Дед

Моя бабушка часто использовала в разговорной речи пословицы. Когда я что-то искала и не находила, она говорила: «Ищи, как солдат хлеб ищет». Если от меня требовалось что-то у кого-то узнать, и бабушка видела, что я задаю недостаточно много вопросов, я слышала: «Будь дотошная, как вошь портошная». Некоторые из этих пословиц мне нравились, другие я не понимала. Были и такие, которые пугали, хоть я и слышала их много раз и, кажется, должна была бы привыкнуть. Мне и сейчас сложно поверить в то, что бабушка могла сказать что-то подобное, например: «Мужу-псу не показывай задницу всю». Эта народная мудрость казалась мне облеченной в наиболее грубую форму: пословица эта претендовала на складность (я чувствовала это даже в детстве), но складной, по-моему, не была. Она была только пугающей: я представляла деревенскую бабу, задравшую юбку, демонстрирующую ягодицы собаке, похожей скорее на волка – лохматой и злой, – чтобы ее подразнить; собака эта рычала и скалила зубы. Даже в детстве мне думалось: не может такого быть, чтобы собака была мужем; в моем воображении этот злой волкопёс никак не приобретал человеческие черты, а значит, не имел ничего общего с человеком. Хуже всего было то, что бабушка говорила это не просто так.

Она была замужем дважды. О первом ее замужестве она вспоминала только то, что прожили они с мужем недолго, он ревновал ее, по ее словам, «к каждому столбу», а бабушка в молодости (да и потом, и потом) была смешливой и время от времени позволяла себе флиртовать (и хотя это современное слово – флирт – никак у меня с ней не ассоциируется, всё же она позволяла себе именно это) с другими мужчинами. Закончилось всё это тем, что однажды он погнался за ней с ножом. Кажется, кто-то остановил его, и бабушка убежала. Он пробовал найти ее и вернуть, бабушка пряталась от него и не возвращалась, а через несколько лет узнала, что его сбила машина, когда он переходил дорогу. «Вот тогда я и вздохнула свободно», – добавляла она обычно в конце рассказа.

Всё это произошло задолго до моего рождения. Я знала об этой части жизни бабушки только по фотографиям, где она с гладким, незнакомым мне молодым лицом сидела или стояла рядом с очень красивым молодым человеком с большими глазами и темными кудрявыми волосами до плеч, что было необычно для того времени. Вдвоем они были настолько красивой парой, что даже не верилось, что эта женщина – моя бабушка, хоть я и понимала, что это она. Вся та часть ее жизни, что прошла без меня, казалась мне немного не правдой, чем-то не существующим, похожим на сон. Так же я относилась и к бабушкиным рассказам про моего деда, единственного из двух ее мужей, которого я знала. В то, что когда-то он был лучшим в строительной бригаде, что он вообще был молодым и особенно в то, что за него хотели выйти замуж все знакомые бабушке девушки, мне не верилось. Как ни старалась напрячь воображение, я не могла представить себе его другим, не таким, каким знала: громадным, пугающе-сильным для меня, маленькой; человеком, один голос которого заставлял меня похолодеть от страха – не за себя, за бабушку, и если была рядом – за маму.

Каждый раз, когда я думаю о деде, мне вспоминается один вечер, похожий на другие, точно такие же, вечера и дни.

Темнело. Я качалась на качелях и наблюдала за бабушкой. Она заканчивала дела в огороде: поливала грядки, натягивала пленку на низкие парники с огурцами. Когда я взлетала на качелях особенно высоко, я видела, как из-за дальнего леса приближается тонкая полоса тумана. Мне нравилось смотреть, как он стелится по полю, надвигается на наш дом, словно собирается укрыть нас.

В такие вечера мне было спокойно. Я могла качаться часами, наблюдая за всем, что происходит вокруг. Мне нравилось, как бабушка заботилась об огороде, и мне думалось, что огурцы спят, заботливо накрытые пленкой, как одеялом.

Мы услышали его голос одновременно. Бабушка выпрямилась и посмотрела на меня. Даже сейчас, спустя годы, я помню этот взгляд: тревожный, виноватый, немного беспомощный.

      Она оторвалась от своих дел и подошла ко мне. Я, чиркая по земле ногами, остановила качели.

– Неужели приехал?.. – спросила она. Бабушка всегда до последнего надеялась, что ослышалась. Но ошибиться было невозможно.

      Этот голос я бы узнала из тысяч других голосов даже сейчас. Бабушка называла его «труба иерихонская». Громкий, наполненный каким-то особенным, глумливым весельем, он нес в себе разорение, будто приближающийся ураган. Мир раскололся, в нем наметилась и стала расти тонкая трещина. И вместо цельного, сиренево-зеленого полотна дачного вечера вдруг осталось разбитое стекло, осколки которого кое-как еще отражали оттенки засыпающего неба.

Стоя у качелей, мы с бабушкой обреченно ждали. Голос приближался, и мы начали различать уже не только сам звук, но и восклицания, и даже отдельные слова: «Здо-ро-о-ово… Воло-о-одька… о-о-о!.. а-а-а!..» Когда голос был настолько громким, это значило, что дед выпил, и немало, еще в Москве или по дороге, в электричке.

Он подошел к забору, снял проволоку, державшую калитку вместо замка. Дед шел к дому энергичной походкой. Когда он был пьяным, он никогда не шатался, наоборот, двигался увереннее, чем обычно. В мятой рубашке, брюках, с сумкой, похожей на мешок, на плече, он махнул нам рукой, крякнул и, хотя был уже совсем близко, почти закричал:

– Ну как, скучали тут без меня?!

– Скучали, как же, – вяло отозвалась бабушка.

Дед бросил сумку на лавку и взял топор. На улице было достаточно тепло, но, когда он приезжал пьяным, первым делом он всегда топил печь, вот и теперь собрался наколоть дров. Бабушка повернулась ко мне, едва слышно сказала: «Сегодня к Маше ночевать пойдем», и ушла в дом. Собирать вещи, догадалась я, и тоже пошла за ней, в нашу комнату, легла на кровать и накрылась с головой одеялом.

Под тяжелым ватным одеялом не так слышны были удары топора на улице. Я надеялась, что дед будет колоть дрова дольше, но услышала грохот: он принес дрова в комнату и вывалил их на пол. Я открыла глаза и села на кровати, глядя, как он набивает нашу крошечную печь до отказа, так, что заслонку закрыть уже не выйдет, и она будет стоять будто с набитым ртом. Дед втиснул между поленьями и поджег газету. Он стоял, пошатываясь, глядя на разгорающийся огонь. По комнате, словно вечерний туман по полю, пополз дым. Дед выглядел довольным. Глаза его поблескивали нездоровым огнем. И вдруг он посмотрел на меня, словно только заметив. Сощурил глаза, как будто хотел разглядеть получше, сжал кулаки, распрямил спину и процедил сквозь зубы: «Я царь. Я бог. Я – высший-высший. Я – великолепный». При этом он кивал головой, подтверждая свои слова.

      Голос его, когда дед говорил тихо, был не менее страшен, чем когда он кричал; может быть, так он пугал меня даже больше – затаившейся опустошающей силой.

Дед услышал шорох и обернулся. Увидел уложенные бабушкой вещи.

– Куда намылилась?

– Не твое собачье дело, – тихо, но уверенно ответила бабушка. Руки у меня похолодели: зачем так?

Дед скрипнул зубами. Бабушка вышла из комнаты. Ей нужно было еще собрать с собой кое-какую еду. Дед посмотрел ей вслед и перевел взгляд на меня.

– Чего она? Ты не знаешь?

Я пожала плечами.

– Грубит мне. Деду. Ишь какая… Чего это с ней, а?

Он говорил всё сердитее.

– Развоображалась. Это где она так научилась?.. Ты где так научилась, а? – крикнул он. Бабушка не ответила. Дед снова обернулся ко мне, он молчал, и вдруг начал скалиться, тихонько рычать и едва слышно скрипеть зубами. Он вдруг спросил:

– Что, как думаешь, проучить мне ее, что ли?..

Я знала, что такое дедово «проучить». Это были не просто слова. Он говорил так не в первый раз, и, как всегда, у меня перехватило дыхание и в памяти вспыхнули знакомые картинки, похожие на молнии своим ослепляющим, мгновенным эффектом: события одного дня, когда дед приехал к нам домой, в Москву.

…Звонок в дверь. Долгий, настойчивый. Бабушка подошла к двери, посмотрела в глазок. Мама тут же догадалась и прошептала:

– Не открывай.

– Думаешь, пьяный? – с какой-то отчаянной надеждой шепотом спросила бабушка.

– Конечно пьяный.

– А вдруг нет? Как ты это через глазок увидишь?

Из-за двери раздался рык:

– Ну что вы там, уснули, что ли?! Я привез вам ведро грибов! …Нин, кончайте там уже, открывай давай!

– Просто не пускай его, – еще раз попыталась мама. Бабушка замерла в нерешительности. В глазах – слезы.

– Он мой муж, как же я его не пущу?

Ее голос дрожал. Мама предприняла последнюю попытку, сказала громче, будто пыталась внушить ей эту мысль:

– Ты что, не видишь, какой он пьяный?

– …Соседи услышат…

Бабушка очень боялась соседей – вечный ее страх скандала: «не выноси сор из избы», «что люди скажут», «а вдруг кто услышит»… Она даже дома говорила тихо, почти шепотом, особенно о том, что у нас порой происходит, и меня просила: смотри, не рассказывай никому. А дед, зная об этом ее страхе, кричал всё раскатистее.

По подъезду разнеслось эхо:

– Нина, твою мать!

Несмотря на отчаяние в глазах мамы, бабушка дрожащими руками повернула ключ в замке, сняла цепочку.

Он ввалился, бухнул ведро на пол, скинул ботинки – не нагибаясь, просто наступив одной ногой на другую. Прошел в гостиную в плаще, сел на тахту. Мама встала напротив него, скрестив руки:

– Ты зачем приехал?

Я осталась в коридоре. Мама прикрыла дверь. Я стояла и слушала, как дед рычал, что мы его семья и он имеет полное право здесь находиться. В какой-то момент дверь распахнулась и по коридору мимо меня промчалась мама. Она вбежала в ванную, схватила с полки перцовый баллончик, который недавно купила по совету знакомой, но еще ни разу не применяла. «Вот сейчас я его и попробую!» – сказала она будто самой себе, и влетела обратно в гостиную с баллончиком в руках.

Что было дальше, мне хотелось бы забыть, но стоит подумать о том дне, как память услужливо подбрасывает одну за другой картинки, звуки, голоса… Дед заорал, как дикий зверь, который корчится в муках: «Сссука… я тебе голову оторву!» Ор перешел в хрип. На мгновенье дверь распахнулась, и я увидела маму: растрепанная, она попыталась выбежать из комнаты, но разъяренный дед с раскрасневшимися глазами схватил ее своей огромной рукой за волосы и втащил обратно в комнату. Дверь закрылась. Мама закричала высоким, нечеловеческим голосом, я ни разу не слышала такого. А дальше я услышала звуки, много звуков, грохот, удары, крик. Я стояла на месте, замерев от страха, и думала, что не знаю, что значит очередной сильный звук: упало ли что-то из мебели или дед с такой силой швырнул маму о стену.

Иногда дверь открывалась, то ли от сквозняка, то ли от того, что ее задевали. Когда она открылась в очередной раз, я увидела, как дед тащит маму за волосы по полу, а она кричит и цепляется за ковер. И вдруг из своей маленькой темной комнаты вышла тетя Вера, бабушкина сестра. Бледная, худая старушка, в платье в мелкий цветок и фартуке, она поспешила к деду, попыталась подойти к нему с одной стороны, с другой. Она всплескивала руками и вскрикивала: «Витя, да что же ты! Витя!!! Отпусти ее!» Ее как будто не замечали. Но когда мама закричала особенно пронзительно, тетя схватила своими бледными худыми руками дедовы лапы и попыталась разжать его пальцы, отцепить их от мамы. В приступе ярости он схватил ее за руку и укусил. Тетя закричала, и от этого крика на долю секунды все замерли: бабушка, тетя, мама, лежащая на полу, и в этой тишине дед выплюнул на ковер откушенный палец.

Я не знаю, сколько секунд, мгновений или минут прошло прежде, чем бабушка выбежала за дверь, в коридор, схватила меня, окаменевшую, за руку и потянула за собой на лестничную клетку. Она закричала: «Помогите! Помогите!!!» Я тоже хотела позвать на помощь, но не могла произнести ни звука, только открывала рот. Вдруг голос все же вернулся ко мне, и я начала кричать вместе с бабушкой.

В конце концов к нам спустился сосед с пятого этажа. Он работал в милиции.

Я стояла на лестничной клетке и смотрела на то, как деда уводят в наручниках милиционеры. Следом перепуганную тетю с забинтованной рукой уводят врачи в белых халатах. Я не видела только маму. Когда мы с бабушкой вернулись в квартиру, я подошла к двери ее комнаты и потянула за ручку, но дверь была заперта. Я посмотрела на бабушку. Она пожала плечами, глядя на меня с плохо скрываемой болью.