Где они растут, эти розы?

Размер шрифта:   13
Где они растут, эти розы?

Вирджиния Вулф

Я – Кристина Россетти

Пятого декабря 1930 года Кристина Россетти отпразднует свой столетний юбилей, или, правильнее сказать, праздновать её юбилей будем мы – читатели. Чествование со всеми подобающими речами вызвало бы у Кристины чувство острой неловкости, потому как женщиной она была робкой. Тем не менее юбилея не избежать; время неумолимо; говорить о Кристине Россетти мы должны. Перелистаем страницы её жизни; почитаем её письма; вглядимся в её портреты; посудачим о её болезнях, кои отличались разнообразием; наконец, погремим ящиками её письменного стола – большей частью пустыми. Не начать ли с её биографии – что может быть занятнее, чем биография писателя? Многие испытали на себе очарование таковых. Откроем книгу «Жизнь Кристины Россетти», написанную компетентной мисс Сандерс, – и с головой погрузимся в прошлое. Будто в распахнутом чёрном ящике иллюзиониста, мы увидим кукол – уменьшенную во много раз копию людей, живших сто лет тому назад. Всё, что от нас потребуется, – это смотреть и слушать, слушать и смотреть, и куклы, возможно, начнут двигаться и говорить. И тогда мы примемся расставлять их и так и этак, между тем как, будучи живыми людьми, они не сомневались, что могут идти куда им заблагорассудится; мы будем видеть в каждом их слове особенный смысл, о каком они и не подозревали, говоря первое, что приходит им в голову. Что поделаешь, читая биографию, мы всё видим несколько в ином свете.

Итак, мы в Портленд-Плейс, на Хэллам-стрит, в 1830-е годы; а вот и семейство Россетти – отец, мать и четверо ребятишек. Хэллам-стрит того времени нельзя назвать фешенебельной, и на доме лежит отпечаток бедности, однако это ровным счётом ничего не значит для Россетти, ведь их, итальянцев, нимало не заботят условности и правила, которыми руководствуется так называемый средний класс Англии. Россетти живут обособленно, одеваются как считают нужным, принимают у себя бывших соотечественников, среди которых и шарманщики, и нищие, сводят концы с концами уроками и сочинительством, а также другим случайным заработком. Мы видим и Кристину – чем старше она становится, тем дальше отстоит от семейного круга. И дело не в том, что ребёнок она тихий, склонный к созерцанию, будущий писатель со своим особенным миром, умещающимся в его голове, – гораздо большую роль тут играет чувство преклонения, которое она испытывает перед старшими, столь знающими и образованными. Но вот приходит время наделить Кристину подругами и сказать, что она не любит наряжаться и питает отвращение к балам. Ей безразлично, как она одета. Ей симпатичны друзья, бывающие у её братьев, а также сборища, на которых молодые художники и поэты обсуждают будущее устройство мира. Порой их разговоры забавляют её, ведь степенность причудливо сочетается в ней с эксцентричностью, и она не упустит случая посмеяться над тем, кто самовлюблённо считает себя важной персоной. И хотя она пишет стихи, в ней нет и следа той тщеславной озабоченности, которая присуща начинающим поэтам; стихи складываются в её голове сами собой, и её не беспокоит, что скажут о них другие, ведь в том, что эти стихи хороши, она уверена и так. Её восхищают родные: мать, такая спокойная и простая, искренняя и проницательная; старшая сестра Мария, не имеющая склонности ни к рисованию, ни к сочинительству, но, может быть, оттого столь энергичная и хваткая в житейских делах. Даже отказ Марии посетить Египетский зал в Британском музее, вызванный опасением, как бы её посещение ненароком не совпало с днём Воскресения, когда посетителям Египетского зала неприлично будет глазеть на мумии, обретающие бессмертие, – даже эта рефлексия сестры, пусть и не разделяемая Кристиной, кажется ей замечательной. Конечно, нам, находящимся вне чёрного ящика, слышать такое смешно, однако Кристина, оставаясь в нём и дыша его воздухом, расценивает поведение сестры как достойное высочайшего уважения. Если бы мы могли, мы бы увидели, как в самом существе Кристины зреет что-то тёмное и твёрдое, как ядро ореха.

Это ядро, несомненно, вера в Бога. Мысли о божественной душе овладели Кристиной, когда она была ещё ребёнком. Тот факт, что все шестьдесят четыре года своей жизни она провела на Хэллам-стрит, в Эйнсли-парк или на Торрингтон-сквер, не более чем видимость. Настоящая её жизнь протекала в другом, весьма причудливом месте, где душа стремится к невидимому Богу – для Кристины это был Бог тёмный, Бог жестокий, Бог, объявивший, что ему ненавистны земные удовольствия. Ненавистен театр, ненавистна опера, ненавистна нагота; оттого художница мисс Томсон, подруга Кристины, вынуждена была сказать, что обнажённые фигуры на её картинах нарисованы «из головы», а не с натуры. Кристина простила обман, пропустив его, как и всё, что происходило в её жизни, через клубок душевных мук и веры в Бога, гнездившийся у неё в груди.

Религия вмешивалась в жизнь Кристины до мелочей. Религия подсказывала ей, что играть в шахматы нехорошо, а вот в вист или криббедж – можно. Религия вмешивалась и в те важные вопросы, которые должно было решать её сердце. Художник Джеймс Коллинсон[1], любивший её и любимый ею, был романо-католиком. Она согласилась стать его женой, лишь когда он примкнул к англиканской церкви. Терзаясь сомнениями, будучи человеком ненадёжным, он накануне свадьбы всё же вернулся в римско-католическую веру – и Кристина разорвала помолвку, пусть это разбило её сердце и бросило тень на всю её последующую жизнь.

Годы спустя новая – лучше первой – перспектива семейного счастья замаячила перед Кристиной. Ей сделал предложение Чарльз Кэли, – но увы! – этот эрудированный господин в застёгнутом не на те пуговицы платье, который перевёл для ирокезов Евангелие и справлялся у дам на званых вечерах, знают ли, что такое Гольфстрим, а в качестве подарка преподнёс Кристине заспиртованную морскую мышь в баночке, – этот господин, разумеется, был вольнодумцем. Ему, как и Джеймсу, Кристина отказала. И пусть, по её признанию, «не было женщины, которая любила бы мужчину сильнее», стать женой скептика она не могла. Ей, обожавшей «курносых и мохнатых» – вомбатов, жаб и всех мышей на Земле, – называвшей Чарльза «мой канюк бескрылый» или «мой любимый крот», невозможно было разрешить кротам, канюкам, мышам или чарльзам кэли подняться на свои небеса.

В тот чёрный ящик можно глядеть долго. Нет конца странностям, причудам и курьёзам, заключённым в нём. Но стоит задуматься, какой тайный уголок этого ящика мы ещё не исследовали, нам даст отпор сама Кристина Россетти. Представьте себе, что рыбка, природной грацией которой мы любуемся – заплывает ли она в заросли тростника или нарезает ли круги вокруг камня, – вдруг бросается на стекло аквариума и разбивает его. Подобное случилось во время чаепития у миссис Тэббс – в числе гостей там оказалась Кристина Россетти. Что послужило поводом, мы в точности не знаем. Возможно, кто-то в легковесно-небрежном тоне, который пристал подобным чаепитиям, отозвался о поэзии или поэтах. Как бы там ни было, ко всеобщему удивлению, маленькая женщина в чёрном платье поднялась с кресла, вышла на середину комнаты и, торжественно объявив всем: «Я – Кристина Россетти!», – возвратилась на своё место.

Слова сказаны – стекло на наших глазах разбилось. «Да, – означают эти слова, – я поэт. А вы, делающие вид, будто отмечаете мой юбилей, нисколько не лучше тех, кто пил чай у миссис Тэббс. Вы интересуетесь ничего не значащими подробностями моей жизни, гремите ящиками моего письменного стола, смеётесь над Марией, над мумиями и над моими сердечными делами, а между тем всё, что я хотела бы вам о себе рассказать, находится здесь, в этом зелёном томике. Это избранные мои стихи. Купите их за четыре шиллинга и шесть пенсов. Прочитайте». – И она снова усаживается в кресло.

Какие непримиримые идеалисты эти поэты! Поэзия, они утверждают, не имеет ничего общего с жизнью. Мумии и вомбаты, Хэллам-стрит и омнибусы, Джеймс Коллинсон и Чарльз Кэли, заспиртованная морская мышь в баночке, мисс Тэббс, Торрингтон-сквер и Эйнсли-парк – всё это, включая религиозные догмы, весьма относительно, не имеет ценности, мимолётно, эфемерно. Существует только Поэзия, вопрос лишь в том, хороша она или плоха. И ответить на него возможно не сразу, а лишь по прошествии времени. Не так уж много путного сказано о Поэзии с тех самых пор, как она существует. Современники, как правило, ошибаются в своих оценках. Почти все стихотворения, включённые в собрание сочинений Кристины Россетти, были когда-то отвергнуты редакторами. Годовой доход, который она имела от стихов, на протяжении многих лет не превышал десяти фунтов, тогда как книги Джин Инджелоу, о которых она отзывалась саркастически, выдержали восемь прижизненных переизданий. Были, разумеется, в окружении Кристины Россетти поэты и критики, к суждениям которых можно было и прислушаться, но даже они подходили к стихам Кристины с весьма различной меркой.

«Ничего лучше в поэзии создано не было!» – восклицает об этих стихах Суинберн, восхищаясь «Рождественским гимном», который «жжёт как огонь и проливается лучами солнечного света, звучит как шум морских волн со всеми их аккордами и каденциями, недоступными ни арфе, ни органу, а также отдаёт многократно усиленным эхом, доносящимся с небес».

За Суинберном дадим высказаться профессору Сейнтсбери, который подвергнет всестороннему изучению главное произведение Кристины – поэму «Базар гоблинов» – и сделает вывод, что метр его правильнее всего будет определить как скельтонический, с примесью так называемых дурных стишков, и что в нём присутствуют разные стихотворные размеры, известные со времён Спенсера и пришедшие благодаря Чосеру и его последователям на смену деревянному грохоту силлабического стиха. Сейнтсбери обратит наше внимание и на нерегулярность стихотворных строк поэмы, свойственную пиндарическим стихам конца семнадцатого – начала восемнадцатого века, а также безрифменным стихам Фрэнка Сейерса и Мэтью Арнольда.

Выслушаем и уважаемого сэра Уолтера Рэли: «О такой совершенной поэзии невозможно читать лекцию, как невозможно долго говорить о воде, лишённой примесей. Говорить надо о поэзии поддельной, застойной или мутной от песка. Единственное, на что я способен, читая совершенные стихи, это плакать».

Что ж, приходится признать, что существуют по крайней мере три критические школы. Первая учит вслушиваться в музыкальный рокот поэтических волн, вторая исследует их метр, третья предлагает плакать от восторга. Следование сразу трём школам заведёт нас в тупик. Не лучше ли сосредоточиться на самих стихах и описать, пусть запинаясь, что мы сами ощущаем после их прочтения? В моём случае это:

«О Кристина Россетти, я должна со стыдом признать, что, хотя знаю многие твои стихи наизусть, я не прочла все твои книги от корки до корки. Я не подражаю тебе в своей литературной работе и ничего не знаю о том, как оттачивалось твоё мастерство. Я сомневаюсь, оттачивалось ли оно вообще. Ты была из тех поэтов, что послушны лишь инстинкту. Ты смотрела на мир под определённым углом. Ни годы, ни общение с мужчинами, ни чтение книг ни в малейшей степени не поколебали твоей точки зрения. Ты откладывала в сторону книгу, если она не согласовалась с твоей верой, ты избегала людей, которые могли бы пошатнуть её. Наверное, в этом была своя мудрость. Твои инстинкты были столь непоколебимы, чисты и сильны, что благодаря им ты создавала стихи, ласкающие ухо, как мелодии Моцарта или напевы Глюка. И при всей своей гармонии твои стихи были сложны: в звуках твоей арфы слышалось одновременное звучание нескольких струн. Как все пишущие инстинктивно, ты остро ощущала красоту окружающего мира. Твои стихи были наполнены „золотой пылью“, „огоньками сладчайшей герани“, твой глаз подмечал и „бархатные макушки“ камыша, и „стальные доспехи“ ящерицы. Сама того не сознавая, ты воспринимала мир с чувственностью, достойной прерафаэлитов и неподобающей той англокатоличке, какой ты была. Впрочем, ты расплатились с той католичкой сполна постоянством и печалью своей музы. Та сила, с какой давила на тебя вера, не давала упорхнуть ни одной из твоих песен. И своей цельностью твой литературный труд обязан, должно быть, этой вере. Печаль, сквозившая в твоих стихах, обязана ей же: твой Бог был жестоким Богом, твой венец был терновым. Как только ты начинала славить красоту, что открывалась твоему глазу, твой разум напоминал тебе, что эта красота тщетна и преходяща. Смерть, страх забвения, желание отдохнуть накатывали на твои песни тёмной волной. Однако в этих песнях мы слышим и радостный смех, и шум дождя, и топоток звериных лап, и гортанные выкрики грачей, и сопенье-пыхтенье-хрюканье „курносых и мохнатых“. Ты вовсе не была святой. Ты сидела, вытянув ноги, ты щёлкала кого-то по носу. Тебе ненавистны были пустословие и отговорки. Ты была скромна и вместе с тем решительна, ты не сомневалась ни в своём даре, ни в правильности своего видения. Твёрдой рукой ты правила рисунок своих стихов, придирчивым ухом вслушивалась в их музыку. Ничто несовершенное, лишнее или неуместное не портило впечатления от твоей работы. Словом, ты была художником. И потому, даже когда ты бряцала колокольчиками просто так, чтобы отвлечься, тебя навещала пламенная гостья, благодаря которой слова в стихотворных строчках плавились, становясь единым целым, так что выудить их оттуда не сумела бы ничья рука».

Так уж странно устроен мир и такое чудо эта Поэзия, что некоторые из стихов Кристины, написанные в маленькой задней комнате, не понесут никакого урона, в то время как мемориал принца Альберта покроется пылью и обратится в прах. Будущие поколения будут петь:

  • «Когда я умру, мой милый…»

или:

  • «Моё сердце – поющая птица…»

в то время как на месте Торрингтон-сквера вырастет коралловый лес и рыбки будут сновать в окне, у которого Кристина стояла когда-то, и на бывших мостовых будет расти трава, а вомбаты и крысы забегают на своих мягких лапках по зелёному ковру там, где прежде были проложены железнодорожные рельсы.

Размышляя о том и возвращаясь к биографии Кристины: будь я на чаепитии у миссис Тэббс, при виде маленькой пожилой женщины, поднявшейся со своего кресла и вышедшей на середину комнаты, я бы совершила нечто из ряда вон – сломала бы нож для разрезания бумаг или разбила бы чайную чашку в неуклюжем порыве восхищения, когда она сказала: «Я – Кристина Россетти».

Лирика

Собирают яблоки

  • Весною, украшая свой наряд,
  • Я обрывала яблоневый цвет,
  • А осенью, придя с корзиной в сад,
  • Увидела: на ветках яблок нет.
  • С пустой корзиной возвращалась я,
  • Держалась от других чуть-чуть поодаль.
  • Соседи дружно славили меня,
  • Подруги меж собой шутили вдоволь.
  • Победно распевая на ходу,
  • Шли две мои сестры – Джанет и Милли.
  • Их яблоки – крупнее всех в саду! —
  • Так ароматны, так прекрасны были!
  • Гертруда – неохватные бока —
  • Окликнула меня, смеясь мне в спину.
  • Мужская, очень сильная рука
  • Несла её тяжёлую корзину.
  • Ах, Вилли, Вилли, неужели те
  • Обычные плоды былого лета
  • Ты предпочёл любви и красоте,
  • Не помнишь больше яблоневого цвета?
  • По этой же тропинке мы брели,
  • В душистые цветы упрятав лица…
  • Но яблони давно уж отцвели —
  • И это время вновь не возвратится.
  • Похолодало к ночи… Надо мной
  • Сова ночная ухала, кружила.
  • Все возвратились парами домой,
  • А я – я возвращаться не спешила.

Взгляни назад

  • Взгляни назад – не жалуясь, не плача…
  • Дорога плавно движется на скат.
  • Под вечер она выглядит иначе,
  • Взгляни назад!
  • Ты видишь облака в лучах заката?
  • Малиновые, розовые – в ряд!
  • Мы тучами считали их когда-то…
  • Взгляни назад!
  • О сердце, что привыкло молотить,
  • И ноги, что шагают наугад!
  • Сегодня мы готовы вам простить…
  • Взгляни назад!

Помни

  • Помни обо мне, молю…
  • Настаёт пора расстаться:
  • Мне – уйти, тебе – остаться…
  • Руку отпусти мою.
  • Помни обо мне, родной,
  • Не скорбя и не тоскуя…
  • Словно всё ещё живу я,
  • В мыслях говори со мной.
  • А случится, на мгновенье
  • Ты меня забудешь, милый,
  • Не ходи потом унылый,
  • В этом нет большой беды…
  • Лучше полное забвенье,
  • Только б улыбался ты.

Половина луны

  • Половина луны… Равновесие зыбко!
  • Похудеет луна или пустится в рост?
  • Половина луны, как сквозь слёзы улыбка.
  • В ней и горе, и радость – вперемешку, внахлёст.
  • Ах, не так ли и жизнь – то ли полуошибка,
  • То ли полуответ, то ли полувопрос.
  • Наше счастье, созрев, вдруг становится зыбко…
  • Наша боль, лишь утихнув, вновь пускается в рост.

Жизнь коротка

  • Жизнь коротка, как вспышка в тьме кромешной.
  • Взгляни на эту гору… Высока?
  • Желаешь покорить её – не мешкай:
  • Жизнь коротка.
  • Жизнь отнимают зимние метели,
  • Вой ветра, снегопад и гололёд.
  • Молись и жди до мартовской капели,
  • Молись и жди часами напролёт.
  • Но вот уже и птицы прилетели,
  • И вот уже оттаяла река…
  • Душа, очнись скорее… В самом деле,
  • Жизнь коротка.

За чертой

  • За чертой, что далека,
  • И где слабнет зренье наше,
  • И дождя не слышно даже,
  • И о времени не скажет
  • Тень, что к ночи велика,
  • Слово «юность» не в чести,
  • «Красота» – лишь звук пустой…
  • За предельной той чертой
  • Необъятный шар земной
  • Можно в горсти уместить.

Рождение души

  • Моя душа, как птичий хор,
  • Поёт на тысячу ладов.
  • Моя душа, как летний сад
  • Под сладкой тяжестью плодов,
  • Как излучающая свет
  • Жемчужина на дне…
  • Моей души счастливей нет:
  • Любовь открылась мне.
  • Воздвигни, Радость, подо мной
  • Помост высокий расписной.
  • Осыпь серебряным дождём,
  • Короны царской удостой.
  • Трон алым бархатом укрась
  • И пухом белых лебедей.
  • Душа сегодня родилась:
  • Любовь открылась ей.

Песня

  • Две лилии на веточке одной,
  • Две бабочки, порхающие рядом…
  • В саду, благоухающем весной,
  • Как радостно следить за ними взглядом
  • Тем, кто идёт вдвоём, рука в руке,
  • Под солнцем мая, ясным, негасимым…
  • Тем, кто идёт вдвоём, рука в руке,
  • Не думая о том, что будут зимы.

Милый дом

  • После смерти тень моя
  • Отыскала милый дом —
  • И увидела друзей,
  • Пировавших за столом
  • В холодке тенистых слив
  • И под небом голубым…
  • Счастлив каждый был из них:
  • Он любил и был любим.
  • «Завтра, – произнёс один,
  • Затевая разговор, —
  • Мы на лодке поплывём
  • До отрогов дальних гор».
  • «Будет завтрашний наш день
  • Лучше всех, что были до,
  • Ведь в горах, – сказал второй, —
  • Есть орлиное гнездо».
  • «Завтра…» – третий произнёс,
  • Не добавив ничего:
  • В край желаний и надежд
  • Мысли унеслись его.
  • «Завтра», – повторяли все.
  • И ни слова обо мне…
  • Очевидно, я была
  • В прошлом, во вчерашнем дне.
  • Что поделать: я ушла,
  • Не кольнув друзей виной.
  • В замешательстве прошла
  • Комнаты – все до одной —
  • И покинула свой дом,
  • Без любви, без прежних сил,
  • Чувствуя себя как гость,
  • Что недолго и гостил.

Где-то

  • Где-то… Но где? – Лик невидимый есть,
  • Голос неслышный есть где-то,
  • Сердце, которое знает ответ,
  • Но не даёт мне ответа.
  • Где-то… Но где? – Рядом или вдали,
  • В море, в лесу, за стеною?
  • Или в плывущей по небу луне
  • И за звездою какою?
  • Где-то… Но где? – Далеко ли, вблизи,
  • В песенке грустной осенней?
  • В листьях сухих, что добавили сил
  • Радостной травке весенней?

Соловьиные восторги

  • Рассветный – жаворонка час,
  • Ну, а закатный – соловья.
  • И я закат прошу сейчас:
  • Начнись скорее, чтобы я
  • Могла послушать соловья.
  • Взойди на спящий холм, луна,
  • Пора проснуться соловью.
  • В тиши, что музыкой полна,
  • Я слёзы сладкие пролью,
  • Ночному внемля соловью.
  • О жаворонок, вестник дня,
  • Молчи… Пусть сказки соловья
  • Подольше радуют меня…
  • Я знаю, очередь твоя,
  • Но дай послушать соловья.

Триада

  • Три девы о любви поют: одна —
  • С губами алыми, с пылающей душою.
  • Вторая – скромница с глазами цвета льна
  • (Им цену знает, кажется, она).
  • И третья, красотой обделена,
  • Но с жаждою любовною большою,
  • Чей голос, будто низкая струна,
  • Терзаемая грубою рукою.
  • Немного погодя, любовь познав,
  • Погибнут две в сражении любовном.
  • У скромницы сварливым станет нрав
  • В замужестве унылом, бездуховном.
  • Увязнет, точно пчёлка, в мёд упав:
  • Сласть перед ней, а есть её недолго.

Край снов

  • Вдоль сумрачной реки,
  • Где воды глубоки,
  • Она, под сны легки,
  • Пустилась в путь,
  • Ведомая звездой,
  • Что светит ей одной, —
  • В край, где нашли покой
  • Те, кто ей мил.
  • Минуя ночь и день,
  • Луч солнечный и тень,
  • Под жаворонка трель
  • И ветра шум,
  • Сквозь сон, как сквозь вуаль,
  • Взор устремляя вдаль —
  • В безбрежный океан,
  • Где вечер ал.
  • Уснуть, навек уснуть…
  • Сон наполняет грудь
  • И не даёт взглянуть
  • Из-под ресниц,
  • Как созревает рожь,
  • Или услышать дождь,
  • Или, почуяв ложь,
  • Боль испытать.
  • Уснуть, уснуть навек…
  • Прилечь на мшистый брег,
  • Тысячелетий бег
  • Остановив.
  • Пусть ночь течёт рекой:
  • Нет боли никакой,
  • Покой, один покой,
  • И в сердце мир.

Эхо

  • Приди ко мне в полночной тишине —
  • В немолчной тишине, в счастливых снах.
  • Приди ко мне, как прежде, молодым,
  • С румянцем на щеках.
  • В слезах верни
  • Любовь, надежду и былые дни.
  • О сон сладчайший, ты горчишь, как мёд,
  • И пробужденье будет лишь в раю,
  • Где с жадною тоскою у ворот
  • Ты встретишь тень мою.
  • «Не уходи, —
  • Ты скажешь мне. – Обратно нет пути».
  • И всё ж приди ко мне, тебя молю,
  • Чтоб снова жизнь испить, как сладкий сон,
  • Чтобы твоё «люблю» с моим «люблю»
  • Звучало в унисон,
  • Слилось в одно.
  • Как прежде, как давно, о как давно…

Май

  • Как это было? Да и что? —
  • Ответ с годами не ясней,
  • Лишь знаю: всё произошло
  • В один из первых майских дней.
  • Был юным май, и маков цвет
  • Не вился меж колосьев ржи.
  • На землю лился солнца свет,
  • И были облака свежи.
  • Я не отвечу, милый друг,
  • Как в день весёлый, молодой,
  • Себя увидела я вдруг
  • Усталой, старой и седой.

Моди Клэр

  • Из церкви вышел он с женой —
  • Пичужкой небольшою.
  • В сравненье с нею Моди Клэр
  • Казалась госпожою.
  • «Сын Томас, – в радостных слезах
  • Сказала мать невесты, —
  • Поможет Бог тебе и Нелл
  • Пройти по жизни вместе.
  • Когда-то и меня мой муж
  • Назвал своею леди,
  • Но я не помню, чтобы он
  • В день свадьбы был так бледен».
  • И вправду, Томас был смущён.
  • И Нелл мрачнела следом:
  • Глаз не спускал он с Моди Клэр
  • За свадебным обедом.
  • «Сэр, – Моди Клэр произнесла.
  • (Том стал белей, чем мел.) —
  • Благословляю кров, и стол,
  • И брачную постель.
  • Подарок памятный я вам
  • Вручу (хотя едва ли
  • Вы вспомните, как у ручья
  • Мы лилии срывали!):
  • Обрывок цепи золотой,
  • Что вы мне подарили,
  • И с ним засохший, но живой
  • Букет из листьев лилий».
  • Ах, как же он воздать хотел
  • Ей за пинки пинками,
  • Но лишь промолвил: «Моди Клэр…» —
  • Лицо закрыв руками.
  • А Моди обратилась к Нелл:
  • «Подарка ждёшь едва ли,
  • Но принимай… Нет, не плоды,
  • Ведь цвет мы оборвали.
  • Сердечко мужа твоего,
  • И верности поруки,
  • И крохи жалкие любви…
  • Я умываю руки».
  • «Твои подарки, – Нелл в ответ, —
  • Мне по душе и впору.
  • Опорой мужу буду я,
  • Идя с горы ли, в гору.
  • Пусть внешне я не хороша,
  • Кому-то не в пример,
  • Но я любима… И люблю
  • Сильней, чем Моди Клэр!»

Роза и луна

  • Алую розу и с неба луну
  • Хочется нам, точно маленьким детям.
  • «Алую розу!» и «С неба луну!» —
  • Все наши прихоти сводятся к этим.
  • Я не мечтаю о розе давно,
  • Острых шипов её помня уколы,
  • И за луной мне лететь не дано
  • Через моря и бескрайние долы.
  • Стали скромнее желанья мои.
  • Что мне до этих дурманящих роз?
  • Знаю, что скоро окажемся мы
  • Там, где ни моря, ни неба, ни слёз.

Золотое молчанье

  • В первом слышится грустная весть —
  • «О-хо-хо!» – тихий вздох печальный.
  • Во втором – темнота и лёд,
  • Смерти знак во втором молчанье…
  • Мы узнаем его, но не здесь.
  • Одиночество в первом таится,
  • И второе – всем суждено,
  • Обойти его не дано…
  • Впрочем, есть и ещё одно:
  • То, которое песни боится.
  • Сева день – молчаливый день,
1 Джеймс Коллинсон – английский живописец Викторианской эпохи, член Братства прерафаэлитов с 1848 по 1880 г.
Продолжить чтение