Глубина человеческая. Сборник рассказов

Татуировщик

Заходя в поезд этим утром и впервые в жизни усаживаясь в просторное кресло бизнес-класса, я оставила все, кроме того, что упаковала в красный пластиковый чемодан американ туристер формата ручной клади. Я уволилась с работы, написала короткое, мало что объясняющее письмо родителям, отнесла большую часть одежды в пункт сбора для нуждающихся, цветы в горшках отвезла в свой теперь уже бывший офис в надежде, что кто-нибудь за ними присмотрит, продала машину и другие вещи, за которые можно было выручить хоть сколько-то значительные суммы. Еще я коротко остригла свои длинные волосы и перекрасила их из рыжего в блонд. А, да, еще сменила имя. Только имя, не фамилию. Не то, чтобы мне не нравилось старое, но, раз уж я сбегаю, имело смысл получить новые документы. Квартиру я просто закрыла на ключ – сомнения все еще копошились где-то в уголке моей души, и я оставила себе путь к отступлению на всякий случай. Но, на самом деле, была практически уверена, что больше никогда сюда не вернусь.

Я отдалялась от людей постепенно. После первой же школьной годовщины перестала общаться с бывшими одноклассниками, университетские друзья продержались дольше, но и от них, по мере того как они обзаводились семьями, детьми и собаками, я перестала брать трубку на день рождения. Брак счастливо разрешился разводом. Коллег игнорировать было сложнее, но тут помог ковид и удаленка – онлайн звонки оказалось переносить немного легче. Следующим шагом я сменила город, не оставив возможности даже для случайных встреч с теми, кого когда-то знала. К рабочим звонкам добавлялись лишь редкие звонки от родителей – мучительные пятнадцать-двадцать минут их длинных рассказов, которые я не слушала, и моих коротких ответов, которые подходили под любой вопрос.

Но даже этого мне со временем стало болезненно много. Каждое чужое слово, адресованное мне, будто царапало грудную клетку изнутри, сжимало горло. Все эти несчастные люди, вываливающие на меня свои замаскированные шутками комплексы, сомнения и ненависть к миру, ждущие от меня понимания и сочувствия, которые я никогда не могла дать по-настоящему. И никто и никогда не говорил о счастье, как будто кто-то ввел моду на страдание, и счастье оказалось за бортом. Мне было плохо физически. И становилось все хуже. Я устала от поддерживающих диалогов в духе “весь мир дерьмо”. Я так не считала. Нужно было лишь подобрать подходящие условия.

Решение пришло не сразу. Я пробовала медитации, психотерапию, расслабляющие тренировки и массаж, пробовала раскопать в себе истоки этой проблемы, но ничего не выходило. Каждому новому специалисту за одну и ту же сумму я рассказывала одну и ту же историю с одним и тем же результатом. И как-то, рыская в интернете в поисках загородного дома на выходные в каком-нибудь уединенном месте, я подумала, что могла бы уехать насовсем. Ну то есть я, конечно, уже переезжала, но оставалась работа, родители, да и с парой старых друзей я все еще поддерживала редкие контакты. Но если я уеду так, чтобы никто об этом не знал, всем связям придет столь желанный мной конец.

Как только эта мысль оформилась в моей голове, она стала целью. Методично, не торопясь, составляя списки дел и распределяя их по неделям, я начала готовиться. Чтобы ничего не упустить и не потерять, я купила красивый кожаный блокнот в красной обложке, застегивающийся на кнопку, и несколько тонких черных ручек. Довольно быстро составление перечня дел превратилось в ведение дневника. Писать было легко и приятно. После дня раздражающих голосов в онлайн совещаниях легкий скрип ручки по плотным страницам и бокал красного сухого вина делали меня почти счастливой.

Разделаться с вещами оказалось проще простого (думаю, создателям сервисов, которые позволяют продавать и отправлять вещи, практически не взаимодействуя с людьми, достанется местечко в раю). А вот поиски места для переезда мне никак не давались. Может потому, что я не слишком представляла, что ищу. Мне не хотелось оказаться отрезанной от цивилизации. Я не готова была пожертвовать магазинами, аптеками, сервисами доставки, поэтому глухие деревни мне не подходили. Да и сомневаюсь, что приехавшего неизвестного кого там оставили бы в покое. Мне хотелось затеряться среди толпы с полным комфортом. Мне не мешали люди сами по себе. Я просто не хотела с ними общаться.

Через два месяца поисков, когда моя квартира освободилась от большей части вещей, я наткнулась на то, что показалось мне подходящим вариантом. Сдавалась половина дома с отдельным входом на окраине небольшого городка недалеко от мегаполиса, в котором я в то время жила. Туда-то я и отправилась бизнес-классом электрички. Разочарование наступило быстро: шумные бесцеремонные соседи из второй половины дома с детьми, которых я никак не могла пересчитать, не оставляли меня в покое. Я стойко принимала приветствия и самодельные пироги, не менее стойко отказывалась от приглашений в гости, но, когда дошло до просьбы посидеть с одним из дьяволят, я поняла, что это место мне не подходит.

Следующий выбор пал на пригородный коттеджный поселок и небольшой домик в нем, огороженный забором. Соседи в этот раз не беспокоили, но до цивилизации приходилось добираться на перекладных, а доставки туда не доезжали. В объявлении обещался магазин на территории поселка, но по факту до открытия его еще надо было построить: за щитом с описанием объекта строительства и логотипом пятерочки виднелся только фундамент. Утомившись поездками за продуктами на пригородном автобусе, через месяц я съехала и оттуда.

Свой идеальный вариант я нашла с третьей попытки. Дом в средних размеров городе, частный сектор, газон и забор, сдается подвальный этаж с отдельным входом – что-то такое было сказано в объявлении. Правда, в самом доме жил хозяин, но зато цена аренды была более чем приемлемой. Учитывая, что я не собиралась больше работать, это был важный аргумент. Да и идея жить в подвальном этаже показалась мне очень в духе моих изоляционных настроений. Фотографии тоже были вполне ничего: подвал был отделан в стиле современного лофта с отдельной спальней, кухней-гостиной и совмещенным санузлом. Я внесла предоплату, заключила договор на год, не перекинувшись и звуком с владельцем, и снова купила билеты в бизнес-класс.

Игнорируя проносящиеся в окне поезда сельские виды в красках начинающейся осени, я перечитывала Роберта Персига “Дзен и искусство ухода за мотоциклом”, периодически прерываясь и соотнося его понятие Качества с, как ни банально, качеством собственной жизни. Я легко могла провести параллель между ней и мотоциклом. За годы я глубоко копнула в ее составляющие и их взаимоотношения, и теперь могла настраивать и регулировать отдельные части, чтобы целое работало так, как нужно мне. Не уверена, что до конца вникла в мысль автора, но переложение на собственное ощущение от жизни казалось мне логичным и давало ощущение управляемости.

После поезда такси долго петляло по частному сектору, путаясь в поворотах и тупиках, а во мне росло нетерпение. Я будто ехала на лучшее в своей жизни свидание. Наконец-то такси остановилось, и в окно я увидела металлическую табличку с нужным адресом. Хозяин оказался высоким – наверное, метр девяносто – приятным мужчиной примерно моего возраста. Из-под закатанных рукавов черной водолазки виднелись многочисленные беспорядочно вытатуированные надписи. Понимая по прошлому опыту, что беседы не избежать, легенду я подготовила заранее: коротко, без лишних деталей рассказала о том, что я писатель, публикуюсь под псевдонимом, которого не выдам по личным соображениям, сейчас пишу очередную книгу, но нахожусь в некотором творческом кризисе, поэтому решила сменить обстановку и рассчитываю на максимальное уединение. Парень тоже многословностью не отличался, чем даже вызвал у меня некоторую симпатию: выгорел, владея каким-то крупным бизнесом, который оставил с долгами, сейчас перебивается, делая татуировки. Заработок небольшой, поэтому хозяин дома решил добавить к нему кое-что от сдачи подвала. Расклад устраивал нас обоих.

Входа в мое новое жилище на самом деле оказалось два: как снаружи – с задней стороны, так и из дома. Но вторую дверь хозяин демонстративно запер при мне и передал ключ вместе со связкой от калитки и наружной двери подвала. Вообще, правильнее будет называть его цокольным этажом. Окна, хоть и узкие, и под потолком там были. Вся обстановка оказалась новой – помещение сдавалось впервые. Радовала чистота, даже по углам не видно было пыли, а в шкафу ровными стопками лежали одинаковые комплекты белого постельного белья и полотенец. Открывая и закрывая шкафы, осматривая посуду, белье, раскладывая собственные вещи, я всем телом и душой ощущала начало новой жизни – той, к которой я так долго стремилась.

Наконец-то все шло как нельзя лучше. Большую часть времени я проводила дома, писала дневник и кое-какие заметки в ленивых размышлениях о том, что можно было бы действительно попробовать написать книгу, заказывала еду и прочие вещи с бесконтактной доставкой и забирала у калитки, иногда гуляла, надев наушники и солнечные очки, независимо от погоды. Еще я забавлялась подсчетом слов, которыми вынужденно иногда обменивалась с другими людьми. Большинство дней в календарике, который я вложила между последней страницей и обложкой своего дневника, содержали ноль. Стремление заполнить нулями каждый день стало моей навязчивой идеей.

Раньше, в прежней жизни, я ложилась спать, переполненная тревогами, событиями и людьми прошедшего дня, и, чтобы успокоиться, закрывала глаза и представляла, что лечу в космосе в огромном золотом шаре в сотнях световых лет от Земли, и удаляюсь от нее. Внутри я представляла себе что-то вроде камеры сенсорной депривации, в которой мне однажды довелось побывать: мой шар был наполовину заполнен соленой водой, по поверхности которой мерно дрейфовало мое обнаженное тело. Я думала о том, что никогда больше не увижу никого из людей, повторяла про себя, что никому ничего не должна и никто ничего не должен мне, как будто в эту короткую мантру умещалась вся суть окружавших меня человеческих взаимоотношений. Иногда перебирала детали дня и пыталась свести их к нулю, поделив на расстояние от Земли до моего воображаемого космического шара: никаких больше совещаний, ни одного решения, влияющего на других людей, ни одного тупого свидания, никогда больше мне не придется делать ремонт или выслушивать выдуманные жалобы соседки на то, что я курю целыми днями прямо ей в вентиляцию. Эта маленькая фантазия успокаивала и убаюкивала меня. Но теперь я засыпала, стоило мне положить голову на подушку.

Город показался мне приятным и тихим после суеты мегаполиса. Люди не обращали на меня внимания, я чувствовала себя одновременно и невидимкой, и хозяином вселенной из-за того, что никто не мог вмешаться в мой новый мир. Когда я шла по улицам города под музыку, звучащую в наушниках, мне казалось, что стоит только поднять руку, как улицы встанут дыбом, машины остановятся, а из окон посыпятся стекла, закручиваясь в сверкающее на солнце торнадо. Не то, чтобы я уходила от реальности, скорее часть реальности вместе c контактами с людьми ушла от меня, оставив место для возможности существования того, чего раньше в моем мире не было.

Я брала кофе на миндальном молоке и свежие ароматные булочки с маком или морковные кексы, тыкая пальцем в меню и жестами делая вид, что не могу говорить из-за больного горла. Можно, наверное, было притвориться глухонемой, но был шанс наткнуться на того, кто знает язык жестов, а так проколоться мне не хотелось. Иногда я покупала книги. С ними было еще проще. На фразу продавца о сумме я просто показывала карту. Остальное мне обеспечивала доставка.

Примерно два месяца моего подвального рая и семнадцать непрерывных бессловесных дней спустя (шел конец ноября) на пороге моего личного заднего входа появилась картина. Я наткнулась на нее, когда возвращалась с прогулки, ставшей уже ежедневным ритуалом. Я практически налетела на нее, отыскивая ключи в сумочке, забыв снять темные очки. Сначала меня испугало само ее наличие, мое сердце бешено застучало, а в голове пронеслось несколько параноидальных сценариев. Никто не знал, что я здесь, поэтому я не ждала подарков. Но содержимое кое-что проясняло.

На картине была изображена я. Точнее, не только я. На самом деле, мне пришлось присмотреться, чтобы среди переплетенных деревьев, лианообразных растений, сидящих на них фантастических птиц и выглядывающих из листвы морд и тел несуществующих животных, разглядеть себя. Но это точно была я. Причем в моем текущем виде – стрижка и цвет волос из новой жизни. Художником почти наверняка был хозяин дома – татуировщик. Стилизация растений и животных тоже была в духе того, что люди обычно наносят на тело. Сначала я хотела обойти картину стороной, чтобы не создавать поводов для общения. Но она меня привлекла. Не столько понравилась, сколько польстила. К тому же способ доставки позволял надеяться, что хозяин дома все еще чтит мое уединение, поэтому я аккуратно подхватила картину и внесла ее в дом.

Вешать на стену мне пока ее не хотелось, поэтому я просто прислонила ее к свободной стене. На ужин у меня сегодня была гречневая лапша с говядиной и острым соусом в коробочке. К ней я налила бокал Кьянти, поставила кресло и маленький столик напротив картины и под еду и вино уставилась на нее. Картина была без рамы и, при всем вмещенном в нее буйстве растений и животных, ей как будто бы не хватало границ. Погуглив в интернете эскизы татуировок, я убедилась, что картина составлена из них. Не точно из тех, что я увидела, но стилистика определенно была похожа. Я же была изображена ровно в центре в простом белом платье, как будто-то даже не прорисованном. Мои руки и ноги были вытянуты вдоль стволов и оплетены лианами. Поза напоминала распятого Христа, только без повреждения тела.

Не зная, ожидается ли от меня что-то взамен, я так и не стала вешать картину, чтобы иметь возможность ее вернуть, если хозяин потребует от меня какой-то ответной услуги. Но день за днем ничего не происходило, я все еще не встречала его лично, иногда даже гадая, а не уехал ли он куда-нибудь, и я стала воспринимать картину как слегка причудливую деталь интерьера.

Дни проходили безмолвно и упорядоченно. Я чувствовала спокойствие и умиротворение, каких не ощущала никогда прежде. Кое-какие сомнения, что мне захочется жить так всегда, все еще оставались, но день за днем желание что-то изменить, кого-то увидеть или услышать из старых знакомых казалось все более чуждым моей нынешней личности.

Через месяц после первой картины, за несколько дней до нового года, на пороге моего входа появилась вторая. Цепочка следов в снегу на этот раз точно выдавала поставщика подарка. Вначале, я подумала, что это точная копия. Я возвращалась в сумерках и разглядела ее только в общих чертах. Занеся ее в дом, поставив рядом с первой и включив весь свет в помещении, я, не торопясь, переоделась, налила чай, подвинула кресло, и согревая замерзшие руки о горячую чашку, стала рассматривать. Картины точно отличались, хотя всю разницу нужно было выделять по кусочкам. Общая стилистика сохранилась, но проработка стала детальнее: больше мелких листочков и цветов, больше побегов лиан, морды животных стали агрессивнее, мое платье приобрело более четкие контуры, а лицо как будто стало еще более похожим на оригинал. Я даже сделала селфи на телефон и приложила его к лицам на обеих картинах по очереди. Догадка оказалась верной. Выходит, он за мной наблюдает. Может даже фотографирует. Что ж, это было странно, но угрозы я пока не чувствовала, а прояснять ситуацию не находила в себе сил.

В течение следующего месяца появились еще две картины – все более детальные и точные. К последней прилагалось письмо в плотном коричневом конверте без надписей, аккуратно приклеенное к задней стороне молярным скотчем. Я уже начинала воспринимать все это как безмолвный флирт, от которого одновременно и получала удовольствие, и с опасением ждала момента перехода границы тишины, которого явно не приняла бы. Но пока вся эта интрига меня завораживала и льстила мне больше, чем любые ухаживания мужчин за всю мою жизнь.

С последней картиной и письмом я решила устроить небольшой ритуал. Прежде, чем заняться ими, я сняла с вешалки шкафа длинную белую рубашку, какие обычно достают девушки после секса из гардероба своего парня в кино, надела ее на голое тело, налила бокал рислинга, разложила на тарелке сыр, оливки и хлеб, поставила все это на маленький столик перед стеной, где уже теснились внахлест предыдущие три картины, отпила глоток вина и пошла за инструментами. Четыре картины составили бы отличную композицию на стене, поэтому я решила, что пора их повесить. Потратив некоторое время на замеры, вбивание гвоздей и выравнивание под сыр и вино, я получила прямоугольник из четырех полотен в хронологическом порядке: верхний ряд слева направо, потом нижний в том же порядке. Между картинами оставила небольшие промежутки: прямо как в дизайнерских каталогах.

Еще раз сравнив картины и проделав упражнение с селфи, я убедилась, что при неизменном сюжете и композиции, картина (если считать все это эволюцией одной работы) улучшается, детализируется, но становится более агрессивной – это заметно по более темным краскам в финальной работе, мордам зверей, по все крепче сжимающим мои руки лианам и печати страдания появившейся на моем лице. Последнее изменение возникло только в четвертом варианте. Я присмотрелась пристальнее. Не то, чтобы нарисованной мне было больно. Здесь может лучше подошло бы слово “печаль”. Но и это выражение угадывалось лишь слегка.

Сделав еще глоток вина, я взяла письмо, распечатала конверт и бросила его на пол. Текст занимал целый нелинованный лист формата А4, был написан крупным, не идеальным, но довольно разборчивым почерком и начинался без приветствия.

“Милая соседка, поверьте, я нисколько не хочу нарушать Вашего одиночества, но оно само по себе – способ Вашего существования, Ваша психика, тяготеющая с погружению в себя – вдохновляет меня.

При знакомстве я рассказал Вам, что зарабатываю татуировками, но еще я художник. Просто это не приносит постоянного дохода. Сейчас я работаю над серией картин про одиночество человека в обществе и планирую выставку. Если захотите посмотреть, я бы мог оставить Вам записку с временем, когда меня не будет, и ключ, чтобы не нарушать Вашей приватности, которую я уважаю и понимаю безмерно.

Наверное, мне стоило бы расспросить Вас раньше, но я только сейчас догадался, как это сделать, не досаждая Вам. Я бы хотел лучше разобраться в сути именно Вашей истории побега от мира, чтобы правильно написать ее.

Да, я ведь даже не спросил, могу ли я это сделать? Если Вы против, то оставьте картины у себя или сделайте с ними, что пожелаете, а мне напишите свое возражение ответным письмом. Я пойму. Если смогу, я все же напишу Вашу историю, не вписывая туда лично Вас. Кстати, я ведь даже не знаю, целы ли еще они – мои картины, так что, видимо, их я изначально рисовал только для Вас и отдавал в Ваше полное распоряжение. Итак, я расскажу свою версию Вашей истории и, надеюсь, что Вы поправите меня ответным письмом. На большее я не рассчитываю.

Сначала я думал о Вашей изоляции от людей без контекста. Считал, что они просто чужды для Вас. Поэтому изобразил Вас в центре леса, с существами, ни одно из которых не похоже на Вас, не является человеком. Но со временем, видя (простите, иногда я случайно натыкался на Вас в городе), как Вы избегаете любых словесных контактов, я решил поразмышлять о том, какая история за этим стоит. Возможно, Вас не понимали и не принимали еще с детства. Родители, друзья и коллеги пытались сделать из Вас человека их социума. Но в какой-то момент Вы начали создавать себя заново, отказываясь от навязанных правил, условий и людей. Но Вы не стали отшельницей полностью, не ушли в монастырь или в горы (здесь я немного утрирую, но имею в виду любой способ физической изоляции). Вы подчиняете себе реальность, хотя порой это доставляет вам страдания.

Распятие на картине символизирует ту боль, которую Вы испытываете, оставаясь в этом мире. При этом Вы – сама себе Божество посреди созданий, которые ниже вас, которым Вас никогда не понять. Вы – Бог своего собственного мира.

Надеюсь, что мне удалось угадать хоть что-то, и еще больше надеюсь на ответ.

Ваш Татуировщик.”

Любопытно. Любопытно, что подписался мой тайный психоаналитик не художником, но, возможно, это потому, что про его второе амплуа я все предыдущее время не знала, а у него явно был со мной какой-то внутренний диалог в процессе написания этих картин, в котором он сам должен, видимо, был быть тем, кем мне представился – татуировщиком. Дальше я отметила стилистику: очень обходительную, вопросы и разрешения, и все эти “Вы” с большой буквы. А это предложение посмотреть картины без его присутствия? Ни малейшего намека на всю эту чепуху про свидания, отношения, да и каких-то странностей тоже не наблюдалось. Все говорило о принятии моей жизненной позиции, и о желании ее понять с точки зрения исследователя.

В его интерпретации доля правды была, по крайней мере в том, что касалось моих нарциссических настроений, но настолько открываться я не хотела. Что ж, желание представить свою версию и выпитая половина бутылки рислинга подтолкнули меня вырвать двойной линованный листок из дневника и написать ответ. Приветствие я тоже решила опустить.

“Вы пытаетесь понять суть моего одиночества. Что ж, должна признать, что это льстит мне, и Ваша отсылка к дикой природе красива, но не верна. Я не хочу быть самосозданной Евой – единственным создателем и разумным созданием среди неразумных тварей живых и растений. Я не в такую картину мира пытаюсь вписать себя вашими метафорическими лианами. Моя может тоже необычная, но все же более привычна для современного человека. На самом деле, почти так же живут многие. Но мне из-за особенностей психики необходимо довести эту картину до крайности. Недавно мне приснился сон. Думаю, он даст вам понимание того, как я воспринимаю мир, себя в нем и свое одиночество.

Во сне я иду по городу внутри прозрачного с одной стороны шара. Никаких его физических границ я не ощущаю, он просто отделяет меня от остального мира. Я вижу людей, но меня не видит никто. Толпа расходится, пропуская меня, но не понимая причины. Я могу брать еду и вещи из магазинов, но никто не в состоянии поймать невидимого вора. Я знаю, что жила так всегда. Проснувшись, я поняла, что видела свой личный вариант рая.

Я не боролась с непониманием, не создавала себя заново, я просто постепенно отказывалась от общения с людьми, пока не пришла к текущему варианту личного мироустройства. Сейчас оно меня полностью устраивает, и я даже думаю, что могла бы прожить так до конца жизни.

Ваша Никто.”

Для подписи, скажу честно, я перебрала несколько вариантов. Мне хотелось заинтриговать этого необычного человека и дать дальнейший простор для его творческих фантазий. На еще одно письмо я тоже надеялась, хотя и с некоторым беспокойством по поводу границ этой новой стороны наших отношений.

Свое письмо я запаковала в картонную коричневую коробку, которую специально для этого заказала в бесконтактной доставке вместе с наполнителем, положив туда еще бутылку моего любимого белого совиньон блан Paddle Creek, и отнесла на порог его входа в дом. Не была уверена, что он пьет вино. Это дополнение было скорее порывом передать атмосферу моего маленького мирка.

Ответа не было долго, но быстро я его и не ждала. Подозревала, что он переписывает картину. Мне же, тем временем стали сниться сны по мотивам тех работ, что висели у меня на стене, и нашей короткой переписки с Татуировщиком, как я теперь стала называть его про себя. Мне снилось, что я это – картина, я – это статуя, я – это распятый на кресте Христос в шевелящихся татуировках. Татуировки говорили со мной, рассказывая истории о сотворении моего собственного мира из руин того города, в котором я живу и который должна разрушить. Один сон я запомнила и записала подробно.

Мне снилось, что я стою на высоком постаменте на центральной площади города. Я – что-то вроде живой статуи. Не чувствую усталости, голода или холода, могу двигаться, но не схожу с места по собственному желанию. Это мое место, с него мне виден весь город. Присмотревшись, я понимаю, что люди в нем ведут себя ненормально – носятся туда-сюда, толкают друг друга, что-то быстро хватают и убегают дальше, забегают в здания и выбегают вновь. Пытаясь разобраться в этом сумасшедшем непривычном хаосе, я замечаю свои руки – они на глазах покрываются морщинами. Тогда я понимаю, что время для всего мира, включая мое собственное тело, идет быстрее, чем для моего сознания. Я старею и умираю прямо сейчас, но никто этого не видит. Я кричу, чтобы кто-то обратил на меня внимания, но от звуков моего голоса рушится постамент, на котором я стою. Сама же я просто оказываюсь на куче камня без малейших повреждений. Оглядываясь, я вижу людей в обычном ритме времени. Они смотрят на меня, как на дикарку или сумасшедшую, сторонятся и отводят глаза. Мое старение останавливается, но дышать все труднее. Я не смогу жить в самом городе – мне нужен новый постамент. Я знаю, где его найти и направляюсь туда. Дорогу мне преграждает какой-то человек, вглядывающийся в меня с ненавистью. Он что-то кричит мне о том, что таких, как я не должно быть в его городе. Я протягиваю руку и забираю его лицо. Человек падает замертво, а его лицо оказывается вытатуированным на моем теле в последнем предсмертном крике. От этого мне становится легче дышать, и кожу я чувствую уже не столь стянутой быстро пролетевшим временем. По пути до постамента я собираю дань из других озлобленных людей. К финалу пути все мое тело покрыто кричащими, плачущими, злобными лицами. Одной только волей я поднимаюсь на свой новый постамент – еще выше прежнего. Теперь я знаю секрет вечной жизни и могу спокойно наблюдать за мельтешением муравьев, время от времени выхватывая самых злобных для себя.

В то утро я проснулась больной. Температура, кашель, насморк – все признаки простуды по списку были в наличии. Приняв таблетки и завернувшись в одеяло с большой кружкой чаю с медом и лимоном, я обдумывала то, как сильно зациклилась на этих картинах и себе на них в последнее время. Все эти сны… Как будто мое подсознание увлеклось идеей сделать меня каким-то объектом вместо живого человека. Надо было отвлечься.

К счастью, через пару дней от простуды и мрачных мыслей не осталось и следа. Сны, кажется, тоже оставили меня в покое. Но идею занять себя чем-то более системным, чем прогулки, кофе, онлайн-покупки и редкие заметки в дневнике, я обдумывала всерьез. Покрутив голове разные варианты онлайн курсов без учителя, фриланс без необходимости лично общаться с заказчиком и домашние занятия спортом, я вернулась к идее книги. Правда, йогой по утрам тоже стала заниматься, скачав для этого специальное приложение на телефон.

Идея для книги сформировалась у меня давно. В ней я представляла себя постарше, лет пятидесяти с небольшим, чуть раньше срока вышедшим на пенсию профессором института магических наук. Да-да, мне все же хотелось, чтобы в созданном мной мире была магия. Так вот, моя героиня представляла себе пенсию эдаким курортом на дому с вином, прогулками, театрами, болтовней с соседками и прочими тихими-мирными развлечениями уставшего от тяжелой многолетней работы человека. Но мозг, привыкший к жесткому распорядку и упорному труду, вписываться в эту самозаведенную богадельню отказывается и бунтует. Героиня начинает сталкиваться с внутренними демонами – тревогами, сомнениями, размышлениями о правильности пройденного пути. Но так как мирок у меня вырисовывался необычный, героиня должна была столкнуться со своими демонами во плоти – в нескольких обличьях, в том числе и человеческом. Ну и всякое там про новую жизнь, смену установок, поиски себя и так далее.

Кажется, я перечитала книг из серии “психология для чайников”, но идея мне нравилась. Не нравилась реализация. Мои прошлые заметки никуда не годились, поэтому я прошерстила онлайн-книжный на тему учебников по писательству. Заказала Чака Паланика “На затравку”, Уильяма Зинсера “Как писать хорошо”, Стивена Кинга «Как писать книги» и Джозефа Кэмпбелла «Тысячеликий герой». Надо было подтянуть теорию.

К концу марта я перечитала Паланика, Зинсера и Кинга, забросила Кэмпбелла и написала тридцать две страницы текста одиннадцатым шрифтом, который пару раз в неделю распечатывала на специально купленном для этого принтере, и правила карандашом, чтобы потом перенести правки в компьютер. Процесс меня затягивал, а про результат я пока особенно не думала.

Пробивающееся через мои узкие окошки свежее весеннее солнышко снова потянуло меня на улицу, зимой я редко выходила из дома. Не веря обманчиво яркому солнцу и одевшись потеплее, я вышла из дома. У калитки по наитию обернувшись на окна второго этажа, я уловила движение шторы. Может совпадение, конечно. В конце концов я давно не выбиралась из дома и подгадать было невозможно, но какой-то неприятных холодок все же пробежал по моему телу.

Прогулка по тающему, журчащему и наполненному весной городу выветрила неприятные мысли из моей головы, и я даже решилась сесть в кафе, когда на глаза мне попалась красивая застекленная веранда с уединенным, обставленным с обеих сторон высокими растениями, свободным столиком. По дороге я как раз купила одну книгу, которую давно хотела прочесть – “Кракена” Чайны Мьевиля – и намеревалась приятно провести часок-другой в тишине за кофе и завтраком с видом на пока еще практически пустую утром выходного дня улицу.

Завтрак вышел потрясающим. Я заказала яйцо бенедикт на тосте с лососем, капучино на кокосовом молоке и малину в шоколаде, к которой мне бесплатно принести бокал игристого. Снова воспользовавшись приемом с больным горлом, я при этом не произнесла ни слова. Когда завтрак и пара десятков страниц книги были позади, я, допивая кофе, стала просто рассматривать в окно редких прохожих. Напротив кафе был небольшой сквер, где несколько человек выгуливали кто детишек, кто мелких собачек. И тут я заметила его – Татуировщика. Сомнений не было – он смотрел на меня, а значит следил за мной. Как только я заметила его, он развернулся и быстро пошел через сквер в другую сторону от кафе. Я закрыла книгу, отставила недопитый кофе и жестом попросила счет.

Пару часов я прокружила по улицам города, не разбирая дороги, в раздумьях о том, как относиться к этому новому повороту событий, но так ни к чему и не пришла, замерзла и вернулась домой в надежде что-то решить позже. На пороге меня ждала еще одна картина, на этот раз, видимо, из-за сырой погоды, завернутая в пленку.

Настроения для медитативной распаковки не было, поэтому я быстро сбросила ботинки и пальто, и сорвала пленку. Картина изменилась. Теперь ее заполняли озлобленные лица и полупрорисованные зыбкие фигуры из теней. Сама же я теперь была подвешена на перекрестии железнодорожных рельс и оплетена проводами. Платье из белого стало черным. Сохранилось только лицо – с последней версии картины с животными – и стилистика изображений татуировок. Лица резко напомнили мне давний сон про меня-статую, колонны и город. Какое-то жуткое совпадение. Может я что-то такое написала в том письме? Или он читал мой дневник, когда я уходила в город?

Переодевшись, выпив чаю и успокоившись, я решила, что, по сути, ничего страшного не увидела. То, что Татуировщик следил за мной – это факт, но увидел, как я выхожу, он скорее всего, случайно, и решил получить дополнительный материал для картин. В конце концов, он же не имеет возможности писать меня с натуры. На самой же картине я, по размышлении, ничего угрожающего тоже не нашла. Это новое видение вполне могло быть его визуальной интерпретацией моего рассказа о своем отношении к миру, хотя, насколько я помнила, о том, что я воспринимаю его агрессивным, не говорила. Мне пришло в голову, что пора бы навестить его галерею. Помнится, он предлагал мне эксклюзивную экскурсию без сопровождения. Возможно, общая тематика его работ что-то прояснит и про эту картину. Сегодня я была вымотана, поэтому письмо решила написать завтра.

Еще пару дней я провела в сомнениях по поводу обоснованности своих подозрений. Я прожила в этом доме уже полгода, за которые Татуировщик ни разу не нарушил установленных мной границ молчания. Он не пытался увидеться со мной, не старался столкнуться во дворе и, возможно, даже следил за тем, чтобы мы не встретились и случайно, так как живя в одном с ним доме и довольно часто выходя из него, я за эти полгода ни разу его не встретила. Он просто пишет картины. А я, кажется, боюсь призраков.

На следующий день на моем пороге стояли сразу две картины. Они не были замотаны в пленку, и краска успела немного потечь. Я занесла их в дом и поставила рядом с первой. Порядок определить было нетрудно. Если предыдущая серия улучшалась и уточнялась от работы к работе, то эта явно шла по ниспадающей. Лица теряли четкие контуры, становились из злых безумными, моя фигура к третьей картине стала одним лишь очертанием поверх креста из рельсов. Тревога вновь захватила мои мысли, и я села писать письмо. Через пятнадцать минут, конверт, завернутый для надежности в пленку, был приклеен к главной двери дома. Вечером – я проверила – его там уже не было. Стараясь не слишком накручивать себя тревожными фантазиями, я легла спать.

Ночью мне снова снились сны. Они были короткие, беспорядочные и тревожные. Лица с татуировок на моем собственном теле вопили на меня и раздирали меня на части. Я пыталась убежать от них – как бы выбежать из того слоя собственной кожи, на котором они были изображены, но получалось плохо – они нагоняли меня и накладывались вновь. Разбудил меня стук в дверь. Солнце давно светило в окно. Несмотря на жуткие сны, проспала я почти до полудня.

К двери, также в пленке, был приклеен мой собственный конверт. В нем обнаружилось письмо, написанное знакомым почерком Татуировщика и ключ. Письмо коротко сообщало, что хозяина не будет дома с того момента, как он оставит конверт на моей двери, и до утра. В любое время я могу воспользоваться ключом, чтобы посмотреть его работы, которые расставлены в холле второго этажа.

Через двадцать минут, наскоро умывшись и одевшись, я уже отпирала главную дверь дома. Тишина говорила о том, что хозяин действительно ушел. Если только он не притаился и не ждал меня где-нибудь за углом. Но здравый смысл подсказывал, что такие ухищрения человеку в полтора раза выше меня ростом были бы ни к чему, задумай он что-то недоброе. Поэтому я разулась, и, прежде чем подняться на второй этаж, решила осмотреть первый. Конечно, явного разрешения я на это не получала, но и устоять не смогла.

На первом этаже я обнаружила кухню, гостиную, туалет с ванной и чистенькую, без вещей спальню, видимо, предназначавшуюся для гостей. Ничего необычного. Убрано неплохо, но не слишком тщательно, в холодильнике мясо, овощи и даже борщ в небольшой кастрюльке, в ванной стандартный минималистический мужской набор средств. Гостиная была переделана под тату салон: там обнаружилась кушетка, стол с татуировочными машинками, стеллажи с красками, рулонами пленки и салфеток, коробками одноразовых перчаток и прочими материалами. Также там стоял письменный стол с офисным креслом, заваленный эскизами как на бумаге, так и на телячьей коже.

Поднявшись на второй этаж, я сразу увидела картины. Они занимали довольно просторный холл целиком: висели на стенах, стояли прислоненными к ним на полу, местами даже внахлест. И везде была я. Почти не дыша я обвела взглядом каждое полотно. И не было ни одного, где не было бы меня. Здесь были варианты обеих серий, хранившихся у меня, отдельные мои портреты, совершенно другие сюжеты, в которые я была вписана. Общими оставались две вещи: стилистика татуировок там, где было что-то кроме моего лица, и я в самом центре картин.

Я обошла весь второй этаж. Нигде не было ни намека на какой-то другой рисунок, даже чужой. Фотографии в рамках, и те отсутствовали. На первом этаже, как я помнила, никаких изображений я тоже не видела. Какого черта здесь происходит?

Вот теперь уже мои тревоги не казались мне призрачными. Я быстро спустилась вниз, обулась, оставила ключ в незапертой двери и вернулась к себе. Свою дверь я заперла и оставила ключ в замке, чтобы нельзя было открыть снаружи. Также я нашла ключ от второй двери – ведущей из дома – проверила запор и тоже вставила ключ в замок. Что бы там ни происходило в голове у этого человека, я не хотела, чтобы это имело хоть какое-то отношение ко мне. Дом неожиданно показался мне чужим и агрессивным. Я почти упала на пол и расплакалась.

Вечер, немного успокоившись, я провела в сборах и поисках нового жилья. Понимая, что подходящего варианта так быстро не найти, я удовлетворилась номером в отеле в соседнем городе, который и сняла на неделю с завтрашнего дня. Билеты тоже купила и с некоторым чувством облегчения легла спать.

Проснулась я от какого-то жуткого кошмара, будто что-то стягивает мне руки и ноги, залепляет рот. Несколько секунд я металась в темноте, стряхивая с себя чьи-то потные ладони, пока не поняла, что это не сон. Сопротивляться в темноте и при полном непонимании ситуации было бесполезно, поэтому я замерла и дала себе время осознать происходящее и привыкнуть к слабому свету уличного освещения, едва пробивающемуся через зашторенные узкие окна.

Почувствовав, что я проснулась и не сопротивляюсь, Татуировщик прекратил попытки завязать мне рот, убрал руки и выпрямился. Мои ноги и руки уже были чем-то связаны. Думаю, узкими пластиковыми стяжками, какими скрепляют пучки проводов. Осторожно пошевелив конечностями, я почувствовала, что стянуто не туго, но и освободиться я бы не смогла. Татуировщик отошел от моей кровати и включил торшер у противоположной стены.

Едва привыкнув к свету, я буквально вытаращилась на него, забыв про свое, не предвещающее ничего хорошего, положение. Я ведь не видела его полгода. Тогда он произвел на меня приятное впечатление, но сейчас был похож на опустившегося алкоголика или наркомана. Грязные волосы сосульками свисали до плеч, лицо осунулось, глаза выглядели красными даже в тусклом свете лампы. Рваная в сомнительных пятнах футболка обнажала руки, забитые вытатуированными надписями буквально одна поверх другой. В прошлую нашу встречу их было точно меньше.

Татуировщик вышел из спальни, и из гостиной послышались звуки передвигаемой мебели и еще каких-то приготовлений, которые определить я не мола. Это дало мне время проверить надежность стяжек, но безрезультатно, – они держали крепко. Когда-то давно мне приходилось видеть ролик о том, как пленник, перекручивая запястья резким движением, рвет такие стяжки, и я попыталась выполнить что-то подобное, но к тому моменту как мой теперешний тюремщик вернулся в спальню, только растерла руки.

Не говоря ни слова, и не смотря мне в глаза, хозяин дома поднял меня на руки (даже в теперешней его форме, кажется, это не составило для него труда), отнес в гостиную и усадил в кресло, которое поставил у стены под узкими окнами. Рядом с креслом лежали мотки толстой бечевки, а посреди комнаты стоял мольберт. Все еще избегая моего взгляда, Татуировщик начал методично привязывать меня к креслу бечевкой: плотно примотал грудь к спинке, новой пластиковой стяжкой притянул правую руку к подлокотнику, затем разрезал общую стяжку и проделал то же самое с левой, плотно примотал руки бечевкой, разрезал стяжки. потом то же самое сделал с ногами. Все это прошло в полной тишине. Я тоже молчала, не видя проку в вопросах. Смысл действа, учитывая состояние галереи и мольберт посреди комнаты, мне был примерно понятен. По крайней мере на ближайшую перспективу.

Когда я оказалась привязана крепко всеми необходимыми частями тела, Татуировщик отошел к мольберту и какое-то время просто смотрел на меня оттуда. Я смотрела на него. Через несколько минут он взял, кажется, карандаш (с моего места мне было плохо видно) и начал рисовать. Что ж, у меня было время поразмыслить над ситуацией.

Хотелось мыслить здраво, хоть это было и не просто, поэтому первое, в чем я себе призналась – на хороший финал рассчитывать не стоит. Пока не понятно, включал ли полный план моего тюремщика еще какие-то промежуточные стадии, кроме рисования портретов (изнасилование, пытки?), но в конечной точке я не сомневалась – он меня убьет. Я прочла достаточно триллеров. Просто осилить его и сбежать мне не удастся – это мысль номер два. И три – написание картины займет время, которое мне нужно будет потратить на изучение возможностей.

Не то, чтобы такие размышления сильно меня успокоили, но я с удивлением отметила, что, как минимум, не впадаю в панику и в состоянии рассуждать. А вот мой противник здравомыслием в текущий период своей жизни вряд ли отличался. Поставила за здравомыслие пять очков Гриффиндору, то есть себе.

Художник (теперь я дала ему и второе имя) рисовал до утра, а я, кажется, задремала. В какой-то момент в полусне я чувствовала, что он развязывает меня, переносит на кровать, но сил сопротивляться у меня не было, да и смысла в этом все еще было не много.

Проснулась я с одной рукой, привязанной бечевкой к дужке спинки кровати. Веревка была достаточно длинной, чтобы я могла сесть, но не встать. Я села, по-турецки скрестив ноги, и осмотрела комнату. Новая реальность моего существования при дневном свете, приглушенном все еще закрытыми шторами, начала заново проявляться в моем сознании. Кресло и мольберт стояли на своих местах – их мне было видно через открытую дверь спальни. Картина тоже была там, но не видана мне. Хотелось в туалет, но пока не сильно. Ради интереса я попытала счастье с узлами на веревке – ожидаемо безрезультатно. Мой тюремщик подготовился.

Только я заново растянулась на кровати в абстрактных мыслях о бессмысленности моих вчерашних предосторожностей с ключами, как раздался стук в ту дверь, что вела ко мне изнутри дома, и затем – шаги по лестнице. Художник выглядел чуть лучше: вымыл волосы и завязал их в аккуратный гладкий хвост, лицо немного посвежело, краснота глаз спала. Он аккуратно перочинным ножом срезал веревку с моего запястья, оставив болтаться на дужке кровати и жестом, даже с поклоном, не произнося ни слова и снова не смотря мне в глаза, указал на выход из спальни по направлению к ванной комнате.

Я почувствовала себя чуть свободнее, взяла нижнее белье и чистую одежду из шкафа, и направилась в ванную, которую тут же заперла на замок. С минуту я прислушивалась, ожидая, не станет ли он вламываться ко мне или требовать оставить дверь незапертой, но ничего такого не происходило, поэтому для начала я осмотрелась в поисках любых предметов, способных помочь мне выбраться. Сходу все казалось бесполезным. Моя безопасная бритва пропала: видимо, несмотря на ночное состояние, кое-что Художник соображал, либо, что более вероятно, спланировал заранее. Так или иначе, стоило ожидать, что и другие потенциально опасные предметы из моего жилища он подчистил. Но, опять же вспоминая тонны прочитанных триллеров и детективов, могло пригодиться что угодно, поэтому я спокойно разделась, умылась, приняла душ, высушила волосы и оделась, оставив пижаму в корзине с грязным бельем, и при этом методично пересматривала и запоминала все тюбики и предметы в ванной, в которых раньше видела совсем другие функции.

Завтрак на кухонном столе меня, пожалуй, не удивил. Хоть я и не обольщалась насчет моего положения, жестокости пока не чувствовала. Яичница, помидоры, хлеб, сыр и кофе – все было горячее, и приготовленное не на моей кухне, моя сковорода стояла чистой на плите, да и посуда была не из моего комплекта. Он готовил у себя. Есть не хотелось, но что-то подталкивало меня проявить уважение к этой странной заботе. Я съела половину порции и выпила кофе. Посуду, раз она не моя, мыть не стала.

Дождавшись, пока я встану из-за стола, Художник указал мне на кресло. Веревок на этот раз не было, зато была пара металлических наручников, которыми он приковал мои руки к подпоркам подлокотников кресла, после чего отошел к мольберту. Как и ночью, какое-то время он просто всматривался в меня, затем продолжил работу над картиной.

Я же стала размышлять о чисто практических вещах ближайшей перспективы. Невольно я ввязалась в игру, правил которой не понимала. И это непонимание могло обойтись мне дорого, поэтому я начала строить гипотезы. Первая – про молчание. Это мое правило или его? Я делала ставку на первое, но уверена не была, слишком уж он был усерден в соблюдении тишины. Рано или поздно мне придется попроситься в туалет, если только он сам не предусмотрел какого-то расписания, во что, глядя на его сосредоточенную работу, верилось с трудом. Здесь, видимо, придется рискнуть. Вторая – про степень свободы. Он явно не стремится держать меня насильно. У меня пока не было полной уверенности, но что-то подсказывало, что добровольное участие было бы предпочтительнее, хотя бы в рамках моего подвала (в текущей ситуации называть его цокольным этажом стало сложно). И третья – про доверие. Раз он зациклился на мысли понять меня, ну или может более конкретно – мой выбор жизни в молчании и одиночестве, – то может я смогу расположить его к себе, подкинув что-то из своего внутреннего бестиария. Хотя здесь все зависело от проверки гипотезы номер один – про молчание.

Когда неделю назад я стояла в книжном и листала Кракена Чайны Мьевиля перед покупкой (казалось, с того момента время перешло на какой-то свихнувшийся темп, то ускоряясь, то замедляясь до невозможности выдержать), ближе к концу я наткнулась на фразу, которая зацепила глаз: “Все зависит от того, как на это смотреть, беспокоит ли тебя, что путешествие всегда кончается летальным исходом”. Этот вопрос как нельзя лучше подходил к моей текущей ситуации, и мысли мои постепенно от попыток приземлить ситуацию и сформулировать действия потекли по размытой дорожке осмысления этой новой реальности. Ничем конкретным не направляемый, мозг строил некий новый нарратив на основе моих представлений о себе и того, что привносил в них Художник.

Увлекшись мыслями, которые уводили меня в некое мифологические направление, я так и не попросилась в туалет до того, как Татуировщик сам прервал работу. Он отстегнул наручники, жестом показал мне на ванную и остался ждать моего возвращения, после которого я снова была прикована, а он поднялся наверх и примерно через час вернулся с обедом из доставки на одну персону.

После обеда работа вернулась в прежнее русло и через какое-то время я все же решилась произнести первую за полгода между нами фразу: “Мне нужно в туалет”. Сердце мое при этом билось даже чаще, чем когда он меня привязывал к креслу посреди ночи. На кону была моя первая гипотеза правил этой игры. Что ж, похоже я сделала верную ставку: молчание – это мое правило. Он некоторое время смотрел на меня, потом отстегнул наручники и показал прежним жестом на ванную, хотя сам не произнес ни слова. Других гипотез в этот день я проверять не рискнула и к вечеру оказалась в кровати с тем же манером привязанной рукой. Тело за день порядком затекло, а сознание было измотано, так что заснула я быстро.

На следующий день я попросила книгу и освободить одну руку, чтобы можно было переворачивать страницы, что и получила без вопросов – еще не доказательство второй гипотезы про свободу, но факт в ее пользу, как минимум. “Кракен”, которого я продолжила читать, вернул меня к третьей гипотезе – о том, что я могла бы завоевать его доверие, рассказывая о себе. Точнее даже не к самой гипотезе, а к тому, о чем именно я могла бы рассказать, что вписалось бы в представления обо мне Художника. Факты биографии его вряд ли заинтересовали. А вот что-то в духе личной мифологии вполне могло бы зайти. Пожалуй, даже можно было бы отыграть сценарий Шахерезажы. Там ведь сказка хорошо закончилась? А то я подзабыла с детства.

На следующий день я попросила ноутбук, сказав, что пишу книгу, чем вызвала еще более долгий и пристальный взгляд, но все получила без проблем и без слов, сразу выяснив, что его вай-фай, которым я пользовалась, выключен. Также он придвинул к моему креслу столик со стороны свободной правой руки, на который положил “Кракена” и поставил стакан с водой. Мило. Не хватало, пожалуй, розы в тонкой вазочке для атмосферы.

Выдавать свой бумажный дневник Татуировщику мне не хотелось, поэтому его я просить не стала. Последние дни описала и продолжила вести заметки в электронном виде. А вместо книги начала сочинять мифологию имени себя. Я творила мир, в котором я – Богиня и Создательница, мир, который подчиняется мне и который борется со мной, мир, в котором я, сама не ведая того, создала Монстра, и Монстр полюбил меня, как умел, но разрушал мой мир, так как не мог понять его, но Богиня могла понять Монстра и указать правильный путь любви. “Я Господь Бог твой, да не будет у тебя никаких других богов, кроме Меня” – в общем, задумка была амбициозная, но захватывающая.

Несмотря на то, что общаться с людьми я не любила, вникать в их образ мыслей мне всегда доставляло удовольствие. Конечно, я не предполагала кормить Художника третьесортным переложением “Красавицы и Чудовища” вперемешку с библейскими мотивами. Я просто чуть переформатировала собственное мировоззрение, поставив себя в центре личного космоса явным образом, провела аналогию между постепенным отказом от контактов с людьми и сотворением личного мира, возникающее у меня ощущение контроля над реальностью превратила в намерение, а для образности добавила снов – их мне действительно снилось немало в связи с картинами, но многое я успела забыть, пришлось включить фантазию. До темы с Монстром я планировала добраться по мере развития событий.

На заметки, чтобы не заблудиться в собственных же мифах, у меня ушло несколько дней, которые в остальном протекали однообразно. Ни других вещей, ни большей свободы я пока не просила. После завтрака, дав Художнику едва погрузиться в картину, я прервала работу:

– Сегодня мне приснился сон. Он о том, о чем вы спрашивали меня в письме – о моем одиночестве, но и о вашей картине. Я бы хотела вам рассказать.

– Да, – тихо ответил он с отчетливым кивком.

Была у меня в детстве такая игра на приставке – принц Персии. Там нарисованный маленький человечек преодолевал нарисованные маленькие препятствия и сражался с нарисованными маленькими чудовищами. Но эмоции я испытывала вполне настоящие, зная, что в любой момент под нарисованными ножками может провалиться пол. Что ж, на этот раз пол не провалился.

– Я стою на площади среди людей. Площадь огромная, и я знаю, что она вмещает всех людей на земле. Ничего особенного не происходит. Все просто двигаются туда-сюда, насколько позволяет пространство вокруг и теснота. Постепенно то на одном, то на другом лице появляется выражение непонимания происходящего, и люди начинают что-то говорить, что-то спрашивать друг у друга. Но ни один не может другого понять. Тут они почему-то начинают показывать на меня и двигаться ко мне. По мере того, как все больше людей обращают на меня свои взгляды и вытянутые руки с указательными пальцами, я начинаю расти, все выше и выше, уже раза в три-четыре выше любого человека в толпе. Они винят во всем меня и кидаются, как лилипуты на Гулливера. Я чувствую в себе силу говорить с ними и научить говорить их, но они злы и все больше похожи на надоедливых мух. И я лишаю их языка, а себя зримого образа в этом мире. Потеряв внимание, я снова возвращаюсь к прежним размерам, но теперь меня никто не видит. Как в том старом сне, о котором я писала вам в письме, я иду через толпу, текущую вокруг меня. Лица будто бы пошли рябью. Злоба разбавилась растерянностью и страхом. Проходя мимо сотен и тысяч людей, я вдруг замечаю одно с выражением абсолютного спокойствия. Оно смотрит на меня и видит меня. Это ваше лицо. На этом я проснулась.

Художник несколько минут смотрел на меня, не отрываясь, затем подошел, отстегнул наручник, сунув его в карман, забрал полотно с мольберта и поднялся по лестнице. Я услышала звук запираемого снаружи замка. В этот день он больше ко мне не спускался.

Внезапную свободу я потратила на обследование своей части дома на предмет колюще-режущих или любого другого предмета, способного в моих руках нанести тяжкие телесные повреждения человеку в полтора раза выше меня. Кухонные ножи и все мои немногочисленные инструменты исчезли, видимо, в ту же ночь, что и бритва. Пропал также мой телефон. Я рассмотрела разные варианты изготовления дубинок и заточек, но приемлемого пока не подобрала. Что интересно, я не так уж и торопилась освободиться. Мысленно я вроде как прикидывала варианты только на случай агрессии с его стороны, но выходить из игры мне пока не хотелось. Я заняла в ней свою позицию, и она мне нравилась.

На следующее утро я проснулась все так же свободной в пределах своей клетки. Моя рука не была привязана к кровати. На верхней ступеньке лестницы, ведущей в часть дома хозяина я обнаружила большой пакет с продуктами. Художник не появлялся три дня, а я убедилась, что узкие окошки у потолка моих комнат не открываются и слишком узки, чтобы в них пролезть, вздумай я разбить их. Остальное время я развлекалась уточнением и развитием личной мифологии, а также примеряла на себя способы, которыми могла бы убить человека – такой вариант развития событий все еще казался вполне вероятным. Смогла бы я, например, воткнуть кусок разбитого зеркала ему в шею? Пока в своих размышлениях я не доходила до того, как незаметно раздобыть орудие или оказаться в ситуации, в которой бы мое нападение стало бы наиболее неожиданно, физически удобно и безопасно для меня, скорее я пыталась понять, смогу ли я воткнуть кусок стекла в шею живого человека. Казалось, что смогу.

На четвертый день Художник принес чистое полотно. Наручников не было. Я, приняв душ, одевшись и позавтракав, села в кресло с книгой. Роль Шахерезады я пока отложила, предполагая, что услышанное от меня должно начать реализовываться на картине – ход в игре переходил к противнику.

Скрываясь за чтением книги, я потихоньку наблюдала за Художником. Он был спокойнее, чем в предыдущие дни, и выглядел более здоровым и аккуратным. В туалет я выходила уже без разрешения, но заметила, что он не давал мне взглянуть на картину. При малейшем подозрении, что мне может открыться хоть уголок, он ревностно разворачивал полотно ко мне задником. Что ж – вот и новое правило.

Через несколько дней я стала замечать признаки деградации: одежда снова покрылась пятнами, волосы засалились, взгляд стал бегающим и нервным, росчерки карандаша по полотну – редкими, но агрессивными.

– Я всегда любила быть одна. С самого детства. – Начала я без разрешения. Взгляд мой был направлен в книгу, но я знала, что он прервал работу и смотрит на меня. – Пряталась в шкафах и под кроватью, став старше, проводила больше времени вне дома, но против родителей не протестовала, из дома никогда не убегала: нотации давались мне тяжелее, чем мягкое уклонение. Избегать собственной позиции мне удавалось примерно до универа, точнее до того момента, когда нужно было принимать решение о том, куда поступать. Родители настаивали на том, чего я точно не хотела. И в ответ из вариантов, которые нравились мне, я выбрала тот, который меньше всего нравился им. Я одновременно встала и на свой собственный путь, и на путь протеста против родителей. Тогда я еще это так не воспринимала – просто инстинктивное решение. Свой собственный отколовшийся мирок, тогда еще зародышевый, с размытыми границами, но уже подконтрольный мне, я осознала только после окончания универа. Тогда и в честь этого я сделала свою первую татуировку. – Тут я подняла взгляд на Татуировщика, сняла носок с правой ноги и слегка задрала штанину свободных домашних брюк, открывая цветок на верхней части ступни.

Ход был рискованным, знаю, и здравый смысл подсказывал не доходить до последней детали, но внутренний демон все шептал мне что-то про подчинение, и я не сдержалась. На лице Татуировщика появилось почти детское удивление, сменившееся задумчивой полуулыбкой. Он больше не смотрел ни на меня, ни на картину, а, кажется, ушел вглубь себя, перестраивая видение меня и своей картины в связи с услышанным. Некоторое время спустя он принялся что-то стирать и перерисовывать, чем занимался до обеда, а затем поднялся к себе, забрав полотно.

Я встала с кресла, открыла холодильник и достала бутылку вина, которую купила еще до того, как мой мир захватили демоны. Почему во множественном числе? По началу я и сама не поняла, с чего это я сформулировала фразу именно так. Это была автоматическая мысль. Но наливая в бокал в вино, расхаживая по комнате и делая маленькие будоражащие чувства глотки, я начала размышлять о собственных демонах. Эта игра, очевидно, не только захватывала меня, но и что-то меняла во мне, в моем представлении о себе, об отношениях с миром. Меня вдруг поразила мысль, что я не чувствую потери чего-то от этой вынужденной изоляции. Да, ситуация опасна, я не сошла с ума, не заразилась стокгольмским синдромом, не потеряла чувства реальности (по крайней мере, мне так казалось), но лишившись всех контактов с внешним миром я не чувствовала никакой пустоты. Я будто бы в очередной раз отбросила что-то лишнее. И если представить на минуту, что я точно знаю, что Художник не представляет для меня угрозы, то этот мой новый мир вполне можно считать эволюцией предыдущего. И эволюция эта заключалась в упрощении контроля. По сути, этим путем я и шла. От неуправляемых связей с многими людьми, вещами и событиями к управляемому минимуму.

Я еще раз оглядела свое жилище. Конечно, с момента переезда сюда с одним маленьким чемоданом, мне пришлось купить что-то из вещей, также присутствовала обстановка хозяина, но в сумме это, пожалуй, было минимальное количество предметов, которыми мне когда-либо приходилось обходиться. Я часто наводила здесь порядок, раскладывая все точно по своим местам. В порядке я находила чувство контроля, которого не давал мне внешний мир. Я действительно была Богом и Создателем здесь, в этом мире, в который ворвался демон. И я заменила усилия по контролю внешнего мира – того, где живут другие люди, – на игру, в результате которой могла взять под контроль одного человека. В этом упрощении и виделась мне красота моей новой реальности.

На следующее утро Художник спустился ко мне позже обычного, Я уже успела одеться и позавтракать. Продукты в холодильнике еще оставались, но сегодня я планировала попросить пополнить запасы, а заодно и пару бутылок вина. Наливая чай, я демонстративно не оборачивалась на картину, пока он устанавливал ее на мольберт, но по пути в свое кресло уголком глаза успела заметить на полотне краски: вчера при мне он рисовал карандашом, значит работа продолжалась и наверху. Усевшись, я сразу начала говорить:

– Следующим шагом в моем освобождении от внешнего мира стал развод. Брак был долгим, и за него я многое растеряла – людей, понимание личных границ. Эти потери были не добровольными, а вынужденными, поэтому я страдала от них. Да и, пожалуй, не приобрела много, что обычно приобретают повзрослевшие люди, например, уверенности в себе, способности выбирать собственный путь. В общем, период моего брака, пожалуй, можно считать регрессом в смысле формирования моего собственного мира. Нет, я не могу сказать, что была несчастлива. Напротив, почти до самого конца я считала себя счастливее многих, и тем больнее и неожиданнее было осознание того, что происходило с моим миром на самом деле: с годами он совершенно потерял собственные границы и хаотично сливался с чем угодно, что его окружало. В то время мне часто снился красивый готический собор, внутри которого все обветшало и завалено мусором. Я ходила по лестницам без перил, проложенным вдоль стен, и не могла найти ни одного предмета, приличествующего собору – только грязь, паутина и мусор. Но мне повезло в одном: я не потеряла понимание того, что мне нужен мой собственный мир, и мне хватило сил начать создавать его заново. Теперь я уже куда лучше понимала, чего хочу, но и многому училась по пути. После развода, а точнее после осознания той новой точки, в которой я находилась, я сделала еще одну татуировку.

Я встала, повернулась к Художнику спиной и задрала футболку, открывая цветок на правой лопатке. Через некоторое время я опустила футболку и вернулась в кресло. К тому моменту он на меня уже не смотрел, а сосредоточенно работал. Перед его уходом, я попросила о продуктах и вине. Не уверена, что он меня слышал.

Пакеты стояли на верхних ступеньках утром, вино тоже нашлось, но Художник отсутствовал и в этот, и в следующий день. Я дочитала “Кракена”, взялась за “До самого рая” Ханьи Янагихары, и набросала несколько историй и придуманных снов для роли Шахеризады. Написание моей собственной книги меня больше не интересовало. Реальность выходила занимательнее.

Меня уже начинало охватывать чувство нетерпения, ожидание продолжения сродни тому, что испытываешь перед крупным событием – днем рождения или новым годом, – когда к обеду третьего дня он появился вместе с картиной. Я только начала готовить и не стала прерываться. Пока я нарезала курицу и укладывала ее в электрический гриль, Художник перенес мольберт на кухню и установил картину, как и в прочие разы, ко мне задником. Пока готовилась курица, я, не оборачиваясь, и не обращая внимания на моего тюремщика, нарезала помидоры, огурцы и перец, сложила в небольшую салатницу, заправила оливковым маслом и солью. Переложила на темно-синюю керамическую тарелку большой кусок прожаренного куриного филе, вывалила туда же горку салата, добавила кусок хлеба и, несмотря на обед, налила бокал вина. Мне пришла в голову мысль сервировать вторую порцию и посмотреть, как отреагирует Художник, но интуиция подсказывала, что это было бы против правил нашей игры, в которой для него я была объектом исследования.

Обед прошел в тишине и почти буднично, но кое-что я все же заметила. Чаще, чем на меня, сегодня мой Художник смотрел на бокал вина у меня в руках. Я видела, как он сглатывал и нервно подергивал пальцами свободной левой руки каждый раз, когда я делала глоток.

Покончив с обедом, я вернулась в кресло в гостиной, дождалась перемещения мольберта и продолжила историю:

– Сегодня мне снилось то время, когда после развода мой мир уже обрел некоторые устойчивые контуры, которые во сне я, как и прежде, ощущала физически в виде окружающей меня сферы. Я видела своих старых знакомых, которые казались мне пустыми оболочками – их я обходила стороной. Но я видела и новых людей, которые выглядели наполненными чем-то ярким и интересным. Я забирала частичку того вещества, из которого они состояли, себе, стараясь при этом никого не ранить, но так получалось не всегда. Эти частички, которые я забирала, постепенно сплавлялись в мое собственное новое я. Сначала я собирала их много, с жадностью, встречая новых людей и оставляя их без сожаления, но потом почувствовала, что что-то целое, цельное уже сложилось. Оно наполнилось, насытилось и готово вылупиться из кокона моего маленького мирка, чтобы создать меня заново. Тогда окружающая меня сфера взорвалась, сжигая все лишнее вокруг – всех тех людей, что я раньше встречала, все нити, которые связывали меня с внешним миром. На какой-то миг я оказалась посреди абсолютной пустоты, и мне стало страшно. Но через секунду вокруг меня образовалась новая, более просторная сфера, а за ней засуетился, заспешил внешний мир, который теперь совсем не касался меня.