Царь-монах. Государи и самозванцы на русском престоле

В авторской редакции

Художник Е.В. Максименкова

© Д. Абрамов, М. Ковалёва, 2023

© ООО «Издательство Родина», 2023

Глава 1

Месть за цареубийство

(май 1606 – начало 1607 года)

• Свирепствовала Смута на распутье.
• Со всех сторон к Москве войска сошлись,
• В Москве ж, спалённой, из кровавой мути
• Два образа над смутой вознеслись:
• Монарх в клобуке мниха!
• Потаенно,
•               он без венца царю уподоблен.
• Другой же – мних во всём.
•                                           Но сокровенно
• В Москве царём соборно наречен.

Стоял тёплый май 1606 года. Митрополит Ростовский Филарет (Феодор Никитич Романов-Юрьев) приехал на своё родовое подворье на Варварке-улице в Китай-городе после встречи с государем Василием (Шуйским). Заново отстроенные терем и клети встретили его запахом свежих отструганных досок и ошкуренных брёвен. Маститый, рослый и крепкий владыка Филарет статью своей скорее напоминал доброго воина-воеводу, привыкшего держать шестопёр или саблю, а не митрополичий посох. Во всяком случае, воинские доспехи пошли бы ему к лицу не меньше, чем митрополичья ряса. Выйдя из возка, он распрямил стан, огладил русые усы и бороду осмотрелся, оборотившись на кресты Знаменского монастыря, сотворил крестное знамение, и шагами молодого и сильного человека поднялся на гульбище, ведущее в большую гостевую палату. Войдя туда, вновь перекрестился на образа и в тяжком раздумье сел у стола. Он ждал брата Ивана. За ним уже было послано.

Было о чём поразмыслить и что вспомнить перед очередным поворотом судьбы. Он вспоминал, как в правление покойного царя Бориса на весь их род Романовых-Юрьевых обрушилась царская опала. Годунов тогда устроил неправедный суд над Романовыми и всех отправил в ссылку. Его же насильно постриг в монахи и удалил в скит на берег Студёного моря. Тогда казалось, что жизнь потеряла смысл, но он лелеял надежду и не падал духом. Уже через несколько месяцев после суда осторожный и расчётливый царь Борис, опасливо распорядился смягчить условия заключения опальных. Он вернул из ссылки Ивана Никитича и нарядил следствие по поводу жестокого обращения приставов с больным Василием Никитичем. Смягчены были условия ссылки для Михаила Никитича. Детям и бывшей супруге Филарета (Фёдора Никитича), а также вдове умершего в ссылке Александра Никитича царь разрешил покинуть ссылку на Белозере и уехать в вотчину в Костромском уезде. Родня Романовых – князь Иван Черкасский и князья Сицкие получили полное прощение и вернулись на службу. Его же – Филарета, Годунов велел держать в Антониевом-Сийском монастыре так, чтобы ему ни в чём «не было нужи». С тех пор прошло почти шесть лет.

Молодой царь Димитрий Иоаннович, да упасёт Господь за добрые дела и мученическую кончину его в Царствие Своем, вновь приблизил Романовых ко двору. А его, Филарета, милостию своею, заступничеством, и настоянием пред церковными иерархами возвёл в сан митрополита Ростовского. Ныне же иерархами Церкви он избран был и «наречен» патриархом взамен патриарха Игнатия Гречина. Наречение это было временным, и это Филарет понимал очень хорошо. По сути, он был назначен местоблюстителем опустевшего патриаршего стола. Но предстояло ещё утвердиться на этом столе, дождаться Поместного собора, чтобы стать законно выбранным патриархом. Так уж сподобил Господь.

Воспоминания и мысли Филарета нарушил вошедший в палату Иван Никитич. Он поклонился брату в пояс, испросил благословения, как у владыки, а затем братья с улыбкой обнялись и троекратно расцеловались. Уселись у стола друг напротив друга.

– Звал, владыко? – со вниманием в глазах и с улыбкой спросил Иван.

– Звал, брате. Сотворим совет. Ныне мы двое из всех старших Романовых-Юрьевых на этой бренной земле остались. Нам с тобою и решать.

– Рцы, отче. Внемлю! – молвил Иван.

Владыка сотворил крестное знамение, прочёл «Царю Небесный…» и негромко стал рассказывать:

– Хитрое и зело коварное дело замыслил Шуйский… Отпускает меня во Углич, – тут владыка перешёл на шёпот… а затем явственнее добавил, – и доставити мне на Москву. Дабы узрел народ православный. Де, тот, кто царствовал нонешний год и убиен бысть в маие на Москве – Расстрига и вор….

– Уже ли дал согласие свое, владыко? – с удивлением и трепетом спросил Иван.

– Потому и позвал тя на совет, дабы совокупно решити сие. Ибо, ежели соглашу ся, тяжёл Крест возложу не токмо на рамена своя, но и на весь род наш, – отвечал Филарет.

– Забота сия, владыка, высшего разряда. И требует оная оглашения и признания «воровства», толико что убиенного государя немедля. Мыслю, дело-то идет не толико о нонешнем времени, но и о будущем, – в раздумье произнёс Иван.

– Верно мыслиши. Но помысли ещё и тако: святость убиенного во спасение царевича место, и имя Димитрия – неприкосновенны! – творя крестное знамение, твёрдо произнёс Филарет.

– Вельми остромыслен и умудрён ты, брате, – с чувством тайного восхищения и удивления произнёс Иван, – для меня же многое тут потемнено, да и мы все живые, греховные, страстные, суровые человецы суть.

– И сие есть Истина, брате. Да времени терять нельзя! След, надо быти хозяином положения сего. Ныне же «выкрикнутый» царь поспешает направить во Углич меня. Ищет во мне соузника себе. У самого в ушах-то поди ещё стоны и крики резни слышны, коей он верховодил поутру маия 17-го дня, – грозно прошептал Филарет.

– Шуйскому ещё достанется. Ты ж, владыко дай ему согласие! – с трепетом произнёс Иван.

– Дам согласие свое, ежели отпустит со мною свойственника нашего – князя Воротынского Алексея Ивановича, да шурина моего князя Долгорукого-Рощу Григория Борисовича, да Петра Шереметева. Пётр Никитич – человек свой, тайный ворог Василья Шуйского. Будут эти люди во свидетелях со мною, – стукнув посохом по полу, изрек Филарет.

– Мудро, глаголеши брате. Как Шуйский посланный во Углич году в 7099-м, возвернулся назад хранителем углической тайны, тако же и тебе возвратити ся хранителем тайны сей. Сим пользу обрящешь поболе Шуйского. Тебе не повторяти промашек его. Царь-то Василей хитёр, но страстен и слаб. Ты ж – столп и утверждение правды, – уверенно произнёс Иван.

Тревожные настроения в столице после переворота 17 мая всё не утихали. Ночная сторожа видела, что, как по обеим сторонам стола, на котором лежали бренные останки царя Димитрия и Петра Басманова на Лобном месте Красной площади, из земли появлялись огни. Едва сторожа приближалась, огни исчезали, а когда удалялась – загорались вновь. Среди глухой ночи прохожие, оказавшиеся на Красной площади, слышали, как над трупами кто-то то ли выл, то ли хохотал: «великий плащ, и бубны, и свирели, и прочая бесовская игралища». Москвичи говорили, что бесы, сему радуются и справляют торжество над убиенным государем. Приставы, бросившие покойников по приказу Шуйского в «Божий дом», позаботились о том, чтобы запереть ворота на замок. Наутро люди увидели, что мёртвый лежит перед запертыми воротами, а на нём сидят два белых голубя. Покойника бросили в яму и засыпали землёй, но вскоре его обнаружили в стороне от этой ямы. Произошло это по словам иностранца Буссова – очевидца тех событий, на третий день после избрания Шуйского. Тогда сторонники «выкрикнутого царя» стали распространять слухи, что Димитрий был «чародеем-чернокнижником» и «подобно диким самоедам» мог убить, а затем оживить себя.

В городе много толковали о знамениях, грозивших новыми бедами. Власти были встревожены и долго совещались, как бы покончить с мёртвым «колдуном». Наконец было решено увезти останки Расстриги и его сподвижника в село Нижние Котлы западнее Коломенского и там сжечь. Ещё при жизни царь Димитрий велел соорудить близ Нижних котлов подвижную крепостицу для военных учений и стрельбы по ней, как по мишени. На стенах и башенках этой потешной фортеции были намалёваны рогатые чудища и черти, по которым велась прицельная стрельба. Шуйский уверял и пугал бояр тем, что Расстрига намеревался перебить в этой фортеции их всех во время «военных потех» и учений. В Думе решили сжечь останки Расстриги там.

Когда останки убиенного царя вывозили из Москвы, то поднялся такой бешеный ветер, что на воротной башне Скородома сорвало деревянный шатёр. Потом пришли небывалые холода, такие, что морозом побило всю зелень. А крепостица близ Нижних Котлов была сожжена вместе с останками царя Димитрия и Басманова.

Волга блистала мириадами солнечных бликов в мареве яркого майского дня и слепила глаза людям, озиравшим приречные дали. Птицы пели в ветвях дерев, и всякая мелкая живность суетилась в молодой траве и в густых кустарниках бузины старого, большого полузаброшенного погоста на окраине Углича.

По погосту, выискивая что-то, бродила небольшая ватага могильщиков с лопатами. Во главе их были три представителя священнического сословия и трое чиновных, по виду родовитых и знатных. На поясах у троих последних были сабли. Люди ходили меж поросших травой могил и крестов и что-то искали уже второй час.

– Яко же так, отче Савватие, что не упомнишь, где положили убиенного отрока? – спросил солидный и властный иерарх, повадками и статью скорее похожий на именитого боярина или на воеводу, чем на старца.

– Да уж пятнадцать годов миновало, владыка. Да и стар я стал, и очи мои уж не так зорки, – отвечал священник, которого звали Савватием.

– Нешто не совершали молебнов или иных служб не правили на могиле убиенного? – вновь спросил тот, к кому обращались, как к владыке.

– Не совершали, владыко Филарет! Не было на тот случай не указов государевых, не повелений каких, ни при царе Феодоре Иоанновиче, ни тем боле при государе Борисе Феодоровиче. Да и никто из сильных мира сего не приезжал и могилки тоей, верно никто не посещал.

– Кто ж из священства-то углицкого отпевал убиенного, кто земле придавал? – вновь спросил Филарет, ибо это был он.

– То ж был покойный настоятель собора Спасского. Да тот уж лет десять, как почил в Бозе. И аз многогрешный при отпевании и на похоронах сослуживал ему, но с тех пор не бывал на могилке, да запамятовал. Тем же днём и иных ни то пятерых, а то и шестерых отроков хоронили, кого в замятне тоей изгубили. Разве упомнишь?! – оправдывался Савватий.

– Ты, отче, мне зубы не заговаривай! Мне нужна могилка того отрока, на которой по слухам, исцеления случалися! – строго произнёс Филарет.

– Поди, кто-то из сродников, иль родителев посещал ту могилу? – спросил один из чиновных мужей, к которому Филарет обращался по роду и имени – «князь Алексий» (А.И. Воротынский).

– Мыслю, матушка одного отрока покойного вдовая жёнка Туренина Ефросинья приходила. Но жива ль оная ноне, не ведаю, – начиная понимать в чём дело, но с опаской отвечал игумен Савватий, приглядываясь к могилам и покосившимся крестам.

– Вот что, Савватие, езжай-ко со служкою моим – отцом-диаконом Иоанном на посад, да найдите двор Турениных, да выспросите, кто про могилу сию знает, да показать может. Аз зде пожду пока, со товарищи свои – велел Филарет.

– Надо ль, владыко, оглашать дело сие расспросами посацкого люда во Угличе, дело-то по Угличу тайное? – спросил с тревогой ещё один чиновный человек, сопровождавший Филарета.

– Верно глаголеши, Пётр Никитич! – согласился с Шереметевым Филарет.

– Ты, отец игумен, ничего про поиски наши никому из посацких не сказывай. Спрашивай только про двор Турениных. А что, да по какому делу расспросы ведёшь даже и Турениным не ответствуй. Молви только, де слово и дело государево! А как обрящеши свидетеля, немедля сюда его и вези, – вновь наставил Савватия владыка.

Игумен и диакон выслушали и с поклоном удалились. А Филарет присел на пенёк в тени берёзы со своими товарищами и повёл тихую беседу. Прилегли и присели на земле поодаль между кустов и могильщики.

– Мыслю, ведал ты и ранее, владыко, о Турениных? – тихо, так чтобы не слышали вопроса могильщики, спросил Филарета Шереметев.

– Отчего помыслил тако, Никитич? – тихо вопросом на вопрос отвечал Филарет.

– От того, что как только молвил игумен Савватий о Турениных, ты словно вспомнил что-то и сразу согласие свое дал, – отвечал Шереметев.

– Верно подметил, Пётр Никитич. Про Турениных мне ещё на Москве Василий Шуйский тайно баял. Де, как буду во Угличе, а могилу убиенного отрока не обрету, то искати мне на посаде Ефросинью Туренину. А ежели уже и ту Господь забрал, то кого-то из сродников ея. Оне точно ведают, где покоится отрок, убиенный во Угличе маия 14 дня 7099 году. Покажут! – уверенно отвечал Филарет.

– Страшное и тайное дело сие, владыко, – с некоторым содроганием произнёс третий собеседник – князь Долгорукий-Роща.

– Да, князь Григорий! – согласно кивнув головой, отмолвил Филарет. – Ох, и многое раскопал Шуйский, тем летом, когда по этому делу сыск вёл. Да только тайное дело сие с ним в могилу и уйдет. Мне-то он только намёками всё и передал.

– Мыслю, что Шуйский тогда не толико допросы чинил, да раскапывал. Верно ведал он и ведал о многом, заранее, прежде, чем случилось всё во Угличе, – прошептал князь Алексей.

– Потому и был приставлен Годуновым к сыску и суду сему! – без тени сомнения произнёс Филарет.

– Да, страшен, хитёр и жестоковыен Шуйский по всей сути своей и естеству своему! – тихо, но твёрдо и с чувством ненависти промолвил Шереметев, сжимая темляк сабли.

– А как ухищрился-то Годунов! Да только сам себя и перехитрил, – произнёс князь Григорий.

Все молча и с пониманием посмотрели друг другу в глаза и склонили головы в знак согласия.

Через три четверти часа возок, в котором ездили на посад Савватий и Иоанн, возвратился. В возке с ними была пожилая, исхудалая женщина с седыми прядями волос, выпадавшими из-под платка. Это была сама Ефросинья Туренина. Она уверенно повела Филарета и его сопровождение по погосту, и минут через десять все они оказались на другом его краю, возле небольшой могилки со старым дубовым крестом. Тут Туренина торопливо раза три подряд сотворила крестное знамение и сделала поясной поклон. К удивлению многих, могила была убрана, и у подножия Креста стояли два небольших образа – Богородицы, святителя Пантилеймона и несколько потухших свечей.

– Никак молится зде люд православный? – с интересом спросил Шереметев, узрев это место.

– Молятся люди. Увечные, немощные притекают. Бают, помогает Заступница и святитель. Даже иные болящие исцелялись, – отвечала женщина, смахивая слезу, навернувшуюся на глаза.

– Сама и зрела сие, али со слов баешь? – строго спросил владыка.

– Сама, – сухо отвечала женщина.

– Спаси тя Христос, жено! Ступай же домой, – вкрадчиво молвил игумен Савватий.

Тем временем к указанному месту подошли могильщики с лопатами. Филарет тихо запел Трисвятое. Савватий вторил ему.

Туренина, словно опомнившись и поняв, в чём дело, вдруг затряслась всем телом. Опустившись на колени, она с мольбой в очах подползла к Филарету и взмолилась:

– Владыко, не попусти поругания! Не тронь чадо мое. Ни в чём невинен сыночек мой. Не вели этим людям разорить юдоль сына моего!

Глаза её наполнились слезами и она, стоя на коленях, всё продолжала умолять Филарета, протягивая к нему руки. Владыка же, отстранившись, лишь творил молитвы. Могильщики, было смутились, но князь Алексей грозно прикрикнул на них и те, крестясь и поплёвывая на ладони, взялись за дело. Работали дружно и споро. И тут женщина, словно впав в безумие, рванулась к разрываемой могиле и всем телом упала на неё.

– Не дам, супостаты! Не пущу, изверги! Не троньте сыночка мово! – в исступлении кричала она.

Прервав молитву, Филарет негромко молвил Савватию:

– Отче, уйми и успокой жену сию. Поясни ей, что ничего недоброго и непотребного не свершим. Но по слову и делу государеву с молитвой, как велит Церковь Христова, исполним вся. Да с этим и отвези жену страждущую домой.

Савватий, со вниманием выслушал владыку, поклонился ему в пояс и стал уговаривать женщину. С помощью копателей он поднял её на ноги и отвёл в сторону. Та была не в себе. Её трясло, глаза были наполнены ужасом, лицо побелело. Савватий неспешно повёл её к возку, оставленному у другого конца погоста.

Тем временем могильщики раскопали глубокую могилу. Лишь на глубине около трёх саженей их лопаты и кирка застучали по дубовой крышке гроба. Когда землю вокруг гроба расчистили, двое копателей, работавших на дне могилы, утирая пот, остановились, и стали выжидательно поглядывать наверх. Что-то явно смущало их.

– Чуешь, Филиппка, какой воздух парит? – негромко спросил один из них своего напарника.

– Чую, да не уразумею, что сие парение значит, – отвечал Филипп своему содругу.

Филарет, услышав слова копателей, трепетно сотворил крестное знамение и вновь неспешно, громко и с нотками мольбы в голосе прочёл молитву Святому Духу. Все, окружавшие его, с тревогой и волнением крестились и шептали молитву.

– Вскройте домовину! – наконец решительно молвил владыка гробокопателям. На дно могилы спустили два топора, ломок и бывшие внизу принялись за работу. С трудом крышка была открыта. Воздух в округе раскопа на десять – пятнадцать саженей вдруг наполнился чудным благоуханием, ударявшим в мозг и вызывающим слёзы.

То, что увидели все, присутствовавшие при вскрытии, включая владыку, вызвало некое потрясение, ибо на дне сумрачной могилы вдруг стало светло из-за льющегося густо-синего сияния. Но подлинное удивление вызвало то, что было в домовине…

В памяти Филарета вновь явственно прозвучали слова, сказанные ему братом Иваном ещё на Москве перед отъездом: «Как Шуйский, посланный во Углич году в 7099-м, возвернулся назад хранителем углической тайны, тако же и тебе возвратити ся хранителем тайны сей. Сим пользу обрящеши».

Тем, кто дорвался до власти в Москве, казалось, что переворот завершён удачно и теперь пришло время успокоиться, утвердиться в своём новом положении, установить свою власть по всей стране.

Но на Москве было неспокойно. Уже в двадцатых числах мая на воротах дворов, принадлежавших дворянам и иностранцам, появились пометы и надписи, что царь велит разорить меченые дома предателей. Тогда же на улицах небольшие группы москвичей стали негромко читать подмётные письма от имени царя Димитрия.

Пан Хвали-Бога, дворцовый служитель молодого государя писал о тех событиях: «Около недели после переворота (24 мая) листы прибиты были на воротах боярских дворов от Дмитрия, где тот давал знать, что ушёл, и Бог его от изменников спас…Самими бы московскими людьми Шуйский был бы убит, если бы его поляки некоторые не предостерегли, которые другой свары боялись» Ляхи действительно не симпатизировали Шуйскому, но они боялись, что переворот приведёт к новым избиениям иностранцев.

Появление подмётных листов, призывы перебить дворян, «литву и ляхов» возымели действие. В воскресенье 25 мая на Москве произошли большие волнения. Множество народа, собравшись на Красной площади, якобы по указу царя Василия, потребовало, чтобы царь и бояре вышли к собравшимся и объяснили, почему убит истинный царь Димитрий Иванович. Противники Шуйского пытались использовать тот же приём, что и заговорщики, убившие Димитрия. Если бы Шуйский, ничего не ведая, вышел тогда на Красную площадь в окружении своих сторонников, он, скорее всего, был бы убит. Многих из его окружения ожидала бы та же участь. Однако, верные люди, (не без советов поляков и литвы) успели предупредить Шуйского, и тот приказал запереть и охранять все ворота Кремля.

Собрав оказавшихся под рукой бояр и приказав привести к себе вожаков толпы, Шуйский стал упрекать их со слезами на глазах. Затем он пригрозил Думе, что отречётся от венца. В подтверждение своих слов он снял шапку Мономаха и сложил посох. Эта сцена произвела впечатление. Собравшиеся выразили покорность. Тогда Шуйский, не мешкая, вновь принял символы власти и потребовал наказать виновных.

С этого дня он стал торопиться с венчанием на царство. Но…

По негласной указке Василия Шуйского поспешно был собран новый Поместный Церковный собор. 26 мая, патриарх Игнатий был лишён сана не только патриаршего, но даже и епископского и заточён под стражу в Чудов монастырь, как простой монах. Согласно свидетельству архиепископа Арсения Элассонского, Игнатий был лишен патриаршества без какого-либо законного расследования¹. Однако, попытка быстро избрать нового патриарха не увенчалась успехом. Средние и низшие слои духовенства противились воли Шуйского. Тогда 30 мая власти созвали народ на Красной площади. На Лобное место вышли бояре. В их присутствии дьяки зачитали грамоту с объяснением причин убийства Димитрия, обвинённого в самозванстве. Следом была изложена официальная версия избрания на престол Василия Шуйского. В обращении к народу Шуйский лгал, что якобы принял символы власти Российского царства «благословением патриарха Игнатия». В тот же день лишь в присутствии узкого круга чинов Боярской думы новгородский митрополит Исидор (а не патриарх) в Архангельском соборе совершил венчания Шуйского на царство. Волнения в Москве временно утихли.

Однако, население пограничных городов и земель Южной и Юго-Восточной России не желало мириться с положением дел, которое сложилось в столице.

Пришёл холодный июнь. Степь зеленела густыми травами. Но дороги развезло от дождей. Сырой, туманной степью с юго-востока к центру России двигалось воинство числом до двух тысяч сабель и копий. Это были отряды донских казаков, примкнувшие к ним терские и волжские казачьи ватаги, холопы и работные люди. Они держали путь с берегов Волги и Дона на помощь восставшему Путивлю. Это разнородное, но сплочённое и неплохо вооружённое войско вёл сын боярский – сотник Юрий Беззубцев – сподвижник покойного государя Димитрия. Соратником и помощником Беззубцеву был некто Третьяк (Юрий) Юрлов-Плещеев. Это был широкоплечий, приземистый человек, недавно потерявший левый глаз от сабельного удара. Изувеченную глазницу, лоб, переносье и щёку его пересекал багровый шрам. Но всё это было скрыто под широкой чёрной повязкой так, что половина лица этого человека была не видна. По казачьему обычаю он отпустил густую бороду и усы. Как и откуда он появился среди казаков и повстанцев никто не знал. Было ясно одно – Юрлов пользовался большим уважением среди казаков, Беззубцев полностью доверял ему и, судя по всему, хорошо его знал. Во всяком случае, Юрлов всегда держался близ сотника и участвовал на воинских советах, где бывали все казачьи атаманы.

(Отечественный исследователь истории Смуты А. И. Смирнов в своей книге о восстании Болотникова сообщает следующее: «Третьяка Юрлова называет в связи с движением “царевича” Петра и “Карамзинский Хронограф”, из текста которого видно, что после убийства Лжедмитрия I, Третьяк Юрлов примкнул к казакам»². Но тут возникает вопрос, почему Юрлов, будучи столбовым дворянином, посланным царём Димитрием за помощью к казакам на Волгу и Дон, оказался предводителем у терских казаков? Возможно, ответ на этот вопрос и приоткрывает “Карамзинский Хронограф”?)³.

А в Путивле воинские и посадские люди подняли восстание против Шуйского. В начале XVII века Путивльский полк был немалым, в нём числилось 338 человек, вооружённых огнестрельным оружием (100 конных детей боярских, 138 конных казаков и 100 стрельцов). Мало того, путивльские посадские люди ещё в прошлом 1605 году, встав на сторону царевича Димитрия, и хорошо вооружившись, усилили гарнизон города до тысячи трёхсот человек.

Сам Путивльский воевода князь Григорий Петрович Шаховской – один из зачинщиков восстания не единожды говаривал, де «царь Димитрий жив есть, а живет в прикрытии: боитца от изменников убивства». Путивличи верили князю-воеводе. Избрали они своим предводителем сотника из Епифани Истому Пашкова. В помощь Истоме поставили явившегося из Самбора казачьего атамана Ивана Болотникова. Ходили слухи, что Болотников самолично видел в Самборе спасшегося царя Димитрия и привёз от него грамоту, запечатленную «красной государевой печатью». Да и сам Болотников поведал, что де не раз бывал во дворце в Самборе и беседовал с человеком, который назывался царём Димитрием. Тот часто появлялся в монашеском платье, подробно рассказывал о своём царствовании на Москве и своём «чудесном спасении». Опасаясь врагов, тот человек тайно уходил и скрывался в местном латинском монастыре. Наконец, он снабдил казачьего атамана грамотой с царской печатью и отправил его ко князю Шаховскому в Путивль. Теперь Пашков и Болотников готовились к походу на Кромы.

Весть эта стремительно разнеслась по южным городам России. Путивль поддержали: Чернигов, Новгород-Северский, Рыльск, Стародуб, Кромы, Курск, Елец. Повстанческое войско, ещё в прошлом году получившее хорошее вознаграждение и распущенное по домам царём Димитрием, сохранило свой костяк и оружие. Возродилось оно в считанные дни. Служилые воинские люди, узнав о том, что на Москве произошёл переворот, сами добровольно стали стекаться к Путивлю. Вероятно, туда же из-под Валуёк или от Царёва-Борисова двинулись и отдельные отряды служилых людей из соединения воеводы Фёдора Шереметева, которое царь Димитрий направил на юг (для совместного похода на Азов) ещё в ноябре 1605 года. Никто не верил, что царь Димитрий убит. Служилый люд поднялся, чтобы восстановить на Москве законного государя.

Одно из воеводских донесений южных городов в Разрядный приказ в начале лета 1606 года звучало так: «Собрались украинных городов воры-казаки, и стрельцы, и боярские холопи, и мужики, а побрали себе в головы таких же воров – епифанца Истому Пашкова со товарищи».

Ещё одним важным центром сопротивления Шуйскому стал Елец. Древний город этот был немалой крепостью у границ со степью. Уже с начала XIII века Елец являлся «воротами» в Дикое поле. К началу XVII века в Елецком полку насчитывалось около тысячи сабель и копий. Под рукой Елецкого воеводы верхоконными были 150 детей боярских и 600 казаков. Все эти конные были вооружены как холодным, так и огнестрельным оружием. Остальная часть полка – 250 человек стрельцов и пушкарей. Немалое профессиональное воинство! Готовясь к наступлению на Азов, царь Димитрий приказал укрепить Елец и сосредоточил там немалые запасы продовольствия и оружия. И вот в июне 1606 года Елец восстал против Шуйского. С первых дней восстания ельчане постарались заручиться поддержкой вольных казаков. Их гонцы, посланные «на вольные реки», собрали там несколько тысяч бойцов.

После годичного перерыва Гражданская война в России вспыхнула с новой силой.

Владыка Филарет привёз обретенное в Угличе, в Москву спустя три дня после венчания на царство Василия Шуйского. «Новый царь» и бояре отправились пешком, чтобы встретить обретенные мощи «царевича». Встреча произошла на Ярославской дороге под Москвой. Духовенство и толпы народа сопровождали Шуйского и бояр. «Новый царь» настоял, чтобы инокиня Марфа также встречала гроб с останками «сына». В Подмосковье стоял солнечный, но прохладный июньский день. Дул лёгкий восточный ветерок. Тополя, клёны и берёзы оделись розово-зеленеющей дымкой молодых листочков. Попахивало древесной смолой, печным дымом. На деревах ещё весело щебетали и пели птицы.

Когда гроб подвезли к толпам встречающих, Филарет и духовенство отслужили короткий молебен. Боярство, служилый люд и простонародье стояли без шапок и творили крестное знамение. На лицах людей читались тревога, задумчивость, напряжение. Многим казалось, что вот-вот произойдёт что-то непонятное, неожиданное. Окончив молебен, Владыка благословил. Люди стали торопливо креститься. Взгляды многих обратились на старицу Марфу. Но лик монахини был холоден и непроницаем. Когда открыли крышку, то все узрели, что отрок, лежавший во гробе светел ликом. Тление не коснулось его. Легкий запах миро стал наполнять воздух. Творя крестное знамение, все увидели, что инокиня Марфа, приблизившись ко гробу, перекрестилась, взглянула на покойного, неслышно прошептала молитву и безмолвно отступила назад. В тот день она не произнесла ни слова. Народ зароптал.

Чтобы спасти положение, царь Василий возгласил, что обретенное во Угличе и есть мощи царевича Димитрия. Народ безмолвствовал. Едва Шуйский замолчал, по его сигналу гроб с мощами спешно закрыли. И тут глухой ропот пронёсся по толпе. В боярского царя и в бояр полетели камни. Стража заработала плетьми, отыскивая бунтовщиков. Стрельцы из царской охраны стали перехватывать бердыши. Недовольство также быстро улеглось, как и вспыхнуло. Процессия после некоторой заминки проследовала в Скородом, оттуда – в Белый город, затем в Китай-город и вышла на Троицкую (Красную) площадь. Гроб с мощами на некоторое время оставили на Лобном месте. Народ с трепетом подходил туда и кланялся в пояс. Немногие осмеливались преклонить колена и коснуться гроба устами или челом.

Через день гроб перенесли в Архангельский собор для всеобщего поклонения. На мощах сменили одежду. На грудь убиенному отроку положили орешки. Но народ не забыл о том, что Василий Шуйский ещё год назад с небольшим клялся, что Димитрий сам зарезал себя нечаянно, играя ножичком в «тычку». А ведь самоубийца по канонам Церкви не мог быть объявлен святым…

Незадолго до этих событий иерархи Церкви пытались заглушить слухи о знамениях над останками убиенного царя Димитрия. Высшее духовенство первоначально также отнеслось и к чудесам у гроба убиенного отрока. Люди старшего поколения хорошо помнили, что устами патриарха Иова Церковная иерархия – «отцы и священство» выразили полное согласие с выводами следствия, проведённого Василием Шуйским о нечаянной смерти царевича ещё в 1591 году, отметив, что «царевичю Дмитрию смерть учинилась Божиим судом». Но уже в первый день у благоухающих мощей в Архангельском соборе произошли исцеления больных и немощных. Исцеления продолжились и на второй день. Десятки больных людей непроизвольно оказались выздоровевшими. При каждом новом чуде по городу звонили во все колокола. Трезвон продолжался несколько дней. Паломничество в Кремль стало походить на разлив реки в половодье. После 6 июня в храмах Москвы приходские священники стали читать грамоты о чудесах нового святого – объявленного по велению Шуйского «царевичем Димитрием Углицким». Но вскоре один тяжелобольной умер у гроба с мощами отрока. Народ засомневался и заволновался. Царь Василий Шуйскийа велел закрыть Архангельский собор.

После этих событий владыке Филарету по настоянию Шуйского было отказано в чине метоблюстителя патриаршего престола. Владыка был отослан в Ростов Великий. Вместо Филарета Шуйский вызвал в Москву Казанского митрополита Гермогена – упрямого и несговорчивого владыку. Старый митрополит был ровесником царя Иоанна IV и пережил четырёх царей. В своё время Годунов побаивался его. Шуйский же прочил Гермогену место патриарха.

Владыка Гермоген под давлением Шуйских и их сторонников был избран патриархом на «соборе» только 3 июля. На этом же «соборе» невинного Игнатия признали виновным. Единственным обвинением в его адрес на «соборе» было отсутствие «священных рукоположений» при интронизации⁴ (с середины XV века до середины XVII века существовала русская традиция, согласно которой, если епископа возводили в митрополиты или патриархи, то над ним совершали повторную архиерейскую хиротонию. Канонически это священнодействие не было оправданным. Отсутствие повторной хиротонии и явилось обвинением в формулировке Собора 1606 года).

По пути в Ростов в начале июля Филарет остановился в Троице-Сергиевой обители. Владыку принимали сам наместник и келарь монастыря.

В настоятельских покоях после вечерней службы неярко горели свечи и теплились лампады пред образами. За большим столом с широкой дубовой столешницей сидели трое: владыка Филарет, наместник обители отец Киприан и келарь Авраамий. Они вели негромкий разговор меж собою. Троицкие монахи с почтением расспрашивали владыку о событиях во Угличе и в Москве, со вниманием выслушивали всё, что вещал Филарет.

– И что же, владыка, егда мощи отрока, убиенного во Угличе обретши, явлено благоухание бысть? – спрашивал Киприан.

– И крышку не успеша с домовины съяти, яко благоухание исшед. И далее дле мощей воздуси, яко после каждения пребываше. И тому свидетелей немало есть, – ответствовал владыка.

– Яко же могилу во Угличе обретох, владыка? – осторожно спросил Авраамий.

– Сие тайна велика есть. Но вам поведаю. Одна женка посацкая многажды сию могилу проведаша, соблюла. Да и люд углицкий к сей могилке ходяще и болящие исцеляшеся немало, – рассказывал Филарет.

– А много же на Москве в соборе Архангельском исцелениям бысть? – спросил отец Киприан.

– Не мене пяти на десять человек исцелиша ся у гроба отрока Углического на Москве.

– Отчего же, владыко, царевичем не величаешь отрока сего убиенного? – тихо спросил Авраамий.

– Сам-то, отче, како мыслиши?! Царевич ли – сын самого Грозного царя Иоанна в простой домовине, в незнаемом месте на погосте рядом с простолюдинами положен? Отчего в каменной раке в соборном храме не положили? – вопросом на вопрос отвечал Филарет.

После такого ответа разговор незаметно перешёл в иное русло. Отец Киприан стал выспрашивать, какие мятежи произошли против Шуйского на Москве, и почему Филарет был удалён от патриаршего престола. Владыка ответствовал, что со времени смерти царя Феодора Иоанновича главными законными претендентами на царский стол являлись лишь князь Фёдор Мстиславский и он – Фёдор Романов-Юрьев (теперь в монашестве Филарет). Шуйский попытался устранить их обоих. Так в ссылку упрятаны были многие сподвижники Филарета. Было объявлено, что зачинщики мятежа замыслили передать царский венец Мстиславскому (главе Боярской думы).

– Вот и повелел Шуйский, отправити в опалу сродников наших и соратников. Таковыми Мстиславскому приходятся Михаил Нагой и Пётр Шереметев. Нагого лишили думного титула – конюшего. Содруг мой Петр Шереметев суду предан. На исходе маия тот со мною во Угличе бых. Судьи не сташа ждать возвращения и проведша дознание без него. Тем боярин Пётр «обвинён и изобличён свидетелями», взят во Угличе и отправлен на воеводство во Псков, – рассказывал Филарет.

– Да, ноне расстарался Шуйский, – вымолвил Авраамий.

– Но да ничего, верно, слыхали вы, отцы, про Ивашку Болотникова, что под Кромами с войском стоит, да про Истому Пашкова, что в Ельце верховодит? – спросил владыка.

– А воеводы Шуйского об те Кромы и Елец зубы обломали! – добавил он и воззрел на слушающих пламенным взглядом.

Боевые действия между войсками Шуйского и восставшими начались близ южных границ, а затем сосредоточились возле Ельца и Кром. Кромская крепость была сильно разрушена в 1605 году, но царь Дмитрий успел частично восстановить её. Никто не забыл, что судьба династии Годуновых решалась здесь. Однако, в начале лета 1606 года Елец оказался более важным узлом сопротивления Шуйскому. Новый царь послал туда главные силы во главе со старшим воеводой князем И.М. Воротынским. На Кромы выступили второстепенные воеводы – князь Ю.Н. Трубецкой и М.А. Нагой.

Воротынский осадил и блокировал Елец. Повстанческое войско, прибывшее на помощь Ельцу с юга, было им разгромлено. Князь Трубецкой задержался в Карачеве, собирая и подтягивая новые силы, формируя полки. Под Кромы, «вперёд себя» он послал с передовыми силами воеводу Нагого. Нагой же, встретив там отряд повстанцев под руководством Болотникова, нанёс ему поражение. Болотников отступил от Кром. Но Кромская крепость осталась в руках восставших.

Помня о неудачном опыте воевод Годунова, московские власти избегали сосредотачивать силы в одном месте. Воеводы Шуйского держали полки в крепостях на Оке, в Орле, в Карачеве. Лишь постепенно к исходу июня под Ельцом всё же было собрано большое войско. Несмотря на принятые военные меры ситуация развивалась для Шуйского неблагоприятно. К концу лета плоды июньских побед были полностью утрачены. Разгромив повстанцев в открытом поле, воеводы Шуйского не смогли взять у них ни одной крепости. Войска Шуйского провели у стен Ельца и Кром более двух месяцев, после чего отступили.

Воспользовавшись тем, что войска Шуйского в течение длительного времени были скованы под Ельцом и Кромами, руководители повстанцев заново собрали и перестроили свои силы. Казачий атаман Болотников, отброшенный от Кром в ходе летнего наступления, вернулся в Путивль. Туда стягивались значительные силы повстанцев. Юрий Беззубцев привёл к Болотникову с Дона около тысячи сабель и копий, из которых более половины были конными казаками и бывшими боевыми холопами. Сам Беззубцев стал первым помощником и соратником Болотникова. Неотступно при Беззубцеве был и Третьяк Юрлов. Среди путивличей и во всём повстанческом войске поговаривали, что и Беззубцев и Юрлов служили в свите царя Димитрия, и оба были не раз им награждены и обласканы.

В середине августа Болотников двинулся в Комарицкую волость и легко прошёл через неё. Боеспособное мужское население и служилые люди волости добровольно вступали в войско Болотникова. Вслед за тем на помощь к нему вновь прибыли отряды вольных казаков с Дона и с Терека, пришедшие по призыву Юрлова. Верно, в большом почёте был у них этот человек.

Многие повстанцы помнили, как ещё в 1605 году Беззубцев пробился к осаждённому в Кромах атаману Кореле через осадный лагерь войск Годунова. Спустя немногим более года – в середине августа 1606 года Беззубцев вновь повторил свой дерзкий прорыв. Правда, успех Болотникова и Беззубцева был ограниченным: им удалось лишь потеснить воевод Шуйского и прорваться внутрь осаждённой крепости. Но эта победа казачьего атамана подорвала веру в успех у воевод под Кромами и Ельцом.

«И под Кромами у воевод с воровскими людми был бой и из Путивля пришол Ивашко Болотников да Юшко Беззубцев…прошли на проход в Кромы». И воеводы князь Трубецкой и Нагой от Кром отступили, «как их Болотников от Кром оттолкнул», – так о тех событиях свидетельствуют записи Разрядного приказа.

Тем временем и в осадном лагере князя Воротынского под Ельцом дело шло к развязке. Служилые люди голодали, так как запасы продовольствия закончились, а жалованья им не платили. Войска были утомлены и вышли из повиновения. Спасаясь от голода, дети боярские, дворяне и прочий служилый люд стали покидать полки. Во второй половине августа, узнав о поражении Трубецкого и Нагого под Кромами, князь Воротынский отступил от Ельца к Оке.

После поражения под Кромами из повиновения воеводам вышли даже самые преданные Шуйскому полки конных дворян и детей боярских из Новгорода, Пскова. Великих Лук и замосковных городов: «И после бою в полкех ратные люди дальних городов – ноугородцы, и псковичи, и лучане, и торопчане, и замосковных городов под осень в полках быть не похотели, видячи, что во всех украинных городах учинилась измена и учали из полков разъезжатца по домам, и воеводы князь Юрьи Никитич с товарыщи отошли на Орёл»⁵.

События под Ельцом и под Кромами вызвали восстания в других южных городах. Ещё в разгар осады Ельца Воротынский получил весть, что 30 июня в Белгороде восставшие «белгородцкия мужики» убили воеводу боярина П.И. Буйносова-Ростовского. Белгород встал на сторону восставших. Одной из крупных пограничных крепостей была крепость Ливны, располагавшаяся недалеко от Ельца. Разрядный приказ направил туда воеводой для формирования передового полка окольничего Михаила Шеина. Однако, ливенский служилый люд и население восстали. Воевода Шеин и находящиеся при нём дворяне из состава собираемого полка в спешке бежали из города. Всё их снаряжение и имущество оказались в руках ливенцев.

Ближайшими городами-крепостями, расположенными в тылу войск Воротынского и Трубецкого, были Новосиль и Орёл. Положение детей боярских и дворян-помещиков Орловского и Новосильского уездов было сходно с положением путивльских и елецких служилых людей. И те, и другие были плохо обеспечены земельными наделами и рабочими руками крестьян. Лишь единичные представители орловских дворян были зачислены в начале XVII века на службу в «государев двор». Многие за неимением строевых лошадей, служили не в дворянской коннице, а пищальниками в пешем строю. Денежное жалованье они не получали годами. Служилый мелкопоместный люд не хотел мириться с прежним положением дел.

Поначалу Новосиль был занят полком боярина князя М. Кашина-Оболенского. Затем Кашин был вызван в осадный лагерь под Елец. Но тут в Новосиле началось брожение, и Воротынский приказал Шеину возвратиться назад. Однако, время было упущено. Новосильские дети боярские и прочие служилые люди восстали и «князь Михаила Кашина в Новосиль не пустили, а целовали Крест вору… и князь Михайло пришел на Тулу».

Вновь, как в 1605 году, значительную роль в восстании сыграл вождь служилых рязанских людей Прокопий Ляпунов. Он захватил рязанского воеводу князя Каркадинова и отослал его в Путивль. Рязань целовала крест царю Димитрию. В уездном рязанском городе Михайлове был убит воевода князь Тростенский. В Зарайске восставшие схватили воеводу Измайлова.

Тем временем князь Трубецкой начал отступление от Кром к Орлу. Находившиеся там воеводы князь И.А. Хованский и князь И.М. Барятинский надеялись, что с новгородскими дворянскими сотнями «Бежецкой и Шелонской пятин» смогут удержать в своих руках Орёл. Но «как воеводы от Кром отошли, и ратные люди разъехались, и ноугородцы, видя в орленях шатость, быть (в войске) не хотели». Опираясь на поддержку посадского населения, уездные служилые люди в Орле принесли присягу на верность «царю Димитрию». Второпях Шуйский послал в Орёл воеводу князя Д.И. Мезецкого с отрядом в 1500 стрельцов и с наказом «уговаривать ратных людей» в Орле. Но Мезецкий не смог выполнить приказ. Уже за Калугой у Лихвинской заставы он встретил войска, бежавшие из Орла на север. Болотников без боя вошёл в Орёл. Преследуя отступавших, он двинулся к Калуге. Оку повстанческое войско перешло по бродам под Орлом, там, где река была шириной 15 саженей и где глубина реки была по грудь коню.

Между тем воевода Воротынский соединился в Туле с отступившим из Новосиля Кашиным. Если бы Воротынский занял Тульскую крепость и неприступный Тульский кремль, он смог бы отразить и задержать повстанческие войска. Но воевода не рискнул совершить такой шаг, ибо под его рукой не было надёжных войск. Тульские дворяне и дети боярские вместе со всем тульским населением объявили себя сторонниками истинного царя Димитрия.

Подавляющее большинство населения России с трудом представляло, что произошло в Москве утром 17 мая. Почти никто не верил в гибель царя Димитрия. Прочие отряды дворянского ополчения – рязанские и каширские служилые люди вышли из повиновения Воротынскому и поспешили покинуть Тулу. «И Воротынский с товарыщи пошли с Тулы к Москве, а города зарецкие все заворовалися, целовали Крест вору». Путь к столице повстанческим войскам был открыт.

Гражданская война расколола военно-служилые сословия. Первоначально против Шуйского выступили лишь мелкопоместные дети боярские южных уездов России. В отличие от них Тульский уезд располагал развитой системой поместно-вотчинного землевладения. Многие «лучшие» тульские дворяне служили издавна в составе «государева двора». Восстание в Туле и в Рязани свидетельствовали, что раскол впервые распространился на государев двор до того остававшийся надёжной опорой московского престола.

Отдельные, небольшие отряды повстанческого войска, прорываясь на север окольными дорогами, нет-нет да появлялись близ Москвы. Они сеяли слухи, что сам царь Димитрий идёт к столице, чтобы сбросить вора Шуйского и сесть на родительский стол. Распоряжения Разрядного приказа на Москве доказывают, что в середине сентября наибольшее опасение властям внушало войско Болотникова и Беззубцева, наступавшее от Орла к Калуге, а не войско Пашкова, двигавшееся к Серпухову. В Москве понимали, что именно Болотников и Беззубцев одержали верх над князем Трубецким под Кромами. Положение власть предержащих всё более напоминало панику.

Шуйский собрал всё последние наличные силы в кулак и направил их в Калугу 18 сентября. Как значится в разрядных записях «лета 7115-го сентября послал царь Василей в Калугу против воровских людей брата своего боярина Ивана Ивановича Шуйского, да боярина Бориса Петровича Татева, да окольничего Михаила Татищева, а с ним дворян московских, и стольников, и стряпчих, и дворовых людей». Было похоже на то, что Шуйский «скрёб по сусеку», залатывая бреши, бросая на переднюю линию обороны штабных офицеров, писарей, интендантов и обозников. В Калуге находились остатки войск Трубецкого, отступившие туда из-под Кром и Новосиля. Воеводы Шуйского не очень полагались на эти силы. Потому Иван Шуйский и Борис Татев получили наказ новоиспечённого царя «ратных людей уговорить, которые замосковные городы и ноугородцы с воеводы пришли ис под Кром и с Орла в Колугу»⁶.

Стояла сухая и довольно тёплая осень. Леса и рощи покрылись увядающей листвой то густого золота, то тёмно-красного, бардового тона. Светлые, порой солнечные дни радовали людей. В воздухе летали паутинки и вечерами в низинах слетались и жужжали рои комаров, похожие на небольшие облачка. Дороги высохли, что было на руку войскам, спешно идущим к Москве.

Повстанческое войско Ивана Болотникова подошло к устью реки Угры, при впадении её в Оку в полдень 22 сентября. Калуга была рядом – восточнее, верстах в двадцати. На левом берегу Угры маячили отряды верховых – разъезды дворянского ополчения из войск князя Трубецкого. По приказу Болотникова войска остановились на правом берегу реки. Здесь Угра была полноводна и широка, нужны были надёжные средства для переправы. Без приказа казаки, боевые холопы, служилые люди и мужики-ополченцы сами стали разбирать сараи, кровли старых построек, бревенчатые и дощатые заборы и сшивать плоты. Работы шли до позднего вечера, горели прибрежные костры, раздавался стук молотков и звон топоров. Лодки были собраны по всей округе и сплавлены к устью Угры. Но без приказа Болотникова никто не дерзал «лезти» через реку.

Сам же Болотников собрал своих сподвижников и соратников на военный совет. Руководители повстанческого войска съехались в небольшом сельце близ переправы через реку, у дороги, ведущей в Калугу. Сидели в большой просторной избе волостного старосты при свечах, за крепким дубовым столом с широкой и длинной столешницей. В избе было хорошо натоплено, но никто шапку не снимал. Лишь один, с чёрной повязкой, закрывавшей левое око и переносье, был без шапки. Совещались о том, как переправляться через реку и что предпринять, если воеводы Шуйского встретят их боем у самого левого берега.

– Оший берег-то хоть и не крут, но за им горки да высоты по-над берегом. Поставит Трубецкой ночью пушки там-от, а како мы на тот берег полезем, накроет нас дробом и ядрами, – высказал свои предположения Беззубцев.

– Хошь, не хошь, а лезти чрес Угру придетси. Оку-то переходили, никто не мешал, да и в тех местах под Орлом она не широка. То ли в тутошних местах… Тут Оку не перелезти! – однозначно заявил Болотников.

– Может на ин берег казаков верхи вплавь пустити, дабы реку перелезли и рассыпались розно. По едину верховому палити из пушек не станут. Тем казаки на себя верхоконных московских дворян и детей боярских под наши пушки и выманят. А пешцам лезти черес реку на плотах и в лодках, да вкупе, за един, – сняв мохнатую овчинную папаху и утирая вспотевшее чело, высказал своё мнение князь Василий Александров-Мосальский, что по чину был одним из малых воевод.

– Что мыслишь, о деле сем, Юрий Юрлов? – с почтением обратился к молчавшему досель Беззубцев.

– Мыслю и ведаю, что Шуйский в Колуге лутшие свои полки собрал. У князей-воевод Ивана Шуйского, Трубецкого, да Татева ныне под рукой служилых верхоконных доспешных и в бронех тысяч пять – не менее есть. Да верных стрельцов – тысячи три, да наряд⁷ – стволов сорок. А у нас верхоконных – тысячи четыре – не более. И те – половина казаки легкоконные, бездоспешныя. Пешцев-то у нас тысяч десять, но пищалей, мушкетов и ручниц и у трети нет. Опять же пушек у нас – десятка полтора, да и припасу с зельем немного. Вот и мыслю, стоит ли поспешати и лезти ныне черес Угру? – негромко вопросом на вопрос, но убедительно ответил Юрлов.

– Надо ти чрес Угру итти! Истома Пашков со ельчаны, и с рязанцы, и с каширцы и с иными служилыми с зарецких городов людми уже к Серпухову пришел и через Оку вот-вот перелезет, – возразил Болотников, сверкая горячими серыми глазами.

– Помятуеши ли, Юрги, как по позапрошлом годе у Новгорода-Северского под урочищем Узруй ляшские гусары в напуске большого воеводу князя Мстиславского с коня сшибли и уже полонили было? Но стрельцы во главе с воеводой Шеиным подоспели и князя выручили. Ляхи вспять повернули. Но тут стрельцы их огненным боем накрыли и поболе ста человек вместе с капитаном Домарацким перебили и поранили. А ведь ляхи все доспешные, латные были. Иные так и в полон попали, – обратился с вопросом к Беззубцеву Юрлов.

– Помятую сие, – отвечал Беззубцев, снимая шапку из волчьего меха и так же утирая вспотевший лоб.

– А помятуешь ли, Юргий, како под Добрыничами в позапрошлом январе ляхи, литовские дворяне и запорожцы верхоконные в напуск пошли на «Чело» годуновских воевод? И опять же большею частию своею всё латные – до полутора тысяч сабель! А в «Челе» – и стрелецкие полки, и наряд, и немцы-наёмники во главе с капитанами Маржеретом и Розеном. В том Большом полку, шесть тысяч стрельцов было. Да стрельцы соорудили гуляй-городок из саней, и засели в них. Там же и лёгкие пушки и пищали затинныя укрыли. Остальные стрельцы выстроились в четыре ряда. Я в том напуске вместе с государем нашим Димитрием был. Как подступилися мы, дак 300 лёгких пушек по нас выпалило. Следом первые два ряда стрельцов стали палить. А на их место заступили, да стали стрелять задние ряды. Я такой огненный бой впервые в жизни узрел. Досталося нам тогда на орехи. Побили тогда добрых воинов наших ни одну сотню … Стрельцы-то в который раз от разгрома царское войско выручили. Уразумели господа-атаманы, о чём речь веду? – обводя всех присутствующих грозным десным оком, произнёс Юрлов.

– Было дело! Вложили нам тогда стрельцы! – согласился Беззубцев.

– Так-то оно так! Но Пашков-то черес Оку ужо-то перелез верно. А мы-то, что ж? – возразил Болотников.

– Что тобе Пашков, атаман-воевода? У Пашкова с собой припасу воинского раз в пять поболе нашего. Государь-то Димитрий в Елец и пушки, и пищали, и мушкеты, и свинец, и зелье, и дроб с ядрами обозами посылал. Готовились ведь с прошлой осени к походу Азовскому. Да и в войске у Пашкова почти сплошь всё служилые люди – дворяне и дети боярские оборужные и доспешные, – отвечал Юрлов, слегка трогая перстами тонкие усы.

– Верно сие, сказанное тобою, Юрлов! – промолвил атаман Солома Казак, оглаживая усы и бороду. – Однако и на Угре стояти долго ли мочно? Трубецкой и Шуйский большие силы соберут и сами черес Оку перелезут и к нам с десного ль плеча, со спины ль зайдут.

– Што ж предлагаете, господа-атаманы? – спросил Болотников.

– Мыслю яз, – вымолвил в некотором раздумье Беззубцев, – перелезти черес реку ни в одном, а в розных местах. И не разом, а один во след другому. Первыми пущай вплавь тронутся казаки – с тысячу комонных и перебредут Угру выше верстах в семи от сего места. Там сторожи наши броды повызнали и выведали. А след поидем тут, но опять же не скопом… Тем временем казаки, как перебредут реку, воеводам московским в спину и ударят. А мы – отсель!

– Толико совет мой тобе, Иван Исаич⁸, коль заутря пошлеши Угру перелезать, отряди на время часть пищальников и семь пушек зде – на десном берегу. Как знати, не ровён час сие ся вовремя и покажет, – посоветовал Юрлов.

После совета, когда уже воеводы и атаманы стали расходиться по своим отрядам князь Василий Александров-Мосальский подошёл к Юрлову и тихо спросил:

– Хощу спросити тя, Юргий, не возьми в обиду, видались мы ранее с тобою? Уж больно голос твой и стать мне знакомы. Да по лику из-за повязки твоей, не узнаю тя.

Юрлов внимательно посмотрел на Мосальского, дождался, когда всё оставили избу, огладил тёмно-русую бороду и расправил длинные усы. Молча снял чёрную повязку с головы, обнажив розово-багровый шрам и пустую глазницу.

– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! Э-эх, борода твоя многогрешная! – произнёс Мосальский, вглядываясь в лик Юрлова и творя крестное знамение дрожавшей рукой…

На рассвете 23 сентября на берегах Угры раздались первые выстрелы, затем загрохотали пушки и закипел бой. Казаки переправились через Угру выше по течению и отвлекли на себя дворянскую конницу московского войска. Но когда на левый берег переправилась большая часть пешего повстанческого ополчения, оно было обстреляно из пушек с левобережных высот и понесло большие потери. Затем по пешцам ударили стрельцы. Ополченцы сошлись с ними в соступе и даже потеснили их. Но стрельцы перестроились и дружно выпалили по повстанцам. Ополчение побежало к берегу, оставляя убитых и раненых. Казаки после кровавой сабельной схватки также были отброшены к левому берегу и стали поспешно «перелезать» на правый. С трудом назад переправилось немногим больше половины повстанческого войска. На левом берегу Угры осталось около пяти тысяч убитых и раненых. На правом берегу Беззубцев и Юрлов заранее собрали около пятисот стрелков с пищалями и мушкетами. Те начали перестрелку со стрельцами через Угру. Немедля на берег выкатили семь орудий, из которых открыли огонь дробом по левому берегу. Тут уж московские стрельцы и дворянское ополчение понесли немалые потери, и отошли к высотам. Но приказ Шуйского московские воеводы исполнили – «воров» Болотникова отбили от Калуги и выбили за Угру. В том бою погиб воевода Александров-Мосальский.

В записях Разрядного приказа о тех событиях была сделана запись, де 23 сентября «был бой бояром и воеводам князю Ивану Ивановичу Шуйскому с товарыщи на усть Угры с воровскими людми. И воровских людей побили с тово бою от бояр. Пригонял к государю с сеунчом (посыльным) князь Михайло Петрович Борятинской. А от государя со здоровьем и золотыми прислан… стольник Василий Матвеевич Бутурлин»⁹. Награждение воевод «золотыми ефимками», свидетельствовало о том, что Болотников потерпел на Угре серьёзное поражение. Но победа далась московским воеводам немалой кровью. Князья Иван Шуйский и Трубецкой потеряли около полутора тысяч убитых и тяжело раненых дворян, детей боярских и стрельцов.

Однако, московские воеводы не были готовы к тому, что последует. Повстанческое войско Болотникова было отброшено, но восстание против Шуйского и бояр разрасталось. Гражданская война в России имела свою логику, и развивалась по своим законам. Воеводы, выиграв сражение, пошли к Калуге, чтобы дать отдых войскам. Но в Калуге уже с утра слышался отдалённый гул сражения. Калужане заволновались. В то самое время, когда Болотников потерпел поражение, посадское население города восстало против Шуйского. Московских воевод калужане «в Калугу не пустили, заворовались и Крест целовали вору».

Бои на Калужском направлении не давали московским воеводам возможности маневрировать войсками. Это позволило отрядам Пашкова переправиться через Оку и двинуться к столице. Отряд, подчинённый В.В. Кольцову-Мосальскому и Б.И. Нащокину и посланный Шуйским к Серпухову, не сумел остановить хорошо организованное и вооружённое повстанческое войско. Истома Пашков нанёс чувствительное поражение московским воеводам на реке Лопасне. До Москвы оставалось всего 40–35 вёрст. Но Шуйский выслал подкрепление, и князь Кольцов-Мосальский смог укрепиться на левом берегу реки Пахры. Войско Шуйского возглавил молодой, одарённый полководец князь Михаил Скопин-Шуйский, который смог отбросить повстанцев от Пахры к Лопасне. «А князю Михаилу был бой с воровскими людми на Похре… и воровских людей побили, и с тово бою… пригонял с сеунчом Василий Иванович Бутурлин», – свидетельствуют материалы Разрядного приказа¹⁰. Сентябрьское наступление повстанческих войск на Москву потерпело неудачу.

После поражения на Угре, Болотников пришёл в Алексин, где пополнил и реорганизовал войска. Следом он двинулся к восставшей Калуге. Отряд калужан также присоединился к Болотникову. Пашков после поражения на Пахре отступил в Каширу и двинулся в сторону Коломны. Здесь к нему в помощь пришло конное дворянское ополчение рязанцев под руководством воевод Прокопия Ляпунова и Григория Сунбулова. Осада Коломны – крупнейшей крепости на Оке была непродолжительной. В начале 20-х чисел октября Коломна открыла ворота повстанцам.

Василий Шуйский в спешке перебросил часть сил на Коломенское направление. Они соединились с войсками Скопина-Шуйского в Домодедовской волости. Повстанческое войско встретило московские полки 25 октября на Коломенской дороге в 50 верстах от Москвы у села Троицко-Лобаново. Здесь развернулось одно из самых кровопролитных сражений Гражданской войны. В ходе сражения московские войска были разбиты. На поле боя легло около 7 тысяч убитых и тяжелораненых. Остатки правительственных войск и воеводы бежали в панике к Москве и к Ярославлю. Около 9 тысяч служилых людей из войска Шуйского попали в плен. Они были биты кнутом, ограблены и распущены по домам.

Уже 28 октября Пашков и Ляпунов заняли село Коломенское в ближайшем Подмосковье. Через день к Коломенскому и к селу Котлы стали подходить отряды Болотникова. Оба повстанческих войска соединились. Их численность теперь достигала 30 тысяч воинов.

Однако Болотников по совету Беззубцева прикрыл тылы своего войска. Из Калуги он послал на запад – на Можайск и Волоколамск атамана Солому Казака с отрядом в несколько тысяч казаков и служилых людей. Истома Пашков и Прокопий Ляпунов также не теряли времени даром. Москва была совсем, совсем рядом! Скоро со стен Земляного города москвичи увидели людей Пашкова и Ляпунова. Их передовой отряд занял позицию в деревне Заборье поблизости от Серпуховских ворот Скородома.

Положение Василия Шуйского в Москве стало критическим. Но и повстанческим войскам не хватало достаточно сил, чтобы полностью окружить и осадить Москву. Взятие столицы зависело от решительности, таланта воевод и предводителей повстанческого войска.

В этих условиях поддержка церковной иерархии имела для Шуйского исключительное значение. Патриарх Гермоген полностью поддерживал нового царя. Повстанцев он предавал анафеме, обличал в своих проповедях, и в письмах своих убиенного царя, называл «вором» и «расстригой». А ведь святейший предстоятель Церкви ни разу не видел государя Димитрия! Духовенство всё более и более склонялось к прославлению нового святого – царевича Димитрия, ссылаясь на чудеса, происходившие у его гроба. Но, каким образом возможно было доказать, что бывший во гробе убиенный отрок с которым связывали чудесные исцеления, действительно являлся убиенным царевичем? Инокиня Марфа ни слова не произнесла, когда увидела открытые мощи, привезённые из Углича!

Большое впечатление на простой народ произвели торжественные похороны Бориса Годунова, его жены и сына. Прах их был поднят из могил в ограде Варсонофьева монастыря, уложен в новые гробы. Бояре и монахини на руках с молитвами пронесли их по улицам столицы до Сретенских ворот, ведущих в Суздаль. Царевна Ксения (инокиня Ольга) следовала за гробами со слезами на глазах.

Слуги, холопы и соглядатаи Шуйских распускали слухи, что «воры», осадившие Москву, намереваются истребить («потребить») всё население столицы. С их слов вожди мятежников призывали своих сподвижников: «Идем вси и приимем Москву и потребим живущих в ней и обладаем ею, и разделим домы вельмож и сильных, и благородные жены их и дщери приимем в жены собе!». Однако, по словам иностранца Исаака Массы, находившегося в те дни Москве, многие москвичи верили, что Димитрий жив, но, тем не менее, по настоянию властей «московиты во второй раз присягнули царю Василию в том, что будут стоять за него и сражаться за своих жён и детей, ибо хорошо знали, что мятежники…говорили, (что) они, все (москвичи) повинны в убиении Димитрия»¹¹. И действительно, население столицы, насмотревшись на дворцовые перевороты и разворачивающееся кровопролитие, реально боялось ухудшения своего положения и грабежей.

Новоиспечённого царя всё ещё поддерживало население крупнейших городов и служилые люди Смоленска, Великого Новгорода, Ярославля, Нижнего Новгорода. Шуйский учинил перепись всем москвичам старше шестнадцати лет и не побоялся вооружить их. В их лице власть получила не менее десяти тысяч боеспособных воинов. Это было московское ополчение, готовое оборонять свой город от незнакомых и ментально чужих им южан. Вооружённые пищалями, саблями, рогатинами, бердышами, москвичи были расписаны по осадным местам, заставам и готовились вступить в схватку с осаждавшими. Ими руководили торговые верхи – «лучшие люди», стоявшие во главе посадских общин. Они боялись разгрома московского войска и неотвратимого, как следствие, грабежа, и уже потому готовы были помочь Шуйскому. Его не любили, но при угрозе захвата Москвы пришлыми южанами и казаками из двух зол выбирали меньшее.

Пожалуй, именно тогда впервые и сказался субэтнический¹², а потом и этнический фактор разгоравшейся Смуты. Как для дворян и детей боярских Рязанской и Елецкой земли, так и для донских, волжских, терских казаков, а тем более для русских южан – служилых людей Северщины и Черниговщины великороссы-москвичи являлись непонятными им, заносчивыми, экспансивными «москалями». И всё же суперэтническое