Добрый царь Ашока. Жизнь по заветам Будды

Предисловие

Царь Ашока (годы правления 273 год до н. э. – 232 год до н. э.) – самый знаменитый правитель во всей индийской истории. Он подчинил себе значительную часть Южной Азии от современного Афганистана до Бенгалии и далее на юг до Майсура.

Через восемь лет после восшествия на трон Ашока объявил войну государству Калинга (Орисса). Эта страна имела богатую и плодородную землю, и была важным стратегическим и торговым объектом.

Армия Ориссы воевала с армией Ашоки, проявляя чудеса храбрости, но Ашока все же одержал трудную победу. Во время битвы было взято в плен 150 тысяч и убито более 100 тысяч человек. Суровые меры наказания применялись и к простому народу, и к знати, которая не захотела смириться с властью Ашоки.

Индийское предание утверждает, что, увидев на поле боя множество трупов людей и животных, осознав причиненные страдания и разрушения, Ашока почувствовал сильное раскаяние: «Что я сделал? – Это ужасно! Я, будучи главой обширной империи, стремился захватить маленькое царство и обрек на смерть тысячи солдат; я стал причиной того, что овдовели тысячи женщин и осиротели тысячи детей».

Это раскаяние привело его к принятию буддизма. Ашока поклялся, что никогда снова не возьмет оружие и никогда не совершит подобных преступлений.

«Из всех побед, победа Дхармы [основное понятие буддизма] наивысшая. Можно завоевать часть земли. Но добротой, любовью и жалостью можно завоевать сердца людей. Из острого меча бьет фонтан крови, а из Дхармы бьет фонтан любви. Победа при помощи оружия приносит мимолетную радость, а победа Дхармы приносит вечную радость», – говорил Ашока.

Деятельность Ашоки внутри империи была уникальной. Он запретил жертвоприношения и упразднил принудительные работы. Был составлен список охраняемых животных, запрещена охота ради удовольствия и бесцельное выжигание лесов.

Развлечениям прежних правителей Ашока предпочитал паломничество, раздачу подарков и встречи с простыми людьми. По всей империи Ашока инициировал строительство учебных заведений. Наланда – самое известное образовательное учреждение того времени – стал центром образования в Индии.

Все деньги из государственной казны расходовались на благосостояние людей. «Мое единственное намерение в том, чтобы мои подданные жили без страха предо мной, могли мне доверять, и чтобы я мог дать им счастье, а не горе», – говорил царь.

Ашока развивал сельское хозяйство, торговлю и различные ремесла. Строились каналы для ирригации и шлюзы для торговых кораблей. Ашока прокладывал добротные дороги по всей стране, чтобы помочь росту торговли и развитию ремесел. Для блага путешественников он сажал деревья с обеих сторон дороги. Вырывались колодцы, строились навесы и дома отдыха.

Была распространена бесплатная медицинская помощь – и для людей, и для животных. Ашока – первый в мире, кто построил больницы для лечения животных.

Самой большой своей заслугой Ашока считал деятельность, направленную на исправление нравов, которую он развернул среди подданных. «Вдоль дорог я посадил баньян, чтобы давал тень, и заложил манговые рощи. Через каждые восемь кроса устроил колодцы и гостиницы, и в разных местах водные резервуары для людей и зверей. Но это лишь малые достижения. Подобные блага творили и прежние цари. Я же сделал это для того, чтобы люди следовали Дхарме. Дхарма приумножилась двумя средствами: благодаря основанным на Дхарме повелениям, и благодаря переубеждению. Из этих двух, повеления дают мало, тогда как переубеждение дает много. Основываясь на Дхарме, я повелел защищать животных и многое другое. Но именно благодаря переубеждению в народе возросла Дхарма не убивать живых существ и не вредить им».

Принципы Дхармы, которые отражались в эдиктах Ашоки, должны были стать общими для населения всей империи, независимо от объединений и разных социальных групп. Для распространения принципов Дхармы Ашока даже создал нечто подобное институту правозащитников. Для этого он расширил состав верховных государственных чиновников: эти чиновники встречались с людьми различных религий и жили среди них. Они совершали поездки по империи и посещали суды, где пересматривали дела и, обнаружив ошибки, изменяли наказание. Подобных чиновников никогда более не существовало в истории.

Если верить буддистским писаниям, к концу своего правления царь Ашока, преподнося щедрые дары для процветания учения Будды, разорил государственную казну. В этот период против него возник заговор, в который вошли люди из ближайшего окружения царя.

Царь Ашока. Современный индийский бюст

Немного известно относительно последних лет жизни Ашоки и об обстоятельствах его смерти. Источники говорят: «Царь почувствовал отвращение к жизни, и поэтому он совершил паломничество как буддийский монах со своим наставником, чтобы успокоить свой ум. В конце он пришел в Таксилу и остался там. Ашока оставил землю в возрасте семидесяти двух лет».

Ашока покинул мир две тысячи лет назад, но его царство справедливости, Дхармы, отказа от насилия, сострадания и доброты к подданным осталась идеалом для мира и в наши дни. Как сказал Г. Уэллс: «В истории человечества были тысячи царей и императоров, которые называли себя «Мое Величество», «Мое Высочество» и «Мое Августейшество» и так далее. Они недолго сияли и быстро исчезли. Но имя Ашоки сияет даже сегодня, и его сияние подобно яркой звезде»…

В книге Дж. Перкинса сделана попытка реконструировать события периода правления царя Ашоки в художественной форме.

Книга дополнена рассказами этого автора, посвященными ярким эпизодам древней истории.

Великая победа

– Расступись! Расступись! Дорогу! – кричал всадник, несущийся на хрипящей взмыленной лошади к царскому дворцу.

Осыпаемый проклятиями людей, которые едва не попали под копыта, он добрался до царских ворот, бросил здесь лошадь и со всей силы стал стучать в узкое деревянное окошко:

– Откройте! Откройте во имя всех богов!

Окошко отворилось.

– Кто ты и что тебе надо? – спросили стражники.

– Я посланец от великого царя Ашоки к великой царице Кумари. У меня важное известие, – переводя дух и утирая вспотевшее лицо, отвечал гонец.

– Скажи пароль, – потребовали из-за ворот.

– Я больше года был в походе, – оттуда мне знать, какой сейчас пароль? Неужели вы не помните меня? Сколько раз я проезжал через эти ворота…

– Мы не можем впустить тебя без пароля, – упорствовали стражники.

– О, великие боги! – вздохнул гонец. – Хорошо, я попробую угадать, – раньше у нас были названия деревьев… Баньян?

– Нет.

– Пальма?

– Нет.

– Сандал?

– Нет.

– Бургу?

– Нет.

– Пунки?

– Нет.

– Так, может быть, джамбу? – гонец начал терять терпение.

– Не угадал.

– Гром меня порази! – вскричал отчаявшийся гонец. – Видно, мне никогда не войти!

– Заходи, – сказали стражники, открывая ворота. – Ты назвал пароль.

– Какой же он?

– «Гром». На прошлой неделе пароль был «молния», а перед этим – «ураган».

– Как все переменилось: поди, догадайся, – проворчал гонец, проходя в ворота.

Царица Кумари отдыхала в нефритовом зале дворца в окружении своих рабынь. Она лежала на сафьяновой расписной кушетке, а рабыни пряли пряжу, вышивали и пересказывали царице дворцовые сплетни. Возле кушетки стояло кресло из красного дерева с вырезанными фигурами богов, – на нем сидел Самади, сын царицы. Со скучающим видом он читал какие-то записи.

– Тебе не нравится история о царевиче Сиддхартхе? – спросила Кумари.

– Нет, – сказал Самади. – По-моему, он просто блаженный. Разве боги сделали его наследником трона для того, чтобы он во имя безумных идей отказался от власти? И чего он достиг, став отшельником и нищим?

– Да, я тоже никогда не понимала этого, – сказала Кумари. – И почему твоему отцу полюбилась эта история?

Самади не ответил, но на его лице промелькнуло странное выражение.

– Так вы говорите, Джита вышла замуж? – обратилась царица к рабыням.

– Да, великая царица, – отвечали рабыни, – ее выдали за водоноса. Парень очень недурен собой, но беден. Для Джиты и это большая удача, – ведь она проклята!.. Да, она проклята, родилась в плохой день, – такая девушка может принести несчастье и даже смерть своему мужу.

– У нас верят в это? – улыбнулась Кумари. – Какой же выход?

– Ее выдали замуж сначала за глиняный горшок, потом знахарь прочитал заклинания и разбил его, а уж затем Джита вышла замуж за водоноса. Свадьба была бедной – у водоноса мало денег, но дело не только в этом: лишившись первого мужа, Джита осталась вдовой, а вдове неприлично устраивать пышную свадьбу… Подумать только: выйти замуж за глиняный горшок, – вот уж не хотела бы я такого мужа!

Рабыни рассмеялись.

– Я знала ее мать, это была достойная женщина, – сказала Кумари. – Напомните мне, чтобы я отослала подарки Джите – для утешения и на радость. Ну как же, она потеряла одного мужа, но нашла другого!

Рабыни расхохотались больше прежнего. Кумари весело взглянула на сына, но тот сидел все с тем же недовольным выражением лица.

В зал вошел главный дворцовый распорядитель, он отвесил земной поклон и доложил:

– О, богоподобная царица, к тебе прибыл гонец от великого царя! Прикажешь впустить?

– Да, немедля! – Кумари встала с кушетки, подошла к креслу и сказала Самади: – Освободи мне место. Нет, не уходи, встань рядом!.. А вы ступайте, – приказала она рабыням.

…Гонец пал к ногам Кумари:

– Целую пол, по которому ходила великая царица!

– Ты привез вести от царя?

– Я загнал трех лошадей, великая царица! И четвертая лошадь, наверное, издохнет, если ее еще не украли. Я оставил ее у ворот дворца.

– Твое усердие будет вознаграждено. Говори же, что велел передать царь.

– Полная победа, великая царица! Войско Ориссы разбито, эта страна теперь наша!

– Слава богам! Я непрестанно просила их о милости, – Кумари возвела глаза и молитвенно сложила руки. – Что ты молчишь? Ты понял, что произошло? – спросила она Самади. – Наше государство теперь самое большое и сильное в мире. Ты рад?

– Я рад за великого царя, – ответил Самади, изобразив подобие улыбки на лице.

– Как прошла битва? Расскажи нам со всеми подробностями, – повернулась Кумари к гонцу.

– О, это надо было видеть! – воскликнул он. – Я участвовал во многих битвах, но скажу тебе прямо – это была самая страшная и великолепная изо всех битв. А наш царь был подобен Индре…

– Вот как? – перебил Самади. – Ты считаешь, что кто-нибудь из смертных может быть подобен предводителю небесного воинства?

– Царь Ашока подобен ему! – горячо сказал гонец. – Если кто сомневается в этом, пусть посмотрит на его деяния.

Самади промолчал.

– Так что же битва? – сказала Кумари гонцу. – Поднимись и рассказывай.

– Да, великая царица… Благодаря мудрости и заботам царя Ашоки мы имели лучшую армию, чем Орисса. Одних боевых слонов у нас было более трехсот, когда у противника не насчитывалось и пятидесяти, – и каждый слон был облачен в доспехи из воловьей кожи, а лоб закрывали бронзовые наголовья. Хоботы слонов были прикрыты железными пластинами с острыми шипами, а бивни – стальными наконечниками, пропитанными ядом. Кто мог устоять перед такими грозными животными? Страшно было видеть, как они наступали, но чтобы слоны еще больше рассвирепели, царь приказал перед битвой вдоволь напоить их цельным вином. Вино дали и стрелкам, что сидели на спинах слонов в плетеных корзинах, метая дротики и стреляя из луков. Это придало бесстрашия воинам, и наша атака стала неотразимой.

– А царь? Где был он? – спросила Кумари.

– В начале битвы великий царь взошел на башню, которая располагалась сразу на двух слонах. Отсюда он мог видеть все поле боя, а сигнальщики передавали его приказы флагами и барабанным боем. Однако в решающий момент битвы царь велел подать себе колесницу и понесся на ней на врага. О, если бы видели это! – гонец восторженно всплеснул руками. – Его золоченая колесница неслась как молния, белоснежные вымпелы трепетали на ветру, а сам царь был грозен и прекрасен, как бог войны, – и я готов поклясться, что так оно и было!

– Но были и другие колесницы, атаковавшие врага? Или царь ринулся на целое войско в одиночку? – заметил Самади.

– Были и другие колесницы, – подтвердил гонец, – но они остались позади, не в силах угнаться за царской. Именно она влетела, как вихрь, во вражеские ряды; лучшие воины ориссцев были истреблены, их царь бежал, – и это обеспечило нам окончательную победу.

– А конница, а пехота? – продолжал допытываться Самади. – Разве они не участвовали в сражении?

– Что может пехота? Ополчение, мужичье, они и сражаться-то как следует не умеют, – презрительно ответил гонец. – А конница у нас была превосходная, числом до десяти тысяч, – посмотрели бы вы, как она сшиблась во встречном бою с вражеской! Кони на всем скаку грудью били друг друга и падали наземь, подминая всадников, – хруст костей был слышен за пятьсот шагов! Небеса сотрясались от жуткого лязга мечей, от дробящих ударов булав, от яростных воплей сражающихся и их предсмертных криков. Ах, какая это была битва!

– Да, мужчины любят драться, без войны им скучно, – сказала Кумари. – Я думаю, что многие войны начинаются только из-за того, что мужчины скучают без них. Нам, женщинам, война приносит одни страдания, но мужчины находят в ней какой-то особый гибельный восторг. Если бы не мы, мужчины разрушили бы весь мир, – он держится только на женских плечах и под защитой женщин.

– Кто же начал битву, как все было? Расскажи с самого начала, – приказал Самади гонцу, не обращая внимания на слова матери. – Пока мы слышали от тебя мало дельного.

Гонец обиделся.

– Твоя воля, царевич, – поклонился он, приложив руку к груди, и стал отрывисто рассказывать:

– Оба войска выстроились на равнине. Наше положение было выгоднее: мы встали по солнцу. Воинам орисской армии приходилось щуриться, чтобы разглядеть нас. Первыми начали они: выпустили вперед метателей копей и лучников. Мы укрылись щитами, и вред был небольшой. Затем наши копьеметатели и лучники обстреляли орисское войско: враг понес значительно больший ущерб, чем мы.

Тогда на нас двинули слонов, но они не шли ни в какое сравнение с нашими – были плохо обучены и пугливы. Мы кололи их копьями в брюхо и пускали стрелы по ногам; слоны обезумели и бросились назад. Строй орисского войска был нарушен, и этим тут же воспользовался великий царь, – все более оживлялся гонец. – Он приказал направить в атаку наших слонов; их удар был сокрушителен, орисская пехота побежала.

У врага остался последний шанс добиться успеха – использовать конницу. Она сумела обойти наше войско и атаковала нас с тыла. О, это был решающий момент, – все могло плохо кончиться для нас! Но царь сразу же бросил навстречу врагу нашу конницу, – какой это был бой, какой страшный и великолепный бой!..

– Ты это уже говорил, – прервал его Самади.

– Да, царевич… – запнулся гонец, но тут же продолжил: – И вот тут-то великий царь нанес последний смертельный удар по врагу: я говорю об атаке наших колесниц прямо на ставку орисского царя. Колесницы противника, пытавшиеся преградить нашим дорогу, были сметены и повержены, а телохранители орисского царя, хотя и сражались храбро, все погибли… Победа, полная победа! – вновь воскликнул гонец. – Слава великому царю!

Самади хотел что-то сказать, но Кумари перебила его:

– Так столица Ориссы теперь наша?

– Да, великая царица. Там сейчас находится великий царь, который шлет тебе низкий поклон и сердечный привет, – гонец поклонился до пола.

– Город был, наверное, разграблен? – продолжала спрашивать Кумари.

– Да, на три дня великий царь отдал его нашим воинам.

– Представляю, что там творилось. Мужчины, распаленные войной, ведут себя, как дикие звери, – сказала Кумари. – А царь? Воспользовался ли он плодами своей победы?

Гонец вопросительно посмотрел на нее.

– У него было пиршество? К нему привели женщин? – спросила Кумари.

– Да, великая царица. Пир был роскошен, а женщины…

– Ну, говори! Чего остановился? Мне ты можешь сказать все.

– Царю привели самых красивых женщин; он выбрал двенадцать из них, – они были с ним на пиру и в опочивальне.

– Двенадцать? Какой пыл вызвала у него победа! – по лицу Кумари нельзя было понять, говорит она серьезно или шутит. – Он отдал предпочтение какой-нибудь из них?

– Нет, великая царица. Царь был ровен со всеми, ни одна из них не тронула его сердце, – ответил хитрый гонец.

– Что же, иди, отдыхай… Ты принес нам благую весть; зайди к моему казначею, пусть он даст тебе столько золота, сколько ты сможешь унести в руках.

– О, великая царица, твоя милость безгранична! – гонец пал ниц перед царицей, а потом, пятясь и непрерывно кланяясь, исчез за дверьми.

– Почему ты такой мрачный? – спросила Кумари сына. – Разве тебя не радует победа царя?

– Это его победа, а я… – не закончил Самади.

– А ты – наследник царя! Все что он завоевал, рано или поздно перейдет тебе. Так почему же ты не радуешься? – Кумари погладила сына по щеке.

– Рано или поздно… – угрюмо ответил он.

– Наша жизнь – во власти богов. Только они знают, сколько и чего нам отмеряно, – загадочно произнесла царица.

Царь Ашока, пресыщенный и усталый, возлежал на роскошной кровати в парадной спальне захваченного дворца орисского правителя. Царь был полуобнаженным, шелковое покрывало было накинуто на его чресла. У ног царя свернулась клубком молодая наложница, она положила голову на его колени, – он гладил ее, а она томно мурлыкала, изображая кошку. Остальные наложницы спали на разбросанных по полу подушках.

Царь лениво разглядывал убранство спальни, – оно было роскошнее, чем в его дворце. Потолок был из темно-зеленой, желтой и голубой яшмы; стены от потолка отделял карниз из сандалового дерева с золотым орнаментом; сами стены были из нефрита, таких же оттенков, что яшма на потолке. Пол устилали искусно вырезанные плиты из сандала и хлебного дерева; они были так плотно пригнаны друг к другу и так гладко отшлифованы, что казались одной блестящей твердью.

Огромная резная кровать из горного кедра стояла на столбцах, сплошь покрытых лазуритом, – этот же камень был пущен по краям кровати и по изогнутому каркасу балдахина, а сам балдахин был выткан из тончайшей кисеи нежного голубого цвета, с золотыми шнурами. Из горного кедра, покрытого лазуритом, были и низкие широкие кресла и скамьи, что стояли вдоль стен.

Подлинным украшением спальни была бронзовая фигура богини Лакшми в рост человека, – ожерелья и браслеты богини были из чистого золота и украшены изумрудами, на голове сверкал алмазный венец. Богиню окружали четыре слона из аметиста, высотой ей по пояс; хоботы слонов были серебряными, клыки – из настоящей слоновой кости, а на спины накинуты попоны из золотой филиграни.

Глаза царя слипались, ему мерещилось, что богиня Лакшми ласково улыбается ему, а слоны трубят в его честь, – но тут раздалось чье-то острожное покашливание, и Ашока проснулся. Он увидел начальника своей стражи, почтительно склонившегося перед кроватью.

– Что тебе? – сонно спросил Ашока.

– Великий царь, к тебе просится Питимбар, – сказал начальник стражи. – Он говорит, что у него срочное дело, и ты знаешь, какое.

Ашока вздохнул:

– Пусть войдет… Отдохните в других покоях, мои красавицы, – прибавил он, обращаясь к наложницам. – Ваши ласки дорогого стоят, вы будете щедро вознаграждены… А ты, моя кошечка, получишь самый красивый перстень из казны орисского царя, – потрепал он по щеке наложницу, лежавшую у него на коленях. – Иди, я еще призову тебя…

В спальню вошел высокий человек несуразной наружности: он имел непомерно большую круглую голову, его маленькие глазки были похожи на плошки; узкий, будто обрубленный подбородок был скошен в правую сторону, а длинный кривой нос – в левую. Это был Питимбар, которого с раннего детства приставили к Ашоке, дабы развлекать его, а также выполнять различные мелкие поручения. Когда Ашока стал царем, Питимбар остался при нем на должности то ли царского шута, то ли порученца, – во всяком случае, Ашока безусловно доверял ему.

– Ну, нашел? – спросил царь.

– Смотря что, – ответил Питимбар, сильно покачнувшись и едва не завалившись на кровать.

– Фу, опять напился! – поморщился Ашока.

– Но не до состояния свиньи, тигра и даже попугая, – гордо сказал Питимбар. – Знаешь эту притчу?.. Решил как-то один человек наварить вина. Сложил очаг под большим деревом, развел огонь и поставил на него горшок с настоем цветов дерева махуа. Долго держал он горшок на огне, но за целый день не добыл вина ни единой капли. Пошел он тогда к знахарю и попросил у него совета.

– Сруби дерево, под которым ты сложил очаг, наруби из него дров и этими дровами топи свой очаг. Тогда вина будет столько, что у тебя для него и посуды не хватит.

Поспешил человек обратно, срубил дерево, нарубил дров и стал бросать их в очаг.

А то дерево давало приют четырем живым тварям: скворцу, попугаю, тигру и дикой свинье. По утрам они отправлялись куда кому надо было, а с заходом солнца возвращались к дереву и проводили ночь под его защитой.

В тот вечер они, как всегда, спешили к своему дереву. Первым прилетел скворец. Увидел он, что дерево срублено на дрова и их бросают в печку. Жалко стало скворцу дерево, которое защищало его, и с горя он бросился в огонь. Сразу закапало вино из горшка.

Потом вернулся попугай и тоже увидел, как горит в очаге дерево, на котором он жил. Жалко стало попугаю дерево, и с горя он тоже бросился в огонь. Еще быстрее стало капать вино.

Потом пришел тигр. Ему тоже горько было видеть, как горит дерево, и в великой печали тигр тоже бросился в огонь. Еще быстрее потекло вино у винокура.

Страница из древнеиндийской книги

Вернулась, наконец, и свинья. Она, как и другие, вне себя от горя бросилась в огонь. Струей хлынуло вино из горшка в посуду. Обрадовался винокур, что много добыл вина.

Говорят, что с того самого дня от этих четырех лесных тварей вино и получило главные свойства. Потому-то когда человек выпьет вина одну чашечку, то начинает речи вести весело и радостно, будто певчий скворец. После второй чашки разговор идет еще веселее, но делается он крикливым, будто трескотня попугая. Человек порывается петь и песни поет во все горло. После третьей чашки он мнит себя тигром: начинает хвастаться и задираться, кулаками машет и рыком своим показать хочет, будто на свете нет никого сильнее. А в конце концов становится он свиньей. И себя не помнит, и всякое соображение теряет, – не понимает, что хорошо, а что плохо. Несут его ноги неведомо куда, и валится он где попало.

Так вот, я – скворец! Мне весело и радостно.

– Как же ты надоел мне со своим пьянством, – гляди, прикажу всыпать тебе десятка три палок по пяткам, вмиг протрезвеешь, – нахмурился Ашока.

– Да, чтобы потом напиться вдрызг от огорчения. Тогда хоть крепостной башней бей, ничего не почувствую, – отозвался Питимбар.

– Да я просто прикажу утопить тебя, как шкодливого кота, а не то запру в темнице без капли хмельного, на воде и хлебе, – с нарочитой угрозой произнес царь. – Что ты выбираешь?

– Захлебнуться водой или погибнуть от воды? Какой же здесь выбор? – удивился Питимбар. – Все считают тебя мудрым, великий царь, а я вижу, что ты не блещешь умом. Больше того тебе скажу…

– Поговори у меня! – оборвал его царь. – Много себе позволяешь! Пользуешься моей добротой.

– Ха, добротой! – пьяно рассмеялся Питимбар. – Если ты думаешь, что ты не только мудр, но и добр, ты ошибаешься еще больше. Спроси у жителей этого города, коли мне не веришь.

– Хватит! Не лезь, куда тебя не просят, – сказал Ашока уже всерьез. – Расскажи лучше, что ты нашел.

– Правда глаза колет, – пробурчал Питимбар. – Ладно, не хочешь слушать про то, что действительно важно, слушай про то, что тебе интересно… Значит, разыскал я дворцового смотрителя, который знает все тайные ходы подземелья. Старик оказался крепким и несговорчивым: пытайте, поджаривайте на медленном огне, говорит, а ничего от меня не добьетесь. Ну, пытать я его не стал, а завел с ним душевный разговор; сперва он ни в какую не хотел со мной разговаривать, а после, слово за слово, и разошелся, – а уж когда мы с ним распили третий кувшин вина, тут и вовсе никаких тайн не осталось!.. Понял, отчего я пьяный? Твой же приказ выполнял, а ты меня этим попрекаешь, да грозишься еще жизни лишить, – Питимбар всхлипнул.

– Вот шут! – усмехнулся Ашока. – Сладу с тобой нет. Не валяй дурака, продолжай.

– Если я шут, то как раз должен валять дурака, – сказал Питимбар. – Это опять к вопросу о твоей мудрости. Интересная вещь получается – глупцы считают себя мудрецами, а мудрецы – глупцами. Выходит, что мудрость вообще не существует?

– Перестань! Продолжай свой рассказ и не мудрствуй напрасно, – оборвал его царь.

– Да, это бесполезно, – согласился Питимбар. – Продолжаю. Старик призвал своих помощников, и мы пошли в подземелье. О, боги, как там было страшно, что нам довелось испытать! Вначале мы шли длинным узким ходом, который весь был опутан липкой паутиной. Мириады насекомых хрустели под нашими ногами, а некоторые из них забирались под одежду и ползали по телу, поднимаясь до самой шеи. В конце тоннеля была массивная дверь, покрытая толстым слоем плесени; в тусклом мерцающем свете факелов я увидел, что эта отвратительная слизь шевелится и вспучивается. Старик нажал какой-то потаенный рычаг и дверь отворилась; перед нашими глазами была темная бездна, оттуда пахнуло могильным холодом. Мы привязали веревки к вбитым в стену железным крючьям, и стали спускаться; мне казалось, что внизу нас поджидает нечто ужасное, какое-нибудь чудовище со щупальцами, которое в любой момент может схватить меня.

Мы спускались долго, и когда, все же, достигли дна, старик совсем изнемог: он прохрипел, чтобы дальше мы шли без него. Помощники явно боялись идти одни – и было отчего! Смертельные ловушки подстерегали нас на каждом шагу, едва мы двинулись вперед, как пол разверзся у нас под ногами. Пришлось ждать, пока старик отдышится и сам поведет нас; без него мы погибли бы. Чего тут только не было: откуда-то падали массивные камни, вылетали острые стрелы, начинали вращаться огромные жернова! В довершение всего в этом подземелье было столько запутанных коридоров, что без старика мы остались бы здесь навечно.

Наконец, мы подошли к еще одной двери, старик отворил и ее. Мы очутились в громадной пещере, которая была вся заставлена коваными сундуками. Там были золотые монеты, бесценные украшения, золотая посуда с дорогими камнями и такое же оружие. Два сундука были доверху наполнены алмазами, из которых некоторые превышали своими размерами голову ребенка.

– Ну уж, – недоверчиво сказал царь.

– Да не «ну уж», а так и есть! – возразил Питимбар. – Я не был пьян, хмель выветрился по дороге; я видел все это сам.

– Когда же ты успел снова напиться? – удивился Ашока.

– А когда мы вылезли из этого проклятого подземелья, вот тут и выпил на радостях, – объяснил Питимбар.

– Причина всегда найдется, – усмехнулся Ашока.

– На твоей службе – да, великий царь, – нахально ответил Питимбар.

Ашока сделал вид, что не заметил его дерзости.

– Надо перевезти эти богатства в мой дворец, – сказал он. – Но так, чтобы об этом никто не знал.

– Я уже распорядился от твоего имени. Старик и его помощники все сделают, – ответил Питимбар. – Только они просят приставить их стражами к сокровищам и в твоем дворце.

– Этим людям можно доверять? – спросил Ашока.

– Хранить сокровища – смысл их жизни. Эти люди будут служить тебе столь же верно, как они служили орисскому царю, – сказал Питимбар.

– Хорошо, да будет так, – согласился Ашока. – Но что же ты молчишь о главном? – он со значением посмотрел на Питимбара.

– А нету главного, – отвечал Питимбар. – Нету.

– Но мне рассказывали, что оно хранится именно здесь, – царь не сводил глаз с Питимбара.

– Мало ли, кто чего рассказывает! – махнул рукой Питимбар. – Я тебе могу такого порассказать, – особенно после выпивки.

– Нет, я верю этим рассказам, – упрямо сказал Ашока. – В «Махабхарате» говорится, что небесная повозка царя Майасуры имела двенадцать локтей в длину и использовалась для метания пылающих снарядов. В «Рамаяне» сказано, что небесная повозка Раваны, повелителя ракшасов, напоминала Солнце или облако, блещущее в небесной выси. Она была способна домчать Равану в любую точку земли и неба. В других поэмах говорится о небесных колесницах, подобных цветку лотоса и таких больших, что на них перевозили слонов. Когда Сурьяпрабха воевал с раджой Шруташарманом, он приказал доставить на небесных колесницах слоновье войско, – а когда началась битва, Сурьяпрабха перебросил подкрепление по воздуху своему союзнику Прабхасе.

На небесной повозке путешествовала Сомапрабха, дочь асуры Майя, к своей подруге Калингасене, чтобы помочь ей найти мужа. Раджа Хемапрабха построил такой небесный корабль для того, чтобы доставить дочь к зятю. Раджьядхара построил небесную колесницу, чтобы помочь царевичу Нараваханадатте перелететь через океан и найти на острове Карпурасамбхава свою невесту.

Разве всего этого недостаточно, чтобы поверить в то, что летающие повозки были у наших предков? А есть и много других свидетельств…

Но если небесные колесницы существовали, то должна же остаться хоть одна из них? А если осталась, то где ей еще быть, как не в Ориссе? Ведь известно, что ориссцы водили дружбу с всезнающим народом йонов, которые являлись наиболее искусными строителями небесных колесниц. Ориссцы, в силу своей природной трусости, боялись летать на такой колеснице, они где-то спрятали ее.

Что касается ваджры, священного меча, то наш лазутчик сообщил мне, что видел его у здешнего царя. Это мощное оружие: он может резать что угодно, и разит, как молния. От самого Индры, царя всех богов, ваджра был вручен его потомкам, а затем потомкам их потомков, – и так в течение тысяч лет, пока хитрый и коварный царь Ориссы не овладел священным мечом. Напрасно, однако, этот ничтожный смертный возомнил себя могущественным наследником Индры, ведь ваджра проявляет свою силу лишь в руках достойного человека. Вот ориссцы и потерпели поражение, а их небесная повозка и священный меч теперь по праву будут принадлежать нам. Ты понимаешь, как важно их найти? Ты хорошо искал?

– Говорят тебе – нету! Вот привязался! – возмущенно воскликнул Питимбар. – Старик знал бы, если бы это было здесь. Никогда в этом дворце не хранились ни небесная колесница, ни священный меч.

– Где же они тогда? – сказал Ашока. – Где их искать?

– По-прежнему хочешь покорить весь мир? Для этого тебе нужны небесная колесница и священный меч? – язвительно улыбнулся Питимбар.

– Молчи, дурак! Хватит испытывать мое терпение, – жестко оборвал его Ашока. – Тебе уже сказано – не лезь не в свое дело.

– Как же это не мое дело, если я тоже часть этого мира? Мне не все равно, что с нами будет, – с миром и со мною, – возразил Питимбар, ничуть не испугавшись. – Вам, царям, лишь дай волю, вы такое с нами сделаете…

– Все, кончилось терпение! – Ашока запахнул покрывало и встал с кровати. – Эй, стражники, сюда!

– Бей! У кого не хватает слов, тот пускает в ход силу. Разве я не говорил, что ты глуп? – с пьяной решимостью продолжал Питимбар. – Ага, вот идет тот, кто утвердит тебя в твоем намерении завоевать мир!

В спальню вошел Мукеш, визирь царя Ашоки.

– Прости, великий царь, – сказал он, – я слышал, как ты звал стражников, но я остановил их. Не соизволишь выслушать мой доклад? Есть срочные вопросы.

– Соизволит, – ответил Питимбар за Ашоку. – Ты пришел вовремя.

– Он будет присутствовать? – спросил визирь у Ашоки, кивнув на Питимбара.

– Сядь и молчи, – Ашока толкнул Питимбара на подушки на полу. – Говори, он нам не помешает, – обратился он к визирю.

– Слушаюсь, великий царь, – поклонился Мукеш. Он развернул принесенный с собой свиток и, заглянув в него, сказал: – Покорение Ориссы не только позволило нам полностью окупить все расходы на войну, но и умножило нашу казну больше чем на половину, – если великий царь пожелает, я сообщу точные цифры.

– Не надо, – махнул рукой Ашока, – я после посмотрю.

– Ценности, которые мы получили здесь… – сказал Мукеш.

– …И которые еще получим, – не удержался Питимбар. Царь пнул его ногой, чтобы он замолчал.

– …Имеют великую стоимость, – продолжал Мукеш. – Если считать все вместе – золото, самоцветы, ремесленные изделия, зерно, скот и прочее – получится… – он снова заглянул в свиток.

– Я посмотрю после, – повторил Ашока. – Говори суть.

– Эта сумма, однако, может быть существенно дополнена. Во-первых, за счет дани, которую мы наложим на народ Ориссы. Пусть они вначале заплатят нам единовременный налог как наказание за военные действия против нас, а потом будут платить увеличенный постоянный налог, на который мы имеем полное право как победители, – пояснил Мукеш.

– Но как они смогут заплатить такую дань? – с сомнением произнес Ашока. – Мы обрекаем их на лишения и нищету.

– Это не должно волновать великого царя, – возразил Мукеш. – Если бы они победили, то поступили бы с нами точно так же. Люди все одинаковы… Во-вторых, помимо дохода от всех ценностей, которые мы захватили в этой стране, помимо дохода от дани, которую мы получим с ее жителей, мы можем получить доход от продажи рабов. Считая солдат, взятых нами в плен, считая рабов орисского царя, которые тоже теперь наши, считая жителей Ориссы, обращенных в рабство, у нас около ста пятидесяти тысяч человек, готовых к продаже.

– Так много? А сколько же всего ориссцев пострадало? – удивился Ашока.

– Более двухсот тысяч изгнано, более ста тысяч убито, и еще многие умрут от последствий войны, – сообщил Мукеш. – Окончательные итоги будут подведены позже.

Ашока переменился в лице.

– О боги, сколько же бед мы натворили! – воскликнул он.

– Визирь с гордостью говорит тебе об этих ста тысячах убитых, изгнанных и порабощенных, а ты ужасаешься, – сказал ему Питимбар. – Гордись и ты: какая славная победа!

Ашока нахмурился и призадумался, а визирь продолжал:

– Работорговцы ждут, когда мы начнем продавать рабов, но если мы станем делать это прямо сейчас, то понесем большие убытки: рабов так много, что цены на них будут очень низкими. С другой стороны, держать столько рабов у себя накладно: их надо кормить, охранять, а могут еще вспыхнуть болезни, которые уничтожат все что мы имеем.

– Что же ты предлагаешь? – спросил Ашока, потирая виски.

– Я предлагаю убить две трети рабов; в этом случае цена на оставшуюся треть так поднимется, что мы получим хорошую прибыль – значительно большую, чем если мы продадим всех доставшихся нам рабов, но по дешевой цене. У меня все точно подсчитано, – Мукеш показал свой свиток.

– Ты хочешь убить сто тысяч человек? – Ашока изумленно посмотрел на визиря. – Только ради того, чтобы поднять цену на оставшиеся пятьдесят тысяч?

– Почему это удивляет великого царя? Под ударами твоего победоносного войска пало тоже сто тысяч человек. Ценой их жизни стали богатства, которые мы получили. Почему же мы не можем убить еще сто тысяч человек для такой же цели? – возразил Мукеш.

– Да, почему? – подхватил Питимбар. – Будь последовательным, великий царь.

– Но одно дело – убивать в бою, а другое – убить безоружных, – слабо заспорил Ашока.

– Ты сам-то веришь в это? – сказал Питимбар. – Цель у тебя одна: если ты готов убивать во имя власти и богатства, какая разница – вооруженные или безоружные люди перед тобой?

При этих словах Питимбара на лице Мукеша вдруг промелькнула презрительная усмешка, непонятно кому предназначенная – царю или его шуту.

Ашоку передернуло.

– Иди, визирь, – сказал он. – Сегодня я не дам тебе ответа.

– Как долго мне ждать? – спросил Мукеш.

– Не знаю… Я отвечу, когда придет время.

– И ты убирайся, – приказал царь Питимбару, едва за визирем закрылись двери. – Надоел.

– Как совесть? – вставил Питимбар, тяжело поднимаясь с подушек.

– Какая ты совесть, пьяный дурак! Перед своей совестью я отвечу…

– …Когда придет время, – закончил за него Питимбар.

Поиск пути

Двенадцать сундуков с сокровищами орисского царя были подняты из подземелья и доставлены в тайную комнату дворца. Ашока пришел сюда в сопровождении Питимбара, тот не обманул: в сундуках действительно хранились неисчислимые богатства. Мельком взглянув на сундуки, доверху наполненные золотыми монетами, Ашока принялся рассматривать драгоценности. Он никогда в жизни не видел таких алмазов, изумрудов, сапфиров, рубинов – здесь были камни огромных размеров, необыкновенных оттенков, не говоря уже о непостижимом мастерстве огранки.

Столь же великим мастерством отличались ювелирные изделия, оружие и посуда: так, в одном из сундуков хранились женские украшения, выполненные в одинаковой манере, из одних и тех же видов камней, но в разном их сочетании – ожерелья, кольца, браслеты, серьги, диадемы, броши были свиты из золотых нитей и усыпаны алмазными цветами с сотнями сапфировых, изумрудных и рубиновых капель; по центру же каждой вещи были выведены по три удивительных голубых бриллианта, точь-в-точь похожих друг на друга и соразмерных тому украшению, в котором были помещены. Сундук был так громаден, что женщина, которая вознамерилась бы надеть эти украшения, могла бы менять их каждый день в течение, по крайней мере, нескольких недель.

В другом сундуке лежали мужские украшения: наплечники, поножи, нагрудные пластины, пояса, шейные цепи, перстни и многое другое. Все это также было сделано из золота, с драгоценными камнями, но самую большую ценность имела корона высотою в половину локтя – ее передняя часть представляла собой древо жизни с густой кроной; она была сплошь покрыта крупными бриллиантами, а вершину увенчал черный алмаз величиной в кокосовый орех.

В трех сундуках была сложена золотая посуда: кувшины, чаши, блюда, кубки и затейливые вазы для сладостей и фруктов. Помимо самоцветов, на них была тончайшая резьба и маленькие лаковые картины на эмали, с изображенными на них сказочными и настоящими животными, птицами, растениями и плодами.

Перед сундуком с оружием Ашока задержался надолго, он поглаживал роскошные рукоятки кинжалов, широких сабель и мечей, разглядывал тончайшие лезвия с вырезанными на них мудрыми изречениями, примерялся, как подойдет та или иная сабля к его руке. Одну из них он привесил к своему поясу: ее ножны и рукоять украшали сцены охоты на львов, а глаза животных сияли рубинами.

– Это я возьму себе, – сказал царь, – остальное отвезешь к нам домой. Но не вздумай тащить сундуки в мой дворец, – спрячь их в Старом городе в моем особом хранилище, и пусть сокровища охраняют этот старик и его помощники, что охраняли их здесь. Ты понял?

– Я понял – ты что-то замышляешь, но не понял, что именно? Ты хочешь завоевать мир с помощью этих сокровищ или спасти его? – спросил Питимбар, почесывая за ухом.

– Не твоего ума дело, – отрезал царь.

– Учти, золото еще никого не спасло. Не забывай о верблюдах, которые лезли на крышу, – глуповато прищурившись, сказал Питимбар.

– Что за чушь? Как верблюды могут лезть на крышу? Опять твои дурацкие шутки? – недовольно произнес Ашока.

– Нет просто притча, если позволишь, великий царь, – Питимбар низко склонился перед ним.

– Говори уже, от тебя не отвяжешься, – сказал Ашока.

– Один царь имел обыкновение просить всех, кто появлялся в его царстве, указать ему путь к духовному спасению. Каждый называл свой способ, опираясь либо на священные тексты, либо на высказывания уважаемых людей, и говорил, что именно этот путь и может привести к спасению. И вот, близкому к царю слуге (ну, такому, как я!) пришлось выслушать множество описаний правильного пути, но он понял, что царь не пытается пойти ни по одному из них. Тогда в один прекрасный день, когда царь сидел в тронном зале и, как обычно, вел разговор о правильном пути, слуга вбежал с громким криком. Царь поднялся и спросил, отчего он кричит. Тот ответил, что все дворцовые верблюды карабкаются на крышу дворца, а потом бросаются с нее вниз. Царь спросил, как же верблюды могут влезть на крышу? И слуга ответил, что если царь, утопая в роскоши, мечтает одолеть путь, ведущий к спасению, то нет ничего удивительного и в том, что верблюды карабкаются на крышу, а потом бросаются вниз, – тут Питимбар подпрыгнул и упал на пол.

Царь со своими воинами

Ашока усмехнулся:

– Ты неисправим. Не надо читать мне наставления, лучше поезжай и отвези сокровища в сохранности. Возьми с собой тысячу всадников из моего личного отряда.

– Если мы хотим, чтобы весть о сокровищах разлетелась по всей стране, то так, конечно, и надо сделать. Но если мы хотим сохранить тайну, достаточно будет меня и старика с его помощниками, – возразил Питимбар.

– А если на вас нападут по дороге?

– А мы погрузим сундуки в старые телеги, прикроем их тряпьем и пойдем вместе с другими путниками. А если кто спросит, что везем, ответим, что мы старьевщики и собираем всякое барахло. Глядя на меня, разве подумаешь, что я везу какое-нибудь богатство? – Питимбар скривил свою и без того скривленную физиономию.

– Да, ты прав: человек с такой рожей не может обладать сокровищами, – улыбнулся Ашока. – Однако будь осторожен.

– Не беспокойся, великий царь, я довезу сокровища так же бережно, как невесту в брачную ночь, – Питимбар клятвенно приложил руки к груди.

– У тебя была невеста? – удивился Ашока.

– Само собой, нет. Где найти дуру, которая пойдет за такого дурака? Но разве я не знаю, как обращаются с невестами? – весело отвечал Питимбар.

Ашока только вздохнул.

– Поезжай и сделай все по-хорошему.

– А ты? Ты, что, остаешься? – спросил Питимбар.

– Я приеду, когда сочту нужным, – сердито ответил царь.

После отъезда Питимбара царь отпустил отдыхать всех своих слуг и вернулся в ту же тайную комнату, где недавно стояли сундуки с сокровищами. Здесь его ждал крепкий мужчина средних лет с суровым выражением лица.

– Ты готов, великий царь? – спросил он.

– Да, – решительно ответил Ашока.

– Поклянись, что никто и никогда не узнает о виденном и слышанном тобою сегодня.

– Моего слова достаточно? Я даю слово, – гордо сказал Ашока.

– Твое слово многого стоит, великий царь, – поклонился ему мужчина. – Иди же за мной.

Мужчина провел царя через множество коридоров, несколько раз пришлось спускаться и подниматься по лестнице, местами пригибаться до пола и ползти на четвереньках. Ашока невольно вспомнил рассказ Питимбара о путешествии по дворцовым подвалам и содрогнулся.

Наконец, они вошли в пещеру, которая находилась, видимо, глубоко под землей. Мужчина скинул с себя накидку и остался в багровом одеянии; голова таинственного спутника царя была гладко выбрита, а на лбу нанесена красная точка. Ашока догадался, что это был жрец; в следующее мгновение к жрецу подошли какие-то люди и поклонились ему, он благословил их и приказал зажечь факелы.

Ашока увидел изображение богини Кали. На большом троне сидела худая длинноволосая женщина с четырьмя руками. В верхней левой руке она держала меч, в нижней левой – голову демона. Верхнюю правую руку она выставила ладонью вперед, как бы защищаясь или предостерегая от чего-то, в то время как нижней правой рукой благословляла тех, кто пришел сюда.

Тело богини было темно-синего цвета – цвета бесконечного космоса, а также смерти. Кали была украшена гирляндой из пятидесяти черепов, по числу букв алфавита.

– Каждая буква означает новое перевоплощение человека, – шепнул жрец, – а черепа показывают способность богини Кали освобождать человеческий ум от прихотей бренного тела. Эта гирлянда символизирует мудрость и силу. Чтобы извлечь пользу из вечности, нужно принести в жертву нашу смертную природу.

– Вы приносите Кали человеческие жертвы? – спросил Ашока.

– Это выдумки тех, кто служит демонам и отвергает очищающую силу Кали, – с презрением ответил жрец. – Смотри, как мы славим великую богиню.

Он сделал знак людям, собравшимся в пещере. Они подошли к жрецу и каждому из них он позволил отпить вино из ритуальной чаши и дал горсть риса на маленькой лепешке; затем перед изображением богини зажгли свечи и огонь в большом открытом светильнике. На огонь возложили красные цветы, которые начали тлеть, распространяя ароматный терпкий дым. Голова Ашоки закружилась, истома и блаженство охватило его; как сквозь сон он слышал слова молитвы, обращенной к великой богине Кали с просьбой о заступничестве и покровительстве. Молитва закончилась мелодичным повторяющимся песнопением, Ашока вместе со всеми начал раскачиваться в такт песни и подпевать ей. Ему показалось, что Кали улыбается и зовет его к себе, руки богини простерлись к нему.

…Когда он очнулся, людей в пещере не было, только жрец стоял возле него.

– Понял ли ты, что такое Кали, в чем ее сила? – спросил он царя.

– Не совсем, – отвечал Ашока, потряхивая головой, чтобы избавиться от наваждения.

– Слушай же, как об этом сказано в наших писаниях: «В седые времена злые демоны, враги людей и богов, нашли себе беспощадного вождя Махишу и в жесточайшей битве, длившейся сто лет без передышки, победили богов. И хоть во главе богов стоял сам величайший Индра, все равно они были разбиты и вышвырнуты с небес. Боги исходили в бессильном гневе, их уста извергали языки пламени, и от этого образовалось огромное огненное облако гнева и жажды мщения, повисшее над Вселенной. И вдруг оно обрело формы и из него появилось Кали, богиня мщения. Разгромленные боги отдали Кали все свое оружие, и она вступила в бой с Махиши.

Всюду, где проносилась Кали, лились потоки крови. Наконец, настал черед Махиши – он отчаянно дрался, меняя свои обличья, становился то львом, то слоном, то буйволом, то человеком, но Кали победила его и отсекла ему голову. Боги преклонились перед Кали, а она сказала им: «Всякий раз, когда вам будет грозить опасность, большая беда, взывайте ко мне, и я приду вам на помощь».

Да, она грозна и страшна, но как ей не быть грозной и страшной, если злые демоны, пользуясь беспечностью богов, то и дело грозят уничтожить мир? Кали за все в ответе, и ей лучше знать, в каком виде встречать врага. Кали черна, как гнев, как ярость; она одета в шкуру пантеры, на шее богини ожерелье из черепов. Она – отмщение, но она и заступница; она сострадание и надежда, потому к ней и приходят как к Матери-заступнице. Кали – освободительница, защищающая тех, кто ее знает. Она есть воздух, огонь, вода и земля. Ей ведомы все искусства, она дарит радость Богу-Творцу. Она – чистый дух, полный тьмы.

Не мы придумали этот мир. В нем надо не только родиться, но и выжить, а для этого надо уметь защитить себя и защитить все, что ты любишь».

Понял ли ты теперь? Богиня Кали – отмщение, это зло, которое борется со злом, а значит, творит добро. Она зла для злых, а с ними нельзя справиться с помощью добра. Разрушение, ярость и смерть должны низвергнуть их из мира; демоны, овладевшие миром после изгнания богов, хотели запретить насилие и зло, ибо эти силы угрожали их власти, но Кали было не остановить слащавыми лживыми призывами к всеобщему примирению – как вихрь, как очищающая буря пронеслась она над Вселенной и освободила ее!

Не забывай этого, царь, – если ты примешь нашу веру, вся сила созидательного зла будет на твоей стороне. Мы храним в тайне свой союз, но у нас немало друзей, – все они будут твоими верными слугами, если ты придешь к нам.

– Я подумаю, – сказал Ашока. – Мне о многом надо подумать.

– Твоя воля, царь, – ответил жрец.

Взяв с собой небольшой отряд, царь Ашока покинул столицу Ориссы. Он проезжал через разоренную страну и везде видел смерть и разрушения. Больше всего его поразили люди: они были озлобленны и ожесточены, – жадно и завистливо смотрели они друг на друга и готовы были отнять последнее у своих ближних. В одной деревушке царь, сжалившись, бросил несколько золотых монет ее голодающим жителям; крестьяне с остервенением набросились на них, отталкивая и избивая своих же односельчан.

– Почему ориссцы такие злые? – спросил Ашока старика, безучастно сидевшего под деревом. В мутных старческих глазах мелькнуло изумление.

– Разве не ты сделал их такими? – спросил он в ответ.

Ашока хлестнул коня и поскакал прочь…

Через три дня пути отряд достиг унылой пустыни у подножья гор. Небо нахмурилось, его заволокли тучи, поднялся ветер. Он завывал все сильнее и сильнее, вздымая песок и колючую траву. Стало трудно дышать, песок забивал рот и нос; в метущейся мгле мерещились странные фигуры.

– Это демоны! – закричали в отряде. – Это дэвы! Глядите, вот он с огромным пузом и головой жабы! А этот похож на огромную змею с ногами! А вон еще один – покрытый шерстью, с острыми когтями на руках и ужасным лицом! А вон те летают, как коршуны; а дальше, смотрите, идут перевернутые вниз головой!.. О, боги, какие вопли они издают! Они ненавидят людей, они пожрут всех нас!

Отряд бросился врассыпную; напрасно Ашока кричал и грозил своим воинам, никто не слушал его. Царь слез с коня, заставил его лечь на землю и укрылся за ним. Укутавшись покрывалом, Ашока скоро потерял счет времени, а потом впал в забытье.

Открыв глаза, царь почувствовал, что задыхается, – песок тяжким грузом сдавливал ему спину. С большим трудом вылез Ашока из своей песчаной могилы и огляделся: его конь был мертв, спутников не было видно. Наступала ночь, становилось невыносимо холодно, – куда было идти, где искать спасения? Вдруг ему почудилось, что вдали мерцает огонь, и Ашока пошел на его свет.

Царь вышел к костру, который горел возле хижины, сложенной из неотесанных камней и кривых толстых веток. Около костра сидел очень худой человек, вся одежда которого состояла из обветшавшей тряпки, обернутой вокруг бедер. Он ничуть не удивился появлению Ашоки и лишь спросил:

– Кто ты?

– Я царь, – коротко ответил Ашока.

– И такое бывает, – сказал человек. – Как ты очутился в пустыне?

– Я заблудился, – по-прежнему коротко отвечал Ашока.

– И это случается, – сказал человек. – Что же, садись к огню.

Усевшись у костра, Ашока спросил:

– А ты кто, и почему живешь здесь?

– Я служитель закона, называемого «кармой».

– Я слышал о нем, царевич Сиддхартха считал этот закон наивысшей мудростью, – сказал Ашока. – А ты как пришел к этому?

– Некоторые постигают мудрость через осмысление, путем глубоких раздумий, но есть и такие, кто постигает мудрость через впечатление. Тысячи умных мыслей могут пройти через голову такого человека, не оставив следа, но мимолетного впечатления бывает достаточно, чтобы постичь мудрость, – отвечал отшельник. – Я из этих людей – мне всегда требовалось впечатление, чтобы постичь мудрость. Так было и с мудростью кармы, мудростью воздаяния. История двух собак заставила меня поверить в воздаяние и принять эту идею как основополагающую в жизни. Хочешь послушать?.. Что же, слушай, но предупреждаю, что волей-неволей мне придется рассказывать о себе, ведь я – одно из главных действующих лиц в этой истории.

По рождению я принадлежу к высшей касте, по роду занятий я был писарем в княжеском дворце, а это, как известно, высокая должность. Впрочем, она не требовала от меня большего труда, поскольку во дворце служило более двухсот писарей. Мне надо было лишь вовремя являться на службу, но если не хотелось, можно было не приходить, – подходящее оправдание всегда находилось.

Здесь Ашока улыбнулся и перебил его:

– Точь-в-точь как мои бездельники.

– Дворцовая жизнь везде одинакова, – кивнул отшельник. – В ней много праздности, а где праздность, там и порок. Собираясь веселой компанией, мы с друзьями часто предавались пьянству и чревоугодию, – ну и, конечно, плотским утехам. В храмах было много жриц любви, – помимо того, обычные женщины готовы были отдаться за небольшую плату, чтобы помочь своей семье. Но я ходил также к ганике, хотя эти посещения были дорогим удовольствием для меня.

– Вот как? Ты знался с ганикой? – удивился Ашока. – Значит, ты достиг больших высот в любви.

– Да, я в полной мере отдал дань богине Лакшми и ее крылатому сыну Каме. Я познал все удовольствия любви, – все без исключения. Ганика обучила меня шестидесяти четырем любовным позициям, но кроме этого были и другие утехи, о которых я промолчу. Однако, странное дело, чем больше я узнавал женщин с телесной стороны, чем изощреннее становились плотские ласки, тем меньше меня тянуло к женщинам вообще. Не подлежит сомнению, что пресыщение и отсутствие границ губительно для любви: ее сила держится на тайне и ограничении, – вот тогда она поистине безмерна.

Самый сильный чувственный восторг я испытал в юности, когда влюбился в девушку, которая жила в соседнем доме. Она была скромна, с ног до головы закутана в покрывало; все что мне удавалось увидеть – ее брови и глаза, да как-то раз смуглую лодыжку, но и этого было достаточно, чтобы во мне вспыхнуло жгучее желание. То что было скрыто под одеждой, еще больше воспаляло воображение, тайные прелести ее тела вызывали непреодолимое влечение. Если бы я мог соединиться с этой девушкой, я умер бы от любви в ее объятиях, – отшельник глубоко вздохнул и задумался. – Хочешь, я прерву на время рассказ о себе, и расскажу тебе историю о любви, – любви трагической и прекрасной?

– Рассказывай, – сказал Ашока. – Я слыхал много таких историй, почему бы не послушать еще одну?

– История эта случилась давно: люди тогда часто воевали между собой и искали всяческие способы, чтобы уничтожить своих врагов, – и чем больше способов убийства придумывали, тем сильнее себя ощущали, – начал рассказывать отшельник. – В конце концов, убийству стали обучать женщин, ведь мужчины привыкли ожидать от них совсем другого и поэтому беззащитны перед женщинами. Одним из способов убийства стал яд; это не новый способ, но женщины-убийцы сами стали ядом для своих жертв. Девушка, предназначенная стать отравительницей, в течение многих лет принимала яд во все больших и больших количествах, пока ее тело не делалось ядовитым. Ей достаточно было поцеловать мужчину, чтобы умертвить его, – и даже близкое дыхание ее было смертельно опасным, ибо пропитана она была ядом растения, которое называют «взгляд дьявола» или аконит.

Не всем девушкам удавалось выжить, приучая себя к акониту, многие погибали в мучениях в начале или середине пути; одна из тех, кто привыкла к яду и сама сделалась ядом, была девушка по имени Белая Лилия, – о ней я и веду мой рассказ[1].

Устоять перед ней было невозможно, – не было мужчины, который не возжелал бы ее, так она была прекрасна, так умела обольщать. Обученная танцам и музыке, знающая стихи и основы мудрости, умеющая одеться так, чтобы вызвать вожделение, искусно пользующаяся притираниями и мазями, которые придают лицу неотразимое выражение, Белая Лилия могла очаровать любого мужчину.

В отличие от иных женщин-убийц ее не отправляли к врагу под видом беженки или похищенной, не заставляли изображать из себя простую танцовщицу или доступную девушку для удовольствий: Белая Лилия жила во дворце правителя и использовала свои чары, – а вместе с тем приносила смерть, – высоким гостям государя. Ими могли быть враги, приехавшие на переговоры, или союзники, ставшие ненужными, или сановники, сделавшиеся опасными, – все, кто представлял угрозу для ее господина.

Никто не знает, сколько людей она отправила в мир иной, но в конце концов ее настигло возмездие. Она жила, не ведая любви, считая, что любовь это обман, с помощью которого мужчины добиваются женщин, женщины – мужчин, а боги в небесах смеются над людским родом. Ей нельзя было любить, но она и не хотела этого, полагая, что проживет свой век без любви, в достатке и довольствии. Отмщение пришло неожиданно, – гуляя как-то весенним днем по дворцовому саду, Белая Лилия полюбила юношу-садовника.

Они встретились в благоухающем весеннем саду, где юноша был занят работой, которой много у садовников в эту пору. Он не услышал, как подошла девушка, а когда увидел ее, застыл, как вкопанный, – он был сражен ее красотой и сердце его были пронзено любовью. Белая Лилия тоже полюбила его сразу же, с первого взгляда: едва они взглянули друг на друга, как поняли, что небо предназначило им быть вместе.

С этого момента жизнь Белой Лилии превратилась в наслаждение и муку. День и ночь она думала о своем возлюбленном, день и ночь она ждала новых встреч с ним; день и ночь она страдала, понимая, что не может быть с ним близка. Для юноши же все было просто и понятно, – он был готов бежать с Белой Лилией, он не боялся гнева государя; он хотел жениться на ней и верил, что их ждет счастье. Он не понимал лишь одного: почему Белая Лилия так упорно отвергает его ласки, почему она боится поцелуя?

Долго это продолжаться не могло, однажды, обидевшись на нее, он сказал, что Белая Лилия его не любит, и поэтому он решил уйти из дворца. Я погибну без тебя, еще сказал он, но так будет лучше, потому что для меня меньшим мучением будет гибель вдали от тебя, чем когда ты рядом, но отвергаешь мою любовь.

Тогда Белая Лилия не выдержала; расплакавшись впервые в жизни, она отвечала, что напрасно он сомневается в ее любви. Если бы это было возможно, она, невзирая ни на что, стала бы его женой, – но стоит им сблизиться, как юноша умрет; единственный ее поцелуй тут же убьет его. И она рассказала ему свою страшную тайну.

Юноша был потрясен, он ждал чего угодно, но только не этого. Видя его растерянность, Белая Лилия повернулась, чтобы уйти и умереть от тоски в одиночестве, однако юноша схватил ее за руку. «Нам не жить в разлуке, – вскричал он, – ты умрешь без меня, а я без тебя, так дадим волю своей любви! Пусть твой поцелуй убьет меня, но я умру счастливым».

Она пыталась возражать, но он с такой страстью убеждал ее, что Белая Лилия сдалась. Она и сама не могла более противиться любви. Они пошли в беседку в густых зарослях плетистой розы и там познали свое короткое счастье…

Их нашли только на следующий день. На мертвом лице юноши-садовника застыла улыбка; лицо Белой Лилии, напротив, было искажено от муки. Она убила себя точным ударом кинжала в сердце, ее смерть была легкой, – так что мука, запечатлевшаяся на лице Белой Лилии, не была следствием предсмертной агонии.

Богиня Кали и ее служительницы

Когда государю доложили о происшедшем, он вначале не поверил, а после пришел к выводу, что Белая Лилия сошла с ума от аконита, который наполнял ее кровь и проник ей в мозг. Государь распорядился похоронить Белую Лилию на заброшенном кладбище за городом; в ту же яму положили и тело юноши-садовника. Всю эту историю было велено держать в строжайшем секрете, однако слухи о ней распространились среди народа. Кто-то осуждал Белую Лилию и ее возлюбленного, кто-то восторгался ими.

Прошли годы, время стерло могилу с лица земли, и теперь никто не скажет, где похоронены Белая Лилия и бедный юноша.

– Но я отклонился от своего рассказа, – я хотел поведать тебе о двух собаках и воздаянии, – спохватился отшельник. – Прежде, все же, скажу еще об одной женщине, которая имеет некоторое отношение к моей истории. Это была молодая вдова, у которой я поселился: я был ее дальним родственником. Кроме меня в доме жил ее дядя со своей женой. Старик был глух, как пень, и страдал сонливостью – вечно спал где-нибудь в тени. Его жена в молодости была красива, как роза, и стройна, как лань, но к старости обрюзгла, растолстела и стала на редкость безобразной. Верно подметил мудрец: «В природе мерзкая гусеница становится прекрасной бабочкой, но с женщинами – все наоборот».

Несмотря на свое безобразие, она по-прежнему считала себя красавицей; каждое утро подолгу красилась и взбивала свои жидкие волосы, а потом надевала яркие покрывала. Соседи втихомолку посмеивались над ней, но в глаза восхищались, – она принимала это за чистую монету.

Впрочем, старики были безобидны и по-своему добры, чего нельзя было сказать о вдове. Воспылав ко мне страстью, она чуть ли не силою затащила меня в свою постель, а после прозрачно намекала, что была бы не прочь выйти за меня замуж и закатывала мне сцены ревности. Долго я терпел все это, но, в конце концов, ушел от вдовы; из-за нее, а также от пресыщения любовными забавами, я стал испытывать отвращение к женскому обществу. После я понял, что такова была моя судьба: если бы вдова была добра и терпелива, я, возможно, женился бы на ней, стал домохозяином и отцом семейства, – и тогда прощай светлый путь познания!

Итак, первая страсть, которую я испытал, была любовная. Второй страстью стало тщеславие… Да, но где же собаки? – спросишь ты меня. Имей терпение, моя дорога прежде должна пройти через вехи любви, тщеславия и гордыни.

Тщеславие овладело мною, когда, выйдя из молодой поры, я задумался, а что же я собой представляю? Моей жизни могли позавидовать многие, я был в числе избранных, но чем я являюсь сам по себе? Заслужил ли я уважение и почет? А мне очень хотелось уважения и почета, чтобы не сказать – почитания.

На каком же поприще я мог добиться этого? Ответ казался мне очевидным – на поприще искусства. При дворе нашего князя были собраны лучшие поэты, певцы, музыканты, здесь трудились известные зодчие и художники. Мне бы хотелось стать, конечно, зодчим или художником, или, на худой конец, музыкантом, но я не обладал необходимыми знаниями и дарованием для этого. Оставался самый низший из всех видов искусства – литература. Ей может заниматься кто хочет, она доступна, а поэтому ненадежна. Литература – самый недолговечный вид искусства, большинство ее творений умирает раньше своих авторов.

Признаюсь, мне было неприятно заниматься ею, но что делать? Я не был гением, у меня был лишь кое-какой талант, – значит, следовало торопиться, поскольку гениальность дается навсегда, а талант – лишь на время. Великий Вьяса писал «Махабхарату», будучи глубоким стариком; мы не знаем, сколько лет было Вальмики, когда он написал «Рамаяну», однако он тоже был немолодым. Но я не мог ждать до старости, ибо прекрасно сознавал, что если пыл молодости в сочетании с кое-каким талантом еще позволят мне создать нечто достойное восхищение, то с годами мои творческие способности угаснут, как угасает мужская сила у старика. Что может быть смешнее и противнее, когда старик пытается изобразить молодое рвение и лепечет о свежести чувств; литература, как здоровая молодая девка, с презрением и смехом отталкивает немощных стариков, предпочитая отдаваться молодым, – только для гениев делает она исключение.

Итак, я не мог ждать: жажда славы и ощущение безвозвратно уходящего времени толкали меня к писательскому ремеслу. Я решил создать, ни много ни мало, третью величайшую поэму вслед за «Махабхаратой» и «Рамаяной». В ней должны были быть новеллы, басни, притчи, легенды, гимны, плачи и еще многое другое, что мы видим в «Махабхарате» и «Рамаяне». Главная идея моего творения – порицание эгоизма и поощрение бескорыстия, но одновременно недвусмысленное указание на то, что полное пренебрежение личным благом также небезопасно. Сюжет – двадцать две аватары Вишну, в которые он воплощается, покинув Вайкунтху, место вечного блаженства, где он обитал вместе со своей супругой Лакшми и бесчисленным множеством прекраснейших богинь. Потрясающий сюжет! Он позволил бы затронуть многие важные вопросы и давал полную волю моей фантазии.

– Неплохое начало для поэмы. У тебя был талант, – заметил царь.

– Тогда я в этом не сомневался, – сказал отшельник. – Оставив службу, я принялся писать, – я надеялся своей поэмой заслужить славу, признание и щедрое вознаграждение от князя. Я писал, как проклятый, до изнеможения; днями и ночами я корпел над рукописью, вычищая текст и записывая заново; я переживал за своих героев, будто они были из плоти и крови, я смеялся и плакал вместе с ними. Выйдя на улицу, я бормотал какие-то фразы, изображал в лицах отдельные сцены и хлопал в ладоши от радости, когда у меня что-то получалось. Люди принимали меня за сумасшедшего, дети дразнились и с визгом разбегались при моем приближении.

Целых пять лет я отдал моей поэме, и первая ее половина была написана: одиннадцать частей было в ней, одиннадцать аватаров. Вначале я хотел дописать поэму до конца, а потом представить на суд князя, но меня сжигало честолюбие, я измучился от жажды славы, – больше терпеть было невозможно. Я отдал поэму лучшему переписчику, купив самый дорогой папирус, – из тех, что привозят для написания священных книг. Свое сочинение я предварил посвящением князю, которое было написано почтительно, пышно и красиво; перевязав свиток шелковой лентой, я передал мое творение во дворец.

Я стал ждать: я был уверен, что как только князь прочтет поэму, он тут же призовет меня к себе. Я представлял, какие хвалебные слова он скажет, как возвысит меня над остальными сочинителями; я уже ощущал тяжесть золота, которое мне отсыплют по его приказу. Но день шел за днем, а ответа из дворца не было; тогда я через своих друзей постарался узнать, что с моей поэмой. Мне сообщили, что князю недосуг читать ее, что надо набраться терпения и еще подождать.

Сгорая от честолюбия, я ждал, – и вот, наконец, князь велел передать мне, что прочел поэму «не без интереса». Никаких иных слов он не произнес, а уж о деньгах и речи и не было.

Я был потрясен, это был крах всех моих надежд. Три дня я был на грани безумия, я хотел наложить на себя руки; пять лет трудов, мои надежды и мечтания – все пошло прахом! Раздавленный и униженный, в последней отчаянной попытке добиться признания, я отдал поэму друзьям, дабы они оценили ее. Несколько снисходительных фраз, вежливое одобрение и пара плохо скрытых зевков – больше ничего я не получил и с этой стороны.

Тогда я принялся лихорадочно перечитывать свое творение. О, ужас, чем больше я читал, тем отчетливее видел все недостатки поэмы! Там корявое предложение, там неуклюжая рифма, там глупая мысль, там напыщенный оборот речи, там повторение уже сказанного. Рыхлый сюжет и бездарное его воплощение! Как я не замечал этого раньше, как я мог быть так слеп; как я мог вообразить, что у меня есть хоть капля таланта! – это был момент горького прозрения.

Я бросил папирус в огонь и долго смотрел, как он чернеет, морщится, а потом горит ярким пламенем. Струйка дыма – вот и все, что осталось от моих честолюбивых помыслов…

– Но так было лучше, моя судьба по-прежнему вела меня вперед, и всего один шаг оставался мне до познания мудрости, – продолжал он с блаженной улыбкой, – однако прежде мне следовало победить гордыню. Казалось бы, на кого мне обижаться, разве меня кто-нибудь обидел? Разве мое творение было отвергнуто несправедливо? Но я обозлился на весь мир и решил покинуть его; уехав в край неприступных гор, я поселился в маленьком городке, в котором заканчивались все дороги.

Городишко делился на две части, нижнюю и верхнюю, я нашел себе крохотный домик на самом верху. Я сам обслуживал себя; остатка моих сбережений было достаточно, чтобы покупать нехитрую еду, хворост для очага и разные необходимые мелочи, – большего мне было не нужно. Чем меньше желаешь, тем богаче становишься: я помню притчу о мудреце, который пришел на богатый рынок, где было полным-полно всяких товаров. «Ну, что ты скажешь об этом?» – спросил его смотритель рынка. «Как много здесь вещей, которые мне не нужны», – ответил мудрец.

В городке меня считали то ли безумцем, то ли просветленным, а кое-кто поговаривал, что я бежавший преступник; они допытывались, из какой я касты, но я отвечал, что не принадлежу ни к одной из них. Это больше всего удивляло бесхитростных горожан, но они удивились бы еще больше, если бы узнали, что я отказался от высшей касты и вообще не признаю каст. О, нет, я отказался от этого не из-за любви к людям, а как раз наоборот – из ненависти! Какой смысл делить род людской на касты, когда все люди одинаковы плохи.

Горькие мысли целиком поглотили меня, я упивался своим добровольным затворничеством, но временами я почувствовал свое одиночество, более того, отчужденность от мира людей. Есть разница между одиночеством и отчуждением: если ты один в мире, тебе принадлежит весь мир; но если ты отчужден от мира, он существует не для тебя, – ты лишен всего того, что в нем есть.

Ну, и пусть я чужой для этого мира, думалось мне. Что в нем хорошего: в мире безраздельно господствует зло и не совершается ничего поистине доброго… Вот когда случилась история с двумя собаками, ради которой я начал свой рассказ. Прости, что тебе пришлось выслушать такое длинное предисловие…

В горах зимы очень холодные: бывает, что выпадает снег и не тает по два-три дня, а вода, оставленная вечером в кувшине, к утру покрывается коркой льда. Мне было трудно привыкнуть к этой ужасной стуже, но в тот год, о котором я рассказываю, мороз стоял просто невыносимый – видимо, холод человеческих душ, много лет остужавший мироздание, вернулся на землю; снег лежал две недели.

У меня кончились припасы, пришлось спуститься в нижний город на базар. Купив тощую ощипанную курицу, лепешек, козьего сыра и мешочек проса, я быстро взбирался по узкой дороге, стремясь скорее попасть к теплому очагу. Вдруг, откуда ни возьмись, ко мне привязалась собака – огромный пес, но ужасно худой, кожа да кости. Он дрожал всем телом, еле передвигал лапы, но упорно шел за мной. Я хотел его прогнать, но духу не хватило: было понятно, что бедняга на краю гибели. Так мы пришли домой, здесь я сварил обед, поел сам и покормил собаку; она улеглась у огня и заснула.

В ту же ночь я пожалел, что взял ее: она не давала мне спать, скулила и лаяла во сне, вспоминая, видимо, свое тяжелое прошлое и своих обидчиков. На следующий день я пошел с собакой в город, пытаясь найти ее хозяина. Но напрасно я стучался в двери своих знакомых, а иногда и к незнакомым людям – никто не признавал этого пса и не хотел взять его себе. Проходив до темноты и ужасно озябнув, я в тоске побрел к своему дому; я не знал, что мне делать. Собака, между тем, обнюхивая что-то, медленно уходила прочь, по тропинке, которая вела за город. Я подумал: да пусть себе уходит, а я вернусь домой. Моя совесть чиста, я ведь не прогонял этого пса. Но тут внутренний голос сказал мне, что это ложь и искушение: бросить несчастную собаку на таком холоде, означает обречь ее на смерть. Этого нельзя делать по отношению к живому существу. Я свистнул; собака вышла из темноты и посмотрела на меня, как бы спрашивая, не ослышалась ли она? Я потрепал ее по загривку, сказал «домой», и мы вернулись в мое жилище.

Мы прожили вместе почти месяц, и этот месяц был труден для меня. Пес много ел, все так же скулил во сне, – к тому же, у него болела лапа, он хромал и кряхтел, наступая на нее. Мне пришлось вызвать знахаря, разбирающегося в болезнях животных, – он вырезал у собаки нарост на плюсне и дал мне мазь, чтобы прикладывать к ране. В конце концов, мой пес выздоровел, округлился и повеселел. Он принялся добросовестно охранять наше жилище и меня, – оглушительно лаял и отчаянно набрасывался на тех, кто проходил вблизи дома или встречался нам на улице.

Пришлось мне задуматься, как быть дальше: менять свою жизнь из-за этого пса я был не готов. Но, видно, я действительно сделал тогда все что мог, и большего от меня не требовалось: в один прекрасный день, когда холода уже прекратились, и наступила чудесная теплая погода, ко мне пришел старый охотник, мой единственный товарищ в этом городке, а вместе с ним незнакомый мне человек приятной наружности. Охотник представил мне его – это был землевладелец из знатной, но небогатой семьи. Он жил в деревне и ему нужна была собака, чтобы сторожить дом; охотник рассказал, что у меня есть такая собака, – вот они и пришли посмотреть на нее.

Как ни странно, мой пес не лаял в этот раз, – он приветливо завилял хвостом и дал себя погладить. Гость был в восторге, – осмотрев собаку, он заявил, что именно такая ему и надобна. Он спросил меня, сколько я возьму за нее; я отвечал, что рад отдать ее в хорошие руки и об оплате не может быть речи. Он забрал собаку с собой; признаюсь, мне было грустно расставаться с нею.

А через год я вновь принимал этого человека в своем доме и первым делом, конечно, спросил о собаке. Он мне ответил, что мой пес стал верным сторожем его дома и любимцем всей семьи. Нечего говорить, как я обрадовался этой вести.

– Да, забота о животных делает человека человеком, – задумчиво проговорил Ашока.

– Добро делает человека человеком, – возразил отшельник, – и оно возвращается к тому, кто совершил его. Я понял это, когда случилась история со второй собакой. Это произошло через три или четыре года, когда мой приятель, старый охотник, умер, и мне в наследство осталось его скудное добро, а также его пес, который всю свою жизнь был помощником своего хозяина. Пес был очень умен, и понимал решительно все, что я ему говорил; иногда мне казалось, что он читает мои мысли. На первых порах он сильно тосковал по старому хозяину, потом привык ко мне и полюбил, – полюбил и я его за ум, бескорыстную дружбу и преданность.

Я часто выводил его за город, ведь охотничьей собаке скучно сидеть дома. Он бегал по лесу, пугал лесных зверьков и поднимал птиц на крыло; меня это забавляло – мы были счастливы. Это были хорошие дни, но они должны были скоро закончиться: пес дряхлел на глазах, – было ясно, что он долго не протянет.

И вот, в последнюю зиму его жизни случилась беда: он потерялся. Это произошло почти в такие же холода, какие были, когда я встретил первую собаку. Мы спешили домой и уже подходили к городу, – и тут, в густом кустарнике мой пес пропал. Невзирая на холод и валивший снег, я всю ночь до утра бегал по лесу, но так и не нашел его. Я был в отчаянии, только теперь я понял, как крепко привязался к этой собаке.

Поутру, вернувшись домой и переменив мокрую одежду, я вновь пошел разыскивать его, но также безрезультатно. Если бы он молод и силен, можно было бы надеяться на то, что он выживет, но он был стар, и поэтому надежды на спасение не было. На душе у меня было черным-черно; подавленный и опустошенный я возвратился в город.

Представь мою радость, когда первый же человек, встретившийся мне, сообщил, что мой пес нашелся! Старушка, собиравшая хворост в лесу, подобрала мою собаку и отвела ее к себе. Я помчался к дому доброй женщины и действительно увидел там моего пса. Старушка сказала, что подобрала его вчера в кустах, где он сидел замерзший и бессильный; у себя дома она накормила и обогрела его. Я был готов отдать этой женщине все деньги, которые у меня еще оставались, но она отказалась: за что же, мол, здесь деньги брать…

Так, добро, совершенное мною, вернулось ко мне. Я уверен, что если бы не подобрал того, первого пса, если бы дал ему погибнуть, то и второго никто не подобрал бы, и он бы погиб. Для меня эта история лучше высокоумных доказательств свидетельствует о том, что в мире всегда существует воздаяние. Каждое, даже самое мелкое наше деяние, доброе или злое, возвращается к нам добром или злом. После этой истории я перестал злиться на мир: я понял, что он устроен разумно и справедливо.

– Почему же ты живешь в пустыне, в полном одиночестве? – спросил Ашока.

– Я не один, ты сидишь передо мною, – возразил отшельник.

– Это верно, – улыбнулся Ашока, – но когда перед тобой никого нет?

– Ко мне часто заглядывают заблудившиеся путники, в народе эту пустыню называют «Пустыней заблудших», – ответил отшельник. – Я стараюсь помочь каждому, кто ко мне приходит, и многие с просветленной душой покидают меня. Когда же никого нет, я остаюсь со своими мыслями и воспоминаниями. Да, мне бывает одиноко, но таково мое воздаяние: я грешил, я был подвержен страстям, ненавидел людей, и за это пребываю в этой пустыне, куда редко заходят люди.

– Твоя судьба сурова, – сказал Ашока.

– Нет, она милостива, ведь я мог остаться таким, каким был, – вот это воздаяние было бы ужасным, – не согласился отшельник.

– Может быть… Но уже светает, мне пора идти, – сказал Ашока. – Укажи мне дорогу.

– Иди прямо к солнцу, – там ты найдешь дорогу, – отвечал отшельник.

– Что ты скажешь мне на прощание? – спросил Ашока.

– Я расскажу тебе короткую притчу… «Один человек проснулся ночью, сильно озябнув. Он захотел разжечь очаг, но не смог найти огниво. Тогда он пошел к соседу и начал стучать в его дверь. Ему открыли и спросили, что нужно. Человек сказал:

– Я хочу разжечь очаг. Не можете ли дать мне огня?

Сосед ответил:

– Что такое с тобой? Ты встаешь ночью, идешь сюда, будишь всех нас, – а в руках у тебя зажженный фонарь. Разве не он всегда горит в твоем доме?..» Мораль этой притчи такова: у человека есть все, что ему нужно, однако он ходит по свету и ищет это.

– Благодарю тебя, – сказал Ашока, поднимаясь с земли.

– Не сбейся с пути, царь, – ответил ему отшельник.

Познание истины

Время от времени во дворец царя Ашоки приглашали бродячих артистов, и они показывали представления с животными или иные удивительные вещи. Мужчины смотрели эти представления, сидя на коврах и подушках во внутреннем дворике главного дворцового здания; женщины занимали особую комнату в верхнем ярусе дворца.

Недавно проходило представление с участием слонов, они выделывали удивительные номера. Самым простым были «качели», когда два слона сцеплялись хоботами, образуя качели, на которых раскачивались помощники тех, кто давал представление. Был номер с метанием копья в мишень, причем, слон показал исключительную меткость; был номер, когда слон бил ногой по пустым корзинам и ловко закидывал их в натянутый над землей полог.