Флогистонщики (Околонаучный детектив)

1

Академик в очередной раз осмотрел гигантского кроля. Уши в порядке – никаких припухлостей, глаза в норме, остальное тоже идеально. Но каков размер и мех!

– Сколько ему годочков-то, Алексей?

– Да года три. Уже целое стадо внуков имеет.

– И как потомство?

– Тут, увы, не все получается. Наследственность нестабильная. Над этим и работаем.

– А чем еще похвастаешься?

Светловолосый тридцатилетний заведующий лабораторией улыбнулся, открыл дверь и, пропустив грузного широкоплечего седого директора института, перешел за ним в другое помещение. Постороннему наблюдателю, окажись он неподалеку, они показались бы отцом и сыном. Да и разговор между ними напоминал скорее семейную беседу, нежели диалог большого начальника и подчиненного. Так и было. Почти так. Родственниками они не являлись, но гордился бездетный Академик своим учеником, как сыном. И любил, как сына.

В просторном светлом помещении, в которое вошли, за решеткой с толстыми стальными прутьями прогуливались куры величиной со страусов. В застекленном инкубаторе в два ряда покоились гигантские яйца.

– Как на вкус? – расспрашивал Академик.

– Один в один с обычными. Мы не отличили. Химический состав тоже, но микроэлементы сбалансированы нами получше, чем у домашних пеструшек. Мясо тоже ничем не отличается, разве что в лучшую сторону. А вот устойчивость к болезням отменная. – Заведующий лабораторией улыбнулся, постучал по деревянному столу. – Надеемся, что так и будет.

– И к вирусным?

– Прежде всего к ним. Но такие же, как и в остальных случаях, проблемы с наследственностью. Дает сбои. Причины пока не понятны.

Академик понимающе кивнул.

– Посоветовать, к сожалению, ничего не моху. Да и никто не сможет. Видимо, есть нюансы, которые не улавливаем. А как свинки? Когда медиков сможешь обнадежить?

– Тут по плану. Но с ними не хочу спешить. Надо перепроверить стократно. Тут особый контроль и внимательность нужны. Чтобы ничего не упустить. Все-таки органы для людей. Хотя пересадка обезьяне прошла удачно.

– Это твоему орангутанху Гурьянычу?

– Ему, бедолаге. У него сердце совсем никакое было. Мерзавцы, которые его в страну привезли еще малявкой, электрическим током беднягу пытали. Видите ли, им было смешно, когда несчастный кричал и слезы у него от боли лились. Слава Богу, соседи в конце концов услышали и вызвали полицию. Полицейские передали его в зоопарк, ну а оттуда уже к нам попал. Почти мертвым.

– Да, я помню, ты рассказывал. Потом ночь не мог уснуть. Незавидная судьба. А теперь как?

– Теперь радуется жизни. До потолка прыгает, когда я к нему прихожу. Сердце прижилось отлично. Отторжения нет. Но в сердце свиньи, которое предназначалось для него, я сделал в генной цепочке вставку, скажем так, обезьянью. Мы с Гурьянычем подружились. Он редкий умница и добряк. А для людей передавать эти органы спешить не буду. Хочу перепроверить. Вдобавок совершенно не понятно, как генные изменения могут повлиять на мозг человека. Страшновато.

Академик внимательно посмотрел на ученика, покачал головой и в задумчивости произнес:

– Да, Алексей Александрович, проникаешь в неизвестное. Лет сорок назад о таком писали в фантастических романах про светлое будущее. А теперь вот оно, это самое будущее, совсем не фантастическое, но и не такое уж и светлое. Тут главное – не возомнить себя Богом. Верно поступаешь, не надо торопиться, – согласился Академик.

Они молча прошли по переходу из специального здания, вернулись в кабинет директора института. Было видно, что Академик доволен. Достал из холодильника свой любимый гранатовый сок. Налил в фужеры. Один протянул Алексею.

Сказал:

– Алексей Александрович, поздравляю. Это победа. Не окончательная, но очень значимая. Рад, искренне рад! Если бы Жуковский не написал: «Победителю-ученику от побежденного учителя», я бы подарил тебе, дорогой мой Лешенька, фотографию свою с такой надписью, – Академик обнял завлаба, – а так, повторяться неприлично. Но другую фразу Жуковского Пушкину, извини старика, напомню. А он вот что написал: «Ты имеешь не дарование, а гений. Ты богач, у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастия и обратить в добро заслуженное. Ты рожден быть великим поэтом; будь же этого достоин. В этой фразе вся твоя мораль, все твое возможное счастие и все вознаграждения…»

Академик взял под руку любимого ученика, кандидата наук, заведующего лабораторией инстантивной прикладной генетики, и продолжил:

– Алексей, дорогой мой, вы такой же богач. Не разбрасывайтесь. Две толковые монографии вышли. Статей больше полусотни в ведущих журналах мира. У других за всю жизнь меньше выходит. То, что вы делаете, – научный прорыв. Всеми признанный. Что ни работа, то новое направление. Я литературу просматриваю, постоянно на твои работы ссылаются. Не откладывай, пиши доклад. Тебе на это месяца хватит, а то и десяти дней. Выступишь на ученом совете через три месяца. Через три потому, что у меня плановые операции в Германии. И меня тут не будет. Оппоненты назначены. Я отзыв подготовил. Зарубежные коллеги тоже пришлют – тебя же все ведущие специалисты знают. ВАК утвердит мгновенно. Докторская степень по совокупности работ обеспечена. Я, Алексей, человек старый. Максимум пять лет и все. Институту необходим новый директор. Настоящий ученый. С идеями, со своим научным направлением. Такой, чтобы смог пружину нашего института завести на десятилетия. И чтобы институт работал как часы. Тогда смогу спокойно умереть.

Ей-богу, неловко говорить такое. Понимаешь, не нравится мне, что в замы из министерства постоянно подсовывают скользких типов. Псевдоэкономистов, юристов. И все как в детском мультфильме – «из ларца одинаковы с лица», доктора этих самых наук. Смех, да и только. Не сочти за брюзжание старика, но экономики, извините, нет, а великих ученых-экономистов – как блох на бродячей собаке.

С этими шакалами все понятно. Им надо институт под себя хапнуть и потом распродать. Сейчас площади и земля в столице бешеных денег стоят. Этим пираньям наука ни к чему, им, как теперь говорят, бабосы зеленые нужны. В министерстве тоже пройдоха на пройдохе. Мне от них тяжело одному отбиваться. Авторитет еще есть, а силы, увы, не те. Институту нужен директор, а это обязательно доктор наук, а еще лучше член-корреспондент.

Так что, Алексей Александрович, повторюсь, я вас внес в план защиты. У вас на все про все три месяца. Пожалуйста, дорогой, не подведите, подготовьте доклад, уважьте старика, а то, когда меня с почетом выпрут из директоров в какие-нибудь советники или консультанты, уж не видать вам, дорогой мой Лешенька, ни этой лаборатории, ни работы интересной. Все живоглоты задушат. Обгложут и косточек не оставят. Развитие новых научных направлений нашего с вами института не входит в их планы развития. И это не тавтология. Помыслы господ, так сказать, современных экономико-юридических ученых далеки от науки. Так что, уж извините, что повторяюсь и, может быть, излишне настойчив. Институт мне, кроме как на вас, не на кого оставить. Пока удается хитрить, лавировать, но по всем фронтам наступают подлецы, – он вздохнул, – надолго меня старика не хватит.

Академик в очередной раз горько усмехнулся и повторил: «Лавировать, лавировать да одному не вылавировать».

Они попрощались. Академик задержал руку Алексея в своей, большой, теплой:

– И вот еще что, Леша. Если вдруг что-то по административной линии экстренное понадобится, когда меня не будет, обратись к Виктории Матвеевне. Она человек опытный, обязательно поможет.

2

В директора Алексей Колмогорцев не рвался. Его вполне устраивала работа в лаборатории. Нравилось, что здесь он мог мгновенно проверять возникавшие идеи, что здесь у него были только единомышленники, для которых он являлся авторитетом не по должности, а по делам. Нравилось, что они звали его, молодого парня, Санычем. Это имя приклеилось давным-давно, еще в студенчестве. Оно было для Алексея скорее званием, даже нет, больше, чем званием. Оно было признанием его мастерства другими профессионалами. А из таких и состояла лаборатория.

Работа директором, администратором его не привлекала. Но во-первых, Академик был прав. Алексей мышиную возню его новых замов и видел, и слышал. А значит, надо было помогать учителю. Рассудил Алексей так: раньше Академик не просил, сам управлялся, теперь попросил, значит, невмоготу стало, а раз так – надо помогать. И во-вторых, прав Академик: не станет его, ни новых направлений, ни самого института не станет. Название останется, а вот дела не станет. И лабораторию уничтожат, и сам институт разворуют.

А потому всерьез занялся оформлением докторской. За месяц почти все оформил. Получилось весьма прилично. И теория, и научное направление, не как у большинства нынешних деятелей от науки – липа на липе, а по-настоящему. Результаты достоверные, подтвержденные многократно, и труды печатные. Монографии, статьи.

Штатная работа в лаборатории шла своим чередом, как поезд по рельсам. Начинать принципиально новые эксперименты до защиты, чтобы потом на половине пути прерываться, было несподручно, и он, обычно с утра, сразу после разбора выполненных работ и постановки проверочных задач сотрудникам, перечитывал доклад, шлифовал главные моменты, чтобы на защите не экать, не мэкать, а выступить красиво, убедительно.

В одно из таких утр, еще не войдя в лабораторию, заголосил главный программист и математик института Генка, пардон, Геннадий Степанович:

– Саныч, выручай, достал котяра окаянный! Пять лет все нормально было, а месяц назад начал метить. Весь дом, гаденыш, опрудил. Вчера на принтер надудонил, а он у меня на самой верхотуре стоит. Туда и допрыгнуть-то непросто. Вонь в доме. Дышать нечем. Не помогает ничего.

Голос, приближаясь к закутку, в котором обитал завлаб, становился все просительнее.

– Ты понимаешь, вышвырнуть на улицу – рука не поднимается, а терпеть – сил нету. На тебя последняя надежда, – программист наконец показался и жалостно уставился на гения.

– Ну, и чего ты хочешь, чтобы я сделал? – недовольно пробурчал завлаб, оторвавшись от доклада.

– Да я не знаю, – пожал Геннадий плечами, – кастрировать поздно. Только на тебя надежда, ты же гений.

– Кастрировать поздно, это точно, теперь не поможет. Надо было пять лет назад. Теперь, если кастрировать, назло будет метить. Еще больше. Я их поганую породу знаю, – согласился Саныч, постепенно отдаляясь в мыслях от диссертации и въезжая во вдруг возникшую тему. Но тут же отбрил просителя: – Гена, поимей совесть, у меня на носу защита, не до твоего блудливого кота. Готовиться надо.

– Леха, – заскулил Генка, тридцатипятилетний доктор физико-математических наук, – ну ты же знаешь, я на всех ученых советах тебя поддерживаю. Программы тебе делать помогаю. Хочешь, все документы после защиты помогу оформить и в неделю в ВАК отправим. Ты даже не представляешь, сколько это мороки. С этой бюрократией тебе за месяц не управиться.

Саныч молчал.

Доктор математики выложил последний довод:

– Леш, я двух завлабов уговорю за тебя выступить на совете и еще четырех докторов. Они мне по гроб жизни обязаны. Я их эксперименты просчитал и до ума теоретические обоснования довел. Из лабуды привел в приличный респектабельный вид.

– А смысл? – словами из анекдота, скептически хмыкнув, ответил Саныч. – Им-то какая от меня польза? Один вред. Я же не из их выдающейся когорты. Я лжетеорий не выдвигаю, как, например, твой начальничек. Я их только опровергаю, как, например, ахинею твоего начальничка. Он на меня после защиты волком глядит. Я вообще не понимаю, как у нашего Академика мог появиться такой дебил, и с какого бодуна он его сделал завлабом! А тебе на фига было приводить в околонаучное состояние его бредни?

– Академик меня попросил, а его попросил замминистра. Мой завлаб на дочке замминистра женат. И у них двое детей. Академику, сам знаешь, я не мог отказать. За это, кстати, наш НИИ получил грант на целых пять лет. А это бешеные деньжищи.

– Да знаю я, знаю это министерское генеалогическое гнилое дерево.

Поняв, что от Геннадия не отделаться, а польза, может, и будет, да и вообще, они старые приятели, еще с аспирантуры, когда молодой, только защитившийся кандидат Геннадий взял шефство над поступившим после университета Алексеем. Немного поломавшись для приличия, Саныч вышел из своего убежища, отделенного старинным гигантским книжным шкафом от остальной лаборатории, и ткнул пальцем в кошачью переноску на лабораторном столе возле двери:

– Ну ладно, показывай, там он у тебя, что ли?

Приятель кивнул и снял тряпку с пластиковой коробки. В ней, заполнив пространство, дремал огромный рыжий кот.

Саныч снова тяжко вздохнул, открыл дверку, вытащил ссыку-на за шкирку, поднял, уставился ему в глаза, состроил страшную рожу и зашипел. Котяра удивленно заморгал и тоже зашипел. Саныч дал ему по морде справа, слева на манер кошачьей драки и снова злобно зашипел. Котяра хотел было огрызнуться, но Саныч тряхнул его и зашвырнул назад. Кот забился в угол. Саныч с минуту подождал, снова вытащил и зашипел:

– Я тебе, шелудивый гаденыШШШ, помеЧЧЧу, я из тебя дуШШШу вытряСССу. Только я могу метить в доме! А ты, ШШШкода, будешь СССать только в СССвой лоток!

Кот затрясся от страха в железной руке Саныча, а тот распалился и снова зашипел: «ЕЩЩЩе раЗЗЗ бздыкнеШШШ, и крыШШШка! ПридуШШШу! ПоШШШел вон! СССыкун!», зашвырнул кота в клетку и накрыл тряпкой.

– Теперь иди. Относи домой. Если продолжит метить, сам так сделай. Жестко, очень громко и решительно. И чтобы никаких хихиканий и шуточек. И никакой ласки к этой твари. Они слабину за версту чуют.

– Я, Леша, не смогу. У тебя это так выходит, что я сам чуть лужу тут не сделал.

– Захочеш-ш-шь, так сможеш-ш-шь, – строго, еще не полностью выйдя из образа, прошипел Алексей и улыбнулся.

– А если вдруг не поможет? – робко проблеял математик.

– Должно помочь, обычно помогает. А если нет, приходи, продолжим. Так запугаю, что будет ссать французскими духами, – Саныч хихикнул собственной шутке, приятель уважительно поддержал.

Напоследок гений генетики приподнял тряпку, еще раз зашипел на перепуганного самца и, шаркая стоптанными сандалиями, служившими ему сменной обувью лет шесть, потому как считались счастливыми, удалился в закуток к компьютерной технике и докторскому докладу.

В этот момент и пришла Алексею забавная мысль. Да такая, что он, отложив диссертационные дела, решил проверить, просчитать – реально ли выскочившую внезапно шутку воплотить.

Следующую неделю занимался расчетами моделей новых фрагментов генных цепочек, возможностью встраивания их в организм кошек, да так, чтобы не только блокировали образование в кошачьей моче производных меркаптанов, но и делали эти меркаптаны приятно пахнущими. По компьютерным прикидкам, получалось!

Гений начал было подыскивать кота для проверки, но снова появился Геннадий со своим котярой.

– Я и шипел на него, и за шкирку держал, и по морде хлестал. Бесполезняк. Психологические методы не помогают. Метит паскудник, – стенал доктор наук. – Причем, что характерно, первые два дня не метил, видать, твои, Алексей Александрович, внушения помнил, а потом, должно быть, осознал безнаказанность и начал опять.

Саныч молча глядел на главного программиста, на кота и держал паузу.

– Саныч, проси чего хочешь, но помоги. Не могу я этого шерстистого говнючка выгнать. Во-первых, дочка не даст, начиталась книжек про «в ответе за тех, кого приручили», реветь будет, по улицам бегать искать, короче, не даст подвесить пенделя и вышвырнуть туда, где был найден.

– Видать, кто-то у вас слабину дал. Вот он и начал снова метить. Почуял себя главным самцом в твоем доме.

– А где же ваш Экзюпери был найден? – подала голос Татьяна, аспирантка Алексея.

Татьяна пришла в лабораторию сразу после университета. Алексей Александрович читал лекции по генетике, на практику приводил в лабораторию. Она влюбилась в него на четвертом курсе. Все в институте, естественно кроме Алексея, знали про это. Только он не догадывался. Так бывает. Татьяна не настырничала. Любила и надеялась, что Алексей заметит ее не как аспирантку, а как красивую умную девушку, сам подойдет, заговорит не только о научных опытах, а… Короче, сам в нее влюбится.

– Так где же он был найден? – повторила Татьяна.

– Да на помойке, Танечка, – хихикнул Геннадий, – где еще такое добро можно найти.

– Как где? Вот некоторые, например, добро находят на складе, присваивают себе и уворовывают в свою лабораторию, – язвительно продекламировала помощница гения, узнавшая утром, что новенький прибор, заказанный для ее кандидатской, пришел, но получен другой лабораторией, причем именно этим самым Геннадием Степановичем. Получен для каких-то невнятных опытов, а может быть, даже не для опытов, а так, на всякий случай, авось пригодится, или чтобы потом на что-нибудь выменять. Получен нагло, бессовестно, вопреки давно сложившимся институтским правилам.

– Татьяна, ну начальник мой попросил получить. Я же не знал, что этот прибор был для тебя. Если бы знал, никогда бы не тронул. Да я его верну. Прямо сейчас.

– Был бы, знал бы… Сильно хитрый вы, господин математик. Хочу. Тащите, если совесть проснулась. Между прочим, он два года назад заказан Алексеем Александровичем и давно нами ожидаем. Немедленно приноси, а уже потом продолжим разговор и решим, что делать с твоим вонючим дружком.

Санычу, да и Татьяне этот прибор был уже без надобности, но ее причастность к делам лаборатории, и соответственно к нему, впервые приятно удивила, но и чуть насторожила. Он посмотрел ехидно на пререкавшихся:

– Вот и молодцы! Вот и договорились. Геннадий Степанович прибор сворованный притащит, а аспирантка Татьяна научит кота в унитаз ходить, за собой смывать, а после дезодорантом прыскать. Кстати, Танечка, не забудьте спросить владельца кота, какой запах дезодоранта он предпочитает в это время суток? А потом за работу.

Татьяна покраснела, глянула Алексею в глаза и с вызовом заявила:

– Да пожалуйста! Сейчас я этого котяру быстро отважу. Он у меня уму наберется. Метить станет получше, чем Диор, но только под вашим, Алексей Александрович, руководством. С котами это по вашей части.

Саныч удовлетворенно хмыкнул.

То, что Алексей спросил у Генки про запах, который тот предпочитает, сказано было для красного словца. Но он тут же почуял, что через этот опыт, через эти запахи можно выйти на механизмы передачи новых свойств по наследству! Вот в эту сторону мгновенно заработала мысль. Именно это его заинтересовало еще в прошлый раз, но про такое, естественно, Саныч никому не стал распространяться. Уж очень идея появилась неожиданно, и ее легко можно было спугнуть.

Дело в том, что обычно эксперименты начинают с белых мышей или крыс. Потом кролики, ну и так и далее. А вот Алексей занимался еще и с несравнимо более изощренными объектами – с кошками. Знал про них все, и в сложных задачах решить проблему мог только он. Более того, последние работы показывали, что именно выясняя, как ведут себя геномы этих животных, можно приблизиться к пониманию тех биохимических процессов, которые ответственны за устойчивость наследственных признаков.

– Так какой аромат предпочитаешь в это время суток? – повторил Саныч. – Последний раз спрашиваю и расшифровываю для особо непонятливых математиков. Есть ли у кого в твоем семействе и на что аллергия? Говори сейчас. Потом будет поздно!

– Да мне все равно, Леша, мне по фигу, лишь бы вони, какая теперь, не было. Аллергии ни у кого нету, – затарахтел Геннадий.

– Вот и ладненько, дуй за прибором для Татьяны, а кота на недельку оставь. И корм для него принеси, а то казенного твоему ссыкуну не положено. И будет тебе бананово-лимонный Сингапур.

– Чего?

– В смысле горный воздух с хвойно-мандариновой новогодней ноткой.

Дело в том, что Саныч с детства любил горный воздух, новогоднюю хвою, мандарины. Любил с тех пор, как отцу дали отпуск зимой, перед самыми новогодними праздниками, и они всей семьей – он, отец и мать поехали в Грузию. Новый год встречали у друзей отца, в горах. Стол был завален мандаринами, другой вкуснятиной, а когда по радио кремлевские часы пробили двенадцать, вышли из дома. Воздух был такой чистый, такой пахучий, запахи праздника смешались, и в памяти маленького Леши остался мандариново-хвойно-горный аромат. Тот Новый год был самой радостной памятью детства. И этот запах стал запахом счастья и радости.

Через год отца не стало. Леша почти сразу превратился в Алексея Александровича. Стал главным в их маленькой семье, а вскоре и добытчиком средств. Случилось это, когда, выиграв на биологической олимпиаде первое место, попросил принять его, еще школьника, в этот НИИ лаборантом к Академику, который возглавлял в тот год жюри олимпиады.

Академик полюбил талантливого, целеустремленного парня, увидел необычные способности. Установил ему стипендию. Зная сложное положение в семье, выписывал неплохие премии. Зачастую из своей зарплаты. Следил сначала за учебой, потом направлял в делах аспирантских, а когда Алексей защитил кандидатскую, создал под него лабораторию, радовался успехам, гордился, что Алексей Александрович обгоняет своего учителя. Теперь настаивал на защите докторской диссертации и мечтал со временем передать гениальному ученику институт.

3

Чтобы было понятно, кто такой Алексей Александрович, немного поясню.

Теперь каждый знает, что организм любого живого существа оповещает о проблемах, болезнях и много еще о чем. Задача в том, чтобы понять эти сигналы и правильно отреагировать. Например, если появились белые поперечные штрихи на ногтях – значит недостаток цинка или кальция. Причем, если такие штришки на безымянном пальце, то кальций начал откладываться в почках, а вот когда то же самое на указательном, то кальций накапливается в легких. Или, если ногти с синевой, то надо за сердцем следить – с ним возможны проблемы. Если мешки под глазами, то с почками, почти наверняка, не все в порядке. Таких известных давным-давно признаков много.

Так вот Алексей Александрович, мельком взглянув на любого человека, мог рассказать про него больше, чем этот человек сам про себя знал. Умел Алексей не только понять, что у человека не так, но и как отреагировать, чтобы ответные врачебные действия настраивали организм на преодоление проблем. Это дано ему было от Бога. Академик заметил способности тогда еще мальчишки. Сделал все, чтобы развить их, чтобы Алексей получил знания современной медицины. Увлек его возможностями генетики. Да и увлекать особо не надо было. Все, что касалось этой науки, было интересно молодому парнишке. Со временем интерес только усиливался. Любая новая информация, только что прочитанная в научных журналах, находила у него мгновенный отклик, развивавший полученные знания. Он немедленно ставил эксперименты, приводившие к таким результатам, о которых авторы этих публикаций и не подозревали. Его выводы были сродни грандиозным выводам Ивана Михайловича Сеченова о рефлексах головного мозга, полученным изучением всего-то лягушек.

– Значит, так и сделаем – хвойно-мандариновую новогоднюю нотку? – снова повторил Алексей, скорее себе, чем хозяину кота.

– Круто! Саныч, в смысле Алексей Александрович, – математик недоверчиво поглядел на гения, – а ты мне, часом, лапшу не вешаешь? Неужели такое возможно?

– Попробуем, Гена, попробуем. Коли Господь дозволит, то получится. Оставляй своего пакостника. Недельки все же на две.

– Саныч, я для тебя любую программу заделаю, любую идею оцифрую. Знал, что ты могешь много, но чтобы такое! – Геннадий развел руками. – Короче, ежели чего, только свистни – и я буду тут.

– А если я свистну и попрошу? – не преминула встрять Татьяна. – Прибор, который осквернен руками твоего начальничка, мне теперь ни к чему. А вот два билета для меня и Алексея Александровича в «Геликон-оперу» будут как раз. Там, говорят, классно поставили «Севильского цирюльника». Я правильно говорю, шеф?

Алексей размышлял о возможных вариантах работы с котом, не слушал Татьяну и кивнул своим мыслям.

– Правда, правда. Пожалуй, это именно то, что надо делать.

Геннадий удивился, но в ответ подтвердил:

– Да не вопрос, будет вам два билета.

На том расстались. А большая работа, начатая с шутки, закрутилась.

Три мощнейших компьютера, заряженных квантово-химическими программами, с разработанной самим Санычем, хотя и с помощью Генки, параметризацией, другими допущениями и ограничениями, за неделю рассчитали возможность и условия синтеза и встраивания веществ с именно таким запахом. Саныч подобрал фрагменты молекул, отвечающих за этот запах. В теории и на модели получалось! Оставалось встроить в геном и обеспечить мутацию. Такие штуки он делать умел. Важно, чтобы мутация была, во-первых, устойчивой, а во-вторых, чтобы прошла именно там, где образуются эти пахучие.

Саныч работал круглосуточно. Ночевать оставался в лаборатории. Сам синтезировал, вводил, стабилизировал. Отслеживал малейшие изменения, которые никто другой и не заметил бы. Мгновенно подправлял. И через неделю в лаборатории запахло Новым годом! Заласканный и закормленный лаборантками котяра, сообразив, что он тут главный, вальяжно шествовал по лаборатории, метил где ни попадя или дрых, развалясь на старинном диване Академика, перекочевавшем в лабораторию Саныча, когда директор института узнал, что любимый ученик частенько остается ночевать в лаборатории.

Запах заставлял улыбаться, вспоминать детство, быть терпимее, добрее, веселее.

Самому Алексею тоже было весело. Наконец прояснялось то, над чем он безуспешно ломал голову последнее время.

Изменяя генные структуры различных объектов, он создавал из обычных живых существ новые, с уникальными свойствами. То получались овцы, которые плодили по двенадцать ягнят, то куры размером со страусов, то кроли размером с овец и с мехом, не отличимым от норки. Но эти свойства редко и не у всех объектов передавались по наследству. Именно над этим Саныч и работал. И тут кошачьи особи, с их чрезвычайной способностью к изменчивости, были как никто другой для опытов подходящими. И у него с этим ссыкуном, кажется, начало получаться. Рассчитывать в делах он мог только на себя. Посоветоваться было не с кем. Академик уехал, а никто другой, увы, в деградировавшем после социализма институте, в экспериментальной прикладной генетике ничего всерьез не понимал. Лучшая его аспирантка Татьяна только начинала проникать в суть проблем, а в остальных лабораториях царили спячка, тупизм и лень.

Блатные сотруднички способны были сплетничать, перемалывать друг друху косточки, переписывали устаревшие теории из старых отчетов, стряпали статьи для доморощенных научных журнальчиков, клепали диссертации, ни шатко ни валко их защищали, становились кандидатами, как пел Высоцкий, в доктора. Кое-как могли выступать с докладами, лекциями, рассуждать о генетике, приводить примеры, а вот в реальном деле были ни бум-бум. Мозги несведущим журналистам, случайно появлявшимся в институте, другой публике, интересующейся работой института, заканифолить могли, а сделать что-то путное – ни идей, ни умения не имели. А потому страшно боялись, чтобы другие не догадались об их никчемности, и ненавидели тех, кто понимал это, а еще больше тех, кто был ученым не на бумаге, не согласно диплому, а по жизни, по реальным делам.

Короче, Алексей был на весь институт один настоящий ученый, естественно, не считая Академика. И любовью таких псевдоученых он не пользовался.

Повторюсь, Саныч дело делал, а в соседние лаборатории вместо опытных старых, покидавших институт по разным причинам, приходили новые сотрудники. Частенько родственнички или даже просто знакомые больших начальников, могущих повлиять на финансирование института. Принимались в аспирантуру балбесы, чтобы откосить от армии, потом они, попав в этот конвейер, защищали безликие диссертации. Становились кандидатами, иногда даже докторами наук, а потом, за ненадобностью больше нигде, оставались в институте, паразитировали на его скудных возможностях, продвигались, со временем становились завлабами, и постепенно эта серая и безликая, бесталанная масса начала составлять значимую и весьма сплоченную часть институтского ученого совета. У бездарей на такое во все времена особый дар. Серость, она по инстинктам самосохранения быстренько друг друга находит и, как маленькие шарики ртути сливаются в большую вредоносную ядовитую каплю, так и эти группируются в агрессивную, вредоносную стаю.

Академик, принимая бездарей на работу и решая таким образом текущие тактические вопросы финансирования, постепенно проигрывал в стратегии – становился их заложником.

Что с этим делать, было непонятно. Начни выгонять их – тут же срежут финансирование. Прекратят закупки необходимого дорогостоящего оборудования, препаратов. И он надеялся, что Алексей Александрович, когда станет его заместителем и вникнет в ворох этих далеко не научных дел, найдет выход. Потому и хотел, чтобы тот поскорее защитил докторскую диссертацию. А тот занимался любимым делом, и было ему не до них. Не мешали, и слава Богу. Ответ на их липовые звания и степени он давно нашел в Писании: «Так будут последние первыми…». Потому смотрел на суету сует иронически, из всех евангелистов первым считал Матфея, хотя помнил, что и тот поначалу не чуждался денег.

Не чуждался их и Саныч. Он не был этаким рассеянным ученым. Когда возникала необходимость, без проблем имел подработку. К нему постоянно обращались богатенькие дамочки со своими любимчиками – кошечками, собачками. С каждой что-то случалось, а Саныч имел непререкаемый авторитет еще и выдающегося ветеринара. Так что в денежных знаках при своих талантах он не нуждался. И сотрудникам помогал. Из этих, скажем так, левых средств премии хорошие выделял, покупал инструмент, приборы для лаборатории и много еще чего, всегда необходимого, что немыслимо получить, если заказывать, потом долго дожидаться, когда утвердят, проведут тендер, закупят самое некачественное, малопригодное, а то и вовсе бесполезное или вредное для работы.

4

Новогодний запах, проникавший во все закоулки института, вызывал интерес, притягивал. Слухи о загадочных работах дошли и до нового, недавно переведенного в институт из непонятных высоких структур заместителя директора по экономике или, как его назвал Академик – псевдоэкономиста. И тот, нарядившись в белый халат, заявился. Наклонив голову, чтобы не задеть притолоку, вошел.

Когда-то в юности он успешно играл лет восемь в баскетбольной команде института, потом города, потом еще где-то, за что и получил диплом экономиста. Рубаха-парень со спортивными связями и природной верткостью сумел неплохо устроиться. В околонаучном министерстве. Недавно то ли что-то пошло не так, то ли, наоборот, слишком так. Вызвал его замминистра, который знал баскетболиста со студенчества, и завел мутный разговор. Сначала спрашивал про настроение, потом вообще переключился на погоду, общую ситуацию с наукой и уже в конце, видимо решив, что пора, начал по существу.

– Вот что, Витя, – вздохнул замминистра, снял модные очки в золотой оправе и начал их протирать специальной замшевой тряпочкой, – мне в одном очень важном институте нужен свой человек. Надо знать все и про всех. Естественно, интересуют руководство и, так сказать, общественные лидеры. Там, в этом НИИ рулит испокон века Академик. Человек пожилой. Патриархальных советских взглядов. Так сказать, мастодонт. Динозавр.

– Так отправьте его на пенсию, – вступил баскетболист.

– На пенсию не получается, – хмыкнул зам, – слишком авторитетная личность. Мировая величина. Однако время делает свое дело – медленно, но верно. Как говорится, мы все не вечны под луной. И вот на этот случай мне и надо знать, что там и как. Чтобы правильно и, так сказать, без проблем со стороны общественности назначить нового директора.

Он выждал паузу и закончил:

– Пойдешь туда заместителем директора по экономическим вопросам.

5

Заместитель министра Иван Александрович Новиченков, сорокавосьмилетний, крепкий, с небольшим животиком, дважды в день брившийся, чтобы скрывать редко и клочками растущую рыжеватую щетину, во всегда выглаженной белоснежной рубашке, спрыснутый дорогим одеколоном поверх спрея от пота, уже который месяц размышлял, как устроить пятидесятилетний юбилей. Как удолбать министра, чтобы представил не к какой-то зачуханной медальке Пушкина или значку «За безупречную службу», а к серьезной награде. Он мечтал об ордене Мужества. В принципе, захоти министр, мог бы представить. Одна награда у него была, хотя всего лишь медаль «Защитнику свободной России». Ее он давно не носил и не афишировал. Сейчас она была не в почете и даже прозывалась «Засранкой», но формально считалась государственной наградой, и значит, было основание ему за смелые и решительные действия, совершенные при исполнении гражданского или служебного долга в условиях, сопряженных с риском для жизни, этот желанный орден получить.

Иван Александрович изучил все положения о наградах. За высокие достижения в государственной, производственной, научно-исследовательской, социально-культурной, общественной деятельности мог попросить орден Почета. Или орден Дружбы – за трудовые успехи в промышленности, других отраслях экономики, за плодотворную деятельность по развитию науки и образования, но уж очень хотелось орден Мужества. А для этого надо было прийти к министру с чем-то особенным.

Вот он и погнал туда Витьку, чтобы разузнал на месте что к чему. Так сказать, изнутри. Основная идея Ивана Александровича была – переместить институт из центра куда-нибудь на окраину.

С тех пор как земля в столице начала цениться на вес золота, а разных подчиненных министерству институтов с приличными территориями было не мало, задача заполучить эти территории и стала главной в деятельности Новиченкова.

Иван с детства обладал даром определять, где чего не так. Выискивать слабые места и недостатки в любом деле. Началось с обыкновенной детской зависти. В третьем классе приятелю купили велосипед. Тот катался на нем, остальные бегали, просили дать им «прокатнуться». Ванька стоял в сторонке, не подходил, завидовал и мечтал не о том, чтобы и ему такой купили, а чтобы этот поломался. Он не делал ничего плохого с велосипедом, не прокалывал шины, не разбивал фару, которая ночью светилась. Просто смотрел. И досмотрелся – через месяц кто-то грохнулся с велика, колесо пробилось, согнулось, фара сломалась. Велосипед починили, но колесо стало кривым, а сам он перестал сверкать новизной. Теперь только Ваня подошел к однокласснику вроде как посочувствовать. Сказал:

– Хороший был велик. А теперь на колесе восьмерка, фара битая, да и весь какой-то потертый, – говорил, пока парнишка не заревел. Тогда только Ванюшка отошел. В душе отошел. Успокоился. И так радостно стало, так счастливо, будто не тому парню новый велосипед подарили, а ему. И даже еще лучше. Запомнился тот день навсегда. И потом, когда случалось такое, ту первую радость сверял с новой. И быстро пристрастился. Со временем талант высматривать нелучшие стороны в любом не его деле и критиковать стал главным. Был доведен до совершенства.

В институте на комсомольских собраниях уже запросто изводил тех, кто был способнее его, талантливей, побеждал на олимпиадах, писал стихи, рассказы, печатался в институтской многотиражке, занимался в научных кружках, а потому отвлекался от посредственных занятий и учился не очень. Изводил садистски, но так, что не подкопаешься. Слова-то были правильными.

Быстро сообразил, что научной работой заниматься престижно, выгодно. Но не спешил. Долго вычислял, куда пристроиться. Когда на четвертом курсе лекции начал читать ректор, подошел, попросился к нему на кафедру. Ни шатко ни валко делал какую-то чепуховую работу под предводительством кафедрального доцента – самому ректору некогда было заниматься такой чепухой. А потом, когда доцент впал в немилость за какую-то идеологическую промашку, раскритиковал перед ректором. Критиковал вроде бы свою работу, а по сути – доцента. Да так, что тот уволился. Институт окончил с отличием, упирался, чтобы получить красный диплом изо всех сил. Стал любимчиком у преподавателей и парторга. На дни рождения дарил от имени студентов подарки. Говорил красивые слова. В общем, образцово-показательный студент. Легко поступил в аспирантуру. Естественно, теперь к самому ректору.

С дипломной работой поначалу не заладилось. Не мог он придумать новое, свое. Не было у краснодипломника самого главного. Творческого начала не было. Зато была завистливость к тем, кто этот дар имел. Кое-что из идей научной новизны для своей диссертации он украл, удачно обрамив их в собственные, кое-что очень незначительное придумал.

Ректор, прочитав работу, вызвал аспиранта, не предлагая присесть, похлопал по плечу и сказал:

– Парень ты, Ваня, старательный, но ученый из тебя никакой. Кандидатскую мы тебе защитим, а вот дальше… – Он помолчал, видимо прикидывая, куда пристроить, как он считал, своего человека. – А выберем мы тебя парторгом института. Согласен?

Иван сообразил мгновенно – должность лучше не придумаешь! Как ни крути, а получается второй человек в институте. И согласился.

А дальше пошло как по маслу.

Перед защитой приняли его кандидатом в члены КПСС. Защитился в срок. Утвердили через три месяца после защиты. Потом стал доцентом и почти сразу заместителем декана. Линию поведения Иван понял давно: строгость со всеми, кто ниже, особенно со студентами, а со всеми, кто был выше по должности и положению, – чинопочитание и уважение. Искреннее. Беззаветное. Про его суровость ходили легенды. Про то, как не допускал к экзаменам куривших в неположенных местах, как отправлял десятки не сдавших зачеты или экзамены в армию, как выгонял из института, и так далее. Ему это доставляло удовольствие. Эдакая игра в кошки-мышки: хочу – отпущу, помилую, хочу – съем. Но руководство считало этот садизм принципиальностью, борьбой за дисциплину и успеваемость. Через год из кандидатов стал членом партии. А еще через полгода свершилась мечта ректора. Проводили на пенсию старого, независимого от него парторга, имевшего хорошие связи в горкоме, и выбрали Ивана. Теперь Ивана Александровича.

Так бы он и был строгим бескомпромиссным парторгом, по совместительству доцентом, но началась горбачевская перестройка. Иван сразу учуял, что кончится это крахом. Понял, что надо готовиться, обеспечивать себе тылы. Благо, возможностей открылось немало. Появились кооперативы. Нечто подобное устроил Иван. Сам не высовывался. Сделал через сокурсника, баскетболиста Витьку. Ставил студентам двойки, не допускал до экзаменов. Когда те приходили упрашивать, говорил сочувственно, что надо бы подтянуться, позаниматься. Что есть толковые преподаватели на учебных курсах, которые помогут. И бедолаги шли к Витьке, платили, ходили на несколько занятий. Покупали сляпанные на скорую руку пособия по предметам, состоящие из вопросов и ответов на них, и через месяц сдавали экзамен. Благосостояние Ивана Александровича росло. Витек не наглел, как говорится в криминальных кругах, не крысятничал, и ему тоже перепадало немало.

Наступил август 1991 года. Произошел путч ГКЧП. Рухнул СССР. Иван мгновенно перелицевался. Сжег на очередном митинге партийный билет. Обличил коммунистический режим. Стал депутатом областной думы. Задружился с московскими лидерами, тогда молоденькими и не имеющими крепкой поддержки в провинции. Когда началась приватизация, возглавил это дело в области. Область была богатая, с мощной промышленностью, нефтяными месторождениями. Иван Александрович впервые почувствовал вкус больших денег. Очень больших. Через несколько лет перебрался в столицу. Было не просто, но деньги и новые связи сделали свое дело. Он нутром чувствовал, что пора отходить от приватизационных выкрутасов. И ушел. Посчитал, что самым безопасным и надежным будет вернуться в свою изначальную деятельность. Околонаучную. Пришел на скромную должность заведующего отделом, но быстро вырос до заместителя министра. Благо, способность разглядеть недостатки в любой деятельности, раздуть их до размеров вселенской катастрофы, а потом воспользоваться этим в своих целях с годами и опытом отточил до совершенства.

Провел ревизию имущества подведомственных организаций и обнаружил, к своему удивлению, какими несметными богатствами обладают эти зачуханные от постоянного безденежья учреждения. Богатствами в виде земли – площадей и территорий в очень востребованных районах столицы. Понял, как на этом можно получить гигантские деньги. Упрочил связи во властных структурах и, когда выстроил схему, продумал до мелочей план серьезных дел, заручился поддержкой людей наивлиятельнейших, когда была обговорена роль каждого, степень и доля участия, перевел из заштатного областного комитета к себе в министерство проверенного подельника – баскетболиста Витька. Пардон, теперь он стал не Витьком, а уважаемым чиновником, заместителем заведующего отделом министерства Виктором Рудольфовичем. Этого не очень далекого и умного человека Иван решил использовать втемную, не раскрывая глобальных планов.

Профессиональные имиджмейкеры и пропагандисты рассказывают, что высоких должностей достигают незаурядные таланты гениальным умом, колоссальной работоспособностью, а большинство – и тем и другим одновременно. Трудолюбие, трудолюбие и еще раз трудолюбие, умноженное на талант! Конечно, иногда случается, что вундеркинд достигает вершин. Увы, уважаемый читатель, в этом случае, как вы уже давно поняли, было не так. Совсем не так.

6

– Пойдешь туда заместителем директора по экономическим вопросам, – повторил замминистра.

Возражать было бессмысленно. Можно было вообще вылететь из так называемой команды и оказаться на помойке.

Так Виктор Рудольфович объявился здесь, на переднем крае науки, но далеко не на переднем крае добычи денежных средств.

Дни стали проходить по профилю образования, в размышлениях, чего бы такое замутить, чтобы потекло в карман? Ну, а если уж не потекло, то хотя бы закапало. И вот стало прорисовываться.

– Здравствуйте, Алексей Александрович, – начал он с порога, – что-то вы к нам не заходите. Может, чем моху помочь? Я человек простой. Надо чего – сделаю. Проблемы возникнут – решу.

– Пока, Виктор Рудольфович, обходимся, – отпарировал Саныч.

Но от напора бывшего баскетболиста не так-то просто было уклониться.

– А то жалуются некоторые, что ядовитые вещества синтезируете. Что пахнет у вас тут апельсиновыми косточками, а это похоже на цианистый калий, – зашел с другого бока, уже чуть более агрессивно, псевдоэкономист. Покачал головой, вроде как показал зубы, но тут же смягчил: – Я-то говорю, не может такого быть. Не такой человек Алексей Александрович, чтобы людей травить. А они настаивают.

Алексей таким же манером покачал головой:

– Не такой. Это точно, не такой, чтобы травить. Да и пахнет цианистый калий по-другому. Запах у него горького миндаля.

– Да? – прикинулся наивным недотепой баскетболист. – Это что, абрикосовыми косточками, как у ликера «Амаретто», что ли?

– Во-во, как у ликера. А у нас тут ничего подобного не наблюдается.

– Это хорошо. Пить на рабочем месте – это строго наказуемо. Хоть, как вы говорите, ликер, хоть казенный спирт, – снова чуть надавил экономический баскетболист, поднаторевший за жизнь в словоблудии.

Сколько бы длился этот высоконаучный диспут, неизвестно. Также осталось неизвестным, когда экономический директор института перешел бы к обвинениям Саныча в пьянстве, алкоголизме, самогоноварении, производстве отравляющих газов, а также в библейских смертных и уголовно наказуемых грехах. Но в этом месте институтской постановки басни про волка и козленка из-за книжного шкафа вышел отяжелевший от обжорства рыжий кот, подошел к экономическому директору, мяукнул, задрал хвост и направил струю на его длинный халат. Воздух наполнился мандариново-хвойным запахом.

– Брысь, гаденыш! – экономист от неожиданности затряс ногой и пнул кота.

Тот посмотрел на обидчика, злобно зашипел и пустил вторую струю уже на брюки.

– Это что же за наглость такая! Я тебя, наглец…

Придумать, что сделает с котом, он не успел. Запах мандаринов и хвои направил мышление в другую сторону. Собственно, в ту, из-за которой он тут и появился. Наконец дошло, на чем в этом институте можно заработать. Он нагнулся, поднял кота, взял на руки, прижал. Начал гладить и приговаривать:

– Хорошенький мой. Запахоносец ты мой!

Потом повернулся к Алексею.

– Алексей Александрович, давно вам пора внедрять разработки в жизнь. Передавать, так сказать, в массы. Вот хотя бы эти кошачьи ароматизаторы. У нас же при институте специально для таких целей организована ветеринарная клиника. Внедряйте, убедительно предлагаю.

– Я подумаю, – сухо ответил Алексей.

– Подумайте, подумайте. Но не тяните. А то с нас тоже спрашивают за отсутствие внедрения. Понимаете, постоянно упрекают, что хлеб зря едим. Деньги бюджетные на ветер пускаем, – замдиректора показал пальцем на кота, хихикнул и сбросил его на пол, – а ведь и вправду, на ветер. Так что вы не тяните.

Экономист удалился, не услышав согласной фразы Саныча про то, что правильно упрекают, что хлеб зря едят и бюджетные деньги на ветер пускают.

Естественно, отдавать свои разработки Алексей никому не собирался, однако хватке и напору бывшего баскетболиста удивился и решил, что надо бы про того побольше узнать. Кто за этим спортсменом стоит, и для чего сюда поставили.

7

Саныч начал было обдумывать план на завтрашний день, но размышления прервала Татьяна:

– Алексей, вы что, в таком виде в оперу пойдете?

– В какую оперу?

– Здрасте! Геннадий почти неделю назад раздобыл билеты на «Севильского цирюльника». Так сказать, в виде взятки за ароматизацию кота. Начало в семь вечера. Сегодня, – Татьяна вошла в его закуток. На ней был эффектный брючный костюм. Высокие каблуки делали и без того стройную фигуру фантастически красивой.

Алексей загляделся. Обычный, примелькавшийся образ девочки-аспирантки в белом халате исчез. Возникла принцесса.

– Синдерелла! – пробормотал он первое пришедшее в голову.

Брови принцессы удивленно приподнялись, лицо засветилось от улыбки.

– А я думала, что только у нас в школе ставили про Золушку спектакль на английском.

Саныч тоже улыбнулся.

– У нас два года подряд ставили. Я был первый раз пажом, а во второй – принцем.

– А я три года подряд принцессой.

Саныч сразу не нашелся, что ответить, но вдруг в мгновение увидел свое счастье. Свою судьбу. Свою принцессу. Слова стало не надо подбирать, они сами возникли:

– А вы, Танечка, и есть принцесса.

Аспирантка смутилась.

– А ты, Леша, с чего это вдруг перешел на вы?

Алексей покраснел, потом улыбнулся и произнес то, что, как ему еще совсем недавно казалось, никогда и никому не смог бы сказать:

– Наверное, в вас, Танечка, влюбился.

Татьяна подошла ближе, от нее пахнуло неведомыми Алексею умопомрачительными духами.

– А хочешь, мы коту такой запах сделаем? – не нашел ничего умнее брякнуть он.

– Нет, не хочу, – Татьяна рассмеялась. Поняла смущение своего кумира. Осознала, должно быть впервые, всерьез свою красоту, очарование, – ни в коем случае не хочу. Хочу, чтобы мы не опоздали в оперу.

Парадный костюм Алексея висел в одном из отсеков огромного шкафа. Так посоветовал когда-то Академик. Чтобы под рукой был на случай внепланового приема какой-нибудь делегации или приезда высокого начальства. Татьяна, как и все в лаборатории, это знала, потому, чтобы не смущать завлаба, вышла из его закутка. Через пару минут они отправились в «Геликон-оперу».

Алексей заказал такси. Пока ждали машину, поговорил с матерью – сказал, чтобы не беспокоилась.

От Охотного ряда, поняв, что времени до начала спектакля полно, а такси наверняка застрянет в пробках, решили прогуляться по вечерним улицам.

– Татьяна, вы замечательно придумали. «Севильский цирюльник» – это очень здорово. Это именно то, что сейчас нам надо. Академик постоянно говорит, что для прорывных идей нужны всесторонние знания. Не только наши специальные. Надо понимать и любить музыку, живопись, литературу. Шеф любит повторять Козьму Пруткова про то, что «узкий специалист подобен флюсу – полнота его одностороння». Я совершенно с ним согласен и много раз убеждался в этом. Слушаешь музыку, вроде бы ни о чем другом не думаешь, а потом непонятно откуда такие мысли приходят, что проблема, до того месяцами непреодолимая, вдруг будто сама собой находит решение. Я иногда специально ухожу в музей Пушкина или Третьяковку, хожу по залам, смотрю. Знаете, и вдруг задачи решаются.

– Что, вот так: возникла проблема, вы в музей походили, походили, поглядели, и щелк! Вопрос решился? – Татьяна посмотрела на Алексея. В голосе ее сквозила ирония.

Он хотел было отвечать всерьез, но глянул на аспирантку и засмеялся:

– Ага, как брошусь в музей или в оперу и враз все решу.

Москва переливалась огнями. Отреставрированные старинные дома с разноцветными рекламами на первых этажах, сверкающие полированным гранитом пешеходные дорожки, винтажные фонари создавали атмосферу девятнадцатого века. Казалось, что вот-вот раздастся цоканье копыт, из проулка выедет карета с гайдуками на запятках или лакеями в парадных ливреях. Витало ощущение парадности, праздника.

– Интересно, а здесь кто-нибудь живет? – Татьяна показала на темные окна верхних этажей. – Ни в одном нет света.

Алексей о таком не задумывался, он редко бывал в этом районе, но вспомнил ворчание своего учителя.

– Скорее всего, никто не живет. Те, у кого на такие хоромы есть деньги, живут обычно за городом в своих дворцах, а это купили как беспроигрышные инвестиции. Такие квартиры только растут в цене. Вообще, земля в центре столицы стоит баснословно дорого. Желающих ее заполучить много. Наш Академик опасается за институтские площади. Говорит, что некоторые господа из министерств и связанных с ними мутных фирм спят и видят, как бы отхапать все наше. Здания потом снесут, а землю пустят под застройку.

– Неужели это стоит так дорого?

– Да, пожалуй, сотни миллионов. Причем не рублей.

Они подошли к театру. Алексей, выкроив минуту, купил букет роз. Протянул их девушке. Сделал это неловко, не умеючи. Татьяна поняла, что дарит он цветы впервые. От догадки ей стало приятно и одновременно, как и Леше, неловко. Оба смутились. Потом рассмеялись. Неловкость исчезла. Вошли в здание. Оба были здесь впервые и невольно разволновались от торжественности, которая возникла с первых шагов по лестнице, устланной ковровой дорожкой, чуть слышного шума водопада, встроенного в стену на широкой межэтажной площадке. Обычно в музеях или в старинных дворцах такое место заполняли скульптурами, огромными вазами, барельефами, горельефами или картинами, а здесь – водопад.

Алексея такое решение архитекторов или декораторов восхитило.

– Танечка, – показал он на прозрачную стену воды, – как замечательно решили. Будто ненавязчиво предлагают забыть про шум города, его суету, а функционально очищают воздух от пыли. Какие молодцы! И ковер под ногами – чтобы убрать топот публики, настроиться на оперу.

Татьяна не успела ответить. Раздался первый звонок, и они вошли в зал.

Зал тоже удивил. Он был сделан амфитеатром. Ряды уходили вниз, и головы впереди сидящих зрителей сцены не заслоняли.

Где-то внизу, в оркестровой яме, невидимые музыканты уже настраивали инструменты. Зал заполнялся. Мимо прошуршали шикарными нарядами две иностранки. Должно быть, миллионерша и компаньонка. Публика, одетая демократично, преобладала. Было понятно, что люди после работы, что некогда было перекусить, многие дожевывали на ходу бутерброды из здешнего буфета. Алексей не хотел, но видел, у кого из них проблемы со спиной, у кого болят ноги, у кого другие, заметные, должно быть, только ему болезни. Так было с ним всегда. В молодости подходил к людям, начинал разговор, пытался дать советы. Часто это заканчивалось хамством от тех, кому хотел помочь. А некоторые лезли в драку. Не слышали и не хотели слушать почти все. Теперь, повзрослев, эти попытки прекратил. Стал отстраненнее. По совету Академика отвлекался от чужих болячек, разглядывая первое, что попадало на глаза – зал, люстру, сцену.

Прозвучала музыкальная завитушка, совсем не похожая на третий звонок. Последние зрители торопливо заполнили места. Свет плавно гас. Зазвучала увертюра. Посторонние звуки исчезли. Сначала Алексею показалось, что он увидел дирижерскую палочку и кисть руки. Потом из ямы появилась голова дирижера.

– Леша, у них оркестровая яма поднимается, – прошептала Татьяна.

И правда, вскоре стал виден весь оркестр. Это было удивительно для не посвященного в таинства современного театра Алексея. Заворожило. Музыка Россини увела от институтских забот. Леша взглянул на Татьяну, дотронулся до ее руки, поцеловал и прошептал:

– Танечка, я так вам благодарен. Нет, это не то слово. Я счастлив, что вытащили меня из старого шкафа, что сейчас со мной.

Татьяна улыбнулась, кивнула ему.

В антракте они обошли все закоулки, все залы.

– Это не только театр. Это, Леша, настоящий музей, – удивлялась Татьяна. – Какой толковый человек придумал столь ненавязчиво, исподволь показать и старинные гобелены, и костюмы великих певцов. Смотри, нет равнодушных. Людям интересно. Разглядывают, узнают новое, фотографируются. Когда бы мы увидели все это!

Алексей кивал, его тоже восторгало умелое приобщение публики к таинствам постановки оперы, костюмерному искусству. Удивляло, что молодые парни, да и мужчины постарше заглядываются на его спутницу. Провожают взглядом.

«Что же я за такой дурень, что не видел Татьяну все это время? Воображаю себя чуть ли не ясновидцем, а такую красавицу, умницу в шаге от себя не видел, – думал Алексей. – Вот так и с работой. Решение, должно быть, смотрит на меня, подмигивает, кричит: «Вот оно я!», а я не вижу и не слышу».

Прозвучал звонок. Народ потянулся в зал. Наши не спешили. Когда в фойе опустело, Алексей взял Татьяну за руки и тихо, но очень твердо проговорил:

– Танечка, сегодня у меня один из самых счастливых дней. Я увидел тебя. Столько времени смотрел, разговаривал, вел себя, как дурень, а увидел только сегодня.

– Это потому, что я вместо лабораторного халата облачилась в костюм и накрасилась?

– Нет. Это потому, что вдруг оторвался от свиней, кур, кролей, компьютерных расчетов, генных цепочек, опытов, статей, от докторской, поднял глаза и увидел тебя. Извини, пожалуйста. Вот такой я непутевый.

Татьяна смотрела на Лешу. Слезинки блестели на ее глазах. Этого человека она четыре года обожала. Училась у него, сдавала ему зачеты, экзамены, поступила к нему в аспирантуру, и он ее не видел. Иногда злилась, почему он такой слепой. Почему не замечает. Почему говорит с ней только тогда, когда дает задание и обсуждает результаты опытов. И вдруг за несколько часов все изменилось. Почему? Что произошло? Ведь не «Севильский цирюльник» же это сотворил. Не «Дж. Россини», как говорила в ее любимом фильме «Приходите завтра» Фрося Бурлакова. Неужто стоило ей покрасить волосы, наложить макияж, надеть модный костюм – и все изменилось? Татьяне стало обидно. Она заплакала.

– Танечка, я тебя, я вас обидел? – Алексей испугался, ему была непонятна причина слез. Он растерялся.

– Нет, Леша, не обращай внимания, это так, вдруг. Это соринка попала, – Татьяна не могла объяснить переполнявших мыслей, чувств. – Пойдем, а то опоздаем, и не пустят. Так и не узнаем, чем все закончится.

Оба засмеялись. Алексею было легко и спокойно с девушкой.

Он вдруг понял, как нежно и трепетно надо относиться к ней. Как беречь, чтобы не обидеть. Невзначай, необдуманным словом. Понял, какая ответственность появляется у него. С этого дня он должен заботиться не только о матери, но и об этой нежной, хрупкой девушке.

После спектакля долго гуляли, разговаривали. Прощаясь, задержал ее руку в своей, хотел сказать, что любит. Приготовленные слова: «Танечка, выходи за меня замуж. Я люблю тебя. Я буду хорошим мужем» не говорились.

Татьяна смотрела на него, улыбалась, Леша видел – она понимает, что он хочет сказать и через минуту, наверное, сказал бы, но она поцеловала его в щеку и убежала в подъезд.

Алексей и раньше влюблялся. В одноклассниц, однокурсниц, но даже подойти к ним не решался. Он не был застенчивым, но подойти не мог. Какая-то стена образовывалась между ним и той, в кого влюблялся. Впадал в ступор. Становился косноязычным, неуклюжим. То ли понимал, что не его этот человек и не к чему знакомиться ближе, как тогда говорили, дружить. Но даже не мог ни пригласить в кино, ни заговорить о чем-то не касающемся учебы, обычной институтской жизни.

С Татьяной было не так. Они весь вечер говорили на разные темы, и оказывалось, что большинство из них ее тоже волнует. Что она знает многое, пытается найти ответы на сложные вопросы жизни, объясняет их для себя и находит эти ответы. С ней Алексею было легко и свободно. Это стало для него удивительным. Он знал Таню еще студенткой, умненькой, но маленькой девочкой. Откуда появился взрослый человек, было непонятно, от того радостно. Красивая, умная девушка была рядом много лет, он смотрел на нее и не видел. И вдруг сегодня увидел и понял не умом, а сердцем, душой, что она и есть его счастье.

Как оказалось, его дом был недалеко от Татьяниного. Он шел по улицам, мимо красивых зданий, фонарей, рекламных вывесок и размышлял, как познакомить Татьяну с матерью, приглянутся ли они друг другу. Неожиданно, когда открывал входную дверь, возникло сомнение, а захочет ли Татьяна выйти за него замуж. А вдруг нет? Он прогнал эту мысль. Сказал: «Даже думать об этом не смей!».

Алексей почти наверное знал – мама не спит, ждет, но надеялся, что прилегла и задремала. Тихонько вошел в комнату.

– Привет, сынок. Что это ты светишься? Что-то случилось? Сроду в театр не вытащишь, а тут на целую оперу пошел.

Алексей смотрел на мать и улыбался.

– Э, да ты, небось, влюбился? Точно, влюбился! Ну-ка, рассказывай. Пожалуйста. Не томи. А то ведь до утра не усну – буду всех знакомых девушек перебирать. И все равно не угадаю.

Господи, откуда матери знают и чувствуют, что с тобой происходит. Казалось, ничего им не говоришь, более того, скрываешь, а все знают! Говорят, что сердцем чувствуют. Не знаю. Может, и так. Только точно – чувствуют.

Алексей обнял мать, поцеловал.

– А похоже, что так и есть. Похоже, что влюбился.

– Кто же она? Я ее знаю?

– Скорее да. Это Татьяна из нашей лаборатории. Ты ее могла видеть, когда приходила в институт.

– Конечно, помню. Хорошая девочка. Она была твоей студенткой. Я как ее увидела, сразу подумала, вот бы моему Алеше такую жену. Хорошая девочка. Не упусти.

– Была студентка. Теперь аспирантка. Скоро защитится, станет кандидатом, старшим научным сотрудником. Умная, добрая, красивая.

– А ты пригласи ее к нам. Я пирог испеку. Да не тяни, завтра и пригласи. Только мне заранее позвони, чтобы я порядок навела, ну и все такое.

– Завтра Татьяна весь день на конференции молодых ученых. У нее доклад запланирован. А вот на послезавтра, надеюсь, получится.