Кордон

Посвящается сержантам Границы

Огромная благодарность за помощь:

Игорю Николаеву

Юрию Валину

Максиму Дмитриеву

Александру Поволоцкому

Борису Михайлову

Сергею Павлову

Евгению Беденко

Наталье Хоромецкой

Екатерине Игумновой

Владимиру aka ИнжеМеху

Отдельная благодарность Андрею Уланову, подарившему свой мир

Пролог

– Будет больно.

Окажись гном медиком, он, возможно, постарался бы как-то облегчить страдания пациента. Хотя бы добрым словом и медовым леденцом. Но старый подземник был не лекарем, а механиком-оптикусом. И вместо «пациентов»принимал заказчиков. Тех же, кто приходит за «изысканной» – то есть совершенной, штучной работы, оптикой – не стоит ни утешать, ни, тем более, угощать леденцами. Даже медовыми.

– Я знаю.

Заказчик был под стать мастеру, строгим и лаконичным. Но человеком. Представитель людского рода не то, чтобы пугал… Инженеру из народа подгорных умельцев не пристало бояться потомков обезьян, только—только сверзшившихся с деревьев. Пусть даже сии обезьяны и считают себя творением Божьим. Да и какие боги у обезьян?… Скорее нечастый заказчик вызывал ассоциацию с духовым ружьем, которое, будучи заряженным, может храниться годами, в полной неподвижности, неизменно смертоносное. Все в его поведении было непривычным. странным для народов поверхности, суетных и нетерпеливых как птицы.

Заказчик расположился в кресле из эльфийского дуба. Обычном кресле ушастых, за которое люди готовы платить серебром по весу. Гном переоборудовал его под медицинскую лежанку. Это обошлось недешево, но окупилось быстро.

Над самым лицом человека повисла на кронштейне хитрая конструкция из хрома и полированного никеля. Больше всего приспособление походило на решетчатую маску и вызывало нехорошие ассоциации с пыточным инструментом. Маска впилась в глаза пациента тонкими щупальцами зажимов, зафиксировала веки, не позволяя моргать.

Но человек и не пытался. Лишь с размеренностью часового маятника подносил к глазам пузырек с каплями и увлажнял пересыхающие глазные яблоки. Не морщился, не пытался щуриться. Не проявлял никаких эмоций.

– Сегодня матрица с использованием новых присадок. Будет немного непривычно. Но безопасно.

Седовласый оптик передвигался по мастерской с неожиданной для его возраста и комплекции скоростью. Борода, заткнутая за широченный кожаный фартук, выбилась, растрепалась, окружила подбородок замершим белесым взрывом.

– Зачем? – голос заказчика звучал ровно, без эмоций. Гном промолчал, размешивая в чистой склянке белую пасту. Стеклянная плоская ложечка звонко стучала по бокам склянки. Шипела спиртовая горелка, булькала кастрюлька с дезинфицируемыми стеклянными основами в виде штампов—печатей.

– Зачем? – повторил человек, когда гном уже решил, что предыдущее слово исчезло, растворилось и в воздухе, и в памяти.

Оптик проверил кастрюльку, перевернул основы в кипящей воде. Выкрутил до предела колесико газовой горелки.

Зрение у гномов с возрастом не ухудшается. Зато слабеет цветоощущение и для тонкой работы нужно все больше света. И специальные очки с особыми стеклами, которые люди по скудоумию принимают за обычные линзы с диоптриями. Впрочем, на этот раз нужно просто больше газа для яркого пламени.

А вообще, следует присмотреться к этой новомодной «энергии солейл», что передается по проводам в стеклянные колбы с угольной нитью и дает яркий желтый свет. Как бахвалятся собратья с островов – свет почти солнечный, но мягче и терпимее для глаз. Если «солейл» так хорош, как говорят, то не придется передавать солнечные лучи с поверхности, через систему зеркал и линз, сложностью мало уступающую глазу…

Человек терпеливо ждал – если бы не регулярные, словно по часам выверенные движения левой рукой, с пузырьком – его можно было принять за труп.

Гном поднес склянку к глазам, повертел на свету, определяя консистенцию пасты. Долил несколько капель дистиллированной воды, плавным движением встряхнул сосуд.

Паста должна быть не слишком текучей, иначе она не сможет быстро застыть, принимая нужную форму. Паста должна быть не слишком густой, иначе масса затвердеет неоднородно, сформировав дефектную поверхность.

«В самую пропорцию», как любил говаривать братец, давно осевший в Стальном Городе. Родственник променял почтенное ремесло оптических работ на оружейное дело, которое стало и прибыльным, и не менее почтенным в последние полвека – с момента, когда люди, тролли и эльфы вновь решили убивать друг друга.

– Матрица, которую мы получим с новой присадкой, будет гораздо долговечнее и прочнее. Она сохранится в первозданном виде несколько лет. При должном обращении, разумеется, – мастер, наконец, счел возможным объясниться. – Соответственно не придется делать ее заново каждый раз, когда придет время исполнять новый набор линз. Следующие наборы я буду копировать с нее же.

Человек, если он не глуп, должен был задать правильный вопрос. И вопрос прозвучал.

– То есть можно сделать сразу несколько наборов? На этой новой прочной матрице?

– Да.

– И какова будет цена? – голос заказчика мог поспорить теплотой с зимним ветром.

– Цены не будет, – отрезал оптик. Взял длинными изогнутыми щипцами микроскопическую склянку, больше похожую на флакон драгоценных духов. Наклонил её над пузырьком с пастой. Свободной рукой сдвинул со лба на нос сложные многосоставные очки, щелкнул дополнительной линзой перед правым глазом.

Прозрачная капля сорвалась с острого края пипетки и бесследно утонула в вязкой массе. Мгновение – и поверхность запузырилась. Теперь следовало действовать очень быстро, пока реагент не превратил пастообразную основу в кусок смолы, что тверже и прочнее стекла.

«Будет больно», – хотел предупредить гном, но вспомнил, что он это уже говорил. Да и сама процедура была не в новинку для человека, который полусидел-полулежал в глубоком кресле. Прочного, крепкого дуба, не поддающегося вездесущей сырости подземелий.

Схватив еще одни щипцы, гном достал из кастрюльки стеклянную штуковину, похожую на маленький штамп, взмахнул ей, остужая. Эльфы вдобавок смазали бы стекло антисептической эссенцией, но мудрый подземный народ знает, что это излишне – кипячение и так уничтожает заразу. Времени не было, но инженер все—таки ухмыльнулся в бороду. Асептика – еще одна вещь, которую люди в своей мимолетной жизни не постигнут никогда.

Далее все слилось в единую, годами выверенную последовательность отточенных действий, своего рода ритуал. Щипцы фиксируют склянку с пастой в тисках. Прокипяченная ложечка скользит в склянку, легким движением наносит на штамп нужную дозу пасты, которая вот—вот начнет застывать.

Щипцы в правой руке подхватывают стекляшку, пальцы левой перекидывают еще одну линзу на очках. Раскрытое глазное яблоко пациента заполняет все поле зрения старых глаз подземного оптика. Щипцы быстро, с немыслимой для надземных макак скоростью, кладут штамп на глаз, по центру зрачка. Кладут и прижимают – не слишком сильно, не слишком слабо, с точностью заводного механизма. Со стороны кажется, что оптик действительно ставит печать на глаз, только вместо сургуча – странная паста.

Оставить на полминуты, пока матрица застывает, а слезная железа заходится в конвульсиях, затем повторить ритуал с другим глазом.

Заказчик левша, левый глаз «ведущий», с него и начат ритуал. Вторая доза смолы уже чуть изменила химические свойства, паста начала схватываться на открытом воздухе. И матрица, снятая со второго глаза, будет чуть хуже. Почти незаметно, исчезающе незаметно. Однако работа требует совершенства во всем.

На самом деле процедура обходится без боли, предупреждения чрезмерны. Может быть чуть горячо – реагент разогревает пасту. Но не больно. Проблема в другом – орган зрения слишком чувствителен, слишком нежен для таких манипуляций. И даже крохотная соринка вызывает слезотечение, моргание и конвульсивные движения глазного яблока. А матрица – не соринка. Поэтому, хоть линзы, изменяющие цвет радужки и улучшающие остроту зрения, научились делать лет пятьдесят назад, мало кто их заказывает.

На лице заказчика не дрогнул ни один мускул. Как обычно. У человека не может быть такого полного самоконтроля. Это противоестественно. И страшновато. Хотя в последнем старый оптик не признался бы и родному брату—оружейнику.

– Всё. Держите расслабляющие капли. Их принимать внутрь и компрессы – капните на тампоны. Вот так… Полежите с закрытыми глазами. Я скажу, когда можно открыть. Впрочем, вы же знаете распорядок.

Гном испытующе оглядел получившиеся матрицы, поднеся их близко к газовому огню, спрятанному в хрустальном стакане идеальной прозрачности. Почему—то каждый раз подземный житель вспоминал снятие посмертной маски. Хотя его работа была совершенно иной, суть процесса оставалась, в общем, той же самой. У скульпторов остается слепок лица покойника. А у него теперь имелось две точных копии глазных яблок странного и тревожного пациента.

Неплохо. Как всегда, очень неплохо, приемлемая работа. Теперь надо обработать матрицы и приступать к изготовлению линз. Этот заказчик никогда не приходит за готовым товаром, он всегда присутствует при работе и сразу забирает готовые изделия.

– Если новая матрица долговечна и надежна, то почему бы не сделать сразу несколько наборов? – неправильным голосом повторил правильный вопрос человек.

Гномы освоили тонкую и точную работу со стеклом много тысяч лет назад. Но стекло для таких линз не годится – слишком тяжелый и твердый материал. Надо использовать особую смолу, которую производят только эльфы – и, о, какую баснословную сумму подгорные механикусы готовы заплатить за секрет её приготовления! Смола одновременно прозрачна, легка и пластична. И дорога, безумно дорога и недолговечна – мутнеет от обычного солнечного света примерно через полгода использования. Приходится делать заново…

– Я доплачу. Щедро, – предложил клиент.

Гном не ответил, он работал. Вот пресс—штамп отформует предварительно разогретую пластину эльфийской смолы по форме матрицы. Пять шлифовальных кругов из камня, «жесткого дерева» и разных сортов войлока последовательно снимут лишнее и выгладят линзу до состояния, которое люди, с их тупым примитивизмом, именуют «задницей младенца». Безволосые обезьяны. Разве не кощунственно сравнивать чей—то зад с идеальной работой лучшего мастера—оптика известного Универсума?..

Все вручную, начиная от простого ножного привода, как на швейных машинках или ювелирных станках. Никаких паровых или водных машин. Мастер должен все делать сам. Чувствовать каждый из этапов, мельчайшее сопротивление под пальцами. Распределять секунды и движения с точностью часового механизма. Эта работа тоньше и важнее ювелирной, ибо драгоценный камень всего лишь украшает, особым образом собирая и формируя световой пучок. А некачественная цветная линза с единственным «мелкоскопическим» изъяном способна ослепить, или испортить зрение навсегда.

По два часа работы на каждый образец. Гном лучший в мире оптик, уже третье десятилетие лучший, ему не нужно, как обычному ремесленнику, тратить на линзу по двое суток. Он лучший. Но гном хоть и мастер, лучший из лучших – не машина. Живой мастер, в мышцах которого, капля за каплей, копится незаметная, неизмеримая ни для кого, кроме подгорного народа, усталость. И когда усталости станет чуть больше – вторая линза выйдет хуже.

Как и в случае с матрицей – на малость, тончайшее отклонение, незаметное не то что полному профану, но и специалисту. Однако все равно хуже – и подлинный мастер будет про это знать.

Впрочем, первый шлифовальный проход груб, механистичен. Есть время ответить человеку—орудию. Поэтому гном заговорил, неожиданно для пациента.

– Я не стану этого делать.

Мельчайшая пыль из—под круга не падает на пол, застеленный новомодным прорезиненным полотном: оно удобно в уборке, ему безразлична сырость. Но пыль смолы слишком легка. Крупинки, что мельче и легче самой мелкой пыли, уносит в вентиляцию едва заметный сквозняк. Та пыль, которую не унес ток воздуха, оседает на бровях, ресницах, бороде. Поэтому на нос и подбородок инженер надел изящный респиратор – десятки уважаемых мастеров окончили свою жизнь раньше срока, из—за осевшей в легких смолы.

Заказчик молчал. Потянулись часы, полные тишины, лишь скрипели ремни приводов да тихо постукивали инструменты. И лишь под завершение работы, когда в ход пошла тончайшая бархотка, а затем и эльфийский шелк, человек пошевелился в кресле.

– Так отчего мы не сможем договориться?

– Во—первых, в этом мало пользы, – мастер отозвался в охотку, словно ждал продолжения. – Линзы мутнеют, даже в закрытом футляре. Полная герметичность не спасет. Они все равно испортятся – и лишь чуть медленнее, чем на свету. Вы не сможете запастись ими впрок надолго. К сожалению, даже с матрицей каждую пару линз все равно надо будет делать и шлифровать вручную.

– А во—вторых?

– Я вам не верю.

Гном сидел за станком, спиной к дубовому креслу, и не оборачивался в процессе разговора, но в это мгновение почувствовал, как по спине прошел холодок. Словно вонзились в затылок две ледяные спицы. Нет сомнения, человек пренебрег рекомендацией, открыл глаза, буравя взглядом спину мастера. И гном поймал себя на мысли, что не хочет оглядываться.

Люди говорят, что глаза – зеркало души. Может и не врут. Обезьянам свойственно копаться в головах окружающих. Возможно, поиски блох и приводят к чему—то стоящему… Но в эту душу подземному мастеру вглядываться не хотелось.

– Я не всегда жил здесь, в юности я много путешествовал. Многое видел. Таких как вы – тоже. Редко, но мне хватило.

– Таких как я? – все тем же отвратительно ровным, невыразительным тоном спросил человек. Холод в затылке, казалось, окреп, ледяным языком прошелся по позвоночнику.

– Да. Люди, эльфы, орки… и мы тоже. Те, у кого в глазах лед и отчаяние смерти. Я знаю, что каждый раз, выходя отсюда, вы поправляете кобуру под правой рукой и думаете – а так ли вам нужен старый гном, делающий новые линзы дважды в год? Думаете, несмотря на все неприятности, которые вы очевидно и неизбежно обретете после моей смерти. Поэтому, один визит – один набор.

– Я могу забрать у вас новые матрицы и отдать их в работу другому мастеру. Более лояльному к ожиданиям клиента. Могу обойтись без них и заказать не штучную работу, а усредненные образцы. Без точной подгонки. Или, наконец, просто купить стеклянные линзы. Они не требуют частой замены.

– Это невозможно, и вам это известно, – голос старого оптика звучал столь же ровно, спокойно, невыразительно. Как у того, кто слишком занят работой, чтобы тратить душевные силы на заведомые глупости. – Во—первых, вы не найдете лучшей работы на всем континенте. Во—вторых… Конечно, вы можете пользоваться просто линзами, не откалиброванными точно под вас. Или даже стеклом. Но это глупо. И за глупость вы будете платить зрением. Собственно…

Гном оторвался от работы. Щурясь, посмотрел на свет готовую линзу, держа ее миниатюрным пинцетиком из мраморного можжевельника. Как и все в мастерской, пинцетик стоил невыносимо дорого – его древесина никогда не высыхала и всегда сохраняла дивную упругость.

– Собственно, это произойдет в любом случае, вы знаете сами. Постоянное ношение таких приспособлений травмирует роговицу. Даже невесомых линз, идеальной, бесскверной подгонки. Травмирует понемногу, но день за днем, месяц за месяцем. Это неизбежно. Однако, с моими линзами вы потеряете зрение на несколько лет позже. Мы оба знаем и помним об этом.

Чувство морозных иголок на спине, под толстой шерстяной рубашкой, исчезло. Сразу же, будто повернули колесико на газовой лампе, и синеватый огонек лишился притока живительной субстанции в стеклянной колбе светильника.

– Готово.

Тем же пинцетом гном сложил линзы в деревянный футляр, выстланный изнутри мягкими подушечками.

– Ваша плата.

Мешочек с монетами опустился на стол, глухо звякнув настоящим тяжелым золотом. Ни заказчик, ни исполнитель не признавали расписок и банковских билетов. Всегда только монеты – те, которые невозможно отследить. Как там говорил легендарный сквернавец Хуго Мортенс, не одно десятилетие отходивший главарем банды наемников? «В жопу справедливость, где мое золото довоенной чеканки?!»

Рука в тонкой кожаной перчатке приняла деревянный пенал из огромной лапы гнома. Мастер широко улыбнулся контрасту: у него столь короткие и толстые пальцы, кровяные колбасы, не иначе. А способны проводить столь малые и хитроумные манипуляции, непосильные для узкой и длинной ладони надземного.

– Матрицы? – уточнил для порядка оптик. – Могу передать.

– Оставляю на квалифицированное хранение. Как вы совершенно справедливо заметили… – на тонких губах визитера впервые появилось слабое подобие улыбки. – Они ничего не стоят без вашего мастерства. До встречи через шесть месяцев

******

Может показаться удивительным, но одновременно с этой холодной, расчетливой беседой профессионалов, каждый из которых был непревзойден в своей специализации, далеко—далеко, в иных краях, в другой стране, вели другой разговор.

Никак не связанный с чудесами оптики. Однако разговор этот протянул незримую нить меж двумя людьми. Удивительную нить судьбы, что повлекла их навстречу друг другу, сквозь жизни и смерти других…

На залитой лунным светом тропе, что по—змеиному петляла сквозь осыпавшийся подлесок, стояли семь человек. Один против шестерых.

– Руки в гору, пан ахвицер! А то, Бог свидок, стрельну! Вдруг и попаду? Надо оно вам? – на «ахвицера», срывая голос, кричал пацаненок—оборванец. Винтовка ходила ходуном в руках юного бандита, в латанной—перелатанной бурке.

Больше всего, пан ахфицер, то есть прапорщик[1]Корпуса Кордонного Безпечинства Анджей Подолянский боялся не выстрела. И не последствий выстрела. Оборванный граничар целил из винтовки прямо в живот – намекая, что быстрой смерти не будет, придется помучаться. Края вокруг дикие, армейским патронам пули обычно опиливают, чтобы в ране лепестками раскрывались.

Его пугало, что голос дрогнет и даст петуха.

– И не опасаешься, ты, граничар, с Корпусом ссориться? Меня застрелить недолго. Бойцов моих перерезать не дольше. А вот потом что? Не дадут ведь тебе жизни. Надо оно тебе?

Вышло… Приемлемо. Не плац—доклад, конечно, флаги в высоте не затрепетали бы от рыка. Но вполне, вполне. Держащие Анджея за руки даже присели от неожиданности. Но хватку не ослабили. Сволочи.

В общем, не генералы вокруг, а на полдюжины окруживших контрабандьеров[2]и того хватит. Контрабандьеры, судя по одежке из местных крестьян—граничаров – в далекие, еще королевские времена, обязанных нести вспомогательную службу по охране границы – оттого и имя приклеилось.

Анджей исподлобья смотрел на врагов. Хорошо крестьяне живут – дай Царица Небесная каждому так жить! – ни одного самопала-однозарядки. Как на подбор, у всех в руках армейские винтовки—«барабанки». Новенькие, чистенькие, ремни не вытертые, приклады без царапин…

Зато в ссадинах были лица и ребра граничар. Пограничников брали живыми, и в скоротечной ночной сшибке в ход пошли приклады и кулаки.

Револьверы и винтовки у Анджея и его подчиненных забрали. Подчиненных связали, залепили рот кляпом и уложили тюками под кусты. Прапорщику заломили руки и поставили на ноги.

Анджей стоял. Поминутно слизывал кровь, веселым ручейком текущую из носа. Левый глаз заплывал, саднили отбитые ребра – изрядно поваляли по земле и напинали повсюду, куда только дотянулись. Но счет все равно был не в пользу нападавших. За две минуты драки Подолянский успел оставить отметку почти на каждом.

У главаря, который стоял рядом с оборванцем, держащим прапорщика на прицеле, на поясе висели две кобуры. Из кобур призывно торчали рукояти револьверов, касаясь друг друга антабками.

– А чего нам бояться? – радушно улыбнулся главарь. Точно главарь. Наглый—наглый, и улыбка паскудная. Высокий, темноволосый, черноглазый, кожа холеная. Не местный, сразу видно. Аборигены все больше светлые, выбеленные солнцем, снегом и ветром.

– Так чего бояться? Брюхо вспорем, каменюк набьем, в Лабу[3]кинем. Она барышня жадная, никого еще не отдала! А ты чужой, только приехал. Нужен ты кому больно! Кроме Лабы – она у нас любвеобильная.

Контрабандисты слаженно, будто репетировали, заржали. Смех звучал на диво гнусный. Коронный[4]злодей, поддержавший ворогов улыбкой, продолжил:

– Пропал офицерик с двумя бойцами, так что с того? Места у нас дикие, лесные. Орки через реку только и шастают: туда—сюда, туда—сюда. Кто вас всерьез искать будет? Спишут на Племена, да рукой махнут. Ну да, – спохватился главарь, сунул правую ладонь за пояс, – начальство твое еще родителям отпишет. Пал, мол, ваш драгоценный сыночек, опора нации, при исполнении. Героически, так сказать. Сракой прямехонько на штык насадился и помер в корчах, даже левой ногой не дрыгнув. Все имение в слезах утонет. Есть ведь оно, именьице, по морде гладкой вижу, что есть!

Граничары снова прегнуснейше заржали, уподобившись подлому зверю гиене.

Анджей, ища опоры и оттягивая неминуемое, воззрился на своих бойцов. Оба нижних чина, ландфебель Водичка и рядовой Бужак, лежали, не рыпались. Теперь и за их смерть отвечать…

И ведь только-только имена запомнил! Неделя службы за спиной – в заставских коридорах еще плутать приходиться, куда там имена запоминать! Так первое время и различал, что один – унтер медведеобразный, второй – рядовой чистопогонный, взором несколько бессмысленный.

Оба два надежно связаны и уложены под терновым колючим кустом, изображают йормландские колбасы под лунным светом. Тихо лежат, глаза бесстыжие попрятали.

Олухи Царицы Небесной! Как так?! Не первый же год служат! Могли хоть чуточку внимательнее быть! Ушами прохлопали, будто мумаки[5]длиннобивневые… Понятно, прапорщик новичок в кордонных делах, какой спрос с него, но они—то!

Неправильный главарь, отнятые револьверы, бестолковые подчиненные… Перспектива умереть спустя минуту. И улыбка геологической барышни, всплывшая в памяти нежданно—негаданно. Видела бы она, что тут творится, в обморок грянулась бы всенепременно. Видение надуло губки, подмигнуло обнадеживающе, исчезло.

– Да ты не бойся, не бойся, пан ахвицер, – шумно потянул носом оборванец в треухе с оборванным «ухом», – Мы тебя небольно застрелим. Раз, и все! А живучий будешь, так и штык испачкаем, не побрезговаем. Поспособствуем, так сказать. Шоб как положено, от железа. Будто свинья!

Анджей рванулся вперед, залепить сопляку «крюком» в ухо. Граничары по бокам хоть и ожидали чего—то подобного но слабину дали. Самую чуточку, самую малость. Но прапорщик смог согнуть руки. Рыкнул, для проформы. Кивнул себе, удовлетворенно.

Гнев будущего покойника контрабандьеры съели, не подавились. Заржали все, как один. Даже главарь, что неотрывно пялился на прапорщика – и тот оскалился.

Скалься, на здоровье. Слабина есть. И моё есть. И дышать уже чуть легче.

Подолянский перевел взгляд на подчиненных. Если начнут убивать с них – то дышать станет нечем. Ведь оба—два хотя и лопухи бессовестные, но все же его! И вообще, кто в наряде старший, тот во всем и виноват… Стыдно, Анджей, стыдно!

Вокруг смеялись граничары, шумел запутавшийся в ветвях ветер, гулко стучало сердце в груди…

…Листвы подгнившей нету – на тропе подловили, не в зарослях. Да и заросли те – лещина, дубовая поросль – облетели давно, конец октября на дворе. Ох, хоть в этом везения капелька – морозом грязь прихватило. По толстой корке подошва не так скользит…

В спину больно ткнулся ствол, молчаливо намекая, что смех смехом, а у ежа кверху мехом. Весело злодеям, но никто из них не расслаблялся. И о том, чтобы кинуться, дернуть, свалить с ног, в горло вцепиться, и речи не идет… Пока. Вдруг да вывернется момент!

Анджей в который раз тяжело вздохнул. «Момент заветный…». Ведь хотел же «мышебойку»[6] на резинке в рукав пристроить. Все лень! О которой предупреждал Яремчук. Старый шулер, плохих советов товарищам-сокамерникам никогда не давал. Умнейший был злодей-мздоимец, хоть и герба у бывшего полицейского, русина наполовину, отродясь не имелось.

В крохотном пистолетике всего две пули – хоть и весьма серьезного калибра – и перезарядка сущее мучение, но сейчас и один выстрел полезен до крайности. Жахнуть в лоб кому Заступница Небесная пошлет, а в суматохе всякое случиться может.

– Ты, что, пан ахвицер, прибалдел с перепугу? – граничарский главарь, словно услышав мысли Анджея, начал делано коверкать язык, уподобляясь свите. – Или замерз? Давай—ка еще раз повторим. Ты товар мой пропускаешь, и идешь себе лесом. Подальше. И сегодня подальше идешь от моей тропы, и завтра. И вообще, до скончания службы краем обходишь. Сговоримся – в обиде не будешь. А не сговоримся – так Лаба рядом. Соглашайся. Правда, уж прости, с вояра такого завзятого, расписку возьму.

– Какую расписку? – буркнул Подолянский, набычившись. Фантазиям предаваться – дело полезное. Но раз никаких огнестрельных запасов ни за пазухой, ни в рукаве, надо возвращаться на грешную землю. И надеяться на слабину.

– Такую—растакую. О сотрудничестве взаимовыгодном, – кротко улыбнувшись пояснил, будто неразумному ребенку, главарь, – Я, мол, такой—то и такой—то, герба такого—то. Распрекрасный из себя, обязуюсь с достопочтенным паном Лемаксом, главою контрабандьеров Вапнянского уезда, дружить, горелку смачно пить и вкусно заедать. А следом торжественно клянусь и честно—сердечно обещаю товары и глубокоуважаемых курьеров пана Лемакса пропускать, еженощно и ежедневно, без досмотру и пошлого обыску.

Ваши все пишут, не сумлевайся. И поручики, и гауптман. Даже сам ясновельможный полковник Луцкий, что в Вапнянском баталионе[7]сидит – и тот написал, поднатужился, крысюка ему в дупу. – Главарь отточенным, театральным движением приложил руки к сердцу. – Мне брехать ни к чему. Не веришь – уточни. И чужим именем подписывать не советую. Мы—то не дурнее паровоза, уточнили кой—чего по малости. Фамилие твое, к примеру, Подолянский, на гербе три медведя в красном поле, сам ты гвардионус бывший, родом из Дечина.

– Распи—иску? – протянул Анджей, чувствуя, как паровым молотом начинает стучать в груди сердце, а по спине текут холодные ручейки пота.

Как бы ни храбрился прапорщик, но в двадцать один год помирать страшно. И не радовало, что земля подмерзла, и кишки не по грязи придется собирать… Одно хорошо – голос не дрожал перед смертью.

Анджей повел плечами, вздернул подбородок. Глубоко вздохнул – и рванулся уже не для проформы, вниз и вправо, на сильную руку. Левая нога предательски скользнула по грязи, в голени стрельнуло болью. Выдержали, скотины. Снова дали слабину, аккурат на правую руку – но ухватили в четыре руки, стреножили… Хорошо хоть мордой в землю не сунули, оказали уважение!

– В сраку иди, курец замерзший! – зарычал прапорщик, не пытаясь, впрочем, снова вырваться. – И расписку ту, сам напиши, да засунь себе поперек до самых гланд! Подолянские со злодеями дружбы в жизни не водили! А с тобой, падла, я и на одном огороде не присяду, чтоб тебе холера нутро вывернуло, утырка неумытого!

– Грубый ты, паныч, словно барбоска! И где только слов таких поганых нахватался? Лаешься, что тот каторжанин. А еще ах—ви—ци—ер! – главарь осуждающе покачал головой, состроил на лице недовольную мину. И, чуточку рисуясь, выхватил из левой кобуры револьвер.

«Марс». Точь—в—точь такой же пятнадцать минут назад был в кобуре Анджея.

Главарь покачал револьвером, поднял, целя в голову. Злодеи из—за спины предусмотрительно убрались, держащие по бокам чуть отстранились.

«Чтобы казенными мозгами жупаны не заплескало. Которые хоть краденные, а уже свои», мелькнула мысль. Рассмешила, почти до слез.

Что ж, судьба, значит. Чем мы меряем, тем и нам отмеряют. Сразу за веселой и грустной мыслями, пришла похабная: «А если бы не башку тогда отрубил, а что иное?» Или сперва иное, а голову после?

Пан Лемакс медленно взвел курок, посмотрел вдоль ствола. Прищурился…

Анджей кулем рухнул на землю, на мгновенье расслабив все мышцы. Крепко державшие его злодеи захлопали глазами, разжали пальцы, упустив добычу. Да и как не выпустить, когда шесть с половиною пудов в мокрой и грязной шинели валятся из рук?

Подолянский метнулся под ноги Лемаксу, попутно цепляя за штаны всех, до кого дотянулся, и на кого хватило длины рук. Зацепил, повалил – больше суматохи, больше куча, больше шансов дотянуться до оружия. Револьвер, винтовка, нож, плевать, лишь бы ухватить! Да и граничары не армейцы, не рискнут стрелять, когда можно задеть своих. А где тут чужой, где свои, в темноте, да в мешанине драки не разберешь!

На прапорщика свалилось два контрабандьера, следом рухнул третий. Анджей зарычал, вывернулся, сшиб кого—то, подмял под себя, ухватил за горло, чувствуя, как трещат хрящи под пальцами.

– Хер вам всем в сраку, отродья свинячьи! – захрипел прапорщик утробно. Тело под ним забилось, выгнулось дугой, заскребло пятками по осенней земле.

– Отставить душить поручика! – рявкнул кто—то над ухом голосом начальника заставы. Подолянского тут же подбросило в воздух мощным ударом в бок. Анджей слетел с тела врага, вскочил, готовый снова ринуться в бой. И уперся носом в дуло револьвера. За «Марсом» виднелся гауптман Темлецкий собственной персоной. Реальный и осязаемый, как утром, на выходе наряда. Тогда, правда, гауптман был без револьвера в руках.

– Свои это все, господин прапорщик, свои! – заблажили связанные бойцы, повыплевав казалось бы надежно запихнутые кляпы. – То проверка, господин прапорщик!

– Ландфебель Водичка и рядовой первого класса Бужак говорят вам чистую правду, пан Анджей, – гауптман улыбнулся, вокруг глаз собрались смешливые морщинки. Улыбнулся, но револьвер не убрал. – Каюсь, грешны, грехом смертным. Но и поздравляю вас. Вы только что с блеском прошли нашу маленькую проверку.

Из—за кустов вышли еще несколько человек. Прапорщик узнал двоих офицеров с заставы – поручиков Свистуновского и Дмитра Байду, командиров первого и второго взводов соответственно. Остальных Анджей еще не видел, но – судя по форме и погонам Корпуса – тоже люди в лесу не случайные.

Взъерошенный прапорщик от души выругался, обложив по матери всех присутствующих, кордон, лес, грязь. Не забыл и любвеобильную Лабу, протекающую в трех верстах, и славный Круков с прочими Вапнянками.

– Душевно выражаетесь, пан Анджей, – протянул поручику руку подошедший офицер. Невысокий, в круглых очках, со здоровенной, явно не револьверной кобурой на ремне. – Гауптман Орлов, начальник «трешки».

Подолянский пожал, борясь с желанием за эту самую кобуру схватиться и, следом, «надеть» гауптмана на колено, добавив по загривку. Шутники, мать их за ногу да головой об пень!

– Птиц, ты, это, ты отойди от моего парня! Думаешь, лупару повесил, так самый главный лев в мире животных? – с деланной злостью отпихнул Орлова Темлецкий. – Прапорщик с моей заставы, не с твоей, я главное право имею! Вопросы?!

– Отсутствуют, – гауптман блеснул окулярами, отшагнул в сторону.

Темлецкий вернул револьверы Анджею, окинул критическим взглядом поручика. Оправил китель, расправил плечи, прокашлялся и набрал в легкие побольше воздуха:

– Прапорщик Анджей Подолянский герба Три Медведя! Я, гауптман Владислав Темлецкий, герба Три Сороки, прозвищем Цмок! – Тут гауптман сбился с пафосного тона и, наклонившись, прошептал Анджею на ухо. – Это, прозвище. Довожу до вашего сведения сразу, чтобы вопросов глупых не возникало. – Темлецкий отстранился, вернулся в прежнюю, бравурную позу: плечи развернуты, подбородок вскинут, грудь колесом. Гауптману не хватало только барабана под ногой – и был бы вылитый Малыш—Сицилианец[8].

– Перед лицом присутствующих здесь офицеров, нижних чинов и Кордона, без которого жизни нет, и на котором жизни нет тоже! Заявляю, что вы, господин прапорщик, достойны и своего герба, и звания. За сим же, рад приветствовать вас в рядах Четвертой заставы!

Под ногами заперхал недодавленный «злодей», судорожно разминая горло…

Глава 1

Я живу в лесу глубоком

Я живу в глухой Тайге!

И в молчании одиноком

Мыслю только о враге![9]

Захмелевший прапорщик качался в седле. В голове бурным потоком шумел водопад.

Сразу, как гауптман закончил речь, «новоприбывшему»поднесли чашу. И какую! В той чаше половине пьянчуг Дечина утопиться можно, и еще на палец до края не доплеснет. Но выпил, справился, и тут не уронив чести гвардейской! Хотя сколько той чести осталось… Но о плохом думать не хотелось. Не время и не место. Да и где то плохое. В прошлом глубоком.

Анджей оперся о луку седла, закрыл глаза.

Хорошо быть… Снова чувствовать. Горечь и сладость настойки, обжегшей разбитые губы. Запах прелой листвы под ногами. Ветер, охладивший разгоряченную кожу. Стук сердца в груди. Звездное небо, а не решетку, над головой.

Хорошо быть живым.

Прапорщик открыл глаза. В одно, можно сказать, строю, ехали офицеры двух застав, четвертой и третьей. Шумели: «с «двуйкой» у нас, пан Анджей, не мир, не война, в спину не стреляем, но в суп плюнем, и нижних чинов под дверь насрать отправим с превеликим удовольствием! Потому и не позвали вылупков! Отчего вылупки поголовно? Ну как сказать, послужите – поймете! А «первая» далеко, через Шпрею[10], мы с ними вообще никак». А про блиц-шквадрон[11]гауптмана Побереги и вовсе лучше не вспоминать в приличном обществе! Ибо место тому гауптману в самой вонючей выгребной яме! Ходит он, усиками своими сверкает, фацет[12]драный!

Горланили песни, слов которых Подолянский не знал. «Видит Царица Небесна, выучу! Память хороша и горло стальное, в Академии, в роте курсантской первым запевалой был!» Угощали новичка живительными напитками и кордонными байками, которые рассказывалис со всеми подробностями – будто и не было рядового сотава вокруг: «честью клянусь, клыки у него были, вот такенные, в локоть, в два локтя! И фляжечка вот эта самая на ремне, крохотулька!». Хвастались о подвигах: «вот помните того, у кого фляжку забрал? Не помните?! Потом снова расскажу! У ихнего военного вождя – киксади по-орчачьему! Гросса Шланга его звали. Чуть ли не в сажень та шланга! Будто мумак какой, идет, по земле волочит, прости, Царь небесный, аж завидки[13]берут! С одного выстрела перебил! А фляжечку затрофеил!».

Да и вообще, говорили только о хорошем. От чего плохое и мертвое выветривалось из памяти…

О враге, что тайно бродит

По тропам в полночный час

И случается, находит

Пулю меткую от нас

Не страшит его коварство

В нашем сумрачном лесу:

– Я охраны государства

Службу честную несу!

Прапорщик внимательно слушал, с готовностью смеялся, где надо, и где не надо, пытался подпевать. Плевать на слова – чтоб громко выходило, вот главное! А слова, что слова – запомнятся! Раз услышал, второй услышал, в голове и уложилось!

Важнее другое – рядом были те, за кого он готов был отдать жизнь и душу. Искренне веря, что и они не задумаются ни на миг, если потребуется такая же жертва. Рядом были свои. И он был здесь свой.

Чувство, казалось, забытое за год. И возродившееся из пепла. Затоптанного презрением бывших сослуживцев, проклятиями родных и близких, окриками охраны… Забылось вдруг все плохое. И ревность, жгучей волной, хлещущая по телу, и холодная, как снег, обжигающая ненависть, и кровавая пелена перед глазами. И даже небо, перечеркнутое паутинной сталью решетки, выветрилось из памяти.

Анджей снова закрыл глаза, вцепился в поводья – хмель повел за собой.

Выдохнул. Царица Небесная, хорошо—то как!

– И клянусь я, братья, честно

Государство охранять!

Спать нельзя, забудь подушку,

И всегда ты будь готов –

– На винтовочную мушку

Брать лихих врагов!

Ехать, впрочем, довелось недолго – место проверочной засады, выбиралось с таким прицелом, чтобы ноги не бить. Они не сапоги, не казенные.

Не прошло и часа, как широкая тропа вывернула на проселочную дорогу. А там – и песню очередную допеть не успели – показались знакомые стены. Анджей прищурился здоровым правым глазом. Даже сквозь хмельную дымку стены родными не стали – прошла всего неделя, как перевели сюда служить. Родными не стали, но почти—почти…

Высокий, в рост, забор вокруг заставы был сложен из массивных валунов, символически скрепленных раствором. Камень в здешних краях все еще был куда дешевле привозного кирпича. Из таких же валунов, в незапамятные времена – Подолянскому дату называли еще в Крукове, при вручении предписания, но он благополучно забыл: где—то с полсотни лет назад – был возведен первый этаж длинного, шагов в тридцать пять, здания. Второй этаж деревянный, совсем не капитального вида – мансарда, удивительно несерьезная для Кордона. Странность объяснялась легко – надстраивали временно. Но потом то ли с камнем беда случилась, то ли с каменщиками. А дерева, и, соответственно, досок с бревнами, вокруг море. Зеленое такое, ветвями шуршащее…

На верхотуре обычно жили рядовые и унтера, не обзаведшиеся личной жизнью на окрестных хуторах и селах. А такому личному составу, временное, ставшее постоянным, особых трудностей не составляло, благо, то наряд, то еще какое развлечение. Поэтому второй этаж так и стоял холостой вольницей, уже просевшей на один угол.

Окна первого этажа светились иллюминацией. Особенно ярко газовые рожки выкрутили в кают—компании, здоровенной, на треть этажа, зале, располагавшейся справа от дежурки.

Анджей бессвязно выругался: окна первого этажа, на случай обороны, были забраны толстыми железными решетками. Отчего прапорщику, по недоброй памяти, препаскудно спалось первую пару ночей.

Иллюминация на заставе была обычным делом. Парадоксальным образом Кордон, сиречь приграничные земли, схож с любым крупным городом. И там, и здесь, жизнь ни на миг не останавливается. Уходят и возвращаются наряды – границу без присмотра никак оставлять нельзя – и Племена под боком, и граничары без бдительного присмотра шалят.

Да и все прочие власти приходилось по факту заменять именно пограничникам. Пристав—то в Вапнянке сидит, и по уезду еще с десяток надзирателей. С таким «многолюдьем» – какая там монополия государства на насилие? хоть что—то в столичную казну отправить и совсем уж дикого кровопролитья не допустить – и то служба.

Навстречу шумной кавалькаде сами собой распахнулись ворота. Рядовых, которые возились с тяжелыми створками, Подолянский даже не заметил. Кто—то затянул новую песню, подхватили, тут же сбившись – одновременно спешиваться и петь оказалось даже для офицеров делом неподъемным.

Анджей кое—как сполз с лошади, гикнул, порадовавшись, что задел и обрушил кривенько сложенную поленницу. Качающегося прапорщика ухватил оберландфебель Вацлав, седоусый каштелян[14]заставы. Смахнул с плеча глупо улыбающегося Анджея прилипший листок, хмыкнул в усы и потащил вяло сопротивляющегося прапорщика в заставские подвалы, в свою вотчину. Махнул рядовым, чтобы занялись лошадьми. Скотина не человек, к тяготам и лишениям кордонной службы приспосабливается плохо. И помереть может. Хотя револьвером ей в лицо не тыкают!

Спустились по лестнице, выложенной свежими, не затоптанными еще деревянными плахами. Миновали в обнимку короткий неосвещенный предбанник, вошли в извилистый подвальный коридор. Вацлав стащил с прапорщика грязную шинель, чтобы прапорщик не загваздал грязью стены и вещи геологов, вповалку накиданные в коридоре. Ученый люд, об корягу их, да в дышло, третий день все никак не мог перенести скарб в выделенные им комнаты.

Коридор делал несколько поворотов. Вацлав пошел бисеринками пота, удерживая тушу Анджея – «Голову, голову береги, расшибешь к дидьку, хай ему грець!» – прошли еще один предбанник…

Наконец Вацлав уронил Подолянского в кресло – «Роскошное, чуть ли не княжеское, не по чину совсем в подвале посреди Кордона!» Прапорщик понял, что они все—таки на месте. В подвале едва уловимо пахло гарью, застарелым мокрым пепелищем…

******

…В первый день по приезду Подолянский оказался предоставлен сам себе. Не было на заставе ни одного офицера, не говоря уже о начальнике. Все на границе. Кто в дозоре, кто в секрете, а кто и в засаде – ждет нарушителя дабы заса… задержать!

Анджей бесцельно бродил по заставе, внимательно разглядывая место будущей службы. Вспоминал недавний разговор, перевернувший жизнь с головы обратно на ноги:

« – Вам предстоит провести на Кордоне несколько лет. Естественно, офицером, не рядовым стражником – вы же из старой шляхты, должна быть грань. Сами понимаете, общество взволновано. Волна должна спасть. Год, два, три… И все, про вас забудут даже в самых замшелых будуарах. И вернетесь. Это я вам обещаю!

Подолянский провел рукой по чисто выскобленному черепу, подавил желание сесть прямо на пол – новые привычки въедались быстро, почти мгновенно. хмыкнул недоверчиво.

Неизвестный, чья размытая фигура еле угадывалась в темноте, недоверие уловил. Прищелкнул пальцами:

– К словам человека, который вытащил вас с каторги, я бы на вашем месте, прислушался.

– Я до сих пор не знаю цену.

Фигура в тени дернулась.

– Вы серьезно меня выручили. Хоть и не зная об этом. Считайте это благодарностью, пан Подолянский.

– Не Твардовский?[15]– По—простонародному цыкнул зубом Анджей. Старый приятель Яремчук оценил бы класс мастерства.

– Не ждите меня в грозовую ночь, Анджей, я не приду. Впрочем, не удивляйтесь, если некоторые вещи в вашей жизни будут меняться в лучшую сторону сами собой и без вашего ведома. Считайте, что это и есть цена…»

Пока что, такая сделка, что греха таить, прапорщика вполне устраивала.

******

За спиной что—то громко падало, рушилось, ломалось и ругалось. Изогнувшись, держась за высокую спинку, чтобы не упасть – опасное это занятие, истоптанный ковер под ногами падения не смягчит – Анджей повернулся.

Каштелян выбрасывал из здоровенного шкафа вещи со скоростью картечницы – от множества летящих предметов у Подолянского даже голова закружилась.

– Гыр на вас! – рявкнул оберландфебель. – Думали, у Вацлава голова дырявая?! Вацлав все помнит, все знает! Всех оденем, всех обуем…

И не оборачиваясь, каштелян скомандовал:

– Подъем, господин прапорщик, и комм цу мир нах[16]примерка!

Пошатываясь, Подолянский встал, неуверенно шагнул. Неведомая сила тут же повлекла его в стену. Прапорщик на ногах все—таки устоял, вцепившись в спинку кресла – аж пальцы побелели.

– Гыр на вас… – грустно повторил присказку Вацлав и, горько вздохнув, распахнул другой шкафчик, поменьше. – Сами пьют как кони который год, а молодого своей мерой угощают. Помрет он в корчах, кто службу нести будет?! На, хлебни, а то смотришься будто погань бледная, сиртя—подземник[17].

Анджей с подозрением уставился на врученную чарку, наполненную чем—то непонятным, черно—маслянистым.

– А… Это что?

– Вудку с двух рук жрал, не спрашивал, – пробурчал каштелян, – а тут кобенишься! Пей, паныч, отрава не сильнее вина.

Подолянский неловко перекрестился левой рукой, опрокинул в себя…

– Это что такое было, пан Вацлав? – Ошалело тряхнул головой Анджей через несколько минут.

– Что, хороша отрава? – Ухмыльнулся каштелян.

– Да уж… – голова была чиста и свежа, разве что где—то далеко гуляли колокольные отголоски выпитого, с каждым мигом становясь все тише и тише.

– Кордонный сбор за нумером девять! – Вацлав довольно выпятил грудь и подкрутил усы. Гордости в голосе каштеляна было – в Лабу перелей, из берегов выхлестнет, – вот этими вот руками собранный и сочиненный!

– И слово над ним говорено? – усмехнулся прапорщик. – Или сугубо местное колдунство, без слов, но с песнями?

– Никакой магии! – с видом злодея—заговорщика произнес Вацлав и подмигнул Подолянскому. – Совсем никакой, но я, если между нами, всем говорю, что секрет у орочьего шамана горящей головешкой выпытал.

– Могила! – совсем как в детстве перекрестил рот Анджей.

– От и добре!

– Пан Вацлав, – нахмурился прапорщик, – раз у нас с вами общая тайна вдруг завелась, то прошу звать меня на «ты» и «Анджеем». Без «пана» и «господина». Мы, все-таки, на некоторые шляхетские привелегии право имеем.

Каштелян шевельнул усами – улыбнулся, что ли?

– Вне строя – запросто, Анджею. Но как кто другой рядом, то сугубо как устав велит. Сами понимаете, субординация, выслуга лет.

– Добро, – кивнул Подолянский. – Устав – книга святая, грех нарушать.

– Вот и договорились. А теперь, – улыбка сошла с лица Вацлава, кастелян осунулся и посерьезнел, – вставайте, господин прапорщик, да примеряйте форму. Маловата она чутка, и погоны еще причеплять надо, но тут уж не обессудьте. Кто ж виноват, что вы своего герба живое олицетворение. Это нижние чины у нас медведяки, а офицеры все больше субтильные. И поторопитесь, Царицей Небесной прошу. Без вас начинать не положено, а господа офицеры, да у накрытого стола, да рядом с бутылками откупоренными…

Вацлав смешно зажмурился, отчего стал похож на странного сухопутного тюленя, покачал головой.

– Озлятся, слюною захлебываясь. И вообще нехорошо выйдет.

Анджей фыркнул, стянул изгвазданную форму, шипя от боли в ребрах – если так со своими обходятся, то чужих, наверное, и вовсе в грязь вбивают… Замер, не зная куда сложить задубевшие комки грязи. Старый ковер, расстеленный в подвале, был изрядно протерт, но чист, на удивление. Оно и понятно, пока доберешься, переходами да лестницами, все с подошв облетит. И он тут теперь, явился, прости Царица Небесная…

– Здесь и оставляй. Ярка постирает, – кивнул каштелян замешкавшему офицеру.

– Ярка? – переспросил Анджей, подскакивая на одной ноге. Вторая застряла в коварной штанине.

На заставе, на взгляд Анджея, женского полу отчаянно не хватало. Разве что серенькая геологическая барышня с удивительно яркими глазами, но она к разряду заставских не относилась. И тут, внезапно, какая—то загадочная Ярка?

– Внучка моя, – пояснил Вацлав. – Она и у пана Бигуса в подмоге, и прачкой для офицеров.

– Ага, понял. А то не видел ни разу, вот и не сообразил.

– Ну то бывает. Народу у нас вроде и немного, а в кучу хрен соберешь когда. Помню, сам как пришел, аж на второй месяц со всеми раззнакомился. Как форма, не жмет нигде? Прапорщик Варнаковский, он чуть поменьше вас был.

– Был?

– Ага, еще любил ногу из-под одеяла высовывать. Так и съели его, – с совершенно серьезным видом произнес Вацлав.

Подолянский фыркнул, развел руками, присел, приподнял ногу, согнул в колене… Китель пропавшего в нетях Варннаковского сидел отлично, разве что чуть сковывая в плечах. Штаны же оказались заметно больше, чем надо, и сидели дикопольскими шароварами. Анджей подумал, что завтра обязательно нужно отписать в Дечин, заказать несколько комплектов формы, раз она так активно в негодность приходит. У пана Заглобыша все его мерки есть – и месяца не прошло, как снимал…

Вацлав оглядел прапорщика, нахмурился. Подумал недолго, щуря то левый, то правый глаз, махнул рукой.

– Для местностей наших провинциальных сойдет, не в столицах вошкаемся. По бульварам.

Анджей подавил тяжелый вздох. Столица, столица, Дарина Доманська, Снежка Лютова… Забыли уже, не до оступившегося прапорщика им – полковники в гости захаживают.

– А ну, поворотись—ка, сынку, дай погляжу какой ты у нас!

Подолянский глянул на себя в зеркало, прятавшееся меж двумя шкафами. Из полумрака смотрел высокий, чуть сутулый парень с короткой стрижкой. Широкие плечи плотно обтягивало сукно новенького кителя. Тускло отсвечивали крохотные, почти не различимые звезды. Ничего, это ненадолго! И помогут, раз обещали, и сам не дурак, и забудется же содеянное, пылью запорошится….

– Орел! – вынес приговор Вацлав. – Двадцать лет пройдет, в генералы выйдешь!

******

Кают—компания встретила радостным шумом и огнями, резанувшими по глазам, после темноты подвала. Прапорщику тут же поднесли очередную чашу, с наказом непременно выпить, не то счастья в службе не будет!

Подолянский выпил – как оказалось, слабенькое вино – звонко расколотил о стену хрупкое стекло, как того требовали традиции.

– Закусить пропустите, а то сомлеет! – приказал Темлецкий, по праву начальника заставы бывший «королем пьянки».

Прапорщика пропустили к столу. Анджей окинул взглядом накрытые столы. Захолустье есть захолустье. Еды на старых дубовых столах – «верите, пан Анджей, и пожар мебеля перенесли стоически, пепел только с них и стряхнули!» – было вдоволь. С запасом выкладывали, хватило бы трижды, а то и четырежды всех присутствующих до отвала накормить.

Но вот с разнообразием наблюдались некоторые негативные моменты. Паршиво с разнообразием было, если отбросить словесные столичные выкрутасы. Много дичи и всяческого лесного мяса, овощей и ягод, сала, яиц, квашеной капусты опять же, с солеными огурцами. Все местное…

В качестве украшения стола имелись три бутылки шампанского и пара еще запечатанных кувшинов вина. Зато по всему периметру столов горделиво возвышались четвертьведерные[18]бутыли с чем—то мутным. С хорошим запасом брали – сомнительно, что двадцать с лишним человек способны такой арсенал превозмочь за вечер.

Не успел Анджей спросить, что же это такое странное, как ему тотчас из одной великанской бутыли и плеснули.

Поручик Байда, командир взвода пеших стражников, протянул Подолянскому стакан. Второй рукой подал вилку с наколотым крохотным груздочком – к тугому грибку прилипла какая—то травка—зеленушка.

– Вы, господин прапорщик, если решите с бимбера начинать, то сразу на нос прищепку нахлобучивайте. Рекомендую, как пограничник пограничнику. Вывернет иначе. Буквальнейшим образом наизнанку. Но если к Нему, – поручик отчетливо выделял большую букву, – подойти, предварительно разогрев желудочную мышцу, то скользит как по маслу. Есть у Него немаловажное в наших суровых буднях достоинство – голова на утро свежа и ясна будто небо весеннее. Вы же, как погляжу, размялись немного?

От бимбера, который представлял собой, как догадался прапорщик, банальнейший картофельный самогон, мощно несло сивухой. Но горло не опалил, проскочил чудесно. Груздочек же, и вовсе сделал картину благостной.

– А я как говорил?! – торжествующе вскинул руки Байда. – Повторим, пан Анджей?

Подолянский не успел ни согласиться, ни отказаться. Поручика мягко оттер в сторону Темлецкий:

– Позвольте, Дмитрий? А то у меня к нашему соратнику новому, есть приватный разговор.

Байда на миг вытянулся по стойке «смирно», кивнул и исчез, будто и не было его. Только шлейф свежеупотребленного в воздухе повис.

Гауптман склонился к Анджею:

– Наш поручик, хоть и горький пьяница, ничего поделать не можем, но следопыт великолепный. И служака отменный, вон, в прошлом году незаконщины на полторы тысячи наградной выплаты задержал!

Подолянский быстро прикинул в уме. На выплату, то есть, на премиальное жалование, в Корпусе, шла четверть суммы, в которую оценили задержанную контрабанду. Соответственно, наловил лихой поручик тысяч на семь—восемь. И не в одиночку же он по лесам бегал, а нижним чинам тоже кое—какой процент положен. Билет третьим классом от ближайшей станции, Вапнянки, где, кстати, и баталион дислоцируется, до Крукова, обойдется в сотню…

Небогато живут местные господа обер—офицеры, совсем небогато! И с размахом в плане премиальных у них тут дела обстоят ровно так же, как и с деликатесами. Паршиво. Не сообразил, надо было из саквояжа хоть пару банок шпротиков достать. Порадовались бы.

С приватным разговором не вышло. К Подолянскому и Темлецкому подошел Орлов, начальник «трешки».

– А вы, прапорщик, богом клянусь, молодец! Помните, пан Владислав того красавца из столицы?

Гауптман нахмурился, вспоминая.

– Точно, точно! С него еще бриолин так и капал! Догадываетесь, господин прапорщик, что сей поручик сотворил?

Действие самогона надежно заклинило любые мысли. Хотелось безмятежно улыбаться и все. Подолянский так и сделал.

– Вы совершенно правы! И мало того, что подписал, так еще торговался из—за процентов!

– И что с ним стало? – уточнил прапорщик.

– Как «что?» – удивился Орлов. – Пан Лемакс слов на ветер не бросает! Он же вроде вам говорил о жадной породе Лабы? По глазам вижу – говорил. Утопили мы круковянина. Как местные говорят – лышень бульбы зи сракы выдулись![19]

Анджей догадывался, что над ним подшучивают, но решил промолчать – развлекаются гауптманы, пусть их! В поддержание игры даже соорудил на лице нечто типа удивления.

– Павел… – протянул Темлецкий, – мой же прапорщик, я его пугать должен! Он, бедный, и так, уже ведь лыжи примеряет, дабы убечь на первом же паровозе. На деле, мы поручика отправили в бригаду, минуя баталион. А следом, с нарочным, его расписку. Говорят, полковник очень смеялся.

– А вы, пан Анджей, повторюсь, молодец! Двоих в лазарет спровадили.

Подолянский поперхнулся от сомнительной похвалы. Но гауптман, похоже, нисколько не был возмущен случившимся. Напротив, он повернулся к Темлецкому и продолжил:

– Вы бы, пан Владислав, в следующий раз предупреждали. Наш новый товарищ, сущий медведь! Корчинский до сих пор перхает – что-то там с хрящами.

– Надеюсь, ничего серьезного? – поспешил уточнить Анджей.

Начальник третьей заставы отмахнулся:

– Сам виноват! Не думаю, что у поручика к вам будут какие—нибудь претензии. Ну а если ему что взбредет, то я, как старший товарищ и его непосредственный командир, рекомендую пристрелить и закопать где-нибудь в овраге.

На лице Подолянского отразились столь сильные эмоции, что Орлов не выдержал и захохотал, чуть не расплескав вино.

– Анджей, с вас можно писать картину сюрреалистов! Воплощенное удивление, пополам с ужасом.

– Не привык я еще к таким методам разрешения споров, – прапорщик развел руками.

– Это еще что! – хмыкнул Темлецкий и ткнул пальцем в потолок, где ровной строчкой тянулось восемь пулевых отметин. – Видите?

– Конечно! Все забывал спросить о причинах.

Гауптман Орлов подал Анджею наполненную чарку:

– Вы, друг мой, смотрите лучше сквозь благородный хрусталь! На дне очаровательная линза получается.

Анджей с благодарностью принял, но пить не спешил.

– Так вот, – продолжил Темлецкий, – дыры сии произошли после того, как один юный прапорщик… О, пан Анджей, совершенно не в вашу сторону, вы такой глупости в жизни не совершите, даже в лютом подпитии, я уверен! Представьте себе: роковое письмо, лунная ночь и много—много вудки. Ужасное сочетание! К несчастью, тут же стояла и картечница – мы ее только—только получили из Вапнянки, хотели на следующее утро пристрелять – очень уж для утиной охоты полезная штука. Как дашь очередью по стае, перья во все стороны!

– И что стало с тем юным прапорщиком? – Анджей осторожно вернул разговор к нужной теме.

– Застрелился, – совершенно серьезно заявил гауптман, – соорудил хитрую систему, потянул за веревочку и ррраз!

Первым не выдержал паузу Орлов, согнувшись от смеха. Через полминуты его поддержал и Цмок. Отсмеявшись, и кое-как разогнувшись, начальник «трешки» хлопнул Анджея по плечу:

– Ваш гауптман – неисправимый фантазер и обожает шокировать свежих людей! Вы погодите, он вам еще про призраков расскажет!

– Не буду я ему ничего рассказывать, – с хмурой физиономией заявил Темлецкий, – сам увидит. Все видят. Кому парни захотят показаться.

В ответ на молчаливый вопрос, гауптман пояснил:

– Не знаю, обратили внимание или нет, но постройка наша, хоть и фортом древним кажется – свежая. Ей нет и пяти лет отроду.

– Обратил, конечно!

– Вот—вот. И запах в подвале тоже слышали? Вас же наш каштелян туда утаскивал, в логово интендантское.

Анджей кивнул.

– Семь лет назад, в начале осени среди ночи полыхнуло. То ли граничары подожгли, то ли кто из рядовых огнем баловался. А может с освещением что случилось – оно газовое, как у людей… Так и не разобрались. Да особо и не до того было, а потом дожди, снег… Прежнее здание, деревянное было. Ну и сгорело всеми, кто внутри оставался. Человек пятнадцать со всей заставы и уцелело, те, кто в дальних флангах был. Ну и Вацлав «Гыр на вас», с внучкой из огня выскочил.

Один фундамент остался, на нем и восстанавливали, чтобы документацию не перезаводить…

– Да уж.

– А дырки, что в потолке, как Павел верно сказал, вовсе не от застрелившегося прапорщика образовались. – Темлецкий поставил пустую чарку на стол, вытянул руки, оглядел их с пьяной внимательностью, – У нас, правды ради, вообще никто не стрелялся. Пока что, разумеется. Это к нам в прошлом году экспериментальную ручную картечницу привозили. Блок на сорок выстрелов, с плеча стрелять можно… Я, вот, по неумению, и шарахнул. И ррраз! Хорошо хоть на девятом выстреле заклинило и не убило никого, только штукатуркой обсыпало. Замечательная вообще штуковина, если между нами. Заряжать, правда, сущая мука. Но на то нижние чины есть.

Выпив еще по одной, гауптманы удалились, оставив прапорщика в полнейшем раздрае чувств. На услышанное накладывалось выпитое, отчего в голове творился полнейший сумбур, анархия и революсиньерство. Хорошо хоть чудодейственный «кордонный сбор за нумером девять» по—прежнему действовал и Анджей сохранял некоторую трезвость сознания. Что будет, когда количество перейдет в качество – прапорщик и подумать боялся.

Пьянка давно уже прошла официальные стадии, и присутствующие разделились на компании, оставив Анджея в ошалении стоять у стола. Появилось время хоть немного обдумать происходящее.

Вообще, традиция, в первые минуты показавшаяся ему дикой, и, признаться, приличествующей только оркам или диким граничарам, но не офицерам Корпуса… Традиция выглядела, при трезвом размышлении, весьма разумной. Рациональной даже, если без учета нахлынувших эмоций, там, на дороге.

Это в помещении, в свете газовых рожков и в тепле, что волнами накатывает от ребристых радиаторов, можно морализаторствовать. А вот за пределами круга света – дикие и глухие леса. С соответствующими нравами. Оружие, опять же, есть у каждого взрослого, и взрослыми люди становятся с двенадцати лет. На выручку, случись что, не придет никто кроме сослуживцев. Да, в баталионе есть блиц—шквадрон. Но Республика не Арания, и летательных аппаратов на весь Корпус ровным счетом четыре штуки. И возят они генералов. По местным же буреломным дебрям самый молниеносный отряд усиления будет пробираться не один день. Могут и к похоронам опоздать…

О, какие люди мимо проходят! Унтер—офицер был тот самый, из наряда. Здоровенный, куда выше и шире Подолянского в плечах, глаза маленькие, но умные. Злые. Блестят из—под косматых бровей. Ладони – как ковши парового землекопа. Ему бы не на границу, а в саперы! И паровика с отвалом не надо!

– На месте стой, раз-два! Ко мне, шагом марш!

– Ландфебель Водичка по вашему приказу прибыл, господин прапорщик! – с уставной четкостью грянул унтер и покосился на Анджея с хитринкой. – Вы, господин прапорщик, ежели за вечернее решили мне в морду залезть, то я вам как на духу скажу. Имел приказ от господина гауптмана, изображать тварь дрожащую и бесхребетную. С укором и слезинкою в глазах.

– Не блажи, – благодушно отмахнулся Подолянский. – Я не дурнее паровоза. Понятное дело, что на такой кунштюк по своей воле хрен бы ты подписался. Однако, – Анджей нацедил унтеру стакан – с горкой, с гвардейским шиком – плесканул и себе на два пальца, с ноготком, – в следующий раз, прошу тебя, друг Водичка, ты хоть мигни, что ли. А то ведь до смертоубийства чудом не дошло.

– Дык, самолично наблюдал, как вы «трешников» валяли. Занимательное зрелище, для понимающего человека. Что же до приказа… Просьбы, точнее, – поправился Водичка, – то на иконах клясться не буду. Но ежели будет возможность хоть мурашу[20]пролезть – обязательно просигнализирую.

Выпить сослуживцы не успели. За стеной, в комнате дежурного, где нынче сидел непьющий Вацлав, зазвенела рында: если верить надписи, идущей по ободку, то с самого геройского корвета «Гром», что утоп лет эдак сорок назад в жарком бою у мыса Чухна. И как такой раритет в двухстах верстах от ближайшего моря оказался? Природный феномен! Не иначе, Лаба вынесла…

В кают—компанию вошел гауптман Темлецкий, сменивший парадный мундир на тусклую серо—зеленую полевую куртку.

– Господа офицеры! См объявляю тревогу. Бганы на Старой схлестнулись смертно. Якобы коров делили. Имеем десяток трупов минимум. Мальчишка от Младших прибежал. Кровью, вопит, все залито, хоть кораблики пускай.

Глава 2

…Бганы, которых насчитывалось пятеро – отец-старшак и четыре сына – люди были основательные и хозяйственные. Крепко держали и Старую Бгановку, где обитал отец с самым младшим, холостым еще сыном, и Бгановку Новую, где жили семейные братья. Зарились одно время на Вымрувку, там где солеварня пана Жижки по прозвищу Вырви-Глыз, но не выгорело. Одноглазый сам на кого хочешь позарится. Не менее основательный персонаж.

Но и кроме солеварни, Бганам было чем похвалиться: и поля, и две пасеки, и тайных делянок несчетно. На полях, средь пшеницы, тоже росло… всякое, законами Республики не особо разрешенное. Ну и полторы сотни коров со всякими хрюшками…

– Чисто магнаты, – подвел итог краткой справки Анджей, который с ландфебелем ехал во главе колонны, растянувшейся на узкой тропинке.

– Можно и так сказать, – перевел дух Водичка, вкратце посвятивший командира в местные экономические реалии, – разве что звания подлого, и баб на шелках драть не приучены.

– Скользко на шелках драть, на пол усвистеть можно, – задумчиво произнес Анджей, обернувшись в сторону Байды, – вместе с бабой…

– Что, совсем хороший? – в свою очередь обернулся и ландфебель. – Ох, ну курва ж мать, прости, Царица Небесная…

Поручик Байда, назначенный старшим в деле, еще на заставе залезал на лошадь с некоторой долей неуверенности и легкой расслабленностью в членах. Отъехав же от заставы, поручик, радуясь, что ускользнул от бдительного командирского ока, влил в себя всю загодя припрятанную флягу. Отчего Байду и вовсе развезло – офицер качался в седле из стороны в сторону. От падения пока что спасало везение, шальное счастье пьяных и дураков.

– Нельзя его таким везти, – нахмурился ландфебель, – граничары ко всему привычные, но вдруг очнется не вовремя.

– Буйный? – уточнил Анджея. Прапорщика самого слегка вело. Но свежий лесной воздух и оживленный деловой разговор потихоньку трезвили. – Или муроводит?

– Блюет, – пояснил Водичка и рявкнул:

– Близнюк и Сучевский, пана поручика под белы руки, и на заставу. Ферштейн?

Рядовые, кряжистые мужики, эдак десятого года службы на вид, а то и давнее, молча ухватили поручикову лошадь под уздцы. Развернули, делая вид, что Байды как бы и нету здесь. А что кричит кто-то, пуская пузыри, так то морок. Фантом сиречь.

Анджей дождался, пока маленький конвой скроется за поворотом узкой лесной дорожки, потом махнул рукой – двинули, мол. Оглянулся еще раз…

– Довезут, не переживайте, – подтвердил Водичка, – они парни надежные. А что у Бганов случилось – то брехня все. Не коров они там делили! Да и что там делить, рога отдельно, копыта отдельно.

– А из—за чего? – спросил Анджей, удивленный резким переходом. – Скот, насколько знаю, в здешних местах первая ценность.

– С тем не спорю, – замотал головой ландфебель. – Только зуб даю, что они, по своему падлючьему обычаю за лето с батраками не рассчитались. Ну или кинули по десятке в зубы, и зимуй как хочешь! Вот и взбеленились люди. Бганы те еще жучары! И знаете, господин прапорщик, до того ведь наглые, что даже ученых столичных, и тех обжулили!

– Ученых столичных? Когда успели? Мы с ними неделю как на заставе. Одним поездом из Крукова добирались.

– Да я не про тех, а про прошлых! – Радостно оскалился Водичка. – Этих ты еще попробуй обжулить! Один профессор чего стоит!

Анджей мысленно согласился с характеристикой профессора. Пан Конецпольский держался так, словно в прошлом служил не меньше, чем полковником, а то и бригадиром. И выправка, и борода, и не голос, а сущий глас, на весь плац рычать можно. Остальные геологи, конечно, пожиже, но тоже видно, что бывалые. Разве что барышня–секретарь выбивалась, сущей тростинкой смотрелось.

Подолянский тряхнул головой. Хватит с тебя, пан Анджей, дуростей любовных! Хватит! Экспедиция тут еще от силы пару недель пробудет, а там, прощай, пани Юлия, скатертью тебе дорога под белы ноженьки…

– Те тоже по округе бродили да в старых бумагах копались?

По большому счету, Анджею было плевать и на прошлых ученых, и на их занятия. Но лес, казавшийся по дороге на заставу родным, своим в доску, теперь оборотился жутким урочищем. Тянулись из темноты острые лапы-ветки, ухали филины, идущая на убыль луна светом мертвых падала на лицо. А добродушный бас ландфебеля хоть как-то развеивал страшноватое наваждение..

– Не, те все больше копали, ямы рыли. Шурфы называются, слышали, может?

– Слышал, знакомое слово. А что искали, не говорили?

– Да кто ж простому унтеру такое скажет? – улыбнулся Водичка. – Но искали они золото и соль.

– И как, успешно?

– Куда там, успешно, господин прапорщик? Было бы успешно, тут не три хутора с заставой скучали, а целый город отгрохали бы! Не нашли ничего, а потом еще и рабочие у них угорели.

– Насмерть?

– А то! – Водичка закивал с таким усердием, будто сам все и устроил— Насмертнее не бывает! Меня еще пан Цмок просил первичную экспертизу провести. Я каждого покойничка перещупал, да вскрытие провел.

– Чего-чего? – поперхнулся Подолянский. С подозрением оглядел массивную фигуру Водички. Представить медведеобразного ландфебеля за подобным высоконаучным занятием не получалось.

– Я ж раньше в Гданьске служил, в тамошнем полицейском управлении. Опыт есть.

– Да уж… – протянул пораженный Анджей. Огладил еще не обросшую с каторги голову. Хотя, если разобраться, чему удивляться? Жизнь, она штука сложная и хитрая. Профессор, который на вид – бывший военный. Унтер глухой заставы, оказавшийся полицейским. Гвардеец, в недалеком прошлом мотавший срок на каторге – месяца не прошло… Прелестная компания, право слово! Пана золотаря да пары курв не хватает.

– Ну так вот, – продолжил ландфебель, – они и до того уезжать хотели, а тут еще беда такая – полдюжины трупов, как с куста. Плюнули, да умчались. Вацлав их потом еще матом крыл, они ж свое барахло побросали, что где. А куда его? Лопаты да прочее шанцевое, в дело пошло, а бумаги куда девать? Сожжешь – а ученые как вернутся? На растопку не пустили, оно и к лучшему оказалось. Так в подвале и валялись, пока нынешние в ту пыль носа не сунули. Ну а Бганы нонешних—давешних обманули. Насчитали за месяц работы чуть ли не тысячу. Визгу было, ору! Старшаку пан профессор чуть из мышебойки в лоб не стрельнул… И орал, мол подонки тут живут, и негодяи сплошные… Тот—то профессор, вида куда как благообразного, а до денег дошло, так и все…

Набитая копытами тропа снова вильнула, прошла под низко нависшими еловыми лапами – Анджей хоть и пригнулся к конской шее, а колючки по затылку прочесали. Подолянский мысленно выругался. Было у него одно мерзкое качество, изрядно портившее жизнь – категорическое неумение примечать дорогу. Разве что на пятый—шестой раз, да и то, оставалась вероятность свернуть не туда. Для местной нетронутой топорами пущи – самое то. Отошел от тропки на десять шагов – по весне обглоданные мелким зверьем сапоги и найдут. И пана Лемакса с его контрабандьерами и прочими закордонными басурманами не надо. Хорошо, хоть днем видно будет получше – лес пустой и прозрачный, сбросил лишнее перед зимой.

– Опасные они мужики, эти Бганы. И премерзкие! – чуть громче, чем обычно произнес Водичка, ощутив видно, что прапорщик не на шутку задумался. – Им тут все должны. Ну, кроме нас, конечно!

Анджей улыбнулся в ответ. Здоровяка—ландфебеля в состав отряда Темлецкий приказал взять лично, нехорошо косясь на хмельно улыбающегося Байду, промахнувшегося в очередной раз мимо стремени. Поручик, мол, общее руководство осуществит, а непосредственно делами вы, господин прапорщик, заниматься будете. В чем вам Водичка и поможет. Юлаго, сработались вы с паном унтером. Он и местность знает, и Бганам спуску не даст – личное у него.

После того, как двое пограничников отделились от отряда, дабы сопроводить выбившегося из сил офицера, у Подолянского осталось еще шесть человек, все в возрасте. Вообще, по непонятной прихоти бригадного чиновника на заставе не было никого моложе прапорщика. Ну кроме загадочной Ярки, про которую слышал краем уха, но которая за все эти суматошные дни, на глаза так и не попалась. И рядового Бужака, коий славился приверженностью к новомодным физкультурам и некоторой вялостью мысли. Оттого, к серьезным делам и не допускавшийся – стоял себе, вечным часовым на воротах.

Подолянский достал из вьюка баклагу с водой, прополоскал рот.

Тропа вилась и вилась себе сквозь осенний лес. Водичка, поматерив Бганов еще какое—то время, для приличия, притих. Потянулась монотонная, квадранс[21]за квадрансом, поездка…

В груди, помалу, занималась злость на господина гауптмана. Не мог сам поехать, что ли?! Видел же, что поручик пьян до безобразия?! Вот приедут они на место, и что прикажете там делать?! На месте массового убийства?! Нет, можно, конечно, завернуть трупы, если они остались, в половики – ковров—то здесь нет. Завернуть и утопить в реке. Но ведь не оценят. Получится сплошное безобразие. Куда ни кинь, попадешь в жмура. Ладно, упремся, разберемся. Зря, что ли, Цмок Водичкой усилил? Вот пусть бывший лягаш и подсказывает, что и как.

Прапорщик зевнул, чуть не вывернув челюсть. Жуть какая… Вторые сутки на ногах и отдых не предвидится. Хорошо хоть свежо, в седле задремать не выйдет. Кордон, чтоб его!

– Вы, господин прапорщик, хлебните, – Водичка посмотрел на расстроенного Анджея, протянул свою флягу, – хлебните—хлебните, не подумайте! Кофе там, с крохотной капелькой вудки. Очень выручает, когда в сон клонит.

Анджей ломаться не стал, угостился. Содрогнулся – крепкое у ландфебеля варево получилось. Таким врагов травить хорошо. Зато действенно! Кровь по жилам так и побежала. От настоящего кофе, само собой, одно название – жженый ячмень впополам с цикорием. В Арании, поди, таким свиней поить брезгуют… Нет, положительно, надо выписывать из Дечина не только поваренную книгу!

Подолянский дохнул в ладонь, поморщился:

– Ну и запах же от меня….

– Знаете, пан Анджей, – Водичка оглянулся. Остальные пограничники растянулись длинной цепочкой по тропе и к разговору интереса не выказывали. Кто—то даже умудрился прикорнуть в седле, показывая граничарскую выучку. – Знаешь, Анджей, я тебе, что сказать хочу. В Бгановке трупов может, полдюжины, а может и все двадцать. Много, короче. Я такого навидался, есть опыт. Поэтому… На кровь свежую лучше смотреть, когда в голове шумит. Они, – Водичка выделил голосом это «они», словно захотел отсечь «их» от мира живых, – и сниться не будут, да и не затошнит так. Мужики—то ладно еще. А когда бабы с детками убитые, то оно же вообще, зрелище слезное.

– Есть такое, – фыркнул Подолянский. – Главное, самому убивать трезвым.

– Ага. Цмок мне так и сказал, что ты хоть и гвардионус столичный, и парень молодой, но опыта… В достатке. Всякого, так сказать, – понимающе кивнул Водичка.

– Опытный, – скривился Анджей, – такой опытный, что тьфу три раза!

– Какой есть, – хмыкнул ландфебель. – Был бы ты зеленым, как гоблин, Цмок бы поехал сам. А так – оказал доверие! – Водичка задрал указательный палец. Покачал им в воздухе, собрал морщинки у глаз в улыбку. – Такая вот тонкая тонкость, Анджей. А запах, изо рта и не очень… Да что запах? Тут кордон, а не коронные земли, как бы их в «сердешные» не переименовывали. Если пограничник объявится здесь начисто бритым, наглаженным, без перегара и вежливым – тут же получит поленом поперек хребта. Потому что чистый и вежливый пограничник – это не пограничник, а йормландский шпион.

– Прям вот так сразу и шпион? – переспросил Анджей. Ему—то офицеры, что родной уже «четверки», что соседской «трешки», пьяницами не показались. Байда, разве что.

– Осечек не бывает! – перекрестился Водичка. Небрежно, едва двинув рукой, обмахнул себя троеперстием, то ли в шутку, то ли всерьез.

– Тебя, Янек послушать, то лучше всего, прям под воротами пол-фляжки выдуть, а остатки на себя вылить? И грязи еще на мундир, грязи! Чтобы даже спросонья за шпиона не приняли.

– Вудку, положим, лучше не на себя, а в меня, – уточнил ландфебель. – Что до грязи, то всякое случается, не смею препятствовать. Иногда, если для дела полезно, можно и по ноздри извазюкаться.

– Весело у вас тут!

– Так ведь кордон! – Водичка подбоченился в седле, глянул сверху вниз – У нас всегда непросто было.

Анджей снова дохнул себе в ладонь, потянул носом. Скривился.

– Нет, не примут меня за шпиона! Ни за йормландского, ни за синяка-русина. Какой я шпион, к чертям лысым?! Штаны грязные, морда небритая, глаза как у вовкулака красные, изо рта так несет, что листья облетают! Не стать мне уникумом, Царицей Небесной клянусь!

Водичка промолчал. То ли не знал мудреного слова «уникум» – что вряд ли, ландфебель был умен не по чину – то ли просто решил вслух мнения своего не выказывать.

– Скажи мне, друг Янек, – погаснув, спросил Подолянский, – пан начальник обмолвился, что у тебя есть что—то личное к Бганам. Что случилось? Если не секрет, конечно.

– Да какой секрет, если вся округа знает. Да и в бригаде шепчутся. Я бы их, суков, всех бы, своими бы руками подавил! Года три назад я к девке местной сватался, из Новой Бгановки. Ох и девка, друже, огонь! Так те гадюки узнали, и к ней сразу. Ты что, мол, дура, с лягашом бывшим жить собралась?! Та мне гарбуза и поднесла[22], курва! Я сразу до Иштвана – это из Бгановского кубла брат старший. Ты чего, говорю, творишь, паскудник?! Так вот, слово за слово, я ему десяток зубов выхлестнул, они мне в отместку три ребра сломали. Оглоблей. Впятером.

– Не договорились, выходит?

– Да куда там, – махнул рукой разом погрустневший Водичка, – одни беды от этих… Девок.

– Понимаю тебя, друг Янек, ох, как понимаю, – горько усмехнулся Подолянский. – А дай—ка фляжечку свою, гляну, что там на дне изнутри написано…

Так, за разговором кончилась и фляжечка, и дорога. За очередным поворотом, лес расступился, перетек вдруг в луг – кусты подлеска Бганы благоразумно извели.

– А вот и хутор!

– Не, пан прапорщик, – подал голос один из рядовых, – хутора, простите, это у вас, на коронных землях. А у нас тут только мызы. Ну или если хозяева подопьют до полубеспамятства, то тогда фольварк. В подпитии тут у кажного сразу гордость из дупы лезет. И мызу иначе, чем фольварком[23], уже и не честят. Упаси вас Царица Небесная Бгановку хутором назвать! Граничары, они ж памятливые, и падлючие. Оскорбятся и запомнят надолго.

– Весело тут у вас, – Анджей не нашелся, чем дополнить, просто кивнул.

– Оно б, если все выжечь, куда веселее было бы! – Водичка щурился на мызу, словно разглядывал ее через прицел тяжелого орудия. – И соли сверху сыпануть, чтоб племя их поганое не росло!

– Да уж, – крутнул головой Анджей, – верю, что девка – огонь. Но жечь… Пока не будем. Там, поди, и сами себя пропололи знатно. Давай внутрь, что ли?

Сказать было куда проще, чем сделать. Мыза в первых лучах восходящего солнца казалась сущей крепостью. Высокий, в два человеческих роста, частокол из ошкуренных сосновых бревен. Могучие двустворчатые ворота из толстенных плах. Запертые, по ранешнему времени. За неровным частоколом, по трем углам, виднелись вышки. Тоже немаленькие, каждая саженей по семь—восемь. На ближней к воротам, на длинной кривоватой жердине, неопрятным комком болтался кусок ткани. Против солнца разглядеть не получалось, но похоже, что флаг Республики.

Дыма не поднималось ни из одной труб Бгановской мызы. На вышках людей тоже не было.

Посовещавшись, решили разделиться. Двое на опушке спешиваются, сторожат лошадей. Остальные работают по профилю. Анджей, Водичка и четверо рядовых подали коней вперед. Прапорщик с ландфебелем, не сговариваясь, скинули шинели, остались в одних кителях. У Анджея еще с Академии остался не лучший опыт огневого боя в шинели. С тех пор верхняя одежда всегда летела в одну сторону, а прапорщик – в другую, с дополнительным патронташем через плечо. У ландфебеля, видимо, опыт был не менее познавательный.

Пограничники цепью двинулись через луг к воротам.

Бревна частокола кое—где побило пулями, светлели зарубки от топоров. В одном месте чернела подпалина.

– Орки? – поинтересовался Анджей, кивнув на отметины. Про орков много рассказывали в Академии, считая первейшей опасностью в этих краях. На каторге про зеленошкурых тоже любили вспоминать надзиратели. Каждый из которых, если верить пьяной похвальбе, укокошил минимум по десятку вражин.

– Нет. То чашники Жижки Вырви-Глаза приходили за солеварню спрашивать.

– Чашники?

– Чашники это, в местных реалиях, граничарских, вроде как собутыльники. Но чутка дружней, – правая ладонь Водички, покоилась на взведенном револьвере, великан ни на миг не упускал вышки из под прицела. – Не сказать, что друг за друга в огонь сиганут, но какое-то товарищество блюдут.

– И за какую солеварню мстили?

– Которую, кабы не полвека назад делили. Делили—делили, делили—делили… Пару хат спалили, не договорившись. С полдюжины баб снасильничали, опять же.

– Убитых много?

– Да если б! – вздохнул ландфебель. – Тут всерьез не ратаются[24]. Больше гонор выказывают: дед деда убил, а правнуки и посейчас грызутся. Оттого и вроде громко все, а на деле… На деле тихо. Было.

– Зеленые, значит, по разряду сказок? Что ж, врать не буду, чего-то подобного ждал.

– Как-то так, шановне паньство[25]. Правды ради, раньше орки тут постоянно в набеги ходили. Дожидались, пока погода установится. Или теплая, чтобы вплавь или холод, чтоб по льду перескочить. Летом, понятное дело, больше ради пакости, чем для поживы. А вот зимой уже тщательнее, под метелку всё выгребали по мызам. И телеги ворованные гнали через реку, и скот. Бывалоча и людей утаскивали. В ихних-то стойбищах поганых, в середине зимы, жрут всех подряд. И своих, и чужих.

– А сейчас из—за чего притихли? Не из—за заставы же? Она, как понимаю, тут с аншлюса стоит?

– Ну да, ровным счетом сорок семь лет, – подтвердил Водичка. – С той поры, как орков гномы в оборот взяли.

– А им зачем?

– Орочьи банды обычно с востока приходили, через горы, по краешку южных границ Герцогства. Тем же путем и возвращались. Герцоги плевать на то хотели, ничего полезного в тех горах на поверхности нет. Да и «граница», считай одно слово без содержания, линия на карте, без намека на стражу.

– Так там же гномий край, – удивился Подолянский.

– Все так. Но гномам до той суеты наверху дела нет. Не было. Они серьезным промыслом под горой заняты, шурфы бьют, шахты роют. А тут дикари какие-то бегают, головами птичьими размахивают. И пусть себе бегают, лишь бы вниз не совались. Но вот с полвека тому дед нынешнего герцога решил подобрососедствовать, отношения подправить. А йормы, они же с гномами, считай, в одном доме живут, чуть ли не роднятся. Металлурги херовы! – Водичка выразительно сплюнул. – И гномы зеленых за горло крепенько взяли. Через горы прохода бандам не стало, с концами. И все.

– Что «все»? Всех? – осторожно уточнил Анджей. Пограничники остановились у ворот.

– Да если бы! – вздохнул кровожадный ландфебель. Закатил мечтательно глаза. – Но бегать прекратили. Гномы оркам морду в кровь разбили. А те, не будь дураки, сели по восточным болотам и носа не кажут. Глядишь, и сами себя пережрут, в конце концов.

– Злой ты, друг Янек. Видит Царица Небесная, злой!

– Не мы такие, жизнь такая, – развел руками ландфебель. – А те зеленые, что у нас в приграничье остались, те посмирнели, осели, кое-кто и своим хозяйством обзавелся. Ворованное большей частью, но зато свое. Почти соседи получается, хотя, конечно, диковатые и шумные. Но с былым не сравнить, слава те Царица-заступница… Не помню уж, когда в последний раз головы ошкуривали с волосами… И вспоминать не хочу.

– Ладно, про жизнь в другой раз. Открывай ворота! – скомандовал прапорщик. Рядовые спешились, забарабанили прикладами в створки. Попыхтели без толку. Ворота ожидаемо оказались заперты. Не поддавалась и маленькая калиточка, заметная лишь вблизи. За стеной кто-то сыпал матерком, какая-то баба заходилась в плаче, выла протяжно, на одной ноте.

Анджей хмуро наблюдал за возней рядовых у ворот, медленно закипая. Тяжелые створки, сотрясаемые ударами сапог и прикладов, ходили ходуном, но всё бестолку. Обитатели Старой Бгановки упоенно горевали, будто ночи не хватило нареветься. На власть, явившуюся по первому зову, бгановцы решили наплевать. Того и гляди, скоро веник в сортир макнут и по роже треснут…

Подолянский вынул ноги из стремян, забрался в седло, замахал руками, балансируя. Сабля—чечуга у пояса равновесия не добавляла – не додумался снять.

– Это, господин прапорщик, вы, прошу прощения, что за кунштюк удумали? – поднял голову Водичка, внимательно глядя на командира.

– Лошадь придержи! – пропыхтел Подолянский, примеряясь. По всему выходило, что если подпрыгнуть хорошенько, то до заостренных концов бревен он доставал. А дальше дело простое. Зацепился, подтянулся…

– Зря я вам фляжечку давал, – хмыкнул Водичка, глядя снизу вверх. – Вы, пан Анджей, гимнастику свою гвардейскую придержите чутка, окажите любезность. Где это видано, чтобы офицер Корпуса, будто кот помоешный, по заборам сигал? Лучше по воротам из пушки трахнуть. Все знают, что мы в своем праве. И если не убьем никого – то уже благодетели. А через забор нельзя, последний подпасок заплюет, поверьте уж на слово. И Цмок, опять же, клистир мне с песочком сделает, что не уберег от такого позору.

Анджей с недовольным лицом плюхнулся в седло, склонился над вьюком.

– Раз так нельзя, и… Пушки у нас, так понимаю, нет? Давайте бомбой. Под петлю, и дело с концом.

– У вас бомба есть? – Ландфебель присвистнул, в восхищении. Рядовые, вполуха слушавшие командиров, переглянулись с уважением.

– Как знал, что понадобится, – хмыкнул Анджей и вытащил ручную гранату. Выглядела она весьма убедительно: темно—зеленый кругляш, с крупное яблоко размером, эльфийская золотистая вязь на рубчатых боках.

– А можно, я жахну? – совершенно по-детски попросил вдруг Водичка. – Я с войны в руках не держал боевую бомбу!

Подолянский молча протянул шар ландфебелю, чье лицо озарилось улыбкой.

От разрушений ворота уберег мальчишка, очень вовремя свесившийся с вышки. Он пару раз лупнул глазами и пронзительно заверещал:

– Пеньки[26]приперлись!

– Пеньки?!

– Не любят нас в Бгановках, не любят, – философски заключил Водичка и с явной неохотой вернул бомбу. – С другой стороны, ценный припас сэкономили.

Ворота открылись меньше, чем через минуту, обе створки сразу – чуть не пришибли.

Подолянский схватился за револьвер, за спиной заклацали затворы «барабанок». Перемазанные кровью мужики, которые стояли за воротами, больше смахивали на лесную нечисть, чем на людей. Нечисть, впрочем, при виде «панов ахвицеров» не сдергивает шапки. Да и, в целом, должна держаться поувереннее. Мужики же переминались с ноги на ногу, зыркали испуганно из под косматых бровей… Оружия в руках Анджей не заметил – и на том спасибо.

Окровавленные бгановцы дернулись закрыть ворота за въехавшими пограничниками.

– На месте стоять, племя сучье! – по-гвардейски рыкнул Подолянский, отчего хуторяне с перепугу присели. Прапорщик повернулся к своим бойцам, ткнул пальцем:

– Ты и ты, оружие к бою, стоять у ворот. Никого внутрь, никого наружу. Побежит кто – стрелять к херам псячьим. В брюхо цельте!

Водичка только крякнул.

За воротами, под надежной защитой частокола, стоял десяток домов, все из тех же неохватных бревен. Похоже, из—за обилия леса, камень тут не признавали. Дома соединялись крытыми коридорами из плохо отесанных горбылей, часть дворового пространства прикрыли навесами из дранки от дождя и снега. По правую руку от ворот стояли грязные сараи, от которых несло навозом.

Налетел порыв ветра, перебил мирный аромат хлевов железным запахом крови. Много тут ее пролилось, ох, много…

Показалось на миг, что выйдет сейчас из-за угла пани Охмушева, улыбнется жалобно. Как тогда, в тот вечер роковой… Эх, не надо было все так усложнять…

– Вы, пан Анджей, если блевать надумали, то без стеснения, в себе не держите. Тут-то ущерба Корпусу никакого… – по—своему понял мимолетно нахлынувшую бледность прапорщика верный оруженосец Водичка.

Подолянский криво усмехнулся, прогоняя ненужные воспоминания: – Благодарю, Янек. Но трупов я навидался. Сдержусь как-нибудь.

Ландфебель недоверчиво дернул усом, но промолчал.

Со стороны воняющих сараев выскочил очередной мужик в тулупе – будто ждал специально, пока пограничники договорят. Здоровенный, выше и шире Водички. Анджей мысленно выругался. Что за Пограничье такое, что здесь себя задохликом глистявым чувствуешь?! Местных молоком медвежьим поят в детстве, что ли?

– Ох, панове, слава тебе Царица Небесная, приехали вы, ох, слава тебе… – Плаксиво, навзрыд, совершенно по-бабьи запричитал мужик, заламывая руки. – Пойдемте ж скорее, тут недалеко, за коровником все сразу.

Пошли…

Анджей с трудом справился с взбунтовавшимся желудком. Правда, как встал поперек горла комок, отдающий желчной горечью, так и стоял – даже очередной глоток из фляги запасливого ландфебеля не помог.

За коровником приключилась сущая бойня. С дюжину тел, все свалены вповалку. Зарубленные, застреленные, заколотые… Стены коровника забрызгало кровью и мозгами на полсажени вверх.

Оружия валялось много, все больше холодное: топоры, вилы, косы, еще что-то сельское, Анджею не знакомое. Огнестрельного толком не было. Только у стены одиноко лежала древняя армейская «пистонка», с размолоченным в щепу прикладом. Блеснула в траве новенькая «мышебойка», которую прапорщик, как бы ни мутило, подобрал и сунул в карман. И как возможную улику – очень уж чужеродно смотрелась разряженная городская игрушка посреди граничарской мызы… Да и так. На всякий случай.

Мертвецы лежали в кучу – словно место убийства заранее подготовили и очертили гигантским циркулем. И убиваемые с убийцами договорились очерченную линию не переступать. За воображаемым кругом умерли всего двое. У одного меж лопаток торчал топор, врубившийся в хребет. Второй лежал на спине, с развороченным животом – в покойника стреляли картечью. Стреляли в упор – кожух опален – но не изнутри круга. Похоже, что единственного пережившего бойню встретили «снаружи», у угла хлева. И ружье, конечно же, давным-давно припрятали. Кордонный вопрос за нумером раз – где?

Водичка, пока командир предавался размышлениям, шагнул за «черту», опустился на колено. Коснулся темно-бордовой лужи. Кровь уже засохла и палец уперся в прогнувшуюся корку.

– Сбрехал малец у нас на заставе. Кораблики по крови у него пускать можно. Какие тут кораблики, тут разве что на пастилу нарезать, если сахару досыпать. И в аптеках, как гематоген, торговать.

Рядом стоящего селянина громко и протяжно стошнило.

Анджей только хмыкнул. Не было б ландфебеля рядом, все это время – пошел бы Водичка первейшим подозреваемым. И мотивы есть, и возможности.

Подолянский шумно втянул воздух через рот – слишком уж одуряюще пахло у коровника – произнес в пространство:

– Из—за коровок, говорите?

Крутнулся на каблуке, ухватил за грудки бабски-визгливого здоровяка, тряхнул, чтобы мужик затылком треснулся о стену. Разжал левую руку, впечатал кулаком «крюк» под ребра, заорал в лицо напуганному граничару:

– А теперь, потрох сучий, ты мне все до последнего расскажешь! Пока я к тебе сердечную доброту не проявил!

Рядовые засмеялись одобрительно. Видать, не у одного Водички к Бганам накопилось личное.

Мужик что-то промычал, пытаясь оправдаться. Анджей ударил снова, коленом в причинное место. И прошипел на ухо скорчившемуся граничару по-змеиному:

– Ты кому врешь, жук навозный?! Решил, что если ружье спрятал и руки щелочью протер, то и все, молодец?! Хер там! И кочергу в сраку, чтоб башка не шаталась! Думаешь, по рукам не видно будет, что ты стрелял? Я ж не простую свечку возьму, у меня и специальная найдется! Каждая крупинка пороха видна будет! За что пострелял родичей, а?! Каракатица безмозглая!

Как именно проводят процедуру выявления остатков пороха после выстрела Анджей не знал. Так, слышал когда-то, в одной из столичных компаний, хвастовство подпоручика-полицейского новой чудодейственной методой. Возможно, о деталях знал Водичка. Возможно, нет. Но такие подробности здоровяку-хуторянину знать не стоило. Он, правда и не собирался уточнять нюансы процесса, а лишь полузадушено мямлил, корчась от боли в причинном месте.

Подолянский отпустил перекрученный ворот тулупчика. Граничар рухнул на колени, уставился на красные, будто обваренные руки. Анджей приглушенно выругался, и от души врезал здоровяку по затылку. Мужик хрюкнул, качнулся, и завалился на бок. С правой ноги слетел разношенный сапог с полуоторванной подошвой.

Анджей брезгливо поднял засаленный треух, слетевший от удара с темени граничара, кинул на лежащего в беспамятстве. Обернулся к безмолвным зрителям. Местные таращились со страхом, подчиненные смотрели с уважением, в глазах Водички плескалось злорадное восхищение.

– Так! Всех кто на хуторе сейчас находится, собрать в кучу. И пусть сидят! Начнут переговариваться – стрелять сразу! Выполнять!

Водичка попытался было чем-то дополнить, но махнул рукой, и продублировал приказ, переведя на матерно-пограничный диалект. Анджей пару раз глубоко вдохнул-выдохнул, помотал головой. Призванная на помощь злоба засела в плечах и, как всегда, уходила медленно и неохотно.

Завозился под ногами нокаутированный хуторянин. Поднял голову, увидел офицера, попытался втянуться сам в себя, будто громадная черепаха. Не вышло. Анджей с интересом наблюдал за горе-преступником краем глаза. Тот потихоньку отползал, стараясь не привлекать внимания. Когда до края коровника оставалось полсажени, Анджей улыбнулся и направился к беглецу. Поздно, друг граничар, поздно! Сам же и виноват: кто мешал застреленного оттащить к общей куче, а ружье кинуть в кровь? Извечная селянская тугодумность, помноженная на сельскую бездумную жадность.

Анджей кивнул себе под нос. А ты, прапорщик, прям великий специалист по заметанию следов. Криминаль-маэстро!

Хуторянин улыбку и кивки страшного офицера принял на свой счет и, не дожидаясь новой порции побоев, сомлел. Со стороны домов донеслись вопли. Анджей, пнув для надежности беспамятную тушу убивца, быстрым шагом направился на шум.

Народу на мызе оказалось на удивление много. С полсотни, а то и больше. Бабы истошно выли, прижимая испуганных детей, мужики, сжимая кулаки, ругались сквозь зубы. Вокруг мрачной толпы, словно овчарки вокруг стада, расхаживали рядовые с винтовками в руках. Водичка с револьвером тоже ходил туда-сюда, зыркал злобно, нагонял жути. И постоянно оглядывался на командира.

Анджей вдруг почувствовал себя чужим, на родной земле. Каратель аранский, не иначе. Только закатанных рукавов и рыжих бакенбардов не хватает. Но наваждение быстро схлынуло, уступив место логике. Ну какой из него, спрашивается, каратель? Никого не убил, не изнасиловал. Даже паршивой сараюшки не сжег! А что мужика избил – так ведь не просто хуторянин, а явный преступник. Никому не дозволено в людей стрелять!

Прапорщик прошелся по двору, выбирая место поудобнее. Под одним из навесов стоял относительно негрязный стол. За ним и устроился, вынул из планшета чистые листы и походную чернильницу. Подозвал Водичку:

– Побудь рядом. Подскажешь, если вдруг что.

Ландфебель кивнул и встал за спиной. Анджей поднял голову, сурово посмотрел на замершую толпу:

– Значит так, – рыкнул, подпустив басу в голос, для устрашения, – по одному подходим ко мне. Тихо. Тихо, я кому сказал! Подходим и рассказываем, что здесь произошло. Кто будет заикаться – пристрелю на месте.

Для убедительности, Анджей снял с пояса кобуру, положил рядом, расстегнув крышку.

– Первый пошел.

Водичка

…Давно то было, еще при царе Паньдусе, а то и пораньше. Ша мне тут, молодежь! Знаю, я, что Паньдус не царь, а президент, знаю. И что правил он Республикой всего—то лет шесть назад тоже помню! В лоб дам, умничать будешь! Сроком службы не вышел поправлять.

Только я из Гданська перевелся, короче говоря. Ну как «перевелся» – под зад коленом, в аусвайс печать с волчьей головой. И перевели головой вперед из двери. Нет, об ступеньку не грохнулся – повезло. За что так с прославленным героем, воспетым в тысяче рапортов? Не надо было делать кое—чего. Чего именно? Не скажу. Кто много знает, тот по ночам не спит, все нож в печенке представляет. Бритву? Бритвой по горлу тоже хорошо. Не имею, так сказать, возражаниев супротив.

Ладно, что уж тут. Давнее дело, скрывать нечего. Курву-полюбовницу нашего полковника, что по порту работал, по копытцу верблюжьему погладил. Случайно вышло, ага. Копытце что такое? Ну ты, рядовой, и… Даже слов нету цензурных! У прапорщика спроси. Он столичный, про выдумки всякие слышал.

Как со службы поперли, сперва заквасил нешуточно. Денег—то выдали напоследок. Два оклада, да за отпуска невыгулянные. Как последние злотые пропил, на бритву поглядел, на отражение свое мрачнорожее – как зеркало от такого пакостного зрелища не треснуло, ума не приложу.

Рожу побрил да в бригаду пошел. Штаб—то, на одной улице с четырьмя кабаками – мимо не пройдешь. Нужен, говорю, боец вам многих достоинств? Могу копать, могу не копать. Могу прикладом, могу штыком. Могу дверью яйцы щемить. И вообще в дознании специалист профиля широкого аки антресоль. На бутылку? Про то не спрашивали, но тоже смог бы, если б надобность служебная возникла. Расскажешь потом, что и как. Знание лишним не бывает!

Оказалось, нужен на Кордоне такой личность разносторонний. Бумагу подписал, одну, вторую, третью… Рука заболела, столько всего подписал! Аусвайс с печатью поганой забрали, велели всем говорить, что на вудку сменял. Новый выдали. Чистый. Еще формы три комплекта, винтарь да револьвер. Ну и подъемные, да на дорогу.

Пока до баталиона добрался, двух дураков из поезда выкинул. Как выкинул? Натурально, из вагона, в окошко. Они—то, сволочи, пили, а я нет – на службу ехал. Ага, от зависти. Даже пограничники, лучшие из людей, чувству этому подвержены. Вон, даже прапорщик кивает. Хотя уж кого—кого, а его в таком даже заподозрить не мог я никогда!

Про ежика обещал? Значит, про него и расскажу. Сейчас-то стесняться нечего. Поздно…

Это уже чуть позже было. Где—то через год—полтора как на службу попал. Тоже на линейной заставе, Северного Направления. Леса, леса, леса… Из наших я там не один служил. То ли Франта, то ли Гюнтер отметились, не дадут соврать.

Ну и вот, сидим мы как—то в засаде. Скучаем, контрабандьеров ждем. Да, пан рядовой, контрабандьер это такая сука, что он везде есть. Сутки сидим, вторые сидим. Все сиделки отсидели и жданки прождали.

И тут он! Нет, пан Анджей, не спирт. Какой спирт, если мы про ежика? Во—во. Бежит, пыхтит, в зубах ужика тащит. Думает, вот щас как принесу пани Ежихе такой вот продукт, так сразу она в дальний уголок норы пригласит, и такое вытворит, что куда там верблюжьим копытцам!

Ландфебель Кубик по лбу вдруг себя грохает. Идея, говорит, есть. И очень так нехорошо на Мосю косится. Это рядовой с нами был, первого года службы. Такой же дурак как и вы, пан Бужак. Ну может еще дурнее. Ага, физкультурой не занимался, даже на то мозги не хватало.

Мося недоброе чует, начинает озираться, чтоб в кусты сдернуть. Но хорошие там кусты, терновые. Сдернуть и пол—жопы на колючках не оставить – эльфом—колдуном надо быть!

Колдунов не бывает, вот Мося и застрял. Повис на колючках и вопит: «Ратуйте, люди добрыя! Гвалт происходит и насилие над личностью!». Говорю же – дурак. Он еще сок свекольный у повара выпрашивал, а от вудки рыло воротил.

Посмотрели мы на Мосю, улыбнулись ласково. Нет, господин прапорщик! Вы, будто крокодил породы гавиал скалитесь! А мы по—доброму, по—семейному!

Тут Кубик и говорит, что слышал, мол, такую байку, что ежики голой жопы боятся. Все проверить хотел, да не выпадало. А тут все условия: и ежик, и Мося. И офицеров нет, дабы вмешаться и все веселье испоганить. Вы, пан Анджей, гавиала—то не изображайте, Царем Небесным прошу! Вы офицер правильный, и службу знаете, и граничару в рыло сунуть не брезгаете. Бомба, опять же, в запасе есть. Что весьма неординарно.

Сдернули с куста Мосю, сдернули с Моси портки… За руки—ноги ухватили, и над ежиком бедным подняли.

Ежик—бедняга, глазенками луп—луп – срака пограничная над ним нависла. Угрожающе и солидно. Ежик—то, про свекольный сок не знал, всерьез принял…

Тут у Моси дно сорвало, и на ежика выхлестнуло тугою струей. Тот с перепугу как заверещал, да тикать! И дорожка за ним. Нет, не следовая. Но тоже четкая, хоть в учебник врисовывай.

Боится еж голой задницы, научно доказанный факт!

Глава 3

Анджей бежал, чувствуя, как захлебываются, рвутся наружу легкие. Дождь градом молотил по спине, ветки хлестали по лицу – и смрадное, зловонное дыхание нечисти становилось все ближе. Верблюд, косматый, вонючий, огромный, выше кромки леса, медленно, но верно настигал прапорщика. Вопил дико и нечленораздельно, поддевал мешающие ему деревья гигантскими, лосю—патриарху впору, рогами.

Подолянский попытался наподдать, но бежать быстрее не получалось. Мокрая земля разъезжалась под ногами, корни хватали за сапоги. А верблюд—исполин был всё ближе и ближе. Клацал над ухом жуткими клычищами, косился дымящимся зеленым глазом.

Прапорщик закричал от боли – спину обожгло диким, невыразимым холодом. Клацанье верблюжьих клыков перешло в гнилой хруст дробящихся костей. Анджей упал, закричал сильнее – и раскаленный песок змеей скользнул в распахнутый рот…

– От же курва мать… – просипел Подолянский, чувствуя, как трудно слова продираются сквозь пересохшую глотку. В голове похоронно гудел набат. Прапорщик попытался встать. Тут же замутило, и Анджей рухнул обратно на койку.

И ведь не обвинить никого, сам нахлестался…

Собравшись с силами, Анджей рывком поднялся, чувствуя, как по желудку гуляют отвратительные желчные волны. Захотелось снова упасть на пропотевшую подушку.

– Вот уж хрен вам, —вместо грозного рыка получилось полузадушенное сипение, – не встану и до обеда, если лягу. Гвардеец, курец клятый!..

Выпил же, всего ничего, но, из—за двух суток на ногах, как последнего курсанта развезло. И, наверное, еще и к геологической барышне приставал, с куртуазными намеками. Царица Небесная! Да что ж вчера было такое, что даже имени ее не помню. Юлия, что ли? Точно! Юлия!

Возле кровати кто—то заботливый – а вдруг и Юлия? Не оскорбилась? Или не было ничего?.. – оставил кувшин. По водной глади плавали невесомые пылинки. Анджей протянул руку, ухватил. Начал пить, захлебываясь прохладой.

– Фуух, – оставил опустевший кувшин, вытер мокрый рот, – заодно и умылся.

Решительно стало легче! Анджей посидел на краю постели, восстанавливая в памяти события вчерашнего, а вернее, сегодняшнего дня. Провалов, к счастью, не было. Вернувшись заполночь из Новой Бгановки полумертвым трупом, по совету Водички шарахнул стакан, затем принял еще один, и еще. Третий определенно оказался лишним. После него всё помнилось, как в тумане. Вот, Юлия, красавица—геологиня… Встретил ли он её в темном коридоре? Её ли он чуть с ног не сбил… Не спалось ей? Была ли она вообще? Пили вдвоем, или нет? А если пили, то чем завершилось?..

Анджей себя ловеласом никогда не считал, но бывало всякое. В том числе, и мимолетно—полевое, на скаку, не снимая шпор. Бывало. Прапорщик поскреб грудь. Пальцы прошлись по сукну. Чем завершилось, чем завершилось?.. Лосеверблюдом вчерашнее завершилось! Раз уж вы, господин прапорщик, изволили одетым дрыхнуть как последний дворник! Так что не ждите секундантов от профессора, ревновать бессмысленно…

Хоть сапоги снял. Вон, у двери валяются.

В дверь осторожно поскребли.

– Открыто! – гаркнул Анджей, тут же скривившись. От звука собственного голоса полыхнуло в голове десятком болезненных молний. Увы, в коридоре мялся вовсе не всемогущий волшебник Вацлав, с заветной склянкой «кордонного сбора» за очередным нумером – ведь есть у многомудрого каштеляна нечто подобное, не может не быть! Нет, в комнату сунулась смутно знакомая рожа рядового. Что ли, физкультурник—часовой?..

– Господин прапорщик, вас до себя пан Цмок вызывали. Говорили, что как проснетесь, то не спеша подходите. Опохмел на столе, разговор на языке.

– Чего? – Не сумел распутать хитрые для похмельной головы речи. Мысли ворочались тяжелые, словно жернова. И никакого места для драконов там не было, – Какой язык, какой Цмок?

Рядового непонятливость прапорщика не удивила. Он лишь тяжело вздохнул и пояснил: – Цмок это значит гауптман Темлецкий, господин прапорщик! Начальник заставы нашей.

– Тьфу, ты, черт бездумный, – вяло отмахнулся Анджей, – сразу не мог сказать, без кандибоберов?

– Да я же так и сказал, господин прапорщик!

– Чтоб тебе собаки курец[27]отожрали, как ты мне тут понятно сказал, – ругнулся Подолянский. – Сгинь, пока кувшином не кинул.

Рядовой ухмыльнулся, кивнул и прикрыл за собой дверь.

– Взял и человека обидел ни за что, бездумным обозвал, – тихо произнес Анджей, почесав гудящий затылок, – надо было попросить хоть сапоги подать.

Пришлось справляться самому, без импровизированных денщиков.

Анджей, согнувшись, и придерживаясь то за стул, то за пол, подобрался к сапогам. Сидя прямо на полу обулся. Поднялся, взглянул на себя в узкое зеркальце у входа. Картина маслом по лепешке, кордонный вовкулак – звезда погостного канкана. Глаза красные, рубаха в вороте черная. Мундир измятый, будто коровами жеваный. В крови.

– И я в таком виде куртуазить еще пытался? Силен! – восхитился своей наглостью Подолянский, пытаясь счистить ногятми багровые потеки. Чешуйки крови сыпались на пол, но как вовкулаком был, так и остался. Разве что несколько полинялый вид приобрел, а на полу добавилось мусора.

– С другой—то стороны, господа, я ведь не в кабаке с курвами гужбанил, а свинячил сугубо по служебной необходимости!

******

– Доброго утра желать не буду, – кивнул с усмешкой Темлецкий, выглядящий отвратительно свежим. – Примете за издевательство.

– Давно такого не было, – вздохнул Анджей, стараясь не дернуть чугунной головой. – Каюсь, перебрал. Хотя, вроде бы и выпил немного. А вот развезло до полнейшего безобразия.

– От усталости, – пожал плечами гауптман. – Поверьте, одно дело напиваться после необременительного дежурства, и совсем по иному, если примете стаканчик после такой беготни, какая вам выпала. Так что, самоедством заниматься прекращайте. И присаживайтесь. Ну и угощайтесь, естественно. Вы же мне нужны в трезвом сознании, а не в самоугрызаемом похмелье.

– Обойдусь, господин гауптман! – бодро, насколько смог, заявил Анджей, стараясь не коситься на приставленное к столу жестяное ведерко, где виднелись бутылки «Белого Меда», пересыпанные подтаявшими ледышками.

Темлецкий ухмыльнулся, сел поудобнее, облокотившись на толстенную столешницу, такую же основательную, как все на заставе.

– Мы, пан Анджей, слава Царице Небесной, не на «двуйке», где даже срать ходят согласно устава[28]. Так что, во—первых, в приватной обстановке, я для вас Владислав, – приказным тоном заявил гауптман. – И во—вторых, на пиве я настаиваю. На правах старшего товарища, не командира. Поверьте, будет лучше. Хотя бы бутылочку.

– Слушаюсь! – рявкнул Подолянский, и добавил через пару секунд, когда отпустила злая боль в голове. – Понял, Владислав, благодарю за совет!

Ледяное пиво омыло волшебным бальзамом истерзанную душу…

Терпеливо дождавшись, пока прапорщик допьет, Темлецкий спросил: – Ну как, готовы теперь к вопросам?

– Конечно, – Подолянский, которому стало чуть лучше, попробовал подскочить, но плюхнулся обратно на стул, подчинившись небрежному жесту гауптмана

– Сидите—сидите. Итак, Анджей. Вы что думаете по поводу вчерашней кучи трупов? Да! – не дав и слова вымолвить, Темлецкий тут же продолжил. – Знаю, что вы сейчас скажете, что вы не следователь, и в полицейских делах не сведущи. И, соответственно, по вышеуказанным причинам и по малости звания, мнения своего иметь не можете. Ибо не положено и вообще.

– Ну… как бы да, – неуверенно ответил Подолянский. – Нечто подобное и намеревался сказать.

– Херня, – стукнул кулаком по столу гауптман. Подпрыгнула крохотная гипсовая статуэтка. Кого она изображала, Анджей не знал, но усищи были роскошнейшие, добавляя скульптурному герою сходства с тигром или еще каким крупным кошачьим. – Звание ума не добавляет, вспомните того же Байду. Поручик, а ведет себя словно фенрик[29]. Порой. Не порой – тоже.

Водичка, кстати, о вас отозвался в исключительно положительных выражениях. Он, если между нами, восемь лет работал в Гданьске. А этот город, уж поверьте, заслуженно считают криминальной столицей Республики. Опять же, между нами, но ландфебель отзывался о ваших методах с воодушевлением. Обзывал будущим королем кордонного сыска. Но вы про это ему не говорите, он под страшным секретом на ухо шептал.

– Про Водичку знаю, – не стал запираться Подолянский, – он сам рассказал. Про прошлую службу, в смысле. А вот что в Бгановке произошло…

Анджей задумался, скользя взглядом по обстановке кабинета. Кабинет начальника заставы еще в первый визит поразил прапорщика своим сходством с Круковской Кунсткамерой. По стенам висели охотничьи трофеи, вперемешку с узорными щитами и боевыми масками. Анджей даже смог понять значение нескольких узоров – те были точь—в—точь как в «орочьей» методичке, по которой читали курс в академии.

Над центром стола Темлецкий повесил живописнейший натюрморт из четырех засушенных орочьих голов, в окружении их же традиционного оружия: топоров и кинжалов, с рукоятями в виде головы ворона.

В правом углу красовался полный орочий доспех, надетый на безлицый портняжий манекен: деревянная кираса с высоким, выше подбородка, деревянным воротником, с поножами и наручами. Каждую деталь доспеха покрывала роспись – орк-ворон дрался со старухой, волк с медведем, а за этим всем наблюдал раскинувший крылья орел с определенной антропоморфностью в облике. Наблюдал с прищуром, отчаянно напоминавшим взгляд Цмока. К манекену прислонилось копье с широким и длинным наконечником, покрытым патиной.

– Любуетесь? – спросил вдруг Темлецкий.

– Красиво же! – произнес прапорщик. – Сам я, правды ради, в этнографии ни черта не понимаю. А вот дядя – страстный коллекционер. Даже писал что-то. В академические альманахи, кажется.

– Так профессор Ченек Подолянский – ваш дядя?! – Удивился Цмок. – А я-то думаю, до чего фамилия ваша знакома. Отличные книги профессор пишет! Великолепные! Толстенные томищи, а не в альманах какой-нибудь, на полсотни страниц. Стыдно, господин прапорщик!

– Не читал, – пожал плечами Анджей. – Стыдно. Вы знаете, совершенно другие интересы были в жизни, а потом как все завертелось…

– Какое чудесное совпадение, надо же! – повертел головой Темлецкий. – Анджей, тогда у меня к вам просьба. Сугубо дружеского характера! Будете дяде писать, передавайте мое восхищение!

– Всенепременно! – Анджей ответил преувеличенно бодро. Про себя цыкнул: не получится списаться с дядей Ченеком, даже близко. Не любит многомудрый отцовский брат государеву службу, крепко не любит. Нелюбовь свою распространяя на всех служак, без исключения.

– Ну то ладно, – Цмок хлопнул по столу ладонью, – вернемся к нашим баранам. Сиречь, к Бганам.

– Там…– замялся Подолянский.

– Вы, если записи делали, то доставайте, не смущайтесь, – подбодрил гауптман. – Мы не школяры, чтобы тарабанить заученное, без следа собственной мысли.

Анджей достал из планшета блокнот. Раскрыл на закладке, слегка пожеванной былинке, сорванной у стола, где записывал показания.

– Если говорить о том, что мы видели собственными глазами, то произошло массовое убийство. Четырнадцать трупов. Большая часть имеет по нескольку ранений, гарантирующих смерть. Убивали… Своеобразно. Наносили раны с большим ожесточением. – Анджей замялся. Пожевал губами, пытаясь найти слова получше: в голову сплошным потоком шел один канцелярит. Словно казенными словами разум пытался отгородиться от дикой картины перед глазами. – Убивали жестоко, раны глубокие. Есть отрубленные руки-ноги. Крови нахлестало на пару саженей окрест и на пол сажени в высоту. Оставшихся – постреляли. Водичка рвался провести баллистическую экспертизу, но вроде и так понятно…

– Понятно? – Гауптман подался вперед, облокотился на стол. – Что именно?

– Как убивали. Понятно. В общем. А детали нам уже без особой надобности. Да и мертвецам уже безразлично. – Анджей вздохнул. – Один черт, убийцы тоже мертвы.

Темлецкий кивнул – продолжайте мол.

– Вижу, господин гауптман, записи вы читали – лежат у вас на столе. Если верить свидетелям, а опросил я почти всех, убитые собрались то ли на промысел, то ли еще куда. Собрались – и тут же устроили смертоубийство. Драка вспыхнула мгновенно. Почему – хуторяне не знают, а если и знают, то молчат. Никто не видел начала, но все клянутся, что жертвы поубивали друг друга. Очень быстро. Слишком. Полутора минут не прошло. Пока услышали крики, пока прибежали – все и закончилось.

– Оттого взбесившиеся огнестрельное оружие в ход и не пустили, – задумчиво произнес Цмок, сделав пометку крохотным «аксельбантовским» карандашом на листке, лежащим перед ним. Облокотился на стол, посмотрел на Подолянского исподлобья. – Резались тем, что оказалось под рукой. Продолжайте, Анджей, прошу.

– Все, кто прибежал на крики, а таковых, – Анджей сверился с блокнотом, – таковых оказалось девятнадцать человек, утверждают, что в дерущихся словно демоны вселились. Вопли, крики, пена изо рта. И жестокость. Звериная. На паре тел, при осмотре, я видел укусы, подтверждаю. Если тела обмыть – если бы мы этим занялись – подозреваю, что следов от укусов нашли бы еще больше.

– Демоны, значит. С уклоном в антропофагию.

– Плоть никто не ел, если вы про каннибализм. Только укусы. Горло, запястья, пах. Будто сошедшие с ума баскские псы. Ожесточение страшное.

– Все равно, – покачал головой Цмок, – от того, чтобы укусить, и до того, чтобы откусить – пара движений. И один ритуальный переход, трансгрессия. Прямо как ваш дядюшка писал. Психически здоровый человек не кусает другого. Это каннибализм, Анджей, именно он. Продолжайте, а то я вас снова сбил с мысли.

– Так вот. Бесновавшиеся занимались исключительно друг другом. На прибежавших, внимания не обратили. Ну кроме того, что был застрелен. Но, учитывая, насколько наши… Э-э-э, жертвы перепугали свидетелей, не удивлюсь, что хуторяне все равно его бы застрелили. Даже если бы он не кинулся на них. Почти выжившим, кстати, оказался Иштван, старший из братьев Бганов.

– Могли, допускаю, – подтвердил Темлецкий. – И застрелили бы, и оглоблями забили. Во избежание, так сказать. Граничары, с одной стороны, весьма разумны, с другой же, как и положено подлому люду – суеверны до крайности. Представьте, до сих пор оставляют угощение лесным духам! Молоко, мед… А Иштвану туда и дорога, скорбеть по негодяю никто на заставе не будет. Особенно Водичка.

– Убийцу Иштвана мы нашли сразу. Вернее, он сам признался. Матиуш Сале, сорока двух лет отроду, наемный работник, батрак. Орудие преступления сдал добровольно. Доставили его до заставы. Сидит сейчас во втором угольном складе.

– Вацлав о госте доложил и даже спрашивал, не поставить ли его на довольствие. – Темлецкий спохватился. – Кстати, вы не уточняли, почему прибежавший мальчишка сказал, что повод для убийства – коровы? Не звучало ли в момент драки чего-то подобного? Кто-нибудь из свидетелей что-то слышал?

Анджей пожал плечами:

– Специально не уточнял. Но, я думаю, сказали бы непременно. Скорее всего, мальчик сам, пока скакал к нам, подыскал единственный хоть немного логичный повод. Там ведь… Гекатомба, – прапорщик поежился. – Когда люди убивают друг друга просто так, ни с того, ни с сего… Подозреваю, что это страшнее, на порядок. Но если родичи поубивали друг друга при дележке некой материальной ценности – то это понятный мотив. Приемлемый. Как меня просветили Водичка и рядовые, Матиуш с Богданом, – в здешних краях это даже простительно.

Темлецкий снова покосился на Анджея исподлобья – странно, невыразительно, будто сом. Но вслух ничего не сказал. Прапорщик продолжил, отбросив политес:

– Но лично я так и не понял, отчего все случилось… Так. Был бы местным, как вы говорите, суеверным граничаром, предположил бы демонов. Или оборотничество? Представили себя кобелями и перегрызлись за суку с течкой. Кобелями адских гончих. Но в наш век, газового освещения, пара, пороха … – Анджей развел руками. – Разве что их опоили или окурили, чем-нибудь эльфийским. Если верить книгам, у лесных жителей есть в арсенале нечто подобное. Нашел кто-то из мальчишек старую бутылочку, открыл не вовремя…

– Меньше верьте книгам о сверхоружии эльфов, в них на одну сотую правды девяносто девять долей лжи, мой друг. Хорошо если высосанной из пальца, а не из чего другого. Я еще могу поверить, что они дружно обожрались дурмана или белладонны. Но никак не в эльфийские козни!

– В эльфов я тоже не верю, – поспешил уточнить Анджей, – вернее, в их колдовство. Вспомнил для иллюстрации бредовой версии, не более. Простите.

– Для иллюстрации версии, – протянул гауптман. Развернулся на кресле, уперся взглядом в одну из орочьих голов. Орочья морда скалила клыки и злорадно щурилась, будто знала некую тайну, но из вредности не делилась с гауптманом. – Вообще, я с вами частично согласен. Бганов, вполне вероятно, чем-то опоили. Ну… Не могу я поверить в естественность произошедшего. Четырнадцать человек не сходят с ума одновременно.

Впрочем, подумаем над этим завтра. Анджей, как вы как смотрите на идею взять за хвост, ну или хотя бы надавать пинков пану Лемаксу? Завтрашней ночью. Настоящему пану Лемаксу, – добавил гауптман, глядя на вытянувшееся лицо подчиненного, – не с третьей заставы.

******

До ночного дела оставалось несколько часов – выходить планировали в пять вечера. Ложиться спать, даже прислушавшись к совету Цмока, Анджец не стал. Не хотелось. Молодой организм поборол совершенно атипичное похмелье – три стакана с вечера, капелька, если на вудкоизмещение[30]

переводить! – и требовал движения. Сейчас бы в гимнастический зал… Но на заставе, к великому огорчению Анджея, не имелось даже простейшего турника, не говоря уже о прочих снарядах, категорически рекомендованных профессором Хоромецкой, великим специалистом в области физиологии.

Мелькнула мысль заявиться в домик к геологам и вытребовать паненьку Юлию для личного разговора. Побеседовать да вызнать, не держит ли она на него обиду, и тому подобное. Но как мысль мелькнула, так и сбежала, махнув на прощание лисьим рыжим хвостом.

Ни к чему. Если он вчера себя вел как свинья, то барышня еще не отошла от обиды. А если все осталось в рамках приличия, то тем более, не следует галопировать. Надо хотя бы форму сменить, а то кровь так и сыплется… Или пускай, ночью страшнее будет?

Так Анджей и бродил бесцельно по заставе. Хотел было наведаться на угольный склад, потолковать с Матиушем—стрелком, узнать о приграничной жизни, как её видят граничары. Служить здесь еще долго, так что любые знания пригодятся.

Но возле котельной, как на зло, возились несколько нижних чинов – перетаскивали уголь из третьего склада поближе, в выгородку возле топки. Пыль, из—за безветрия, стояла плотным клубком. Зашел на конюшню, послушал перебранку конюха с Вороном, конем Темлецкого. Конюх, недалекий малый из граничаров, винил Ворона в том, что тот уж очень обильно гадит, не иначе из врожденной злобности. Конь отвечал негодующим ржанием, намекая, что и сам конюх не без греха.

Затем Анджей двинул в сторону кухни, красно—кирпичного куба со множеством окон и продушек.

На кухне правил пан Бигус, худой как палка и совершенно седой. Вальтер – так пана Бигуса звали по документам, но никогда в лицо – был выходцем из Стального Города. Отчего вся кухонная стряпня несла на себе отпечаток йормландской кухни: просто, сытно, много. Особенно жира. И никаких изысков и премерзких отступлений от традиций! В данный момент, судя по ароматам, пан Бигус колдовал над мясным супом, благо со свежей говядиной перебоев не было. Сытый пограничник – добрый пограничник, мудро рассудили граничары, и цену за провизию не ломили.

Анджей прислонился к стене, прислушался. Вальтер распекал помощника, обзывая его дерьмодемоном и свиноголовой хрякособакой. Интересно, если выписать из Дечина, а потом торжественно вручить заставскому повару книгу рецептов, он за хлебный нож схватится? Или без затей двинет кулаком в глаз?..

– Господин прапорщик!

Анджей чуть не подпрыгнул от неожиданности, отпрянул от стены. Зарделся, будто пойманный на чем—то постыдном.