Где они растут, эти розы?
Вирджиния Вулф
Я – Кристина Россетти
Пятого декабря 1930 года Кристина Россетти отпразднует свой столетний юбилей, или, правильнее сказать, праздновать её юбилей будем мы – читатели. Чествование со всеми подобающими речами вызвало бы у Кристины чувство острой неловкости, потому как женщиной она была робкой. Тем не менее юбилея не избежать; время неумолимо; говорить о Кристине Россетти мы должны. Перелистаем страницы её жизни; почитаем её письма; вглядимся в её портреты; посудачим о её болезнях, кои отличались разнообразием; наконец, погремим ящиками её письменного стола – большей частью пустыми. Не начать ли с её биографии – что может быть занятнее, чем биография писателя? Многие испытали на себе очарование таковых. Откроем книгу «Жизнь Кристины Россетти», написанную компетентной мисс Сандерс, – и с головой погрузимся в прошлое. Будто в распахнутом чёрном ящике иллюзиониста, мы увидим кукол – уменьшенную во много раз копию людей, живших сто лет тому назад. Всё, что от нас потребуется, – это смотреть и слушать, слушать и смотреть, и куклы, возможно, начнут двигаться и говорить. И тогда мы примемся расставлять их и так и этак, между тем как, будучи живыми людьми, они не сомневались, что могут идти куда им заблагорассудится; мы будем видеть в каждом их слове особенный смысл, о каком они и не подозревали, говоря первое, что приходит им в голову. Что поделаешь, читая биографию, мы всё видим несколько в ином свете.
Итак, мы в Портленд-Плейс, на Хэллам-стрит, в 1830-е годы; а вот и семейство Россетти – отец, мать и четверо ребятишек. Хэллам-стрит того времени нельзя назвать фешенебельной, и на доме лежит отпечаток бедности, однако это ровным счётом ничего не значит для Россетти, ведь их, итальянцев, нимало не заботят условности и правила, которыми руководствуется так называемый средний класс Англии. Россетти живут обособленно, одеваются как считают нужным, принимают у себя бывших соотечественников, среди которых и шарманщики, и нищие, сводят концы с концами уроками и сочинительством, а также другим случайным заработком. Мы видим и Кристину – чем старше она становится, тем дальше отстоит от семейного круга. И дело не в том, что ребёнок она тихий, склонный к созерцанию, будущий писатель со своим особенным миром, умещающимся в его голове, – гораздо большую роль тут играет чувство преклонения, которое она испытывает перед старшими, столь знающими и образованными. Но вот приходит время наделить Кристину подругами и сказать, что она не любит наряжаться и питает отвращение к балам. Ей безразлично, как она одета. Ей симпатичны друзья, бывающие у её братьев, а также сборища, на которых молодые художники и поэты обсуждают будущее устройство мира. Порой их разговоры забавляют её, ведь степенность причудливо сочетается в ней с эксцентричностью, и она не упустит случая посмеяться над тем, кто самовлюблённо считает себя важной персоной. И хотя она пишет стихи, в ней нет и следа той тщеславной озабоченности, которая присуща начинающим поэтам; стихи складываются в её голове сами собой, и её не беспокоит, что скажут о них другие, ведь в том, что эти стихи хороши, она уверена и так. Её восхищают родные: мать, такая спокойная и простая, искренняя и проницательная; старшая сестра Мария, не имеющая склонности ни к рисованию, ни к сочинительству, но, может быть, оттого столь энергичная и хваткая в житейских делах. Даже отказ Марии посетить Египетский зал в Британском музее, вызванный опасением, как бы её посещение ненароком не совпало с днём Воскресения, когда посетителям Египетского зала неприлично будет глазеть на мумии, обретающие бессмертие, – даже эта рефлексия сестры, пусть и не разделяемая Кристиной, кажется ей замечательной. Конечно, нам, находящимся вне чёрного ящика, слышать такое смешно, однако Кристина, оставаясь в нём и дыша его воздухом, расценивает поведение сестры как достойное высочайшего уважения. Если бы мы могли, мы бы увидели, как в самом существе Кристины зреет что-то тёмное и твёрдое, как ядро ореха.
Это ядро, несомненно, вера в Бога. Мысли о божественной душе овладели Кристиной, когда она была ещё ребёнком. Тот факт, что все шестьдесят четыре года своей жизни она провела на Хэллам-стрит, в Эйнсли-парк или на Торрингтон-сквер, не более чем видимость. Настоящая её жизнь протекала в другом, весьма причудливом месте, где душа стремится к невидимому Богу – для Кристины это был Бог тёмный, Бог жестокий, Бог, объявивший, что ему ненавистны земные удовольствия. Ненавистен театр, ненавистна опера, ненавистна нагота; оттого художница мисс Томсон, подруга Кристины, вынуждена была сказать, что обнажённые фигуры на её картинах нарисованы «из головы», а не с натуры. Кристина простила обман, пропустив его, как и всё, что происходило в её жизни, через клубок душевных мук и веры в Бога, гнездившийся у неё в груди.
Религия вмешивалась в жизнь Кристины до мелочей. Религия подсказывала ей, что играть в шахматы нехорошо, а вот в вист или криббедж – можно. Религия вмешивалась и в те важные вопросы, которые должно было решать её сердце. Художник Джеймс Коллинсон[1], любивший её и любимый ею, был романо-католиком. Она согласилась стать его женой, лишь когда он примкнул к англиканской церкви. Терзаясь сомнениями, будучи человеком ненадёжным, он накануне свадьбы всё же вернулся в римско-католическую веру – и Кристина разорвала помолвку, пусть это разбило её сердце и бросило тень на всю её последующую жизнь.
Годы спустя новая – лучше первой – перспектива семейного счастья замаячила перед Кристиной. Ей сделал предложение Чарльз Кэли, – но увы! – этот эрудированный господин в застёгнутом не на те пуговицы платье, который перевёл для ирокезов Евангелие и справлялся у дам на званых вечерах, знают ли, что такое Гольфстрим, а в качестве подарка преподнёс Кристине заспиртованную морскую мышь в баночке, – этот господин, разумеется, был вольнодумцем. Ему, как и Джеймсу, Кристина отказала. И пусть, по её признанию, «не было женщины, которая любила бы мужчину сильнее», стать женой скептика она не могла. Ей, обожавшей «курносых и мохнатых» – вомбатов, жаб и всех мышей на Земле, – называвшей Чарльза «мой канюк бескрылый» или «мой любимый крот», невозможно было разрешить кротам, канюкам, мышам или чарльзам кэли подняться на свои небеса.
В тот чёрный ящик можно глядеть долго. Нет конца странностям, причудам и курьёзам, заключённым в нём. Но стоит задуматься, какой тайный уголок этого ящика мы ещё не исследовали, нам даст отпор сама Кристина Россетти. Представьте себе, что рыбка, природной грацией которой мы любуемся – заплывает ли она в заросли тростника или нарезает ли круги вокруг камня, – вдруг бросается на стекло аквариума и разбивает его. Подобное случилось во время чаепития у миссис Тэббс – в числе гостей там оказалась Кристина Россетти. Что послужило поводом, мы в точности не знаем. Возможно, кто-то в легковесно-небрежном тоне, который пристал подобным чаепитиям, отозвался о поэзии или поэтах. Как бы там ни было, ко всеобщему удивлению, маленькая женщина в чёрном платье поднялась с кресла, вышла на середину комнаты и, торжественно объявив всем: «Я – Кристина Россетти!», – возвратилась на своё место.
Слова сказаны – стекло на наших глазах разбилось. «Да, – означают эти слова, – я поэт. А вы, делающие вид, будто отмечаете мой юбилей, нисколько не лучше тех, кто пил чай у миссис Тэббс. Вы интересуетесь ничего не значащими подробностями моей жизни, гремите ящиками моего письменного стола, смеётесь над Марией, над мумиями и над моими сердечными делами, а между тем всё, что я хотела бы вам о себе рассказать, находится здесь, в этом зелёном томике. Это избранные мои стихи. Купите их за четыре шиллинга и шесть пенсов. Прочитайте». – И она снова усаживается в кресло.
Какие непримиримые идеалисты эти поэты! Поэзия, они утверждают, не имеет ничего общего с жизнью. Мумии и вомбаты, Хэллам-стрит и омнибусы, Джеймс Коллинсон и Чарльз Кэли, заспиртованная морская мышь в баночке, мисс Тэббс, Торрингтон-сквер и Эйнсли-парк – всё это, включая религиозные догмы, весьма относительно, не имеет ценности, мимолётно, эфемерно. Существует только Поэзия, вопрос лишь в том, хороша она или плоха. И ответить на него возможно не сразу, а лишь по прошествии времени. Не так уж много путного сказано о Поэзии с тех самых пор, как она существует. Современники, как правило, ошибаются в своих оценках. Почти все стихотворения, включённые в собрание сочинений Кристины Россетти, были когда-то отвергнуты редакторами. Годовой доход, который она имела от стихов, на протяжении многих лет не превышал десяти фунтов, тогда как книги Джин Инджелоу, о которых она отзывалась саркастически, выдержали восемь прижизненных переизданий. Были, разумеется, в окружении Кристины Россетти поэты и критики, к суждениям которых можно было и прислушаться, но даже они подходили к стихам Кристины с весьма различной меркой.
«Ничего лучше в поэзии создано не было!» – восклицает об этих стихах Суинберн, восхищаясь «Рождественским гимном», который «жжёт как огонь и проливается лучами солнечного света, звучит как шум морских волн со всеми их аккордами и каденциями, недоступными ни арфе, ни органу, а также отдаёт многократно усиленным эхом, доносящимся с небес».
За Суинберном дадим высказаться профессору Сейнтсбери, который подвергнет всестороннему изучению главное произведение Кристины – поэму «Базар гоблинов» – и сделает вывод, что метр его правильнее всего будет определить как скельтонический, с примесью так называемых дурных стишков, и что в нём присутствуют разные стихотворные размеры, известные со времён Спенсера и пришедшие благодаря Чосеру и его последователям на смену деревянному грохоту силлабического стиха. Сейнтсбери обратит наше внимание и на нерегулярность стихотворных строк поэмы, свойственную пиндарическим стихам конца семнадцатого – начала восемнадцатого века, а также безрифменным стихам Фрэнка Сейерса и Мэтью Арнольда.
Выслушаем и уважаемого сэра Уолтера Рэли: «О такой совершенной поэзии невозможно читать лекцию, как невозможно долго говорить о воде, лишённой примесей. Говорить надо о поэзии поддельной, застойной или мутной от песка. Единственное, на что я способен, читая совершенные стихи, это плакать».
Что ж, приходится признать, что существуют по крайней мере три критические школы. Первая учит вслушиваться в музыкальный рокот поэтических волн, вторая исследует их метр, третья предлагает плакать от восторга. Следование сразу трём школам заведёт нас в тупик. Не лучше ли сосредоточиться на самих стихах и описать, пусть запинаясь, что мы сами ощущаем после их прочтения? В моём случае это:
«О Кристина Россетти, я должна со стыдом признать, что, хотя знаю многие твои стихи наизусть, я не прочла все твои книги от корки до корки. Я не подражаю тебе в своей литературной работе и ничего не знаю о том, как оттачивалось твоё мастерство. Я сомневаюсь, оттачивалось ли оно вообще. Ты была из тех поэтов, что послушны лишь инстинкту. Ты смотрела на мир под определённым углом. Ни годы, ни общение с мужчинами, ни чтение книг ни в малейшей степени не поколебали твоей точки зрения. Ты откладывала в сторону книгу, если она не согласовалась с твоей верой, ты избегала людей, которые могли бы пошатнуть её. Наверное, в этом была своя мудрость. Твои инстинкты были столь непоколебимы, чисты и сильны, что благодаря им ты создавала стихи, ласкающие ухо, как мелодии Моцарта или напевы Глюка. И при всей своей гармонии твои стихи были сложны: в звуках твоей арфы слышалось одновременное звучание нескольких струн. Как все пишущие инстинктивно, ты остро ощущала красоту окружающего мира. Твои стихи были наполнены „золотой пылью“, „огоньками сладчайшей герани“, твой глаз подмечал и „бархатные макушки“ камыша, и „стальные доспехи“ ящерицы. Сама того не сознавая, ты воспринимала мир с чувственностью, достойной прерафаэлитов и неподобающей той англокатоличке, какой ты была. Впрочем, ты расплатились с той католичкой сполна постоянством и печалью своей музы. Та сила, с какой давила на тебя вера, не давала упорхнуть ни одной из твоих песен. И своей цельностью твой литературный труд обязан, должно быть, этой вере. Печаль, сквозившая в твоих стихах, обязана ей же: твой Бог был жестоким Богом, твой венец был терновым. Как только ты начинала славить красоту, что открывалась твоему глазу, твой разум напоминал тебе, что эта красота тщетна и преходяща. Смерть, страх забвения, желание отдохнуть накатывали на твои песни тёмной волной. Однако в этих песнях мы слышим и радостный смех, и шум дождя, и топоток звериных лап, и гортанные выкрики грачей, и сопенье-пыхтенье-хрюканье „курносых и мохнатых“. Ты вовсе не была святой. Ты сидела, вытянув ноги, ты щёлкала кого-то по носу. Тебе ненавистны были пустословие и отговорки. Ты была скромна и вместе с тем решительна, ты не сомневалась ни в своём даре, ни в правильности своего видения. Твёрдой рукой ты правила рисунок своих стихов, придирчивым ухом вслушивалась в их музыку. Ничто несовершенное, лишнее или неуместное не портило впечатления от твоей работы. Словом, ты была художником. И потому, даже когда ты бряцала колокольчиками просто так, чтобы отвлечься, тебя навещала пламенная гостья, благодаря которой слова в стихотворных строчках плавились, становясь единым целым, так что выудить их оттуда не сумела бы ничья рука».
Так уж странно устроен мир и такое чудо эта Поэзия, что некоторые из стихов Кристины, написанные в маленькой задней комнате, не понесут никакого урона, в то время как мемориал принца Альберта покроется пылью и обратится в прах. Будущие поколения будут петь:
- «Когда я умру, мой милый…»
или:
- «Моё сердце – поющая птица…»
в то время как на месте Торрингтон-сквера вырастет коралловый лес и рыбки будут сновать в окне, у которого Кристина стояла когда-то, и на бывших мостовых будет расти трава, а вомбаты и крысы забегают на своих мягких лапках по зелёному ковру там, где прежде были проложены железнодорожные рельсы.
Размышляя о том и возвращаясь к биографии Кристины: будь я на чаепитии у миссис Тэббс, при виде маленькой пожилой женщины, поднявшейся со своего кресла и вышедшей на середину комнаты, я бы совершила нечто из ряда вон – сломала бы нож для разрезания бумаг или разбила бы чайную чашку в неуклюжем порыве восхищения, когда она сказала: «Я – Кристина Россетти».
Лирика
Собирают яблоки
- Весною, украшая свой наряд,
- Я обрывала яблоневый цвет,
- А осенью, придя с корзиной в сад,
- Увидела: на ветках яблок нет.
- С пустой корзиной возвращалась я,
- Держалась от других чуть-чуть поодаль.
- Соседи дружно славили меня,
- Подруги меж собой шутили вдоволь.
- Победно распевая на ходу,
- Шли две мои сестры – Джанет и Милли.
- Их яблоки – крупнее всех в саду! —
- Так ароматны, так прекрасны были!
- Гертруда – неохватные бока —
- Окликнула меня, смеясь мне в спину.
- Мужская, очень сильная рука
- Несла её тяжёлую корзину.
- Ах, Вилли, Вилли, неужели те
- Обычные плоды былого лета
- Ты предпочёл любви и красоте,
- Не помнишь больше яблоневого цвета?
- По этой же тропинке мы брели,
- В душистые цветы упрятав лица…
- Но яблони давно уж отцвели —
- И это время вновь не возвратится.
- Похолодало к ночи… Надо мной
- Сова ночная ухала, кружила.
- Все возвратились парами домой,
- А я – я возвращаться не спешила.
Взгляни назад
- Взгляни назад – не жалуясь, не плача…
- Дорога плавно движется на скат.
- Под вечер она выглядит иначе,
- Взгляни назад!
- Ты видишь облака в лучах заката?
- Малиновые, розовые – в ряд!
- Мы тучами считали их когда-то…
- Взгляни назад!
- О сердце, что привыкло молотить,
- И ноги, что шагают наугад!
- Сегодня мы готовы вам простить…
- Взгляни назад!
Помни
- Помни обо мне, молю…
- Настаёт пора расстаться:
- Мне – уйти, тебе – остаться…
- Руку отпусти мою.
- Помни обо мне, родной,
- Не скорбя и не тоскуя…
- Словно всё ещё живу я,
- В мыслях говори со мной.
- А случится, на мгновенье
- Ты меня забудешь, милый,
- Не ходи потом унылый,
- В этом нет большой беды…
- Лучше полное забвенье,
- Только б улыбался ты.
Половина луны
- Половина луны… Равновесие зыбко!
- Похудеет луна или пустится в рост?
- Половина луны, как сквозь слёзы улыбка.
- В ней и горе, и радость – вперемешку, внахлёст.
- Ах, не так ли и жизнь – то ли полуошибка,
- То ли полуответ, то ли полувопрос.
- Наше счастье, созрев, вдруг становится зыбко…
- Наша боль, лишь утихнув, вновь пускается в рост.
Жизнь коротка
- Жизнь коротка, как вспышка в тьме кромешной.
- Взгляни на эту гору… Высока?
- Желаешь покорить её – не мешкай:
- Жизнь коротка.
- Жизнь отнимают зимние метели,
- Вой ветра, снегопад и гололёд.
- Молись и жди до мартовской капели,
- Молись и жди часами напролёт.
- Но вот уже и птицы прилетели,
- И вот уже оттаяла река…
- Душа, очнись скорее… В самом деле,
- Жизнь коротка.
За чертой
- За чертой, что далека,
- И где слабнет зренье наше,
- И дождя не слышно даже,
- И о времени не скажет
- Тень, что к ночи велика,
- Слово «юность» не в чести,
- «Красота» – лишь звук пустой…
- За предельной той чертой
- Необъятный шар земной
- Можно в горсти уместить.
Рождение души
- Моя душа, как птичий хор,
- Поёт на тысячу ладов.
- Моя душа, как летний сад
- Под сладкой тяжестью плодов,
- Как излучающая свет
- Жемчужина на дне…
- Моей души счастливей нет:
- Любовь открылась мне.
- Воздвигни, Радость, подо мной
- Помост высокий расписной.
- Осыпь серебряным дождём,
- Короны царской удостой.
- Трон алым бархатом укрась
- И пухом белых лебедей.
- Душа сегодня родилась:
- Любовь открылась ей.
Песня
- Две лилии на веточке одной,
- Две бабочки, порхающие рядом…
- В саду, благоухающем весной,
- Как радостно следить за ними взглядом
- Тем, кто идёт вдвоём, рука в руке,
- Под солнцем мая, ясным, негасимым…
- Тем, кто идёт вдвоём, рука в руке,
- Не думая о том, что будут зимы.
Милый дом
- После смерти тень моя
- Отыскала милый дом —
- И увидела друзей,
- Пировавших за столом
- В холодке тенистых слив
- И под небом голубым…
- Счастлив каждый был из них:
- Он любил и был любим.
- «Завтра, – произнёс один,
- Затевая разговор, —
- Мы на лодке поплывём
- До отрогов дальних гор».
- «Будет завтрашний наш день
- Лучше всех, что были до,
- Ведь в горах, – сказал второй, —
- Есть орлиное гнездо».
- «Завтра…» – третий произнёс,
- Не добавив ничего:
- В край желаний и надежд
- Мысли унеслись его.
- «Завтра», – повторяли все.
- И ни слова обо мне…
- Очевидно, я была
- В прошлом, во вчерашнем дне.
- Что поделать: я ушла,
- Не кольнув друзей виной.
- В замешательстве прошла
- Комнаты – все до одной —
- И покинула свой дом,
- Без любви, без прежних сил,
- Чувствуя себя как гость,
- Что недолго и гостил.
Где-то
- Где-то… Но где? – Лик невидимый есть,
- Голос неслышный есть где-то,
- Сердце, которое знает ответ,
- Но не даёт мне ответа.
- Где-то… Но где? – Рядом или вдали,
- В море, в лесу, за стеною?
- Или в плывущей по небу луне
- И за звездою какою?
- Где-то… Но где? – Далеко ли, вблизи,
- В песенке грустной осенней?
- В листьях сухих, что добавили сил
- Радостной травке весенней?
Соловьиные восторги
- Рассветный – жаворонка час,
- Ну, а закатный – соловья.
- И я закат прошу сейчас:
- Начнись скорее, чтобы я
- Могла послушать соловья.
- Взойди на спящий холм, луна,
- Пора проснуться соловью.
- В тиши, что музыкой полна,
- Я слёзы сладкие пролью,
- Ночному внемля соловью.
- О жаворонок, вестник дня,
- Молчи… Пусть сказки соловья
- Подольше радуют меня…
- Я знаю, очередь твоя,
- Но дай послушать соловья.
Триада
- Три девы о любви поют: одна —
- С губами алыми, с пылающей душою.
- Вторая – скромница с глазами цвета льна
- (Им цену знает, кажется, она).
- И третья, красотой обделена,
- Но с жаждою любовною большою,
- Чей голос, будто низкая струна,
- Терзаемая грубою рукою.
- Немного погодя, любовь познав,
- Погибнут две в сражении любовном.
- У скромницы сварливым станет нрав
- В замужестве унылом, бездуховном.
- Увязнет, точно пчёлка, в мёд упав:
- Сласть перед ней, а есть её недолго.
Край снов
- Вдоль сумрачной реки,
- Где воды глубоки,
- Она, под сны легки,
- Пустилась в путь,
- Ведомая звездой,
- Что светит ей одной, —
- В край, где нашли покой
- Те, кто ей мил.
- Минуя ночь и день,
- Луч солнечный и тень,
- Под жаворонка трель
- И ветра шум,
- Сквозь сон, как сквозь вуаль,
- Взор устремляя вдаль —
- В безбрежный океан,
- Где вечер ал.
- Уснуть, навек уснуть…
- Сон наполняет грудь
- И не даёт взглянуть
- Из-под ресниц,
- Как созревает рожь,
- Или услышать дождь,
- Или, почуяв ложь,
- Боль испытать.
- Уснуть, уснуть навек…
- Прилечь на мшистый брег,
- Тысячелетий бег
- Остановив.
- Пусть ночь течёт рекой:
- Нет боли никакой,
- Покой, один покой,
- И в сердце мир.
Эхо
- Приди ко мне в полночной тишине —
- В немолчной тишине, в счастливых снах.
- Приди ко мне, как прежде, молодым,
- С румянцем на щеках.
- В слезах верни
- Любовь, надежду и былые дни.
- О сон сладчайший, ты горчишь, как мёд,
- И пробужденье будет лишь в раю,
- Где с жадною тоскою у ворот
- Ты встретишь тень мою.
- «Не уходи, —
- Ты скажешь мне. – Обратно нет пути».
- И всё ж приди ко мне, тебя молю,
- Чтоб снова жизнь испить, как сладкий сон,
- Чтобы твоё «люблю» с моим «люблю»
- Звучало в унисон,
- Слилось в одно.
- Как прежде, как давно, о как давно…
Май
- Как это было? Да и что? —
- Ответ с годами не ясней,
- Лишь знаю: всё произошло
- В один из первых майских дней.
- Был юным май, и маков цвет
- Не вился меж колосьев ржи.
- На землю лился солнца свет,
- И были облака свежи.
- Я не отвечу, милый друг,
- Как в день весёлый, молодой,
- Себя увидела я вдруг
- Усталой, старой и седой.
Моди Клэр
- Из церкви вышел он с женой —
- Пичужкой небольшою.
- В сравненье с нею Моди Клэр
- Казалась госпожою.
- «Сын Томас, – в радостных слезах
- Сказала мать невесты, —
- Поможет Бог тебе и Нелл
- Пройти по жизни вместе.
- Когда-то и меня мой муж
- Назвал своею леди,
- Но я не помню, чтобы он
- В день свадьбы был так бледен».
- И вправду, Томас был смущён.
- И Нелл мрачнела следом:
- Глаз не спускал он с Моди Клэр
- За свадебным обедом.
- «Сэр, – Моди Клэр произнесла.
- (Том стал белей, чем мел.) —
- Благословляю кров, и стол,
- И брачную постель.
- Подарок памятный я вам
- Вручу (хотя едва ли
- Вы вспомните, как у ручья
- Мы лилии срывали!):
- Обрывок цепи золотой,
- Что вы мне подарили,
- И с ним засохший, но живой
- Букет из листьев лилий».
- Ах, как же он воздать хотел
- Ей за пинки пинками,
- Но лишь промолвил: «Моди Клэр…» —
- Лицо закрыв руками.
- А Моди обратилась к Нелл:
- «Подарка ждёшь едва ли,
- Но принимай… Нет, не плоды,
- Ведь цвет мы оборвали.
- Сердечко мужа твоего,
- И верности поруки,
- И крохи жалкие любви…
- Я умываю руки».
- «Твои подарки, – Нелл в ответ, —
- Мне по душе и впору.
- Опорой мужу буду я,
- Идя с горы ли, в гору.
- Пусть внешне я не хороша,
- Кому-то не в пример,
- Но я любима… И люблю
- Сильней, чем Моди Клэр!»
Роза и луна
- Алую розу и с неба луну
- Хочется нам, точно маленьким детям.
- «Алую розу!» и «С неба луну!» —
- Все наши прихоти сводятся к этим.
- Я не мечтаю о розе давно,
- Острых шипов её помня уколы,
- И за луной мне лететь не дано
- Через моря и бескрайние долы.
- Стали скромнее желанья мои.
- Что мне до этих дурманящих роз?
- Знаю, что скоро окажемся мы
- Там, где ни моря, ни неба, ни слёз.
Золотое молчанье
- В первом слышится грустная весть —
- «О-хо-хо!» – тихий вздох печальный.
- Во втором – темнота и лёд,
- Смерти знак во втором молчанье…
- Мы узнаем его, но не здесь.
- Одиночество в первом таится,
- И второе – всем суждено,
- Обойти его не дано…
- Впрочем, есть и ещё одно:
- То, которое песни боится.
- Сева день – молчаливый день,