21 км от…

Холодно розе в снегу

На ногах, повыше пальцев, было написано «они устали». На безволосом животе – «оно хочет есть». На голове ничего не было написано, а на груди простер крылья орел. Орел летел и в клюве держал девицу. Девица, судя по горизонтальному положению, находилась в обмороке. В такой же обморок была готова свалиться моя сестра.

Заспанный мужичок слез со второй полки, запихнул ноги в усталые башмаки и отправился в тамбур курить.

– Говорила тебе, что надо в купе брать билеты! С проводником надо было договариваться! – зашипела сестра. – А ты – «нет мест, всего ночь переспать». Вот теперь переспишь! Этот головорез прибьет и не моргнет.

– В купе тебя зарежут, по частям выкинут в окошко и никто не увидит, а здесь всё на виду. Когда твою умную башку вместе с языком оттяпают, все сразу увидят, – объяснил я.

– Где я тут буду переодеваться? Покажи!

Я молча закинул свою сумку под лавку, сестрину, подняв крышку лежанки, поставил в сундук. Повесил на крючок куртку и потом объяснил:

– Ты, дорогая, когда начнешь переодеваться, все сами отвернутся.

– Как был хамом, так и остался!

Все это произносилось про себя, в уме, и никто в плацкартном вагоне нашей ругни не слышал.

Была ночь. Вагон спал.

Поезд дернулся, поехал, проводник принес белье, мы застелили матрасы, переоделись и улеглись. Сестра внизу. Я на верхней полке.

Вернулся мужик с орлом и девицей на груди. Дыхнул смесью дыма и перегара, кряхтя, забрался на полку и захрапел. Заснул и я.

Утром проводница начала собирать белье за четыре часа до Москвы. Народ ворчал, но связываться не хотел, отдавал смятое за ночь сероватое тряпье, скручивал матрасы, запихивал их на самую верхнюю полку для сумок и чемоданов, вздыхал и садился досыпать на нижние грязно-коричневые лежанки. Поезд, как и положено, стучал колесами, холодное солнце лезло в глаза, слепило.

Мужик с усталыми ногами после очередного перекура дыхнул сигаретным запахом, протянул руку и сказал:

– Витя.

– Гена, ― ответил я.

– Обмоем знакомство. – Он неторопливо, но, как оказалось, быстро нагнулся к сумке, вытащил бутылку с третью прозрачного содержимого, влил его в два стакана, всю ночь звеневших ложечками, стукнул, чокаясь почерневшими подстаканниками. Запрокинув голову, выпил свой и удивленно увидел мой, оставшийся на столе нетронутым.

– Болеешь? – сочувственно спросил он.

– Я ему выпью, враз заболеет! – ответила сестра.

– Сочувствую, – ответил мужик мне.

Поднял второй стакан, сказал:

– За вас, мадам! – и поставил опустевшую тару на скатерку, засыпанную крошками.

Я вздохнул. Он сочувственно спросил:

– Жена?

– Сестра, – ответил я и объяснил: – С похорон едем. Батю похоронили.

– Примите мои соболезнования, – сказал Витя, нагнулся под лавку, жикнул замком и вытащил новую, запечатанную бутылку. – Надо помянуть хорошего человека.

– Я ему помяну! – снова ответила за меня сестра.

Пришла четвертая пассажирка. Она успела умыться, переоделась, сверкала губной помадой, пахла зубной пастой, фальшивыми французскими духами, прелыми железнодорожными простынями и угольным дымом.

– Витёк, сучонок, я тебе сейчас твою поганую пасть зашью вместе со стаканом!

– Жена! – похвастался мне Витёк.

– Красивая, – также лаконично ответил я.

– Моя! – снова похвастался Витёк.

Жена была похожа на гусеницу из мультфильма. Кофточка плотно обтягивала грудь и, такие же по размерам, три живота под ней. Ярко-красные, пухлые губы и огромные накладные ресницы дополняли сложившийся сам собой образ.

– Сучок! – снова прошипела красавица и треснула муженька косметичкой.

Витёк увернулся и пояснил:

– Бьет, значит, любит.

– Когда только успел налакаться? Отошла всего на минуточку.

Довольный похвалой Витёк счастливо улыбался.

– Моя жена! – снова объяснил он нам с сестрой.

– Вроде приличный человек. Писатель, а на деле алкаш алкашом! – говорила гусеница. – За что мне это наказанье Господне? Сейчас едем с конференции литературной. Этому козлу премию дали сто тысяч и бронзовую статуэтку. Так он третий день не просыхает. Просто кошмар какой-то. Даже билетами путевыми заниматься не захотел. Еле эти достали. Там хлебал с дружками-писателями и тут никак не остановится.

Убью! – жена снова саданула Витька косметичкой и опять промахнулась.

Потом собрала его и свои простыни, полотенца, наволочки и пошла сдавать проводникам.

Витек снова нырнул в сумку и для ускорения процесса заглотнул водку из бутылки.

– А вы правда писатель? – от нечего делать спросила сестра.

– А то!

– А с виду и не скажешь, обыкновенный человек.

– А писатели и есть обыкновенные человеки, только всё, что видят, обобщают и потом записывают. А вы думали, писатели и поэты – это только те, которые «с свинцом в груди и жаждой мести, поникнув гордой головой»? ― оживился писатель, закинул ногу на ногу и откинулся к стенке.

– С винцом в груди! Ты ирод с винцом и водярой в груди и в брюхе, и насквозь пропитан, ― снова вступила вернувшаяся жена.

– Холодно розе в снегу! Явилась не запылилась, – огрызнулся Витёк. Спохватился и продолжил роль маститого писателя и поэта: – Позвольте представить – моя супруга, так сказать, лучшая половина. Розалия Николаевна.

Роза улыбнулась, вздохнула, махнула рукой и присела рядом с муженьком.

– Это он Мандельштама так цитирует, – закокетничала она и продекламировала: – Холодно розе в снегу. На Севане снег в пол-аршина…

– В ТРИ аршина, картонка ты вертепная, – возмутился писатель и продолжил сам:

На Севане снег в три аршина…

Вытащил горный рыбак расписные лазурные сани.

Сытых форелей усатые морды

Несут полицейскую службу

На известковом дне.

А в Эривани и в Эчмиадзине

Весь воздух выпила огромная гора,

Ее бы приманить какой-то окариной

Иль дудкой приручить, чтоб таял снег во рту.

Снега, снега, снега на рисовой бумаге,

Гора плывет к губам.

Мне холодно. Я рад…

Он вздохнул, мы тоже замолкли. Колеса громыхали вроде в такт, да совсем не в такт только прочитанному стихотворению. Ничего было в нем не понятно, но ясно, что сказал поэт о чем-то очень главном. И очень точно.

Витёк насладился впечатлением, сказал: «Эх, жизнь наша поганая», нагнулся под лавку, ширкнул замком, вытащил водку, разлил в четыре стакана, мы молча чокнулись и выпили.

– А мы батю похоронили, – выдохнула сестра.

Глаза ее набухли, но слезы не выкатились, а блеснули, поколыхались и ушли назад.

– Меня Катя зовут, – сказала она. Вытащила сумку, достала из неё самогонку в красивой иностранной бутылке, отвинтила пробку, налила всем по трети стакана. Снова вздохнула, сказала: – Давайте помянем нашего папаню.

Молча выпили.

Витёк, подержал стакан, выпил чуть позже остальных и сказал:

– Пусть земля будет ему пухом.

Розалия пояснила то, что все и так знали:

– До сорока дней надо говорить «пусть земля будет пухом», а потом «Царствие Небесное».

Сестра порылась в сумке и вытащила сало, колбасу, хлеб. Порезала на большие ломти. Все закусили. Опять помолчали.

Витёк отправился покурить.

– А чего это он весь в наколках, сидел, что ли? – наконец дождалась удобного момента моя любопытная сестричка.

– Нет, не сидел, – вздохнула Розалия. – Пьяница и дурак, хотя таланта огромного. Напился по молодости в общаге в своем литинституте, а такие же дураки всё это и нарисовали, пока он дрых. Неделю они бухали, а проспался, протрезвел – всё, назад никак. Так и ходит теперь, пугает людей. Полудурок окаянный.

Сестра успокоилась. Розалия вытащила из дальней сумки две книжки в красивых переплетах:

– Возьмите, это его. Только выпустили. Хорошая книга. Прочитайте.

Возвратился писатель. Увидел книги, улыбнулся:

– Это мои, последние, давайте подпишу на память. – Вытащил из кармана рубашки ручку, раскрыл книгу, подписал сначала сестре, потом мне. Я удивился, имена наши он запомнил, написал на первой странице, под углом, красиво, ровно. Мы прочитали надписи, сказали «спасибо». Что дальше делать с подарками, было не понятно. Читать сидя напротив живого автора вроде неприлично, спрятать ― неловко, и мы уважительно замолчали, держа книги перед собой.

– А вы давно писательствуете? – спросила сестра.

– Писательствую? – ухмыльнулся Виктор. – Давно. Сперва, еще школьником, в газетах, потом на втором курсе литинститута тоненький сборничек стихотворений издали. Первая книжка поэта. Тогда так модно было издавать стихи молодых да ранних.

Витёк снова приложился к стакану и продолжил:

– Писал много, взахлеб. И читал. Чего я тогда не перечитал! Всех из серебряного века. Гумилева, Цветаеву, Ахматову. Мандельштама. И тех, кто был за ними, и новых, и старых. И забугорных. И японские трёхстишья и пятистишья, и американские и французские верлибры. Уйму всего. Интересно было. В голове мысли роились. Стихи сами рождались. Умные люди заметили. Преподаватели из литинститута помогли. Через год еще сборник издали, побольше. В Союз писателей приняли. И пошло, и поехало. Теперь стихов мало пишу. Больше прозу. Стихи – дело молодых. Проза для взрослых дядек.

– А Тютчев, а Гёте? Наконец Тарковский, – вступила, наверное, в их давний спор Розалия.

Но писатель не ответил, пожал плечами, мол, какой смысл спорить об очевидном. Потом отломил кусочек хлеба, допил, что осталось в стакане.

– А писать вообще нету никакого смысла. Ни прозы, ни стихотворений. Все это начинается от юношеской дури. От тщеславия и самовлюбленности. Потом, когда насладишься запахом и видом собственной книжки, накрасуешься с ней, думаешь: вот она слава земная, пришла! Дождался! После четвертой, пятой печатаешься уже из-за денег. Да деньги-то оказываются небольшими. Потом утешаешь себя, думаешь, что людям польза от твоей писанины. Вроде помогаешь в жизни разобраться. Прозой – чего-то понять, стихами – утешить. И какое-то время из-за этого держишься на плаву. Вокруг хвалят: «Ах, какой ты талантливый, какой гениальный, какой умный, как это у тебя точно получилось!» Да только херня все это. Никому это на фиг не надо. Те, которые хвалят, не понимают, что в книге хорошо, а что плохо. Хвалят так, словца ради, чтобы показать свою значимость, причастность к литературе, или чего-то им от тебя надо, а сами, может, и не читали вовсе.

Когда поймешь это, а понимаешь не сразу, а долго, но вдруг шандарахнет и поймешь, тогда с тоски начинаешь пить. Вернее, начинаешь раньше, от счастья и радости, что издали, напечатали, что выступаешь, тебя слушают, задают вопросы, ну и прочая, прочая. Пьешь с друзьями, с писателями, потому что вместе, пьешь, чтобы поддержать разговор. Потом вообще по привычке, с кем встретишься. Потом, когда понимаешь, что никому это не надо, что никакого разумного, доброго и тем более вечного не сеешь, тогда уже пьешь с тоски. Оттого, что не пишется, что нету денег, а аванс проели-пропили, и надо книжку нести в издательство, а книжки-то нету. Клепаешь наспех халтуру – авось прокатит. Ну и так далее, как римляне говорили, эт сетера, эт сетера.

А захочешь написать про то, что накопилось, наболело, а тю-тю, нету тех самых главных и единственных слов, куда-то делись, осталась эта самая халтура, профукал способности и таланты, ничегошеньки не выходит. Оказывается, «весь воздух выпила огромная гора». Это Мандельштам верно подметил, и «не приманить её окариной, ни дудкой приручить, чтоб таял снег во рту».

Как он это ловко углядел! «Снег во рту» – это же слова. Настоящие, чистые, не изгаженные и не затертые штампы. Вот эту-то чистоту, непосредственность и правду и выпила гора быта, жизни, суеты, погони за славой, которой, как оказывается, фить – и нету.

Книжки есть, а стихов в них нету. Нету того, что нечаянно, а может переболев жизнью, написал он: «Снега, снега, снега на рисовой бумаге». Нету настоящих снегов-стихов на белой, чистой рисовой бумаге. Ничегошеньки нету. Всё дерьмо. И то, что было, чем хвастался, чему радовался, что обмывал с друзьями и гордился, и то, что будет, будет таким же дерьмом. Потому, что время ушло, изгажено суетой, торопливостью и погоней за этой поганой химерой-славой.

Глаза у писателя горели тоской, безысходностью и правдой. Вдруг потускнели. Он махнул рукой, разлил нам остаток самогонки, выпил. Я тоже.

Мы молчали. Чего тут скажешь, когда незнакомый человек вдруг, не хорохорясь, не рисуясь, выплеснет давно наболевшее.

– Да вы не переживайте, все еще образуется, – пожалела писателя сестра.

Он ухмыльнулся. Стрельнул глазом:

– А я еще о-го-го. Это я так. Может, это я отрабатываю монолог из нового рассказа. Или еще чего такое!

Розалия вздохнула, обняла его, чмокнула в лоб:

– Давай, Витюлечка, собираться, скоро выходить, приехали, Москва.

– Москва? Как много в этом, – взгляд писателя наткнулся на стакан, ― стакане для сердца русского кого-чего? Сплелось и не расплескалось.

Розалия вытаскивала сумки, уговаривала Виктора одеваться, он сопротивлялся. Потом, вдруг, за полчаса до Москвы стал никакой. С трудом ворочал языком, острил, но смешно не было. Особенно Розалии.

Когда поезд остановился, она не знала, как быть со знаменитым муженьком. Я помог выгрузиться из вагона. Распрощался с сестрой, благо её поезд отходил через час с этого же вокзала, а вещей тяжелых не было. Подхватил писателя и под причитания Розалии потащил к такси. В такси Виктора время от времени начинало мутить. Останавливались, он выходил, издавал звуки в подворотнях, мы его втаскивали назад. Таксист матерился, Розалия извинялась, обещала много заплатить. Витёк буянил. Наконец приехали. Вошли в квартиру. Разгрузились. Писатель предлагал обмыть возвращение, шумел, читал свои стихи, хвастался, что куда до него современным неучам, что он один теперь остался в стране и поэт, и писатель.

– И швец один, и жнец, – зловеще шипела Розалия.

– Ну, как, холодно розе в снегу? – куражился он.

Я попрощался, под извинения и благодарные слова жены писателя вышел.

Хитрая штука жизнь, и не приманить её ни дудкой, ни окариной – даст один талант, а отнимет два. Конечно, проще быть мордастой, усатой форелью, спокойно в тине на известковом дне нести свою службу и не горевать о словесности, о стихах, прозе, которые, может, и вправду никому теперь не нужны и зря тащит их в расписных лазурных санях странный в этом пригламуренном мире горный рыбак.

Холодно и одиноко ему нынче, как розе в снегу.

Ирочка

Лыкин, проснись!

Этажом выше пьяные интеллигенты «зарывали в землю виноградную косточку». Энтузиазм и громкоголосость песнопения были сравнимы с объемом выпитого.

Лыкин ворочался, материл любителей Окуджавы. Вспоминал, как сам вчера поддавал, потом не похмелился, весь день болела башка, и только вечером вмазал с полбутылки какого-то кальвадоса. Потом все-таки забылся.

Во сне Лыкин сеял изюм. Как Лев Толстой. С лукошком наперевес, босиком ступая во вспаханную черную землю и разбрасывая изюм широким жестом сеятеля разумного доброго и вечного. Одну горсть Лыкин бросал в землю, другую, побольше, запихивал в рот.

– Ну, ты, Лыкин, прямо как депутат, – сказал ему с укоризной Бог.

Лыкин проснулся. Он лежал на операционном столе. Над огромным, вспухшим животом стоял хирург в белой шапочке и халате. Рядом милиционер в фуражке и золотых парадных погонах с несколькими алюминиевыми позолоченными лычками.

– Ну до чего сволочной народишка пошел, – говорил милиционер. – Бражку ставить начали прямо в животе, чтобы никаких улик не оставлять.

– Разберемся, ― беспристрастно отвечал хирург, – доводя на ремне скальпель до нужной остроты.

Сзади, гремя гранеными стаканами, нетерпеливо переминались с ноги на ногу два понятых, грузчики, приглашенные милиционером из соседнего продмага.

– Палыч, – спросил один, – ну скоро вы, а то после вчерашнего терпежу никакого нету.

– Доктор знает, когда начинать, а ты не гунди. Стой смирно, – ответил милиционер. Помолчал и добавил: – Не в пивной.

– А скальпель того, надо бы спиртом, – вступил другой понятой, чтобы не затеряться на втором плане.

– Разрежем, сам протрется, – ответил бережливый хирург.

Все заржали. Милиционер в предвкушении улики, понятые – дармовой выпивки.

Живот у Лыкина раздувался.

– Изюм с гнильцой попался, – объяснил доктор присутствующим в операционной, – во как прет. Так еще и не успеем, сам вскроется.

– Начинайте, доктор, – скомандовал Палыч.

– Промедление смерти подобно, – голосом вождя из революционного кинофильма подтвердил политически подкованный понятой.

Лыкин заорал от резкой боли в животе и проснулся. Настенные часы у соседей откуковали пять часов. Лыкин, скрючившись от боли, босиком заспешил в туалет.

Опорожнившись, сказав «ух», он хотел было расслабиться, но другая напасть заставила его зажать рукой рот и кинуться в ванну. Добежать не успел. Остатки вчерашнего вырвались из его измученной груди и обделали дверь, порог и пол в коридоре.

– Ё-ё-ё-ё… – застонал Лыкин, споткнулся, ткнулся головой в сотворенное и, теряя сознание, повторил почему-то въевшуюся фразу вождя про промедление.

Проснулся Лыкин от яркого голубого света. Над ним стояли милиционер в парадной фуражке и хирург со скальпелем.

– Да… редкий случай, – набивал себе цену врач. – Рак груди, матки, мочевого пузыря и задницы. Такое не каждый день встретишь.

– Палыч, нам пора – понятые на всякий случай отступили на шаг назад и заспешили на работу.

– Стоять, граждане понятые, а то быстро у меня в подозреваемых превратитесь.

Грузчики замерли, однако, чтобы не подцепить заразу, дышать стали пореже.

– Не бздите, мужички, сейчас отрежу каждому по куску, прожарим, и под самогоночку за милую душу пойдет, – обнадежил хирург.

– Мы тебе чего, Робинзоны Крузы, что ли, по пятницам людей жрать?! – ответил начитанный понятой.

– Ты не Круза, а хренуза, – объяснил милиционер. – По пятницам евреи мясо человеческое едят, а не Крузы.

– Евреи не едят по пятницам человечину, они ее вообще не едят, – присоединился к разговору врач, – они по субботам не работают.

– Евреи умные, – согласился милиционер. – У нас в ателье один портной был, мне китель сшил. Я в нем десять лет ходил, а он как новенький. Влитой. Жалко, форму сменили, а то бы и сейчас ходил. Сносу не было. Теперь в Израиле живет.

– Да, утекают из страны мозги, – поддакнул начитанный понятой.

Все замолкли. Лыкин застонал, открыл глаза, потом снова закрыл.

– Да хрен с ними, с евреями, а у этого, может, и не рак вовсе, – сменил тему другой понятой.

– Может, и не рак, – согласился хирург.

– Раки они с пивом хороши, – вступил очнувшийся Лыкин, – холодненьким. «Жигулевским». По двадцать две копейки за кружку. В хорошей компании. С лещом или вяленой щучкой.

Все вздохнули, вспомнив времена социализма. Глаза подобрели, повлажнели.

– Да ты садись, мужик, чего лежать, – предложил Палыч, – в ногах правды нету.

Врач спрятал за спину скальпель.

– А мы тебя разрезать хотели, – не к месту брякнул начитанный понятой.

Врач поглядел на него с укоризной и покачал головой. Другой понятой покрутил у виска пальцем и присвистнул.

Милиционер приложил руку к фуражке:

– Извините, гражданин, ошибка вкралась. Мы предполагали, что вы евреев по пятницам едите, а у нас, сами понимаете, с этим делом строго, в Европейский союз и ВТО вступаем, потому что стране деньги нужны.

– В куда вступаем? – не понял Лыкин.

– В Европу, ― продвинулся на передний план другой понятой, стоявший до этого подальше и молча. – Ты, мужик, не суетись. Сейчас тебе доктор пятьдесят граммов ректификату даст, и ты быстренько придешь в себя.

Доктор действительно плеснул в протянутый граненый стакан спирту и передал Лыкину. Тот, повинуясь условному рефлексу, выдохнул в сторону, заглотнул содержимое и еще раз выдохнул.

– Вступали в Европу, а вступили в говно, – подытожил он. – Знакомая история. У нас всегда так. А ректификат у вас хороший.

Народ дружно закивал.

– То, что от социализма осталось, просвистели демократы первой волны, которые нас от социализма, как детей малых от сиськи, оторвали, а то, что в долг назанимали во всемирных и прочих банках, разворовали демократы, пришедшие им на смену, – подытожил доктор, с горя хлебанувший спирт прямо из бутыли.

Приняли и милиционер с понятыми.

– Теперь, конечно, пива много стало, – вернулся к началу разговора милиционер, – однако мы его на Родину менять не договаривались.

– Не договаривались, – подтвердили все, включая Лыкина.

– Так что, гражданин, раку у вас нет, самогонки тоже, поэтому можете быть свободны, ― подытожил милиционер.

– Благодарю за внимание, – ни к селу ни к городу ответил Лыкин.

Понятые разочарованно опустили стаканы и головы. Уважение к блюстителю порядка начало падать. Он чутким профессиональным ухом почувствовал это и перехватил инициативу:

– Однако проверить вас мы все же должны. Предъявите ваши документы.

Лыкин опешил:

– Какие документы, я голый?! У меня одна простыня и больше ничего нету.

Понятые оживились.

– А я, Палыч, видел по телевизору, показывали террориста. На нем, как и на этом, тоже простыня была, а под ней гранатомет РПГ и «калаш» с тремя рожками, – доложил начитанный.

– Разберемся. – Милиционер опять был в центре внимания и уважения. – Попрошу ваши документы, гражданин. – Голос блюстителя стал железен, вежлив и нарочито четок.

– Вы чего, мужики, – не понимал ситуации Лыкин, – мы же только что пили вместе!

– А ты мне не тыкай, – продолжал Палыч, – я с тобой гусей не пас.

– Товарищ старшина, что же это такое? – воззвал к здравому смыслу Лыкин.

Но блюститель уже нажал кнопку в своем мозгу, и оттуда, как с магнитофонной ленты, полилось:

– Гусь свинье не товарищ. Паршивая овца все стадо портит. Таких, как ты, надо выметать железной метлой. Выжигать каленым железом. Расстреливать без права переписки. Пока мы тут с такими миндальничаем. Тамбовский волк тебе товарищ.

– А может, у него и рак, – в задумчивости сам с собой дискутировал врач.

– Признавайся, сволочь! – заорал на Лыкина впавший в истерику милиционер и, не дав тому раскрыть рта, треснул дубинкой по голове. Лыкин опять потерял сознание.

Милиционер, не в силах остановиться, колотил ногами основание операционного стола, бил дубинкой сам стол. Понятые начали его успокаивать, он зарыдал, обнял одного из них и, повсхлипывав, затих.

Опять наступила пауза.

В операционную вбежала запыхавшаяся медсестра с двумя авоськами.

– Виктор Леонидович, – захлебываясь от спешки, начала тараторить она, – я не опоздала? Простите христа ради. Пока мужа накормишь, младшего в детсад отведешь, старшую в школу выпроводишь, а тут еще транспорт сами знаете как ходит. А я вам молочка купила со стрюделем, с маком, как вы любите.

Речь ее оборвалась столь же внезапно, как и началась.

– Опоздала, – выдержав минутную паузу, ответил хирург, покрутив перед собой и спрятав уже ненужный скальпель в карман. – Опоздала.

– А… – медсестра хотела что-то сказать, но замолчала.

– Ну? – спросил врач.

– А мне тут рецептик классный рассказали. Растирается клюква с сахаром, двести граммов клюквы и пятьдесят сахара, и вливается в поллитру спирта, настоянного на мяте с лимоном. Вкус обалденный, и запаха никакого.

– Ну и что?

– А я и клюкву купила.

– О-о-о! – застонал пришедший в себя Лыкин.

Медсестра удивленно посмотрела на Лыкина и сказала:

– А я думала, его в морг.

– Татьяна, ты не в анекдоте. Видишь, представитель власти и понятые.

Те опять приосанились. Старшина изобразил галантного кавалера, поцеловал медсестре руку и представился:

– Николай Павлович.

– Ну, вы как император.

– Какой император?

– Российский. Его еще в школьных учебниках называли Николай Палкин.

Понятые довольно заржали за спиной у старшины и начали при помощи движений рук изображать его сексуальные потенции, возможности и особенно размеры. Старшина, польщенный сравнением с императором, не расслышал вторую фразу, заулыбался и спросил:

– А как вас зовут?

– Татьяна. – Не понятно для чего, она сделала книксен и покраснела.

– О-о-о! – простонал Лыкин.

Но он был уже не интересен блюстителю, и тот, продемонстрировав выдающиеся способности стратега по части женского обольщения, приказал понятым помочь доктору увезти больного в палату.

Те перетащили Лыкина на каталку и повезли. При этом врач шел сбоку, бережно неся бутыль с остатками спирта.

Лыкин снова потерял сознание, а старшина остался наедине с соблазнительной медсестрой.

Как только дверь в операционную закрылась, Николай Павлович одной рукой обнял помощницу эскулапа за шею и прильнул к ее губам своими. Другой рукой он обхватил гораздо ниже, поднял не очень легкое тело и положил на освободившееся от Лыкина место.

– Не надо, Коля, – прошептала медсестра, сексуально дыша.

Получив благословение, тезка императора начал стаскивать с нее трусы.

– Коля, а ты можешь пройти техосмотр? – осведомилась практичная женщина. – А то мой придурок никак не доведет старый «жигуль» до кондиции.

– Могу, Танечка, могу.

– Завтра же, – конкретизировала прагматичная коллега матери Терезы.

Наступила минутная сексуальная пауза.

– Хорошо, – то ли согласился, то ли констатировал после нее свое состояние милиционер.

Собрав обмундирование, застегнув пуговицы и поправив фуражку, которую во время всего процесса не снимал, Николай Павлович подошел к телефону, набрал номер и, когда ответили, строго приказал:

– Сержанта Скорикова, немедленно.

Тот ответил.

– Здорово, Васильич! Это Николай. Петь, ты завтра дежуришь? С утра! Слушай сюда. Просьба имеется. К тебе завтра подойдет от меня хороший человек. – Страж порядка подозвал Татьяну и, зажав рукой трубку да еще зачем-то шепотом, спросил, как мужа звать. Потом снова продолжил разговор с Петром: – Его Виктором звать. Фамилия Гвоздев. Ты ему помоги. А то у него «копейка» не первой свежести.

Петр что-то ответил.

– Не, Петь, я же сказал, подойдет, а не подъедет. – Старшина, довольный своим юмором, продолжал: – Ну вот и ладненько. Как ты после вчерашнего?

И у меня трещит. Петя, за мной не заржавеет.

Гы-ы!

Натурой. Ну, бывай. Пока.

Николай повесил трубку и, поцеловав Татьяну, сказал ей:

– Всё слышала. Петр Васильевич Скориков. Мой двоюродный брательник. Завтра твой должен быть у него в девять ровно. Со всеми документами. И пешком, а то на вашем драндулете, не дай бог, снимут там номера, после не расхлебаемся.

– Спасибо, Коленька, – Татьяна поцеловала благодетеля.

– Спасибом не отделаешься.

Татьяна покраснела.

– А Петьке дашь?

Татьяна глубоко вздохнула и сделала вид, что обиделась.

– Ты чего, Тань, я же пошутил, – понял глупость сказанного блюститель. – Прости.

– Больше так не шути. – Татьяна начала играть роль обиженной пятнадцатилетней школьницы из повести о первой любви неизвестного автора.

– Ну, мне пора, – заторопился старшина. – А со своего за техосмотр сдери пять сотен.

Он хотел на прощание еще раз обнять Татьяну, залезть к ней под кофту, стиснуть грудь так, чтобы медсестра завизжала, не больно его стукнула в ответ и сказала «дурак». Но в это время дверь в операционную с шумом распахнулась и в нее ввалились врач с еще более пустой бутылью, понятые-грузчики и Лыкин.

Грузчики пританцовывали на манер цыган, крутили ладонями, как будто закручивали лампочки, и пели «Ай нэ-нэ-нэнэ, нэ-нэ…»

Вслед за ними, также пританцовывая, вошли несколько больных, один из которых подыгрывал танцующим на гитаре. Последней, прикрыв за собой дверь, в помещение проникла женщина. В руках у нее были две огромные сумки, по размерам сравнимые с самой женщиной. Формы женщины впечатляли. Бюст ее сам собой сравнивался с футбольными мячами, арбузами, но превосходил все сравниваемое размерами. То, что было у женщины сзади, также впечатляло и могло соизмеряться с размером ее сумок, которые она, войдя и вытерев пот со лба, начала распаковывать, объясняя присутствующим содержимое:

– Господа граждане, покупаем бюстгальтеры, мужские хлопчатобумажные носки, трусы, чай крупнолистовой цейлонский, кофе растворимый бразильский, пирожки с мясом, картошкой, капустой, прохладительные напитки!

Хирург, ошалев от услышанного, резко обернулся и, мгновенно протрезвев, произнес:

– Женщина, вы что себе позволяете, это операционная!

– Поняла, не больная, – отреагировала маркитантка и, вдохнув поглубже, сменила ассортимент: – Бинты стерильные, вата, шприцы одноразовые, анестезирующие средства, резиновые перчатки всех размеров! При покупке более трех штук скидка до пятнадцати процентов.

– Сумасшедший дом! – заорал врач.

– Поняла, не больная, – вторично отреагировала мадам. – Рубашки смирительные, хлопчатобумажные, судна многоразовые, шляпы треугольные а-ля Наполеон, бюстгальтеры а-ля Бриджит Бордо, Софии Лорен!! Духи Мирлин Монро, эксклюзивный образец. При покупке более трех флаконов скидка до пятнадцати процентов.

– О боже! – Доктор, обхватив руками голову, сел на табурет.

Между тем возле продавщицы выстроилась очередь. Сначала маленькая в три человека, а затем все удлиняющаяся и удлиняющаяся. Кто покупал пирожки, распространяя запах капусты и картошки по палатам и тем увеличивая очередь, кто приобретал бинты, но, на удивление врача и стража порядка, наибольшим спросом пользовались бюстгальтеры. Их покупали дюжинами. Скорость опорожнения сумок была такой стремительной, что минут через десять дамы в конце очереди начали ворчать в опасении нехватки лифчиков, а еще через минуту наиболее активные и нервные заголосили про то, что больше двух лифчиков в одни руки не давать.

Почему в руки, а не в груди, не понял ни врач, ни милиционер, но женская логика всегда отличалась непонятностью для мужчин.

– Не волнуйтесь, девушки, – успокоила торговка, – всем хватит.

В подтверждение сказанного она расстегнула халат, в котором была, и очередь, обомлев, увидела на ее гигантском бюсте не футбольные мячи или арбузы, а штук сто надетых друг на друга бюстгальтеров. «Ну, стерва!» – одновременно и восхищенно подумали врач, милиционер, Лыкин, понятые и все мужики, увидевшие этот стриптиз.

Когда же с задней части тела сметливая коробейница отстегнула еще штук двести таких же приспособлений, эти же слова были произнесены вслух.

– Какие будут вопросы? – жестким голосом ответила на «стерву» продавщица, зная, что очередь будет на ее стороне.

Надо признать, что и многие мужики заняли бы ее сторону, случись скандал. Уродливая торговка, разоблачившись в прямом и в переносном смысле, превратилась в фигуристую и весьма привлекательную девицу.

– А документы на торговлю контрабандным товаром и наркотическими средствами в операционном помещении у вас имеются? – не ощутив ситуации, скорее по привычке, чем из желания урвать чего-нибудь, спросил блюститель.

– Чего? – ответила продавщица и приостановила торговлю.

– Ты, мент, чего к девушке пристаешь, – загалдела очередь, – как бандитов ловить, вас нету, а как вымогать взятки, тут же как гриб сквозь асфальт пророс. Почуял, что деньгами запахло.

Народ начал надвигаться на служителя правопорядка, олицетворив его с властью вообще и ненавистной, ограбившей и лишившей стабильности в частности.

– Как бандитов ловить, вас нету, а как квартплату повышать, цены на электричество – так они тут! – повторил свой тезис старичок с алюминиевой палкой. – Пенсию повысили на три копейки, а цены на всё взвинтили до небес!

Народ согласно откликнулся.

– Зарплату они повышают бюджетникам на шесть процентов, – продолжал экономически подкованный старичок. – Врачам с учителями выходит по сто рублей, а чиновникам – по тысяче! – раскрывал он больничному населению суть процентно-зарплатных манипуляций правительства.

Прозревший народ все ближе подступал к милиционеру. Николай Павлович струхнул, однако жизненный опыт подсказал ему выход из кризисной ситуации.

– Вот ведь что удумали, сволочи!! – заорал он, изобразив на лице прозрение, скинул с себя форменный китель и швырнул его на пол.

– Это точно дерьмократы, обворовали всех! – продолжал голосить он, поворачивая тему от себя в стопроцентно верную сторону. – Свобода! Прихватизация! Всех ограбили! Одни березовские да гусинские обогатились!

– Точно! – согласно поддержала толпа. – Ограбили всех и смылись за границу!

– Смылись! Все смылись! – продолжал орать блюститель, но уже немного потише.

И спокойно, но достаточно громко, чтобы все его услышали, обращаясь к торговке, произнес:

– Сестра, ты не бойся, мы тебя в обиду не дадим. Давай я тебе помогу расположить поудобнее товар.

Он пододвинул операционный стол поближе к торжищу и, как последнюю точку, поставил на него здоровенную сумку со шмотками.

– Мерси, – ответила тихо коробейница, сама испугавшаяся возможных последствий народного гнева, – давно бы так, а то: «документы, наркотики, гражданка»!

И прерванный процесс торговли продолжился, упорядочив секунду назад бунтовавшую толпу в смирную очередь. Причем страж порядка помогал продавщице. Подавал товар, не дозволял лезть без очереди, а через некоторое время стал на толпу покрикивать, призывать к совести и не лезть как бараны.

– Дурдом, а не больница, – в очередной раз констатировал врач.

В опровержение его слов откуда-то издалека раздался слабый, но все усиливающийся вой сирены. Этот вой через минуту достиг апогея и в операционную въехала «скорая помощь». Из нее выскочили санитары и споро, дружно и ладно совершая четкие движения, достали и разложили носилки, открыли заднюю дверь машины, вытащили оттуда лежащего под капельницей человека. Бережно переложили его на носилки. Затем быстрым шагом понесли больного к операционному столу. За ними, едва поспевая, семенила молоденькая медсестра, несшая капельницу с прозрачной трубкой, прикрепленной к руке больного. Она постоянно спотыкалась, бутылка капельницы то выпадала у нее из рук и ее содержимое выплескивалось на пол, то выдергивалась игла с трубкой из руки больного и она, догнав носилки, втыкала эту иглу с трубкой на место.

Больной стонал, дергался, вспоминал мать и уродок-двоечниц – недоучек-медсестер.

Врач оживился, вскочил, в одну минуту разогнал толпу и сошвырнул на пол шмотки, разложенные на операционном столе:

– Вон! Все вон отсюда! Это вам не блошиный рынок. Это операционная. Здесь людей возвращают с того света! Здесь им спасают жизнь!

Врач преобразился. Его облик стал возвышен и похож на Иисуса, изгонявшего торговцев и менял из храма.

Покупатели, сами некоторое время назад бывшие пациентами, лежавшими на этом столе, тихо и виновато покинули операционную.

Кроме вновь прибывших и врача в ней осталась девица-торговка, собиравшая с пола сброшенный товар в сумки, милиционер, понятые, здешняя любвеобильная операционная сестра Татьяна и Лыкин.

Началась операция.

Зазвучали знакомые всем гражданам по кинофильмам и анекдотам слова: скальпель, пинцет, зажим, тампон и другие.

Тихо, чтобы не помешать врачам, со скрипом открыли дверь и, крадучись, в операционную вошли два человека в длинных поношенных пальто. Озираясь по сторонам, подошли к операционному столу и смирно встали за врачом.

– Это кто еще тут в затылок дышит? – спиной почувствовал посторонних хирург. – Сестра, разберитесь!

Татьяна положила на столик зажим и подошла к подкравшимся:

– Ну, кто такие?

– Извините нас, пожалуйста, мы родственники. Пришли узнать, как он. Может быть, чего надо, – блеющим голосом перепуганного свалившимся несчастьем ответил один.

Татьяна оживилась:

– Родственники. А кто по профессии?

– Мы учителя, – ответила женщина.

– А-а-а-а… – разочарованно протянула Татьяна и строго продолжила: – Да, надо. Много чего надо. Записывайте. На память не надейтесь.

Медсестра сменила голос на занудный, подождала, пока родственник-мужчина достанет лист, ручку, пристроится записывать, и монотонно принялась диктовать:

– Первое: бинтов стерильных самых широких – десять. Второе: ваты стерильной – упаковок десять. Третье: йод – один литр. Четвертое: перчатки хирургические – десять.

– Доктор, «хирургические» пишутся через «и» или «е»? – спросил пишущий.

– Если жадничать будете, учитель, или умничать, то и операция, и выздоровление будет и через «х», и через «е», и даже через «ё». Пиши, не на школьных экзаменах.

Она опять сменила голос на занудный и продолжила диктовку:

– Пятое: нитки, херурги… – Сестра запнулась, подумала и продолжила: – Хирургические – десять катушек. Вместо одной можете принести красные мулине. Шестое: скальпели. – Сестра оценивающе взглянула на родственника, вздохнула и произнесла: – Пять. Седьмое: простыни – три. Восьмое: подушка – одна. Девятое: наволочки – три. Десятое: мыло – десять. И не жадничайте, купите импортного, подороже. Одиннадцатое: спирт – три литра.

Вся эта сцена сопровождалась фразами врача, произносимыми профессионально убедительно, тревожно и настораживающе:

– Как все запущено!

– Тампон!

– Да-а-а-а!..

– Скальпель!

– Ой-ёй-ёй-й!..

– Зажим!

– Боже мой!..

– Ножницы!

– Что делать?

– Пилу!

– Кто же это его так?

– Молоток.

И снова:

– Как все запущено!..

– Тампон!

– Да-а-а-а!..

– Скальпель!

– Ой-ёй-ёй-й!..

– Зажим!

– Боже мой!..

– Ножницы!

– Что делать?

– Пилу!

– Кто же это его так?

– Молоток!

При каждом слове врача родственники вздрагивали и впадали в полуобморочное состояние, из которого их выводило перечисление медсестры.

– Теперь лекарства. – Медсестра сделала глубокий вдох и начала на манер бурсовца, читающего «Отче наш», длинное перечисление, окончив которое, спросила: – Вопросы есть?

– Доктор, – обратился к ней писавший, – а вместо спирта водку можно?

– Можно, – ответила Татьяна на традиционный вопрос, – но шесть бутылок.

– А если коньяк, то четыре, – дообъяснил милиционер, внимательно слушавший речь медсестры.

– Где же мы все это достанем? – поинтересовалась родственница.

– Можете оплатить деньгами, а я все достану сама.

– Сколько?

– Восемь тысяч. Но постельные принадлежности принесете сами.

Родственница печально вздохнула и полезла в сумку.

Момент окончания передачи денег совпал с окончанием операции.

Хирург выбросил в мусорную корзину перчатки, снял маску, которая оказалась не обычной марлевой повязкой, какую все знают, а такой, как у бандитов или спецназовцев, с круглыми дырками для глаз, только белой. И вытер пот.

– Доктор, как он? – запричитали сквозь слезы родственники.

– Жить будет! – театрально произнес врач.

Лыкин, тихо сидевший все это время и молча удивлявшийся спектаклю, последний раз удивился:

– Ну, блин! Люди в белых халатах с большой дороги. Скромные труженики бинта и скальпеля! Мне бы так, да еще на бюджете.

– Гражданин, ваши документы! – заткнул ему рот блюститель.

– Докумéнты, докýменты, пóртфель, лóжить. Пошел вон, говнюк сраный! – чувствуя моральное превосходство, заорал на него Лыкин и треснул стража законности по голове оказавшимся под рукой костылем.

Звонкий звук колокола с минуту после удара резонировал в воздухе операционной, постепенно затихая. Присутствующие замолкли, внимательно взирая то на милиционера, издавшего звук, то на Лыкина, извлекшего его же.

– Пора бы и перекусить, – попытался разрядить атмосферу врач, встряхнув бутыль с остатками спирта, но повторный звук вновь сгустил ситуацию.

– Это не я, – оправдываясь, проблеял Лыкин.

– Вижу, что не ты, – шепотом ответил хирург.

– И мы видим, – подтвердили остальные.

– А кто же? – испуганно спросил Лыкин.

– Это во мне, – трясущимися губами проблеял тезка императора. – Доктор, помогите!

– Бог поможет, – ехидно ответил за врача Лыкин, намекая на кару небесную, посланную проходимцу в форме через него. – За все злодеяния ответ будешь держать.

В подтверждение сказанному колокол внутри милиционера бухнул в третий раз.

– Пощади, Господи! – взмолился страж законности. – Боле не буду мздоимствовать. Мнить себя главным и вседозволенности допускать, – перейдя на псевдославянский, продолжал он речитативить, подражая не то дьякону, не то еще кому-то из церковных чинов.

– Врёшь, будешь! Как отляжет, так снова и будешь! – ответил за Бога Лыкин.

– Не буду, честное слово! – Блюститель начал креститься.

Но Лыкин был неумолим.

– Брешешь! Возомнил себя наместником Божьим на земле и творишь, прикрываясь мундиром и законом, пакости! Думаешь, что ты самый умный и никто твоих преступлений не видит! – И, впав в раж обличителя, Лыкин перешел на стихотворение Лермонтова, усвоенное со времен школьной учебы: ― «Но есть и Божий суд, наперсники разврата».

Лыкин витийствовал еще минут пять, а в завершение монолога произнес ставшую впоследствии классической фразу:

– Думаешь, ты самый умный? Нет, ты баран в погонах с лычками до ушей! – и, подтверждая сказанное, постучал себя костяшками пальцев по голове.

Раздался знакомый звук…

– Гы! Сам ты козел! – повеселел милиционер и перестал креститься.

Осторожно, исключительно в научных целях, стукнул себя по груди хирург.

Бум-м-м… раскатисто загремел третий колокол.

– Теперь можно и «Вечерний звон» сбацать, – вспомнив кинофильм «Калина красная», произнес начавший трезветь начитанный понятой.

Остальные протрезвели с первыми звуками колокола.

Врач, собравшись с мыслями, откашлялся и громко строгим голосом учителя начальных классов спросил:

– Это кто тут хулиганит?! – И, не дожидаясь ответа, повторил еще суровее: – Я второй раз спрашиваю, это кто тут хулиганит?!

На секунду в операционной воцарилась тишина, которая была прервана спокойным, уверенным женским голосом:

– Это я хулиганю.

Звенящие и остальные повернули головы и обнаружили, что скромная, сгорбленная учительница превратилась в стройную даму, а черно-грязно-серая «верхняя одежда» – в длинный атласный плащ с алой подкладкой, какой бывает у фокусников-иллюзионистов или у вампиров из американских фильмов.

Дама откинула капюшон, и присутствующие увидели у нее на голове переливающуюся бриллиантами корону.

– Это я. – Дама сделала паузу и продолжила: – Только не хулиганю, а учу вас. Я уже говорила, что учительствую, однако это не вызвало у вас должного уважения. Поэтому уроки начинаются. Будем, граждане, учиться.

Дама улыбнулась узкими губами, покрашенными в тон с подкладкой плаща, и все увидели в ее подведенных фиолетовой тушью глазах глубины, доселе не виданные и жуткие.

– Кстати, это мой… э… родственник. – Дама показала маленькой тросточкой с золотым набалдашником на небритого мужичка преотвратной внешности, одетого в шикарный фрак с белой розой в петлице и семью орденами, из которых четыре было «За дружбу разных народов» и три «Синего трудового знамени», закрепленных так, что «Знамена» были по краям и в центре. – Он, если вам это интересно, тоже учительствует, однако часто ошибается и поэтому пока ассистент.

Родственник вежливо поклонился, при этом с него свалился цилиндр, а головой он ударился в столик, на котором лежали операционные инструменты, ударился настолько неудачно, что скальпель воткнулся ему в лоб да так и остался торчать.

Дама вздохнула, покачала головой с укоризной и махнула обреченно рукой.

– Родственнички-двоечники и у вас в нагрузку? – осведомился хирург, на которого перевоплощение не произвело впечатления.

Дама вместо ответа пожала плечами.

– Помог бы лучше, хЕрург любознательный, – ехидно прошипел родственничек, одновременно двумя руками ухватив скальпель за ручку и пытаясь его вытащить из башки.

– Опусти руки, придурок преисподний. – Врач профессионально взялся за ручку скальпеля и выдернул из головы ассистента.

– Гранд мерси, – ответил тот и стал раскланиваться над столиком, пытаясь опять воткнуть в лоб какой-нибудь другой медицинский инструмент.

Однако врач предусмотрительно отодвинул стол, и юродствующий помощник учителя, промахнувшись мимо стола, треснулся головой об пол, свалился и начал рыдать с размахом, энергией и безутешностью трехмесячного младенца.

Зрелище было мерзопакостнейшим. Это понял даже рыдающий и замолк, сказав напоследок «пардон».

– Звенеть вам, представители пьющего пола, как гранёным стаканам и бутылкам, пока не станет невыносимым этот звук. Пока, увидев бутылку или унюхав запах, милейший вам ныне, не станете в страхе затыкать уши и убегать от спиртного. – Дама произносила медленно и четко, голос ее должен был пугать мужиков, наводить на них ужас. Однако видимого эффекта в операционной не наблюдалось.

Понятые посмотрели на нее, как на дурочку из психиатрического отделения, потом глянули в полупустые стаканы и, чокнувшись, допили остатки.

Милиционер обвел примолкших граждан взглядом и привычно произнес:

– Ваши документы. – И без паузы добавил: – Пройдемте.

После сказанного он левой рукой снял фуражку, а правой постучал по своей голове. Звона не последовало.

– Пройдемте, мадам. Мошенничество в особо мелких размерах. И плаксуна своего не забудьте. Он пойдет за попытку кражи операционного инвентаря. Свидетелей попрошу также пройти. – Николай Павлович действовал как четко отлаженная машина.

Понятые, превратившиеся в свидетелей, вздохнули и, не выпуская стаканов, направились к выходу.

Черный плащ на потусторонней мадам поблек и опять стал непонятного темного цвета «верхней одеждой». Оба они стали прежними бессловесными родственниками только что прооперированного больного.

– Спасибо, доктор, – произнесла мадам просительным тоном, делая вид, что ничего эдакого не было, ― сколько мы вам должны?

– Операции в нашей стране бесплатны! – гордо ответил умный хирург и добавил строчку из прошлогодней стенгазеты: – «Спасать людей – это наша повседневная работа».

Мадам ехидно улыбнулась, но промолчала. Лыкин после этих слов проверил свою голову – не звенело. Он счастливо улыбнулся и снова заснул.

Истерические трели дверного звонка и вопли жены с требованием открыть дверь, чередующиеся с грохотом железной входной двери, видимо избиваемой крепкими сапогами лучшей половины лыкинской семьи, разбудили его.

– Лыкин, – истошно кричала жена, – проснись! Открывай дверь!

Лыкин открыл глаза. В голове звенело, гудело, болело, и все это многократно усиливалось при каждом моргании.

– Никогда не думал, что моргать так… – Лыкин пытался подобрать подходящее слово, но очередной грохот и угрозы погнали его к двери.

Однако никакой выходной двери не было. На месте выхода из квартиры оказался 6 «б» класс, а на пороге стоял опоздавший Лыкин с портфелем. Возле никелированной скобки, укреплявшей угол портфеля, была маленькая дырка, из которой капали на пол чернила из разбившейся стеклянной чернильницы.

Ласковая учительница, от которой месяц назад сбежал муж, улыбнулась и спросила:

– Лыкин, а где твои родители?

На самом деле родители ей были не нужны, ей надо было поиздеваться над Лыкиным. Это знал весь класс. Не знал только Лыкин.

Чернила капали на покрашенный рыжей краской пол и, повинуясь законам притяжения, образовывали маленькую лужицу.

– Лыкин, я тебя второй раз спрашиваю, где твои родители?

– На работе, – выдавил правдивый Лыкин.

– Да, а я думала, что они уехали на гастроли с Большим театром, – пошутила остроумная учительница.

Класс радостно понял юмор и засмеялся.

– Нет, они на работе, – честно признался Лыкин.

– Вон из класса! – заорала последовательница Макаренко. – Без родителей не смей появляться!

Лыкин повернулся спиной к притихшему классу и увидел запертую железную входную дверь своей квартиры и самого себя в старых трико, майке и тапочках.

– Господи, как же это так? – спросил себя Лыкин, понимая, что он, во-первых, не Бог, что, во-вторых, жена уехала на неделю в деревню к матери, в-третьих, что ключей у него нет. Они остались там, за дверью, и в-четвертых, что сейчас четыре часа ночи.

Через минуту, осознав все это, он вторично за повествование произнес:

– Ё-ё-ё-ё…

Бежавший от него к соседям таракан оглянулся, поглядел сочувственно на Лыкина, покачал головой, мол, пить надо меньше, вздохнул о тяжелой судьбе мужиков вообще, своей в частности и продолжил путь.

Лыкин остался один. В коридорной тусклой лампочке звенел от натуги желтый вольфрамовый волосок.

– «Гореть всегда, гореть везде, до дней последних донца». «Не такой уж горький я пропойца», чтоб, тебя не навестив, умереть, – вспомнил с ошибками снова про 6-й, а может, про 10 «б» Лыкин.

– Конечно, надо сходить к родителям, помочь, просто поговорить. – Лыкин наконец сообразил, о чем ему тогда твердила учительница.

Повинуясь библейскому инстинкту блудного сына, он засунул концы майки поглубже в трико, само трико расправил, насколько это было возможно, и, шаркая тапочками, начал спускаться по заплеванной шелухой и окурками лестнице. Чтобы не разбудить оставшихся жильцов, ему приходилось, как слаломисту, обходить пустые бутылки, банки и коробки.

После второй плоской площадки Лыкин начал прислушиваться к голосу экскурсовода, звучавшему до этого невнятно. И тот, обрадованный вниманием, окреп и усилился:

– Фресковая живопись со времен до монгольского нашествия занимала видное место в русском изобразительном искусстве. Но со времен Феофана Грека, Даниила Черного и особенно Андрея Рублева она приобрела тот размах и глубокую изобразительную силу, которая так поражает и нас, живущих на сотни лет позже.

Если Феофан Грек еще не отступает от византийских канонов, то его ученики и последователи Даниил Черный и Андрей Рублев вносят в свои творения русскую душу. Вносят суть нашей народной философии, ее противоречивость и неоднозначность.

Даниил Черный изображает суровых, не прощающих любые прегрешения святых, строго следящих за соблюдением основ бытия и веры.

Андрей Рублев – это человек уже другого мировоззрения, другой эпохи. Его творчество – это творчество прославления доброты. Это проповедование любви к людям, их малым слабостям, это призыв к объединению в доброте. В ней Рублев ищет смысл Руси и в ней его находит. Эта, именно эта национальная идея и есть то, что тщетно пытаются узреть нынешние философы, ищущие, как говорится, днем с огнем, но не понимающие простых и в то же время, наверное, самых сложных вещей.

В наши дни фрески вышли из стен соборов и монастырей, новые мастера этой древнейшей формы изобразительного искусства принесли их в наши дома, в наши подъезды. Донесли до каждого жителя города. И пусть их сюжеты еще не всегда сравнимы с сюжетами великих мастеров, но, я верю, все это еще впереди, – захлебываясь от восторга, закончил экскурсовод.

Лыкин продолжал спускаться по загаженной тинэйджерами лестнице мимо изображений и надписей, объясняющих гражданам детсадовского возраста особенности интимных взаимоотношений мужчин и женщин, а также названия отдельных частей тела. Здесь же указывалось, что необходимо сделать с некоторыми национальными меньшинствами и каким из видов секса предпочитают заниматься отдельные жители.

– А я действительно верю в познавательную силу искусства, – неуверенно оправдывался экскурсовод.

Лыкин не отвечал, но изредка печально ухмылялся. Он окончательно протрезвел, проснулся и шел в родительский дом, повинуясь не инстинкту и необходимости, а любви.

Лыкин ругал себя за то, что бывает у матери два раза в год, на ее день рождения и на поминки отца. За то, что на могиле отца не был уже года три. За то, что вечное безденежье, а работу путную не найти. За то, что жена ездит в деревню к своим родителям, помогает выкапывать картошку, а потом, загибаясь от радикулита, надрываясь, тащит мешки с этой картошкой, чтобы семья не сдохла с голоду зимой. За то, что надо детям помогать, а нечем.

– А про единство в доброте ты правильно сказал, – ответил Лыкин экскурсоводу. – Только это нас всех спасет и вытащит из дерьма, в которое мы сами себя посадили. Только это. По улицам, в транспорте столько злых молодых, а еще больше стариков и старух. Все ругаются, орут друг на друга. Один другого не слушает и не хочет слышать никого, кроме себя. Жизнь прожили, а доброте не научились, – витийствовал Лыкин, вообразив себя на трибуне в Кремле или в программе «Как нам жить дальше» главного телеканала.

– Злость и нищета – это страх и слабость. Только когда мы все вместе это поймем, что-то станет меняться в жизни. Но поймем ли? – продолжал народный трибун уже из зала, где шведский король выдает Нобелевские премии мира.

– Гражданин, ваши документы, – прервал рассуждения Лыкина о будущем России милиционер.

– Друг, – тихо ответил ему Лыкин, глядя прямо в глаза, – мне хреново. Я иду к маме. Не приставай, пожалуйста.

Милиционер внимательно посмотрел на Лыкина и опустил резиновую дубинку:

– Да пожалуйста, иди.

– Спасибо, – искренне ответил Лыкин и, не оглядываясь, пошел дальше.

Милиционер пожал плечами необычному ответу прохожего, посмотрел на уходящего, подумал немного и окликнул Лыкина:

– Друг, может, тебя подвезти, у меня тут рядом машина?

– Спасибо, земляк, не надо. Я уже почти пришел…

21 километр от …

Мир натуральных тканей

Обшарпанный вход в подвал не вязался с вывеской «Мир натуральных тканей», зачем-то повторенной по-английски. Я скептически хмыкнул, но стал спускаться по щербатым ступеням. Жена мечтала ко дню рождения о льняной занавеске с голубыми ромашками. Вдруг тут окажутся. Хотя вряд ли.

На дне заваленной окурками площадки рыжела некрашеная полуоткрытая железная дверь. За ней в конце длинного коридора тускло свисала с потолка лампочка, – висит груша, нельзя скушать.

Коридор оказался еще длиннее. Минут через пять понял, что надо поворачивать назад. Какие тут васильковые ромашки? Какой лен? Вонь и помойка. Да возвращаться жалко. Гулко громыхало эхо шагов, капало из дырявой канализации.

Дошел. Справа от лампочки поразила белизной красивая заграничная дверь и надпись над висячим замком: «Welcome».

Зря перся! Голубые ромашки!

– Козлы! – В сердцах пнул по обитому латунью порогу.

Дужка замка открылась, замок выскользнул из проушин и свалился на ногу.

Дверь распахнулась, оттуда выскочил всклокоченный менеджер и стал притворно причитать:

– Господи, как же это случилось! Только бы не перелом. Не беспокойтесь, фирма все оплатит. Только бы не ампутировать.

Я глядел на идиота. Он хватал мою ногу, расшнуровывал ботинок, усаживал в кресло, без передыху ойкал, суетился.

А нога между тем начинала ныть. Я снял носок. Здоровенная ссадина пересекала ступню. Она синела. Нога пухла, раздувалась, превращалась в розово-желто-лиловую, втрое больше обычной. Засунуть назад в ботинок уже не получалось.

– Только бы не ампутировать! – продолжал стенать продавец, заглядывая мне в глаза. – Только бы не резать!

В руке его мелькнул скальпель.

– Э, мужик, а в лобешник не хочешь? – заорал я, схватил замок и треснул шустряка по башке.

– Фирма сделает все, даже протезы! – И, теряя сознание, почти неслышно дошептал: – Но до этого, я уверен, не дойдет…

– Я тебе сам оплачу протезы, Мересьев недоделанный.

Надо мной прозвучало:

– Федор Лукич! Главный менеджер зала, – и щелкнули каблуки полуботинок. – Чем могу быть полезен?

– Вы что, офицером в штабе служили, что щелкаете шпорами? – Я поднял голову и увидел близнеца тюкнутого мной Мересьева.

– Никак нет. Я служил в действующей армии.

– И где же она действовала?

– В боевой обстановке, – уклонился от ответа главный менеджер, натужно улыбнулся и всадил в толстую вспухшую ногу шприц.

В глазах у меня поплыло. Ослепил операционный свет. Далеко-далеко падали в лоток отработанные зажимы, пинцеты, медленно летела красная вата, пахло медициной. Еще дальше переговаривались близнецы, совсем далеко висела на окне в кухне льняная занавеска с голубыми ромашками и улыбалась жена.

– Да, – рассуждал главный менеджер, – уже метастазы пошли. С этой штуковиной ему месяца четыре жить, не больше.

– Ой, не больше, – поддакивал второй.

Потом «штуковина», наверное, отрéзалась и я услышал шлепок какого-то куска своей плоти о дно помойного ведра.

– А с этим года три, а то и четыре протянул бы.

– Да, да, четыре.

– А вот с этим, а с этим… – главный задумался.

– С этим лет двенадцать, – оценил младшенький очередную часть моего нутра.

– Пожалуй.

Шлепков было много.

– Все предопределено, – философствовал главный менеджер.

– Да, да, как вы, братец, правы, все указывает на это, – поддакивал другой.

«А как же про то, что все внезапно смертны?» – прошептало в моей голове.

– А вот это вы, батенька, бросьте! – возмутился Федор Лукич. – Этот ваш Булгаков хоть и был врачом, да, видать, не очень-то сильно соображал в медицине. Иначе не стал бы такое говорить.

– Не говорить, Федя, а писать, – впервые поправил младший.

– Не в том суть, «говорить, писать», все одно излагать, – разошелся главный. – Возьмите эпизод про того же Вагнера.

– Берлиоза, Феденька, там Вагнера не было.

– Ну, Берлиоза, какая разница! – согласился Федор. – Так вот, совсем у него не внезапная и тем более не случайная смерть. Это же очевидно. Случайность там одна, пролитое подсолнечное масло, всего-то одна сотая процента, а все остальные девяносто девять и девяносто девять сотых, извините меня, цепь закономерностей.

Мой лоб, наверное, скептически сморщился потому, что Федор Лукич фыркнул и стал объяснять:

– Во-первых, не заметил масло, значит, нарушение зрительного аппарата, скорее всего близорукость, что для редактора просто очевидно. Во-вторых, споткнулся и упал – нарушение координации опорно-двигательной системы, вероятнее всего из-за артрита, радикулита, да и вообще сидячий образ жизни приводит к атрофии мышц. В-третьих, погибший не смог вскочить, увернуться от трамвая, в конце концов отползти, а это следствие заторможенных реакций, что уж точно результат склероза головного мозга. Эт цетэра, эт цетэра. И все перечисленное есть закономерный результат образа жизни вашего Вагнера или, как его там, Берлиоза. Так о каких случайностях вы говорите, молодой человек? – победно завершил главный менеджер.

Весь монолог сопровождался шлепаньем чего-то моего в ведре, как будто отсчитывали ходики. От этой монотонности или от наркоза я забылся. Но в каждой клетке работали часовые штуковины. Они включились давным-давно и тикали, тикали. Я не знал, которая замкнет первой и что будет. Печенка, – значит, цирроз. Лопнет сосуд в мозгу – инсульт, сердце – инфаркт. Да мало ли чего удумано.

Когда-то в школе мы, пацаны, прочитали анекдот, что каждый съеденный огурец приближает нас к смерти, и долго ржали. А часы тикают без остановки. Сделаешь чего-нибудь, и кусочек оторвется. Гадость сделаешь – время убудет. Доброе дело, тоже убудет. В чем разница? Ни в чем?

Нет, так не бывает. Разница должна быть. Должна! Разница в том, что когда механизм остановится, станут вспоминать. Злом помянут, или добром, или вообще не вспомнят, вот в чем разница.

Когда сообразил, это стало важно. Важнее всего. Я очнулся.

В зале прозвучало:

– Финис коронат опус – конец – делу венец!

– Слава богу! Слава богу! Я так волновался, так молился за его пропащую душу! – почти рыдал от счастья младший близнец. – Что-то было бы, не загляни он к нам. И подумать страшно.

Их голоса постепенно приближались, звучали громче.

Я открыл глаза. Две одинаковых марлевые повязки улыбались мне.

– Вот и славненько! ― выдохнул ассистент.

– Ну и напугали вы нас, батенька! – голосом хирурга из кинофильма заговорил другой.

Он одновременно снимал перчатки, бросал их в ведро с моей ногой, еще с чем-то и загибал пальцы:

– Во-первых, левая ступня – все нервные центры были поражены.

– От замка? – удивился я.

– Что вы, какой замок. Замок так, мелкий ушиб, причем правой ноги. Будьте внимательней в другой раз, – усмехнулся главный и продолжил: – Во-вторых, саркома легкого. В-третьих, рак поджелудочной железы.

– Печень еще чуть-чуть, и цирроз, – вступил младший.

Они перечисляли долго, я не успевал запомнить. Голова еще кружилась, а они продолжали, продолжали…

– Геморрой, аппендицит и себорея! – наконец завершил Федор Лукич.

– Перхоть! – пояснил младшенький и вытащил для убедительности из ведра мой лысеющий скальп.

– Но не волнуйтесь, все позади, – успокоил тот, из действующей армии.

– А чего не тронули?

– Все восстановлено! Абсолютно все! – замахал руками причитающий. – Через минуту выпишем.

– Считайте, что вам здорово повезло, – констатировал главный. Помолчал, прикинул в уме, ухмыльнулся и добавил: – Теперь еще лет сорок протянете, если ничего сверхординарного, на одну сотую процента, не приключится.

– У нас все натуральное. Вы же видели, перед входом написано. Вставайте, пожалуйста, прижилось, – опять засуетился младший.

Белая иностранная дверь за мной хлопнула. Замок щелкнул, заперся. Нашенская, родная вывеска говорила: «Закрыто! Ремонт!»

В коридоре из дырявой трубы шлепали капли, отсчитывали.

Я пошел по коридору к входной двери, потом по ступенькам наверх, на улицу. В руке в свертке поскрипывал лен с голубыми ромашками, внизу нога, внутри – остальное.

– Даже спасибо не сказал, – хмыкнул из-за двери главный.

– Да, да! – согласился другой и сплюнул на бетон.

А может, часовая штуковина шлепнула о дно ведра и еще кому-то дали шанс…

Над ночной Лубянкой летал Дзержинский

«25 часов»

Семен Вырин был завидным женихом. Учился на третьем курсе, водил отцовскую машину. Не курил, да и пьяным его не видели. Семья у Семена была работящей, зажиточной. Жили в трехкомнатной квартире, имели дачу. Так, что многие местные красавицы примеряли Вырина к себе в мужья.

А женился он на Валюше. Встретил в коридоре института и влюбился.

Гуляли они до пятого, ее, Валюшиного, курса. Она была на два года моложе.

Жила в общежитии. Была круглолица, невысока ростом с длинной, тугой косой. В прежние времена считалась бы красавицей, а теперь разглядел ее только Вырин. Влюбился. Почему, неизвестно, может быть, в большие, голубые глаза, может, в слегка припухлые губы. Да кто вообще знает, за что и почему влюбляются? Валюша была доброй. И не потому, что изображала это. А просто такой была. От природы. Может быть, Вырин ее за это и полюбил.

Полюбили Валюшу и родители Вырина. Приняли в семью с радостью, и жили они счастливо, как пишут в сказке, ровно три года и три месяца. А потом во время родов попала Валюше какая-то инфекция, и через месяц она умерла.

Давно подмечено, что если костлявая старуха придет в дом, то пока не перекосит всех, не угомонится. И когда Танюшке исполнилось шесть лет, остались Семен с дочкой одни. Не стало у них ни одного родственника, ни с его, ни с Валюшиной стороны.

Соседи, жалея, говорили, хорошо хоть малышку до этого возраста дед с бабкой помогли вырастить, а то Семену совсем тяжко бы пришлось.

Жениться Вырин второй раз не собирался. Сначала маленькой Танюшкой занимался, потом работой. Считал, что нехорошо, если у дочки мачеха будет.

Когда наступил капитализм, и вовсе стало ему не до женитьбы. Завод разорился, оказался Семен без денег, а дочку надо и одеть, и в школу снарядить и покормить не абы чем.

Занялся Семен Вырин извозом на отцовских «Жигулях», с год перебивался этим, а потом машина совсем износилась и начал он подрабатывать ремонтом автомобилей.

А Танюшка росла и превращалась в красивую девочку, а потом в девушку. Семену хотелось побаловать дочку, нарядить красиво, модно, и он пропадал за ремонтом машин неделями. Благо, ломались не только отечественные, но и всякие иномарки.

Вырин научился ремонтировать любую автомобильную технику, сам комбинировал и восстанавливал запчасти для заграничных автокрасавиц, помогало и природное, неизвестно откуда бравшееся понимание всего железного, и институтское автотранспортное образование.

Однажды восстановил он искореженный в аварии «джип», да так лихо, что хозяин подружился с Семеном и предложил ему организовать автомастерскую возле своего кафе. И возглавить все это предприятие.

Кафе располагалось километрах в трехстах за городом на московской трассе, при нем было восемь комнат для желающих отдохнуть. Называлось «25 часов», потому что работало круглосуточно, старательно и вроде бы даже больше, чем круглые сутки.

Трасса была бойкой, заработок несравнимый с городским, питание бесплатным. Семен подумал, подумал и согласился.

Летом, сразу после начала каникул, он с дочкой перебрался на трассу и безвыездно до осени жил с ней в одной из комнат «25 часов». Когда подруливали еле-еле добравшиеся до мастерской неисправные машины, Вырин ремонтировал. Делал качественно, быстро. Про это узнали, и появилась постоянная клиентура, а с ней заработок. В остальное время гулял с дочкой в лесу, ходил с ней на речку, загорал. Время от времени выезжали в город за продуктами для кафе.

Поразмыслив, осенью городскую квартиру Семен Вырин и Танюшка начали сдавать внаем, и получались неплохие дополнительные деньги. Их Вырин менял на доллары и откладывал на будущую учебу дочки в институте. А Танюшка перевелась учиться в школу в райцентре. В двух километрах от «25 часов». Так они вместе решили на семейном совете.

И Семену было проще и спокойнее, и Танюшка после городской школы в восьмом классе сразу стала отличницей.

В это время я с Выриным и познакомился. Приехал в командировку. Дали мне по дружбе в областной редакции старенький «Москвич» для разъездов, а на нем километра за четыре до «25 часов» вылетела шаровая опора. Я ходил вокруг раскорячившегося драндулета, ругал себя и весь белый свет. Кто-то из проезжавших водителей сказал Вырину о моей беде, он приехал, подцепил машину самодельным приспособлением, дотащил до мастерской и до самой ночи возился. Кроме сломанной шаровой опоры Вырин обнаружил еще разные неполадки. Все починил. Я ему помогал. А в работе быстрее находишь и общий язык, и темы для разговоров.

Вечером, часам к девяти, отремонтировали. За починку он назвал ничтожную сумму, не соответствовавшую его труду и хлопотам. Мне было неловко. А он рассмеялся и сказал, чтобы я не переживал. Сказал, что на иномарках зарабатывает прилично и может не обдирать симпатичных ему людей. Вдобавок Вырин предложил переночевать у них, чтобы не ехать в ночь по незнакомой дороге. Да и с машиной после ремонта мало ли что может случиться.

Я согласился. Он пригласил поужинать к себе в комнату. У меня была припасена красивая бутылка иностранного коньяка, и я согласился.

В комнате, уютной и просторной, оклеенной современными обоями, на стенах в самодельных рамках висели картины из Третьяковской галереи. Но не обычные для таких комнат «Три богатыря» или «Охотники на привале», а, пожалуй, самые мной любимые: Николая Ге «Христос и Пилат», «Пустынник» Нестерова и нежная, трогательная «Алёнушка» Васнецова.

Я не удержался и сказал об этом. Вырину было приятно услышать похвалу. Выпили по рюмочке, разговорились. Об истине, добре, вере. Потом о жизни. Так я узнал его историю.

Около десяти в комнату вошла необычайно красивая девушка. В руке у нее была французская книжка. Я догадался – Татьяна. Она поздоровалась, по просьбе отца присела к нам повечерять. Семен перехватил мой взгляд и объяснил, что дочка в городе училась в школе с французским уклоном. Дочка засмеялась и поправила отца: «с углубленным изучением французского языка». Рассказала, что французский ей нравится и теперь, когда школу пришлось переменить, она сама занимается, слушает французские записи на магнитофоне и читает книги.

Она оказалась разумной и ласковой. Посидев с полчаса, я, чтобы не надоедать хозяевам, поблагодарил за гостеприимство и ушел в соседнюю комнату спать. Хотя очень хотелось остаться.

Утром, когда проснулся, Вырин был уже в мастерской. Оказывается, ночью невдалеке случилась авария, столкнулись две дорогущие иномарки. Семен их притащил и доводил до состояния, пригодного к езде.

Хозяева отделались ушибами, матерились друг на друга и просили Вырина поскорее сделать так, чтобы можно было уехать в город.

Всем было не до меня, и я отправился в кафе перекусить перед отъездом. Там хозяйничала Танечка. Она узнала меня, поздоровалась, спросила, как спалось. Я ответил, поблагодарил, попросил чаю с бутербродами.

– А хотите чаю с травами, я их сама с папой собирала и сушила. Он меня научил. У нас есть чабрец, душица, а мелиссу мы за домом вырастили, – предложила она.

Я согласился.

Посетителей не было, и после завтрака мы с ней поболтали. Я пригласил их с отцом погостить ко мне в Москву. Оставил адрес. Сказал, чтобы непременно приезжали.

За окном провыла, набирая скорость, сначала одна, а через полчаса и вторая починенная иномарка. Чуть позже зашел Вырин. Похвастался, что за три часа заработал двести долларов. Я еще раз поблагодарил его. Попрощался и уехал.

Следующий раз я оказался в тех местах года через четыре. Я вспомнил про Вырина, про его красивую дочку и решил заехать в «25 часов».

Вывеска над кафе висела та же. Только буквы потускнели под степным солнцем, осенними дождями да зимними ветрами. Я вошел в кафе. Пахнуло протухшей половой тряпкой и почти забытой общепитовской столовской вонью. У кассы сидела толстая баба, повязанная сероватой косынкой, и лениво отгоняла мух.

Я спросил про Вырина.

– Да он на кладбище, – лениво ответила она и, наверное увидав мое побледневшее лицо, спохватилась и объяснила: – Моему старику оградку приваривает. Скоро придет.

– А Танюша? – спросил я, приходя в себя от ее ответа.

Она оживилась и начала рассказывать с удовольствием, с каким женщины ее склада пересказывают латиноамериканские сериалы.

Года полтора назад случилась неподалеку авария. Местный шофер по пьянке заснул за рулем и врезался в «мерседес». А в нем был иностранец. В общем, притащили машину сюда, мол, выручай Семен. Иностранец стонет, лопочет по-своему. Никто понять не может. А Танюшка с ним заговорила по-французски, и он обалдел. Во-первых, Танюшка – красавица, во-вторых, на его родном языке в этой глуши говорит.

Поехала она с ним в райбольницу. Сделали рентген. Оказалось, перелом ноги без смещения. Ногу в гипс. Его в палату. А он как увидел наш контингент больничный и обслугу, в скандал. Не останусь у вас. В общем, договорились, что пару дней побудет он в номере в «25 часах». Танюша около него переводчицей, а врач приезжать осматривать станет и все, что положено, делать будет. За это время Семен Вырин машину приведет в божеский вид, а потом отвезут его в Москву на долечивание.

Оказался иностранец бельгийцем. Богатым. Сынком миллионера. Приехал открывать филиал своей фирмы.

На следующий день прикатил из Москвы хирург-профессор, устроил с нашим врачом совет, снимки рентгеновские разглядывали, обсуждали и решили, что будет Анри здесь, покуда нога полностью не срастется.

Анри и Танюша сдружились. Он ей про свою бельгийскую жизнь, про Францию рассказывал, она его русскому подучивала.

Через месяц наш врач осмотрел ногу и сообщил, что еще месяц надо ее разрабатывать именно здесь, подольше ходить и никуда уезжать нельзя. Начали Танюша с Анри долгие прогулки совершать, по полям, в лес ходить за ягодами, на речку рыбу ловить.

В общем, пробыл бельгиец тут до осени. А осенью уехал Семен в областной центр за продуктами, а дочка с бельгийцем – в «мерседес» и в Москву. Там поженились – и в Бельгию.

– Вот так-то вот, – закончила баба.

В кафе вошел Вырин. Внешне он сдал. Был небрит, угрюм.

– Ну, как, Семен Самсоныч, получилось? – залебезила баба. – А вас тут дожидаются.

Вырин поглядел на меня. Не признал. Пришлось напомнить. Вспомнил. Ухмыльнулся и равнодушно произнес:

– Здравствуйте. Какими путями в наши края?

– Да вот, опять по редакционным делам. Заехал вас повидать. Да, видно, не вовремя.

– У нас вся жизнь не вовремя.

Я предложил отметить встречу, он также равнодушно согласился. Пошли в его комнату. Баба принесла закуску. Я купил вина. Водки в кафе не оказалось.

Вырин долго молчал, но постепенно разговорился.

– А Танюшка замуж вышла. За иностранца. Он у нее богатый. Из старого бельгийского рода.

– Да мне уже рассказали, как он тут ногу в аварии сломал.

Вырин выпил еще стакан.

– Ломал не ломал. Какая теперь разница? Он врачу нашему сунул в лапу, чтобы тот меня уговорил его здесь поселить. Ну я, дурень, и поселил. И машину его починил. А он за Танюшкой начал ухаживать. Все лето тут прожил. А в сентябре уехал я в город, приезжаю, а на столе записка.

Вырин встал, открыл ящик письменного стола, купленного когда-то для Танюшки. Там в большом пустом пространстве, когда-то заполненном учебниками, теперь лежала тетрадка да тоненькая книжка. А. С. Пушкин, «Станционный смотритель» – прочитал я на обложке. Вырин усмехнулся, задвинул ее подальше, достал листок и протянул мне. На листке из школьной тетради я прочитал:

«Папочка, прости меня. Я тебя люблю больше всех на свете, но и Анри люблю. Я боялась, что ты меня не отпустишь, поэтому и не сказала тебе. Прости.

Всегда твоя Татьяна».

– Я было кинулся догонять. Да куда ехать? Где в Москве искать? Промучился как в бреду три дня, а потом Танюшка из Москвы позвонила: «Папочка, поздравь меня, я вышла замуж. Свадьба была в бельгийском посольстве. Завтра улетаем с Анри в Брюссель. Оттуда напишу». – Написала?

– И писала, и звонила. А в прошлом году я туда к ним ездил. Визу оформили, с доставкой сюда, билеты купили. Там встретили. Они сейчас в Париже живут. Танюшка в Сорбонне учится. Просила остаться. Ее муж предлагал квартиру мне снять. Да кому я там нужен? Языка не знаю. Назад сюда вернулся. Танюшка через два года учебу окончит и они переедут в Москву. В свой филиал. Тогда, говорит, уж точно в Москву заберу, не отвертишься. А я думаю, зачем я ей? Тут у меня работа. Всем я нужен. А там приживалка. Я так не привык. Мы просидели до утра. Прощаясь, я, как в прошлый раз, пригласил Вырина при случае, когда будет в Москве, заехать ко мне. Оставил визитку. Наговорил всяких слов про то, что все образуется. Обнялись. Он обещал заехать. Так и расстались.

А еще через год в слякотный зимний воскресный вечер позвонил телефон:

– Здравствуйте, я Татьяна Вырина. Папа умер. Можно, я к вам сейчас приеду?

Через полчаса мы сидели на моей кухне. Татьяна стала не просто красивой, молодой женщиной. Модные парижские одежды. Льняные волосы, голубые глаза. Я таких красавиц видел только на обложках журналов. И то редко.

Татьяна достала из пакета французский коньяк, дорогие консервы. Еще какую-то еду.

– Давайте помянем папу. У меня в Москве, кроме вас, никого знакомых русских нет.

Помянули. Покурили.

– Как это случилось, Танечка?

– Как все у нас, по-дурацки. Пригнали ему в гараж поломанную машину. Что-то в ней замкнуло. Загорелось. Он начал тушить. Ему кричали, чтобы уходил, а он уперся, думал, потушит. Взорвался бензобак. И все. В секунду папы не стало. Сегодня девять дней.

Я его просила, умоляла. Папочка, останься с нами. Живи в Париже. Не захотел.

Татьяна заревела. Потекла по щекам французская тушь. Танюша ладонями вытирала слезы, хлюпала носом.

– Кроме него, у меня никого родных не было. Он мне и мамой, и папой был. Он меня маленькую, когда заболею, и медом растирал, и отварами поил, чтобы не кашляла, и траву лечебную сам собирал и сушил. – Татьяна захлебывалась в истерике. – Он мне был самым близким. Я ему даже про детские свои любови рассказывала. А тут уехала. Побоялась, что не отпустит. И потеряла.

– Танечка, поплачь, миленькая, полегчает. У тебя муж есть. Будут дети. Родится мальчик. Ты его Семеном назовешь. Он будет на папу похож.

Я дал Танюше воды. Она постепенно успокоилась. Умылась.

– Муж. Мы, конечно, любим друг друга. Он на мое имя счет открыл. Триста тысяч евро положил. И филиал в Москве на мое имя. Я ни о чем таком не просила. Он сам. Только он не папа. Он, – Татьяна подбирала слова, – он как правильная машина. У него вся жизнь расписана по минутам. Он добрый, ласковый. Но он же ничего не понимает про нас.

Она замолчала. Мы посидели молча. Помянули.

Татьяна встала, простилась. Я поцеловал ее в лоб. Перекрестил. Просил не забывать. И она ушла.

В степи

К то только не описывал русскую степь. Кто не мечтал понять ее манящую красоту. Уходящие за горизонт травы, холмы, редкие перелески и овраги. И писатели, чьи книжки зачитаны и замусолены до дырок, и у нас, и далеко-далеко в чужих землях, и те, кого и в районных-то многотиражках печатают по великим праздникам один-два раза в год. Каждый когда-нибудь да напишет о степи. Попробует описать ее таинственную силу, чтобы не для других, а хотя бы себе объяснить, почему, увидав ее, не забудешь и будет видеться и мерещиться всю жизнь. И будет вспоминаться, как весной на солнцепеке из-под снега топорщится молодая трава среди прошлогоднего сухостоя, не сбросившего за зиму семена. Как в мягкой, согретой рыжеватой земле у лужиц темнеют вороньи, мышиные, лисьи следы. Будет стоять перед глазами буйство зеленой травы всех оттенков майской весной, редкие, как миражи, лужи из стаявшего снега, до поры уцелевшие в низинах. И про осеннее разноцветье деревьев на дне глубоченных, поросших бурьяном оврагов захочется написать, и про выжженную дурным июльским солнцем серо-желтую степь.

А потом придут на память со школьной поры запавшие в голову снежный буран, Пугачев, Савельич, Петруша Гринев из «Капитанской дочки». И если не на бумаге, то в мыслях уж точно вспомнится шолоховская степь.

И, все перевспоминав, задумаешься, что же такое эта самая СТЕПЬ? И не найдешь ответа. И будешь сравнивать ее с лесами, горами и спрашивать, чем же степь их лучше? И не будет в книжках ответа. И я не знаю его. Степь как море. Как огонь. Как женщина. Кажется, что знаешь ее много лет, а нет, прошла секунда, и не узнать. Другой, незнакомой стала, но не чужой, а по-прежнему родной, то доброй, то строгой, то вообще неописуемой. Меняется степь с каждым дуновением ветерка. В каждое время года. Она течет, как вода, по своему, только ей ведомому закону, сверкает, как огонь в костре, и никто не знает, какой станет через мгновение, не то что через час или день. Но она и постоянна, незыблема, неизменна, как твердь. И нету ей ни края ни конца. И кормит эта великая кормилица всех. От трудяги-пчелы до трутня, от кузнечика до хищного богомола, от змеи, лютого тарантула и назойливой мухи до сайгака и волка. От суслика до лисицы. От человека до человека. Только люби ее, не разрушай по глупости, не разоряй и проживешь под ее крылами долгие годы, до самой смерти. Степь же тебя и примет навсегда. И песню споет прощальную.

И непонятно, почему завораживает и откуда она берет бесконечные оттенки серого, желтого, дымчатого, сизого, зеленого, небесного. Должно быть, сам Господь поработал здесь художником и когда оглядел картину, не смог ни сосчитать всех степных красок, ни перечислить и дать название полутонам. Потому, наверное, так блаженны ее неброские цвета, так согревают душу. И мысли направляют не вниз к дорожной колее, а в небо, куда глядят поэты и философы и откуда приходят к ним диковинные, не похожие на обычные земные мысли.

По такой вот еще зеленой, но уже тронутой, как сединой, июльским солнцем степи ехали трое. Чуть впереди на гнедой кобыле, свесив на грудь голову в синей фуражке с красным околышем, спал старший. То был крепкий, еще не старый, пудов восьми-девяти весом глава семейства казак Мокей. Справа от него на кауром жеребце, как влитой, покачивался в такт шагу коня и неторопливо размышлял о делах житейских и предстоящих хлопотах слегка раздобревший, лет сорока семи сын его Степан. А слева на соловом мерине крутил головой, весело разглядывал окрестности совсем еще молоденький, с белокурым чубом, голубоглазый парубок Василий.