Музыка ветра

3 июня

Прошлое – дверь из камня и бетона. В неё не войти без ключа или лома, если когда-то захлопнул её навсегда.

Не верится, что я всё-таки приехала. После стольких лет молчания я ответила. Но пока не решила, каким именно будет мой ответ. Мне прислали ключ к прошлому, но я собиралась вломиться без стука, вооружившись ломом. Приехала без предупреждения, но ведь все самые важные встречи в нашей жизни случаются внезапно. Все самые удачные сюрпризы происходят, когда их не ждёшь.

На острове меня никто не ждёт, и я не стану задерживаться. Загляну в эту дверь и оставлю ключи на тумбочке, навсегда захлопну её за собой. Как это сделал отец семнадцать лет назад. Правду говорят, что кровь не разбавишь – самые скверные черты характера передаются нам по наследству, как ветхий домишко покойной тётушки, который никому не нужен. Упрямство досталось мне от отца, а злопамятность – от матери, и их не вытравишь из моих вен антивирусом.

Проделав такой долгий путь на остров, я была рада получить ключи от «Лебединой заводи» прямо из рук миссис Ш. и наконец-то растянуться на кровати. Дом превзошёл все мои ожидания и переплюнул свои фотографии на сайте. Рай на земле выглядит именно так.

Хозяйка, миссис Ш., сразу мне приглянулась. Сухая старушка с потрескавшимися лабиринтами старческих отметин на высоком лбу напоминала старый липовый пень – каждая морщинка, как кольцо, отсчитывало её годы, а жизни в ней билось больше, чем в молодом росточке. Семенила по дому в очаровательных тапочках в цветочек, так что приходилось догонять её по светлым комнатам. В кармане у неё таяла горстка фруктовых сосулек и целый кладезь историй, связанных с местом, в котором она прожила всю жизнь. Люди, так тепло говорящие о своём доме, всегда вызывали у меня восхищение и лёгкую зависть. Чувства вполне естественные для тех, чьи домашние воспоминания холоднее арктических льдов.

Я не могла не спросить, отчего этот райский уголок назвали таким высокопарным прозвищем. Хотя могла бы догадаться. Старушка широко улыбнулась мне, отчего её когда-то красивое лицо стянулось тугими бороздками, и подвела к окнам, выходящим на задний дворик и бухту, что начиналась буквально за порогом. В ста метрах вдали плавала стая белых лебедей. Их любовный гогот слышался даже за закрытыми ставнями – своеобразная музыка для тех, кто засыпает и просыпается под гомон большого города.

В таком месте запросто захочется остаться на всё лето, а то и на всю жизнь, но в некоторые двери мы входим, чтобы недолго погостить и вернуться к тому, что привычно. Как же мне хотелось позвонить Руби и во всех красках описать место, куда она отказалась ехать, но она ясно дала понять, что не желает слышать ничего ни о Нантакете, ни о «Лебединой заводи», ни о тех, кто сбежал сюда десятки лет назад.

Белоснежный коттедж на берегу бухты Кларк с маленьким садиком и панорамными окнами. Я видела такие только на страницах «Интериор Дизайн» и в романтических комедиях, но здесь всё наяву. Просторное крыльцо с диваном-качалкой, цветущие кусты пионов, бегущая лоза, которой заросла вся солнечная сторона дома. Миссис Ш. сказала, что это позднецветущие клематисы, и мне не повезло застать их в цвету. Если бы я задержалась на острове до июля, то увидела бы как распускаются сиреневые бутоны, но вряд ли я пробуду здесь так долго.

Я ведь собиралась только заглянуть в эту дверь прошлого, а не снять ботинки и устроиться с ногами на диване. Никто не любит незваных гостей.

Часть 1

Глава 1

Остров Нантакет

Миртл-авеню, 17. «Лебединая заводь». Это здесь.

Я оторвала глаза от стройных строчек дневника и взглянула на дом, что терялся из виду за туманной завесой дождя. Ливень хлестал по лобовому стеклу и крыше уже несколько часов. Наигрывал плаксивые мелодии, погружая всю округу в меланхолию. Парень в прокате уверял, что мне повезло вымокнуть до нитки с чемоданом наперевес. Путешествовать под дождём – хорошая примета, ведь небесная вода смывает все несчастья в пути. Ничего не оставалось, как улыбнуться в ответ и молча взять ключи от крошки «фиата», оставив едкие замечания и мокрые лужи на полу.

Мне хватило двух секунд, чтобы освоиться в новом автомобиле. Каждая кнопка, каждый рычажок словно сами прыгали в руки. Дома я редко сажусь за руль, а тут сходу приноровилась к «фиату», как к старому велосипеду, с детства пылившемуся в кладовке.

Лёгкий плащ промок насквозь, точно тряпка, которой вытирали последствия прорванной трубы. Влажная кожа успела продрогнуть, и чем дольше я искала нужный адрес по расхлябанным дорогам острова, тем сильнее проклинала всю эту затею. Подхватить простуду и окоченеть до смерти – не самый благоприятный знак.

Навигатор вёл меня от агентства по прокату в порту петляющими дорогами сквозь лесные пейзажи. Затеяв эту поездку, я составила список «за» и «против», чтобы не принять необдуманного решения. И красоты острова первым делом вписались в первую колонку, вот только из-за непроглядного тумана и ливня мне не удалось полюбоваться видами. Я крепко вцепилась в руль и почти вжалась в лобовое стекло, чтобы разглядеть хотя бы дорожную разметку. Будто пробивалась через стену, только вместо лома у меня был свет фар и хлюпенький бампер малолитражки.

Колеся по зелёному пятну заповедника на карте навигатора, я уж решила, что окончательно сбилась с дороги, пока не разглядела перепутье и деревянный указатель со стрелкой налево. «Лебединая заводь». Надо же было выдумать такое название для дома у озера!

Аллея из мокрых клёнов привела меня к одинокому коттеджу, корявый силуэт которого серым призраком виднелся впереди. Я припарковалась рядом с седаном непонятного цвета и заглушила двигатель. Полдень затерялся где-то за тучами, и когда погасли фары, всё кругом погрузилось в сумрачную дымку, плотно обступающую со всех сторон. Я достала дневник из сумки, что молча ехала себе на пассажирском сидении, и перечитала запись от третьего июня.

Да уж, рай на земле в моём понимании выглядит совсем не так. Белый фасад посерел от влаги, шифер вибрировал от буйных ударов капель, а диван-качели на крыльце наполовину промок от косого дождя. Длинные кроны ив рыдали водопадами, а дорожка перед домом утонула в грязных лужах. Только светлячок горящего света в зашторенном окне утешал – я здесь не одна, и мне хотелось лететь мотыльком на этот свет.

Никто не любит незваных гостей. Но меня ждали. Несмотря на шумный ливень, «светлячок» услышал звук мотора и вышел из своего убежища мне навстречу. Фигура пряталась под навесом крыльца, пока я вытаскивала чемодан из багажника и перебежками хлюпала по грязи в сторону единственного сухого места на всём острове.

– Адская погодка, не правда ли? – Улыбка согрела меня раньше, чем я вбежала по ступенькам под крышу.

– Мистер Бреннер? – Спросила я, отряхиваясь от дождя, как мохнатый спаниель.

– А вы мисс Вествилл?

– Просто Софи.

– Что ж, просто Софи, заходите скорее, вы наверняка продрогли.

Скорее, вымокла, как собака. Дважды упрашивать не было нужды. Я подхватила чемодан, словно тот весил не больше пучка петрушки, и влетела в дом, мечтая о тепле и чашке чего-нибудь горячего.

Дверь в прошлое закрылась за мной, и грохот непогоды тут же проглотила тишина дома. Вода реками стекала по моему лицу, морозила плечи и портила паркетную доску, но мистеру Бреннеру не было дела до мокрого пола. Его добродушное худое лицо озаряла улыбка. Это ведь не он промок до нитки, а сидел себе у камина в ожидании постоялицы. Огонь соблазнительно потрескивал где-то в глубине дома, точно кто-то щёлкал орешки. Скорее бы сбросить всё мокрое и устроиться под одеялом с дневником, чтобы перечитать всё, наверное, в двадцатый раз.

Но хозяин дома похоже не собирался уходить просто так. Высокий и худощавый, в свитере с горлом и выглаженных брюках, он выглядел примерно так, как я его себе представляла. Не хватало только выдуманных мною усов – морщинистые щёки мистера Бреннера были выбриты с особенной тщательностью.

– Если попал под дождь в пути, это…

– Добрый знак, знаю. – Буркнула я в ответ, чувствуя, как озноб подступает к самому сердцу. – Меня уже просветили по поводу здешних суеверий.

– Вы не верите в приметы?

Я чихнула и отжала волосы, что змеями облепили лицо и шею.

– Пока что дождь принёс мне одно разочарование, так что не особенно.

– Чтобы примета сбылась, просто нужно немного подождать, вот увидите.

Я не стала спорить ни с мистером Бреннером, ни с местными верованиями в чудеса, и стала разглядывать дом в поисках тех крючков, за которые могла бы зацепиться моя память. У меня будет целая неделя, чтобы отыскать тропинки к воспоминаниям, но пока я не могла отыскать ни капли узнавания. Ни в сером диване с мягкими подушками, ни в винтажных часах-ходиках над камином, ни в вазе со свежесрезанными пионами из сада.

– Я бы устроил вам экскурсию, – начал было мужчина, но только потоптался в дверях и смутился. – Но, думаю, сейчас вам не до экскурсий. В ванной есть чистые полотенца, а в подвале можно просушить одежду. Кофе недавно сварился, если вдруг захотите чего-то тёплого. Но, боюсь, перекусить ничего не найдётся. В общем, думаю, вы сами разберётесь, что к чему.

Мистер Бреннер порылся в бездонном кармане брюк и протянул мне связку ключей. Те звякнули, словно приветствуя меня в своих владениях, и тронули холодным металлом кожу моей дрожащей ладони.

– Большой ключ от входной двери, тот, что поменьше – от задней. – Объяснил он и засобирался на выход. – Ну а самый маленький – от почтового ящика, если вы вдруг решите вести с кем-то переписку по старинке.

Хозяин «Лебединой заводи» накинул дождевик и натянул резиновые сапоги, смирно стоящие на коврике у порога. В такой экипировке никакой ливень не страшен. Прогноз погоды показывал только две капли в зоне острова Нантакет, и я не прихватила с собой ни зонтика, ни практичной обуви. Хлюпающие кроссовки завистливо простонали на моих пятках.

– Знаете, как разжигать камин? – Напоследок спросил мистер Бреннер.

– Думаю, разберусь. Спасибо.

– Что ж, – вздохнул он. Пришло время прощаться. – Надеюсь, вам здесь понравится. Если захотите задержаться у нас подольше, просто позвоните. В ином случае, заеду через неделю, как и договаривались.

Задерживаться не входило в мои планы. Семь дней – достаточный срок, чтобы собрать мозаику памяти по частям. Подобрать недостающие пазлы к картине моей жизни. И как только чуть обсохну и приду в себя после путешествия, сразу же возьмусь за дело. Но кое-какую деталь я могла подобрать уже сейчас.

– Мистер Бреннер! – Окликнула я хозяина, когда тот уже тронул ручку двери. – Раньше этот дом сдавала миссис Шелби.

По крайней мере, она появлялась в дневнике, хоть и была отмечена одинокой буквой Ш. Отыскав объявление о сдаче «Лебединой заводи», я позвонила по указанному номеру и очень удивилась, когда в трубке зазвучал приятный мужской баритон. Даже если бы эта миссис Шелби курила последние пятьдесят лет, её голос не смог бы так жёстко огрубеть.

От моего вопроса мистер Бреннер слегка поник, как ветви ив за окном, по которым молотил дождь.

– Миссис Шелби моя бабушка. Она умерла несколько месяцев назад, так что этот дом перешёл ко мне.

– Мне очень жаль, простите.

– Вы её знали?

Сухая старушка с потрескавшимися лабиринтами старческих отметин на высоком лбу… Всё, что сохранилось от энергичной женщины, когда-то обитавшей в этих стенах. Даже тапочек в цветочек не было видно на обувной полке у гардероба. Я знала миссис Шелби только по записям в дневнике, потому не почувствовала себя обманщицей, когда ответила:

– К сожалению, не знала. Одна моя знакомая останавливалась здесь год назад…

– Уже тогда бабушка начинала сдавать, вот и перебралась к нам с женой, чтобы было кому за ней приглядывать. А дом стала сдавать. – Мистер Бреннер предался воспоминаниям, с любовью разглядывая стены дома. – Мы могли бы переехать сюда после её смерти, но моя жена хотела остаться поближе к городу, а здесь… слишком уж спокойно для городской жительницы.

Мне ли не знать. В такой тишине, где из посторонних звуков лишь симфония дождя и аккомпанемент шуршащих о берег волн, недолго впасть в спячку после оркестра, которым управляет никогда не стихающий Бостон.

– А почему «Лебединая заводь»? – Спросила я, хотя дневник хранил ответ на своих страницах.

– В бухте живёт семейство лебедей. Они гнездятся здесь каждое лето, словно оберегают коттедж. – Мистер Бреннер насмешливо подмигнул. – Наверняка вы знаете, что белый лебедь – символ удачи и процветания. Но вы ведь не верите в приметы.

Он открыл дверь, и меня снова обдало волной влажного ветра и перебойного грохота.

– Всего хорошего. Надеюсь, это место заставит вас поверить в суеверия, а белые лебеди принесут вам удачу.

Я ещё несколько минут стояла посреди гостиной, недоверчиво прислушиваясь к лязгу дождя по черепице и словам мистера Бреннера. Снаружи послышался гул заведённого мотора и чавканье шин отъезжающего седана. Как только красные огоньки стоп-сигналов скрылись в кленовой аллее, из собеседников у меня остался лишь болтливый дождь, но даже он не сумел перебить громогласную тишину.

Развесив мокрые вещи в сушилке, как и советовал хозяин коттеджа, я впихнула в кроссовки старые газеты, чтобы те быстрее высохли, приняла горячий душ, чтобы согреть озябшие кости, и влезла в самый тёплый свитер с якорем на груди, что прихватила с собой из дома. Свежесваренный кофе на кухне успел остыть, но я не привередлива, когда дело заходит о кофеине.

Конфеты вкуснее всего с чаем, а хорошая беседа – с кофе. Эта странная фраза мелькала в моей голове каждый раз, как я притрагивалась к кофейнику. Как заезженная песня, которую напиваешь целый день, даже когда она начинает тебя раздражать. Ума не приложу, где я могла её слышать, но забыть уже не получалось.

Налив полную чашку и раскрыв дневник в месте, заложенном тесьмой-закладкой, я обошла «Лебединую заводь» в поисках воспоминаний. Вот только ничего в доме не напоминало мне о прошлом, и я сверялась с заметками возле каждого предмета интерьера.

Я долго не могла выбрать, в какой из двух спален бросить вещи, но всё же пудровые обои и кровать с мягким изголовьем победили.

Отыскав ту самую кровать, застеленную покрывалом с длинным ворсом, я перетащила чемодан туда и разложила вещи по полочкам белого шкафа на ножках. Судя по описаниям дневника, здесь ничего не изменилось. Медные ручки, мягкое изголовье, те самые обои в пудровых тонах с цветочным узором над кроватью. Но ни одна деталь не складывалась в нужный пазл, не взывала к памяти.

Не могу поверить, что буду жить в доме с камином! Пусть за окном и шестнадцать градусов, но я не откажу себе в удовольствии разжигать его каждый вечер.

Вот он, камин из белого камня, что царил в просторной гостиной. Я провела рукой по бережно уложенной кирпичной кладке – ни импульса узнавания. Ни кадра из прошлого, который бы сложился в понятное кино.

Веточка гортензий на журнальном столике из дневника сменилась букетом пахучих пионов, бежевая обивка дивана перетянулась серой тканью, а на полках появилась парочка новых книг, но в целом обстановка коттеджа ничуть не изменилась. Я беззвучно бродила по дому – тёплые носки, что я предусмотрительно положила с собой, пришлись очень кстати – и прикасалась к предметам, но те молчали и не выдавали своих секретов.

Виски стянуло, отдавая в затылок колючей болью. Хватит на сегодня путешествий и по острову, и по прошлому. Я залезла в промокшую сумку, что бросила на пол около дивана, и достала то, что целый год не давало покоя. Маленькую бутылочку с парусником внутри. Бесконечность деревянных деталей, впихнутых в узкое горлышко, будто дрейфовали на волнах, и плеск дождя только усиливал впечатление, что кораблик угодил в шторм.

Эта вещица затерялась среди тех, что были со мной в тот день. Просто чудо, что она не разбилась, что корабль не переломило в щепки, что двойная мачта не треснула от удара. Ни скола, ни царапинки, когда моё тело навсегда сохранит шрамы. Оказывается, стекло прочнее кожи, дерево толще костей, а некоторые вещи сильнее нашей памяти. Доктор Эванс уверял, что тактильные ощущения могут обострить некоторые чувства, но сколько бы я ни касалась бутылки, сколько бы не держала в руках гладкую клетку лишённого свободы корабля, обострялась лишь головная боль.

Я поставила бутылку на камин и позвонила по единственному номеру, что помнила наизусть.

– Софи! – Беспокойно отозвалась Руби с того конца мыса Кейп-Код. Нас разделяла вереница миль, но достаточно было лишь услышать голос сестры, как она тут же оказалась рядом. – Я волновалась о тебе. Ты уже там?

Прямолинейность Руби управляла её языком, как ручной куклой, но, когда речь заходила об острове, она не могла даже произнести его название. Даже сейчас я живо представила, как помрачнело её лицо, как потемнели глаза и как напряглась каждая мышца её стройного тела. У нас всегда расходились мысли об этом месте, и даже теперь, когда решение давно принято, когда я уже проделала такой длинный путь до острова, неприязнь Руби слышалась в её дыхании через трубку.

– Да, приехала с полчаса назад.

– И как?

– Пока ничего. Здесь настоящий шторм, так что придётся переждать, а уж потом я возьмусь за то, за чем приехала.

– Эта идея мне всё ещё не нравится.

Я вздохнула и подошла к окнам, выглядывающим на бухту Кларк. За туманным одеялом дождя почти не разглядеть водной глади, но кучка белых пятен маячила вдалеке. Лебеди. Им не страшен ни проливной дождь, ни холодный шквал, ни чьи-то неодобрения. Перебирают себе лапками в ледяной бухте, не чувствуя холода или сомнений. Людям же свойственно перебирать лишь ошибки прошлого и придумывать нелепые приметы, чтобы не угасала последняя надежда.

– Я должна найти ответы, Руби. И найти я могу их только здесь.

– Знаю, потому и перестала отговаривать. – Тяжкий вздох знаменовал мою победу. Сестра сдалась, потому что не могла смотреть на мои мучения. – Только давай договоримся, что в этот раз ты будешь звонить мне каждый день и рассказывать, что там происходит. Не хочу потом собирать тебя по частям, разбросанным по Нантакету.

На языке Руби Вествилл это означало «я тебя люблю». Двадцать семь лет у меня ушло на то, чтобы изучить его вдоль и поперёк. Хоть составляй учебник и лексический словарь, где все нежности спрятаны в обёртку из колкостей.

– Обещаю отзваниваться каждый день. – Моя улыбка отразилась в оконном стекле, и взгляд мой зацепился за чёрную точку, дрейфующую среди белых. Что-то ещё бороздило бухту, втираясь в доверие к лебедям. – И, Руби, я тоже тебя люблю.

– Ладно, сестрёнка, береги себя, а мне нужно бежать. Надеюсь, что ты разберёшься со своей жизнью и скоро приедешь домой.

Прищурившись, я разглядела в тёмном пятне чёрного лебедя. Белая ворона среди своих, вселенский парадокс, необъяснимый феномен. И если белые лебеди, по словам мистера Бреннера, должны принести мне удачу, то что же принесёт мне эта чёрная метка?

Глава 2

3 июня

Каждый из нас – формула из переменных. Эти иксы и игреки постоянно меняются, ведь в людях нет ничего постоянного. В десять лет я любила клубничное мороженое, но с годами его вкус стал казаться мне приторным, и я перешла на крем-брюле.

Кто бы мог подумать, что с приездом на остров ещё одна переменная в моей формуле изменится. Стоило только попробовать пасту с креветками в местном кафе, как я тут же сменила гнев на милость в отношении морепродуктов. Когда-то меня от них тошнило, а теперь я могла съесть двойную порцию.

В «Чёрной жемчужине» довольно мило. Симпатичное местечко для здешних и тех, кого забросило на Нантакет в отпуск. Я приехала не отдыхать, но всем нам порой нужно сделать паузу и передохнуть. Или попробовать то блюдо из меню, к которому бы никогда не притронулся.

Стойка в виде корабля, висячие канаты и картины в морских мотивах – атмосфера, словно я побывала на корабле в открытом океане. Даже официантки здесь носили тельняшки и треуголки. Не хватало только повязки на глаз, сабли в ножнах и попугая на плече для полного антуража, но это всё стереотипы. Не все пираты щеголяли с пернатыми товарищами на спине, и не все теряли глаз в сражениях.

Как и на любом корабле, на «Чёрной жемчужине» жила такая же чёрная кошка. Я заприметила её у окна – она разглядывала мир снаружи, оперевшись лапками и прижавшись усатой мордой к стеклу, а потом вальяжно прогуливалась между столов, словно обходила свои владения.

Здесь приятные люди. Им ничего не стоит подарить тебе улыбку, не то что в Бостоне, где каждый хмурится в своей непогоде. Пока я выбирала столик у окна и перечитывала меню, успела разговориться с официанткой М. Совсем не пиратское имя, да и сдержанный макияж никак не вязались с образом разбойницы.

Похоже, все на острове суеверны. М. сказала: если кошка смотрит в окно – будут гости. Мол, она не ошиблась, ведь тут же пожаловала я, а незнакомцы в здешних краях появляются не так уж часто. Уж точно не в начале лета, потому что не сезон.

М. под пятьдесят. Тот возраст, когда обзаводишься лишними килограммами и болтливостью, но ей очень шло и то, и другое. За пять минут я уже знала, что она живёт в пяти милях вглубь острова, у неё двое взрослых сыновей моего возраста, а по выходным она любит вязать салфетки под горячее и раздавать знакомым. Я предложила ей открыть свой маленький бизнес, чтобы талант не пропадал зазря, но она лишь отмахнулась. Мол, в таком возрасте уже поздно.

Никогда не поздно начинать заново. Мой ответ вызвал лишь её улыбку, и она предложила попробовать пасту с креветками. Недолго думая, я заказала порцию. Ведь никогда не поздно начинать заново.

***

Стекло разлетелось вдребезги и с колючим жжением осыпало моё лицо. Мир закружился в стремительном вальсе, который я не успела разучить и двигалась невпопад. Меня швыряло в разные стороны, барахтало колесом и прижимало к чему-то твёрдому. Боль превратилась в часть меня, вгрызалась в плечи, позвоночник и голову. Хребет разрывало пополам, точно я скумбрия на разделочной доске. Когда меня в третий раз перевернуло, что-то липкое уже застилало глаза, но я всё же увидела, как последняя целая стекляшка боковой дверцы стремительно приближается.

Последний удар разразился вспышкой. Яркий свет ослеплял даже сквозь закрытые веки, щекотал кожу и оставлял ожоги там, где когда-то застряли осколки.

Но я открыла глаза, живая и невредимая. Всё стихло, даже бесконечный дождь, который усыпил все мои нервы. Я лежала на сером диване в гостиной «Лебединой заводи» и тяжело дышала, словно только что закончила бежать марафон. Словно только что очнулась в том самом такси, из-за которого я здесь.

Рука машинально потянулась к левой щеке у самого края острой скулы, забралась под волосы и нащупала две выпуклые бороздки. Подарок с того света на вечную память. Жизнь оставляет на нас следы, чтобы мы не забывали. Чтобы помнили, чему обязаны. Как эти шрамы от разбитого стекла и дневник. Она рассыпает для нас крошки, чтобы мы вернулись назад, в прошлое. И первой крошкой был остров Нантакет, откуда я начну свой путь к глубинам памяти.

Я никогда не носила чёлку, но после случившегося пришлось отстричь прядь по левому краю, чтобы скрывать белёсые отметины от чужих глаз. Не то чтобы они были уродливы, но я никогда не любила лишних вопросов. Тем более, что я сама не знала на них ответов, но собиралась узнать.

Парусник в бутылке завис себе в штиле над камином, в котором догорели последние дрова. Колыбельная звенящих капель убаюкала меня, и я задремала всего на два часа, но прошло словно больше суток. Тучи разогнало ветрами, и из-за воздушного тюля пробивались настойчивые солнечные лучи. Ивы перестали ронять слёзы и шелестели гибкими ветвями на лёгком ветерке. Только лужи перед домом и мокрая трава напоминали о шторме, что я принесла с собой из Бостона. В такой блаженной тишине отчётливо звучал шорох прибоя и гогот лебедей. На всякий случай я проверила ещё раз: вдруг чёрная птица только привиделась мне. И вправду, из окна удалось разглядеть белые пятнышки изящных шей и никаких чёрных меток. Надеюсь, мистер Бреннер был прав, и это добрый знак.

Можно было даже не стараться воззвать к памяти – повторный обход коттеджа ни натолкнул меня ни на одно воспоминание. Только повторяющийся сон стоял перед глазами, и всегда заканчивался одним и тем же. Ударом о боковую дверцу такси и яркая вспышка.

Некоторые сцены из прошлого навсегда останутся сокрыты за семью печатями, но некоторые я могла разгадать. И начать стоило с кафе «Чёрная жемчужина». Я как раз перечитывала заметку о нём, когда меня прижало к подушкам. Захватив с собой бутылку с кораблём, я обулась в сменную обувь, так как кроссовки не успели высохнуть за эти два часа, и влезла в кожаную куртку. Две капли в прогнозе погоды исчезли, и впереди маячило лишь ясное солнце. Пробив «Чёрную жемчужину» по карте, я завела «фиат» и, пару раз пробуксовав в размякшей земле, тронулась в путь.

Угораздило же меня снять дом в такой глуши. Но я шла туда, куда меня вёл дневник. Навигатор показывал зелёные заросли и голубые пруды на многие мили вокруг, и первые пятнадцать минут я ехала по землям заповедника Хед оф Плейнс на север. Правда, теперь я могла всласть налюбоваться мокрым пейзажем обсыхающих на дневном солнце клёнов и тополей. Кларк-роуд вывела меня на шоссе и провела через четверть острова к перекрёстку. Дорога сливалась воедино с широким шоссе и убегала прочь, к городским постройкам, до которых ещё десять минут ходу.

«Чёрная жемчужина» пришвартовалась к пяточку перед соснами и на фоне глубоких луж впрямь напоминала старинный корабль в зелёном море. Я припарковалась на полупустой парковке, где два из пяти свободных мест занимали машины с местными номерами. Ещё в салоне я учуяла аппетитные запахи жареного стейка и свежего хлеба, отчего в желудке засосало от голода. В коттедже не нашлось ничего съестного, а в последний раз я завтракала ещё в Бостоне чашкой кофе и сомнениями. Некоторые значения в наших формулах всё же остаются постоянными, а мне всегда не лез кусок в горло, если предстояло нечто важное. Во мне находилось место для чего-то одного: или для еды, или для волнения, но побеждало всегда второе.

Поправив чёлку так, чтобы скрыть шрамы, я вошла – или правильнее сказать поднялась на борт – «Чёрной жемчужины» и осмотрелась, ища намёки из дневника. Судя по всему, здесь ничего не изменилось. Стойка в виде корабля, которому не доставало паруса, морские пейзажи и рисунки шхун на деревянных стенах, бутафорный штурвал над баром с названием кафе и официантки в тельняшках, хлопочущие вокруг немногочисленных постояльцев.

Как и на любом корабле, на «Чёрной жемчужине» жила такая же чёрная кошка. Перечитав запись из дневника, я стал искать чёрную обитательницу кафе, но её нигде не было видно. Тогда я заняла тот же столик у окна и взяла картонку с меню. «Языки болтливого корсара» – так назывались помидоры, начинённые сыром и чесноком. «Якоря фортуны», или по-простому – канапе на багете с красной рыбой, маслом и зеленью. Салат «Весёлый Роджер» с печенью трески и луком. Салат «Остров сокровищ» со свининой и корнишонами. И даже «Клеймо на репутации» – гороховый суп с копчёностями. А они решили держать марку до конца!

Глаза забегали по строчкам в поисках той самой пасты с креветками. Вот она. «Сердце Кракена». Не помню, когда в последний раз ела морепродукты, но чувствовала, что пришло время попробовать сердце морского чудовища на вкус.

– Добро пожаловать на борт! – Задорный голос отвлёк меня от всех этих пиратских названий. – Рады приветствовать новеньких на «Чёрной жемчужине»!

Полная женщина в той самой треуголке улыбалась во все тридцать два белых зуба – и ни одного золотого. Она тут же раскусила во мне приезжую – уж вряд ли к ним часто забредали незнакомые лица в такие дебри. В Бостоне моё имя не могли запомнить в кафе на углу, где я каждое утро покупала кофе на вынос, и писали «София» или «Соня» на стаканчике. Но здесь всё по-другому.

Я поздоровалась, мысленно сравнивая официантку с образом из дневника. По возрасту подходит, да и по телосложению. Такая же болтливая и добродушная, как и М. Кольца на пальце не видно, но это ещё ничего не значит. Столько времени прошло. За год может много чего приключиться, и моя жизнь тому наглядный пример.

– Извините за дурацкий вопрос, ваше имя случайно не начинается на «М»? – Спросила я.

– Нет, дорогуша. Я Донна. И насколько знаю, никаких девушек с именем на «М» здесь нет.

Как же так? Адрес правильный. Сложно спутать эту «Чёрную жемчужину» на острове с какой-нибудь другой. Я так надеялась повстречать официантку со страниц дневника, что даже не подумала о том, что могу её здесь не застать.

– Простите, просто год назад в этом кафе работала одна официантка. Я точно не знаю её имени, но начинается оно на «М». Я очень надеялась с ней увидеться.

– Мне жаль, дорогуша, но таких официанток у нас не работает. Ты уверена, что не «Ш»? Шарлин у нас есть.

Я заглянула на открытую страницу дневника. Почерк слишком аккуратный, так что сложно спутать эти две буквы. Это точно должна быть М.

– Прости, что не смогла помочь. – Посочувствовала женщина и достала из кармашка передника с эмблемой Весёлого Роджера блокнотик и карандаш. – Зато могу помочь кое с чем другим и посоветовать наши лучшие закуски. Как насчёт «Пиратского трофея»? Жареный бекон, яйца, помидоры черри, всё как полагается. А ещё у нас часто берут «Рёбра Флинта». Это стейк из свинины на косточке, готовится на огне.

– Можно мне пасту с креветками? – Тактильные ощущения могут обострить некоторые чувства, всё повторял доктор Эванс. Знакомый вкус уж точно должен обострить их до предела.

Донна просияла ярче Сириуса на ночном небе.

– Отличный выбор! «Проклятье призрака» на десерт?

По моей реакции женщина разгадала, что я уж точно не собиралась пробовать никакие проклятья на зуб, и заливисто засмеялась.

– Это белый бисквит со сметанным кремом.

– Нет, спасибо, только пасту и кофе.

– Значит, одно «Сердце Кракена» и наш фирменный «Напиток адмирала». Сию минуту. – Записав заказ в блокнот, Донна упорхнула лёгким дуновением, хотя весила куда как больше летящей пушинки.

Пока я ждала свой пиратский обед, сверялась с дневником, чтобы отыскать остальные совпадения. Но подробное описание «Чёрной жемчужины» обрывалось на знакомстве с М., а потом начинались размышления об отце.

Отец. Надо было первым делом отправиться к нему, но он был лишь следующим звеном в этой цепочке воспоминаний. Кто признаётся в своей трусости? Но я боялась появляться на его пороге, стучать в дверь, как ни в чём не бывало. Точно этих семнадцати лет и не было.

Что-то коснулось моей ноги, и я подпрыгнула от неожиданности. Уж змеи-то на этом корабле не должны водиться! Но это была всего лишь чёрная кошка. Возникнув из ниоткуда, она стала ластится ко мне, точно узнала свою старую знакомую, пусть я сменила причёску, потеряла несколько сантиметров в талии и обзавелась парочкой шрамов. Но я её не помнила. Только по наброскам в дневнике-путеводителе.

– Привет. – Прошептала я и подняла кошку на руки, перебирая на языке клички, но на ум почему-то приходили одни лишь пиратские имена.

– О, вы уже познакомились с Синдбадом?

Донна вернулась с дымящимся подносом и неизменной улыбкой, шириной с пролив Дрейка.

– Синдбад? Разве это не кошка?

– О, нет, это самый что ни на есть котяра. – Усмехнулась официантка, расставляя передо мной заказ. – Проклятье нашей «Чёрной жемчужины». Сколько посуды он перебил! А скольких клиентов исцарапал! А с вами вот ласковый. Вы случайно не кошатница?

Мог ли дневник ошибаться? Или это ещё одна перемена, что случилась за прошедший год?

– Давно он у вас?

– Да уже как с месяц. Раньше здесь жила кошка, такая же чернявая, как этот прохвост.

– Где же она теперь?

– Об этом-то я и хотела тебе рассказать, дорогуша! – Расцвела Донна. – Я спросила у Реда, это наш повар. Мы зовём его Рыжая Борода… впрочем, неважно. Здесь ведь и правда работала официантка по имени Молли. Она и забрала кошку с собой. Уж очень привязалась к ней животина и отказывалась есть, пока эта самая Молли не вернулась за ней.

Я позабыла и про остывающий обед, и про кота на коленях, что извивался и цеплялся острыми когтями за нитки моего свитера. Конечно, дневник не ошибался. М… Молли. Она работала здесь, и, возможно, я смогу отыскать её, чтобы расспросить о прошлом. Возможно, она сможет помочь мне. Может, примета про белых лебедей уже начинала действовать?

– А вы не знаете, где она сейчас? – С надеждой спросила я.

– Живёт где-то в городе. Но адреса я не знаю. Могу поспрашивать у остальных.

– Буду очень благодарна!

– Тогда не буду вас отвлекать. Приятного аппетита!

– Постойте, Донна! – Окликнула я, когда женщина уже зашагала прочь. – Вы не знаете, кто-то на острове делает нечто подобное?

Я достала из сумки бутылку с парусником и бережно поставила рядом с «Сердцем Кракена». Пухлые пальцы женщины обхватили стекло, оставив на нём потные следы. Закусив губу, она внимательно рассмотрела сувенир, и в конце концов замотала головой.

– Забавная вещица. Всегда удивлялась, как в такое узкое горлышко можно запихнуть целый корабль.

– Его не запихивают. Корабль собирают по деталям прямо внутри с помощью специальных тонких игл.

У меня был целый год, чтобы раскрыть тайну корабля в бутылке. Я перечитала кучу статей в интернете, чтобы узнать о таких изделиях побольше, но это ничем мне не помогло. Многие занимались кораблестроением в бутылках, почти любой мог научиться их делать, так что отыскать имя мастера было невозможно. Ни на стекле, ни на борту маленького парусника не стояло ни штампа, ни подписи автора. Только название на борту, которое волновало меня каждый раз, как я цеплялась взглядом за сувенир. Целый год он простоял на моей полке, смущая своим загадочным появлением в моей жизни.

– Прости, душечка, но я не знаю. – Поджала губы Донна. – Но я бы поспрашивала на рынке в городе.

Надо было спросить о корабле мистера Бреннера, но я слишком замёрзла и вымокла, все здравые идеи повылетали из головы в тот миг, и всё, о чём я могла мечтать, это поскорее принять горячий душ и переодеться.

Мужчина в другом конце зала подозвал официантку, и я не могла больше задерживать Донну своими странными расспросами. Поблагодарив её от всей души, я пододвинула к себе тарелку с «Сердцем Кракена» и вдохнула морской аромат, так несвойственный спагетти. Раньше меня мутило от одного рыбного запаха, но теперь затопило голодной слюной. Этот год многое изменил, в том числе мою нелюбовь к морским деликатесам. Я накрутила охапку макаронин на вилку и отправила в рот.

Синдбад запрыгнул на стол и с завистью подслушивал, как я мычу от удовольствия. Дневник снова не соврал. Это невероятно вкусно! Но кроме вкусового удовольствия блюдо не подарило мне никаких ощущений. Ни воспоминаний, ни узнавания. Жёлтые глаза кота горели адским желанием, и вспомнив слова Донны о его дурном нраве, пришлось поделиться креветкой, чтобы он не набросился на меня, как на других посетителей.

Каждый из нас – формула из переменных. Эти иксы и игреки постоянно меняются. Что же ещё изменилось за целый год на острове?

Разделив обед с настырным котом, я залезла в сумку и выложила перед собой очередные улики. Ключи от дверей в прошлое. Пять последних открыток и то самое письмо, что привело меня на Нантакет год назад.

С Днём рождения, дорогая Софи! Неразборчивые буквы сливались в бездарное поздравление на обороте фотографии местного маяка. Остальные открытки оказались не многословнее. Скудные поздравления с Рождеством, Днём Благодарения и Пасхой. И все неаккуратно выведены на местных пейзажах с подписями. Песчаный пляж Клифф Бич, лазурный вид на залив Нантакет Саунд и остров Такернак, ветряная мельница Олд Милл.

И каждое подписано одной и той же рукой, одним и тем же именем, с одним и тем же адресом. Вэлли-роуд, 98. Рой Вествилл. Этой встречи не избежать. Спустя семнадцать лет я собиралась повидаться с отцом.

Глава 3

3 июня

Когда-то мама мне сказала, что обида – это проклятье, отравляющее наши сердца. Что я не должна превращать свою жизнь в обиду на отца за то, что он ушёл от нас, не успело мне исполниться десять лет. Люди совершают ошибки, и я должна научиться жить дальше уже без него.

Но я ей не верила, ведь её сердце само было отравлено. Я видела, как желчная обида растекалась по её телу каждый раз, как она слышала имя Роя Вествилла или встречалась взглядом с голубизной его глаз на старом семейном снимке, где мы всё ещё вместе и всё ещё счастливы. Или только притворяемся счастливыми.

Редко мы слушаем родителей, пока не становится слишком поздно. Что бы ни говорили врачи о слабом сердце мамы, я знаю, что её погубило проклятье обиды. Она так и не простила отца за то, что он сбежал, и не смогла научиться жить дальше.

Самая ядовитая рыба в мире – бородавчатка, или рыба-камень. Спина её покрыта тринадцатью шипами, в каждом из которых губительный яд. Смерть от него наступает уже через два-три часа. Через сколько наступает смерть после обиды?

Семнадцать лет я винила отца за побег и ещё десять за смерть матери. Моё сердце впитывало отраву с каждым воспоминанием о том, как он подкидывал меня к потолку, пёк свои фирменные вафли с черникой и приходил после смены в доках, принося с собой запах рыбы. Он пропитал каждый угол нашей квартиры, как гарь пропитывает пепелище. Его руки пропахлись рыбой, но как же я любила нюхать их перед сном. А потом он ушёл, и я возненавидела этот запах, вкус рыбы и морепродуктов, всё, что связывало нас с отцом.

С годами рыбная вонь выветрилась из квартиры, но отраву от обиды не выветрить из крови временем. Я думала, что больше никогда не захочу увидеть отца, услышать его басистый смех или почувствовать рыбный запашок от его рубашки. Пока не получила первую открытку. А потом ещё и ещё, пока череда этих кратких весточек не окончилась последним и самым важным письмом. Ещё долго я собиралась с мыслями, но вот я здесь. Приехала, чтобы повидаться, послушать его смех и вдохнуть запах рыбьих потрохов. Сижу в машине перед его домом и не могу открыть дверцу, чтобы встретиться с прошлым.

Не так я представляла место, куда отец сбежал из нашей бостонской квартиры. Обида подстёгивала веру в то, что он еле сводит концы с концами в ветхой лачуге, ловит ужин в реке и почёсывает обросшее колкой бородой лицо грязными ногтями. Но его дом на Вэлли-роуд выглядит ухоженно, точно Рой Вествилл выместил на нём всю свою любовь и заботу, которой лишил нас с Р. Ни дырявого шифера, ни гнилого крыльца, ни потрескавшихся рам.

Дом на мостках словно завис над водой. Стены свежевыкрашены в необычный оттенок красного. Драгоценный коралл на фоне лазурного побережья, скрытый от посторонних за непроглядными кустами розовых рододендронов. Деревянный помост прочно умостился на сваях и только отдалял меня от отца. Непохоже, чтобы в таком месте жил беглец, скорее, отшельник с душой романтика. Я так и видела, как отец выходит из дома в рыбацких сапогах, заводит моторную лодку и отплывает подальше от крутого берега, чтобы закинуть удочку и предаться блаженному покою здешних вод. Когда-то я сидела с ним рядом и держала свою маленькую удочку, следя за тем, как поплавок покачивается на зыби и ныряет под воду, когда рыба начинает клевать приманку.

Рой Вествилл всегда был прирождённым рыбаком и закинул хорошую приманку на одну из своих дочерей. Я ведь здесь, значит, я клюнула. И чувствовала себя выброшенной на берег рыбой, задыхающейся от внезапного прилива воздуха. Нечто подобное я ощущала в тот день, когда вместе с «Бостон Джеральд» нашла в почтовом ящике письмо с острова Нантакет. Последнияя весточка от отца за все семнадцать лет.

Он послал мне ключ к прошлому, осталось лишь открыть дверь и войти.

***

От драгоценного коралла, описанного в дневнике, осталось лишь потёртое подобие. Риф, облепленный въедливыми полипами и ржавчиной. Залив всё ещё не утих после шторма и обливал волнами подол мостков. Пенился у обрывистого берега и закручивал мои пористые волосы влагой. Руби бы точно посмеялась с моей новой укладки. За те пять минут, что я стояла у капота арендованного «фиата» высохшие после ливня волосы снова стали влажными и липли к шее.

Что стало с домом отца? Почему та ухоженная рыбацкая хижина с коралловыми стенами превратилась в жалкую лачугу, что я проклятьями пророчила отцу столько лет? Перила мостков прогнили и вздыбились, несколько досок треснули и прогнулись вниз, краска облезла и пошла трещинами, как скорлупа разбитого яйца. От того дома на берегу остались лишь слова на странице дневника.

Я замерла у самого помоста – той границы, что отделяла меня от человека, которого я не видела столько лет. Неуверенность сковала мышцы и не давала ступить ни шагу по более ненадёжным доскам помоста. Казалось, если я ступлю на них, то всё полетит к чертям, и я вместе с этой дряхлой доминой полечу на дно кормить прожорливых рыб. Но некоторые шаги нужно сделать, чтобы сдвинуться с места. Я вздохнула свежий воздух, наполнила лёгкие ушатом влажного кислорода и шагнула.

Каждая дощечка скрипела под тяжестью моих ботинок, сваи постанывали то ли от старости, то ли от зяблого северного ветра. Даже в июне на Нантакете веет прохладой, а купальный сезон открывается только в июле-августе. И нет здесь кишащих людьми улиц и парящих воздух пекарен на каждом углу, которые бы согрели остров от атлантических шквалов.

Рой Вествилл родился с душой моряка, но был вынужден всю жизнь прожить на суше. Я всегда думала, что потому он и сбежал в место, подобное этому, где рубашку развивает прибой, а над губой оседает соль океана. Он был рыбой, выброшенной на сушу, китом, которому не выжить без толщи воды. Сколько себя помню, отец всю жизнь проработал в бостонских доках, выходил в залив Массачусетс на рыбацких лодках за уловом трески и тунца. Затухал в четырёх стенах и загорался, когда приходило время уходить из дома.

Даже в выходные Рой Вествилл не выпускал из огрубевших пальцев удочки. Его мозолистые, шершавые пальцы не могли управиться со сковородкой, зато мастерски обращались с катушкой. Молчаливый в четырёх стенах, он охотно болтал среди дикой природы. Только в море он становился собой.

Отец мечтал однажды научить своих сыновей рыбацкому делу. Купить собственную лодку и открыть маленькую семейную компанию, но его молитвы не долетали по назначению. Мы с сестрой стали его пожизненным наказанием, хоть он и целовал нас так, словно ничего дороже не держал в руках.

Руби не переняла страсть отца к рыбалке, и мне пришлось отдуваться за обеих. Пока они с мамой ходили по магазинам, примеряя новые платья и розовые туфли с застёжками-снежинками, я надевала уродливые сапоги и насаживала опарышей на крючок. Я бы соврала, если бы сказала, что мне не нравились отцовские вылазки на природу. Только мы вдвоём, покачивающаяся лодка и душевные разговоры. Он научил меня всему, что знал сам, по крайней мере, старался научить, а я впитывала его знания, как ландыши росу.

Мама только качала головой, когда мы с утра пораньше в субботу выряжались в старые, пропахшие бризом куртки, и заставляли коридор коробками со снастями и корзиной с перекусом на скорую руку. Пока отец разматывал удочки на примятой траве Оленьего острова, я перебирала разложенные по ячейкам блёсна и грузики. В те времена они заменяли мне кукол и книжки про принцесс.

Ещё тогда наша семья разделилась на два лагеря, и мы с отцом оказались по другую сторону баррикад. Папина дочка. Морячка. И даже русалка. Так называли меня все его приятели из доков, таская на своих плечах вместо рюкзаков. Мы собирались в небольшие стайки и ели сэндвичи с лососем, пока солнце вставало над пиками сосновых рощ. Папа рассказывал истории из своей молодости и подхватывал меня на руки, когда я вытягивала жирного полосатого окуня.

А потом он ушёл. Просто собрал вещи и с рассветом канул в воспоминаниях счастливыми вспышками с наших совместных рыбацких посиделок. Пять лет я хранила удочку у дальней стенки шкафа за платьями, что всё появлялись и появлялись по мере того, как папин запах исчезал. Больше не осталось нашего лагеря, и я осталась одна на своей стороне.

Семнадцать лет спустя я нашла в почтовом ящике письмо. Белый помятый конверт с незнакомым почерком. За столько лет я позабыла не только, как пишет мой отец, но и как он выглядит. Если бы не редкие снимки в альбоме, образ Роя Вествилла навсегда смыло бы из моей памяти. Если бы не пять жалких открыток с цепочкой букв, я бы навсегда забыла движения его руки.

Помню, как я выронила «Бостон Джеральд», разглядев в графе отправителя имя, которого не слышала большую часть своей жизни. Меня разрывало на части от одновременного желания тут же вскрыть конверт и порвать его на мелкие кусочки, как когда-то отец порвал с нами.

– Выбрось его к чёрту. – Сурово сказала Руби, когда я позвонила ей сообщить о послании. Сложно было понять, о чём именно она говорила: о письме или о самом папе. – Неужели ты готова забыть о том, как он с нами поступил?

Наша память коварна и хитра. За её пазухой сотни уловок, как избавить нас от острой боли, и она стирает все болезненные воспоминания, пока одно единственное письмо не воскресит их вновь. Руби не проводила столько времени с отцом, да и вообще слабо помнила его, ведь ей было восемь, когда он растворился на горизонте. Но я никогда не забывала. Просто память запрятала воспоминания о нём в самый глубокий ящик. Пока отец снова его не вскрыл.

Это письмо и теперь лежало в моей сумке рядом с открытками. В отличие от дневника, мне не нужно было перечитывать записи, чтобы вспомнить детали. Я знала его почти наизусть. Перечитывала снова и снова, запоминала каждую закорючку над буквой «в» и даже подсчитывала количество строк. Двадцать три линии размашистых слов. Во столько уместилось всё то, что отец не мог мне сказать последние семнадцать лет.

Я уже была у этого дома год назад. И стояла перед незнакомой дверью снова, надеясь на встречу, которую коварная память вычеркнула из моего прошлого. Я перестала дышать и, постучав три раза, прижала дневник к груди наподобие стального щита. Хотя даже самый прочный панцирь не защитит моё сердце от разочарований.

Но никто не открыл. Тишина поселилась в хижине и никого не пускала в свои владения. Я попыталась достучаться снова, но не услышала в ответ ни скрипа, ни шороха. Дом молчал и зяб на прохладном ветру. Отца не оказалось дома. Столкнулись ли мы год назад? Увидела ли я снова голубизну его глаз? Дневник обрывался в самом начале моего пребывания на острове, и я не знала наверняка, состоялась ли наша встреча. И состоится ли она снова.

Я вернулась на берег и села на каменистую гряду, обрамляющую обрыв в водную пучину. Брызги врезающихся в скалу волн щекотали кожу и пробирали до мурашек, пока солнце тянулось к западу и иссушивало капли без остатка. Когда ждёшь чего-то, время тянется бесконечно медленно. Я проверяла часы, но менялись только минуты. Ни телефона, чтобы позвонить, ни соседей, чтобы спросить об отце. Его дом оказался ещё более одиноким, чем «Лебединая заводь» в чаще кленовой аллеи.

Там, внизу, я заметила вкопанную в песок палку. Прямо как в дневнике. Но сейчас к ней не была привязана лодка незнакомца. Кроме меня на берегу вообще никого не было.

С тех пор, как я вернулась с Нантакета, я продолжаю вести дневник и запечатлеваю некоторые моменты своей жизни на камеру телефона. Так проще держать память в тонусе, ведь неизвестно, когда она снова даст сбой. За те два часа, что я обивала порог отцовского дома, я успела сфотографировать всё кругом и послала несколько фотографий Руби. Наглядный отчёт о том, что у меня всё в порядке. По крайней мере, я не захлебнулась в затяжном ливне, не свалилась в бездонное ущелье и не унеслась волной в Атлантический океан.

На третьем часу я устала ждать. Где же он? Рыбачит в океане или уехал на пару дней подальше от людей? Ещё дальше… А может, пришло его время? Океан или болезнь проглотили его?

Рой Вествилл всегда больше почитал свои снасти и рыб, чем себе подобных. Воображение рисовало трагичные картины, а вокруг не объявилось ни души, чтобы просветить меня, куда мог запропаститься хозяин рыбацкой хижины. На горизонте – ни лодки, ни силуэта, возвещающего о его скором прибытии. Слишком долго я ждала отца, чтобы снова безнадёжно погружаться в томливое ожидание.

Отец, я остановилась в коттедже «Лебединая заводь». Позвони мне. Софи

Черканув записку с набором цифр на вырванной странице в конце дневника, я насадила её на торчащий гвоздь в оконной раме у входа. Надеюсь, что местный ветер не унесёт её прочь. В любом случае, я могу попытать счастья завтра.

Выехав на дорогу, я пошла на обгон заходящего солнца и через какое-то время очутилась в городе. Пока что мне удалось посмотреть лишь природу, и вид деревянных домов в самом начале Нантакета отвлёк от мыслей об отце. Чем дальше я продвигалась по Плезант-стрит, тем чаще в окне мелькали коттеджи местных обитателей. Такие разные, непохожие один на одного, дома всё же кое-что объединяло – чувство спокойствия и уюта, ощущения, что ты прибыл домой.

Я поколесила по улицам, радуясь знакомому шуму цивилизации. Надеялась, что хоть что-то натолкнёт меня на воспоминания, но кроме щемящего давления в груди я ничего не ощущала. Полный штиль по всем фронтам.

Стоя на светофоре, я разглядывала малоэтажные домики из камня и песчаника, пестрящие цветущими кустами и разноцветным штакетником, пока не заметила кое-что, что показалось мне до боли знакомым. Ветряная мельница прямо посреди жилой улицы возвышалась над кладбищем. Прямо как та, с открытки, что прислал отец. Но казалось, что я видела её не только на глянцевой фотокарточке. Будто уже бывала здесь.

Если хочешь что-то вспомнить, вернись к тому месту, где в последний раз видел. Это помогало каждый раз, как я не могла отыскать ключи, телефон или заколку для волос. С воспоминаниями прошлого немного сложнее, но почему бы не попробовать?

Свернув к мельнице Олд Милл, я припарковалась у столбиков с оплетающей цепочкой и вышла из машины. Сверилась с изображением на открытке. Так и есть. Точь-в-точь она. Каждый раз получая весточку от отца по ту сторону залива Нантакет Саунд, я читала о местах с открыток, чтобы узнать побольше о том, где он живёт. Эта мельница стоит здесь с восемнадцатого века, но давно уже не перемалывает кукурузу в муку. Её объявили историческим памятником и занесли в реестр достопримечательностей Нантакета, но я остановилась не просто за тем, чтобы приобщиться к истории. Было что-то в этом месте, что беззвучно звало меня, тянуло магнитом, как скрепку. Какой же крошечной я казалась на её фоне.

Сделав пару снимков, как солнце подмигивает оранжевыми сполохами сквозь щербатые лопасти, я вернулась на маршрут. Первый день в Нантакете не принёс мне ничего, кроме вымоченных кроссовок и испорченной причёски. Но ещё мог принести. Заехав по пути за продуктами, я не стала возвращаться на шоссе, что отвело бы меня к «Лебединой заводи». В дневнике оставалась последняя подсказка, и я собиралась ею воспользоваться, ведь время утекало, как вода через решето.

Осталось лишь шесть дней на то, чтобы отыскать нечто важное на этом острове. Как было бы проще, если бы я знала, что искать.

Глава 4

Дорогая Софи!

Как бы я хотел, чтобы это письмо попало тебе в руки, а не отправилось в мусорку. Как и все предыдущие. Хотя я не имею права надеяться, что ты захочешь его прочитать.

Ты уже догадалась, кто скрывается за этими вымученными строками. Твой горе-отец, который всегда знал, как держать удочку, но не сумел удержать любимых дочерей. Прости, я никогда не писал писем, и всё это звучит слишком сумбурно, но все мы делаем столько, сколько можем потянуть.

Ты вряд ли поверишь мне, но я думаю о вас каждый день. И думал все эти годы. Я хотел объявиться раньше. Правда, хотел, и даже пытался, но не всё происходит так, как мы того желаем. Меня не останавливали ни стыд, ни ненависть к самому себе. Ни страх. И теперь не остановят. Хотя как же я боюсь, что вы не захотите видеть отца, как не хотели все эти годы. Я так жестоко обошёлся с вами, но сейчас не могу иначе. Потому и пишу именно тебе, Софи, ведь только ты сумеешь понять мои мотивы.

Мне столько хочется тебе рассказать, но слова не уместятся в тощем конверте, поэтому я хочу, чтобы ты приехала. Навести глупого старика хотя бы из жалости, если не из любви и не по доброй памяти. Другого шанса для нас может и не представиться. У меня нашли рак, Софи. Он пожирает мои внутренности, как пиранья. Недолго мне осталось, потому я хочу уйти правильно. Расставить все точки над «и» и объясниться перед тобой и Руби.

Не знаю, сумеете ли вы простить меня, но может способны хотя бы сжалиться над умирающим отшельником. Приезжайте. Я буду ждать вас на острове Нантакет, когда вы будете готовы к встрече. И очень надеюсь, что это случится раньше, чем пиранья сожрёт мою душу. Я бы так хотел в последний раз взглянуть на вас обеих.

С любовью,

ваш непутёвый отец.

***

– Не могу поверить, что ты купилась на эту жалобную чушь! – Злобно фыркнула Руби, когда я показала ей письмо. Если нас с ним связывала тонкая ниточка, то Руби разорвала все связи с Роем Вествиллом. Она откинула письмо, как ненужную бумажку, и прикусила губу, как делала всегда, когда её обуревали эмоции.

– Думаешь, отец стал бы выдумывать такую ложь, чтобы повидаться?

– Он уже обманывал нас, разве ты забыла? Когда подкладывал подарки под ёлку вместо Санты, прятал морковку в рыбные котлеты, лишь бы мы ели овощи, и пугал, что оставит нас в лесу, если мы будем плохо себя вести. Хотя было ещё что-то… – Сестра театрально прижала пальчик к губам, как бы размышляя, что ещё такого ужасного мог сделать отец, а потом взорвалась: – Ах да! Клялся, что любит, а потом бросил нас с мамой одних! Или ты забыла, как он сбежал в неизвестном направлении?

В какие бы игры с нами не играла память, но такое не забывается. Даже удар головой о дверцу такси вышиб из меня весь дух, но не воспоминания о том, как я рыдала над моей маленькой удочкой, ведь больше некому было брать меня с собой на рыбалку, катать на широкой спине и подкладывать морковку в рыбные котлеты.

– Я ничего не забыла, Руби, но он наш отец.

– И что?

– И у него рак.

– И что?

– Он может умереть.

– Мы не виделись семнадцать лет!

– И можем уже больше не увидеться, как ты не понимаешь?!

Говорят, любовь безгранична, но у всего есть предел, даже у любви. Отец прошёлся по самому краю и вышел за эти границы, как только вышел за дверь. Любовь Руби сузилась до восьми лет, что Рой Вествилл провёл с ней рядом, и стёрлась в порошок. Моя же распространялась чуть дальше. То ли лишние два года в объятьях отца, то ли слепая вера в человеческую душу, но что-то не могло убить во мне остатки любви к человеку, который вырастил меня. Я не могла так просто оставить его умирать в какой-то глуши незнакомого острова, предаваясь ненависти и злобе.

Как говорила мама, обида отравляет нас изнутри. Слишком долго моя семья травилась объедками любви, чтобы так просто дать ей развалиться окончательно. Мама давно покоилась в земле, а я не собиралась закапывать отца, так до конца не примирившись. Что бы он ни натворил, какие бы глубокие шрамы не оставил на наших сердцах, он заслуживал уйти с миром.

– То есть, ты не поедешь со мной? – Отдышавшись от разгорячённых криков, осторожно спросила я.

– А ты сорвёшься чёрт знает куда к человеку, которому всегда на нас было плевать?!

Я не стала спорить, хотя знала, что не всегда. Первые десять лет он был может и не самым лучшим отцом, но он любил нас, я точно это знала. А чтобы любить, не нужно быть лучшим. Какая-то причина увела отца из дома, и мне до щемления в сердце хотелось выяснить её. Только один человек на всём белом свете мог снять печати и раскрыть эту тайну – он сам. Я была готова переступить через свою гордость, вытравить обиды из сердца и сорваться чёрт знает куда. Но в эту секунду поняла, что Руби ни за что не поедет со мной к умирающему отцу.

Открытки приходили каждый год, как обрывочные сообщения, что Рой Вествилл нас всё ещё не забыл. Всего пять штук для меня и пять для сестры. Руби свои выкидывала, едва взглянув на имя адресанта, я же свои складывала в шуфлядку стола и хранила, потому что сама всё ещё не забывала.

Это письмо должно было соединить нашу семью снова, но наши полюса давно размагнитились, чтобы притягиваться друг к другу.

– Я не хотела ссориться, – примирительно сказала я, не желая портить отношения с последним дорогим человеком в своей жизни. За все эти семнадцать семь лет я так и не смогла впустить никого в своё отравленное сердце.

– Я тоже, сестрёнка. Просто… я не готова к этой встрече. И никогда не буду готова.

Мы стояли в обнимку посреди гостиной Руби и дышали в унисон.

– Я уважаю твой выбор. – Тихо сказала я ей в волосы. – Но попрошу уважать и мой.

– Тебя не переубедить? – Скупо улыбнулась Руби, и её дыхание горячим бризом согрело кожу на моей шее. Всё было понятно и без слов. – Ты всегда была похожа на него. Такая же упёртая и независимая. Так мама всегда говорила.

И неожиданно для нас обеих это сравнение прозвучало, как комплимент.

– Поезжай. – Отстранилась Руби, даря своё благословение. – Я не стану осуждать тебя за твой выбор. Только прошу, не впутывай меня. Я не хочу слышать ничего о Рое Вествилле, и это никогда не изменится.

Я взяла две недели отпуска за свой счёт на работе, вернулась в квартиру, что снимала на Дорчестер-авеню, и собрала чемодан. Покопалась в интернете и нашла парочку вариантов для временного жилья. Я не была такой влюбчивой, как младшая сестра, но сразу же влюбилась в белый коттедж на берегу бухты. «Лебединая заводь» как раз пустовала и будто ждала именно меня. Своё чувствуешь сердцем, и я почувствовала, что нашла то, что искала. Уютный и отдалённый, такой же одинокий, как и я, коттедж должен был стать тем самым пристанищем, что угомонит шторм внутри. Я тут же связалась с хозяйкой и забронировала дом. Миссис Шелби ждала меня через день.

Взяв чемодан, я присела на дорожку, будто уже тогда знала, что прощаюсь с квартирой, в которой жила последние пять лет, навсегда. Вся моя жизнь уместилась в этот ящик на колёсиках. Самое необходимое, что может пригодиться на острове, где переменчивая и капризная погода меняется чаще, чем кавалеры Руби. Сверху положила письмо, открытки и исписанный вдоль и поперёк дневник, что вела последние месяцы. В нём осталось так мало пустых страниц, и я собиралась купить новый, как приеду. И он начнёт свою жизнь уже на Нантакете.

Паром отправлялся из порта Гианнис через сорок минут, и я заняла свободное местечко в зале ожидания. Уже через час плавания я должна была оказаться на расстоянии вытянутой руки от отца. Но это было последнее, что я помнила.

Глава 5

3 июня

Он послал мне ключ к прошлому, осталось лишь открыть дверь и войти.

Вот только отец не открывал. Звуки не выдавали ни намёка на его присутствие дома. Он меня не ждал и продолжал жить своей жизнью вдали от семьи. Хотя чему я удивляюсь, раз даже не предупредила о своём приезде? Но отец не оставил номера, только адрес. Может, чтобы я не позвонила, не услышала тот же родной басистый голос, который рассказывал мне все те смешные истории у костра, и не передумала садиться на паром и пересекать залив.

Я вернулась к обрыву и глянула вдаль. В волнах барахтались разномастные точки – кто ближе, кто дальше. Лодки вышли в море за уловом, почувствовать свободу в парусах. В одной из них мог быть мой отец. Он всегда пытался угнаться за свободой, которую не мог найти дома: тёмно-зелёные обои даже отдалённо не напоминали ему сочность кучерявого леса. Этим он всегда напоминал акулу – ему всегда нужно быть в движении, чтобы не утонуть.

– Кого-то ищите? – Окликнул меня голос откуда-то снизу.

Я не сразу разобралась, был ли этот голос реален или ветер принёс чьё-то эхо к моим ногам. А потом увидела мужчину в футболке с короткими рукавами. Он стоял одной ногой в лодке, другой – на песке каменистого пляжа, в который перерастал скалистый обрыв. Я замерла на самом его краю и могла с высоты птичьего полёта, со всех ракурсов разглядеть обладателя того хрипловатого голоса, что всё ещё вибрировал в ушах. Мужчина скручивал рыболовную сеть, быстро и ловко разравнивал запутанное полотно кручёной нити в аккуратный пласт. Вода стекала с материи, струйками бежала по его предплечьям, как проступающие вены. При каждом движении надутые мышцы серебрились каплями пота от солнечных зайчиков.

С такой высоты было не разобрать ни роста, ни возраста, ни даже лица – тень от козырька кепки скрывала от меня всё самое интересное. Рыбак продолжал заниматься своими делами, будто даже не догадываясь, что я наблюдаю за ним. Наверняка только что вернулся из вылазки. Влажные доски его простой, самодельно сбитой лодки обсыхали на солнце. Нос упёрся в песочные наносы, а корма слегка трепыхалась на волнах, что омывали берег и доносили запах его улова. Рыба забилась о бортики десятилитрового контейнера, когда мужчина ухватился за ручку и выволок пойманных рыбёшек из лодки на камни и песок. Следом опустился чехол с удочками, ёмкость для прикормки, ящик для рыболовных принадлежностей и приманок и сумка-холодильник. Вещи, знакомые мне не понаслышке и забытые вместе с отцом где-то в прошлом.

Каждое движение задействовало сильные, подкаченные ежедневным трудом мышцы, от которых я не могла отвести глаз. Не каждый день выловишь такой экземпляр. Отчего-то мне хотелось смотреть и смотреть на незнакомца, но я спохватилась, пока он не понял, что я бессовестно пялюсь на его мускулы.

Чайки точно почуяли свежатину на берегу, ветер закружил их в своих завываниях, так что пришлось бы надрывать горло, чтобы перекричать этот шумный хор, если я хотела разузнать про отца. Пришлось отыскать не такой резкий спуск и сойти вниз. Влага от бурлящего океана оседала на каменистой отмели, так что я ступала особенно аккуратно, чтобы не поскользнуться и не сломать себе шею.

Ещё в нескольких метрах от рыбака я уловила запах, но не тот, что должен бы исходить от целого контейнера с рыбой. На удивление атомы воздуха не впитали в себя специфическую вонь, что исходит от любого улова. Что исходили от рубахи, пальцев и кошелька отца. Ничего, кроме соли, цитруса и пота, чьи еле уловимые нотки оседали пыльцой на внутренней стенке ноздрей.

– Морской окунь? – Спросила я спину рыбака, и тот даже не обернулся.

– Как догадались?

Пишу эти строки несколько часов спустя, и всё ещё передёргивает от хрипловатой сладости его голоса.

– В отличие от других рыб, морской окунь почти ничем не пахнет. – Я заметила в лодке ещё не собранный спиннинг, глубоководный воблер и остатки мяса креветки в пластиковой коробочке. – К тому же, с таким арсеналом только на окуня и ходить. Отец всегда говорил, что креветки для морского окуня, как…

– …мёд для мух. – Подхватил рыбак и наконец удостоил меня взглядом.

Обернувшись, он чуть приподнял кепку, и из-за козырька на меня выглянули тёмные, как поджаренный орех, глаза. Над правым тянулся шрам не больше царапины от кошачьих когтей, и при виде него, я тут же поправила чёлку, чтобы прикрыть свои отметины. Эти глаза изучали меня с любопытством, а может, и с удивлением. Мне даже показалось, что, если бы из пучины океана к нему вышла русалка, он бы не так сильно изумился.

– Так вы дочь Роя? – Спросил он и тут же позабыл о моём присутствии, стал вытаскивать лодку на берег и привязывать её толстым канатом к коряво вбитой в землю палке. Его влажная от брызг и испарины футболка облепила каждый сантиметр сбитых мышц, и мне понадобилось несколько вдохов, чтобы обрести дар речи.

– Вы знаете Роя Вествилла?

– Он меня всему научил.

– Как и меня.

– Что ж, это он умеет лучше всего.

– Учить? – Ляпнула я, за что получила кривую усмешку.

– Рыбачить. – Немного оскорбительно я восприняла его повышенный интерес к снастям, а не к дочери Роя Вествилла, которого, по всей видимости он очень даже хорошо знал. – Зря вы сюда приехали, дома Роя вы не дождётесь.

Уж слишком этот самоуверенный тип был осведомлён о жизни и местоположении моего отца. Гораздо более осведомлён, чем его собственная дочь. Ревность уколом шприца вонзилась куда-то под кожу и попала в самый нерв.

– И где же мне его искать?

– Сейчас он в океане. – Парень выпячил подбородок в сторону неспокойной глади с двигающимися точками почти у самого горизонта. Их с лёгкостью можно было бы принять за буйки, что кучкой и в то же время по отдельности ищут своё место в открытом океане. – А потом скорее всего отправится в свой любимый бар. Он пропадает там пару дней в неделю, как и все местные рыбаки. «На глубине». Это в центре.

Мне хотелось закричать наподобие чайки, что он ошибается. Мой отец никогда не пропадал в барах, а единственная капля, что он брал в рот – капля морской воды, случайно попадающая на его потрескавшиеся губы. Тот Рой Вествилл, что помогал мне насаживать юркого червя на крючок и съедал корочки с моих сэндвичей мог выпить бутылку пива в воскресенье, не более. Хотя, тот Рой Вествилл давно уже умер, канул в небытие, как вчерашний день.

Незнакомец навьючился всеми своими вещами, как мул перед паломничеством, и потопал куда-то вдоль берега. Сумка с наживками соскользнула с его плеча и шмякнулась на мелкие камни. Баночка с силиконовыми опарышами рассыпалась, и приманка, словно живая, разбежалась в разные стороны. Я присела и стала собирать резиновых червей, колебалки и воблеры под пристальным взглядом рыбака.

– Форель любит яркие цвета. – Как-то само собой вырвалось у меня, пока я запихивала всё это добро назад в сумку. – Чёрными виброхвостами вы их не приманите.

– А вы я смотрю, разбираетесь в рыбалке? Хотя, я ведь забыл, что вы дочь Роя.

– Софи.

Слишком уж резковато я выпалила своё имя, ровно как и протянула ему собранную сумку. «Дочь Роя»… Слетая с его губ, это выражение солью посыпало мои раны, ведь я давно уже перестала быть дочерью Роя. Как много он рассказывал этому типу обо мне? Как много мог рассказать, не зная, какой я стала за последние два десятилетия?

Рыбак долго смотрел на меня ореховыми глазами. Я думала, что он рассмеётся мне прямо в лицо, скажет что-то вроде «плевать мне на твоё имя», ведь всем своим видом он показывал, что ему плевать вообще на всех. Но пока его мышцы напрягались под тяжестью снастей, ни один мускул лица не дрогнул, когда он всё же не рассмеялся, а назвал своё имя.

Л.

***

Последняя запись, след которой обрывался на загадочном имени. Л. Это мог быть Лерой, Льюис или вообще какая-нибудь идиотская кличка, которыми обмениваются взрослые мужчины, застрявшие в возрасте ребячливых подростков. Хотя, судя по описанию этого самого Л., он не казался мне ребячливым или несерьёзным. Скорее, слишком уж суровым.

Сколько раз я перечитывала строчку за строчкой, вглядываясь в букву «Л» так пристально, что она растекалась кляксами. Всё пыталась заставить себя вспомнить ту встречу, образ папиного знакомого, нашу беседу на берегу, но приходили не воспоминания, а головные боли. Пару раз даже кровь шла носом – внизу страницы остался размазанный ореол красно-чёрного месива, там, где чернила ручки смешались с кровавым сгустком.

Кто же ты, Л.? Это была наша единственная встреча или мы видели друг друга снова? Нашла ли я отца в том баре, где проводят вечера все местные рыбаки? Впервые я пожалела, что даже столько лет спустя всё ещё осталась верна своей детской привычке – прятать имена людей за инициалами. Скрывать их всего за одной невзрачной буквой. Так было короче писать. Так я оберегала их и оберегала себя. Только имя отца и сестры полноценными словами появлялось в дневнике – скрывать их не от кого и незачем. И так понятно, кто есть кто, если я называла их «отец» и «сестра».

Первый дневник я завела в одиннадцать, через год после ухода отца. Я закрылась в себе, умалчивала о чувствах, что кипятили кровь, кололи кончики пальцев, румянили щёки от ярости и стыда. И тогда мама купила розовую миниатюрный блокнот с радугой и оптимистичной надписью на обложке и сказала, что теперь я могу делиться всеми своими переживаниями с ним. Я ещё не умела красиво писать, выводила слова с глупыми ошибками и неправильно расставляла запитые, но послушалась маминого совета и выливала эмоции на страницы.

Кровь переставала бурлить в венах, как только я закрывалась в ванной от мамы и сестры, с которой делила комнату, и открывала блокнот с радугой. Колкость в пальцах проходила, как только я бралась за ручку или карандаш. Щёки остывали и вновь обретали свой естественный оттенок, ведь злость и обида выплёскивались в дневник, как море извергает лишнюю воду на берег.

Слова, истории, диалоги громоздились друг на друга, пока не заполоняли собой все свободные места, а потом вместо розового появлялся голубой дневник, затем фиолетовый. Заметки, как и сами дневники взрослели вместе со мной. Я делилась с ними всем самым сокровенным, пока не пожалела об этом.

В третьем классе рыжая чертовка Бетти Тейт вытянула мой дневник из рюкзака и на всю столовую стала зачитывать сокровенные слова о том, как я сохну по Джеку Коллинзу из параллели. Вся школа, даже те, кто не знал меня в глаза, вытаращились из-за обеденных столов и своих пластмассовых подносов, а их смешки пробегали по всем моим косточкам, как малеты по брускам ксилофона. И пусть в ту минуту самого Джека Коллинза не было в столовой, нет ничего позорнее, чем когда во всеуслышание объявляют о твоих чувствах. Вытрясают наружу самое заветное, самое секретное, что ты держишь внутри, прячешь ото всех на стенках души или страницах толстой розовой тетради.

Такие вражеские подножки, пинки жизни либо толкают тебя в яму, либо учат находить лазейки, как выбраться наружу. Отец всегда говорил: если щука сорвалась, не скручивай удочки. Я не бросила записывать каждый свой день в дневник, ещё не зная, что однажды это спасёт меня от забвения. Но уже так просто, так опрометчиво не обращалась с сокровенным, личным и не предназначенным ни для кого другого. Любая Бетти Корнуэлл могла похитить мой дневник и зачитать его на весь Бостон, но никто бы не разобрался в героях моих повествований, ведь я больше не писала имена целиком, а оставляла лишь никому непонятные инициалы.

И теперь расплачивалась за это. Но не собиралась скручивать удочку, пусть щука никак не хотела попадаться на крючок.

Этот Л., кем бы он ни был, мог помочь мне найти не только отца, но и ответы, что случилось прошлым летом. Оставалось только найти его самого.

Бар «На глубине» затерялся на третьей береговой линии залива Нантакет Саунд. За невысокими домишками виднелись флаги порта, мачты пришвартованных к паромному причалу яхт, забортный трап, ведущий к отплывающему по Атлантике круизному лайнеру и пухлобокая крыша старого маяка. Лайнер дважды оповестил город об отплытии протяжным гудком, от которого птицы взметнулись ввысь. Эхо мурашками пробежало по улицам Нантакета и забралось куда-то за шиворот.

Каждый шаг на этом острове беспамятства давался мне с трудом. Подъехав к бару, о котором говорил безымянный рыбак, я заглушила двигатель и ещё некоторое время оценивала обстановку. Деревянная вывеска с рыбацкой лодкой, «е» выпадает из названия в виде заброшенного в воду поплавка. Потрёпанный фасад выбивался из каравана опрятных домиков с лавками на первых этажах и жилыми квартирками наверху. Именно так и должно выглядеть место, где собираются непритязательные и простоватые рыбаки, привыкшие к диким условиям.

В Бостоне уже к четырём солнце прячется за зеркальные высотки, приближая сумерки ближе на несколько часов. Закаты там наблюдают лишь везунчики, которым посчастливилось купить квартиру на последнем этаже или выбраться по пробкам из города в гавань. Но Нантакет словно принимал солнечные ванны и нежился в оранжевых всплесках заката, как в джакузи. Небо переливалось всеми оттенками красного. Самое время, чтобы вернуться из дальнего плаванья и смочить горло в месте, вроде этого. Если где-то и искать отца, то в баре «На глубине». Надеюсь, этот Л. не ошибался. Если я была здесь год назад, то должна вспомнить хоть что-то.

Толкнув деревянную дверь, я вошла в тёмное помещение. Столики утопали в тусклом освещении ламп и неоновой подсветке. Спартанская обстановка и тихая музыка из автомата в углу влекли сюда своеобразный контингент. Мужчины в рабочих робах и мятых рубахах летели сюда, как мотыльки на свет лампочки. Они собирались в стайки, как косяки сельди, и потягивали кто пиво, кто дешёвый виски. Дощатый пол пропах пролитыми лужицами спиртного и океанской тиной, что натаптывали тяжёлые сапоги любителей порыбачить, а после выпить.

Моё вторжение привлекло всеобщее внимание – женщины здесь явно были на вес золота и редко заглядывали на огонёк. Мне удалось разглядеть лишь троих – они не отставали от мужчин ни в питейных игрищах, ни в едком амбре.

Когда глаза привыкли к сумрачной дымке, я проложила траекторию к барной стойке, за которой в гордом одиночестве сидел какой-то заросший пьянчуга и гасил все свои горести на дне полупустого стакана. Его телеса опасно свешивались по обе стороны высокого барного стула, а нос клевал о стойку, хотя часы не пробили даже шести вечера. Но даже в пьяной полудрёме он умудрялся крепко держаться за стакан грязными пальцами с чёрными дугами ногтей.

Я предусмотрительно обогнула подпитую «Пизанскую башню» и обратилась к бармену.

– Извините, вы не могли бы мне помочь?

Тот даже не поднял головы, продолжая смешивать какой-то подозрительного вида коктейль. Давно за сорок, с безобразно отросшей бородой и татуировкой-якорем на оголённом предплечье, он явно нашёл своё место в жизни среди грубоватых работяг и горячительных напитков.

– Вам что-то налить? – Бросил он.

– Нет, вообще-то я кое-кого ищу.

– Все здесь ищут кого-то. – Безразлично отозвался бармен. – Или что-то.

– Рой Вествилл. Вы случайно не знаете такого?

И тут он резко вскинул голову. Его лицо не вызвало у меня никаких ассоциаций, зато он уж точно узнал во мне кого-то из прошлого. Тут же перестал заниматься своим напитком, брови сдвинулись, прорезав на лбу глубокую, неодобрительную морщину. В глазах – злобное узнавание, от которого мне захотелось сбежать.

– Ты…

Его голос почти потонул в барном шуме, но я отчётливо расслышала неприязнь, осуждение и целую смесь разных чувств, от которых мне стало не по себе.

– Как ты посмела припереться сюда? – Почти прорычал бармен. – Столько времени прошло…

– Извините, мы знакомы?

Он хмыкнул так демонстративно, что я чуть не отшатнулась. Во рту появилась горечь возмущения. Я в первый раз видела этого человека, а он, по всей видимости, уже меня ненавидел.

– Уж знакомы. Что ты здесь забыла?

– Ищу своего отца. Роя Вествилла. – Повторила я. В первый раз это имя привлекло его внимание. – Вы не знаете, где он может быть?

– Шла бы ты отсюда.

– Что?

– Что слышала, милочка.

Сборище пропойц за ближайшим столиком разразилось хохотом. Грубость, стрелой пущенная в меня через барную стойку, попала точно в цель. Обида растекалась по конечностям, как яд, отравляла каждый орган своим внедрением. Но я не собиралась так просто сдаваться. Не за этим я проделала такой путь. Мне нужны ответы. А эти бармены всегда знают больше, чем притворяются.

Я достала из сумки кошелёк и шлёпнула двадцатку на столешницу.

– Скажите, где я могу его найти.

Но мой подкуп только разозлил бармена пуще прежнего.

– Забирай свои деньги, и выметайся отсюда, глупая девчонка. – Тон наглеца поднялся, как и градус неприязни между нами.

– Как вы смеете? – Возмутилась я.

Но моё уязвлённое самолюбие волновало бармена не меньше, чем популяция атлантических палтусов, вылов которых запретили из-за угрозы вымирания. Он закинул засаленное полотенце на плечо и угрожающе упёрся заплывшими бицепсами о стойку, всем своим видом показывая, насколько мне здесь не рады.

– Это ты как смеешь являться в мой бар и совать свои вшивые деньги? Проваливай туда, откуда приехала.

– Я не понимаю…

– Вот и я не понимаю, как ты могла так поступить! Выметайся. Предлагаю по-хорошему. Или я выволоку тебя силой.

Каждый мутный от алкоголя глаз приковался к этой нелицеприятной сцене. Люди хотели хлеба и зрелищ. Свой хлеб они получили и вливали в себя с жадностью потерянных в пустыне, а вот зрелище только наклёвывалось, и ни один не хотел упустить ничего интересного из нашей перепалки.

Выбора не оставалось. Ни мольбы, ни взятка не сработали, а только ещё сильнее настроили свирепого бармена против меня. Даже под кустистой бородой я видела, как заигрывали его желваки, так что сомнений не оставалось – если я не покину бар, то меня вышвырнут отсюда пинками. И никого даже не остановит ни то, что я девушка, ни то, что я на килограмм пятьдесят легче каждого из них.

Без лишних слов я забрала двадцатку со стойки и под пристальным взглядом вышла вон. Да, на острове не самый гостеприимный народ. Вечер остуживал соленоватый воздух, но лицо моё горело от несправедливого осуждения и непонимания, что сейчас вообще произошло. Что такого я могла сделать в свой прошлый визит, что меня так холодно встретили? Напилась в стельку с местными и устроила дебош? Танцевала пьяной на столе и била посуду? Не заплатила за заказ и скрылась с места преступления? Даже не помня случившегося, я была уверена, что не делала ничего подобного. Я редко пила, и не больше пары бокалов вина – маловато, чтобы словить алкогольный передоз и потерять рассудок.

Я вдохнула полную грудь сыроватого воздуха, которым не надышишься в переполненном мегаполисе. Он витает в городках, подобных этому, со всех боков омываемых водой.

Табличка на стене бара крупными буквами вещала о том, что он работает ежедневно с четырёх вечера и до четырёх утра. Стоило попытать счастья с гневным барменом при свете дня и без свидетелей. Он точно что-то знал, только не желал рассказывать, да и вообще видеть меня. Подкарауливать его перед открытием – дело рискованное, но выбора не оставалось.

Только я сделала два шага по направлению к припаркованному у дороги «фиату», как сзади раздался вопль, вылетевший из открывшейся двери, и снова всё стихло.

– Эй, мэм!

Других «мэм» на улице не наблюдалось, и я обернулась на не слишком вежливый призыв. У бара стоял тот самый пьянчуга, что болтался у барной стойки на грани реальности и алкогольного забытья. Он и сейчас еле держался на ногах, шатаясь незакреплённым парусом на шквалистом ветру. Красное лицо и густая растительность придавали ему лишних лет, а любовь к спиртному и жирной закуске – лишних килограмм. Заплывшие глаза блуждали по улице и кое-как сходились на мне.

– Вы мне?

– Тебе, тебе, красавица. – Он икнул и попытался подойти, но его качнуло, и он решил держаться освоенной стойки и не делать лишних движений. Нас разделяло несколько метров, но ветер всё равно доносил смрад дешёвого пойла до моих чувствительных ноздрей. – Я слышал, ты искала Роя?

Уж не думала, что мужчина, вроде этого стареющего пропойцы, может так меня взволновать.

– Вы знаете Роя Вествилла?

– Знавал когда-то.

Сердце бултыхнулось в груди, и мысли пошли рябью. Так говорят о тех, кто умер, не правда ли? У отца обнаружили рак незадолго до того, как он решился написать то письмо. Могла ли болезнь скосить его за этот год?

– Скажите, где я могу его найти. – Почти взмолилась я в ужасе, что может быть уже слишком поздно.

Но мужчина так просто не хотел разбрасываться ценной информацией.

– За двадцатку расскажу. Я видел, как вы совали её Фрэнку. – Он расплылся в щербатой, полусгнившей улыбке. – Чем я хуже?

С этой двадцаткой он вернётся в бар и пропьёт всё до последнего цента, но некоторых уже не исправить. Я достала двадцать долларов, от которых отказался бармен, и протянула пьянице.

– Вот так-то лучше.

– Так где Рой?

– Он живёт на Вэлли-роуд. Дом на воде.

– Но я там была, и, судя по всему, Рой давно там не появлялся.

Но мужчина лишь безразлично пожал плечами.

– Он и в баре-то давно не появлялся. Очень давно.

– Это не тянет на двадцатку.

– Вы спросили, где его найти, я ответил. – Пьянчуга попятился и поспешно спрятал деньги в карман под увесистым животом. Туда, где их точно никто не найдёт и не отнимет. – Удачных поисков!

Он засмеялся своему остроумию и, как я и предполагала, поплёлся назад в родную обстановку бара. «На глубине» – ему самое место. На глубине жизни и пропитых надежд.

Дневник завёл меня в тупик. Только бармен и Л. могли показать мне лазейку к отцу и моему прошлому, только одного я не знала, где искать, а другой нашёлся, но не станет со мной говорить даже под дулом пистолета. Возможно, стоит дать ему время, чтобы остыть, и попытаться снова. Правда оказалась слишком близко, чтобы отступать.

Отец успел меня научить хоть чему-то. Если щука сорвалась, не скручивай удочки.

Глава 6

28 сентября

– Куда едем?

– Дорчестер-авеню, 68.

Нежный трепет в груди от предвкушения чего-то важного. Наверняка то же самое чувствуют невесты, когда любимый мужчина приподнимает фату и заглядывает в глаза. Или бегуны, когда до финиша остаётся каких-то десять метров, а соперники плетутся в хвосте. Или рыбак, когда видит, что поплавок уходит под воду и кончик удочки прогибается от увесистого улова.

Вздох. Ожидание. А потом удар. Похожий на гром, от которого разверзлись безоблачные небеса. Машину крутит, как волчок от сильного толчка. Я впиваюсь одной рукой в дверцу, другой – в сидение спереди, но меня всё равно уносит, а потом начинает мотать по всему салону. Звон стекла, разлетающегося в щепки, как полено от лезвия топора. Острые стекляшки осыпают моё лицо, режут нежную кожу и забираются под лёгкую ткань сарафана. Кто-то кричит, может я, может водитель, а может и мы оба. Бездарный хор голосов, что не успели спеться, потому что не репетировали.

Какой-то хруст и боль в правом плече. Позвоночник складывает пополам и разгибало вновь, руки болтаются в невесомости. Пространство управляет мной, как марионеткой. Асфальт и небо мелькают так быстро, что я не успеваю понять, где что. А потом, точно фильм поставили на медленный повтор, боковая дверца слишком стремительно приближается ко мне. Висок встречается с ней. Яркая вспышка и кромешная чернота.

Я в десятый раз переписываю последние воспоминания, но никогда не могу вспомнить ничего больше. Только обрывочные сцены того, как такси кувыркается в воздухе и врезается в столб. Я перепробовала всё, чтобы вернуть память, но некоторые вещи покидают нас навсегда.

***

Почти каждая заметка в дневнике на протяжение этого года начиналась одинаково, пока я не перестала записывать свои попытки вспомнить обстоятельства аварии. Теперь я просто перечитывала наш диалог с таксистом и сумбурные картинки происшествия, как абзацы из книги или чужие мемуары, не имеющие ко мне никакого отношения.

Первое воспоминание, прокравшееся под кору моего травмированного мозга – белый потолок и тошнотворный запах антисептика. Голова трещит, а я даже не могу поднять правую руку, чтобы помассировать виски. Она плашмя лежит вдоль ноющего тела, как дохлая рыбёшка, чей хребет застыл в одном положении и больше никогда не обретёт плавности движений. Туман в глазах сливался с грязной белизной стен, и от этой пелены было никак не проморгаться. За дверью какой-то шум бурной деятельности, а в палате лишь отзвуки застывшей жизни в виде пикающего монитора, отсчитывающего колебания моего сердца.

Левой рукой я всё же смогла дотянуться до головы, чтобы проверить, что она на месте. Со всех сторон её сдавливали бинты, будто без них она могла развалиться на части. Рассыпаться, как вылетевшее лобовое стекло такси. Лицо саднило жжением, как от укусов десятков ос.

Меня засунули в этот кокон, кругом – ни души, которая могла бы объяснить мне, что происходит и как я вообще сюда попала. Паника одолела каждый сантиметр моего тела. Испарина проступила под свободной сорочкой и превратила меня в скользкого морского угря, что вот-вот выскользнет с хрустящих простыней и шлёпнется с высоты метровой койки. От страха пульс понёсся по экрану прибора стремительными зигзагами. В удушающем страхе я пыталась подняться, резко дёрнуться, чтобы проснуться от дурного сна. Я ведь должна сейчас отплывать на пароме на Нантакет, чтобы встретиться с отцом!

Спасение ворвалось в палату в виде обеспокоенного худого мужчины с курчавыми висками и крылатым носом. Он влетел со свитой верных медсестёр и суетой коридорных звуков, и они тут же обступили меня со всех сторон, как отец с друзьями обступали трофейного полутораметрового палтуса, выловленного у Провинстауна в заливе Кейп-Код семнадцать лет назад. Медсёстры замелькали в сознании пятнами своей бледно-голубой униформы, разбавляя белизну стен и белого халата врача хоть каким-то цветом.

Меня пытались успокоить, уложить обратно на подушки, но я продолжала метаться, пока мне что-то не вкололи. Приятное тёплое расслабление потекло по венам и утихомирило моё тело, пока белоснежный мир снова не погрузился в темноту.

Когда я снова пришла в себя, небо за окном уже потухло и не сияло голубой палитрой, а мою руку сжимало что-то тёплое. Со стоном я повернула голову и увидела сестру, за компанию задремавшую у моего сонного тела. Она согнулась пополам на придвинутой табуретке, примкнув своим стройным телом к жёсткому матрасу, но не выпускала моей руки. Только сейчас я заметила паутину красноватых порезов, что украшали мою бледную кожу, как пайетки – вечернее платье.

– Руби. – Прохрипела я, и она сбросила остатки сна. Отряхнулась от него, как собака от воды, и тут же вскочила.

– Софи! Господи, как я рада, что ты очнулась! Я позову врача…

– Стой. – Я ухватилась за её нежную, так непохожую на мою зазубренную, руку, как за спасительный канат на краю пропасти. – Не уходи. Что со мной?

– Милая, не двигайся. Пусть доктор тебя осмотрит, а потом поговорим.

Слишком много сил уходило на то, чтобы просто лежать смирно, а на споры и подавно. Я подчинилась и стоически вынесла тщательный осмотр доктора, того самого курчавого и широконосого человека в белом, что уже мелькал перед глазами раньше. Он представился доктором Эвансом, нейрохирургом и моим покровителем последние десять дней, что я пролежала в бессознательном забвении. После нелепых игр со слежкой за фонариком, измерении давления и взятия анализов, моё тело наконец оставили в покое.

– Вы попали в аварию, помните? – Спросил доктор, возвышаясь надо мной гигантской шпалой.

Я стала перебирать в памяти последние минуты перед белой вспышкой. Зал ожидания в порту Гианнис, какой-то мужчина, слишком громко жующий орешки из автомата, женатая пара, спорящая о забытых паспортах. Неужели паром, на который я села сорок минут спустя, затонул на полпути к Нантакету?

– В аварию? Что-то случилось с паромом?

От меня не укрылось, с каким беспокойством переглянулись доктор Эванс и Руби.

– Что последнее вы помните, мисс Вествилл?

– Как ждала отправления в Гианнисе. Что там случилось?

Доктор нервно переминался с ноги на ногу и заиграл челюстями, будто пробуя правильный ответ на вкус. Но сообщать плохие новости – часть его трудной работы. Пододвинув к постели табурет, на котором недавно дремала Руби, доктор присел и коснулся моей руки. И дураку понятно, что этот заботливый жест должен смягчить удар.

– Вы попали в аварию. Водитель впереди идущей машины потерял управление, вылетел на встречную полосу и протаранил ваше такси. От лобового столкновения вы несколько раз перевернулись и врезались в столб.

Я дёрнулась и вырвала руку из невесомой хватки доктора.

– Какая авария?! Я ведь собиралась отплывать на Нантакет! Не было никакого такси.

– Похоже, у вас ретроградная амнезия. – Видя наше с сестрой недоумение, он пояснил человеческим языком. – Частичная потеря памяти. Вы не помните ни момент аварии, ни месяцы, что случились до неё.

– Месяцы?

Поверить во все эти небылицы было сложнее, чем подвигать правой рукой. Всё это – глупый розыгрыш или дурной сон. Другого объяснения этой неразберихе моя больная голова не находила.

– Вы ударились головой и получили сотрясение мозга. От удара запросто могли потерять память, это обычная практика при черепно-мозговых травмах.

Обычная практика забывать несколько месяцев своей жизни? Для меня – очень даже необычная. Скорее, нереальная, как ловить сома на кукурузу.

– Вам ещё крупно повезло. – Всё пытался утешить меня доктор Эванс. – Помимо сотрясения, перелом правой руки, многочисленные ушибы и порезы.

Я снова взглянула на израненную руку и коснулась обжигающих точек на лице, отчего Руби поёжилась и отвела глаза куда-то в сторону.

– Всё могло быть гораздо хуже. – Доктор сглотнул очередную плохую новость. – Водитель такси не выжил. Как и виновник аварии. Вы пролежали без сознания больше недели, но теперь ваши показатели приходят в норму. Мы подержим вас ещё несколько дней и отпустим домой. Вам нужно будет пустить все ваши силы на восстановление, нужен постоянный уход.

При этих словах доктор Эванс оглянулся на сестру, и та только сдавленно кивнула. Он просидел надо мной ещё несколько минут, расписывая моё состояние и план лечения, но ясно было одно. Мне крупно повезло остаться в живых.

– Ей нужно отдохнуть. – Предупредил доктор сестру перед тем, как двинуться к выходу. – У вас десять минут.

За десять минут можно доплыть от Бостона до маяка на Оленьем острове на моторной лодке, поймать пять радужных форелей в клёв, но никак не получить все ответы, на которые я надеялась.

– Боже, Софи… – Как только дверь закрылась, сестра кинулась ко мне и обняла, отчего из меня вырвался протяжный стон. – Прости, прости, просто я так рада, что ты пришла в себя.

Что ты жива – читалось в её обеспокоенных глазах, так похожих на мамины. Мы с Руби – яблоки от разных яблонь. Она – точная копия матери, а я – отца. Она – такая же стройная, с тёмной гривой прямых волос и жёлтыми крапинками на радужке кофейных глаз. Отец же подарил мне не только любовь к океану, но и сильные плечи, волны непослушных локонов и зелёные глаза. Такие непохожие, мать и отец дополняли друг друга когда-то, как мы дополняли друг друга с Руби сейчас.

– Расскажи, что произошло. – Попросила я. – Только без всех этих медицинских штук.

– Тебе нельзя волноваться.

– Я десять дней провалялась в больнице и ни черта не помню, Руби. Разволноваться сильнее уже невозможно.

В наших спорах я всегда побеждала, потому что была упёртой, как папа. Сестре ничего не оставалось, как отойти в сторону, если уж я удумала отпраздновать день рождения на катере, а не в ресторане, отправиться на пикник на Касл Айленд, а не в парк Бель Айл Марш или купить ещё одну пару кроссовок вместо шпилек от Джимми Чу.

И Руби сдалась, уступила мне, как последние двадцать пять лет её жизни.

Она как раз показывала потенциальным покупателям светлую квартиру в Бэк Бэе, когда ей позвонил полицейский и сообщил, что я попала в аварию и меня увезли в больницу Бостон Мемориал. Какой-то мужчина разговаривал по телефону и не справился с управлением, после чего вылетел на встречную полосу на перекрёстке Коламбия-роуд и Гамильтон-стрит, и влетел в моё такси на скорости шестьдесят миль в час. До дома мне оставалось пять минут, но я так и не доехала.

Такси трижды перевернулось и вмазалось в столб. Таксист не был пристёгнут и в полёте вылетел через разбитое лобовое и погиб под колёсами идущей мимо машины. А я пробарахталась по салону и получила удар о боковую дверь, после чего потеряла сознание на ближайшие десять дней. Мою сумку вернули сестре только несколько дней спустя. Мобильный телефон был расколочен вдребезги, а половина вещей навсегда потерялись в паре кварталов от моей квартиры в Дорчестере. Розовая помада «Диор», которую Руби подарила мне на прошлый день рождения, дешёвые очки-авиаторы и кошелёк со всеми деньгами и карточками. Их удалось восстановить, в отличие от телефона, но меня мало заботили такие мелочи. Главное – уцелел дневник, который мог прояснить, что же случилось со мной в те последние три месяца, что вылетели из памяти вместе с таксистом.

Я выдохнула с облегчением, когда Руби протянула мне израненную, как и я, сумку, и я нашла в ней кожаный коричневый переплёт. Он потрепался, через всю лицевую обложку пролегала длинная царапина, но все страницы оказались на месте. Я стала листать единственную вещь, что могла вернуть мне память, но записи обрывались на единственной букве.

Л.

– Он не закончен. – Я трижды пролистала его от начала до конца, словно недостающие страницы могли появиться в нём сами собой. – Здесь только начало.

– Я знаю, милая. Извини, я не должна была, но перечитала все твои записи. Хотела узнать, что случилось с тобой. Они только о твоём приезде на остров.

Меня не волновало, что сестра бесцеремонно влезла в самое сокровенное, словно нам снова по десять лет. Теперь моя память была утеряна окончательно. Без остатков воспоминаний я не смогу вспомнить, нашла ли отца и почему последние три месяца провела на Нантакете, хотя собиралась задержаться там не больше, чем на две недели.

– Это я во всём виновата. – Вдруг призналась Руби, вытирая набухшие на длинных ресницах слёзы. Так непривычно было видеть её ненакрашенной и взлохмаченной, когда она даже мусор выносила при полном параде.

– Ты-то здесь при чём? Не ты выехала на встречку.

– Нет, но я злилась на тебя, когда ты решила ехать мириться с отцом. Так злилась, что не хотела слышать ничего ни о нём, ни о твоём пребывании на Нантакете. Мы ведь почти не общались последние три месяца, ты не помнишь?

После этих слов она тут же потухла, осознав, что я не помнила ничего.

– Мы общались только сообщениями. – Сказала Руби скованным печалью голосом. – Ты писала мне через день, чтобы я знала – с тобой всё в порядке. А потом и вовсе перестала писать. Какой же идиоткой я была!

– Перестань. Ты ни в чём не виновата. – Искренне заверила я сестру и сжала её руку в полсилы, на большее пока не хватало твёрдости. На языке зрел очень важный вопрос, который я боялась задавать. – Но ты ведь должна знать хоть что-то. Руби, я нашла отца?

Кофейный цвет её глаз разбавила мутная вода слёз. Она слабо кивнула.

– Нашла.

По телу прокатилось то самое чувство приятной истомы, что я уже чувствовала, когда медсёстры вкололи мне успокоительное. Так значит, я отыскала отца, помирилась с ним, наладила хоть что-то в своей жизни.

– Но ты нашла не только его. – Вдруг произнесла сестра, и всё внутри сжалось. – Что-то произошло на острове, Софи.

– С чего ты взяла? Я писала тебе об этом?

– Нет. Но ты собиралась расторгнуть аренду. Ты вернулась, чтобы уехать навсегда.

Глава 7

2 октября

Дом, милый дом.

Проторчав несколько дней в палате, было так приятно вернуться туда, где стены не удручали белой пустотой и пахло цветами, а не лекарствами. Руби всегда обладала тонким вкусом и чувствовала красоту во всём, от гардероба до интерьера своей комнаты. Уже с двенадцати лет она тратила по полчаса, чтобы подобрать джинсы под блузку, когда бежала с подружками в кино, а я лишь взбивала свои кудри пальцами и никогда не пользовалась расчёской – тогда спиральки волос пушились и превращали мою голову в отцветающий одуванчик.

Мне всегда нравилась квартирка Руби в Чарлстауне, на витиеватом пятачке, который обрамляла река Мистик. И пусть из её окон не было видно синеву воды, летом, когда все форточки нараспашку, внутрь залетали так любимые мной запахи речной свежести и свободы.

Руби взяла отгул на работе, скинув показ квартир на какого-то помощника, а сама заехала за мной и помогла перевести вещи из съёмного жилья к ней.

К наставлению доктора Э. она отнеслась слишком серьёзно и не собиралась спускать с меня глаз двадцать четыре часа в сутки, пока я полностью не встану на ноги. Нам снова предстояло жить вместе, как в старые добрые времена, когда мы боролись за ванную в утренней суматохе перед работой, спорили, какую пиццу заказать на ужин, пепперони или мексиканскую, и хохотали над юмористическими шоу, которые крутили каждую пятницу.

С тех пор прошло столько времени. Мы повзрослели и стали независимыми, друг от друга и от прошлого. Но всё рано или поздно возвращается на круги своя. Всю жизнь я заботилась о младшей сестре, но после аварии роль заботливой курицы-наседки взяла на себя Руби. Помогла мне переодеть больничную сорочку на джинсы и толстовку и подняла крик, когда я здоровой рукой ухватилась за сумочку, пусть та и весила всего ничего.

– Память может и не вернуться. – Предупреждал доктор Э. перед выпиской. – Мозг – штука неизведанная и крайне нестабильная. Он может защищать вас от слишком горестных или слишком радостных воспоминаний. Но не переставайте пытаться. Может, стоит вернуться к тому месту, которое вы забыли. Знакомые вещи помогают вспомнить.

Руби эта идея не понравилась, поэтому мы отложили её на потом, в долгий ящик. Первым делом нужно было залечить раны телесные, чтобы приступать к душевным. Рука восстановится не раньше, чем через три недели. Порезы на лице заживут и того быстрее, хотя два самых глубоких, на левой скуле, только-только избавились от швов и вполне возможно останутся со мной до конца моих дней в виде белёсых шрамов. Эти отметины – напоминание о том, что я выжила.

Столько непонятного осталось в салоне того разбитого такси. Я не помнила даже лица водителя, но оплакивала его, как доброго знакомого. Окажись мы на том перекрёстке минутой позже или раньше, он бы всё так же возил пассажиров и ворчал на грязные ботинки, а я… ну а я бы всё помнила.

Руби сказала, что я вернулась, чтобы уехать навсегда. Об этом свидетельствовало последнее сообщение, что я отправила сестре за день до посадки на паром на Нантакете. «Нам нужно серьёзно поговорить. Скоро буду дома». Я успела позвонить хозяйке своей квартиры и сказать, что разрываю договор аренды, потому что хочу переехать. Встретившись с миссис Д., мы выяснили, что я должна была в тот же день подписать документы, собрать вещи и оплатить последнюю неделю проживания. Она была крайне недовольна, что я так и не явилась в тот день, ведь на квартиру уже нашлись желающие и даже внесли задаток, но так и не смогли въехать, потому что все комнаты были забиты моими вещами. Узнав об аварии, увидев пораненное лицо и руку на перевязи, она, конечно, сжалилась, но вердикта не изменила. Я должна была сдать квартиру и уйти прямо сейчас, ведь она собиралась куда-то уезжать.

Ерунда какая-то. Я не помню ни звонка миссис Д., ни сообщения Руби, ни причины, по которой собиралась покинуть квартиру, в которой прожила столько лет. Мы набили коробки и сумки всеми моими пожитками, протряслись в «жуке» сестры до Чарльстауна и перевезли всю мою жизнь сюда.

Три месяца жизни смыло заливом Нантакета, и не было никого, кто мне бы о них напомнил. Тайна, покрытая мраком и осколками разбитого лобового стекла такси.

***

Каждое утро начиналось одинаково. С дневника, который был всегда со мной.

Я перечитывала старые записи и тренировала память, боясь позабыть и всё то, что случилось после аварии.

Помню, какую тоску я испытала, открыв дверь квартиры Руби. Она успела подготовить её к моему приезду: надраила до блеска, поставила в гостиной свежие розы, которые так любила наша мама, постелила чистое бельё в гостевой спальне и повесила второе полотенце в ванной. В холодильнике меня уже поджидали баночки любимого йогурта с персиком и черникой, связка бананов и сыр бри – мелочь, которая растрогала меня до глубины души. Так бесценно, когда кто-то помнит твои привычки наизусть.

После больничной стряпни наспех пожаренный омлет с черри от шеф-повара Руби исчез с моей тарелки со скоростью молнии, рассекающей небо. Мы раскладывали мои вещи по полкам, вернее, Руби раскладывала, а я бесполезно подавала ей что-то лёгкое здоровой рукой. Пока правая не оправилось от перелома, я мало на что годилась, и на работе мне подписали больничный отпуск на месяц вперёд.

– Можешь оставаться, сколько захочешь. – С любовью сказала Руби, развешивая мои платья в шкаф.

– Спасибо, сестрёнка. За всё, что ты для меня делаешь.

– Да брось. Я всё ещё чувствую себя виноватой, что отпустила тебя или что не поехала с тобой. Или хотя бы за то, что все эти месяцы злилась на тебя и отказывалась разговаривать. Как подумаю, что мы бы сейчас не терялись в догадках, что случилось за эти три месяца, если бы я отвечала на твои звонки…

– Всё это в прошлом. – Вздохнула я, приобняв сестру. – Во всём, что случилось, виноват только тот, кто врезался в нас. И всё.

– Что ты намерена делать дальше? – Руби отстранилась и достала из коробки очередную стопку моих вещей, пока я возилась с книгами и хаотично расставляла их на настенную полку, освобождённую специально для меня.

– Восстанавливаться, как и велел доктор Эванс.

– Я имею в виду… с памятью. Знаешь, я разузнала про амнезию. Ты можешь попробовать походить к психотерапевту, попробовать гипноз или арт-терапию. Я читала, что рисование активирует зоны мозга, ответственные за воображение, память и мышление.

– Я думаю вернуться туда.

– Что?

Руби так резко разогнулась, что закружилась голова у меня. Её внимательные глаза сверлили меня знакомым выражением, что появилось в тот раз, когда я показала ей письмо отца. Я знала, что эта затея не найдёт поддержки у сестры, но возвращение на Нантакет казалось мне более действенным способом всё вспомнить, чем мазня по холсту с группой таких же забывчивых пациентов. Я не успела открыть рот, как Руби всплеснула руками:

– Даже слышать не хочу! Ты не поедешь на этот проклятый остров!

Она поставила точку в нашем споре одним единственным взглядом, что испепелил все мои внутренности, превратил их в дымящуюся крошку. Мы снова ворошили прошлые разногласия, и я решила оставить их на потом. Руби в сердцах бросила на кровать чемодан и дёрнула замок.

– Это ведь мой чемодан, с которым я ехала на Нантакет. – Припомнила я, пусть он и казался не таким увесистым, как когда я уезжала.

Руби заметно остыла, как бывало всякий раз, если речь заходила об аварии и тех ужасах, что чуть не разлучили нас навсегда.

– Да. Полицейские передали его мне, когда осматривали такси. Он лежал в багажнике и почти не пострадал. Только слегка потрепался.

Мы стали плечом к плечу и воззрились на чемодан так, словно в нём тикала бомба. Его внутренности могли напомнить мне хоть что-то из прошлого. Так хотелось потянуться обеими руками и выпотрошить содержимое на покрывало, но правая рука всё так же неподвижно висела на повязке, как в гамаке. Потому я стала осторожно доставать вещи левой рукой и выкладывать их на кровать, как старинные реликвии, что вот-вот могут развалиться от одного неаккуратного движения.

– Я бегло просмотрела его, но особо не рылась. – Предупредила Руби, следя за каждым взмахом моей руки. – Искала второй дневник, но там его не было.

Там вообще не было ничего интересного. Дезодорант и баночка начатых духов, зубная щётка и крем для рук, джинсовая куртка на случай, если будет прохладно, ведь, как мне сказали, я приехала в одном сарафане, хотя дело близилось к прохладной осени. Книжка в мягком переплёте – всегда брала их с собой в дорогу, но этот роман не помнила. Он точно был не из моих. Уильям Соммерсет Моэм. Старый, с перегибом на потёртой обложке и закладкой на двести двадцать шестой странице. Внутри – ни листочка с именем, номером телефона, чеком или хоть чем-то, что скажет, откуда она взялась. В последний раз запустив руку в пасть раскрытой молнии, я наткнулась на что-то шуршащее.

– Что это? – Озвучила Руби мой вопрос. – Я не вскрывала, подумала, что неважно.

Свёрток в пузырчатой плёнке, которой обычно оборачивают хрупкие вазы или посуду, был так замотан, что не пропускал ни намёка на то, что скрывалось внутри. Одной рукой я никак не могла совладать с клейким скотчем, так что Руби пришлось сбегать за ножницами и помочь мне вызволить загадочную посылку.

– Бутылка? – Удивилась Руби, снова прочитав мои мысли.

– Корабль в бутылке. – Поправила я её, крутя в руке необычный сувенир, чудом не разбившийся в аварии.

Стекло поблескивало от света, заглядывающего через тюль моей новой-временной спальни. На нём проступали отпечатки пальцев кого-то, кто уже касался бутылки. Внутри – крошечный кораблик, уменьшенная копия шхуны из позапрошлых веков, с белым парусом и неразборчивым названием на борту. Красивые буквы, выжженные на маленькой дощечке, было не прочитать.

– Похоже на букву «С». – Прищурилась Руби, разглядывая диковинку с тем же пристрастием, что и я. – Откуда он у тебя? Хотя, глупый вопрос, ты ведь ничего не помнишь. Там нет имени мастера или чего-то такого?

Я обсмотрела бутылку с парусником несколько раз, но так ничего и не нашла.

– Наверняка просто безделушка, которую ты купила на острове. – Пожала плечами Руби и позабыла о бутылке, принимаясь за следующую коробку. – Тебе точно нужны все эти рыбацкие снасти?

Только несколько недель спустя, когда я купила лупу и снова обследовала название корабля, я поняла, что он не был простой безделушкой. Потому что каждый мой взгляд на корабль волновал сердце так, словно он значил для меня слишком много. Потому что там и правда была буква «С», которая плавно перетекала в моё имя.

Парусник назывался «Софи».

Глава 8

14 ноября

Ничего не помогает. Ни сеансы с психотерапевтом по пятницам, ни эта никчёмная арт-терапия, на которой так настаивала Руби. Только авария вспышками возвращается в хранилище памяти, но ничего о поездке на Нантакет. Словно её и не было.

Сколько бы я не порывалась вернуться на остров, Руби начинала кричать и просила оставить эту идею, похоронить её вместе с надеждой помириться с отцом. Мы уже дважды ссорились, и я перестала спрашивать. В последний раз она вскочила с дивана и, покраснев от ярости заявила: если я уеду, она навсегда вычеркнет меня из своей жизни. Ультиматум, который я не решалась проверить на прочность. Я могла бы обидеться на её поведение – словно она не хочет, чтобы я вспоминала. Но, видя эти карие мамины глаза, полные боли и отверженности, я видела ту маленькую девочку, которая всё продолжала спрашивать, почему отец её не любит, почему все её бросают, даже любимая мама. Руби боялась, что, отыскав правду, я всё же исполню задуманное и уеду насовсем.

Отношения с сестрой стали для меня самым важным, чем нечто иллюзорное и невозвратимое.

Но я не перестаю думать об острове. Работа не спасает, как и совместные вечера с Руби, ведь мыслями я всё время возвращаюсь к тому пробелу, что никак не удаётся восполнить. Спасаюсь только вечерами, когда она бежит на очередное безнадёжное свидание. Ищу ничего не значащую информацию о кораблях в бутылке, перечитываю последние записи дневника, почти заученные наизусть.

Что-то держит меня там. Сердце рвалось, ныло, иногда даже болело по чему-то, что я оставила на острове. Но я связана по рукам и ногам, чтобы выяснить, по чему именно.

***

До открытия бара ждать слишком долго, а ожидание томительно, если больше ничего не остаётся. Вернувшись вчера вечером в «Лебединую заводь», я позвонила в единственную на острове больницу, но там не числилось пациентов с именем Рой Вествилл, а если отец там и наблюдался последний год, то вежливая, но строгая медсестра отказалась давать хоть какие-то сведения о пациенте. Ещё одна ниточка обрывалась, а в катушке их и так почти не осталось.

По мере того, как ночь набегала на остров, самые тёмные мысли появлялись в моей голове. Заброшенный дом на Вэлли-роуд, облюбленный бар, где он давно не появлялся… Отца могла сожрать болезнь, пока я жила своей жизнью в Бостоне, не желая ссориться с Руби и отправляться на поиски воспоминаний. Несколько месяцев мы с ней жили в состоянии недосказанности: я молчала о желании уехать, а Руби – о страхе быть снова покинутой любимым человеком. Единственным, кто её любил и кто остался у неё на этом свете.

Когда тебя бросают, это прожигает клеймо на твоей душе. Его не свести, не вылечить примочками. Оно ноет, жжётся и чешется, и оно всегда с тобой. Клеймо «недолюбленной» прожгло душу Руби до самого основания. Как и многие брошенные дети, она винила себя в побеге отца, в невнимательности матери, что питалась своей болью и порой забывала о дочерях. Она встречала только ненадёжных парней, что бросали её после нескольких свиданий или крутили роман с кем-то ещё, о чём она узнавала, как только начинала верить в счастливое будущее.

У Руби не было никого, кроме меня, и парочки подруг «с натяжкой», которые появлялись на праздники и загульные выходные, и исчезали, когда нужно было подставить плечо. Кроме моего у сестры больше не было плеч, на которые можно опереться. И я не могла лишить её этой опоры, променять на блудного отца, пусть в моём прошлом и зияла дыра, протяжённостью в три месяца.

– А если ты всё вспомнишь и уедешь, как и собиралась? – Спрашивала она, когда мы уютно устраивались на диване перед сериалом, и клала голову мне на плечо.

– Я никогда тебя не оставлю. – Шептала я ей на ухо сокровенные слова, которые она хотела услышать.

Но я всё же здесь, и я не отступлю, раз так многое поставлено на кон.

После больницы я зашла в общую базу администрации социального обеспечения и вбила данные об отце в графу поиска, что проделывала весь год. Долго ждала, перед тем как нажать кнопку ввода, и прислушивалась к крику лебедей в бухте. Но выдохнула, когда сайт в сотый раз оповестил о том, что там не числится свидетельства о смерти Роя Вествилла. Судя по всему, он всё ещё жив.

И без того беспокойный сон прервал лебединый гогот. В такой тишине он барабанным боем бился о перепонки. Просыпаться на рассвете в спокойной глуши – одно удовольствие. Может, потому я хотела променять задыхающийся Бостон на этот райский уголок?

Выжидать в четырёх стенах было сущим мучением. Позавтракав чашкой кофе, я обследовала окрестности, раз уж вчерашний дождь и поиски воспоминаний помешали насладиться «Лебединой заводью» сполна.

Всё успело высохнуть после проливного дождя. Пекучее солнце иссушило травянистый берег и россыпь барвинков – синие веснушки на лице самой природы. Они тянулись от заднего крыльца до самого края бухты, где синева цветов перерастала в синеву воды. Чуть дальше в изящных позах плавали белые лебеди и изредка ныряли, подрагивая красными лапками. Увидев меня, они подплыли чуть ближе, надеясь получить какое-нибудь угощение – наверняка временные обитатели «Лебединой заводи» постоянно подкармливали птиц хлебом. Чёрного сородича среди них не было видно, и я всё больше уверяла себя, что его появление в ливень – всего лишь мираж или игра бурного воображения. Слишком много мне повстречалось дурных знаков, чтобы приписать к ним ещё один.

К десяти я не выдержала и снова села за руль, прихватив с собой дневник и «Софи» в бутылке. Весь этот год я ощущала себя подобно этому паруснику – заточённой в непробиваемый купол из стекла и неволи. И пусть даже авария не разбила ни одного из нас, мы всё так же плавали каждый в своей тюрьме.

– Вы вернулись! – Радостно поприветствовала Донна, как только я появилась в дверях «Чёрной жемчужины». – Нашли то, что искали?

– Пока нет, но я ищу.

– Тот кто ищет, всегда найдёт. – Многозначительно поделилась женщина мудростью и проводила меня сквозь пустующие столики к тому же, за которым я обедала вчера. – Вам как обычно или попробуете что-нибудь новенькое?

Довольно странно слышать «как обычно», ведь я бывала здесь только раз. Это навеяло ощущение дежа вю – так воспоминания годичной давности давали о себе знать, но никак не прорывались наружу. Наверняка я часто завтракала или обедала в этой забегаловке в свой предыдущий приезд на остров, но не помнила вкуса ни одного из местных блюд, однако очень хотела перепробовать. Может, одно из них оживит вкус прошлого на языке?

На этот раз я выбрала «Поднять паруса», закуску из гренок и рыбного паштета, «Порт Ройял», крабовый салат с помидорами, и даже согласилась на десерт «Мечта капитана», которым назвали простой яблочный пирог. Столько лет отказываясь от рыбных блюд, на Нантакете меня тянуло на всё морское. Отцовская одержимость океаном словно передавалась мне даже на расстоянии в непроходимые мили леса и дорог.

Синдбад узнал меня и занял почётное место напротив, выпрашивая хоть кусочек краба или крошку пирога. Донна то появлялась, то исчезала на кухне, обслуживая неожиданно пребывающих посетителей, что постепенно отходили ото сна. Не надеясь на удачу, я спросила её, не знает ли она Роя Вествилла, здешнего рыбака, но она лишь покачала головой, как и в прошлую нашу встречу.

– Прости, дорогуша, мы с мужем только пару месяцев назад переехали на остров. Кроме «Чёрной жемчужины» и дома я почти нигде не бываю, так что не особенно знаю местных.

Оставался только бармен Фрэнк – он-то уж точно знавал почти всех рыбаков, что даже на суше не обходились без глотка свободы, но находили её в бутылке с пивом или в стакане с виски. Глоток свободы от бремени на земле, от тревог и несбывшихся ожиданий. Все мои воспоминания из детства размылись годами, но почему-то всё, связанное с отцом, запомнилось чёткими кадрами, как на проявленной фотоплёнке. И ни на одном из кадров он не мелькал со стаканом или бутылкой в руке. Свои выловленные трофеи он обмывал холодной водой из залива и солью вспотевшей кожи, но никак не адским пойлом, которое так многих свело с ума.

За семнадцать лет можно успеть так много: объехать полмира, сменить десятки работ, несколько раз влюбиться, излечиться от страшной болезни или наоборот подхватить неизлечимый недуг и, уж конечно, обзавестись дурными привычками. Вот только мне всё равно не верилось, что тот крепкий телом и духом человек, что лохматил мне выгоревшие на солнце кудри и полоскавший со мной пятки в игривых заливах океана, мог променять свою свободу на выпивку. Ведь спиртное загоняет нас в плен, возводит решётки вокруг нашей воли и делает из нас рабов своих желаний.