В этот день я познакомился с собой. Книга о том, как сын научил отца жизни
Глава 1
Зажав между пожелтевших от никотина пальцев выкуренную до фильтра сигарету, я думал… Как поступить на этот раз – сказать сыну правду или снова разыгрывать спектакль?
Бросив окурок в полную до краёв пепельницу, я смахнул пепел с клеёнки стола и прикрыл глаза ладонью.
Через 5 минут прозвенит будильник, и я снова стану просто папой. Любящим отцом, который только и может жить на пособия и отдавать любовь за двоих. За себя и за рано ушедшую Нину.
Застрявший в горле ком всё никак не хотел проглатываться.
– Гхм… ГХМ! – отхаркивая мокроту, я резко скрипнул ножками стула о половицы, встал из-за стола и подошёл к раковине.
Раздвинув гору посуды, я сплюнул кисловатую слюну, открыл кран и опёрся на кухонный гарнитур.
«Шшшшшш» – зашумела вода.
– Пап..
– А? – рывком закрыв кран, я краешком ладони смахнул крышку кастрюли, и та, как вылетевшее из оси колесо, покатилась по столешнице и звонко брякнулась на пол.
– Ты чего шумишь? – заспанным голосом сказал Никитка, ковыряясь пальцем в уголках глаз. – Пааа, ты какой-то странный сегодня
Как же он похож на мать… От меня разве что достался нос и высоко посаженные русые волосы, всё остальное копия Нины…
– Да, сына, извини, голова разболелась. – ухватив тряпку, я сел на корточки и вытер мокрые следы от крышки.
Хмыкнув, Никитка подошёл к столу, брезгливо двумя пальцами взял пепельницу, обошёл меня, зевая, открыл дверцу и высыпал окурки в мусорное ведро.
За стенкой зазвенел будильник.
– Проветри, а. – на ходу поправляя взъерошенные волосы, сын не торопясь вернулся к себе.
Я встал, держа в руках крышку, подошёл к окну и вместе с гамом машин впустил июньский воздух с запахом цветущего тополя. Тюль, как раздутый парус, округлился, будильник затих.
Вернув крышку на место, я тихо прошёл в коридор. Обычно проходит 2.. может 3 минуты, и Никита со слезами выбегает из своей комнаты. Приложив ухо к стене, я прислушался…
Тишина.
Завернув за угол, я прошёл зал и на следующем повороте встал в проёме двери. Сын, опершись о подоконник, смотрел во двор.
В комнату из приоткрытой форточки долетали детские голоса.
Переведя взгляд на стол и увидев скомканную футболку, я поджал губы и шумно выдохнул… Сын развернул голову в мою сторону, и мы встретились глазами. Я спрятал руки сзади.
Уголки его губ поплыли вверх, и выкрикнув, – Чур я первый умываться! – Никитка проскочил мимо меня, щёлкнув засовом двери в ванную.
Услышав шум воды, я зашёл в комнату, приподнял со стола футболку, взял диск с запиской и спрятал его в карман.
Значит, придётся врать… Снова.
Глава 2
Твёрдая скамья, тусклый свет, спёртый воздух с примесью запаха ладана и воска.
Как и в первый раз, когда я переступил порог армянской церкви, сейчас я чувствую себя шарлатаном. Религиозным мякишем, отступником, выбравшим святое место не из-за веры, а по вполне меркантильным соображениям.
Каждое воскресенье я навещал Нину на Заельцовском кладбище. Приходил утром и молча сидел возле могилы, опустив голову. Первое время я даже разговаривал вслух, негромко рассказывал, как идут дела у меня, у Никитки, как он быстро вырастает из старой одежды, как первый раз покупал для него мазь от угревой сыпи.
Заёрзав на скамье, я подвигал отсиженными ногами и тут же за спиной услышал дежурное «Чшшшш». Повернувшись, я встретился с тяжёлым взглядом свечницы и робко вернул голову на место.
Затем наши воскресные посиделки я вёл молча. Когда не болтаешь, казалось, можешь сказать значительно больше…
Я рассматривал чёрно-белую фотографию, на которой Нина была слишком серьёзной. На ней она плотно сомкнула губы, которые издалека казались нарисованной прямой линией.
Она ушла 2 года назад, и всё это время я перестал видеть разницу в днях. Просыпаешься, ведёшь дела по дому, устаёшь и засыпаешь… Дни перетекают в недели, а недели в месяцы, как та самая вытянутая улыбка на лице Нины, напоминающая линию.
В то воскресенье я не успел толком поговорить с женой. Я только пришёл, сел на лавочку, и тут же крупными каплями закапал дождь. Надгробная плита светло-серого цвета стала быстро темнеть, а моя одежда облеплять тело.
Через минут 10 плотной стеной пошёл ливень, и я, соскочив со скамьи, поспешил к выходу. Земля моментально превратилась в месиво. Кое-как, проваливаясь в грязищу, я выбрался на главную дорогу и, прикрыв лоб ладошкой, побежал вперёд. Вода затекала за шиворот, волосы лезли в глаза, в кроссовках захлюпало. Чувствуя одышку, я кое-как разглядел церковный ларёк.
Добежав, я спрятался за козырёк, который практически не спасал от дождя.
Пришлось почти вжаться в витрину, чтобы хоть как-то спрятаться от ливня.
«ТУК-ТУК-ТУК»
Обернувшись на звук стука кулака об стекло, я увидел костлявое лицо старушки, которая попросила не облокачиваться. Отлипнув от витрины, я огляделся и случайно зацепился взглядом за две вытянутые башенки, на концах которых возвышались кресты. Вытащив голову из-под козырька, я заглянул на низкие грозовые тучи, до которых, казалось, можно допрыгнуть.
Понимая, что в маршрутку меня так не пустят, я ещё раз посмотрел на церковь, до которой было метров 500, затем на костлявую бабульку. Она зыркнула на меня холодным взглядом, и я сделал два шага вперёд, подставив тело потоку дождя. Бежать было бессмысленно, по одежде ручьём стекала вода.
И так волей случая я оказался в армянской церкви.
Я ли выбрал эту церковь или она меня – не знаю. Но когда я переступил порог, заливая водой гранитный пол, веры в бога в моём сердце не нашлось. Я забыл, что такое верить, что значит бог, и какое место отведено ему в моей жизни. Вся религиозность была захоронена 2 года назад и покоилась в сырой земле вместе с безжизненным телом Нины…
Глава 3
– Па-ап, ты идёшь? – вырвал меня из воспоминаний голос сына.
Кивнув, я прошёл по коридору и встал напротив Никитки.
Только сейчас, стоя перед ним, я понял, как он вымахал. В свои 13 лет он почти доставал до моего подбородка. Острые, как зубочистки, плечи, бледная болезненная на вид грудь и в то же время такой живой блеск в глазах.
Из ванной комнаты валил пар.
– Сегодня моя очередь?
– Да, сын, сегодня твоя. – я выдавил непринуждённую улыбку.
Зайдя в ванную, я подошёл к раковине и ладонью вытер запотевшее зеркало. В смазанном отражении на меня смотрел усталый и, как все говорят, быстро состарившийся мужчина. Двухнедельная щетина, мешки под глазами, лоб с глубокими бороздами морщин, седина на висках.
Развернувшись я специально с шумом отодвинул шторку и, закрепив лейку наверху, включил душ. Сев на полу, я прижал затылок к холодному кафелю и стал отсчитывать про себя три минуты, мягко прикрыв веки.
…
Я перестал нормально спать, когда впервые вбежал в больничную палату и увидел перебинтованного Никиту. Два переломанных ребра, вывих ноги, раскрошенный позвонок и черепно-мозговая травма.
Перед глазами всплыл образ Никитки с ссадинами по всему лицу, подключенного к аппарату ИВЛ.
Два дня я не выпускал из рук его ладонь… Мне казалось, если я отпущу, то потеряю сына, от чего и начались проблемы со сном.
Вот и сейчас, под шум от душа я делаю вид, что недавно проснулся, хотя уже 4 часа как на ногах.
Закончив отчитывать 3 минуты, я встал, опустил ручку крана, подставил раскрытые ладони и плеснул на щёки холодной воды.
В отражении всё так же стоял незнакомый человек. Его губы были сомкнуты, но я знал, если задержусь на минуту дольше, он тихо прошипит: «Лжец».
Дёрнув за ручку, я вышел из ванной.
Из кухни доносилось бряканье посуды. Сохраняя спокойствие, я пошёл на звук.
Завернув за угол, я увидел, как Никитка, пританцовывая, насыпает горку хлопьев себе и чуть больше мне. Открыв холодильник, он вытянул из боковой стенки начатый пакет молока и залил в обе тарелки. Он поднял глаза, и мы встретились взглядами.
– Чего?
Я улыбнулся.
– Па, давай договоримся. Если моя очередь завтрак делать, то ты хоть посуду не оставляй.
Я зашёл на кухню.
– Ложки.
– М?
– Ложки возьми, я уже сел.
Подойдя к кухонному гарнитуру, я потянул ящик на себя и краем глаза заметил пустую раковину. Достав две ложки, я взмахом скинул с них капли и передал ему. Не успел я сесть, как Никитка уже хрумкал за обе щёки.
– Фё сёдня елать буим? – пробубнил он.
– Прожуй сначала.
– Фы флыфал.
Я не ответил и погрузил ложку в осточертевшие мюсли.
– Что и всегда. Что и всегда… – проговорил я, рассматривая струю стекающего молока.
Глава 4
Подо мной образовалась среднего размера лужа.
Я поднёс руку к массивной покрытой узорами двери и замер. Может уйти? Не место мне здесь…
За спиной сверкнула молния, отбросив тень сутулого мужчины.
Помявшись на ногах, я, дрожа всем телом, нерешительно постучал. Прогремел гром, перекрыв стук, и мне показалось, что я почти не дотронулся до двери. Поднял кулак снова, и в этот момент кто-то с обратной стороны потянул ручку на себя.
В проёме, придерживая дверь одной рукой, стоял священник. Слегка сощурившись, он сверху вниз скользнул по мне взглядом и, увидев лужу, жестом пригласил войти. Я, не поднимая головы, сделал два нерешительных шага и вздрогнул, когда дверь захлопнулась. По лбу ещё стекала вода, и я, изловчившись, чтобы не привлекать внимание, смахнул остатки капель.
– Проходите, пожалуйста. – мягким, словно укрывающим махровым одеялом, голосом обратился ко мне священник.
С левой стороны возле стенки стояла крохотная непримечательная церковная лавка. Поверх священных писаний и иконок на продажу на меня подозрительно смотрела женщина. Её гладкую, как шар для боулинга, голову покрывал шёлковый шарф, лицо бледное, как кусок мела, а от бровей осталась лишь тонкая полоска.
Вернув голову на место, я шёл, вглядываясь в развевающуюся при ходьбе чёрную безупречно отглаженную рясу священника.
По бокам стояли шесть рядов скамеек цвета спелой черешни.
В храме никого, кроме нас, не было, и каждый шаг разносился эхом.
Подойдя к первому ряду, священник пригласил сесть с краю, а затем опустился рядом. Не глядя на меня, он сказал:
– Что привело вас в дом господа?
– Непогода. – ответил я, не успев подумать.
За стенами послышался раскат грома.
Мне показалось, что священник прогонит меня прочь, но вместо этого он, спрятав руки под рясой, проговорил:
– Всех сюда приводит непогода либо за окном, либо в душе.
Я потупил взгляд в пол. На мрамор с причудливым узором, напоминающим скруглённые кресты, падали тени от подрагивающих у алтаря свечей.
Я не мог, а главное, не знал, как раскрыться… За довольно короткий срок после трагедии я оброс слоем безразличия. Эмоции были зацементированы под плитой разочарований и гнева. Прежде всего на самого себя. Я был никем и остался жить, а Нина, она… Я сделал глубокий вдох… Она была для меня всем, и её забрали.
Что-то соскользнул от уголка глаза и, прокатившись по носу, упало каплей… А затем ещё одной и ещё… Я поднял голову и шмыгнул носом.
– Я просто хочу переждать дождь. – холодным тоном сказал я.
Священник не ответил, и мы молча просидели полчаса или час.
Когда по крыше перестали тарабанить капли, я ушёл, про себя думая, что больше никогда сюда не вернусь.
Глава 5
– Па, ты почти не поел.
Я вздрогнул, выронив из рук ложку. Ударившись о край тарелки, та два раза перевернулась на столе, оставив подтёки от молока.
– Всё нормально, я уберу.
Никитка встал из-за стола, вытирая запястьем молочные усы, забрал тарелку и поставил её в раковину. Зашумела вода.
Я опустил взгляд на шрам с внутренней стороны его коленки. Шорты Никитки едва закрывали верхнюю часть, но нижняя… Она оставила неприкрытыми широкие швы до ахиллова сухожилия.
Кран закрылся.
– Ты бледный.
По клеёнке захлюпала тряпка. Оставив влажный след, Никитка уселся напротив и спрятал руки под столом. Я зачерпнул со дна мюсли и под пристальный взгляд сына, придвинув к тарелке голову, залил содержимое в рот. Приторно, гадко, заныл зуб с левой стороны… Жую…
– Если не хочешь, не пойдём.
Я снова погрузил ложку в молочную жижу.
– Кто сказал, что не хочу? – зачерпываю. Жую…
Молчит. Губы еле шевелятся, словно что-то хочет сказать, но сомневается.
– Для меня это важно.
– Знаю. – провожу языком по дёснам, выковыривая хлопья.
Облокачиваюсь на спинку стула. Мы встречаемся глазами, и на миг мне кажется, что он всё понял, вспомнил… Затем свет тускнеет, и Никитка аккуратно встаёт из-за стола.
Залезая ногтем в дальний ряд зубов, выковыриваю кусочек изюма… Затем вытираю палец о треники.
Встаю. Выглядываю в окно и смотрю, во что одеты люди.
Бабулька на лавочке в шерстяной шали, дети в одних шортах и майках гоняют мяч, сосед, сунув руки в карманы, идёт в расстёгнутой ветровке.
Почесав бороду, принимаю решение накинуть олимпийку. Будет жарко – расстегнусь.
Сын уже стоит в коридоре, натянул свои любимые бриджи с застёжками и майку с названием любимой рок-группы. Тянется за кепкой на носочках. Похоже, стоять ещё больно, поэтому подхожу и, ухватив козырёк, протягиваю её сыну.
Улыбается.
– Пойдём? – снимаю с крючка олимпийку, беру связку ключей и надеваю шлёпанцы.
На выходе из подъезда сталкиваюсь с соседом с третьего этажа. Извиняясь, он отводит взгляд и, не глядя на сына, проскакивает к ступеням.
Бабульки перестали шептаться и нахохлись, как снегири на жёрдочке.
В нашу сторону летит мяч. Поймав его ногой, смотрю на Никитку.
– Ударишь?
Немного замешкавшись, он пинает пыром, и, скользнув от носка сандалии, мяч летит в другую сторону. Мальчишки вздыхают, и тот, что был ближе всех, бежит наперерез. Мяч закатывается под машину. Тучный вратарь перешёптывается с приятелем, украдкой показывая в сторону сына.
«БАХ»
Мяч снова в игре, и мальчишки, потеряв к нам интерес, снова поднимают пыль, бегая по площадке.
Никитка уже скрылся за домом. Ускорив шаг, догоняю его… Руки в карманах, подпинывает комки пуха.
С левой стороны мяукает кот. Выгнув спину и грациозно переступая колышки оградки, он расхаживает взад-вперёд.
– Да постой же…
Молчит.
Нет, сегодня точно не буду говорить правду. Сделаю вид, что живём как обычно… Просто сын и отец, которые идут прогуляться по лесу.
Прошли вдоль гаражей. Никитка идёт чуть впереди всё так же, не оглядываясь.
Оставив позади трубы теплотрассы, мы вышли на тропинку, ведущую в лес, которая встретила нас колышущимися на ветру деревьями. Листья, как мишура, шуршали, вдалеке, послышался стук дятла.
Догоняю Никитку и хватаю за предплечье. Вырывается.
– Ты же знаешь, как для меня это важно! Сегодня годовщина Моряка, а ты… А ты… – прерывисто задышал сын. – Ты делаешь вид, что тебе без разницы!
Он развернулся, встряхнул плечи, словно сбрасывая невидимую ношу, и пошёл дальше.
Каждый день мы приходим на могилку нашего пса. Не потому что так сильного его любим, нет… Просто та авария, когда сбили моего сына, совпала с годовщиной смерти Моряка.
Тогда-то всё и началось…
Глава 6
Я соврал. Заверив себя, что больше не вернусь в храм, соврал дважды.
Ерзаю на лавочке, морозит… Зеваю в кулак. Затем ещё раз, да так, что уголки губ чуть не треснули.
Помню, как в тот дождливый день, стоило мне покинуть стены святого места, что-то внутри меня надломилось…
Ночью почти не спал.
Ворочался. Подушка скомкалась единым клубком гусиных перьев.
Открытая настежь форточка не спасает от духоты.
Простынь пропиталась потом.
Схватив за край наволочки, со злобой запустил подушку в дверь.
Глухо ударившись, она мешком рухнула на пол.
Уставился в потолок.
Надо поспать… Хоть часик-два…
Снова зеваю, чувствуя, как по губам тянется тонкая ниточка слюны.
Вытираю фалангой пальца губы и замечаю, как с правой стороны выросла тёмная фигура.
– Доброе утро. – учтиво, слегка склонив голову, сказал священник.
– Доброе. – перевожу руки в замок.
Садится рядом. Улыбается.
– Давайте попробуем сначала.
Отодвигаюсь… Священник слишком близко сел.
– Как вы себя чувствуете?
Моргнув несколько раз, проверил рукой карманы. Пусто. Значит забыл капли на тумбочке… Глаза сухие, как песком присыпаны.
– Лучше не бывает. – я потянулся к уху и кончиками пальцев нащупал фильтр сигареты.
– Вы пришли исповедоваться?
Я кашлянул в кулак.
– Это не мой случай.
Святой отец поправил крест и, положив на колени руки, начал вставать.
– Сын. – глухо вырвалось у меня.
Опускается на место.
– Сын… Всё дело в нём.
– В исповеди нет места другим людям, даже собственным сыновьям. В чём ты согрешил, сын мой?
Меня аж передёрнуло. Захотелось вскочить и выбежать. Во мне не было тех слов… И существовали ли они вовсе, чтобы выразить мою боль.
Играя желваками, я снова упёрся глазами в блестящий мраморный пол.
– Мне… Каждый день приходится врать… Сыну…
Повисла такая тишина, что в ней, казалось, можно завязнуть.
– Никите поставили диагноз – антероградная амнезия. Это когда… – в горле запершило – Когда… в памяти сохраняется только то, что было до аварии, а следующие дни стираются безвозвратно.
Я поднял глаза и встретился взглядом со священником. Приглаживая бороду, он казался растерянным, но всем видом пытался показать, что это не так.
Этот момент стал переломным. Точкой отсчёта, когда в стенах церкви зародился план, как выйти из дня сурка, но об этом позже.
Глава 7
Догоняю сына. Переглядываемся. Он фыркает, но шагу не прибавляет.
Узкая тропинка чащи уводила нас дальше в лес.
Листья папоротника играли листвой, словно шушукаясь между собой.
Я зачерпнул шлёпанцами рыхлую землю.
– Погоди..
Стоя на одной ноге, снимаю с правой ступни шлёпку и вытряхиваю. Мелкая серая пыль под солнечным светом шлейфом валится на землю. Теряю равновесие, и сын придерживает за локоть. В уголках рта играет улыбка.
– Мне не безразлично. – возвращаю шлепку на место. – Просто голова последнее время у твоего старика побаливает.
Оценивающе смотрит на меня… Прищурился.
– Ладно.
Идём дальше.
Смотрю на сына и всё не могу понять, что для него этот ритуал?
Остановившись, сажусь на корточки. Сын, не заметив, идёт дальше. Тянусь за семенами полыни. Те, что ближе к земле, не так отдают горечью. Срываю несколько головок и, зажав их между ладонями, перетираю.
Никитка в шагах десяти от меня остановился и смотрит вбок… Опять придётся подыгрывать. На ходу подношу пальцы к носу и втягиваю терпкий аромат.
– Что такое?
Сын показывает пальцем на здоровенный муравейник, покрытый веточками и бегающими по нему муравьями. В глазах рябит.
– Ух ты! – говорю я в который раз. Надо бы маршрут сменить, чтобы не натыкаться на этот муравейник.
Идём дальше. Ладони липкие, снова вдыхаю аромат.
Что для него этот ритуал? На кладбище к матери его никак не затянуть, даже в день похорон он закрылся у себя в комнате и не выходил два дня. Две ночи подряд из-за стены то доносились всхлипывания, то прекращались, то снова доносились.
Я никогда не любил Моряка, он грыз мои ботинки. Исключительно мои. Повсюду его шерсть, слюни вокруг миски и это чавканье похлёбки, от чего миска по кафелю елозила и будила среди ночи.
Стали подниматься по пригорку, значит, как заберёмся – направо. Из-под шлёпок вылетают камешки да комочки земли.
– Пап…
– А? – всё-таки зря олимпийку надел. Расстёгиваю молнию.
– Расскажи, почему моряка взял?
Сжимаю губы. Почему каждый раз он спрашивает именно об этом?
– Ты же знаешь. – запыхавшись, говорю я.
– Хочу ещё раз послушать. – не отстаёт сын, и я переношусь в воспоминания о том дне.
Я пришёл рано с работы, за окном по подоконнику барабанит дождь, Никитка в школе.
Только заварил себе чая, насыпал две ложки с горкой сахара, слышу стук в дверь. Вернув сахарницу на место, иду в коридор. Заглядываю в глазок – никого…
Тяну шпингалет на себя и медленно открываю дверь.
«Тяф!»
Выронил из рук ложку. Та брякает о порог двери и вываливается на бетонный пол подъезда прям к щенячьим лапкам.
«ТЯФ-ТЯФ». Хвостом виляет, язык высунул. Встречаемся глазами. Малюсенький, прямо крохотный, мокрый комок шерсти…
«ТЯФ!» – оббежав вокруг ложки, щенок ныряет мне между ног. Я, опешив, хватаю пса за хвост, но тот выскальзывает, пищит и вырывается из рук.
«Цок-цок-цок» – по паркету, оставляя следы, наворачивает круги пёсик.
– Сюрприз! – из-за угла выныривает Нина. Волосы мокрые, тушь потекла, одежду хоть тут же выжимай. – Эй! – притягивает к себе в объятия, целует меня в щёку и шепчет на ухо. – Это наш новый член семьи.
– … так Моряк и стал жить вместе с нами. – заканчиваю я рассказ.
– А ты не хотел идти. – говорит сын.
Мы останавливаемся, возле двух сосен, посреди которых маленький холмик, покрытый сосновыми иглами.
Что для него этот ритуал?
Глава 8
– Почему вы решили… – священник поднёс указательный палец к губам, и я перешёл на шёпот. – Гхм… Почему вы решили, что это сработает? Мой сын не обладает особыми талантами.
Сзади раздались шаги, и я обернулся.
Другой священник под руку вёл сгорбленную, как полураскрытый перочинный ножик, старушку. Странно поглядывая на меня, женщина в шали дрожащей рукой перекрестилась и, подтянув подол юбки, опустила кости на скамейку.
Чего это она перекрестилась так?
Я поправил волосы и развернулся к святому отцу.
– В общем, не уверен, что это сработает…
– Попробуйте не ради себя, а ради сына.
Сложив руки в замок, я крепко задумался. Идея священника звучала крайне авантюрной. Он предложил сделать каждый день сына разным, да ещё как…
– Всё же я сомневаюсь. – обронил я, глядя в пол.
– Доверьтесь господу.
Я хотел было открыть рот и вставить очередное сомнение, но святой отец учтиво поднял руку и встал. От его движений свечи возле алтаря заколыхались.
– Прошу меня простить. – сказал он и удалился, на ходу кивнув головой второму священнику.
Я шумно выдохнул и ещё раз обдумал наш разговор.
Священник дал понять, что, если я хочу выбраться из «дня сурка» и перестать притворяться, мне нужно взять инициативу на себя. Ещё какую…
Каждое утро я должен придумывать правдоподобную легенду и рассказывать сыну о его таланте. Врать я не умел. Стоило мне начать что-то сочинять, как мысли путались, щёки заливались краской, глаза бегали, уши горели, словно к ним привязывали по угольку. Сын раскусит, как пить дать…
Я выпрямил ноги и случайно задел впереди стоящую деревянную стойку.
Скрип… Затем «ШШШШ» с задних рядов скамейки. Вжимаю шею в плечи, собрав ноги обратно.
Хорошо, а если отрепетировать заранее? Сделать видеозапись, попробовать несколько раз и лучший дубль отдать Никитке.
Ну а если он не поверит? Он помнит про аварию, помнит свою прошлую жизнь, но совершенно забыл вот уже 2 года после катастрофы. Для него каждый день – это первый день после того, как его выписали из больницы.
На этом можно сыграть, с самого начала рассказать всё, как есть, про провалы в памяти…
С задних рядов послышались всхлипывания. Украдкой обернулся через плечо. Старушка мягко покачивалась на лавочке.
Достаю телефон и открываю заметки. Чёрная линия подрагивает на белом экране. Что там священник предлагал?
Печатаю – «Художник, скульптор, писатель, фотограф, актёр, дизайнер…»
Палец завис над экраном. Точно… «Флорист». Закрываю заметки.
Получилось 7 талантов. Вроде в такой последовательности.
Всхлипывания сзади переросли в завывания, будто это был не плач, а перемолотый через жернова вой. Опираясь двумя руками о лавочку, встаю.
Старуха прекращает рыдать, смотрит на меня, затем медленно, как дуло пистолета, поднимает костлявый палец.
– ПУФ. – вижу, как из её рта вылетают слюни. Раздаётся смех. Будто мотор заводится и даёт осечку.
Опустив глаза, быстрым шагом иду к выходу.
Глава 9
Сидим, задумавшись каждый о своём.
Я краем глаза поглядываю на Никитку, его губы чуть шевелятся.
Затягиваюсь… Облокачиваюсь на ствол сосны.
Могучие ветки еле слышно поскрипывают на ветру.
Поднимаю с земли ладонь и выковыриваю прилипшие сосновые иглы.
– Сын…
Губы беззвучно замирают. Глаза закрыты.
– Я люблю тебя.
Брови хмурятся, уголки рта подрагивают.
Отвожу взгляд. Затягиваюсь…
Когда последний раз я слышал от него «люблю»?
Почёсываю затылок.
Волосы что-то дёргает, смотрю на ладонь. Ну вот, влез в смолу.
Зажав в зубах сигарету, большим пальцем оттираю зеленоватое пятно.
В глаза лезет едкий дым. Щурюсь.
– Пап, а что такое любовь?
От руки поднимаю глаза к сыну.
Затягиваюсь под самый фильтр и, вытащив окурок, рукой шарю под корнями сосны. Где же ты… Ухватив краем пальца кусок жести, незаметно тащу к себе. Спрятав за спиной открытую консервную банку, не глядя кладу бычок и прячу банку обратно.
– Как гласит Википедия… – начал я.
– Нет, как гласит папа. – перебил сын.
Я поскрёб бороду.
– Любовь – это когда ты смотришь на близкого человека и чувствуешь, как в груди разливается тепло.
Молчит.
Поэтичность не мой конёк. Тянусь за новой сигаретой и на полпути, услышав ответ сына, останавливаюсь.
– У меня в груди холодно… Пап, я болен?
Теперь уже я молчу, но по другой причине. В горле образовался ком, который, как пробка в вине, сдерживает стон. Пытаюсь сглотнуть.
Два года я воспитывал сына, как мог, как умел…
Что-то кольнуло под рёбрами, и, отведя взгляд, я сделал вид, что нашёл что-то в папоротнике.
Глаза слезились, в носу собирались сопли.
А вдруг я сам говорю «люблю» только для того, чтобы создавать видимость любви? Вдруг я сам уже зачерствел, что все разговоры о теплоте в груди – это лишь имитация? Отголоски прошлого, ведь любил… По-настоящему любил я только тогда, когда была жива Нина.
Мы с Никиткой синхронно шмыгнули носами.
Сжав губы, я решил, что больше не буду откладывать свой план и уже завтра сделаю, как задумал.
Возвращаю голову на место. Сын палочкой выводит на земле буквы. Я заглядываю ему через плечо и вижу слово – «ХОЛОД».
С его носа капает слеза и приземляется на букву Д, смазав края.