Невостребованная любовь. Детство

Мне снится сон, что я одна вхожу в огромную «арку» в стене божьего храма Петра и Павла села Н. П., где прошли первые годы моей жизни. Внутри храма я чувствую удовлетворение и покой. Пола в храме нет, но земля под ногами ровная, как асфальт. В храме кругом светло и пусто, словно я стою не внутри под сводом храма, а на открытой местности. Мне просто и уютно. Я ни о чём не прошу Бога, уверенная, что Бог сам знает всё и читает мои мысли. Я поднимаю глаза вверх и вижу белый свет. Свет яркий, но приятный. И всё. Я задаю сама себе вопрос: «Откуда арка?» Когда я там жила, никаких арок у храма не было, все стены были целы. После очередного такого сна я скачала из интернета фото этого храма: теперь в стене храма именно эта «арка», просто выломана часть стены. Я поняла, пришло время писать. Писать о том, о чём никто другой не напишет. Писать, чтобы сохранить в памяти народа то, что было в этих русских старинных сёлах, как жили люди, о чём мечтали, к чему стремились.

В тот день 29.05.2019 г. был ещё один знак свыше. Я работала в саду, присев под черёмухой. Послышался странный шум, звук быстро нарастал и доносился с востока, потом сверху и… над головой! Я выпрямилась, тем спугнула стаю больших белых птиц: стая белых птиц буквально в трёх метрах над моей головой, задевая макушки черёмухи, стала резко набирать высоту, не меняя направления, продолжая лететь вперёд, на запад. Угол подъёма птиц относительно земли был примерно сорок пять градусов. Глядя птицам вслед, я спокойно могла их рассмотреть и посчитать – их было семнадцать, они летели клином. В момент подъёма, я видела их со спины, они поднялись на определённую высоту, видимо, на ту, которая им показалась безопасной, чётко сохраняя «клин»: слева птиц было десять штук вместе с вожаком стаи, справа семь. Невысоко поднявшись, они полетели горизонтально над землёй. Я наблюдала их сзади. С моего ракурса я не могла видеть длины ног птиц, но точно – это были не гуси – птицы были крупнее. Стая так и пролетела над заборами огородов метров двести до лога, по дну которого в нашу маленькую речку Бию под прямым углом впадает ручеёк. Клин птиц перемешался, но птицы тут же установили порядок в своих рядах, свернули над ручейком на девяносто градусов и полетели на север вдоль ручья. Раньше в этих местах таких стай никто не наблюдал. Это были журавли! Они принесли мне привет из моих детских лет. Журавли напомнили мне, что пора привести в порядок дневники, записи, черновики и начать печатать свои книги.

Эхо войны

– Ну, что ты его тятей зовёшь? Дед он тебе, а не отец. Меня бабушкой величаешь, а его тятей. Какой он тебе отец? Он тебе дед, как и я – бабушка, – ворчала баба Нюра, которую с лёгкой руки будущего мужа все в селе звали Нюня, гладя, а вернее «разминая» платья дочерей. Это своеобразный, старинный способ «глажения» белья, для этого народная мудрость придумала свой оригинальный способ, который, по сути своей, превосходит утюг. Крестьяне использовали два деревянных, самодельных предмета: валик-палку и «брусок». Валик – это прямая и гладкая палка, длиной не менее полуметра, шесть-семь сантиметров в диаметре. «Брусок» был в виде дуги более полметра в длину, шириной сантиметров десять и толщиной пять сантиметров, с выпуклой стороны которого по всей длине были вырезаны зубья поперёк «бруска». Дуга этого бруска была пологой, не сильно загнутой. Для удобства такой «брусок» имел ручку. Баба Нюра сворачивала платье вдоль в два-три слоя, аккуратно наматывала его на валик. Бабка клала валик на ближний край стола, затем «бруском», зубьями вниз, умеренно прижимая, катила валик от себя до противоположного края стола. Эту процедуру она повторяла несколько раз, быстро и ловко орудуя бруском с зубьями, катая валик с намотанным платьем по столу, каждый раз стараясь установить «брусок» на новое место на ткани. Через пару минут снимала платье с валика и наматывала другое. Всё, платье было готово – «выглажено».

К моему стыду я забыла, как назывался этот «брусок». Такой способ «глажения» белья по технике был противоположен классическому и, по сути, не имел ничего общего с глажением утюгом, как таковым. Если при глажении утюгом мы распрямляем, разглаживаем и, как бы, слегка накрахмаливаем каждую ниточку высокой температурой, то здесь, наоборот, разминается каждая ниточка до такой степени, что ткань выглядит ровной. Попробуйте сесть в выглаженном утюгом платье из ткани из натуральных нитей без дополнения синтетических волокон, например, из ситца или бязи. Когда вы встанете, сзади ваше платье будет выглядеть так, что вам будет неловко за это. После разминания нитей вы можете в платье не только сидеть, но лежать, работать и делать всё, что угодно – ткань «не мнётся», сохраняя свою видимую ровность. Практично.

Как-то в кино я видела такую сцену: женщины, стирая на плавках бельё, бьют таким «бруском» по куче мокрого белья, словно пытаются выбить из него пыль. Много я перестирала на руках за свою жизнь: дома на стиральных досках или просто руками. На плавках на реке, на озере и, так называемых в народе, бурилках. Много рядом стирало женщин на плавках рек и озер, а на бурилках в ясный день всегда была очередь, ибо стирали на ней от нижнего белья до половиков. Ни разу я не видела, чтобы кто-нибудь использовал для стирки этот «брусок» с зубьями с внешней стороны загиба. Когда я стала работать в школе народной культуры за несколько сот километров от моей Родины, я была удивлена, что в небольшом музее, который собрали сами пожилые педагоги, этот «брусок» и валик находились на разных стеллажах. В основном, в школе преподавали женщины в возрасте, которые были уже пенсионерками, но эти два предмета они «не видели вместе» и не знали их предназначение.

Надя опустила голову. От природы кроткая, застенчивая – не смела перечить или что-либо объяснять бабушке. Отца она почти не помнила, а мать умерла не так давно. Ещё слишком болело сердце от утраты матери, чтобы называть бабушку мамой.

– Иди вон, за водой сходи, – не унималась баба Нюра.

Дед вступился:

– Ну, что ты! Опять завелась, вон, девок гоняй, а Надю подгонять не надо, сама работу видит.

Бабка не замолкала, Николай Афанасьевич снял очки и глянул на неё исподлобья:

– Уймись, я сказал!

Нюра хорошо знала: снял муж очки, глянул своим орлиным взглядом – надо замолчать. Ворча себе под нос, вышла из избы:

– Сколько ссор и проблем из-за этой. Давно бы в детдом сдала, если бы не Витя. Девки в нём души не чают, да и я привязалась, как будто не внук, а сын родной. Послал Бог старому под старость сына… А то четыре штуки дочери. Нет, дед не позволит его отдать, всю жизнь о сыне мечтал. Заявишь её, заберут и Витю. А он тоже вреден, всё артачится: «Не пойду к вам жить, с сестрой останусь». Жил бы у нас, его нам бы и оставили, чай не чужой, хоть и полутатарчёнок. Детдом-то рядом, вон за Ричкой в доме жидов разместили. Эва-но, сколько сирот война наплодила. И Надя там безголодно жила бы, а Витя, когда хотел, тогда бы навещал её. Так ведь нет! Вредны, все в мать. Та нас с отцом все не слушала, самовольничала, самобычная. В итоге вот и совершила тяжкий грех – повесилась. Советская власть, советская власть! А, как в старые времена, похоронить на кладбище не позволили. Лежит одна среди берёз, за кладбищенской оградой…

Нюня заплакала и пошла по улице, тихонько качая головой. Не было повода у бабки ворчать на Надю, сама того не осознавая, она подсознательно винила свою двенадцатилетнюю внучку в гибели своей дочери: не досмотрела, не уследила…

– Ну, чего голову повесила? Иди, Надюха, сюда, помоги бумаги разобрать, да на полку аккуратненько сложить, – вставая, сказал дед.

Разбирая вырезки из старых газет, какие-то печатные листы и листы с текстами, написанными от руки, книги и письма, Надя выронила фотографию. Подняла её и застыла от удивления: на фото были запечатлены три усатых казака в папахах, в чёрных бурках на плечах, с саблями. Один сидел на стуле, двое стояли за спиной, у каждого одна рука опущена на спинку стула, а другой рукой каждый держал рукоять своей сабли. Гордая стать, уверенностью и спокойствием веяло от этих молодцев. Дед заметил, что внучка держит фотографию. Он не видел лицевой стороны фото, но хорошо знал, что это за фотография. Задумался, как поступить, просто выхватить, спрятать и приказать навсегда забыть о том, что видела? Но передумал:

– Помнишь, внучка, ты как-то спросила: «Почему началась Гражданская война? Мол, Великая Отечественная война – понятно, немцы напали, а Гражданская?» Садись, я расскажу тебе то, что не рассказывал даже своим дочерям, неинтересно им это, да и болтливы, как сороки. Всё вон наряды в голове, всё в город норовят, проболтаются ещё.

Дед замолчал, вдохнул и продолжал:

– Это теперь я выгляжу, как обычный крестьянин, а тогда мы – трое братьев Шмаковых, в царской армии служили. Царь Пётр I знал, каких людей на Урал посылал: не только сильных и выносливых, но и сильных духом, да волей. Это ещё наших прапрадедов на Урал царское правительство направило: солдат и также вольных поселенцев, потом ставших казаками. Тогда наше поселение было первым на Южном Урале, называлось Белоярская Теченская слобода, а позже просто Теченская слобода. Это ещё в 1692 году было. Видела на центральной усадьбе нашего колхоза остаток стены с выложенной из красного кирпича с годом строительства её – это часть крепостной стены. Потом построили здесь наш храм Петра и Павла, стал православный люд со всей округи стекаться к храму, так и образовалось наше село Нижняя Петропавловка по имени нашего храма Петра и Павла.

Дед опять помолчал, опять вздохнул и продолжил свой рассказ:

– Не хотят наши председатели прошлое знать и сохранять, – дед вдохнул, перевёл дух и продолжил:

– Потом ещё три крепости построили на расстоянии дневного перехода друг от друга: Челябинскую, Миасскую и Чебаркульскую.

– Крепости? Зачем? От кого защищаться? – спросила внучка.

– После знаменитого похода Ермака, Башкирия, вроде, добровольно присоединилась к Русскому государству в 1555 году. Разгромили мы Сибирское ханство, освободили башкир, да сибирских татар от тирании Кучума, да места-то дикие малолюдные были. Нападали башкиры на обозы с продовольствием, следующие из Теченской слободы, а может татары нападали или казахи – кто их разберёт ночью-то, днём опасались нападать. А наша слобода была центром заготовок провизии для питания гарнизонов и жителей Урала и Сибири.

– Тятя, ты хотел про фотографию рассказать, – напомнила внучка, по-прежнему называя деда тятей, так в этих местах обращались к отцам.

– Я и рассказываю, почему на фотографии мы в форме казаков, состоящих на государевой царской службе. Садись, пока бабка с Любой на работе, а младшие в школе, – расскажу, ты только не перебивай, всю жизнь нам перевернул тот вечер.

Дед вытер рукавом рубахи навернувшиеся слёзы на глаза, тяжело вздохнул и стал рассказывать:

– Крепкое семейство у нас было – родовое. Дом, хозяйство, три сына – таких орла! Сама видишь на фотографии: нас трое и была ещё одна дочь у тяти с матерью, сестра наша. Избу хорошую срубили, служили, можно сказать, не выходя из дому, не в тягость служба была, да вот война настала…

Глаза у деда заблестели, видно было, как тяжело было ему это вспоминать.

– Призвал царь батюшка Николай Второй нас на войну, поклонились отцу с матерью и дому своему, перекрестились на храм и поехали каждый на своей лошади…

– Перекрестились? – испуганно спросила внучка, – у тебя что, и крестик был?

– Был, внучка, был и теперь есть.

– Что ты, тятя?! Нельзя же! Бога нет.

– Я тебе вот что скажу, Надюха, – помру, ты на меня крестик-то надень.

– Ты что же, тятя, в Бога веруешь?

Застыв на месте, испуганными глазами смотрела внучка на деда.

– Верую, Надюха, верую.

– Так не разрешается же в бога верить-то, – испуганно говорила девочка. – Как же так? Тятя, я за тебя боюсь.

Опустила девочка руки, покачала головой, словно хотела сказать: «Ну и шуточки у тебя, дед!» Дед вздохнул:

– А она, вера-то, от разрешения никак не зависит. Слушай: уехали мы из села в 1912 году, а летом в 17-м вернулись. Сложно было на фронте, а здесь всё, как прежде – чисто, свежо, светло. Птицы поют, петух кукарекает, собаки лают, где-то девки поют – благодать, как в детстве… Ничего мы в тот день не заметили. От радости, что до дома живыми добрались, ничего не поняли… Людей на улице было мало. Так лето, страда деревенская, все при деле – думали… Помянули тятю с маткой, встряхнули головой и пошли на улицу. Тогда был тихий тёплый вечер. Ни ветерка, ни дуновенья. Только где-то надрывно лает собака. Да что до неё? – когда собаки не лают…

Три молодых бравых казака сидят на деревянных перилах моста через небольшую реку Течу. Молодая кровь играет в жилах. Озорно поглядывают то на левый, то на правый берег реки: не идут ли девки. Не может быть, что людская молва не донесла до их любимых, что они вернулись в село. В стране неспокойно, но здесь, как в детстве, ничто не изменилось. Так хотелось в это верить, отдохнуть от лишений и ужасов войны, от того унизительного положения офицеров, в котором они оказались весной, после «Приказа № 1» Петросовета меньшевиков. Тяжёлый камень лежал на душе, когда русские оставляли территории, завоёванные в кровопролитных, тяжёлых боях. И начали роптать солдаты: мол, за что воюем? Керенский уговаривал солдат не покидать воинскую часть, а солдаты не считали нужным даже встать, потягиваясь, надсмехались над Керенским: «Главноуговаривающий, теперь не вам решать, что нам делать, теперь мы подчиняемся Совету Рабочих Депутатов и своим выборным комитетам».

Стало тихо, собака затихла, затрещали кузнечики. Разве есть на свете сила, способная нарушить ход жизни в этом богом забытом, но райском уголке Российской Империи? Разве можно нарушить эту гармонию человека и природы? Смеркалось. На мост с левого берега зашли трое. Было ещё достаточно светло и хорошо видно, что это двое мужчин и подросток, мальчик лет двенадцати-тринадцати. Мальчик, поравнявшись с казаками, гордо выпрямился, дерзко взглянул Николаю в лицо и дёрнул руки. Казаки поняли, что руки мальчика связаны за спиной. Мальчик снова с силой рванул руки, словно надеялся разорвать верёвки.

– Брудний щенок! – взревел один из конвоиров и штыком винтовки проткнул ребёнка насквозь.

Мальчик обмяк и тихо опустился на брёвна моста. Солдат так же плавно опускал вниз руки, сжимающие винтовку, за падающим ребёнком. Ногой пошевелил его, убедившись, что тот не подаёт признаков жизни, выдернул штык из его груди. Не сговариваясь, не глядя друг на друга, как будто машинально, оба солдата схватили мальчика за руки и ноги, бросили за перила в воду реки. На это зверское убийство беззащитного, связанного ребёнка двум солдатам в грязных шинелях не понадобилось и минуты.

Плеск воды вывел казаков из оцепенения. Через мгновенье они оказались в воде, достали мальчика со дна, вынесли на берег худенькое тельце – мальчик был мёртв, а извергов и след простыл. Бессильно братья опустились рядом с телом. Бравые казаки, поражённые бессмысленной, наглой жестокостью, словно окаменели…

Конвоиры были в такой же форме, как и они: в форме солдат царской армии. По всему видно, что они вернулись с той же войны на западе. Впервые братья растерялись: боль и отчаяние разрывали душу. Что происходит? На фронте им, по указу свыше, пришлось поменять свою форму на простую солдатскую форму. Было больно и обидно за Родину и за честь офицера. Но тогда на то была не их воля и не их вина: они всего лишь выполняли приказ непонятной новой власти. Казаки молчали – привиделось им, что ли? Столь невероятным было то, чему свидетелями они только что были. Много крови они видели на войне, но кровь этого мальчика у их ног в их памяти останется навсегда. Они чувствовали себя соучастниками этого преступления, бессильно сознавая, что мальчика казнили специально на их глазах. Всю свою жизнь они будут казнить себя: Не спасли! Не защитили! Могли, но не сделали…

Кто-то прошлёпал босыми ногами по брёвнам моста и тихо окликнул:

– Николай!

Николай узнал голос Анны и тихонько окликнул девушку. Она быстро сбежала к реке и в ужасе остановилась около трупа мальчика. Уже совсем стемнело, но взошёл тонкий месяц, множество осколков его отражения играли в реке, этого освещения было достаточно, чтобы рассмотреть труп мальчика. Николай спросил девушку:

– Ты знаешь кто это?

– А разве ты не знаешь, не узнал? Давно вы дома не были! Это Федя, сын Фроси.

– За что его?

– За хлеб, – борясь со слезами, сказала девушка.

– За какой хлеб? – не понял Николай.

– Давненько вы дома не были! Ничего не знаете.

– Мы на Родине не были пять лет, – сказал Николай, а братья в скорбном молчании стояли рядом. – Мать его где? Где отец?

– Нет их больше. Отец на войне сгинул, мать сегодня убили. Я сама только узнала, а малого увели.

– Как убили?! Кто убил? – допытывались казаки.

– Да, видать, те же самые, что и его убили. Надругались над ней, груди отрезали и убили.

Анна опустилась на колени около трупа мальчика, коснулась рукой холодного лица ребёнка, обеими ладонями закрыла себе рот, чтобы не слышно было её плача, и более не сдерживала слёзы.

– Тихо, тихо! – успокаивал её Николай. – Расскажи. Да расскажи же!

– Она одна осталась с ним, – девушка, сотрясаясь от беззвучного рыдания, склонилась над лицом мальчика. – Он малый смышлёный, работящий. Ты же помнишь, какая она красавица была?… – и замолчала, ни в силах говорить.

– Ну, дальше, дальше-то? Рассказывай, – Николай старался говорить спокойно, боясь растревожить девушку ещё больше.

– Этот узнал, что она одна без мужика осталась, стал проходу ей не давать. Вспомнил видно, как парнем за ней бегал, а старый еврей не позволил ему на нищенке жениться. Тут царское правительство начало принудительное изъятие зерна для нужд армии и для пропитания городов. У бабы-одиночки с ребёнком последний кусок отнимают, а эти видно откупились. Этот ничего от неё добиться не смог, решил измором взять, пришёл – мол, твой мужик должен: или плати хлебом или сожительствуй со мной. Малой услыхал, вцепился ему в волосы, она вырвалась, схватила голыми руками чугунок с кипятком, да плеснула ухажёру в рожу. Тот взревел от боли, да ушёл. Затаил видно злобу! Последнее время тут через наше село много проходящих служивых ходит, домой видно идут. Видно нанял гад, – слёзы из глаз Анны покатились по её щекам, падая на грудь ребёнка. Обеими руками девушка взяла ладонь мальчика, прижала к своей груди, словно пыталась отогреть его тонкие, ледяные пальчики.

– Что ж, и никто не вступился?

– Да кто вступится-то, я что ли? Или другие бабы? У нас мужиков-то в деревне: одни старики остались да мальчики малые. Да и пока узнали, поздно уже было… Может, чем и помешали бы этим душегубам, – девушка заплакала в голос, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Ну, ну! Хватит, Аннушка, а то буду звать тебя не Нюрой, а Нюней, – глубоко вздохнул бравый казак и опустился на колени рядом с девушкой. – Жалко малого.

Когда Анна станет престарелой старушкой, её внуки, а за ними и все остальные, станут звать её только баба Нюня.

Что-то сломалось в душе Николая, забыл он о чести атамана и о присяге, что принёс Царю и Отечеству, поднялся с колен и сказал братьям:

– Я не иду с вами, я остаюсь здесь.

– Как же так, Николай? Мы же решили вместе держаться, что втроём пойдём за Царя и Отечество, за нашу офицерскую, поруганную честь к полкам, верным царю.

– Нет царя, говорят, отрёкся. А Родина? Здесь моя Родина, народ мой здесь, могилы моих родителей отца и матери здесь. Родину в карман не положишь, не уйдёшь с ней, куда тебе надо. Я остаюсь на земле, которая меня родила.

– Мы уходим.

– Идите, Бог с вами! – Николай перекрестил братьев, потом осенил себя крестом.

Ещё несколько минут молча стояли три брата, глядя в землю, потом обнялись:

– Эх, отдохнули! – пора. Надо, так надо! – махнули рукой братья и пошли.

Николай с тоской смотрел в спины уходящим братьям: как чувствовал, что больше никогда не увидит их и ничего не узнает об их судьбе. Не думали тогда братья Шмаковы, что начиналась Гражданская война, что она уже прошлась по их семье своим безжалостным катком. Не знали, что много лет той войне будет, что перерастёт она в Освободительную войну против западной Антанты да интервентов на востоке.

– Тятя, почему они ушли? Они что, предатели? А сестра ваша где?

– Нет, внученька, они не предатели, они были верны своей чести и долгу офицеров царской армии. Так судьба распорядилась, так видно было угодно Богу, послать им такое испытание. Они так же, как я, пошли воевать за Родину, за народ наш, за землю нашу. Вот такая она Гражданская война, нет в ней виноватых и правых нет. А сестру раскулачили.

– За что раскулачили, кто раскулачил?

– Я раскулачил так же, как старого жида.

– Да как же так – ничего не понимаю! Почему ты её раскулачил, ты же брат ей?

– Почему? – дед вздохнул. – Очень много этих «почему?». По указу партии. На собрании бедняки решили, кого раскулачивать. Вот такая она Гражданская война, искать в ней справедливость – дело сложное.

– А что стало с тем, который нанял убить мать с мальчиком?

– Убили его впервые же дни волнений борьбы за советскую власть у нас в селе. А сестрёнка наша младшая, Танюха: когда её по этапу вели, в Екатеринбурге остановка была в загоне для скота напротив одного дома, который конвоиры называли «Дом особого назначения». Видели осужденные, как из дома трупы выносили, да на телеги грузили, много трупов и слышали разговоры конвоиров, что в том доме царская семья жила… Пробыла она в ссылке семь лет, в село не захотела вернуться, теперь она где-то в Челябинске живёт.

Много лет спустя баба Таня, в семидесятые годы прошлого века, этот факт подтвердила мне лично, когда ещё не было ничего официально опубликовано о царской семье. Она рассказала, что тогда все арестанты поняли и не сомневались, что царскую семью убили.

– Ничего не понимаю! – сказала внучка.

– Подрастёшь, поймёшь. Сейчас тебе следует обязательно понять лишь одно, что никто и никогда не должен знать ни о фотографии, ни о моём рассказе. Иначе приедет за мной Чёрный воронок.

– Да что ты, тятя? За тобой-то за что? Ты хороший, ты столько сделал для людей, для страны. Тебя все уважают, зовут только Николай Афанасьевич. Ты же главный тут был. В Гражданскую войну, говорят люди, вы с бабой много сирот приютили, кормили и заботились о них. Ты добился, чтоб здесь детдом открыли. А о братьях твоих ты что-нибудь слышал?

– Нет, Надюха, это не в счёт. Все делали для страны всё, что только могли, и то, чего не могли, всё равно делали. Да и детей чужих у нас было всего четверо: Гриша, Митя, Андрей и девочка Полина. А остальные-то, так или иначе, родственниками были, в основном племянники двоюродные. О брате старшом слыхал: он большим революционером стал, да убили его. Люди сказывали: когда они отступали, мёртвого его несли от села к селу, не бросали – с почестями хотели похоронить. Где похоронили и как – не знаю. Про среднего брата ничего не слышал.

Дед встал, спрятал фотографию и показал внучке, где лежит крестик.

– Ладно, иди домой. Я что-то утомился, полежу немного да дальше шить буду. Мать-то молоко налила тебе, возьми.

Принято было в крестьянских семьях после того, как в семьях появлялись дети: мужу называть жену – мать, а жена в свою очередь называла мужа – отец, а когда появлялись внуки, муж называл жену – бабушка, а жена мужа – дедушка.

– Да хлеба возьми, видно забыла положить-то, старая. Да не бойся, не ты берёшь – я даю.

Деду долго лежать не пришлось, пришли из школы две дочери. Школа находилась в полуразрушенной церкви. Вернее, в запустении находилась верхняя часть церкви, куполов с крестами на ней уже не было, пустовала звонница. Само здание было отремонтировано, отремонтировано было ещё несколько помещений и домов, когда-то служившие монастырем и подсобным помещением для служителей храма божьего. В одном помещении, около церкви, находился совхозный гараж. В здании бывшего монастыря размещались классы начальной школы. Младшие дети учились в первую смену. Средние классы обучались в каменном старинном здании школы семилетки, что находилось в двухстах метрах через дорогу от церкви. Старшие классы и ученики вечерней школы учились в этой же школе во вторую смену. В первую смену ходил на учёбу и Витя, брат Нади. Сама Надя училась во вторую смену. С утра, ни свет, ни заря бегала к деду с бабкой помогать по хозяйству.

Николай раздал дочерям задание, что необходимо сделать за вечер, а сам сел за свою Зингеровскую швейную машинку и стал шить. Хорошая машинка: шьёт всё без разбору, не капризничает. Вот и сейчас дед шил для колхоза из брезента тенты, надо осенью зерно закрывать от дождя, сараев-то в страду не хватает. Отец всегда был образцом трудолюбия и не давал воли детям, это и спасало их от голодной смерти. Свою швейную машинку называл не иначе, как кормилицей. Отец всю зиму шил полушубки и любую другую одежду, чинил обувь. Катал из шерсти валенки и отдавал их людям за еду. Отец сказал:

– Завтра праздник 8 марта, может домой Галина приехать.

– Везёт же ей. В городе выходные есть, деньги получают. Даже зимой талоны на продукты дают. А нам паспорта и те не выдают.

По-хорошему позавидовала младшая из четырёх сестёр, Нина.

– А ты, как она, за городского замуж выйди, и дадут, – ответила ей старшая из сестёр Люба.

– А где его городского-то в нашей глуши взять?

– А где Галюха взяла? Поехала город посмотреть и познакомились. И не шофёр какой-то, а на кафедре, в институте преподаёт. Будешь хорошо учиться и работать в совхозе, пошлют от совхоза на учёбу и паспорт выдадут.

– Выдадут, только после учёбы надо будет лет пять-десять в совхозе отработать. А просто так тут разве съездишь: денег нет! Галя-то ведь шаль у Марии взяла, принарядилась. А нам надеть-то поприличней нечего. Да с утра на работу, вечером в школу, без выходных-проходных.

– Так Галюха тоже работала и в школу ходила. А тебе работа не грозит, тебя по дому-то ничего делать не заставляют. Ты Надюхи на два года старше, а поставь вас рядом и не поймёшь, кто из вас старше. Поскрёбышек, есть поскрёбышек. Тятя с мамкой тебя в возрасте уже родили, вот и растёшь хворой. Надька-то вон, фигурой-то какая сбитая! И не скажешь, что ей двенадцать лет. Мария нарожала, а сама в петлю залезла, теперь корми ещё два рта, – Люба недовольно поджала губы.

– Зачем ты так о ней, о мёртвой? Не понимаю, – добрая и простодушная Нина, на самом деле, не понимала злости Любы на их покойную сестру.

– Не твоего ума дело, мала ещё что-либо понимать, – огрызнулась старшая. Люба с силой выдохнула из груди воздух, задержала дыхание, зло сверкая глазами. Было видно, что она старается не дать злости выплеснуться наружу.

– Она же нам сестра, почему ты её всегда так ненавидишь?

– Не всегда! Раньше я любила Марию, а ненавидеть стала только после её первого замужества.

– Стало обидно, что она вышла замуж, а ты в девках засиделась? – предположила Нина. – А почему ты в город не уезжаешь? Там ты быстро замуж вышла бы, ты красивая и смелая.

– А на кого я стариков оставлю, да тебя хворую, да этих сирот при двух-то живых отцах? Нас четверо, да их двое. Куда бы ещё ни шло Витю кормить, а эту воссигалку Надьку? Почему мы должны кормить эту кобылу?

– Тятя добрый, он в войну чужих кормил, а эти родные.

– Глаза бы мои не ведали бы этих родственничков!

– Люба… – что-то ещё хотела сказать Нина, но сестра её одёрнула:

– Тише ты, тятя услышит. Шьёт, шьёт, а всё слышит!

– Вы чего, девки, там, словно сороки растрещались? Любаха, ты опять собираешься куда-то идти? – спросил отец.

– И как это тятя всё слышит и видит? Вроде работать не перестаёт и совсем в нашу сторону не смотрит, – шёпотом сказала Люба сестре. Отец заворчал:

– Раскудахтались. Вижу, выросла девка, замуж пора. Нет женихов в деревне, что поделаешь, время такое. Сгинули ваши женихи на войне, что поделаешь? Чего бегать, приключения на свой зад искать. Вот добегаешь ты у меня! Вон добегала Мария. Рано замуж захотела, теперь, вон, дети-сироты, страдают. Чего примолкли, задумали чего?

– Нет, нет, тятя, ничего не задумали, – в один голос ответили дочери.

Галина приехала с утра с первыми попутными машинами колхоза. Автобус из Челябинска ходил дважды, утром и вечером, только до районного центра, дальше шли пешком или на попутках. Галина привезла кулёк конфет на радость сёстрам, деду табак, матери какие-то консервы. Неслыханная роскошь по тем временам. Мать от умиления прослезилась. Отец снял очки, нахмурил брови, прижал подбородок к шее. Галина хорошо знала отца и поспешила успокоить:

– Ну, что ты, тятя! Не воруем же мы. Борис у меня не простой человек. Во время войны ему даже бронь давали, он учёный, ему по статусу положено.

Конфеты Галина разделила поштучно каждому. Отец взглянул на маленькие кучки конфет на столе и строго спросил:

– Как делила? Одному человеку не хватает.

– Как же? Нас трое, плюс ты с мамкой и Витя.

– А Надюху почто забыла?

– Хорошо. Я отдам ей свои конфеты, – успокоила отца Галина.

Каждый забрал свою долю, мать конфеты отца и свои убрала подальше. На столе остались лежать две кучки для внуков Вити и Нади.

Сестры обступили Галину и не могли наговориться. Каким-то раем им казался город, а главное – сестра была замужем. А как это – быть за мужем?

Пришли внуки: Надя робко перешагнула через порог, а Витя радостно влетел, как к себе домой. Он знал, что его ждут и любят, а Надя видела неприязнь тёток к себе. Не понимала, за что они так к ней относятся, от этого ещё более стеснялась и робела перед ними. Спокойно в этом доме она чувствовала себя лишь тогда, когда оставалась один на один с дедом.

– Витенька, мужичок ты наш ненаглядный! – Галина схватила в охапку племянника, приподняла над полом и покружила его. Хотела дать конфеты, но их не было.

– Мам, конфеты ты убрала?

– Только свои и отца, – ответила хозяйка, в недоумении разведя руками.

– Но их нет. Где остальные? – осматривала Галина залавки и стол.

– На столе лежали.

– Но на столе ничего нет!

Галина обвела глазами сестёр: они спокойно смотрели ей в глаза. Подозревать отца и мать – да, упаси Боже! Она уставилась на племянницу, та не выдержала испепеляющего взгляда и, покраснев ещё больше, опустила глаза.

– Вот мерзавка. Я, как чувствовала, не хотела на неё делить, всё равно своё урвёт. И когда только успела! Ну-ка! Выворачивай карманы! – тётка бесцеремонно ощупала племянницу. – Господи, да у неё карманов-то даже нет. Проглотила уже, что ли?

– Я не трогала, – растерялась девочка, то и дело поворачивая голову в сторону деда, словно ища у него защиты.

– Это ты кому-нибудь расскажи, а не мне. Не впервой чай! – злилась тётя, раздувая ноздри носа. Девочка удивлённо взглянула ей в глаза.

– Чего зыркашь?

Дед подошёл, молча взял сзади дочь за плечи и отставил в сторону.

– Мать, дай наши конфеты сюда, – Нюра молча достала с полки конфеты и подала Николаю. Дед молча разделил конфеты внукам, на возмущённый шёпот дочерей приказал:

– Замолкли! Разберёмся. А ты, Надюха, иди домой.

Дед вернулся обратно к своей швейной машинке и, хмуря брови, стал шить. Нюра подошла к мужу, Николай остановил швейную машинку и твёрдо сказал:

– Не Надя это.

– А кто? – тихо спросила Нюра.

– Каждый раз ты: «А кто?»

– А как же? Только при ней что-то пропадает, а когда её нет – не пропадает.

– А может кто-то хочет, чтоб на неё думали, не просто нагл, но и хитёр?

– Но ведь здесь были только свои, – тяжело вздохнув, не унималась жена, Николай сказал:

– Вот и подумай о своих.

Галина дождалась, когда родители перестанут пререкаться, с расстроенным видом подошла к родителям и сказала:

– Я заберу у Надюхи шаль Марии, она мне нужна.

– Нет, не заберёшь, – решительно сказал отец.

– Зачем ей в деревне шаль?

– Это память о её матери.

– Это память о моей сестре, – не унималась дочь. Отец остановил машинку и взглянул на дочь исподлобья поверх очков, та опустила глаза:

– Я сказал. И ещё, умру, машинку эту отдадите Надюхе.

Люба чуть слышно прошипела:

– Ещё чего!

Отец снял очки, посмотрел в глаза старшей дочери, та опустила глаза. У него мелькнула мысль: «Неужели ты гадишь?» Недолго погостив, Галина засобиралась в дорогу:

– Ну, ладно! Собираться мне пора. На автобус в районе нельзя опаздывать. Я договорилась тут с колхозным шофером, прихватит меня по пути…

Надя молча плакала, глядя в окно своей избушки. Слезинки одна за другой катились по щекам. Избушка сирот стояла на той стороне улицы, что тянулась вдоль реки. Огород, который, как и во всех усадьбах, находился за хозяйственными постройками, заканчивался обрывистым берегом реки. Напротив, за дорогой, был ещё один их огород среди нескольких чужих огородов, огороженных общим плетнём. Восьмилетний братик не спешил идти домой. «И хорошо. Не надо ему видеть моих слёз». В голове вертелось: «Не впервой чай!» Как же так? – я никогда ничего не брала без спроса. Никогда ничего не просила. Я робею взять то, что дают. «Не впервой чай!» может, тётка что-то спутала, оговорилась? Девочка разжала ладонь и стала рассматривать эти три конфетки. Конфеты были без фантиков и увлажнились от потной ладони.

Вдруг дверь открылась, на пороге стояла тётка Галина. Быстрым шагом она подошла к племяннице, одной рукой с силой схватила руку девочки, а другой сгребла с ладони конфеты, грубо рявкнула:

– Не заслужила! Где шаль матери? Что оглохла? Давай сюда шаль!

– Не дам! – Надя решительно встала с лавки, глядя в глаза тётке.

– Что!? Хм! Не даст она! – Галина окинула взглядом избу. – Убожество! Лучше бы в детдом пошла, чем деда с бабкой объедать.

Начала рыться в белье. Шаль нашлась быстро. Тётка бесцеремонно продолжила:

– Я что-то не пойму, ты чего к отцу не отправишься? Он же, говорят, в нашем районном центре живёт, в заготконторе работает. Тут пешком за день можно дойти, и туда и обратно обернуться.

Галина раскинула шаль, словно хотела убедиться, что это та самая шаль, и быстро свернула её обратно. Племянница встала у неё на пути:

– Не тронь!

– Что? Гляньте – осмелела! – тётка громко засмеялась, – тебе, замарашке, зачем? Окна вон лучше помой! Темень какая у вас. – И пошла к выходу.

Надя кинулась к двери, преграждая путь тётке. Галина рассмеялась и одним движением руки смела с пути племянницу, шагнула за порог и с силой хлопнула дверью за собой. Надя тихонько опустилась на пол и заплакала в голос. Шаль была для неё более чем память о матери. В её памяти хорошо сохранился случай, когда она была ещё совсем маленькой, ещё не было братика, а разница в возрасте у них четыре года. В день окончания уборки после собрания во дворе конторы колхоза показывали работникам сельского хозяйства кино. Мария оставила маленькую дочку дома одну, а та не послушалась матери и бежала за ней следом. Мария отшлёпала дочку, за ручонку забросила обратно во двор и заперла ворота. Через пару часов по потёмкам маленькая Надя сумела выбраться из ограды и пришла на двор конторы правления, отыскала там мать. Мать была красивой и хорошо пела. Витя пошёл в неё, хорошо поёт и играет на каждой ложке и кастрюле. Мать вышла на сцену петь, оставив дочку сидеть одну на табуретке в импровизированном, сумрачном зрительном зале. Маленькая Надя, испуганно поглядывая на пустую табуретку рядом, тихонько дрожала то ли от холода, то ли боялась, что мама не вернётся. Мария спела три песни, песни, которые так трогали её саму: «На Муромской дорожке стояли три сосны», «Виновата ли я?» и «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?» и вернулась на своё место, тихо и ласково сказала:

– Мой птенчик, совсем озяб.

Мария сняла с себя шаль, которую только что вручили ей за хорошую работу, и запеленала в неё свою девочку, как младенца в пелёнки. Взяла её на руки, прижала к себе, так и сидела до конца концерта. Девочка прижалась к матери, успокоилась, согрелась и тихонько засопела. Потом мать несла спящую дочь на руках до дома, боясь разбудить. Надя никогда не надевала шаль, не носила её: некуда было надевать, да и шаль была велика для неё. Шаль красивая, с нежными малиновыми и голубыми цветами. Оттенки цветов были гармонично подобраны, по краям красивый рисунок каймы и длинные рясы. Ткань нежная, словно шёлк. Когда становилось невмоготу, Надя брала в ладони шаль, прижималась к ней щекой, как в детстве прижималась щекой к груди матери и вдыхала её запах – шаль пахла мамой. Она вдыхала запах матери и ей становилось легче, словно пообщалась с мамой, и та успокоила её, мол, не плачь, дочка, всё будет хорошо. Ещё вспомнила Надя, как в голодный год, когда у неё уже был братик, отвозили детей в больницу, чтобы их там хоть немного откормили скудными харчами. Приехала мать их проведать, был обед. На обед детям давали лишь стакан жидкой на воде и без масла манной каши. Давали эту, скорей жидкость, чем кашу, прямо в гранёном стакане. Маленький Витя залпом выпил «кашу», а маленькая Надя, увидев слёзы на глазах мамы, мужественно сказала, что она не хочет есть. Уговаривала Мария дочь, а та всё своё… Тогда голодная дочка и голодная мать съели эту «кашу» пополам, по полстакана, по сто грамм манной болтушки.

Не детдома Надя боялась, боялась разлуки с братом. А отец? Отца она не помнила, знала, что живёт не так далеко и что живёт хорошо. Это и страшило её, что живёт хорошо. Если бы жил плохо, она нашла бы ему оправдание: мол, без неё хлопот-забот хватает. А так что получается? Живёт хорошо, детей нет и она – единственный его ребёнок, и не нужна? Может, врут люди? Может, дети есть и много, не до неё ему? Можно было бы за один день пешком обернуться, давно сбегала бы, да посмотрела бы на отца, на его житье-бытьё. Не знает, где живёт, так это не проблема – люди добрые показали бы. Тётя Галя говорит, за один день можно обернуться. Тридцать километров туда и тридцать обратно. Может и впрямь можно за один день туда-сюда сбегать? Посмотрел бы он, какая она большая, работящая и всё умет делать, сам захотел бы, чтоб она жила с ними и Витю бы взял. А если люди правду сказывают, то получается, что конкретно она, именно она ему не нужна, и знать он её не желает и видеть не желает: «За что он так? За что тётя Галя так поступила со мной? За что тётки надо мной без конца надсмехаются? За что… За что…» Слёзы так капали и капали…

Стукнула калитка, девочка спохватилась, рукавом вытерла слёзы, вскочила на ноги, схватила ведро с водой, тряпку и начала мыть окно.

– Надя, что ты делаешь? Кто же зимой окна моет? Они же могут лопнуть, – спросил Витя, который вернулся от деда с бабкой.

– Так уже весна.

– Это по календарю весна, а на улице зима, метель поднялась.

– Ну, раз метель, значит, надует тепло.

– Надя, ты плачешь? – заглянул мальчик в глаза сестрёнке. – Кто тебя обидел? Это ты из-за этой тётки Гальки расстроилась, из-за конфет, да? Но дед же отдал тебе свои конфетки.

– Нет, тебе показалось. Я не плачу.

– Чё ты врёшь? Я чё, маленький? Я не вижу что ли? Кто тебя обидел?

– Да, так, – девочка помолчала, – маму вспомнила.

Для маленького брата такого объяснения было достаточно, это был достаточный повод плакать. Сестра поставила ведро на пол и села на лавку, брат сел рядом и тоже заплакал, прижался к сестре. Сестра обняла его, и вот так сидели они, пока не стемнело. Ей было жалко брата. Он по возрасту остался без матери ещё раньше, чем она. Её гнобили родные тётки, а его травили в школе, дразнили татарчёнком. Так уж повелось в тех местах, что смешанные браки были редкостью и жили люди разных национальностей по разным сёлам: село русских, село татар, село башкир, аул казахов.

Выйдя из избёнки племянников, Галина не спешила в колхозный гараж, где по договорённости ждал её шофёр и машина. Она всё давно обдумала, как надо поступать, как сделать так, чтобы престарелых родителей избавить от лишних ртов, чтобы племянники не болтались по белу свету и желанную шаль забрать. Вон Борис спрашивает: «Ездишь к родителям, а шаль забываешь привезти, ну ту, в которой ты была, когда мы познакомились». Как всё это провернуть и чтобы совесть была чиста. А что? Егор, говорят, хорошо живёт, детей нет, вот и возьмёт дочку с братом, и ему хорошо, и всем хорошо. Ну, не возьмёт Витю, тоже неплохо: у деда жить будет, дед его любит. Всё не два горла, а одно. Эта точно нажалуется тяте, он ругаться будет. Пусть жалуется, это даже хорошо, к моему следующему приезду уже немного успокоится, всё равно, рано или поздно узнал бы.

Как это уладить Галина тоже придумала – она купит для Вити гармонь. Мальчик талантлив, у него хороший слух и душа лежит к музыке и к пению, пошёл в мать. Так размышляя, тем и оправдывая свой некрасивый поступок, Галина подошла к избе Кусновых, постучала в калитку. Вышел на крыльцо сам Андрей, управляющий этим отделением колхоза, поздоровавшись, спросил:

– Здравствуй, Галина Николаевна. Чего тебе?

– Здравствуйте, Андрей Кирилович. Мне нужно вам кое-что важное сказать.

Андрей подошёл к калитке.

– Андрей, к вам в гости приезжает Егор?

– Бывает иногда, – неохотно ответил Андрей.

– Почему вы не познакомите его с Надей, она всё же ему родная дочь и по крови, и по закону.

– Я стараюсь не вмешиваться, но я не раз говорил жене, чтоб она поговорила с братом о его дочке.

– А Вы, Андрей, сами, как мужчина с мужчиной, поговорите с ним, вы же знаете, что у неё мать померла. Ну, хотя бы, когда он приедет, пошлите своих сорванцов позвать её, пусть отец с дочерью хотя бы посмотрят друг на друга.

– Хорошо. До свидания, – согласился Андрей.

– До свидания!

С чувством выполненного долга, Галина вышла на дорогу и, довольная сама собой, думала только о том, как бы не опоздать на автобус до Челябинска, о племяннице она, типа, уже подумала.

На следующий день был выходной, выходной в городе, а в сёлах выходные бывают только у начальников и у тех, у кого работа заключается в сидении в конторе – «в переборе бумажек», как здесь говорят. Как шутит народ: «Дела идут – контора пишет, а когда не пишет – дела всё равно идут». Ближе к обеду в окно постучали. Надя сквозь проталинку в замёрзшем стекле увидела знакомого мальчика, спросила:

– Чего тебе?

– Надька, беги к нам, твой отец приехал!

Надя растерялась, так неожиданно, вчера только тётка Галя говорила о нём. Раз позвали, значит, отец велел. Значит, сам вспомнил или помнил всегда? Витя уже убежал к деду с бабкой. По выходным Надя не ходила помогать бабке по хозяйству: и без неё помощниц было много, ибо по воскресеньям их дочери в школу не ходили и вечерами были свободны. Надя быстро оделась и пошла, думая как выглядит отец, как он её встретит. Накануне метель быстро улеглась, и светило солнце. Девочка подставила щёки ласковым лучам солнца, и её настроение сразу улучшилось. Она ускорила шаг, сердце радостно забилась, в головку девочки закралась мысль, что она не одна, у неё есть родной отец.

У дома Кусновых стоял уазик, крытый брезентом, всё вокруг ярко освещало солнце, словно вчера метель, услышав её слова, позволила прийти теплу. Надя замешкалась, перевела дух и начала подниматься по крыльцу, постучала в дверь. Никто не ответил. Она потянула дверь на себя – дверь легко поддалась, и она заглянула внутрь. В сенях никого не было. Она подошла к следующей двери и ещё раз постучала. Дверь открыли и пустили её в избу. В красном углу за большим семейным столом сидели двое мужчин и женщина. Женщина обратилась к незнакомому мужчине:

– Егор, это Надя пришла.

Надя поняла, что второй и есть её отец. В комнате было достаточно светло, она хорошо его разглядела: высокий, крепкого телосложения, молодой красивый мужчина. Он продолжал разговор с дядей Андреем, словно не слышал, что сказала ему сестра. Дети, которые не знают своих родителей, верят, что их родители хорошие люди и обязательно поступят с ними так, как должны поступить – справедливо.

Наконец, Егор повернул голову в сторону девочки, с минуту молча смотрел в её сторону, как будто что-то обдумывал, встал, пошарил рукой по столу и, видимо, не найдя то, что искал, подошёл к дочери и протянул ей… фантик от конфет. Надя машинально протянула руку и взяла фантик, до боли зажала в ладони, боясь расплакаться. Егор развернулся, не оглядываясь на дочь, молча вернулся к столу, сел на лавку, стал что-то говорить, видно хотел продолжить разговор.

Андрей схватил чашку с супом со стола, с силой грохнул её об стол, суп выплеснулся, разлетелся во все стороны по столу.

– Ты чего, Андрей? – как ни в чём не бывало, спросил Егор.

Андрей молча встал, подошёл к тюкам Егора с товаром, стал рыться в них. Девочка проглотила слёзы, повернулась, чтобы уйти, чтобы не видеть, не слышать, не знать, забыть… Дядя Андрей остановил её:

– Надюха, покади-ка маленько!

Привыкшая повиноваться взрослым, Надя остановилась. Андрей достал из тюка валенки:

– На, Надюха, носи.

– Ты что делаешь? Не тронь, они же денег стоят!

Егор соскочил со своего места и попытался забрать валенки у Андрея. Андрей то ли ударил, то ли толкнул Егора, тот отлетел и бухнулся задом на лавку. Андрей, сохраняя видимое спокойствие, подошёл к племяннице жены и протянул ей новенькие, чёрные валенки. Девочка продолжала стоять у двери, замерев от обиды и отчаяния, что принесла ей первая встреча с родным отцом.

– Иди, Надюха, иди!

Андрей сам открыл дверь, девочка шагнула за порог избы. Выходя в сени, Надя услышала:

– Зачем ты отдал ей валенки? – без зазрения совести, возмущался её отец.

– А ты не заметил? Не заметил, что она всю зиму в резиновых сапогах ходит.

– Пусть работает, да покупает себе, что нужно.

– В двенадцать-то лет? – с презрением спросил Андрей Егора.

– Ей уже тринадцать. Сейчас время такое, все рано работать начинают.

– Нет, Егор, ей двенадцать, а тринадцать будет в конце апреля. Сейчас март. Но она работает во время страды в полях. Ты в курсе, что мы колхозники весь год за палочки-галочки работаем? А у неё ещё брат малой на руках.

– Он не мой ребёнок! – едва сдерживая злость, парировал Егор.

– А она твоя? – пытался усовестить зятя Андрей.

– Может быть, а может, и нет, – ответил Егор, поправляя валенки в тюке.

– Совести у тебя нет!

Не давая злости вырваться наружу, Андрей едва сдерживал себя. Жена Андрея и сестра Егора в одном лице испуганно смотрела то на одного мужчину, то на другого, не зная что делать. Она понимала негодование мужа и не хотела обижать брата. Она растерялась и не знала, как поступить, чтобы эта ссора далее не разгорелась.

– Ты всегда ко мне относился предвзято.

Казалось, очерствевшее сердце отца не чувствовало за собой никакой вины перед осиротевшей дочкой.

– Как родственника жены, я старался тебя уважать.

– «Старался уважать?» Ха, ха! Весь район в глаза заглядывает, а муж сестры – пытается уважать! Да кто ты такой? Какой ты мне родственник, рвань безродная!

– Вот здесь ты прав – родственных чувств у тебя нет.

Андрей, пытался сохранить хотя бы видимое спокойствие, сел на стул за стол.

– Это твои сорванцы все конфеты съели, кто знал, что она придёт?

– У неё есть имя, её зовут Надя, Надежда Егоровна.

– Не был я у вас сто лет и ещё сто не приеду!

Егор встал, вскинул на плечи свои кошели с товаром заготконторы, что привёз менять на шерсть у сельчан, сплюнул и, не оглядываясь, вышел из избы.

В это время дочка Егора вышла за калитку, остановилась. Так же, как сутки назад посмотрела на свой кулачок и раскрыла ладонь – ветерок тут же подхватил фантик и унёс. Девочка проводила его взглядом, фантик был цветной, наверное, красивый, а конфеты наверняка были вкусными. Голова девочки тихонько опускалась на грудь, верный признак того, что сейчас закапают слёзки. Но тут она увидела в своих руках новенькие, совсем новенькие валенки. Она тут же надела их и вприпрыжку побежала домой, как будто на несколько минут к ней вновь вернулось неведомо, где заплутавшее детство. Лишь дома, снимая валенки, она поняла, что натворила: ноги были мокрые, валенки промокли насквозь. Она поставила их на ещё тёплую печь, к утру валенки высохли, но сильно сели, и надеть их было уже невозможно.

Всю свою жизнь Надежда будет рассказывать своим детям, а потом и внукам, про этот фантик и валенки, в которых прошла вприпрыжку метров сто пятьдесят до дома. Как говорится: где тонко, там и рвётся. Этот цветной фантик был единственной помощью родного отца своей дочери-сироте в течение всей её жизни.

В понедельник, как обычно, Надя пришла помогать по хозяйству деду и бабке: только воды надо было наносить не менее десяти вёдер, почистить в стайке и дать сено корове. Иногда, когда бабка болела, Надя сама доила корову и поила телёнка, топила печь. Дед не мог себе позволить тратить время на работу по хозяйству, надо было зарабатывать деньги. Дочери заканчивали семилетку, хотели ехать учиться дальше. Дед заметил, что внучка сильно подавлена, делала всё машинально и, как бабка, тихонько вздыхала:

– Ты что это, Надюха? Что, говорю, приуныла? Про конфеты не переживай, знаю: это не ты сделала, ты просто неспособна.

– Тятя, тётя Галя забрала шаль мамы, – от горькой обиды девочка едва выговаривала слова.

Дед посмотрел на мокрые глаза внучки и с досадой хлопнул себя ладонью по колено:

– Вот негодная! – замолчал, подумал-подумал и сказал, – не горюй, Надюха! Я тебе сарафан сошью. Правда, шить-то не из чего. Так я тебе из брезента сошью. Жестковат, но зато ноский, до свадьбы не износишь.

– Да кому я нужна, замарашка.

– Замарашка? Это кто тебя так назвал? Нет, Надюха, если тебя принарядить, ты моим-то дочерям ничем не уступишь. Мать у тебя красавица была, и ты красивой будешь, когда вырастешь.

– Тятя, а за тобой чёрный воронок не подъедет? – испуганно спросила внучка. – Может лучше не надо?

– Не бойся, не подъедет. Я с председателем поговорю, с Андреем-то. Его жена, тётка тебе по отцу-то, пусть за твои трудодни с тобой брезентом рассчитаются, а я бесплатно тебе сошью. Он мне не откажет.

Дед был знатным портным, к нему иногда приезжали с заказами даже из города. В городе люди получали за свой труд деньги и могли себе позволить сшить что-нибудь под заказ. На другой день Надя, как обычно, с утра пораньше пришла к старикам. Дед встретил её на ногах, а не за машинкой, как обычно:

– Ну вот, готово – меряй! – с самодовольной улыбкой встретил дед внучку.

– Ты что, тятя, всю ночь не спал?

– Надевай, – вместо ответа сказал довольный дед.

Девочка надела сарафан поверх своего платья, цвет которого трудно было понять, что свидетельствовало о несчётном количестве стирок этого платья. Таков порядок в больших семьях всех времён: одежду покупают старшему ребёнку, подрастает следующий ребёнок, одежда переходит к нему. Он носит до тех пор, пока не подрастёт следующий и так до тех пор, пока не подрастут все дети в семье. После этого одежда переходит к родственникам, у которых есть дети младше, если нет маленьких, отдают соседям или знакомым. Когда вещь была уже не пригодна для надевания, её стригли на узкие полосы. Затем эти полосы и швы с помощью веретено скручивали в толстые нити. Из тех, что тоньше ткали половики, а из тех, что потолще самодельным деревянным крючком вязали различные коврики на пол и на лавки.

Старая одежда не тяготила девочку, не голая и ладно. В её мыслях не было места мечтам о нарядах. Сарафан был слегка притален и имел широкие плечики так, что они сверху слегка свисали над руками. Ворот был не глубокий, дед специально выбрал такой фасон, и сарафан можно было надевать на голое тело, без кофточки снизу. Сарафан был явно велик, но это была первая одежда, сшитая конкретно для Нади, и девочка была очень довольна.

– Немного великоват, но это даже хорошо, хватит до свадьбы, – сказал дед.

Переделав всю работу, Надя собиралась уходить. Ещё раз подошла к зеркалу, посмотреть на обновку. Дома-то нет зеркала, откуда ему взяться? Внимательно посмотрела на своё лицо: «Что здесь может быть красивого? Действительно, замарашка. Родной отец и тот знать не желает».

– Надюха, сходила бы ты к …, отнесла валенки, подшил я их. Связаны они в сенях, по пути тебе – отнеси, – попросил дед внучку сделать ещё одно дело, довольная Надя охотно согласилась выполнить поручение деда.

– Хорошо, тятя, – ответила девочка и выпорхнула в сени.

Связка валенок оказалась увесистой, но девочке приходилось таскать и потяжелее тяжести, она взвалила на плечо валенки и пошла. На улице встретились две женщины:

– Ты чего столь взвалила на себя? А кобылы-то где, что они на тебе всё ездят? – ворчали женщины, проходя мимо.

– Какие кобылы? – удивилась девочка.

– Да девки, дочери-то родные, что ж они не таскают? – уточнила женщина.

– Так они на работе.

– Они что, на работе днюют и ночуют? Время бы не нашли отнести.

Только тут до Нади дошло, что женщины не ругают её за то, что несёт не так, как надо, а заботливо защищают её. На душе стало сразу веселее. Впервые она почувствовала, что она не одна. Что кроме её тёток есть ещё люди, чужие, но добрые люди.

Мартовское солнце щедро дарило тепло. Но снега было ещё много. Снег на тропинках размяк, ноги проваливались. Надя обернулась на свои следы, дно каждого следа заполнялось водой. Весна радовала её, ибо дрова кончались, печь топили экономно, стараясь дотянуть хотя бы до относительного тепла. Она сдала валенки на руки хозяевам, те дали ей несколько монет за работу деду. По дороге домой к деду, девочка остановилась и стала смотреть, как дети и подростки катаются с горки. От солнечных лучей лёд, покрывающий поверхность горки, подтаял, и это придало дополнительную скользкость льду. Девочка никогда не могла позволить себе кататься с горок, так как понимала: её ветхая одежонка не выдержит и одного проката по горке. Тут она вспомнила, тятя же сказал: «Ноский, до свадьбы хватит». Надя тут же, всё позабыв, вбежала наверх горки, подоткнула подол платья, расправила низ брезентового сарафана, прижала его к ногам и через мгновение уже неслась по горке вниз, обгоняя других. Внизу на неровной поверхности уплотнённого снега её закружило, и это ей так понравилось, что она рассмеялась. Ещё и ещё, раз за разом, она скатывалась с горки. Когда она в очередной раз стала подниматься вверх, вспомнила про деньги – денег не было. Снова и снова она спрашивала детей о деньгах, снова и снова рассматривала поверхность горки и рыла снег внизу – денег не было. Мимолётное счастье, которое она испытывала, катаясь с горки, обернулось горьким разочарованием. Опять покатились слёзки. У горки остановился уазик, из уазика вышел дядя Андрей, посмотрел на мокрый подол девочки и сказал:

– Ну, ты что, Надя, даже катаясь с горки, слёзы льёшь. Да ладно, я не за тем остановился. Тебе ведь в апреле тринадцать будет, дохаживай школу до лета, а там приходи в контору, придумаем что-нибудь. А школу вечернюю будешь кончать. Там учеников много, правда, разновозрастные – во время войны многие не учились. Ну, пока, не вешай нос.

Управляющий сел в уазик, завёл мотор и поехал по делам отделения. Надя покачала головой в знак согласия и забыла сказать спасибо. Как ни была она расстроена, поняла, что впереди есть какая-то надежда на другую жизнь. Перестала плакать, стала думать, что делать? «Тятя всегда так верил ей, а она его так подвела. Если меня возьмут в совхоз на постоянную работу, я заработаю и отдам эти деньги. Ходить помогать бабушке каждый день не надо будет. Правы те женщины, тётки же не денно-ночно работают и учатся, найдут время. Надо скорей идти, пока бабушка не вернулась с работы. Дед строг, а баба ещё строже ко мне.» Хотя дед всегда был добр к внучке, Надя боялась его строгости. Всё равно, признаваться придётся. Но лучше уж признаться деду, чем бабушке.

Девочка робко перешагнула порог избы, дед выглянул из двери зала и спросил:

– Кого там принесло?

– Это я, тятя, – еле слышно ответила внучка.

– Ты чего вернулась? Деньги могла и завтра принести.

– Я, я их потеряла, – замямлила внучка, сквозь слёзы.

– Как потеряла? – посмотрел дед на внучку поверх очков, своим орлиным взглядом исподлобья.

– Я, я с горки каталась, – непослушные слёзы сами закапали на сарафан.

– То-то я гляжу подол у сарафана мокрый.

Дед подошёл к внучке, та ещё ниже опустила голову.

– Молодец, что призналась. Тяжко вздыхаешь! Ну, ещё что-то не так? Рассказывай уж заодно. Я ж тебя знаю, говори.

– Я отца видела, – горестно сказала внучка.

– Где, когда? – удивился дед.

– Лонысь.

Так раньше говорили в этих местах, что означало «вчера».

– Да ну! Вспомнил. Ну, рассказывай. Ну, что молчишь? Понятно, та ещё сволочь, – махнул рукой дед. – Рассказывай.

Не знал дед, что сволочь приютилась под крышей его избы, и впредь никогда не узнает.

Внучка рассказала всё, как было: о первой встрече её с отцом, как тот «угостил» её фантиком от конфет, как дядя Андрей дал ей новые валенки, и как она в них добежала до дома, а утром не смогла засунуть в них ноги. Изучающе смотрел дед на свою горемычную внучку, потом встал и подошёл к ней. Дед молча постоял рядом с Надей, та сжалась в комочек – то-то сейчас будет! Дед положил руку на её голову, словно хотел пригнуть непокорные кудри. Потом взял её за плечи, привлёк к себе, прижал к груди её худенькое тельце, вздохнул:

– Что нам с тобой делать? Эх, Надюха-горюха. Не переживай – выживем. А мамке Нюрке я придумаю, что сказать. А вот валенки жалко, их можно было легко спасти. Принесла бы их сюда ко мне, засунул я бы в них колодки, через день высохли бы такими, какие были.

Так, с лёгкой руки деда, Надя стала называть бабушку – мама Нюра, но за глаза, как бы говоря: «Ты мама, но другая, а не та единственная мама».

– Вечером приди вместе с Витей, чай помнишь, у Нины день рождения, – напомнил дед и пошёл к своей «кормилице».

– Хорошо, мы придём, – ответила внучка.

К вечеру сарафан высох, девочка нарядилась в него, так она думала, что нарядилась. Сарафан новый, не надевать же ей старые платья с плеч тёток, умыла брата и с лёгкой душой, и с благодарностью деду за его доброту и прощение, держась с братом за ручки, они пошли в гости. Витю, как всегда, встретили с распростёртыми руками и тут же усадили за стол, а Надю, как бы, не заметили, но она к этому привыкла. Прошла в горницу и села на краешек стола. Её младшая тётя Нина была старше её на два года. Она была младшей в семье, хорошо училась, но постоянно болела. Врачи говорили, что у неё больные почки. Её все жалели и не принуждали даже к лёгкой работе по дому. Нина мечтала стать врачом и не могла дождаться, когда, наконец, она закончит семилетку и поедет в город учиться на врача.

Наконец-то выпало счастье сестре с братом наесться досыта. Когда именинницу поздравили, пожелали здоровья и счастья, все приступили к трапезе: запивая молоком, ели пироги с капустой и с картошкой, сладкие пироги с сушеной клубникой, творог со сметаной. Когда все заметно повеселели: тятя с матерью и Люба – от выпитой медовухи, дети: Нина, Надя и Витя – от долгожданной сытости, Витя взял пустую кастрюльку, как по барабану, стал ладонями выбивать ритм и подпевать. Девушки и Надя дружно подхватили знакомый мотив, запели:

Сперва вразнобой, но с каждым словом песни их голоса всё сильней сливались воедино и зазвучали в унисон, словно пел проникновенно один человек так, что за душу брало. Надя вспомнила мать, и голос её задрожал…

Спев несколько песен, все замолкли, думая каждая о своём. Люба куда-то вышла, но вскоре вернулась и присоединилась к остальным. Через некоторое время в избу зашла расстроенная мать.

– Ты чего, Нюр? – спросил дед.

– Опять сливки с молока слизаны! – бабушка взмахнула руками и ударила ими по бёдрам. Дед снял очки, нахмурился:

– Да что это такое! Долго это будет продолжаться? Я вас спрашиваю, девки! Вите в погреб без посторонней помощи не спуститься. Это кто-то из вас пакостит.

Надя, понимая, что сейчас все подумают на неё, покраснела. Дед оглядел всех, увидел покрасневшую внучку, вспомнил, что была она сегодня дважды, один раз работала, второй раз с покаянием пришла. Да нет – она не могла, тем более, это уже не в первый раз кто-то лакомится. Нет, она не посмела бы, а бабка не раз в погреб сбегала, пока стол накрывала, а заметила только сейчас. Бабка тоже сверлила гневными глазами дочерей и внучку и хорошо видела, что покраснела только одна внучка. Опять дед защищать её будет, махнула рукой и ушла. Люба встала из-за стола, умышленно, но как бы случайно, пихнула ногой Надю:

– Расселась тут, не пора ли домой?

Витя растерянно смотрел на сестру, ему не хотелось идти домой, здесь тепло, светло и на столе еще столько еды! Надя молча встала, надела на брезентовый сарафан свою изношенную фуфайку, брат подошёл к ней и растерянно спросил:

– Это же не ты?

– Да, это не я, но они не поверят. Я пойду, а ты, если хочешь, оставайся.

Мальчик остался, выглянул в окно посмотреть, как уходит сестра. Люба подошла сзади, обняла его:

– Оставался бы ты жить у нас. Чему тебя эта Никитишна научит?

Витя скинул со своих плеч руку тётки:

– Она не Никитишна. Она Надя, она хорошая, а ты злая, когда мы пели песни, ты куда ходила? Может это ты и съела сливки!

Мальчик оттолкнул тётку, быстро оделся и побежал догонять сестру.

Тут дошло до бабки, чья собака мясо съела. Многое она прощала старшей дочери. Подозревала она тяжкий грех за ней, да понимала: «Не сотвори она тогда это преступление, может сдаться, никого в живых из нас теперь уже не было бы». Тяжкий грех в душе она несла за свою дочь, переживала из-за этого сильно и много. Проходя мимо храма без крестов, мысленно вставала на колени и молила Бога о прощении Любы и её самой, за малодушие, что не донесла на дочь, что сама выжила, благодаря её греху. С этого дня Нюра никогда более не замечала, а вернее делала вид, что не замечает отсутствие сливок поверх простокваши или простокиши, как говорили в то время в тех местах. Простокишу сквашивали в яме-погребе при умеренно низкой температуре из свежего, парного молока. Такая простокиша под простыми железными крышками скисается медленно и имеет структуру, похожую на холодец. При наливании такой простокиши в стакан или в другую посудину, она не течёт, а отделяется целыми пластами от основной массы. После размешивания простокиша имеет структуру кефира и хороший, ядрёный вкус. При таком способе сквашивания молока, сметаны получается больше, чем, если бы это же молоко сквасили при комнатной температуре, вкус сметаны так же лучше и она более густая. При сквашивании же молока при комнатной температуре, простокваша имеет структуру очень жидкой кашицы-болтушки, вкус не очень приятный, с кислым запахом.

Надя любила ходить в гости к соседям, чья изба была через избу от них, первой на их улице. Семья у них была большой: отец, мать, семеро ребятишек и совсем старенькая бабушка. Бабушка открыто веровала в Бога, соблюдала все посты и не обращала внимания на призывы и указания коммунистов, что Бога нет. Из-за её преклонного возраста комиссары решали, что она просто сошла с ума и бабку не трогали. Надя с братишкой и некоторые другие подростки приходили в этот дом именно за тем, чтобы послушать бабку. Другие члены семьи это знали, пускали всех желающих и проводили их в закуток за русской печью, где бабка вечно сидела на своей лежанке. Мальчики и девочки кучно, так как за печью было мало места, садились на пол у ног бабки, и та рассказывала о библейских пророчествах. Читала ли сама бабка Библию – не знаю. Возможно, она пересказывала то, о чём батюшка в своё время рассказывал на проповедях:

– Сильно изменится жизнь людей: не станут люди ни в чём нуждаться, но всё мало им будет. Алчность разъест их души. Станут люди слышать друг друга на расстоянии многих тысяч вёрст, но не услышат. Станут видеть друг друга на расстоянии, но не увидят. Оттого счастливы не будут. Будет всё небо в проводах, как в паутине. Железные птицы летать будут. Высоко будут летать, так высоко, что небо проткнут. И рассердится Бог на людей и пошлёт им испытание. Станет погода меняться. Станут одни люди умирать от жары и жажды, а другие тонуть и замерзать заживо. Всё поменяется в поведении людей, что было святым, безбожниками поруганным будет. Стыдное да мерзкое возноситься будет. Станут многие люди сатане поклоняться. Сатана – это лжец. Не думайте, что у сатаны рога и копыта. Нет, сатана такой же, как все люди. Мягкий он и пушистый, с ним легко и уютно, говорит красиво и праведными словами, но мысли и дела его неправедны. Сатана – на то и сатана, что умеет людьми манипулировать. Только самые чистые и нравственные люди не прогнутся перед сатаной, не поклонятся ему. Не стыдиться люди будут лжи, а гордиться ей. Безнравственность процветать станет, и всё люди с ног на голову перевернут: что белое, станут называть чёрным, а чёрное – белым! Золота будет много, а воды мало. Увидят люди воду, побегут туда, а там не вода, а золото. Никому не нужно будет это золото, люди мучиться жаждой будут. Стакан воды дороже золота станет. Трудно будет тем, кто с совестью живёт. Увидит это Бог, но не сможет он помочь каждому, но оставлять так не захочет: пройдёт две тысячи лет, и пошлёт Бог испытание. Пройдут люди сквозь испытания чистыми – добавит Бог лет жизни человечеству. Не пройдут люди испытание – наоборот, убавит Бог жизни людской на земле. Сойдутся три коня в той Великой битве: Чёрный конь, Белый конь, Красный конь. Чёрный конь – это Земля. Белый конь – это свет дневной. Красный конь – это огонь. Первым падёт Белый конь – темнота настанет, голод, холод и мор людской. Красный конь неистово будет драться с Чёрным конём. Вторым падёт Красный конь – потухнет огонь. Победит всех Чёрный конь – Земля. Чёрной станет Земля, почернеет с горя. После этого не будет более войн на Земле. Если на тысячи вёрст один человек встретит другого, он так будет этому рад, что не расстанутся люди никогда. Каждый день, каждую минуту, прожитую вместе, все высоко ценить станут…

В это время за семейным столом мать кормила своих малых ребятишек в большом медном тазу. Просто вылила в таз трёхлитровую банку молока. Чтобы дети не ссорились, разделила поверхность молока с помощью палочек, заготовленных заранее, видимо, мудрая мать прибегала к этой уловке не в первый раз. Дети быстро-быстро выхлебали молоко, и один из младших возмутился:

– Мама, я хлебал тихо, а у меня молоко кончилось так же быстро, как у всех.

– Не ссорьтесь, так и быть, я дам вам ещё молока, – ответила мать и вылила ещё одну банку молока в таз. Поправила плавающие в молоке палочки и отошла, встала спиной к печи и стала смотреть на своих голодных детей, едва сдерживая слёзы.

На майские праздники дед с бабкой собрались ехать в город, познакомиться со сватами, с родителями мужа Галины. Неслыханную щедрость проявил председатель, объявив о двух выходных в колхозе, один выходной – воскресенье, а второй – Великая Победа нашей страны над фашизмом! Два года, как закончилась война. Конечно, выходные не распространялись на доярок, телятниц и скотников. Но это не важно, для каждого нет более светлого праздника на земле, чем День Победы.

Надя не ходила в эти дни помогать по хозяйству деду с бабкой, там две тётки и без неё справятся. В День Победы зашла Люба, позвала Витю с собой:

– Витя, пошли с нами, там концерт будет, а ты, Никитишна, иди к нам, там Нина одна. Ей опять нездоровится, а на улице сильный ветер. Что смотришь? В следующий раз на концерт сходишь.

Надя не смогла ослушаться, покорно пошла. Одно хорошо: пока конкретно старшей тётки там не будет. Нина с улыбкой встретила её:

– Давай играть.

– Играть? – удивилась Надя. – Во что?

– А давай наряжаться, старших дома нет, – предложила Нина.

– Нас не заругают? – осторожно спросила Надя.

– А мы не расскажем. Я сейчас закроюсь, а когда придёт сестра с Витей, пока откроем им – всё успеем убрать. Ты пойдёшь не спеша открывать ворота, а я махом всё уберу на место. Они ничего не заметят.

Нина выпорхнула в ограду, задвинула засовы на воротцах и проверила, закрыты ли большие въездные ворота, вернулась в избу. На цыпочках, вытянув на тонкой шее голову вперёд, изображая крайнее напряжение, она приблизилась к сундуку в горнице. Пошарила рукой под передней ножкой сундука, достала большой, с дыркой в оси ключ, с первой же попытки отомкнула огромный, так называемый, амбарный замок. Тихонько, словно боясь кого-либо разбудить, откинула спинку сундука. Гордо выпрямилась, многозначительно обеими руками указала испуганной племяннице на содержимое сундука:

– Вот, пожалуйста! Прошу приступить к выбору нарядов!

Надя подошла к сундуку, она впервые видела его содержимое. Все вещи были свёрнуты в тугие «валики», это говорило о том, что всё «поглажено» тем крестьянским способом, после которого вещи из любой ткани не мнутся. По расцветке Надя угадывала, что это за одежда и кто её носит. Нина достала из сундука платья старших сестёр, и они стали примерять их по очереди, крутясь перед зеркалом: и так и этак, и боком, и спереди и сзади. Распустили волосы, напевая и танцуя – не заметили, как летит время. Платья, блузки, кофточки и юбки уже валялись по всем лавкам и стульям. Вдруг Нина остановилась:

– Слушай, а мы сейчас праздник отпразднуем, всё ж таки День Победы! – Нина взяла Надю за руки и бегом увлекла её на кухню.

– Смотри, что я сейчас сделаю.

Она взяла ковш и быстро, как кошка, забралась на печь. Откинула в сторону пальтушку – так называли в простонародье плюшевое короткое пальто, и открыла флягу. Изба тут же наполнилась запахом браги. Нина зачерпнула ковшом брагу, села на край печных полатцев, свесив ноги, весело болтая ногами, напевала:

Надя не на шутку испугалась:

– Да ты что надумала?

– Не бойся, никто не узнает. Я видела, как это делает Люба. Давай сюда воды. Пока старших нет дома.

– Воды? – удивилась Надя. – В чём?

– Да хоть в чём! – Нина продолжила петь:

В наше время, когда эта песня вновь стала популярной, после того, как её спела Надежда Кадышева своим великолепным голосом со словами: «Расплела бы я руссу косаньку, да сидела б я дома». Певуньи на моей малой Родине, отнюдь не претендуя на авторство ни слов, ни мотива песни, стали обижаться: мол, «они» не только мотив и слова меняют – они смысл слов искажают. Дело в том, что это по смыслу не верно. Раньше у русского народа незамужняя девушка носила одну косу! А не распущенные волосы. После замужества она могла заплетать две косы, делать кувки и другие причёски, но не должна была заплетать одну косу, она теперь не одна. Раньше распустить волосы, значило опростоволоситься, иными словами опозориться. По нынешним словам песни: «Расплела бы я руссу косаньку, да сидела б я дома», иными словами получается: «Опозорилась и сидела бы дома». Согласитесь, странный получается смысл. В словах: «Заплела бы я руссу косаньку, да сидела б я дома». Иной смысл, а именно: «Не выходила б я замуж».

Надя зачерпнула воды из кадушки литровой банкой и протянула банку с водой Нине на печь. Нина приняла банку с водой, а Наде протянула ковш с брагой. Нина, как на пружинке, движимая возбуждением от такой пакости, вскочила на ноги, выплеснула воду в брагу и закрыла флягу. Спрыгнула с печи и разлила брагу по гранёным стаканам. Брага ещё не выстоялась, была вкусной, сладковатой и отдавала хлебом. Девочки-подростки впервые пробовали спиртное, и оно им понравилось. Вскоре Нина слазила на печь ещё за одной порцией браги, а Надя снова принесла воды. Этот манёвр они повторили и в третий раз. Сначала веселились, баловались, потом устав, опустились на пол, прислонились друг к другу спина к спине, стали петь песни. И не заметили, как уснули прямо на полу, голова к голове.

К тому времени вернулись Николай с женой из городской поездки. Они не смогли открыть ворота, постучали-постучали в ворота, никто не открыл. Дед обошёл постройки, перелез через плетень в огород и через маленькие ворота из центральной ограды усадьбы в огород зашёл в ограду. Долго стучали в двери и в окна, достучаться не смогли, никто им дверь не открывал. Николай встал на завалинку, прикрыл ладонью сбоку глаза, чтобы не попадал лишний дневной свет, и стекло не отсвечивало, стал всматриваться внутрь избы. Нюра от волнения в испуге бегала то к двери стучать, то возвращалась к мужу, едва сдерживалась, рвалась сама заскочить на завалинку. Что могло случиться? Да всё, что угодно: «Сколько семей вот так от печного угара погибло. А лихой люд? Сколько их тут после войны ходит. Все наслышаны о зверствах бандеровцев – этих недобитков среди бродячего люда много бродит, ими детей пугают. А в доме одни девки…» Разные страхи приходили в голову Нюре. От неведения, что там случилось, она готова была выскочить из собственной кожи:

– Ну, что? Что там?!

– Да вон, лежат на полу.

– О, господи, помилуй! – вскричала Нюра.

– Не паникуй, дышат вроде. Иди-ка из стайки нож принеси, которым кормушки для свиней чистим, – с показным спокойствием сказал дед.

Нюра опрометью кинулась в стайку, ругая саму себя за то, что не может быстро найти нож, упала. Вставая, увидела нож на соломе, воскликнула: «Спасибо, Господи!» – Видимо, нож просто упал с угловой полочки, схватила нож и к мужу. Николай ножом старательно выковыривал гвоздики из штапика – это тоненькие и узкие реечки, с помощью которых держатся стёкла в рамах. В сельских избах окна небольшие. Рамы в них имели одну вертикальную перегородку, которая не доходила до самого верха рамы, упиралась в верхнюю, горизонтальную перегородку. Ниже была ещё одна горизонтальная перегородка, разделённая вертикальной пополам. Она делила каждое вертикальное стекло на две неравных части: большое верхнее и совсем маленькое нижнее. Зачем так нужно было – непонятно. Скорей всего, это было обосновано размером стекла, из которого вырезали стёкла для застекления рам. Хорошо, что внутренние рамы были уже убраны. В наружной раме Николай освободил от штапика нижнее маленькое стекло, подцепил его сбоку ножом и вынул из рамы. Стал кричать в это отверстие в раме:

– Нина, Нина! Надя, Надя! Девки! Спите что ли? Оглохли что ли?!

Девочки не шевелились. Наконец, дед понял, что за запах ударил ему в нос, когда он извлёк из рамы стекло. Он глубоко вздохнул и медленно, громко в растяжку выдохнул. Без стекла можно было лучше рассмотреть горницу: Николай увидел разбросанные девичьи вещи, ковш на столе и два стакана с брагой. Поняв, что произошло, едва сдержал смех, глубоко вздохнул и шумно выдохнул:

– Смех и грех. Иди-ка, мать, сбегай в огород, топор с собой прихвати, принеси-ка мне ветку не сильно толстую, метра так три-четыре.

Нюра замешкалась, ей показалась странной просьба мужа, но слово мужа – закон, и она поспешила в огород. На мокрой, ещё до конца не проталиной земле лежали две молодые берёзы с ветками, примятыми к земле тяжестью сена. Комель одной берёзы лежал поверх другого комля, в результате чего берёзы лежали в виде рогатки. Это, так называемые, волокуши. На них в сенокосную страду мечут сено в виде скирды или зарода. По первому снегу тросом цепляют за комли берёз, и трактор волоком тащит зароды хозяевам на их усадьбы. Был май, остатки сена лежали небольшими кучками на некоторых ветках.

Нюра ловко, как мужик, отрубила выбранную ею ветку и поволокла её мужу. Николай спрыгнул с завалинки, взял топор и ветку, что принесла жена. Быстро отсёк все боковые веточки от основной ветки, оставил только несколько штук самых верхних. Снова встал на завалинку, собрал правой рукой все веточки на верхушке в пучок, просунул их вместе с рукой в отверстие в раме и выдернул руку обратно. Веточки вернулись в исходное положение. Держа ветку горизонтально, Николай перебирал по ней руками к её основанию. В итоге ветка почти вся оказалась внутри горницы. Николай стал ею щекотать лица девочек – девочки не шевелились. Тогда он стал поворачивать ветку вокруг её оси, распущенные кудри проказниц мгновенно стали наматываться на тонкие, гибкие веточки. Николай легонько потянул ветку, девочки по-прежнему безмятежно спали. Потянул сильнее – спят, как говорится, смертным сном. У деда лопнуло терпение, он дёрнул ветку сильно.

– Ой, ой! – разом закричали провинившиеся девочки, схватились руками за головы и ветку, ошалело вытаращили глаза на окно…

Что они там увидели, Боже! Во всё окно с улицы стоял отец и дед в одном лице, держал в руках ветку, на которую были намотаны их волосы! В раме не было нижнего стекла – это говорило о многом… Когда они глянули вокруг, их охватил ужас: вещи разбросаны, на столе валялся ковш и стояли два стакана с недопитой брагой. Они пропали! Надо идти открывать дверь, а они привязаны за волосы к ветке, которую держит отец-дед. Обе разом начали выпутывать свои кудри, безжалостно отрывая их от ветки. Наконец Нина первой руками перервала небольшими пучками все свои волосы, которые были намотаны на ветку, и побежала открывать дверь.

Николай и Нюра зашли в избу. Девочки стояли, прижавшись плечом друг другу. Отец подошёл, опустил открытую крышку сундука, сел на неё. Он был растерян не менее провинившихся девочек. Он молча смотрел в пол, думая как поступить: были бы поменьше, отшлёпал бы по заду, не раздумывая. Но Нине пятнадцатый год, уже почти взрослая. Он прекрасно понимал, что она зачинщица.

Нюра поглядывала то на девочек, то на мужа, сначала она боялась, что он слишком сильно накажет их, как бы не покалечил. Но муж сидел неподвижно и молчал. Она не выдержала, схватила у печи самодельный веник-голик из прутьев берёзы и начала им хлестать дочь и внучку:

– Вы что, сучки, делаете? Я чуть не померла со страху! – продолжая хлестать, Нюра заплакала. – Да как вас угораздило напиться-то, мужики вы, что ли? Как не стыдно?! Дожились мы с дедом до позора, дети наши пить начали! Да за что мне такое!

Девочки старались увёртываться от ударов, чтобы веник не пришёлся по лицу и тихо просили:

– Простите нас, пожалуйста, мы больше не будем! Правда, не будем! Никогда не будем! Тятя, прости! Мама, прости! Пожалуйста!

Надя машинально повторяла за Ниной:

– Тятя, прости! Мама, прости! Пожалуйста!

Бабушка остановилась. Опустила руки, с минуту смотрела на Надю, потом бросила веник, заплакав, подошла к лавке, повалилась на неё – это был первый раз, когда внучка назвала её мамой. Дед встал, сухо сказал:

– Приберитесь.

Племянница и тётя быстро прибрались, стараясь вспомнить, как и где какая вещь лежала в сундуке, чтобы Люба и Галя не заметили вторжения в их имущество. Николай с Нюрой уединились в горнице, легли отдохнуть с дороги и от пережитого стресса. Вернулись с праздника после концерта Люба и Витя, озябшие от сильного ветра, попили чай, заваренный на травах, и все вчетвером полезли на печь и полати. Во-первых, нельзя мешать отцу с матерью, когда они отдыхают, во-вторых, на печи и полатях теплее. Да и устали они, а их место для сна и отдыха именно на полатях. Витя, поддерживая согнутыми в локтях руками нижнюю часть туловища, дотягивался до матки потолка ногами и кончиками пальцев ног постукивал, тихо напевая какую-то свою мелодию. Надя сгорала от стыда при одной мысли, что они с Ниной натворили. Люба, как всегда на правах старшей, начала разговор о том – о сём. Потом подмигнула Нине и сказала:

– Ну что, девки, приуныли? Мало браги выпили, что ли? Праздник сегодня, веселиться надо!

Она перекатилась по полатям ближе к племяннице. Полати расположены под потолком так, что на них нельзя встать, можно только сидеть и лежать. Надя сидела ближе к краю, Люба взяла её за плечи сзади, повалила на спину.

– Золушка ты наша, что на краешке сидишь? Упадешь ещё чего!

Тут же оседлала девочку так, что её зад был над лицом племянницы, руками она держала её руки, а ногами давила на живот. Громко, от всей души дунула в лицо девочке.

– Нюхай, дружок, хлебный душок!

Люба закатилась со смеху, силой удерживая племянницу под собой. Напрасно Надя жмурилась и отворачивала лицо, сил вырваться от хватки увесистой тётки не хватало. Убедившись, что вонь рассеялась, мучительница отпустила племянницу, уверенная в своей безнаказанности, довольная сама собой, откинулась на спину, потянулась:

– Эх! Мужика бы!

Надя повисла на руках с полатей, спрыгнула на пол и быстро стала одеваться. Люба с невинным видом сказала:

– Ну, куда же ты, Никитишна? У меня ещё осталось, не спеши уходить-то. Я не жадная!

Взрослая девушка опять рассмеялась, не забывая при этом приглушать свой смех, не дай Бог, потревожить сон родителей. Витя зло взглянул на тётку и последовал за сестрой. На улице, догнав сестру, спросил:

– Надя, а кто такая Никитишна?

– Я знаю, что одну женщину у нас в селе так зовут.

– А почему тётя Люба зовёт тебя Никитишной?

– Не знаю, – ответила сестрёнка.

Она действительно не знала и не понимала, почему именно тётя Люба так зовёт её, и почему именно она так не любит её? В селе, действительно, жила, то ли вдова, то ли девка, по прозвищу Никитишна. Фамилия у неё была Никитина. Зачем по фамилии прозвище прилепили – никто не помнит. Когда человек в своём поведении чем-то отличается от общепринятых манер, правил и обычаев, его сторонятся и с лёгкой руки кого-либо дают ему прозвище. А тот, кто дал это прозвище, пару раз подыграет, и закрепилось это прозвище за человеком: «Кто? Не поняла! А это та самая – Никитишна». И люди начинают так же называть человека, как бы тем говоря: «Я-то не такой, я такой же, как все!» Во время войны проводила Никитина, как все бабы села, своего суженного на фронт. Всё ждала, да ждала. Стройная, симпатичная, работящая, в руках любая работа горит, скромная, добрая, ни за кого не захотела выходить замуж, всё верила: вернётся к ней её суженый. Причём здесь Надя? Фамилия у Нади по отцу Вишнякова, внешне Надя не похожа на неё, с этой женщиной ей общаться не довелось, и с чего тётя Люба так зовёт её?

В сёлах частный скот пасли по очереди. Сколько голов крупнорогатого скота в хозяйстве у семьи, столько дней хозяева скота пасли табун. Так же по очереди хозяевам скота в совхозе предоставляли выходные. Дед с бабкой не могли одни пасти табун, и, в конце мая в шестом часу утра Надя шла по улице и громко кричала:

– Коров! Коров!

Хозяйки или дети выгоняли коров из своих дворов, провожали метров сто и возвращались домой. Мама Нюра выгнала корову и подала Наде мешок на лямке. Вкусно пахло свежевыпеченным хлебом:

– Держи, вот еды немного. Я бы помогла тебе табун прогнать подальше в лес, да некогда мне, гости едут, готовить надо. Я Моряка отпущу, пусть идёт с тобой. Мало ли чего, вдруг волки, – развернулась и поспешила домой.

Усадьба деда с бабкой была последней в проулке и упиралась в лес. Девочка заглянула в мешок, там лежала бутылка молока ёмкостью 0,5 литра и ломоть хлеба. Ломоть – это четверть булки хлеба. Не первый раз Надя пасла табун, знала: одной будет трудно. Витя, как назло, захворал, перекупался в реке. Её догнала большая чёрная собака, смесь овчарки невесть с кем, судя по шерсти – очень лохматым. С собакой стало сразу веселей. Девочка гнала коров быстро, не давая им успеть свернуть с натоптанных коровьих троп и зайти на хлебные поля. Отогнала коров подальше от села, кабы те не стремились в полуденный зной обратно домой в стайку укрыться от жары и овода. Молодой пёс на вид грозен, но на самом деле добрый и умный, помогал хозяйке, когда она гнала коров, бегал и подгонял их лаем. Надя, как всегда, была в своём знаменитом сарафане, на босых ногах галоши, верёвочками привязанные к ступням, кабы не потерялись при беге по высокой траве. Запах хлеба ей не давал покоя, и она по крошечке всё отщипывала и отщипывала от него. Пёс смотрел на неё преданными глазами, и девочка не выдержала, угостила и его хлебом. Хлеб кончился, а время было ещё седьмой час утра. Девочка заглянула в котомку, там сиротливо лежала одна пол-литровая из-под спиртного бутылка молока.

Коровы успокоились, разбрелись по лесу и стали щипать траву. Надя стала тихонько ходить около табуна, наблюдая за коровами, разгорячённая гоном табуна, девочка какое-то время не чувствовала утренней прохлады. Брезентовый сарафан задубел и обжигал голое, потное тело девочки. Телогрейку она специально не взяла, тяжело потом таскать её за собой весь день. Надя подозвала к себе собаку, засунула в её густую шерсть озябшие руки согреть. Увидела, что ближайшая корова ссыт, подошла к ней, подождала, когда та закончит своё «мокрое дело», и встала галошами в лужу коровьей мочи, надеясь через галоши погреть свои без носков ноги. Вскоре солнышко начало пригревать. Было тихо, пели красиво птицы, где-то куковала кукушка, в траве стрекотали кузнечики. За коровами нужно было постоянно следить, не давая ни одной отбиться от стада. Уйдёт одна – побежишь за ней, все останутся без присмотра и разбредутся кто куда. Коровы очень хорошо понимают, когда можно безнаказанно попытаться уйти из табуна. Ближе к обеду коровы повернули в сторону Рички и дружно пошли. Девочка знала: коровы захотели пить, попьют, а потом одна за другой будут ложиться отдыхать и пережёвывать траву. Когда почти все коровы лягут, может и пастух позволить себе прилечь. Главное, не прокараулить, когда они встанут. Вместе с коровами девчонка хорошо отдохнула. Во второй половине дня даже в тени берёз было жарко и душно. Коров начал донимать овод и мухота. Девочка знала: в обратную сторону от села коровы не пойдут, теперь, главное, не позволить им убежать обратно в село. Коровы, как кнутом, неустанно махали хвостами, хлестали себя по спинам и вымени, трясли ногами, подтягивая ноги к морде, слизывая языком впившихся паутов, – так называют в деревнях крупные особи овода. Коровы встряхивали головами в надежде избавиться от оводья… Молодняк, не выдержав боли от укусов, начинал носиться по табуну, высоко подпрыгивая. Гнус также донимал девочку и собаку, но им некогда было даже остановиться, коровы сильно беспокоились. Вдруг прогремел гром, солнце скрылось. Подул ветер, зной резко спал, и атаки овода стали стихать. Надя остановилась и с облегчением выдохнула. Коровы успокоились, сбились в кучу поближе к кустам. Девочка присела на корточки. Потемнело, упали первые капли дождя. Надя подумала: «Какие большие капли!» Небо разверзлось молниями, и пошёл сильный дождь, вскоре перейдя в ливень. Коровы стояли, не шевелясь, опустив головы вниз. Молодой пёс сидел, прижавшись к ногам хозяйки. Гроза усиливалась. Пошёл град. Крупные градины сыпались, как из рога изобилия, больно хлестали по голове и плечам, стало холодно. Молнии сверкали и сверкали, раскаты грома не успевали замолкать, сливались в один громкий рёв чудовища, отчего казалось, что гром гремит перекатами. Галоши наполнились водой, стекающей с сарафана…

Всё кругом побелело: поверх травы лежал слой градин, на спинах коров градины не успевали таять, а град всё падал и падал…

Вдруг одна корова задрала хвост вверх, как говорят в народе: «хвост трубой», что означает положение хвоста точно вертикально вверх. Надя знала, что означал этот сигнал коров. Встала, прижалась спиной к берёзе, чтобы табун не затоптал её. Собака последовала за ней. Ещё несколько коров подняли хвосты, как бы проголосовали и поддержали решение первой коровы. Всё стадо, как единое целое, рвануло вперёд! Через пару минут коров в просветах между берёз уже не было видно. Девочке ничего не оставалось, как идти домой. Она понимала, что ей может влететь за то, что рано распустила табун, но что одна она могла сделать? Хорошо, что все коровы рванули в село, а не куда-нибудь в поля колхоза.

Когда она подходила к дому, гроза утихла, но дождь продолжал лить, как из ведра. Мокрая, замёрзшая, голодная и расстроенная тем, что не смогла справиться с табуном, девочка перешагнула порог тёплой избы. Развязала завязки на галошах и сняла их. Стояла голыми, мокрыми, замёрзшими ногами на полу у порога, с сарафана стекала на пол вода. Она смотрела на нарядных тёток за богато накрытым столом. Витя сидел на печи и гладил новенькую гармошку. Галина, наконец, выполнила своё обещание и купила племяннику гармонь. Мальчик схватил гармонь, уединился с ней на печи, и от радости такой окружающий мир для него перестал существовать: был только он и эта с блестящими клавишами новенькая гармонь.

– Что, коров удержать не смогла? – спросила мама Нюра. – Бывает. Иди, садись за стол, – а сама вышла из избы.

Надя прошла в горницу, села с краю стола. Люба что-то шепнула сёстрам, и все засмеялись. Надя не успела ещё согреться, мелко тряслась от холода и хотела есть, взяла кусок хлеба со стола. Тётки опять засмеялись. Надя подняла на них глаза, столь разительна была разница во внешности и в поведении девушек: если бы кто наблюдал эту сцену со стороны, испытал бы жалость к замёрзшей, голодной девочке и стыд за нарядных, весёлых девушек. Но тётки не чувствовали за собой никакой вины, они немного выпили бражки, им было хорошо и весело. Переглядываясь меж собой, они снова начинали хохотать, глядя на племянницу. Надя не выдержала насмешек, встала из-за стола, положила хлеб обратно на хлебницу, подошла к порогу, надев мокрые галоши на красные босые ноги, вышла из избы, подошла к собаке, обняла её и заплакала. Дождь ещё не кончился, но стал идти значительно тише. Девочка, дрожа всем телом от холода и обиды, решила идти домой. В ворота постучали, дед услышал стук и вышел из стайки, где всё это время возился со скотиной. Пришла женщина, с возмущённым видом стала спрашивать, где её корова. Из дома из любопытства выбежали сёстры. Надя начала объяснять, что корова должна быть в селе, что в лесу не осталось ни одной коровы, скорей всего, корова где-то притаилась, спрятавшись от дождя и ветра. Женщина удивлённо смотрела на мокрую девочку, на то, как она дрожит от холода в мокром своём сарафане и галошах на босую ногу. Несмотря на дождь, было видно, что девочка заплакана. Женщина повернулась к довольным гостям:

– Вы что, совсем очумели?! Она что, одна пасла табун?! Совесть-то у вас есть или нет, кобылы двухметровые?! А ты, дед, куда смотришь? В гроб вогнать её хотите? Какие же вы все бессердечные! – женщина плюнула и ушла со двора, не прикрыв за собой ворота.

– Надюха, пошли в дом, – позвал дед внучку.

– Нет, тятя, я домой пойду, – сбившимся голосом сказала девочка и шагнула в открытые ворота.

На следующий день к Наде пришла Нина и позвала её купаться. Девушки купались в реке Тече прямо в платьях, ибо такую роскошь, как купальник, никто в деревне не мог себе позволить. За сестрой увязался и пошёл с ней купаться брат. Вокруг их ног крутился пёс Матрос, заранее радуясь предстоящему купанию. Пёс сразу же кидался в реку, как только девушки заходили в воду по пояс. Подплывал, хватался зубами за одежду и, не обращая внимания на протесты хозяек, вытаскивал их на берег. Вскоре детям это показалось забавным, и девушки от души смеялись над глупым псом, который и получил кличку Матрос. Пёс смальства (это означало на местном лексиконе: с того времени, когда ещё был совсем маленьким щенком) всё порывался спасать, якобы утопающих. Устав, девушки сели на склоне обрыва отдыхать, тогда Матрос решил спасать других людей, чем также их развеселил. В селе после голодных лет собак было мало, эту собаку все хорошо знали и не боялись её. Девушки вспомнили, как напились браги, и как отец будил их, намотав их волосы на вицу, и со смеху покатились вниз с косогора. Все вчерашние обиды и горести скатились вместе с Надей вниз и канули в девственные травы. День был чудесный, было умеренно жарко и свежо, приятно пахло умытыми травами, ласковое солнышко играло на перекатах реки.

Вдруг закричал Витя:

– Я поймал его!

– Кого ты там поймал? – спросила Надя, вставая на ноги, отрясая с мокрого сарафана прилипшие травинки.

– Не знаю! Ой, знаю, смотрите! – Витя поднял над водой руку, на кисти руки весела большая рыбина. Надя бросилась спасать брата:

– Брось, брось её! Она тебе пол руки откусит.

– Нет, не больно! Не откусит! – попытался успокоить сестру восьмилетний брат.

Разбрызгивая воду на ходу, Надя подбежала к брату, попыталась оторвать рыбу от руки, но ей это не удалось. Нина кричала с берега:

– Идите сюда быстрей! Быстрей, быстрей идите сюда! Рыба задохнётся на воздухе, тогда и вытащим руку.

Надя с братом поднялись на берег, рыба не отпускала руку. Нина, взглянув на рыбу, брезгливо сказала:

– Фу! Какая рыба противная! Головастая, голая, без чешуи, а усы-то какие!

– Как ты её поймал или, наоборот, она тебя поймала?

– Я просто шёл по дну на руках, а ногами булькал, а она схватила меня за руку. Сперва было не больно, а теперь больно! – Витя зашмыгал носом.

Сестра старалась выдернуть руку брата из пасти рыбы, раздвигала ей скользкие челюсти, но всё безрезультатно. Рыба не собиралась ни задыхаться на воздухе, ни отпускать руку. Витя начал паниковать и плакать. На это обратил внимание рыбак, что рыбачил выше по течению реки поодаль от купающихся детей. Подошёл и ловко, с помощью ножа, освободил руку ребёнка:

– Глупые, это же сом. Он может долго находиться без воды, без кого-либо вреда для себя. Сейчас у сомов икрометание, они в это время на мелководье в иле прячутся. Вот там ты его и словил, а вернее он тебя. Сомы присасываются к своей жертве и оторвать их подчас не возможно.

Прошлой осенью измождённые люди, измученные недоеданием и непосильным трудом, не смогли убрать до сильных морозов дальний угол картофельного поля. А может управляющий всю работу построил так, что этот угол картофельного поля остался неубранным? Хорошо, что картофель остался не убранным…

Осенью продовольственные комиссары всё продовольствие выгребли, оставили на всю зиму по пять килограмм пшеницы на каждого члена семьи, да неприкосновенный запас на семена в колхозе. Овощи в колхозе забрали все, забрали также и у жителей села, оставили лишь по пять вёдер мелкого картофеля на каждого члена семьи. В колхозе принудили переколоть весь молодняк, оставили только стельных коров. С частных дворов также забрали весь молодняк и нестельных коров. Оставшихся колхозных и частных коров, как говорят, «взяли на карандаш», поставили в известность: «Весной строго сверят: всех ли сберегли» Денег за продукцию не дали, и в колхозе выдавать людям за трудодни было нечем: ни денег, ни продуктов…

Люди, как могли, готовились к уже не первой сложной и голодной зиме: сушили рыбу, мышей и прочую живность, в том числе, и насекомых. Собирали грибы, ягоды, лекарственные и съедобные травы, выкапывали корни саранки (так называли в народе Лилию кудреватую), белые корни осота, мариновали пеканы, сушили крапиву. Собирали кору деревьев, сорняки: лебеду, мокрицу, траву-берёзку. Но летом тоже надо было что-то есть. Из лебеды стряпали лепёшки с добавлением незначительного количества муки. Колхозные поля охраняли вооружённые ружьями сторожа, за карман зерна могли посадить в тюрьму. За молоком на фермах также тщательно следили, вели строгий учёт.

Так повторялось уже третий год. Николай Афанасьевич знал: в стране не хватает продовольствия, что много хлеба и прочих продуктов везут составами на запад, чтобы кормить не только прибалтийские страны: Латвию, Эстонию, Литву, Польшу, но и другие страны, освобождённые от фашизма Красной армией, побеждённую Германию так же надо было кормить. Он придумал, как «обмануть» сборщиков. Все вместе: он с бабкой, дочери и Мария с внучкой перекопали несколько соток земли за своим огородом меж берёз, и всю эту землю засадили капустой. Благо, все семена в то время колхозники выращивали и заготавливали сами. А в огороде у Шмаковых, как обычно, росли картофель, свёкла, морковь, репка, редька, лук, чеснок и та же капуста. Урожай этих овощей осенью приезжие заготовители забирали, ничего не давая взамен. Забрали даже ботву всех корнеплодов… Капусту можно убирать по снегу, а после наступления морозов комиссары в село не приезжали.

Лето было сухим. Засуха усугублялась тем, что почва в этих местах содержит много песка. Капуста нуждалась в поливе. Вечерами, после тяжких трудов в колхозе все дочери, в том числе и Мария со своей одиннадцатилетней дочкой Надей, шли на полив капусты. Воду таскали из Рички – это небольшая речка-ручей, приток Течи, впадающий под прямым углом с правого берега. Вряд ли никто из сельчан не увидел посадок капусты в околесном лесу, но никто не донёс. Подобный донос среди людей считался грехом, равносильным убийству.

Изба деда с бабкой в переулке крайняя. Своей усадьбой, как бы вписалась в край леса. По лесу и ходили за водой на Ричку. Местность не сильно холмистая, грунт мягкий, податливый, небольшая речка вымыла довольно глубокое русло, текла по самому дну лога. Правый берег речки был высотой метров пять и достаточно крут. Подниматься по нему было сложно. Иногда при подъёме необходимо было придерживаться руками за грунт, опасаясь скатиться вниз. Отец лопатой наделал углублений, вроде ступенек, но с полными вёдрами подниматься было опасно: вёдра могли водоноску перетянуть назад, и та непременно бы полетела вниз с обрыва, тем более суглинистые ступеньки постепенно намокали от случайно выплеснутой из вёдер воды, становились скользкими. Нюра стояла на самом крутом месте и помогала подняться каждой, поддерживая за коромысло сзади. Иногда девушкам и девочке разрешалось посидеть минут пять-десять. Тогда они просили:

– Тятя, мам, пустите нас покупаться. Мы только искупнёмся и опять будем носить воду. Вон, девки деда Сороки, за то время пока мы носим воду, во второй раз купаться пошли.

– Они зимой от голоду пухнуть будут, а у нас хотя бы капуста будет, – строго сказала Нюра.

– Всё равно отберут, – тихо ворчали себе под нос водоноски.

– Не отберут. После того, как снег ляжет, они по полям и огородам не ходят, не проверяют. Ну, отдохнули? Вставайте, надо, девочки, надо! – подгонял свой «бабий батальон» Николай Афанасьевич.

Так и вышло, капусту комиссары не заметили. Страшно представить, что ждало бы управляющего и бригадиров, если бы комиссары заметили, что в дальнем углу поля не убран картофель? В ту зиму именно эта неубранная картошка спасла десятки жизней от голодной смерти. Когда люди поняли, что заготовители более не приедут, ибо в колхозных закромах и у частников ничего не осталось, потянулись с лопатами и ломами капать-выдалбливать мороженую картошку из мёрзлой земли. Конечно, всё семейство Шмаковых, в том числе и Мария со своими детьми Надей и Витей, также после работы, до полуночи долбили землю, выковыривали картофель, раздирая в кровь ладони застывшими комьями земли.

Мёрзлый картофель не заносили в тепло, иначе он через несколько часов, после оттаивания испортился бы. Заносили ровно столько, сколько нужно для того, чтобы скудно поесть. Когда картошка оттаивала, её отжимали, отжим тут же выпивали, ибо нестерпимо хотелось есть. Ту кашицу, что оставалась, не удаляя кожуру, перемешивали с листьями лебеды, лепили лепёшки и пекли на плите очага, так называемые, печёнки. Печёнки слегка сластили, но главное – это была еда и достаточно сытная. Зима была суровой, морозы сильные, снега выпало много. Все с нетерпением ждали весны, понимали: доживут до травы – жить будут.

Мария послала дочь отнести кочан капусты своей подруге Вере. Переживала, что та второй день не выходит на работу. Надя зашла в избу и остолбенела: на голом полу полуодетая лежала тётя Вера, вытаращенными глазами следила за бегающей вокруг неё девочкой лет трёх-четырёх. На то, что кто-то зашел в избу, женщина вообще не реагировала. Девочка то приближалась к матери, то испуганно отбегала от неё. Мать тупо хватала пустой воздух и, как будто что-то поймала, тащила в рот, издавая страшные, невнятные звуки. Не найдя в руках ничего, обезумевшая женщина кусала свои руки в кровь… Страшная догадка испугала Надю. Она поняла: тётя Вера ловит свою дочку, чтобы съесть её!

Весь ужас происходящего поразил Надю настолько, что всю свою жизнь она помнила этот случай и, когда её дети начинали капризничать из-за того, что надоело им есть только картошку и молоко без хлеба, доживая до получки, рассказывала им, что такое настоящий голод.

Девочка споткнулась, упала и заплакала. Надя схватила девочку, расстегнула свою фуфайку, не снимая, обернула полы вокруг девочки и побежала с ней домой, с порога, глотая слёзы, закричала:

– Мама, она хотела её съесть!

– Как съесть? – Надя, плача, рассказала матери, что видела.

Мария тут же оделась и побежала к подруге: Вера лежала без сознания на полу. Многие матери отдавали последний кусок своим детям, а потом, обезножив, обрекали детей на одиночество и ту же голодную смерть. Не помня себя, Мария побежала в контору, уговорила управляющего отвезти Веру в район в больницу. В тот день управляющий на совхозном уазике увез в районную больницу Веру с её дочерью и ещё несколько человек. В районной больнице велели более оголодавших до обморока людей не возить: не примут, мест нет, кормить также нечем. Андрей уговаривал, умолял, ругался… Ехал к главе района опять уговаривал, ругался:

– У нас уже трупы на улице лежат! Столько народу умерло с голоду! Прошлой весной, только стаял снег, бабка ушла в лес коренья накопать, так и не вернулась, по дороге умерла!..

Глава района молча слушал, стиснув зубы, а потом повёл Андрея, показал пустые склады:

– Нет продовольствия, нет! Везде голод, всем тяжело.

Андрей шёл к парторгу, снова уговаривал, ругался:

– Ну, есть же коровы. Неужели жизнь коровы более важна, чем жизнь людей?

– Нельзя, ты же знаешь. Каждая корова на счету. Что будет, если всех коров перережем?

Возвращался управляющий в своё село чернее тучи, он понимал: жизнь сельчан зависит от него. А что он, управляющий, может сделать в такой ситуации? Что поделаешь, если жизни собственных сельчан для государства менее важны, чем благополучие западных жителей Польши, Литвы, Латвии, Эстонии, Венгрии и т. д. и той же побеждённой Германии? Не было ему покоя днём и по ночам не спалось. Родился в его мозгу хитрый план. В тот же день он обошёл все базовки – коровники, осмотрел каждую корову. Особенно его интересовали самые худые коровы, он спрашивал доярок: «Кашляют или нет?» Отобрал три самых худых коровы, которым ещё не скоро телиться, и три худых коровы, что были явно перед отёлом. Велел отвести их в заброшенный свинарник. Три коровы привязали у входной двери, а тех, которые перед отёлом – в дальнем углу пустого свинарника. Никому ничего не объяснив, велел скотнику не забывать кормить и поить коров. Довести свой план до конца ему не хватало решимости.

Иные отчаянные головы решались идти в лес за ветками и корой сосны, варили их и ели, но обратно возвращались не все – сил не хватало: снег был слишком глубок. На улице уже несколько дней лежал труп мужчины, видимо, человек проходящий. У людей просто не было сил его похоронить.

Шмаковы держались друг за друга, деля каждую еду поровну, какой бы она ни была. Корова ещё не отелилась. Становилось всё сложней. Николай и Нюра от слабости едва переставляли ноги. Пришёл день, когда они слегли. Люба куда-то бегала по ночам, но Нина от отца с матерью это скрывала, не хотела их расстраивать. Люба через силу ходила на работу, Нина давно не ходила в школу. Когда Нина упала в голодный обморок, а после не смогла встать на ноги, всю ночь Люба пробыла неведомо где, пришла домой утром ещё по потёмкам.

Как обычно, затопила печь, поставила чугунок на огонь, налила воды, бросила две горсти чего-то из мешочка, который достала из-за пазухи, намяла сушёной травы лебеды, также бросила в чугунок. Через полчаса изба наполнилась вкусным запахом гороха…

Управляющий отделением ежедневно обходил всё колхозное хозяйство. Пришёл управляющий и на склад семян, увидел на полу горошину, не могла она сама выкатиться из мешков. Заподозрил недостачу. Позвал понятых, перевесили семенной горох: не хватало полтора килограмма… Сторож, как мог, отнекивался, но мешки были все целы, ибо все мыши были давно съедены так же, как кошки и собаки. Провели обыск у сторожа дома, ничего не нашли. Знали люди, что к Никитиной он неравнодушен, хоть в отцы годился, а пытался ухаживать за ней. Провели обыск и у неё – также ничего не нашли. Сторожа осудили. Осудили и Никитину. Та, всем сердцем любя, сложила руки на груди и от бессилия взмолилась: «Где же ты, милый, защити от людской несправедливости!» Не защитил, не помог. Ей и сторожу дали по четыре года. Люди не верили в её виновность, но их вера никого не интересовала.

Ильдар, второй муж Марии, ещё по осени ушёл в город на заработки. Несмотря на то, что он был законным мужем Марии, отцом Вити, в колхоз он не вступил, вследствие чего у него был паспорт. Он мог покидать колхоз, когда хотел. Прошло несколько месяцев, он не возвращался. С одной стороны – одним ртом меньше, а с другой – в хозяйстве требовались мужские руки, да и Мария переживала за него: вдруг что-то случилось? Мороженая картошка и капуста кончались, голод стал донимать сильнее. Мария смотрела сквозь замёрзшее стекло: «Скорей бы отелилась корова у тяти с мамой. Дети совсем исхудали…» Сквозь тонкий слой льда на стекле она увидела нечёткий образ мужчины, тут же узнала его: «Вернулся!» – мелькнула догадка в её голове.

Ильдар шагнул в избу, занеся с собой холодный воздух, который перевалив через порог, превратился в пар и расстелился по полу.

– Слава Богу! Ты жив-здоров! А то мы тут уже с голоду пухнем.

Мария от радости со слезами на глазах подошла к мужу, хотела обнять его, а он отстранил её от себя, сухо сказал:

– Раз уж приехал, зашёл сказать, что ухожу от тебя.

– Почему? Что случилось? – опешила Мария, она недоумевала, не хотела понимать смысл слов мужа.

– Ты знаешь, – грубо отвечал Ильдар.

– Нет, не знаю, – оправдывалась Мария.

– Знаешь, не ври! – Ильдар едва сдерживал злобу, Мария растерялась и робко сказала:

– Я, правда, ничего не знаю. Давай поговорим.

– Не о чём нам с тобой разговаривать, – обрезал муж.

– Ну, ну, ты подожди хотя бы Витю из школы. Он не видел тебя несколько месяцев. Ты разве не соскучился?

– Не соскучился и видеть его не хочу, – зло сверкнул глазами Ильдар и отвернулся. Мария схватила мужа за руку:

– Да что случилось? Что происходит? Сын-то здесь при чём? – Мария была в отчаянии.

– Ты знаешь, сучка! – Ильдар отстранил с дороги свою жену и вышел из избы.

Мария действительно ничего не знала. Сидела, опустив руки на колени, и думала: «Ждала, ждала. Думала: приедет, привезёт денег и еды, сытнее будет, и у родителей не надо будет еду брать. Витя ждёт – не дождётся отца, а он не захотел даже взглянуть на сына, даже гостинцы не привёз. Как же так? За что «сучкой» обозвал? Никакого повода для сомнений в моей верности я ему не подавала. В городе нашёл себе другую? – так бы и сказал, постаралась бы понять. Зачем же так бесчеловечно, без всякого основания. Что случилось? Не пойму. «Раз уж приехал, зашёл сказать…» Как будто не затем ехал, чтоб домой попасть? Он что, не домой, не к нам ехал? Не ко мне, не к сыну? Что произошло? В городе что-то случилось или пока до дома шёл?…» Её сильно задело то, что это случилось уже во второй раз в её судьбе, всё повторялось один в один. Вот так же без объяснений Егор, отец Нади, оставил её с дочкой. Так же обозвал сучкой и ушёл. Ушёл навсегда, оставил им с дочкой лишь свою фамилию – Вишняков За что?»

– Голова что-то разболелась, – простонала Мария.

Она встала, хотела прилечь на кровать, да не успела, потеряла сознание. Надя вернулась из школы и застала мать, лежащей на полу. Витя отучился раньше сестры, но задержался с мальчишками на улице. Увидев, что сестра вернулась домой, он поспешил в избу. Не раздеваясь, они кинулись к матери, стали её тормошить. Мария открыла глаза:

– Ну, что вы? Обычный голодный обморок.

Мария тяжело поднялась с пола, пряча своё лицо от взгляда отчаянных глаз детей, она налила в чашки то ли чай, то ли похлёбку из измельчённого сена и муки грубого помола. Замерев на месте, дети испуганными глазами следили за каждым движением матери.

– Идите ешьте, – сказала мать, дети жадно выхлебали болтушку и облизали чашки.

Пришла старшая сестра Люба, не здороваясь и, оглядываясь по сторонам, попросила:

– Мария, я сказала маме с тятей, что пошла к тебе ночевать, а сама хочу на свидание сходить, дай мне твоё пальто. Ну, что тебе, жалко? Схожу и верну!

– Хорошо, надевай. Не до тебя мне, – отмахнулась Мария, ей действительно было ни до сестры и ни до пальто.

– А что случилось? – поинтересовалась Люба.

– Ильдар приезжал, – с каменным лицом пояснила Мария.

– Приезжал? Почему приезжал, а не приехал? А где он? – оглянулась по сторонам Люба.

– Наверное, там, где и Егор, – ответила Мария.

– Не поняла, – сестра сделала удивлённый вид.

– Я сама ничего не понимаю. За что они со мной так? – тяжело вздохнула Мария, опустив глаза в пол.

– Да ладно, не принимай близко к сердцу, – отмахнулась Люба, уже надев пальто. – Мне пора бежать!

В голову не могло прийти Марии, что змея подколодная, которая второй раз ужалила её, кроется в теле её родной сестры. Не могла она тогда задать себе вопрос: «Зачем приходила сестра? За пальто или хотела посмотреть: сработала – нет её подлость?»

Дети сели за уроки. Зимой день короткий, надо успеть до того, как в избе с заиндевевшими окнами совсем не стемнеет. Мать сидела на лавке, всё думала одну и ту же думу: «Почему? За что? Как же так можно? Ладно, на неё, но тот и другой на детей наплевали…»

Вдруг из её груди вырвался страшный, но приглушённый звук и скрежет зубов, она упала с лавки на пол, на губах показалась кровь, у неё начались судороги. Дети перепугались, не знали что делать, как помочь матери.

– Витя, беги быстрей, зови деда и бабку! – приказала Надя брату.

Витя, схватив телогрейку, выскочил из избы, а Надя, стоя на коленях, старалась удержать мать, но мать извивалась, её сводили судороги, кровь с губ матери капала на пол. Мать глубоко вздохнула и затихла… Перепуганная девочка заплакала в голос:

– Мама, мама! Что с тобой? Только не умирай!

Пришли дед с бабкой, выслушали рассказ детей, тяжело опустились на лавку. Посидели молча, потом стали поднимать дочь с полу, уложили её на кровать.

– Витя, ты иди погуляй! – сказал дед.

Витя молча, нехотя вышел во двор, понимая всю серьёзность положения.

Когда Витя вырастет, он сменит свою отцовскую фамилию Юлдашев на фамилию деда Шмаков, также изменит отчество. Так и пройдет он по земле свой жизненный путь под фамилией деда и с отчеством по имени деда. Где был всё это время его отец, и что в дальнейшем с ним сталось – никто не знает.

Дед помолчал и стал тихо говорить:

– Надя, по всему видно, припадки у мамы начались. Видно, не выдержала голода да работы непосильной.

При этих словах у бабки покатились слёзы. Дед продолжал:

– Бывает люди с такой болезнью долго живут. Просто когда у них приступ, надо им помогать. Им надо в рот засовывать ложку, – дед встал, подошёл к столу, взял столовую ложку и на себе показал, как надо засовывать ложку в рот. – Вот так, чтоб зубы не сжимались. И очень важно сразу же, как человек упадёт, повернуть его на бок, чтоб не задохнулся, язык у них западает. Ты, Надюха, никому о том, что случилось с мамой, не рассказывай и брату накажи, чтоб молчал. Нам бы с вами до весны дожить. Может, Ильдар вернётся, полегче будет.

Не знал Николай с бабкой, и дети не знали, что Ильдар побывал уже дома, что именно его приход довёл Марию до этой страшной болезни. Дед продолжил:

– Со дня на день коровка отелится, полегче будет …, – кого утешал дед, то ли жену с внучкой, то ли себя? Кому больше повезло: коровам, оказавшимися стельными на момент изъятия всего, что годилось в пищу, или семьям, у которых коровы были стельными?

На другой день Мария, как обычно, пошла на работу. Бабы косо смотрели на неё и шушукались за спиной. «Нет, они не могут знать ничего о моей болезни. Да просто не могли успеть узнать. Чего взъелись?» В конце рабочего дня одна из баб не выдержала и громко сказала с праведным гневом в голосе:

– Что ни блядь, та и Машенька. Вон сколько баб в девках засиделись! Так нет, эту сучку с ребёнком подобрал. А ей и двух мало, посмотрите на шары её бесстыжие! С третьим связалась, пока муж на заработках был. И когда только успевает! – Женщина брезгливо смерила с головы до ног глазами Марию, всем своим видом показывая ей, на каком низком уровне её отношение к Марии.

– Что вы такое говорите? С чего вы это взяли? – растерялась Мария.

– Ты святошу тут из себя не строй, родная сестра и та вон что о тебе говорит. А она-то уж наверняка знает, что говорит. Уж наверно о родной сестре врать не будет, – не унимались бабы.

Мария почувствовала, что ей плохо, боясь припадка, поспешила домой. Вслед ей донеслось:

– Ишь, правда глаза колет – побежала! Беги, беги. От себя не убежишь!

Мария никогда не увиливала от работы, делала всё хорошо и быстро, была приветлива и добра со всеми, всегда помогала другим, поддерживала в трудную минуту добрым словом. Теперь, когда ей так нужна была поддержка людей, люди почему-то озлобились на неё: «Что они там о сестре говорили? Что она могла сказать такого плохого обо мне? Просто этого плохого нет, просто сказать нечего. Люди просто что-то спутали, ошиблись. Ничего, разберутся, всё-таки в деревне живём. Не могут же они не знать правды, потом самим будет стыдно за свою злобу».

К матери с отцом за поддержкой она не могла пойти, сколько раз они ей говорили: «Не спеши ты за Егора выходить, аль не видишь, какой он дерзкий, нахлебаешься ты с ним проблем, намотаешь соплей-то на кулак». А про Ильдара вообще слышать ничего не хотели: «Слыхано ли дело, чтоб русская дочка казака за татарина пошла да ещё за пришлого?» Сама не послушалась, чего теперь ходить жаловаться? Видно, правы были…

Не знала тогда Мария, что будь ты хоть семи пядей во лбу, если идёт параллельно с твоей судьбой сатана, который мажет на тебя свой грех и свою грязь, никогда и никто не поверит в твоё честное имя, даже те, кто тебя хорошо знает. Ибо сатана, на то и сатана, что умеет манипулировать людьми. Не разглядела она в своей сестре сатану. Ещё несколько дней ходила Мария на работу. Осознание своей чистоты и невиновности помогали ей переносить предательство её мужа, насмешки и упрёки женщин. Но она хорошо понимала, что не может контролировать свои приступы, что рано или поздно приступ случится на работе и тогда огласки о её болезни не избежать.

В школе шустрый одноклассник подбежал к парте Нади, выплеснул ей на тетрадь чернила из её чернильницы:

– Вот, так-то оно справедливей будет! А то сидит тут, из себя чистенькую корчит! Твоему татарчёнку сегодня морду намылили!

Чернила и тетради были большим дефицитом. Детям выдавали старые, не ведомо чьи тетради, писали между уже кем-то написанных строк. Тетради берегли и экономили. Но девочку больше задело то, что он сказал о брате. Надя не умела постоять за себя, но давать брата в обиду она не собиралась. Не думая, она как кошка вцепилась когтями мальчику в щёки. Он отодрал её руки, на щеках остались глубокие царапины, на месте которых показалась кровь. Хулиган превосходил её силой, но не ловкостью, Надя извернулась и зубами впилась ему в руку. Мальчик взвыл:

– Дура, бешенная! Такая же бешенная, как твоя мать!

Надя застыла: «Откуда он знает? Она же никому ничего не говорила».

Дома Мария увидела синяк под глазом сына и растрёпанные волосы дочери, взглянула в глаза своих детей и поняла: детей травят так же, как её из-за грязной молвы. Что же будет с ними, если люди узнают о её болезни? Тогда на всю оставшуюся жизнь её дети будут изгоями в собственном селе. Отчаянные, греховные мысли поселились в её голове: «Отцов нет, да ещё и без матери останутся… А может, оно и лучше? Сдадут в детдом, а там кормят, по крайней мере, живы останутся, а так скоро вместе со мной от голода помрут». Дети боялись прокараулить приступ у матери, не оставляли её одну дома, если она шла куда-нибудь, тихонько тайком шли следом, неся с собой ложку. Они уже не раз помогли матери пережить приступы, очень переживали и боялись того, что приступ может случиться на работе. По ночам дети спали по очереди, дежурили у постели спящей матери, размазывая слёзы по щекам.

Серое зимнее утро лениво заглянуло в окно. Надя прислонилась лбом к холодному стеклу, задумалась. Ещё нет шести часов утра. С первыми лучами солнца всё оживёт, заиграет блеском снег, а сейчас морозно и тихо. В избе пахнет сыростью. Надя стоит на голом полу босиком, русые кудрявые волосы заплетены в косу. Вдруг девочка испуганно отпрянула от окна, прислонилась спиной к стене, чтобы с улицы её не было видно. Прижала руки к груди, глубоко вздохнула, стараясь подавить волнения и успокоить сильно бьющееся сердце.

– Значит, это правда!

К окну, крадучись вдоль стены, незаметно подошла старушка, заглянула в окно и стала что-то рассматривать в темной избе и прислушиваться. Как-то среди ночи почудилось девочке, что кто-то ходит вокруг их избы. Лёжа на печи, девочка стала всматриваться в мутное, ничем не завешенное, окно. В ночном окне она рассмотрела бледно-серый силуэт человека. Жутко и страшно было слезть с печи и подойти к окну. Она боялась пошевелиться, всю её сковал суеверный, мистический страх. Она боялась сказать матери, опасаясь, как бы это не вызвало у неё новый приступ. На этот раз в ночной темноте показалось ей, что ходит бабка Нюра – её бабушка, мать её матери. Но это предположение было столь нелепо, что она сама не поверила в него. Спросить у бабки об этом тоже побоялась: вдруг она ошиблась, а ходит кто-то другой. Но кто – этот другой? Может, страшный лихой человек? Что у него на уме? А может, просто показалось или, того проще, приснилось…

– Нет. Тогда я не ошиблась! – подумала девочка.

Теперь Надя была уверена, что тогда не показалось. Это действительно её бабушка. Зачем среди ночи она поднимается с постели и идёт к их дому? Что её гонит? Приходит ночью, а в избу не заходит. Зачем часами, прячась, ходит вокруг избы и заглядывает в окно, прислушивается? Это было очень странно, ведь днём бабушка заходит к ним домой без стука и спроса. Зачем теперь, как вор, крадётся? Не поняла девочка, что гнало бабу Нюру материнское сердце, чуяло оно беду. Вот и бродила престарелая мать по ночам, заглядывая в окно своей дочери, в надежде успеть, отвести беду руками. Мать боялась ночей, а беда пришла средь белого дня…

На печи зашевелилась Мария:

– Надя, вставай, проспишь. Не успеешь истопить печь, да сварить. Надо будет идти к деду с бабкой.

У родителей отелилась корова – это была хорошая новость для Марии и её детей. Появилась надежда на то, что возможно они доживут до весны, а там зелёная трава пойдёт…

Надя, по просьбе бабушки, пошла к Сорокиным В полу-сумрачной избе лежал на лавке около стола старый дедушка. У печи на голбце сидели те самые две девушки, что летом так любили купаться. Рослый парень сидел за столом и ел печёнки из мороженой картошки с травой. Старик приподнялся и потянулся рукой за печёнкой. Парень взревел:

– Тятька, Сорока, не тронь мою печёнку! – замахнулся кулаком на старика. Старик обмяк и вытянулся вдоль лавки.

Придя обратно домой к деду, Надя рассказала бабушке о том, что видела. Бабушка развела руками:

– Вот такие они Сорокины, каждый сам за себя, кто добыл еду – тот её и ест, – подумала-подумала и сказала. – Ты сходи ещё раз, отнеси простокишу старику.

Надя взяла кринку с простоквашей и пошла обратно к Сорокиным. Никто из детей старика не перечил и не мешал Наде отдать простоквашу именно их старому отцу. Вели себя так, как будто, это был закон: ты добыл еду – она твоя, и никто не имеет права претендовать на неё. Старик полулёжа, дрожащими руками взял кринку и стал пить простоквашу, торопливо глотая и глотая её. Почти всё выпил и вдруг выронил кринку. Кринка грохнулась на пол, простокваша белым полотном разлилась по полу. Старик вновь вытянулся вдоль лавки и затих. Взрослые дети старика молча наблюдали за тем, как умирал их отец…

Надя выскочила из избы Сорокиных и кинулась бежать к бабке. Дрожа от увиденного и от осознания, что она, хоть и не по её вине, но причастна к смерти старика. Девочка никак не могла успокоиться. Бабка долго сокрушалась:

– Вот я дура! Вот дура старая! Что наделала? Как будто впервые еду даю оголодавшему. Знала ведь, что таким надо по чуть-чуть еду давать. Я ж думала: они все по стакану выпьют, и старику всего стакан достанется…

Этот случай подвигнул управляющего действовать. Ночью он пришёл в свинарник, открыл дверь, зашёл внутрь, сел на кормушку:

– Простите, Бурёнки, так надо, – Андрей просидел до утра при открытых дверях свинарника, тяжкие мысли и близко не подпускали сон. Утром управляющий сказал сторожу:

– Я утром коров едва поднял, прикажи скотникам их подвесить на вожжах.

Скотники выполнили приказание управляющего. Бывает после отёла или от истощения корова, как здесь говорят, обезноживает. Тогда под её грудь пропускают вожжи, перебрасывают через крюки на потолке, и концы вожжей крепят за что-нибудь внизу, чтобы было удобно отпускать вожжи, когда надо корове лечь, или подтянуть вожжи и приподнять корову, позволить ей попить, поесть или подоить её.

Через пару дней Надя, как обычно, пришла из школы и в полумраке избы увидела висящую мать…

Мария повесилась на верёвке, привязав её за крюк в матице потолка, где когда-то висела люлька, в которой она качала своих детей, каждого в своё время. Надя схватила ноги матери, приподняла, держала, держала… Постепенно начала понимать, что ноги матери совсем холодны, а девочке так не хотелось верить в смерть матери…

– Мама, мама! – звала она свою мать. – Мама, мама! Витя, да где же ты? Витя, где ты? Помоги!

Словно услышал её брат, пришёл. Заорал, подбежал к сестре, из всех своих сил стал помогать держать за ледяные ноги труп матери.

– Да нож давай! Лезь, режь верёвку!

Маленький мальчик от испуга растерялся, и сам не понимая, что делает, попытался с ножом залезть на ту же табуретку, с которой мать повесилась, табуретка стояла точно под ногами матери. В результате чего отодвинул труп матери в сторону, и Надя чуть не выпустила ноги матери из своих окаменевших рук.

– Болван тупой, табуретку отодвинь!

Маленький мальчик оттянул немного в сторону табуретку, встав на неё, приподнялся на цыпочки, стал ножом резать верёвку, словно пилил ножовкой, двигал нож туда-сюда…

Труп Марии рухнул на пол…

Долго дети плакали над телом матери…

Надя, стоя на коленях над трупом матери, стала посылать брата за дедом и бабушкой, впервые он отказался:

– Я не пойду, я боюсь!

Повесив руки, словно плети, и голову на грудь, стоял восьмилетний мальчик с опустевшей душой над телом матери.

– Кого ты боишься? Иди! Мне ещё страшней здесь оставаться. Иди быстрее! Скоро стемнеет, – закричала на него сестра. Брат ушёл.

Много лет Надя будет оплакивать мать, искренне жалея и оправдывая её. Но когда заболеет сама и поймёт, что это её последняя болезнь, скажет мне:

– Всю жизнь ни в чём не винила мать, а теперь не прощаю её. Была бы жива моя мама, разве пережила бы я столько. Трудно, плохо ей было – понимаю. Но почему она подумала только о себе, а обо мне и о Вите – о своих детях – не подумала? Никто не знал, что она заболела эпилепсией. Я никогда никому об этом не говорила. Сколько раз мы с Витей спасали ей жизнь? Дети бегают, играют, а мы ходим за ней с ложкой, боимся прокараулить приступ. А отец за всю мою жизнь соизволил дать мне только фантик от конфет…

Тогда многое она рассказала мне того, о чём раньше молчала. Рассказала, как все в селе голодали, как она, девочкой в двенадцать лет, с восьмилетним братом вытаскивала из петли холодный труп матери…

Встали женщины у ворот кладбищенских, не позволили могилу копать на территории кладбища. Николай Афанасьевич сам копал могилу для дочери. Позже присоединился к нему Андрей. Копали молча, не проронив не слова. Мерзлая земля никак не поддавалась, разожгли костёр – главное, размягчить верхний слой земли, ниже пойдёт податливей. Андрей подошёл к ограде кладбища и подсчитал глазами свежие могилы. Насчитал более десяти. Опустил голову. Он понимал – это только начало. Надо, надо решиться…

Не пришёл народ на кладбище проводить в последний путь Марию. Сил у людей не было, или та чья-то гнусная ложь не пускала людей? Да и нет более тяжкого греха у православных, чем самоубийство, оттого ли похоронить на кладбище не дали? Кто знает? Говорят в народе: везёт лошадь молодожёнов с колокольчиком под дугой на наряженных санях – лошадь год весёлой ходит. Везёт самоубийцу на кладбище – год понурой ходит…

Через неделю Витя увидел, с каким расстроенным видом сестра смотрит на его двойки в тетради, набычился, как это делал дед: поджал подбородок к шее, взглянул исподлобья. Сестра подошла к брату, прижала к груди его голову и сказала ласково:

– Витенька, учись хорошо. Нам с тобой надеяться не на кого.

Ещё на кладбище Андрей спросил Николая:

– Николай Афанасьевич, сшил хоть один тент?

– Есть, – ответил сухо Николай Афанасьевич, зарывая могилу дочери.

– Заедем за ним.

– Коль надо, – немногословно ответил отец, раздавленный такой смертью дочери, разравнивая холм замёрзшей земли на могилке.

Андрей отвёз тент в свинарник. Скотник, увидев в свинарнике тент, ни о чём не спросил управляющего. Чего спрашивать, что надо, сам скажет. К вечеру мороз усилился, управляющий впервые был рад морозу, словно сама природа была за то, на что он решился. Как обычно, по потёмкам он обходил совхозное хозяйство, зашёл в свинарник, прикрыл за собой дверь. Долго сидел в полной темноте. Потом на ощупь нашёл тент, развернул его, с большим трудом один бок тента закрепил к потолку свинарника перед теми коровами, что стояли в дальнем углу. Подошёл к двери, долго прислушивался, за дверью была мёртвая тишина. Тогда он открыл дверь, холод резво ворвался внутрь свинарника… Андрей посидел пару часов, пока ни окоченел до костей, снял тент, свернул его, убрал подальше, чтобы не было видно, закрыл двери и пошёл домой. Днём заехал на уазике и отвёз тент на склад. Утром скотник доложил:

– Коровы кашляют.

– Понятно, – не глядя на скотника, ответил управляющий.

– Они сильно слабы, как бы не подохли? Может сообщить этим-то? Приколоть бы коров надо.

– Не надо, – отвернувшись, сказал управляющий.

– Не надо, так не надо, – развёл руками скотник. – Ты за всё в ответе.

– Да. Я за всё в ответе, – согласился управляющий.

Ночью Андрей пришёл в свинарник. Снял с себя кирзовый сапог, одел голенище сапога на морду лежащей корове, и обеими ладонями плотно зажал голенище вокруг её морды. Корова была слаба и почти не сопротивлялась…

Утром скотник выговаривал свой упрёк управляющему:

– Я же говорил – прирезать надо! Вот сдохла, что теперь будет? Посадить ведь могут, типа вредительство, а то и расстрел дадут! Вон двоих за горсть гороха посадили, а тут корова!

Андрей прикрикнул на него:

– Уймись!

Ближе к вечеру управляющий послал человека в район, сообщить о падеже. Раньше нельзя было посылать, человек не должен был вернуться в тот же день. Ночью Андрей снова пошёл в свинарник… На следующий день, ближе к обеду, из района приехала целая делегация на двух уазиках, на уазике главы района и на уазике с символикой милиции. Глава района, парторг, следователь, два милиционера и два ветврача, плюс два шофёра и тот, кого он посылал поставить в известность все органы управления о падеже скота в колхозе. Андрей молча стоял рядом со скотником, когда ветврачи тщательно осматривали трупы уже трёх коров. Пожилой ветврач диктовал, следователь записывал:

– Коровы сильно истощены. Никаких внешних повреждений не выявлено: нет побоев, порезов, ран, шишек, которые могли бы быть вследствие ударов тупым предметом меж рогов.

Ветврач знал: если нужно зарезать корову, её ударяют обухом топора меж рогов, она теряет сознание, только потом перерезают горло корове, или наносят удар ножом в сердце.

– Есть только натёртыши от вожжей, с помощью которых коровам помогали встать на ноги. Это свидетельствует о том, что коровы были очень слабы.

Обернулся к скотнику и спросил:

– Кашляли?

– Да, – кивнул головой скотник.

– Сильно? – уточнил ветврач.

– Да, сильно, – подтвердил скотник.

– Я склонен думать, что коровы умерли своей смертью, – выдал своё мнение ветврач.

Следователь грозно глянул на Андрея:

– Как давно вы перевели сюда коров и зачем, ведь здесь более холодно, чем в базовках?

Управляющий спокойно объяснил:

– Перевели две недели назад. Кашляли они как-то необычно. Я тут от проходящего слышал, что скот от туберкулёза падает. Побоялся, как бы всех не заразили. Эти меньше кашляли, – Андрей указал в угол, где стояли три коровы. – Я их отдельно, подальше от этих поставил.

– Какой проходящий? – спросил следователь.

– Тот, чей труп на улице лежит.

– Получается более двух недель лежит. Почему не похоронили?

– Ждали, когда милиция приедет. Вдруг криминал какой? Да вот всё не едет и не едет.

– Ставили в известность милицию? – всё уточнял следователь.

– Некогда было идти в участок, поставил в известность товарища… – Андрей назвал имя и отчество главы района. Следователь повернулся к главе района, строго спросил:

– Говорил?

Глава района замешкался, проглотив ком в горле, ответил:

– Говорил. Так ругался он, я подумал, что он, – помолчал глава района, подбирая слова, и сказал, – пошутил.

– Ругался и пошутил? Ну, ну. Потом разберёмся, – и обратился к скотнику. – За коровами ты ходил?

– Я, – растерянно ответил скотник.

– Что-нибудь странное замечал? За коровами, за начальством, за другими людьми, за ходом дел и вещами?

Андрей замер и встретился взглядом со скотником. Он понимал: скотник не мог не заметить тент. Скотник ответил:

– Нет, не заметил.

Андрей выдохнул и мысленно сказал скотнику: «Спасибо».

Молодой ветврач взял из вен коров кровь на анализ. Пожилой взял топор, хотел вскрыть грудную клетку корове. Управляющий быстро подошёл к нему, взял одной рукой переднюю ногу коровы, отвёл её кверху, чтобы ветврачу было удобней разрубить рёбра груди коровы. Отпустил ногу коровы, как будто случайно, выронил её. Наклонился, вновь её поднять: одной рукой взялся за ногу, а из ладони другой руки незаметно для комиссии, спустил два золотых обручальных кольца в голенище сапога пожилого ветврача. Врач видел это, но промолчал. Голод ломает любые принципы, каждый выживал так, как только мог. На это и рассчитывал Андрей. Ветврач с помощью топора, вскрыв грудную клетку коровы, положил топор, ножом отрезал часть легких и подал молодому ветврачу. Молодой ветврач завернул кусочек легкого в матовую бумагу и поместил в чемоданчик вместе с другими анализами. Следователь и глава района стали тихонько, лишь бы не слышал парторг, совещаться и решать, что делать с трупами коров:

– Внутренности выпотрошить, да на мясо. Тогда не так попадёт сверху.

– А если туберкулёзом люди заболеют после того, как поедят мяса?

– А что ты предлагаешь? Сжечь?

– Зачем сжигать, это же не ящур. Да и народ взбунтуется, с голоду же все пухнут. Оставлять тут тоже нельзя, местные явно будут мясо есть.

– Вон в падальную яму отвезти, да и всё! – на том и порешили.

Лошадь, запряжённую в плоские сани, под узду завели в свинарник, мужики ближайшую к саням корову перевернули за ноги так, что она оказалась на досках саней. Пока грузили корову, Андрей шепнул скотнику:

– Повезёшь, так по дороге не езжай. Езжай рядом по бездорожью. Снега много, никто там зимой не ездил – целина. Они не поймут, что ты не по дороге едешь. Машина в сугробах застрянет, пешком в лес в такую даль по снежной целине они не пойдут. Корову в падальную яму не кидай, оставишь в лесу. На обратном пути к Юрию забеги, пусть идёт с ружьём в лес, коров охраняет.

Так и вышло. Скотник вёл лошадь под уздцы, сзади шли ещё двое мужиков, утопая в снегу по колено, а местами по пояс. Лошадь из последних сил тащила сани, мужики как могли, помогали ей, толкая сани сзади, стараясь не дать трупу коровы скатиться с саней. Уазик, с членами комиссии, застрял в первом же сугробе. Долго выкапывали машину из снега, но машина не хотела ехать ни вперёд, ни назад. Второй уазик, пытаясь вытащить первый, так же сел в снег на брюхо. Пришлось идти за лошадью. Верёвкой, привязанной к саням, зацепили за задний крюк уазика и стали понукать лошадь. Люди толкали машину назад за передок. Наконец, с трудом вытолкали уазик на дорогу. Так же высвободили из снега второй уазик. Вопрос ехать или не ехать за лошадью с коровой, и проследить всё ли мужики сделают правильно, отпал сам собой.

Все люди, измотанные попытками высвободить машины из снежного плена, вернулись в свинарник и стали изучать живых коров в дальнем углу. Здесь было совсем темно, но члены комиссии старались делать вид, что добросовестно исполняют свою обязанность. Дали на подпись протоколы, все подписались, в том числе Андрей и скотник. Комиссия уехала только тогда, когда мужики вернулись обратно после того, как отвезли третью корову в лес. То, что ни на кого не надели наручники и не забрали с собой, давало надежду Андрею, что план его сработал и, даст Бог, впредь пройдёт всё нормально. Лишь бы старый ветработник не подвёл и после исследования анализов, написал в заключение, что у коров действительно был туберкулёз.

Этой же ночью, в эти же сани запрягли другую лошадь и пошли в лес по проторенному следу, держа лошадь под уздцы. Мёртвых коров перевезли по очереди обратно в свинарник и приставили к воротам свинарника сторожа с ружьём.

С утра пораньше, как только забрезжил свет, собрались около коров мужики: все, кто был свидетелями перевозки коров, скотник и сам управляющий. Вообще, все те, которым Андрей больше всего доверял. Начали разделывать коров. Трупы успели хорошо подстыть, и мужикам пришлось нелегко. Коровам в первую очередь отрубили головы, кровь стекла густой струйкой в вёдро, это говорило о том, что туши ещё не насквозь промёрзли. Перевалили корову на спину, от копыт надрезали шкуру и с большими усилиями содрали её с ног вниз, вернее к основанию ног. Затем разрезали шкуру от шеи по животу до зада, соединили разрез с разрезами на ногах и также содрали шкуру: в первую очередь с живота, потом с боков, постепенно спустили её на пол. Расправили шкуру по полу, получилось нечто вроде ковра ворсом вниз, в центре которого лежала туша коровы. Мужики были все опытны в этом деле, знали, как и что делать, ведь все имели или раньше имели в хозяйстве крупнорогатый скот, и всем приходилось его колоть. Стали разделывать тушу: вскрыли живот, внутренности отделили от лёгких и огромный пузырь с внутренностями живота коровы с большими усилиями извлекли из его природного гнезда. Достали остальные внутренности. Так же разделали и оставшиеся две туши. Рога и копыта отрубили, завернули в шкуры коров, скотник отвёз и скинул их в падальную яму.

Так называемая в народе падильная, вернее падальная яма представляет собой вырытую глубокую яму размером примерно метра четыре на три. Поверх ямы плотно друг к другу наложены брёвна в два наката, один слой вдоль верха ямы, другой поперёк, поверх первого ряда брёвен – так, что посередине оставалось отверстие примерно метра полтора на метр с небольшим. Поверх брёвен была насыпана земля, чтобы ядовитый, смрадный запах не так сильно выходил из ямы. У ямы была нужной длины съёмная крышка из жердей, переплетённых тальником. В принципе, спуститься в яму можно, если прихватить с собой нужной длины лестницу. Летом люди эту яму обходят стороной, ещё метров двадцать до неё, зажимая нос руками. Но зимой, оголодавшие люди вполне могли спуститься в яму за костями разложившихся животных и только страх остаться в яме навсегда, останавливал людей. Пока останавливал…

Теперь Андрей знал, люди дотянут до тепла: один мужик принялся разрубать на четыре части туши, а остальные взялись за внутренности, пока не промёрзли. Отделили лёгкие, сердце, почки, селезёнку, достали плод ещё маленького телёнка. Затем взялись за кишечник. Рубили кишки на части, разрезали их вдоль и освобождали от содержимого. Желудок коров, который состоит из нескольких камер, так называемой «книжки», очистили от ещё не разложившегося сена и соломы. Закончив разделку, всё мясо, кроме одной половины туши, повесили на крюки под потолок свинарника. Внутренности разложили так, чтобы хорошо промёрзли.

Оставшуюся половину коровы взвесили, потом тщательно изрубили на мелкие кусочки. Один сходил в контору за списком всех сельчан. Посчитали по весу, сколько разрубленного мяса приходится на одного человека. Бригадир, поняв, что управляющий решил раздавать мясо отдельными порциями, сказал:

– Надеюсь, Андрей, ты понимаешь, что рано или поздно молва дойдёт до милиции или до главы района? Разумней было бы раздать мясо сразу и избавиться от каких-либо улик в свинарнике.

– Знаю, – ответил Андрей, – я не хочу, чтоб кто-нибудь повторил участь деда Сороки. Человек не жвачное животное, на одной сушёной траве пережить такую холодную зиму, да ещё постоянно работая, не может. Люди оголодали и могут съесть лишнего за один раз, а это может привести к смерти.

Из пустой торговой лавки принесли весы. Скотник пошёл оповещать людей, что будут выдавать мясо. Народ собрался быстро. Выдавали по списку «под роспись», примерно по полкилограмма на члена семьи. Список выглядел странно: на лист бумаги переписали только фамилии глав семей, а вместо инициалов ставили цифру. Цифра означала, сколько человек в семье, в том числе старых и малых. Если были однофамильцы, то вписывали первую букву имени главы семьи для избежание путаницы. Выдавали по весу, в качестве добавки давали кишку длиной сантиметров двадцать. Объясняли, что ровно через неделю будет повторная выдача мяса. Всем, кто не смог прийти, отвезли мясо на дом. Половина коровы – это шестая часть всего мяса. Итого: мяса должно хватить на шесть недель, а там апрель не за горами…

Вскоре отелились те коровы, что стояли в дальнем углу свинарника. Молоко решили раздавать детям, в чьих семьях не было коров или они ещё не отелились. Дети приходили сами в свинарник и получали свой стакан молока. Андрей прекрасно понимал, чем грозит ему такое самоуправство, и в душе молил бога, чтобы милиция по поводу мёртвых коров нагрянула после того, как кончится мясо, но тогда, когда снега будет ещё много. Молоко дети тут же выпивали, и следов этого, типа «преступления государственного масштаба», не оставалось, кроме свидетелей в виде детей.

В начале апреля вновь в село приехали два уазика, комиссия в том же составе, только без ветврачей. Андрей знал, что они рано или поздно приедут и облегчённо выдохнул: снега ещё много, в лес не поедут и заглядывать в падальную яму не станут. Да и за ними грешок есть: не проследили, куда дели мёртвых коров. Мясо было уже всё роздано, следы тщательно «заметены». Члены комиссии не нашли ни мяса, ни каких-либо следов. Пошли по домам, так же не нашли ни мяса, ни каких-либо следов. Да и не могли найти. Люди съедали даже кости: варили их до тех пор, пока они не становились мягкими настолько, что их можно было жевать. Люди молчали, разводили руками, мол: «Ничего не видели, ничего не знаем». Комиссия перебралась в контору и устроила допрос управляющему отделения колхоза Андрею, бригадиру, скотнику и тем мужикам, что помогали отвезти мертвых коров на падальную яму. Никто ничего не сказал, все твердили: «Коров в яму сбросили. Слухи, так они и есть слухи. У ямы никто не дежурил, может, кто и слазил за мертвечиной, разве за каждым уследишь?» Глава района подумал, подумал, поглядывая на главу отделения милиции, и решил – пора возвращаться…

В начале мая, как только земля начала оттаивать, потянулись люди на поле, где в начале зимы выкапывали из-под снега мёрзлый картофель, в надежде найти хоть что-то ещё. Надя и Витя так же, как и все, были на поле. Сестра выкапывала, а маленький брат очищал от земли полу-раскисший картофель и складывал в ведро. Он грыз кусок замерзшей земли зубами, стремясь отсоединить от него кожицу мёрзлой картофелины. Кожица измельчалась и перемешивалась с землёй, но мальчик тут же проглатывал её, так сильно терзал его голод. Даже дети не нарушали закона голода: еду нужно растягивать как можно на более длительное время, иначе не выживешь. Поэтому он не ел сам картофель, а позволял себе съесть лишь кожицу картофеля, если она оставалась на комке земли, из которого он извлекал картофелину. Вдруг подошёл большой парень и, не церемонясь, пересыпал картофель из ведра мальчика себе в мешок.

Витя заплакал, Надя подбежала к парню и, целясь лопатой в горло, закричала:

– Убью! Подлюка, переросток бессовестный!

Парень опешил, такого натиска от девочки-подростка он не ожидал.

– Мы с голоду пухнем, а ты из чужого села пришёл – значит, сила у тебя есть, чтоб работать. А ты эту силу на малую сироту который тебе до пупа тратишь, последний кусок изо рта вырываешь!

Парень окликнул друга, тот подошёл.

– Ты знаешь эту дикую кошку?

– Кто ж её не знает? Эта Надька В., внучка казака Николая Шмакова.

– А, понятно. Ну, ладно, внучка казака Николая, забирай свою картошку.

Парень из своего мешка насыпал в ведро Вити сморщенные, бесформенные, грязные картофелины. Посмотрел на девочку-пацанку и загадочно улыбнулся.

После окончания учебного года Надю определили работать на ферму, доить коров. Летом скот стоял в летнем лагере за несколько километров от села. В лагерь доярок возили на телеге трактора Беларусь. На нём же везли пустые фляги под молоко. В лагере была дощатая избушка, которая служила местом приёма надоенного молока и местом отдыха скотников, которые отдыхали в то время, пока шла дойка коров, а после доек гнали коров пастись на пастбище. Тут же был навес, под которым доярки доили коров, за каждой дояркой были закреплены конкретные коровы её группы. Доярки доили вручную по пятнадцать коров, Наде выделили десять. В первый день от непривычки руки затекали, ей не хватило ни сил, ни времени, трудно было девочке успеть за доярками и закончить дойку вместе со всеми. Доярки косо смотрели на неё и сторонились. Девочка, непривыкшая к уважению, ничего другого от людей и не ожидала. Она подолгу ходила среди коров, отыскивая своих. Коров пометили меж рогов краской, чтобы новая доярка не спутала их с чужими коровами, пока не при выкнет и не будет знать их по масти. Да, видно, краски пожалели, и девочка подолгу ходила, заглядывая на морду каждой корове, теряя на поиски много времени. К концу дойки в загоне остались только её коровы. Превозмогая боль в руках, Надя старалась доить коров, как можно быстрей, и тщательно додаивать. Она знала, насколько корову не про-доишь, настолько молока у коровы будет меньше. Ей мать всё это объясняла, когда ещё её маленькую учила доить корову:

– Если корову с новотёла не додаивать, молоко, оставшееся в вымени, закиснет и приведёт к маститу. Кроме того очень важно: после отёла корову раздаивать, для этого надо хотя бы ещё минуту продолжать доить корову, после того, как у неё кончится молоко. Корова поймёт, что молока мало и будет добавлять его. Хорошо бы телёнка подпустить к корове, уж он бы её хорошо рассосал-раздоил. Подчистую бы всё высасывал, и ему хорошо и корове хорошо, но нам молока тоже хочется. Поэтому, как корову подоят, так сразу на её глазах её дитятю-телёночка поят. Когда подрастёт, заранее приносят тёплой воды побольше, часть воды отливают в ведро, в котором поят телка, а часть остаётся для подмыва вымени коровы. Подоив корову, в воду в ведре для телёнка добавляют молоко и поят его. Корова видит, что телёнка по-прежнему поят её молоком и остаётся довольной. Потом, когда отпоят телёнка, это месяца через три, надо, всё равно, тщательно про-даивать корову. Иначе корова подумает, что молока для телёнка не нужно так много, раз не всё выдоили-выпоили телку, и станет молоко сбавлять.

Женщины готовы были ехать домой. Стояли рядком и наблюдали за маленькой дояркой. Каждой хотелось скорей домой, но оставить не подоенными коров нельзя. Покорное упорство девочки размягчило их сердца и они, как бы забыли, чья она дочь, на их лицах негодование сменилось добротой. Одна из доярок, та, что ещё по снегу заступилась за Надю, когда та несла огромную связку валенок, подошла к девочке, слегка отстранила её:

– Ну-ка, пусти!

Несколько раз дернула привычными движениями за титьки коровы, проверила, хорошо ли вновь испечённая доярка про-доила корову и сказала:

– Молодец, не ожидала, про-даиваешь хорошо.

Встала из-под коровы, загнала в свой стонок одну из оставшихся коров и стала её доить. Стонком, от слова «стоять», называли небольшую клетку, сколоченную из нетолстых жердей. Сколько было доярок – столько клеток-стонков. Они располагались под навесом в ряд так, что этот ряд клеток разделял собой два загона. Стонок не имел передней стенки, глубина стонка была меньше длины туловища коровы на столько, чтобы было удобно доить корову с боку. Дальнюю стенку заменяли воротца, на которых с внутренней стороны размещалась навесная кормушка. В кормушку помещали какой-нибудь корм для приманки коров, коровы охотней заходили в стонок для дойки и спокойно там стояли. После того, как закончат доить корову, воротца открывали, корову веточкой подгоняли вперёд, в результате чего корова оказывалась в другом загоне среди уже подоенных коров.

В загоне для не доеных коров оставались ещё две коровы. Две женщины, последовали примеру коллеги и подоили их. Надя молчала, но испытывала к женщинам благодарность. Понесли молоко на сдачу в избёнку. Та, что первой пришла на помощь, записала молоко на Надю, словно это она подоила эту корову. Две другие женщины, молоко из группы коров маленькой доярки записали на себя. Дело в том, что доярки получали деньги за количество надоенного молока. Правда, денег давным-давно никто в колхозе не видал. Надя взглянула в глаза тёте Клавдии и тихо сказала:

– Спасибо.

– Да ладно, чего уж там, – отмахнулась та.

Девочка сказала «спасибо» и остальным женщинам. Она очень боялась, что доярки запротестуют из-за того, что им приходится долго ждать, и её могут лишить работы.

Один борт тракторной телеги открыли, свесив его вниз. Две доярки заскочили наверх, оставшиеся женщины по двое выносили сорокалитровые фляги с молоком из избёнки, держа их за ручки. Подносили к тракторной телеге, потом поднимали их вверх, насколько только могли. Двое на верху, присев на корточки, свесившись вниз, дотягивались руками и хватались за ручки фляги и волоком затаскивали их на поверхность телеги. Не наклоняя, как бы «шагали дном» фляги, откатывали их подальше, освобождали место для следующих фляг. Надя подошла, хотела помочь. Её отстранили:

– Иди отсюда, тебе ещё рожать надо!

– Я не собираюсь рожать, – возразила девочка.

– Теперь не собираешься! – доярки засмеялись. Этот смех растопил в сердцах женщин всё негативное, что ютилось в их умах к девочке-сироте.

Погрузив фляги, доярки залезли сами. Тракторист закрыл борт телеги и не успел ещё завести трактор, как доярки запели. В этих местах все, будь то доярки, скотники, школьники и просто разные люди, всегда пели, независимо куда, зачем и на чём ехали, хоть зимой в санях-розвальнях.

Рабочий день доярки разорван: дойки трёхразовые. Утром дойка начиналась в шесть. Доярке надо было встать не позднее, чем полпятого, успеть подоить свою корову, напоить телёнка, успеть выгнать в табун, управиться по дому и успеть добежать до фермы, погрузить фляги под молоко и т. д. Вторая дойка в двенадцать часов, третья – в шесть вечера. С учётом дороги рабочий день доярок превышал нормативы. Но многие женщины с маленькими детьми предпочитали работать доярками именно из-за того графика: одна дойка с дорогой туда и обратно длилась около трёх часов. Каждая надеялась, что за это время с её детьми, пока матери нет дома, ничего не случится.

В обеденную дойку новой доярке понадобились ещё помощники. В вечернюю дойку она не смогла подоить и пять коров – руки не слушались. Доярки, молча, подоили остальных коров маленькой доярки. На следующий день руки болели нестерпимо, но Надя мужественно взялась за дойку. Постепенно боль стала отступать, но без помощи доярок не обошлось и на этот раз. Через неделю Надя успевала подоить своих коров быстрее других доярок. Оно и понятно: у неё их было на целых пять меньше. Ещё через неделю она попросила бригадира добавить ей коров. Бригадир посмотрел на неё, подумал и велел из соседних загонов перегнать в эти загоны три коровы. Доярок не хватало, многим приходилось доить коров сверх нормы.

– Если вы добавите трёх коров, их будет тринадцать, – сказала бригадиру маленькая доярка.

– Боишься, не справишься?

– Нет, просто число тринадцать не нравится, – ответила Надя.

– Не понял: добавить или убавить? – попросил уточнить бригадир.

– Добавить.

Бригадир рассмеялся и велел перегнать четырёх коров, восхищённо пробурчал себе под нос:

– Вот, порода Шмаковская! – как говорили люди.

Так в тринадцать лет Надя стала работать дояркой и вручную доила за одну дойку по четырнадцать коров.

С верой в хорошее

Время шло своим чередом. Голод отступил от сельчан. Нина закончила семилетку, и Галина перевезла её в город, помогла поступить в медицинский техникум. Осталась в селе только Люба, но и она вышла замуж за молодого парня из центральной усадьбы. Переехала к нему жить, по-прежнему работала поварихой в столовой, но на центральной усадьбе колхоза. После сорок восьмого года детдом, без видимых для сельчан причин, закрыли, детей куда-то увезли, здание разломали, всё, что представляло какую-либо ценность, забрали. Все помнили, что эта бывшая усадьба еврея, поэтому, когда он стал собирать остатки кирпича и начал строить себе дом, никто ему не перечил. От детдома нетронутыми остались каменный фундамент и лаги над глубоким подвалом. По фундаменту и лагам деревенские ребятишки бегали и играли в войну, представляя себе, что это развалины разбомбленного дома. Подолгу ругались меж собой за право быть именно русскими солдатами. Немцами быть никто не хотел. Но какая война без наличия врага? Тогда решили тянуть палочки – кто вытянет маленькую палочку, тот и фриц. Те, кому не повезло с вытягиванием нужных палочек и приходилось быть фашистом подряд несколько раз, от досады плакали или вообще не приходили играть.

Пожилой еврей работал днём и ночью, клал из красного кирпича стены полуподвального помещения будущего дома, а параллельно наёмные плотники рубили ему сруб на дом. У еврея за это время выросла борода, он не стал её более сбривать и постепенно отрастил бороду ниже груди. Жители села пугали им непослушных детей, называя его дедом Бабаем. Казалось, дед Бабай был не против этого прозвища и того, что им пугают детей. Встретив их на улице, сам начинал разговаривать с детьми:

– Девочка хорошая, девочка пригожая. Девочка послушная, девочка сложная. Девочка большая, девочка смешная. Девочка красивая, девочка ленивая. Девочка помазана, девочка описина…

Так же до бесконечности он мог говорить про мальчика. Дети не могли понять, зачем он это делает, и стремились отойти от него подальше, а те, что поменьше, испуганно убегали от страшного, бородатого Бабая.

Так со временем это прозвище к нему и прицепилась. Дед Бабай был уже пожилым, но ещё крепким мужиком. Занимался рыбалкой и охотой, сбором ягод, грибов и трав. Постепенно за ним закрепилась репутация лекаря. Оно и понятно: в селе не было ни одного медицинского работника. При недомоганиях и хвори все шли к нему за советом и отварами трав.

После отсидки своего тюремного срока в село вернулась Никитина. Стала работать дояркой в той же базовке, где работала Надя. Людей не избегала, со всеми здоровалась, но мало с кем общалась. Если никто не подойдёт, сама ни к кому не подходила, не жаловалась, не советовалась, никому ничего не рассказывала. В редкие минуты отдыха запоют бабы печальные, протяжные, грустные песни, она тоже поёт. Запоют бабы песню повеселее – Никитина замолчит, отвернётся и, как каменная, смотрит куда-то вдаль, словно осталась её душа в тех тяжёлых годах. Больно, видно, было ей осознавать, что та, за которую она четыре года отсидела, возможно, здесь рядом и со всеми поет весёлую песню. Навсегда остался в памяти народа этот случай, так говорили и говорят по сей день: «У нас так: за горсть гороха садят, за миллионы нет».

Как-то ночью Николай Афанасьевич проснулся от воя волка.

– Что за чёрт? – подумал дед. – Какие волки летом? Померещилось, что ли?

Собака надрывно лаяла. Вой повторился. Дед встал, оделся, на всякий случай зарядил ружьё и вышел на двор. Собака не переставала лаять и рваться с цепи. Дед постоял, подождал, размышляя: «Ну, ладно в войну. Пригнала война много волков в наши леса, потом голод. Вроде всех выбили. Теперь-то откуда? Померещилось, что-ли?» Вой опять повторился. Светила растущая половинка луны, было плохо видно, да и днём волк никогда не покажется человеку. Николай, зная это, не пытался что-либо разглядеть. Просто взвёл курок ружья, прицелился в ту сторону, откуда доносился вой и стал ждать. Как только волк снова завыл, дед направил ствол ружья на вой и выстрелил. Из травы подпрыгнуло что-то тёмное и рухнуло обратно. Дед не стал подходить к зверю, зная, что раненый волк может притвориться мёртвым и кинуться на человека, когда человек приблизится к нему. Когда рассвело, старик подошёл к тому месту, откуда доносился вой. Волк был мёртв, он был явно болен, худой и с облезлой шкурой.

Когда Наде исполнилось шестнадцать лет, из их села вдвоём: её и ещё одну девушку Валю, отправили в район учиться на тракториста.

– Да какой из меня тракторист. Я тракторов-то боюсь, – отказывалась Надя от такой чести.

– Ничего! – уговаривал её дядя Андрей, – привыкнешь, у тебя есть характер. Такой характер, да каждому мужику! Не одна поедешь, чай. Вдвоём веселей будет. Присмотри там за ней, ветрена немного.

– А как же Витя? Вертлявый он! Натворит чего, переживаю я за него. Как такого одного оставишь?

– За братцем дед с бабкой присмотрят. Не век же тебе коров доить? Пойми, более некого посылать. Мужиков нет, а те бабы, что работали, замуж повыходили и уехали.

На том и порешили. Курсы были короткими, в основном всё обучение проходило на практике, прямо в МТС – в машинотракторной станции. Молодых девушек учили заводить и ездить на маленьких без кабин тракторах, такие же трактора были в колхозе – «Коломенец – 1». Учили пахать на тракторах прямо в полях, на самом деле вспахивая землю. Учили трактор ремонтировать, называли и показывали детали.

С учениц из Н. П. не спускал глаз высокий парень. Он обучал другую пару девушек, Надя узнала в нём того наглого парня, который в голодные годы хотел отобрать у брата мёрзлую картошку. Парень выбрал свободную минутку и подошёл к девушкам. Надя отвернулась, её напарница Валя, напротив, заулыбалась и сама заговорила с парнем. Парень охотно поддержал разговор, но продолжал смотреть на Надю. Надя старательно продолжала собирать разобранный до винтика трактор, делая вид, что никого не видит и ничего не слышит. Парень замолчал, постоял немного и вернулся к своей работе.

– Ну, чего ты, Надюха? Трудно тебе было разговор поддержать. Такой парень красавец, к нам подошёл, а ты, как бука, заткнулась и сидишь, железки перебираешь, – выговорила Валя подруге свои претензии.

Заметив, что напарница Нади отлучилась на пару минут, парень вновь подошёл к трактору, на котором обучалась Надя с подругой:

– Ну, привет, Надя, внучка казака Николая. Не узнала?

– Узнала, поэтому и говорить с тобой не хочу.

– О, какие мы злопамятны! Хороший у тебя сарафан, на всё оставшуюся жизнь хватит! – парень засмеялся. Надя встала, взглянула ему в глаза и строго сказала:

– Иди куда шёл.

– Я шёл к тебе, – ни капли не смущаясь, сказал парень.

– Что забыл у меня или картошки мороженной захотел?

Это напомнило парню о его неприглядном поступке в голодное время и о том, как он, почти взрослый парень, спасовал перед девочкой-пацанкой. Он откинул голову назад, приподнялся на цыпочки, опустился на всю стопу, скривил губы грустной улыбкой и тихо отошёл прочь.

Экзамены проводили ученицам по мере того, как «учитель» считал, что они смогут самостоятельно работать на тракторах. Экзамен принимал бригадир. Девушки должны были разобрать и собрать мотор трактора, назвать каждую деталь и объяснить, зачем она нужна. Должны были заправить самостоятельно трактор горючим, завести его, крутя кривой стартёр, доехать до поля и вспахать хотя бы одну полосу. На экзаменах парень решился подойти к Наде, и ещё раз попытать счастье:

– Надя, прости меня, мы ведь тоже голодали. Не знал я, что вы сироты.

– А что мальчик маленький ты тоже не сообразил? Какая разница: сирота он или нет, он тебе до брюха был, – девушка гордо встала перед парнем, глядя ему в глаза. Парень отвёл взгляд, не забыв про себя отметить: «О, какие глазки!»

– Виноват, признаю! Нравишься ты мне. Экзамены сдашь, уедешь, когда я тебя ещё увижу? Может, договоримся о встрече?

– Не договоримся! – сказала, как отрезала, девушка.

– Да будет тебе. Уж не такие вы и сироты. Вон посмотри, в селе из десяти семей у восьми нет мужиков в доме, а у вас сразу два, ведь ваши отцы живы.

Не следовало парню напоминать Наде об её отце и об отце брата. Парень даже не предполагал, какую больную рану он задел в душе девушки.

– Пошёл вон! – глядя в глаза парню, зло сказала девушка, присела и стала перебирать запчасти трактора.

– Подумаешь, принцесса нашлась. Было бы кому нос воротить. У меня таких десятки, и ни одна не ломается. Ну и собирай свой трактор! – парень повернулся и ушёл.

Экзамены девушки сдали, получили по листу с печатью, который назывался удостоверением, в нём говорилось о том, что они закончили курсы машинистов-трактористов. Девушки вернулись в село, где их тут же усадили на трактора и отправили пахать в поле. Надя не могла не думать о том парне, чьё имя не знала. Ей шёл семнадцатый год, в это время её мать уже была беременна ей. Никто из парней в её селе не интересовался ей, по крайней мере, никто ни разу к ней не подошёл. Парень был хорош собой, волосы у него были более тёмными, чем русые, красивые глаза и совсем не наглые. Может, она зря его обидела? Он же не знает, какие у них с братом отцы…

Когда подошла очередь деда с бабкой пасти коров в очередной раз, была уже осень. Надю опять отпустили с работы. На этот раз она пошла пасти табун вдвоём с братом. День был достаточно тёплым, многие поля уже были убраны, коровы это хорошо знали, знали, что на этих полях поживиться нечем, – пионеры-школьники собрали до последнего колоска. Коровы паслись спокойно, благо паутов уже не было, были комары, но они так сильно не донимали коров. Пасти было значительно легче. Вдруг Матрос забеспокоился, тихо заворчал, потом зарычал. Среди берёз показался всадник. То был парень лет двадцати с небольшим. Он подскакал к пастухам, осадил лошадь и спросил девушку, не видели ли они лошадей в лесу.

– Нет, не видели, – сказала Надя.

– Спасибо, красавица! – парень улыбнулся, хотел скакать дальше, но придержал лошадь и спросил, – как звать-то тебя?

– Надей её зовут! – ответил брат за неё, так как сестра молчала.

– Щё же, щё же еко-то! Щё же, имя-то красивое такое – Надежда! – парень пришпорил коня и, удаляясь, прокричал на скаку, – а я Николай!

По говору Надя поняла, что парень из села, что находилось вниз по течению реки, через одну деревню от их села. Это была уже другая область, хотя эти сёла разделяли всего двенадцать километров, народ в том селе имел свой говор, отличный от говора бывших потомков первых казаков на Урале. Витя хитро прищурился и сказал:

– Надя, а он назвал тебя красавицей.

– И что? Язык без костей, – Надя делала вид, что слова брата ей не нравятся, хотя на самом деле ей это было приятно, парень ей очень понравился.

– Он не заметил твоего сарафана.

– И что? – уже слегка покраснев, спросила сестра.

– Он тебя заметил!

Девушка даже не подозревала, насколько сильно она понравилась этому парню и что в дальнейшем он несколько раз прискачет на коне в лес к табуну из их села в надежде встретить её.

Сентябрь щедро дарил прозрачные тёплые дни. В лесу и в полях было несказанно красиво: всех оттенков жёлтые, багряные и светло-коричневые листья устилали ковром всю землю. Пахло знакомым запахом земли вперемешку с приятным запахом увядающей листвы и травы. Надя остановила трактор и пошла с линейкой вдоль только что вспаханной ею полосы земли, проверяя, насколько правильна глубина вспашки. Николай возвращался из очередной своей вылазки в их лес в поисках приглянувшейся девушки, скакал на великолепном своём скакуне по лесу вдоль кромки поля. Он увидел Надю, тут же узнал её, обрадовался, развернул коня и поскакал к трактору. Парень на своём великолепном скакуне браво подскакав к девушке, поздоровался.

– Здравствуй, красавица Надежда!

– Здравствуй! – скромно ответила девушка, пряча свои глаза, что светились от счастья.

Николай придержал коня, конь перешёл на шаг. Приблизившись к девушке, Николай не остановил коня, продолжал ехать прямо на девушку. Надя спокойно взяла коня под уздцы и, не сходя с места, отстранила морду коня от себя так, что конь прошёл мимо её. Парню это понравилось:

– Ого! Значит так! – парень пришпорил коня, проскакал небольшой круг и ещё раз направил коня на девушку, на этот раз лёгкой рысью.

Девушка всё так же спокойно стояла на том же месте, она и на этот раз успела схватить за узду и отвести от себя коня.

– Мда! – восхищенно сказал парень.

Сделал ещё один круг, но на этот раз пустил коня галопом прямо на девушку – Надя не сходила с места.

Буквально за два метра до девушки, Николай резко осадил коня, конь встал на дыбы. Надя продолжала спокойно стоять и спокойно смотреть на парня.

– Смелая! Мне такие по сердцу! – засмеялся парень. – Слыхал я, что есть в России бабы, коня на скаку останавливают, но щёб взглядом коня на скаку останавливали – вижу впервые.

Парень соскочил с коня, подошёл к девушке. На нем была белая рубашка-косоворотка и галифе. Наде стало неловко за то, как она одета в сравнении с нарядным парнем.

– А щё ты тут с линейкой делаешь? Учётчица, щё ли? Или сторож, трактор охраняешь? Тракторист-то где? – Николай покрутил головой вокруг. – Молодой, красивый?

– Ты о чём? – нарушила девушка молчание.

– О трактористе. Спрашиваю: молодой? Красивый?

– Молодой – да. О красоте не знаю.

– Как так? Не разглядела, щё ли?

– Не разглядела, зеркала нет, – Надя обошла парня, достала кривой стартёр, завела трактор, бросила стартёр на место, ловко залезла на сиденье и продолжила пахать. Ошеломлённый парень протянул по слогам:

– Трак-то-рист-ка!

Николай смотрел вслед удаляющегося трактора и размышлял: «Нет, так не пойдёт. Жена трактористка, а муж конюх. Это неправильно, муж по статусу не должен быть ниже жены!»

В тот день это поле пахали ещё два трактора, на одном – Валя, на другом тракторе – тракторист мужчина. Трактористы сами следили за исправностью тракторов. И в этом деле женщины были более ответственными. Надя с подругой на своих тракторах вспахали уже пол-поля, а мужчина никак не мог завести заглохший трактор. Девушки сели обедать, достав из сумок хлеб, молоко, варёные яйца и зелёный лук – оптимальный и вечный набор продуктов сельчан для работы в поле, на покосе, на пастбищах. Позвали мужчину присоединиться к ним и отобедать за компанию. Тракторист подал знак рукой, что обедать не станет. Нервы мужика сдали, и он, схватив руками через штаны член, стал трясти им перед трактором, прогнувшись назад. Потом стал делать характерные движения задом вперёд и назад. Девушки покатились со смеху, хорошо, что тракторист со своим непослушным трактором был не ближе тридцати метров от девушек, от отчаяния он не видел и не слышал их смеха, иначе и они могли попасть под горячую руку распсиховавшегося мужика.

– Вот у нас мужики пошли, хреном трактора пытаются завести, – сказала Валя.

– Видать сильно длинный и кривой! – смеялась Надя, раскладывая продукты на расстеленное на траве полотенце.

– Интересно, как он в отверстие для кривого стартёра хочет засунуть свой хрен?

– Ужмёт до нужной толщины, – продолжала смеяться Надя.

– Интересно, а у других мужиков такой же длинный? – нарочито с серьезным видом, спросила Валя.

Девушки, смеясь, всё язвили и язвили и совсем не заметили, что сзади над ними стоит бригадир и управляющий отделением, дядя Андрей.

– Приятного аппетита! – сказал управляющий.

Девушки вскочили на ноги и, сгорая от стыда, одновременно едва выдавили из себя:

– З-зд-драв-ст-вуй-те.

Многие годы девушки будут краснеть при встрече с этими мужчинами, перед которыми они так глупо опозорились. Ладно бы были уже бабами, но девушки! Подобные темы для незамужних девушек в русских сёлах были под запретом.

Николай был хорошим конюхом, очень любил лошадей, понимал и умел с ними ладить. Не было ни одного жеребца или кобылы в округе, с которыми он не справился бы: ни объездил бы, ни укротил, ни подчинил бы своей воле. Он поспешил вернуться к своему табуну лошадей, который в очередной раз оставил без присмотра, желая отыскать девушку, в которую влюбился с первого взгляда. Вечером, вернувшись с табуном в село, обратился к председателю колхоза с просьбой направить его на учёбу на тракториста.

– Давно бы так, а то всё никак со своими лошадьми не хотел расставаться! – обрадовался председатель.

Николая направили учиться в соседнюю область в ту же МТС, где ранее учились Надя и Валя. Инструктором у него стал тот самый парень, которому Надя тоже нравилась.

– Забавно, – ты Николай и я Николай, и фамилии у нас похожи, ты Грехов, а я Граханов.

Представляясь, сказал инструктор, протянул руку Николаю и приступил к обучению своего нового ученика. Николай Грехов. всё схватывал на лету, а ремонтировал трактор так, как будто всю жизнь занимался этим. Через неделю он сдал экзамены и получил удостоверение машиниста-тракториста. За эту неделю парни подружились. Николай-инструктор был высоким, но «тонкий в кости», с узкими плечами, с пышной шевелюрой почти чёрных волос, больше походил на городского неженку, чем на деревенского парня. Его чёрные глаза смотрели лукаво, искоса. Николай-ученик, напротив, был ниже своего тёзки почти на голову, но, как говорят: косая сажень в плечах, при этом с тонкой талией. Волосы были прямые, темные, смотрел открыто своими карими глазами прямо в глаза собеседника, чувствовалась сила характера и физическая сила в каждом его движении.

Вместе с Николаем инструктор обучал ещё одну девушку. Девушка не сводила с нового ученика глаз, но влюблённый Николай перестал быть ловеласом и не обращал внимания на девушку. Николай Грехов понимал, что Надя, вероятней всего, училась на права тракториста здесь же и, возможно, у этого самого инструктора.

– Хорошая у тебя работа и будущие трактористочки тоже хороши.

– Бывали и краше.

– Да? Краше вообще или конкретно кого имеешь в виду?

– Да как сказать, – замялся инструктор.

– Да скажи так, как есть, – Николай Грехов старался скрыть личный интерес, типа просто поддерживает разговор.

Николай Граханов вздохнул:

– Была тут одна, она мне ещё пацанкой приглянулась. Да дикая, как кошка.

– Тем интересней укрощать, когда дикая!

– Она очень серьёзная, от своих нравственных принципов не отступает. Ну, я имею в виду: ошибок не прощает.

– Ошибок? О, как далеко зашло! Да ты влюблён, брат!

– Да, сам не пойму – из головы не выходит. Была бы там дочь комиссарская, а то сколько раз видел, всё в одном брезентовом сарафане ходит. А корчит из себя какую-то принцессу недоступную.

Это и хотел узнать Николай Грехов и был доволен, что Надя не принимает ухаживание Николая Граханова. Он решил: мешкать не следует, надо активней пытаться увлечь девушку, пока такие, как тёзка, не увели её у него.

Николай после возвращения в свой колхоз сразу же приступил к вспашке полей. Это означало, что пока не кончится осенняя страда, он не сможет встретиться с любимой. Трактор – не кони, поближе к её селу не подгонишь и без присмотра не оставишь, быстренько не поскачешь повидаться с ней.

Надя с братом условились, что для бани воду будет носить Витя, а для нужд дома и на питьё – Надя. Брат был уже достаточно большой и мог взять носку воды полностью на себя, но Надя любила носить воду. Не считая дороги до работы и обратно, да до избы деда с бабкой, это была её единственная возможность выйти на улицу, не привлекая придирчивых глаз односельчан. В субботу, как обычно, брат втихаря улизнул из дома, и воду в баню после работы пришлось носить Наде. Воду носили из колодца, который находился в мерах ста от их избы.

Колодец был глубоким, ведро за дужку крепилось к цепи, выше шла верёвка. Деревянный вал, на котором вся эта привязь была намотана, был достаточно внушительной толщины, из-за чего было сложно его крутить рукояткой в виде зигзага с двумя прямыми углами. Нельзя было просто отпустить ведро, как это делалось на неглубоких колодцах – там пустому ведру было позволительно с грохотом лететь вниз. Здесь цепь, в силу своей длины и тяжести, опережала ведро в свободном падении и разматывалась с такой силой и скоростью, что могла не только повредить ведро и верёвку, но и вал, и столбы, на которые он крепился. Спускать ведро надо было, вращая рукоять в обратную сторону, стараясь не выпустить её из рук. Чем ниже ведро, тем сложней было удержать рукоять. Не дай Бог, зазеваться, в таком случае рукоять начинала вращаться с такой скоростью, что становилась смертельно опасной, если заденет человека. С другой стороны, когда поднимаешь вёдра полные воды наверх, чем больше диаметр вала, тем быстрее наматывалась вся привязь и, соответственно, быстрее поднималось ведро.

Девушка спокойно опускала ведро в колодец и не заметила, как кто-то подошёл сзади.

– Здравствуй!

Надя от неожиданности вздрогнула и чуть не выронила рукоятку вала из рук. Парень схватил рукоятку и удержал её.

– Что испугалась? Я что такой страшный? – засмеялся он.

– Что мне тебя бояться?

– И то верно, что меня бояться – я малый парень хороший, – засмеялся Николай Граханов. Он помог девушке набрать воды в вёдра и пошёл рядом с ней к её избушке. Парень не замолкал ни на минуту, говорил о работе, о том, что мечтает стать милиционером…

– Что-то ты слишком разговорчив стал? – остановила его Надя.

У избы их поджидал брат Нади, улыбаясь, он сказал:

– Извини, сестрица, задержался. Давай вёдра, сам натаскаю.

Не выпуская из рук коромысла, Надя поставила вёдра на землю, брат взял вёдра в руки и понёс их в баню. Николай, типа, хотел взять коромысло, но как бы случайно взялся за руку девушки, Надя отдёрнула руку и замахнулась коромыслом на парня:

– Сейчас, как огрею по спине!

Николай, смеясь, посторонился и сказал:

– Ладно, позже поговорим, – отошёл от девушки.

Витя вернулся из бани с пустыми вёдрами, спросил сестру:

– Чего ему надо было?

– Сама не поняла.

Она понимала, что надо этому парню от неё, но посвящать в это брата не хотела.

– Если что, ты мне говори, я маме обещал защищать тебя.

Сестра рассмеялась, обняла брата за плечи и сказала:

– Хорошо, что ты есть у меня. Пойду я к тяте схожу, посмотрю, как они там, пока баня топится.

Придя к старикам, она вновь взялась за коромысло, натаскала им воды и затопила топку в бане. Топка – это нечто похожее на очаг, но без трубы, дым выходил из бани через отдушины в стенах в верхних брёвнах – это, так называемая, «банька по-чёрному». Дед сказал:

– Спасибо, Надюха. Смотрю я на тебя: выросла ты уже, замуж пора.

– Да что я там забыла? – удивилась внучка таким словам деда.

– Вдвоём легче будет, свою коровку купите.

– А как же Витя?

– Из-за брата не переживай, большой уже. Вон Николай Граханов чем тебе не жених?

Надя удивлённо посмотрела на деда:

– Не люб он мне, не нравится.

– Люб, не люб. Стерпится – слюбится, – сказал сухо дед.

В разговор вмешалась бабушка:

– Как это, чтоб такой парень нравиться не может? Молодой, здоровый! Работает, опять же, инструктором в районе в МТС. У тебя что, женихи в очередь стоят? Забыла, время-то послевоенное, девки за любого цепляются, а ты такому понравилась. От счастья скакать надо, а она: «Не нравится». Что за вздор? Мы ведь о твоей судьбе беспокоимся, наши-то все замужем уже. Чего одной-то мыкаться? В деревне без мужика нельзя. Берут – иди, а то потом могут и не взять.

– Не артачься, Надюха, слушай, что говорим. Завтра воскресение, так Витю пошли ко мне с утра пораньше, в стайке помочь надо кое в чём.

Надя не стала далее перечить деду с бабкой, вернулась домой. Утром, как обычно, она истопила печь, испекла хлеб, поставила в печь томиться суп. Отправила брата к старикам и решила ещё раз сходить за водой. Возвращаясь с полными вёдрами, увидела у ворот Николая Граханова.

– Позволь, девица, воды напиться! – улыбаясь во весь рот, сказал парень.

– Колодец недалече, – ответила девушка и отвернулась.

Надя зашла в ограду и, не спуская с плеч коромысла с вёдрами, повернулась закрыть ворота, но парень помешал ей это сделать, он заводил своего коня, на котором прискакал сюда.

– Зачем коня заводишь?

– Так ветер на улице, ещё простынет, ни чай четыре километра к тебе ехал.

– Я не звала тебя, – строго сказала девушка.

– Да ладно, боишься, что ли меня? – с ехидной улыбкой спросил парень.

– Что мне тебя бояться? Чай, не зверь?

– Правильно, что меня бояться, я парень хороший, – вновь Николай Граханов похвалил сам себя. – Лучше на чай пригласи.

– Воду вот пей, – явно настырное поведение парня стало беспокоить девушку.

– А я чаю захотел, – засмеялся Николай.

Девушка повесила коромысло и занесла вёдра с водой в дом, Николай без спроса проследовал за ней. Надя сняла фуфайку, Николай рассмеялся:

– Узнаю сарафанчик. Да ладно, не обижайся, поженимся, я тебе такие платья покупать буду!

– Ты это с чего взял, что мы поженимся? – глядя в глаза парню, спросила девушка.

– Да что ты такая ершистая? – снова засмеялся парень.

Николай подошёл к девушке, хотел обнять её. Надя с такой силой оттолкнула парня, что тот потерял равновесие, ударился спиной о печь. На его лице мелькнула злость, но он сдержался и со смехом протянул руки к девушке:

– Да что тянуть-то? Мы и так столько времени потеряли, неделей раньше, неделей позже, какая разница? Я же сказал – женюсь. Мои родители согласны, твои дед с бабкой тоже. Ну, иди ко мне, сладкая моя!

До Нади дошло, чем был вызван вчерашний разговор с дедом и бабкой, и зачем дед просил прийти к ним пораньше брата. Она восприняла это, как предательство.

– А ты ничего не забыл? – спросила девушка.

– Да, вроде, нет? – самодовольно повёл плечами нежданно испечённый жених.

– Получается, без меня – меня женили, вернее, выдали замуж. Ты считаешь – это нормально?

– А что такого? – Николай не хотел вникать в суть дела.

– По-твоему, я не человек? – пыталась достучаться до совести парня девушка.

– Человек и очень даже симпатичный.

Николай вновь попытался обнять девушку, Надя вырвалась, схватила нож со стола:

– Не подходи, убью! – гордо выпрямившись, без тени сомнения, сказала девушка.

– Ну, будя себе цену набивать! Я действительно с серьёзными намерениями к тебе.

– Я тоже серьёзно. Уходи! Уходи! – закричала девушка.

– Как бы потом не пожалела. У меня таких поклонниц, как ты, пруд пруди. Вон твоя подружка, Валюха, проходу не даёт, – парень насмешливо смотрел в глаза девушки.

– Я не твоя поклонница. А на Валюхе женись, ты ей нравишься. Я только рада за вас буду.

– Ну, ладно, так и быть. Насильно навязываться не стану. А ты, если что, заходи, я буду рад тебя видеть, – парень с минуту зло смотрел в глаза своей избраннице, скривил губы в ехидной усмешке и вышел из избы.

Уже по снегу, в первый же день, как закончили вспашку полей и трактора поставили под навес, Николай Грехов отпросился у бригадира, запряг своего любимого коня и полетел в соседнее село. У первого же пацанёнка спросил:

– Малой, не подскажешь, где Надя живёт?

– Какая Надя?

– Ну, молодая, красивая такая.

– Так у нас тут много молодых и красивых, и Надек много.

Николай замешкался, потом сообразил:

– Сарафан у неё такой, из брезента. Брат у неё ещё есть.

– А, понял. Это сироты при двух отцах. Там за рекой, по центральной улице в конце с правой стороны. Увидишь там две избёнки о одном окне, так вторая её, – подробно объяснил малой.

– Спасибо, брат, – поблагодарил Николай мальчика и поскакал в сторону, куда указал малец.

– Ну, бывай! – по-взрослому ответил мальчик.

Выражение «о одном окне» означало, что изба у сирот четырёх-стенок и совсем маленькая. В их избе было одно окно на улицу и одно окно в ограду в стене с торца. Таким образом, в те времена измерялись избы: считались только окна с фасадной стороны, окна с торца избы в счёт не шли. «О двух окнах»: понятно, изба побольше, тоже четырёх-стенок, но отличалась от самой маленькой тем, что одно окно находилось напротив кутьи. Куть, думаю, от слова «закуток», так называлась часть избы от русской печи до окна. Это была своего рода кухня. Эти две самые маленькие избы объединяло то, что куть не отделялась перегородкой от избы («избой» во всех избах называли первую, то есть основную, комнату). Выражение «О трёх окнах» говорило о том, что между избой и кутьей есть перегородка. «О четырёх окнах» означало, что эта изба пятистенок и в ней есть ещё горница. «О пяти окон» – изба пятистенок считалась большой. Как правило, на Южном Урале в избах этого типа окна в фасадной стене располагались так: два окна – изба, то есть первая комната, одно окно – куть, и ещё два окна – горница. Все эти избы имели двускатную крышу.

Редко встречались избы шести-стенок, так называемые в народе – Крестовые. Внутри четырёхстенного сруба были ещё две стены, так же рубленные из брёвен, которые располагались крест-накрест по отношению друг к другу. Иными словами, одна стена под прямым углом пересекала другую. Если сверху смотреть на них, видно, что они образуют крест, отсюда и название – Крестовые. Крестовые избы имели, так называемые в народе, тёплые сени, так же имели, как и все избы: первую большую комнату под названием изба, куть, горницу, а из горницы был вход в спальню. У крестовых изб крыши были четырёхскатные.

Все избы рубились «в обло», или по другому названию «с остатком». «В обло» означает округлый, то есть в нижнем бревне под верхнее бревно, что ляжет в этот паз под прямым углом к нижнему бревну, паз вырубался округлым. «В лапу» рубили только колодцы. Рубка «в лапу», то есть «без остатку», выглядела так: каждый край бревна затёсывают топором в виде прямоугольника. Поверхность торца бревна-«прямоугольника» и боковые грани не трогают. Верхнюю и нижнюю плоскости «куба» вырубают, формируют с правильными наклонностями так, что «лапа» в «лапе» держится без каких-либо дополнительных креплений. В наше время даже плотники часто путают эти названия.

В этих местах нет природного камня, нет красного дерева – так называли в этих местах сосну. В лесах преобладает берёза, осина и тополь. Берёза и тополь значительно уступают осине по прочности и долговечности. Осина – серебряное дерево, недооценённое, достаточно неизученное, недопонятое, незаслуженно забытое. Одни говорят: на осине повесился Иуда, другие: Иисуса распяли на кресте из осины. Вот и дрожат листочки осины, как напуганные или в чём-то провинившиеся. Осенью листва осины становится красной, словно кровь Христа, а когда ошкурят – удалят кору, плёнка между корой и древесиной имеет красноватый цвет. Знаю, что раньше из осины делали спички: они не ломались и не дымили. По этой же причине забитые копотью дымоходы и трубы чистили с помощью сжигания дров из осины: осина горит хорошо, жар есть, а дыма почти нет, вот и выгорала вся сажа и копоть в дымоходах. Сырая древесина осины легко поддаётся обработке и резьбе, а высохнув, вместе с невероятной легкостью, приобретает завидную прочность. Из пластичной древесины осины делали черенки для сельскохозяйственного инвентаря, деревянную утварь в дом, лавки, столы и т. д. Древесина белая, прочная и даже считалась гигиеничной. Из неё делали все лавки, лежанки и полки в банях. В стародавние времена у всех народностей считалось, что именно осиновый кол следует вбить в грудь всякой нечисти: вампирам, оборотням, вурдалакам. Считалось осиновым колом можно убить их наверняка, и они более не воскреснут. До сих пор люди верят в лечебные свойства осины и при головных болях на ночь глядя, кладут под подушку деревянную ложку из осины или просто осиновый брусок. Любая древесина любого дерева на открытом воздухе со временем сереет. Древесина осины тоже сереет, но после выдержки на свету и на ветру через несколько лет приобретает серебристый с металлическим блеском серый цвет. Поэтому наши предки из осины делали лемеха для куполов церквей.

Лемех – это небольшая дощечка, примерно двадцать пять – тридцать сантиметров в длину, похожая на маленькую деревянную лопаточку с очень коротким черенком. Этими дощечками, как бы облепляли лукообразный купол церквей, и он сотни лет радовал прихожан своим серебряным цветом, который имел на каждом лемехе свой оттенок, так как свет на каждый лемех падал под своим углом. Из осины рубили срубы колодцев: вовремя спиленная, а именно весной во время соко-движения, ошкуренная и хорошо выдержанная древесина осины в воде не гнила. В те времена первый венец сруба клался прямо на землю, и непременно из осины, спиленной весной, правильно высушенной и хорошей выдержки. Крепкие семьи могли позволить себе при рождении мальчика заготовить осину впрок, до его женитьбы. Срубленные избы из осины такой выдержки стояли не один век и поражали своей крепостью.

Зайдя в избу «о четырёх окон», человек видел прямоугольную комнату примерно пять на четыре метра и не менее трёх метров в высоту. Комната имела четыре окна: два окна в фасадной стене на улицу и два окна в стене справа, которые выходили во двор. С левой стороны стена была условной, состояла из русской печи и перегородки, что отделяла эту комнату от кути. Избы были практичны настолько, что семья с любым количеством детей могла зайти в избу и, не имея никакой мебели, спокойно жить, не испытывая никакой нужды в этой самой мебели. С правой стороны в дальнем, левом, так называемом, Красном углу, чуть повыше верхних полок – божница, представляющая из себя небольшие угловые полочки. Испокон веков на божнице стояли образа и иконы, да лампадка. Ниже Божницы обязательно в примитивной деревянной рамке – фотографии родителей, ещё одна рамка с фотографиями членов семьи висела на фасадной стене, напротив входной двери на видном месте. Чуть ниже уровня божницы вдоль стен шли полки, они проходили над окнами. Ещё ниже, вдоль левой и передней стены находились широкие при-стенные, неотделяемые от стены лавки, которые соединялись меж собой в углу под божницей. К ним в угол приставлен большой стол. Стол, как правило, делался по мере постройки внутреннего убранства избы.

Стол был настолько велик, что за ним могли разместиться полтора-два десятка человек, вынести его из избы не разобрав, было невозможно. Вероятно, поэтому те, кто уезжал из этой избы, стол оставляли, и новые хозяева въезжал в избу, в которой уже был семейный стол – была такая традиция у русских жителей Южного Урала. Те, которые уехали, въезжали в другую избу, где уже также был большой семейный стол. В каждой избе были полати, они располагались под потолком от входной стены до середины избы, где одна матка полатей шла вдоль входной стены прямо над дверью. Вторая матка полатей, которая проходила над серединой избы, с правой стороны врубалась в сруб, а с другой – ложилась на печное возвышение около трубы. Для подстраховки сквозь матку проходил металлический штырь, снизу матки к штырю была привинчена большая гайка. Второй конец штыря проходил сквозь матицу-матку потолка и сверху, на конце штыря также была привинчена гайка. На эти две матки полатей настилались доски, концы которых входили в специальные, продольные пазы на матках. Доски ничем не фиксировались, что позволяло при желании площадь полатей нарастить или наоборот убавить. Настил полатей не доходил до, так называемых, полатцев печи сантиметров шестьдесят-семьдесят. Полати были, как правило, выше уровня поверхности печи на двадцать-тридцать сантиметров. Попасть на полати можно только с печи. Например, просится ребёнок:

– Я пойду, погуляю? Мам, ну, я пойду?

Мать не хочет отпускать его и отвечает:

– Пойдёшь, пойдёшь с печи на полати, – это означало: «Никуда ты не пойдёшь», ребёнок знал и понимал ответ матери.

Поверхность русской печи была равной не менее чем полтора на полтора метра. Её площадь увеличивалась за счёт двух полатцев более чем в два раза. Одни полатцы шли со стороны первой комнаты – избы, и были шириной почти метр. Эти полатцы своим боком прилегали вплотную к печи, шли от кути и упирались в стену, недалеко от входных дверей. Под этими полатцами находился голбец или лежанка с подъёмной крышкой. Под крышкой находилась приличного размера пустота в виде ящика. Это был, своего рода, непереносной сундук для вещей и в то же время ещё одно дополнительное место для сна. Задняя стена печи не доходила до входной стены примерно полтора метра. Этот закуток за печью использовали как ванную комнату – там стоял умывальник, на ночь ставился, так называемый, горшок для маленьких. Зимой на ночь ставилось ещё, так называемое, поганое ведро с крышкой и для взрослых, кабы ночью в мороз по малой нужде на двор не бегать. Когда отёл коровы совпадал с сильными морозами, умывальник убирался из закутка, закуток перегораживали, и туда помещался новорожденный телёнок или вновь купленные маленькие поросята, пока не подрастут и не окрепнут. Над этим закутком располагались ещё одни полатцы. Эти палацы своим торцом упирались под прямым углом в первые полатцы, что были вдоль печи. Полатцы находились на одном уровне с поверхностью печи, так, что комфортно лежать на печи могло сразу несколько человек. Это было хорошее спальное место и очень любимое, как у детей, так и у взрослых, особенно в зимние холода.

За перегородкой, которая отделяла первую комнату, находилась куть. Это своеобразная кухня. В этой кухне было одно окно напротив устья русской печи. На перегородке со стороны кути имелась столешница, поднятая кверху и закреплённая к перегородке вертикально. Хозяйка, когда стряпала, опускала столешницу вниз, оперев её на ножки, которые были приделаны к ней снизу, устанавливала её в горизонтальное положение. Поверх перегородки шла полка с поднятыми боками от печных полацев до стены, так называемая грядка. От этой грядки вдоль стены над окном шла ещё одна полка, в левом углу заворачивала и проходила над дверью, что вела в горницу. Ниже окна шли лавки по той же траектории, что и полки, но у двери в горницу лавки заканчивались. В углу, вплотную к лавкам, стоял небольшой стол, на котором хозяйка готовила еду. Выше уровня стола шел угловой самодельный шкаф для посуды.

«В русской избе»

«Печные страшилки»

«Масленица»

«Ветер»

Русская печь выходила устьем-зевом в куть. Непосредственно перед самой топкой и на уровне площадки топки был шесток, над шестком – дымоход трубы. Сложно найти более практичное, более долговечное и более многофункциональное изобретение человечества, чем русская печь. Печь – это не только обогрев помещения, не только место сна, отдыха и «прогревания косточек», но и приготовление пищи, как для людей, так и для скота и животных, для выпечки хлеба и хлебобулочных изделий, и, как это не парадоксально звучит, печь заменяла микроволновку и холодильник. Хотя раньше слов-то таких не знали. Рано утром, ещё ни свет ни заря, хозяйка топит печь и, пока печь «горит», ставит вёдра и чугунки с кормом для скота и греет воду. Как дрова прогорят до красных углей, угли сгребают в загниво. Потом в протопленную печь ставят выпекать хлеба, после выпечки хлебов, ставят пироги или что там ещё хозяйка придумает. Потом ставят чугунки: чугунок с кашей, чугунок с борщом или готовят какой-то другой суп – все ингредиенты закладываются сразу, ставят томиться молоко в кринках и т. д. В печи всегда есть горячая вода, еду из печи достают по мере надобности, она в печи не остывает и не портится. Истопив печь рано утром, у хозяйки в течение дня «голова не болит» о том, как и когда кормить семью: мужа, детей; чем угостить незваных гостей. Летом, когда печь топят редко, еду готовят во времянках на простеньких очагах. Еду, после её остывания, ставят в холодную печь, где она остывает ещё больше, так как летом температура внутри русской печи ниже, чем температура в избе, а в деревянной избе в любую жару значительно прохладней, чем на улице. Из-за своеобразного микроклимата в печи еда не портится. Правда, летом молоко чаще спускают в подпол или в яму-погреб, чем ставят в печь. В моей бытности в русских печах никто не мылся. Иными словами, печь как «баню» не использовали. На мой взгляд, это глупо: во-первых, нельзя заливать печные кирпичи водой, они этого «не любят»: огнеупорный кирпич – не белый строительный, от воды он подвержен разрушению; во-вторых, в устье печи может залезть разве что ребёнок; в-третьих, в печи не повернуться, не развернуться. Ну, а вот насчёт того, что «кто-то как-то там уж» лечился внутри печи – я слышала. Как может человек, протиснув часть своего туловища внутрь печи, мыться? В лежащем положении? Куда деться воде при мытье взрослого тела человека? А пепел, сажа? Разве не прилипнут к его мокрому телу? Кто-то ляпнул не подумав, а другие ухватились за этот анекдот. Лишь младенца, которого нужно было купать ежедневно, мать иногда купала, поставив таз с водой на шесток у самого устья русской печи, коли в избе прохладно.

Сколько я ни объясняла мастеру-печнику, который клал нам русскую печь в новом доме, что означает и как выглядит загниво, он мне его так и не сделал. В этой местности, где я живу уже четыре десятка лет, не знают, что это за штука такая – загниво. Оно и понятно: в современном мире, где нет дефицита спичек, где разного рода зажигалки – загниво не востребовано. Загниво находится внутри печи в левом ближнем углу. Представляет собой маленький колодец с отверстием примерно двадцать на двадцать сантиметров и глубиной сантиметров тридцать. В конце топки печи в него сгребают красные, горящие угли. Верхний слой углей сгорает, образуя слой золы, под этим слоем золы остальные угли не тухнут два-три дня. Помню, на уроках физики мы учили, что ничто не горит без доступа воздуха. Однозначно, в загниве под слоем золы воздуха нет, но почему не гаснут угли? В очередной раз, растопляя печь, хозяйка выгребает из загнива горящие угли, отодвигает их на середину печи и укладывает на них дрова – всё, печь затоплена. Так делалось испокон веков. Если несколько дней подряд печь не топили, угли гасли, и тогда хозяйка с железным совком буквально бегала за «огоньком» к соседям: на воздухе угли быстро сгорали и превращались в пепел. Не отсюда ли пошло выражение: «Я дам тебе прикурить огонька»?

Часть стены из брёвен, что отделяла избу, то есть первую комнату избы от горницы, удаляли, этот отрезок стены заменяла стена печи и тем обогревалась горница. Если изба была «о пяти окон», то в горнице, которая была значительно больше, чем горница в избе «о четырёх окон», клали ещё очаг для обогрева. Горница в избах «о четырёх окон» и в избах «о пяти окон», а также горница в крестовых избах плюс спальня были обычными комнатами, каждый хозяин на своё усмотрение что-то мастерил в них или покупал мебель.

Печи и очаги на пол не клались. Про печь не говорят: «Сделал» или «Поставил», а говорят: «Сложил». Печь покоится на деревянных столбах-сваях, врытых в землю сантиметров пятьдесят – семьдесят. В избе, ближе к печи, в полу был лаз в подпол. Грунт в той местности податлив и подполы выкапывали довольно большие. В основном в подполе хранили различные овощи. Обычно подпол был один, но иногда вырывали подпол и в горнице.

Пазы меж брёвен с выступающим из них мхом замазывали тощей глиной. Изнутри избы белили мелом, ибо извести в этих местах нет. Побелку обязательно обновляли дважды в год. Было два понятия: помыть пол и вымыть пол. «Помыть пол» означало просто взять воду и вехоть (здесь так называли половую тряпку) и быстренько смыть грязь с пола. «Вымыть пол» означало: слегка смочив небольшой кусок половой доски, тщательно проскрести его ножом до белой, «живой» древесины и смыть всё, что наскребли. И так весь пол. У иных хозяев были самодельные щётки из тонкой жёсткой проволоки. Таким проволочным вехтем тёрли пол ногой, что было легче делать, но не качественней. Не знаю, имеет ли эта техника что-то общее с натиркой паркета? Пол, а вернее древесину досок, царапали-вымывали примерно раз в два месяца. Лавки, стол, полати вымывали по мере загрязнения. После этого доски имели свой естественный цвет древесины, словно новые, и пахли приятным нежным запахом дерева.

Позже, когда появились краски, прежде всего, красили перегородку в куть и с нижней стороны полати. На общий фон покраски наносили рисунок в виде стилизованных цветов, травы и птиц. В рисунке преобладали белые краски или смесь белой краски с краской фона разных оттенков. Обосновано это было тем, что других цветов краски у хозяев просто не было. Это была Уральская русская роспись. Но люди стремились купить-достать красную краску и непременно этот цвет внести в роспись. Для Уральской русской росписи характерны завитки и круги широкой кистью, с плавными переходами тональности красок, почти при полном отсутствии прорисовки мелких деталей.

Окна были обязательно с косяками, входные двери и межкомнатные также были с косяками. Косяки устанавливались в оконные и дверные проёмы сразу же после установки сруба на мох. Какого же высокого мастерства были плотники, вырубая косяки только с помощью топора и стамески! Косяки вырубались из плах толщиной не менее пятнадцати сантиметров, а их ширина соответствовала ширине брёвен сруба. Длина боковин и верхних косяков соответствовала оконному проёму. Нижняя часть косяков – подоконник или, так называемая, подушка, была шире остальных частей и имела пазы с торцов. С внутренней стороны избы от стены подоконник выступал на десять сантиметров внутрь комнаты. Эта выступающая часть была длиннее основной части на пятнадцать сантиметров с каждого торца подоконника.

Боковины – плахи косяков, имели с внешней стороны продольный паз, в который вставлялись затёсанные до нужной толщины торцы брёвен стен сруба, что выходили в оконный или дверной проём. Это было второе предназначение косяков: держать не только рамы окон, но и брёвна стен в нужном положении. Это было необходимо в избах с большим количеством окон: чем больше окон в стене, тем меньше простенки меж окон, тем короче брёвна у углов сруба, тем важнее держать эти короткие обрезки брёвен в нужном положении. Боковины снизу, то есть, с торца внизу посередине имели выступ, который входил в паз подоконника. Верхняя часть, то есть, с торца боковин вверху, имела нужный уклон и паз. Верхушка косяков вставлялась в боковины, только благодаря тому, что сверху оставляли зазор между бревном и косяками. Верхушка имела с торцов выступы шириной, примерно, сантиметров шесть-семь, которые вставлялись в верхний паз боковин. Как известно, над новым срубом устанавливали крышу, чтобы защитить сруб от дождей, и в таком виде сруб выдерживали два-три года до осадки сруба-брёвен. Косяки важно вставить до того, как осядет сруб. За счёт того, что брёвна оседали, зазор между косяками и бревном над ними само-ликвидировался, вернее, бревно над косяками плотно ложилось на косяки. После этого разобрать косяки невозможно. Когда я слышала рассказы людей о своём деде-кузнеце по отцовской линии, что он, якобы мог одним ударом табуреткой выбить косяки, я не верю – это невозможно! Или брёвна стены были сильно гнилыми, часть их выломалась и вылетела вместе с косяками, или люди преувеличивали. Как при этом повела себя самодельная табуретка, сделанная тем же кузнецом, народная молва умалчивает. Разобрать косяки можно было только после того, как снимали верхние брёвна сруба или выпиливали и убирали часть бревна сверху над косяками. Косяки высоко ценились и при необходимости извлечь их из сруба, предпочитали выпилить бревно стены сверху, но сохранить неповреждёнными косяки.

Внутренняя поверхность косяков та, что «смотрела» лицом внутрь оконного проёма, имела ровную поверхность всех плоскостей только у подоконника. Боковины и верхняя часть косяков имели ровную без уклона поверхность только ту, которая шла вдоль косяков до внешнего края, то есть до рамы, от борта, то есть от середины, выступающего на семь-десять миллиметров, примерно на середине всех трёх частей. Выступ шёл строго по одной линии всех частей. Эти части боковин были параллельны друг к другу, также параллельна относительно подоконника была часть «верхушки» до выступа. Со стороны улицы вдоль всех четырёх частей косяков шёл паз, примерно четыре на четыре сантиметра, в который вставлялись наружные рамы. Внутренняя, продольная часть боковин и верха имела плоскость, которая шла вдоль косяков от середины-выступа к краю под небольшим углом. В результате чего со вставленными косяками проём окна по ширине с внутренней стороны дома был шире, чем со стороны улицы. Также высота оконного проёма внутри косяков была больше с внутренней стороны дома, чем в той части, что ближе к наружной раме. Видимо, отсюда и название – косяки. Внутренние рамы, которые вставляли на зиму, вставляли до упора в выступ на боковинах и на «верхе» косяков. Внутренние рамы на лето извлекали из косяков и убирали в сухое прохладное место на хранение.

Позже, за неимением мастеров, косяки стали заменять на «коробки» – доски. Доски просто прибивали к торцам брёвен, в итоге доски держались за брёвна, в отличие косяков, которые, наоборот, держали брёвна в нужном положении. В народе есть такое выражение: «Ну, ты и накосячил!» Так говорят, когда хотят подчеркнуть, что человек не сумел сделать правильно и так, как надо, что-то важное и сложное. В наше время некоторые хозяева снимают косяки и вставляют так называемые «евро-окна». Видела я, как это делается: под раму «евро-окна» подсовывают бруски или просто щепочки, камушки, тем самым образуя просвет между поверхностью нижнего бревна и рамой в три-пять сантиметра. Размер «евро-окна» таков, что со всех сторон – просвет. Все эти просветы: и снизу, и сверху, и с боков заполняют пенкой, пенку прячут под пластиковыми листами. Говоря по-русски: евро-окна держатся на «соплях». Даже для каменных домов это непрактично. Для окон в деревянном срубе, это по сути своей вообще неверно, иными словами, нынешние «мастера косячат». Никакого уважения к такой установке окон у меня нет.

Все окна как изнутри, так и снаружи имели, обналичку. Обналичка имела не только эстетическое, но, прежде всего, практическое значение: её доски прикрывали щели между брёвнами сруба и косяками. Богатые сельчане или мастеровитые хозяева могли позволить себе наличники. Наличники, на мой взгляд, это слово, трансформированное от слов «на обналичке», ибо все резные или выпиленные детали декора крепятся именно на обналичку, образуя наличники.

Изба сирот «о одном окне» была старой и имела свои особенности так же, как надворные постройки. Изба имела крышу «на самцах», высокую с крутыми скатами и далеко выступающими краями от стен сруба. «На самцах» – это означает, что крыша имеет несущую часть крыши – рубленные из брёвен торцовые стены, связанные между собой слегами. До последних трёх-четырёх венцов сверху сруб такой избы рубят строго вертикально. Далее брёвна на продольных стенах рубят той же длины до конца рубки всего сруба. На торцовых стенах брёвна рубят с каждым венцом длиннее, так, чтобы оба паза, вырубленных для продольных брёвен, находились с краёв предыдущих пазов. Со стороны это выглядело, как будто верхняя часть сруба продольных стен выступала-наклонялась наружу под углом примерно в сорок пять градусов и уходила под крышу. Выше основного сруба брёвна-самцы, наоборот, рубились с каждым рядом всё короче на определённый размер, чтобы скат с крыши был ровным. Каждый ряд брёвен самцов скрепляли продольными брёвнами – слегами. Точно так же вырубая в «самцах» округлые пазы под слеги. В слегах пазы не вырубались. Сами же слеги рубили как можно длиннее, так, чтобы над «самцами» крыша выступала подальше. Принято считать (а тут и считать нечего – так оно и есть), что один сантиметр выступа крыши над срубом – стенами избы равен одному году «жизни» избы. Стремились к тому, чтобы выступ был не менее метра, тогда изба простоит не менее ста лет. Так без гвоздя и досок вырубались из брёвен карнизы крыш, а фронтоны крыши замещали собой брёвна «самцов».

Изба была крыта дёрном. Дерн подбирался сплошь заросший пыреем, нарезались определённого размера прямоугольные пласты. Корни этого растения в виде многочисленных крепких «проволочен» сильно переплетённые меж собой. Из таких пластов земля не осыпалась. Пласты были прочные, не рассыпались и не рвались. Пласты укладывали рядами на слеги снизу вверх. Каждый последующий ряд пластов своим нижним краем ложился на верхний край нижнего ряда. Такие крыши строились без единого гвоздя и были очень тёплыми, что для местного климата немаловажно. Весной на пластах появлялась зелёная трава, летом в жару она засыхала, осенью на влажных пластах дёрна снова появлялась трава, которая поздней осенью погибала. В дождливые годы трава росла всё лето, словно на поляне. С каждым годом пласты покрывались новым слоем пожухлой травы, что способствовало скату дождевой и талой воды с крыши. Крыши, крытые дёрном, не протекали. Незнающий человек, со стороны посмотрев на такую крышу, мог подумать, что крыша крыта соломой или сеном и травой.

На потолке – слой земли, «одно ведро на место». «Одно ведро на место» – это в простонародье такая мера. Это означает: берётся десятилитровое ведро полное земли и аккуратно переворачивается на доски потолка сверху. Вплотную к нему переворачиваются все последующие вёдра с землёй. Когда вся площадь потолка на чердаке будет заполнена такими вот «горками», землю выравнивают. На доски потолка, перед тем, как поднять и насыпать землю, стелили слой осенних жёлтых берёзовых и осиновых листьев, чтобы земля не сыпалась в щели меж досок потолка.

Усадьба была типична для этих мест: Вход в ограду был через трёх-столбовые ворота, над которыми шла крыша, крытая дранью. Дрань – это колотые доски из плах (это не напиленные на пилораме или вручную доски, а расщепленные стволы деревьев, как правило, стволы осины). Такие доски служат значительно дольше, чем пиленные. Узкая, длинная двухскатная крыша защищала ворота от осадков, тем продлевая их службу. Одна створка – та, что ближе к дому, называлась воротцами и служила входом для людей. Далее шли двухстворчатые ворота, они были въездными воротами. В промежутке между избой и воротцами, и между воротами и времянкой имел место частокол. «Частокол» равно «частые колья» – это вкопанные в землю вплотную, одно бревно к другому, с заострённым верхом. Времянка была на одной фасадной линии с домом и воротами, выходила маленьким оконцем на улицу. В старые времена в крестьянских усадьбах времянки не имели окон и были амбарами. При рубке срубов амбаров использовалась рубка «в обло» или, иначе говоря, «рубка с остатком», но эта рубка была, как бы вверх ногами. Так что вырубленный продольный паз на бревне смотрел не вниз, а вверх. Это необходимо было для того, чтобы зерно не высыпалось из амбара, если вдруг образовывалась в срубе какая-нибудь щелка. В советское время амбары утратили своё предназначение, и люди переделали амбары во времянки. Времянка была в левом ближнем углу, от неё начиналась левая сторона усадьбы.

Времянка, в некоторых сёлах её называют Малухой, размерами чуть более бани. В центре простенький очаг, у одной стены лавка и маленький стол, у другой – лежанка. Времянка использовалась только летом, отсюда и название. Чтобы летом лишний раз не топить русскую печь, во времянке топили очаг для приготовления пищи. Вход во времянку был под сараем. Напротив, под этим же сараем, был вход в стайку. В итоге: слева стена сарая была продолжением дальней стены времянки, справа – стена сарая упиралась в дальнею стену стайки. Сама задняя стена сарая была бревенчатым забором. У сруба времянки был вкопан столб с выдолбленным вдоль него пазом. Точно такой же столб был вкопан в землю у стайки, с таким же пазом. На середине расстояния от времянки до стайки был вкопан ещё один столб с аналогичными пазами с двух сторон. В эти пазы укладывались нетолстые брёвна, одно бревно на другое, от земли и до нужной высоты. Брёвна были с затёсанными краями, края этих брёвен ложились в пазы столбов. Пространство между столбами как бы забиралось брёвнами, отсюда и название забор, иными словами: «рубка в столб».

Крыша времянки и сарая была двускатной и общей, упиралась в крышу стайки. Передняя часть крыши сарая покоилась на трёх столбах, это, так называемые, подбалки: один столб у угла времянки, второй – посередине, третий – у угла стайки. Под крышей сарая от времянки шли лавки, полки, верстаки. На них и под ними находились инструменты и инвентарь, также лопаты, грабли, косы, метлы, вёдра, кадушки, коромысла, сбруя для лошади, сани и прочая утварь для сельского хозяйства. Также под сараем находился лаз в погреб. Погреб был глубоким, спускались в него по деревянной стандартной лестнице: две жерди с перекладинами.

Левый дальний угол надворных построек венчал самый интересный объект этой усадьбы – стайка. Стайка стояла спиной в огород, образуя собой часть дальней стены, идущей параллельно фасадной линии усадьбы. Самым интересным в этой стайке были её стены, в дальнейшей жизни таких стен я ни только не видела, но и не слыхивала о таких. Каждая стена представляла собой две параллельные изгороди, плетённые из тальника, на расстоянии не менее полуметра друг от друга. Я представляю, как эти стены делались: вбивались в землю колья в два ряда, сразу по всему периметру будущей стайки они переплетались тальником. Тальник плели до нужной на данный момент высоты. Пространство между этими двумя плетнями заполнялось соломой, травой, навозом и заливалось жидкой глиной. Потом переплетали колья обеих параллельных плетней, как бы связывая их меж собой и тем, связывая внутренний и внешний плетень стен. Опять плели вдоль внешнего и внутреннего плетня, переплетая колья меж собой, и тем же заполняли между ними пространство, и так далее до нужной высоты стены. Ни в коем случае нельзя строить каждую стену по отдельности! Когда сгниют части кольев, что вбиты в землю, эта конструкция со сплошным плетением будет стоять десятки лет за счёт переплетённых углов. Такая стайка имела окно и двери, пол был земляной. Дверь держалась на вкопанных столбах вровень со стенами в дверном проёме. Дверной проём и проём для окна специально оставляли по ходу плетения стен, выплетая из тальника края проёмов. Ниже и выше этих проёмов стены-плетни шли без «разрыва» по всему периметру стайки. Такая стайка была очень тёплой, ибо после отёла коровы зимой в дом телёнка не заносили, в любые морозы он с первых минут жизни мог жить в такой стайке. От торца стайки также под общей крышей шёл загон для скота. Загон отличается от сарая тем, что у загона только две сплошные стены, а у сарая три. Как правило, в загоне делался нужник-туалет. Крыша в правом дальнем углу усадьбы также под прямым углом заворачивалась и шла до упора в сени и чулан избы. Под этим отрезком крыши был ещё один сарай, но он имел четвёртую стену, которая начиналась с дальней торцовой стены сарая, отделяя его от загона для скота, и шла в сторону дома, но до стены сеней не доходила метра три. В этом сарае в дальнем, тёмном углу хранили летом сани, а зимой телегу. Так же хранили тёс, брёвна, жерди и всё прочее, что боится и солнца и дождя. Ближе к дому складывали поленницы дров. В больших усадьбах в дальнем правом углу была ещё одна стайка для скота или конюшня для лошади.

В этой местности баню никогда не делали вблизи надворных построек, баня находилась либо в огороде, либо вообще за пределами усадьбы, на отшибе. Это была необходимость для пожаробезопасности, за этим следили спец-органы, они так же ежегодно проверяли исправность всех печных труб в каждой избе. Люди лазили по чердакам и требовали от хозяев домов и изб не только следить за исправностью труб, но трубы должны были быть побелены, как на чердаке, так и та часть печных труб, что на крыше. Так же придирчиво проверяли трубы – дымоотводы во времянках, в бане и требовали, чтобы все трубы были побелены.

Огород всегда располагался на задах усадьбы, как правило, огород огораживали плетнём. В этих местах редко когда плели плетень, кладя тальник горизонтально, ибо это непрактично. Части кольев, что были вбиты в землю, сгнивали и плетень падал. Здесь, как правило, плетень плели под углом в сорок пять градусов относительно земли. Всегда низ веток тальника неглубоко втыкали в землю, а макушки смотрели вверх, так ветка к ветке плели по периметру огорода весь плетень, не разрывая его в углах ограждения. Тальник, как правило, разной длины, верхние боковые веточки не удаляли, они торчали в разные стороны. В итоге верх такого плетня получался неровным и довольно объёмным, как будто кто-то перевернул мётлы вверх. Через такой плетень ни одна курица не могла перелететь, человеку также было проблематично перелезть через такой плетень. Когда колья сгнивали, плетень не падал и стоял десятки лет за счет того, что низы тальника стояли «нарасшарашку», ибо плели его, поочерёдно втыкая тальник то по одну сторону центральной линии плетня, то по другую. Часто случалось так, что ветки тальника давали корни, тальник начинал расти, тогда этому плетню не страшны были никакие года.

Ворота в огород, огороженный плетнём, имели прямоугольную основу из жердей. По центру основы проходила ещё одна горизонтальная перекладина. Эту основу заплетали тонким ивняком так, что низ одной ветки был перед нижней перекладиной и не касался земли, потом ветка за средней перекладиной и вверху ивняк вновь перед перекладиной. Вторую ветку наоборот: низ за перекладиной, середина перед, верх за перекладиной. Так чередуют, пока ни заплетут все ворота. Ивняк вплетается строго вертикально, умышленно используя ветки ивняка разной длины, боковые веточки не удаляют. Верх ворот получается неровным и широким. У домашней птицы не было шансов перелететь за плетень, а у чужой – перелететь в чужой огород.

Бравый поклонник придержал коня у ворот избы девушки. Услышав топот копыт, Витя выглянул в окно:

– Надя, к тебе ухажёр приехал, – крикнул он сестре.

– Чего ты мелишь, какой ухажёр? – расстроилась сестра, опасаясь, что вновь пожаловал Николай Граханов.

– Тот, который тебя красавицей назвал, помнишь? – заулыбался брат.

Девушка выглянула в окно, но у ворот стаяла только лошадь. Она узнала лошадь и вспомнила того парня, что видела в лесу и позже в поле. Николай уже зашёл в ограду, постучал в двери сеней. Надя растерялась, стояла среди избы и не знала, как поступить. Витя с улыбкой посмотрел на сестру и вышел в сени встретить гостя. Парень вошёл в избу, быстрым взглядом обвёл внутреннее помещение: отметил, что на фасадной стене избы нет ни одной фотографии родных и близких, под божницей нет фотографий ни матери, ни их отцов, он посмотрел на верхнюю одежду домочадцев, что висела на стене рядом с дверью, посмотрел на обувь на полу у порога и довольный отметил про себя: «Нет, в этом доме мужик не живёт». Поздоровался, слегка поклонившись:

– Здравствуй, хозяюшка!

– Здравствуйте! – вежливо ответила Надя и покраснела, она не чаяла увидеть у себя в гостях такого гостя.

Впервые в жизни к ней пришёл парень, который ей нравился, да ещё в избу зашёл. Она гостей не ждала, ей казалось, что в избе не прибрано, и она одета не так как-то. Надя была чистоплотной хозяйкой, порядок в избе всегда поддерживала, а на счёт «одета не так»: в принципе из одежды у неё ничего кроме сарафана не было, в нём она и стояла перед гостем. Николай, глядя на смущение девушки, тоже смутился. Минуту они стояли молча друг против друга. Витя засмеялся, глядя на них, и предложил гостю чая. Пошёл сам поставил кастрюлю с водой на очаг. Надя спохватилась и предложила гостю пройти присесть на лавку. Гость первым справился со смущением и начал разговор, подшучивая над братом и посматривая на покрасневшую от смущения девушку. Вода в кастрюле закипела, хозяйка кинула туда травы, подождала минут пять и разлила «чай» по железным кружкам. Николай достал из кармана два пряника и угостил ими хозяев, чем подкупил и расположил к себе брата хозяйки. Разговор затянулся, но Николай не спешил уезжать. Надя намекнула ему:

– Время уже много, дотемна Вы, пожалуй, не успеете доскакать до дому.

Николай был опытным ухажёром и знал: торопить события не следует. Надо дать девушке подумать, поверить в его добрые намерения, полюбить его – иначе можно спугнуть птичку раз и навсегда. Он встал, простился с девушкой, пожал руку её братишке, назвав его настоящим казаком, и вышел из избы. Брат с сестрой смотрели в окно, как гость похлопал по гриве своего коня, обнял голову коню, что-то сказал ему и проворно вскочил в седло и поскакал вдоль по улице. Витя сел на лавку и загрустил.

– Ты чего? – спросила сестра.

– Выйдешь замуж, а я с кем останусь? – надул губы братик.

– С чего ты взял, что я замуж выйду?

– Я что, маленький, не вижу, чего он тут нарисовался.

– Не расстраивайся, замуж я не собираюсь.

– Так соберёшься, – надулся, как мышь на крупу, брат.

– Брось, не переживай. Меня никто не сватает, – утешала его сестра.

– Долго, что ли, посватать?

– Витенька, если я когда-нибудь выйду замуж, мы с тобой не расстанемся, мы по-прежнему будем жить вместе. Я тебя не брошу.

– Правда? – обрадовался Витя.

– Правда, – Надя обняла брата и пошутила. – Ну, если только ты сам не женишься.

– Не смеши, я ещё маленький.

– Ну, какой же ты маленький? Ты в этот учебный год заканчиваешь семилетку, поедешь в город учиться и не я, а ты бросишь меня.

– Только пока учусь, – подумал братик и добавил. – Ну, потом в армию схожу.

– Значит, договорились? – сестра протянула брату правую руку.

– Договорились! – согласился брат и крепко пожал руку сестре.

– Ты почему отказался на гармошке сыграть? – спросила сестра.

– Аха, понравится ещё, будет каждый день тут приезжать! – опять надулся брат.

– Ты что, ревнуешь? – засмеялась Надя.

– Вот ещё, надо мне, – отвернулся Витя.

Утром Надя шла на работу и услышала за спиной:

– А что ты думала? Такая же, как мать будет: то один от колодца провожает, то второй дома сидит дотемна!

К Наде подошла подруга Валя и с довольным видом спросила:

– Лонысь, говорят, к тебе парень приезжал?

– Откуда ты знаешь? – удивилась девушка.

– Мы же в деревне живём, – засмеялась подруга.

– Просто человек по делам заезжал.

– Что же это за дела такие, что их два часа делать надо? Да ладно. Я рада за тебя. Брось краснеть.

Вале нравился Николай Граханов, она понимала, что Надя нравится ему больше чем она, и ревновала его к ней. Поэтому искренно обрадовалась, что у подруги появился поклонник.

Долга была зима, Николай Грехов раз в неделю, а то и раз в две приезжал на своём жеребце к Наде. Николай видел, что Надя была рада видеть его, он обнимал свою избранницу, трепеща от желания, а она всё твердила:

– Не спеши. Витя закончит школу, уедет, тогда и поженимся.

В один из солнечных дней Надя вновь услышала топот копыт у ворот, выглянула и увидела лошадь запряжённую в сани-розвальни и девушку в пальто. Девушка зашла без стука в избу:

– Я хотела бы посмотреть на Надю Вишнякову.

– Это я, – ответила хозяйка.

Девушка взглядом смерила её с ног до головы:

– Ты? Слушай, а ты не врёшь? Щё же, щё же еко-то! На самом деле, это ты?

– В любом случае я – это я, – спокойно ответила Надя.

Девушка рассмеялась:

– Ну, да. Только скажи мне, щё он в тебе нашёл?

По говору Надя поняла, что девушка из того же села, что и Николай, а по поведению, что она её соперница.

– Наверное, то, что не смог найти в тебе!

Надя увидела насколько сильно задел соперницу её ответ. Та едва сдержалась, чтобы не кинуться на Надю, но всё-таки вовремя остановилась и засмеялась:

– Щё такого может быть в тебе? А, ну да – сарафан! Эксклюзивная вещь! Ни у кого такого нет! А я, наивная, надумала его ревновать. Тут ревновать-то не к кому. Не знаю, щё у вас с ним, а мы с Николаем живём.

Гордо развернулась, сплюнула на пол, вышла из избы, не закрывая за собой дверь, подошла к лошади, отвязала её, села в сани и поехала прочь. В последние месяцы у Нади, словно крылья за спиной выросли, а эта девушка их подрезала…

В зимний период некоторые трактористы занимались профилактическим ремонтом тракторов, сеялок, косилок и тракторных граблей. Некоторых переводили на время в скотники, ибо в отличие от летнего периода, скот не пасся, а стоял в базовках-коровниках. Надо было возить корма, кормить скот, гонять табуны на двухчасовую прогулку и на водопой, привозить с сенохранилищ-сенотока сено, чистить коровники – скотников требовалось больше. Девушек-трактористок, как правило, переводили в телятницы или они работали в овощехранилищах, перебирали овощи, удаляли гниль, отбирали на семена картофель и т. д. Каждый колхозник был универсальным работником, компетентен в любом деле и невероятно работоспособен. Его в любой день могли послать выполнять ту работу, которая на данное время была более важна. Надю и Валю направили на работу в телятник.

Надя пришла в телятник, повесив голову, пряча глаза от посторонних. Подруга сразу это заметила. Она растапливала печь, надо было греть поило для телят и воду для доярок, вернее для подмыва коров. Надя устанавливала фляги в котёл и заполняла одни фляги водой, другие – обратом. Обратом называли те молочные отходы, которые привозили во флягах с молокозаводов после того, как сдавали молоко на завод. В пустые баки молоковоза заливали обрат. Им поили телят старшего возраста.

– Что случилось? – спросила Валя подругу.

– Ничего, – ответила Надя, пряча глаза, повернулась и хотела уйти.

– Стой, давай рассказывай, – остановила её Валя.

– Что рассказывать?

– Всё, всё рассказывай. Со своим Николаем поссорилась?

– Нет.

– Да что ещё-то? Рассказывай, я ж твоя подруга, если не мне, то кому ты можешь рассказать, я тебе всё рассказываю.

Надя помолчала некоторое время, потом всё-таки решилась, и рассказала о незваной гостье.

– Когда она к тебе приезжала? – спросила подруга.

– Лонысь.

– Она сказала тебе, что она его жена или что он её муж.

– Нет, – помотала головой Надя.

– Может, сказала, что они женаты?

– Нет, – всё так же сухо отвечала Надя.

– А чего нос повесила? Ну, приезжала, так приезжала, уехала же.

– Я не хочу чужого счастья.

– Ну, ты и глупая. Посмотри: на десять баб четыре мужика и то из них половина малолетки. Тобой такой орёл заинтересовался, а ты нос воротишь. Многие бабы платить готовы за ночь с любым мужиком, лишь бы забеременеть, а о муже и мечтать не мечтают. Забудь про неё, он к тебе всю зиму ездит, поезди-ка сама на лошади верхом по морозу за один день туда-сюда, это же двадцать пять километров! Ты с ним разговаривала?

– Я его ещё не видела. Девушка сказала, что они с ним живут.

– Всего-то! – Валя не смогла скрыть своей радости. – Да брось, живут – не живут, язык без костей, главное, что не женаты. Знаешь, помнишь Николая Граханова? Он, оказывается, в районе только работает, а живёт на центральном отделении нашего колхоза. Я ездила тут на днях, встретила его. Мы так хорошо поговорили и погуляли, я ему сказала, что ты замуж выходишь.

– Зачем? Меня вроде никто не сватает.

– Сватает – не сватает, это только от тебя зависит, захочешь – посватает.

Наде стало легче, но из головы ни на секундочку не выходил образ соперницы. Красивая, смелая, хорошо одетая. А она, – правильно сказала когда-то тётя Галя, – замарашка в брезентовом сарафане, который она бессменно носила уже пятый год.

В сундуке лежали два хороших платья её матери. Но что-то непреодолимое в душе Нади мешало ей даже примерить платья матери, которые ей были уже впору. К концу дойки коров и пойки телят приехал Николай и ждал, когда Надя выйдет из базовки. Расстроенный вид Нади не ускользнул от наблюдательных глаз доярок и телятниц. Надя вышла из ворот коровника и, увидев Николая, слегка приостановилась, не зная, как повести себя. Николай сам подошёл к своей невесте:

– Ты щёго, не весёлая такая? – спросил Николай свою суженую, но вместо ответа он услыхал ехидное замечание сзади:

– Вся в мать. Бесстыжие, уже никого не стесняются! Средь белого дня на глазах у всех встречаются.

Николай в одно мгновение словно перелетел через конские сани. Схватил одной рукой за загривок женщину, которая ехидничала, поднял её на вытянутой руке вверх: пуговицы на фуфайке полетели дружно вниз, но женщина из ватника не выпала, висела за счет того, что руки оставались в рукавах, она прижала руки к бокам и верещала разными голосами:

– Ой, ой! Чё, чё деется? Оё, оё! Чё, чё деется! Помогите!

– Не ори, я женщин не бью, – приказал Николай женщине.

Женщина продолжала верещать. Николай встряхнул её, как мешок с мелкой картошкой, та замолчала. Все молча наблюдали за спектаклем, никто не ожидал такой наглости от приезжего.

– Повтори, щё ты сказала о Наде, – женщина молчала.

– Я сказал: повтори, щё ты сказала.

– Вся в мать, – сказала женщина.

– Повтори, щё ты сказала!

Женщина повторила. Николай встряхнул её ещё раз и потребовал, чтобы та ещё раз повторила.

– Вся в мать.

Чуть не плача повторила женщина. Николай ещё раз встряхнул женщину и грозным голосом приказал:

– Повтори, щё ты сказала!

До женщины дошло, что от неё требует этот силач.

– Надя хорошая девушка, такая же, как её мать.

– Запомнила? Не слышу. Ещё раз спрашиваю: запомнила, щё сказала?

– Запомнила, – тихо сказала женщина.

– Не слышу, громче говори!

– Запомнила, – громко сказала женщина, боясь пошевелить болтающимися в воздухе ногами.

– Не забудешь и не спутаешься? Не слышу!

– Не забуду и не спутаюсь, – подтвердила женщина.

– Запомни, обидеть её – значит обидеть меня. Запомнила?

– Запомнила!

Закивала головой женщина, голова которой была ниже линии плеч, так выглядело со стороны, ибо фуфайка, за шиворот которой Николай держал женщину на весу, была выше головы.

– Молодец, хорошая бабёнка!

Силач опустил на ноги бедную бабёнку и шлёпнул ладонью ей под зад. Та поспешно отбежала от него, Николай вернулся к Наде, взял её за руку и сухо сказал:

– Пойдём.

– А, может, подождём? – услышал он за своей спиной, обернулся: путь им перекрыли три мужика.

– Подожди-ка, Надежда, ещё щють-щють, – отстранил Николай от себя девушку и с улыбкой добавил, – Не боись, ты же коней на скаку взглядом останавливаешь! Тебе ли бояться? – и с разворота отправил одного мужика в нокаут.

– Вот так-то справедливей будет, а то втроём на одного!

Один из мужиков так же с разворота хотел ударить по лицу пришлого. Николай уклонился от удара, и этот из нападающих по инерции полетел мимо него носом в снег. Второму Николай помог приземлиться на его зад. Тот, что пролетел мимо, успел вскочить на ноги, Николай схватил его за шиворот, своим звериным чутьём уловил, что женщины заволновались, и, не выпуская мужика из рук, вместе с ним отскочил в сторону. Тут же хлестанула оземь жердь, пролетев буквально в сантиметрах от Николая с мужиком. От сильного удара жердь переломилась, одна половина жерди осталась лежать на том месте, где только что стоял Николай с мужиком, а вторую с перекошенной мордой держал в руках тот, который первым получил удар по лицу.

– Ну, ты и дурак! Ты кого хотел убить: меня или этого? – Николай пихнул мужика, которого держал за грудки, к его ногам. Мужик бросил обломок жерди. Плюнул кровавой слюной и пошёл прочь. Николай посмотрел на третьего, тот лёжа скрестил руки на груди:

– Всё, всё – мир!

Когда Николай вернулся к Наде, та, пряча слёзы, укоризненно, как бы упрекая, сказала:

– Треугольник.

До дома дошли молча, молча сидели на разных лавках за столом, который стоял в красном углу там, где эти лавки подходили друг к другу под прямым углом.

– Ну, будет переживать-то! – сказал Николай. – Поженились бы, никто и слова сказать не смел бы. Жили бы втроём в твоей избе, пока Витя школу не закончит. Разве я посмел бы его щем-либо обидеть. После школы уехал бы учиться в город, переехали бы с тобой к моим родителям.

– Я не хочу чужого счастья, – сказала в ответ Надя.

– Не понял? – таким словам искренне удивился Николай.

– Она красивая? – со слезами на глазах на вопрос вопросом ответила девушка.

– Ты о ком?

– Она сказала, вы с ней живёте.

– Понятно. Щё было, то было. Скрывать не стану. Но это в прошлом, я порвал с ней все отношения после первой же встречи с тобой, помнишь в лесу, когда ты коров пасла.

– Она красиво одета, – Надя повесила голову.

– Всего-то? Мне твой сарафан больше нравится!

– Шутишь? Кто она?

– Да дочка председателя нашего колхоза.

– Дочка, – чуть слышно повторила Надя.

Она тоже дочка, и отец её не менее богат, да, видно, сарафан её прирос к ней. Николай не решался что-либо спросить у неё о её родителях. Было и так понятно, что они с братом от разных отцов. Не понятно было лишь, почему люди говорили, что их отцы живы. Он помнил, что Николай – инструктор говорил о том, что Надя не прощает ошибок и боялся задеть за живое. Сказать, что Николай боялся, было бы неправильно, Николай не боялся никогда и ничего: ни молвы людской, ни голода, ни тяжкой работы, ни крутых кулаков. Николай встал, подошёл к любимой, взял её за плечи, поднял с лавки и решительно сказал:

– После Нового года жди сватов. А с Витей я сам поговорю, как мужик с мужиком. Большой уже, поймёт.

У Нади слёзы закапали, и она опустила покорно голову на грудь любимого. Николай тихонько отстранил её и спросил:

– Ты пощёму меня треугольником назвала?

– А ты видел себя со спины?

– Со спины? – перепросил он и засмеялся, – ну, если я треугольник, то ты песочные часы.

Молодые оба засмеялись, забыв все обиды и сомнения, они любили друг друга, и всё прочее большого значения не имело.

Когда до заведующего отделением дошёл слух о драке у базовки, он задумался: «А племянница-то выросла! Поеду в район, надо будет ткань привезти для баб колхозниц».

Наде тоже выдали три метра ситца. Радости её не было предела. Придя домой, она тут же достала платья матери, выбрала одно, другое свернула аккуратно и убрала обратно в сундук. То платье, которое ей более приглянулось, аккуратно распорола по швам. Взяла чугунный утюг, достала из загнива в печи угли, засыпала их внутрь утюга и села ждать, когда утюг нагреется, гладя ладонью и рассматривая ситец. Проутюжила все складочки на частях платья матери, приложила их, как выкройки, на ситец и вырезала все части платья из новой ткани. За одну ночь она на руках сшила себе платье. Конечно, можно было попросить деда, но она не знала, как сказать деду с бабкой, что она собралась замуж. Померила платье – как будто век шила, платье ладно легло по её фигуре.

– Ну, вот и хорошо, а то приедут сватать, не в сарафане же их встречать.

Покрасовалась, полюбовалась сама на себя, наклоняя голову то вперёд, то назад, то с боков рассматривая себя – зеркала-то нет, и сняла платье. Приладила его на плечики в виде палки сантиметров сорока, в центре которой было отверстие, в отверстие продёрнута верёвочка, за эту верёвочку она повесила «плечики» с платьем на гвоздь в стене, закрыв его сверху пелёнкой. Подумала, подумала и решила идти к старикам, без них всё равно никак. Приедут сватать, должен же кто-то из родителей быть.

Дед с бабкой уже были наслышаны о женихе внучки и о драке на ферме. Дед снял очки, исподлобья глянул на внучку:

– Ты что это надумала? Нашла себе мужа! Глаза-то у тебя есть! Мало горя нахлебалась, ещё хочется? Намотаешь с ним соплей-то на кулак! Один в один судьбу матери повторяешь. Зачем тебе это надо? Вон, Николай Граханов, парень степенный, скромный, не верхогляд какой-то. И ты ему нравишься. Чего нос-то воротишь. Вон подружка твоя Валька ему прохода не даёт, умная, наперёд смотрит. А ты всё единым днём живёшь.

– Да за что вы его так, тятя? Вы же его не знаете. А дрался он из-за меня, женщины мне проходу не дают, поносят.

– Так из-за его и поносят. Ты знаешь, сколько таких, как ты, у него? Он сын кузнеца Василия. Ходок ещё тот. О нём судачат во всех деревнях.

– Он сказал, что со всеми порвал отношения, что любит только одну меня.

– У таких любовь не в сердце, а на конце, – парировал дед.

– На каком конце? – не поняла внучка.

– Гулять начнёт, поймёшь.

– Я тоже люблю его.

– Тьфу ты, девка-дура! Люблю! А о том, как с таким жить-то сможется – подумала? – не унимался дед. Надя развернулась и вышла из избы. Она любила Николая, а любовь, как известно, зла…

На назначенный день сватовства Надя пригласила лишь подружку Валентину. Девушка предстала перед гостями в новом платье, Николай не сводил с любимой глаз, его отец и мать отнеслись к невестке равнодушно. Как обычно, сват завёл свою «песню»:

– У нас купец, у вас товар, у нас добрый молодец, у вас красна девица! Покажись, красавица, не зря ли приехали? О, нет, хороша! Щё ж ты молчишь, купец, берём товар или обратно едем?

– Берём! – подтвердил Николай.

– Посмотри внимательней: ни крива, ни коса, длина ли коса? Всё ли ладно в ней?

– Всё ладно! – не отрывая глаз от возлюбленной, сказал жених.

– Берём? – ещё раз спросил сват.

– Берём! – ещё раз подтвердил жених.

– Ну, раз берём, значит, подарочек дарим.

Николай достал из кармана цветастый платок и накинул на плечи своей невесте. Наде было обидно и неловко, что кроме подружки и брата, более никого не было. Не захотели ни дед, ни бабка прийти поддержать её. Была бы жива её мама…

Мать Николая знала, что сын женится на сироте. Будущая свекровь: красивая, ещё довольно молодая женщина, обвела глазами избу и сказала:

– Щё же, щё же еко-то! Я, Аннушка Грехова, так полагаю, свадьба будет в один день и только у жениха.

После войны у баб, которым повезло выйти замуж, была мода величать себя ласковым именем с прибавлением фамилии мужа. Свадьбы, как правило, играли два дня: первый день у родителей жениха, второй – у родителей невесты.

Свадьбу сыграли в декабре. Николай запряг три тройки, подвесил на дуги колокольчики, украсил ленточками оглобли и дуги. На первой тройке – жених с дружкой, мать с отцом, да гармонист. На второй – родственники, на третьей – друзья с подружками. До села невесты ехали спокойно, а как въехали в село, растянул гармонь да ударил по клавишам гармонист! Запели хором ездоки: «Эх, полна, полна моя коробушка». Повыходили зеваки на улицы, ребятишки бежали следом за тройками, а жених бросал им монетки…

Свадебный поезд остановился у ворот избёнки сирот, Надя зарделась и вздохнула: не пришли дед с бабкой даже проводить её, а ведь его родители пригласили их на свадьбу. У ворот встретила гостей подруга Валя, да брат-подросток, с поклоном пригласили гостей в избу. Надя была в том же платье, что сшила сама, в котором её сватали, и впервые сожалела, что нечего надеть. Но это жениха не смущало, и через несколько минут он сам взял со стола поднос с вином и рюмками, и на правах будущего хозяина, за неимением оных, сам угостил гостей. Собираясь выходить на улицу, Надя взяла плюшевую пальтушку матери, которую ещё ни разу в жизни не надевала, пальто-то тётка Люба так и не вернула, посмотрела на брата, тот понял сестру, улыбнулся и сказал:

– Надевай, Надя, надевай!

Надя надела пальтушку и растерялась: «Эх, Галина, Галина! Что же ты наделала? Зачем шаль забрала!» – не надевать же ей старую козликовую шаль, в которой на работу ходит. Надя нашла выход: надела тонкий цветастый платок, который подарил Николай в день сватовства, а сверху просто накинула козликовую шаль. Были в то время большие, плотные и тёплые, тканные из шерсти коз серые шали с коричневыми полосами по краям. С песнями под гармонь все вышли из избы, вслед за молодыми все разместились в санях. Под звон колокольчиков и мелодичные переборы гармоний, тройки лихо рванули вдоль по улице. За селом тройки коней осадили и пустили рысью.

В село жениха, в Л., свадебный поезд въезжал также залихватски и шумно, как въезжал в село Н.П. У конторы стояла толпа зевак, жених соскочил с саней и помог сойти на снег невесте, подав ей руку. Надя скинула козликовую шаль на солому саней, с головой, покрытой цветным платком и под руку с Николаем, вошла в контору. За столом никого не было, словно и не ждали их тут. Из соседней комнаты вышла секретарша председателя колхоза и приступила к оформлению бракосочетания молодых. Оно состояло в записи в каком-то журнале данных молодых, их росписей и росписей свидетелей. Свидетелем у Нади была Валя, а у Николая – его приятель, незнакомый Наде. У дома родителей жениха также стояла толпа зевак, а у ворот толпились родственники и званые гости. В доме всех ждали накрытые разными блюдами столы и бутылки с самогоном.

Скучных свадеб не бывает. Молодые: жених в белой рубашке-косоворотке с вышитым воротом и в галифе, невеста в ситцевом платье, сшитым собственными руками, зашли в избу, идя впереди гостей, сразу же за родителями. Поклонились в пояс отцу и матери. Родители перекрестили их, в те времена иметь икону в доме не полагалось. Поднесли каравай с солью: жених откусил от каравая первым, а потом откусила невеста – их кусочки оказались равными. По размеру откушенных молодыми кусочков хлеба, делали прогнозы, кто будет верховодить в семье. Родители пригласили молодых за стол.

Столы располагались в избе, иными словами в первой комнате, в виде буквы «П». Молодые заняли почётное место в красном углу стола. С одной стороны от молодых сели отец и мать жениха, с другой – брат невесты и её подруга. Когда виновники торжества и их близкие заняли свои места, пригласили и гостей усаживаться за столы. Дружка блистал красноречием и никому не давал скучать. Зачёкались рюмки, понеслись поздравления вперемешку с криками «Горько!»…

Уже хорошо весёленькие гости стали выходить на улицу. По этикету неприглашённые гости могли зайти в избу, поздравить молодых, но это считалось не совсем уместным. А на улице – на улице к гуляющей свадьбе мог присоединиться и стар и млад, вообще, кому не лень. Поэтому, если в селе в одной избе свадьба, никаких гулянок в других избах не устраивают. Дружка возгласил:

– Посмотрим, посмотрим, что за сноху вы себе выбрали? Хватит ли ей сил, терпения, мудрости, желания при жизни в этой избе тянуть лямку, то есть свёкра и свекровь?

Нужно было молодой невестке прокатить по улице отдельно свёкра и свекровь на санях, сделав петлю и вернуться с пустыми санями. Главное изловчиться и вывалить их в сугроб, это означало, что сноха не позволит над собой верховодить, и в знак примирения сноха должна одарить свёкра и свекровь подарками. Для большего смеха, будущие снохи давно стали возить родителей жениха не на санях, а на корыте. Невеста взялась за верёвку и потянула корыто со свёкром. Толпа улюлюкала и подгоняла «кобылицу». Опрокинуть свёкра так, чтобы он вылетел из корыта, ей не удалось. Свёкор Василий вцепился в борта корыта и опрокинулся вместе с ним на бок. Вырвать корыто из рук свёкра сил невесте, конечно, не хватило, а без корыта невестка не должна возвращаться. Неудивительно: свёкор мужчина богатырского телосложения, местный кузнец, о силе которого в народе ходят легенды. Пришлось невестке откупаться, она достала из-под полы плюшевой пальтушки варежки, связанные ею из шерсти пса Матроса. Варежки свёкру понравились, вследствие чего они заключили мировую, поцеловались трижды, и свёкор повёз невестку на исходную позицию. Свекровь, среднего роста, еще стройная и худенькая, по характеру озорная и шустрая, быстро умастилась в корыте, и невестка побежала, везя за собой лёгкого седока, умышленно разматывая корыто то в одну сторону, то в другую, резко дёргая то влево, то вправо. Свекровь не удержалась и кубарём скатилась в сугроб…

– Всё, всё! – закричали хором люди. – Есть, есть! Сноха взяла свекровь в оборот!

Опять сноха и свекровь заключили мир, поцеловались, и сноха подарила ей такие же варежки, только поменьше. Заиграла гармонь, все пустились в пляс да распевать частушки. В первый день свадьбы полагалось петь частушки только приличные, как говорят в народе «без картинок», на второй день можно было и крепкое словечко вставить, типа невестка уже бабой стала – значит пошутить можно и погрубей. Все знали: свадьба будет один день, а значит можно озорно разгуляться и сегодня:

Одна шустрая бабёнка пошла по кругу и запела:

Другая подхватила:

Первая, как бы соревнуясь:

Вторая продолжила:

Первая не сдавалась:

К ним присоединился молодой мужик:

От толпы отделилась бойкая девушка, подбоченилась и начала кружиться в танце перед молодым мужиком, громко напевая:

И ещё одна девушка подхватила:

И продолжила:

Другая подхватила:

Эта девушка подбежала к гармонисту и, насколько могла, громко пропела:

Народная частушка – это не просто маленькая, задорная, интересная песенка, это возможность намекнуть, рассказать что-то сокровенное, личное всем присутствующим, коль хочется это сделать, и как-то повлиять на того же гармониста, не идти же по сплетницам и не рассказывать им о своих тайнах личной жизни – эти болтушки столько наплетут да столько прибавят!

Мужчина, отбивая такт каблуками кирзовых сапог, втиснулся между женщинами-соперницами и запел свою частушку:

Едва мужик допел частушку, как тут же схлопотал подзатыльник от бабёнки, которая первой вышла в круг танцующих:

– Вот пахабник! Дети кругом! – но шустрая старушка сама поймала кураж и в порыве озорства запела:

Осеклась на полуслове, тут уж мужик прикрикнул на бабёнку:

– Ты щё, старая! – «старая» махнула рукой и продолжила петь, не допев, как здесь говорят, матершиное слово до конца, под аккомпанемент всеобщего хохота всех сельчан.

– На картошке проживёшь!

Дружка, держа в одной руке огромный бутыль с самогоном, – чем больше бутыль, тем больше славили хозяев, – ходил меж людей и предлагал пустую, гранёную стопку. Дело в том, что налить на весу одной рукой из такой большой бутылки, держа другой рукой рюмку, было невозможно, к тому же по местному этикету выпить мог лишь тот, кто этого желал. Если человек хотел выпить, он брал пустую стопку, держал её, а дружка обеими руками опрокидывал огромный бутыль и заполнял стопку самогоном. Женщины с пирогами и прочими сладостями на подносах вслед за дружкой предлагали закусить. Если человек не брал пустую рюмку, это означало, что он не хочет пить. По обычаю никто не должен настаивать и принуждать человека выпить, а угощение ему полагалось в любом случае. Каждому ребёнку и подросткам полагалось вкусное угощение на выбор: или конфетку или, так называемую, кральку, испечённую в русской печи.

Не советую пробовать печь их в газовой духовке – не получится, проверено мной. Каждая кралька замешивается отдельно: на двух яйцах и полторы ложки парного молока, чуть-чуть соли, без соды и сахара. Яйца с молоком взбиваются, замешивается слабенькое тесто. На блюдечко с высокими, плавно загнутыми краями, выливается ложка топлёного, как тут говорят – коровьего масла. По окружности дна блюдечка выкладывается сформированная порция теста в виде кольца и выпекается в горячей печи на этом же блюдце. После выпечки кралька выглядит, как половинка скорлупы грецкого ореха, но с дыркой посередине, размерами в диаметре в верхней части кральки до двадцати и более сантиметров и высотой до десяти-пятнадцати сантиметров, толщиной примерно в один сантиметр. Вкусная, пышная, воздушная, почти невесомая! Кральки можно складывать стопкой одна в другую, как глубокие чашки. Такие кральки пекут только на моей Родине. Нигде более я не встречала такого чуда кулинарии и по телевизору (куда ж ныне без него?) также не видела и не слышала о таких кральках, несмотря на многочисленные передачи на кулинарную тему.

Если человек желал ещё выпить, должен был громко хвалить жениха и невесту или их родителей частушкой, пением или словами. Лицемерие не приветствовалось, похвала должна соответствовать правде. Если его красноречие нравилось окружающим, те одобрительно кричали:

– Любо, братцы, любо!

И Дружка наливал ещё рюмку оратору.

Перед молодыми выступывала в сапожках на каблуках хорошо одетая красивая девушка, она кружилась в танце перед женихом и запела частушки:

Уже давно Надя узнала соперницу, посмотрела на Николая – тот даже бровью не повёл. Девушка спела ещё одну частушку:

После каждой строчки она слегка притопывая, наклоняясь к Николаю, разводя руки врозь, тем призывала его выйти и присоединиться к ней в танце и соревноваться в пении частушек. Снова Николай и бровью не повёл, девушка повернулась к Наде:

Девушка на одном каблучке модных сапожек крутанулась, повернулась спиной к молодым и громко пропела:

Удаляясь, продолжила:

Постепенно девушка, также распевая частушки и танцуя, затерялась в толпе. Через час девушка вновь появилась перед молодыми, напевая:

Вокруг неё ходил гоголем кругами молодой человек:

Девушка гордо взглянула на жениха и громко, чтобы слышала вся деревня, пропела:

К ним присоединились озорные девки:

Бабка, что спела похабную частушку, решила в глазах всей деревни реабилитироваться:

Другая подхватила:

И продолжила:

Стемнело, но никто не расходился. Одних уставших танцоров сменяли другие. Одного гармониста сменял другой. Не было ни сильно пьяных, ни ссор или драк. Пьянство и драки в тех местах в то время были не в чести. По обычаю в случае любого конфликта или ссоры гулянка прекращалась. Этого многие месяцы народ не мог простить задирам, упрекая или поглядывая на них с укоризной: никто не хотел быть таким изгоем и все дружно соблюдали обычаи. Спустя некоторое время по голосам можно было слышать, что преобладают молодые голоса. Это означало, что взрослые разошлись по домам, да по своим делам, уведя с собой детей. Молодёжь этого и ждала. Теперь не плясали хороводами и не отплясывал танцор-солист. Молодые танцевали парами, а со стороны с завистью за ними наблюдали несколько девушек, которым не достались кавалеры.

Некоторые из званых гостей, заходя в избу, прихватывали с собой пучок сена или соломы, перешагнув порог, швыряли пучок и мусор на пол. Женщины рвали газеты на лоскуточки. Дружка взял полную бутылку с самогоном, другой мужчина – поднос с рюмками, а сестра Николая – поднос с блинами, пошли по кругу с угощением. Каждый, кто выпивал, ставил пустую рюмку обратно на поднос, поднимал руку вверх, всплескивал ей вниз и говорил:

– Эх! Была, не была! – и кидал деньги на пол.

Крупные купюры на пол не кидали, их прилепляли куда повыше. Жених должен был поднять невесту так, чтобы та смогла достать деньги. Свекровь стояла у печи с веником и передником. Невеста должна была поклониться свекрови и назвать её первый раз мамой. Тогда свекровь повязывала снохе передник и давала веник. Задачей молодых было, выметая мусор, собрать все деньги. Гости, как могли, мешали им это сделать: то плясали именно там, где мели, то умышленно распинывали мусор, а заметив, что денег на полу не осталось, бросали горстями мелочь, подбрасывая монетки, как можно выше, чтобы шире разлетались. Молодые уже полностью все собрали, складывая деньги в банку, тут ловкач выхватил банку из рук Николая, вытряхнул всё содержимое на пол и распинал в разные сторону все деньги и мусор. Пришлось молодым заново всё собирать, теперь жених и невеста собирая деньги, стали складывать их в карманы галифе жениха. Когда это весёлая забава подходила к концу, и почти все деньги лежали в карманах у жениха, его отец подмигнул брату. Брат без слов понял Василия и подошёл к Николаю сзади. Отец наклонился, взял сына за ноги чуть выше ступней, быстро поднял его за ноги вниз головой на вытянутых руках, а брат перехватил Николая за плечи, в момент переворота вверх ногами поддержал его, не дав ему, ударился головой об пол. Под общие восторженные возгласы гостей и родственников отец хорошо потряс сына-жениха за ноги, и все деньги из брюк-галифе вылетели на пол. В круг вышли одни мужики, как петухи друг перед другом щеголяли своей залихватской пляской, то вприсядку, то вприсядку-вприскочку, то выбивали каблуками сапог свой такт, хлопая по голенищам ладонями, по бокам, по груди, раскидывали руки в стороны и кружились в пляске. Вновь все деньги разлетелись по всей избе!

Наконец все, устали и, смирившись, стали хвалить молодую хозяйку:

– Ай, да молода, хороша хозяюшка!

Гости сами стали помогать молодым собирать деньги и убирать мусор. Все сели за стол. Брат невесты, Витя, играл на своей гармошке, а гости до полуночи пели песни, как старинные, так и военные. Отведя душу в песнях, гости стали расходиться по домам, молодых проводили в горницу и оставили одних. Утром у них начиналась новая жизнь.

В клубе, на совхозном собрании, управляющий обсуждал с мужчинами, как поздравить женщин-колхозниц с предстоящим всемирным женским днём, с праздником Восьмое марта. Дело важное, но голова управляющего была занята более насущными проблемами хозяйства колхоза, он продолжал сидеть за столом для порядка, ожидая, когда мужская часть колхозников определится, как именно они будут поздравлять женщин. На стене за спиной управляющего приглушённо бормотал репродуктор. Андрей больше прислушивался к репродуктору, чем к неинтересным для него спорам мужчин. Вдруг изменился в лице, встал, подошёл к репродуктору и усилил звук на всю мощь. Так и остался стоять спиной к собравшимся. Зал наполнился чёткими ясными словами диктора:

– Товарищи! Сегодня, после непродолжительной болезни, скончался наш вождь и слуга народа, товарищ Иосиф Виссарионович Сталин.

Все присутствующие встали и застыли в молчании. Это была не минута молчания, а час. Люди молча слушали репродуктор, по которому снова и снова объявляли скорбную новость. Народ любил Сталина, а если не любил, то уважал, несмотря ни на что. Люди восприняли смерть вождя народов, как смерть близкого человека.

Николай был ласков и добр с Надей, сдержал своё слово: после свадьбы переехал с молодой женой в её село жить в её избёнке. Надя сразу забеременела, Николай был искренне рад этому. Витя продолжал жить с ними, казалось: брат и муж нашли общий язык. Ну, что же ещё надо молодой женщине для счастья?

Как только снег сошёл с полей, молодые с утра пораньше вместе шли на работу, зачастую пахали одно и то же поле, запоздно вместе возвращались домой. Как только Витя закончил школу, приехала Галина за ним и увезла его в город, мотивируя тем, что Витю надо подготовить к сдаче экзаменов, чтобы Борис, её муж-профессор, потом за него не краснел. Наде было жалко расставаться с братом, но она понимала, что это очень важно для его будущей жизни. Обняла его на прощание и, как несколько лет назад, сказала:

– Витенька, учись хорошо. Нам с тобой надеяться не на кого.

Николай выждал два дня и сказал жене, что надо собираться, поедем жить к родителям.

– Николай, у твоих родителей большая изба, но в ней уже живёт восемь человек. Да нас двое, к тому же я беременна. Трудно будет и им и нам, может, продолжим жить здесь? Вон налоги на приусадебные хозяйства уменьшили и огород разрешили в пять раз больше иметь. Свой угол вся-ко лучше.

– Так не должно быть, муж не может жить в доме жены – не положено. Мы переезжаем.

Бедному собраться – только подпоясаться. Поставили в известность управляющего, Николай взял лошадь, запряг телегу, подъехал к воротам. Жена вынесла два кошеля и поехали. Не прошло и двух часов, как подъехали к избе родителей Николая.

Как и предполагала Надя, при встрече молодых ни на чьих лицах радости не читалось. Но никто и ничего не сказал, все знали: «Так должно быть». В тот же день молодые сходили к главе колхоза и их определили на работу: Надю – на ферму, Николая – к его любимым лошадям. Утром по привычке встали рано, ушли каждый на свою работу. Вечером отец большого семейства Василий Николаевич собрал семейный совет, где всем «раздал распорядок на совместную семейную жизнь»: те, что работают скотниками или конюхами, доярками или телятницами, как и положено, встают раньше всех, одеваются, умываются, завтракают и уходят. Лишь после того, как закроются за ними двери, могут встать те, чей рабочий день начинается позже. Когда и эти уходят, встают дети и собираются в школу, а пока каникулы идут, помогают отцу с матерью. Мать, естественно, встаёт раньше всех, топит печь, пекёт хлеб, или как теперь говорят – печёт, готовит еду для всех.

В течение дня редко бывало, когда все разом были дома. Спали все дети на полатях и на печи. Глава семейства и хозяйка – в горнице на железной кровати с пуховой периной и пуховыми подушками. Их старшая дочь с мужем – на такой же железной кровати под полатями в ближнем левом углу от входа в избу. Николай с женой спали на полу, расстелив посередине избы кошму. Надя постоянно думала о том, что будет, когда родиться ребёнок. Ладно бы у неё одной – она видела, что у свекрови Анны Павловны и у золовки Шуры, старшей дочери свекрови, точно такие же животы, как и у неё. Это говорило о том, что у всех троих примерно один срок беременности.

Свекровь никогда не работала, всегда была домохозяйкой, нарожала детей мужу целых восемь штук, правда, один ребёнок умер: маленькая няня, сестрёнка младенца, прикрыла ребёнка подушкой, как она объяснила, не хотела слушать, как он плачет, и младенец задохнулся. Анна осталась оптимистичной, шустрой и весёлой и в тоже время хитрой и настойчивой. За спиной такого прямого, властвующего над всеми и любящего её мужа, это было несложно. Свёкор целый день пропадал в кузнеце, в то время эта профессия была очень востребована. Работа по дому и по хозяйству с огородом не тяготила молодую сноху, ибо к такой работе она привыкла смальства. Наоборот, Надя была рада что-либо делать вне дома, так как привыкла жить вдвоём с братом и большое количество людей в одной избе её смущало. Сноха называла свекровь и свёкра по имени-отчеству: свёкра – Василий Николаевич, свекровь – Анна Павловна.

По осени брат свёкра пригласил к себе всё семью в гости на день рождения в соседнее село, что находилось вниз по реке. Первыми вошли в избу свёкор с сыном, а за ними гуськом: свекровь, дочь и невестка, все трое на сносях. Хозяйка подбоченилась, воткнув обе руки в бока, рассмеялась и, подражая говору родственников, спросила:

– Щё же, щё же, еко-то, щё же это с Л…..вскими-то бабами случилось?

Анна Павловна ответила:

– Щё пощё, поветрие такое! – все засмеялись. Хозяйка продолжила шутить:

– А, ну, да. Щё пощё? Купил бы ещё, да не на щё!

В ноябре в избе под маткой по очереди повесили три люльки, или как здесь их называют – зыбки. В одной: младший брат Николая – сын матери, названный Иваном. Во второй: племянник – сын сестры, которого так же назвали Иваном. В третьей: девочка, дочка его и Нади, которую назвали Наташей. После родов женщинам полагалось отдыхать только месяц. Уходили на работу дочь и сноха, а Анна Павловна оставалась нянчиться с тройней. Теперь в одной избе вместе с младенцами жило уже тринадцать человек. Маленькая Наташа сильно походила на свекровь, молодая бабушка подвязывала девочке платочек, вставала к зеркалу, держа внучку на руках, и довольная говорила:

– Вылитая Аннушка Грехова.

Что означало: внучка один в один она.

Вскоре у малышки обнаружилась язва на левой руке, ниже плеча поперёк предплечья. Врачи разводили руками, не понимали, что это за рана и почему она не затягивается. Выписывали какие-то мази, растворы, но они не помогали, рана становилась глубже, шире и длинней. Девочка была беспокойной, часто плакала, мешала спать другим детям и взрослым.

Однажды летом, когда печь не была топлена, Надя никак не могла успокоить дочку, подумала: может, Наташе не хватает её грудного молока и оттого она капризничает. Решила согреть коровье молоко для дочки, принесла из погреба холодное молоко, на шесток у устья в печь поставила на бок два кирпича на расстоянии сантиметров десяти между ними. Положила горсточку мелких щепочек. Поставила кастрюльку с молоком на кирпичи, открыла вьюшку русской печи и подожгла бересту. Был жаркий летний день, а днём, как правило, тяги нет, дым не пошёл в трубу, а быстро стал заполнять избу. Надя растерялась, схватила ковш и залила слабый огонёк. В это время в избу зашёл свёкор, не поняв что произошло, схватил сноху и, как котёнка, швырнул к противоположный стене:

– Щё сжечь решила? Совсем из ума выжила, костёр дома разжигаешь? Послал Бог невестку!

Надя робко попыталась оправдаться:

– Я хотела молоко согреть для дочки.

– Много ей надо, щё ли? Вынесла в кружке стакан молока на солнце, и согрелось бы. Да щё она у тебя всё время орёт? Щё ты за мать, дитя успокоить не можешь!

Вечером Надя, плача, рассказала мужу о случившемся. Николай молча выслушал и решил:

– Ладно, – сказал он. – Хватит мешаться здесь, едем обратно, поживём в твоей избёнке, не дадут другого жилья, подкопим ещё немного денег и начнём строить свою избу.

Хрупкое счастье

Жизнь в селах улучшилась. Пожилым колхозникам стали назначать хоть маленькую, но пенсию. Пенсия исчислялась от пяти до семи рублей в месяц. Колхозы переименовали в совхозы, людям за работу стали давать не только натур-продукт, но и деньги. В деревнях и сёлах вместо торговых лавок и чайных появились магазины. В магазины почти регулярно привозили хлеб, это сильно облегчило быт женщин, избавив их от обязанности чуть ли не каждое утро топить печь и выпекать хлеб. В магазинах, по меркам тех времён, было много разных продуктов и товаров. На фермах появились доильные аппараты, каждой доярке выделяли по два аппарата. Провели обучение доярок в течение одного дня и каждой выдали лист с печатью колхоза, который гласил, что они теперь не доярки, а операторы машинного доения. Доярки доили уже не по пятнадцать, а по двадцать пять или по тридцать коров. Дойки проходили значительно быстрее, но на плечи доярок навесили дополнительную работу. В первую очередь дояркам нужно было почистить под коровами, сдвигая навоз в жёлоб, по дну которого проходил транспортёр. Транспортёр включал скотник, и навоз с помощью транспортёра выводился на улицу, где поднимался на необходимую высоту и подал прямо в телегу трактора Беларусь. Тракторист, пока позволял снежный покров, сразу же отвозил навоз на поля, а когда невозможно было проехать, отвозил навоз подальше от базовок и сваливал в кучи. Весной, ещё по мёрзлой земле, навоз тракторами развозили по полям.

Политработники потребовали от совхозов засеять часть полей не зерном и рожью, а кукурузой. Уральского лета не хватило, початки кукурузы не вызрели, но зелёная масса кукурузы была хорошей. Всю кукурузу вместе с незрелыми початками скосили и измельчили комбайнами. Свезли в ямы, выкопанные лопатой трактора ДТ-54. Гусеницами того же трактора зелёную массу утрамбовали. Получился силос, который коровы ели охотно и прибавляли молока. Все последующие годы в совхозах обязательно выращивали кукурузу и подсолнух на силос.

Скотник подвозил силос к коровнику и сваливал на землю у ворот. Доярки, каждая для коров своей группы, растаскивали по кормушкам силос корзинами. Затем поверх силоса рассыпали тонким слоем комбикорм. Поилки были автоматические. От общей трубы, проходящей поверх кормушек над головами коров, вниз меж каждой парой коров шла труба, на конце которой была чаша с язычком над дном чаши. Когда корова хотела пить, она тыкала свою морду в чашу, на дне которой всегда оставалось немного воды. Нажатием на язычок открывался кран, и вода поступала в поильную чашу. Корова, напившись, убирала свою морду из поилки, и вода переставала течь. После дойки доярки разносили для своих коров сено, которое также было сгружено у тамбура в базовку. Комбикорм выдавался строго дозированными порциями, вернее, мешками. А вот силос и сено были в общей куче. Доярки чуть ли ни бегом бегали туда-сюда, не обращая внимания на усталость и на тяжесть ноши. Прозеваешь – другие всё вытаскают. Чем меньше кормов достанется твоим коровам, тем меньше ты надоишь молока. После дойки доярки уже сами не возили сдавать молоко, но вели записи: кто и сколько молока надоил, у каждой были свои фляги под молоко. Фляги метили масляной краской, писали номер базовки и инициалы доярки. Для измерения молока было специальное ведро со строго вертикальными бортами. Внутри находилась измерительная линейка с воздушной капсулой внизу. Линейка проходила сквозь плоскую ручку, которая была одновременно и уровнем, который показывал на делениях линейки, сколько литров внутри молока. Доярка надаивала полный пятнадцатилитровый доильный бачок от доильного аппарата, несла его к флягам и выливала молоко в мерное ведро, записывала количество молока и только потом выливала молоко во флягу. После дойки ещё раз чистили под коровами и мели пролёт. Промывали доильные аппараты, пропуская через них чистую воду: просто стаканы для сосков спускали в ведро с тёплой водой и включали аппарат. После снимали крышку и, не отсоединяя от шланга, что соединяет крышку аппарата и доильные стаканы, вешали на специальное приспособление. Вдоль стены, на расстоянии сантиметров тридцати от неё, были горизонтальные жерди в несколько рядов, это напоминало обыкновенную лестницу, только с очень длинными ступеньками. Доильный бачок ставили на эти же жерди, дном кверху.

Раз в неделю был санитарный день: доярки белили кормушки и чистили специальными скребками коров. Особое внимание уделялось чистоте «зеркала». Так называется задняя часть вымени от низа до подхвостницы. Во-первых, доярки перед дойкой коровы, мыли вымя, сидя сбоку настолько насколько могли дотянуться рукой, до «зеркала» они не дотягивались. Во-вторых, проверяющие, которые часто ходили по пролётам базовок, снизу под каждую корову не заглядывали. А «зеркала» коров были как на ладони, ибо все коровы стояли задом к пролёту. Доярки разбирали доильные аппараты до винтика, до резиночки, всё тщательно промывали и просушивали. Телятницы чистили клетки для телят, царапали их ножами и белили. Для профилактики кипятили соски, банки и вёдра для пойки маленьких телят. В этот день между утренней и обеденной дойкой у женщин времени сходить домой, не оставалось.

За молоком приезжала молочница со скотником. Молочница полные фляги считала целиком, перемеривала молоко в неполных флягах, считала отдельно объём молока каждой доярки, сверяла с записями и вела свой учёт. Сгружали с саней пустые фляги для следующей дойки, грузили полные, и везли молоко в специально приспособленное помещение, где фляги ставились в большие ёмкости, заполняли ёмкость водой до половины высоты фляг и со всех сторон обкладывали фляги льдом. Зимой на территории фермы морозили огромную глыбу льда: трубу, из которой непрерывно лилась вода, поднимали на высоту не менее десяти метров. Воду не перекрывали с первых морозов, примерно, с конца октября до начала апреля. Потом эту ледяную гору укрывали толстым слоем соломы метров в пять-шесть толщиной, и лёд не таял даже в сильную жару. Обычно льда хватало для охлаждения молока на весь летний период. Зимой молоко во флягах остужали естественным холодом, просто держа их на улице. Раньше, после охлаждения молока до нужной температуры, фляги грузили на тракторную тележку и везли на центральную усадьбу колхоза, а оттуда – в район, из района в область, так и передавали по этапу. Теперь, с появлением в колхозе молоковоза, молоко из фляг сливают в общий чан, из чана с помощью шланга молоковоза молоко закачивают в цистерну. Молоковоз объезжает все отделения совхоза, собирает всё молоко и сразу везёт его до молокозавода в Челябинске.

Как только молодые вернулись на малую Родину жены, купили корову. Надя сразу же отказалась от работы на тракторе, чтобы иметь возможность чаще кормить грудью дочь. Она старалась как можно чаще бывать у своих стариков, мыла полы и натаскивала им воды. Сами дед с бабкой к ним в гости не ходили. Надя старалась не думать об этом. Хотя иногда становилось обидно, что правнучке уже второй год, а они не видели её. Сама она не решалась принести дочку к ним домой и показать старикам правнучку. Родители мужа не ездят – им далеко, а эти рядом, почему не приходят?

Раз внучка у деда с бабкой мыла полы и нечаянно задела ногой ведро с водой, ведро немного сдвинулось, и из него плеснулась вода на пол. Дед заругался:

– Вот пахарукая! Куда смотришь? Как так умудрилась воду на пол налить?

Надя уже вытерла воду, не дав ни капли воды просочится в щели пола, но дед не унимался:

– Словно ты не в деревне жила! Как же умудрилась такое сделать?

Надя, как в детстве, стояла, опустив голову, потом успокоила деда:

– Я успела собрать всю воду, тятя. Ничто в подпол не попало, – и продолжила мыть пол дальше.

Как-то я видела в кино сцену: в деревенском деревянном доме героиня моет пол, а потом лихо выплёскивает ведро воды под ноги гостю. Что ещё можно придумать более нелепого и неприемлемого? За пролитый на пол стакан воды ребёнок мог получить ремня. Есть такая народная поговорка: «Много воды – много беды». К наводнению эта поговорка не имеет никакого отношения. Полы мыли достаточно отжатой тряпкой, чтобы некрашеные доски пола сильно не намокали и не коробились. Даже небольшое количество воды, попавшее в подпол сквозь щели в полу, могло привести к гнили и к грибку. Меньшее из бед – это сгнившие картофель и овощи. Как известно, окладной венец ложился прямо на землю, печи стояли на столбах-сваях, пол держался на слегах-матках, посередине снизу эти слеги подпирались подбалками – нельзя было допустить их загнивания. Просушить подпол было проблематично, ибо единственным отверстием в подпол был лаз, который находился в избе. С наружной стороны брёвна окладного венца прикрывали земляные завалинки.

Зимой заведующий отделением Андрей стал уговаривать Надю идти учиться на комбайнёра. Надя отнекивалась:

– У меня ребёнок, дочка, какая с ней учёба? Я её грудью кормлю.

– Тебе надо думать о своей жизни, пока молода. В совхоз поступит весной новая техника. На каждое отделение совхоза выделят гусеничный трактор ДТ-54 и комбайн. Я уже с твоим Николаем разговаривал, он согласен работать на таком тракторе, а тебя хочу на комбайн посадить. Пока есть возможность учиться, надо учиться, а ребёнок вырастет. Не у одной тебя ребёнок. Там будет несколько женщин с детьми. Комнату специально для мам с детьми выделили, нянька у вас будет. Общежитие рядом, ты же знаешь. Раз грудью кормишь, через каждые два часа имеешь право бегать к дочке и кормить её. Подумай, тем более что комбайнёры не должны будут ремонтировать комбайны сами, как это было с тракторами. Для этого будет в селе специальная мастерская МТМ – машинотракторная мастерская и люди, специально обученные этому делу. Ехать можешь, когда тебе будет удобно. Поезжайте по очереди, главное курсы надо пройти до весенней страды. Учёба всего дней пять – шесть. Научитесь водить комбайн, косить, молотить хлеб, ну и что там ещё? И всё! Подумай.

О предложении управляющего Надя рассказала мужу, тот ответил:

– Понятно, что работая на комбайне, ты будешь зарабатывать больше. Было бы неплохо выучиться. Сама думай, надо тебе это или нет? Я поеду в любом случае, говорят, трактор уж больно хорош.

Из местного радио, что висело на стене, каждое утро в шесть часов раздавался гимн СССР. Радио никогда не выключали, лишь на ночь убавляли звук. В феврале объявили о начале работы двадцатого съезда КПСС. Транслировали речь Никиты Хрущёва. Людям специально слушать радио было некогда, но отдельные фрагменты передач они слышали в минуты отдыха или работы по дому. Было странно слышать, что первый секретарь ЦК КПСС товарищ Никита Хрущёв осуждает Сталина.

Через несколько дней по радио стали говорить о сталинском культе личности и репрессиях. Ещё спустя некоторое время, бюст Иосифа Виссарионовича Сталина, что стоял у сельского клуба на постаменте, снесли варварским методом: просто накинули на голову бюста трос и сдёрнули трактором с постамента, и волоком увезли из села. Это шокировало людей. Почему так? За что? Бюст увезли, а любовь, вера и уважение к Сталину остались, как к человеку, победившему фашистскую Германию в Великой Отечественной Войне, как к человеку, под руководством которого «из праха» восстала страна. Осталось уважение к человеку, который поднял страну из послевоенных руин в такой короткий срок. Да, это сделал народ, но без твёрдой руки Сталина вряд ли это было возможно.

В марте приехал брат из города. Вытянулся, повзрослел, что-то чужое было в нём, манера держаться, какая-то непонятная гордость и дерзость. Витя попросил денег у Нади.

– Мне нужны деньги, много! – сказал он.

– Ты же знаешь, мы только начали жить, какие у нас деньги? Ты живёшь у Галины дома, получаешь стипендию, зачем тебе деньги, тем более – много?

– Я вляпался в историю! Мне очень нужны деньги, чтоб откупиться.

– Что значит «вляпался»? – забеспокоилась сестра.

– Потом расскажу. Теперь не спрашивай. Просто помоги.

– Поговори с Николаем, у нас есть немного, но это в основном его деньги. Без его согласия я не могу тебе их дать, – проболталась ни о чём не подозревавшая сестра, которая по-прежнему всецело доверяла брату.

Конюхи работали в две смены, первая смена с пяти утра до двух дня, вторая – с двух дня до одиннадцати вечера. Лошадей нужно было кормить, гонять на реку на водопой. В любую минуту может понадобиться лошадь кому-либо или, наоборот, вернут лошадь после работы на ней или поездки по нужде куда-либо. Лошадь следует распрячь, отвести в стойло, накормить, напоить. Поэтому скотник должен быть на конном дворе с раннего утра до позднего вечера. Николай пришёл домой поздно, устало поздоровался с Витей и сел есть. Когда Николай поел, Витя обратился к нему с той же просьбой.

– Щё значит, вляпался? В какую ты там историю попал? – неодобрительно спросил Николай шурина.

– Не могу сказать, – отвернувшись, Витя прятал глаза.

– Ты не можешь сказать, а я не могу вот так просто дать тебе деньги. Щё ты, маленький? Иди работай: подрабатывай грузчиком, дворником – захочешь, найдёшь работу. Никаких денег я тебе не дам, они нам не с неба свалились.

Витя надул губы, залез на печь, отвернулся к стене и сделал вид, что спит, но приятный, знакомый с детства запах своего места сна, родная до каждого сантиметра русская печь, растревожили юношу ещё больше, и он не смог заснуть. Николай лег и тут же заснул. Утомлённая постоянным недосыпанием и нелёгким трудом Надя также быстро уснула. Её инстинкт матери побуждал соскакивать на ноги в любое время ночи к больной дочке, стоило той начать шевелиться. Но когда ушёл Витя, она не слышала. Рано утром Надя встала и увидела, что брата на печи нет, решила, что он вышел по нужде во двор. Затопила печь, начала месить тесто, Витя не возвращался. Николай заворочался в постели, Надя спросила:

– Ты не видел, когда Витя ушёл?

– Нет. Может, на двор вышел?

– Его давно нет.

– Давно, говоришь? Как давно?! – приподнялся на постели Николай, чуя неладное.

– Я встала, его уже не было. Так рано идти к бабке с дедом он не должен вроде.

Николай встал, подошёл к грядке-полке, что находилась над проходом в куть, пошарил рукой и выругался:

– Вот подлец, денег-то нет!

– Как нет? Он никогда и ничего не брал без спроса! – испуганно сказала Надя.

– Не испарились же они. Ты куда смотрела?

– Я, как и ты, спала, – попыталась оправдаться жена.

Николай закричал:

– Вот и срубили избу! Дожились, все деньги из-под носа увели! Пригрела змею на груди! Ну, и щё теперь делать? Щё смотришь? Я тебя спрашиваю! – он ударил кулаком по столу.

– Тихо, дочь разбудишь.

– Да вас обеих убить мало, я эти деньги всю свою жизнь копил!

– Прости, я не думала, что он способен на такое, – пролепетала испуганная жена.

Девочка проснулась и заплакала, Надя взяла её на руки и стала утешать, прижала к груди и похлопывала ладонью по спинке.

– Щё она у тебя вечно орёт, щё ты за мать такая? Успокоить ребёнка не можешь! – повторил Николай слова своего отца.

Надя впервые видела мужа разъярённым и дрожала от страха и обиды. Николай никак не мог успокоиться, большими шагами ходил по избе из одного угла в другой, потом оделся и вышел. Впервые Николай куда-то пошёл, не надев галифе, забыв поменять домашнюю рубаху на выходную. Николай был щёголем и всю свою семейную жизнь требовал от жены чистую белую рубашку и чистые галифе, куда бы он ни шёл, даже если был пьян.

Надя испекла хлеб, приготовила еду на день. Она понимала негодование мужа и не могла понять, как мог её брат, которого она так любила, которому заменила мать и отца, так вот несправедливо предать её? Она боялась, что муж пойдёт на конный двор, возьмёт лошадь и помчится догонять брата. Что будет, если муж догонит его? Витя против Николая, как телок против быка. В то же время она винила себя, что не поговорила с братом по душам, не расспросила, что там у него случилось. Дочка продолжала плакать, и Надежда дала ей грудь, знакомое покалывание, когда спускается молоко, не последовало. Она не придала этому значения, а девочка капризничала, злилась и кусала грудь.

– Да ты то хоть уймись! – взмолилась мать.

Налила в бутылку коровьего молока и поставила ближе к устью печи согреть. Накрыла стол для завтрака, но муж не возвращался. Тревожные мысли терзали её, одна ужасней другой…

Пришла соседка баба Дуся, она сидела с девочкой, пока родители были на работе, за свою услугу не брала денег, довольствовалась молоком, сметаной и творогом, да иногда соседи помогут в чём-нибудь по хозяйству. Баба Дуся сразу заметила расстройство и растерянность соседки.

– С мужем поругалась? – Надежда кивнула, баба Дуся продолжала. – Бывает, не переживай. Я вчера видела, брат приехал. А где он? Что ни свет, ни заря к деду с бабкой побежал? Ну, иди, иди на работу, успокою я твою принцессу.

Надя быстро оделась и бегом по задам (это значит: по тропинкам за огородами) поспешила скорей к конному двору. Мужа там не застала, расспросила сторожа, тот рассказал:

– Был Кольша, расстроенный сильно, оседлал коня и поехал в сторону центральной усадьбы. Вернулся через два часа, весь конь в мыле, сам ещё более злой, поставил коня, обтёр его и ушёл. Ему сегодня во вторую смену. Зашёл куда-нибудь, придёт, куда денется.

Действительно, Николай по потёмкам гнал коня, надеясь догнать вора. Уже проехал центральную усадьбу, до неё всего четыре километра – брата жены не было видно.

– Вот чертёнок, с вечера видно ушёл! – Николай погнал лошадь дальше в сторону района, успел проскакать треть пути (а до района примерно около тридцати километров), прежде, чем ему встретилась машина. Николай поднял руку, остановил машину и, не слезая с коня, спросил шофёра:

– Молодого тут не видел, не встречался?

– Нет. Никто не встречался: ни молодой, ни старый, – ответил шофёр и поехал своей дорогой.

Николай постоял минут десять, дал коню немного остыть. Что делать? Ругаясь и чертыхаясь от бессилия, он понял, что не успел. Вероятней всего, подростка подобрала попутка и довезла до района, значит, он успел на рейсовый автобус до Челябинска. Николай мечтал, что построит большую избу, как у отца с матерью, жена нарожает ему детей, и будут они жить большой дружной семьёй в большой светлой избе, построенной им, Николаем Гровым, а он, как его отец, будет решать все семейные вопросы за большим семейным столом. Что делать? Не в милицию же идти: хоть гадёныш, а всё-таки брат жены. Николай развернул коня и поскакал обратно.

Но Надежда этого не знала. Она расстроилась ещё больше: значит, всё же пустился вдогонку. Догнал? Или нет? Что между ними произошло? Отобрал деньги или нет? Господи, хоть бы не покалечил! Где он сейчас, вернулся – нет домой? Что с Витей?

После утренней дойки Надя снова сделала круг по задам, ещё раз зашла на конюшни. Николая не было. Дома взглянула на нетронутую еду, поняла, что муж домой не возвращался. На обеденную дойку Надежда также прошла по задам, чтобы в очередной раз зайти и хоть что-то узнать о муже. Была мартовская оттепель, пригревало солнце. Ноги проваливались в размякший снег. Она рассчитывала застать его после дойки, ведь начиналась его смена. Но на смену вышел другой конюх. Дома муж также не появлялся, она уже не знала, что и думать.

Надя шла на вечернюю дойку также по задам, но заходить в конюшни было уже неудобно, она постояла в стороне, понаблюдала за конюхом и другими людьми, убедилась, что мужа на конном дворе по-прежнему нет. После вечерней дойки, уже по потёмкам, Надя шла по тем же тропинкам за огородами, повесив голову под тяжестью своих мыслей. В чистом небе догорал закат. Вдруг до неё донёсся приглушённый смех. Надежда узнала этот смех, но не поверила своим ушам, остановилась, смех повторился вперемешку с женским смехом. Надя нырнула меж жердей изгороди, утопая в снежной целине чужого огорода, подошла к остаткам сена от зарода. С той стороны, где остановилась Надежда, уровень поверхности сена был ниже, в полумраке она хорошо видела, как двое занимаются любовью. Она резко развернулась. Одна потребность – убежать. Она сделала несколько шагов и вернулась. Молча стояла и ждала, когда муж натешится с молодухой. Муж откинулся на спину. Надежда кашлянула. Николай резко сел. Жена спокойно спросила:

– Ты догнал его?

– Нет! – ответил Николай. Надя развернулась и пошла домой, не чуя ни снега, ни земли под ногами. Николай продолжал сидеть, обняв колени руками. Молодая женщина села рядом, хотела обнять его, он перехватил её руки и отстранил. Женщина попыталась успокоить его:

– Это даже хорошо, что она знает, не надо будет рассказывать да объяснять.

– Заткнись! – прикрикнул мужчина на неё. Женщина замолчала, сделала вид, что обиделась:

– Больно надо!

Женщина соскочила с сена и ушла домой через, так называемые, задние воротца, что выходят из усадьбы в огород. Николай остался сидеть, как сидел. Ночью стало холодней, мороз вынудил его пойти в конюшню. Там он сел на кормушку, обхватил голову руками: всё, о чём мечталось, разрушилось в одночасье, с лёгкой руки какого-то пацана. Теперь он сам до рушил то, что ещё как-то держалось…

Подошёл сторож, сел рядом.

– Что, Кольша, с женой поругался? Бывает. Чего только в жизни ни бывает…

И стал старик рассказывать про своё житьё-бытьё. Как воевал, как женился, как хоронил умершего с голоду ребёнка…

Сначала Николай не слушал, но постепенно и ему стало интересно. Старик замолчал на полуслове, тяжко вздохнул и пошёл осматривать свои владения, через час вернулся:

– Всё в порядке! – доложил он.

Опять сел рядом с Николаем и стал рассказывать дальше про свою судьбу. Потом встал и сказал:

– Послушай меня, старика. Жизнь прожить – не поле перейти. Кольша, Кольша, что бы ни случилось, не руби с плеча! Гнев – плохой советчик. Будь мудр, прощай близких. Не повторяй мою ошибку. Теперь я понял: тогда, не простив её, я наказал не её, а себя. До сих пор не могу это простить себе, – сказал старик и пошёл в очередной раз выполнять свою работу сторожа. Николай остался сидеть, как сидел, сгорбившись, опустив голову на колени и обхватив её ладонями.

Была уже ночь, Николай не возвращался. Что делать, как поступить? В голове у Нади только одно: сегодня её предали сразу два самых любимых, самых дорогих и родных человека. Счастье, в которое она, наконец, поверила, в очередной раз обернулось разочарованием. Дочка опять капризничала, не отказывалась сосать грудь, но всем своим видом старалась показать матери, что ей грудь не нравится. Наконец, до матери дошло, что у неё пропало молоко. Дочка устала капризничать и заснула, Надя положила её на кровать. Она понимала: надо что-то делать, но что? Понимала, что Николай рано или поздно вернётся, хотя бы за тем, чтобы забрать свои вещи. Что тогда? Она знала точно одно: она не хочет его видеть. Уйти самой, куда? К бабе Дусе? Муж тут же её найдёт. К деду с бабкой? Так они даже правнучку знать не желают…

– Как же я забыла?!

Пришла к ней спасительная мысль. Ей стало легче, она нашла выход. Так она думала тогда. Не знала она, что это был не выход из той ситуации, в которой она оказалась, а тупик. За эту ошибку, что сотворит она от растерянности, отчаяния и обиды, она будет расплачиваться всю свою жизнь. Некому было поддержать её, подсказать, уберечь от опрометчивого шага.

– Надо ехать на курсы, – решила она.

Быстро налила она две стеклянные бутылки молока, закупорила их пробками из губки, взяла булку хлеба, всё сложила в сшитую ею сумку. Туда же собрала кое-какие вещи для дочки и для себя. Запеленала спящую дочку в одеяло, оделась сама и вышла из дома. Как только закрыла за собой ворота, так вскрикнула от ужаса: показалось ей, что стоит белый гроб с покойником у ворот – она чуть не выронила дочку из рук. Сердце бешено колотилось:

– Что же это? – молодая женщина с ребёнком на руках стала всматриваться: это был белый телёнок. Видно, телок сбежал с усадьбы, куда его после долгого стояния в стайке, наконец, в солнечный тёплый день выпустили в огород размяться. Видимо, хозяева не сумели загнать телка обратно в стайку. Но почему телок спал у ворот избы Нади? Не судьба ли предупреждала: «Не езди!»? Молодая мать справилась со страхом, от сердца отлегло:

– Вот дура! Душа в пятки ушла!

Надя успокоилась и пошла в контору. Не восприняла тогда она это, как знак судьбы, не поняла, что не надо ей никуда ехать.

Контора была закрыта. Она села на крыльцо и стала ждать. Она знала: дядя Андрей приходит рано на работу, но сколько сейчас времени, она не знала, уходя из дома, она не взглянула на часы-ходики. Она боялась, что муж, не найдя их дома, может догадаться, где она с дочкой, прийти сюда и не дать им уехать. Когда управляющий пришёл, застал на крыльце озябшую племянницу с ребёнком на руках.

– Ты чего это, девка, с утра пораньше здесь делаешь?

– Я решила ехать на курсы.

– Хорошо, что надумала. Но чего так рано-то пришла, поди дитя застудила?

– Она не должна замёрзнуть. Я хорошо её укутала.

Ещё вчера управляющему доложили, что Николай Грехов чуть ли не насмерть загнал лошадь, он догадался, что произошла ссора между молодыми и, ещё ничего не зная, намеревался помочь племяннице:

– Ну, заходи. Сейчас печь затоплю, тепло будет. А через час, пожалуй, я поеду сам в район, заодно подброшу и тебя.

В очаге затрещали от огня поленья, Андрей поставил на плиту чайник. Через десяток минут чай закипел. Он налил в чашку чая, положил на стол пачку комкового сахара:

– Садись, пей чай, согреешься, да поедем! Бери, бери сахар-то, вон бледная какая.

Управляющий видел, в каком состоянии Надя, не стал ни о чём спрашивать.

Николай пришёл домой, когда забрезжил рассвет. Изба была открыта, но света не было, печь не топилась, на столе стояла вчерашняя еда. Дома не было ни жены, ни дочери. Николай тяжело опустился на лавку, стал перебирать в уме места, куда могла уйти жена и унести с собой ребёнка: К деду с бабкой? – вряд ли. К бабке-соседке? – глупо. К подруге Валюхе? – типа думала: я туда не пойду её искать? Он вышел за ворота, как раз в это время проехал мимо уазик управляющего отделением, и Николай разглядел в его кабине рядом с Андреем наклонившуюся женщину, которая явно наклонилась к ребёнку. От сердца отлегло. Как он сразу об этом не подумал? Она поехала на курсы комбайнёров. Значит, у него есть несколько дней всё обдумать и решить, как поступить.

Николай не боялся людской молвы, но то, что от него, от Гр. Николая, ушла жена, да ещё с ребёнком! Он не хотел, чтобы кто-то знал об этом. Ладно, он бы ушёл сам – куда ни шло. Но чтобы жена ушла! Нет, так не должно быть. В нём боролись два чувства: чувство своей вины и чувство тщеславия. Он настолько был уверен в стойкости его жены перед трудностями, что совсем не переживал за то, что они и как они там? Его переживания о разрушенной мечте были столь велики, что о жене и дочке он вообще не думал. В избе было холодно и неуютно, еда холодная. Надо было доить корову и поить телёнка. Он часто видел, как это делает жена, и, подражая ей, взял дойницу. За неимением тёплой воды, налил в неё холодную воду.

Николай никогда сам не доил коров и, глядя на жену, которая быстро и ловко справляется с дойкой, считал, что это дело лёгкое. Пошёл в стайку, корова мычала, она хотела есть и пить, мычал и телёнок. Ему не пришло в голову, сначала дать корове сено и напоить её. Чтобы корова охотней отдавала молоко, ей давали что-нибудь «сладенькое»: картофельные очистки или просто ломоть хлеба. И об этом он не подумал. Коровы привыкают к одним рукам и не любят, когда кто-то другой их доит. Тем более, не терпят бесцеремонного к себе отношения. Хозяин, которого корова редко видела в стайке, быстро уселся под корову, забыв поговорить с ней, похлопать по шее и спине, чтобы корова поняла его доброе намерение. Набрав горсть холодной воды, попытался помыть вымя и тут же в ответ получил удар копытом по дойнице. Дойница опрокинулась, вода пролилась. Матерясь, хозяин пошёл за водой. Вернувшись с водой, присел под корову, дотронулся рукой до соска, корова снова лягнула и сбила его с ног. Он вскочил и начал бить корову ладонью и кулаком. Подвернись ему под руку что-нибудь потяжелее, не задумываясь, он схватил бы это в руки и исхлестал бы корову. Как говорят, сорвал бы злость на ней: злость на брата жены, злость на жену, злость на самого себя… Ошарашенная таким поведением хозяина, корова начала рваться с привязи и ещё сильней бить копытами.

Сорвав злость на корове, Николай понял: у него ничего не выйдет. Пошёл к бабе Дусе с просьбой о помощи, мол, уехала моя-то на курсы комбайнёра. Бабка укоризненно посмотрела на него и спросила:

– Вода-то есть тёплая? Я заметила: печь-то сегодня не топили.

– Нет, нету! – в ответ буркнул Николай.

– Тебя самого бы холодной-то водой в холодной-то стайке, да на самоё тёпленькое место! – ворчала баба Дуся, глазами показывая, где находится это тёпленькое место между ног соседа.

Она отодвинула заслонку своей русской печи, из большого чугунка налила теплой воды в свою дойницу и пошла к соседям в стайку:

– Принеси хлеба ломоть.

– Зачем? – удивился хозяин.

– Вот человек. Корова – она что, неживая? У неё тоже характер есть.

Ломтя хлеба корове хватило на один укус, проглотив хлеб, корова не хотела стоять, всё косилась на хозяина.

– Ты вышел бы из стайки-то. Боится она тебя, – сказала баба Дуся, – аль не видишь?

Николай вышел из стайки, закурил: «Вот скотинина и та не прощает!» Баба Дуся погладила корову, тихо говоря:

– Дурак твой хозяин, ой, дурак, в жизни всё силой мерит. Успокойся, успокойся, видишь, телок ревёт, молочка хочет.

Корова успокоилась и позволила себя подоить. Старушка налила молока в ведро и напоила телёнка, остатки молока занесла в избу и сказала:

– Пока Надюхи нет, я буду ходить доить корову и поить телёнка, мне их просто жалко. Но всё остальное делай сам, – и ушла.

Николай видел, как Надя цедит молоко через марлю, и сделал так же. Но молоко не убрал со стола, не выполоскал марлю, не помыл дойницу. Посидел, посидел, замёрз и стал растапливать печь. Печь упорно не хотела топиться. Приготовленную еду доел холодной, хотел попить чаю, вода кончилась, во дворе орала корова. Хозяин, коим он себя считал, впервые подумал:

– Как же она успевала всё сделать до работы, да ещё с ребёнком?

Вечером баба Дуся сделала ему выговор и предупредила:

– В следующий раз не будет тёплой воды и не будет вымыта дойница – будешь сам доить корову и поить телёнка.

Николай Граханов, заметил сразу, что среди учеников появилась Надя, он давно предполагал, что рано или поздно она здесь появится. Он наблюдал за ней со стороны и заметил, что она невесёлая, а его вообще не замечает. Он выждал момент и подошёл к ней.

– Здравствуй, давненько не виделись. Да ладно отворачиваться-то. Я ж с добром подошёл. Ты знаешь, где я здесь живу? У меня отдельная комната, приходи, поговорим.

На следующий день он снова пригласил Надю в гости. Наде было не до него. И в доброе-то время никогда не пошла бы к нему, ни одна, ни с кем-либо. Он лишь раздражал её. Но время шло, и женщина с ужасом думала, что дальше? А дальше экзамены и надо будет возвращаться домой. Как возвращаться? К кому? К мужу, который на её глазах трахался с чужой бабой? Чем ближе было время к экзаменам, тем больше её охватывало отчаяние. В очередной раз подошёл Николай Граханов, ласково заговорил с ней и снова позвал в гости. Надя подумала: «Может, и впрямь он до сих пор любит меня? Может, правы дед с бабкой: стерпится – слюбится?». Она никогда не верила в его любовь, но надо же хоть во что-то верить. Как говорят, утопающий за соломинку хватается…

Когда стемнело, Надя решилась, взяла дочку и пошла к Граханову. Он встретил их радостно, поставил на электроплитку чайник:

– Я уж не чаял увидеть тебя здесь. Проходи, проходи, я рад тебя, вернее, вас видеть.

За чаем он был разговорчив, любезен и весел. Надя коротко отвечала ему, лишь поддерживала разговор. Время было уже много, дочка уснула на руках матери. Граханов встал, протянул руки, хотел взять девочку:

– Не бойся, я её положу на кровать, пусть спит.

– Не надо! Мы пойдём домой, – отстранила Надя руки парня.

– Почему? Я что, вас чем-то обидел? – изумился хозяин комнаты.

– Мне не следовало приходить, – тихо сказала Надя.

– Да брось. Всё нормально. Я же вижу: с Николаем поссорились. Бывает. Оставайся. Ну, побудь ещё немного. Давай, давай я положу дочку-то.

– Я сама положу, – Надя подошла к кровати.

Как только женщина положила дочь и выпрямилась, оказалась в крепких объятьях Николая. Она попыталась вырваться, но парень тут же повалил её на пол, шепча:

– Как долго я об этом мечтал. Тихо, тихо, дочку разбудишь, испугается…

Надя отворачивалась от поцелуев Граханова и ужасалась тому, что натворила…

Николай отпустил её и с довольным видом сказал:

– Через неделю у нас с Валей свадьба. Ну, что же ты? Порадуйся за нас, как обещала, помнишь? Куда же ты? А я думал, тебе понравилось!

Граханов упивался местью и не скрывал этого. Надя проклинала себя за то, что, как пацанка, попалась в лапы негодяя. Она кусала губы, боясь зареветь в присутствии этого, которого ненавидела всей своей душой. Оделась, одела дочку и ушла. Когда пришла в свою общагу, некоторые девушки ещё не спали.

– Ни свет, ни заря, а мы всё гуляем!

Одна подошла и спросила:

– Где тебя черти носили?

– К отцу ходила, – отворачивая заплаканное лицо, соврала Надя, подошла к своей койке, положила спящую дочь и стала раздеваться.

Девушки разочарованно переглянулись и пошли к своим койкам. Все знали, что в районе у Нади живёт родной отец.

– Что ж он тебя ночью-то отпустил, да ещё с ребёнком. Я вижу, пешком шла. На машине не мог отвезти, что ли?

Надя поняла: аргументы серьёзные, могут не поверить, и решила рассказать об отце:

– Он бросил мать со мной, когда я ещё совсем маленькой была. Живёт с другой женой. Боится, как бы я чего не попросила у него…

– Вот гад! – послышалось с одной кровати.

Утром все ушли на экзамены, оставив своих детей няньке. Вдруг в комнату вошёл красивый молодой мужчина, няня спросила:

– Вам кого?

– Мне Наташу, вон ту кудрявенькую, она дочка моя.

– А, так вот она, а мама у вас на экзаменах!

– Знаю! – ответил молодой папаша.

Николай взял дочку на руки и стал с ней играть. Он приехал пораньше в расчёте перехватить жену, если она вдруг решит жить у отца. Он ничего не знал об их отношениях и предполагал, что может так статься. Няня тоже ничего не знала и от простоты душевной стала разговаривать с молодым папашей и рассказала, что вчера Надя ходила к отцу, и что тот выпроводил её вон, несмотря на то, что было уже совсем поздно.

– А раньше она ходила к отцу? – спросил Николай.

– Нет, никуда не ходила, с ребёнком-то много не находишься.

Надя получила новое удостоверение, теперь она была «Механизатор широкого профиля». Когда она зашла в комнату, забрать дочь, Николай встретил её с дочкой на руках:

– Я за вами. Поехали домой, жена, – нарочито с довольным видом сказал папаша, глядя на дочку. Надя молча повиновалась.

Дома Николай вёл себя так, как обычно, словно ничего не произошло. Надя же, наоборот, боялась глаза поднять на мужа. Не умела она ни хитрить, ни лукавить и не пыталась скрыть или спрятать своё отчаяние. Муж это видел. Казалось бы, ему от стыда надо глаза прятать, а тут наоборот – жена прячет. Что не так? Всё казалось так, как было: тепло, прибрано, еда приготовлена, дочка ухожена, на работу ходит, а как каменная. В постели после близости плачет. Что не так? Закрались в душу Николая сомнения, которые так и стремились перерасти в подозрения. Он не хотел верить этим подозрениям. Время шло, а поведение жены не менялось, и он решил съездить в район на разведку. Узнал, когда будет попутная машина, мол, в больницу надо, что-то желудок побаливает.

Когда в районе совхозная машина проехала пару домов далее здания с вывеской «Заготконтора», Николай попросил шофёра остановиться. Вылез из машины и попросил:

– На обратном пути подберёшь меня здесь?

– Подберу, – пообещал шофёр и поехал дальше по своим делам.

Николай зашёл в заготконтору, увидел небольшую очередь, но ждать не стал, на ропот людей ответил:

– Я по личному вопросу, – и, ни на кого не обращая внимания, прошёл внутрь.

– Это ты Егор? – из пяти мужчин по хорошей одежде догадался Николай.

– Встаньте в очередь, – не глядя на вошедшего, сказал заведующий заготконторой.

– Я по личному вопросу.

– Какая разница?

– Я муж Надежды Вишняковой, – сказал Николай.

– Слушаю тебя муж Надежды Вишняковой, – повернувшись к молодому мужчине, с раздражённым видом, сказал Егор.

– Щё ты наговорил моей жене? – спросил Николай.

– Я видел её лет шесть назад, так что – нет, твоей жене я ничего не наговорил.

– Ну, как говорится: на нет и суда нет! – членораздельно ответил заведующему заготконторой молодой мужчина.

Николай развернулся и вышел. Не было более ни сомнений, ни подозрений. Теперь он знал правду, только не знал, что с этой правдой делать и как дальше жить…

Проезжая через центральную усадьбы совхоза, Николай попросил шофёра остановиться. Вылез из машины и сказал:

– Не жди меня, поезжай.

Сам же подошёл к избе Николая Граханова, постучался в сени, на крыльцо вышел инструктор. Николай шагнул на крыльцо, взял его за грудки, сдёрнул с крыльца и прислонил спиной к стене сеней.

– Бить будешь?! – испуганно спросил Николай Граханов.

– Нет, не буду. Хотя надо, да руки об тебя, гниду, марать не хочется! Я пришёл предупредить: если хоть одна жива душа узнает, щё между тобой и Надежей было, если щё-то было – я убью тебя! и с твоей Валюхой сделаю то же самоё, щё ты сделал с моей женой! Ты меня знаешь. Понял?

– Она сама пришла… – попытался оправдаться инструктор, но договорить не успел, в то же мгновение Николай кулаком припечатал морду Граханова к стене, тот сполз по стене на землю и заскулил:

– Ты же сказал: не будешь бить!

– А я разве бью? Я просто погладил тебя одной ручкой. Надеюсь, ты меня понял? Не слышу. Не слышу! – Николай наклонился над Грахановым и поднёс кулак к носу.

– Понял! – часто моргая, завопил инструктор, сплёвывая кровь.

– Не слышу! – громко повторил Николай.

– Понял! – громче ответил Граханов На крыльцо вышла его мать и спросила:

– Никола, хто там прийшов, син?

– Друг, – ответил Никола.

– А чому ти на земли лежишь? – забеспокоилась мать.

– Спикнулся. Всё добре, мама, иди до дому.

Как только мать инструктора скрылась за дверью, одной рукой одним рывком за грудки, Николай поставил Граханова на ноги спиной к крыльцу, другой похлопал по плечу соперника:

– Ну, бывай, друг! – сказал Николай, сделав ударение на слове «друг». Граханов, как собачонка, заглянул ему в глаза, вытирая рукавом кровь с лица. Николай Грехов повернулся и пошёл прочь. Николай Граханов с облегчением вздохнул. Он понимал, что легко отделался, по всему могло кончиться значительно печальней для него, не выйди мать на крыльцо. С этого дня Граханов твёрдо решил идти работать в милицию.

Никогда ещё Николаю дорога в четыре километра не казалась столь короткой, он не хотел оказаться дома до того, как успокоится и придёт в себя. Он шёл, едва переставляя ноги. Останавливался, стараясь собраться с мыслями и разобраться, что делать дальше. Сходил с грунтовой дороги, подходил к берёзам, упирался лбом в белоснежную бересту, чертыхался, бил по стволу кулаком… Снова выходил на дорогу, снова плёлся, едва-едва переставляя ноги… Расстояние до дома катастрофически сокращалось, а он никак не мог успокоиться и смириться с тем, что произошло между ним и женой, как сперва он нанес удар по их отношениям, а потом она доломала всё. Он помнил о рассказе старого сторожа на конюшне и хотел прийти домой спокойным и найти справедливое решение их отношений в будущем. Николай понимал: он сам толкнул её на этот грех, но не мог смириться с тем, что он, альфа-самец, а ему изменяет жена. И с кем? Столько раз он изменял девушкам и молодкам, но ни одна из них не изменила ему, по крайней мере, до того времени, как он сам рвал отношения с ней окончательно. Он никогда об этом не задумывался и не предполагал, как это больно, когда тебе изменяют. Гордыня преобладала над всеми его мыслями, пока он не понял: его не столько грех жены гнетёт, сколько боязнь, что кто-нибудь будет знать об этом. Нет, он же Николай Грехов, он ничего ни боится. Надо взять себя в руки и идти домой. Жена в отчаянии, как бы ни последовала примеру матери, не наложила на себя руки.

Надя не зажигала свет, сидела у окна на лавке, глядя в окно. Ещё засветло она видела, как вернулась машина, на которой муж уехал в город. Что на этот раз? Что будет, если он узнает правду? Раз и навсегда сломал брат счастливую семейную жизнь сестры. Всё пошло не так, как должно быть. Они не расстались, жизнь не свернула с той дороги, по которой вдвоём они шли уже второй год. Да только теперь дорога была в рытвинах, да в ухабинах, не дорога, а сплошная колея, из которой ни Николай, ни Надежда не смогут «выехать» ещё очень долго. Сам же брат Виктор раз и навсегда отстранился от сестры. Он закончит институт, сходит в армию, откуда привезёт жену-метиску – полурусскую-полубурятку, девушку несказанной красоты.

Стукнула калитка, Надя сникла. Каждый приход мужа домой пугал её, она боялась даже представить, что её ждёт, если он узнает правду. Николай зашёл, включил свет. Помыл руки, сел за стол. Надя подала ему тарелку с супом и ложку, он молча стал есть. Взглянул на жену, отодвинул тарелку и сказал:

– Хватит лить слёзы. Что было, то было. Оно уже прошло, его более нет. Надо жить дальше. Забудь всё, я тоже всё забуду. Будем жить, как жили раньше, хотя бы ради ребёнка. Не поминай моего греха, я не стану поминать твоего греха.

Надя смотрела на мужа широко открытыми глазами: «Что он имеет в виду? Что он знает?» Муж продолжал:

– А избу мы с тобой построим, обязательно построим. Накопим денег на лес и сами срубим, так дешевле.

То, что муж строил далеко идущие планы, успокоило Надю, и она подумала, что может быть в их семье всё будет, как прежде. Утром, чтобы успокоить дочь, опять дала ей пососать пустую грудь. Вдруг почувствовала сильное покалывание внутри груди и поняла: молоко вернулось. Николай прав, надо всё забыть и жить дальше.

Через неделю Надя почувствовала тошноту и кинулась к умывальнику, её вырвало. Она перебрала в мыслях всё, что сегодня съела. Продукты все свои, самые обычные, всё свежее – ничто не могло вызвать тошноту и рвоту.

– Только не беременность! Господи, только не это! Только не сейчас!

Николай не допускал даже мысли, что жена может избегать своего супружеского долга. Он в первую же ночь, после возвращения её с курсов, занялся с ней любовью и, как многие мужья, считал, раз он поимел жену, значит, прощение ему обеспечено. Всё намного проще: просто, куда бедной женщине деться? То, что она смирилась со своей участью, не означает, что простила.

Надя металась по избе, осознавая, что она беременна: «От кого? От одного или другого? Как прореагирует муж? Если ничего не знает, возможно, будет рад. А когда узнает, что тогда? Граханов – подлец, непременно похвастает своей «победой» надо мной. Сплетни в сёлах разносятся быстро. Даже я сама не могу сказать, от кого забеременела: между ними всего три дня. Может сдаться и роды ничего не скажут. Да и в любом случае не скажут, ведь женщина может, как не доходить, так и переходить. Что же я наделала?» Снова потекли слёзы: «Граханов сказал, что у него должна быть свадьба. Может, женитьба остановит его сплетничать, вряд ли это понравится его будущей жене.» Надя не знала, что муж уже всё знает. Когда тошнота в очередной раз выгнала её из-за стола, Николай нахмурился:

– Ты понесла или мне показалось?

– Похоже, – ответила жена и жена сникла.

– Только не это! – сказал муж и вышел из избы.

Долго он курил на крыльце: «Что делать? – роились мысли в его голове: – После войны аборты законом запрещены, бабку найти нереально: кто захочет сидеть в тюрьме по статье «убийство»? Лишь бы не мальчик» – продолжал думать Николай: «Я так мечтал о сыне, а вот теперь это пугает. Нет, Николая Грехова нещто не пугает. Я сказал жене: «Будем жить, как раньше жили». Значит, так тому и быть. Лишь бы не мальчик. А если этот мальчик мой? Если я родного сына собственными руками оттолкну от себя? Да, ты прав, сторож: жизнь прожить – не поле перейти. Вразуми меня, Господи!»

Время шло: Надя работала на комбайне, Николай на своём ДТ-54, у дочки по-прежнему болела рука, рана становилась всё больше, ни кто не мог понять, что это и чем это вызвано. Тут пошли по селу слухи, что в соседней деревне, что находилась на правом берегу Течи, между их селом и селом родителей Николая обнаружили страшную болезнь то ли ящур, то ли, вообще, чуму. Точно никто ничего не знал, но слухи доходили, что по осени всех жителей: и старого и малого, погрузили на крытые брезентом военные машины и вывезли в районную больницу. Людей тщательно обследовали и лечили. Нагнали солдат и военнообязанных. Одна часть солдат занялась уничтожением села: дома вместе со скарбом и пожитками сжигались, убивали и сжигали весь скот, погреба и ямы с овощами и прочими продуктами засыпали землёй, разобрали все печи и прочие кирпичные или каменные сооружения и зачем-то также зарыли в ямы. Следов от села не осталось, не считая изуродованной тяжёлой техникой поверхности земли.

Параллельно этому на левом берегу Течи, примерно в шести-семи километрах от реки стахановским методом строили дома по числу тех, что сожгли. Через пару месяцев люди, жители уничтоженной деревни, вселились в эти новые дома.

В наше время в интернете можно встретить такие публикации, где дословно написано: «Десятки тысяч людей в одночасье лишились всего, были оставлены в чистом поле и стали экологическими беженцами…» Не знаю, в каких населённых пунктах так поступили с людьми, но я привела выше конкретный факт: людей из зоны заражённой территории переселили в новые дома подальше от реки. Предварительно их обследовали и лечили. Конечно, никто такого новоселья не желал. Люди ничего не знали и недооценивали опасность. Позже колючая проволока шла по селам по обе стороны реки и несколько километров вниз и вверх по течению от села. Далее по лесу и по открытой местности шёл глубокий ров, который нельзя было перепрыгнуть, и было крайне сложно перелезть. Вдали от населённых пунктов реку ничем не огораживали. В той самой деревне, где обнаружили радиоактивный след, и откуда переселили людей, местность, где располагалась эта деревня, не огородили ни колючей проволокой, ни рвом, сочли, что населённые пункты далеко от этого места. Из ближайшего села люди пасли скот в несколько сот метров от уничтоженного села, а позже, когда эта местность заросла травой, стали пасти прямо на месте радиационного следа, поили скот в реке, пили сами. Люди ничего не знали и не подозревали об опасности, у которой нет ни запаха, ни вкуса, которую не видно. Ходили за ягодами и грибами, подходили к реке помыться, покупаться, попить воды – ведь вода в реке была кристально чистой, было видно каждый камушек и каждую рыбку. В таких местах, где можно было просто подойти к реке, рыбаки рыбачили десятками. Да, много людей пострадало от слива радиоактивных отходов в воды Течи, страшные последствия были той аварии. Эти последствия не дают забыть о них и в наше время. Лично у меня несколько родственников умерло от рака. Хотя мы уехали с малой Родины ещё в 1973 году.

Приближалось время родов. Надя считала дни до родов и чем ближе были роды, тем страшней ей становилось. При одном воспоминании об изнасиловании, её терзал стыд и брезгливость. Она продолжала кормить первого ребёнка грудью. Второй ребенок шевелился под сердцем, а её сердце никак не хотело принять этого ребёнка. Считал дни и Николай.

Надя пошла в декрет, нет, нет, да соберётся погулять на улицу, а ноги сами несут в сторону дома Шурки-сибирячки. Надя, пока идёт до её лавочки у палисадника, наберёт целый подол хлеба, вытряхнет куски хлеба из подола на лавку, сядет рядом, вздохнёт:

– Видно, дети Шурки, играя на улице, хлеб на землю кидают. Видать в Сибири не было такого голода, как у нас.

Сидит Надя и ждёт, когда Шурка картошку жарить будет. Видно не очень-то Шурка умеет это делать, картошка у неё то и дело пригорает, а беременная женщина этим запахом надышаться не может, так ей хочется этой картошки с горелым запахом в придачу, а зайти попросить стыдно – детей полон дом. Придёт домой, сама нажарит – нет, не то! То ли запах горелой картошки напоминал ей о том, сколь вкусны были печёнки из мороженной картошки с лебедой после войны в тот ужасный голод, то ли состояние её души было равно тому послевоенному: так же тяжело и тошно было на душе, то ли причуды беременных?

Как-то пришёл Николай домой, дома была только баба Дуся с дочкой, за разговором о беременности жены, он спросил её:

– Да, скоро срок рожать. А ты, баба Дуся, не знаешь, может ли женщина родить раньше?

– Ну, как не может? Довольно часто такое случается. Как корова может раньше на две недели родить, так и баба.

– А позже срока? – уточнил Николай.

– Ну, это вряд ли.

За это и ухватился Николай, как за соломинку, всё казалось ему, что все знают о грехе жены. Наступил декабрь, Надя была на сносях.

Привезли в их село шесть, так называемых хлыстов – сосновые стволы нужной длины, приготовленные на столбы под электропровода. Да кто-то два хлыста своровал. Кто? Как? Куда делись? Все дворы обошли, все усадьбы осмотрели – нет хлыстов. По соседним селам пошли. Привезли в село, на место преступления одного подозреваемого, лишь за то, что тот тракторист. Оно и понятно: столб на конях не увезти. Участковый устроил допрос, спрашивает его:

– Ты хлысты увёз?

– Нет, мая не брал, – твёрдо отвечал тракторист.

– Их было шесть.

– И мая говорит: их было шесть.

– Теперь четыре.

– И мая говорит: теперь четыре.

– Двух не хватает, – глядя в глаза трактористу, допытывался участковый.

– И мая говорит: двух не хватает, – твердил в такт подозреваемый.

– Кто-то эти хлысты своровал.

– И мая говорит: кто-то эти хлысты своровал.

– Их было шесть, – по новому кругу допроса пошёл участковый.

– И мая говорит: их было шесть, – всё так же спокойно говорил тракторист.

– Теперь четыре.

– И мая говорит: теперь четыре.

Так участковый от него ничего не добился и отпустил бедолагу. Николай догнал татарина и разговорился с ним:

– Ты откуда будешь?

– Б. О., знает твоя? – вопросом ответил татарин.

– Знаю, по крайней мере, слышал. За рекой там, километров десять-двенадцать от нас, у вас район-то вроде наш, а совхоз?

– Аха, район наша, совхоза наша.

– А щё, трактористов да комбайнёров хватает у вас? – поинтересовался Николай.

– Наша мало трактористов, ещё нада.

– Понятно. Ну, бывай.

– Бывая, бывая! – попрощался мужик.

Село, где их с женой никто не знал, вполне устраивало Николая. Когда бы ни родила жена, никто не стал бы подсчитывать, когда она забеременела. В первый же выходной он запряг лошадь и под предлогом надобности съездить на центральную усадьбу, сам поехал в Б. О. Глава села был рад принять новых работников в село, но пока не было жилья. Управляющий уговаривал пожить до весны на квартире и сам договорился с хозяевами. Николай согласился.

В середине декабря, как только у жены начались первые схватки, Николай отвёз её на совхозном уазике в районную больницу рожать. На обратной дороге сказал Андрею, что они с Надеждой завтра переезжают.

– Да как же так? Куда? Зачем? Как завтра? Жена в роддоме, а ты: «Переезжаем».

Николай сухо ответил:

– Не уговаривай, так надо. Не удерживай – помоги. Кто ж нам ещё может помочь? Нищего не могу более сказать, – Николай повесил голову.

Андрей понял, что это для них важно, опять он пошёл навстречу племяннице и смирился с потерей таких нужных в совхозе двух работников.

Николай быстро собрал пожитки, закрыл избу на замок, сгрузил кошели на сани-розвальни, к тем же саням сзади привязал корову. На зиму, как правило, свиней и молодняк закалывали на мясо, оставляли только корову. Он сходил к бабе Дусе за дочкой, зашагнул в сани, посадил маленькую дочь меж ног, чтобы та на поворотах ненароком не вывалилась из саней. Поехал шагом, корова едва успевала шагать за санями.

В те времена о детских садах да яслях в сёлах не слыхивали. Пришлось Николаю нанимать для дочери няньку за приличные деньги и платить за корм для коровы. Но это было для него неважно, только он один знал, зачем он это делает.

Санями-розвальнями назывались низкие без сидений сани, в которые запрягали зимой лошадь для езды по снежной целине. Розвальни имеют спереди загнутые кверху полозья высотой не менее восьмидесяти сантиметров. Полозья деревянные, как правило, сделанные из древесины берёзы. Эта древесина прочная и пластичная, не зря из неё в своё время делали деревянные лыжи. Нижняя часть полозьев в виде квадратного бруска, а загнутая часть более тонкая, но такой же ширины. В брус полозьев сверху в продольные пазы вставляются стояки-зубья, строго напротив друг друга. Низ стояков приплюснутый с боков, а верх почти круглый, высота зубьев где-то от тридцати сантиметров. Эти зубья на обоих полозьях переплетаются восьмёркой лубом от молодой ивы, так как в этих местах нет или почти нет липы. За счёт того, что стояки имеют книзу заметное расширение, луб не сползает вниз и, высохнув, хорошо держит полозья на нужном расстоянии меж собой. Поверх этих зубьев над каждым полозом идёт ещё один брус, который спереди упирается в загиб полозьев. В этот брус снизу в выдолбленные пазы входят своим верхом стояки-зубья от нижних полозьев. Эта конструкция общая, является «скелетной» для всех зимних саней, разве что отличается размерами и радиусом загиба передка.

У саней-розвальней сверху вниз от «фартука» или по другому названию от «грядки», то есть от верха загиба полозьев, что соединены меж собой доской, отходят две жерди, образуя бока саней, расходящиеся от передка врозь к низу. Зад саней-розвальней, примерно, в два раза шире передка. Задние края саней расходятся по бокам от полозьев сантиметров на сорок – пятьдесят, они соединены между собой ещё одной жердью. Сверху эта конструкция, если не считать поперечную жердь сзади, напоминает букву «П», ножки которой книзу раздвинуты шире. Верхнее, основное полотно саней – это «корзина-развалюха», она переплетена тальником и находится над «скелетной» основой саней. Задняя стенка этой «корзины» отсутствует, сзади переплёт идёт на уровне поперечной жерди. Такие сани удобны для езды по глубокому снегу, розвальни не склонны к переворачиванию. Оглобли идут от боков передка. Как они крепятся – я не знаю, также не знаю, как боковые жерди крепятся к верху загиба полозьев.

Есть сани, которые имеют плоскую площадку, их поверхность состоит из досок, они необходимы для перевозки грузов. Есть сани, так называемые, «короба». Конструкция похожа на сани-розвальни, но имеет вид продолговатой корзины с равными по высоте боками-бортами со всех четырёх сторон. Короб от саней также используется летом, его снимают с саней и устанавливают на телегах, также плоскую, дощатую площадку летом снимают с саней и используют по мере надобности. Я всегда удивлялась высокому мастерству и мудрости тех крестьян, которые придумали и сделали такие практичные и удобные сани на все случаи жизни из самых, что ни есть, обычных подручных материалов, без единого гвоздя и шурупа.

Всё это я описываю по памяти, а помню я лишь образно, ибо, когда я жила в этих сёлах, была ещё ребёнком. Помню, что сани-розвальни летом не использовали и «корзину-развалюху» с саней не снимали, как снимали «короб» и «площадку» со скелетной конструкции саней и прилаживали к телеге.

Роды у Надежды были тяжёлыми. Она мучилась вторые сутки. Врачи были в растерянности, не знали, чем помочь бедной роженице. В то время в районных больницах не делали кесарево сечение – операцию по извлечению ребёнка через разрез матки. Накануне поступления Нади в больницу, в этом, так называемом, роддоме был смертельный случай: муж привёз свою жену заранее в больницу, ибо это был не отдельный роддом, а именно общая больница в деревянном здании, похожем на барак. Для рожениц отвели три комнаты: в одной комнате находились женщины перед родами, во второй после родов и в третьей находились новорожденные младенцы, роды принимали в общей операционной. Муж настаивал, просил дать машину «Скорую помощь» отвезти жену в областной роддом.

– У неё были очень тяжёлые первые роды, нельзя ей здесь рожать.

– Мы вообще женщин не принимаем заранее, начнутся схватки, привозите.

– Нельзя ждать, когда начнутся роды. Нельзя ей здесь рожать, надо успеть отвести её до Челябинска, – словно чувствовал мужчина беду.

– Никто вас там не примет.

– Дайте направление, я сам отвезу, – настаивал муж беременной женщины.

– Не положено. У неё нет даже схваток. Вас, всё равно, там не примут.

– Поймите, ей опасно рожать здесь!

– Роды, вообще, потенциально представляют опасность для любой женщины, – не хотела акушерка идти навстречу расстроенному мужу, придерживаясь установленного порядка. Муж взмолился:

– Вы же врачи, помогите! Вы же клятву давали!

– На данный момент ваша жена вообще не нуждается в помощи.

На другой день у жены начались схватки, и муж привёз её в больницу. Женщина не сумела разродиться. Погиб и ребёнок, погибла и женщина… Выпрыгивали из окон больницы медработники, спасаясь от разъярённого мужа и отца в одном лице, потерявшего и жену и ребёнка…

Возможность повторения такого случая сильно пугала медиков, они не знали, что делать. Связали простыни меж собой, обвили петлёй вокруг живота роженицы, а второй конец перебросили через крюк в матке потолка. Двое тянули за конец простыни, а одна встала на колени на родильный стол над роженицей и, как могла, старалась выдавить плод из утробы матери. Акушерка пальцами старалась расширить влагалище, делали надрезы…

Когда ребёнка удалось извлечь-выдавить из утробы матери, младенец не подавал признаков жизни. Минуты две медработники трясли младенца, хлопали по крохотным щекам и по заду, дули в рот. Наконец, ребёнок издал звук, скорее похожий на писк, чем на плач, все с облегчением выдохнули. Медсестра тут же занялась младенцем, а акушерка хлопотала над роженицей. Обмыли и взвесили ребёнка и поднесли матери, показали младенца:

– Полюбуйся на свою Богатырку! Четыре килограмма девятьсот пятьдесят грамм. Всего пятьдесят грамм до пяти килограмм не хватило. Как ты её до таких размеров откормила?

Надя посмотрела на свою дочку, тельце у ребёнка было, как у куклы-пупсика: пухленькие ручки и ножки были в складках, словно перетянуты верёвочкой. Вся девочка была неприятного синего цвета. Надя спросила:

– Какое сегодня число?

Ей ответили:

– Семнадцатое декабря.

Она заплакала.

– Да что ты? Все же хорошо! Девочка здоровая и у тебя, вроде, всё в норме. А то, что дочка синяя, так она в коме побывала, это пройдёт. Через неделю цвет кожи будет, как у всех. Всё хорошо, не переживай!

Три дня дочку не приносили кормить, объясняя это тем, что у девочки отрицательный резус крови. Молодая мать сцеживала молоко в стакан и отдавала медсестре, та уносила молоко из палаты. Надя продолжала кормить старшую дочь грудью до поездки в больницу. Теперь думала, как ей поступить: вряд ли её молока хватит на новорожденную и на Наташу, которой три недели назад исполнилось два года.

Приехал Николай, первое, что он спросил:

– Моя жена какого числа родила?

– Семнадцатого, – ответила медсестра.

– Понятно, – вздохнул молодой мужик и спросил: – Когда забирать?

– Да, пожалуй, послезавтра можете все ехать домой.

Забрав жену с дочкой из больницы, Николай от районного центра повернул лошадь на другую дорогу, а не на ту, что вела в их село. Надя спросила:

– Куда мы едем?

– Домой, – ответил Николай и всю дорогу молчал.

При въезде в село, Надя прочла его название: Б. О. Она понимала, почему муж не в духе, дата родов совпадала со временем, что она была на учёбе в районе. Но она верила: «Николай ничего не знает, он подозревает, но знать – нет, он ничего не может знать, иначе не приехал бы за ней. Но зачем он привёз нас сюда?» Николай остановил лошадь у ворот небольшого дома и помог жене с ребёнком сойти с саней, завёл их в дом.

– Вот здесь в этой комнате мы будем жить. Пока. Знакомься, это Мавлюха, она няня Наташи.

Надя была в растерянности, но перечить мужу побоялась. Главное: дети при них, а там, даст Бог, всё наладится.

– Дай мне справку, схожу сам зарегистрирую дочь.

То, что он назвал ребёнка дочерью, успокоило её. Она отдала мужу справку из больницы о рождения ребёнка. Муж взял справку, спрятал во внутренний карман спецовки, собрался и ушёл на работу.

За те дни, что мать была в роддоме, старшая дочка не забыла грудь, вцепилась в мать и орала до тех пор, пока та не покормила её грудью. Девочка очень хорошо понимала, как надо манипулировать матерью. Наде было неловко, что она в чужом доме не может успокоить своего ребёнка. В то же время, боясь и переживая за здоровье старшей дочери из-за раны на её ручке, шла у неё на поводу. Рана на ручке девочки становилась всё больше, уже виднелась косточка, районные врачи ничем не могли помочь и не давали направление в областную больницу. Надо было кормить и новорожденную дочь. Она дала ей грудь, девочка попыталась пососать, но быстро утомилась и уснула. Мать посмотрела на тёмно-синие пятна на личике новорожденной и вздохнула. Через два дня Надя вспомнила о справке о рождении ребёнка и спросила мужа:

– Ты зарегистрировал дочь?

– Нет. Мы же имя не придумали.

– Может Вера? – предложила жена.

– Какая Вера? – усмехнулся муж, – Веры тут как раз нет!

– Света? – предложила Надя второй вариант.

– Светлого тут тоже ничего нет, – возразил муж.

– Тогда сам предложи имя, какое тебе нравится.

– Назовём Таней. Я слышал, щё одно из значений этого имени – миротворица.

– Хорошо, – согласилась жена, – Таня, так Таня.

Вечером Надя снова спросила мужа:

– Где метрики?

– Я ещё не зарегистрировал.

– Почему?

– Я же работаю, мне просто некогда, – оправдался муж.

– Может мне самой сходить?

– Не нужно. Ты села не знаешь, с двумя маленькими будет тяжело. Я сам схожу.

Спустя восемь дней со дня рождения ребёнка, Николай зарегистрировал вторую дочь, и день её рождения в метриках записали на восемь дней позже. Показывая метрики, Николай предупредил жену:

– Забудь, какого числа родила, кто бы ни спросил, ты родила её двадцать пятого. Тем более в метриках записано именно это число.

Надя промолчала, она более не сомневалась – муж всё знает. А муж уже через пару дней вёз свою семью обратно на малую Родину жены в их избёнку.

Когда я спросила мать, что за село Б. О., о котором она никогда не вспоминала, она ответила:

– Я не знаю. Отец-то наш был ещё тот выдумщик, пока тебя рожала, он перевёз наши манатки в Б. О. Потом, после того как привёз меня с тобой из больницы, через неделю переехали обратно. Больше ничего не могу сказать, я там не жила.

Вот и я ничего не знаю об этом селе, название которого стоит у меня в метриках и в паспорте, в строке «Место рождения».

В избе было холодно, но видно, что кто-то её продолжал иногда протапливать. В противном случае замёрзли бы все овощи в подполе. Николай все пожитки и кошели занёс за раз в избу и вернулся за старшей дочерью, взял её на руки и понёс домой. Следом шла Надя, неся младшую, завёрнутую в одеяло. Не разворачивая куль с новорожденной, положила на ту же лавку, где уже лежал их небогатый скарб, откинула угол одеяла с лица ребёнка, стала раздеваться сама и спросила:

– Ну, и к чему этот переезд был?

Этот вопрос вывел мужа из себя, он заматерился и в бессильной злобе начал с силой швырять узлы с лавки на пол. В пылу гнева сам не понял, как схватил вместо кошеля свёрток с малюткой и тоже швырнул на пол. Надя обомлела, выдохнув, кинулась к дочери, перевернула её лицом вверх и взяла на руки. Всё лицо девочки было в крови, мать закричала:

– Ты что, озверел что ли! Младенец-то тут при чём?

Николай остановился, с минуту испуганно смотрел на малютку, сухо сказал:

– Прости, – и вышел из избы.

В сенях он столкнулся с Валей и чертыхнулся, прошипел про себя:

– Ну, а ты, как всегда, вовремя.

Надя распеленала дочь, чтобы хоть как-то её успокоить, дала ей грудь и не нашла ничего лучшего, чем как языком расправить содранную ногтями мужа кожу на левой щеке дочери. Раны от пальцев отца были в виде царапин от виска к губам достаточно глубокими. Как собака, она зализывала раны на лице дочери вперемешку со своими слезами. Она не заметила гостью, сидела с дочкой на руках, раскачиваясь из стороны в сторону. Первая дочка капризничала и требовала грудь для себя. Мать её не слышала, до неё дошло, зачем муж устроил этот переезд. Он хотел, чтобы никто в деревне не знал, именно какого числа, она родила дочь.

Валя заговорила с капризничающей девочкой, отвлекла её от матери:

– Я мимо шла, увидела, что вы приехали, зашла поздравить, а тут… – подруга замялась и тихо спросила:

– Что произошло? Он бьёт тебя? Малышка-то почему в крови? Неужели руку на младенца поднял? Совсем что ли рехнулся?

Надя не отвечала.

– Надюха! Успокойся, пожалуйста! Он мне в дверях встретился, вроде трезв. Как дочку-то назвали?

– Трезв, – подтвердила Надя, – дочку назвали Таня.

– Что-то холодно у вас, надо бы печь затопить.

Валя сняла пальто, погладила свой большой живот с улыбкой на устах и стала затапливать печь. Надя потихоньку успокоилась и рассказала, что Николай случайно скинул младенца с лавки. Подруга не поверила, но не стала расспрашивать, боясь ещё больше расстроить Надю, начала говорить о себе:

– Я тоже последние дни дохаживаю, страшно в первый раз-то. Ну, печь растопилась, скоро тепло будет, а мне надо идти, а то Никола потеряет. Ну, пока! Растите здоровыми!

– До свидания, – ответила Надя подруге и пожелала, – будь хоть ты счастлива.

Валя удивлённо оглянулась на кормящую мать, но ничего не сказала, вышла из избы, молча, осуждающе взглянула в глаза Николаю и вышла из ограды. Тот в ответ лишь зубами проскрипел и остался сидеть на ступеньке крыльца. Не прошло и пятнадцати минут, в ворота постучали и, не дожидаясь позволения, вошёл Николай Граханов, на нём была форма милиционера. Николай усмехнулся:

– Уже донесла? Оперативно!

– Не донесли, а поступил сигнал. Товарищ Грехов, это правда, что вы нанесли побои вашей новорожденной дочери?

– Моей дочери? Ну, раз она моя, щего суёшься?

– Прошу подбирать выражения, я при исполнении обязанностей. Отвечайте на вопрос.

Николай встал, подошёл вплотную к Граханову:

– Щё, память коротка? А, ну да, теперь ты неприкосновенное лицо. Этим решил взять.

– Я ничего не собираюсь брать. Хочу лишь предупредить тебя, если хоть раз тронешь эту девочку, я посажу тебя.

– Посадишь. Интересно, за щё?

– Найду за что! – пообещал Николай Граханов.

– Шустрый у нас участковый! Слушай меня внимательно, Таня родилась двадцать пятого декабря. Ты к ней не имеешь никакого отношения, забудь о ней. Ещё раз нарисуешься – прибью и на форму не погляжу. Я тебя предупредил! – сказал Николай, сплюнул и вернулся на своё место на крыльце.

– Я тебя предупредил, – ответил участковый и ушёл.

Когда у них с женой родится дочка, они тоже назовут её Таней.

Муж долго не возвращался, и Надя вышла на крыльцо посмотреть, где он. Николай встал, и они молча стояли друг против друга. Видно, в душе что-то ещё осталось у них друг к другу, и они надеялись суметь перешагнуть через то плохое, что пришлось пережить им за последние месяцы. Вдруг на крыльцо вышла раздетая дочка Наташа и, заложив за спину ручки, сказала:

– А я вашей девке конфет не давала!

Кинулись оба родителя в дом, забыв все обиды: девочка уже не дышала. Мать схватила её за ноги и стала трясти вниз головой, стараясь вытрясти конфетку. Ничего не получалось, счёт шел на секунды. Николай сразу понял, что надо делать: схватил острозубцы, засунул в горло малютки острые концы острогубцев, раскрошил там конфетку и вновь поднял дочь за ноги, стал трясти: осколки конфетки выпали. Он положил дочку на спину и стал ей дуть в рот. Девочка засопела, вздохнула и начала плакать, на губах малютки показалась кровь. Надя дала ей грудь, но грудь была пуста. Тогда она согрела коровье молоко, разбавила его наполовину водой и покормила малышку. Пережитый стресс помог Николаю и Надежде понять, что есть что-то более важное и ценное, чем их личные страдания и ради этого следует забыть о неприятном прошлом.

Мать села на лавку, прижала к груди малютку, держа её вверх головой, боялась, что та может захлебнуться кровью из ран в горле. Так сидела она неподвижно со спящей дочкой на руках более двух часов. Муж посидел, посмотрел на жену с ребёнком, ничего не говоря, собрал с полу кошели, поднял кринку с маслом, поставил на стол. Подумал немного, глядя на масло, и воткнул в розетку вилку от электроплитки. Вылил в кастрюлю молоко из литровой банки и добавил ковш воды, поставил на плитку. Почистил и покрошил луковицу и отправил её вместе с солью в кастрюлю. Зачерпнул из глиняной кринки ложку топлёного масла, взбитого из сливок, снятых с молока от их коровы, и опустил ложку в молочную жидкость. Наломал макароны, когда смесь закипела, Николай бросил их в кастрюлю. Первые электроплитки представляли из себя круг сантиметров двадцать в диаметре с открытой спиралью, которая была уложена змейкой в керамические пазы на поверхности плитки. Как только макароны закипели, Николай снял кастрюлю с плитки, подождал минуту и вновь поставил её на плитку. Ещё раз дождался, когда закипит суп и вновь, чтобы молочная смесь «не сбежала», снял кастрюлю. Потом выдернул вилку из розетки и вернул кастрюлю на плитку. Он делал всё правильно, и это удивляло жену. Видимо, пожив немного без жены, он кое-чему научился в самообслуживании. Николай налил две железные, покрытые жёлтой эмалью, полные-порционные тарелки молочного супа, поставил их на стол. Наташа тут же забралась на лавку и стала дуть в свою тарелку, ожидая, когда суп остынет. Отец подал ей ложку, а вторую ложку положил рядом со второй тарелкой, но сам не сел за стол. Надя молча наблюдала за ним.

Николай подошёл к жене и сел рядом, протянул руки, хотел взять девочку. Надя с ребёнком отстранилась от него.

– Не бойся, я справлюсь. Иди, поешь, тебе вон двоих кормить надо.

Поведение мужа растопило лёд в душе жены, и она протянула ему дочку. Николай осторожно, стараясь не разбудить девочку, взял её на руки, как жена, наклонился спиной к стене, прижимая к груди малютку. Надя поела, уложила Наташу спать и села рядом с мужем.

– Иди, Надежа, поспи немного. Я посижу пару часов, потом ты посидишь.

Так по очереди они всю ночь караулили сон своей второй дочери и топили печь, прогревая избу. Эта непростая ночь вновь сблизила их. Рано поутру пришла баба Дуся, посмотрела на малышку, поздравила молодых с пополнением:

– Вернулись? Хорошо. Кости у меня что-то ломит. Надюха, я посижу, погреюсь у вас на печи, моя-то ещё не нагрелась, поболтаю с вами, да пойду домой.

– Конечно, залезай, – баба Дуся залезла на печь и вытянула ноги к тёплому месту.

Наташа ещё спала, а новорожденная капризничала и мешала матери готовить еду. Баба Дуся предложила:

– Давай её сюда. Я заодно уж тут и понянчусь с ней.

Надя протянула бабушке ребёнка, завёрнутого в пелёнку, как маленький кулёк. Баба Дуся свесила ноги с печи и протянула руки вниз, руками осторожно взялась за верх «кулька» и положила его себе на колени, а мать малышки отошла к столу. Николай занёс в избу полную флягу воды и вылил из неё воду в кадушку, что стояла в том самом месте, где ноги Бабы Дуси свисали с печи. Николай вновь вышел из избы с пустой флягой, хотел ещё раз сходить за водой. Довольная Баба Дуся, что соседи вернулись и её одиночеству пришёл конец, улюлюкала над младенцем, прижала его к груди и хотела поправить пелёнку, но младенец выскользнул из пелёнок и мгновенно упал вниз в кадушку с водой. Маленькое тельце, как свечка, вошло в ледяную воду, и вода сомкнулась над ребёнком. У бабки сердце остановилось, от перепуга она закричала:

– О-ё-ёй! О-ё-ёй! Господи! Господи, помилуй меня! Что же, что же это такое?! О-ё-ёй! Совсем стара стала, младенца не удержала! Господи! Господи! Помилуй!

Мать среагировала мгновенно, выхватила младенца из кадушки, прижала его к себе, младенец закричал, значит, не успел нахвататься воды.

– Ну, хватит паниковать! – Надя остановила плач и отчаянные вопли старухи, – видишь же, девочка жива и здорова.

За первые сутки моего пребывания дома судьба трижды испытала меня. Сперва отец чуть не зашиб, во второй раз – сестрица угостила конфеткой, и я чудом не задохнулась, а в третий раз – я прошла через непредвиденное крещение. Да, видно наперекор судьбе, Бог зачем-то спас меня: трижды испытал, трижды спас и сохранил.

После первого испытания на моей левой щеке остались следы от ногтей отца – полоски в виде неглубокого углубления от виска к губам. Пока была молодая, этого никто не замечал, с возрастом эти углубления стали в виде морщинок.

Я виню «второе испытание» в том, что почти не могу петь, то ли отец горло повредил острозубцами, то ли «медведь потоптался» не только по ушам, но и по горлу.

Третье испытание – никем незапланированное крещение. Не знаю, с Божьего ли повеления это случилось. Только всю свою жизнь я была белой вороной. Не могла я свернуть ни на шаг в сторону от праведного пути. Не зная, не понимая, совершенно не отдавая себе в том отчёта, я шла по жизни с самого рождения, как глубоко верующий человек, соблюдающий божьи заповеди, о существовании которых я не догадывалась. Я была смальства слишком доброй и всепрощающей. Не по-детски ответственной и любящей близких людей и уважающей всех прочих, сама придумывала им оправдание в любой подлости и жестокости. Я имела ангельское терпение в любых жизненных ситуациях. Это терпение в чём-то помогало мне в жизни, но и мешало в отношениях с людьми. Нельзя всё терпеть безропотно, люди не прощают кротости, видя в том, как минимум, слабость, а иные судят по себе, находят в таком поведении подвох и хитрость.

Надежда обратила внимание, что раны на щеке малютки быстро зажили, и шрамов почти не осталось, а ведь она их специально ничем не лечила. Не зря говорят: утопающий за соломинку хватается, вот и мать стала промывать рану на ручке старшей дочери не водой с марганцем, как велели врачи, а своей слюной. Напускает она из своего рта слюны в рану и подождёт, когда коросты отмокнут, удалит их и снова забинтует. Чтобы дочка спокойно сидела на коленях и терпеливо ждала, когда отмокнут коросты в ране, мать читала ей сказки, рассказывала бесконечные детские стишки и прибаутки. Играла с ней в разные слова, расспрашивала о том о сём. Девочка рано начала говорить, соображала быстро, удивляла родителей своей дерзостью и умела манипулировать отцом и матерью. Прошло два месяца, и мать заметила, что рана на руке дочки стала уменьшаться в размерах.

Весна была поздней, но в апреле снег начал быстро таять, уровень воды в реке резко повысился, и деревянный мост сорвало, оторвало от берегов, и мутные потоки воды понесли его вниз по течению. Вода рассоединила мост на отдельные брёвна, крутила и ворочала брёвна вперемешку с осколками льдин. Люди собрались на обоих берегах и, сокрушаясь, обсуждали эту беду. Не предполагали люди, что беда давно уже вилась вокруг них скрыто, словно змея подколодная, и что в конце сентября прошлого года нанесла свой ядовитый укус. Ничего люди не знали и не догадывались. Даже когда их реку Течу, по обоим берегам, на которых они жили, начали прятать за колючей проволокой, никто даже предположить не мог, насколько ужасна была та беда.

Надя со своей старшей дочкой подошла к толпе людей и увидела деда с бабкой, подошла к ним и поздоровалась:

– Здравствуй, тятя! Здравствуй, мама Нюра!

– Здравствуй, внучка, здравствуй, правнучка! Гуляете? А где ваша вторая дочь? – поздоровалась баба Нюра.

– Дома спит. А мы с Наташей решили за хлебом сходить. Да вот! Сходили! Теперь надо печь самим, магазин-то остался за рекой.

Баба Нюра присела возле правнучки, девочка надула губки и прижалась к ногам матери, начала капризничать и кричать. Наде было неудобно от людей, она поспешила успокоить дочь и не привлекать к себе внимание. Мать взяла дочку на руки, отошла немного от толпы, присела спиной к людям и дала ей грудь. Довольная девочка затихла и начала сосать. Бабушка с дедом подошли к ним:

– Ты что же, до сих пор кормишь её грудью? А чем тогда ты кормишь малышку?

Многие женщины кормили своих детей по несколько лет ради замены. Заменой называли тот факт, что во время кормления грудью у женщин, за редким исключением, нет менструации, так называемых в народе месячных, и женщина не беременеет. Но у Нади уже была вторая совсем маленькая дочь.

– Ты же знаешь, у Наташи болит рука, она без груди не замолкает.

– А вторая спокойная?

– Да, спокойная. Таких и три ребёнка враз – не в тягость. Она постоянно спит.

Дед нахмурился:

– Постоянно спит, говоришь? Ты сходила бы к ним, Нюра, посмотрела, что там. Что врачи говорят про ручку?

– Ничего не говорят, руками разводят. Я с ней к нашему лекарю, к деду Бабаю ходила. Выгнал он меня, смотреть даже не стал. Обозвал отродьем Шмаковским.

– Оно и понятно, – ответил дед. – Ты же внучка моя. Я же его раскулачивал.

– Я рану стала промывать слюной, вроде, заживать начала.

– Ну, да, – опять согласился дед. – Когда зуб болит, тоже всё перепробуешь. Считаешь, что лучше становится, так промывай, вон собаки не зря лижут раны. Люди, конечно, не собаки, ну, чем чёрт не шутит, вдруг и впрямь поможет.

Баба Нюра вспомнила:

– Помните, как в сорок пятом тоже мост сорвало? Надюхе тогда лет десять было. Как объявили, что Победа, а мост-то ещё не восстановили. Люди по ледяной воде кто на чём: кто на бревне, кто на доске, кто на лошади, а кто вброд, спешили с того берега к церкви разделить общую радость. Как радовались! Как верили, что кончились беды! А тут голод…

Бабка замолкла. Посмотрела в сторону полуразрушенной церкви и сказала:

– Одна у нас была церковь на весь уезд. Из окрестных деревень пешком люди шли молиться. Мы с дедом здесь венчались. Жаль, красивый был храм божий…

На следующий день Нюра пришла в гости к молодым, поставила на лавку сумку и подошла к младшей правнучке. Девочка лежала в люльке и доверчиво смотрела на свою прабабушку. Бабушка тщательно осмотрела ребёнка, подала ей указательные пальцы обеих рук, девочка тут же крепко ухватилась за них. Бабушка осталась довольна правнучкой:

– Хорошая девочка. Плохо, конечно, что ты её грудью не кормишь. Коровье молоко – тоже молоко, но материнское лучше.

Мать стояла рядом и наблюдала за бабкой и маленькой дочкой, совсем забыла про свою проказницу. Наташа сидела на полу спиной к женщинам и, оглянувшись, те не сразу поняли, чем она занята.

– Зачем ты взяла деньги? Кто разрешил тебе лезть в чужую сумку? Дай сюда! – попыталась мать отобрать у дочки деньги и сумку бабушки.

– Нет. Нет! Не дам! А-а-а! – завопила девочка. Мать попыталась уговорить ребёнка:

– Баба пошла за хлебом, ей хлеб без денег не дадут.

– Не дам! Не дам! – кричала девочка.

– Так нельзя, верни деньги! – уговаривала дочку мать.

– Нет, не дам! – Наташа надула губы и, подражая отцу, зло смотрела на мать, держа ручки за спиной.

– Я сейчас позову деда Бабая! – припугнула Надя свою проказницу.

– На! – крикнула девочка и с силой бросила мелочь в лицо старенькой бабушке. В другой ручке, в кулачке, у девочки были зажаты бумажные деньги.

– Нельзя так, я накажу тебя! – рассердилась мать на дочь.

– Бе, бе! – высунула язык Наташа, дразня мать, – я куплю себе конфет!

– Нет, деньги не наши, их нужно вернуть, – продолжала уговаривать мать.

– Нет, не дам! – упиралась девочка.

– В магазине продавец всё равно не даст тебе конфет за чужие деньги.

– Ну, и не надо, – Наташа быстро разорвала бумажные деньги и бросила их в мать.

– Да, хлебнёте вы горя с этой красавицей, вот вырастет так, – сказала баба Нюра. Словно в воду смотрела…

Мать, глядя на свою вторую дочку, которую невзлюбила ещё до рождения, думала, что она будет любить свою старшую дочь сильней всех своих будущих детей. Не зря гласит народная мудрость: «Самый любимый ребёнок в семье – это больной ребёнок».

Ещё снег не сошёл, а на берега реки свалили железобетонные балки. Люди думали, что будут делать мост. Мост, действительно, начали строить. Но продолжали прибывать машины и привозить железобетонные столбы и сваливать их на определённом расстоянии вдоль обоих берегов реки. Привезли огромные мотки колючей проволоки. Подъехала, так называемая, летучка – машина, крытая брезентом, с торчащей поверх крыши трубой от печки-буржуйки внутри. Ещё подъехали две открытые машины с солдатами, солдаты спрыгнули с кузовов и тут же приступили к работе. Из кабин вышли люди не в солдатской форме и стали наблюдать за работой солдат. Солдаты работали весь световой день. По очереди им давали отдохнуть в машине-летучке, там же их кормили. Подъехали милиционеры, стали ходить по краю деревни, тщательно следя, чтобы никто из жителей села не приближался к месту, где тянут заграждение из железобетонных столбов и колючей проволоки. Как будто река в чём-то непростительно провинилась, и решили её запереть в концлагерь. Людям ничего не объясняли, и никто ничего по-прежнему не знал.

В каждом селе появился свой участковый, который был озабочен тем, чтобы никто не приближался к реке: ни купались, ни пили воду, ни пускали скот на берега реки. Люди не могли оценить степень опасности, ибо не знали о ней. Ещё вчера можно было всё, а сегодня ничего. Как так? Ещё осенью люди слышали о Кыштымской аварии, но не предполагали, что это может как-то касаться их реки. Где-то там что-то взорвалось, а при чём здесь река Теча? Люди не знали, что почти десять лет с 1948 года в их реку сливает радиоактивные отходы промышленное объединение «Маяк». Именно в тот год расформировали их детдом, дав людям такое объяснение, что детей в детдоме мало, их отвезут в большой детский дом и всё. О том, что случилось на самом деле, люди узнают только после Чернобыльской аварии в 1986 году…

Когда Наташе было почти четыре года, рука её зажила. Шрам был не выпуклым, как это часто бывает при ранах, а, наоборот, имел углублённую рыхлую, как бы рваную, поверхность. Мать перестала кормить её грудью и снова забеременела. В начале сентября стояли жаркие чудесные дни, но беременная Надя тяжело переносила жару и потеряла сознание прямо на работе. Бригадир по единственному проводному телефону, который находился в конторе, вызвал машину скорой помощи из района. В больнице врач осмотрел пациентку и отправил её к гинекологу. Гинеколог дал ей направление и настоял, приказал лечь на сохранение. В палате было четыре койки. Надя была довольна только одним: хоть не по своей воле, но полежит-отдохнёт. Она не обращала внимания на то, что две её соседки по обе стороны от неё постоянно спорят меж собой. Но она всё слышала и постепенно поняла, что они спорят об одном и том же мужчине, и этот мужчина – её муж. Снова нахлынула волна обиды и ревности. Снова вся боль пережитого всколыхнулась в душе… Выбрав удобный момент, она сбежала из больницы. До дома добралась поздно, мужа дома не было, с детьми сидела баба Дуся.

– Вот и мама! А ты чего это так быстро вернулась?

– Отпустили, – соврала Надя. – Спасибо, баба Дуся, что бы мы без вас делали? Идите, отдыхайте.

– Да ладно! Всё нормально, без вас-то я совсем от скуки сникла бы. Я ведь дома-то одна даже есть не могу, а у вас ем. Ладно, пока! Пойду я, – и ушла.

Надя села на лавку и стала ждать мужа. Николай всё не приходил и не приходил.

– Да что же это такое? В ночную смену, что ли пошёл? Баба Дуся почему-то ничего не сказала. Неужели ещё и четвёртую завёл? Кобель ненасытный! Да как так можно?

Забрезжил рассвет. Надя встала, разбудила дочерей, покормила их. Собрала самое необходимое в сумку, взяла маленькую на руки, а вторую за руку и вышла из дому. Почему-то на этот раз она была уверена, что дед с бабкой примут её с детьми, хотя бы на время, а там муж уедет к себе на Родину, и она вернётся обратно в свою избушку. Когда она подошла с дочками к избе стариков, баба Нюра выгоняла корову в табун.

– Ты чего это так рано, да ещё с детьми? – строго спросила бабка.

– Пустите к себе на несколько дней пожить? – попросилась Надя к ним в дом.

– Чего ещё выдумала? Вышла замуж – живи! У всех всякое бывает – терпят, и ты терпи. Нарожала, чего теперь дёргаться? Иди домой, – отказала в помощи баба Нюра внучке.

– Я ненадолго. Николай узнает, что я ушла и уедет к себе на Родину, и я обратно с детьми вернусь в свою избу, – не поверив своим ушам, настаивала Надя.

– Ничего знать не хочу! Не ходи, не позорь нас! – ответила бабушка и захлопнула калитку перед внучкой.

Надя, ошеломлённая таким приёмом, растерянно постояла у ворот и пошла прочь: «Куда идти? Обратно? Только не обратно!» И Надя пошла на центральную усадьбу совхоза к своей старшей тётке Любе. С двумя детьми и кошелём на руках добрела она до избы тётки, когда та выходила из избы:

– О! А ты чего тут? – удивилась та, увидев племянницу с детьми.

– От Николая ушла. Пусти на пару дней, дадут жильё, съеду.

Да, в советское время всем приезжим дояркам давали жильё по первой просьбе, одно условие было: должна работать именно дояркой.

– Съедешь, говоришь? – постояла, подумала тётка. – Ну, ладно, заходи, – запустила племянницу с детьми в избу и указала на кучу грязного белья на полу:

– Пока нечего делать, перестирай! – и ушла на работу.

Весь день Надя не разгибала спину над корытом, стирая грязное чужое бельё. К вечеру пришла Люба, ведя своего мужа Петра под ручку. Муж тётки умудрился где-то хорошо напиться и, опасаясь гнева своей жены, предпочёл лечь спать и удалился в горницу. Люба принесла с работы в двух стеклянных трёхлитровых банках готовый борщ и покормила своих четырёх детей, а Надя покормила своих девочек. Когда дети поели, Люба своих четырёх детей уложила в горнице спать. Девочки Нади, утомлённые затянувшейся прогулкой и игрой с детьми в чужом доме, заснули на лавке. Люба и Надя сами сели за стол поесть, и тётка завела разговор:

– Ну, рассказывай.

– Да что тут рассказывать? Гуляет он. После обморока меня на сохранение положили, а в палате, прямо при мне, две неместные дамочки стали цапаться меж собой из-за своего любовника, а этим любовником оказался мой Николай. Где он их только выискал? Там смотреть не на что! По окрестным сёлам уже стал любовниц заводить. Я из больницы сбежала, он, видно, не ожидал такого от меня. Приехала домой, а его нет. С дочерями бабушка-соседка сидит. До утра прождала, а он так и не пришёл. Собрала детей и вот пришла. Не хочу жить более с ним.

– Удивилась бы я, если такой мужик, как твой Николай, из-за такой жены, как ты, гулять не начал бы. Петух-то он ещё тот! Всё так, как и должно быть! Видела? Я вон привела своего, рот открыть боится. А ты овца, кому не лень, тот об тебя ноги вытирает. Настоящая дочь своей мамы.

– Что же ты такое говоришь? – спросила Надя, она ожидала от тёти, если не сочувствия, так хоть какую-то поддержку.

– А ты что же думала, я тебя жалеть буду? Твою мать не жалела и тебя не пожалею.

Надя подумала: «Что же я могла ждать от неё? Хорошо хоть пустила», – и спросила вслух:

– Почему ты всю жизнь не любила меня? Что я тебе плохого сделала?

– Ничего. Сам факт твоего существования бесил меня, – чистосердечно призналась тётка.

– Как так? – изумилась племянница.

– Просто я смотрела на тебя и понимала, что ты должна была быть моей дочкой, а не дочерью Марии.

– Как так? – ещё больше удивилась Надя.

– Егор мне нравился. Чем твоя мать могла увлечь его? Не знаю. Песнями своими заколдовала, что ли? Так и я, вроде, неплохо пою. Егор отверг мою любовь и женился на Марии. Тут ещё меня твоей нянькой сделали. Не могла я ей этого простить. Подговорила Веру, твою мачеху, чтобы та подыграла мне, местные не стали бы мне помогать. Оговорила я твою мать, а Вера подыграла, вот Егор и поверил, что Мария нагуляла тебя и ты не его дочь. Ушёл он от Марии, но женился не на мне, а женился на Вере. Мария во второй раз замуж вышла, за татарина вышла, и жили душа в душу. Я была уже зрелой девицей, а в деревне сидеть в старых девах стыдно, хоть и время послевоенное. Я не из хилых, хромых да страшных невест, я девка-то видная, сильно задевало меня это. Если бы Мария и татарин плохо жили, не так больно было бы мне смотреть на их счастье. Вот я и его обманула, он ведь залётным был мужем, быстро поверил, что жена гуляет без него.

– Грех-то какой! – вырвалось из груди Нади.

– Да брось, святоша! Каждый в этом мире выживает, как может.

Надя встала, подошла к лавке, где спали её уставшие дочки, обернулась, тётка злорадно спросила:

– Ещё что-то хочешь узнать?

– Это ведь ты в детстве слизывала сливки с кринок с молоком и своровала конфеты со стола?

– Я, кто ж ещё! Мне сливки казались такими вкусными! А ты чего тогда краснела? – улыбаясь, подтвердила Люба.

– Мне казалось, это так стыдно: слизывать тайком сливки, когда все голодают, – ответила племянница.

– Не краснела бы, никто на тебя и не подумал. Ещё вопросы есть?

– Почему ты всегда называла меня Никитишной?

– А ты кто? Никитишна и есть! Та бы не краснела, так бы и не отсидела четыре года за воровство, которого не совершала.

– Люба! – Надя аж вскрикнула, – так это ты была, ты взяла горох?

– Я! Неужели до сих пор не догадалась, тупая ты наша? Я взяла и не жалею. Когда отец с матерью не смогли подняться, и Нина слегла, я решилась. Стала ходить по ночам к сторожу амбара с семенами и, в конце концов, подлегла под него. А ведь я тогда ещё девкой была. Не горох, так не знаю, выжили бы отец с матерью, да Нина или нет?

– Господи, Люба, покаялась бы ты перед Никитиной, раз уж перед моей матерью поздно каяться, – посоветовала Надя тётке.

– Что? Чтоб я, Любушка-ка Семёнова, перед кем-то каялась! Чтоб я Любушка-ка Семёнова попросила прощения у Никитишны – не будет такого никогда, – гордо выпрямилась тётка.

– Тебе же легче будет. Сними грех с души.

– Легче? А мне и так легко. Я, чай, в столовой совхозной работаю, плачу за чашку, а домой приношу столько, сколько мне надо. А Пётра моего, хоть и молод, Петром Ивановичем величают, хотя и простой комбайнёр. Медаль вон получил за добросовестный труд. Я молода дурой была, всё по возрасту посолидней себе искала. Оказывается, молодым завладеть проще. Главное, чтоб ты у него первой была, значит, любима и уважаема всю жизнь будешь. А твоя честность много счастья тебе принесла? Весь день вон с малыми сюда шла. А Никитишна пусть спасибо скажет, хоть жива осталась. В деревне с таким характером могла и не выжить, просто с голоду сдохла бы. Не была бы дурой, не посадили бы. Ты такая же лохушка, как и она. Не умеешь себя защищать.

– Что же ты такое плохое говоришь о ней? Это она за тебя отсидела.

– А ты хотела, чтоб я сидела вместо неё? – вызывающе подбо-ченилась тётка.

– Если бы тебя посадили, ты сидела бы за себя.

– Ты, святоша, со своим братцем тоже со стола отца с матерью ели. Не объедали бы стариков, может, и горох не понадобился бы!

Муж тётки проснулся, в одних трусах вывалился из горницы:

– Чего орём бабы? Кто тут куда, какой горох? А ты, – обратился он к Наде, – чего стоишь, иди со скотиной управляйся! Чего смотришь, думаешь, тебя в три-то глотки тут запросто так кормить будут? Давай, давай иди!

Зашароебился и шлёпнулся задом на лавку. Люба испуганно смотрела на мужа: а вдруг он всё слышал. Но Пётр снова захрапел и чуть не свалился на пол с лавки, Люба поддержала его и наклонила обмякшее тело пьяного мужа вдоль лавки, чтобы впредь не упал.

Надя молча одела девочек, взяла младшую на руки и свой кошель, старшую едва растормошила, принуждая ту пойти за ней. У порога остановилась, перехватила кошель в другую руку, в которой держала ребёнка, и свободной рукой погладила пальто, что висело на вешалке у входа, и сказала:

– Пальто-то мамино. Ты взяла его на вечер, на свидание сходить, а всё ещё носишь! – не прощаясь, вышла из избы. Хлопнувшая дверь, привела в чувство Петра, он обвёл избу мутным взглядом и спросил:

– А эти-то где?

– Ушли, – ответила жена.

– Так это, что получается? Я их выгнал? – едва ворочал языком муж.

– Ну, выгнал, так выгнал, – с довольными нотками в голосе сказала жена.

– Нехорошо как-то на ночь с детьми-то, – изобразил на лице Пётр раздумье.

– Ничего. Тут всего четыре километра, дойдут, – успокоила Люба мужа, – через час дома будут.

Люба переживёт всех своих сестёр. Но Бог не забудет о её грехе. Она переживёт своего второго сына. Переживёт своего младшего сына – шестого из детей, который получит ранение в позвоночник во время войны в Афганистане. Он вернётся в село, женится на женщине с ребёнком, усыновит её сына. Жена ему родит дочь, а позже ещё двух сыновей. Старая рана даст о себе знать, врачи предрекут ему полную неподвижность. Он повесится, оставив записку: «Хочу, чтоб мои дети запомнили меня здоровым».

Показал отец «дорогу» своим сыновьям: спустя несколько лет на кладбище, после погребения покойницы бабы Любы, когда народ стал расходиться, я повернулась в ту сторону, где, помнилось мне, должна быть могила младшего сына бабы Любы – тёзки и друга моего родного брата Василия, с которым я приехала на похороны, – мне сказали:

– Да, вот здесь могилка Васи и его сыновей.

– Как сыновей?! – меня словно током ударило.

– Все трое повесились, – тихо сказала женщина.

– Как повесились? Как это – втроём повесились?

– Они не враз. Они по очереди, через некоторое время. Тёмная здесь история.

Так вот на кладбище центральной усадьбы совхоза находится могила Василия Семёнова, младшего сына бабы Любы, а рядом три могилы его сыновей…

Ни один художник никогда не напишет такой картины, какие картины дарит нам природа. Ни один писатель, или сценарист не придумает такого сюжета, какой нам преподносит сама жизнь.

Было уже поздно, темнело. Белоснежные стволы берёз в темноте сливались в одно полотно. Под ногами шуршала опавшая листва. Воздух был наполнен приятным запахом увядающей листвы и травы. Надя, превозмогая боль в спине и в усталых ногах, несла на одной руке спящую маленькую дочь и кошель, а другой чуть ли не волокла старшую дочку за руку, насильно заставляя её делать шаги. В конце концов, она не выдержала и села на обочину дороги, вытянула ноги. Старшая дочка тут же залезла к ней на колени, где уже спала её сестрёнка, и уснула. Надя обняла покрепче дочек, чтобы те не замёрзли, наклонилась над ними и задремала. Разбудил её топот копыт и дребезжание телеги, кто-то чуть ни проехал мимо. Извозчик проехал несколько метров, развернул лошадь и подъехал к Наде с детьми, остановился. Надя узнала мужа. Он подошёл к жене с детьми, молча взял старшую дочь на руки и аккуратно уложил на солому в телеге. Протянул руку жене, помог подняться. Взял ребёнка из её рук, чтобы беременной жене было легче забраться на телегу. Когда она села на телегу, вернул девочку ей и сказал:

– Слушай меня, жена моя. Хватит, дважды уходила, пора понять – никому ты не нужна. Так нещего и бегать, людей смешить. Да, я гуляю, но в отличие от тебя в подоле не приношу. – Указал он на вторую дочь. – Щё смотришь? Забыла, когда её родила? Да я всё знаю и знал через неделю после твоих курсов. Но я, как мог, скрывал это. Пойми: я люблю тебя, и ни одна баба тебя мне не заменит. Я люблю наших детей и никогда их не брошу. Вы моя семья. Но я здоровый молодой мужик, мне нужна женщина, а ты вот опять беременна. Тогда в первый раз, когда твой братец стащил деньги, я эту, с которой ты меня видела, просто пожалел, у неё семь лет мужика не было. Просто, на нервах не понимал, щё делал. Я простил тебя, и ты прощай мне мои похождения. Не принимай это близко к сердцу, не воспринимай это как измену. Просто я такой, таким ты меня и полюбила. Так люби и дальше, – помолчал и спросил:

– Ты щё, из больницы сбежала?

– Сбежала, – сухо ответила Надя.

– Щего не лежалось? У нас, слава Богу, баба Дуся есть, с детьми-то сидеть.

– В палате две девушки лежали на сохранении, так они при мне меж собой из-за тебя цапались.

Это новость застала Николая врасплох: «Вот те на! Вляпался, доигрался! Только щё жену упрекнул, щё в подоле принесла, а у самого сразу две!» Подумал, подумал Николай и сказал жене:

– Мой брат Владимир, ты знаешь его, теперь в Копейске живёт, на шахте работает. Видел я его, звал он меня жить в город. Так щё поедем. Мне самому эти бабы надоели. Хватит мотаться по деревням.

На том и порешили.

В Копейске семье Николая выделили одноэтажный кирпичный дом, поблизости никаких жилых домов не было. Само место расположения говорило о том, что это здание было когда-то предназначено для каких-то производственных нужд. У дома был небольшой сад, в котором росли только тополя. С фасадной стороны, в метрах десяти от дома, проходила дорога, по которой постоянно ездили самосвалы, сильно пыля. С этой же стороны дома была колонка, которая трубой выходила изнутри дома. Периодически к ней приходили люди за водой, когда отключали воду в высотках. Дом стоял от ближайших домов улицы примерно в ста метрах. Между большими домами и домом семьи Греховых была живая изгородь из кустов акации. Со стороны, где был вход в дом, в метрах десяти, был большой обрыв, внизу которого проходили рельсы. По этой железной дороге часто паровозы возили вагоны с углём. Когда составов не было, стайка пацанов играла, подкидывая монетки и что-то измеряя там на четвереньках. В противоположной стороне от жилого квартала находилось на приличном расстоянии от их жилья ничто похожее на завод или какое-то производство за очень высоким забором. У дома никаких надворных построек не было. Внутри дома была одна большая комната и простой камин. Вместо сеней был небольшой тамбур и в две ступеньки крыльцо.

Надежда устроилась работать кондуктором на маршрутный автобус. Муж работал трактористом на каком-то предприятии. Родители, уходя на работу, детей оставляли одних дома. Тогда это было в порядке вещей.

Через несколько месяцев Надю перевели на лёгкий труд. Это так странно и необычно было для неё. Какой лёгкий труд, когда труд и так лёгкий? На зарплате это не отражалось, и она согласилась на то, что женщинам в предродовой период положен лёгкий труд, и всё удивлялась тому, что женщинам в предродовой период положен лёгкий труд! И почему в сёлах об этом женщины не знают? Сидеть в конторе без дела было неловко, она взяла веник и стала подметать пол. Тут же подбежала женщина, отняла веник:

– Что вы! Вам нельзя!

– Да что мне сделается? – удивилась Надя.

– Нельзя, значит, не положено! Просто посидите.

В марте Надя пошла в декретный отпуск, но отгулять месяц не получилось. Не прошло и недели, у неё начались схватки и отошли воды. Муж был на работе, вызвать машину скорой помощи было некому. Телефон далеко, соседей нет. Между схватками Надя одела девочек и отправила гулять на улицу:

– От дома никуда не уходите, но и домой не заходите. Слушайтесь, видите: мама болеет. Хорошо? – наказывала она старшей дочке.

– Хорошо, – ответила Наташа, понимая, что матери действительно больно.

Надя не стала закрывать дверь на крючок – мало ли чего. Постелила за очагом на пол старую, рваную фуфайку и сверху простынь. Понимая, что роды будут скоротечными, потому, как быстро сокращалось время между схватками, она поставила на электроплитку греть воду в большой кастрюле, налив воды немного, чтобы при кипении вода не попала на плитку с открытой спиралью. Приготовила таз с холодной водой, ножницы, шёлковую нить и достала стопку старых пелёнок. Не успела она донести пеленки до закутка за очагом, как начались потуги. Надежда знала по опыту – всё-таки третьи роды, что нужно делать. Взяла горшок детей и села на него. Ещё и ещё одни потуги, и кишечник полностью очистился. Только тогда она отползла к чистой простыне за очагом. Потуги усилились, Надежда скрежетала зубами, стараясь не кричать, она боялась, что её крик могут услышать дети и вернутся в дом. Это было нежелательно по двум причинам: дети могли испугаться, и сам вид родов может оставить в их психике ненужный след, да и ей спокойней, если девочки не мешаются. В больницах, кода у женщин потуги, акушерки всегда кричат на рожениц: «Тужься, тужься!» Надежда сама себя в полголоса подгоняла:

– Тужься! Тужься! Надя, дитя задушишь, тужься! Ну же! – отдышавшись, успокаивала сама себя, – только бы роды были нормальными, а не как со второй.

Головка младенца показалась из влагалища, но плечи никак не хотели проходить. У столов для родов есть специальные ручки, за которые женщина держится, тем помогая себе сильней тужиться. Здесь ручек не было. Лёжа рожать было неудобно, и Надя, видимо, руководствуясь инстинктом, вопреки общепринятым правилам – рожать лёжа, присела и стала тужиться, как тужатся при запорах. Потужившись, она глубоко и шумно дышала, ибо, когда женщина тужится, она не дышит. Чуть отдохнув и отдышавшись, Надя снова начинала тужиться. Ребёнок выскользнул и лёг на окровавленную простынь. Надежда увидела, что это мальчик. Облегчённо выдохнула, ещё несколько раз глубоко вздохнула и приподняла сына. Осмотрела ребёнка. Ребёнок был достаточно крупный, на ручках и ножках складочки, словно перетянуты мышцы ниточками, но далеко не столь крупный, как вторая дочка. Надежда очистила лицо младенца и рот, стала дуть в рот младенцу. Младенец закричал – это верный признак того, что с младенцем всё в порядке. Она взяла нитки, туго перевязала пуповину младенца, затем ножницами перестригла пуповину выше перевязанного места сантиметров на пять. Дотянулась до пелёнок, завернула младенца. Приподнявшись, положила маленький свёрток с младенцем внутри на кровать.

Теперь нужно было успеть извлечь послед до того, как дети вернутся. Дети слышали странный плач в доме, но не решались зайти. Стояли на ступеньке крыльца. Таня во всём слушалась старшую сестру и ждала, поглядывая на неё, что та скажет. А старшая стояла подбоченившись, раздумывая, как поступить.

Женщина потянула за пуповину и послед вышел:

– Слава тебе, Господи! – выдохнула роженица.

Она ещё на эмоциях, не чувствуя боли, свернула простынь вместе с последом и кинула в печь, туда же отправила и окровавленную фуфайку. Выключила плитку, добавила в холодную воду в тазу кипяток, проверила температуру воды, обмакнув в воду свой локоть. Распеленала сына и, держа его над водой одной рукой, другой обмыла младенца. Мальчик, словно тряпка висел на ладони матери и как мог, громко кричал, высказывая своё негодование к такому бесцеремонному отношению матери к нему. Снова услышав крик младенца, старшая девочка, не раздумывая, вбежала в дом, а за ней и младшая. Ошеломлённые маленькие девочки застыли у двери. Они видели, как мать вытирает крохотного мальчика пелёнкой, затем ловко запеленала его. Положила сына на кровать и легла рядом, только тогда заговорила с дочерями:

– Ну, что вы там стоите? Подходите, посмотрите, какого брата вам аист принёс, пока вы гуляли.

Девочки тихонько подошли, встав на цыпочки, заглянули через мать на маленький свёрток, который продолжал кричать. Мать откинула угол пелёнки, и девочки увидели красное, сморщенное личико младенца.

– Фу! – сказала Наташа, – какой некрасивый, куклы лучше!

– Он живой, а куклы нет, – возразила Таня, которой ещё не было трёх лет.

– Аха, живой! Вон что орёт, замучаешься водиться. Тебе-то что? Ты маленькая и ничего не понимаешь, а я не хочу водиться.

Наташа надула губы и отошла от кровати, постояла минутку и улизнула на улицу.

– Мама, я не видела, когда птичка прилетела. Мы стояли на крыльце, дверка закрыта, птичек не было, – сказала Таня.

– Аист прилетел через окно, а не через двери, – ответила мать, девочка посмотрела на окна, подошла к одному окну, к другому, к третьему. Пошла к окну, что находилось во входной стене, напротив очага. Внимательно осмотрела и это окно, девочка осталась недовольна. Все окна запечатаны, заклеены на хозяйственное мыло нарезанными ножницами полосками газет, были заклеены даже трещины на стёклах. Девочка вернулась к матери:

– Там нет шелок, там везде стекло, как птичка могла прилететь? – девочка не выговаривала букву «щ».

– Аисту, который приносит детей, форточки не нужны, он волшебный, – пояснила мать.

– Волшебный? Он какой?

– Он белый.

– Он большой? Он как собака?

– Почему «как собака»?

– Но мальчик тяжёлый, большой! – девочка развела руки врозь, и сама, глядя на свои ручки, глазами отмерила размер младенца.

– Он волшебный, его не видно, какой он.

– Ты его не видела?

– Нет, – еле слышно ответила мать.

– А кто тебе сказал, что он белый? – не замолкала Таня. Мать не ответила.

Надежда почувствовала, что засыпает, она знала – это плохо. Малыш перестал плакать и тоже заснул. Через полчаса пришёл Николай с работы, хотел поздравить жену с сыном, но она не реагировала на его слова и прикосновения. Николай перепугался, выскочил раздетым и побежал за живую изгородь на улицу города к телефонной будке… Скорая увезла роженицу и младенца в роддом.

Николай был счастлив и, пока жена была в роддоме, устроил столярную мастерскую в доме. В городе было проще купить доски, бруски и фурнитуру. Николай сам смастерил из досок и брусков шкаф для посуды и круглый стол. Шкаф состоял из двух частей: нижний залавок с двумя дверцами и полками внутри, верхняя часть шкафа устанавливалась над нижним со стороны стены на доску, а ближняя часть шкафчика держалась на купленных в магазине выточенных ножках. В верхней половине было также две дверцы, но со стеклянными вставками, внутри полочки. На задней стенке был брусок с пропилами, в которые вставлялись вилки и ложки. Верх шкафа венчал орнамент в виде выпиленного лобзиком узора. Круглый стол был разборным. Он раздвигался посередине и из его нутра выдвигались две половинки. За счёт брусков эти половинки укладывались в центре стола, а раздвинутые полукруги были с краёв. Стол раздвигали, когда приходили гости, в раздвинутом виде стол был приличных размеров. Этот круглый стол всегда стоял в центре комнаты.

Николай предложил жене назвать сына в честь его самого – Николаем. Надя возразила:

– Хватит на мою жизнь Николаев: Дед Николай, ты Николай, у Нины муж Николай, второй сын у Любы Николай.

Николай понял, почему жена не хочет называть сына Николаем, и предложил назвать Сергеем, Надя согласилась.

Примерно в это же время Нина, младшая тётя Нади, родила мальчика. Нина работала врачом в детской областной больнице. Компетентным и уважаемым получился из неё доктор. Долго у неё с мужем Николаем не было детей. Наконец, Нина забеременела, свекровь с мужем «надышаться на неё не могли». Но роды были очень тяжёлыми. Нина никак не могла разродиться, матка не открывалась. Перед врачами встал вопрос: спасать жизнь роженице или ребёнку? Решили спасать женщину, а ребёнка вытягивать из утробы матери щипцами. За головку вытянули младенца, младенец был ещё жив. Спросить роженицу о судьбе младенца нельзя было, она была без сознания. Спросили мужа и свекровь, объяснив ситуацию:

– Мы сделали всё, что могли. В противном случае погибли бы оба: и мать и ребёнок. Вы должны принять осознанное решение: спасать жизнь ребёнку или нет? У него нет шансов на нормальную жизнь. Вероятней всего, он будет обездвижен на всю жизнь. У него повреждена голова и мозг.

– Вы нам ещё предложите самим убить его! – возмутилась свекровь роженицы.

– Его не нужно убивать, он нежизнеспособен. При родах он получил травмы, несовместимые с жизнью.

Муж Нины, Николай, взял мать за плечи и сказал:

– Сохраняйте моему сыну жизнь. Нина детский доктор. Она нам не простит, если мы пойдём у вас на поводу.

– Ещё раз прошу нас простить. Мы сделали всё, что могли. Но врачи не Боги.

Сына назвали Владиславом. Мальчик не слышал, не видел. Не держал головку, не мог ни повернуться, ни пододвинуться, только хаотично шевелил ручками в воздухе. Нина с болью в сердце ухаживала за сыном, ласково разговаривая с ним, строго выполняя всё необходимое для поддержания жизни изуродованного мальчика, что сама, как врач, назначала ему. Многие годы кормила и поила его с ложечки. Делала массаж, таскала на руках на прогулку, ставила бесконечные уколы в тельце, похожее на скелет…

На второй год жизни в городе дети сидели рядком на кровати, а мать с отцом «мыли» пол – так думали дети. Как-то странно мыли – кисточками. Детям не разрешили до утра слезть с кровати. После этого пол не сох – так казалось детям. Они привыкли, что сырой пол из некрашеных досок, после мытья, имеет другой, более тёмный оттенок, высохнув – светлел. Несколько дней дети не могли понять: почему пол никак не высохнет? Как стал темнее после «мытья», таким и остаётся. Потрогаешь его – холодный, словно сырой. Родители отвечали детям: «Пол покрасили, а не помыли». Но слово «покрасили» ни о чём не говорило детям: с таким явлением они в своей жизни ещё не сталкивались. Пол был красивым и гладким, но босоногим детям он не нравился: он был холодным. Вскоре на полу появились новые половики. Купили комод для белья. У детей появились карандаши и краски, бумага для рисования. Купили детский велосипед на трёх колёсах. Появилось громоздкое радио, но зато на нём можно было проигрывать пластинки. Оно занимало почти всю столешницу комода.

12 апреля 1961 года по радио объявили, что состоялся первый полёт человека в космос и совершил его наш советский человек Юрий Гагарин. Это было чудо! Чудо, наполняющее гордостью каждого человека за наш народ и за нашу страну. Николай, конечно, тоже отметил это событие, пришёл домой пьяным. Надя стирала пелёнки и между делом готовила еду. Николая разозлило, что жена до сих пор не приготовила ему поесть. Он схватил пустую тарелку и кинул в жену. Жена не успела увернуться, и тарелка рассекла ей бровь, кровь закапала на щеку, дети заплакали. Николай подошёл к радио, включил его и стал искать волну, желая ещё раз послушать радостную весть. Надя схватила у очага сваренный из толстого железа совок, подошла сзади к мужу и изо всех сил ударила его по затылку. Николай закачался, схватился за комод, но устоял, повернулся к жене:

– Ты щё, Надежа, одурела? – словно протрезвел он.

– А ты что, не одурел? Я пришла, как и ты, с работы. Я стираюсь, готовлю, за детьми смотрю! А ты, что делаешь ты, когда приходишь с работы? И ты на меня ещё руку будешь поднимать? Это так должно быть? Ты прав? Или я права?

Такой прыти от жены Николай явно не ожидал. А ведь она права! Так не должно быть. Здесь не деревня, а город. Раз нечего делать мужику во дворе, надо помогать по дому.

Летом в выходные, когда родители были дома, старших детей отпускали погулять на улицу, наказывая им далеко от дома не отходить. Дети гуляли около своего дома: то меж тополей, то сидели на склоне обрыва и наблюдали за мальчишками или за товарниками. Таня часто подходила к живой изгороди, рассматривала цветочки и листья акации. Стручки акации с семенами напоминали стручки гороха, но по вкусу они девочке не понравились, и она играла с ними и так и этак, и научилась с помощью стручков акации свистеть. Девочка слышала, как по ту сторону зарослей акации играют дети, но сквозь кусты ничего не было видно. Однажды любопытство взяло вверх, и девочка протиснулась сквозь ветки акации и как будто оказалась в зазеркалье. Она сразу же оказалась на асфальте, которого она никогда не видела. Она потопала, попрыгала по этой гладкой серой дороге босыми ножками. Наклонилась и пощупала её рукой, попробовала её поцарапать когтями. Поверхность дороги была крепкой, крепче, чем дороги в деревне, когда долго не было дождя. Это удивило девочку. До домов улицы было ещё метров пятьдесят. Девочка молча рассматривала огромные дома, в которых было так много окон. Дома были не серые, как в деревне, а белые – это так же было удивительно. Она удивилась, что дома очень высокие, взглянув на самые верхние этажи, узнала их, это их она видела поверх кустов акации. Несколько минут она понаблюдала за детьми, которые играли около живой изгороди и совсем не замечали маленькую девочку.

Потом девочка пошла по этой очень твёрдой, но узкой дороге. Рядом была широкая дорога, по ней постоянно ездили машины. Машин девочка боялась и не выходила на неё. Так она всё шла и шла, крутя головой туда-сюда. К какой-то металлической будке подбежал мальчик, засунул денежку и перевернул стакан вниз дном, тут же в стакан набежала вода желтого цвета. Вот чудо! Девочка шла прямо, никуда не сворачивая, и чем больше углублялась в улицу, тем больше становилось машин на дороге, тем больше людей вокруг – это было для неё открытием, она не предполагала, что на земле существует так много людей. За каким-то большим ящиком стояла женщина, а около него толпилась очередь. Девочка остановилась и стала наблюдать за людьми. Люди протягивали деньги женщине в белом халате, и та доставала из ящика какие-то неправильные стаканчики и отдавала людям. Люди называли эти стаканчики мороженым. Таня не знала, что это такое. Наверное, очень вкусное, потому что люди тут же начинали это есть.

Наступил вечер. Девочка всё так же шла вперёд, не задумываясь о том, как она будет возвращаться. Люди совершенно не обращали внимания на маленькую девочку, видимо, думали, что родители где-то рядом, ибо на улице было ещё людно. Вдруг Таню догнала мать, схватила её за руку и стала ругать за самовольный уход:

– Не ругай меня, мама, лучше купи мороженое, – сказала девочка.

– Мороженого ей купи! – чуть не плача, сказала мать, – а если бы я не нашла тебя. Что бы ты делала здесь ночью?

– Спала, – сразу же ответила дочка.

– Где спала? Под этим кустиком? Пришли бы ночью чужие собаки и съели бы тебя, – напугала Надя дочь. До девочки дошло, какую опасную глупость она сотворила: что было бы на самом деле, если бы мама её не нашла?

– Прости меня, мама, я больше никогда не буду убегать! – заплакала девочка, и силы её покинули. Пока всё вокруг чудным и волшебным казалось ей, она не замечала ни усталости, ни голода. Мать взяла её за руку, и они пошли обратно. Какой долгой показалась девочке дорога домой.

После Новогоднего застолья Николай с Надей пошли провожать друзей по домам. Младшие дети спали, а Наташу уговорить лечь спать не удалось. Мать, уходя, ещё раз попыталась уговорить старшую дочь лечь спать:

– Наташа, ложись спать. Все дети уже спят, и ты должна спать!

– Не буду, – упрямилась девочка.

Уходя, мать наказала дочке:

– Тогда не шуми, а то разбудишь братика и сестру, они будут плакать. Играй тихо и смотри за ними, ты за них отвечаешь, ты уже большая. Мы сейчас быстро проводим гостей и вернёмся. Поняла?

– Поняла! – ответила Наташа.

Как только мать с отцом за собой закрыли дверь, Наташа села на стул матери, взяла её рюмку, рюмка была полная водки, так как Надя вообще не пила спиртное. Девочка попробовала водку и начала плеваться:

– Тфу, тфу! Какая горькая, как таблетки. Зачем они эту воду пьют? Ааа, – вспомнила она, – они лечатся. Я же слышала, как утром папа просил маму, дать ему полечиться.

Девочка слезла со стула, подошла к мирно спящим на кровати братику с сестрой:

– Зачем на них смотреть? Играй тихо, а во что одной играть? Ааа, в больничку, лекарство есть. Я врач. А больные спят, так не правильно, – рассудила проказница.

Девочка вспомнила, как мать лечила её и братика с сестрой. Она поставила табуретку у кровати, принесла ковш воды, ложку и рюмку водки со стола.

– Вставайте, вставайте больные! Лечиться пора! – маленькая врачиха стала тормошить спящих детей.

Таня проснулась и села на кровати, протирая кулачками глаза. Мальчик продолжал спать. Наташа приступила к лечению сестрёнки, зачерпнула в ложку водку:

– Ты болеешь! Надо выпить лекарство. Здоровой будешь. Головка болеть не будет! – уговаривала врачиха больную.

Пока врачиха несла ложку с водкой до рта «больной», водка пролилась. Наташа бросила ложку на постель и взяла рюмку, поднесла её ко рту сестры:

– Пей!

Маленькая сестрёнка лизнула содержимое рюмки, сморщилась:

– Бе, горькая!

– Лекарство сладким не бывает, – со знанием дела сказала старшая сестра.

Снова и снова повторяла маленькая врачиха слова, которые говорила мать, когда лечила её. Не сумев уговорить больную выпить лекарство, Наташа поступила так, как поступала мать: она повалила на спину сестрёнку, прижала её ногами, дотянулась до рюмки и хотела вылить в рот девочки водку. Но девочка зажала рот и принимать «лекарство» не желала. Тогда Наташа снова поступила так, как делала мать: она, не отпуская сестренку, зажала ей свободной рукой нос. Но больная вырвалась и отодвинулась подальше от назойливого доктора. Тогда Наташа поставила рюмку с водкой на табуретку, оседлала сестрёнку, сев на неё, зажала ей нос, через минуту девочка открыла рот, довольная врачиха схватила с табуретки рюмку с водкой и вылила все, что ещё оставалось в рюмке в рот девочке. Настырная докторша дождалась, когда девочка проглотит «лекарство», и только тогда отпустила «пациентку».

– Вот молодец! Теперь точно выздоровеешь! Сейчас моя хорошая девочка водички попьёт и горько во рту не будет!

Зачерпнула той же рюмкой воду из ковша и так же насильно вылила её в рот «больной».

– Ну, полежи, полежи немного, моя хорошая! А я пока братика полечу, – и отпустила сестрёнку.

Таня села и начала плакать. Проснулся маленький Серёжа, которому шёл второй год. Наташа оставила пустую рюмку на табуретке и пошла к столу – «добросовестный врач» заглядывал в рюмки в поисках «лекарства». Полных рюмок более не было, но в каждой рюмке на дне было понемногу водки. Девочка слила с каждой рюмки всё содержимое в одну рюмку – набралось полрюмки. Таким же образом она принудила маленького братика выпить водку, также в конце залила ему в рот воду. Откашлявшись, мальчик сел на кровати и начал плакать. Наташа поставила рюмку на табуретку и, довольная сама собой, гордо смотрела на своих больных.

Вернулись родители. Сперва решили, что дети просто проснулись и не найдя родителей, начали плакать. Дети продолжали плакать, судорожно хватая воздух, у детей началась одышка. У обоих детей пошла носом кровь. Родители перепугались. Николай побежал в жилой квартал к телефонному аппарату вызывать скорую. Скорая долго не ехала, новогодняя ночь – вызовов много. Надежда допытывалась старшую:

– Что случилось? Что с ними?

– Не расстраивайся, мама. Я их уже вылечила, – гордо сказала дочь.

– Вылечила? Чем ты их лечила? – испугалась мать.

– Лекарством.

– Каким лекарством? – мать посмотрела на верх шкафа. Нет, коробочка с таблетками, как стояла, так и стоит на верху шкафа, Наташе коробку никак не достать.

– Горьким, – со знанием дела ответила Наташа.

– Где ты его взяла?

– На столе.

Только тут мать заметила рюмки на табуретке, что стояли около кровати.

– И они выпили?

– Выпили. Они сперва не хотели пить, но я, как и ты, им нос заткнула!

Вернулся отец, мать рассказала ему, что случилось.

– Давай ещё воды им дадим, может, поможет. Разбавим, так сказать, водку, – предложил Николай.

Детей попоили водой, отец взял сына на руки, стал ходить по комнате, стараясь успокоить. Мать взяла дочь на руки, сидя на кровати, укачивала её. Приехала скорая, женщина-врач поставила детям по уколу от аллергической реакции и уехала. Измученные дети успокоились и заснули. Родители облегчённо опустились на стулья. Тут дошла очередь до старшей дочери: отец встал и отшлёпал ладонью по попе дочь, приговаривая:

– Так нельзя делать. Будешь ещё так делать? Будешь? Нельзя так делать!

Наташа кричала разными голосами, а когда отец отпустил её, она показала ему язык и заявила:

– Я их лечила! Я хорошая, тётя врач тоже их лечила, они тоже плакали, когда им укол поставили. Вы ей спасибо сказали. А меня за что бьёте? Тогда я их насмерть залечу!

– Я тебе сейчас саму залечу, – на этот раз отец не отшлёпал дочь, а побил. Наташа заплакала по-настоящему, отбежала от отца, спряталась за печью. Немного успокоившись, высунулась из-за очага и пообещала родителям:

– Я вас убью!

– Ах ты, змеёныш! – отец пошёл к дочке, мать остановила его:

– Хватит наказаний с неё, – Надя была вновь на сносях и боялась, как бы чего не вышло от переживаний. Наташу уложили спать.

Не знаю, то ли «лечение» водкой старшей сестрой меня ещё в раннем детстве повлияло на мой организм? Но только алкоголь влияет на меня не так, как на всех людей. Людей алкоголь бодрит, веселит, меня же угнетает. Даже глоток красного вина не проходит бесследно.

Детей уложили спать на пол, где они всегда спали «повалкой», то есть в рядок. Ближе к утру Надя разбудила мужа:

– Плохо мне. Скорая наверно понадобится. Сходи.

Николай не стал расспрашивать жену и поспешил в город звонить. После новогодних праздников вызовов было много. Скорая не успевала всех обслужить:

– Извините. Скорая на вызове. Ваш вызов я записала. Ждите. Перезванивать не надо, это не ускорит дело. До свидания.

Надя вся измучалась, воды давно отошли. Схватки выматывали её, но потугов не было. Она снова и снова просила мужа:

– Когда же они приедут? Сил моих более нет. Может, ещё раз позвонишь?

– Сказали: «Не перезванивайте, в любом случае приедем».

– Да когда же этот случай наступит?

Надя не находила себе места, постоянно стонала, извиваясь на кровати, что мешало заснуть старшей дочери, Наташа ворочалась под одеялом, постоянно выглядывала из-под краешка одеяла и испуганно глазела на мать, но молчала. Таня и Серёжа крепко спали и не реагировали ни на какие звуки.

– Ну, потерпи, потерпи, – уговаривал Николай жену.

Скорая приехала через два часа. Роженицу увезли в роддом, Николай сел на стул и задумался, Наташа напомнила о себе:

– Опять уехала, я водиться с ними не буду.

С кем «с ними» было понятно, отец сказал:

– Мама болеет. Если ты не будешь слушаться, если ты сейчас же не уснёшь, мама домой не приедет.

Девочка надула губы и исчезла под одеялом, буквально через пять минут она крепко заснула.

К утру акушерка привела в чувства роженицу и объявила, что ребёнок – мальчик, родился мёртвым.

На работе Надя подружилась со Светой, молодой красивой женщиной. Они делились меж собой всем сокровенным, помогали одна другой, когда было необходимо, менялись сменами. Все работали в две смены. Первая смена начиналась с пяти утра, заканчивалась в три дня с перерывом на обед. Вторая – с трёх до двенадцати часов ночи. С двумя выходными в неделю. График был скользящим. Беда случилось с подружкой в конце второй смены: подонки надругались над ней. Когда автобус поставили на стоянку и шофёр ушёл. Кто-то напал на неё сзади, зажал рот и затащил обратно в ПАЗик. Несколько часов в полной темноте под страхом ножа ублюдки насиловали и изгалялись над беззащитной жертвой. Девушку словно подменили, не посмела она пойти в милицию, боялась – убьют. С работы ушла. Как только она перешагнёт порог дома подруги, так начинает плакать, даже не поздоровавшись. Надя, как могла, утешала её. Николай был не раз свидетелем этой сцены. Жалко было девушку, не дай Бог никому попасть в руки таким выродкам!

Однажды Николай задержался на работе, вернулся поздно и весь в крови. Жена взглянула на его раны и не на шутку испугалась за мужа: он весь был изодран зубами собаки, но явно ещё и побит. Надя, как могла, стала перевязывать мужа, Николай рассказал, что с ним случилось: шёл он, как обычно, с работы. Зимой в шестом часу уже темно. Увидел он, как двое мужиков девушку насильно затаскивают в ограду частного дома:

– Вспомнил я Светку, ну, и вступился за бедную. Наподдавал хорошо этим уродам, остались все лежать на снегу. Девушка убежала, ну, и я пошёл. Метров сто уже отошёл от их дома, они, видно, очухались и отпустили цепного пса. Я не ожидал, пёс молча набросился сзади, сразу сбил меня с ног. Тут ещё и они подбежали. Дальше уж и не помню ничего. Очнулся на рельсах внизу. Тут, на моё счастье, поезда ночью редко ходят…

На этот раз Надежда побежала вызывать скорую…

Николай выжил и снова стал ходить на работу.

Один раз, когда родители были на работе, дети увидели, что дома у входной двери стоит незнакомый мужчина. Дети знали, что когда мама с папой уходят оба на работу, их снаружи закрывают на замок. Они не слышали, как дядя открывал замок, как открывал двери и как он зашёл в дом. Мужчина прошёл и сел на табуретку, стал подзывать к себе детей:

– Идите ко мне. Не бойтесь, я не кусаюсь. Идите ко мне, конфетку дам.

Дети смотрели на мужика и не двигались с места, что-то пугающее было в этом большом чужаке.

– Вашего папу Коля зовут, правильно? Я его друг. Пришёл проведать друга Николая. Ну, что вы? Идите сюда.

Неизвестно, чем бы закончилось это история, не приди с работы отец. Как только Николай перешагнул порог, спросил:

– Как ты сюда попал?

– Я пришёл к другу Николаю, у меня разговор к нему.

– Нет у меня таких друзей!

Николай схватил мужика, чтобы выкинуть его из дома, но у мужика были другие намерения. Мужики сцепились в драке. Николай сорвал с мужика фуфайку, но под этой фуфайкой на мужике была одета ещё одна фуфайка. Силы дерущихся были равны, оба умели хорошо драться, но Николай превосходил незваного гостя в ловкости. Вытолкал его из дома и продолжил борьбу с ним на улице…

Вечером, уложив детей спать, Николай с женой допоздна засиделись за круглым столом, который на ночь сдвигали к стене, освобождали место на полу для сна старших детей.

– Уезжать надо и срочно. Не за себя боюсь. За детей боюсь и за тебя боюсь. Серьёзные у них намерения. Дом ведь на замок был закрыт. Открыл спокойно. А две фуфайки он не зря надел, – щёб ножом его нельзя было поранить. Я свидетель их преступлений, – не оставят они меня в покое. Видишь, знают, где живём и как меня зовут.

– Может, заявить в милицию? – предложила Надежда.

– Врачи заявили, когда я такой «красивый» к ним в травм пункт попал. Щё толку? Пока парочку вылавливают, остальные нас не только поджарить, но и съесть успеют. Завтра же подавай заявление. Детей оставлять одних более нельзя, работай только в дневную смену, когда я на работе, будь с детьми. Я буду отпрашиваться приходить пораньше. Как-нибудь две недели отработки протянем.

Деревенька моя

Вновь Надя с мужем вернулись в свою избушку в Н.П. Вновь управляющий отделением совхоза Андрей принял их в очередной раз в совхоз, желая им помочь, как бы выполняя долг перед ними за грех брата жены, отца Нади.

Наташе не понравилось новое жилище. Когда родители собирались уходить на работу, она отказывалась оставаться дома с сестрой и братом. Отец ушёл, следом за ним собиралась идти мать.

– Я пойду с тобой! – сказала Наташа.

– Нет, ты останешься дома! – строго сказала мать.

– Не останусь, здесь темно и мало места. Я хочу к себе домой.

– Теперь здесь наш дом.

– Это плохой дом, он мне не нравится! – капризничала дочка.

– Ничего, привыкнешь. Смотри за братом и сестрой, – велела мать и собралась выходить из избы.

– Не буду я за ними смотреть! – заорала девочка.

– Куда денешься? Приду, посмотрю, как ты с ними водилась.

– Я всё равно убегу, – настаивала на своём дочь.

– Жопу-то оставишь, – мать начинала сердиться.

– Ты меня здесь не удержишь. Вот увидишь!

– Я дом закрою на замок. Перестань капризничать, ты уже большая. Ты же знаешь, что дети с родителями на работу не ходят.

– Я всё равно убегу! – крикнула девочка и замахнулась на мать кулаком, мать перехватила кулак непослушной дочери, шлёпнула её под зад:

– Смотри у меня, до вредничаешь!

Матери надоело уговаривать дочь, она вышла из избы и закрыла дом на замок. Не успела она перейти дорогу, как услышала бой стекла, оглянулась: Наташа изнутри поленом хлестала по стёклам окна. Пока мать добежала обратно до дома, девочка уже вылезла из разбитого окна и убегала прочь. Глядя убегающей дочке вслед, Надя вспомнила себя вот такой же маленькой: как, несмотря на запрет матери, бежала за ней на совхозное собрание, как мать хватала её за ручонку и возвращала домой, а она орала на всю округу – снова и снова бежала вслед за матерью… Мать не стала догонять Наташу, был месяц март, надо было скорей закрыть чем-нибудь разбитые окна, ведь внутри были маленькие дети. Вечером отец, чертыхаясь, стеклил окна. Проказница сидела на печи, растирая ладошками синяки на ягодицах от отцовской пятерни.

Наташа быстро нашла подруг и друзей в деревне и целыми днями где-то пропадала. Хитрая девочка сразу сообразила, когда надо уходить из дома и когда возвращаться, чтобы родители не ругались. Как родители за дверь, так и Наташа спустя пять минут – за дверь:

– Смотри за братом, что с ним случится, пришибу! – Наташа замахнулась клюкой на сестру. – Чё? Ссышь, когда страшно? – засмеялась она.

Таня любила маленького братика, возилась и играла с ним целыми днями. С кем же ей ещё было играть, за ворота её не выпускали. Не выпускали и Наташу, да только той было наплевать на запрет, она сама себе была указ, главное, вовремя заметить, когда мама с папой домой идут и раньше их домой забежать, как будто и не ходила никуда. Бывало Наташа задерживалась, возвращалась после того, как мать или отец были уже дома, не краснея, не бледнея она говорила:

– Ой, мама, ты уже пришла, а я только вышла за ворота.

– Нет, она врёт. Она весь день где-то бегала, – говорила Таня правду.

– Нет, это ты врёшь! – кричала на сестру Наташа и из-под подола платья показывала ей кулак, – мам, я целый день Серёжу с рук не спускала, можно я поиграю ещё с ребятами?

Мать верила своей любимой дочке и отпускала её ещё раз погулять. Таня тоже попросила мать:

– Мама, можно и я погуляю?

– Нагуляешься ещё, за ребёнком смотри!

Таня присела около младенца и, хлопая в ладоши, тихонько стала напевать:

– Лады, лады, ладушки-и.

– Где были? – У бабушки-и.

– Что ели? – Кашку-у.

– Что пили? – Бражку-у.

Кашка сладенька, бражка пьяненька-а!

– Почему мне не принесла-а?

– Я несла, несла, собачка выхватила-а!

– Где собачка? – На гумно убежала.

– Где гумно? – Черви выточили.

– Где черви? – Гуси выклевали.

Наташа была злопамятной, когда родителей не было дома, она била сестру, приговаривая:

– Ещё раз ляпнешь маме, что меня не было дома, прибью!

Так было всегда: Наташа бегала на улице целыми днями, а Тане приходилось сидеть с маленьким братом. Прошло несколько месяцев, а девочка ещё не была за воротами нового места их проживания. В очередной вечер, когда родители вот-вот должны были прийти, сестра вернулась домой, Таня сказала Наташе, что хочет в туалет, а сама сбежала из дома, оставив братишку на попечительство старшей сестры. Выйдя за ворота, девочка остановилась, всё кругом так сильно отличалось от той местности, где они жили до этого. Семья переехала отсюда в К., когда Таня была совсем маленькая, и она ничего не помнила. Куда идти? Таня, как и в первый свой побег из дома в городе, пошла туда, где были самые высокие здания. На этот раз единственным высоким зданием был собор Петра и Павла с величественным куполом и высокой, пятиярусной колокольней. Крестов и куполов поменьше на соборе или, как теперь его называли, на церкви не было.

Для Тани это было просто высокое красивое здание, к нему девочка и пошла. Когда она подходила к церкви, раздался сильный, волнующий крик огромных, чёрных птиц, что начали носиться над куполом и колокольней. Что вспугнуло птиц? Непонятно. Девочка не знала, что это за птицы: то ли вороны, то ли галки, то ли вороньё. Птицы кричали все разом, хаотично кружа вокруг храма. Этот крик и пугал и манил пятилетнюю девочку, а плотная стая птиц завораживала. Птицы снова и снова перемешивались внутри стаи. Стая птиц чёрным клубком поднималась вверх, отчего казалась ещё плотней. Птицы, то резко, дружно спускались вниз, распадались на несколько кучек, кучки рассыпались на отдельных птиц. Птицы вроде пытались сесть на купол и колокольню, а некоторые влетали в пустые глазницы верхних этажей церкви и колокольни, но почему-то вновь вылетали и с ещё более пронзительными криками вновь собирались в стаю – стая вновь поднималась под облака.

Девочка не понимала, почему птицы так ведут себя, но понимала – они свободны. Что ходят, то и делают. Девочка почувствовала, что хочет вот так, как они, летать. Улететь из дома, где только обижают её, где ей плохо, а здесь следить за этими птицами, за этой стаей ей хорошо. Девочка подняла руки вверх и закричала:

– Птички, птички! Возьмите меня с собой! Я хочу так же летать, как вы! Птички, сделайте так, чтоб мне было хорошо, чтоб я могла уходить из дома и бегать, как Наташа.

Стая воронья, кружась в небе, словно услышала просьбу маленькой босоногой девочки и стала спускаться к храму. Девочка от радости запрыгала на месте, но птицы, поравнявшись с верхом колокольни и купола, вновь устремились ввысь:

– Но почему нет? Я хорошая! Это мама не верит, что я хорошая, а я правда, правда хорошая!

Вдруг девочка увидела в глазницах купола и колокольни пацанов, которые махали палками и кидали кирпичами в запоздалых птиц. Один мальчик заметил девочку и закричал:

– Ты что там делаешь? Иди домой, пока совсем не стемнело! Иди, давай, а то я сейчас вот тебе полкой по пяткам-то надаю!

– Иди отсюда! Уходи, уходи отсюда, а то камень в башку прилетит! – закричали другие отроки. Крик подростков привлёк внимание женщины, которая гнала мимо корову:

– Иди, иди давай, нахалка! – подгоняла женщина корову вицей, – все уже подоились. А я всё бегаю да ищу тебя, дорогу домой забыла, что ли? Стой-ка милая, что это там?

Женщина оставила корову на дороге и подошла к храму:

– Девочка! – удивилась она, – А ты кто? Я тебя что-то не помню.

– Я Таня, – сказала девочка.

– Таня, что ты здесь в такой час делаешь?

– Я прошу птичек, чтоб они забрали меня с собой.

– Зачем? Вот глупая, это же вороньё, – удивилась женщина.

– Я хочу, как они, летать, а не сидеть всегда дома.

– А где твой дом?

– Там, – указала девочка в сторону, откуда пришла.

– А у тебя мама, папа есть?

– Есть.

– Так чьих же ты будешь? А братики и сестрёнки у тебя есть? – ещё уточнила женщина.

– Есть, маленький братик Серёжа и большая сестра Наташа.

– А, понятно, твою сестру здесь уже все знают, а вот тебя почему-то я никогда не видела. Ну, пойдём, я тебя отведу домой.

– Нет. Я не пойду домой, – замотала головой девочка. – Я останусь здесь, я буду ждать птичек, вдруг они пожалеют меня и заберут с собой?

– Что ты, маленькая! Ночью птички никого не забирают.

На слове «маленькая», Таня встрепенулась, и глазки её заполнились слезами.

– На вот, держи, – женщина вложила в ручку девочки маленький, белый без глазури пряник, а за вторую ручку повела её в ту сторону, куда указала девочка. Проходя мимо своей коровы, вицей подогнала её немного и оставила жевать придорожную траву, а девочку повела дальше. Таня откусила чуть-чуть от пряника, и мятный, сладкий вкус прогнал грустные мысли ребёнка. Вскоре к Тане подбежала мать и вицей, как корову, погнала домой:

– Где вы её нашли? – хлеща вицей дочь по заду и голым ногам, спросила Надя.

– У церкви, – ответила женщина. – Да что вы делаете? Лучше порадуйтесь, что ребёнок нашёлся.

– Да, я только где уже ни была, церковь эту уже несколько раз обежала.

– Она стояла у самой стены, сказала женщина, – странно, что вы её не заметили.

– Ну вот, что она там делала? – всё ещё злилась мать.

– С птичками хотела улететь! – ответила женщина.

Надя посмотрела на дочь, помотала головой:

– Что за противный ребёнок. Наташа у нас целыми днями бегает, но как начинает темнеть, идёт домой. А это что за чудо растёт? Стемнело – она бежать и ведь темноты не боится. Пошли, пошли. Баню истопили, волосы подстричь тебе надо.

– Не надо. Я хочу, чтоб у меня были длинные волосы.

– Зачем нужны они тебе? Вшей заводить, что ли? Какая разница – дома-то сидеть.

Эта стая воронья, что гнездилась в верхней части полуразрушенного храма, и этот крик остались в моей памяти на всю жизнь. Хотя меня и наказали за эту прогулку – это одно из немногих хороших воспоминаний о детстве.

Осенью, по снегу, колют свиней на мясо. Заколол поросёнка и Николай. Для Наташи это было очень любопытно, но её прогоняли со двора в дом. Девочка придумала, как подглядеть за тем, что там происходит: взяла нож и расковыряла щель между досками сеней. И стала смотреть. Она увидела, как тушу поросёнка повесили за задние ноги. Тут мать пошла за чем-то в дом и поймала проказницу на месте преступления, дала ей шлепок под зад и велела сидеть дома. Для большей надёжности подпёрла дверь в дом ломом, чтобы дочь наверняка не смогла выйти. Как палят шкуру свиней на костре из соломы, ибо тогда паяльных ламп в простых семьях не было, да разделывают тушу – зрелище не для детских глаз. Хорошо, что этого Наташа не видела.

На следующий день, когда родители пришли с работы, они увидели картину, которая повергла их в смятение своей жестокостью. На лавке висел котёнок, повешенный за горло и за заднюю ногу. Наташа нашла молоток и гвоздь, вбила гвоздь в сиденье лавки и повесила котёнка на леску для ловли рыбы. Котёнок ещё был жив и смотрел остекленевшими глазами в потолок. Котёнка спасли. Отец сел на лавку и неожиданно сказал:

– Дочь, ты вся в меня! – и рассказал историю из своего детства:

Родители так же кололи поросёнка. Маленький Коля, зная, что сегодня будут колоть свиней и, помня, как его каждый раз прогоняют, не позволяя смотреть, наконец-то всё посмотрел от начала и до конца. Никто из взрослых не заметил, что мальчик заранее залез на стайку и высмотрел всё, что только мог. Когда на следующий день родители пришли с работы домой, гордый своей «работой», маленький Коля бросил на стол расчленённого котёнка со словами:

– Нате жарьте моего поросёнка!

Отец пришёл в ужас от увиденного, едва выдавил из себя:

– Да как же ты его?!!

И четырёхлетний Коля спокойно ответил:

– Сперва ногу, сперва хвост, сперва голову рубил!

Отец любил старшую дочь потому, что она была похожа на его мать и потому, что был уверен, что эта девочка родная ему по крови. Баловал дочь и всё позволял ей, а младшую старался не замечать. Наташа умело пользовалась своим особым положением в семье и хитро манипулировала родителями, обманывая их.

Здесь у Нади и Николая родился ещё один сын, его назвали Васей. Николай привёз из роддома жену с младенцем, Надя распеленала младенца. Все дети в ряд стояли рядом и с любопытством следили за тем, как из короткого, но толстого свёртка появляется крохотный мальчик. Новорожденный раскинул ножки и ручки, смотрел куда-то мимо всех. Потом стал шевелить ручками и сжал кулачки. Серёжа сжал губы, нахмурился и неожиданно для всех стукнул кулаком по лицу младенца.

– Щё ты делаешь? Он же маленький! – закричал отец.

– А чё он мне кулаки показывает? Я ему ещё покажу! – оправдался старший брат.

– Нельзя маленьких бить, он же тебе братик! – мать взяла на руки младенца и стала утешать.

Когда маленькому младенцу исполнился месяц, мать вышла на работу. Тане добавилось работы, она быстро научилась кормить младенца молоком из бутылки из-под водки через резиновую, бесформенную, мягкую соску, менять ему пелёнки и укачивать спать. Выходя в туалет во двор, девочка задерживалась ненадолго в ограде, рассматривая уже так знакомые ей стены и заборы, изучая каждое брёвнышко и вникая, как это сделано. В солнечный день маленькая девочка смотрела в окно: так маняще играли солнечные лучи на завалинке их избы, так хотелось ей посидеть там, на солнечной завалинке, и понежиться на солнышке. Как кошка любит лежать на освещённом солнцем сквозь стёкла окна квадратике на полу внутри избы, так девочка вставала на солнечный квадратик и грела свои босые ножки.

Пока родители были на работе, выходить гулять детям не разрешалось. Это не касалось Наташи, она просто никого не слушалась. Иногда вечером Таню отправляли гулять с братьями около дома. Старшей дочери детей не доверяли, что ли? Одному брату было три годика, а младшему несколько месяцев, они требовали постоянного внимания к себе, да и солнышко уже не попадало на завалинку. Раньше не было детских колясок, и ребёнка надо было таскать на руках, что было очень тяжело для пятилетней девочки. Тогда Николай позаимствовал у соседей ручную тележку. Во многих семьях были такие самодельные тележки на двух старых колёсах от велосипеда. Колёса без камер и покрышек были соединены между собой металлической осью, типа лома. К оси, ближе к середине, приваривались из металла две рогатулины – рогатины. Эти рогатулины заменяли рессоры. Сверху на них имелась ровная дощатая площадка, примерно метр двадцать сантиметров на метр двадцать. Ближе к краям на оси газосваркой наваривается незначительный выступ. На края оси надеваются колёса до выступа. Чтобы колёса не слетали с оси, с обеих краёв оси делается отверстие, куда вставляется втулка, что и удерживает колёса на месте. У такой тележки ось неподвижная, колёса крутятся сами по себе, а вернее, по воле человека. Вдоль площадки и далее шли две ручки в виде нетолстых жердей, параллельно друг другу и длиной около двух метров от площадки до конца ручек. Такая длина была необходима, либо тележка на высоких колёсах переворачивалась, когда ручки отпускали. На такую тележку было сложно грузить не только из-за её высоты: необходимо было под ручки что-то подставлять или просить кого-нибудь подержать их, пока грузят, чтобы площадка была в горизонтальном положении, и груз не сползал с тележки.

Ручки тележки упирали в завалинку, на площадку клали плюшевую пальтушку, а сверху ребёнка. Таня катала маленького брата по улице и при этом следила за старшим. Маленькая няня выполняла всё, что наказывали родители, любила малышей и, как могла, заботилась о них. Как-то вечером мать сказала отцу:

– Не знаю, что бы мы делали, если бы у нас не было Тани?

Но со временем Надежда привыкла к тому, что на маленькой дочке лежат обязанности и заботы о детях и хлопоты по дому. Мать стала воспринимать это как должное, не думая о том, что вторая дочь – живой ребёнок, а живёт в этой семье с обязанностями бабушки.

Таня, как обычно, катала младенца на тележке и присматривала за старшим братцем, окликая его, напоминая ему далеко от неё не убегать. Сердобольные старушки сидели на лавочке бабы Дуси. Наблюдая за маленькой няней, они возмущались:

– Куда родители смотрят? Старшая девочка уже такая дубина, а эта просто веточка, – сказала баба Дуся.

– Верно, веточка – гнётся и не ломается, гибкая, как прутик. Другой ребёнок давно бы «сломался». Смотришь на это, и сердце кровью обливается.

– Страшно представить, что будет, если ручки у девочки просто устанут, и она не удержит тележку, – качая головой, сказала другая старушка. Третья добавила:

– Или малыш куда-нибудь сиганёт, или сделает что-либо непотребное. Они в этом возрасте вон какие шустрые. Всё их несёт куда-нибудь, всё руками хотят потрогать, тут и взрослому-то не уследить, а ей ещё и этого катать надо.

Старый дед с само-уважительным видом блеснул знаниями законов физики:

– Трагедия тут в любую секунду случиться может: как отпустит девочка ручки тележки, в лучшем случае, ребёнок сползёт, свалится меж ручек тележки вниз, шмякнется об землю – мало не покажется! Ну, а если тележка вздыбится, и ручки тележки вверх поднимутся? Тогда младенец грохнется оземь со всего маху! Он, в силу своей тяжести, упадёт первым, на мгновение раньше, чем тележка. А уж как на него сама тележка грохнется, тут и до фатального исхода недалеко! Дело-то тут, видите ли, в чём?! Это ведь зависит от центра тяжести. Вся ведь эта конструкция держится на одной оси – крайне неустойчива. Лежит ребёнок ближе к ручкам тележки: отпусти ручки, они на землю, а ребёнок вниз поехал. А если лежит он ближе к краю тележки – отпусти ручки и всё! Младенец оземь, ручки тележки вверх, а сама тележка на ребёнка!

– Вот и я говорю: куда отец с матерью смотрят? Нашли бабку! С кого потом спрос будет?

– Да бабка одна тут тоже ничего не сделает. Чё, вот скажи, ты сделаешь? Вот упал сорванец, тебе надо к нему, а тележку не бросишь. Поблизости упереть её не во что. Младенца взять на руки тоже никак не сможешь, не дотянешься до него, ручки-то тележки отпустить нельзя! – чего на одну-то все свешивают? Есть же ещё одна, поздоровей да постарше.

– Да, вдвоём-то было бы хорошо. Одна с тележкой, вторая с мальчиком…

Надя шла с работы, проходя мимо дома соседки, поздоровалась с женщинами, что сидели на скамье у дома, в знак уважения слегка наклонив голову:

– Здравствуйте!

– Здравствуй, Надя! Задержись-ка на минутку. Всё бегом, да бегом. Достаётся тебе бедной. Четверо уже. Жалко нам тебя, а дочку твою пуще жалеем, Танюшку-то.

– Что-то случилось? – насторожилась молодая женщина.

– Да нет, слава Богу! Она ведь маленькая ещё, а что бабка, что та курица с цыпушками целый день. Надсадится девочка-то! Разве так можно?

– Кто-то же должен за детьми смотреть? – вздохнула Надежда.

– Но у вас есть дочка постарше, Наташа-то. Что ж вы её ни к чему не принуждаете?

– Как не принуждаем, она тоже за детьми смотрит.

– Не знаю, не знаю! Мы её что-то ни разу не видали с детьми-то, – бабка Дуся покачала головой. – А Таню не видели ни разу без детей, самой-то бы ещё няньку, а она таскается сразу с двумя.

– Что с первым-то таскаться? Давно уже бегает сам, – возразила молодая мать.

– Вот именно, что бегает. В таком возрасте они самые пакостные: то бегут, куда глаза глядят, то что-нибудь творят непотребное. Того и гляди, что случится с ребёнком, тут взрослому-то не усмотреть, а у неё на руках ещё один.

Надя поспешила домой, замечание женщин было неприятно ей, то, что она не желала сама замечать, заметили люди.

Старшая дочь Наташа уже училась в школе, но по-прежнему родители жалели её и верили или делали вид, что верят, что она тоже смотрит за детьми в их отсутствии. Таня сидела и нянчилась с братьями одна. Когда приходили родители с работы, ей, всё равно, не позволялось гулять, ибо за детьми по-прежнему нужно было кому-то следить. Старшая сестра по-прежнему пропадала где-то на улице. За учебный год родителям пришлось покупать ей вторую форму, Наташа умудрилась её порвать так, что форма после починки не была пригодна для носки в школе. Её школьный ранец не выдерживал катания на нём с горок и использования его, как оружия в драках с мальчишками. Ранец чинили не раз, а потом Наташа просто его потеряла. Родители, как и все в селе, жили от получки до получки, едва сводили концы с концами. Родители считали: Тане далее, чем «около дома» ходить никуда не требуется, значит, перебьётся, вырастет в обносках Наташи. Как водится, Таня донашивала всю одежду после старшей сестры, в том числе и школьные формы после починки. Надя вспомнила, что одна из доярок предлагала ей забрать платья, из которых её дочка уже выросла. Так как дочка доярки была младше Наташи, а, значит, платья были малы для неё, Надя отказалась от платьев, как-то совсем не подумав о второй дочке. На следующей же дойке, после упрёка соседей, Надя сказала женщине, что платья заберёт. Платья были уже отданы другим, но Тане досталось почти новое платье, девочка была уверена, что платье купили специально для неё, и была несказанно рада. Из взрослых дома никого не было, когда братья уснули, Таня надела платье и вышла из дома, ей так хотелось скорей показать, какое красивое платье есть у неё. На улице только что закончилась гроза. Дождь ливанул и побежал догонять разгневанные тучи. Солнце ярко засветило, радостно встречая умытую природу, и тут же залило тёплым ласковым светом всё вокруг. Огромная яркая радуга легла над лесом. Чистая трава нежно заулыбалась, даря свой приятный запах всему живому. Дождевая вода стекла в низины, солнышко взглянуло на грязную воду, но тут же простило ей это, стало своими лучами заигрывать с мутной водой. В лужах заиграли солнечные зайчики, слепя отблеском лучей маленькую девочку, что так радостно шлёпала своими босыми ножками по отражениям солнца и неба под её ногами. Вода в лужах ещё не отстоялась и была мутной, но такой тёплой и ласковой.

В своей жизни босой я прошла по многим лужам, но ласковая вода в тех лужах после грозы осталась в моей памяти своей теплотой.

Ещё громыхало над лесом, на фоне свинцовых туч были видны ломаные линии молний, а люди уже поспешили на улицу, подышать чудесным, полезным для здоровья воздухом, какой бывает только в селах и только после грозы. У дома соседки бабы Дуси на лавочке уже сидели пожилые люди и судачили о том о сём, да, как правило, о том, что видят. Увидев соседнюю девочку, стали говорить о ней. Таня всё слышала:

– Какая девочка у них красивая! – сказала одна бабка.

– Первая у них тоже красивая, – поддержала разговор вторая.

– Мне кажется, эта ещё красивей, вон какая куколка. Не везёт немного ребёнку, всё водится с братьями. Раньше ни разу не видала, чтоб одна гуляла, всё с малышами таскается.

Этот разговор расстроил девочку. Она так хотела, чтобы заметили её новое платье, а они говорят только о ней. Наверное, платье не так уж и красиво, если оно никому не понравилось. Платье было коричневое, однотонное, без каких-либо рисунков и украшений, вероятней всего это была чья-то школьная форма. Таня вернулась домой, недолго думая, взяла ножницы. Окуталась одеялом с головой и стала вырезать, как она думала, цветочки на однотонном платье. Пришла мать с обеденной дойки и застала дочь за этим усердным «украшением» платья.

– Ты что там под одеялом делаешь? – спросила мать.

– Цветочки вырезаю, – ответила девочка и продолжила вырезать, не снимая одеяло с головы.

– Какие цветочки? – ещё больше заинтересовалась мать и убрала одеяло, – ты что наделала? Ты зачем платье-то испортила?

– Я не испортила, я сделала его красивым, – ответила девочка.

– Вот глупая! Приноси тебе платья после этого! – расстроилась мать.

Таня встала и стала смотреть на «цветочки». Под одеялом в полной темноте цветочки что-то не очень получились, получились лишь дыры. Только теперь девочка поняла, что не просто испортила платье, а уничтожила его. Села и заплакала от обиды и досады на саму себя. Надя не стала далее ругать дочь, но и не утешила. Она варила суп и думала о том: «Как показать соседям, что Таня тоже гуляет по улице одна, без детей. Как назло Наташи дома нет, присмотрела бы за детьми. А мне по дому меж дойками надо столько дел переделать».

– Да где она всё ещё носится? Обычно, я в дом, и она за мной.

Тут в окно постучали мальчики, Надя через окно спросила:

– Что нужно?

– Наташа упала с дерева, там лежит, плачет! – указали мальчики в сторону леса.

Надя выключила плитку и выбежала на улицу. Тане хотелось побежать за матерью, но детей оставлять одних строго запрещалось. Девочка взяла маленького братца на руки, села у окна и стала ждать, когда вернётся мать с сестрой. Она, не отрываясь, смотрела в окно, тихонько напевая про деда Егора, не подозревая, что у неё есть дед, и, что зовут его Егором, что это имя в этом доме под запретом:

Надя с мальчиками добежала до старой ветвистой берёзы, под которой от боли кричала Наташа. Мать схватила за плечи дочь, испуганно повторяя:

– Где? Где болит? Что случилось? Покажи пальчиком. Родная моя, где болит? Как ты упала?

– Она просто залезла на берёзу и сорвалась, – хором доложили трое друзей девочки.

– Высоко залезла?

– Да, высоко! Вон на ту ветку, – также дружно мальчики подняли руки вверх.

– Ну и какой чёрт тебя туда занёс? Зачем ты туда залезла? Господи, поди переломала все руки и ноги!

Расстроенная мать, чуть не плача, присела около дочки и стала ощупывать её руки и ноги. Ноги и руки девочки были целы, никаких других ран на её теле мать не нашла, но видела, что дочь не притворяется, что ей действительно больно. Тогда мать задрала платье дочки и стала щупать живот.

– Чё, шары выпучили!? – закричала на друзей Наташа, – пошли вон отсюда!

Мальчики повиновались, отошли метров на десять в сторонку и стали наблюдать издали.

– Идите, идите отсюда!

– Ещё раз крикнула Наташа, мальчики отошли ещё подальше. Мать прощупала весь живот, дочь не реагировала на её руки. Вставая с колен, мать задала вопрос то ли дочери, то ли самой себе:

– Да что же с тобой?

Расправляя подол платья дочки, мать увидела разорванные трусики и кровь в промежности.

– Что это? Ты действительно упала? Мальчики обижали тебя? – мать испугалась ещё больше, чем когда узнала о падении дочери. – Почему здесь кровь? Кто это сделал? – лицо Нади налилось кровью, страшные подозрения взбесили её, она вскочила на ноги, повернулась в сторону мальчиков и закричала не своим голосом:

– А ну! Идите сюда!

Наташа села и стала успокаивать мать.

– Мама, они не виноваты, я сама залезла на берёзу и сама упала. Пусть они не подходят, я их стесняюсь. Когда падала, я зацепилась за ветку трусиками.

– Стойте! – подняла руку Надя, предупреждая мальчиков, дав понять им не подходить ближе, опустилась около дочери, – я хочу посмотреть.

Мальчики остановились там, куда успели подойти.

– Нет! – Наташа отказалась раздвигать ноги.

– Я твоя мама, меня стесняться не надо!

– Нет! – противилась рукам матери девочка.

– Я тебя каждую неделю мою в бане, ты же этого не стесняешься, – настаивала мать.

– Нет! – стояла на своём девочка.

– Тогда я позову мальчиков и… – мать ещё не договорила, а Наташа поспешила остановить мать:

– Нет, не надо мальчиков!

– Тогда позову отца.

– Нет, нет, нет! – только не папу!

– Ну, и что мне делать? Уходить домой? Надоест лежать, сама придёшь?

– Ну, ладно, смотри, – сдалась девочка и раздвинула ноги: одна половая губа была глубоко поранена, такая же глубокая рана была на лобке.

Мать выдохнула – это было явно не изнасилование. Надя взяла дочь на руки и понесла домой. Она, едва переставляя ноги, перешагнула порог дома и устало положила дочь на кровать. Таня не отрываясь, смотрела, то на мать, то на сестру, стараясь понять, что случилось. Мать выпрямилась и, увидев запутанного в нитки Серёжу и весь пол в нитках, спросила:

– А это что за представление? Ты куда смотрела?

Только теперь Таня заметила, что натворил старший братик, пока она с малышом на руках смотрела на улицу и ждала мать с сестрой: мальчик открыл залавок, высыпал из банок все крупы на пол, а потом ему попалась берестяная шкатулка с нитками и иголками, ребенок стал играть ими, разматывая нитки. Сам не заметил, как намотал на себя этих ниток так, что не мог пошевелиться, сидел испуганный на полу словно веретено, обмотанный нитками. Мать испугалась ещё больше:

– Куда смотрела? А если он иголок наглотался? Что сидишь? Я тебя спрашиваю! – кричала мать.

Таня положила малыша в люльку, подняла шкатулку с пола, серый лоскуток войлока с воткнутыми в него иголками, по-прежнему лежал в шкатулке. То ли руки у мальчика до него не дошли, а вернее были связаны нитями, то ли невзрачный лоскуток не привлёк его внимания. Маленькая няня посчитала иголки, все иголки были на месте. Мать продолжала кричать:

– Если что с ним случится, я убью тебя, сучку!

Девочка молча протянула матери кусочек войлока, тихо сказав:

– Все иголки на месте.

– А нитки? Денег на хлеб нет, а теперь ещё и нитки покупать надо. Дал Бог дочь!

– Я замотаю их обратно на тюрючки, – попыталась Таня успокоить мать.

Тюрючками называли маленькие деревянные катушки, с намотанными на них нитями. Раньше нитки для портного дела продавались лишь на деревянных тюрючках.

Мать села на кровать к старшей дочери и стала гладить её по кудрявой голове. Напуганный криком матери малыш в люльке проснулся, с минуту молча смотрел в потолок, потом заорал, что есть мочи.

– Оглохла, что ли? Ребёнок плачет! – ещё раз рявкнула мать на «нерадивую» дочь. Таня пыталась выпутать Серёжу из ниток, это ей не удавалось. Матери ничего не оставалось, как взять малыша на руки и дать грудь.

– Вы, наверное, хотите меня в гроб загнать! – продолжала ворчать она.

Таня не хотела загонять мать в гроб, но выпутать брата из ниток у девочки не получалось. Мальчик морщился от боли, когда нитки больно врезались в его тело, но молчал, боясь рассердить мать ещё больше. Пососав грудь, малыш успокоился, и мать отдала его Тане, девочка безропотно приняла младенца на руки и села с ним на пол рядом с Серёжей.

– Я пойду, затоплю баню, Наташу надо помыть. А ты! – мать не называла свою вторую дочь по имени, – не мучь Серёжу, у тебя все равно ничего не получится. Ножницами нитки расстриги.

Таня взяла ножницы, удерживая одной рукой маленького братика, другой перестригла нитки, в которых запутался Серёжа, быстро освободила от ниток брата, приговаривая:

– Так вот почему тебя не было слышно. Я-то думала, ты играешь, а ты пакостишь, негодник!

Негодник молча залез на кровать, где всё ещё лежала старшая сестра, примостился у её ног и быстро уснул.

С ребёнком на руках сматывать нитки обратно на тюрючок было невозможно. Девочка собрала все нитки в кучу, и убрала их с пола, чем ещё более запутала их. Положила братца в люльку и стала пригоршнями собирать с пола крупы, то, что не удалось собрать, замела веником на совок и высыпала в ведро для помоев. Ребенок в люльке забеспокоился, маленькая нянька попыталась укачать его, но малыш не засыпал. Тогда девочка взяла его на руки и села у окна, решив заняться нитками, когда малыш уснёт. Девочка понимала, что она виновата, что не досмотрела за братом, но все равно было обидно. Таня повернула голову в сторону окна, и слезинка упала на подоконник. Чтобы никто не видел её слёз, она отвернулась и стала смотреть на улицу. Ничего нового там не было: всё та же дорога с полоской травы посередине меж двух полос с голой землёй, что образовались от колёс телег и машин, за соседским домом лес, а у их дома электрический столб. Тут девочка заметила на нём птицу. Птица была небольшой, чуть более скворца. Таню удивил окрас птицы, она была серо-зелёной, без видимых пятен. Птица быстро передвигалась небольшими скачками вниз хвостом, по столбу сверху вниз, так передвигаются поползни. Хотя хвост у птички был тоже короткий, девочка видела, что это не поползень, поползни значительно меньше. Девочка знала, что по стволам умеют передвигаться ещё дятлы, но птица была высоко, и верх её головки не было видно, к тому же она помнила, что дятлы пестрые, бело-чёрные. Вскоре птица спустилась настолько, что девочка увидела её красную шапочку. Она обрадовалась, что это дятел и обида отступила, как будто этот факт менял суть дела. Дятел не замечал того, что кто-то наблюдает за ним и деловито спустился по столбу почти до земли, засунул свой тонкий и длинный клюв в щель ствола и, не вынимая его из щели, также маленькими скачками стал быстро подниматься вверх. В этой щели он не нашёл ничего интересного. Дятел скакнул в сторону и сунул свой «нос» в другую щель, что шла до белого керамического барашка, на который крепились провода. Дятел доскакал до барашка, видимо, и в этой щели он не нашёл ничего. Он поднял голову вверх и, недолго думая, сунул её целиком внутрь барашка снизу, поводил головой внутри барашка и вынул голову обратно. Подскочил к другому барашку, что был на противоположной стороне столба и так же тщательно обследовал его нутро. И тут, не найдя ничего интересного, задержался ненадолго у проводов и скакнул на усечённую макушку столба. Макушка столба когда-то была заострена, но со временем под воздействием дождей и снега подгнила и была приплюснута. Дятел стал то ли стучать, то ли просто тыкать своим острым клювом в подгнившую верхушку столба, вскоре это занятие ему надоело, и он улетел. Девочка с сожалением проводила птицу взглядом, посмотрела на спящего братика у неё на руках, на его крохотные губки и носик и невольно улыбнулась. Тут солнечный луч выглянул из-за тучки и проник в избу, задержавшись на щеке девочки. Таня снова посмотрела в окно и увидела залитую солнцем завалинку. Ей так захотелось оставить братьев и выбежать туда, на эту тёплую завалинку и просто посидеть там, болтая голыми ногами, и согреть ноги в солнечных лучах. Так часто ей хотелось это сделать, когда она видела в окно залитую солнечными лучами завалинку.

Я часто вспоминала об этой моей мечте в детстве, хотелось съездить туда, да так и не сложилось. Спустя много лет мы приедем на малую Родину на похороны, после похорон решим съездить в село на малую Родину нашего отца, и посмотреть на его житьё-бытьё. Будем проезжать село, где родилась мать, где стояла эта избушка, я увижу, что избушки больше нет, и заплачу – моя мечта не сбылась, так и не посидела я на этой солнечной завалинке… Да, мечты они разные… Никогда, ни в чём я не винила мать, но однажды, когда сама уже была бабушкой, я сорвалась и высказала ей, что не было у меня ни детства, ни юности. Она сказала:

– Чего ты обижаешься? Которая лошадь тянет, на ту и грузят, ту и понужают! А чтоб Наташу заставить что-либо сделать, надо было её сперва найти.

Вот так, оказывается всё очень просто…

На следующий день Наташе приказали из дома не выходить, мало того, велели водиться с детьми, а Таню отпустить погулять. Наташа не ушла из дома, но и Таню никуда не отпустила и приказала водиться с детьми, а сама не вставала с кровати. Мать, приехав с обеденной дойки домой, поняла что дочь ослушалась её. Наташу ругать не стала, а Тане велела идти гулять до тех пор, пока ей самой не нужно будет ехать на дойку. Таня вышла на улицу и остановилась у ворот. Она не знала, куда дальше идти. Невдалеке играли дети, девочка пошла к ним. Это были в основном мальчики, они хаотично, как показалось девочке, бегали друг за другом, то дрались и боролись меж собой. Это была одна из любимых игр того времени – игра в «войнушку». Такой игры Таня не знала, да и вообще не знала никаких игр.

Девочка понаблюдала за игроками и пошла в противоположную сторону вдоль дороги. Там где Ричка впадала в Течу, протекая по арке под дорогой. Над бетонной аркой, которая заменяла мост, по краям дороги были невысокие бетонные перила. Они очень заинтересовали девочку. Она осмотрела их со всех сторон и обнаружила, что перила имеют свою особенность – они не деревянные и не «поставлены» сверху, а цельные с той частью дороги, по краям которой они стояли. Она видела, что с одного края дороги, внизу под перилами и дорогой, речка втекает под дорогу, а с другого края – вытекает. Она сошла с дороги на бугор и по косогору спустилась к речке. Оказалось, под дорогой была большая бетонная круглая арка высотой и шириной более двух метров, длиной не менее метров пяти. Девочка зашла в воду речки и поднялась на бетонный, идеально горизонтальный пол арки. Вода внутри арки ласково журчала, распластавшись, текла равномерно по всему полу. С краю солнце заглядывало на воду арки, от чего равномерное колыхание воды слепило девочку своими отблесками солнечных лучей. Она остановилась, и тут же её ноги обступила стайка маленьких серебряных рыбок, привлечённых белизной её босых ног. Девочка сделала шаг, и рыбки стайкой, мгновенно оказались в метре от неё. Это ей показалось забавным, она стала играть с рыбками: то стояла неподвижно и ждала, когда рыбки окружат её ноги, то била ножками по воде, пугая рыбок. Вскоре ноги сильно замёрзли, но девочке не хотелось уходить из этого чудного царства, где никто ей не мешал, не насмехался над ней, ни в чём её не упрекал, не ругал и ничего не требовал от неё. Она решила посмотреть, что там на другом конце туннеля? Когда она отошла на несколько метров от солнечного края, в туннеле стало значительно темнее, даже рыбок можно было разглядеть с трудом. Но белый свет на другом конце туннеля манил её, девочка знала, что в туннеле никого нет, кроме неё и рыбок, и мужественно пошла дальше. Чем ближе подходила к краю, тем становилось светлее. Вот и край. Здесь вода ниспадала с пола туннеля маленьким водопадом. Девочка ещё немного постояла на краю, слушая шум падающей воды и любуясь ей. Потом спрыгнула на тот берег речки, который был ближе. Так она оказалась за Ричкой.