Зов Оз-моры

Эпиграф

«Отец у него черемисин, а мати русалка, Минка да Манька.

А он, Никитка, колдун учинился… да и к чертям попал в атаманы»

Протопоп Аввакум «Послание старцу Ионе»

Ночь в Челнавской чаще (пролог)

Дождик. Намокли и ветви орешника, и трава, и лесная подстилка… а во рту шершаво и сухо. Сложить бы ладони лодочкой, подставить под живительные капли и подождать, пока наполнится пригоршня… но нет, руки не слушаются. Как же хочется пить!

Денис прижался губами к рукаву зипуна и начал жадно высасывать из мокрого сукна влагу — грязную, солоноватую от крови, пахнущую лесной прелью. Он радовался, что осень в нынешнем 145[1] году стояла неправильная, по-летнему тёплая. Покров[2] уже прошёл, а заморозки не случались ещё ни разу. Значит, оставалась надежда, что эту ночь удастся пережить.

Когда жажда отступила, он прислушался к звукам леса. В шелесте дождя, шёпоте ветра и шорохе ещё не опавших листьев ему померещились взмахи крыльев огромной ночной птицы — непомерной величины филина, который снижался, чтобы впиться когтями в пораненные плечи.

«Сбивает с толку рогатый! Помрачает мой разум. Изыди, бесово наваждение!» — прошептал Денис. Он хотел перекреститься, но не сумел даже сложить двуперстие: скрючило пальцы правой руки.

Изыди, бесово наваждение! В лесу и без тебя страшно. Тут водятся и волки, и медведи, и кабаны. Конечно, осенью зверь сыт и обычно обходит человека. Обычно… но не всегда. Разве предугадаешь, пробежит он мимо или нападёт, возбуждённый запахом крови? Ну, и как отбиваться, если даже подняться на ноги не получается?

А ведь есть звери и опаснее волков! С саблями, с бердышами, с собаками… Они, наверное, уже идут по следу. Как спастись от второй погони? Надо заползти глубже в ночную чащу! Люди Быкова туда не сунутся. Испугаются заблудиться в ночном буреломе, да и Вирь-аву[3] убоятся. Кто ж из козловцев её не страшится? Мордва на торге только о ней и жужжит, предостерегает…

Вирь-ава! Ужасающая Дева леса. Громадная, словно дерево, и злобная от одиночества. Ей и сабли нипочём, и топоры, и даже пищали. Как схватит да хряпнет о ствол осины — так и останешься умирать в безлюдных дебрях с переломом спины. Кричи, не кричи — никто тебя не услышит, не спасёт.

«Люди Быкова не полезут в Челнавский лес, — успокаивал себя Денис. — А на меня, израненного и покалеченного, Вирь-ава не нападёт, ведь и у лесной русалки есть сердце».

Его зипун так напитался дождевой водой, что весил, казалось, целый пуд. Трудно было ползти в нём, но и скинуть нельзя: октябрь всё-таки на дворе. Чёрные и густые, как у цыгана, кудри давно уже не пенились, а сбились в колтун и намокли. Денис теперь жалел, что не отстриг их перед дорогой.

Силы оставляли его. Он рывками продолжал свой путь, вскрикивая от боли в вывихнутой ноге. Вдруг его левая рука наткнулась на маленький шарик, скользкий и твёрдый. «Вроде дикое яблоко», — обрадовался Денис. Подполз, понюхал. Да, пахнет яблоком! Пододвинул находку ко рту и осторожно надкусил. Да-да, дичок-кислица!

Он начал наощупь искать душистую горьковатую падалицу, которую дерево сбросило совсем недавно. Денис жадно ел яблоки, забыв и о погоне, и о Вирь-аве, и о волках, и о гигантской хищной птице, которая мерещилась ему чуть меньше часа назад.

Утолив голод, он собрался с духом и вновь стал продираться через упругие ветви подлеска, вдыхая влажный воздух, напитанный запахами прелости и грибов. Денис полз, пока не добрался до поляны, посреди которой лежало старое поваленное дерево, покрытое мхом и розетками молодых опят. Ни обогнуть его, ни перелезть через него уже не оставалось сил.

Вдали между деревьями холодно засветились чьи-то глаза. Неужели волки? Денис с опаской наблюдал за этими огоньками. К счастью, они не приближались к нему. Помелькали, а потом и вовсе исчезли.

Он почувствовал, как часто и неровно бьётся его сердце, как кровь приливает к вискам. Понял, что больше не сможет ползти. Положил голову на трухлявый ствол, прижался щекой к мягкому влажному мху и прислушался к окружающим звукам.

Со всех сторон доносилось слабое шуршание.

Это черви-выползки высовывались из норок, чтобы утащить туда преющие травинки и полакомиться в безопасности: под землёй ежи не достанут.

Это мыши-полёвки шустро обгладывали подосиновики, опасаясь встречи с совой или лисицей.

Это мокрые листья падали с осин, приумножая толщину лесной подстилки.

Лес жил своей непостижимой ночной жизнью, не обращая внимания на погибающего человека. «Где сейчас моя белоснежка? — спрашивал себя Денис. — Поди, к своим убежала. Встретимся ли мы когда-нибудь? Нет, конечно… а ведь у нас даже медовый месяц не закончился…»

Он попытался уснуть. Зажмурился, надеясь увидеть в дрёме лицо юной жены и услышать её голос — но нет, перед закрытыми глазами замелькали рожи подручных Быкова.

Они настигли Дениса этим вечером на опушке Челнавского леса. Он ехал из крепости в крепость за новой жизнью. С женой и двумя друзьями, холостыми ремесленниками из посадской слободы. Дорога у них был недолгая, чуть больше полусотни вёрст[4]. Осилив три четверти пути и промокнув под недолгим дождиком, беглецы решили остановиться на опушке. Они уже чувствовали себя в безопасности: за рекой Челновой заканчивался Козловский уезд. Так почему бы не отдохнуть и не обсушиться?

Не успели они расположиться вокруг костра, как подоспели люди Быкова. Спешились, не торопясь подошли. Тот, что был у них главным, властно отчеканил:

— Вертайтесь назад в Козлов[5] и поклонитесь Путиле Борисовичу! Глядишь, он вас и простит. Если побьёт, то не слишком больно.

«Ну, и мордоворот! — посмотрев на его мерзкое щербатое лицо, подумал Денис. — Ни бердыша, ни пищали, ни берендейки… Это не стрелец. Точно беглый колодник! Да и остальные тоже… но это даже хорошо. С настоящими бойцами попробуй справься, а с этими можно попытаться. Втроём против четверых? Почему бы и нет!»

Подручный Быкова не думал, что ремесленники откажутся ему повиноваться. Не знал, как сильна была их мечта. Не услышав ответа, он повторил:

— Ну чё, сами вернётесь — или силу применить?

— Мы же вольные люди. Слобожане. Не тягловые, не крепостные, — возразил Денис.

— Собирайтесь по-хорошему. Не то покажем вам, какие вы свободные!

Денис молча выхватил отцовскую саблю. Оба его попутчика тоже взяли в руки оружие. На отполированных лезвиях заиграли огненные блики…

Почему же Быков распорядился задержать и вернуть домой трёх слобожан? Они ведь не совершили никаких преступлений и по закону были вольными людьми. Так Путила Борисович понимал свой долг перед уездом, где служил стрелецким и казачьим головой[6].

Быков, родом из небогатых болховских дворян, всю жизнь провёл в седле и мыслил незатейливо. На мир он смотрел с башни военной целесообразности. Если человек нужен для обороны Козлова, то должен быть навечно прикреплён к городу, прибит к нему гвоздями, как подкова к копыту лошади. И неважно, свободный он или нет. Путила Борисович в такие тонкости не вдавался.

Козловцев, которые пытались перебраться в Тамбов[7], люди Быкова «имали и били, и грабили, и жён их позорили, а бив и ограбля, отсылали назад в Козлов город». Так потом напишут подьячие в судебных бумагах.

Из тех же беглецов, которые были особенно нужны для обороны крепости, Путила Борисович выколачивал мечты собственными кулачищами. Не доверял подчинённым, опасался их мягкосердечия.

Денис, как назло, требовался граду Козлову. Его там знали как мастеровитого кузнеца-оружейника, а в конце лета он доказал, что и бердышом, и пищалью владеет…

-

[1] В XVII веке летосчисление велось от сотворения мира. 145 (7145) год — 1636 год от Р.Х.

[2]Покров Пресвятой Богородицы в 1636 году — 1 октября по старому стилю (11 октября по новому).

[3]Вирь-ава, Вирь-азорава — мордовская богиня леса, покровительница животного мира. В романе используется нетрадиционный перевод слов Вирь-ава и Ведь-ава — «Дева леса» и «Дева воды». Автор считает его уместным, так как обе богини виделись мокшанам девушками.

[4]Верста во времена царя Михаила Фёдоровича составляла 1,49 км.

[5] Крепость Козлов (с 1932 года — город Мичуринск) была основана в 1635 году на реке Лесной Воронеж, рядом с дубравой Козлово урочище.

[6] Стрелецкий и казачий голова командовал полком, где насчитывалось от 500 до 1000 человек. Избирался стрельцами и утверждался Стрелецким приказом. Подчинялся воеводе.

[7] Крепость Тамбов была основана в 1636 году на реке Цне, примерно в 70 км к востоку от Козлова. Первоначальное русское название — Тонбов, а мокшанское — Томбу (от слова томба — омут).

Часть 1. Козлов город

Глава 1. Омрачённый праздник

Утром Ильина дня[1] Денис не услышал предрассветную петушиную перекличку. Спал как убитый: умаялся накануне. Тяжело ему было без жены, всё по дому приходилось делать самому, а тут ещё и заказов невпроворот. Не только для военных нужд. Слобожане часто просили его сделать какую-нибудь мелочь — кто светец, кто ухват, кто дверные петли… Как им откажешь?

Вот и вечером накануне Ильина дня, закончив выправлять сабли для гарнизона, Денис выковывал железные полосы для сундука одного торговца из промысловой слободы. Отложить работу на завтра он не мог. «Трудиться на праздник грешно. Возьмёшь молот в руки — навлечёшь беду и на себя, и на весь град Козлов», — говорил отец Иаков, настоятель храма Покрова Пресвятой Богородицы. Денис ему верил.

Когда он пришёл домой, уже начало темнеть. А ведь надо было ещё испечь няню и лепёшки к праздничному столу. Сычуг, мозги и обрезки мяса он купил рано утром, а теперь набил бараний желудок начинкой и поставил в печь. Потом ещё с тестом возился, в доме убирался — и спать лёг далеко за полночь.

Когда Денис оторвал щёку от подушки, над чёрной гривой Козлова урочища уже поднялось солнце. Его лучи пробились через щели волоковых окон, напустили зайчиков в избу. Послышался стук соседского топора, настолько громкий, резкий и въедливый, что заболел зуб. Значит, поспать больше не удастся. Пора встать, проветриться.

Во дворе стоял гнетущий зной. Такого жаркого лета на памяти Дениса ещё не было. Он подумал, не поплавать ли в Лесном Воронеже, благо до него было рукой подать… но вовремя вспомнил, что отец Иаков запретил сегодня купаться: «На Ильин день в реке анчутки пробуждаются, треокаянные и злопакостные. Не в меру боевитыми становятся. Запросто утопят или нашлют болезнь».

Сосед закончил работать с топором. Денис обрадовался тишине и вернулся в избу. Собрался было прилечь на полати, чтобы ещё прикорнуть, но тут раздался взбудораженный голос юного подмастерья:

— Ну, ты и спишь, Денис! Колотушками не разбудишь.

— Упрел вчерась.

— Будет спать!

— Чего так рано притащился? — раздражённо спросил Денис, открывая дверь. — Сегодня ж праздник.

— Тут такая кулемесица! Глашатай орёт на площади. Люди с ума сходят.

— И чего он орёт?

— Кличет всех неслужилых к съезжей избе. Изутра помчим в детинец. Сразу, как глаза продерём. Сам Иван Васильевич будет речь держать.

— И чего этому идолу ржавленному понадобилось?

— Будто не разумеешь?!

Проводив Акима, Денис выскочил в посадскую слободу, прошёлся по ней, заглядывая к соседям и всматриваясь в лица редких прохожих. Тревога, как дым, стелилась по городу, окутывала дворы, плетни, огороды, деревянные домишки. Неспроста, ой, неспроста воевода Иван Биркин[2] решил собрать козловцев!

Ближе к вечеру в избу Дениса ввалились гости, все холостые мужики — Аким, кузнец Степан и два столяра, Фёдор и Афанасий. Принесли с собой нехитрые блюда из мяса, как и положено на Ильин день. Денис вытащил из печи няню, порезал огурцы и печёную репу, поставил на стол кувшин с крепким хлебным вином. По избе растёкся густой сивушный дух.

— Вот что люди поговаривают, — сказал Аким, который уже успел обежать весь Козлов. — Ни свет ни заря к Иван Васильевичу прискакал вестовщик из Тонбова. Взмыленный. Дурные вести привёз.

— Можно догадаться, какие, — ухмыльнулся Фёдор.

Остальные гости угрюмо кивнули. Денис тоже.

Можно догадаться! Зимой крымский владыка Инайет Гирей счёл, что Москва платит ему слишком мало «поминок» — денег на откуп от набегов. А ведь она каждый год отдавала Крыму почти десять тысяч рублей! Громадную сумму! Строительство обеих крепостей, Козлова и Тамбова, и то обошлось дешевле.

Царь отказался увеличить «поминки», и хан стал готовить свирепый набег на южные окраины Московского государства. С того времени жизнь козловцев превратилась в ожидание неминуемого разорения города.

Мрачные вести приходили из-под Белгорода и Валуек, из Елецкого, Курского, Мценского, Орловского уездов. Степняки жгли деревни, уводили в Крым людей и скот. Накануне Николы Вешнего татарский отряд обогнул Козловский вал и проник в Верхоценскую волость, во владения великой инокини Марфы, что лежали к северу от Тамбова. Там, в вотчине матери царя, враги взяли в полон жителей деревни Хмелевой и ушли в степь с большим ясырём — пленниками, которых собирались продать туркам.

Настичь татар удалось лишь близ Лебедяни, на перелазе через Дон. Русские пленники вернулись домой и рассказали, что готовится ещё один набег. Тамбовский воевода Роман Боборыкин[3] послал к Хопру сторожевых казаков и в ожидании их не спал три ночи. Когда разведчики вернулись, Роман Фёдорович немедленно отправил донесение в Москву и вестовщика в Козлов. Выслушав этого вестника, Иван Биркин понял, что придётся собирать ополчение, и велел глашатаю объявить сбор.

— Сколько же татар к нам идёт? Сможет город устоять или сгорит? — вслух задумался Денис.

— Изутра узнаем, — ответил Аким. — От самого воеводы.

— И так ясно, что много, — вздохнул столяр Фёдор. — Иначе Биркин не созывал бы людей. Всем мужикам до единого придётся защищать город. Бабам, видать, тоже. Выстоит ли Козлов, бог весть. Может, последние дни радуемся жизни.

— Сбежать бы, да некуда, — выпалил Аким.

— Так! — горько усмехнулся Денис. — В Рясске ни у тебя, ни у меня родни не осталось. Там в наших домах чужие люди живут. Выпьем за то, чтобы тут, в Козлове, всё обошлось!

Выпив хлебного вина, Денис, Фёдор и Аким пошли купаться в Лесной Воронеж. Степан и Афанасий пошли по домам.

— Чего теперь анчуток бояться? — храбрился Денис, разгребая ряску и листья кувшинок, чтобы добраться до чистой быстрой воды. — Беда пострашнее чертей наползает.

Плавали и ныряли мужики до посинения и собрались уже выходить, когда Фёдор увидел большую чёрную голову, похожую на лягушачью, но с зубастой пастью и крохотными рожками. Она вынырнула неподалёку от цветка белой водяной лилии.

Вскоре из воды показалась ещё одна такая же голова…

Аким и Денис мухой выскочили на берег, начали истово креститься и с ужасом смотреть, как нечисть обступает их товарища.

— Всё, пропал наш Федя! — вздохнул Денис. — Нипочём им крест святой.

— Правду говоришь! — кивнул Аким.

— Чего стоишь?! — рявкнул на него мастер, продолжая осенять себя и реку крестным знамением. — Дуй за образом!

Аким начал натягивать штаны, но вместо того, чтобы побежать в Козлов за иконой, замер с открытым ртом. Водяная лилия вдруг обернулась молодой красавицей с белокипенной кожей, неожиданно сухими белокурыми волосами и берёзовым веником в руке.

— Зря кстишься, Денис-оружейник! — промолвила она искристым голосом, напоминающим журчание ручья. — Так ты их лишь раззадоришь. Это мои слуги. Мы с ними креста не боимся. Я так вообще крещена.

Девица подняла веник и с криками: «Кшу! Кшу!» — начала разгонять анчуток. Те бросились врассыпную.

— Кто ты? Как тебя звать? — преодолев робость, пробормотал Денис.

— Имён у меня много, — ответила девушка. — Кажный народ своё даёт…

— Благодарствую.

— Не на чем, — ответила она. — Сочтёмся, мастер-оружейник!

Красавица рассмеялась и вновь превратилась в белую лилию, а Денис остолбенел и долго не мог произнести ни слова.

— Господи, чего только спьяну не привержится! Перебрал, видать… — наконец, простонал он и опять начал креститься.

— Так и мне привиделось… — растерянно прошептал его подмастерье.

— А у меня-то вообще душа в пятки ушла… — пробурчал себе под нос Фёдор.

— Может, сорвём цветок? — вдруг сказал Аким.

— Совсем охолоумел?! — завопил Денис. — Это ж нечисть водяная! Бежим домой!

Вернувшись в Денисову избу, мужики начали изгонять страх хлебным вином и закусывать холодной няней. Застывший бараний жир вяз на зубах. Так и отпраздновали Ильин день.

Когда Денис открыл глаза, было ещё темно: с похмелья он всегда рано просыпался. Полечился медовой бражкой, съел остатки вчерашнего пиршества и поплёлся в центр Козловского детинца. Там возле забора, который огораживал церковь Покрова Пресвятой Богородицы, стояла обширная, крытая тёсом, съезжая изба. Сосновые бревна, из которых она была построена, ещё не потемнели и пахли смолой: зданию, как и всему городу, от роду был всего год.

Перед избой уже скопился народ: мастеровые, торговцы, бобыли, крестьяне из близлежащих деревень… Все стояли насупленные и хмурые, будто на похоронах. Лишь изредка перебрасывались двумя-тремя словами. Ждали, когда выйдет старик Биркин, но он медлил, словно опасался выступать.

Лишь когда пожелтело красное рассветное солнце, семидесятилетний воевода показался в дверях съезжей избы, встал перед людьми и вязко затянул речь:

— Над украинными землями[4] нависли тучи. Воинство хана Гирея течёт по Ногайскому шляху. Собирается сжечь Козлов и Тонбов, а потом идти на Шацк, Рязань и Рясск…

У Дениса ёкнуло сердце, ведь в Ряжске он прожил свои первые двадцать семь лет. Болел душой за родной город, хоть и навсегда уехал из него.

Биркин тем временем продолжал, всё так же мрачно и заунывно:

— Боборыкин послал казаков в разведку, и те привезли ужасные вести. К Тихим плёсам на Хопре подошли степняцкие отряды. Больше десяти тысяч татар и ногайцев! С ними ещё азовские казаки под началом атамана Алютовкина. От Тихих плёсов что до Козлова, что до Тонбова рукой подать. Всего сто двадцать вёрст, три дня пути! У наших крепостей, конечно, добрая защита. По дюжине пушек, по две дюжины затинных пищалей[5] и по двадцать дюжин ручниц. У степняков же токмо луки да сабли, но они думают взять храбростью и числом. Десять тысяч искусных конных воинов, а то и больше! — грустно повторил воевода.

— Что ж, батюшка-воевода, делать будем? — закричали козловцы.

— Наши служилые люди не устоят без подмоги, — ответил Иван Васильевич. — Сражаться придётся всем.

Денис вздохнул: вчерашние догадки подтвердились. Вражье войско было всего в трёх днях пути от Козлова! Возможно, жить горожанам осталось всего ничего.

Домой Денис возвращался вместе с Акимом. Они вошли в избу, зачерпнули по ковшу браги, присели…

— Воевать будем… — задумчиво произнёс Аким.

— У тебя пищаль-то хоть цела? — усмехнулся Денис. — Не продал?

— Под печкой отдыхает. Вмистях же из Рясска везли.

— Не заржавела под печкой-то? Тащи сюда. Почищу, подправлю…

Аким сразу же выбежал из избы и вскоре вернулся, неся завесную пищаль, завёрнутую в промасленное тряпьё. Денис развернул её, долго рассматривал и, наконец, заключил:

— Хоть и в масле лежала, а ржавью тронута. Поработаю над твоей пищалью. У меня ещё сабелька есть для тебя. Сделана толково, всё в ней выверено. Почти как моя. Тоже отец ковал! Можешь ей махать?

— Не знаю, — замялся Аким. — Показывали…

— А я саблей как-никак владею! — похвалился Денис. — Отец натаскивал с молодых ногтей. Учился я старательно. Разумел, для чего это нужно! И ведь правда, пригодился навык. Тебе и двух лет не было, когда запорожцы Сагайдачного[6] сожгли Рясск. Мы с отцом и Настей, сестрёнкой моей, живы остались, потому как нас тогда в городе не было. Воевода велел ряшанам крепостные стены разломать и уйти в Пронск. Погрузили мы всё ценное на телегу и поехали. По дороге мама заболела гнилой горячкой. Тогда же и умерла, а мы даже похоронить её толком не смогли. Пронск надо было защищать. Нам всем выдали пищали, порох и свинец. У отца ещё две сабельки имелись. Своего выкова! Ни на польские не похожи, ни на угорские, ни на черкесские, ни на персидские, ни на турские… Одну он себе взял, другую дал мне. Я хоть и юнцом был, но росту и силы во мне уже хватало. Запорожского черкаса вдвоём с отцом зарубили! Воевода Трусов наш подвиг отметил, в Разрядный приказ бумагу послал. Отметили нас. Целый рубль дали! На двоих, правда. Радовался я тогда… а как домой вернулся, разрыдался.

— Из-за мамы?

— Не токмо. От Рясска ведь остались одни уголья да пепел. Заново пришлось и дом строить, и кузню… Как же мы тогда запорожских казаков ненавидели! Как же ненавидели… а сейчас их в Козлове полным-полно. Бок о бок с нами супротив татар воюют[7]. Вишь как бывает!

— Силу набирает Московская держава, вот к ней и потянулись…

— Долго ещё набирать будет, — усмехнулся Денис. — Пока мы платим поминки крымскому хану, а не он нам…

— Когда-нибудь перестанем. Все образуется. Глядишь, и ты отыщешь отца с Настей.

Аким увидел, как напряглось лицо мастера, и испугался. «Зря я наступил Денису на мозоль», — начал он мысленно корить себя.

В Ряжске Акиму часто рассказывали о Денисовом отце и неразгаданной тайне его исчезновения. Почему вдруг небедный ряжский кузнец бросил своё дело, и, прихватив с собой десятилетнюю дочь Анастасию, бежал из города? Куда он перебрался? Зачем оставил сына в родном городе? Ответов в Рясске не было ни у кого, и у самого Дениса тоже, а слухи и пересуды ходили разные, порой даже похабные и оскорбительные…

«Зря я это сказал. Ой, зря! Как бы не побил мастер», — со страхом думал подмастерье.

Денис, однако, сдержался и натянуто улыбнулся Акиму:

— Как их отыскать? Рыться в писцовых книгах всех уездов? Кто ж мне их даст! Глотать пыль по дорогам Руси? Спрашивать во всех городах и весях, не живёт ли где кузнец, именем Марк? Так его, может, и звать уже иначе. Хорошо хоть, он успел научить меня своему делу, оставил дом и кузню. Не то пропал бы я…

— Что ж ты из Рясска уехал? — осторожно поинтересовался подмастерье.

— Немило мне там было. Как и тебе…

— Я за тобой поехал. Ты ж посулил, что в Козлове нас в служилые люди запишут… а там, глядишь, и поместный оклад дадут. Вот я и бросил Рясск. Обманулся!

— Оба обманулись, — согласился Денис.

-

[1]Ильин день в 1636 году — 20 июля по старому стилю (30 июля по новому).

[2]Иван Биркин в 1636 году был в чине ясельничего. Вёл свой род от рязанского боярина Ивана Бирки.

[3]Роман Боборыкин в 1636 году был в чине стольника. Боборыкины, как и правящий дом Романовых, вели свой род от московского боярина Андрея Кобылы, однако были тесно связаны с Великим Новгородом.

[4]Украинные земли — юго-восточная окраина Московского царства в XVII веке. К сегодняшней Украине не имеет никакого отношения.

[5]Затинная пищаль (гаковница) — тяжёлое крепостное ружьё. Завесная пищаль (ручница) — ручное ружьё.

[6]Петро Сагайдачный — гетман Запорожской Сечи. Воевал на стороне Речи Посполитой. В 1618–1619 годах сжёг многие русские города, в том числе и Рясск (Ряжск).

[7] При Михаиле Фёдоровиче часть запорожских казаков стала служить Московской державе.

Глава 2. Чёрная степь

Каждый день после работы, взяв выструганные из дерева сабли, кузнец и подмастерье упражнялись в искусстве боя. Денис вспомнил все приёмы, которым когда-то научил его отец. «Никогда не поддавайся страху! Никогда не зажмуривай глаза, а не то конец тебе!» — наставлял он Акима, показывая режущие и рубящие с потягом удары. Тот, как губка, впитывал слова мастера…

Изматывающее ожидание длилось почти месяц. Люди Инайета Гирея ни на Тамбов, ни на Козлов сразу не пошли. Сначала стали грабить деревни и сёла в окрестностях Тихих плёсов, уводили пленников на юг, чтобы продать туркам или получить выкуп от московского царя. Русские не препятствовали разбою, берегли силы на случай осады крепостей. Служилых в украинных землях было немного, и биться в поле с десятитысячным конным воинством стало бы для них самоубийством.

Недели через две разведчики донесли, что татарские и ногайские мурзы что-то не поделили. Бились друг с другом не на жизнь, а на смерть — и в междоусобной схватке воинство крымского хана поредело. У обоих воевод, козловского и тамбовского, от сердца отлегло. Понадеялись они, что люди Инайета Гирея вообще уберутся в Крым… но нет, не ушли.

Перед Успением[1] сторожевые казаки прискакали в Тамбов с вестью, что степняки двинулись в его сторону. Поступили татары по-своему разумно: город начал возводиться всего три с половиной месяца назад, готов был лишь детинец. Тамбовские слободы окружала наспех сооружённая засека, а не крепкий частокол с башнями. Взять такую крепость было проще, чем Козлов.

Стрелецкий приказ распорядился отправить в Тамбов подкрепление во главе с Быковым, ведь острожки к востоку от Козлова и по берегам Челновой находились под началом Путилы Борисовича.

Ещё затемно Денис и Аким взяли две сабли, пищали и сошки, и на рассвете подошли к месту сбора. Там уже сверкали железными доспехами пожилые дворяне и сыны боярские[2], потели в ватных тегиляях боевые холопы, переминались с ноги на ногу стрельцы с бердышами и ручницами, держали коней под уздцы казаки. Слобожане и крестьяне из пригородных деревень были одеты, кто во что горазд, и вооружены, кто как сумел. Кто взял с собой топор, кто лёгкое копьё, кто рогатину… Почти у половины ополченцев были ружья-самопалы.

Чему тут удивляться? Денис жил в те времена, когда российское государство не запрещало подданным вооружаться, ведь денег на прокорм служилого люда не хватало. Ружья приветствовались даже в домах крепостных землепашцев и жителей чёрных тягловых посадов. Там каждая вторая семья хранила на всякую оказию самопал и порох к нему. Что уж говорить о слободах украинных земель!

Быков сидел на коне в начищенном до блеска бехтерце. Он изумлял всех мощью своей стати. Казалось, за его широкой спиной может укрыться весь Козлов и наслаждаться покоем и процветанием.

Поразил Дениса и оружейник Степан, с которым они недавно праздновали Ильин день. Он выглядел как заправский стрелец: завесная пищаль за спиной, пороховница на поясе, бердыш в руке…

— Где такой топорик раздобыл? — полюбопытствовал Денис.

— В дровах нашёл, — важно ответил Степан.

Он всегда так поступал, когда его спрашивали, где он набрал грибов или наловил рыбы. Такой был человек…

— Не хочешь отвечать, сквалыга, ну и хрен с тобой! — выругался Денис.

Поссориться они не успели: Быков прокричал ратникам, что пора выступать в поход.

Утренняя дорога проходила в прохладной тени лиственного леса, наполненного головокружительными запахами цветущего вереска, душицы и зверобоя. Денис любовался сидящими по краям дороги бабочками-перламутровками с жемчужным узором на крыльях.

Поначалу путь не был изнурительным, но ближе к полудню началась пытка. Рой голодных слепней окружил ратников. Кафтаны и шапки не спасали. Мухи жалили в шею, в руки, в лицо… Их укусы обжигали так, будто кто-то прикладывал к коже раскалённое тавро…

Наконец, за деревьями показались долгожданная гладь Польного Воронежа и бурый частокол Бельского городка. На берегу реки Путила спрыгнул с коня так легко, будто на нём был надет не бехтерец, а лишь льняная рубаха. Рядом со стрелецким головой спешились оба его боевых холопа в чиненых кольчугах и помятых шишаках.

Быков снял ерихонскую шапку, откинул назад седые волосы, обнажив изувеченное сабельным ударом ухо, и объявил короткий привал. Говорил он зычно и гнусаво: нос был сбит набок ударом то ли кулака, то ли дубинки…

Конники, раздевшись догола, начали купать утомлённых жеребцов, по спинам и бокам которых струился пот. Пешие тоже побросали одежду и наперегонки бросились в реку, чтобы освежиться. Разгребая водоросли и кувшинки, они пробирались к стремнине с твёрдым дном и там, стоя по плечи в воде, присаживались, чтобы погрузиться в неё с головой: там алчные мухи не могли их достать.

На берегу остались лишь Быков, его холопы и Денис. «Может, сейчас попроситься на ратную службу? Когда ещё выпадет случай перемолвиться с самим стрелецким головой?» — подумал Денис, но не решился заговорить первым.

Отмахиваясь от насекомых, он присматривался к лицу стрелецкого головы, прокопчённому солнцем, выщербленному оспой и ранениями.

— О Боже! Мух испугались! — засмеялся Быков, поймав на себе его взгляд. — Что же будете делать, когда с саранчинами встретитесь?

Так Путила Борисович произносил слово «сарацины».

— А ты, Дениска, чего в реку не лезешь? — полюбопытствовал голова.

Тот молча разделся.

— Ну, и ломец! — восхитился Быков.

Денис с разбега прыгнул в Польной Воронеж, нырнул и поплыл под водой. Слепни кружили над ним, ждали… Как только его макушка высунулась из-под речной поверхности, они набросились и обожгли голову укусами. Он поскорее вновь погрузил голову в воду, ледяную из-за родников. Тело коченело в ней, но выходить из реки всё равно не хотелось.

— Пора идти! — гаркнул Путила Борисович.

По его команде все оделись и пошли по мосту к Бельскому острожку, возле которого к ним присоединились полсотни стрельцов.

За частоколом полевого укрепления начиналась степная местность, изрезанная рвами, засаженными густым терновником. Многие кусты погибли от жара: русские палили ковыль, чтобы татары не могли в нём укрыться и незаметно подойти к острожку.

Порывистый ветер разогнал насекомых, но ратникам легче не стало. Они дышали дымом осеннего пала и дорожной пылью, которая клубилась над чёрной, пахнущей гарью степью.

Хотя уже начиналась осень, жара стояла изматывающая. Почти как в кузнице у Дениса! Начальники подгоняли козловцев: «Побарахтались разок в реке — и будет! Поспешайте!» Им оставалось лишь смотреть голодными глазами на озерца и ручейки, которые время от времени попадались по дороге.

Горло у Дениса сделалось сухим и воспалённым, как при гнилой горячке, которой он переболел в юности. Рука тянулась к баклажке, но пить не разрешали никому. Ни единого глотка!

Завечерело, и ратники расположились на ночлег недалеко от реки Криуши. Ночь была тёплой, но комары почти не мучили.

Быков распорядился выставить ночную охрану и запретил разводить костры, ведь в голой выжженной степи их видно издалека. На огонёк могли прискакать татарские конники.

Козловцы поели всухомятку снедь, что везли с собой в обозе: вяленое мясо, пироги с рыбой и грибами, яблоки… Запили водой из Криуши, покормили коней овсом и сеном, легли спать…

С раннего утра началась гнетущая, давящая жара, словно бы на дворе стоял июль, а не сентябрь. Старые воины хватались за сердце. Те же, что ехали на конях, едва держались в сёдлах.

Ратники шли вдоль Козловского вала[3], обросшего щетиной врытых в землю кольев и зорко глядящего на степь бойницами земляных башен.

Когда взошло солнце, вновь стали мучить слепни. «Господи, пошли дождик!» — просили Бога ратники.

Молитвы их были услышаны. Пополудни тяжёлая, лилово-серая туча мешком накрыла степь. Началась гроза. Ратники, которые не пили полдня, откидывали головы назад и, широко раскрыв рты, ловили ими крупные капли дождя. Промокли все насквозь.

— Ничего, в Лысогорском острожке обсушимся, — подбадривал их Быков, тоже весь мокрый, но бодрящийся, подгарцовывающий на гнедом рысаке. — Недолго идти осталось.

И правда, вскоре Козловский вал закончился. Ратники прошли мимо озера и упёрлись в урез реки Челновой. Дождь к этому времени уже успокоился, и на противоположном берегу просматривалась мокрая ограда из дубовых кольев высотой в три человеческих роста. По обеим её сторонам торчали деревянные дозорные башни Беломестного острожка на Лысых горах.

Козловцы прошли по мосту через реку и обогнули частокол. Перед проезжими воротами конники спешились и стали ждать, держа под уздцы жеребцов.

У Дениса гудели ноги. Он только сейчас почувствовал, как сильно вымотался. Если был бы дан приказ идти дальше, он бы не смог. И это Денис — дюжий мужик, которому ещё не исполнилось тридцати! А ведь среди пеших ополченцев было немало людей пожилых, с болями в спине и коленях.

Наконец, ворота отворились. Навстречу Быкову вышли несколько стрельцов во главе с рыжим начальником. На его ушлом беличьем личике бегали круглые глазки, настолько крохотные, что, казалось, у них не было белков.

— Васька Поротая Ноздря. Пятидесятник, — представился он.

— Хм… — удивился Путила Борисович. — А где ж остальные бойцы?

— В Тонбов подкрепление ушло, — доложил стрелецкий начальник.

— Уже?

— Чтоб в крепость попасть до прихода татар. Как же ж иначе?

— А ты на кой тут остался? — поинтересовался Быков.

— Дк острожек защищать, — тонким вкрадчивым голосом ответил Поротая Ноздря.

— Какой прок от горстки стрельцов? Татары налетят — всех перебьют. Не налетят — тем паче, чего вам здесь прохлаждаться?

— Не пустовать же ж острожку, — глубокомысленно ответил Василий.

— Ох, хитрован! — усмехнулся стрелецкий голова. — Веди нас внутрь!

— Тесно ж там, Путила Борисович. С тобой вон сколько ратников!

— Может, и было б удобнее тут привал устроить. Прямо на лужку… но сам знаешь, степняки близко. Отколется отряд, придёт сюда, а на травке отдыхаем… Нет уж! Сподручнее в городке время избыть.

Внутри острожка было пусто: львиная доля стрельцов ушла в Тамбов. Лишь семь человек укрывались от дождя в караульной избе и теперь вышли на воздух. Они с опасливым любопытством посматривали на козловских служилых людей и ополченцев, которые столпились на площади рядом с храмом и срубом колодца, выкопанного на случай осады.

— Пейте! — распорядился Быков, указав на него.

Затем он повернулся к пятидесятнику, приобнял его, отвёл в сторонку и тихо спросил:

— Ну что, Василий Ильич? Что бают сторожевые казаки?

— Татары уже у гати, — ответил Поротая Ноздря. — У той, где царь велел крепость построить, да Боборыкин ослушался.

— Сколько от гати до Тонбова?

— Оттоль тринадцать вёрст. Отсель столько же.

— А сколько степняков у гати?

— Сторожевые докладают, не так много. Втрое меньше конников, чем было у Тихих плёсов. Может, и впятеро.

— Куда ж делись остальные? — удивился Быков.

— Кубыть, самоистребились.

— Может, ногаи Большой орды решили домой вернуться, под Астрахань удрать? — предположил Путила.

— Видать, так. Их же крымский хан у себя обманом поселил, а им домой хочется… но там их калмыки угомонят.

— Туда им и дорога! Кстати, в начале лета вам было велело щиты соорудить. Исполнили?

— Так точно.

— Крепко сбили или сгондобили кое-как?

— Как же ж можно, Путила Борисович? Как же ж можно? — мелким бисером залепетал Поротая Ноздря. — Собрали на совесть, из дубовых досок. По две косых сажени[4] кажная.

— Много щитов сбили-то?

— Три дюжины. Вон телеги с ними.

Пятидесятник указал на навес, под которым стояли повозки со щитами гуляй-города.

— Итак… — задумался Путила. — Три дюжины щитов по две косых сажени. Итого шесть дюжин косых саженей. Верно? А какова стена Тонбова со стороны Московских ворот?

— Полтораста косых саженей. Или чуть больше.

— Вестимо, больше! — ухмыльнулся Быков. — Пятнадцать дюжин косых саженей её длина! А в щитах — всего шесть дюжин. Не гуляй-город у вас вышел, не тот размах. Назовём гуляй-деревней.

— Обижаешь, Путила Борисович! — надул губы Поротая Ноздря. — Старались же ж. Хоть бы гуляй-городком назвал.

— Пусть так, мне не жалко, — стрелецкий голова потрепал пятидесятника по плечу. — Оси хорошо промазаны?

— Ежели сумлеваешься, ещё промажем.

— Вот и промажьте!

— Дк людишек у меня маловато, а щиты попробуй поворочай! — сощурил глазки Поротая Ноздря.

— Ах, хитрован! Хочешь, чтобы я своим людям дал вашу работу? Они у меня устали, да и нет со мной крепких мужиков.

— Так уж и нету, Путила Борисович? — возразил пятидесятник, показав на Дениса. — Посмотри вон та того ломца. Он один может все щиты перебросать с телеги на телегу.

— Иди-ка сюда, Дениска! — крикнул Быков. — Прихвати Стеньку с Федькой да ещё пяток людишек. Тех, что покрепче.

Скоро восемь слобожан выстроились перед стрелецким головой.

— Есть хотите? — спросил их Быков и, не дожидаясь ответа, приказал. — Наколите-ка дров и наполните водой котлы!

— А как же ж щиты? — заволновался Поротая Ноздря.

— Ими твои стрельцы займутся. Их работа. Они здесь томились от безделья, вот пусть и поработают теперь. Мои же люди устали и есть хотят. Расположимся тут на вечер. Кулеш сварим. Выйдем в полночь.

— Как же ж так? Разве ж можно? — запричитал Поротая Ноздря. — Татары к Тонбову прискочат, осаждать начнут, а козловцы токмо ещё идти будут?

— Не твоего ума дело! — отрезал Быков. — Моим ратникам горячая ества нужна. Они устали и промокли, повторяю.

— В Тонбове бы и поели, и отдохнули, и обсушились… Ежели сейчас выйтить, успеем к Московским воротам раньше татар.

— У вас запасов, что ли, не осталось? Всё подожрали?

— Как же ж можно, Путила Борисович? Крупа имеется и рыба вяленая. Лук и репа, опять же ж.

— Так чего жмёшься? Будем юшку варить!

— А как же ж Тонбов?

— Ратники устали! — нервно повторил Быков. — Они пропёрли двадцать вёрст. Двадцать вёрст! Среди них полно стариков, юнцов да ополченцев. Таких бойцов мне Биркин подсунул. Хочешь, чтобы они ещё тринадцать вёрст прошли и замертво попадали? Кстати, к Тонбову пойдёшь со мной. И остатних стрельцов возьмёшь. Нечего вам тут яйца чесать.

Поротая Ноздря печально вздохнул, а стрелецкий голова повернулся к Денису:

— Разводите костры!

Скоро острожек утонул в густом дыме и треске сырых поленьев. Козловцы сели поближе к котлам. Кашляя и морщась, они грелись у огня и сушили одежду.

На закате прибыла ещё одна группа лазутчиков и подтвердила, что гать перешло примерно в четыре раза меньше татар, чем было месяц назад у Тихих плёсов.

— Не на погибель идём, — подбодрил козловцев Быков. — Степняков не так уж и много. Разгромим с Божьей помощью!

Сказав это, он ушёл вместе с пятидесятником в избу, где уже был накрыт стол. Из кувшина с хлебным вином изливался сивушный запах, блестели в свете лучин солёные рыжики и чёрная икра, поднимался пар из горшка с горячей стерляжьей уха, румянились куски жареной кабанятины…

— Уха тройная, — похвалился Поротая Ноздря. — Ради тебя, Путила Борисович, старались. Всё как заведено. Сначала ёршики, потом судачки. Икрой отбеливали. Опосля стерлядку запустили. Из Цны вчерась выловили.

— Из Цны, говоришь? — задумчиво спросил Быков. — А вот как думаешь, прав ли был Иван Васильевич насчёт крепости?

— Ты о чём, Путила Борисович?

— Биркин советовал Роману Фёдоровичу крепость тут строить. На Челнавке. Не на Цне! Боборыкин же не послушался Иван Васильевича, старого мудрого человека. Вот татары и разорили царёвы земли этой весной, а стояла бы крепость здесь, не смогли бы. Разве не так?

— Так, Путила Борисович! — кивнул Василий. — Татарские сакмы именно тут пролегают. На Челнавке надо было крепость строить, а не на Цне. Окрест Тонбова ведь одни казачьи пути проходят. Однако Боборыкину не то что Биркин, но и сам царь не указ. Государь приказал строить крепость у гати… а Роман Фёдорович его взял да ослушался.

— Да! Где захотел, там и поставил. И всё ведь ему с рук сошло! Представь, если б ты или я супротив царского указа попёрли. Что бы с нами тогда случилось? А с Боборыкина всё, как с гуся вода.

— Дк он царю родня.

— То-то и оно… Ну, ничего! Иван Васильевич донесение в Москву отправил. Мол, Боборыкин радеет не о защите державы. Не о ней печётся, а о казачьей торговле, и с казаков мзду берёт. Может, теперь на него управа найдётся?

— Дай-то Бог! — лукаво улыбнулся Поротая Ноздря.

Тем временем подоспела похлёбка из сухой рыбы. Засверкала бликами ещё не погасших костров посуда козловцев, которые выстроились в очередь к закопчённым котлам. Когда ратники поужинали, Путила Борисович вышел к ним и прогремел:

— Отдыхайте. Выступим в полночь.

Быков прошёл к телегам с гуляй-городом. Там местные стрельцы проверяли щиты и промазывали колёсные оси смесью растопленного сала и дёгтя.

— Не жалейте коломази! — крикнул он им. — Вот разберёмся с татарами, и доброго сальца вам пришлём. Свеженького!

Затем он вновь спрятался в избе и продолжил трапезничать с пятидесятником.

Когда стемнело, опять началась гроза.

— Вот и славненько! — сказал Быков. — Татары не смогут запалить город…

Тут в избу вбежал взмыленный разведчик из сторожевых казаков.

— Ну что, татары уже перешли через гать? — спросил его Поротая Ноздря.

— Ломают надолбы для конницы. С южной стороны.

— Сколько их?

— Навскидку тыщи три.

— Всего-то? Не разделились? К острожку отряд не отправили? — поинтересовался Быков.

— Одним войском идут.

— Я так и думал. Свободен.

Казак вышел.

— В полночь выступим, — сказал Путила.

— Сейчас надоть выходить, — затряс головой стрелецкий пятидесятник. — А то не успеем раньше татар. Боборыкин обосрётся. Подумает, подкрепления вообще не будет.

— Ну и хрен с ним! — махнул рукой Быков. — Что он мне, этот Боборыкин?

— Как же ж?

— Так же ж! — передразнил его стрелецкий голова. — Неужто не понял мою мысль?

— Зажать чертей надумал? — ответил пятидесятник.

— Вооот! — Быков поднял указательный палец вверх. — А то «не успеем, не успеем»… Тонбов саранчины не подожгут: стены-то мокрые. Взять они его не смогут, не по зубам им крепость. Учиним им бой с двух сторон, не дадим удрать. Так мы с Иван Васильевичем задумали. Даст Бог, возьмём в плен и мурз, и азовского атамана.

— Ты голова, тебе виднее, — со вздохом согласился Поротая Ноздря.

-

[1] Успение Богородицы в 1636 году — 15 августа по старому стилю (25 августа по новому).

[2]Сыны боярские (не путать с сыновьями бояр) — низшая ступень русской феодальной иерархии.

[3]Козловский вал — участок Белгородской засечной черты от Козлова до реки Челновой.

[4]Косая сажень — примерно 2,5 метра.

Глава 3. Москва верит ушам… отрезанным

Вышли ратники в полночь. Ливень уже прекратился, небо очистилось. Заскрипели и загремели на ухабах телеги, гружённые дубовыми щитами. Зафыркали и прерывисто задышали лошади. Запели люди.

Водные преграды козловцам преодолевать не пришлось. Двигались на юго-восток по топкой местности, между верховьями Суравы и Большой Липовицы. Русские хорошо знали эту дорогу, а вот татары её не жаловали: повернёшь чуть не туда — и заблудишься в болотах.

На рассвете приблизились к Студенцу — реке, чуть южнее устья которой был построен Тамбов. За зарослями краснотала уже гремел бой жерехов, глушащих рыбью мелочь мощными хвостами. Словно от стыда рдели бердыши стрельцов и доспехи поместных конников. Татары ведь наверняка уже осадили крепость и осыпают стрелами её защитников, а козловцы преодолели лишь две трети пути до него.

Утро было свежим, и от кафтанов шёл пар: они так и не просохли за время отдыха в острожке. Однако после пытки слепнями поход во влажной одежде казался Денису терпимым неудобством.

Наконец, вдали показалась сторожевая башня тамбовского детинца, которая звалась Московской. Больше двадцати косых саженей в высоту! Ничего похожего Денис не видел нигде — ни в его родном Рясске, ни в Козлове. Скоро ратники упёрлись в засечную линию, которая защищала Тамбов с запада, и Быков приказал повернуть на юг.

Козловцы долги шли вдоль засеки, ощетинившейся надолбами и заострёнными сучьями поваленных деревьев. Слева слышалось уханье крепостных пушек: вестовой колокол давно уже отзвонил, татары пошли на приступ города.

Наконец, показались прорехи в заграждении: татары разворотили его, чтобы провести к крепости своих коней. Козловцы принялись раздвигать мокрые колья выкорчеванных надолб, расчищая путь для обоза со щитами. Радовались, что на брёвнах осталась кора, и они не выскальзывали из рук.

Когда козловцы миновали засеку, Быков распорядился сделать из кольев рогатки и загородить ими прогалины в засеке, чтобы задержать татар, если те вздумают спасаться бегством.

Вскоре послышался вороний грай. Голодные птицы слетались к лежащим на лугу конским трупам. Однако убитых бойцов не было видно. Ни одного!

Юный всадник, судя по доспехам, из мелкопоместных дворян или сынов боярских, решил проехать по сочно-зелёным кудрям птичьей гречишки. Его жеребец не заметил в траве стальной шип, наступил на него, жалобно заржал и упал. В бока ему вонзились ещё три острия. Хозяин, который успел спрыгнуть с коня, склонил над ним заплаканное лицо.

— Чего стоишь? — прикрикнул на него Быков. — Убивай своего друга, чтоб не мучился.

Пожилой ополченец дал юноше дубину. Тот оглушил коня и вытащил из ножен кинжал…

— Здесь «чеснок»! — раздался возглас головы. — Берегись травы!

Ратники осторожно двинулись по полевой дороге. Юноша, простившись с убитым жеребцом, присоединился к простонародным пехотинцам, которые подтрунивали над ним, будто бы не чувствуя его горя.

Башня Московских ворот росла с каждым шагом. Денису показалось, что она дышит — становится то шире, то уже. «Это от усталости», — понял он.

— Как будто в небо упирается! Зачем Боборыкин такую отгрохал? — недоумевал Аким.

— Чтоб издали видеть огни тревоги, — ответил Денис.

Луг закончился. Ратники шли теперь среди сожжённых слободских изб, не встречая ни одной живой души: все слобожане укрылись за стенами крепости.

Всё громче звучали выстрелы из завесных и затинных пищалей, свист татарских стрел, боевой клич степняков, крики раненых и умирающих… Ветер дул со стороны Тамбова, и до ратников уже доносилась вонь изо рва, в который жители города сливали помои и испражнения.

И вот козловцы увидели степняков, сгрудившихся возле моста перед Московскими воротами крепости. Все они спешились, а жеребцов привязали поодаль.

Татары осыпали город стрелами, которые хищно обрушивались на защитников города, пролетая над частоколом из дубовых брёвен. Некоторые лучники специально стреляли по бойницам, мешая прицеливаться пушкарям и пищальникам.

Тамбовцы отвечали залпами из луков, пушек и пищалей, сбрасывали с Московской башни брёвна, камни и мешки, наполненные мусором, медной и железной утварью. Падая с высоты в двадцать косых саженей, эти нехитрые предметы по смертоносности ненамного уступали пушечным ядрам.

— Вот ещё почему башня такая высокая! — шепнул Денис Акиму.

Поодаль, ближе к роще, несколько степняков сбивали длинные лестницы для штурма города.

Быков приказал козловцам остановиться.

— Татары уже знают о нашем приходе, — проорал он, как иерихонская труба. — Знают, но на нас все не кинутся. К пушкам спинами не повернутся. Их ведь всего-то три тысячи. Сначала поубавим их. Потом, когда тонбовцы выйдут из крепости, отрежем степнякам путь назад. Не дадим уйти, утопим гадов в вонючем рве!

Слобожанам и крестьянам, у которых не было пищалей, бердышей, луков или сабель, Быков велел снять с телег щиты, поставить их на колёса, подкатить к Тамбову на расстояние ружейного выстрела и сцепить друг с другом. Он знал, что лёгкие татарские стрелы летят дальше, чем выпущенные из ручниц пули, и что устанавливать гуляй-город козловцам придётся под обстрелом, поэтому и решил сберечь тех, кто лучше вооружён.

Когда ополченцы начали сцеплять щиты, на них понёсся рой стрел. Тамбовцы почувствовали облегчение: татарские лучники отвернулись от бойниц. Раздался слаженный пушечный залп и хриплые вопли умирающих степняков.

Однако смятение среди татар ещё не началось, и они второй раз выстрелили из луков по козловцам. Быков послал новую группу ратников на смену раненым.

Наконец, щиты были установлены. К ним понеслись стрельцы. Вскоре прозвучала команда «Пали!» — и раздался ружейный залп. Затем ещё и ещё один…

Денис видел, как вдали падают с коней степные воины. В ответ на гуляй-город понеслись татарские стрелы, которые иногда пролетали через щели щитов. Даже будучи пущенными с полутора сотни шагов, они пробивали стрелецкие кафтаны. Быков время от времени отправлял новых бойцов на смену раненым или истратившим заряды в берендейках.

Скоро очередь дошла и до ополченцев с пищалями. Денис, Аким и Степан стремглав бросились к ближайшему щиту и укрылись за ним, зарядили свои ружья, зажгли фитили, вставили стволы в прорези и стали ждать команду палить по степнякам… но татары опередили. В сторону щитов полетела гуща стрел.

Ловкий Аким мгновенно присел, Денис пригнулся, а Степан замешкался. Стрела вонзилась ему в горло, пролетев через прорезь в щите. Послышалось клекотание: оружейник захлёбывался от крови. Он упал на траву и, пытаясь подняться, хватался за воздух скрюченными пальцами, будто бы ему мерещился сук или перекладина. Однако висело над ним лишь безучастное бледно-голубое небо, испачканное мелкими кляксами облаков.

Наклониться над Степаном, чтобы вытащить из горла стрелу, Денису было некогда: к гуляй-городу уже устремились степняцкие всадники. Их было немного: большинство татар остались возле городских ворот и по-прежнему осыпали стрелами Тамбов.

Выжившие козловские стрельцы и слобожане с ручницами начали палить по приближающимся всадникам, не дожидаясь команды. Увы, подбить удалось лишь троих или четверых, ведь конные воины скакали не прямо на щиты, а наискось.

Степан уже не харкал кровью, не дышал и не шевелился. Денис схватил его воткнутый в землю бердыш, бросив пищаль: рукопашному бою она бы только помешала.

Сзади послышался топот и крики: «За веру православную!» К щитам понеслись дворяне и сыны боярские, их боевые холопы, казаки и конные стрельцы. Денис на мгновение повернул голову назад и удивился, увидев Быкова на гнедом турецком рысаке. Не берёг себя стрелецкий голова, дорожил уважением подчинённых!

Татарские всадники с криками «Алга! Алга!» доскакали до щитов и обогнули их слева. Там их уже ждали козловские вершние ратники, на подмогу которым бежали пехотинцы.

Сеча осталась в памяти Дениса смутной круговертью, каким-то блестяще-кровавым облаком. Он встал спиной к щиту и приготовился отбиваться. Думал, что так будет правильнее, однако ошибся.

Вражеский всадник перепрыгнул с коня через щит и приземлился так близко к Денису, что тот не мог взмахнуть бердышом. Спас его подмастерье, который бросился на степняка и перевёл его внимание на себя.

Юный Аким юрко уворачивался от ударов татарина и понемногу отводил его от Дениса. Степняцкий воин старался держать в поле зрения сразу двух противников, но какой бы цепкой ни была его оглядка, на миг она его подвела. Денис не упустил случая и взмахнул бердышом. Тело врага защищал лишь тонкий тегиляй…

Не успели они с Акимом отдышаться, как увидели рядом ещё одного вражеского конника. Его, как муравьи гусеницу, окружили козловские пехотинцы с рогатинами.

Денис бросился им на подмогу, изловчился и разрубил бердышом голень всадника. Отлетел в сторону сапог с обрубком ноги, татарский воин упал с коня, и Денис его добил…

И вот битва возле щитов закончилась. Денис бросился к щиту, срезал берендейку с тела Степана, подобрал свою пищаль, воткнул в землю бердыш, встал возле прорези и начал лупить по степнякам, осаждающим Тамбов. Одного убить удалось.

Теперь по татарам стреляли с двух сторон, и скоро в их толпе началось замешательство. Часть оставшихся степняков и азовских казаков попытались спастись бегством и понеслись на юг, к гати. За ними поскакали дворяне, сыны боярские, казаки и конные стрельцы во главе с Быковым.

— Не уйдут. «Чеснок» их задержит. За веру православную! — кричал он.

У Дениса уже заканчивались заряды во второй берендейке, когда козловские конники вернулись, ведя пленных мурз: бой был недолгим.

Вскоре открылись ворота города, и оттуда по мосту хлынули его защитники.

— К Тонбову! — крикнул стрелецкий голова.

Денис повесил на плечо пищаль, взял бердыш и побежал к городу. На полпути он увидел, что битва у стен Тамбова уже заканчивается. Татары были прижаты ко рву.

Денис остановился и отдышался. Поле сражения было пятнистым, как спина налима. Ещё не успевшая пожухнуть трава была усыпана тёмными трупами русских и татарских воинов. Поодаль ржали бесхозяйные кони. Возле моста ратников ждал молодой чернобородый воевода. Он чем-то напоминал стрижа: худой, длиннорукий, с широкими прямыми плечами, одетый в воронёные доспехи и чёрную бархатную приволоку с горностаевой оторочкой.

Быков спешился, взял из рук холопа кожаный мешок и подошёл к Боборыкину.

— Вот тебе подарок, Роман Фёдорович!

— Что там? — сквозь зубы процедил боярин.

Путила засунул руку в мешок и вытащил за волосы отрубленную голову.

— Ужели не узнаёшь? — размахивая ей как маятником, спросил Быков. — Это Алютовкин-старший, отец азовского атамана. Сам с ним бился. Дрался он аки лев. Достойный боец!

Боборыкин неприязненно посмотрел на Путилу Борисовича. Стоявший неподалёку Денис почувствовал: тамбовский воевода скорее обрадовался бы голове Быкова, принесённой ему на блюде Алютовкиным.

— Верни её назад, Путила Борисович! — недовольно хмыкнул он. — А сам предводитель где?

— Не дали мы ему уйти, полонили.

Быков присвистнул, и козловцы подвели к нему трясущегося казачьего атамана.

— Это Алютовкин-младший! — сказал стрелецкий голова. — Хочешь с ним потолковать?

— Как тебя зовут? — спросил Боборыкин.

— Агималей…

— Совсем в своём Азове отуречились! — скривил губы тамбовский воевода. — Поедешь в Москву вместе с головой отца и пленными мурзами. Уж не знаю, как там с тобой поступят. Может, казнят, а может, и на службу царскую примут…

Боборыкин отвернулся от Алютовкина-младшего и оглядел Быкова.

— А тебя, Путила Борисович, хорошо зацепило! Кровь с рукава капает…

— Бывает, — с показным равнодушием ответил тот.

Роман Фёдорович натянуто улыбнулся Быкову, помолчал… и вдруг громко спросил:

— Не сожалеешь о доносе, Путила Борисович? О том, что вы с Биркиным на меня состряпали?

— Теперь сожалею, — кивнул Быков. — Ты дальновиднее и меня, и Ивана Васильевича, и даже царя. Крепость надо было строить именно здесь. На веретье[1], под защитой двух рек.

— То-то же…

Воевода отвернулся от стрелецкого головы, окинул взглядом поле и обратился к бойцам:

— Ратники Козлова и Тонбова! С Божьей помощью вы одолели татар и азовцев. Мы не звали их сюда. Они сами пришли и получили по заслугам. Увы, это не последняя наша битва. Набеги нескоро закончатся. Долго ещё мы будем жить по правилу: хочешь мира — воюй. Пусть живые порадуются, что уцелели, и помолятся за павших. Теперь тащите раненых русских в город. Лечить будем. Калечных степняков — к Аллаху!

То, что последовало за словами Боборыкина, осталось незаживающим рубцом в памяти Дениса. Он с ужасом смотрел, как ратники добивают раненых степняков, снимают с них оружие, доспехи и ценные вещи, как отрезают у убитых уши и наполняли ими мешки, чтобы отправить в Москву — «для знаку», дьякам на подсчёт.

Денис не заметил, как к нему подошёл стрелецкий голова с мокрыми от пота волосами и потрепал по плечу окровавленной рукой:

— А ты молодчина! И палишь метко, и рубишься ладно. Двух степняков убил врукопашную и конника пристрелил, а самого лишь чуть царапнуло! Мы с Иваном Васильевичем подумаем, как тебя наградить.

— Нет для меня лучшей награды, чем запись в государевы люди, — набравшись смелости, ответил Денис.

Быков покачал головой:

— Козлову кузнецы зело нужны, а ратные люди часто гибнут в боях. Ты же сам видел, как пал Стенька-оружейник. Не хочу ещё и тебя потерять, Дениска. Записывать в служилые не стану… но не печалься. Награда твоя будет завидной.

Уже в Козлове, сразу после похорон Степана, Денис всё-таки попробовал записаться в служилые. Многих ведь мастеровых уже приняли, чем он хуже? Однако в ответ прозвучали до боли привычные слова: «Городу кузнецы зело нужны».

На следующее утро из Тамбова прискакал глашатай и вновь стал завывать на торговой площади, как ночной одинокий волк.

— Ужель опять война? Сбегай, Акимка, разузнай! — сказал Денис подмастерью.

Тот вернулся очень скоро — радостный, воодушевлённый.

— Бирюч царёв указ читает! — крикнул Аким своему мастеру, стараясь переорать треск отсыревшего древесного угля. — Зовёт козловцев в тонбовские стрельцы. Перебирайтесь, мол, к Боборыкину под крылышко!

— Эк всё вышло-то! Помнишь, о чём наши начальники гутарили? Что в опале Боборыкин окажется. Ведь он возвёл крепость на веретье, а царь велел в пойме строить, где сакмы татарские.

— Ага, гутарили… — кивнул Аким. — А вышло-то всё наоборот. Царь не отвернулся от него. Пособляет ему. Значит, умён этот боярин. Его стороны и надобно держаться.

— Ну, и чего он сулит нашему брату?

— Обещает государево жалованье, добрую пашню, торг беспошлинный и промыслы повольно.

— Повольные промыслы, говоришь? — задумался Денис. — Нам они подходят. Можно будет и кузнецами остаться, и стрельцами сделаться. А там, глядишь, и в люди выбиться? Вдруг до сотников дослужимся или в сыны боярские нас поверстают? Случается же такое в Козлове.

— Петька Семёнов, однако… Выбился ведь, скотина! — кивнул Аким. — Да мало ли ещё таких?

— Вооот! И мы сумеем. Поедешь со мной?

— Вестимо! Но повезёт ли нам? — засомневался подмастерье.

— Повезёт — не повезёт… Чего здесь репой сидеть? Надо ехать и записываться!

В тот же вечер они поговорили со столяром Фёдором. Он тоже решил податься в Тамбов на государеву службу.

Наивные они были! Думали, что перебраться в новую крепость у них получится так же легко, как из Рясска в Козлов, под защитой царского указа. Они ещё не осознали, что в украинных землях царят не такие порядки, как на Рязанщине. Порядки Дикого поля!

Когда поминали Степана на девятый день, пьяный Денис начал обсуждать свои планы без оглядки, со всеми подряд, и кто-то донёс городскому начальству. Вскоре Дениса прозвали к стрелецкому голове. Награду за оборону Тамбова получать.

-

[1]Веретья — крутой берег реки.

Глава 4. Нечаянная награда

В съезжей избе клубился нестерпимый смрад. Воняло дёгтем от юфтевых сапог, перегаром и мочой: пожилой Быков страдал недержанием. К этим запахам примешивался аромат восточного благовонного масла, который исходил от рослой осанистой прислужницы. Она стояла, склонив голову и потупив глаза, но спину держала прямо. «Какая стать! — изумился Денис. — Путила не скупится на её умащение, да и на наряд тоже. Полюбовница, видно».

Ражий и вальяжный голова был в обычном стрелецком зипуне из некрашеного сукна. Сидел он за накрытым столом. Ржаной хлеб… Жареное мясо… Солёные рыжики… Небогато, конечно, но всё равно Денис задумался, с чего это большой начальник решил так любезно его встретить.

Денис поклонился голове до земли. Быков приложил руку к сердцу, жестом пригласил его за стол и велел служанке принести хлебного вина.

Пока Денис садился за стол, девка уже успела возвратиться с кувшином зловонного напитка. Путила Борисович радушно улыбнулся гостю:

— Доброе зелье! Не полугар, двойное! Вчера Тимошка из кабака притащил. По моему заказу варили. А вот что касаемо наград, то бери рубль серебряный[1], — голова бросил на стол мешочек с монетами. — Но это не всё, Дениска. Есть ещё подарок.

Денис опасливо взял чарку.

— Не пил ещё такое крепкое? — засмеялся Быков. — Не бойся, не отравлю. А если и отравишься, похороню богато.

Денис опрокинул стопку вслед за стрелецким головой.

— Молодчина! Даже закусить не взял, — одобрительно улыбнулся Путила и сразу же взял быка за рога. — Вторую награду позже получишь, а пока вот о чём поговорим. Я человек бесхитростный, всю жизнь провёл в седле. Не робей передо мной, говори всё, как есть. Ты, значит, к Боборыкину решил податься?

— Решил, — честно ответил Денис.

— Чем же тебе здесь немило?

— Поверил я летось пустобрёхам. Променял родной Рясск на козловское адище. За сто вёрст киселя хлебал, а чего ради? Чтоб остаться кузнецом? В Рясске ныне мирно и девок на выданье хоть жопой ешь. Здесь же — одни мужики, шлюхи да вечная война. Не заметишь, как сдохнешь. И если б от татарской сабли! Свои страшнее степняков. Обчистят, выбросят тело в Лесной Воронеж — и никто тебя не отыщет на речном дне, не вытащит, чтобы похоронить… Надысь приехали в нашу слободу семь мужиков из Коломны. Их выгнали из посада, обвинили в насильстве и ушкуйничестве. По уму этих татей надо бы в тюрьму посадить, а их сослали в Козлов на вечное обитание. Ну, и как жить среди таких людей?

— Да, Дениска! Всё так. Не ангелов набираем. Не токмо в слободские, но и в служилые люди. Даже я частенько думаю перед сном, доживу ли до послезавтра. Помнится, лет семь назад под Данковом сторожевые казаки сбросили меня с лошади, избили палками и ограбили. Меня, дворянина, стрелецкого начальника! Имена их даже помню: Кондрашка Подшивалов, Федька Анохин…

— Сурово их наказали?

— Нет. Служилые люди нам нужны, а сторожевые казаки более всего. Товарищи взяли Кондрашку с Федькой на поруки[2]. Поручные записи составлял Михалка Спешнев, зять Биркина. Вот так, Дениска!

— Однако ты, Путила Борисович, здесь головой сделался. Я же кем был, тем и остался.

— Нет, не здесь, — поправил его Быков. — Головство мне доверили ещё в Данкове. Воевода Курдюк Ржевский послал меня к Княгинину броду с сотней конных стрельцов. В погоню за татарами, что ясырь увели. Из Лебедяни подмога подошла, Стуколов Григорий да Дьяконов Василий. Оба со товарищи, вестимо. Вместе мы много степняков перебили. Сотни четыре, не меньше. Большой полон отгромили. И сынов боярских домой вернули, и посадских, и крестьян, и всяких прочих людишек… Тогда-то мне и добавили три рубля к жалованию, дали сукна. Доброе сукно, мягкое, яркое! Не то, что эта сермяга, — Путила брезгливо потрепал рукав зипуна. — Ещё пожаловали сапоги из сафьяна и саблю персидскую. А главное, служилые люди меня признали. Уважать стали. Так я и сделался головой. Сюда же меня вместе с подчинёнными прислали. С пятью сотнями данковских стрельцов и сторожевых казаков. Многие, правда, уже пали. Новых набираем…

— Петьку-стрельца надысь поверстали в сыны боярские, — мечтательно сказал Денис. — А ведь все знают, что он беглый крепостной! Теперь же у самого сто четей земли и крестьяне.

— Он семь ногайцев врукопашную зарубил. Боец! Вот Иван Васильевич его и приметил. А то, что Петька бежал от помещика, не доказано в Поместном приказе. Истец даже на суд не приехал. Понял, что дело дохлое — с Биркиным-то судиться, с думным дворянином! Среди наших стрельцов, сам знаешь, половина — беглые крепостные. Ну, и что? Не пойман — не вор. Главное, чтоб воевать умели.

— Не один же Петька выбился в люди…

— Не один… но ты, Дениска, нам полезнее как кузнец. Выправить саблю ведь не проще, чем ей махать.

— Беглых крепостных, значит, покрываете, а вольного не хотите отпустить? Показал же я, что оружие умею держать. Почему не дашь попытать судьбу? Надысь бирюч выкликивал царёв указ на торговой площади. Кричал, Боборыкину нужны ратные люди. Записаться может любой, окромя крепостных и тягловых. Мы же, козловские слобожане, тягло не тянем.

— Тягло ты не тянешь, а совесть твоя где? Слышал и я того бирюча, — насмешливо ответил Путила Борисович. — Как было его не услышать? Аки бирюк завывал на весь Козлов! Вчера, однако… А сейчас он где? Уехал, и следов не осталось. Дождик смыл.

— Дк царёв указ же… — промямлил Денис.

— Царёв указ, — хмыкнул голова. — Да, царёв… Так до Бога высоко, до царя далеко, а до меня — рукой подать. Вот он я! Перед воеводой и горожанами отвечаю за то, чтоб степняки не разорили Козлов. Мне нужны бойцы, а мастера кузнечного дела ещё нужнее. Вас, мастеровых, по пальцам можно перечесть. Как я стану уезд защищать, ежели вы разбежитесь? Вспомни, как мы тебя выручали, когда ты сюда приехал. Помогли дом справить и кузню оборудовать. Ну, и где твоя благодарность, Дениска?

Денис замялся, не зная, что ответить. Быков же положил на стол небольшой свиток и развернул перед Денисом.

— Скоро оружейники в Козлове станут служилыми по прибору, — продолжил он. — Вот, читай царёв указ. Ты же грамотный.

Он ткнул пальцем во фрагмент свитка со словами: «А плотникам и кузнецам, которые будут у городового и у церковного дела, давать подённого корму по шти, и по пяти, и по четыре деньги на день…»

— Прочёл? Акимке твоему четыре деньги в день положим, а тебе шесть. Смекай!

— Шестью московками в день соблазняешь? — усмехнулся Денис.

— Это ж десять рублей в год! Тебе мало? Мои стрельцы втрое меньше получают.

— Стрелец может сделаться пятидесятником, даже сотником. Получить поместный оклад. А кузнец? Никакой будущности! Как живёшь мастеровым, так и помрёшь. Указ меня к Козлову прикрепит, свободы лишит. Да и не верю я в царёв подённый корм. Он ныне есть, а изутра нет. Скажут «казна пуста» — и соси лапу. Отпусти меня!

— Так ли хорошо в этой новой крепости? Недавно Боборыкин заставил всех тонбовцев строить острожек. И ежели б крестьян, казаков и стрельцов! Нет же, он и попов, и сынов боярских впряг возить дубовые брёвна. За ослушание батогами бил. Батогами! Они челобитные в Москву писали, жаловались, а ему хоть бы хны. Он же царю родня. От Кобылы род свой ведёт, как и государь наш. Подумай, Дениска, в каком аду ты окажешься!

— Знаю… — задумчиво сказал Денис. — Токмо не Роман ли Фёдорович дал коней лучшим пешим стрельцам? Не казённых. Своих жеребцов не пожалел! Неужто врут люди?

— Не врут. О державе, видишь ли, Боборыкин радеет. Нет, Дениска! Он просто богатый и молодой. Перед царём выслуживается, будущность себе выстилает.

— Но ведь дал коней…

— Так вот на что ты нацелился? Думаешь, в Тонбове тебе турецкого жеребца и рейтарские доспехи дадут? Может, ещё и поместье? — ухмыльнулся Быков.

— Как повезёт…

— Даже ежели и получишь поместье, — засмеялся Путила Борисович. — Думаешь, счастливее станешь? Забот прибавится, врагов тоже. Так и будешь озираться, не роют ли тебе волчью яму. И ты её тоже рыть начнёшь. Никуда не денешься, ведь либо ты, либо тебя… Слышал мой разговор с Боборыкиным? Там, у ворот Тонбова? То мы с Иван Васильевичем на него донос пишем, то он на нас…

— Отпусти, Путила Борисович! До гроба благодарен буду.

— Нет уж, оставайся здесь! Возвращайся к своему ремеслу. Я тебя и раньше не обижал, и впредь обижать не стану. А вот если сбежишь… нет, не доедешь ты до Тонбова! Я уж постараюсь, чтоб не прошёл ты Челнавскую засеку. Когда тебя поймают и ко мне приведут, бить буду собственноручно. Долго и больно, чем попадя и по чём попадя, — задушевно произнёс Быков и погрозил Денису шишковатым кулаком, похожим на булаву.

Тот же, побаиваясь собственной смелости, выпалил:

— Будь твоя воля, ты бы всех подряд закрепостил!

Быков понял, на что намекнул Денис. В те времена Русь, вся в ранах от Смуты и непрерывных войн, покрывалась рубцами крепостного права, и одним из таких шрамов было поместье Путилы под Данковом — захваченные им земли с вольными в недавнем прошлом земледельцами. Драл он с них столько шкур, сколько удавалось. Нет, не на роскошную жизнь: к излишествам он не привык, даже супругу держал в чёрном теле. Однако сын Артемий — другое дело. Его удалось пристроить в столицу на житие. Самого царя охранял! У молодого дворянина пока не было поместного оклада, а денег ему платили мало, вот и приходилось его содержать. Но не вечно же кормить и снаряжать жильца! Надо было выстлать ему путь к чинам, а это взятки, взятки, взятки…

Деньги требовались Быкову и на оружие, и на коней, и на доспехи для себя и своих боевых холопов, Тимошки и Егорки. Не к лицу было одевать их в старомодные тегиляи, да и потерять рабов-рыцарей не хотелось. Сколько сил приложил Путила, чтобы обучить их ратному искусству! Вот теперь и тратился на железо для них. А откуда средства брать? Жалованье у него было не такое уж и великое, тридцать рублей в год. Всего-то в три раза больше, чем он пообещал Денису.

— И закрепостил бы! — с вызовом ухмыльнулся Быков. — Как иначе людей на месте удержать? О себе все думают, не о державе. Вот и ты такой же.

Путила затряс густой седеющей бородой и повернулся к стоящей неподалёку прислужнице:

— Варька, принеси-ка ещё хлебного вина!

Та, не поднимая глаз, развернулась и мелкими шажками пошла к двери.

— Разглядел её? — вполголоса спросил Быков. — Складная, видная, статная… а какая кожа! Ни белил, ни румян не нужно. Природная белизна, природный румянец! Этакая снегурка розовощёкая. А как поёт! Заслушаешься. Правда, ни слова не разберёшь.

— Она нерусская?

— Мокшаночка[3].

— Я таких снеговых мордовок ни разу не встречал, — с удивлением покачал головой Денис. — Те, что на базар приезжают, смуглее будут.

— Всякие они бывают. Будто не разумеешь, почему. Придут степняки в селение. Одних баб в полон уведут, а других испортят и оставят на развод. Вот и рождаются чёрненькие ногайчата. Эта же девчонка — из лесной деревни. В диких дебрях жила. Туда татарский сапог не ступал… а как ступил, так и не стало там никого. Нашли мы ту деревеньку прошлой осенью. Ехали мы по свежей сакме и наткнулись на пожарище. Одни покойники да уголья! Со мной и конные стрельцы, и казаки были. Долго мы искали, остался ли кто в живых из мордвы. Молодых татары угнали, чтоб туркам продать. Тех, кто постарше, перебили.

— Всех?

— Да. Они же пытались сражаться, дураки. Не знали, что не выстоят. Вот и отправились в свой рай… или как он у них называется. Мы решили похоронить мокшан. По-простому: скудельницу в буераке устроили. Начали мы таскать туда тела… Вдруг девка из лесу выходит. Одна! Сразу к папе с мамой кинулась, плакала над ними. У моих ребят головы закружились, слюнки потекли: дюже уж девица казистая. Ясно, что они хотели с ней сделать, но я не позволил…

— Себе оставил?

— Нет! Нетронутая она, непочатая. Даже не сомневайся. Староват я уже, а тут юная тёлочка, кровь с молоком, глаза с поволокой. Ей крепкий, молодой бычок нужен. Чтоб уж прочистил, так прочистил горячую печку… В общем, вышла она к нам. Спросили, как звать. «Вяжа», отвечает. Привезли мы её сюда, крестили, нарекли Варварой. Теперь прислуживает мне за кров и еду. Ещё недужных стрельцов лечит. Травками и мордовскими заклятьями. Тайком от попа Якова, но строго у меня на глазах, чтоб не случилось чего непотребного. По-нашему уже говорить научилась. Ну, что тебе ещё о ней рассказать?

— Ты её в холопки записал?

— Нет. Замуж хочу выдать. Токмо прикипел к ней душой и за кого попало не отдам… а вот за тебя… Почему бы и нет? Ты мужик молодой, заметный. Не бедствуешь, а живёшь один, с тоски вянешь. Оно и понятно: попробуй, найди невесту в ратном городе, которому нет и двух лет от роду! Но так ведь можно и на собственном уде повеситься. Помнишь, я тебе награду обещал? Вот она, твоя награда! Жениться тебе надо на Варьке. Так решили мы с Иван Васильевичем…

Выслушав тираду Быкова, Денис ошалел: получается, сам Биркин велел женить его на мордовке-сироте! Понятно стало, зачем девчонку нарядили и надушили ароматным маслом: Путила Борисович показывал товар лицом.

Стрелецкий голова, не дожидаясь ответа, произнёс тихим беспрекословным голосом:

— Ну вот, Дениска! В приданое получишь моё и воеводино расположение. В церковь пойдёшь на Малую Пречистую[4]…

Скоро вернулась прислужница с ещё одним кувшином хлебного вина, перебросила на грудь косу цвета льняной соломы и встала рядом со столом. Денис присмотрелся к ней. Носик маленький, чуть вздёрнутый. Личико, как лесной орех — круглое, пухлощёкое, с заострённым подбородком. Не красавица, но миленькая. Черты почти детские, а вот глазищи печальные и умудрённые, как у взрослой женщины. Девица изредка поднимала их и чиркала по гостю коротким взглядом — цепким, сосредоточенным, опасливым. «Приглядывается, — догадался он. — Её, стало быть, во всё уже посвятили».

— Ну, так что? — поинтересовался голова. — Что Биркину говорить? Берёшь в жёны рабу Божию Варвару?

Денис молча кивнул: он хоть и осознавал себя свободным человеком, хоть и собирался уехать в другой город, но страшился перечить козловским начальникам.

— А ты, Варвара, пойдёшь за раба Божия Дионисия? — для порядка спросил Быков.

— Не знаю, как и благодарить! — заученной фразой ответила та и потупила глаза.

— Тогда пойди и скажи Тимошке, чтоб сбегал за попом Яковом. Потолкую с ним за чашей хлебного вина. А ты… — Быков повернулся к Денису. — Выпей-ка на посошок и валяй домой. Готовься к венчанию.

— Всего два дня до Малой Пречистой. Может, хоть до Покрова повременим? — в растерянности попросил Денис.

— Долго ли готовиться к сиротской свадьбе? — рассмеялся Путила. — Позови друзей, приятелей. Их у тебя немного. Подарок Варваре собери. Прянички там всякие, платочки, одежонку… Плёточку не забудь положить. Как же без неё, родимой? Помойся в бане, приоденься. Об остальном стрельцы да их бабы позаботятся. Они супротив моего слова не хрюкнут, поскребут по погребам, какой-никакой снеди наберут. Даже алтын венечной пошлины уплатим. Не введём тебя в разорение. Ну, ступай, ступай!

Денис, едва отошедший от оторопи, побрёл домой. Скоро в съезжую избу вернулась прислужница, и Путила подозвал её:

— Подойди поближе, Варвара краса! Не бойся. Хочу тебе кое-что шепнуть на ушко.

Та пугливо приблизилась, наклонилась над сидящим Быковым.

— За дурня тебя замуж выдаю! — Путила сплюнул на пол. — Слышала, как я c ним кисель по столу размазывал? Иван Васильевич распорядился поговорить! Оружейники у нас наперечёт, вот и пляшем вокруг них… а вокруг этого и подавно. Вбил Дениска себе в голову, что военная служба лучше, чем кузнечное дело. А чем она лучше? Тем, что помрёшь на ней скорей? Даже дворяне устают биться, нетчиков всё больше становится… а этот рвётся сражаться. Мог бы я Дениску сделать и кузнецом, и бойцом сразу. Таскал бы его на всякие вылазки, но зачем? Чтоб оружейника в стычке потерять? Подумай-подумай, как мужа сберечь! Другого такого ты не найдёшь. Кукуй ему ночной кукушкой, чтоб он не ехал ни к какому Боборыкину. Пусть остаётся здесь! Поняла?

— Как же не понять?! — угодливо ответила Варвара…

-

[1]Рубль серебряный. За рубль можно было купить полсотни кур. Годовое жалование стрельца в Козлове составляло 3,5–4 рубля, а стрелецкого головы — около 30 рублей.

[2] Подлинный случай из биографии Путилы Быкова.

[3]Мокша — один из двух волжско-финских народов (мокша и эрзя) с общим названием «мордва».

[4]Малая Пречистая (Рождество Богородицы) в 1636 году — 8 сентября по старому стилю (18 сентября но новому).

Глава 5. Утиные лапки для свадебного ларца

Денис возвращался домой почти через весь Козлов. Серебристая дымка мерцала перед его глазами, и в ней расплывались деревянные дома, редкие прохожие, собаки, гуси… Мир растекался, плавился, и дело было не только в хлебном вине. В смятении тоже. В большом смятении! Не время было жениться, ох, не время! Собрался ведь к Боборыкину, а ехать проще без супруги, не притёршейся и не объезженной.

Однако возразить Быкову у Дениса духу не хватило, да и устал он жить бобылём. Ни родни, ни семьи! А тут хоть девчонка появится под боком. Пригожая и не дурочка, по глазам видно. Значит, радовать будет не только по ночам. Дом на себя возьмёт, а может, и в кузне станет немножко помогать…

«Гнался я за надеждой, зыбкой, как болотный огонёк. Мечтал стать ратным человеком, получить коня и жалованье… Но, похоже, то были пустые грёзы. Если посмотреть на всё трезвым взглядом, то лучше Варвары мне никого не найти. Поживу с ней, а там решу, уезжать или нет», — заключил Денис, подходя к своей избе-четырёхстенке.

Дома он хотел было забраться на полати, чтобы отдохнуть и обдумать нежданный каприз судьбы, но вдруг кто-то постучал в окно. Мелкой дробью. Негромко, но настойчиво.

Денис недовольно вздохнул и нехотя поплёлся открывать дверь. За ней застенчиво переминался с ноги на ногу знакомый из посадской слободы. В руке он держал долото и всем своим видом извинялся за то, что побеспокоил оружейника по мелкому бытовому поводу.

— Вишь, щербатина какая здоровая! — начал жаловаться он, зайдя в сени и протянув Денису долото. — Поправишь?

— Никак не могу, — отрезал тот. — Женюсь через два дня. Ларчик буду ковать. Невесте в подарок. Дай Бог успеть! Спать не лягу, пока не сделаю.

— У тебя на Малую Пречистую свадьба будет? А никто и не слыхал.

— Сам не знал…

Посадский человек вылетел из сеней в полнейшем недоумении, даже не попрощавшись.

Не прошло и получаса, как к Денису пришли два ремесленника, с которыми он собирался ехать в другой город, — его юный помощник Аким и столяр Фёдор.

— Что ещё за свадьба у тебя? На ком женишься? — начал допытываться последний. — Ааа, да ты хвачёный! С кем нажрался-то?

— С Путилой Быковым.

У Фёдора вытянулось лицо.

— С кем, с кем?

— Я же сказал, — веско ответил Денис. — Со стрелецким головой.

— С какого перепугу он тебя приючал?

— Путила узнал, что я настропалился в Тонбов. Кто-то ему донёс. Вот и позвал.

— Позвал и нажрался вместе с тобой? — засмеялся Фёдор. — Не брехай!

— Взапрок говорю.

— Быков, значит, тебя отговаривал от Тонбова?

— Отговаривал? — усмехнулся Денис. — Опричился он на меня, дюже опричился! Взбуду грозился мне дать, до полусмерти избить.

— А вином тогда зачем поил?

Столяр всё ещё думал, что Денис его разыгрывает.

— Воевода велел ему меня женить, — ответил Денис. — На сироте-мордовке. В награду за Тонбов…

— Иван Васильевич? — рассмеялся Фёдор. — Тебя? Женить решил?

— Ага.

— И ты не погребовал?

— А с чего мне девкой-то гребовать? Воеводу злить?

— Невесту хоть видел? Кривая, рябая, тощая?

— Нет, приглядная. Глазищи громадные, серые. И не пиглявица какая-нибудь. Есть, что потискать. Очень даже есть! — Денис изобразил руками пышную грудь. — И ещё поёт, как соловей. Всем хороша, токмо приданого за ней нет.

— Перезрелая, поди?

— Менее двадцати годков.

— Задрал брехнёй! — хмыкнул Фёдор.

— Взапрок говорю.

— Перекстись!

— Вот те крест святой!

Фёдор задумался: «Вдруг не врёт? Всяко ведь бывает в жизни».

— Свадьба-то когда? Неужто на Малую Пречистую?

— Два дня осталось, а колготы страсть сколько! Ларчик для невесты хоть сделаем? Успеем? — спросил Денис.

— У меня готовый есть. Дам, коль у тебя свадьба. Снабди ковкой позатейливее — и дело с концом. Потом сочтёмся.

— Дружкой будешь?

— Вот это поворот!

Аким, который поначалу вдумчиво слушал разговор, наконец, вклинился в него:

— Выходит, потонула наша вмистяжная мечта, как грузило в омуте?

Денис пожал плечами.

— Не знаю. После свадьбы потолкуем. Через недельку.

— Ты, значит, будешь с девкой кувыркаться, а мы от страха трястись? — покачал головой Фёдор. — Ждать станем, кнутом Быков нам спины исполосует или по красивой мордовке подарит?

— Про вас я с ним не гутарил. Он не знает, что вы со мной ехать собирались.

— И на том спасибо, — улыбнулся ему столяр…

Ночью Денис почти не спал. Ум его враждовал с телом. Рассудок говорил: «Что ты творишь? Зачем тебе эта мордовка? Раз уж настропалился в Тонбов, уматывай, пока темно! Когда тебя хватятся, проедешь полпути. Не догонят».

Однако воображение не слушалось разума. Оно рисовало совсем не картины ратного поприща, а ладное тело Варвары, брачную ночь с ней. Ведь у Дениса давно не было женщины. Он старался пореже тратиться на гулящих девок, откладывал деньги на будущее.

Наутро стрельцы привезли на подводах тёс и брёвна. Вошли во двор, скинув свои грубые сермяжные кафтаны. Кузнеца они отыскали по стуку молота. Денис рано утром разжёг горн и теперь вместе с Акимом ковал для ларца ножки в виде утиных лапок — вроде тех, что болтались на поясах и ожерельях у мокшанок, которые привозили на козловский торг ягоды, грибы и дикий мёд. Бронзовые лапки были знаком Ине-нармонь — Великой птицы, прародительницы жизни. Из её яйца, по мокшанским поверьям, родился наш мир. Ларчик с такими ножками должен был понравиться Варваре.

Стрельцы начали выбирать место для свадебного пиршества. Кузница явно не подходила. Она была просторной, но неуютной, как дом погорельца. С закопчёнными стенами. С горном и двадцатипудовой наковальней посреди. С кучами железного хлама на земляном полу. Вовек не разберёшь!

Заглянули в избу, но и она была завалена.

— Сколько ж у тебя барахла! — хмыкнул один из стрельцов. — Здесь и мухам-то тесно, а нам каково будет?

Подумав, решили соорудить стол и скамьи во дворе, благо осень была необычайно тёплой. Даже ночью можно было сидеть на воздухе без кафтанов, в одних зипунах.

Подоспел Фёдор, притащил маленький дубовый сундучок, который предстояло отделать ковкой.

— По размеру самое то, — похвалил его Денис. — Да и дерево красивое, морёное.

— И льняным маслицем пропитанное. Ларчик на века!

Денис с Акимом продолжили работать возле горна, а Фёдор, войдя в роль дружки, решил покомандовать стрельцами. Но тот из них, что был за главного, гаркнул на столяра:

— Не колготись! Нам тут учителя не нужны. Плотничать умеем. Чай, не безрукие. Сами всё сгондобим.

На шум выглянул из кузницы Денис:

— Федька, прикупи лучше подарки для Варвары. Сам видишь, зашиваюсь. Вот тебе серебро.

— Что купить-то?

— Душегрею. Кику рогатую. Мыло. Румяна с белилами. Иголки с нитками. Зеркальце и гребень. Запомнишь?

Фёдор кивнул и тут же убежал. Стрелец, смотря ему во след, насмешливо сказал Денису:

— Благодари Путилу Борисовича! Не будь его слова, вовек бы ты такую свадьбу не сыграл.

— Какую «такую»? — поинтересовался Денис.

— Придёт всё тутошнее стрелецкое войско. Может, и сам голова объявится.

Утром накануне Рождества Пресвятой Богородицы Денисову невесту посадили на подводу вместе со свахой, которую выбрал Путила из числа стрелецких жён, и четырьмя стрельцами. К полудню прибыли на пепелище, которое чернело на месте её деревни.

Там Варвара расплела косу и засеменила к опушке, где в общей могиле покоились убитые татарами её родные и соседи. За лето могила заросла высокой травой. Варвара подошла к краю овражка и, стеная, начала просить души родных, чтобы они пришли назавтра в дом её жениха, сели за свадебный стол…

Затем Варвара поплелась к остову родительского дома. Он находился недалеко от могилы, на краю леса. Там она опять долго рыдала и вымаливала у покойных язычников благословение на христианский брак.

Варвара так устала, что повалилась на траву рядом с обгорелыми брёвнами и долго упиралась взглядом в ясное, равнодушное к её горю небо. Её подняли стрельцы и повезли назад, в Козлов. Там стрельчихи отвели её под руки в баню, отхлестали невестиным веником, натёрли ароматным маслом и облачили в ночную сорочку, в которой ей предстояло провести первую ночь с мужем…

Денис не поехал в Рязанщину к могилам родных: ларчик для Варвары надо было доделать. Он вторые сутки не выходил из кузницы и не обращал внимания даже на то, что творилось у него во дворе. А там было жарче, чем в знойные летние дни! Душистый пар змеился над котлами. Это стрелецкие жёны варили и тушили свадебные яства. С утра их мужья привезли хлебное вино, лук и репу, неощипанные тушки гусей и петухов, хлеб, бочки с солёными рыжиками и, кончено же, рыбу из Лесного Воронежа.

Ближе к вечеру Денис закончил отделывать сундучок воронёной ковкой. От недосыпа и усталости у него кружилась голова. Он сел отдохнуть в углу кузницы, не переставая любоваться ларчиком.

— Скажи, Аким, лепо ведь получилось? — спросил он.

— Было бы хоть три дня, ещё краше лапки б сварганили, — буркнул в ответ юноша, который тоже еле стоял на ногах.

— Покличь Фёдора! Он где-то во дворе крутится. Далече ходить не надо.

Подмастерье лениво поднялся со скамьи и пошёл во двор. Вскоре в кузницу вошёл столяр.

— Федя, — спросил его Денис. — Ты всё купил?

— Сказал уже! — удивился дружка. — Вчера ещё!

— Взапрел с ларцом, — признался Денис. — Ничего не помню.

— Купил шушпан. Белый, с красной оторочкой. Кичку с кумачовыми рогами… — начал перечислять Фёдор.

— Неси всё сюда.

Фёдор скоро вернулся, и они вместе стали наполнили ларец. Положили белила и румяна, зеркальце, гребешок, мыло, иголки с нитками и плёточку, как Путила велел. Пряники спрятали в сапожки.

— Ну вот, — выдохнул Денис. — Дойди до Быкова, отнеси подарки Варваре.

Утром в дом Дениса ввели молодую. В избе запахло восточными благовониями и чесноком: мешочек с его дольками сваха подвесила к поясу невесты, чтобы уберечь её от злых чар. Вздёрнутые носы кожаных сапожков выглядывали из-под подола целочницы — венчального льняного сарафана, знака девичьей невинности и печали расставания с ней. «Денясь!» — шёпотом произнесла она, увидев будущего мужа.

Следом два стрельца внесли сундук с приданым: Путила всё-таки позаботился, чтобы оно у Варвары было. Служилые открыли ларь. В нём лежало лоскутное одеяло, сшитое из клочков порванных в боях кафтанов.

Вскоре подоспели служки со свечами и отец Иаков — священник молодой, но уже достигший необъятной дородности. Фёдор поднёс ему чарку хлебного вина, угостил хлебом и сыром. Тот поднял серебряный крест и лениво благословил всех, кто был в избе.

«У Вари звёздочки на лбу зажглись!» — заахали гости. Это огоньки зажжённых свеч отразились в бисере, которым была усыпана её свадебная коруна.

Стрельчихи усадили молодых рядом и, держа между ними красный платок, велели прижаться друг к другу щеками. Варвара почувствовала тепло тела Дениса, а Денис — тепло Варвары. Обоим захотелось поскорее оказаться на брачном ложе, но до этого было ещё далеко.

Молодых обсыпали свежими шишечками хмеля, затем Варвару усадили на подводу. Обвешенная лисьими хвостами кляча вяло повезла невесту в церковь Покрова Пресвятой Богородицы. Денис, Фёдор, стрельцы и их жёны пошли пешком за телегой.

В притворе деревянного храма отец Иаков подвёл Дениса к Варваре, трижды благословил новобрачных и дал им свечи. После ектении они обменялись кольцами. Их окутали сладко пахнущий дым и звуки псалма. Тучный священник, ведя молодых к центру храма, пел тонким дрожащим голосом: «Жена твоя, яко лоза, плодовита в странах дому твоего…».

Перед аналоем поп Иаков взял молодых за руки, помазал им губы мёдом и спросил, имеет ли раб божий Дионисий произволение, благое и непринуждённое, взять себе в жёны рабу Божию Варвару. Денис, не колеблясь, ответил: «Имам, честный отче!» — и увидел надежду и облегчение в глазах невесты.

Когда настал черёд Варвары, она произнесла те же слова с трепетом, но тоже искренне. Денис почувствовал, что она рада супружеству, но всё же чего-то страшится.

«Небесный кузнец, скуй нам венец!» — запел отец Иаков, и на головы молодых возложили сиротские венцы без маковок, и они стали мужем и женой…

Брачное ложе приготовили за сенями, в холодной тесовой пристройке с крохотным окошком. Накануне бабы выгребли оттуда хлам, поставили по углам бочонки с зерном, оставили на одном из них шушпан, понёву и кику для Варвары, положили на пол тугие ржаные снопы, бросили поверх них старую перину…

Глава 6. Стилет у брачного ложа

Свадебный пир был в самом разгаре, когда к брачному ложу подвели молодых. Сваха сняла коруну с головы Варвары. Льняные локоны обтекли лицо новобрачной, и оно на вид удлинилось: щёки перестали выглядеть пухлыми. «Какая же пригожая у меня супруга!» — порадовался Денис.

Фёдор обошёл ложе с иконой, ударил по нему кнутом, чтобы прогнать чертей, и молодые остались наедине. Варвара с опаской посмотрела на Дениса и прошептала:

— Говорят, ты храбрый. Много татар убил. Не люблю татар.

— Всего трёх.

— Трёх? Неужто мало? Люблю храбрых. Уважаю храбрых.

— Ежели уважаешь, стяни с меня опарки.

Варвара покрылась мурашками, когда снимала с ног мужа сапожки: в одном из них она увидела кожаный мешочек с серебряными монетами, листьями подорожника и крохотным ножичком.

— Это зачем, Денясь? — спросила она.

— Так заведено. Возьми серебро. Потратишь на украшения и сласти.

— Если смерть, зачем сласти?

— Какая ещё смерть? — испугался Денис. — Ты что, больна?

— Нет. Убиваешь?

Денис в недоумении пожал плечами. Он не сразу вспомнил, что мокшане, говоря по-русски, путают настоящее и будущее время.

— Меня убиваешь? — вновь спросила Варвара.

— С чего ты взяла?

— Нож зачем? Нож зачем? — затряслась она. — Да, убиваешь! Если… если…

Варвара напряглась, но так и не вспомнила нужных слов и сказала по-мокшански:

— Мон стирьксшинц юмафтонь.

— Ты не чиста в девстве? — догадался Денис. — Невинность потеряла?

Она кивнула и повторила вопрос:

— Не убиваешь? Значит, позоришь!

— С чего ты решила?

— У вас презирают, ежели не чиста в девстве. Это у вас позор. Не как у нас.

Денис обнял жену. Волны мелкой дрожи шли по её телу. Он прижал её к себе, чтобы успокоить:

— Не трясись! Я ещё у Быкова догадался, что ты не целка… но я и такой тебе рад.

Они долго сидели в обнимку. Денис чувствовал, как ослабевает дрожь в теле Варвары, как в ней просыпается желание. Наконец, она встала, стянула с себя ночную сорочку.

Денис в недоумении посмотрел на жену:

— Ты чего это?

Варвара растерялась.

— Чего не так, Денясь?

— Почто срачицу сняла?

Она в замешательстве застыла перед мужем. Он же любовался её ладным телом, обрызганным зайчиками вечернего солнца, лучи которого пробивались сквозь щели в тесовых стенах…

Придя в себя, Варвара спросила:

— Не нравлюсь? Нехороша?

— Что ты! Не могу наглядеться… но тут не баня. Телешом грешно тешиться. Вдруг поп Яков узнает?

— Ну, и порядки! — вспылила Варвара. — В бане у вас можно голыми. У всех на виду! А с мужем токмо в срачице.?

Она раздражённо схватила ночную сорочку и начала её комкать.

— Чего уж тут?.. — вздохнул Денис. — Оставайся так. Токмо онучи размотай.

— Онучи? — испугалась Варвара.

— Обмотки на ногах, — пояснил он.

— Пракстат? Для чего размотать?

— Нашего Бога, значит, не боишься, а перед своими чертями трясёшься?

— Не перед ними. Перед тобой. У меня тонкие… катлят…

Она потрогала свои голени.

— Жидкие. Должны быть толстые. Как полено. Тогда красиво.

— Как полено — это, думаешь, красиво?

— Так в Лайме говорили. В моей деревне.

— Я ж не из твоей деревни. Зачем мне лошадь-тяжеловоз? Сними-ка онучи! — настойчиво попросил Денис.

Варвара наклонилась и начала развязывать кожаные шнурки, затем разматывать длинные полосы ткани, окутывающие её голени. Снимала онучи она неспешно, поворачиваясь к мужу то одним боком, то другим — будто нарочно, чтобы раззадорить его.

— Чересчур тонкие, говоришь? — засмеялся Денис, оглядев её изящные ноги. — Это мордва любит голяшки как полено, но я-то не мордвин. Мне и такие сойдут. Воду на тебе возить не собираюсь.

Варвара повеселела, села к мужу на колени и стянула с него рубашку.

— В жопу попа Якова! — произнесла она где-то услышанную фазу.

— Оно и верно: попы и черти одной шерсти, — полушутя ответил Денис. — Но вдруг в Ад попадём? Грех ведь телешом…

— За что в Ад?! — возмутилась Варвара. — За то, что тешимся голышом? Ежели так, ваш Рай пуст. Ни одного вайме[1] там! Что это за Рай такой?

— А в ваш Рай все подряд попадают?

— У нас нет ни Рая, ни Ада. Есть Тона ши[2]. Далеко-далеко. За Равжа ляй… ммм… за Чёрной рекой. Там мой отец. И мать, и сёстры, и соседи… А в тот осень они были тут… среди живых.

Варвара заплакала, вспомнив поездку на отчее пепелище.

— Я совсем одна. Здесь чужие люди. Не могу их понять…

Денис обнял жену и прижал к себе.

— Успокойся. Теперь ты не одна.

— Ты это сказал, Денясь?! — обрадовалась Варвара. — Я тебе мила? Тебя же Быков заставил жениться …

— Многие ли на Руси женятся по доброй воле? Была б у меня зазноба — может, и возненавидел бы тебя. Токмо нет у меня никого.

— Мне милы эти слова, Денис! Ты не врёшь про любовь, как эти стрельцы у Быкова! — она неприязненно сжала губы. — Как шершни вокруг вились. Смотрели, будто на пирожок. Клялись, что любили… а думали сожрать.

— А я ведь мечтал о тебе! Как увидел тебя, так и не мог выбросить из головы. Дюже уж ты славутная! — сказал Денис и начал целовать её плечи и шею.

— Верю тебе, — тихо сказала она.

Варвару оставило стеснение, и она начала по-язычески раскованно ласкать мужа. За год жизни у Быкова она уже свыклась с положением бессловесной прислужницы и перестала надеяться, что время немого одиночества когда-нибудь закончится. Теперь же она отдалась воле ощущений, ещё не совсем веря, что всё это происходит с ней наяву.

— Ты мощный! — шептала она. — Вярде Шкай[3] рубит нас из разных дерев. Тебя из дуба. Ты здоровый дуб, рослый, крепкий!

Денис засмущался, услышав эти слова, но вспомнил, что жена у него нерусская, и вновь осмелел. Он поднял Варвару на руки, положил на брачное ложе, лёг рядом, стал целовать её тугую грудь и гладить тёплые нежные ноги.

Наконец, его пальцы почувствовали желанную влагу.

— Ты такой жилистый, такой горячий! — тихо сказала Варвара. — Таю, как воск…

— Вот и растай. Хочу утонуть в тебе…

— Тоже хочу тебя, очень хочу… — прошептала она. — Но… такой папась! Будь со мной осторожный, нежный!

— Я же не девственник, — успокоил её муж. — Вреда не причиню. Не робей…

Варвара помогла ему войти и тихо, сдавленно застонала.

У Быкова она казалась Денису пресноватой скромницей. Однако сейчас, на брачном ложе, тихоня выпустила на волю всех чертей, которые в ней водились. Она извивалась, как ящерица, исцарапала мужу всю спину, раза три укусила его за плечо…

И вот у Варвары быстро забилось сердце, и её будто бы свели судороги. Затем она обмякла, по всему её телу растеклось блаженство — и вскоре она ощутила в себе тепло семени мужа.

Денис отдышался и поцеловал жену.

— Как же лепо у нас всё вышло! Зря ты страшилась.

Варвара молчала, пытаясь осмыслить испытанные ей ощущения.

— Оцю пара мяльса[4]! — наконец, сказала она. — Не было у меня такого. Не было с Паксяем. Ни разу! Подруги о том гутарили, сёстры гутарили… а я не знала: верить — не верить. Теперь верю! Ты всю меня вспахал и засеял! Может, я делаюсь… пеки…

Она погладила свой живот.

— Зачнёшь? — понял Денис. — Мечтала о ребёнке?

— Ага.

— Выходит, была замужем?

— Выходит… — созналась она. — Два года жили. Два года! Но я так и не… не…

— Не понесла?

— Не я виновата! Не я! Паксяй виноват! Шкай вырубил его из трухлявого пня. Молодой был, а трухлявый. Не хочу помнить!

— Он погиб?

— Да! Татары убили! Видела мёртвого. Не подошла! Над отцом плакала, над матерью, над сёстрами… Над Паксяем не плакала. Плохо я жила у него. Плохо!

— Много бил тебя?

— Не бил. Совсем.

— Правда не любил, значит, — заключил Денис.

— И ублажить не мог. Тоска с ним был.

— Чего ж так жила-то? — прыснул Денис. — В деревне других мужиков не было?

— Паксяень родня зорко следил. Вот я и не бегала. От тебя тем паче не побегу. Ты мне люб. Грубый вид, но люб.

— Паксяй был красивее меня?

— Да, — стыдливо ответила она. — Толку-то!

Денис вспомнил, как Варвара примеривалась к нему в избе Путилы: изучала, оценивала…

— Я-то думал, это Быков тебя невинности лишил.

— Нет. Путила Борисович не трогал. И сам не трогал, и стрельцов отгонял. Для тебя берёг! Он тоже из крепкого дерева. Честный, храбрый, хороший.

— Неужто? — удивился Денис. — Многие зовут его зверем.

— Он свой Моску любит. Злодейства ради Моску творит, — возразила Варвара.

— «Свою Москву»? Ты, выходит, Русь своей не считаешь?

— Пока нет, — уклончиво ответила она.

— Что тебе тут не по душе?

— У вас жён много бьют. У нас не так. Ты меня не бьёшь? Не хочу!

— Попробую, — улыбнулся ей Денис.

— Зачем тогда нож? Что делаешь?

— Встань и принеси мне кошель! — приказал он.

Она послушно поднялась с перины, нашла кожаный мешочек с ножом и подала мужу. Денис чиркнул лезвием по затянувшейся ранке на своём предплечье и дождался, когда кровь начнёт капать на простыню. Варвара вскрикнула.

— Для чего?!

— Тише! Пусть все думают, что ты вышла замуж девицей.

— Ты ранил себя ради меня? — потрясённо прошептала она.

— Уймись! Ну, разбередил царапинку… Дай скорей срачицу! «Отче наш» ведь не успеешь прочесть, а кровь уже остановится.

Варвара подобрала с пола скомканную ночную сорочку. Денис приложил её к порезу.

— Перевяжи меня.

Варвара, нашёптывая что-то на языке мокшан, облизала ранку мужа, приложила к ней лист подорожника, оторвала полоску от одной из своих онучей, замотала его предплечье полоской льняной ткани и легла на перину.

— Ты надёжный! — улыбнулась она Денису. — С тобой хорошо. Опять хочу… ну… чего не дарил Паксяй…

— Кончить снова хочешь?..

Но тут отворилась дверь, и в чулан заглянул Фёдор.

— Чего это вы растелешились? — покачал головой он. — Вдруг поп Яков узнает? Не оборётся?

— Так не говори ему, — резко ответил Денис. — Скажи, в рубахах тешились.

— Всё ладком?

— Ладней не бывает, — Денис бросил ему сорочку с кровавым пятном. — Так и доложи гостям.

— Скоро выйдете?

— Больно было Варваре. Пусть отдышится, охолонёт.

— Чего у тебя с рукой?

— Будто не знаешь? — усмехнулся Денис. — Поранил возле Тонбова, а сейчас молодка царапнула ногтем, раскровила ранку…

Фёдор закрыл за собой дверь и побежал к гостям, размахивая окровавленной рубахой.

— Крови будь здоров! — громко и важно произнёс он. — Пока не зовите молодых. Пусть Варя полежит, очухнётся.

Гости понимающе закивали и продолжили трапезничать.

Варвара тем временем взяла Дениса за руку и притянула к себе:

— Ты мне люб!

— Какая ж ты охочая! — в шутку шепнул он.

Она же ответила серьёзно:

— Несчастная была. У Путилы голодала. С Паксяем постилась. Пякпяк[5] голодна. В паде волки воют!

— Упрею я с тобой! — усмехнулся Денис и обнял жену…

Насытившись, Варвара положила голову мужу на грудь и долго ничего не говорила, лишь посапывала. Денис лежал и даже не шевельнулся, пока жена не отдохнула и не поднялась с ложа.

— Пякпяк хочу петь! — сказала она, одеваясь. — Тебе петь.

— Куда ж деться, ежели пякпяк?.. — улыбнулся ей Денис.

Тесовые стены чулана не стали преградой для высокого, сильного, но в то же время нежного и солнечного голоса. Он лился, как свежий лесной мёд, заполнил пространство вокруг дома, обволок изумлённых стрельцов и их жён, выплеснулся за пределы двора… Скоро на звуки песни сбежались соседи и случайные прохожие. В ней они не понимали ни слова, но это и не нужно было, чтобы наслаждаться пением Варвары.

Когда она замолчала, стрелецкие жены начали греметь сковородками: «Выходите к нам, молодые!»

— Ну, ты и звенела! — улыбнулся Денис жене. — На весь Козлов!

— Тише не могу. Радость изливается. Я больше не одна.

Варвара вышла к людям уже не в целочнице, а в вышитой рубахе из выбеленной поскони и подоткнутой под пояс чёрной понёве — знаке замужества.

— Какой мощный у тебя голос! И какой красивый! И как искусно ты поёшь! И какой счастливой была твоя песня! — закричали гости навстречу ей. — Видно, полюбился тебе муж.

Затем в дверях показался Денис, и раздался нестройный вопросительный хор: «Лёд ломал или грязь топтал?». Он с достоинством ответил: «Конечно, лёд ломал!» Варвара обернулась, и он увидел благодарность в её глазах.

-

[1]Вайме (мокш.) — душа. Представлялась мокшанам в виде призрачной зелёной бабочки.

[2]Тона ши (мокш.) — «Тот свет». Однокоренное название загробного мира встречается у многих финских народов. Например, у карелов и финнов-суоми — Туонела. У эрзян — Тона чи.

[3]Вярде Шкай (Вышний Бог) — бог времени и солнца у мокшан.

[4]Оцю пара мяльса (мокш.) — необыкновенно приятно, потрясающе.

[5]Пякпяк (мокш.) — очень сильно, нестерпимо.

Глава 7. Возвращение к мечте

Наутро к дому Дениса подъехал сам Быков. Перво-наперво направился к Фёдору и поинтересовался:

— Федька, готова баня для молодых?

— Истопили, Путила Борисович, — ответил тот, поднося стрелецкому голове чарку хлебного вина.

Быков выпил залпом всю чашу и похлопал Фёдора по плечу:

— Хорошо, что истопили. Давай, Федька, буди молодых, если они ещё не проснулись. Потом бери берёзовый веник да Варькину срачицу. Веник понесёшь ты, сорочку отдашь свахе. Смотри не перепутай! Ещё мои стрельцы медовуху подвезут. И людям пить, и молодых омывать. Не забудь окатить ей Дениску с головы до ног, когда он из парной выйдет и к речке побежит. Варьку тоже.

Скоро стали подходить соседи, подъезжать стрельцы и их жёны. Всем было любопытно посмотреть, как молодые выйдут из очистительной бани.

Сваха взяла из рук Фёдора сорочку с пятнами запёкшейся крови и, размахивая ей как флагом, повела гостей к берегу Лесного Воронежа, где среди унылых плакучих ив стояла баня с крохотным волоковым оконцем.

Фёдор велел Варваре распустить веник и стянуть ветви заново, но уже не пеньковыми верёвками, а её поясом.

Под началом старого стрельца Николая Филимонова сына мужики вымыли полок и просушили парильню, крутя полотенца над головами, развесили на жерди пучки полыни, поплескали пива на раскалённые камни. Раскрасневшиеся, потные, умаявшиеся, они окунулись в реку и расположились под плакучей ивой возле бочки с медовухой. Молодые поскорее вбежали в предбанник.

— У вас тоже на свадьбу топят баню? — поинтересовался Денис.

— Топят, — кивнула Варвара.

Денис хотел взять жену за руку, чтобы ввести в парную, но увидел, что кулак её крепко сжат.

— Что у тебя там?

Она раскрыла ладонь и показала мужу медное кольцо.

— Это Ей.

— Кому? — удивился он.

Вместо ответа Варвара начала что-то шептать по-мокшански.

— Молишься какой-то чертовке? — буркнул Денис. — Ты же крещена.

— Не чертовке. Деве с волосы как серебро. Она ещё помогает нам, — ответила Варвара, надевая на голову мужа шапочку. — Паримся. Потом кладём кольцо у двери. В дар Ей.

Когда молодожёны вошли в парильню, их окутал сухой и жаркий, пахнущий хлебом пар. Варвара даже не догадывалась, что он может быть таким. Ведь в семье первого мужа она была почти рабыней и всегда парилась в числе последних, когда баня уже начинала остывать и была напитана запахом пота.

Денис опустил веник в шайку с водой — пусть распаривается к следующему заходу. Затем, бросив на горячий полок мягкий войлок, он пригласил Варвару сесть на него, а сам расположился рядом.

Скоро Варвара раскраснелась, у неё закружилась голова — и они выбежали на воздух, чтобы окунуться в холодную речную воду. Возле бани толпились гости. Они бросились к молодожёнам и стали плескать медовуху на их разгорячённые тела. Все любовались Варварой и не обращали внимания на ранку недалеко от локтя Дениса. Если кто и увидел порез, то не придал ему значение.

Возвратясь в баню, молодые вновь шмыгнули в парилку, а после тешились в предбаннике друг с другом.

— Ты не как Паксяй, — сказала потом Варвара, потягивая холодную медовуху. — Ублажить умеешь. Он же не мог, а в поле гнал.

— Как же ты его ненавидела! Даже не подошла к мёртвому мужу! — Денис не уставал поражаться её вчерашнему рассказу.

— Не был у нас любовь, — согласилась Варвара. — Один зло я видела. Тяжко мне работать в поле. Там солнце. Как ни кутаюсь, а он проникает. Находит щель и жжёт. Кожа моя не может темнеть. Делается красной, потом… ведьбайгет… — она жестом изобразила волдыри на руке.

— Обгораешь, белоснежка моя? — понял Денис. — С такой кожей не в деревне надо было родиться.

— Почему? Я содай.

— Кто это? — немного испугался он.

— Лечу людей. Мама научила. Травы знаю. Заклятья знаю: мормацямы пою, корхтафтомы шепчу. Тем жить могу. Молитвы знаю. Для всякого бога молитвы. Но Паксяй был дурак. И родня его был дурак. Мне в поле нельзя, а им плевать. Там ужас! Там солнце! Вся в тряпках. Вся в поту, а лицо красный. Все смеются: «Опять напилась!» От Паксяя ни доброго слова, ни улыбки!

— Почему ты не сказала стрельцам, что была замужем?

— Как же? Я назвалась им «Вяжя». Третьего сына жена.

— Откуда им знать ваши слова?

— Не разумела рузонь кяль, — призналась Варвара. — Совсем.

— А почему потом не говорила?

— Замуж вдов плохо берут. Девиц скорей.

— И венечная пошлина вдвое меньше, — согласился Денис. — То один алтын, а то два. Хорошо, что стрельцы не узнали, что такое «Вяжя». Не поняли, что это не имя…

— Это авалем. Имя женщины. Не девочки. Даёт семья мужа.

— Как же тебя по-настоящему звать?

— Толга. Это перо птички. Не зови меня «Варя». Зови Толга.

— Птичье пёрышко?! — прыснул Денис. — Совсем не похожа. Такая ядрёная, пышногрудая… К тому ж, Толга — языческое имя. Его нет в святцах. Чем тебе «Варя» не по душе?

Та в ответ скривила губы:

— Ну, ладно…

— Чего ты куксишься?

— Не зови меня «Варя». Варвара лучше…

Слегка запьянев, она села на колени к Денису, обняла его и грустно спросила:

— Бросаешь меня?

— С чего ты решила?

— Хочешь ехать. В другой город. Не берёшь? Не оставляй одну! Денясь, даже смерть лучше. Тона ши лучше!

— Я передумал, — ответил Денис, посмотрев на опечаленное личико жены. — Никуда не поеду.

— Из-за меня?

— Да.

— Нельзя так! — вспыхнула Варвара и сразу понизила голос. — Нельзя так! Это твой мечта! Я с тобой. Возьмёшь? Обещай!

— Путилу не боишься? Ты же слышала, как он грозился меня избить. Если нас поймают, он и тебя побьёт. И ещё насилие над тобой учинят.

— Ты не бросишь меня, если опозорят?

— Не брошу! — уверенно ответил Денис. — Но если доберёмся, придётся заново наживать добро.

— Я помогаю. Не предаю. Не изменяю. Никогда! Ты хочешь воевать татары. И я хочу, чтобы ты воевал татары. Из-за них у меня нет родных. Токмо ты, — прошептала Варвара.

Нет, она вовсе не забыла, что говорил ей стрелецкий голова. Однако ненависть к степнякам, которые убили её родных, пересилила все доводы Путилы Быкова.

— Давай ещё попаримся, — предложил Денис. — Выдержишь?

— Почему нет? Я здоровая ава. Солнца боюсь, а не пара…

Охаживая веником раскрасневшуюся спину жены, Денис думал: «Права Варя! Скоро у нас будут ребятишки, но кем они станут? Детьми кузнеца — или воина? Воина с поместным окладом… если повезёт. А почему не повезёт? Надо ехать к Боборыкину!»

От усердия в парилке глаза у Варвары налились кровью. Она шла к своему новому дому нетвёрдо, боясь споткнуться. Не посмотрев на это, гости заставили её мести пол. Кидали на него мусор, объедки и деньги, кричали: «Серебро в карман, остальное в ведро!» Быков, наблюдая за своей бывшей прислужницей, радовался её покладистому нраву. Он обнял Дениса и тихо спросил:

— Ну что, понравилась тебе Варька? Славную я тебе супружницу подыскал?

— Чудесную, Путила Борисович! — не слукавив, ответил Денис. — Пригожую и безотказную.

— И ведь говорил я тебе, что нетронутая она. А ты, поди, не верил?

Денис улыбнулся.

— Разве это важно? — сказал он. — Я и не надеялся, что у меня будет такая славная жёнка. Спасибо тебе, Путила Борисович!

Тогда же, на второй день свадебных торжеств, Денис отвёл Фёдора в сторонку и шепнул:

— После Покрова покатим.

— А как же Варя?

— Она едет с нами.

Глава 8. Заклинание в дорогу

Медовый месяц подходил к концу. Варвара вжилась в роль хозяйки дома, стала смелее держать себя, начала чуть лучше говорить по-русски и даже немного освоила искусство обращения с деревянной саблей.

Денис и Аким принялись готовить подводу сразу после Покрова Пресвятой Богородицы. Положили в телегу рогатины, сабли и ручные пищали, накидали сверху сена и наутро отправились в древнее село Турмасово. На выезде из города беглецы сказали, что едут за дровами.

Село располагалось недалеко от городской черты. Его владелец, князь Дмитрий Пожарский, в своё имение приезжал очень редко. Даже если бы ему и случилось быть там в это время, то едва ли освободителя Москвы заинтересовала бы видавшая виды телега, которую козловские ремесленники поставили во дворе у старого бобыля.

Заплатив деньги за постой, Денис пешком отправился домой. Аким же остался сторожить подводу, чтоб никто не покусился на оружие.

Пройдя через башенные ворота Козлова, Денис поймал себя на ощущении, что за год успел породниться с этой крепостью, с её неопрятными улочками, с домишками, ничем не отличающимся от деревенских изб. «Может, и прав Путила, и не надо никуда ехать? Начальство здесь разве что пылинки с меня не сдувает. Хороший оклад обещают. Женой обеспечили, пригожей и приветливой…» — рассуждал он, подходя к своей избе.

Варвара нежилась на скамейке во дворе. Солнечные блики играли в капельках пота, которые стекали по её лбу. Она улыбнулась Денису, словно извиняясь.

— Идём в избу. У вас праздник. Покров. Я купила шумбаза[1] на торге и шонгар ям сварила.

— Шонгар ям? Что это?

Она нехотя стала, вошла в дом, вынула из печи горшок. В нём бултыхался пшённый кулеш на молоке, в котором плавали кусочки зайчатины и варёных яиц. Варвара бросила в него порезанный репчатый лук.

— Вот! — важно сказала она. — У нас так любят. Ещё крошу хлеб.

Денис в недоумении затряс головой.

— Адская сумесица! Не портила бы ты мясо. Сварила бы кислых щей с репою, грибами и чесноком.

Он попробовал кулеш и скривил губы.

— Фу! По-твоему, это вкусно?

— Вкусно, — с улыбкой ответила Варвара. — И сытно. Шонгар ям всегда готовят на праздник. Тебе надо. Ты ведь устал. Девять вёрст прошёл!

— Всего-то! — усмехнулся Денис. — Завтра ещё столько же пройдём.

— Уже завтра? — испуганно спросила жена.

— А как же иначе? Нас в Турмасове ждёт Аким. Не придём — будет трястись, думать, что с нами случилось. Не дело это. Я всё уже обсудил с ним и с Фёдором.

— А со мной? Я тебе супруга или нет? Подожди день!

— Зачем?

— Послезавтра Велень озкс.

— Это ещё что такое?

— Все деревни идут на керемети.

— А это что?

— Поляны лесные. Там хвалят Шкая. Других богов тоже. Три дня хвалят. За урожай. В эти дни всякий бог добрый. Защищает нас.

— Ты уже год как кстилась. Крест на шее носишь. Усвой: нет никаких богов, кроме Святой Троицы, — сердито бросил ей Денис.

— Есть! Не токмо Тройця. Много всяких богов. Шкай, Ведь-ава, Варма-ава, Вирь-ава… Помогают в дороге. Подожди день! — настойчиво повторила жена.

— Нет уж! Договорились ведь, что выедем сразу после Покрова. Фёдор завтра на рассвете подойдёт…

Варвара задумалась. Она поняла, что не сумеет убедить мужа.

— Едем скрозь Челнавский лес? — вдруг спросила она.

— Вестимо, — кивнул Денис. — Другого пути нет. Разве не знала?

Варвара молча повернулась к окошку, в котором виднелись кроны дубов Козлова урочища, и еле слышно запела:

Вирень кирди Вирь-ава,

Шуфтонь-мокорень азорава!

Бъславамак кис,

Ётафтомак вири сувама,

Вирьге-ушторге якама.

Тят юмафт ширезе,

Тят сяве ёнозе…

(Хозяйка леса Вирь-ава,

Деревьев и пней владычица!

Благослови в дорогу,

Позволь в лес войти,

По лесу, по клёнам ходить.

Не дай заблудиться,

Не отними у меня разум…)

— Что ты мурлыкала? — спросил Денис, когда она замолчала.

— Это шкай мора. Песнь для Вирь-азоравы, владычицы леса. Прошу её помогать нам, если беда. Она услышит. Я ведь содай, а мама была оз-авой, — ответила Варвара.

— Это кто такая? — насторожился Денис.

— Мама на керемети богам служила. Пела для них.

— Так вот оно что! Волховка она у тебя была? Чертям хвалу пела?

— Нет, богам! — надула губы Варвара. — Вот и я пою.

— Пой, пой! — насмешливо сказал её муж. — Но недолго. Выспаться надо. Изутра выедем.

До Турмасова Денис, Фёдор и Варвара добрались легко: на выезде из Козлова их даже не спросили, куда они держат путь. Аким купил у бобыля еды, и отдохнув, четверо беглецов тронулись на восток, в крепость своей надежды.

Увы, для обоих попутчиков Дениса эта надежда так и не сбылась. Они погибли на краю Челнавского леса, в вечерней схватке, которая началась почти сразу же после того, как к ним подошли молодчики стрелецкого головы.

— Вертайтесь в Козлов по-хорошему. Не то покажем вам, какие вы свободные!

Денис в ответ выхватил отцовскую саблю. Фёдор и Аким тоже взяли оружие. На отполированных лезвиях заиграли огненные блики.

Люди Быкова не ожидали отпора и на мгновение оцепенели. Этого времени оказалось достаточно, что один из них повалился на лесную подстилку, клекоча и харкая кровью: Денисова сабля пробила ему кадык.

Да, это были не воины! Денис хоть и побывал всего в одном сражении, но смекал шустрее, чем эти молодчики. Успел ударить! Убил одного, и не кого-нибудь, а главного!

Двое других опомнились, и началась схватка. Варвара сразу же убежала в лес. За ней никто не погнался: не до того было.

Бились мужики отчаянно, беспощадно, насмерть. Теперь уже втроём против троих. К концу сшибки из шестерых остались в живых только двое. Оба были измотаны и изранены, оба не могли подняться на ноги.

Они поползли навстречу друг другу, охваченные безотчётным озверением. Когда до противника осталась две косых сажени, Денис бросил саблю и рывком вытащил охотничий нож. Он не сомневался, что быстро одолеет врага, поскольку был и сильнее, и быстрее разумом.

Засыпая на лесной поляне, Денис как наяву видел умирающего врага, его скривившуюся харю и кровавую пену на губах, чувствовал запах его дерьма: тот обделался во время агонии.

Тогда он порадовался и смерти подручного Быкова, и тому, что сам остался почти целым. Почти… Ну, плечо поранено… Ну, пальцы на руке скрючило… Ну, ногу вывихнул… Это же всё не смертельно. Повезло! Хотя повезло ли?

Радость скоро сменилась испугом. Денис понял, что остался один на опушке безлюдной чащи, откуда до ближайшего русского селения или острожка не добежишь и за три часа. Не добежишь… Он же не мог не только бежать, но и идти. Лишь ползти! Но далеко ли уползёшь? Из Козлова наверняка уже выехала новая погоня…

«Права оказалась Варя! Ехать нужно было днём позже. Тогда не промокли бы мы и не сели бы на привал, а благополучно доехали бы до Тонбова. Почему я не послушался жену? Где она сейчас? Жива ли?» — думал Денис на поляне под моросящим дождиком…

-

[1]Шумбаз (старомокш.) — заяц (сейчас нумол).

Глава 9. Коть или потть?

Молодчиков теперь было семеро. Дениса они нашли, когда ветер развеял облака, и над кронами осин зависла полная луна, покрыв поляну мертвенными белёсыми бликами.

— Ты смотри! — хмыкнул один, с факелом в руках. — Дышит! В Козлов его взять или здесь прикончить, чтоб не мучился? Всё равно не жилец.

— Почему ж не жилец? — ответил второй. — Помирать явно не собирается.

— Нам что Путила Борисович велел? — сказал третий, главный. — Всех, кто уцелел, доставить живыми. Уводите мужика из леса, бросайте на подводу — и в Козлов!

Он склонился над беглецом и принялся изучать его внимательными чёрными глазами.

— Ты кто? Денис? Фёдор? Аким?

«Они меня не знают. На свадьбе моей не гуляли. Тоже не стрельцы… а рожи ещё страшнее, чем у тех, первых. Точно колодники!» — понял Денис и с трудом выдавил из себя:

— Кузнец…

— Денис, значит. А супруга твоя где?

— Не знаю. Убежала.

Подручный Быкова разогнулся и сказал:

— Вроде не врёт. Жену искать не будем. Она ж мордовка. Челнавский лес до тютельки знает.

— Куда ей податься? Токмо в деревню мордовскую. Найдём! — возразил другой.

— В которую из деревень? — рассмеялся главный. — Их что, все прочёсывать? Ради какой-то девчонки? Да и как мордву допрашивать? Они же прикинутся, что по-русски не разумеют. Забудьте! Быков приказал мастеров, а не служанку вернуть.

Люди Быкова попытались поднять Дениса на ноги, но тот закричал от боли, и его снова положили на лесную подстилку.

— Идти не сможет. Придётся нести. Что делать будем? — задумался главный. — Волоком потащим или носилки соорудим? Рубите сучья!

— А чем их увязать? Нашими кушаками? Неохота портить, — возразил кто-то из молодчиков. — Может, всё ж волоком?

— Нет! Не выживет. Сдохнет, а Быков велел его живым привезти, — сказал главный.

— Не понесём мы его! — загалдели подчинённые. — Мужик-то, погляди, какой дяглый! В нём росту вершков десять и весу пудов шесть, а то и семь[1]. Да ещё одёжа с сапогами на полпуда потянет. Нет, прикончим! Доложим, что мёртвого нашли.

— Быков всё прочухает, и спасибо не скажет…

Семь вооружённых мужчин обступили Дениса и напряжённо обсуждали, что с ним делать. Он же равнодушно смотрел то на чёрный лес за их спинами, то на зависшую над поляной луну.

Вдруг он заметил болотный огонёк среди осин, непохожий на те, что видел прежде. Это был яркий сгусток света, который не беспорядочно блуждал, а быстро летел, скорее, даже нёсся к поляне.

Когда огонёк достиг края лесной лужайки, он замедлился, плавно вплыл на неё, остановился… и обернулся одноногой худощавой девицей, ростом с самую высокую осину.

Она тяжело дышала, то смыкая бескровные губы, то приоткрывая рот, полный острых волчьих зубов. Её огромные тёмные глаза смотрели на ногу, покрытую корой.

Выше пояса начиналась уже человеческая кожа, бледная и усеянная струпьями. Прямые иссиня-чёрные волосы ниспадали до земли, обтекая невообразимо громадные груди. На суковатых руках вместо пальцев росли тонкие гибкие ветви — как у берёзы, но только без листьев.

«Лесная нечисть! — понял Денис. — От чертовщины есть одно верное средство. Крестное знамение!» Однако перекреститься не сумел. Он был словно заморожен: ноги свело судорогой, тело окаменело как при столбняке, а руки дрожали и не слушались.

Подручные Быкова стояли к Деве леса спиной и поначалу не замечали её, а когда обернулись, было уже поздно. Она присвистнула, и люди застыли: их мышцы будто бы стали деревянными.

Они стояли, как идолы. Никто не мог пошевелить даже пальцем, не моргал и, казалось, не дышал. И сразу же из лесной подстилки и из-под коры деревьев выползли полчища жуков и их личинок, гусениц, червей, мокриц, сороконожек… Мелких тварей было так много, что казалось, они собрались со всей Челнавской чащи. Живность устремились к чудовищной девице и облепила её ногу тёмным облаком, ежесекундно меняющим очертания.

Дева леса перевела на молодчиков тяжёлый взгляд, схватила двоих, подняла на высоту осиновых крон и с силой шмякнула оземь. Их вопли разнеслись по поляне и быстро стихли.

Так же Дева леса поступила и с остальными людьми стрелецкого головы. Перебив их, она присвистнула ещё раз. Крохотные твари покинули её ногу, поползли к подручным Быкова, облепили их и начали пожирать. Двое или трое были ещё живы, и поляна утонула в их криках.

Обглодав своих жертв до костей, насекомые и черви рассеялись по лесной подстилке, очистили её от крови и вернулись к хозяйке. Та, посмотрев голодным взглядом на свою ногу, стала соскребать с неё напитавшуюся человеческой плотью живность и неторопливо поедать.

Насытившись, девица сложила руки перед глазами, что-то пробормотала — и из её пальцев-ветвей сплелась огромная корзина, оторвалась и упала на поляну.

Пальцы-ветви у девицы сразу же отросли вновь. Она собрала кости, а затем опять что-то пробубнила. Корзина с человечьими останками поднялась в воздух и уплыла в лес.

Затем Дева леса уменьшилась до роста обычной девушки, прыжками приблизилась к Денису, наклонилась над ним и осклабила хищный рот. Он мысленно простился с жизнью.

Он слышал, как бьётся его сердце. Десять ударов, двадцать, сто, двести — а девица всё ещё стояла над Денисом и рассматривала его. Потом она взмахнула головой. Её длиннющие и, несмотря на дождик, сухие волосы взмыли в воздух и упали на лицо Дениса. Он в ужасе зажмурил глаза.

Долгое время он не слышал ничего, кроме шелеста ветра и частого дыхания чудовищной женщины. Потом раздалась смесь скрипа и шипения. В этих звуках Денис сумел различить непонятные слова:

— Коть афток потть?[2]

— …потть, — неосознанно повторил Денис.

— Тогда обними меня и пей моё молоко, — проскрипела она уже по-русски.

Он обнял Деву леса и почувствовал, как на его лицо навалилась грудь — мягкая, тяжёлая, огромная-преогромная. Он нащупал губами сосок и ощутил вкус молока — тёплого, жирного, сладковатого…

Он жадно глотал молоко лесного чудовища: дикими яблоками сыт не будешь. Вирь-ава радостно постанывала и шептала: «Пей! Пей! Облегчи меня!»

Когда он опорожнил вторую грудь, хозяйка леса исчезла. Посмотрев вслед быстро удаляющемуся болотному огоньку, Денис уснул…

-

[1] Получается, что Денис был ростом почти 190 сантиметров и весил около ста килограммов.

[2]Коть афток потть? — «Щекотка или сиськи?» Обычный вопрос Вирь-авы. Смысл его такой: «Защекотать тебя до смерти или напоить женским молоком?»

Глава 10. Утро спасения

Он очнулся, ощутив чьё-то тёплое дыхание. Скорее всего, человеческое, потому что не было слышно никаких звериных звуков — ни рыка, ни повизгивания, ни похрюкивания. Денис осторожно приоткрыл глаза и вскрикнул, увидев размытое женское лицо на фоне утреннего неба, чистого и холодного. Вскрикнул и зажмурился: решил, что это всё ещё Дева леса.

Вскоре он услышал шёпот: «Узнал меня?» — и почувствовал, что кто-то шлёпает его по щекам. Он обрадовался: у женщины, которая его будила, были человеческие пальцы, а не голые берёзовые ветви. Денис попытался разглядеть её лицо. Черты прояснялись, и он различил большие серые глаза, вздёрнутый носик, ровные, совсем не волчьи, зубы и маленькую родинку над губой, изогнутой как татарский лук…

— Денясь, узнал меня? — вновь прозвучал вопрос.

— Варя! — вскрикнул он. — Голубка моя!

Она сидела на корточках, склонив над ним лицо.

— Кто ж ещё? Ты живой, Денясь? Оцю Шкай, Вярде Шкай, ваномысть!

— Что ты сказала?

— Молила Шкая за нас. Шкай — наш бог. Великий бог, Вышний бог. Прошу, чтоб он пас нас, хранил нас… А что с твоей рукой?

— Ранена. И пальцы не разгибаются.

— Опять рана! — покачала головой Варвара.

Она оголила Денисову руку, припала губами к ране, вылизала её от крови и грязи, а затем полушёпотом пропела:

Палмань пряса стирь шабаня.

Эльсонза вер шаваня.

Сиянь салмокс кядьсонза.

Ся салмоксть мархта стасы,

Парьхцить мархта петфтасы.

Веронь шудемда лоткафтсы.

(На верхушке истукана девочка-малышка.

На её коленях блюдо с кровью.

Серебряная иголка в её руке.

Иголкой она рану зашьёт.

Шёлком рану забинтует.

Кровь остановит.)

— Что ты бормочешь? — вновь опасливо поинтересовался Денис.

— Заклинание. Чтоб кровь не текла.

Очистив и заговорив ещё три раны, на руке и на боку, Варвара полила их хлебным вином из липовой баклажки. Дениса передёрнуло от жгучей боли.

— Терпи! — радостно воскликнула она. — Раны лёгкие! Неопасные. Рука заживает. Пальцы живут. Ты устал, дрожал — вот и свело их. Я содай. Я знаю.

Затем она начала разминать кисть правой руки Дениса.

— Пальцы живут, живут! — повторила она и начала вновь петь мормацямы.

Напев и нашептав ещё десятка два заклинаний, Варвара с облегчением выдохнула:

— Ну, вот! Потихоньку расходятся. Шевели пальцы! Повезло тебе!

— Да, я в рубашке родился. Фёдор с Акимом уже в Раю, а я лишь ногу покалечил.

Варвара забеспокоилась и попыталась снять сапог с правой ноги Дениса, но тот закричал от резкой боли.

— Терпи, Денясь!

— Не могу. Распухла нога.

— Очень сильно, — согласилась Варвара и вновь начала напевать мормацямы.

— Неужто твои заклятья помогут? — недоверчиво спросил Денис.

— Не сразу.

Она ощупала зипун мужа и открыла липовую баклажку с хлебным вином.

— Весь мокрый! Вот, выпей!

— У меня рот пересох. Пить хочу. Воды хочу! А ты мне чёртово зелье суёшь.

— Он греет. Не даёт простыть. Выпей… а вода ещё встречается. Когда-нибудь. Ручей… или родник… Непременно встречается. Пей!

Денис оглядел Варвару. Она тоже промокла, дрожала от холода и жалко выглядела после ночных блужданий по лесу. К мокрому, мятому и грязному шушпану прилипли бурые листья и кусочки коры. Понёвы на ней не было. Платок она тоже потеряла. Распущенные волосы спутались, напитались водой и казались темнее, чем были на самом деле. Онучи сбились, сползли на короткие голенища сапожек. Голые ляжки посинели и покрылись мурашками. Ну, как её было не послушать?

Он сделал глоток. Рот обожгла вонючая крепкая жидкость, и Денис закашлялся. Нестерпимо захотелось пить, и он вновь припал губами к мокрому рукаву зипуна.

— Не надо! Не соси грязь, Денясь! Терпи! — затараторила Варвара. — Оцю Шкай, Вярде Шкай, какой же ты мокрый!

— У тебя одёжа тоже проволгла, — он потрогал её шушпан. — Да, до нитки! А почему ноги голые? Где твоя понька?

— Как в понёве влезть на дуб? Увидела вашу драку — и сразу в лес, сразу на дерево! Влезла. Не помню, как. Понёвы нету…

— А косматишься почему? Где платок?

— Там же. Сидела на суку. Сверху смотрела. Костёр ещё горел. Видела: ты полз в лес. А потом дождик опять пошёл. Огонь погас. Я мокла и радовалась. Пякпяк радовалась! Ты живой! Из всех ты один не в Тона ши.

— Остальные мертвы?

— Да.

— Почему сразу не пошла за мной?

— Как слезть с дуба? Ничего не видно, а он мокрый… Но потом небо прояснилось, луна взошла, светло стало. Вот я и слезла. Однако платок за ветку зацепился. Платка нету. На дубе остался… Не смерти я испугалась, Денясь! Позора! Я ж год у Быкова жила. Знаю: его люди насилие творят над жёнами тех, кто бежит из Козлова. Натешились бы они со мной, и ты б меня бросил.

— Не бросил бы, но правильно сделала, что убежала… А как же ты меня нашла?

— Кровь. Следы на листьях. Дождик не всё смыл. Под ветками ведь сухо. Почти.

— К повозке подходила?

— Как слезла с дуба — сразу к телеге. Смотрю Акима, смотрю Фёдора, смотрю людей Путилы… Никто не дышит. Никто не вздрогнет. Взяла их калиты. Шесть сняла! Там серебро. Много серебра. Мы богатые.

— Кому здесь нужно серебро? — Денис с усмешкой посмотрел по сторонам. — Птицам? Зверью?

— Мы должны выбраться! Ещё я две сабли взяла. Ручницу взяла. Ларчик взяла. Твой подарок!

— Куда ж ты всё это дела?

— Нора. Там варьдува[1] жил. Навалила ветки, набросала листья. Хотела опять к телеге, ещё взять что-нибудь… но у неё уже стрельцы. Грузили тела…

— Тебя не заметили?

— Я родилась в лесу, Денясь! — обиженно ответила Варвара.

— Куда они поехали?

— Не в Козлов. В другую сторону.

— Они твой схрон не искали?

— Нет. Он цел. Потом берём.

— Ежели выживем.

Варвара испуганно посмотрела на него, потом собралась с силами и улыбнулась:

— Выживем, Денясь! Непременно выживем! Ты же здоровый мужик.

Варвара пощупала его лоб.

— Холодный! — обрадовалась она. — Зверь тебя обходит, жар не берёт… Крепкий ты, везучий! Я и раньше верила, а теперь пякпяк верю. В твою службу. В твой поместный оклад.

— Самое время мечтать о поместьях! — засмеялся Денис, поглядев на тёмные стволы осин.

— Надо мечтать. Всегда! О нас, о наших детях. Хочу детей. Люблю детей. И тебя люблю. Ты сильный, храбрый. Три татара убил и черкаса… но зачем меня устрашился?

— Перепутал… Мне ночесь такое привиделось! То ли сон, то ли явь… Громадная одноногая девица раскидала вторую погоню, а потом напоила меня молоком.

— Вирь-ава! Здесь ей молятся. Возле Эчке тума.

— Что за зверь?

— Эчке тума. Оцю тума. Инь-ару тума…

— Ничего не понял.

— Толстый… Высокий… ммм… Святой дуб!

— Священный дуб, наверное? — поправил её Денис.

— Ага! Эчке тума близко. Солнце высоко, и начинают. Руки… ммм… касфтыхть.

Она воздела руки к небу.

— Молятся? — понял Денис.

— Колмагемонь… это… колма… кемонь… три… десять…

— Тридцать раз молятся?

— Ага.

— Кому? Дубу или чертовке?

— Вирь-ава не чертовка, — вновь обиделась Варвара. — Вирь-ава — бог-ава! С ней не надо встречаться. Убьёт либо защекочет! Вирьге ётак — Вирь-авада потак.

— Как-как?

— По лесу иди, а от Вирь-авы пяться. Токмо так от неё уйдёшь.

— Ты тоже от неё пятилась?

— Нет. Она добрая была. Видела меня, но не убила, не защекотала. А тебя Дева леса спасла. Кормила грудью.

— Значит, это был не сон, — вздохнул Денис. — Я взапрок ласкал чудище.

— Эту измену я прощаю. Ты везучий! Ты пил молоко Вирь-авы. Ты целовал Вирь-аву, ласкал Вирь-аву!

— Такое страшилище!

— Она стала девица. Обычная девица. Две ноги. Глаза тёмные и печальные, лицо приятное, зубы ровные… Токмо сиськи такие же. Большие-пребольшие, аж страшно. И молока в них много-много. Она же кормит волчат-сирот.

— Не видел я её такую. Она грудью навалилась мне на лицо, обволокла его. Я чуть не задохнулся. Вправду страшно… но что мы теперь-то будем делать?

— Нам пора к Эчке тума.

— Нога болит адски. Даже когда лежу! Смогу ли ползти?

— Как я тебя потащу? Ты тяжёлый, неподъёмный… Ползи, Денясь! Ползи!

— И долго ползти?

— Сисем… Сяда… Семь… Сто… … Семь раз сто. Вот!

— Семьсот шагов?

— Ага.

— Неужто нет полян ближе?

— Есть, — ответила Варвара. — Но ты ползёшь к доброй поляне. Там нам рады. Я тут все деревни знаю. Поверь мне.

Это была пытка! Настоящая пытка! Сапог сжимал распухшую ногу, как тиски палача. При каждом движении боль становилась нестерпимой. Путь длиной в семьсот шагов дался Денису намного тяжелее, чем верста, которую он преодолел ночью.

Жена шла впереди, подбадривала Дениса и очищала ему дорогу от валежника и папоротника. Наконец, они услышали журчание ручья. Варвара свернула конус из бересты, побежала к родничку и зачерпнула воды, бормоча:

Оцю Ведь-азоравать

Пирьф кучкава кичкор лепе.

Лепеть алда лиси лихтипря.

Тя урмать

Денясонь мандаста штасы.

(У великой владычицы воды

Посреди двора кривая ольха.

Из-под ольхи бьёт ключ.

Он болезнь

Из щиколотки Дениса вымоет.)

Помолившись, Варвара сама попила и принесла напиться мужу, а потом начала поливать ледяной водой его сапог.

— Владычица воды облегчит твою боль, — шепнула она. — Там, у родника, я попросила её вылечить твою ногу. Ведь-ава должна помочь.

И правда, Денису стало чуть легче. Он стал ползти чуть быстрее. Варвара шла впереди, расчищая ему путь.

— Ведь-ава… Владычица воды… — вслух задумался Денис. — Это такое же страшилище, как Вирь-ава?

— Напротив, красавица, — засмеялась Варвара. — Всё в ней соразмерно. Волосы белокурые, густые. Кожа белей снега, аж светится…

— Как у тебя?

— Брось! Я обычная, а у неё и лицо прекрасное, и тело. Прекрасней не бывает. Глаза синие-синие, чистые и суровые. Нрав, однако, у неё свирепый…

— Помнится, я её видел. Или, может, привержилось?..

— Скорей, привиделось, — сказала Варвара.

Вскоре осинник сменился редколесьем. На ветвях берёз и молодых дубов висели шкуры коз, овец и коров, огромные пироги, корзины со снедью…

— Глядай, диво какое! — ахнул Денис.

— Наша роща, — ответила его жена. — Дары богам.

— И той чертовке?

— Вирь-ава не чертовка. Она бог-ава.

— Богиня, — поправил жену Денис.

— Да, богиня! Она тебя спасла, молоком напоила — вот ты и живой. Зачем её чертовкой зовёшь?

-

[1]Варьдува (мокш.) — барсук.

Часть 2. Деревня на Челновой

Глава 11. Чрево Священного дуба

Он прополз ещё немного — шагов двадцать, может быть — и увидел за стволами берёз плетень. Из-за него доносился шум: тревожно мычал жертвенный бычок, трещали горящие под котлами поленья, люди о чём-то галдели на непонятном языке…

— Это ваш храм? — усмехнулся Денис. — Городьба какая-то… А за ней идолы?

— Нет. Зачем нам храмы? Они рушатся. Зачем идолы? Они гниют, — надула губы Варвара. — Песнь живёт вечно.

Раздался гулкий, властный старческий возглас — и всё умолкли.

— Ой! — вырвалось у Варвары. — Дед Офтай верховодит на керемети.

— Кто это?

— Инь-атя.

— Волхв?

— Нет.

— Знахарь?

— Нет, — обиженно покачала головой Варвара. — Неужто забыл? Знахарь — это я. Содай — это я. А инь-атя — это велень пряфт. Голова деревни. Дюже старый и потому главный.

— Откуда знаешь этого старика?

— Их деревня на Жолняме, и моя Лайме[1] была на Жолняме [2]. Легко на лодке доплыть. Офтай плавал к нам. Любил слушать, как я пою…

Тут раздалось жалобное мычание.

— Конец бычку! — вздохнула Варвара. — Шкуру вешают на дуб. Кровь льют в яму. Возле дуба. Её пьют боги, когда солнце садится…

— Шкуру и кровь, выходит, отдаёте богам. А кому достаётся мясо? — язвительно спросил Денис.

— Люди едят. — засмеялась жена. — Варят мясо, потом едят… И поют Оз-мору. Это песнь всем богам.

— О чём вы им поёте?

— Никто не разумеет Оз-мору. Слова богов!

— Даже не знаете, о чем их просите?

— Просим уже после Оз-моры. Кого о чём. Вирь-аву — не нападать, не бить, не щекотать. Выводить из леса. Поить молоком. Даровать грибы, ягоды, дичь, лесной мёд…

Не успела она договорить, как дед Офтай воскликнул: «Вярде Шкай! Прими наши дары! Пусть пар из котлов и запах шкаень пуре поднимутся к тебе на небо!» Сразу же наступила тишина, которую нарушал только треск поленьев.

— Жертвенное мясо начали готовить, — мечтательно вздохнула Варвара.

— Вкусное, наверное?

— Ещё бы!

Обоим очень хотелось есть, особенно Варваре. Денис ночью хоть молоко пил, а она лишь подбирала при свете луны редкие яблочки, ягодки брусники и костяники.

И вот сельский староста крикнул: «Уфама!» Раздались тягучие звуки мокшанских волынок-уфам и трёхструнных скрипок-гарьзе, дробь шавомы[3] — и по поляне разнёсся женский голос, раскатистый и тёмный. Он звучал то торжественно, то скорбно. Это оз-ава, деревенская жрица, затянула священный гимн. Небольшой хор звонких девушек подпевал ей.

Когда голос оз-авы замолк, вновь заиграли инструменты. Денис забыл о боли в ноге, настолько заворожила его музыка. Ему показалось, что её и вправду сочинили не люди, а боги…

Жрица прервала игру волынщиков возгласом: «Тума-шкай!» Сразу же низкие мужские голоса степенно вывели короткую мелодичную фразу. Волховка прокричала имя другого бога — и вновь зазвучал басовитый хор. «Боги и дни, — шепнула Денису Варвара. — Боги как дни. Оз-ава кличет богов, а мужики — дни».

Так тянулось ещё очень, очень долго…

«Сколько же богов и богинь у этих мокшан! — изумился Денис, когда оз-ава прогорланила пятнадцатое имя. — У нас же он всего один. Правда, в трёх лицах, а у них… Или, может, и у них он тоже один, но в разных ипостасях?»

Наконец, жрица пропела имя последнего бога, и тут же сурово и зычно что-то прокричал Офтай. Волынщики вновь начали играть, и оз-ава вновь запела гимн, только уже не Оз-мору. Теперь ей вторили все, кто был на керемети. Одни верно, другие невпопад — кто как умел.

Вместе с ними мотив гимна начал выводить ещё один голос, мощный и тонкий. Он звучал на октаву выше, чем у оз-авы. У Дениса чуть кровь не пошла из ушей, ведь певица стояла в шаге от него.

Он ущипнул жену за ногу, и та прервала пение.

— Варя, тише! — взмолился Денис.

Она склонилась над ним и строго сказала:

— Не называй меня «Варя»! Я ж говорила. «Варя» у нас — это дырка.

И сильнее прежнего зазвенел её голос. Денису показалось, что он заполнил собой всё урочище, заглушив все остальные звуки, даже могучее пение оз-авы…

И вот гимн закончился. Настало время раздачи ритуальных яств, и дед Офтай заорал:

— Толга, где ты? Тебя ни с кем не спутаешь. Иди сюда, выпей шкаень пуре из священного ковша. Отведай жертвенное мясо, священную кашу и яичницу.

Варвара шепнула Денису: «Уйду ненадолго», — и побежала вдоль плетня к входу на мольбище. Навстречу ей вышел сухопарый старик. Землистая кожа его лица, испещрённая глубокими морщинами, напоминала дубовую кору. Вышитую белую рубаху стягивал красный пояс, за которым был заткнут каменный ритуальный нож.

— Почему не идёшь к нам? — поинтересовался дед и протянул Варваре кубок со шкаень пуре — «пивом богов».

— Ты видишь, Пичаень Офтай [4] ! Стыдно идти на кереметь с непокрытыми волосами и голыми ногами. Я ведь замужняя, — ответила Варвара, разумеется, на мокшанском.

— Да-да, совсем забыл, Вяжя-ава.

— Зови меня по-старому. Я больше не Вяжя. Снова Толга. Паксяй погиб той осенью. У меня новый муж — Дионисий. Он лежит за плетнём, раненый и простуженный. Его нужно вылечить. Отвези нас к себе в деревню.

— Дионисий? Христианин? — презрительно бросил Офтай.

— Да, христианин… но он угоден Вирь-аве, — нашлась Варвара. — Этой ночью она его спасла. Перебила погоню, а потом милостиво позволила ему пить своё молоко, целовать себя и ласкать. Я видела всё своими глазами.

— Ты лицезрела Вирь-аву? — поразился сельский староста.

— Я хорошо её разглядела при свете луны. Мне было очень страшно, но я не убежала. Наблюдала! Дева леса перебила головорезов, которые настигли в лесу моего мужа, — сказала Варвара и повторила: — Он угоден Вирь-аве!

— Кто он у тебя?

— Был кузнецом в Козлове, — хвастливо ответила она. — Лучшим в городе оружейником.

В голубых глазах Офтая загорелись огоньки.

— Хороший топор может выковать?

— Запросто!

— А перо для рогатины?

— Может.

— А саблю?

— И саблю.

— А завесную пищаль?

— Не знаю. Надо у него спросить.

Офтай задумался, а потом сказал скорее себе, чем собеседнице:

— Это и вправду дар Вирь-авы! Нам нужен такой кузнец. У нашего и ножи-то плохо выходят. Он же совсем малец, а старого мастера унёс чёрный недуг.

— Поможешь нам? — спросила Варвара.

— Пойдём к реке. Там переоденешься. Найдём тебе и праздничный панар, и пангу. Всегда возим запас. Вдруг кто поскользнётся или поранится, а молиться в грязной одежде негоже.

По пути Варвара забежала в кустики и присела якобы по малой нужде. Убедившись, что Офтай её не видит, она сняла крестик и спрятала его под шерстяную нашивку на шушпане.

Офтай повёл её к лодкам. Варвара бросила на траву мокрый шушпан и рубашку — и принялась рассматривать выбеленную, вышитую красной шерстью рубаху-панар. Она не торопилась его надевать. Понимала, что на такое тело, как у неё, засмотрится любой мужчина. Не удержится.

И правда, Офтай с восхищением поглядел на неё и прошептал: «Толга мазы стирь! Мазы стирь…»

Варвара обрадовалась, но вовсе не тому, что дед назвал её «красивой девчонкой». Цену себе она и так знала. Главное, Офтай погладил глазами её грудь и заметил, что на шее у неё нет крестика.

Да, она всё верно рассчитала! Теперь можно было одеваться.

Варвара застегнула вырез на панаре бронзовым сюльгамом, надела пангу-чепец и бросила озорной взгляд на Офтая, мол, как теперь я выгляжу. Однако дед глядел уже не на неё. Он рассматривал её мокрую и грязную одежду.

— Креста на тебе нет, а вот рубаха-то была русская… — задумчиво произнёс он.

— Как и на муже, — нашлась Варвара. — Мы же с ним в Козлове жили.

— Муж, поди, тоже промок?

Варвара кивнула.

— Отнеси и ему панар, — сказал дед. — И ещё возьми два мушказа, себе и мужу. День хоть и жаркий, но осень всё-таки. Вечером свежее станет, а мы по реке поплывём.

Варвара взяла мужской панар и две тёплые накидки, прихватила полотенце для ритуальных яств — и понеслась к плетню. Недалеко от входа на кереметь она увидела перепуганного Дениса, которого окружили парни с коровьей шкурой в руках. Они что-то долдонили на своём языке, но он ничего не мог понять.

Подбежав к мужу, Варвара склонилась над ним и прошептала: «Денясь, тебя несут к Эчке тума. Болит нога — терпи, не стони! Ты же мужчина».

Парни переодели Дениса, помогли ему заползти на шкуру и, ухватив её за края, потащили на кереметь. Это была прямоугольная поляна, с трёх сторон окружённая непроходимым лесом, а с четвёртой примыкающая к урезу реки Челновой.

Дениса положили рядом со священным дубом — ещё не облетевшим, необхватным, с зияющим дуплом, которое доходило до земли. На ветвях ветхого дерева висела шкура быка и десятка два пирогов. Вокруг него стояли бочки, из которых на всю поляну растекался запах медовой браги.

Мокшане окружили Дениса, стали рассматривать его и шушукаться. В их гомоне он различал только имя «Вирь-ава». Почти все они были худощавыми и смугловатыми, одетыми в красочные подпоясанные панары.

Они бы так простояли, наверное, до ночи, если б не Офтай. Он величаво приблизился к Денису и протянул ему ковш с шипучим напитком, пахнущим мёдом, вереском и душицей. Варвара наклонилась над мужем, прошептала: «Возьми инь-ару кече — наш священный корец. Отведай шкаень пуре!» Затем она и сама взяла из рук деда ковшик.

Участники молебна собрались у бочек, зачерпнули по корцу и потянулись к котлам с жертвенными яствами. Варвара пошла вместе с ними, но вскоре вернулась к мужу, расстелила перед ним расшитое полотенце, поставила миску на него с варёной говядиной и пшённой кашей: «Ешь!» Старик Офтай не возмутился. Он посмеивался, глядя, как христианин уплетает ритуальные яства язычников.

Когда Денис доел кашу, сельский староста крикнул:

— Инжаня, где ты? Поговори с Толгой, не медли!

Тут же к Варваре, сверкая монетами и бронзовыми лапками на ожерелье, звеня привязанными к поясу бубенчиками и лунницами, подошла грациозная женщина с чувственным остроскулым лицом. На ногах у неё были не поршни и не лапти, а вышитые сафьяновые сапожки. Она поправила высокую пангу, украшенную павлиньими перьями с нижегородского торга, и улыбнулась Варваре:

— Ну, и голос у тебя, Толга! Его слышат боги.

Та уже поняла, что перед ней оз-ава, и не решилась что-либо ответить.

— Что у него с ногой? — поинтересовалась волховка, посмотрев на Дениса.

— Либо вывихнул щиколотку, либо сломал, — робко пролепетала Варвара.

— В деревне поговорю с костоправом, — пообещала Инжаня. — Пока же полечим твоего мужа заклятьем. Тума-шкай укрепит его здоровье, а я прогоню алганжеев.

— Я тоже умею отгонять духов болезни.

— Нет уж, девочка! Доверь это мне. У меня вернее получится, чем у молодой ворожеи.

— Снять с мужа крестик? — смущённо спросила Варвара.

— Зачем? Тума-шкай не чёрт, он креста не боится. Ему нет дела до того, что у твоего мужика болтается на шее.

Вновь раздались звуки волынок и скрипок. Инжаня закрутилась в медленном танце. В одной руке она держала каменный нож, а в другой — курильницу с побегами папоротника и тлеющими углями. Её движения были гипнотически-вязкими, она напевала непонятные слова, воздевала руки к кроне дуба и закатывала замутнённые глаза. Денис смотрел на её плавное кружение, и ему казалось, что в теле жрицы нет костей.

Варвара вслушивалась в древнюю мормацяму и пыталась её запомнить. Инжаня напевала:

Кшу! Кшу!

Алганжейхть панян, нолдафт панян.

Варьда сиянь киге, зирнянь седь ланга.

Арда оцю эрьхке потмаксу.

Тосо тинь учихть, учихть ярхцамаста.

Тосо эряфонц пара.

Тосо киштихть. Тосо морыхть.

Тосо ярхцыть. Тосо симихть.

Варьда сембе! Кона кадови, сянь сембе ваткасан.

(Кшу! Кшу!

Изгоняю алганжеев, напущенных изгоняю.

Уйдите по серебряной дороге, по золотому мосту.

Идите на дно большого озера, там ждут вас. Ждут с яствами.

Там хорошо.

Там пляшут. Там поют.

Там едят. Там пьют.

Уходите все! Кто останется, того исцарапаю.)

«Мама это заклинание не знала, а оно толковое. Так и буду потом лечить и Дениса, и себя», — прошептала себе под нос Варвара.

Когда Инжаня закончила петь мормацяму, Офтай вытащил из-за расшитого пояса и протянул ей инь-ару пеель — каменный ритуальный нож, на котором ещё оставались следы крови жертвенного быка.

Денис так перепугался, что был способен лишь нечленораздельно мычать. Инжаня наклонилась над ним, придавила к земле тяжёлым взглядом зелёных глаз и сделала на его лбу надрез. Указав пальцем на дуб, она что-то пробормотала. Варвара перевела: «Бог дуба Тума-шкай ждёт твою жертву. Погружай голову в священное чрево Эчке тума! Засовывай, не бойся — и не болеешь».

Денис со страхом подполз к необхватному ветхому дереву с чёрным дуплом, оскалившимся гроздями грибов, как зубами гигантского хищника. Изнутри тянуло сыростью, прелью и плесенью. Денис всмотрелся в громадную дыру, и ему показалось, что в ней исчезло пространство нашего мира, и вместо него образовалось бесконечное неведомое ничто.

Молящиеся сгрудились вокруг Дениса, стали приплясывать и подбадривать его восклицаниями. Он подполз ближе к дуплу и протянул в него руку. Из темноты выбежали испуганные сороконожки и спрятались в лесной подстилке. Страшно было засовывать туда голову, но ещё больше он боялся опозориться перед женой.

Наконец, он пересилил себя и погрузил голову в темноту. Тотчас же мокшане набросили на него коровью шкуру, чтобы ни один лучик света не проник во чрево дуба. Они обступили священное дерево, начали приплясывать и восхвалять Тума-шкая.

Кровь стекала по лбу Дениса в прелое нутро Эчке тума. Внутри дуба всё прогнило. На голову сыпалась труха с двухвостками, сороконожками и прочей малой живностью, но он терпел. Ближе к концу действа ему на спину упал с ветки увесистый чёрствый пирог, и он вздрогнул, не сразу поняв, что произошло.

Наконец, звуки вокруг утихли, и Варвара крикнула: «Всё! Отползай!»

Высунув голову из дупла, Денис увидел, что люди уже разошлись и с облегчением вздохнул: он решил, что сегодняшние моления закончились и его скоро повезут в деревню. Варвара подскочила к мужу и промыла ранку на его лбу хлебным вином из баклажки.

Празднества, однако, продолжились. Офтай рявкнул: «Цюкоронь ласьфтема!» — и в центр поляны выбежали два юноши. К одному из них подошла девушка и дала ему каравай. Он стремглав понёсся в лес. Другой бросился вдогонку.

Варвара сходила к бочке за священным напитком — для себя и для мужа. «Пей! Они долго носятся по лес. Второй парень отнимает хлеб. Если не отнимает, быть беде», — шепнула она на ухо Денису.

Когда они допили шкаень пуре, из-за берёз выбежал второй юноша с караваем в руках. «Уф!» — посмотрев на него, хором выдохнула поляна. Судя по исходу игры, печальные события не предвиделись.

Участники моляна собрали остывшую золу из-под казанов, завернули её в лопухи и отнесли в дупло священного дуба. Остатки жертвенного мяса они положили в берестяное ведро и повесили на ветку прибрежной ольхи: пусть Ведь-ава угостится.

Окончив ритуальные действия, жители деревни начали грузить в челны остывшие котлы и пустые ковши. В одну из лодок они посадили Дениса с женой.

— Опусти ногу в речку! — сказала Варвара. — Больную ногу, не здоровую.

— Зачем?

— Поверь мне. Я знаю. Я содай, а мама была оз-ава. Лечили мы всю деревню.

Она помогла Денису свесить ногу за борт лодки. Тот через кожу сапога почувствовал холод реки, полной донных родников.

— Вода какая студёная!

— Вот и хорошо! Терпи, Денясь!

Инжаня подошла к ним, одобрительно кивнула: «Соображаешь, Толга!» — и села в другую лодку. Тут же гребцы налегли на вёсла, и челны тихо поплыли на восток, вниз по течению.

Варвара открыла липовую баклажку с хлебным вином.

— Выпей ещё, Денясь! Побольше. Нам теперь нечего бояться. Запьёшь водой из реки.

Вскоре он слегка захмелел, боль в ноге ослабла, и его потянуло на размышления.

— Ты такая ядрёная и снеговая, — шепнул он на ухо жене. — Они же сухонькие, каржастенькие, смуглые. А ведь тоже мокшане!

Варвара засмеялась.

— Вярде Шкай вырубил меня из благородной липы. Их — из других дерев.

— У, какая кичливая! — засмеялся Денис. — Ты в это веришь?

— Так у нас говорили… в Лайме, в моей деревне… — Варвара вспомнила дом и заплакала: — Моей Лайме больше нет. Моей Лайме больше нет!

— Успокойся, Варя!

— Не Варя. Толга!

— Прости, Толга!

— Прощаю. Ты ж не нарочно.

— Чем твоя Лайме отличалась от этой деревни?

— Нас лес спасал. О нас никто не знал, токмо другие мокшет. Когда-то был свой азор[5]. Давно он жил, при Тюште. Даже имя забыли. Потом никто нами не правил. Сами всё решали. Эти же под татарами ходили — и ясак отдавали, и мурзу Булая кормили. Сейчас не кормят.

— Почему?

— Мурза давно мёртвый. На царскую службу пошёл, крестился. Родичи убили.

— За что?

— Измена вере. Сначала молился Аллаху, потом Святой Тройце. За то и убили. Земли его забрал себе белый оцязор, царь Михаил.

— А Тюштя — это кто такой?

— Тоже оцязор. Князь, но наш. Мокшень князь. Отец у него был Атям-шкай, бог грома. Мама — Лихтава, простая девка. Могучим воином был Тюштя. Труба у него была медная, громкая-громкая. Все мокшет её слышали. И ещё у него семь братьев были. Все звались Кудеяры. Злые они были, алчные и тупые. В лесу жили, всех путников грабили. Ни одна душа рядом не селилась. Оттого урочище и зовётся Бездушный куст. Братья надоели Тюште. Так надоели, что он обернулся сорокой и улетел. Так и перевелись у мокшет оцязоры, а разбойники остались.

— А кто хозяин земли, куда мы плывём?

— Был мурза Булай, а ныне нет там азора. Ничейная деревня, забытая. Она в дебрях лесных. Рузы не нашли её. Пока…

— В этой деревне Аллаху раньше молились? Как и Булай, их хозяин?

— Нет, — ответила Варвара. — Они почитали наших богов. Однако Булай запрещал люди в жертву убивать. Не стало его — опять взялись. Уж много лет как. Засуха была, потом полая вода. Бохаряпт залило… ну, погреба… Это Ведь-ава злилась, человека в жертву хотела. Так Инжаня сказала.

— Страсть какая! — невольно вскрикнул Денис.

— Совсем нет. Стать жертвой не страшно. Стать жертвой — это встретиться с богиней. С прекрасной богиней!

— Такая молодая, а столько знаешь! — улыбнулся жене Денис.

— Как не знать? В Лайме на пуромксе разное обсуждали. Я слушала. Стрельцы у Путилы всякое гутарили. Я впитывала…

— Пуромкс — это ещё что такое?

— Вся деревня идёт на поляну. Не молиться. Про дела гутарить. Что купить, что строить, когда сеять, как дальше жить… Инь-атю или оз-аву выбирать…

-

[1]Лайме (мокш.) — заливной луг. Название деревни, в которой родилась Варвара-Толга.

[2]Жолняма (мокш.) — плеск, журчание воды. Предполагаемое мокшанское название реки Челновой.

[3]Шавома (мокш.) — деревянный ударный инструмент.

[4]Пичаень Офтай — по-русски будет «Офтай Пичаевич» (Медведь Соснович).

[5]Азор (мокш.) — князь, владыка. Слово индоиранского происхождения.

Глава 12. Плач Девы воды

Лодка валко плыла на восток. Сомовьи омуты сменялись голавлиными перекатами, лесистые берега степными. Местами приходилось продираться через водную траву, и тогда гребец шуровал веслом, как шестом.

У Варвары была цепкая память, и она ничего не перепутала, рассказывая Денису о судьбе селений в нижнем течении Челновой. Их бывший владелец, татарский князь Булай, погиб пятнадцать лет назад. Наследники отказались переходить в православие. Земли у них были отняты и отошли великой инокине Марфе, матери царя Михаила Фёдоровича. Однако в глуши Челнавского леса оставались мордовские деревни, которые убереглись от взора Московской державы и воскрешали свои древние обычаи. В одну из них и плыли сейчас Денис с женой.

Чёлн вышел на ровное русло, в конце которого изгибалась излучина. На её крутом берегу высились корабельные сосны, а на пологом виднелись низенькие домишки без печных труб. Возле каждого сгрудились нешкопари — долблёные колодные ульи, крытые соломой и похожие на грибы высотой с человека. Хозяева привезли их на зимовку.

Варвара шепнула мужу:

— Это Вирь-атя.

— Почти Вирь-ава, — скривил лицо Денис, вспомнив спасшее его чудовище.

— Нет. Вирь-атя — это лесной старик.

— Леший? Они будут ему молиться?

— Нет! — засмеялась Варвара. — Так зовут эту деревню.

Не доплыв до излучины, лодка причалила к берегу. Варвара выбралась на твёрдую землю, чуть не оставив сапожки в вязком иле, и зашагала к дому сельского старосты.

Офтаю не повезло в жизни. Не дал ему Вярде Шкай сыновей. Обе его супруги давно умерли, а дочери вышли замуж и разошлись по новым домам. Старик же остался один в избе с тесовыми сенями, стоящей недалеко от Челновой.

Дочери с зятьями, конечно, навещали когда-то строгого главу семейства, приносили мясо, крупу, брагу и молоко, помогали по хозяйству. Впрочем, хозяйства у деда почти не было: с десяток кур, старый петух, не всегда поющий по утрам, и коза Шуня — вот и всё.

Заглядывали к нему и другие односельчане, но редко, перед праздниками. Все знали, что сельским старостой он был лишь в силу обычая и возраста.

Нет, Офтай кое-что ещё мог. Например, звучно гаркнуть на керемети или подставить ветру свою длинную бороду, чтобы та эффектно развевалась. Он выглядел внушительно, мог произвести впечатление на гостей из других весей. Однако заправлял в деревне не он, а Инжаня. По любому серьёзному вопросу надо было идти к ней.

Между праздниками и сходами старик чувствовал себя одиноко, потому обрадовался Денису и его жене.

Подойдя к дому сельского старосты, Варвара покачала головой: «Пичаень Офтай, сколько же хлама в твоём пирьфе!» И правда, неогороженный двор инь-ати был завален старыми котлами и деревянными бочками для шкаень пуре…

С каждой минутой ритуальной утвари становилось всё больше: односельчане волокли её из лодок. Притащили они и Дениса на коровьей шкуре. Инжаня распорядилась внести его в дом Офтая и уложить на эзем — прибитую к полу скамью. Сама она к инь-ате не зашла — убежала по своим делам.

В избе Варвара сняла с мужа мокрую одежду, однако стянуть с распухшей ноги сапог не сумела — он не поддавался, а Денис кричал и брыкался от боли.

— Толга! — наблюдая за её стараниями, сказал Офтай. — Не мучай мужа. Накрой его одеялом, поставь рядом со скамьёй старое ведро. Оно в сенях. И ещё влей в Дионисия побольше хлебного вина: пусть забудется. Костоправ скоро придёт.

Варвара напоила мужа. Он уснул и даже не почувствовал, как пришедший лекарь снял сапог с его ноги и стал её ощупывать.

— Ничего страшного, — заключил костоправ. — Колено ушиб. Щиколотку подвихнул. Сейчас вправлю.

В этот момент больной очнулся и застонал. Чтоб муж не брыкнулся, Варвара села ему на колено, а лекарь быстро возвратил кости сустава на место. Затем он обернул Денисову ногу войлоком и туго её обмотал льняной онучей…

— Как мёртвый лежал! Видишь, какое у меня забористое хлебное вино! — похвалился Офтай и протянул костоправу деревянный ковшик.

Тот осушил корец и поинтересовался:

— Где ж мужик ногу подвернул и плечи поранил?

— В бою! — вклинилась в их разговор Варвара. — Втроём против четверых дрались. Сама видела, как он убил двоих. Потом всю ночь мокрый в лесу валялся…

— И так легко отделался? — недоверчиво мотнул головой костоправ. — Три ранки и вывих. Даже не простудился!

— Зачем мне тебя обманывать?

— Живучий у тебя мужик! Однако его ноге покой нужен. Пусть пока лежит, не встаёт. Завтра войлок поменяй, чтоб нога не сопрела. Осторожно только. Через день ещё раз. И непременно к Инжане сходи: она даст тебе целебные травы.

— Сама не заглянет? — поинтересовалась Варвара.

— Что ты! Ей сейчас не до того. Она к завтрашнему дню готовится.

— Не ходи к Инжане! — вмешался Офтай. — Не беспокой её. Здесь в чулане много трав, а ты, я знаю, в них разбираешься.

Костоправ выпил ещё корчик и направился к двери: мол, жена ждёт, утомилась на керемети. Офтай пригласил Варвару к столу.

— У меня нет разносолов. Коршампяль только. Добрая похлёбка! Зять судачка притащил, поймал на живца, а я сварил. С лучком, с морковкой…

Офтай вынул из печи горшок с ухой, принёс из сеней кувшин с брагой.

— Как мне тебя звать? — спросил он, садясь на стол.

— Я же сказала: Толга.

— Не ври. Ты вышла за христианина. Значит, тоже крещёная.

Она решила не отпираться.

— Да, меня окрестили Варварой.

— Значит, будешь Варо…

— Я не православная! — возмутилась она. — Не верю, что нет никаких богов, кроме Святой Тройци.

— Получается, ты веришь и в Христа, и в наших богов?

— Разве так нельзя?

— Нельзя! — Офтай скривил губы. — Когда-нибудь ты это поймёшь, Варо.

— Не зови меня так. Я Толга! — раздражённо бросила она.

— Ну, хорошо… Когда-нибудь ты это поймёшь, Толга.

Офтай вздохнул и решил сменить тему.

— Ты вправду видела Вирь-аву?

— Да, — веско ответила она. — Я всю ночь не смыкала глаз. Мне она не могла присниться, да и Денис тоже…

— И она позволила себя целовать и ласкать твоему мужу? Христианину?!

— Да.

— Странно! Чем же он снискал её милость?

— Не знаю, — пожала плечами Варвара.

— Кто на вас напал в лесу?

— Мы ехали в крепость Томбу. Там воевода Боборыкин набирает людей на службу белому оцязору. Муж хотел туда перебраться, но стрелецкий голова послал погоню…

— Баяронь садта нармонняське пели, — усмехнулся Офтай. — Видишь, птички боярского сада боятся, а твой Дионисий, значит, сам туда рвётся. На службу захотел? Зачем? Кузнец на хлеб всегда заработает. Разве нет?

— Денис оружейный мастер, — кивнула Варвара. — Он хорошо зарабатывает.

— Ну, и зачем ему Томбу? — удивлённо поднял брови старик. — Этой крепости скоро не станет. Как и Козлова.

— Что с ними случится?

— То же, что и с твоей деревней. Гирей их сожжёт.

Варвара затряслась от ненависти.

— Нет, это царь убьёт Гирея и его ханство!

— Ты прямо сама Келу! [1]— рассмеялся Офтай. — Так же степняков ненавидишь, да и обликом похожа: «Кожа белая, как снег, косы соломенные, ноги стройные, как две берёзки на опушке».

— Если б ещё я могла так рубиться, как Келу!

— Может, ещё научишься. А почему думаешь, что царь одолеет хана?

— Потому что я так хочу. Люди Гирея убили моих отца, мать, сестёр… Всех, среди кого я росла. Я не могу отплатить степнякам за смерть родных. Так пусть белый оцязор отомстит!

— У него мало силёнок. Говорят, у царя не хватает денег, чтобы платить служилым людям… а за Гиреем стоит султан. Султан богат и могуч.

— Где ты всё это слышал?

— На торге. Там бывают знающие люди. Рассказывают.

— Почему же ваш мурза пошёл служить царю, а не султану?

— Пошёл… Только где он сейчас, наш мурза? Лежит в земле. Нет, не сможет белый оцязор справиться с Гиреем!

— Опять хотите под крылышко к мурзе? — прошипела Варвара.

— Нет, ни мурзу мы не хотим, ни боярина, ни игумена. Управимся без них. Думаем сами отбиваться от непрошенных гостей. Поэтому-то нам и нужен кузнец-оружейник. Пусть он каждому из нас выкует по хорошему перу для рогатины. Сабли моим зятьям тоже не помешают. Да и мальца надо научить ремеслу. Тем Денис и отблагодарит нас за своё спасение.

— Мы тоже оружие себе делали, — горько усмехнулась Варвара. — Попытались с татарами биться, и тем их только разозлили.

— То вы, а то мы. Может, у нас получится.

— А беды не боишься? Истребили они всю нашу деревню. Тогда я и поняла: не сможет крестьянин совладать с конным воином. Вся надежда на белого оцязора, на Михаила Фёдоровича!

— Даже знаешь, как его зовут? — вздохнул Офтай. — Ну, надейся, Толга, надейся! Чем впустую мечтать, выпьем лучше позу.

Офтай наполнил деревянные ковши сладковатой ржаной брагой.

— Поживи пока у меня, Толга. Завтра все опять будут на керемети. Тебя не зову. Побудь лучше с мужем, — сказал он, а потом задумался и спросил: — Неужели твой Денясь вправду целовал Вирь-аву, пил её молоко?

— Что ж ты такой недоверчивый? Почему тебе это не даёт покоя?

— За тебя боюсь, — заботливо ответил дед. — Как-то раз наша Инжаня судачила с нижегородскими мужиками: она же не только по-мокшански, но и по-эрзянски разумеет, и по-русски. Мы на торге дикий мёд продавали, а они вяленую рыбу. Так вот что она узнала. Под Нижним небывалый случай произошёл. Тамошний кузнец Мина женился на Ведь-аве.

— Ладно тебе, Пичаень Офтай! Байки это.

— Почему это? Она родила ему ребёнка и сразу была такова. Бросила чадо своё! Оставила отцу на воспитание. Сын же, когда вырос, постригся в монахи и ушёл далеко-далеко на север. В Соловки уплыл. В обитель на море. И когда он оттуда вернётся, беды вместе с ним придут неисчислимые. И к мокше, и к эрзе, и к русским…

— Причём тут мой муж? — насторожилась Варвара.

— А ты подумай! Он ведь тоже кузнец. И, кстати, Вирь-аву ласкал, грудь её сосал. Вдруг она опять явится и захочет за него замуж? Возьмёт пример с Ведь-авы, они ведь подружки. Переговорила бы ты с Денисом, предупредила бы его…

— Ладно тебе, Пичаень Офтай! Я с ног валюсь, а ты небылицы рассказываешь. Разве может простой кузнец жениться на богине? — усмехнулась Варвара. — Чего только люди ни напридумают!

— А как же Атям-шкай и Лихтава?

— Девица родила сына богу-громовержцу… Чего тут такого особенного? Ну, полюбилась Лихтава Атям-шкаю. Ну, забрал он её к себе на небо, и там она понесла от него. Ну, родился у них оцязор Тюштя… У тебя же всё наоборот выходит: сама Дева воды понесла от смертного. Неужели разницу не видишь? — парировала Варвара.

— Ну, и в чём она, по-твоему, эта разница?

— Как же Ведь-ава может зачать и родить? У неё, поди, и пада [2] не такая, как у людей.

— Брось! Всё у них такое же… но не время об этом думать. Полезай на печь, там отогреешься, а я в кершпяле прикорну.

Офтай сразу же отправился в левый угол избы.

— Завтра рано уплыву на кереметь. За хозяйку останешься, — буркнул старик, ложась на низкие, как принято у мордвы, полати.

Варвара забралась на печь и мгновенно уснула: столько натерпелась за день! Спала она без снов, будто провалившись в чёрное дупло Эчке тума. Проснулась бы, наверное, лишь к обеду, если бы Офтай не разбудил её рано утром, прямо перед отплытием на мольбище.

— Ты, конечно, утомилась вчера, но всё равно поднимайся. У тебя много дел. Печь растопи, в доме уберись, выпусти кур и гусей, приготовь еду. В погреб спустись. Возьми всё, что потребуется. Не забудь там Бохарям-аве [3] куриных перьев положить и помолиться, чтобы у тебя с Денисом были совет да любовь. Когда утомишься, попей с мужем позу. Сколько хочешь, но в разумных пределах, — сказал Офтай и сразу же вышел из избы.

Варвара спрыгнула с печи, выбежала во двор по малой нужде, чуть полюбовалась на перистые облака над рекой, а потом к Денису — как он там.

Муж не спал. Слегка постанывал.

— Нога болит? — спросила она.

— Больше голова, — еле выдавил он из себя.

Варвара выбежала в сени и зачерпнула деревянным ковшом бурую ржаную брагу.

— Вот, — она протянула Денису корец. — Поза хорошо помогает. Очунивайся.

Тот осушил ковш.

— Добрая бражка! А где Акимка? Угостить бы его…

— Я ж тебе всё сказала. Вчера, — хмуро ответила жена.

— Память отшибло.

— В Тона ши он.

— Это где?

— Погиб твой Акимка… а ты вот цел.

Варвара забеспокоилась, не заболел ли Денис, нет ли у него жара, не начнётся ли кашель с ржавой мокротой. Пощупала лоб и порадовалась: холодный! Значит, всего лишь похмелье.

Варвара достала из печи остатки ухи, покормила мужа и поела сама.

— Знаешь хоть, где мы? — спросила она.

— В деревне. У мордвы.

— Хорошо хоть это помнишь.

Варвара радовалась, что впервые за целый год оказалась среди своих людей — говорящих на том же языке, что и она, верящих в тех же богов… И муж был рядом. Настоящий, надёжный, заботливый… Не как Паксяй…

Сидя возле Дениса, она смотрела на него такими глазами, будто он был драгоценностью, которую могут украсть. Вчерашнее предупреждение Офтая взволновало её. Она успокаивала себя, говоря, что не поверила в историю о браке Мины и Ведь-авы. На самом деле поверила — и испугалась потерять мужа.

И вот сейчас, набравшись смелости, она спросила у Дениса:

— Вирь-ава, как она? Хорошо целуется?

Он лишился дара речи. Перед его глазами замелькали синюшные губы Девы леса, её волчьи зубы и полчища насекомых, облепивших её берестяную ногу… Его вырвало в стоящее рядом с лавкой ведро.

«Ой, что ж это такое-то! Что же это я наделала!» — запричитала по-мокшански Варвара, вытерла Денису губы и принесла из сеней ещё браги, себе и ему. Тот выпил весь ковш и злобно посмотрел на жену.

— Ты мне нарочно о ней напомнила, Варя?

— Не помнишь, что значит «варя»? — вспылила она. — Не зови меня так! Сколько раз говорить? Вдруг кто услышит? Смех на всю деревню. Усвой: я Толга!

— Хорошо, Толга. Ты поиздевалась надо мной?

— Нет. Просто дивлюсь. Сегодня тебя тошнит от Вирь-авы, а вчера ты сосал её молоко. Как миленький сосал, аж причмокивал!

— Голодный был. Усталый был…

— Вооот! — печально пропела Варвара. — Вдруг такое снова случится? Оголодаешь, а Вирь-ава накормит. И женишься на Вирь-аве. Боюсь я этого…

— «Женишься»… — в недоумении затряс головой Денис. — Как тебе такое могло в голову прийти?

— А вот могло! — с вызовом ответила Варвара.

Она пересказала мужу свой вчерашний разговор с Офтаем — о ярмарке, о Мине, о Ведь-аве и их сыне, который монашествует на Соловках…

-

[1]Келу (мокш.), Киля (эрз.) — Берёза, героиня мордовских преданий. Белокожая светловолосая девушка, в одиночку зарубившая ногайский отряд.

[2]Пада (мокш.) — женский половой орган.

[3]Бохарям (мокш.) — погреб во дворе. Бохарям-ава — богиня-хранительница погреба.

Глава 13. Морозная муха

Гигантская ледяная муха неслась за Миной, и с её крыльев стекал нестерпимый мороз. Она прилетела с севера вместе со жгучим ветром и снегом, который падал на летнюю траву и нагретую солнцем почву. Он таял, и над землёй поднимался пар.

Похолодало внезапно — сразу же после того, как Мина затянул Оз-мору на вершине потревоженного им кургана. Он уже давно догадался, что эти могильные холмы — маары — были воздвигнуты вовсе не по приказу белого царя Ивана Васильевича, как думала крещёная мордва в бортном селе Вельдеманове[1].

Мина начал искать тайну мааров четыре года назад, сразу же после того, как похоронил жену Пелагею — единственного близкого ему человека. Остальных его родственников задолго до её смерти унесла моровая язва.

Пелагея мучилась от болей в животе и медленно угасала, но от своих друзей Мина не видел ни помощи, ни утешения. Один за другим они начали избегать его. Даже кровный брат Алферий перестал к нему заглядывать. Ведь всем нравятся люди весёлые и хлебосольные, а не угрюмые и замкнутые в себе.

Когда Пелагея умерла, Мине нестерпимо захотелось поговорить с вайме жены. Курганы ему виделись дверьми в загробный мир и, копаясь в них, он ждал, что с минуты на минуты из вырытой ямы вылетит огромная зелёная бабочка и скажет: «Это я, Полё!» Он почти забросил свою кузницу. «Умом тронулся!» — решили односельчане. Самые сердобольные подавали ему, чтоб не умер с голоду.

Месяц за месяцем Мина рылся в маарах, но бабочка так и не вылетала. Он находил лишь бурые кости и черепа, детали конской упряжи, черепки, горшки и украшения, совсем не похожие ни на русские, ни на эрзянские. Встречали ему и покрытые патиной бронзовые ножи, наконечники стрел, серпы… Такими в Вельдеманове уже никто не пользовался.

Тогда-то Мина окончательно понял, что маары насыпали не ратники Ивана Грозного, а какой-то неизвестный народ, живший в глубокой древности, задолго до рождения великого царя. «Не этот ли народ сложил Оз-мору?» — задумался Мина[2].

Русь в те времена переживала смуту, и крещёные нижегородские эрзяне, отбившиеся от власти белого царя, возвращались к старой вере. Как и все односельчане, Мина жил двойной жизнью. Он звался Миной в церкви и Пиняем на керемети, где в дни сельских молений поклонялся эрзянским богам Чам-пазу, Нишке-пазу и Анге-патяй, а заодно и Пресвятой Богородице.

Слушая величественную мелодию и загадочные слова Оз-моры, он хотел проникнуть в её смысл. Что пел давно исчезнувший народ, о чём просил своих богов? Нельзя ли, поняв слова древнего гимна, воскресить любимую Полё?

«В курганах наверняка зарыты какие-то письмена? Вдруг, прочтя их, я раскрою тайну Оз-моры?» — думал Мина.

Ради этой липкой идеи он пожертвовал всем, чем мог: окончательно забросил свою кузницу, жил впроголодь, перестал гулять с женщинами и искать себе новую жену. Год за годом он вгрызался лопатой в слежавшиеся тела курганов, чтобы глубоко в их недрах найти эти письмена, а потом отнести в церковь. «Уж поп-то точно прочтёт! Он же грамотный. Не может быть, чтоб не прочёл».

За четыре года Мина так и не нашёл ни книг, ни пергаментов, ни берестяных грамот. Зато ему изредка попадались осколки глиняных горшков с загадочными узорами и знаками. Однажды он отыскал каменное навершие булавы, к которому приделал деревянную рукоятку. Получилась грозная палица.

Находки он складывал у себя в чулане: кости к костям, черепки к черепкам, топоры к топорам, бронзу к бронзе… Теперь соседи стали считать его уже не сумасшедшим, а колдуном-духовидцем.

Однажды после православного богослужения к нему подошёл священник, который в церкви звался отцом Афанасием, а на керемети — оз-атей Учватом.

— Минка, почему люди зовут тебя черемисом [3]? — спросил он.

— Откуда мне знать?

— Слышал я, что ты занялся колдовством, некромантией. В маарах зачем-то роешься, кости и черепа оттуда выкапываешь. Так только черемисы делают. В нашем Вельдеманове их терпеть не могут. Жили здесь раньше три семьи. Много козней они строили. При царе Борисе такой пожар наколдовали, что сгорело полсела. Весь крещёный люд поднялся тогда на черемисов. Их заперли в сарае и сожгли во имя Спасителя нашего. Одну только молодую ведьмочку оставили. Её потом утопили в Гремячем ручье.

— Как узнали, что она была ведьмой?

— Все черемисы — колдуны и ведьмы! — отрезал отец Афанасий. — Если люди перестанут охотиться на ведьм, то ведьмы начнут охотиться на людей. Неужто ты этого хочешь? В общем, в жертву Ведь-аве мы ту девушку принесли, а черемисы из соседней деревни о том прознали и нам отомстили. Напали, опять сожгли полсела и храм Божий. Мы им ответили. С тех пор и пошла лютая вражда…

— Правда ли, что Ведь-ава раньше была демоницей? — спросил Мина, чтобы не продолжать неприятный разговор.

— Так в преданиях говорится.

— Как же демоница стала богиней?

— Эх, какой же ты тёмный, Минка! — покачал головой святой отец. — Плохо слушаешь мои проповеди! Я ж вам рассказывал о том, как она богиней стала. Ведь-ава вправду была чертовкой. Огромной, страшной на вид, хищной… но архангел Михаил как-то раз ударил её благословенным мечом. На мече том крест животворящий начертан. Архистратиг так саданул окаянную кровопийцу, что она навеки лишилась демонского облика. Человечий вид приобрела и в омут рухнула, но не потонула! Девой воды сделалась. Богиней! Красавицей! Однако кровожадность не утратила, любовь к человечинке не утеряла. Требует жертв, и попробуй откажи ей! Откажешь — такой разлив по весне учинит, что всё Вельдеманово утонет. Вот так, Минка! Но мы с тобой разве о ней говорим? О тебе! Дождёшься, и тебя на костёр потащат, как тех черемисов. Или того хуже, утопят на съедение Ведь-аве.

— Не колдую я, святой отец! Пожары на дома не насылаю. Раньше искал в мааре древние книги, но они мне так и не попались. Теперь вправду собираю… только не черепа, а черепки. Для тебя.

— На кой ляд они мне?

— На них какие-то знаки выдавлены. Вдруг это древние письмена, которые мне помогут воскресить Пелагею?

— Ну, вот и выяснилась правда! — ухмыльнулся поп. — Некромант ты, Минка! На костёр тебе пора.

— Не грози мне костром, оз-атя Учват! — вспыхнул Мина. — Посмотри лучше знаки. Ты же грамотный. Может, поймёшь, что на черепках написано?

Отец Афанасий не смог перебороть любопытство. Он зажёг свечу, зашёл в чулан и, поёживаясь от холода, стал рассматривать осколки древних горшков с непривычным орнаментом.

— Нет, Мина! На письмена это непохоже, — наконец, заключил он. — Просто узоры.

— Подожди! Я ещё кое-что нашёл.

Мина протянул отцу Афанасию каменную чашу с четырьмя ножками, исчерченную свастиками и солнцеворотами[4]. Священник повертел её в руках.

— А вот это уже магические знаки! — испуганно затряс головой он. — Из этой чаши люди не пили. Её применяли для ворожбы. Видишь, как она прокопчена внутри? В ней что-то сжигали. Видимо, туда клали угли и какую-то траву или смолу. Или, может, грибы.

— Какую траву? Какую смолу? Какие грибы? — не унимался Мина.

— Может, ладан, может, хвойник, может, папоротник, а может, и мухоморы. Кто ж знает? Не ломай голову. Поскорее зарой этот сосуд там, где выкопал, не то навлечёшь беду на себя и на всех нас. Вдруг в нём ещё осталась магия?

Мина кивнул, но он не был бы Миной, если бы послушался священника. На следующее утро он сложил в мешок осколки горшков и курильницу, пристегнул к поясу булаву, сел на коня и поскакал к далёкому кургану — тому, где он выкопал сосуд для воскурения славы неведомым богам.

На вершине могильного холма Мина сложил из черепков круг, встал посреди него, разжёг небольшой костёр, положил в курильницу угли, бросил туда сухой мухомор и запел Оз-мору. Сразу же повеяло холодом, который быстро стал леденящим. Ранняя осень обернулась зимой, и замёрзли ручейки, и пошёл снег, и прилетела чудовищная муха.

«Кельме-атя, помилуй меня!» — машинально прошептал Мина и тут же понял, что напрасно обратился к мордовскому богу мороза. Он разбудил древнюю силу, которая даже не слышала о Кельме-ате: его не было в те времена, когда она царила на Земле.

Муха зависла над курганом и мерно махала крыльями. Она хотела заморозить человека, который осмелился запеть чуждый ей гимн на вершине маара. У Мины цепенели пальцы, деревенели руки… Ещё минута — и он бы упал на траву и замёрз.

Однако Мина собрал в кулак остатки воли, метнулся к коню, вскочил на него и поскакал что есть мочи к деревне.

Гигантское насекомое не отставало. Оно подгибало брюшко, и во всадника летели щетинки, острые как иглы и источающие лютый холод. Три или четыре из них уже попали в жеребца, а одна — в левое плечо Мины.

Вскоре перепуганный конь перестал слушаться всадника. Он понёсся уже не к деревне, а к лесу. Наверное, надеялся, что ветви густого осинника задержат ледяную муху, и та отстанет. «Вот неразумное животное, — с досадой думал Мина. — Лес не согреет ни его, ни меня. Только огонь может нас спасти, да и то…»

Всадник чувствовал, как потусторонний холод расходится по плечу, как немеет рука и левая сторона тела, и понял, что пройдёт совсем немного времени, и он окоченеет. Однако у него ещё оставались душевные силы, чтобы бороться.

Мина изловчился и ударил палицей по крылу мухи, рассчитывая, что оно потрескается, как тонкий лёд. Но нет, оно осталось невредимым, лишь издало слабый хрустальный звон. Разве можно было победить бога давно ушедшего народа примитивным оружием, которое этот же народ создал?

Конь на всей скорости влетел в лес, пробежал шагов сто между стволами осин, споткнулся о пень и упал.

Изо рта у него пошла пена. Он судорожно сучил передними ногами: задние уже отнялись. Мина вовремя успел соскочить с него. Плача, он склонился над умирающим жеребцом. Осознавал, что не сумеет ни отогреть животное, ни пресечь его мучения: рука не поднимется.

Мина оглянулся. Лёгкий снег ложился на ещё не пожелтевший подлесок и шляпки переросших маслят. Муха отстала и теперь кружила над опушкой, опасаясь залететь в лес.

— Кто ты? — крикнул ей Мина. — Зачем прилетел?

— Вайю [5] ! Вайю! Вайю! — ответил ветер, понятый крыльями гигантского насекомого.

«Вайю! Вайю! Вайю!»

Мина увидел подобье усмешки в фасеточных глазах мухи.

Она искала лесную прогалину, по которой смогла бы ползком добраться до человека, посмевшего её потревожить. К счастью, её тело оказалось слишком толстым для того, чтобы протиснуться между осинами.

Покружив ещё недолго, она улетела. Сразу же растаял снег на лесной подстилке, а воздух вновь стал по-летнему тёплым. Однако и круп жеребца, и плечо всадника по-прежнему коченели. Тепло их тел не могло растопить щетинки ледяного насекомого.

Мина посмотрел в глубокие бархатистые глаза коня. В них читалась скорбь и обречённость. Жеребец понимал, что жить ему осталось недолго и что смерть его будет мучительной. Он чувствовал, как леденеет его круп, как его стынет его кровь — и взглядом просил Мину поскорее убить его.

Убить… но чем? У Мины не было при себе ни кинжала, ни даже охотничьего ножа. Лишь булава с каменным навершием.

Мина поднял палицу, чтобы размозжить коню череп. Тот не издал ни звука.

— Нет, не могу! Не могу! — закричал на весь лес Мина, опустил палицу… и увидел упрёк в глазах коня.

«Они вправду как люди. Всё разумеют, только говорить не могут», — прошептал он самому себе, вновь поднял палицу и ударил коня между глаз. Потом ещё и ещё раз…

Когда конь умер, хозяин лёг рядом и положил голову на его шею, ещё тёплую. Поражённое морозной иглой плечо отвердело и начало коченеть всё тело. Мина понимал, что будет долго мучиться, но у него уже не осталось сил убить себя…

-

[1]Вельдеманово — село к югу от Нижнего Новгорода. Название явно мордовское (от вельде — «благодаря чему-либо» и мани — «ясный», «безоблачный»).

[2] На самом деле Оз-мора сложена на древнем языке волжских финнов, а старейшие курганы в бассейне Волги насыпали другие народы — арии и их потомки, ираноязычные скифы и сарматы.

[3]Черемисы (марийцы) — волжско-финский народ, родственный мордве.

[4]Курильницы (ритуальные чаши) чаще всего находят в курганах индоиранскихархеологических культур III тысячелетия до новой эры — абашевской и катакомбной.

[5]Вайю — индоиранский бог ветра. В Ригведе это животворящее божество, а в Авесте — беспощадный бог северного ветра, несущий мороз и смерть.

Глава 14. Недобрый знак

— О Боже! — захохотал Денис. — Это же просто сказка.

Варвара тоже рассмеялась, и её тревога развеялась. Она подмела пол, открыла всё волоковые окна, чтобы выходил дым, затопила печь, пошла в чулан за травами и зарыдала, учуяв знакомый и родной запах.

В лес и на луг мама начала водить её с раннего детства. Юную Толгу приучали отличать ромашку от нивяника, чабрец от душицы, чистотел от зверобоя, репейник от чертополоха, полевой хвощ от лугового…

Теперь же у Варвары не было ни матери, ни дома, ни даже своего чулана с целебными растениями. «А ведь прав был Путила Борисович! Надо было отговорить мужа ехать к Боборыкину. Остались бы в Козлове, жили бы, поживали… Но разве Денис послушался бы меня? Нет, конечно! Уехал бы один. Тогда его даже спасти было бы некому, и он замёрз бы в лесу. Или волки бы его съели. Или кабаны… Нет, правильно я поступила, что не послушала Быкова!» — сбивчиво шептала она самой себе, выбирая травы для лечения.

«Да, ведь ещё и ногу ему нужно натирать! Что входит в мазь? — начала вспоминать Варвара. — Берёзовый дёготь… Вот он, в погребе! Сок свежей полыни… Её можно нарвать в деревне. Моча девицы… Я, конечно, не девица, но и не старуха же. Сойду!»

Во дворе она покрошила полынь в старый ритуальный ковш и долго толкла её с дёгтем, а затем помочилась туда и всё перемещала. Средство для лечения Дениса было готово.

Затем Варвара спустилась с восковой свечкой в бохарям. Там, в тёмной прохладе погреба, она зарыла в землю куриные перья и прошептала: «Бохарям-ава, будь милостива ко мне! Дай мне счастья в супружеской жизни, дай здоровья мне и мужу моему. Защити нас от несчастий!»

В погребе Варвара нашла вяленое мясо и молоко, чтобы приготовить пшённую кашу. Теперь будет чем и самой пообедать, и Дениса покормить, и встретить вечером Офтая.

Сварив пшёнку, она отложила чуть-чуть каши в мисочку и поставила под печку — пусть богиня дома Куд-ава полакомится. Потная и усталая, Варвара присела рядом с мужем отдохнуть и выпить холодной браги.

— Зачем я вчера совал голову в дупло? — спросил Денис. — Что это был за обряд?

— Я ж тебе сказала. Есть такие духи — алганжеи. Невидимые, вредные… Кусают человека, и он болеет. Сначала Инжаня прогнала их от тебя. Потом ты принёс жертву Богу дуба. Он укрепил твоё здоровье. Теперь я тебя врачую.

Допив позу, Варвара сняла войлок с мужниной ноги и стала её натирать, бормоча корхтафтомы и напевая мормацямы. Денис постанывал от удовольствия.

— Руки у тебя шёлковые! Ни разу больно не сделала.

— Легче стало?

— Кудесница! Разве такую жену на лесную русалку променяешь! — ответил он, вспомнив недавний разговор с Варварой. — Токмо вот воняет твой бальзам, как ссаки из поганого ведра.

— Терпи, Денясь! Поправляйся!

Офтай вернулся засветло. Его кожаное очелье набухло, панар прилип к телу. Как только дед переоделся, Варвара бросилась к нему с извинениями.

— Мы с мужем много позы выпили. Не сердись на нас.

— Этого добра зятья сколько хочешь натащат, — махнул рукой Офтай. — Не приставай ко мне со всякой ерундой. Видишь, как я промок. Здесь и капли не упало, а там ливень стеной шёл.

Он рассказал Варваре, почему молян прошёл не так, как обычно. Когда солнце начало свой путь к закату, с юга приползла тёмная туча, и начался проливной дождь. Вознеся славу богам и отведав ритуальные блюда, промокшие люди поплыли домой, не проведя и половины обрядов.

— Это плохой знак, очень плохой! — вздохнул Офтай. — Ливень на Велень озкс! На нас за что-то злится Ведь-ава. Завтра состоится озказне. У мельничного омута. Сейчас до Инжани дойду, кое-что обсудить надо.

Варвара насторожилась, услышав слово «озказне». Оно означало ритуальный дар богам, но именно сейчас — человеческое жертвоприношение: разгневанную Ведь-аву по-другому не умилостивишь.

«Не Дениса ли они хотят отправить на съедение Ведь-аве? Мы чужаки, а у него так вообще крест на шее. Вдруг нас для этого сюда привезли? Вправду ли им кузнец нужен или враньё это было? Неужели я останусь одна? И спасти мужа никак уже не смогу. Буду молить богов, чтобы всё обошлось», — испуганно думала Варвара.

Денис тоже заволновался, увидев беспокойство на лице жены.

— Вы о Ведь-аве что-то гутарили? — поинтересовался он.

— Да-да … — торопливо и отстранённо ответила она.

— Чего ты так перепугалась?

— Дева воды злится на деревню. Гроза на керемети была.

Варвара решила не говорить мужу о жертвоприношении, чтобы не пугать его.

— На деревню злится, но ведь не на нас тобой, — пожал плечами Денис. — Почему же ты дрожишь?

— Это и нам плохо, — расплывчато ответила она. — Жестокая она. Злым духом раньше была, чудовищем… а потом богиней сделалась. Людей в жертву требует. А не принесёшь жертву, может и грозу, и град, и засуху наслать. Может весной погреба затопить или снести ведькев.

— Что это?

— Ведькев? Водный камень… И рузонь шары… ммм… русский колесо…

— Водяная мельница, что ли?

— Ага. Её Ведь-ава снести может. Где тогда муку молоть?

— Вправду злобная тварь! Не пойму токмо, отчего её сын постригся в монахи. Зачем отправился на Соловки?

— Офтай гутарит, море там. Море — это много-много воды. Правда?

— Навроде так, — согласился Денис.

— А если воды много, то и Ведь-ава радуется, и её сынок. Раздолье им!

— Раздолье-то раздолье… Я не о том… Она ж языческая богиня, а замуж вышла за православного кузнеца. С чего бы? Да ещё и сын их стал христианским монахом. Не может такого быть. Выдумки всё это!

— Я тоже супруга православного, — возразила Варвара.

— Но ты же не языческая богиня…

Он не договорил. В избу, дрожа от холода, вошёл Офтай. Варвара затрепетала в ожидании того, что он скажет.

— Приятная для тебя новость, Толга! — с порога пробурчал он. — Инжаня решила принести в жертву Пулукша.

Варвара выдохнула: «Оцю Шкай! Вярде Шкай!».

— Пустой человек этот Пулукш! — словно извиняясь перед самим собой, продолжил Офтай. — Он всё время нарушал наши обычаи. И Вирь-аву, и Ведь-аву злил, а они — подруги не разлей вода. Подумай, что будет, если они обе на нас ополчатся! Не жалей Пулукша, он заслужил свою участь. Ни общине он не был нужен, ни девкам, ни даже себе. Никому! Нет у него семьи. Когда утопим его, надел останется… и дом… — дед заговорщически подмигнул ей. — Смекаешь, Толга?

— К чему ты клонишь, Пичаень Офтай?

— Кузнец-оружейник нам до зарезу потребен, да и ты лишней не будешь. Инжаня решила оставить вас в деревне, в общину включить. Дом вам подыскала и огород.

— Тут всё Инжаня решает, а не ты? Медведь у букашки на побегушках [1]?

— Ты с ней поосторожней! Чем кости ей перемывать, лучше к завтрашнему дню подготовься. Оз-мору сумеешь спеть?

— Мы с мужем собрались к воеводе Боборыкину, — мягко возразила Варвара. — Зачем мне дом в вашей деревне? И для чего мне петь Оз-мору? Инжаня на что?

— Прямой путь не всегда самый короткий, — задумчиво произнёс дед Офтай. — Не торопитесь в Томбу. Выгорит у вас там что или нет, даже Вярде Шкай не знает. Назад в Козлов вам дороги нет. Так можно и бродягами стать. Здесь же у вас и изба будет готовая, и огород, и куры. Корову вам подарим. Кузню поможем построить. Новую. Поговори со своим Денисом. Намекни, что благодарным надо быть. За спасение. За лечение.

— Он же православный. Как он сможет здесь жить?

— Испытали мы вчера крепость его веры! — рассмеялся Офтай. — Поговори с ним, поговори…

«Боюсь, не согласится Денис!» — засомневалась Варвара, подошла к мужу и стала говорить с ним о том, о сём. О жертве и о наделе — ни слова.

Оба беседовали, разумеется, по-русски. Офтай их не слушал: всё равно ничего не понял бы. Он поверил Варваре, когда та, вернувшись к нему, сказала:

— Я убедила мужа. Он согласен здесь остаться.

— Ну, вот и чудно! Ложись в кершпяле. Отогреваться на печке сегодня буду я. Промёрз под ливнем!

Варвара долго не могла уснуть. Жёстко и холодно было лежать на низких нарах. Она слышала, как в полночь начался сильный ветер, почти ураган, и боялась, что он вот-вот сдует соломенную крышу.

Когда ветер стих, Варвара встала и выглянула во двор. Подняла глаза. Небо было таким чистым, какое редко бывает даже зимой. На фоне его угольной черноты мерцали звёзды и Каргонь Ки. Почему назвали Дорогой журавлей эту туманную полосу, как очелье опоясывающую небо? Варвара в ясные ночи любила в неё всматриваться, стараясь различить птиц. Однако ей никогда не удавалось разглядеть там ни одного журавля. Не получилось и сейчас.

Тогда она нашла на небе ковш Карьхкя тяште, жилище Вышнего бога, воздела к нему руки и пропела: «Оцю Шкай, Вярде Шкай!» Варваре было за что его благодарить.

Как же ладно у неё всё сложилось! Теперь и ей будет хорошо, и Денису, и Ведь-аве, и всей деревне, и даже тому человеку, которого принесут в жертву. Он ведь не просто умрёт. Сама Дева воды примет его плоть в своё чрево. Не черви и не звери его съедят, а богиня!

«Интересно, как Ведь-ава будет им лакомиться? — задумалась Варвара. — В кого она превратится, чтоб сожрать этого Пулукша? В сома? В громадного водяного червя? Кто знает… Лучше не думать об этом… Какая же ночь ясная! Оцю Шкай, Вярде Шкай! Спасибо тебе!»

Она тихо, стараясь не разбудить мужа и Офтая, запела Оз-мору. Знала, что нельзя это делать не на керемети, но ей так хотелось!

Да, всем теперь будет хорошо, но особенно ей, Толге. Не взбрыкнул бы только Денис!

-

[1] Слово офта означает «медведь». Имя Инжаня переводится как «маленький жучок».

Глава 15. Жертвенный омут

Затемно ко двору Офтая подошла подвода, куда погрузили покрытые копотью котлы для варки жертвенных яств, треноги, потемневшие дубовые бочки со священным пивом. Взяли и корцы, которые инь-атя хранил у себя во дворе, в полуземлянке. На другую повозку посадили деда и невыспавшуюся Варвару, и лошадёнка потащила их по колдобистой дороге к Пишляю, притоку Челновой.

Телега быстро доехала до водяной мельницы, возле которой переминались с ноги на ногу жители деревни. Не все: кто-то ещё был в пути.

Утро было безветренным. Солнце поднималось за перистыми облаками, окрасив их в зловеще-алый цвет. Они отражались в воде мельничного омута, и Варваре показалось, что под её гладью горел адский огонь. Запах душицы и лесного мёда растекался от бочек со шкаень пуре. Котлы для жертвенной каши уже были подвешены к треногам. Три повара наполняли их речной водой и укладывали под них колотые дрова.

Вскоре на берегу собрались все взрослые жители деревни. Они встали лицом на запад, полукругом. В его центр вышли уважаемые старики, а затем из-за ветхой ивы показались инь-атя и оз-ава.

— Чую: чёрные времена настают, — громко и нарочито медленно произнёс Офтай. — В Пишляе течение ослабло. Судака мало стало и леща, а летом мельница забарахлила. Мало того, вчера дождь прогнал нас с керемети. Здесь капельки не упало, а там ливень хлестал. Инжаня простудилась. Не сможет сегодня петь гимны богам. Не случайно всё это!

Инжаня, подтверждая его слова, обхватила пальцами горло и издала глухое рычание.

— Почему же так всё получилось? — продолжил Офтай. — Злится на нас Ведь-ава! Жертву ждёт!

— Долго ли барашков сюда привести? — раздались возгласы. — Чёрного и белого, как обычно.

— Мы жертвовали ей барашков этим летом, — сипло возразила волховка. — И что толку? Нет, не нужны они Ведь-аве! Дева воды по человечине стосковалась.

Инжаня замолчала. Её взгляд медленно скользил от одного односельчанина к другому. Люди остолбенели от страха. Каждый боялся, что выбор падёт на него. Тишину нарушали лишь шум воды, которая прорывалась через прогалину в плотине, и скрип мельничного колеса…

Оз-ава неразборчиво забормотала и начала медленно кружиться перед вытянувшимися по струнке людьми, временами останавливаясь. В конце концов, она указала пальцем на молодого мужчину. Он рванулся и хотел дать стрекача, но его тут же поймали стоящие рядом парни.

— Пулукш в этом году четырежды преступил наши обычаи, — прохрипела Инжаня. — Правда ведь?

— Инжаня никогда не ошибается, — подтвердил её слова Офтай. — Пулукш по весне бил острогой щук в верховьях Пишляя. Во время нереста! Знал, что Ведь-ава это запрещает, но всё равно бил. Мало того, сварив уху, он не бросил в реку рыбьи кости, как требует обычай. Мы тогда его простили. Надеялись, одумается. Однако летом он убил лосёнка, а вначале осени срубил рябину — наше священное дерево. Этим он сильно прогневал уже Вирь-аву, но ему опять всё сошло с рук. На днях же Пулукш бил уток у истока Пишляя. На этот раз Ведь-ава уже не выдержала. Рассвирепела, наслала ливень во время Велень озкса. Так умилостивим же Деву воды! Воспоём ей хвалу!

— Инжаня охрипла, — раздались голоса. — Кто сегодня будет петь гимн?

— Толга, иди сюда! — крикнул инь-атя.

Варвара робко вышла из людского полукольца и подбежала к Офтаю.

— Вот! — он указал на неё. — Хвалу Ведь-аве вознесёт Толга.

— С какой стати?! — закричали люди. — Она чужачка! Ты хочешь включить её в нашу общину? Но разве ей можно доверять? Не расскажет ли она рузам о нашей деревне?

— Знаю её с пелёнок, — возразил Офтай. — Она — дочь покойной оз-авы из Лайме. Я не раз гостил в доме её матери и наслаждался пением Толги. Потом она была замужем за не любимым ею и не любящим её мужчиной, однако ни разу ему не изменила. Она не из тех, кто может предать. Ручаюсь за неё.

— А как же её муж? — послышались возгласы. — Он православный. Мы должны принести его в жертву вместе с Пулукшем. Ведь-ава этому обрадуется.

— Не обрадуется! — прохрипела Инжаня. — Все мы знаем о дружбе богини леса и богини воды. Вирь-ава вчера перебила погоню за мужем Толги, а затем напоила его своим молоком. Она это сделала ради нас. Он кузнец. Наши керети[1] не раз натыкались на камень, а серпы гнулись или ломались. Так будет и впредь. Кто будет чинить наш инвентарь? Старого мастера с нами больше нет. Его унёс в Тона ши чёрный недуг, и он не успел передать навыки подмастерью. Мы молили богов, чтобы они послали нам умелого кузнеца, и Вирь-ава вняла нашим мольбам. Она спасла Дениса для нас, а вы хотите принести его в жертву. Разве это разумно?

— Денясь умеет не только чинить инвентарь, — поддержал Инжаню Офтай. — Он оружейник. Он воплотит нашу мечту.

Услышав эти слова, люди притихли, и та просипела:

— Муж Толги некрепок в своей вере. Истинному православному никогда не явится Вирь-ава и не спасёт его. Истинный православный никогда не поцелует Вирь-аву и не станет пить её молоко. Истинный православный никогда не поклонится Тума-шкаю, не погрузит голову в священное чрево Эчке тума. Денясь прошёл моё испытание. Со временем он снимет крест и примет наших богов.

— Разве только в вере дело? — послышался женский голос. — Он из рузов. Вдруг он завтра убежит к ним и расскажет о нашей деревне? Они придут сюда, обложат нас податями и крестят, запретят нам молиться на керемети… а то и вообще закрепостят, отдадут помещику или, того хуже, монастырю. Дениса нужно принести в жертву, а Толгу прогнать!

Инь-атя заорал: «Сёлк кургцень, Нуянза!» («Закрой рот, Нуянза!) — и тут же произнёс ровным голосом:

— Не сегодня-завтра нас всё равно найдут. Оружейник нам поможет к этому подготовиться. Он изготовит и топоры, и перья для рогатин, и сабли, и пищали. Мы сможем отбиваться от врагов, сами себя защищать. Никому не будем платить ни ясак, ни подати. Денис — это дар Вирь-авы.

— Вправду ли Вирь-ава его спасла? Не выдумка ли это Толги? — вновь прокричала Нуянза. Несколько мужчин встали её сторону.

— Толга не видела Вирь-аву. Она всё выдумала! — зашумели они. — Она лгунья. Её надо прогнать из деревни, а мужа утопить в жертвенном омуте.

Варвара в оторопи слушала этот спор. «Что меня ждёт, если Дениса вправду решат принести в жертву? — судорожно говорила она себе. — Унылая жизнь вдовы, которая к восемнадцати годам похоронила второго мужа? Ни один мужчина не подойдёт ко мне. Все решат, что я проклята. Да и оставят ли меня в деревне? Не выгонят ли в лес на съедение кабанам и волкам? Инжаня за меня, и её голос очень весом, но она не всесильна…»

Варвара растерянно скользила глазами по собравшимся на лугу людям — от одного к другому, от другого к третьему… Ей казалось, что все смотрят на неё с недоверием и неприязнью. Наконец, она остановила взгляд на Пулукше. Несчастного уже нарядили в свадебный панар, связали ему руки и приготовились отвести к омуту.

Варваре стало совсем не по себе! В деревне, где она родилась и прожила семнадцать лет, иногда тоже случались озказнет. Однако папа и мама не рассказывали дочери об этих жертвоприношениях. Лишь однажды, когда девочка замучила отца расспросами, он пробурчал о радости на лицах жертв: «Толга, их ведь не просто наряжают, как перед свадьбой. Их готовят к встрече с богами. Это счастье, неописуемое счастье!»

Варвара и тогда сомневалась в честности отца, а сейчас полностью убедилась в лживости его слов. Лицо Пулукша не было радостным. Оно одеревенело от ужаса, а в его зрачках зияла чёрная, бездонная пустота, как в дупле священного дуба.

«Никакая встреча с Ведь-авой не сделает его душу счастливой, — поняла Варвара. — Видно же, что он был бы рад остаться в нашем мире. Однако ничто уже не изменит его судьбу. Инжаня приговорила его к смерти, и скоро он окажется в Тона ши. Отсрочить этот миг может лишь гибель Дениса. Если пуромкс решит принести в жертву и его, то за ним отправят подводу. Пулукш тогда поживёт ещё немногоо — ровно столько, сколько будет ехать телега… Оцю Шкай, вярде Шкай! Спаси моего супруга!»

Тем временем слово взяла Инжаня.

— Толга не солгала, — сказала она. — Она очень точно описала мне Вирь-аву. Она упомянула такие подробности, о которых знают только оз-авы.

Тут же напористо зазвучали возражения:

— Но ведь Толга — дочь оз-авы.

— Нам запрещено рассказывать о богах даже сыновьям и дочерям, — парировала Инжаня. — За это Мастор-атя приговаривает наши души к тысячелетним мукам. Толга вправду видела Вирь-аву, не сомневаюсь в этом. Неужели богиня леса спасла Дениса для того, чтобы мы принесли его в жертву богине воды? Если мы упустим случай и откажемся от её дара, у нас не будет кузнеца-оружейника. Мало того, Вирь-ава обидится на нас, разгневается и лишит нас грибов, ягод, дичи… Она не станет выводить из леса заблудившихся. Она натравит волков на наш скот. Неужели вы этого хотите?

Люди ещё долго шептались, но, в конце концов, вняли доводам жрицы. Раздались крики:

— Не откажемся от дара Вирь-авы!

Тут же раздался зычный и властный голос Офтая:

— Ну, а теперь пора вознести хвалу богине воды! Толга, ты готова?

Варвара всё ещё не верила своему везению. Как же хорошо у неё всё сложилось! Пуромкс решил принять в общину и её, и Дениса. Она теперь станет жить среди людей своего народа и своей веры. В собственном доме, с желанным мужем. Ведь-ава услышит её пение и вознаградит здоровыми детьми. Однако у этого счастья всегда будет горький привкус. Привкус гибели Пулукша.

Она ещё раз посмотрела на него, и её охватил ужас. Ей захотелось убежать с луга, лишь бы не видеть этих людей, эту мельницу, этот омут…

«Если я сейчас откажусь петь, что это изменит? Парня всё равно уже не спасти. Его так или иначе принесут в жертву», — начала успокаивать себя Варвара… но гадкое чувство не уходило. Её знобило, мутило, поташнивало…

— Толга не просто чужачка! — вдруг раздался чей-то возглас. — Она жена христианина. Разве можно ей доверить пение шкай морот?

Варвара готова была расцеловать того, кто это прокричал. Может, теперь петь гимны поручат кому-то другому? Тогда она убежит с луга, забьётся под прибрежный куст, свернётся калачиком и пролежит там в покое до конца дня. Ей так этого хотелось!

Но нет! Зазвучал властный голос инь-ати:

— Решать вам, но учтите: Ведь-ава хочет, чтобы хвалу и ей, и другим богам вознесла Толга. Она не христианка. Она не верит в Святую Тройцю и не носит креста. И не забывайте, что никто из нас не вечен. Когда-нибудь Инжаня уплывёт в Тона ши по Чёрной реке. Кто тогда её сменит? Лучше Толги нам никого не найти.

— Инжаня, у тебя уже есть ученица, — опять загудела толпа. — Чем плоха Нуянза?

Офтай поднял руку, и заговорила Инжаня:

— Позавчера Толга уже пела на керемети. Слышали её не только вы, но и боги. Им понравилось её пение. Разве можно Нуянзу сравнить с нею? Пусть каждый из вас честно ответит себе на этот вопрос.

— Да, у Толги мощный голос. Она всех заглушила. Даже тебя, Инжаня! — закричали одни. — Но ты пела лучше.

— Нет, Толгу было слышно хуже, — возражали им другие. — Но наша оз-ава вправду поёт лучше.

— Я, но не Нуянза, — властно произнесла Инжаня. — С ней и сравнивайте Толгу.

— Нуянза родилась среди нас, а Толга — чужачка! — зашумели люди.

Инжаня дождалась, когда выкрики закончатся, и сурово просипела:

— Разве дело в этом? Толга — дочь оз-авы. Она поёт не бездумно. Она знает все наши гимны и понимает их смысл. Она рослая, стройная, миловидная… Во время озксов боги станут любоваться на неё. У неё тонкий слух, она чувствует красоту наших священных песен. Со временем она станет петь лучше, чем я. Кто не расслышал её позавчера, пусть убедится в этом сегодня. Петь ВСЕ шкай морот сегодня будет Толга!

— Даже Оз-мору? — послышались недоумённые голоса.

— Даже Оз-мору, — кивнула Инжаня.

Люди ещё долго решали, кто станет возносить хвалу богам. Когда шум затихал, Инжаня хрипло, но веско говорила о вышней воле:

— Так повелела Ведь-ава! Неужели пойдёте против неё?

В конце концов, все вняли словам оз-авы и в один голос закричали: «Толга, пой!»

Волынщики затянули вязкий, как смола, мотив, и Варвара запела Оз-мору, забыв о своих недавних муках совести. Шесть звонких девушек начали вторить ей согласным хором. Закрутилась в гипнотическом танце Инжаня, сверкая воспалёнными глазами.

Варвара пела взахлёб, как глухарь на току. Она не видела, не чувствовала и не слышала ничего, кроме звуков своего голоса. Он стелился по траве. Он взлетал к небесной тверди, к хрустальному обиталищу Вярде Шкая. Он проползал в дремучий мшистый бурелом, во владения Вирь-авы. Он зарывался в подземное царство живого мертвеца Мастор-ати, закованного в железные латы. Он, как повилика, обвивал Древо жизни и Древо смерти. Он нырял в бессолнечные глубины омута, где пряталась прекрасная и кровожадная владычица воды.

Когда певунья закончила петь Оз-мору, толпа восторженно загудела. Подождав немного, инь-атя поднял руку, и люди затихли. Варвара вновь зазвенела. Теперь она пела уже гимн Ведь-аве.

Она не вдумывалась в смысл слов. Каждым звуком голоса, каждым вдохом и выдохом она умоляла Деву воды дать Денису здоровье и доброе семя. И богиня услышала певунью Толгу.

Жители деревни были поражены пением молодой женщины, которая сменила охрипшую оз-аву. Они не отрывали глаз от Варвары. Никто не увидел, как за их спинами на бревенчатый жертвенник положили онемевшего от страха Пулукша, как Инжаня каменным ножом перерезала ему горло, как погрузили в лодку ещё трепещущее его тело, отвезли на середину омута и выбросили в воду.

Никто не услышал даже громоподобный всплеск огромного жереха, за которым последовало бормотание волховки: «О, Ведь-азорава! Ты приняла нашу жертву. Дай нам полные лавки детей и прости нас за нашу скупость! По древнему обычаю мы должны были зарезать двух девок, а принесли тебе в дар лишь одного парня».

Варвара допела гимн. Затихли волынки, и Офтай обратился к участникам моляна:

— Изумляюсь и восторгаюсь не меньше, чем вы. Даже я такого не ожидал, хотя давно знаю Толгу. Эта девушка рождена возносить хвалу богам. Мы должны её наградить, ведь она выручила нас, когда охрипла наша Инжаня.

Инь-атя повернулся к Варваре и спросил:

— О чём ты хочешь нас попросить, Толга?

— Наберите воды из этого омута, — скромно ответила она. — Привезите в деревню. Хочу омыть своё тело и ногу моего мужа. Жертвенная вода поможет Денису скорее выздороветь, а мне — зачать от него здорового ребёнка.

— Конечно, мы выполним твою просьбу, — сказал ей Офтай, а потом вновь повернулся к односельчанам:

— Пулукш был одиноким, у него нет родных. По нашему обычаю его имущество станет общим. Мы должны сейчас распорядиться им. Надо бы отдать дом и огород Толге, а пахотную землю разделить между нами. Ворожее и кузнецу пашня не нужна. Решайте!

— Нам пригодятся и Денис, и Толга, — поддержала его Инжаня. — Они от нас не уедут, если у них будут своя изба и свой огород. Пусть дом Пулукша станет их домом, пока они не построят новый.

— Да, отдадим Толге дом и огород Пулукша! — закричали жители Вирь-ати.

Все ещё были под впечатлением от пения Варвары, и все понимали, как трудно деревне без кузнеца.

Солнце уже поднялось выше сосновых крон. Празднично искрилась поверхность мельничного омута, недавно поглотившего человека. Потрескивали горящие дрова. Над котлами вздувался белёсый пар. Люди черпали шкаень пуре из бочек, весело болтали друг с другом и ели священную кашу с мясом, изредка бросая её горсточки в воду — в дар Ведь-аве.

Затем все опустились на колени перед мельничным омутом. Офтай зачерпнул оттуда воду ведёрным ковшом.

Когда жители деревни выпили по глотку жертвенной воды, они взялись за руки. Варвара пела, ведя хоровод в берёзовую рощу, и все вторили ей, и в такт песне звенели бубенчики, колокольчики и лунницы на поясе у Инжани.

Затем люди вернулись к омуту, и теперь уже Варвара с ковшом в руке начала расплёскивать жертвенную воду на головы людей, благоговейно ловящих священные капли.

Третий день Велень озкса подошёл к концу. Офтай проорал на весь луг, что пора расходиться по домам, а Инжаня, перепачканная кровью, мокрая от пота и брызг, шепнула Варваре:

— Садись в мою телегу, поедем вместе. Ты сегодня отлично пела. Ведь-ава полюбила тебя, да и я тоже.

Варвара смутилась.

— Ведь-ава? Меня? — недоверчиво спросила она.

— Я попусту ничего не говорю, Толганя [2]! — строго сказала Инжаня. — Скоро мы станем вдвоём петь шкай морот. Ты будешь шуване вайгяль, а я — эчке вайгяль[3].

Варвара оторопела. Чего-чего, а такого она не ожидала. Оз-ава предложила ей вместе петь на керемети!

— Разве это возможно? — робким голосом спросила она. — Разве обычаи это разрешают?

— Воля богов сильнее любых обычаев, — прохрипела в ответ Инжаня. — Я же сказала, что Ведь-ава полюбила твоё пение. Или ты мне не веришь?

Варвара всмотрелась в кровавые пятна на её панаре. «Если бы только петь меня позвала оз-ава… Мне ведь придётся и убивать людей!» — с ужасом подумала она. Однако, немного успокоившись, сказала:

— Конечно, верю. Петь с тобой — честь для меня. Но не все люди здесь меня приняли. Многие притворились, что ты их убедила, но всё ещё хотят разделаться со мной и с Денисом. Я это чувствовала. Они опасаются, что мы расскажем рузам о вашей деревне.

— Да, есть такие, — кивнула Инжаня. — Но ты можешь никого не страшиться, пока я жива. У меня на всех найдётся управа, никто ведь не хочет утонуть в жертвенном омуте. Когда же я умру, ты уже войдёшь в силу. Станешь прекрасной оз-авой.

Инжаня обняла её.

— Тебя вправду слышат боги, Толганя. Ты чувствуешь красоту шкай морот. Однако знаешь и умеешь ты ещё не далеко всё. Будешь учиться у меня?

— Да! — ответила Варвара. — Но почему ты-то не боишься, что мы с Денисом приведём сюда рузов? Они ведь принесут мокше много горя, и ты это понимаешь.

— Нельзя предотвратить неизбежное, — ответила Инжаня. — Рузы всё равно когда-нибудь сюда придут и закрепостят нас. Найдут деревню не завтра, так послезавтра. И ты им обрадуешься. Это не будет предательством, Толганя. Просто ты выберешь наименьшее из зол.

— Да, рузы лучше, чем степняки, — согласилась Варвара. — Однако вы хотите защищаться и от них тоже.

— Офтай хочет, не я… — улыбнулась ей Инжаня. — Кстати, спроси у мужа, умеет ли он ковать ручницы и булатные сабли…

В деревню все вернулись затемно. Офтай, не поужинав, залез на печку и сразу же захрапел. Варвара во дворе окатила себя водой из омута, а дома омыла ей ногу Дениса, покормила его и изнеможении повалилась на настил в кершпяле. Минуты не прошло, а она уже спала. Снился ей гигантский водяной червь, неспешно пожирающий живого человека.

-

[1]Кереть (мокш.) — колёсный плуг, перенятый мокшей и эрзей у волжских булгар.

[2]Толганя (мокш.) — пёрышко. Уменьшительно-ласкательная форма имени «Толга».

[3]Эчке вайгяль и шуване вайгяль — «толстый» голос и тонкий голос. Иначе говоря, Инжаня будет альтом, а Варвара — сопрано.

Глава 16. Дым папоротника

Варвара долго приходила в себя после ночного кошмара. Ей было и совестно, и больно, и радостно одновременно. Она думала, что сказать мужу о вчерашнем мольбище. Он ведь пристанет с расспросами, и что-то ответить непременно придётся.

— У нас теперь есть дом, — улыбнулась она, накладывая ему в миску солёные грибы и варёную репу.

— В этой деревне? На кой он нам? — удивился Денис.

— Мы теперь в общине.

— Они нас приняли?

— Не нам это нужно. Им! Кузнец в деревне юн и неопытен, а старый умер.

— От чего?

— Лифкст. Это когда рябой делаешься.

— Оспа налетела? Жалко деревню. Тяжко ей… но мы-то здесь причём?

— Как причём? Ты ж кузнец.

— Ну, и что?

— Они ж тебя спасли. Нужно… как это?

— Взачесть поработать? Отблагодарить? Вот оно что!

— Именно! Ты ж мастер. Оружейник. Ножи, топоры, перья для рогатин, сабли для них куёшь… Будешь куёшь?

— «Будешь ковать», хотела сказать?

— Учу рузонь кяль. Непременно.

— Учи-учи! Пригодится.

— Учу, Денясь! Непременно учу… А булатную саблю можешь ковать?

— Ты когда-нибудь видела булат? — засмеялся Денис. — Настоящий, литой? Не красное железо?

— У Путилы Борисовича. Персидскую саблю.

— Ага, у него шамшир из Испагани[1], — вспомнил он. — Сабелька для конного боя. От мастера Асада. Она вчетверо дороже, чем бехтерец у Быкова! А ещё у кого-нибудь ты видела булат?

— Мммм… — задумалась Варвара.

— Не видела, — сказал ей муж. — Никто на Руси не знает, как лить булат. Я лишь перековывать его умею, но даже это редкий мастер может. Отец научил. Семейная тайна!

— Выходит, куёшь? — обрадовалась Варвара.

— Где его найти? Булатный слиток-то… — вновь прыснул Денис.

— А простую саблю куёшь?

— Из уклада[2], ежели помощника дадут.

— Он есть. Юный кузнец. Он — твой подмастерье. Ты учишь его. И ещё учишь меня. Гутарить как рузы и саблей махать. И Инжаня тоже учит меня. Петь хвалу богам.

— Хочешь надолго здесь остаться?

— До лета. Куёшь оружие для деревни?

— Впустую я буду работать. Деревня не сможет себя защитить. Ни от татар, ни, тем паче, от русских. Неужто не разумеешь?

— Разумею… лучше тебя разумею… я видела гибель моей деревни… моей Лайме…

— Так в чём же дело?

— Я мокшава, а здесь живут мокшет. Мы не должны их бросить.

— А как же наша мечта?

— Ждёт немножко…

Денис не сразу ответил. «Зов крови и исконной веры! Никуда ей от этого не деться», — думал он, глядя на свою Варвару-Толгу.

— Что ты вчера делала на керемети? Опять молилась чертям? — поинтересовался он, когда доел завтрак.

— Оз-мору пела!

Денис вспомнил, что это такое.

— Оз-мору? — переспросил он. — Ты разве волховка? А как же Инжаня?

— Хрипит.

— Ты служила богам вместо неё?

— Угу.

Денис опешил. Могло ли такое случиться в христианской церкви? Ну, допустим, охрип поп — и вдруг литургию доверили даже не дьякону, а девице, которую никто из прихожан раньше и в глаза не видел. Чушь какая-то!

— Ах, ты же у меня ворожея! — улыбнулся он жене. — Неужто всю деревню околдовала?

— Я не хотела. Они сами.

— Всё понятно, — грустно сказал Денис. — Быть тебе волховкой, когда Инжани не станет. Значит, ты решила навсегда здесь остаться, а не до лета. Чем же ты их всех приворожила? Неужели голосом?

— Брось! Я не гожусь. Оз-авы — это ёнц-авы. Мудрые женщины! Так их иначе зовут. Мудрые они… а я молодая. Совсем молодая. Мне… кемгафксува… ммм… десять и восемь…

— Тебе восемнадцать?

— Ага. Ну, какая же я ёнц-ава?!

— У тебя личико юное, а глаза мудрые. Смерть родных видела и гибель односельчан. В браке с Паксяем была несчастной. На семью ненавистного мужа упаривалась в поле. У Путилы прислуживала, унижалась. Столько всего пережила! Взрослая ты уже. А говоришь «какая я ёнц-ава»? Вдруг подойдёшь? Иначе с чего бы Инжаня вздумала тебя учить?

— Брось! — отмахнулась Варвара и пошла к столу, чтобы испечь пачат — толстые блины из пшённой муки…

Ближе к полудню в дом Офтая нагрянула нежданная гостья. Стройная и рослая, со смугловатым остроскулым лицом и локонами цвета морёного дуба, которые выбивались из-под мягкого красного чепца, украшенного речным жемчугом. Прорезь на её панаре скрепляла застёжка-сюльгам с бронзовыми утиными лапками. К поясу были привязаны со сверкающие, тонко звенящие бубенчики. В руке она держала кожаный мешок.

Инжаня обвела горенку колким взглядом, остановила его на Варваре и громко произнесла чистым низким голосом:

— Толганя! Вчера вся деревня слушала тебя, открыв рот. Даже боги отвлеклись от своих дел, когда услышали твоё пение. А сегодня ты, значит, скромненько печёшь пачат?

«Так быстро не выздоравливают. Она вчера притворялась больной, чтобы поручить мне Оз-мору, — поняла Варвара. — Но почему Инжаня так спешит?»

Она взглянула в глаза ёнц-аве, пытаясь найти там ответ, но они были какими-то ускользающими, у них даже не было определённого цвета: вблизи зрачка радужная оболочка была светло-карей, у края серо-голубой, а посреди — зелёной.

Странные глаза, неуловимые…

Инжаня отвела взгляд от Варвары, улыбнулась лежащему Денису и ткнула пальцем в своё солнечное сплетение.

— Здравствуй. Я Инжаня, — сказала она по-русски.

Тому стало не по себе. От гостьи исходила давящая нездешняя сила. «Ведьма! Истинная ведьма! — со страхом подумал он. — И не хрипит вовсе…»

— Оз-ава хочет с тобой познакомиться, — шепнула ему на ухо жена.

— Денис, — борясь с дрожью в голосе, ответил он.

— Толганя, как ты его лечишь? — поинтересовалась Инжаня, перейдя на мокшанский.

— Как мама учила, — ответила Варвара. — Смешиваю мочу с соком полыни и дёгтем, пропитываю тряпки и прикладываю к его щиколотке. Пить даю настой зверобоя и душицы. Меняю войлок каждый день…

— Этого мало, — хмыкнула Инжаня. — Учить тебя да учить! Сначала нужно изгнать из дома алганжеев, а потом уже лечить ногу. Вот, смотри!

Инжаня развязала горло мешка, вынула полотенце, варёное яйцо, свежее мясо, курильницу и закрученные спиралью побеги вирь-авань руця («платка Вирь-авы» — разновидности папоротника, дымом которого мокшане окуривали больных).

— Угли в печи ещё тлеют? — спросила она Варвару.

Та кивнула, и Инжаня кочергой подгребла в курильницу немного углей, бросила туда папоротник… Когда из чаши пошёл густой пахучий дым, она громко сказала:

— Повторяй за мной, Толганя! Только выше бери, как мы условились, и постарайся не соврать. Впрочем, у тебя верный слух…

Возле чашки она постелила полотенце, положила на него яйцо, кусочек мяса, испечённый Варварой блин — и запела:

Кшу! Кшу!

Аде ярхцама, алганжейхть нолдафт.

Вага тинь ярхцам бяльне.

В ага тинь кшине-салне.

В ага тинь вайне-алне.

Ярхцада, симода, анелятядязь.

Коста састь, ся кигеть ильхне тядя зь.

Ильхнетядязь тов, косо тинь учихть, учихть ярхцамаста.

Тосо эряфонц пара, тосо киштихть, тосо морыхть.

Варьда орта алга, сиянь киге, зирнянь седь ланга!

Арда оцю эрьхке потмаксу…»

(Кшу! Кшу!

Айда кушать, напущенные алганжеи!

Вот вам ваша еда.

Вот вам ваши хлеб-соль

Вот вам ваши масло и яйца.

Ешьте, пейте, угощаем вас!

По какой дороге пришли, по той и проводим.

Проводим туда, где вас ждут, ждут с яствами.

Там жизнь хороша, там пляшут, там поют.

Уйдите под воротами, по серебряной дороге, по золотому мосту!

Идите на дно большого озера…)

Пропев заклятье, Инжаня похвалила Варвару:

— Складно у нас вышло. Мы созданы Шкаем, чтобы петь вместе. Уяснила суть заклятья?

— Ты обманываешь алганжеев. Зовёшь их на дно огромного озера. Мол, идите по серебряной дороге и золотому мосту туда, где вас угостят…

— Вот именно! — довольно улыбнулась Инжаня. — Они уйдут под воду, в хрустальный дворец Ведь-авы. Великая лекарша знает, как с ними поступить…

Инжаня завернула яйцо и блин в полотенце, вышла из дома, добежала Челновой и выбросила в неё свёрток.

Вернулась она быстро. Не отдохнув, сняла войлок с ноги Дениса, покачала головой и с раздражением произнесла несколько мокшанских слов, из которых ему знакомым показалось лишь одно, да и то срамное.

— Что вы лечить собрались? — он вопросительно посмотрел на жену. — У меня её нет и быть не может.

— «Манда» — это щиколотка по-нашему, — немного смутившись, объяснила Варвара. — Я плохо лечила твою ногу. Так сказала оз-ава.

Инжаня тем временем вытащила из кожаного мешка небольшую склянку, открыла его и налила себе на ладонь вязкую чёрную жидкость с незнакомым запахом. Не резким, не противным, просто чуждым. Так не пахло ни одно растение, ни одно животное, ни одно известное Варваре вещество.

— Это средство привозят издалека. Оттуда, где всегда жарко, где пески и солёные озёра. Когда начнёшь учиться у меня, передам тебе все свои секреты. Заниматься будем подолгу, каждый день, — ёнц-ава вздохнула. — Мне, Толга, надо успеть тебя подготовить.

Варвара удивилась: «Ещё не старуха, а будто умирать собралась. Чем же она больна?» — но говорить об этом не стала.

— Кто же меня изберёт ёнц-авой в мои годы? — спросила она. — Разве обычай это позволяет?

— Обычай можно нарушить.

— Только вчера за это казнили Пулукша… — возразила Варвара.

— Что нельзя ему, то можно нам с тобой, — улыбнулась ей Инжаня. — Боги в силах менять наши обычаи, а воля богов — это моя воля. Ты ведь поняла: я вчера хрипела нарочно. Нужно было показать людям, что ты станешь достойной мне заменой. Раньше я обучала другую женщину, Нуянзу, но её с тобой не сравнить. От тебя глаз не оторвёшь, и твой голос слышат боги. Я научу тебя им владеть.

Варвара в полной растерянности плюхнулась на скамью рядом со столом и долго сидела, обдумывая сказанное ёнц-авой. Инжаня направилась к эзему и начала выверенными движениями пальцев массировать ногу Дениса, втирая в неё чёрную мазь и напевая неизвестное Варваре заклинание.

— Хватит прохлаждаться! — сказала она, закончив петь мормацяму. — Пой вслед за мной, Толганя!

Инжаня ворожила над Денисовой щиколоткой не меньше часа. «Как приятно! — радовался он. — Ведьма будто заново лепит мою лодыжку. Кстати, у неё взрачное лицо, очень красовитое… По молодости красавицей была, но всё равно в ней есть что-то леденящее душу».

Наконец, она стёрла пот со лба и строго посмотрела на Варвару:

— Толганя, оборачивай мужнину щиколотку войлоком! Завтра отведём Дениса в баню. Там пропарим ему ногу с травами. А сейчас пошли отсюда. Посмотришь свой новый дом.

Инжаня схватила метлу, которая пылилась в сенях у инь-ати, поймала в его курятнике старую рыжую курицу и повела Варвару в её новое жилище.

— Там дочки и зятья Офтай уже всё убрали, выкинули хлам и мусор на шукша пря [3] . Покормили Хозяина мусорной кучи и помолились ему, чтоб твой Денис поскорее выздоровел. Два тулупа вам на зиму принесли… Подмети пол ещё раз пол и оставь метлу в углу сеней, чтобы приманить Куд-аву, — по пути наставляла её Инжаня.

Войдя во двор, она первым делом повела Варвару к хлеву.

— Здесь корова. Зовут Вияной. Подарок общины. Красная, как полагается. Пейте её молоко. Весной умывайтесь им, чтоб змея кого-нибудь из вас не укусила.

— Чем же мы будем эту Вияну кормить?

— Плохо ты о нас думаешь! — рассмеялась Инжаня. — Зятья Офтая уже привезли вам сено. На зиму хватит. Ну, а теперь пошли в избу.

Дом, где ещё вчера жил Пулукш, стоял недалеко от берега Челновой. Хозяин за ним не ухаживал: в соломенной крыше не хватало снопов, а нижний венец сруба замшел и побелел от грибка… Новенький бычий пузырь в окошке лишь подчёркивал запущенность избы.

Варвара с ужасом представила себе, какая грязь и какой беспорядок царили здесь ещё вчера, до прихода родственников Офтая. Инжаня словно бы прочла её мысли.

— Такой он был, этот Пулукш! — вздохнула она. — И для общины бесполезный, и себе не нужный. Родни у него не осталось, а жениться он не мог: был хоть и молод, но неспособен к продолжению рода. Я проверила, дала ему один раз. Тоска да печаль! Одиноко он жил, грустно, вот и плюнул на всё — и на себя, и на нас, и на богов, и на обычаи… Дом хороший, только нижний венец загнил. Зятья Офтая поменяют его весной. Они умеют поднимать сруб. Крышу на днях починят.

Инжаня открыла дверь дома и приказала:

— Толга, возьмись за косяки!

Проскользнув под рукой Варвары, оз-ава выпустила в сени курицу и дала Варваре метлу: «Заходи, Толганя!» Сама же она начала плясать в сенях и бормотать: «Равжа кранч оцюняста тумаса! Ванок кудсь!»

— Это ведунда корхтафтома, — пояснила она, закончив шептать заговор. — Ворон Вярде Шкая теперь будет охранять твой дом от злых чар, а Куд-ава — от пришельцев из Тона ши.

Варвара, услышав слова «твой дом», зажмурилась и затрясла головой.

— Тебе плохо стало? — участливо поинтересовалась Инжаня.

— Каким бы Пулукш ни был… — ответила Варвара. — Это был человек. Он жить хотел. Вы его утопили, чтобы отдать нам с мужем его избу?

— Нет, — раздражённо ответила Инжаня. — Мы это сделали не ради вас. Пулукш постоянно преступал наши древние законы.

— Ночью мне приснилось, что Ведь-ава обернулась огромным водным червём, утащила этого Пулукша в свой подводный дворец и там медленно его жрала. По кусочкам. Живого!

— Нельзя быть такой чувствительной! Иначе ты не сможешь совершать озказнет.

Варвара растерянно молчала, думая, как ответить.

— Толга! — снисходительно продолжила Инжаня. — Ты скоро станешь оз-авой, даже если этого не хочешь. На один из свиных дней я поручу тебе принести жертву Ведь-аве, проверю силу твоего духа. Назову трёх-четырёх человек, одного из них выберешь сама. Его свяжут, и ты его заколешь, а потом утопишь тело в проруби.

— Значит, ты всё-таки убила Пулукша перед тем, как утопить? — с облегчением прошептала Варвара.

— Да, я перерезала Пулукшу горло священным ножом. Ты в это время пела, как глухарь, и ничего вокруг не видела.

— Я молила Ведь-аву о зачатии…

— Думаешь, я не догадалась? И всё же зря ты тогда не смотрела на меня. Будущей оз-аве надо научиться властвовать над своими чувствами, чтобы не тряслись руки. И ещё нужно уметь взглядом и мыслью подавлять волю жертвы, чтобы она не вопила и не билась перед смертью… чтобы тихо принимала свой конец.

— Мне страшно даже представить такое. Я не смогу стать оз-авой.

— Сможешь! — усмехнулась Инжаня. — Я ещё многому тебя научу. Ты будешь читать сёрму[4] мокшанских оз-ав. Ты станешь так прятать свои мысли, что никто не сумеет прочесть их по твоим глазам. Ты будешь видеть грибы, даже если они скрыты так глубоко под листвой, что их никто не замечает. Перед тобой не устоит ни один мужчина, даже сам белый оцязор…

— Зачем мне царь? У меня уже есть Денис.

— Вдруг захочешь что-нибудь разведать? В постели мужики болтливы! Нельзя отказываться ни от одного дара, любой может пригодиться. Но о самом ценном из них я тебе пока не скажу. Этот дар — в старом венике, что лежит в моей бане. Когда настанет время, беги туда и хватай его.

— Зачем?

— Увидишь, — хмуро сказала Инжаня. — Устала я с тобой калякать, Толганя! Нездоровится мне. Пойду подремлю. Ты тоже беги домой и хорошенько выспись. Завтра буду у вас рано. Поведём твоего Дионисия в штама куд[5], попарим его там, изгоним из него болезнь.

Из избы Пулукша они вышли уже затемно. Вечер был безветренным. Из сарая, что стоял на другой стороне двора, доносилось стрекотание сверчка. Громадная, кровавая, изрезанная ветвями прибрежных ив луна поднялась над рекой Челновой, багряня гладь воды и лёгкий туман над ней.

— Какая красота! — ахнула Варвара.

— Да, нечасто такое увидишь, — сухо согласилась Инжаня.

— Это к войне, говорят…

— Здесь и так нескончаемая война. Офтай мне говорил, что у тебя не осталось родных.

— Перебили татары… — хмуро вздохнула Варвара.

— Прости, не хотела тебя расстроить. Просто не понимаю тех, кто рвётся воевать. Офтай сказал, что твой муж хочет стать царёвым служилым.

— Правду сказал.

— А о тебе Денясь думает? Убьют его — и ты совсем одна останешься. Или того хуже — с детьми на руках…

Варвара не ответила. Отвернувшись от Инжани, она быстрым шагом пошла в сторону дома Офтая.

Звуки сверчка становились всё тише. На полпути Варвара вздрогнула: за спиной послышался шорох. Кто-то раздвигал ветви кустарника. Зверь? Она оглянулась. Никого! Прислушалась. Тишина! Нет, не зверь. Значит, человек. И явно не друг, раз прячется… Что делать? Бежать? Нет! Всё равно ж догонит, если это насильник.

Постояв несколько мгновений, она собралась с духом, сжала кулаки и направилась к кусту. Оттуда выкатился чёрный колобок и понёсся по тропинке куда-то к реке. Варвара тоже побежала.

«На ребёнка непохоже. Скорее, невысокая женщина. Или девушка. Зачем она за мной следила?» — недоумевала она, мчась к избе Офтая.

— Мне страшно! — закричала Варвара, влетев в клеть. — Мне страшно, Денясь! Какая-то баба кралась за мной.

— Может, Инжаня? От ведьмы всё можно ожидать.

— Брось! Инжаня рослая и длинноногая. Ещё выше, чем я. Эта же, как бочонок, и ножки у неё короткие, кривые.

— Может, она тебе повержилась?

— Да нет…

Офтай с молчаливым любопытством следил за их порывистым, беспокойным разговором и, наконец, спросил:

— Толга, вы за глаза ругали Инжаню? Я два раза слышал её имя.

— Нет, Пичаень Офтай! Не о ней была речь. За мной кто-то следил. Какая-то толстая маленькая женщина. Или, может, ребёнок. Не знаешь, кто это мог быть?

— Откуда? Деревня у нас большая… Одно только скажу: всегда возвращайся засветло. А ещё лучше, пусть Денис тебя везде встречает и провожает.

— Когда ещё он сможет! — усмехнулась Варвара.

— Когда выздоровеет, вестимо, а до того вообще никуда не ходи.

— А как же Инжаня?

— Подождёт… Выпей позы, она успокаивает. Выпей и ложись. Спать пора.

-

[1]Испагань — город Исфахан в Иране, в прошлом Эспахан (от среднеперс. спах — воинство).

[2]Уклад — кричное железо с цементированной (науглероженной) поверхностью.

[3]Шукша пря (мокш.) — мусорная куча.

[4]Сёрма (мокш.) — древнее письмо на основе магических иероглифов (тештькс).

[5]Штама куд (мокш.) — баня. Дословно — «дом для мытья».

Глава 17. Тайна банного веника

Варвара проснулась от перебранки, которая разразилась за столом при свете лучины.

— Почему не ешь, Пичаень Офтай? Тебе нужно позавтракать, — твердила Инжаня, намазывая пачат лесным мёдом.

— Я сыт, — отвечал дед.

— Что ты поел?

— Шонгар ям с мясом барашка.

— Когда?

— Перед твоим приходом.

— Покажи кашу. Или горшок из-под неё.

Дед встал, заглянул в устье печи, прошёлся по избе… но остатки пшёнки с бараниной не отыскал.

— Так я и думала! — всплеснула руками Инжаня. — Тебе приснилось, что ты поел. Видно, переутомился за три дня: явь со сном путаешь. Ну-ка, бери блин и мажь погуще!

— Ешь-ешь, дедушка! — ещё не встав с лежанки в кершпяле, поддакнула Варвара. — Не было у нас ни каши, ни мяса барашка.

— Садись к нам, — позвала её Инжаня. — Много пачат вчера напекла, молодец! Сейчас ничего готовить не надо, и это кстати. Зятья Офтая уже топят баню. Правда ведь? — она легонько щёлкнула по лбу задумавшегося инь-атю.

— Да-да, я вчера распорядился, — встрепенулся тот.

— Как позавтракаем, так сразу и поведём твоего мужа париться, — продолжила Инжаня, повернувшись к Варваре. — Мёд с собой прихватим. И больному лодыжку полечим, и сами натрёмся, чтоб наши тела стали соблазнительнее. Мы ведь с тобой ещё не старые. Правда, Толга?

— Тебе, наверное, ещё нет сорока?

— Ошиблась! Сорок шесть будет этой зимой.

— А смотришься моложаво. Мне бы так выглядеть в твои годы! Здоровьем тебя боги не обделили. Почему же намекаешь, что умирать собралась?

— Умру я не от старости, — ответила Инжаня. — Тебе не надо знать, от чего. Как только узнаешь о моей смерти, сразу же беги в мою баню. Помнишь, что там надо сделать?

— Найти в парилке самый старый тяльме… — неуверенно сказала Варвара.

— Вот-вот. И смотри не перепутай! Там будут другие веники, на вид ещё более обтрёпанные. Их не бери: это обманки. Хватай тот, что лежит под окном.

— Что это мне даст?

— Узнаешь. Корми мужа — и пойдём изгонять из него болезнь. Потом сразу же заселитесь в свою избу.

— Страшно мне там будет. Пулукш так мало пожил…

— Ты петухам головы рубила? — засмеялась Инжаня.

— Но человек же не петух…

— Оба живые существа. Жить хотят, а убивать приходится, — вздохнула Инжаня. — Мама при тебе хоть раз проводила озказне?

— Нет. Она не хотела, чтоб я это видела.

— А говорила она тебе, зачем нужны эти жертвоприношения?

— Чтоб умилостивить богов?

— Не только, Толга!

— Чтоб люди обычаи не преступали?

— Какая же ты наивная! — ухмыльнулась Инжаня. — Это власть, девочка! И ещё проверка силы твоего духа. Учить тебя да учить!

Она замолчала и принялась рассматривать лицо собеседницы. Оно было растерянным и застывшим, лишь губы еле заметно тряслись… Подождав немного, Инжаня спросила:

— Мужу хоть не рассказала о том жертвоприношении?

— Нет.

— И не говори… Но хватит болтать! Печь в бане уже остывает. Буди мужа, а то он заспался.

Жена растолкала Дениса, принесла ему пшённые блины с мёдом. Как только он поел, Варвара и Инжаня подхватили его под руки и вывели во двор. Солнце уже выглянуло из-за полосы далёкого леса, но пожухлая трава была ещё влажной от росы. Денис справил нужду, и все трое пошли к бане Пулукша.

Жители деревни посмеивались, глядя на шестипудового мужика, прыгающего на одной ноге в обнимку с двумя женщинами.

— Запомни на будущее, — по дороге учила Варвару Инжаня. — Воду для пара бери из трёх родников, а ветки для тяльме — с трёх берёз. Парить больного надо трижды, и после каждого раза он должен переступить через веник…

В предбаннике у Пулукша стены были покрыты сажей и пахли плесенью: доски прогнили и покрылись белыми пятнами грибка. Инжаня первой разделась и распустила волосы, не стесняясь Дениса. Он невольно залюбовался её сильным гибким телом с высокой, как у девушки, грудью. «Как же красива ведьма! Глянуть бы на её колдовские пляски сейчас. Ну, когда она вот этакая… голая и простоволосая», — шепнул он жене, забыв, что оз-ава понимает русскую речь.

— Ведьма, говоришь? Пусть будет так! — сказала Инжаня по-русски, нисколько не коверкая слова.

Она скрестила руки и плавно их развела, откинув голову назад и сделав на цыпочках полный оборот. Затем строго посмотрела на молодую пару:

— Полюбовался? Хорошего понемножку! Чего мешкаете-то? Ждёте, когда печь остынет?

Варвара поспешно сбросила с себя одежду. Денис же медлил, смущался…

— Ты чего это? — усмехнулась жена, глядя на него. — Никак выздоровел?

— Раздевай его, Толга! — подбодрила её Инжаня. — Пусть не робеет. Я ничего нового не увижу.

Варвара стянула с мужа сапоги, рубаху и портки. Инжаня бесцеремонно осмотрела Дениса с головы до ног и захохотала:

— Так вот, Толга, почему ты за него так уцепилась! Даже завидки берут.

Варвара оцепенела и покраснела.

— Инжаня… — промямлила она.

— Без тебя знаю, как меня зовут.

— Не за это же я его люблю.

— И за это тоже, — Инжаня перешла на мокшанский. — Учись быть честной перед собой. Кстати, твой муж ведь воевать собрался?

— К чему ты это опять спросила?

— В битвах всякое может случиться, и смерть — не самое худшее из зол. Денясь может стать беспомощным калекой и даже скопцом. Тебе, Толганя, до гроба придётся с этим жить. Будешь ли ты по-прежнему любить мужа? Не спеши отвечать. Всегда говори себе правду, даже такую щекотливую.

Варвара задумалась. Инжаня молча стала ждать её ответа.

— Уговорю его не идти на ратную службу, — наконец, сказала Варвара.

— Вот-вот! — улыбнулась ей Инжаня. — Попытайся, попытайся! А теперь бери мужа под локоток.

Сказав это, она запела: «Дева с серебряными волосами! Горячим паром обдай нас, дымом покрась нас, золой покрой нас!» Варвара тихо и смущённо вторила ей.

Затем они ввели Дениса в парильню с чёрными стенами и усадили на полок. Инжаня влила в кадку с водой ведро позы, сбросила туда кочергой раскалённые камни, опустила в шипящую воду пучки сухих трав — и все трое утонули в горячем душистом паре.

Он уже начал остывать, когда оз-ава поднялась с полка.

— Хватит! Как бы сердце не прихватило: я всё-таки уже не девочка.

— Я хоть и моложе, но тоже долго не выдерживаю, — созналась Варвара.

— Вижу по твоим глазам. Пошли отсюда, Толганя! Охолонём в реке.

Они взяли Дениса под руки и, перепачканные, повели его к мостику, на котором Пулукш стирал одежду и удил рыбу. Зачерпывая ведром холодную речную воду, Варвара отмыла мужа от сажи.

— Поплаваем! Сигай в Жолняму! — скомандовала Инжаня. — Здесь глубоко, не расшибёшься.

Река была ледяной от бьющих ключей, однако Варвара два раза донырнула до дна. В прозрачной воде было хорошо видно её спину.

— Какая же чистая наша Жолняма! — радостно воскликнула Инжаня. — Даже у дна тебя видно. Ты, Толга, прямо Ведь-ава! Сложена, как богиня, и кожа, словно молоко. Только золотого очелья и серебряного пояса недостаёт.

— Ладно тебе! — засмущалась та. — Нашла с кем меня сравнивать. Ты когда-нибудь видела Деву воды?

Инжаня прыгнула в Челновую и уже там ответила.

— А вот видела! Потому и сравниваю. Лица у вас разные, а вот тела не отличишь. Даже изъян один — ноги тонковаты.

— А вот мой Денис не видит в этом изъяна, — надула губы Варвара. — Говорит, женщина не должна выглядеть как лошадь-тяжеловоз.

— Может, он и прав. У богини ведь ноги такие же, как у тебя. И волосы, кстати, тоже светлые. Только у Ведь-авы они всегда сухие, сколько бы она ни ныряла. Запомни это, и ты её легко узнаешь.

— Думаешь, я когда-нибудь её встречу?

— Тебе же являлась Вирь-ава. Вдруг и Деву воды когда-нибудь увидишь? — заговорщически подмигнула ей Инжаня.

«Пошутила или на что-то намекает?» — засомневалась Варвара. По пути к бане она всё время оглядывалась на реку: вдруг оттуда выйдет белокурая владычица воды?

В парильне Инжаня вытащила из кадки веники и сбросила в неё второй камень. Поднялся пар, уже не такой горячий, как первый. Он не жёг кожу Варвары и не заставлял её сердце мелко биться.

— Давай, Толганя, хлестать твоего мужа! — скомандовала ёнц-ава. — Потом ещё друг друга отстегаем — и опять в речку!

В парильне заметались мокрые берёзовые ветви, роняя листья на полок и на спину Дениса. «И Рая никакого не надо!» — радовался он.

После третьего пара Инжаня бросила тяльме в печь, чтобы там истлела болезнь. В предбаннике она отдохнула, достала из мешочка склянки, смешала их содержимое с мёдом и начала втирать в щиколотку Дениса. Подвывая как волчица, она вполголоса выводила заклинания и повторяла после каждой мормацямы: «Подпевай, Толганя!»

— Что так тихо поёте? — полушутя спросил Денис.

— За баню боимся, — засмеялась Инжаня. — Как запоём вдвоём во весь голос — так и развалится она.

Инжаня колдовала над ногой Дениса, пока не стала мокрой от пота.

— Теперь натри меня мёдом, Толга! — сказала она, в изнеможении присев на скамью. — Потом я тебя…

Выбившись из сил, они расположились по обеим сторонам от Дениса и принялись пить холодную брагу.

— Тебя муж ни в чём не заподозрит? — осторожно поинтересовалась Варвара.

— «Удава — равжа ава» [1], — вздохнула Инжаня. — Первого мужа зарезали, второй умер от жара и кашля, третий от лифкста… а меня зараза не берёт.

— Трёх мужей похоронила… А сколько детей у тебя?

— Ни одного. Сколько ни молила Ведь-аву, так и не зачала.

— Как же ты теперь живёшь? Без сыновей, без мужа…

В ответ Инжаня лишь усмехнулась.

— Пошли на воздух, Толганя! — сказала она.

Оставив Дениса лежащим в предбаннике, Инжаня и Варвара вышли во двор, прихватив по ковшику позы.

— Теперь каждый день будешь греть ведро воды, — сказала Инжаня, присев на скамейку. — Как закипит, бросай туда травы. Когда чуть остынет, пусть твой муж суёт туда ногу и терпит, сколько сможет.

— За травами к Офтаю сходить?

— Нет, ко мне. Тут шагов триста, не больше.

— О каких пришельцах из Тона ши ты вчера говорила? Разве кто-то может вернуться в наш мир?

— Владыка Тона ши сочувствует горящим в огне вайме колдунов и разрешает им посещать по ночам наш мир, воплощаться в мужские тела и овладевать красивыми женщинами. Поэтому-то я и поставила метлу в ваши сени, поэтому-то и заманила в избу Куд-аву. Она будет тебя охранять.

— Разве кто-то может вернуться из Тона ши в наш мир?

— На время может…

-

[1]«Удава — равжа ава» (мокш.) — «вдова — чёрная женщина». Женщина, похоронившая больше двух мужей.

Глава 18. Побег из мира мёртвых

Лёгкая лодка везла Мину по реке, где вместо воды текла чёрная смола. Справа к урезу примыкала угрюмая каменистая равнина. Левый же берег был крутым и скалистым, а на острове за ним мерцали огненные всполохи.

Дул ровный ветер, настолько горячий, что Мина перестал чувствовать, как леденеет его плечо. Судёнышко, врезаясь носом в смолу, поднимало невысокие волны, и из-под поверхности реки то здесь, то там показывались… нет, не концы коряг и не стебли водной травы, а острия кинжалов и копий. Лодка иногда натыкалась на них, однако они не могли не только повредить, но и даже поцарапать её корпус.

Неба над головой не было. Остров, равнину и реку накрывал купол, грубо вытесанный из бурого камня. При виде его Мину посетила страшная догадка, которую он тут же стал гнать от себя. Ведь ни его ум, ни всё его существо не могли с ней смириться.

Управляла лодкой девушка — ладная и стройная, но с лицом тёмным, безобразным и хищным, напоминающим совиное. Она улыбнулась Мине, заметив, что тот очнулся и открыл глаза.

— Где мы? — спросил он.

— Это Равжа ляй, — приветливо ответила девушка.

— Чёрная река? Мы плывём в Тона ши?

— Да, Пиняй! К мосту, который туда ведёт.

— Ты Кулома? [1]

— Да, Пиняй!

— Я умер? — никак не мог поверить он.

— Первый раз, но и вторая твоя смерть не за горами. Ты будешь ещё раз убит, как только окажешься перед владыкой Тона ши. Твоя вайме полностью освободится от тела, и мы им полакомимся.

— Что со мной будет дальше?

— Ты ведь колдовал, Пиняй. Значит, твоя вайме будет гореть в огне. Как у всех колдунов, самоубийц, пьяниц… Однако у всего есть хорошие стороны, даже у адских мук. Тебе разрешат по ночам превращаться в змея из холодного огня. В этом облике ты сможешь на время покидать Тона ши, вползать в покои спящих женщин, даже цариц, а затем воплощаться в живого мужчину и овладевать ими…

— Велика радость! — хмыкнул Мина. — Неужели я никогда не встречусь с женой, отцом, матерью?

— Почему же? Когда-нибудь тебя помилуют, и тогда ты поговоришь с вайме своих родных. И твоей Полё тоже.

— О каком помиловании ты говоришь? Я ведь никогда не колдовал. Никогда!

— Это ты объяснишь Ему. Может быть, тебе удастся Его убедить.

— Кому Ему?

— Будто не понимаешь?

— Живому мертвецу, закованному в железные латы?

— Какой ты догадливый, Пиняй! — рассмеялась спутница. — Да, мы плывём к Мастор-ате, владыке Тона ши. Слово за слово, а мы уже прибыли…

Она причалила лодку к пологому берегу, помогла Мине сойти на сушу и за руку повела его к узкому верёвочному мосту, который раскачивался на ветру.

— Осторожно, не свались! — предупредила его Кулома. — Если упадёшь в Чёрную реку, она поглотит не только твоё тело, но и твою вайме. Так что крепче держись за меня. Помни, что смерть — ещё не самое страшное.

Она пошла по полуистлевшим доскам моста, одной рукой хватаясь за верёвочный поручень, а другой прижимая к себе Мину.

— Не оступись, — сказала Кулома. — А то не знаю, удержу ли я тебя.

Их лица обдувал ветер, который становился всё горячее по мере приближения к Тона ши. Мост раскачивался всё сильнее, и Мину всё больше охватывал ужас, с которым не мог совладать рассудок.

«Так ли страшно небытие по сравнению с муками в огне? — шептал он сам себе. — Если меня поглотит Чёрная река, я просто перестану думать, чувствовать, ощущать этот мир. Мне уже никогда не будет больно. Надо ли этого бояться?» Однако безотчётная страсть к существованию пересиливала шёпот разума.

Они подошли к крутому берегу Чёрной реки, и на фоне оранжевых языков пламени Мина увидел чёрный силуэт богатыря, держащего на коротких поводках трёх омерзительных псов.

— Это Мастор-атя? — спросил Мина.

— Что ты! Это всего лишь страж. Он не позволяет покойникам сбежать в мир живых.

Они пошли в направлении всполохов, которые вырывались из-под земли и освещали каменистую почву, опутанную тёмными корнями гигантского дерева, ствол которого виднелся у горизонта.

— Это Великое древо, которое соединяет миры, — пояснила Кулома. — В мире живых его именуют Древом жизни, а здесь, у нас — Древом смерти. Оно поможет тебе добраться до обиталища Мастор-ати.

Вокруг Древа смерти порхали призрачные создания с зеленоватыми крыльями, немного похожие на бабочек.

— А это вайме людей…

— Среди них летает и моя Полё? — спросил Мина.

— Конечно.

— И мама, и отец? С ними сейчас можно поговорить?

— Пока нет, Пиняй. Они тебя не услышат. Поговоришь, когда станешь таким же, как они. После того, как отбудешь наказание.

От жара подземного огня у Мины размякло окоченевшее плечо, и из раны высунулся толстый конец морозной иглы.

— Долго ещё идти?

— Когда-нибудь придём, — ответила Кулома. — Куда тебе торопиться? Умереть второй раз всегда успеешь. Посмотри лучше на красоту вокруг нас.

Она на минуту остановилась, чтобы полюбоваться языками пламени, зелёными бабочками и переплетением сочащихся кровью корней. В этот момент Мина осторожно вытянул иглу из плеча и поскорее спрятал её в кожаный мешочек, привязанный к поясу. Кулома ничего не заметила.

«Они не всеведущи! Их можно обмануть», — обрадовался Мина.

Наконец, Смерть подвела его к гигантскому кратеру, который казался бездонным. Из него тянуло студёным воздухом. Угнетающий зной ушёл, но Мину это не обрадовало. Раньше он почти не чувствовал мороза, исходящего от иглы в его кошельке. Теперь же тело опять начало коченеть.

Мина посмотрел вниз. Багряно-коричневые корни Древа смерти густо опутывали стены чудовищной ямы.

Нет, бездонной она не была. Где-то в глубине круглилась затенённая площадь, до которой можно было добраться, прыгая по корням. Мина хотел было устремиться вниз, но Кулома его удержала.

— Куда спешишь? Тебе надо ответить на вопросы Мастор-ати.

— Какие ещё вопросы?

— Узнаешь. После каждого правдивого ответа я разрешу тебе прыгнуть один раз.

Мина подошёл в краю ямы, и тут же раздался зычный старческий голос:

— Как тебя зовут?

Мина задумался. Вопрос был не таким простым, каким мог показаться. «Если я назовусь христианским именем, Мастор-атя спросит, почему же после смерти я попал в Тона ши, а не в Рай или в Ад. Нет, здесь я не Мина!»

— Пиняй, — произнёс он.

— Благоразумный ответ, — прозвучал старческий голос.

Кулома позволила Мине сделать прыжок и сама спустилась за ним.

— У тебя остались живые родственники? — спросил старик.

— Наверное, есть где-то, но я о них ничего не знаю. Братьев и сестёр у меня не было. Отец, мать, жена и дочь умерли от моровой язвы. Я тоже болел, но выжил.

— Честный ответ.

Кулома вновь разрешила Мине прыгнуть.

Они преодолели половину расстояния до дна кратера, когда прогремел вопрос, который Мина со страхом ждал:

— Ты колдовал?

— Я никогда не учился колдовству и не собирался им заниматься. Лишь однажды воскурил грибы в древнем каменном сосуде и пропел Оз-мору. Решай сам, можно ли это считать колдовством.

— Что повлёк за собой твой поступок?

— Прилетела ледяная муха…

— Это была не муха. Древние боги северного ветра и трупной скверны слились воедино, приняв её облик. Их разозлила твоя глупая попытка ворожбы…

— Я не колдовал.

— Хочешь сказать «не хотел колдовать». Однако неосознанная попытка тоже наказуема. Годок ты всё-таки помучаешься в огне. Теперь спускайся ко мне, и я навсегда освобожу твою душу.

Теперь Мина спускался уже один, без Куломы, и, наконец, оказался на тёмной площади, покрытой склизким замшелыми камнями. Посреди неё на гранитном троне сидел высокий старик в блестящей кольчуге. Одна рука его лежала на поручне, а другой он держал бердыш, похожий на стрелецкий. За его спиной белели человеческие черепа и кости — остатки пиршества хозяев Тона ши.

— Ну, вот и настало время твоей второй смерти, — сказал Мине Мастор-атя. — Не бойся. Ты вознесёшься на новую ступень бытия. Годок погоришь, а затем встретишься с родными и односельчанами. Со всеми, кто тебе был дорог. Клади голову на плаху!

Живой мертвец встал и поднял бердыш. Мина, однако, не послушался его. Он стремглав подскочил к Мастор-ате, выхватил из кошелька морозную иглу и вогнал между звеньев его кольчуги.

«Будь что будет!»

Он отскочил от Мастор-ати в ожидании, что тот бросится на него. Однако властелин Тона ши даже не пошевелился. Он застыл с занесённым над головой бердышом, превратившись в ледяную статую.

Мина бросился к стене кратера и устремился вверх по корням. Сделал он это вовремя: не успел он выбраться, когда начался ливень — такой сильный, какого никто не видел в его родных краях. Яму затапливало водой, которая быстро застывала. Слой за слоем её заполнял молодой прозрачный лёд.

Дождь шёл по всему пространству Тона ши. Вместо всполохов огня над землёй поднимались столбы пара. Однако продолжалось это недолго. Всё вокруг остывало. Горячие ещё недавно камни покрывались кожей изо льда.

Мина что есть мочи понёсся к мосту, понимая, что весь загробный мир скоро затянется скользкой ледовой коркой, по которой будет невозможно не то, что бежать, но и даже ползти.

Ни страж, ни собаки не двинулись в сторону удирающего из Тона ши человека: их, как змеи, обвили корни Древа смерти.

Мина вскочил на полуистлевшую доску и, ухватившись за верёвку, пошёл над чёрной водой. Он миновал мост и задумался, откуда мог взяться ливень глубоко под землёй.

«Это магическое вмешательство, — понял он. — Вмешательство кого-то более могущественного, чем и Мастор-атя, и его подземный огонь. Кого же? Вода сильнее огня, сильнее камня, сильнее смерти. Сказания говорят, что она — первоисточник всего сущего. А кто в нашем мире властвует над водой?»

Мина был поражён своей догадкой. Ведь-ава! Но почему она вызволила его из загробного мира? Зачем он понадобился владычице воды?

Мина вышел на пологий берег, оглянулся и стал с наслаждением смотреть, как леденеет царство мёртвых и застывает страшная Чёрная река, как в лодке, накрепко вмёрзшей в затверделую смолу, беспомощно машет руками Кулома, везущая в Тона ши очередного покойника.

Плечо у Мины вновь начало ныть и коченеть, хотя в нём уже не было морозной иглы. Мина подошёл к краю реки, пощупал носком сапога чёрную корку, помахал Смерти на прощание, развернулся и побежал в сторону светящейся бреши в каменном своде подземного царства. Это был выход в мир живых…

-

[1]Кулома (эрз., мокш.) — смерть. Слово похоже звучит и в других финских языках. Например, у финнов-суоми — куолема.

Глава 19. Клятва на липовом поленце

От бани до избы покойного Пулукша было шагов пятьдесят, не больше. Однако тропинка была узкой и заросшей пожелтевшим, отжившим свой срок бурьяном и репейником.

Доведя Дениса до избы Пулукша, Варвара и Инжаня уложили его на настил в кершпяле, начали снимать репьи и клещей с одежды.

— Здесь так чисто! — порадовался он.

— Снохи Офтая убрались, потом ещё и твоя Толганя, — ответила Инжаня.

— Кто здесь раньше жил?

— Старичок один. У него не было родни. Никого! Он помер, и теперь этот дом — ваш. И огород тоже… а пашенная земля кузнецу и знахарке не надобна.

— Ты селишь нас в выморочную избу? — ужаснулся Денис.

— Я очистила её заклятьями.

— Надо бы ещё попа пригласить.

— Где я тебе его возьму? — отрезала Инжаня. — Мы с Толгой сделали всё, что нужно. Мормацямы спели, курицу запустили, красную корову в хлев поставили, метлу принесли из дома Офтая… Не нужен здесь никакой поп! Моих заклинаний достаточно. Они сильнее вашей святой воды. Можете здесь жить, ничего не боясь.

Она строго посмотрела на Варвару:

— А теперь, Толганя, побежали ко мне. За сбором трав для твоего мужа.

Они ушли. Денис ещё долго скучал, лёжа на жёстком эземе, пил оставленную Варварой брагу и рассматривал потрескавшиеся потолочные балки. Там разворачивался смертный бой. Осы шныряли от щели к щели, выискивая забившихся туда мух. Найдя, выгоняли их, жалили и уносили на прокорм своим личинкам.

«Нет такой щели, где муха сможет заховаться от хищной осы. И нет такого места, где человек сможет спрятаться от хищного человека…» — размышлял Денис…

Варвара вернулась домой с мешком сухих трав в руках.

— Ну, наконец-то! — обрадовался её муж. — Что вы так долго делали с этой ведьмой? Бражку пили?

Варвара надула губы. Она уже успела немного привязаться к циничной, но обаятельной и расположенной к ней жрице.

— Никакая Инжаня не ведьма. По-вашему она… священница.

— Священниц у нас нет, — рассмеялся в ответ её муж. — Есть попадьи, но они в церквах не служат и не поют. Инжаня твоя — не священница, а волховка.

— Она сильная женщина. Сильная духом. И собранная. У неё так чисто, так уютно! А живёт ведь одна, несчастная.

— Несчастная? Ой, ли! — ухмыльнулся Денис. — Есть, наверное, кому помочь по хозяйству. Хахалей хватает. Видно ж по ней.

— И ты б её хахалем стал! В бане. Ежели бы меня не было, — полушутя, но с всё же с упрёком сказала Варвара.

— Брось! — обиженно ответил её муж. — Ну, полюбовался на неё чуток, а ты уж заревновала. На пустом месте. Инжаня нам в матери годится. Ей сколько? Сорок будет?

— Сказала, сорок шесть.

— Ну, и как бы я смог стать её полюбовником? Кстати, чем она несчастна-то?

— Трёх мужей похоронила…

— Ты ненамного отстала. У тебя уже второй муж, а тебе всего восемнадцать, — поддел жену Денис.

— Бесстыжий! — вспылила она. — Разве я виновата, что нет моей деревни? Разве желала гибели Паксяю? И он не любил меня, и я его не любила… но не изменила. Ни разу! А для тебя я столько сделала! Столько сделала, лишь бы не потерять, лишь бы не похоронить!

— Прости. Не хотел сделать тебе больно. Я и вправду жив благодаря тебе.

— Остаёшься здесь? — Варвара почувствовала в нём слабину и решила надавить. — Куёшь для деревни оружие? Да, Денясь?

— Да, Толга! — он сам, не по её просьбе, назвал жену языческим именем. — Не хочу, чтобы ты на меня злилась. Не уедем отсюда, пока не сделаю сабли и добрые перья для рогатин. Обещаю. Я ведь люблю тебя.

— Наконец-то! Услышала! Пякпяк ждала этих слов! — обрадовалась Варвара и начала нетерпеливо целовать мужа…

Разве могли они, увлечённые друг другом, заметить в открытом волоковом окошке невзрачное лицо? Неказистая молодая женщина завистливо зарилась на точёное белокипенное тело, которое как снеговик возвышалось над лежащим на спине Денисом. Она жадно прислушивалась к стонам Варвары, всматривалась в колыхание её крупной крепкой груди, что-то тихо и злобно бурча себе под нос.

Когда же Варвара со счастливой улыбкой повалилась на настил рядом с мужем, подглядчица пробубнила: «Ну, ничего, Толга! Ну, ничего, певунья! Подожди! До зимы недолго осталось». Она ещё немного постояла возле окна, а затем побежала прочь, так и оставшись незамеченной…

Варвара отдохнула рядом с Денисом, нехотя поднялась, покормила его и перекусила сама. На дворе уже начало темнеть, но она всё равно побежала к Инжане: ей не терпелось поделиться с волховкой своей радостью.

Она присмотрелась к Инжаниному окну, затянутому мутноватой слюдой. «Не волоковое у неё окошко и даже не с бычьим пузырём. Слюдяное, как у баяр-авы! На широкую ногу оз-ава живёт. Выгодное у неё занятие, стало быть».

Подсвечник стоял недалеко от оконной рамы, и огонь восковой свечи отбрасывал на стену тени сидящих за столом людей. Две тени! Варвара прислушалась. Инжаня и её гость, явно мужчина, о чём-то тихо говорили.

Что делать? Не хотелось ни мешать их беседе, ни возвращаться назад. Варвара всё-таки постучала в дверь.

Инжаня выглянула не сразу. Она даже не пыталась скрыть раздражение.

— Тебе чего?

— Денис остаётся в деревне, — радостно ответила Варвара. — Он благодарен тебе и деду Офтаю… Вот и всё, что я хотела сказать.

— И стоило ради этого сюда ходить? — хмыкнула Инжаня. — Меня Офтай уже во всё посвятил. Позавчера ещё.

— Тогда Денис хотел остаться лишь до лета. Сейчас твёрдо решил здесь жить, пока не выкует оружие для всей деревни.

— Пустое это! — усмехнулась Инжаня. — Напрасные надежды Офтая. Не сможем мы себя защитить. Наверное, ты станешь последней оз-авой в Вирь-ате, последней опорой здешних людей. Поклянись, что никогда не покинешь деревню по своей воле. Прямо сейчас поклянись! Заходи ко мне.

— У тебя же кто-то есть.

— Ну, и что? Это младший брат Нуянзы, Кафтась. Не робей перед ним.

Инжаня ввела Варвару в избу и, даже не познакомив её со своим гостем, вынула из подпечка очищенное от коры липовое поленце.

— Перешагивай через благородную липу! — приказала она. — И клянись своей погибшей матерью!

Варвара послушно переступила чурбачок.

— Пусть вайме твоей матери не знает покоя в Тона ши, если ты уедешь из деревни по своей воле! — сказала Инжаня. — А теперь ещё поклянись, что когда я умру, ты возьмёшь в моей бане самый старый веник…

Варвара ещё раз перешагнула через поленце. Кафтась молча наблюдал за ней.

— Ты всё видел и слышал? — обратилась к нему Инжаня. — Я не передумаю, даже не надейтесь. Оз-авой будет Толга. Понял?

— Это жестоко! — ответил он медленно и громко, чтобы Варвара хорошо его расслышала. — Это очень жестоко, Инжаня! Что ты с нами сделала!

— Не я, а Ведь-ава.

— Не прикрывайся волей богини! Нуянза утратила всё, чем жила, на что надеялась. Она потеряла рассудок. Вдруг покончит с собой?

— Не покончит. Смиритесь с волей Ведь-авы!

— С волей Ведь-авы, говоришь? — засмеялся Кафтась. — Да вся деревня знает, что воля богов — это воля Инжани.

— Богохульник! — примирительно улыбнулась ему волховка. — Подумай сам: если твоя сестра ополоумела, как же она может быть оз-авой? И не вчера ведь Нуянза такой стала. За ней и раньше придурь водилась. Вот я и начала искать ей замену, а как Толга появилась, так я сразу и поняла: это дар богов…

Она резко повернулась к Варваре.

— А ты ступай отсюда, Толганя! Поклялась и уматывай! И так слишком много услышала. Завтра в полдень жду тебя здесь.

— Я ведь о муже пришла поговорить, — ответила та.

— Пусть берётся за работу, когда поправится. Старая кузня, правда, подгнила. Новую построим. Завтра же начнём. Теперь иди, иди уже отсюда! — нетерпеливо прошипела Инжаня.

Варвара вышла из избы оз-авы и зашагала к себе домой. Луна ещё не взошла, и лишь скудные остатки закатного света помогали видеть дорогу. Из камышей в заводи вылетела крупная болотная птица. Она принялась кружить над заливом, наполняя темноту утробным зыком.

В детстве и юности Варвара жила недалеко от реки и узнала оцю дутная — небольшую цаплю, которая умеем реветь, как бык. Хотя на дворе стояла осень, и выпь кричала намного слабее, чем весной, Варвару охватила безотчётная, необъяснимая тревога. И если б только её! Из кустящегося неподалёку краснотала выскочил чёрный колобок и вприпрыжку побежал к деревне.

Опять та женщина! Варвара собралась и пошла дальше, подавляя страх. «Вдруг нападёт сзади с топором или ножом?» — подумала она, но ни разу не остановилась, не обернулась, даже не замедлила шаг.

— За мной снова следили, — сказала она, войдя в избу. — Что этой бабе надо? Вдруг она хочет напасть на меня?

— Пока я не выздоровею, тебе нельзя ходить в темноте. Расскажи всё Инжане. Должна понять.

Глава 20. День крови

Наутро к дому Дениса и Варвары подъехали подводы. Это зятья Офтая привезли дубовые брёвна для нижнего венца кузницы и сосновые для сруба: Инжаня всё обговорила с деревенским старостой ещё вчера.

Услышав шум, Варвара выглянула во двор и увидела идущего к избе черноволосого паренька с пухловатым личиком и девичьими глазами — огромными, ярко-голубыми, с длинными тёмными ресницами.

— Будем возводить кузню вон на том пустыре, — важно произнёс он и махнул рукой в сторону Челновой.

— Ты кто?

— Валгай. Подмастерье твоего мужа.

— А я Толга.

— Уже понял. Узнать тебя просто. Ты здесь одна такая беленькая.

— С мастером не хочешь познакомиться? Он в избе лежит. Проснулся уже.

— Не сейчас. Дел много, — строго ответил парень и пошёл к подводе.

Зятья инь-ати и подмастерье повезли брёвна к пустырю. Варвара покормила Дениса и пошла посмотреть, как возводится кузница.

Работники уже вкопали в землю дубовые колоды, уложили на них нижний венец и начали возводить стены.

— Давай Дениса сюда приведём, — сказала Варвара инь-ате. — Пусть посмотрит, порадуется.

Офтай молча кивнул, подозвал к себе одного из зятьёв — и через четверть часа Денис уже сидел на толстой колоде, пил позу и смотрел, как растёт его мастерская. Работники спешили, словно чувствуя, что на днях погода резко изменится, с северо-запада подует ледяной ветер и принесёт ранний снег.

Когда сруб был возведён, оставалось ещё пять дней до Евфимия Осеннего[1]. Ближе к полудню в избу ввалился Офтай. Его панар подмышками был мокрым, а загорелый лоб покрывали бисерины пота.

— Какая жаркая осень! — буркнул он, опускаясь на скамью. — Сколько лет прожил, а такой не помню. Принеси, Толга, корец позы! А ты, Денясь, готовься смотреть свою кузню.

— Нас Офтай зовёт в кузницу. Сейчас пойдёшь или попозже? — спросила мужа Варвара.

— Немедленно, — ответил Денис: ему очень захотелось увидеть мастерскую.

Варвара добежала до прибрежных зарослей шелюги, срезала изогнутую ивовую ветвь и принесла мужу.

— Вот клюка! — задорно сказала она. — Бери! Больше недели ведь валяешься. Пора начинать ходить.

Она помогла мужу встать, взяла его под руку и вывела во двор, а там велела идти уже без её помощи. Он заковылял к пустырю близ Челновой. Варвара следила, как бы он не наступил случайно в ямку и не подвернул ногу ещё раз.

Увидев готовую кузницу, Дениса удивился. Между односкатной крышей из тонких брёвен и верхним венцом сруба, зиял проём. Он был длиной во всю стену и, будучи разделённым подпоркой, напоминал гигантские ноздри.

— Что это?

— Вяльдярьма! — ответила Варвара. — Ну, дым выходит.

— Не чересчур ли большое окошко?

— У нас везде так делают. В Лайме помню кузницу. Ещё больше была вяльдярьма!

— Летом, может, так и хорошо работалось, — пожал плечами Денис. — А как зимой?

— Не знаю. Мы жили далеко от кузни. Может, кузнец зимой и не работал.

— Но мне-то придётся…

Денис обошёл сруб, но входа не увидел.

— Где будут ворота? — он вопросительно посмотрел на Офтая.

Варвара перевела вопрос.

— Где скажешь, там и будут, — ответил инь-атя.

— А где мне работать зимой?

— В старой кузне.

— Так веди туда!

Идти пришлось по заросшему бурьяном берегу Челновой, переходя вброд два неглубоких ручейка и огибая старицу. Всю дорогу Офтай и Варвара держали Дениса под локотки — не надеялись, что он сможет добраться сам.

Из старицы доносились всплески и чавканье. Это стая окуней загнала в «котёл» рыбью мелочь и теперь лакомилась.

— Удочку бы… — мечтательно сказал Денис.

— Любишь ловить рыбу? — засмеялся сельский староста. — Найдём тебе конский волос. Крюки выкуешь сам. Ещё ореховые прутья в лесу срежешь, поплавок из куги сделаешь…

— Ладно тебе! — хмыкнула Варвара. — Пока он вылечится, зима начнётся.

— И подо льдом здесь можно ловить, — махнул рукой Офтай. — Жерлицы на судака ставить, окуня блеснить…

Наконец, показался почерневший сруб старой кузницы. Внутри крутился подмастерье.

— Мастер пришёл, Валгай! — сказала ему Варвара. — По-русски совсем не говоришь?

— Нет, Толга! — коротко ответил тот.

— Смышлёный паренёк, и память хорошая, — шепнула она мужу. — Помнит моё имя. Рузонь кяль быстро учит, а пока я у вас толмач.

Денис подошёл к столу для инструментов, молча проверил молотки, сильно побитые, но крепко держащиеся на рукоятках.

— Сойдут! — вздохнул он. — Чай, не зерцало для воеводы будем ковать.

— Зерцало? — задумалась Варвара. — Как это сказать Валгаю?

— Просто скажи, что молотки годятся.

Ржавую покоцанную наковальню, которая была прочно прикреплена к врытой в земляной пол дубовой колоде, он тоже счёл её пригодной для работы, несмотря на неприглядный вид. А вот глинобитный горн его ужаснул: в гнезде не было колосника.

— Мехи впустую будем гонять! — покачал головой Денис.

Он разочарованно опустился на скамью. Варвара села рядом и обняла его.

— Не нравится кузница? — словно извиняясь за сородичей, спросила она.

— Почему же? Люди старались. Сделали, как могли. Просто не знают они, каким должен быть горн, а я не привычный работать с таким. Хорошего оружия на нём не выковать. Не парень виноват, что ножи у него плохо выходят. Спроси его, как же он здесь работал?

Варвара перевела вопрос мужа.

— Работал, как мастер учил, — веско ответил Валгай.

— Не повезло мне с кузницей. А это, считай, второй дом. Или даже первый… — Денис посмотрел на подмастерье: — Валгай! Качни-ка!

Парень без помощи Варвары догадался, что от него требуется, и взялся за мехи. Они медленно и тяжело задышали.

— Мехи добрые, двойные, — улыбнулся Валгаю мастер. — А теперь зажигай.

Парень положил в горновое гнездо берёзовую щепу, взял в руки кремень и кресало… Когда дерево загорелось, он подсыпал углей и вновь стал качать мехи.

— Огоньне тот… — вздохнул Денис. — Нет колосника. Вместо него просто дырка, — он просунул палец в отверстие. — Дюже широка дырка.

— Пяк кели варя, — перевела жена.

Слово «варя» она произнесла неприязненно, сделав на него упор.

— «Варя»? — рассмеялся Денис. — Навсегда запомню, что это значит… Но, Толга, с горном-то что будем делать? Нужен колосник. Иначе упаримся качать мехи, а хорошего пламени не добьёмся. Скажи это Валгаю.

— Попробую, — ответила Варвара и начала что-то объяснять парню.

Поговорив с подмастерьем, она сказала Денису:

— Он не делает колосник…

— Его и не надо делать. Нужно купить готовый. Лучше чугунный.

— В лавку надо ехать, — сказала Варвара.

Она начала шептаться с подмастерьем, потом сказала мужу.

— Лавка в Томбу. Ехать полсотни вёрст. Козлов много дальше, да и путь всё одно через Томбу. Валгай едет. Офтай даёт телегу и лошадь.

— Так не пойдёт, Толга! — возразил Денис. — Я сам должен выбрать колосник. Поеду в Тонбов с Валгаем.

— На службу записаться хочешь? — вздрогнула жена. — К Боборыкину? Нет, Денясь! Я клялась не покинуть деревню. По своей воле не покину. Никогда!

— Когда клялась? Кому?

— Инжане. Я ей клялась моей мамой. Её покоем в Тона ши.

— Ты покойной матерью клялась? — вскипел Денис. — Инжане? Бог ты мой! Как же ты могла? Почему мне не сказала? Почему не потолковала со мной, прежде чем клясться?

— Не успела.

— Я-то здесь навсегда не останусь… Что нам теперь делать?

— Еду с тобой, но пякпяк злюсь.

— Злиться на меня будешь? Разве ты уже не хочешь, чтобы я отомстил степнякам? За твою мать, за отца, за Лайме… Неужто ты простила татар?

— Нет, ненавижу их, но за тебя боюсь. Ты ведь и погибнуть можешь, и скопцом стать… на войне.

— Кто тебе такое нашептал? — возмутился Денис.

— Инжаня…

Денис тяжело вздохнул, потом махнул рукой.

— Бог с ней. На ярмарку одно надо ехать. Изутра. И не страшись. Никто меня, хромого, в служилые не запишет.

«А ведь правда! Зачем же я, дура, проговорилась о своей клятве?!» — начала корить себя Варвара.

Она с минуту простояла в задумчивости, потом уверенно отчеканила:

— Ты же хромой, Денясь! Еду с тобой. Следить буду. Чтоб не споткнулся, чтоб нога опять не заболела. Вместе выбирать колосник будем.

— Добро, Толга, — грустно улыбнулся Денис.

— Значит, едем, — сказала Варвара и повернулась к Валгаю:

— Завтра встань затемно и беги к нам. Поедем в Томбу.

Парень понял, что никакой работы в кузнице уже не будет, а значит, он больше не нужен.

— Пойду? — спросил он.

Варвара кивнула, и подмастерье побежал домой.

— Почто же ты поклялась Инжане, что не покинешь деревню? — спросил Денис, когда они остались одни.

— Она будто заворожила меня. Клещила, давила. Говорила: «Тяжёлые времена настают. Деревне трудно без оз-авы».

— А ты здесь причём? Инжаня умирать собралась?

— Не знаю. Она мне сулила: «Ты оз-ава! Скоро, скоро ты будешь оз-авой».

— Значит, Инжаня чует скорую смерть. Она же ведьма, вот и чует… А что за трудные времена настают?

— Крепостные времена. Она говорит, что зря Офтай надеется. Не сможет защитить себя деревня. Не нужно боевое оружие. Нужна оз-ава. Молодая оз-ава. Красивая оз-ава. Она — утешение.

— Выходит, не токмо мы с тобой, но и Инжаня это разумеет. Знает, что оружие деревню не спасёт. Тогда для чего я здесь потребен?

— Офтай спорит с ней. Настаивает. Думает, деревня сможет отогнать всех врагов.

— Но ты ведь знаешь, что не сможет.

— Вестимо, знаю, — вздохнула Варвара. — Моя Лайме! Мы хотели воли. Хотели не платить тягло, не платить ясак. Думали воевать. И с рузами, и с татарами. Не сумели! Начали сражаться, и татары нас перебили. Легко-легко! Всех нас! Я одна убежала. В лес. На дерево залезла. Погибла моя Лайме! А Вирь-атя разве другая? Выбирать ей придётся. Или рузы, или татары. Рузы лучше. В полон не уводят. В рабство не продают. К земле прикрепляют. Крепостные времена настают!

— Но ведь и нас с тобой закрепостят, если мы тут останемся. Ты об этом не думала?

— Здесь мокшет живут. Я мокшава. Я с ними.

— Но я-то не мокшава…

— Не мокшаля, — поправила его Варвара. — Я мокшава. Инжаня — мокшава. Офтай — мокшаля. Валгай — мокшаля. Все мы — мокшет. А ты — не мокшаля. Понял?

— Да, я не мокшаля, — раздражённо кивнул Денис. — Не верю я в ваших богов! И вот о чём подумай. Если всех закрепостят, то и кстить будут. Насильно. К купели поведут. Всех! Как же ты сможешь быть оз-авой?

— Тайком. Вечор в церковь молимся, а изутра на кереметь идём. Инжаня сказала, так можно. Мина так живёт.

— Что за Мина?

— Забыл? Его Ведь-ава женила. На себе. Он в селе живёт. Под Нижним. Поп там есть. Он в церкви святой отец, а на керемети — оз-атя.

— Кто тебе такое сказал? — насторожился Денис.

— Инжаня. Видишь, эрзя может так. Почему же мокша не может? Я оз-ава, а Офтай — поп. Или сын его Тумай. Отец Тимофей. Или даже ты. Отец Дионисий!

— Ловко придумала! — хмыкнул он. — Токмо я ведь о другом счастье мечтаю.

— Бросишь меня?

— Нет, останусь с тобой, но буду зол на тебя, — вздохнул он, вспомнив слова Варвары.

— Вытерплю твою злость. Лишь бы ты был рядом…

Денис улыбнулся и поцеловал её:

— Добро, Толганя. Теперь пошли отсель.

Заперев кузницу, они сразу же отправились к Офтаю просить лошадь.

На пустыре кузнечики яростно исполняли прощальные трели — чувствовали, что затянувшееся бабье скоро закончится, и их тельца заледенеют от нагрянувшего мороза. Денис ковылял через силу: нога болела всё сильнее. Варвара придерживала его под руку — боялась, что муж споткнётся.

Офтай усадил супругов за стол, налил им позы, угостил тушёным с овощами зайцем, которого недавно принесли ему зятья. Они удачно поохотились: хватило и себе, и тестю.

— Ну как тебе мальчик? — спросил Офтай. — Будет толк от него?

Варвара перевела вопрос.

— Не в Валгае ваша беда, — ответил Денис. — Он паренёк смышлёный. Научу его ковать сабельки из уклада.

— А из булата?

— Булат лить не умею. И никто на Руси не может. Сделаю вам оружие из уклада. Доброго уклада. Даже три-четыре сабельки сделаю. Хоть угорского выкова[2], хоть польского. Токмо вот горн у вас плох. Мехи впустую качаете. Нет доброго пламени — не будет и оружия. Даже плохонького.

— Плох горн, говоришь? Его можно переделать?

— Нужно поставить колосник.

— Ты же кузнец, почему не сделаешь?

— Чугунный нужен. Здесь такой не выплавишь. Не тот огонь.

— Где ж его взять?

— Их из Тулы сюда привозят. Недёшево колосник обойдётся, зато прослужит долго. В город надо за ним ехать. В Тонбов.

— Дорогой он, выходит, этот колосник?

— Ты же хочешь, что я наковал оружие для всей деревни. Не жмись, Офтай, раз уж решил вооружать людей.

— И когда ж накуёшь?

— Нескоро. Сначала руду нужно наготовить. Всей деревней добывать будем: много её потребуется. Зимой придётся лёд в болотах долбить, мёрзлое дно копать. Много сил уйдёт! Потом крицу начнём варить. Затем с ней буду возиться, очищать… Оружие ковать начну летом, не раньше.

Жена перевела ответ Дениса слово в слово. Лицо Офтая сделалось печальным и сосредоточенным. Он долго молча размышлял, потом вяло сказал:

— Толга, сбегай за Инжаней! Посоветоваться надо.

У Варвары душа ушла в пятки. «Всё пропало! Оз-ава разубедит Офтая. Скажет, бесполезны перья, сабли и пищали. Инь-атя уже сейчас испугался затрат. Он согласится с Инжаней. Денис тогда уедет и запишется в стрельцы, а мне что делать?» — судорожно думала она, но всё же взяла себя в руки, поднялась и побрела к дому Инжани.

Та отдыхала после обеда. Сидела на эземе и, вертя тонкими пальцами чащу со шкаень пуре, потихоньку цедила напиток богов.

— Зачем пожаловала, Толганя? — с усмешкой спросила она. — Сегодня я тебя не ждала.

— Я тебе матерью клялась, что останусь здесь и буду оз-авой, — взмолилась Варвара. — Пообещай кое-что и ты…

— Ишь какая! Молокососка, а с гонором. Чего от меня хочешь?

— Тебя Офтай зовёт. Посоветоваться хочет. Засомневался он. Того гляди передумает ковать оружие для всей деревни.

— Ну, и хорошо. Пустая это затея. Делай оружие или не делай, всё одно. Отдадут нас монастырю, сыну боярскому или стрелецкому сотнику. К этому всё идёт, девочка.

— А как же Денис? Что здесь ему делать, если Офтай раздумает вооружать деревню? Он научит Валгая ковать инвентарь и уедет в город, запишется в служилые… а я здесь останусь соломенной вдовой. Потому как тебе обещала остаться, матерью клялась. Потеряю я Дениса.

— Ах, вот оно что! — ухмыльнулась Инжаня. — Хорошо, Толганя. Помогу тебе… но подумай, какое бремя я повешу на свою вайме? Подвигну односельчан на тяжёлый ненужный труд. Вселю в них напрасные надежды…

— Понимаю… — неуверенно промямлила Варвара.

— Тогда помни: ты — моя должница. Не забыла, что я тебе говорила про веник?

— Да. Нужно схватить самый старый тяльме. В твоей бане, у окна.

— Вот! А теперь клянись ещё раз.

Инжаня поставила чащу на пол, так и не выпив из неё ни капли, подошла к печи и вновь вынула из подпечка липовое поленце.

— Переступай, Толга! Клянись вайме своей матери, что побежишь к венику во что бы то ни стало, несмотря ни на что. Не сможешь бежать — поползёшь. Сразу же, как только увидишь меня умирающей.

Варвара покорно переступила через обрубок липового ствола.

— Моя помощь дорого стоит, — посмотрев ей в глаза, задушевно произнесла Инжаня. — Я ведь пойду против совести. Платой станет твоя вайме.

Варвара побелела от ужаса.

— Что станет с моей душой?

— Не пугайся! — ласково улыбнулась Инжаня. — Ничего страшного с ней не случится. Потом всё узнаешь. Пока об этом не думай. О чём-нибудь ещё хочешь меня попросить?

— Да, — собравшись, ответила Варвара. — Давай повременим с занятиями. Вот нога у мужа пройдёт, и я снова стану к тебе ходить. В любое время дня. Денис провожать будет.

— Чего ты боишься? — удивлённо подняла брови Инжаня.

— В темноте за мной кто-то крался. Уже не раз.

— Мужчина? Женщина?

— Женщина. Невысокая. Выглядит, как кубышка.

— Не бойся её, — отмахнулась Инжаня. — Это Нуянза. Она не опасна.

— Как не опасна? Она же ополоумела!

— Где ты это слышала?

— У тебя. Так сказал её брат. Разве не помнишь?

— Ну, пусть так. И что с того?

— Мало ли что сумасшедшей бабе в голову взбредёт.

— Ты её на голову выше. Ты крупнее, сильнее её. Что она тебе сделает?

— Возьмёт топор, подкрадётся сзади и рубанёт, например…

— Ну, хорошо, — согласилась Инжаня. — Пока Денис не выздоровел, будешь учиться до обеда. Теперь пошли к Офтаю.

Дед Офтай сидел за столом, не шевелясь и, казалось, не дыша. Сидел, упёршись взглядом в грязное пятно на стене. Если б не вошли Варвара и Инжаня, он ещё долго пробыл бы в оцепенении.

Рушилась мечта, которой он жил последние годы. Он ничего не понимал в металлургии и кузнечном деле, и до разговора с Денисом не догадывался, каким напряжением сил обернётся его затея. Ведь всей деревней придётся день за днём вгрызаться пешнями в мёрзлый лёд окрестных болот. Потом опять же всем миром сушить и прокаливать накопанную руду, закладывать её в сыродутные печи и превращать в крицу. А затем… когда ещё Денис накуёт хорошее оружие? Через год? Через два? Сможет ли Вирь-атя всё это время тихо таиться в Челнавских дебрях? Не найдут ли её раньше татары или рузы?

Размышляя над этим, Офтай не заметил, как к нему подошла Инжаня.

— Что с тобой? — щёлкнув его по лбу, спросила она.

— Думаю… — мрачно ответил он.

— А я уж испугалась, не удар ли приключился. Думала за травами сбегать, заклятьями тебя полечить…

— Не нужно, Инжаня. Я здоров. Просто печаль снедает…

— В чём дело?

— Ты права оказалась. Насчёт сабель…

— Ужель и ты теперь думаешь, что оружие деревню не спасёт?

— Не в этом дело, Инжаня. Горбатиться много придётся. Всей деревней. Согласятся ли люди?

— Если дело лишь в этом, не отступайся! — сказала та. — Созывай пуромкс. Я помогу тебе убедить людей.

— Жалко мне их. Трудный же труд и опасный, а люди зимой отдохнуть хотят, к весенним работам сил подкопить.

— За свободу нужно платить, — улыбнулась деду Инжаня. — А ты как хотел?

— Но ты же сама говорила, что пустое это.

— Говорила… а теперь иначе думаю. Раз затеял дело, доводи его до конца.

— Тут ещё Денис в Томбу собрался. За причиндалами для горна. Не по душе мне эта поездка. Денег в общинной казне кот наплакал, а чугунный колосник дорого стоит… — вздохнул Офтай.

Инжаня понимающе кивнула.

— Я с ним отправлюсь. Пригляжу.

— Когда поедете?

— Сегодня вержи, день крови, — ответила Инжаня. — Скотину режут. Завтра шуваланя. Мясо на торг люди повезут. Надо ехать.

— Завтра так завтра, — согласился Офтай. — Только ведь до Томбу сорок вёрст. На рассвете выедете — в полдень будете. Поздновато приедете.

— Что делать, Офтай. Ночью ехать опасно, а колосники для кузнечных горнов — не горячие пирожки. Они мало кому нужны. Никто их не раскупит.

— Вы ж не порожняком поедете. Товар на торг повезёте. Мёд, воск, паклю… Успеете продать?

— Почему ж не успею? — усмехнулась Инжаня. — Я ж не раз бывала в Томбу. Тамошних купчиков знаю. Кому-нибудь из них да сбуду.

Она строго посмотрела на Варвару:

— Всё слышала? Долго с Денисом не спите, утром не тешьтесь. Выедем до рассвета.

-

[1] День Евфимия Осеннего в 1636 году — 15 октября по старому стилю (25 октября по новому).

[2]Угорский выков — сабли венгерского типа.

Часть 3 Жертва Девы воды

Глава 21. Василий Поротая Ноздря

В город они отправились ещё затемно. В выстланную соломой телегу была запряжена немолодой, но ещё не чахлый жеребец. Правил подводой Валгай. Остальные сидели на мешках с паклей.

Запах лесного мёда стелился вокруг парей-пудовок — кадок, выдолбленных из толстых липовых колод. К нему примешивался резкий и чуждый запах целебной жидкости, который доносился из котомки Инжани: она взяла с собой это зелье, чтобы в дороге натирать ногу Дениса.

К Цне ехали сквозь молодое сосновое редколесье, погружённое в лёгкий туман. Путь освещала полная луна, взобравшаяся высоко-высоко, почти к зениту.

К восходу солнца конь дотрюхал до устья Челновой. Там на въезде в деревню высилась статуя мокшанского князя, вырезанная из ствола дуба. Она почернела от времени и дождей, растрескалась и выглядела внушительно и зловеще.

Денис слегка толкнул Варвару плечом:

— А ты говорила, у мокши нет идолов …

Та задумчиво потупила взгляд.

— Это не идол, — ответила вместо неё Инжаня. — Ему не молятся.

— А что же это тогда? — удивился Денис.

— Славный азор. Жил он давным-давно, при Тюште, однако память о нём не умерла! Чуткий у него был слух, вот он и звался Кулеватом. За версту чуял татарских коней. Слышал он даже звуки подземного мира и подводных глубин. Ведь-ава узнала об этом и возмутилась. «Не должны смертные знать, что творится в моём хрустальном дворце!» — решила она и забрала Кулевата к себе в вечное услужение. Он утонул в омуте, где Жолняма в Цну впадает. Ямы там глубокие! Леща в них много, потому и дешёвый он. Можем выгодно обменять паклю на вяленую рыбу, и уже с ней в Томбу ехать. Навар поделим. Половину мне, четверть тебе и четверть Толге. Ну, и Валгаю чуть отсыплем, чтоб молчал. Как ты на это смотришь?

— Тебе виднее.

— А ты, Толганя, не против? — поинтересовалась Инжаня.

— Чего мне противиться? Деньги всегда пригодятся, — ответила Варвара.

Валгай остановил лошадь возле низенькой курной избы, которая стояла на высоком берегу над излучиной Челновой.

— Шиндяй, ты дома? — крикнула Инжаня.

Из сарая послышался шум. Это застучали друг о друга сушёные рыбины. Затем скрипнула дверь, и вышел широколицый хозяин. Его лысая голова напоминала улыбчивую луковицу.

— А, это ты, оз-ава из Вирь-ати!

— Шиндяй! Говорят, ты новый домишко надумал строить. Льняная пакля нужна? — Инжаня взяла быка за рога. — Могу на рыбу обменять.

— Чего ж нет-то?

— Тогда давай! Учти только: мне лещей просматривать некогда, — Инжаня колко посмотрела ему в глаза. — Если подсунешь мне плохую рыбу, с плесенью, с шашелем или с опарышами, то Ведь-аву крепко разозлишь. Дочерей твоих она бесплодными сделает. Да и тебя самого может утопить.

— Я хоть раз тебя обманул? — обиделся рыбак.

— Не было такого! — согласилась Инжаня. — Потому и приехала к тебе, а не к кому-то другому. Напомнила на всякий случай, что со мной играть не надо.

Шиндяй отправился в сарай, где хранилась рыба на продажу. Скоро висящий над телегой медовый аромат смешался с запахом вяленых лещей, и у Варвары закружилась голова.

— Может, в гости заглянешь, прелестница? — подмигнул Инжане Шиндяй.

— Я же сказала: времени нет. Сейчас на торг в Томбу спешу.

— Спеши-спеши! В полдень там будешь, не раньше. На обратном пути загляни, если время позволит. Я ж всегда тебе рад.

— Загляну ненадолго, — сказала Инжаня и запрыгнула на телегу.

Жеребец поплелся на юг вдоль берега Цны. Рыбак разочарованно посмотрел вслед телеге: хотел часок побаловаться с красивой волховкой из Вирь-ати, да не получилось.

Варваре ехать было тяжело. Сидеть стало жёстче, но, главное, её раздражал запах вяленой рыбы.

— Мутит меня что-то, — шепнула она Инжане. — От этих лещей, будь они прокляты.

— Неужели не любишь вяленую рыбу? — удивилась тая.

— Как же? Рядом с Жолнямой выросла. Раньше любила рыбку, а теперь не знаю, куда деться от её вони.

— Она разве воняет? Свежая она, — пожала плечами Инжаня и перешла на русский. — А ты, Денясь, чего думаешь? Пропали лещи?

— Да нет, хорошо пахнут.

— Значит, мне мерещится вонь, — вздохнула Варвара. — Может, с недосыпу…

Грунтовая дорога была ухоженной и наезженной, по ней часто ходили повозки между Тамбовом и селом Моршей, где недавно был построен царский двор. Подвода катилась вдоль берега Цны, гладкую поверхность которой укрывал слабый туман. Сосновые боры перемежались с березняками и осинниками. Варвара понемножку принюхалась к запаху лещей, привыкла — и он перестал её раздражать.

На полпути к Тамбову, когда солнце уже высоко поднялось и начало проглядывать между кронами берёз и дубов, на источенный короедом борт телеги сел маленький красный жук.

— Якстерь инжаня! — засмеялась Варвара и толкнула плечом оз-аву.

— Что ж, спросим у неё, поменяется ли погода, — ответила та. — Промокнем на обратном пути или нет.

Она осторожно взяла божью коровку и подбросила, прошептав:

Якстерь инжаня!

Мани афток пиземс?

(Красный жучок!

Ясно будет или дождливо?)

Жук расправил в воздухе крылья и полетел в сторону прибрежного краснотала.

— К вёдру, — порадовалась волховка. — Сухими домой вернёмся. Это хорошо, но чересчур уж бабье лето затянулось! Так не должно быть…

К Студенцу телега подъехала, как и ожидалось, в полдень. Лишь узкая река отделяла путников от стен города.

Денис не видел Тамбов два месяца и поразился тому, как он изменился. Слободы огораживали уже не поваленные деревца с заострёнными сучьями, а плотный острог, совсем свеженький: бурые колья с бледно-жёлтыми остриями ещё не успели посереть.

— Частокол втрое выше тебя, Толга! — шепнул Денис. — И покрепче, чем в Козлове. На совесть мужики сработали!

— Путила Борисович мне про Боборыкина часто рассказывал, — ответила Варвара. — Он не любит этого боярина. Не любит, но уважает. Суровый, говорит, и дельный.

— Я тоже слышала о нём, — поддакнула ей Инжаня. — Здесь, на торге. Строгий он. За плохую работу батогами бьёт…

— А за что ж его Быков не любит? — спросил Денис.

— Из разных дерев они вырублены, — сказала Варвара. — Боборыкин строить укрепления мастер. Не воин он. Из крепости не выезжает почти. Совсем не как Быков. Путила Борисович — как раз боец…

Чтобы попасть в город, нужно было переправиться по мосту через Студенец, дать крюк и проехать через ворота, над которыми высилась деревянная башня, по размерам не уступающая Московской. За ней начинались слободы, где на месте сгоревших изб стояли новые — добротные, срубленные из толстых сосновых брёвен.

— И башню отгрохали, и дома заново отстроили… Когда успели? — вновь начал ахать Денис.

— Чему ты дивишься? — усмехнулась Инжаня. — Боборыкин раньше воеводой был в Шацке. Связи завязал. Тамошние помещики в Томбу крестьян шлют. В помощь воеводе. Лес валить. Брёвна возить. Город строить.

— Взапрок дельный воевода, — сказал Денис.

— Ты всё ещё хочешь к Боборыкину? — насторожилась Варвара.

Тот в ответ тяжело вздохнул.

— Хочешь, значит… — грустно сказала жена.

— Толганя, мы зачем сюда приехали? — вмешалась в их разговор Инжаня. — Семейные ссоры устраивать или колосник покупать?

Торг располагался недалеко от Московских ворот — как раз там, где два месяца назад козловцы устанавливали дубовые щиты и где Денис впервые в жизни бился с татарами. Теперь там ничего не напоминало о сражении двухмесячной давности. По краям площади тянулись торговые ряды. С южной стороны продавцы разложили на прилавках ткани, меха и одежду, с восточного края продавалась ества, а с западного — скобяные товары и утварь.

Только с севера не было ни лавок, ни подвод, ни лотков. Там высилась недавно построенная деревянная церковь Знамения, а чуть правее, ближе к Московским воротам, находились кабак и постоялый двор с харчевней.

Продовольственные ряды всем видом показывали, что вчера был вержи — «день крови». Прилавки ломились от ещё не распроданного мяса и ливера, свиных ножек и голов, тушек кур, уток и гусей.

Солнце уже перевалило через зенит и начало снижаться, и на площади людское бучило замедляло своё кружение. Постепенно редели толпы покупателей. Коробейники складывали лотки и оставляли их у лавочников. Продавцы, чтобы поскорее распродать остатки товаров, сбрасывали цены. Уезжали домой опустевшие повозки, вместо них становились новые — те, что приехали издалека и успели к шапошному разбору.

Инжаня велела Валгаю примостить телегу возле подводы с мясом.

— Здесь неподалёку лавка одного купчика, — пояснила она. — За пуд мёда даёт восемь алтын. К нему пока не поедем, попробуем продать дороже.

Валгай спустил с телеги две кадки. Инжаня села на одну из них, а другую открыла, чтобы запах лесного мёда растёкся по пространству вокруг повозки.

Первый покупатель не заставил себя ждать. Подошёл к телеге с пустым горшком, спросил:

— Почём медок, мордва?

— Рубль за пуд, — ответила Инжаня.

— Побойся Бога! Таких цен даже в Москве нет. Ну, восемь алтын за пуд, ну, десять…

— Ты разве пуд берёшь? В руках горшок на два безмена[1].

— За безмен по алтыну заплачу. Хорошая ж цена. Из здешних купчиков тебе никто столько не даст.

— Хорошая-то хорошая… Ну, наложу я тебе горшок мёду, а что с остатком делать? Куда его девать? Кто ж у меня купит неполную пудовку? Или прикажешь мне до утра её продавать? Нет уж! Ежели всю кадку берёшь — будем ладиться. Нет — ступай своей дорогой.

Покупатель вздохнул и отошёл от несговорчивой мордовки. Подходили к ней ещё три слободских жителя, но и у них с ничего не получилось.

— Инжаня, почто так дорого просишь? Втрое ведь цену задрала… — спросил Денис.

— Дурак налетит — купит и по рублю. Нам выгода будет. Бывало ж такое. Умный торговаться начнёт. Поладим как-нибудь.

Они простояли ещё порядочно, прежде чем подошёл дьячок из церкви Знамения.

— Батюшка послал за воском. Есть у тебя?

— Три рубля за пуд. Сколько нужно?

— Пять безменов.

— Всего-то? — разочарованно скривила губы Инжаня.

— Батюшка сказал «пять безменов».

— Тогда по семь алтын за безмен.

Дьячок купил воск, не торгуясь, и побежал с ним к храму. После него к подводе долго никто не подходил, и Денис крепко забеспокоился: продажа мёда затягивалась, а лещами никто даже не интересовался.

— Приехали-то мы за колосником, — напомнил он. — Успеем ли купить?

— Найдём твой колосник… если он вообще тут есть, — махнула рукой Инжаня. — Это тебе он нужен, а я за денежками сюда приехала.

Денис толкнул жену:

— Толга, помоги мне спуститься с телеги. Один пойду к скобяным рядам!

Варвара нехотя спрыгнула на землю и протянула мужу руку, но тут к подводе подошли пятеро стрельцов. Один из них — рыжебородый, в кафтане с меховым подбоем — впился в Инжаню крохотными острыми глазками:

— Откуда липец, хозяйка?

— С низовьев Челнавки, — расплывчато ответила Инжаня. — А как ты понял, что это липец? По запаху или по цвету различаешь?

— А то нешто! — ответил он.

— Теперь на вкус попробуй и убедись…

Она окунула ложку в мёд и протянула стрелецкому начальнику.

— Добрый липец, валожный! — похвалил он Инжанин товар. — Сколько хочешь за бадью?

— Всю бадью берёшь?

— Весь твой мёд. В поход скоро идём, вот и собираем запас.

— Тогда рубль за пуд. Вместе с парем.

— Окстись, хозяйка!

— К чему мне кститься? Креста не ношу. У меня свои боги. Ну, так будешь брать?

— Настоящую цену назови.

— Полтину за пуд, сказала же.

— Побойся богов! — рявкнул стрелец. — Десять алтын за пуд. Больше не дам.

— Ах ты, бес!

— Чего цену ломишь, Инжаня? — сказал ей Денис. — Стрельцы десять алтын дают за бочку. Купчишка по восемь берёт, ты же сама говорила.

— Не лезь не в своё дело, — шепнула она ему на ухо. — Купчишка по восемь берёт, а стрельцам продаёт по двенадцать. Они на казённые деньги запас собирают.

Стрелецкий начальник, услышав знакомый голос, присмотрелся к Денису и так обомлел, что выронил облизанную ложку.

— А ты как тут оказался? Почто в мордовскую рубаху вырядился?

— Ты, чай, не обознался? — ответил Денис, хотя теперь и сам узнал пятидесятника из Беломестного острожка.

Тот назвал его по имени:

— На память не жалуюсь, Денис! Я тебя ещё на Лысых горах заприметил. Ты же ж заходил к нам с отрядом Путилы. На голову был выше остальных и в плечах ширше. Как тебя не заметить? Ты же ж в Беломестном городке колол дрова для ухи, а опосля у стен Тонбова со степняками и азовцами бился. Или станешь отпираться?

— Не стану. Я — тот самый Денис.

— А я Васька Поротая Ноздря, пятидесятник. Забыл уже?

— Да нет…

— Помню, как ты рубился с татарвой. Прямо здесь, на этом месте. И как потом Путила тебя по плечу трепал, награду обещал. Получил её?

— Женой меня Быков наградил, — с усмешкой ответил Денис.

Василий обежал взглядом Инжаню и Варвару.

— Обе красовитые! — заключил он. — Которая из них твоя жёнка?

— Та, что помоложе. Беленькая.

Василий улыбнулся ей.

— Славутная ты девка! Козловская, значит? А чего мордвой прикидываешься?

— Я и есть мордовка, — ответила Варвара. — Толга. Так меня звать.

— А по виду русская откуда-нить с севера, — удивлённо покачал головой Василий. — Из Новгорода либо из Вологды… Ты, выходит, мужа к себе в деревню перетащила?

— И перетащила! — кичливо ответила та.

Василий изумлённо посмотрел на Дениса.

— Надо же ж! Козлов променял на челнавские болота!

— Путила, твой начальник, взъелся на меня. Вот я и уехал из Козлова. А голубка моя — ворожея. Давеча от смерти меня спасла. Вылечила, выходила…

— Быков мне больше не начальник. Бог избавил, — сказал Василий. — Неужто не слыхал о государевой грамоте?

— Что за грамота?

— С дуба упал? — поразился его неведению Поротая Ноздря. — Все ж знают об этой грамоте. Из Разрядного приказа она прибыла. Дьяк Ларионов Григорий Яковлевич её готовил. Биркину и Боборыкину было велено устренуться на Челнавке и межу провести, где Козловский уезд, а где Тонбовский.

— Провели? — заинтересовался Денис.

— Вестимо. Устренулись воеводы, хоть и не терпят друг друга. Чуть глотки друг другу не перегрызли, но срядились-таки. Всё, что справа от Челнавки, Тонбову отошло. И наш острожек тоже. Так что мы теперь под Боборыкиным.

— Ты всё ещё в Беломестном острожке служишь?

— Нет, теперь в Тонбове…

— Что-то мы заболтались! — вклинилась в их разговор Инжаня. — Торговое время заканчивается.

— Не боись, хозяйка! — успокоил её Василий. — Мы же ж с Денисом вмистях с татарвой бились. Выручать друг друга должны. Купим мы твой мёд. Не по рублю, понятно, но по десять алтын за пуд. Добрая цена, любой тебе скажет. Больше нигде не выручишь, как ни старайся.

— Может, и сухую рыбу возьмёшь?

— Чего же ж нет-то? Она долго не пропадает. Пойдёт в запас для похода… но куплю тоже по красной цене, не выше.

— Идёт, — кивнула Инжаня. — Да, у меня ещё воск есть и два мешка пакли.

— Не нужны. Воск мои стрельцы не жрут, даже когда оголодают. А пакля… Вот ежели бы ты пеньку привезла. Надысь мы аж в Белгород за верёвками ездили. Ближе нигде не нашли.

— Буду знать.

— Говоришь, ты с низовьев Челнавки? Чего ж вы из такой дали сюда тащились? Поближе к своей деревне мёд и рыбу продать не могли?

— Не мёд мы продавать приехали, а колосник покупать, — ответил за Инжаню Денис. — Колосник к кузнечному горну. Отлитый непременно из чугуна. Может, подскажешь, где его найти и у кого?

— Есть ли такие вещи у лавочников? — задумался Василий. — Кому они тут надобны? Деревенские кузнецы без чугунных колосников обходятся, а оружейникам их привозят из Тулы либо из Каширы.

— Значит, купить не удастся?

— В лавках точно не найдёшь… но вот ежели с каким оружейником договоришься…

— У тебя есть оружейник на примете?

— Дай подумать…

Василий расплатился с Инжаней и кивнул стрельцам, чтобы они начали перетаскивать пари с мёдом и мешки с рыбой на свою подводу. Затем сказал:

— Пошли в кузню на Студенце. Может, там и найдём колосник.

— Помоги с телеги слезть. Спрыгнуть не могу. Нога!

— Что с ней? — участливо спросил Дениса Василий.

— Вывихнул на Покров. До сих пор не прошла. Побаливает.

— Заживёт! — махнул рукой Поротая Ноздря. — Но ежели болит, помогу дойти.

— Я с вами! — оживилась Варвара.

— Ух, какая жёнка у тебя! — рассмеялся Василий. — На шаг от мужа не отходит.

— И я пойду, — сказала Инжаня. — Деньги-то у меня в калите… А ты, Валгай, постереги телегу.

Поротая Ноздря велел стрельцам охранять подводу и направился к берегу Студенца. Денис заковылял вслед за ним. Варвара поддерживала его, чтоб не споткнулся.

-

[1]Безмен — старинная русская мера веса. Равен примерно килограмму.

Глава 22. Железный дед, вылечи!

Кузница располагалась за церковью. Она была такой же закопчённой и захламлённой, как и мастерская Дениса в Козлове.

— Вам нужон колосник? — спросил кузнец. — Чугунный? Есть такой. Нам давеча новый привезли, а старый я выбросил. Щас погляжу, выну…

Он направился к куче железяк, валявшейся в углу мастерской, долго там рылся и, наконец, вытащил квадратную чугунную пластину.

— Вот он, родимый. Ржавенький, но годный. Десять алтын…

— Целых тридцать копеек! За ржавую решётку? — ахнула Инжаня. — Да я столько же за пуд мёда выручила.

— Дк не я к тебе пришёл, а ты ко мне. Хошь бери, не хошь — проваливай. Не уступлю. На знахаря деньги нужны. Поясница болит. Как ударю молотом, так в спину и отдаёт. Даже работу думаю бросить.

— Зачем тебе знахарь? — усмехнулся Денис. — К тебе две ворожеи пришли, от любых болезней вылечат.

— Что, правда? — заинтересовался тамбовский кузнец.

— Вот тебе крест святой!

— Ты что, кщёный? — недоверчиво посмотрел на него хозяин кузницы.

Денис молча вытащил крестик из-под ворота панара.

— Вмистях со мной бил татар подле тонбовского кремля, — ответил за него Василий.

Кузнец подозрительно посмотрел на него, потом на Дениса.

— Когда же это?

— В начале осени, — сказал Василий.

— Не помню там мордвы… Козловские были. Тонбовские были. Мордвы не помню.

— Он не мордвин, — ответил пятидесятник. — А вот та, что беленькая — мордовка, его жёнка. Знахарка она.

— И вторая тоже мордовка, — добавил Денис. — Ворожея, травница и ведунья. Вывих и раны мне вылечила.

— Не токмо раны, — добавила Варвара. — Он на Покрова всю ночь пролежал под дождём. Мог простынуть и умереть. Инжаня его спасла.

— Вот чудеса! — хмыкнул кузнец.

Он так и не понял, правду ему говорят или морочат голову.

Инжаня тем временем стала рыться в котомке, которая висела у неё на плече, и вытащила оттуда склянку в чёрной жидкостью, которой лечила ногу Дениса.

— Ты такой запах слышал? — поинтересовалась она у хозяина кузни.

— Нет. На вид дёготь… но не дёготь. Не пойму, что за дрянь…

— И не пытайся. Мне это зелье издали привозят, из жарких земель. При вывихах помогает, при ушибах, при болях в спине. Дениса им вылечила, и тебя сейчас буду врачевать, ежели попросишь.

Кузнец вопросительно посмотрел на Василия. Тот кивнул, мол, правду баба говорит.

— Давай уж, лечи! — сказал хозяин мастерской.

— Толга! — крикнула Инжаня. — Добеги до нашей телеги, принеси кусок воска…

— Большой? — спросила Варвара.

— Безмен или около того. Токмо скорей. А ты, — Инжаня строго посмотрела на кузнеца. — Найди железное судёнко. Или медное. Воск топить будем. Для твоей спины.

Тот начал рыться в куче хлама и вытащил небольшую ендову, слегка покорёженную и покрытую зелёной патиной.

— Пойдёт судно? — спросил он.

— Почему же нет, — ответила Инжаня. — Поверил, значит, что я ворожея?

— Раз Васька говорит… — ответил кузнец. — Давно его знаю. Обманывать меня не станет.

— Тогда найди мне чистую тряпку и подумай, как водрузить судёнко на огонь, — велела ему Инжаня.

Хозяин кузницы отыскал три старых молотка без рукояток, положил вокруг пламени горна и поставил на них ендову.

— Теперь качни мехи, но чуть-чуть. Нам сильного огня не нужно.

Когда вернулась Варвара, Инжаня растопила воск и влила в него чёрную жидкость, которой лечила Дениса.

— Кузнец, оголяй спину! — распорядилась она.

Тот безропотно снял рубаху и лёг на скамью. Инжаня пропитала горячим воском онучу, подождала, когда та немного остынет, и приложила к пояснице кузнеца.

— Теперь поклонимся Железному деду, покровителю мастеровых! Повторяй за мной, Толга! — сказала она и тихо запела:

Кшнинь-атя лама керяй.

Лама цюрай, шувта керяй.

Кшнинь карьхть пильгсонза.

Кшнинь карькст карьхтьсонза.

Кшнинь щапт ронгсонза.

Кшнинь шяярь прясонза.

Кшнинь сакал шамасонза.

Кшнинь-атя, лама керят!

Лама цюрат, шуфта керят.

Канда керят, керить морганза!

(Железный дед много рубит.

Много заклинаний произносит, когда дерево рубит.

Железные лапти на его ногах.

Железные бечёвки у его лаптей.

Железная одежда на его теле.

Железные волосы на его голове.

Железная борода на его лице.

Железный дед, много рубишь!

Много заклинаний произносишь, когда дерево рубишь.

Когда бревно рубишь, обруби его сучки!)

Варвара вторила ей октавой выше.

— Ты всё поняла, Толга? — спросила Инжаня, закончив петь заклятье, и сама же ответила. — Я попросила Железного деда вырубить «сучья». Это болячки в пояснице. Железный дед их удалил.

— Да неужели? — язвительно спросил кузнец.

— Лежи, не шевелись! — цыкнула на него Инжаня.

— Горячо, однако…

— Терпи!

Наконец, Инжаня сняла тряпку со спины кузнеца и разрешила ему встать.

— Теперь у меня спина станет, как у двадцатилетнего? — недоверчиво поинтересовался он.

— Я ворожея, а не чародейка, — ответила Инжаня. — Молодым тебя не сделаю… но поясница ведь уже не так болит, правда?

— Да… Вроде, да…

— У тебя жена есть?

— К чему ты спросила?

— Пусть греет твою спину кажный день. Горячим воском. Давай теперь свою решётку, и мы в расчёте.

Хозяин мастерской отдал колосник и нацарапал гвоздём на штукатурке памятку, как лечить спину. Инжаня убрала в котомку склянку с остатками чёрной жидкости и поднялась со скамьи.

— Теперь мне пора, — сказала она и, не мешкая, вышла из дымной кузницы на свежий воздух.

Денис и Варвара последовали за ней. Поротая Ноздря ненадолго остался в мастерской.

— Вишь, кого я тебе привёл! — шепнул он кузнецу. — Волховку и ведунью, не кого-нибудь! Средство она тебе дала от больной спины, колдовское заклятье нашептала. Она за свои услуги большие деньги берёт, а тебя, считай, задарма полечила. За какой-то ржавый колосник! Ты же ж его выбросить хотел…

— К чему бы клонишь?

— Ты сегодня с прибытком. На дольку могу надеяться?

Кузнец вздохнул и протянул Василию две серебряные копейки.

— Благодарствую, — поклонился ему Поротая Ноздря.

Пока они говорили, Варвара не могла насмотреться на вечернюю реку. Студенец был словно залит пламенем: в мелких барашках отражалось заходящее краснеющее солнце. Перед ним высилась сложенная из свежих брёвен башня Никольских ворот, а на противоположной, северной стороне простиралась до горизонта бурая осенняя степь, которую прорезали ручейки, словно вены грудь сказочного богатыря.

Денис со смятенным видом стоял рядом с ней.

— Чего это ты такой перепуганный? — усмехнулась, глядя на него, Инжаня. — Не бойся, не скажу Василию, что ты кузнец.

— Спасибо, — процедил Денис.

Вскоре из кузницы вышел Василий.

— Проголодались, поди? — спросил он.

— Мы спешим.

— Нет уж! — начал настаивать Поротая Ноздря. — Дорога у вас дальняя, перед ней покушать надоть. И выпить, как же ж без этого? Я вас выручил: и мёд с лещами для стрелецкого запаса приобрёл, и колосник помог отыскать. Ведро пива взачесть купите. Посидим за ним, погутарим.

Варвара насторожилась: «Не хочет ли пятидесятник переманить Дениса в Тамбов? Вдруг переманит? Тогда вновь придётся жить среди людей чужой крови и веры». Не прельщала её унылая жизнь в Стрелецкой слободе!

— В кабак нас поведёшь? — спросила она.

— Тебя туда не пустят, — засмеялся Василий. — Бабам в кабак воспрещено ходить. В харчевню вас поведу. Хочешь есть?

Василий заговорщически посмотрел на неё. Варвара кивнула: за день успела проголодаться.

Полюбовавшись на Студенец, все повернули в сторону постоялого двора, где располагалась харчевня. Она была тёмной и неухоженной. Длинные, грубо сбитые столы лоснились от жира. Их, наверное, никогда не мыли, лишь смахивали объедки в помойное ведро. Неуютная едальня! Впрочем, какой ещё она могла быть в пограничной крепости?

Посетителей в харчевне было много: люди лечили крепкими напитками нервы после беспокойного торгового дня. Свободное место нашлось в углу заведения.

Поротая Ноздря взял пиво и потроха с гречкой, плюхнулся на лавку. Денис пристроился рядом с ним, а Варвара и Инжаня сели напротив.

— Значит, Челнавский лес теперь в Тонбовском уезде? — спросила его Инжаня.

— Вестимо, — кивнул Василий. — Радуйся этому, красава! Биркин хотел его порубить, новый городок в конце Козловского вала построить. Роман Фёдорович в Москву написал, что нельзя этого делать. Мол, там бортные угожья мордвы, и трогать их негоже. Ему пришёл ответ: пусть лес остаётся заповедным. Так что теперь туда ни козловцам, ни тамбовцам нельзя там деревья рубить, дороги тянуть и зверя бить. Как же ж злился за это Иван Васильевич на Боборыкина!

— Какой же хороший человек ваш воевода! — вырвалось у Варвары. — О мокше печётся.

— Нет, не о мордве Боборыкин думает! — усмехнулся Василий. — О татарах. Чем лес гуще, тем им тяжелей сюда пройти. Биркину-то трава не расти, что будет с Тонбовом, а Роман Фёдорович за крепость отвечает, потому и написал в Москву…

— Ты всё ещё в острожке служишь? — полюбопытствовал Денис.

— Нет. Там сейчас казаки, а нас в Тонбов перевели. В стрелецкой слободе сейчас живу. Она рядом, к югу от торга. Хочешь в служилые записаться? Нам такие, как ты, нужны. Помню, как ты двух татар бердышом зарубил. Бери жену подмышку да перебирайся сюда.

Денис замялся, опасливо посмотрел на Варвару, но всё-таки спросил:

— Ты что ль записываешь?

— Не я, но пособить могу. Оставайся здесь до завтрева и изутра приходи в слободу. Меня тут все знают. Поручусь за тебя. Потом и дельце откроем. Вместе мёд станем возить из мордовских деревень. Твоя жена ведь по-ихнему разумеет.

— Разумеет, но не запишут меня сейчас. Сам же видишь, прихрамываю. Не знаю, когда оклемаюсь.

— Беклеманься, беклеманься… Когда ещё раз в Тонбове будешь, приходи.

Варвара обожгла Дениса уничижительным взглядом, и тот, чтобы поскорее перевести разговор, поднялся с кружкой в руке.

— Хочу выпить за тебя, Василий! За тебя, за будущего сотника.

— Эк ты хватил! — рассмеялся Поротая Ноздря. — О таком и не мечтаю. Это ж великое везение нужно, чтоб сотником стать. Пятидесятник — ещё мужик. Такой же стрелец, как и все. А сотник — уже другая стать. Ему поместный оклад положен. Кто же ж меня им сделает? Куда же ж дворянских отпрысков девать, ежели такие, как я, начнут сотниками становиться?

— В Козлове даже беглых крепостных верстали в сыны боярские…

— Дк и в Тонбове такое случается, даже чаще. Токмо не кажному так везёт.

— Может, и тебя поверстают?

— Это как же ж? — ухмыльнулся Василий. — Храбростью тут ни хрена не добьёшься. Разве что хитростью. Сможешь пролезть в душу к Роману Фёдоровичу — глядишь, и похлопочет. Токмо я так не умею, да и ты едва ли сможешь.

— Кто ж знает… — пожал плечами Денис.

Варвара вновь брезгливо поглядела на мужа и насупилась. Инжаня немедленно подняла кружку.

— А я хочу выпить за будущую оз-аву, за Толгу! Денясь, ты ведь пошутил, правда?

— Вестимо, — кивнул он.

— Оз-ава? Кто такая? — полюбопытствовал Василий.

— Это я, — ответила Инжаня. — Служу не царю, как вы, а богам.

— Волховка ты, выходит?

— По-вашему, да. Готовлю Толгу себе на смену.

— Выходит, напрасно я звал сюда Дениса? — разочарованно вздохнул Поротая Ноздря.

— Выходит, зря звал, — кивнула Инжаня.

Ближе к полуночи Варвара отнесла Валгаю кружку пива и миску каши, чтобы тот перекусил, и быстро вернулась. Затем Василий взял в кабаке хлебного вина, и все просидели в харчевне всю ночь.

Отправились домой, когда начало светать. Утро было ясным и свежим, но после восхода солнца быстро потеплело. В пожухлой траве застрекотали кузнечики.

Правил лошадью по-прежнему Валгай. До устья Челновой путники ехали не останавливаясь. Лишь возле дома Шиндяя Инжаня спрыгнула с телеги и позвала хозяина. Обрадованный рыбак немедленно выскочил из дома.

— Зови к себе, — сказала она.

Шиндяй пригласил всех в избу, взял в сенях полведра сосновых шишек и пошёл ставить самовар.

— Ну вот, — умиротворённо вздохнула Инжаня. — Отдохнём здесь, и в путь.

— В путь? — удивилась Варвара. — Этот Шиндяй с тебя глаз не сводит. Влюблённо смотрит, нежно…

— Старый мой полюбовник! — ухмыльнулась Инжаня. — Как заезжала сюда, всегда у него оставалась на ночку.

— Неужто сейчас над ним не сжалишься, не подаришь ему часок-другой?

— Нет, Толга! — грустно ответила Инжаня и перешла на мокшанский. — Отлюбилась я. Скажи, часто ли у тебя бывают краски?

— Как у всех. Раз в месяц или немного чаще.

— А у меня кровь из пады идёт через день. Вот так, Толганя!

Варвара сочувственно посмотрела на волховку. «Скоро, скоро мне быть оз-авой!» — поняла она, но не обрадовалась этому, а испугалась. Теперь она поняла, почему Инжаня торопилась, готовя себе смену.

Вернулся Шиндяй с кипящим самоваром и водрузил его на стол, затем вынул из печи пшённые блины, а из шкафчика — лесной мёд.

— Угощайтесь, — сказал он и сел напротив Инжани. — Ну, как поторговали в Томбу? Удачно?

— Пакля непроданная осталась. Зато сидеть мягко.

— До Вирь-ати отсюда недалеко. Не отобьёте задницы. Возьму у вас остаток.

— Ты уж брал. Зачем тебе столько пакли?

— Тебе потрафить.

— С чего это? — кокетливо посмотрела на него Инжаня.

— Тряхнём стариной? Останешься на часок? — без экивоков спросил рыбак.

Она натянуто улыбнулась.

— Нет. Не обижайся, меня в Вирь-ате очень ждут.

— Паклю так и так возьму, — ответил ей Шиндяй. — Потому что люблю я тебя. Даёшь ты мне или нет, всё равно люблю…

Инжаня печально вздохнула, повернулась к Варваре и спросила по-русски:

— Что молчишь? Мы ведь ещё хотели посмотреть место, где добывают руду, а ты не напомнила даже…

Варвара и вправду забыла о руде: думала о недавнем разговоре между мужем и Василием.

— Считай, напомнила, — процедила она.

— Местечко тут есть выше по реке, — Инжаня показала рукой на Челновую. — Шямонь называется. Ржавка по-вашему. Ручьи там рыжие. Ещё есть Покаряв-озеро. Вода в нём бурая, как настой чаги.

— Поехали на Ржавку, — сказал Денис. — Посмотрим её.

— Разбираешься, — улыбнулась ему Инжаня.

До Шямони все ехали молча. Увидев впереди сфагновое болото, Инжаня спрыгнула с телеги и повела Дениса к маленькому лесному ручейку с рыжим дном.

— Таких родников здесь четыре, — сказала она. — Все ручьи ржавые и все в одно болото текут. В нём никто ещё руду не добывал. Много накопаем.

Денис наклонился над ручьём и зачерпнул воду.

— Прозрачная!

— Чистая, — согласилась Инжаня. — Но постоит немножко, и станет мутной. Потом рыжие хлопья в ней поплывут.

Денис срубил молодое деревце, сделал из него заострённый кол и начал прощупывать дно там, где в болото впадал ручей.

— Чую руду, — сказал он.

Затем поковырялся в иле Ржавки, вытащил кусок бурого железняка, обмыл в ручье и хорошенько рассмотрел, даже на язык попробовал.

— Добрая руда, — заключил он. — Здесь и будем её добывать.

Инжаня кивнула, толкнула его плечом и тихо спросила:

— Ты ведь не станешь записываться в стрельцы? Не увезёшь Толгу в Томбу?

— Не увезу. Не хочу квелить её душу, — грустно ответил он.

— Поклянись.

— Я люблю Толгу. Это крепче любых клятв.

— Добро. Поверю тебе, — ответила Инжаня.

Домой все вернулись затемно. Денис хотел было поцеловать жену, но та отвернулась от него.

— Не для тебя моё тело. Не для тебя мои потть. Не для тебя моя пада.

— В чём дело-то? Калину давишь?

— Нет, не краски пошли, — отрезала она и с презрением посмотрела на мужа.

— Такая баба охочая, и вдруг от мужа нос воротишь. Неужто с Валгаем снюхалась, когда к нему за воском бегала?

— Не снюхалась. Это ты предать меня хочешь. Бросить думаешь. В служилые записаться. Василий звал тебя в стрельцы, а ты что ему сказал? «Когда оклемаюсь». Лучше б ты с девкой какой загулял. Скорей бы простила.

— Снимай панар! Не кочевряжься! — вспылил Денис и ударил жену по щеке.

— А обещал, что бить не будешь… — бросила ему Варвара и убежала в дальний угол избы. Там она села на корточки, заплакала и долго повторяла как заведённая: «Не для тебя моё тело!»

Денис молча смотрел на неё: «Побить, не побить? Да нет, не надо. Правда ведь, виноват я перед ней». Он начал корить себя за неосторожный разговор в Тамбове, однако гордыня не позволяла ему попросить прощения.

Лучина уже почти догорела в светце, когда Денис всё-таки выдавил из себя:

— Толга, прости! Вовсе не настропалился я к Боборыкину. Никогда тебя не оставлю…

Варвара недоверчиво посмотрела на него и процедила сквозь зубы: «Не для тебя моё тело!» Затем она легла на лавку и укрылась тулупом. Денис не решился подойти к ней…

Глава 23. Нападение у заснеженной калины

За год работы у Быкова Варвара запомнила все православные праздники. И вот теперь, в день Евфимия Осеннего, она поднялась затемно, вышла во двор и стала пытливо всматриваться в рассветное небо.

Последнюю неделю погода была пасмурной и холодной. Несподручно Варваре было по утрам ходить к Инжане, а после обеда возвращаться в свою избу. Онучи намокали в сырой траве, приходилось брать с собой запасные. Вроде и невелик труд поменять их и высушить, но всё равно жалко было тратить время.

Варвара уже начала забывать о Нуянзе, которая за всю неделю ей ни разу не встретилась. Видно, даже больной на голову женщине не хотелось в ненастье выходить из дому и мокнуть под моросью, поджидая ненавистную певунью.

Накануне праздника неожиданно распогодилось. Небо над восходящим солнцем было без единого облачка, и это давало надежду на второе бабье лето. Хорошо было бы погулять с выздоравливающим Денисом по деревенским дорожкам, если бы в их семью вернулся мир. Однако Варвара так и не смогла простить Дениса. Кормила, конечно, его, но по ночам к себе не подпускала. Спала по-прежнему на лавке, тогда как он — на низких полатях в кершпяле.

На Казанскую Пречистую[1] солнечные дни закончились. Ночью на селение внезапно навалилась вьюга. Поднялся ветер, и тяжёлый влажный снег задавил ещё живую траву. На былинках обледенели насекомые, которые не успели спрятаться под опавшие листья. От внезапно нагрянувшего холода заскулили псы во дворах, заблеяли козы и загоготали гуси. Из замерзающего леса прибежали в заснеженных шушпанах молодые пары, которые тёплым вечером решили уединиться подальше от тесноты своих изб.

Наутро жители деревни вышли из своих домов уже в тулупах. Надела его и Варвара, когда сквозь вьюгу отправилась к Инжане на ежедневное пение: какая бы ни была погода на дворе, учиться всё равно было надо. Она уже знала, что скоро станет оз-авой, и догадывалась, что её волховское служение будет лишь ступенькой к чему-то более значимому.

Когда Варвара вышла из дома Инжани, смеркаться ещё не начало, но окружающий мир исчезал в сажени от глаз: за пеленой метели почти ничего не было видно. Тропинки уже занесло, и идти приходилось по щиколотку в мокром вязком снегу.

За то время, которое обычно уходило на путь до дома, Варвара добралась лишь до края двора Инжани. Там росли кусты калины, ещё не сбросившей ягоды, полупрозрачные и кроваво-красные, как кисточки мотыля на крючке у лещатника. Варвара решила их набрать, чтобы приготовить кулагу. Не думала она, что там её поджидает «рыболов».

Как только она подошла к калине, цепкие руки стиснули её горло.

— Толга, узнаёшь меня?

— Нет, — задыхаясь, ответила Варвара.

— Я Нуянза.

— Что тебе нужно?

— Ещё спрашиваешь? Ты — моя беда. Ты сломала мою жизнь, певунья!

— Чем же?

Нуянза отпустила горло Варвары, но крепко ухватила её за воротник овчинного тулупа.

— Я готовилась стать оз-авой, — заголосила она. — У меня был жених и было будущее, а сейчас ничего нет. Ничего! Впереди пустота. Унылая пустота, а потом смерть и Тона ши. Никакой надежды!

— Что же это за мужик у тебя был? — усмехнулась Варвара. — Дерьмо, а не жених! Не жалей о нём. Не ты ему была нужна, а твои доходы.

— Ты, тварь, никогда меня не поймёшь! Ты обласкана мужским вниманием, вот и не ценишь его.

— Почему же? Внимание мужа я очень ценю.

— Знаю, что ты не потаскуха… но если вдруг захочешь, любого заарканишь. Видела я, как мужики на тебя смотрели на керемети… Однако не все рождаются такими видными, как ты! Не у всех такая стройная стать, такая длинная нежная шея, такая пышная грудь, такая белоснежная кожа, как у тебя! Да, я атякарь [2] … но у меня есть дар. Я могла бы стать оз-авой и выйти замуж… но пришла ты и всё у меня отняла.

— Я не нарочно…

— Не ври! На Велень озкс ты запела, чтоб все услышали твой голос. Чтоб Инжаня тебя заметила.

— Нет, чтоб Офтай меня узнал и спас моего мужа. Не так уж я и хочу быть оз-авой.

— Чем докажешь?

Варвара пожала плечами. Нуянза сбила её с ног, навалилась на неё и попыталась запихнуть ей в рот пригоршню снега, но та стиснула зубы.

— Жри!

— Не буду! — сквозь зубы ответила Варвара.

— Нет, будешь! Жри снег! Раскрой рот!

Варвара сопротивлялась, как могла. Когда она устала отбиваться, Нуянза ухватила её одной рукой за нос, другой за подбородок, с силой разжала ей рот, повернула её голову набок и утопила в глубоком рыхлом снеге.

Он набивался Варваре в рот. Она захлёбывалась, ей уже было нечем дышать. Мысленно она уже рассталась с жизнью… но Нуянза отпустила её.

— Ну что, будешь жрать снег… певунья? — прорычала она.

Из последних сил Варвара отбросила от себя Нуянзу, выплюнула снег и закричала. Та вновь навалилась, но тут чьи-то сильные длинные пальцы обхватили и стиснули её шею. Прозвучал раскатистый голос:

— Нуянза, морозы пришли неожиданно. Правда ведь?

— Инжаня… — только и смогла произнести та.

— Какая тёплая была осень, и вдруг настала зима. В огородах капуста замёрзла. На нас разгневался Кельме-атя! Он требует жертву, и этой жертвой будешь ты.

— Тебе самой пора на жертвенник! — вдруг осмелела Нуянза. — Сопливую девчонку ставишь оз-авой вместо себя. Забыла, что значит «ёнц-ава»?

— Не тебе это решать!

— Деревне решать! Пуромксу решать!

— Нет, Нуянза! Ведь-аве решать. Ей, и только ей. Она меня не простит, если Толга охрипнет. Поняла?

Нуянза ненадолго задумалась и нехотя согласилась:

— Да, Инжаня. Ведь-аве решать.

Жрица отпустила её.

— Ладно! — махнула рукой Инжаня. — Кельме-атя не Дева воды. Он не кровожадный. Ему и жертвенного киселя хватит. Но если ещё раз дотронешься до Толги — утоплю в Пишляе! Усвоила?

Нуянза вскочила и понеслась к своему дому. Инжаня помогла Варваре подняться на ноги.

— Ну что, много она натолкала тебе в рот снега?

Варвара начала отхаркиваться. Инжаня приобняла её и повела к себе.

— Ведь-ава не простит меня, если ты потеряешь голос, — повторила она. — Сейчас буду тебя лечить, натирать мазями. До полуночи. Но перво-наперво, Толганя, нужны горячие отвары трав с мёдом.

— До полуночи? — еле-еле пропищала Варвара. — Денис с ума сойдёт.

— Ничего с твоим мужем не сделается.

Неправа она оказалась. Денис ждал Варвару дотемна, и с каждым часом беспокоился всё больше. «Чему её так долго учит Инжаня? — недоумевал он. — Вдруг мужчин соблазнять? Если вправду с мужиком её застану — зарублю мерзавца!»

Он нашёл в сенях колун, схватил одной рукой его, а другой клюку — и заковылял по снежной каше. «Где изба Инжани? Где Инжаня?» — кричал он на всю деревню, размахивая топором.

Петлял он очень долго. Редкие встречные шарахались от Дениса: одни принимали его за пьяного, другие — за ополоумевшего. Никто не хотел показывать ему путь к избе оз-авы.

Пока он шёл к дому Инжани, та втирала мази в грудь Варвары, отпаивала её целебными отварами и нашёптывала заклинания. Трудилась часа два подряд, перестраховывалась…

Выбившись из сил, Инжаня присела и положила на колени дрожащие от усталости руки.

— Говоришь, Ведь-ава тебя не простит, если я охрипну? — спросила её Варвара. — Зачем ей мой голос?

— Зачем, зачем… — хмыкнула Инжаня.

— Какая из меня оз-ава?!

— Ты опять за своё, — огрызнулась Инжаня. — Ей виднее.

— Я крещена, и в деревне рано или поздно об этом узнают.

— Офтай мне говорил… но это не страшно. Всем мокшанам скоро придётся таиться. Носить крестики, напоказ молиться в церкви, но хранить веру в своих богов. Обидно, что никто, кроме Ведь-авы, не старается отсрочить приход этих дней.

— Отсрочить? Что же она делает для этого? — удивилась Варвара.

— Разве Офтай тебе не рассказывал?

— Говорил, что она вышла замуж за простого смертного, — начала вспоминать Варвара. — Их сын постригся в монахи и живёт сейчас далеко на севере. Вот и всё.

— Разве этого мало? Понятно же: Ведь-ава что-то затеяла. Дева воды — это сама чистота и незапятнанность. И вдруг легла в постель к грязному колдуну-самоучке, к крестьянскому сыну, от которого воняет свиным навозом. Мало того, родила ему сына. Зачем она это сделала, как думаешь?

— Откуда мне знать? — пожала плечами Варвара.

— Мы приносим ей жертвы, однако и она совершает жертвоприношения…

— Кажется, ты знаешь больше, чем Офтай…

Оз-ава ответила не сразу. Варвара чувствовала, что она напряжённо думает, продолжить ли разговор.

— Да, Толганя! — наконец, сказала Инжаня. — Знаю даже больше, чем мне рассказали люди из Нижнего. Это пригодится и тебе. Ты ведь скоро станешь служить Ведь-аве…

— Только ей? — удивилась Варвара.

— Конечно, и другим богам тоже, — опомнилась Инжаня.

-

[1]Казанская Пречистая в 1636 году — 22 октября по старому стилю (1 ноября по новому).

[2]Атякарь (мокш.) — «дедов лапоть», неказистая женщина.

Глава 24. «Машенька»

Проснувшись, Мина почувствовал тепло двух дрожащих человеческих тел, которые плотно прижимались к нему. Он пошевелился. Девушки заёрзали, но не смогли отодвинуться: кто-то запеленал всех троих в тугой кокон.

Мина начал судорожно озираться по сторонам.

Изба? Нет. Боярские палаты? Едва ли. Печи нет вообще. На стенах… нет, не иконы, а что-то другое. Какие-то непонятные рисунки в рамочках…

Рассматривая странные покои, Мина заметил ещё одну девушку, которая неподвижно и безмолвно сидела в уголке. Надетая на голое тело бобровая шубка была распахнута. Свет из окна падал на белоснежную кожу, которая сияла холодно, как зимняя луна. Белокурые с пепельным оттенком волосы казались серебристыми. Стягивал их кружевной золотой обод, украшенный лазоревыми яхонтами — огромными сапфирами, достойными царской короны.

«Незамужняя! На ней ведь пря суркс [1] . И какой дорогой! Золото, самоцветы… Кто она? Княжна? Боярышня? Может, царская дочка? А красивая какая! Но почему она так странно одета?» — думал Мина.

Наконец, девушка лениво поднялась и подошла к Мине. В её руке блеснуло лезвие.

— Хочешь меня зарезать? Зачем? — дрожа от страха, спросил он.

— Зарезать? — засмеялась она и распорола льняную ткань кокона. — Наоборот, освободить.

— Кто ты? Баяр-ава?

— Нет, я не боярыня.

— Баяронь стирь?

— И не боярышня.

— Царень стирь?

— И не царевна…

Она разрезала верёвки на руках и ногах девушек, которые на несколько мгновений сжались калачиками, боясь даже посмотреть на свою освободительницу. Наконец, пришли в себя, молча вскочили и убежали, в чём мать родила.

— Зачем ты завернула нас в кокон? — спросил Мина.

— В тебе оставался крохотный кусочек морозной иглы. Я вытащила его. Потом нужно было тебя отогреть…

Она подошла к окну, отдёрнула занавеску. На деревьях недалеко от дома висели лубяные свёртки размером с человека. Мина попытался их сосчитать. Десять… Двадцать… Тридцать… Сорок…

— Видишь, сколько уркспря [2] висит на деревьях? Больше пяти десятков! Все эти девушки замёрзли от холода, который от тебя исходил.

— Ты убила столько девиц, чтобы спасти одного меня?

— Да.

В это время черноволосая женщина высотой с корабельную сосну, прыгая на одной-единственной ноге, принесла туда ещё два кулька и привязала к ветвям берёзы.

Мина в страхе сжал веки и отпрыгнул от окна.

— Не бойся её, — сказала ему хозяйка покоев, отворила окно и крикнула чудовищу: — Заходи!

Мина зажмурился ещё сильнее. «Девица запросто говорит с богиней леса. Конечно, это оз-ава. Могущественная оз-ава!» — решил он.

— Открой глаза! — властно произнесла «жрица». — Погляди ещё раз в окно. Там уже нет Вирь-авы. Зря ты её испугался. Она помогала мне хоронить замёрзших молодиц. Хоронить по старинке, как делали ваши прапрадеды и прапрабабки.

Она присвистнула, и в покои вошли три прислужницы с подносами. На одном лежала одежда, а на двух остальных двух стояли блюда с яствами, кувшин со шкаень пуре и три чаши.

«Волховка» взяла с подноса панар и штаны, и бросила Мине.

— Вот, надень! — сказала она.

Девушки накрыли стол и покинули покои.

Одевшись, Мина вновь выглянул в окно и только теперь заметил, что листья на берёзах были крохотными, совсем молодыми.

— Сейчас весна? — удивлённо спросил он.

— Ну, да. Я отогревала тебя больше полугода. Всё это время ты лежал в обмороке.

— Зачем ты меня спасла?

«Жрица» не успела ответить. В покои вошла долговязая девица с бледным приятным лицом и иссиня-чёрными волосами, висящими почти до щиколоток. Мина настороженно оглядел гостью. У неё были длинные стройные ноги и большие, тёмные, печальные глаза. Если в девушке и было что-то неестественное, то это непомерного объёма грудь.

— Знакомься, Мина! — сказала хозяйка покоев. — Слышал когда-нибудь:

Вирьга-укшторга тон якат —

Вирень сэрьсэ тееват.

Кода вирьстэ тон лисят —

Тикше марто вейкиньдят?

(По лесу, по клёнам ты ходишь —

Ростом как лес становишься.

Как из лесу выйдешь —

С травой уравниваешься…)

— Приходилось. Это ж о Вирь-аве.

— Так Вирь-ава перед нами и стоит. В лесу она как дерево, в поле как травинка, а в избе как человек.

Светловолосая красавица свистнула и властно сказала вбежавшей в покои прислужнице:

— Принеси авань панар подлиннее!

Та, не мешкая, исполнила приказ. Хозяйка покоев взяла платье и бросила Деве леса.

— Оденься и присаживайся. Будем пить за возвращение Мины в мир живых.

Только сейчас его озарила догадка, и он спросил «жрицу», опасливо беря кубок со шкаень пуре:

— Это ты вытащила меня из Тона ши?

— Нет, ты сам. Это ведь ты вонзил морозную иглу в живот Мастор-ати! Я лишь помогла тебе выбраться в мир живых.

— Затопила царство мёртвых? — Мина затрясся, осознав, кто перед ним сидит.

— Да. А она, — «жрица» кивнула в сторону Вирь-авы. — Она опутала стража и его собак корнями Мирового дерева.

— Так вот кто ты есть… — прошептал Мина.

— Да, для вас я Ведь-азорава, владычица воды… но у меня были и другие имена. Предки русских называли меня Мокошью, а тот народ, что возводил здесь курганы — сильной незапятнанной Ардви. Мне всегда приносили богатые жертвы и посвящали красивые гимны. Вот, например…

Дева воды запела холодным тонким голосом, похожим на журчание лесного ручья:

Яснэмча вахмэмча аойясча заварэча афринами

Арэдвьоу апо анахитайоу ашаоньйоу

Аньхоусча ме аэваньхоу апо

Хамата ава бараити

Хаминэмча зайянэмча

Ха ме апо яождадаити

Ха аршьнам хшудра

Ха хшатринам гарэван

Ха хшатринам паэма…

(В восхвалении и молитве призываю

Силу воды Ардви незапятнанной и праведной!

Каждый приток её воды

Приносит лето и зиму.

Её вода очищает

Семя у героев,

Плод у женщин,

Молоко у женщин…) [3]

— Тебе ничего не напомнил этот гимн, Мина? — поинтересовалась она.

— Это не Оз-мора. Это… — лихорадочно забормотал Мина.

— Конечно, не Оз-мора, — согласилась хозяйка покоев. — Но разве не на этот же мотив вы восхваляете Ведь-аву?

— Да… да…

— Видишь, какой он древний, этот гимн. Как приятно вспомнить, какие жертвы мне раньше приносили! Киевляне и новгородцы бросали жребий, и приводили на молитвенные холмы своих сыновей и дочерей, и проливали их кровь у ног идола Мокоши. А ещё раньше, за много веков до того, змееборец Траэтаона забил сто коней, тысячу быков и десять тысяч баранов на имя незапятнанной Ардви. Он просил у меня удачу в сражении с трёхголовым змеем, и я её даровала. А Керсаспа [4] мечтал победить самого Вайю. Он пожертвовал мне столько же скота…

— Вайю? Я уже слышал это имя. Кто это?

— Бог северного ветра. Ему поклонялись люди курганов. Именно он вместе с Насу, демоницей трупной скверны, напал на тебя. Они слились воедино и приняли облик морозной мухи. Насу решила осквернить тебя дурной болезнью, а Вайю — заморозить твоё тело.

— За что они хотели меня убить?

— Так они тебя и убили. За что, спрашиваешь? Чтобы угодить Вайю, тебе надо было пропеть мантру на вершине кургана. Польстить ему, назвать его самым могущественным из всех богов. Но ведь ты не знаешь ту мантру. Ты пропел совсем другой гимн.

— Оз-мору…

— Но разве Вайю понимает слова Оз-моры? Разве Учват не говорил тебе, что её нельзя петь на холме? Однако ты не только ослушался оз-атю, но и ударил муху булавой. Зачем? Победить Вайю ты бы не смог. Ты же не Керсаспа, хотя и ему потребовалась моя помощь. Ах, какой красивой была та битва! Вайю вырывал с корнями деревья, откалывал каменные глыбы от скал. Вайю поднял такие клубы пыли, что не стало видно солнца, но я наслала мощный ливень, и пыль осела. Тогда-то Керсаспа и одолел бога северного ветра. Как же я тогда радовалась! Вайю — мой давний лютый враг, ведь его стараниями замерзает вода.

— Ты меня спасла, чтобы насолить Вайю? — догадался Мина.

— Совсем нет. Я не настолько мелочна.

«Зачем же я ей нужен?» — растерянно подумал он, но спросить об этом богиню поостерёгся.

— Когда ты появилась на свет? — полюбопытствовал он.

— Я всегда была, есть и буду. Я — туман из ничтожных невидимых частиц, разлитый в пространстве-времени. И Вирь-ава, кстати, тоже.

— Вы совсем не похожи на туман… — недоверчиво сказал Мина.

— Не пытайся это понять, Мина! Мы ничего не сможем тебе объяснить. Правда ведь? — Дева воды повернулась к Вирь-аве, которая молча потягивала шкаень пуре.

— Да, — кивнула Дева леса. — Только сейчас не время об этом говорить. У нас свадьба намечается.

— Свадьба? — удивился Мина.

— Да, наша с тобой, — ответила ему Ведь-ава. — Вирь-ава будет на ней урьвалине[5], вот и волнуется.

Мина скривил рот. «О какой свадьбе может идти речь? Что Ведь-аве от меня нужно? Забавляется? Развлекается?»

— Ты… пошутила? — выдавил из себя он.

— Нет, Мина! Неужели ты вправду думаешь, что я способна убить четыре дюжины девиц лишь для того, чтобы посмеяться над тобой? Я не настолько жестока. Я вправду пойду с тобой под венец. Под именем Мариам. Поэтому зови меня Машенькой [6] . Или Марё, если по-эрзянски.

— Но… зачем? — недоумённо затряс головой Мина. — Разве ты сможешь от меня зачать? Ты же не человек. Ты демоница, которую архангел Михаил сделал богиней… ударом меча…

— Кто тебе сказал эту чушь? — с неподдельным удивлением поинтересовалась Дева воды.

— Отец Афанасий.

— Мина, не слушай его! Я никогда не была демоницей, а архангела Михаила видела лишь на иконах. У меня такое же тело, как у твоих односельчанок. Более красивое и совершенное, но такое же. Я вполне могу родить сына, и рожу его. Знал бы ты, сколько лет я искала подходящего отца! И вот нашла тебя.

— С чего ты решила, что я подхожу?

— И это мне говорит смертный, который победил владыку загробного мира? Смертный, который вырвался из царства мёртвых? Ты именно тот, кто мне нужен!

Услышав эти слова, Мина на мгновение осмелел и попытался её обнять. Однако Ведь-ава выскользнула из его рук и отпрыгнула.

— Нет, сначала будет венчание и только потом брачное ложе. Всё сделаем, как подобает истинным христианам.

— Ты христианка? — Мина чуть не выронил чашу со шкаешь пуре.

— Нет, но перед венчанием обязательно крещусь, — с лёгкой ухмылкой ответила Машенька и выбежала из покоев, оставив ошеломлённого Мину наедине с Вирь-авой.

Мина напряжённо смотрел на богиню леса, опасаясь заговорить с ней. Так прошла минута, две, три… Наконец, Вирь-ава подняла кубок.

— Не бойся, мы тебя не разыгрываем. Ваша свадьба вправду состоится, и у вас родится сын. Ведь-ава тоже волнуется, хоть и не подаёт виду. Она ещё долго будет наряжаться. Чего нам с тобой её ждать? Выпьем за ваше семейное счастье!

Мина тоже взял чашу со шкаень пуре.

— Может, ты и говоришь правду… но мне трудно в это поверить.

— Трудно — не трудно, а придётся. У тебя нет выхода. Подчинись Ведь-аве. Вода сильнее огня, камня и смерти. А тебя она сильнее и подавно, победитель Мастор-ати! К тому же, она тебя спасла и выходила…

Раздался звон бубенчиков, и в покои вернулась Дева воды. Она заплела косу и богато оделась. Вырез на её парчовом панаре скреплял золотой сюльгам. Шею украшало ожерелье с лазоревыми яхонтами, а голову — усыпанное жемчугом и самоцветами панго, похожее на архиерейскую митру. На ноги были надеты сафьяновые сапожки.

— Ну, и нарядилась! — невольно вырвалось у Мины.

— Мы же в Вельдеманово едем. Там эрзяне живут, разве нет?

— В селе тебя за свою не примут. Руки нежные, пухловатые. Кожа белая, гладкая. Ну, какая из тебя крестьянка? Сразу же видно: ни дня в поле не работала. На слобожанку ты тоже непохожа. Разве что на дочку купца. Только наряд на тебе такой, что не на всякой баяр-аве увидишь.

— Да, надо одеться победнее, — согласилась Дева воды и вновь выбежала из покоев.

Вернулась она в берестяном обруче на голове, лаптях и бронзовом сюльгаме.

— Лапти — это слишком! — рассмеялся Мина. — Да и такое очелье тоже. Для купеческой дочки убого. Надень обычные сапожки и панго с бисером…

Ведь-ава переоделась ещё раз, и все трое вышли из её хором, которые снаружи казались обычной крестьянской избой. «Как здесь умещаются такие огромные покои?» — удивился Мина.

Неподалёку от дома стояла подвода, в которую уже был впряжён конь.

— Специально подбирала, — похвалилась Ведь-ава. — В Вельдеманове никто и не подумает, что жеребец у тебя новый.

— Может быть… — ответил Мина. — Но я-то вижу, что грива у него чуть светлее, глаза больше, да и ржёт он иначе.

— Кто будет приглядываться и прислушиваться? — отмахнулась Дева воды.

Вскоре две прислужницы вынесли из избы эрямань парь[7], выдолбленный из ствола старой липы и украшенный замысловатой резьбой, и поставили его в телегу. Мина не удержался, открыл сундук. Там лежали бобровая шубка и богатый наряд, который Ведь-ава надела поначалу.

— Всё-таки хочешь его носить? — поинтересовался он.

— Я ведь женщина, — ответила Дева воды. — Хочу быть нарядной. Хотя бы дома поношу…

Вирь-ава запрыгнула на повозку первой, схватила поводья и крикнула:

— Сюда, молодые!

Как только подвода тронулась, изба исчезла. На её месте поднялись осины и орешник.

-

[1]Пря суркс (мокш., эрз.) — очелье. Дословно «головное кольцо».

[2]Уркспря (мокш., эрз.) — «воздушная могила» древних волжских финнов. От слов уркодомс (оплакивать) и пря (верхушка дерева).

[3] Отрывок из авестийской (древнеиранской) Молитвы воде Ардви.

[4]Траэтаона, Керсаспа — герои из Авесты (древнеиранской священной книги).

[5]Урьвалине (эрз.) — подружка невесты на свадьбе.

[6] Крещёная мордва иногда так её называла. Записана молитва со словами: «Ведь-ава Мария».

[7]Эрямонь парь (эрз.), эрямань парь (мокш.) — «житейская кадка». Цилиндрический сундук, выдолбленный из ствола липы.

Глава 25. Крещение Девы воды

Конь нёсся к Вельдеманову так быстро, как будто в повозке не было ни трёх человек, ни сундука с приданым, да и сама она ничего не весила. По обе стороны дороги мелькали березняки и сосновые рощи, ручьи и озёра, луга и засеянные просом поля… На въезде в село Мине махнул пьяненый крестьянин, и Вирь-ава притормозила коня.

— Мы уж думали, ты на том свете, Пиняй!

— Ёгорь, я туда вправду едва не попал.

Односельчанин сочувственно закивал, но постеснялся спросить Мину о его злоключениях.

— Чего ты телегой-то не правишь? Зачем девке доверил поводья?

— Сама захотела. Она, кстати, будет урьвалине на моей свадьбе.

— А беленькая девка, значит, твоя невеста?

— Не девка она, а купеческая дочка, — обиженно ответил Мина. — Машенькой зовут. Марией Гавриловной.

— Марё, значит? — мужик презрительно хмыкнул. — Белоручка! Самоварница! Как с такой жить будешь?

— Да уж как-нибудь…

— Мдааа… Как ты был дураком, Пиняй, так и остался. Та, что конём правит, для семьи-то пригоднее будет. Вон ручищи какие крепкие! Тоща, правда… — крестьянин погладил её взглядом, задумался и причмокнул. — Тоща, зато какие сиси отрастила! В жизни таких не видел. Потискать бы…

Мина заметил, что Вирь-ава еле сдерживается. Душа его ушла в пятки: Дева леса могла ведь и смертоубийство учинить! Однако она поступила иначе. Соскочила с повозки, задрала панар и со смехом сказала:

— Хочешь пощупать — щупай!

— Да я и не хотел вовсе, — засмущался Егор. — Это я так…

Вирь-ава вновь запрыгнула на телегу и взялась за вожжи. Не успела подвода подойти к Мининому дому, а всё село уже знало, что Минка Савельев сын женится на дочке купца из далёкого эрзянского села, красавице невероятной, но в быту бесполезной. Кто-то радовался за Мину, кто-то завидовал ему, чесал затылок и гадал, что в нём, нищем вдовце, нашла пригожая самоварница. Многие его жалели, предвидя, что из такого брака не выйдет ничего путного, что принесёт он мужику лишь несчастье и разорение. Отец Афанасий ж так истолковал новость: «Мариам, значит… Хорошо хоть крещёную девку берёт, а не татарку и не черемиску».

Изба Мины стояла на краю села, почти на берегу Гремячего ручья.

— Удобное местечко! — обрадовалась Дева воды. — Жаль, тесноват домик. Придётся ещё один возводить, у нас ведь скоро сын появится. Построим? — она вопросительно поглядела на Деву леса.

— Скажу лешакам, как придёт время, — ответила та, располагаясь на скамье.

Устав с дороги, они поели и легли спать. Всю ночь любопытные бабы одна за другой подбегали к Мининой избе. «Нет ли там разнузданного блуда? Две девки ведь у него поселились, молодые и здоровые. Кровь, поди, играет, между ног свербит…» — перешёптывались односельчанки.

Подслушивали они, подсматривали в щёлочки ставень… но нет, в избе всё было чинно. «Смотри-ка, блюдёт его Машка своё девичество, — заключили бабы. — Да и вторая, видно, тоже. Проверить бы надо. В день свадьбы мужичка ей подослать».

Наутро Мина пошёл в церковь договариваться о венчании. Отец Афанасий — высокий сухопарый поп с раздвоенной бородой и торчащим между её прядями кадычищем — поинтересовался:

— Невеста у тебя Марё, значит? Она вправду купеческая дочка?

— Посмотри на неё, и всё поймёшь.

— Папашу её как звать?

— Гаврила Михайлов сын. Живёт в Липягах, за Самарой. Без малого пятьсот вёрст отсюда.

— Далеко же от отчего дома твоя Марё усвистала! Не бежала ли от отца с матерью?

— Как в воду смотришь, святой отец! Не хотели её за меня выдавать…

— Красавица, говорят, да и не бедная… Чего ж она в тебе нашла?

— Коль приняла моё предложение, значит, нашла что-то, — заносчиво ответил Мина.

— Бежала от отца с матерью? Непросто будет вас обвенчать!

— Не постою за ценой.

— Венечная пошлина с вас будет два алтына. Ну, ещё десяток-другой гусей. Это уж не казне, а мне. Ежели найдёшь, приходи.

Вернулся домой Мина в глубокой печали.

— Что случилось? Отец Афанасий отказался нас венчать? — поинтересовалась Ведь-ава.

— Нет, просто мзду просит. Двадцать гусей. Где их взять?

— Гусей, говоришь? — усмехнулась Дева воды. — Гусь ведь птица водоплавающая, правда? Моя епархия!

— Конечно, — ответил Мина, не понимая, к чему клонит невеста.

— Отлучусь ненадолго. Подожди! — и она исчезла, оставив жениха наедине с Вирь-авой.

В ту же минуту во двор отца Афанасия стали спускаться дикие гуси. Большие, увесистые… Птица за птицей приземлялись прямо перед домом священника.

Святой отец попытался открыть дверь и убежать, но птицы с шипением и гоготом набросились на него, не давая выйти. «Бесовское наваждение!» — решил он, в страхе вылез через окно, которое выходило на залив Гремячего ручья. И тут…

Час от часу от часу не легче! Из-под ряски прямо перед святым отцом стали подниматься пузыри. Затем недалеко от берега забурлила вода, и на поверхности показалась серебристая грива. «Чудище водяное? — переполошился отец Афанасий, но увидев женское лицо, немного успокоился. — Да нет, девка… А видная-то какая!»

Из воды медленно вышла девица с насмешливыми синими глазами.

— Получил гусей? — язвительно спросила она.

«Бесовка! Конечно, бесовка! Кто ж ещё?» — решил отец Афанасий и осенил красавицу крестным знамением:

— Изыди! Изыди, анчутка!

Девица, однако, не исчезла. Она по-прежнему стояла перед ним, бесстыже ухмыляясь.

— Бесполезно, святой отец! Я не чертовка, и твои штучки на меня не действуют.

Поп остолбенел и издал тихое мычание.

— Получил гусей? — вновь прозвучал вопрос.

Отец Афанасий пришёл в себя, робко оглядел девушку и заметил, что волосы у неё сухие. Тогда он догадался, кто стоит перед ним, и перепугался ещё больше.

— Чего тебе надо? — дрожа, спросил он. — Это ведь ты, владычица воды?

— Теперь ты не ошибся, Учват, — сухо ответила Ведь-ава.

— Мы тебе пожертвовали целых два барана. Совсем недавно. Этого мало? Ещё жертв хочешь? За мной пришла, кровопийца?

— Да нет, — спокойно сказала Дева воды. — Не нужна мне кровь старика. Невкусная она. Хочу, чтобы ты меня обвенчал. С Миной Савельевым сыном.

— Тебя? — изумился отец Афанасий.

— Да.

— Стало быть, Марё — это ты? — понял он.

— Плохое имя? Мне не идёт? — она поправила волосы и широко улыбнулась священнику.

— Такой красе всякое имя к лицу… но зачем тебе эта свадьба?

— Не твоё дело.

— Грешно тебя венчать, — набрался храбрости отец Афанасий. — Ты ведь даже не язычница. Ты — языческая богиня, алчная до человеческой крови. Обвенчаю тебя — и в ад попаду.

— Не попадёшь, не бойся. Ты сейчас примешь мою исповедь, а потом крестишь меня. Под именем Мариам. Затем я причащусь и через недельку обвенчаюсь.

Она упала на колени и подняла на попа горделивый взгляд.

— Каюсь, святой отец, — елейным голосом сказала она. — Во всех грехах своих каюсь! А коли каюсь, то и простит меня твой Бог за все мои прегрешения… которые я до сего дня прегрешениями не считала…

— Теперь, значит, считаешь?

— Раскаиваюсь, святой отец! Неужто не веришь? Вот тебе крест святой, раскаиваюсь! — она сложила двуперстие и наигранно перекрестилась. — Окрестишь меня?

Отец Афанасий осмелел и положил ладонь на голову богини.

— Ты, людоедка, с Четвероевангелием знакома? — поинтересовался он. — Знаешь, о чём там говорится?

— Я девица начитанная, — ответила Ведь-ава. — Знаю наизусть и Новый завет, и Ветхий, и Коран, и Авесту, и Ригведу, и даже Дхамападу…

— Хммм, — промычал священник: из перечисленных Девой воды священных книг он слышал лишь о трёх, а прочёл всего одну. — Хммм… Человеческие жертвы больше требовать не будешь?

— Не буду, отче! Вот тебе крест святой, не буду!

Она вновь перекрестилась.

— Подставишь левую щёку, если ударят по правой?

— Бей, святой отец! Сам убедишься.

— Сколько дней ты кровь человечью не пила? Неделя хоть будет?

— Уж месяц как пощусь, раками да рыбой питаюсь. Грибами иногда, их мне Вирь-ава приносит. Ну, и шкаень пуре попиваю, как же без него. Вот тебе крест святой!

Дева воды осенила себя крестным знамением в третий раз.

— «Отче наш» сможешь прочесть?

— Я ж готовилась! И «Отче наш», и «Богородице», и даже «Символ веры». Всё знаю.

— Ох! — вздохнул отец Афанасий. — Сомневаюсь, что ты после крещения станешь жить христианской жизнью.

— Так ведь и ты ей не живёшь, святой отец! — парировала Машенька. — Вспомни, сколько баранов ты заколол на керемети. И кабы только баранов! Неужто забыл, оз-атя Учват?

Отец Афанасий в ответ издал звук, напоминающий мычание.

— Не забыл, значит! — засмеялась Дева воды. — Чего ж ты теперь кобенишься, не хочешь меня крестить?

В ответ святой отец залепетал смущённо и ласково:

— Явилась ты сюда, бесстыжая, в чём мать родила! Ни полотенца нет, ни рубашки крестильной, ни креста…

Ведь-ава поняла, что он больше не станет отпираться.

— Ну, это ты зря говоришь, Учват! — она раскрыла ладонь и показала крестик. — Вот он, золотенький! А панар мой на кустике. Ужели не видишь?

Отец Афанасий взглянул на заросли краснотала. И правда, на одной из веток висела рубаха из выбеленного льна.

— Так обвенчаешь меня? — в который раз повторила Ведь-ава. — Кстати, эти гуси — мой подарок. Бери их.

— Как?

— Я их успокою и в хлев загоню. Отвезёшь в Нижний, продашь. В накладе не останешься. Храм подновишь, жене шубку и ожерелье купишь… Теперь крести меня! Прямо здесь, в пруду. Чего стоишь, как идолище?

— Сначала гусей загони, потом крещу.

— Нет уж! — твёрдо сказала Ведь-ава. — Не ломайся, как девка, святой отец! Окрести меня. Сейчас же! Я скромна перед тобой, но могу ведь и силу применить.

Отец Афанасий нехотя осветил пруд, велел богине зайти по плечи в воду и трижды окунуться.

«Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Крещается раба Божия Мариам!» — запел он.

Жена услышала его глубокий могучий бас, выглянула в окно и обомлела, увидев мужа и мокрую голую девицу, на шею которой священник надевал золотой крестик.

— Марё! — закричала попадья. — Вот шлёндра! Ещё с Пиняем не обвенчалась, а уже на моего Учвата жадную паду раззявила!

— Уймись, Чиндё! — прикрикнул на неё отец Афанасий. — Не видишь, я её только что окрестил? Она нам целый двор гусей подарила. За крещение своё да за венчание.

— Она что, некрещёная была? Марё? Мариам? Некрещёная? Так я и поверила тебе, старый потаскун! — сильнее прежнего заголосила его жена, схватила скалку и выскочила в окно.

Добежать до мужа Чиндява не успела. Из залива, словно черви или змеи, выползли связки водорослей и обвили её. Оказавшись в тугом коконе, она не могла пошевелить ни рукой, ни ногой.

— Что мне теперь делать? Уплыть или гусей в хлев загнать? — спокойно спросила Мариам.

— Загоняй! — ответил отец Афанасий. — Только сначала освободи Чиндё.

— Нет уж! Она наказана, — ответила Дева воды и неспешно пошла во двор, даже не надев панар.

Из-за дома послышались гогот и хлопанье крыльев. Отец Афанасий шепнул на ухо перепуганной жене: «Осторожнее, дура!» — и начал снимать с неё водоросли.

Вскоре вернулась Мариам.

— Загнала гусей! — отчиталась она, зашла в воду и нырнула. Через миг из Гремячего ручья выпорхнула птичка с изумрудно-зелёными крыльями и полетела к дому Мины.

— Утонула! — заголосила попадья. — Утонула Марё! Ныряй за ней, Учват, вытаскивай!

— Какая ж ты глупая баба, Чиндё! — досадливо покачал головой отец Афанасий. — Неужто не поняла, кто перед тобой стояла? Ведь-ава не может утонуть. Никому ни слова о ней, а то не сдобровать нам!

Он снял с жены водоросли и под руку повёл её в дом. Самостоятельно идти Чиндява не могла: ноги подкашивались, перед глазами плавали чёрные кляксы…

Вскоре в волоковое окно Мининой избы влетел зимородок с золотым крестиком в клюве и обернулся Ведь-авой. Хозяин в этот момент был во дворе, и за столом одиноко сидела Дева леса.

— Вот! Порадуйся за меня, — сказала ей Ведь-ава. — Я теперь крещёная. Под именем Мариам. Как же тяжело мне это далось! Отец Афанасий упирался, боялся в Ад попасть. Пригрозить пришлось.

— Может, правильно боялся? — хмыкнула Вирь-ава.

— Нет, не попадёт он в Ад, — уверенно ответила Дева воды.

— Это почему же?

— У него такой глубокий бас! — мечтательно сказала Ведь-ава. — Очень, очень низкий голос. А какой красивый! Наслаждалась, когда его слушала. Так что после смерти он окажется в моём мире. Как Мину не отдала Тона ши, так и отца Афанасия не отдам Аду.

Глава 26. Заклинание от ссоры

Найдя избу оз-авы, Денис резко распахнул дверь, ворвался внутрь и увидел хозяйку, которая массировала грудь лежащей на скамье Варваре.

— Всё ещё хуже, чем я думал. У них тут Содом и Гоморра! — завопил он и бросился на Инжаню.

— Стой! — по-русски крикнула она.

Услышав её беспрекословный и тёмный, как воронёная сталь, голос, Денис остановился и опустил топор.

— Лечу твою Толганю, — примирительно улыбнулась ему Инжаня. — Брось топор и посиди здесь, ежели хочешь.

— Что с Толгой? — испуганно спросил он.

— Пока ничего. Нуянза напихала ей в рот снега, но я вовремя их разняла…

— Вот баба омяжная! — покачал головой Денис. — Что ж теперь нам делать?

— Лечить Толганю, чтоб не охрипла. Иначе несдобровать мне…

Варвара поначалу молча слышала разговор мужа с Инжаней, но когда услышала слово «охрипла», в страхе прошептала:

— Я теряю голос?

— Всё будет хорошо, — успокоила её Инжаня. — Я была беспечной, но теперь знаю: тебе нельзя ходить одной. Ни по деревне, ни в лес, ни к реке. Даже днём. Слышь, Денясь! Ты ведь уже ходишь? Провожай и встречай Толгу кажный день.

— Я и за мужа боюсь, — сказала Варвара. — Вдруг полоумная баба нападёт с топором?

— Пусть Денясь берёт с собой оружие, — ответила Инжаня.

— Откель же его взять. За ним ехать надо.

— Куда это? — удивилась Инжаня.

— В лес, — ответила Варвара. — Там схрон.

— Почему я об этом ничего не слышала? — недовольным тоном спросила Инжаня. — Ты ученица моя или нет?

— Ну, сказала бы я…

— Сказала бы — и твой схрон давно был бы здесь. Отправила бы тебя с зятьями Офтая. А теперь…

— А теперь я с ней поеду, — сказал Денис. — Ежели сани дашь.

— Опосля погутарим, — сказала Инжаня и вновь стала натирать мазью Варварину шею и грудь.

Утомившись, она разогнула спину и с усмешкой посмотрела на Дениса:

— Убедился, что у нас тут не Содом и Гоморра?

— Спасибо, Инжаня! — застыдившись, поблагодарил её он.

— Не скучно тебе с нами? Иди, наверное, домой. Поспи, а утром приходи за Толгой.

— Тяжко мне идти по волглому снегу.

— Нога всё-таки ещё не прошла? Прикорни тогда здесь на эземе.

Денис молча бросил на скамью тулуп.

— Ложись-ложись, — сказала ему Инжаня. — Я, когда закончу лечить Толгу, в кершпяле вместе с ней посплю. Не приревнуешь?

Он виновато улыбнулся, лёг на скамью и сразу же захрапел.

Когда Инжаня растолкала его, было уже светло. Варвара сидела за столом, посреди которого стояла миска, до краёв наполненная варениками с ливером и салом.

— Какие вкусные… — решил польстить хозяйке Денис.

— Цёрамат, — подсказала ему Варвара. — У рузов нет таких яств.

— Вот когда станешь оз-авой, Толга, — улыбнулась ей Инжаня. — Тогда и у вас с Денисом мяса станет вдоволь. Кажный день будешь есть хоть цёрамат, хоть «медвежьи лапы». И в окошках ваших слюда заблещет, и на ногах сафьяновые сапожки появятся… Однако достаток — это не самое ценное в жизни. Важнее мир в семье, а я чувствую, что в ней появилась трещинка. Перестали вы доверять друг другу.

— Почему ты так решила? — настороженно посмотрела на неё Варвара.

— Вы уже дней десять не спите в одной постели. Разве не так? — спросила Инжаня.

— Ты что, подсматривала за нами? — вспыхнул Денис.

— Нет. Ты ж сам меня ведьмой назвал. Вот я и чую ведьминым чутьём: не тешитесь вы с тех пор, как вернулись из Томбу. А ведь друг к другу не охладели!

Ни Денис, ни Варвара не решились ей ответить. Оба молча сидели, понурив головы.

— Не охладели! — повторила Инжаня. — Вон как ты, Денясь, вчера Толгу приревновал! Ко мне, а не к мужику какому-нибудь! Значит, жена тебе по-прежнему дорога.

— Зачем я пил с Василием?! — горько вздохнул Денис. — Спьяну много лишнего наговорил, вот Толга и обиделась. Корю себя за это.

— Нет, причина глубже, — возразила Инжаня. — Виноват дух раздора — сялгадома! Он любит шумное застолье, как в той харчевне. Любит пиры и попойки. Как узнает про веселье, так и прилетает, чтоб поссорить людей. В нём причина!

— Что ж теперь делать? — робко спросил Денис.

— Сялгадома пришёл из Тона ши, и его нужно отправить назад. Тогда в вашей семье опять воцарится согласие. Снимайте панары! Я их постираю, а ты, Денясь, наколи щепок. Тем самым топором, которым вчера хотел меня зарубить. Потом разожги самовар.

Муж и жена послушно стянули с себя рубахи и отдали Инжане, которая сразу же побежала с ними к Челновой.

Вернулась она, дрожа от холода, бросила на лавку мокрые панары и принялась дышать на красные от ледяной воды пальцы. Самовар к этому времени уже стоял на столе.

— Молодец! — похвалила Дениса Инжаня. — Можешь быть спорым, когда захочешь.

Отогрев руки, она повесила мокрые панары перед печью, взяла из шкафа мёд и пачат, села за стол.

— Утомилась я, совсем утомилась! — вздохнула она. — Сил уже нет…

Денис не понял, к чему это сказала Инжаня, а Варвара сочувственно посмотрела на неё. Всё поняла. Оз-ава поймала её взгляд и испугалась: «Не расскажет ли Толга мужу о моей болезни?» Чтобы поскорее отвести разговор, она спросила по-мокшански:

— Толганя, чего ты мёд не ешь?

— Не хочется, — ответила Варвара. — Разлюбила его запах и вкус. Вот были б у тебя мочёные яблоки…

— Кисленького захотела, — лукаво подмигнула ей Инжаня. — Что ж, принесу сейчас яблочки из бохаряма.

Она накинула шубку, вышла во двор и скоро принесла миску с мочёной антоновкой.

— Ешь хоть все! Не стесняйся, ежели так хочешь.

Подвинув яблоки поближе к Варваре, она сказала ей по-русски:

— Видишь, каким Мина был верным! Женился на красавице-богине, а покойную Полё не забыл. Так и не полюбил Ведь-аву… Как думаешь, Денясь бы так смог?

— Ведь-ава чертовка. Трудно полюбить чертовку… — ответил за жену Денис, хотя и не понял, о какой Полё зашла речь.

— Ведь-ава не чертовка! — мягко возразила Инжаня. — Когда-то вы, рузы, звали её Мокошью и поклонялись ей как богине. Тогда вы ещё не верили в Тройцю: ни в огненного демона пустыни, ни в его распятого сына, ни в Святого Духа.

— Кого ты назвала демоном? — ужаснулся Денис. — Неужели Бога-отца?

— А кого ж ещё? Когда-нибудь ты откажешься от него. Не тряси головой! Ты ж грамотный. Вот и прочти вашу священную книгу.

— Читать не люблю, но Евангелия одолел…

— Так я не про них, а про Ветхий Завет. Ах да, вам же его попы не позволяют читать! Даже в руки не дают. Так я тебе его подарю, ежели пообещаешь, что осилишь.

Денис опасливо посмотрел на Инжаню и… кивнул: ему любопытно было посмотреть, что написано в запрещённой мирянам книге.

— Дам я тебе его, дам, не сомневайся даже, — посулила Инжаня. — Прямо сегодня. Открой там Исход и найди слова: «Обличие же славы Господни яко огнь пламенуя на версе горы». Прочти внимательнее и задумайся, что же это за Бог у вас такой.

— Какой уж есть, — недовольно бросил Денис. — Другого нам всё равно не дадено.

— Это почему же не дадено? — удивилась Инжаня. — Когда-то вы верили в других богов. Тех же, что и у нас. Токмо звали вы их иначе…

Денис недоверчиво посмотрел на Инжаню. Ну, откуда она всё это узнала? Наверняка придумала! К тому же, ему претил разговор о языческих богах: он хоть и не был сильно верующим, но всё-таки родился в христианской семье и был крещён в младенчестве.

— Русские даже в глухих деревнях тех богов забыли, — сказал он. — Не можешь ты ничего о них знать.

— Да нет, знаю! Потом скажу, откуда, а сейчас у нас есть дела посерьёзнее. Прогнать надо сялгадому, чтоб у вас с Толгой были совет да любовь! Чтоб ты любил её до самой смерти, как Мина свою Пелагею.

— Ворожи! — кивнул Денис, хотя и не верил, что заклинания смогут вернуть расположение Варвары.

Инжаня поднялась, подошла к печи, пощупала панары и повернулась к чете.

— Влажные они ещё, но это даже хорошо. Значит, у меня будет время поговорить с кажным из вас, — сказала она и повернулась к Варваре. — Толганя, оставь нас с твоим мужем вдвоём!

Та насторожилась и не сдвинулась с места.

— Я же тебе сказала: оставь нас! — приказным тоном повторила Инжаня.

На этот раз Варвара повиновалась и, забыв накинуть верхнюю одежду, выбежала в сени. Там было холодно, как на дворе, а ведь она была голой по пояс. К счастью, дрожать ей долго не пришлось. Инжаня задала Денису всего один вопрос.

— Денясь, тебе придётся выбрать между мечтой о поместье и Толгой. Между журавлём и синицей, если говорить как рузы…

— Хочу поймать и журавля, и синицу сразу.

— Не выйдет, Денясь! Ты же видишь: Толга хочет остаться здесь. Она мокшава, и ей тяжело среди рузов. Так что же ты выберешь?

Денис вздохнул и через силу произнёс:

— Толгу. Я привязался к ней. Если б не она, меня бы сейчас не было в живых.

— Спасла тебя не она, а Вирь-ава.

— Неправда! — резко ответил Денис. — Дева леса нас спасла лишь потому, что накануне ей молилась Толга.

— Вот не знала… — хмыкнула Инжаня. — Теперь честно ответь мне: в Томбу, к Василию, поедешь?

— Нет.

— Этого ответа я от тебя и ждала … Ну, а теперь надевай поскорее шубу и айда в сени. Твоя жена там уже окоченела.

И правда, Варвара вернулась вся в мурашках, с посиневшими губами.

— Что ж ты так? — со смехом спросила её Инжаня. — Почему шубейку забыла набросить?

— Волновалась, — ответила та.

— Из-за Дениса?

— А из-за кого же ещё? Он, может, и свинья. Нас, может, и поженили насильно… но я уже не знаю, как без него жить. Люблю я его.

— А если он уедет в Томбу и оставит тебя здесь? Что ты тогда станешь делать?

— Не хочу даже думать об этом! Сделаю всё, чтобы не потерять его.

— Тогда ты неправильно себя ведёшь. Не давать мужчине — это верное средство не удержать его, а утратить навсегда. Зря ты его так наказываешь. Нужно подавлять в себе обиду.

— Дело не только в обиде. Меня он начал бесить. Меня тошнит от запаха его пота.

— От запаха пота? — изумлённо подняла брови Инжаня.

— Да.

— Вспомни дорогу в Томбу. Тебя ведь корёжило и от запаха лещей?

— Да, аж выворачивало.

— Выходит, не только мужнин пот тебя раздражает, но и вяленая рыба… Да ещё мочёных яблочек тебе хочется… — засмеялась Инжаня. — Поздравляю тебя, Толганя!

— С чем? — удивилась Варвара.

— Ты ведь ни разу не рожала… но неужели подруги тебе ничего не говорили?

— Хочешь сказать…

— Да, Толганя! Мечта твоя сбылась. Будь с Денисом ласковей и постарайся больше думать о ребёнке.

Инжаня позвала Дениса, подошла к печи и пощупала панары. «Подсохли!» — сказала она, сняла их с жерди, расстелила на скамье, посыпала солью и начала напевать:

Модань кирди Мастор-ава,

Сявок Толгать обжаманза,

Сталманза, кяжанза.

Валхток кувалманза,

Панть кочкярязонза.

(Повелительница земли Мастор-ава,

Возьми обиду Толги,

Её гнёт, её гнев.

Спусти по спине,

Выгони к пяткам.)

Пропев мормацяму, она открыла дверь в избу и сказала:

— Сейчас Мастор-ава выпроводит сялгадому. Гнать будет в Тона ши, в руки самого Мастор-ати. А вы подождите пока надевать панары. Тешьтесь. Прямо здесь.

Денис недоумённо посмотрел на Инжаню:

— Тешиться при тебе что ли?

Та оделась и вышла во двор, оставив их наедине…

Варвара подошла к мужу, обняла его и прошептала: «Прости меня, Денясь!»

Глава 27. Русский выков

Ночь была кристально ясной, и Денис, выйдя во двор до рассвета, не сразу вернулся в избу. Он, словно заворожённый, разглядывая небо. Редко когда увидишь такое изобилие звёзд! Под небесным Коромыслом[1] он рассмотрел туманное пятно, а в Стожарах, помимо шести самых ярких огоньков, различил множество других — тусклых, едва заметных…

— Экий чудной год! — вздохнул он. — Лето тянулось-тянулось-тянулось… а потом сразу морозы начались. Осени будто и не было…

И правда, накануне Михайлова дня[2] ветер принёс такую стужу, какая редко случается и в январе. Замёрзло снежное месиво на дорожках. Даже в валенках было боязно ходить: того гляди поскользнёшься.

Вернувшись в избу, Денис встал перед дальним углом, где в христианских домах висят иконы, и начал тихо шептать: «О Господень Архангел Михаиле, излей миро благостыни на раба твоего Дионисия и рабу твою Варвару…»

— Опять меня Варварой назвал! — недовольно пробурчала жена: она уже не спала, просто нежилась в кершпяле.

— Это христианская молитва, — строго ответил Денис. — Не Пёрышком же мне тебя в ней называть… Толганя.

— Кельме-ате сейчас нужно молиться, а не Архистратигу Михаилу, — бросила Варвара.

— Это ещё зачем?

— Озимые мороз бьёт. Деревня страдает. Надо Кельме-атю угостить, чтоб рожь не погибла. До завтрака кисель квасим.

— Кисель, — хмыкнул Денис. — У нас его варят к поминкам.

— Это у вас, у рузов… а мы им Кельме-атю кормим. Надо квасить, Денясь! Принеси воды. Ты ведь ходишь уже.

Денис вновь накинул тулуп, осторожно дошёл до колодца, всмотрелся в небо на востоке. Над гладью Челновой сияла Волчья звезда. Значит, вот-вот начнётся рассвет…

— Ну, что? — поинтересовалась Варвара, когда Денис вошёл в сени. — Не заболела опять нога?

Он поставил ведро рядом с дверью.

— Нет, но ходить боязно. Заледенел двор, запросто поскользнуться можно. Как же ты пойдёшь к Инжане?

— Сегодня к ней не идти, а завтра видно будет. Говоришь, зачем нужен кисель? Может, Кельме-атя снег опять дарит? Ходить легче, нежели по льду.

— Ты лучше стала говорить по-русски, Толганя! — подлизался к жене Денис.

— А ты не можешь по-мокшански. Лентяй! — ущучила его Варвара.

Она размешала в воде овсяную муку, бросила в него закваску и сухой измельчённый укроп.

— Ну вот! Внеси ведро в клеть, поставь возле печи. Завтра кисель варим. И мы едим, и Мороза кормим.

— А что у нас ныне на завтрак? — полюбопытствовал Денис.

— Калонь коршампяль.

— Из тех окуней, что Офтай позавчера принёс? Не надоела тебе рыбная похлёбка, голубка моя?

— Не коршампяль надоел. Варить надоело! — злобно буркнула Варвара.

— Как бы Инжане опять не пришлось нас мирить…

Инжаня оказалась легка на помине. Как только Денис и Варвара дохлебали остатки окунёвой ухи и начали убирать со стола, явилась нежданная гостья — раскрасневшаяся, в валенках и толстой овчиной шубе, с двумя небольшими прямоугольными свёртками в руках.

— Не ждали? — с порога сказала она. — С праздником, Денясь!

— Вот не думал, что волховка поздравит меня с Собором Архистратига Михаила…

— Что-то ты неприветливый. Опять с Толгой поссорился? Будь теперь с ней помягче. Она ж чреватая. Твоего ребёнка носит…

— Да мы и не ругались вовсе, — вмешалась в их разговор Варвара, которая протирала посуду пучком сухой крапивы.

— Вот и не ссорьтесь, — наставительно сказала Инжаня. — Я твоему мужу кое-что принесла.

Она вручила Денису первый свёрток.

— Ветхий завет? — спросил он.

— Нет, — таинственно ответила Инжаня.

— А что же?

— Посмотри…

Денис нетерпеливо развернул холщовую ткань и поразился увиденному.

— Икона? Ты ж уговариваешь меня отказаться от веры Христовой, и вдруг…

— Я ж тебя не принуждаю отказываться, — сказала Инжаня. — Ты сам должен разобраться, где истина. Молись пока своему Богу… а на этой иконке, видишь, и не Бог вовсе.

— Архангел Михаил… Ты ведь что-то о нём говорила Толге?

— Не я Толге, а отец Афанасий Мине, — поправила его Инжаня. — Архистратига не токмо среди рузов, но и среди мокшет почитают. В Тройцю не верят, а его любят. Благодарят, ведь он лишил Ведь-аву демонского облика.

— Ты сама веришь в это?

— Не верю, вестимо. Ты ж видел Вирь-аву. Помнишь, какая она ростом?

Дениса вспомнил спасшую его лесную русалку.

— Разный у неё рост. То она как человек, то как травинка, а то и как дерево…

— Вот и покумекай. Лесов в наших краях хватает, есть где поместиться громадине высотой с дерево. А вот ни больших рек, ни озёр глубоких у нас нету. Негде развернуться Ведь-аве в обличье чудища! В этом дело, а не в Архистратиге!

— Выходит, в больших озёрах Ведь-ава может и чудищем обернуться? — спросил Денис.

— Отчего ж нет? — усмехнулась Инжаня. — Но чего мы с тобой всё о ней да о ней гутарим? Сегодня не её день, а Михаила архангела. Бери икону. И Ветхий завет тоже возьми. Читай потихоньку, я не тороплю.

Инжаня положила на стол второй свёрток и посмотрела на просыпавшуюся овсяную муку, которую хозяйка дома ещё не успела стряхнуть в ведро.

— Вы, я погляжу, кисель делаете? — поинтересовалась Инжаня. — Хотите Кельме-атю задобрить?

— Перед твоим приходом начала готовить, — ответила Варвара. — Сегодня заквасила. Завтра варю, приправляю мёдом да на порог ставлю, а Денис в печку, — она строго посмотрела на мужа. — В самую глубь.

— И руками, без рогача! — добавила Инжаня. — Иначе Кельме-атя озлится.

— К чему мне в саже пачкаться? — недовольно спросил Денис. — Не верю я в вашего Мороза.

— Веришь не веришь, а влезть придётся. Ты же старше Толги, а в печку кисель всегда ставит старший в семье, — объяснила Инжаня. — Вся деревня завтра Кельме-атю будет угощать, ни одна семья не отлынет! Иначе стужа не ослабнет.

— Ну, и не ослабнет! — с вызовом усмехнулся Денис. — Тогда болота скорее промёрзнут. Руду раньше начнём добывать.

Варвара посмотрела на него с удивлением и раздражением.

— Хочешь, чтоб мороз побил озимую рожь?

— Вовсе нет! — ответил он. — Тоскую я по своему делу, кузня даже по ночам снится.

— Разве так можно, Денясь? — возмутилась Инжаня. — Права твоя жена. Рожь важнее и руды, и крицы. Пусть сначала больше снега выпадет. Тогда мороз не станет страшным озимым.

— Верно! — кивнула Варвара. — За схроном надо бы съездить, пока снег не повалит.

— Помню, вы говорили о схроне. Давно ты его сделала? — поинтересовалась Инжаня.

— В ночь перед Велень озкс. В норе варьдувы. Там две сабли, пищаль, ларец… Я сверху ветки и листья накидала. Хорошо заховала!

— Ценный схрон у Толги, — добавил Денис. — Сабли особенные. Таких нигде нет. Русский выков!

— Не слышала о таком, — хмыкнула Инжаня.

— Отец изобрёл. Хорошо сабелька рубит. Лучше польских!

— Что ж её за образец никто не взял? — язвительно спросила Инжаня. — Если сабля так хороша…

— Не бывает пророка в отечестве своём, — вздохнул Денис. — Привезём — посмотришь. Ежели разбираешься, оценишь. Может, я как раз такие и стану для вас ковать.

— Нору-то хоть найдёте? — спросила Инжаня. — Челнавский лес велик. Толганя, ты за пять недель место схрона не забыла?

— Найду! — уверенно ответила Варвара. — У меня глаз верный, да и память ни разу не подводила. Однако в ночь перед Велень озксом дождь был. Листья мокрые были, потом заледенели. Как камень стали. Пешнёй разбивать придётся.

— Разобью, силы хватит! — ответил ей Денис и перевёл взгляд на Инжаню. — Так даёшь сани с лошадью?

— Дам, — кивнула Инжаня. — И сани, и доброго жеребца. Токмо учти: в зимнем лесу зверь голодный. Волки могут напасть или кабаны. С лихими людьми, опять же, можно встретиться. Ты мужик крепкий. Может, и устоишь супротив двух ломцов. А если их будет трое? Пропадёте тогда и вы, и сани, и конь. Так что вдвоём вас не отпущу. С Тумаем поедете. Рогатины и пищали возьмёте. Ближе к Юрьеву дню[3] отправитесь, когда лёд на Жолняме окрепнет… А вот завтра покорми Кельме-атю, Толганя! Чтоб озимые не помёрзли.

Кисель Варвара сварила на следующее утро. Поставив миску с ним возле порога, прошептала заклинание:

Кельме-атя! Тят яка паксява.

Якак шуварга-нупоньге.

Аде ярхцама! Ярхцак, симок, анелятядязь.

Вага тонь ярхцамбяльця.

Вага тонь ксяльця.

(Кельме-атя, не ходи по полю.

Ходи по песку, по мху.

Айда кушать! Ешь, пей, мы тебя угощаем.

Вот тебе твоя еда.

Вот тебе твой кисель.)

Затем велела Денису поставить вглубь курной печи миску с киселём и пропеть ту же мормацяму. Он без ошибок повторил мелодию.

— Выходит, и ты, Денясь, петь умеешь. Чего ж не поёшь никогда? — спросила Варвара.

— Тебя смущаюсь. Куда ж мне до такой певуньи? — улыбнулся он.

-

[1]Небесное Коромысло — Пояс Ориона. Стожары — Плеяды.

[2]Собор Архистратига Михаила в 1636 году — 8 ноября по старому стилю (18 ноября по новому).

[3]Юрьев день в 1636 году — 26 ноября по старому стилю (6 декабря по новому).

Глава 28. За схроном

Напрасно Варвара угощала Кельме-атю овсяным киселём. Лишь через неделю ослабла стужа, и ледовую корку, покрывающую землю, припорошило снежком. Лучшей погоды для поездки за схроном было не придумать, и Инжаня попросила Офтая снарядить общинные сани.

Повозка прибыла к Денисовой избе на рассвете Юрьева дня. Вожжи держал Тумай. Позади него на сене лежали топоры, три пары широких лыж, пешня и два мощных копья длиннее человеческого роста. Их толстые древки посерели от времени и пошли трещинами. Широкие наконечники защищали кожаные чехлы. Денис из любопытства снял один из них и увидел начищенную до блеска сталь.

— Доброе перо! — сказал он, разрезав лезвием пучок соломинок. — Острое, как бритва. Таким и конника в кольчуге заколоть можно. Не то, что кабана.

— Покойный кузнец ковал, — по-русски ответил ему Тумай. — Токмо мало у нас таких рогатин. Одна, две и обчёлся. Ждём, когда вы с Валгаем станете делать хорошие перья.

— Вернёмся со схроном, и сразу же начну его учить, — пообещал Денис и запрыгнул на сани.

Следом за ним поднялась и Варвара.

— Подождите ехать! — крикнула им Инжаня. — Вспоминайте, что делать будете, если вам опять встретится Вирь-ава.

— «Потть!» — ответил Денис.

— Нет! — возразила оз-ава. — Дева леса не всегда такая добрая, чтоб тебя молоком поить. Так что обходите её, а если уж встретите… Что тогда делать надо, Толганя?

— Вирьге ётак — Вирь-авада потак, — ответила Варвара.

— Вот! — довольно улыбнулась волховка. — Богиня леса ищет людей по их следам. Если от неё пятиться, она вас не найдёт. Пусть Денис выучит это назубок. Однако в лесу не только Вирь-ава, но и звери живут, — она сурово посмотрела на зятя Офтая. — Хорошо ли ты, Тумай, подготовился?

— Две рогатины взял. Сама ж видела.

— Кабана забить сумеете… а если волки нападут?

— Я ещё самопал прихватил, а они боятся выстрелов.

— Это важно, конечно, — согласилась Инжаня. — Но и ты, Толга, не теряйся. Если что, молись Вирь-аве. Она волков отвадит.

Выслушав напутствия Инжани, Тумай остегнул коня. Сани покатились по тонкому рыхлому снегу. Скоро они добрались до берега реки Челновой, со льда которой рыбаки ловили на жерлицы щук и судаков.

— Шумбрат, пяльне [1]! — крикнул ближайшему рыболову Тумай. — Лёд нас выдержит?

— Он уж в две ладони толщиной, — ответил тот. — Проедете.

Конь осторожно ступил на лёд, и сани покатились по прямому руслу. Лишь перед перекатом пришлось вновь выезжать на берег и двигаться вдоль реки.

Повозка докатилась до керемети. Дупло Эчке тума стало ещё шире, чем было летом, и Денис ужаснулся, посмотрев внутрь. Там по-прежнему зияла мистическая, потусторонняя пустота.

— На него даже смотреть страшно! Зачем же я туда голову засовывал?

— Денясь, не говори так! — осекла его Варвара. — Это наш священный дуб!

Оставлять жеребца на поляне было нельзя: его могли растерзать волки или задрать медведь. Тумай распряг его, привязал к седлу рогатины, пешню, топоры и пищаль. Путники немного отдохнули и надели лыжи. Варвара пошла первой. За ней повёл коня под уздцы. Последним, постоянно озираясь, двигался Денис.

Путь был недлинным, всего две трети версты, однако надо было продираться через лесной бурелом и заросли кустарника. Все вымотались, когда Варвара, наконец, вскрикнула:

— Вот он, схрон!

Денис посмотрел на место, куда она указала. Тем росла старая осина, рядом со стволом которой был наметён небольшой сугроб.

— Как только ты нашла это место, Толганя? — поразился он.

— И ты бы находил, ежели бы в лесной деревне родился, — ответила Варвара.

Тумай привязал коня к дереву. Затем они с Денисом разгребли снег и начали по очереди разбивать лёд и смёрзшуюся листву. Удары пешни были глухими, но всё равно далеко разносились по немому безветренному лесу.

— Давайте, мужики, давайте! — подгоняла их Варвара. — Ещё немного осталось.

И правда, скоро пешня провалилась в пустоту барсучьей норы. Варвара нетерпеливо засунула туда руку. Она нащупала эфес сабли, но вытащить её не смогла.

— Примёрзла! — покачал головой Денис. — А ведь там ещё и ларчик… Долго нам пешнёй стучать! Может, костёр развести?

— Не надо! — сказал Тумай, и по лесу вновь разнеслись глухие удары.

Вдруг Варвара вздрогнула, услышав рычание вдалеке.

— Толганя, что с тобой? — спросил муж.

— Ты разве ничего не слышишь?

— Нет.

— А ты, Тумай?

Тот вслушался в тихие звуки зимнего леса и прошептал: «Офта. Тялонь офта», — а затем сказал уже по-русски, специально для Дениса: «Шатун!»

Он быстро отвязал от седла пищаль и две рогатины.

— Толга, стрелять умеешь? — шёпотом спросил он.

— Только из лука, — ответила Варвара, тоже едва слышно.

— Тогда просто стой и не отходи от коня.

Тумай взялся за древко рогатины, крест-накрест обмотанное засаленными кожаными ремешками.

— А ты, Денясь, рогатиной можешь орудовать?

— Приходилось, но нечасто.

— Жаль, — разочарованно вздохнул Тумай. — Бери самопал.

Денис зарядил пищаль…

Ветер дул со стороны зверя. Все трое надеялись, что он их не учует и обойдёт… но тут с перепугу заржал жеребец.

Сразу же послышались медвежий рёв и треск валежника — и вскоре между стволами деревьев показалась тёмная мохнатая туша. Медведь нёсся прямо на коня. Денис зажёг фитиль пищали…

Тумай встал между зверем и жеребцом, воткнул в листву блестящее перо рогатины и вдруг… задрожал и закрыл рукой глаза. Денис в недоумении посмотрел на него.

Медведь, почуяв страх охотника, опустил голову и бросился на него, стремясь сбить с ног. Когда он был всего в двух-трёх шагах от Тумая, тот отскочил в сторону и резким ударом вонзил перо рогатины зверю в грудь.

Медведь махал лапами, стараясь достать когтями Тумая, но тот крепко держал копьё. Денис схватил вторую рогатину, ударил зверя сбоку и навалился на древко, чтобы вогнать перо как можно глубже.

Медведь, однако, не сдавался. Тут опомнилась Варвара, подняла топор, подбежала к шатуну, размахнулась и попала ему точно по голове. Тот сразу обмяк, и тогда она вторым ударом раскроила ему череп…

Три человека с шапками в руках обступили убитого зверя. На глазах у Тумая блестели слёзы.

— Прости нас, офта! — печально произнёс он. — Мы не хотели тебя убивать. Пусть твоя вайме расскажет об этом собратьям.

— Благородный зверь, прости нас! — повторила за ним Варвара сначала по-мокшански, а затем по-русски, специально для Дениса: — Это как отца убить. Все люди — дети офта.

— Люди — потомки медведей? — изумился Денис.

— Его вайме, — ответила Варвара. — Такая же, как моя вайме, как твоя вайме…

Тумай внимательно слушал в их разговор. Стремясь утешить Варвару, он сказал:

— Убить зимнего медведя зимой не так страшно, как летнего. Шатуны не доживают до весны. Он умер бы тяжело и мучительно от голода и мороза… Не кори себя, Толганя. Помолимся Вирь-аве. Пой!

По зимнему лесу разнеслись звуки высокого, нежного и мощного голоса. Когда они затихли, вновь раздались глухие удары ледового лома. Тумай и Денис по очереди работали пешнёй и, наконец, вытащили из барсучьей норы покрытые лёгкой ржавчиной сабли, пищаль, мешочек с полными серебром кошелями и деревянный ларчик с утиными лапками. Варвара жадно вцепилась в него, будто он был сделан не дерева и железа, а из золота и самоцветов.

— Твой подарок, Денясь! — прошептала она, гладя крышку сундучка, грязную и мокрую.

Затем мужчины привязали сабли к своим поясам, а рогатины и пищали к седлу — и потащили тушу медведя к саням. Варвара шла за ними, одной рукой неся ларец, а другой ведя под уздцы коня.

Возле священного дуба все трое погрузили мёртвого шатуна на сани, сами сели рядом с ним — и жеребец потащился в сторону Челновой. Тяжело ему было везти сани с тушей медведя и тремя взрослыми людьми.

— Волки на нас не нападут? — с опаской спросил Денис.

— Их Вирь-ава пасёт, — полушутя ответила Варвара. — Отвадит от нас.

Волки и вправду им не встретились. То ли Дева леса уберегла, то ли просто повезло.

Инжаня и Офтай ждали сани со схроном во дворе инь-ати, не отходя всё утро от его дома. Они волновались и за людей, и жеребца, и за имущество.

Оз-ава нисколько не удивилась, увидев труп шатуна.

— Кто ж убил медведя? — поинтересовалась она у Тумая.

— Толга, — ответил зять сельского старосты. — Но мы с Денисом помогли ей, конечно.

— Наша Келуня [2]! — восхищённо улыбнулся Варваре Офтай. — Наша красавица!

Тумай и Денис взяли зверя за лапы и сбросили на снег.

Инжаня склонила голову над мёртвым медведем, молча постояла минуту-другую, а затем сказала:

— Его жёлчь получит Толга. Дочь оз-авы из Лайме не может не знать, что с ней делать. Лапы, шкура и череп тоже достанутся ей и Денису. Мясо будет есть вся деревня. Это придаст нашим людям медвежью силу и храбрость. Приступай к разделке туши, Тумай!

Тот выхватил из ножен длинный охотничий нож и присел на корточки рядом с погибшим зверем. Денис и Варвара отнесли домой обе сабли, пищаль, шкатулку и серебро, положили всё под печку и вернулись. Тем временем зятья Офтая притащили две треноги и два котла, напомнили их водой, развели под ними костры и, немного отдохнув, прикатили два бочонка с позой.

Инжаня всыпала в кипящую воду ароматные травы и ягоды можжевельника. По всей деревне разнёсся их запах, и люди потихоньку стали собираться возле окутанных густым паром котлов, в которые Тумай начал бросать куски медвежатины…

— Что нам делать с лапами, головой и шкурой? — спросил Денис у жены, когда закончилось пиршество.

— Как что? Череп пусть висит на крыше дома, а лапа на крыше хлева, — Варвара указала рукой на конёк избы. — Пускай охраняют нас и нашу корову от чар шятней и от злых вайме из Тона ши. Вторая лапа тоже нужна. Я же содай. Лечить буду. Тебя. Себя. Всех, кто просит.

— Медвежьей лапой? — изумился Денис.

— Ага, — кивнула ему жена. — Алганжейхть боятся лапы офта.

— Нам и шкуру отдают…

— Опять нам кисель делать… — вздохнула Варвара. — Много возиться!

— Скорняку бы отдать… — сказал кузнец.

— Серебро не тратим! — едва слышно шепнула ему на ухо жена. — Прячем в погребе. И деньги, и ларчик. Пусть их там Бохарям-ава охраняет.

— Ещё крестик к копейкам положи, — усмехнулся Денис. — Всё равно ж его не носишь, а он тоже из серебра. Шкуру же надо скорняку навсегда отдать. Пусть мастер её заберёт и делает ней, что вздумается. Зачем нам возиться с ней?

— Совсем ополоумел! — раздражённо посмотрела на него Варвара. — Шкуру чистим и квасим сами! Потом пусть лежит в кершпяле. Спи на ней. Она тебе здоровье даёт и силу мужскую. Мне радость.

— Ненасытная моя! — улыбнулся Денис и обнял её.

Варвара вывернулась из его рук.

— Не время тешиться. И без того упреем. Со шкурой намаемся. Тащи её в сени и корыто туда же! — распорядилась она. — А я по воду иду!

-

[1]Шумбрат!(мокш.) — Привет! Пяльне (мокш.) — брат.

[2]Келуня (мокш.) — Берёзка. Офтай имел в виду Келу (Килю) — Берёзу, героиню мордовского мифа об отважной белокурой воительнице.

Глава 29. Канун Свиных дней

Денис спрятал деньги и ларчик в бохаряме, завалил утварью и снедью. Супруги начали возиться с медвежьей шкурой: отмачивали в воде, отскабливали мездру от мяса и жира, натирали кислым киселём… Квасилась она в доме возле печки, и Варвара следила, чтоб не она перегрелась и не начала линять.

Денис тем временем привёл в порядок сабли и пищаль, которая в схроне уже начала ржаветь. Работал он не в кузне умершего мастера, а у себя в сенях. Любопытный Валгай крутился вокруг него, спрашивал, как устроен фитильный замок, как набивают в дуло пыжи, свинец и порох.

«Какой паренёк дотошный. Будет толк!» — порадовался мастер.

— Поможешь выделать шкуру? — спросил он.

Валгай угодливо кивнул, и назавтра они уже втроём растягивали её, разминали, высушивали на морозе, коптили возле костра… Денис не мог на него нарадоваться, но однажды, за три дня до Рождества, юноша не пришёл утром к мастеру домой.

— Что с парнем? Не заболел ли? — испугался кузнец.

— Подожди. Придёт ещё, — успокоила его Варвара.

И правда, Валгай объявился ближе к вечеру, ведя на верёвке полугодовалого подсвинка. Следом вошла Инжаня.

— Подарок от общины, — сказала она. — Праздник же скоро.

Денис недоумённо посмотрел на неё.

— Вот не знал, что вы здесь Рождество Христово справляете.

— Какое ещё Рождество? — хмыкнула Инжаня. — Здесь и слова-то такого не слышали. Праздновать будем Тувонь шит — дни Тувонь-шкая!

— Слышал про ваш Таунсяй. В Козлове, на торге, — вспомнил Денис.

— Не Таунсяй, а Тувонь-шкай[1]! — поправила его оз-ава. — Свиной бог. Все будут приносить жертвы ему и Кардонь-сяркхе. Поросят и свиней резать.

— И мне, значит, тоже придётся? Для этого-то ты мне и подогнала свинью?

— Первый Свиной день пройдёт в вашем доме. Так я решила. Вы ведь с Толгой новенькие в деревне, все с вами познакомиться хотят. Встретьте людей достойно. Не оплошайте! Зарежьте подсвинка. Приготовьте из него шяням.

— Что это?

— Кушанье такое. Толга тебе расскажет.

— Одного подсвинка мало, чтоб накормить целую деревню… — задумался Денис.

— Не бойся, — успокоила его Инжаня. — Люди с собой много всякой снеди принесут. Голодным никто не останется.

— Оставляйте свинью, — вздохнул Денис. — Завтра заколю.

— Не заколешь! — жёстко возразила Инжаня. — Не тебя я готовлю на своё место, а Толгу. Пусть теперь учится жертвы приносить. Послезавтра она зарежет подсвинка, а я посмотрю на неё…

Когда Инжаня и Валгай ушли, Денис разобрал подпечек, натаскал туда сена и загнал подсвинка: пусть поживёт в тепле свои последние дни. Вечером они с женой обновили кисель на медвежьей шкуре, вновь свернули её, положили в корыто рядом с печкой и сразу же легли спать. Им надо было набраться сил перед Свиными днями.

Инжаня зашла к ним через день сразу же после завтрака. Варвара возилась возле печки, и оз-аву в сенях встретил Денис.

— Ну что? — с усмешкой спросила его оз-ава. — Не заколол ещё поросёнка?

— Ты же сама не велела…

— И правильно сказала! Боялась я, что ты пожалеешь Толгу. Твоя доброта навредила бы ей. Оз-авы ведь не только озксы поют и бубенцами трясут, но жертвы приносят. Где у вас ару васта?

— Что за зверь? — ответил вопросом на вопрос Денис: он впервые услышал эти слова.

Инжаня устало вздохнула, как при разговоре с несмышлёнышем.

— Денясь! Это такое место, где скот в жертву приносят. Толга найдёт. Спроси у неё.

Денис позвал жену, и она, вся в поту, выскочила к нему.

— Где у нас место для забоя скота? — спросил он.

— Выйди в пирьф, Там, посреди… — ответила Варвара и поскорее убежала назад, чтобы не простудиться в холодных, продуваемых сквозняком сенях.

Денис вышел во двор, но не увидел там ничего, кроме ровного снежного покрова, из которого местами торчали сухие былинки.

— Только снег, — пожал он плечами и громко сказал: — Толга, там нет алтаря.

Из сеней донёсся стук перебираемого инвентаря, и вскоре в дверях появилась Варвара с пешнёй в руке.

— Вот тебе, — сказала она. — Долби! Щупай! Где ару васта, там доски дубовые. Под ними яма. Найдёшь по звуку.

Денис, встав посреди двора, начал наугад отгребать ногой снег и бить по лежащей под ним ледовой корке. Скоро он услышал, как изменился звук от удара пешнёй: он стал более глухим.

— Нащупал дерево! — радостно воскликнул кузнец.

— Теперь снимай крышку, — крикнула ему из-за двери Варвара.

Кузнец очистил дубовые доски от ледяной корки, но поднять их не смог: дерево намертво примёрзло к земле.

— Отдохни уж! — выглянув из-за двери, улыбнулась ему жена.

Он вернулся в избу, где шёл нервозный спор.

— Сроду не забивала свинью, — раздражённо жаловалась Варвара. — Не умею! Отец резал, потом Паксяй… Не смогу.

— Сможешь! — напирала на неё Инжаня.

Увидев входящего кузнеца, она тут же повернулась к нему:

— Денясь, объясни ей!

— Отец не держал скотину, у меня её тоже не было, — извиняясь, ответил он. — Мясо я всегда на торге покупал.

— Учить вас да учить! — принялась раздражённо объяснять оз-ава. — У свиньи возле уха есть ямка. Втыкаешь туда нож, пропарываешь горло вниз, разворачиваешь и режешь до самой кости. Потом ждёшь, пока кровь стечёт в яму. Ты, Толга, баба сильная. Справишься.

— Так свинья ж брыкаться и кусаться будет, — испуганно пролепетала Варвара.

— А топор на что? — засмеялась Инжаня. — Вспомни, как ты медведю череп проломила.

— Меня тогда страх направлял. За жизнь мужа боялась.

— Беда мне с тобой! — покачала головой оз-ава. — Слушай! Денис будет держать свинью, а ты бей её по голове. Обухом, не лезвием. Как она сомлеет, сразу бери нож. Всё запомнила?

— Ага, — трясясь, ответила ученица.

— Смотри не раскрои ей голову! Только оглуши, — продолжила наставлять её Инжаня. — А ты, Денясь, отбивай доски. Потом веди свинью к яме.

Варвара села в сенях и стала ждать, когда муж пригласит её к ару васта. Услышав его возглас, она выбежала во двор с топором и ножом в руках. Денис уже придавил коленом жертвенную свинью. Варвара оглушила её обухом топора, вскрыла ей горло и с ужасом смотрела, как кровь стекает в яму.

— Теперь опаливайте! — распорядилась Инжаня.

Денис начал обкладывал тушу подсвинка сухой соломой, а Варвара побежала домой погреться и прийти в себя после потрясения.

— Потом Толга пусть ещё одного поросёнка заколет, — сказала оз-ава. — А вот в последний Свиной день[2]…

Инжаня осеклась. «Денис же христианин!» — вспомнила она и стала думать, как бы поосторожнее подвести разговор к человеческому жертвоприношению… но, как говаривали в её деревне, «валсь аф нармонь». Слово не птица!

— Значит, в последний Свиной день ты ей прикажешь убить человека? — без обиняков спросил Денис.

— Да! — ответила Инжаня. — Мне недолго осталось, а деревне нужна оз-ава. Пусть Толганя учится побыстрее.

— Есть же другая ученица. Зачем ты мучаешь мою жену?

— Сколько воду в ступе толочь, Денясь?! — раздражённо бросила жрица. — Нуянза не подходит. Она слегка умом тронутая, некрасивая и поёт плоховато. Если б подходила, голова бы у меня не болела, да у тебя тоже.

— А Толга разве подходит? — возразил Денис. — Мягкий у неё нрав. Зачем ломать её через колено?

— Тебе-то чем плохо будет, если она оз-авой станет? — усмехнулась Инжаня. — Достаток в дом придёт…

Денис вздохнул, поджёг солому вокруг туши, полюбовался на языки пламени…

— Толга ребёнка носит, — сказал он. — Ей сейчас покой нужен.

— Ничего с ней не сделается! — отмахнулась Инжаня. — Ни одна баба ещё не потеряла плод, заколов свинью.

— Не о свинье же речь…

— Неважно…

— Кого ты определила в жертву?

— Толга сама вольна сделать выбор. Я могу лишь советовать.

— Кого же? — начал настаивать Денис, счищая с туши подсвинка сгоревшую щетину и сажу.

— Брат Нуянзы горой за сестру встал. Затевает недоброе против вас с Толгой, — ответила Инжаня.

— Откуда знаешь?

— Люди донесли. Если он что-то сделает твоей жене, Ведь-ава меня не простит.

— Значит, теперь жертвой станет брат Нуянзы?

— Именно, — кивнула оз-ава. — Я дам Толге инь-ару пеель, наш священный нож. Камень[3] для него издалека привозят. Он острее любого стального. Толга даже не заметит, как зарежет Кафтася.

— Думаешь, она сможет убить человека?

— Дело наживное, — хмыкнула Инжаня. — Я-то могу. Почему ж она не сможет? Чиркнет ножом по горлу — и всё! Потом вы с Валгаем выбросите Кафтася в прорубь. Задобрим людоедку… и тогда, уже после Свиных дней, начнём руду копать. Это опасно. Ежели ил плохо промёрзнет, трясина может кого-нибудь засосать. Два года назад мы уже поспешили…

— Утонул кто-то?

— Да, — мрачно ответила оз-ава. — Потом ещё старый кузнец заболел и умер. Ведь-ава тогда на нас прогневалась. С тех пор мы и не ездили за рудой…

— Не повторим ошибку! — веско сказал Денис. — Сначала проверим и лёд, и дно болота. Ежели поставишь меня руководить людьми, беды не случится. Я ж понимаю в добыче руды.

— Поставлю. Тебя главным, а Толгу толмачом. Чего ж не поставить? — со смехом ответила Инжаня. — Но Ведь-аву всё одно надо задобрить. Без этого никак…

Пока они разговаривали, Варвара умылась, подрумянила лицо и выглянула во двор.

— Как себя чувствуешь, Толганя? — со смехом поинтересовалась оз-ава. — Пришла в себя?

— Угу… — промычала та.

— Тогда начинайте разделывать подсвинка. Этому-то хоть не надо вас учить? — язвительно спросила Инжаня. — Теперь я пойду, Толганя. Не всё же вам с мужем сопли утирать.

Оз-ава ушла домой. Выбросив несъедобные внутренности в яму, Денис закрыл её дубовыми досками, установил во дворе треногу, подвесил котёл… Разводя костёр, он колебался, предупредить ли жену о том, что её ждёт в конце Свиных дней.

«Смог бы я сам принести человека в жертву? Справился бы?» — спрашивал себя Денис, но ответа не находил. Ему, конечно, доводилось убивать людей, но в других обстоятельствах. Тогда он защищал себя, свой город, свою землю от татар и от казаков — от сильных, до зубов вооружённых врагов. Он рисковал своей жизнью и убийцей себя не ощущал.

Теперь же Варваре предстояло перерезать горло беззащитному человеку, которого будут крепко держать на жертвеннике дюжие мужики. Тут не будет никакой битвы, никакого противоборства… Просто убийство, оправданное лишь тем, что надо потешить кровожадную пресыщенную богиню, задобрить её, обезопасить деревню от её злобы…

С этими мыслями Денис начал отрубать голову от зарезанного женой подсвинка.

— Бей точно, не повреди! — наставляла его Варвара. — Нам нужна целая голова.

Он бросил в котёл голову и копытца. Жена положила туда соль и ароматные травы, затем взяла нож и стала срезать со свиной туши сало и мясо, молясь Тувонь-шкаю и покровительнице хлева Кардонь-сяркхе. Денис смотрел на милое светлое лицо жены и продолжал думать о скором человеческом жертвоприношении.

«Как это ужасно и мерзко! — путано и сбивчиво текли его мысли. — Скоро моя Толганя станет убийцей. Как это не вяжется с её обликом! Впрочем, о чём я? В этой деревне живут некрещёные люди. Они верят не в Спасителя нашего, а в Ведь-аву, которую и собираются ублажить. Для них естественно приносить в жертву себе подобных. Толга тоже язычница. Хоть и крещена, но ни капли не христианка. Однако она баба мягкосердечная. Во что бы она ни верила, ей будет тяжело убить человека, и она будет долго мучиться после этого. Неужели нельзя это предотвратить? Может быть, сказать жене о том, что затевает Инжаня? Конечно! Так будет проще склонить её к побегу из деревни…»

Наконец Денис решился, подошёл ближе к Варваре и прошептал:

— Толга! Инжаня хочет, чтобы ты принесла жертву Ведь-аве. В последний свиной день.

— Я уже приноровилась. Подсвинок… барашек… Какая разница? — не поднимая глаз, ответила жена.

— Так не барашка, — прошептал Денис.

— Кого же? — насторожилась Варвара.

— Неужели человека сможешь убить?

— А у меня нет выбора, — вздохнула она. — Не хочу, чтоб Инжаня стала нашим врагом. Лучше уж принести человека в жертву.

— Бежим отсель! В Тонбов. К Ваське.

— Нет, Денясь! — грустно улыбнулась Варвара. — Ведь-ава озлится. Что нам делать тогда? От неё нигде не укрыться, никуда не убежать. Ни в Томбу, ни в Козлов, ни в Моску… Она везде. Где есть вода, хоть капля, там и Ведь-ава.

— Боишься, значит, гнева богини? — язвительно сказал Денис.

— Да, боюсь! — кивнула жена. — Ведь-ава меня слышит, Ведь-ава меня любит. Так говорит Инжаня. Эта любовь страшней, чем темница. Страшней, чем рабство. Страшней, чем колодки.

— Инжаня мне сказала, кто станет жертвой. Кафтась. Брат Нуянзы…

— Кафтась так Кафтась, — безразлично ответила она. — Главное, не ты. Пойми, Денясь: выбора нет…

Когда котёл остыл, Варвара велела мужу переложить голову подсвинка на большую сковороду.

— Неси в избу, — распорядилась она. — Ставь на стол, а я бегу в хлев. Несу копытца. Повешу там, где медвежьи лапы.

— Зачем? — удивился Денис.

— Алганжейхть прогнать. Чтоб корова не недужила.

— Неужто духи болезней боятся свиных ножек? — захохотал Денис.

— Совсем не смешно! — надула губы Варвара. — Это дары Кардонь-сяркхе. Мама всегда их приносила, а она оз-авой была. И тёти так делали. И бабушка…

— Что ж мама не научила тебя резать жертвенный скот? — поддел её муж.

— Сестра училась, не я. Мама не хотела, чтоб я стала оз-авой. Думала, не гожусь.

— И я так думаю. Нет в тебе твёрдости, Толганя! Жалостливая ты.

— Поглядим, — обиженно ответила жена, складывая копытца в лукошко. — Положи-ка голяшки в котёл и разведи снова костёр.

Корзинку Варвара отнесла в хлев и развесила копытца возле его двери, чтобы отвадить алганжеев. Вернувшись к котлу, она начала резать свиные лёгкие и печень. Когда голяшки сварились, она их немного остудила, счистила с костей мясо и бросила его назад вместе с ливером. Денис тем временем вытащил из погреба и почистил морковь, лук и репу.

Готовя шяням[4] к Свиным дням, оба супруга старались не думать о будущем жертвоприношении. Зачем портить себе праздник?

Уже начало темнеть, когда Варвара напекла на сале колобки в виде орешков и поросят, и вышла с ними во двор. Подняв над головой блюдо с выпечкой, она молила Вирь-аву о том, чтобы в лесу было много орехов и дичи.

Вернувшись в избу, она попросила мужа поставить в печь сковороду с варёной свиной головой.

— Зачем? Что это будет за яство? — полюбопытствовал Денис.

— Как что за яство? Тувонь-шкай! Свиной бог…

Муж пошёл выполнять её просьбу. Сама же Варвара наклонилась над ведром воды в сенях, чтобы посмотреть на своё отражение, но вместо него увидела владычицу воды в печальном платье расставания с девичеством.

-

[1] Потом в этих краях появился русский праздник с похожими обрядами и названием — Таусень. Возможно, это гибрид славянского овсеня и мокшанских празднеств в честь Тувонь-шкая.

[2] Свиные дни (Тувонь шит) начинались в день зимнего солнцестояния (который тогда совпадал с православным Рождеством). В старину они продолжались две недели.

[3] Инжаня имела в виду обсидиан, природное стекло.

[4]Шяням (мокш.) — мордовская селянка, тушёная свинина.

Глава 30. Свадьба владычицы воды

Согласно древнему обычаю Ведь-ава перед свадьбой рыдала неделю. Вместе с ней плакали тучи, проплывающие над Вельдемановом. Село захлёбывалось в ливне, который не прекращался ни на час. Дороги так раскисли, что местные жители забыли дорогу к своим бортным угожьям. Их пчёлы сидели в нешкопарях, не летали за нектаром и не запасали мёд. Крестьяне не выводили на выпас коз и овец, не ходили на полевые работы.

В один из таких сырых дней Мина надел высокие сапоги и пешком добрался до церкви, чтобы исповедоваться.

— За что тебя, Минка, черемисом прозвали? — вновь спросил его отец Афанасий.

— Грешен я, святой отец! В том, что Марё из отчего дома умыкнул, грешен. В том, что хозяйство запустил, грешен. Во многом грешен, но не колдовал я! Вот тебе крест, не колдовал!

— «Марё», говоришь, умыкнул? — ухмыльнулся священник.

— Да.

— Я позавчера её крестил. Только тогда она и стала Мариам, а до того иначе звалась. Как?

— Нуууу… — замялся жених, не сообразив, что ответить.

— Знаю, на ком ты женишься. Вот и скажи, какими чарами ты такую невесту приворожил.

Жених так оторопел, что не смог произнести ни звука.

— Ладно, не буду тебя пытать, — примирительно сказал отец Афанасий. — Сейчас отпускаю твои грехи, раб Божий Мина! А уж кто дальше будет тебе их прощать, не знаю. Может, Господь наш, а может, и Ведь-ава.

— Как ты всё прознал, святой отец? — вырвалось у Мины.

— Мне ли было не узнать Деву воды? Я ей столько жертв принёс на керемети! — усмехнулся поп. — Ладно, Минка. Теперь о деле поговорим. Урьвалине у Марё есть. А вот кто будет над твоей головой держать венец? Кто станет твоим уредевом[1]?

— Кто-нибудь из соседей.

— Ну-ну… Ищи! Может, и обрящешь.

Однако никто не согласился стать Мининым дружкой, и, исходив всё село, Мина в отчаянии вернулся домой.

— Не смог найти уредева? — спросила его Дева леса. — Я найду! Ходил ли ты к тому мужику, который хотел меня потискать? Сдаётся мне, что за чарку хлебного вина он согласится.

— Егорь? Какой из него уредев? — расхохотался Мина. — Сможет ли он удержать венец над моей головой? Не напьётся к тому времени? А как распоряжаться на свадьбе будет?

— Ему это и не потребуется. Я всё подготовлю. Расскажи-ка, где он живёт.

— Недалеко, — ответил жених. — Пойдёшь налево. Через два дома будет улочка. Потом ещё три дома минуешь, а там увидишь самый ветхий дом на селе. Его ни с каким другим не перепутаешь.

Вирь-ава нарядилась и отправилась к Егору с кувшином позы в руках. Зайти решила издалека.

— Не забыл меня, Ёгорь? — спросила она.

— Урьвалине Марё? — вспомнил пьяница. — Как же, как же…

— Всё ещё мечтаешь обо мне?

— О такой редкостной? Как же, как же…

— Становись Мининым уредевом, тогда у нас будет повод пообщаться.

— Это ж хлопотно… — вздохнул Егор.

— Делать тебе, Ёгорь, не надо будет ничего. Всё подготовлю я. Даже наливать тебе стану. Сколько пожелаешь!

— Вот это по мне.

Наутро он пришёл в дом Мины. Вирь-ава представила его жениху и невесте.

— Вот он, наш уредев! Прошу любить и жаловать.

— Придётся полюбить, если ты больше никого не нашла, — скривила рот Дева воды.

Она с деланной улыбкой вскочила с лавки, помня, что невеста не имеет права сидеть в присутствии уредева, и нарочито угодливо налила ему ковшик хлебного вина. Гость одним глотком выпил самогон, даже не попросив закуску.

— Занятный у нас уредев! — засмеялась Дева леса. — И правда ведь, не упился бы до венчания.

Тот посмотрел на неё масленым взглядом и… попросил ещё корец хлебного вина.

Казалось, дождь не закончится никогда, но накануне венчания Девы воды небо избавилось от облаков. Дева леса рано утром истопила баню и замесила пшеничное тесто, а Ведь-ава утёрла слёзы с лица, расплела косу, попарилась и смыла с себя вольную жизнь.

Из бани она вышла уже с двумя косами — весёлая, слепящая безупречной ледяной красотой. Мина не чувствовал себя с ней счастливым. Он так и не поверил, что Дева воды собирается стать его женой, что это не розыгрыш, не её злая шутка. «Конечно, богиня посмеётся надо мной, но когда? На пиру перед гостями? В церкви во время венчания? Или на брачном ложе?» — думал он. С каждым мгновением его сомнения усиливались, и, в конце концов, переросли в страх.

У Мины душа ушла в пятки, когда Ведь-ава, порывшись в своём липовом паре, вытащила оттуда склянку, высыпала в чашу с водой какой-то порошок и протянула ему:

— Пей!

— Что это? — трясущимся голосом спросил Мина. — Волшебное зелье? Что ты хочешь со мной сделать? Превратить в козла или в хряка?

— Нет. Очистить от зловредной живности.

— Я же ходил к отцу Афанасию. Исповедовался, причастился. Были бы во мне бесы или алганжеи, он бы узрел. Некого из меня изгонять!

— Я разве о чертях? — засмеялась Дева воды. — Я о другой дряни. Снаружи на тебе живут вши. Внутри — глисты и всякая невидимая мелюзга. С таким засранцем я завтра не лягу.

Мина недоверчиво взял чашу из рук невесты. «Ну вот, и наступил миг, которого я боялся! Сейчас стану каким-нибудь мерзким животным, а Ведь-ава и Вирь-ава начнут потешаться и издеваться надо мной. Может, даже бить или пинать…»

У него сбивчиво застучало сердце, закружилась голова, перед глазами поплыли маленькие чёрные колечки… Испугавшись, что Мина упадёт в обморок и разольёт лекарство, Дева воды подскочила к нему.

— Чего застыл с чашей в руках? — прикрикнула она, обхватила рукой плечи жениха, влила ему в рот содержимое кубка.

Проглотив зелье, он всё же вырвался из невестиных рук, подбежал к стоящему в сенях ведру с водой, долго всматривался в своё отражение и, наконец, успокоился. Ни рога, ни свиные уши у него не выросли.

У Вирь-авы как раз в это время подошло тесто, и они вместе с Девой воды стали готовить начинку для выпечки. Начали с огромного слоёного пирога — лувонь кши.

— Кому ж мы его будем дарить? — с ехидцей спросила Дева леса. — Неужели отправишься к отцу, как заведено?

— Придётся… — задумчиво ответила Дева воды. — Одна, правда, поскачу, без Мины. Но это потом. Сейчас надо курник испечь.

Ведь-ава и Вирь-ава построили грандиозную башню, перемежая блины со слоями курятины, пшённой каши, яиц и грибов. Обмазав сооружение кислым тестом, они принялись лепить из теста зверушек, птиц, цветы…

Отдохнув, они вышли во двор, облились водой из колодца и надели новые панары. В избе Ведь-ава вынула из печи пропёкшийся лувонь кши и воткнула в него веточку яблони. Положив пирог на расписной поднос, она исчезла вместе с ним на глазах у жениха.

— Куда она делась? — испугался Мина.

— К отцу отправилась, — ответила Дева леса. — Не бойся, не пропадёт твоя невеста.

Вернулась Дева воды через час, словно соткавшись из воздуха. В руках у неё был всё тот же поднос с пирогом.

— Ну вот! — начала отчитываться она перед Вирь-авой. — Быстро управилась! Сколько ж тысяч лет я пролетела за час! Папа удивился, увидев меня с этим лувкшем. Пришлось всё объяснять. Рассказывать, что выхожу замуж в старинном эрзянском селе. Подарила пирог. Отец переслал его назад, на свадебный стол, а меня даже чаем не угостил. Я так проголодалась!

— Кто он, твой отец? — полюбопытствовал Мина. — Демон?

— Человек он у меня. Обычный человек. Сказала ведь уже: не слушай попа Афанасия! — раздражённо ответила Ведь-ава и перевела взгляд на Деву леса: — Чай пора пить.

Та кивнула. Все трое сели за стол.

— Как назовём ребёнка? — спросил Мина.

Ведь-ава всё уже давно продумала и уверенно ответила:

— Никитой. Победителем. Зачну я его завтра же. Избу с брачным ложем нам подстроит урьвалине, — Ведь-ава перевела взгляд на Деву леса. — Успеешь?

— Только свистну, и набежит орда лешаков, — в ответ рассмеялась та. — Медведей и лосей приведут, чтобы было на ком брёвна возить. За ночь управятся, не сомневайся. И ложе подготовят, и онаву сгондобят, и угощение сварят на всё село, и столы накроют.

И правда, когда Вельдеманово утонуло в темноте, к избе Мины потянулись духи леса. Лужок на берегу залил мертвенный свет болотных огоньков. До утра гремели топоры, ревели и рычали звери, скрипели нездешние, нечеловеческие голоса. Жители села дрожали на своих печах и полатях, боясь выйти из дому.

Лишь на рассвете, когда страшные звуки стихли, две любопытные бабы опасливо приблизились к заливному лугу.

«Что это?» — в один голос воскликнули они.

Там, где ещё вчера была лужайка, теперь высился тын, окружающий избу с камышовой крышей. Острые колья пахли смолой. Они были очищены от коры, оструганы и так подогнаны друг к другу, что крестьянки не заметили в заборе ни одной щёлочки или дырочки, через которую можно было бы заглянуть во двор. Лешие не схалтурили!

Между таинственной изгородью и домом Мины простёрся длиннющий липовый стол, накрытый расшитой скатертью и уставленный блюдами с заливным судаком, жареными карасями, зайцами и дикими гусями, печёной репой, солёными огурцами, мочёными яблоками, пирогами, кувшинами с позой и хлебным вином. Где ещё было праздновать свадьбу, как не под открытым небом? Не в тесной же Мининой четырёхстенке, где едва ли поместилась бы и десятая доля гостей. Приглашено ведь было всё село.

— Откуда у Минки деньги? — удивлялась одна крестьянка. — Никто в Вельдеманове не играл такую богатую свадьбу.

— Видно, самоварница папу с мамой обокрала, — предположила вторая.

— Если так, то и нам с тобой не грех поживиться…

Они собрались взять по огурчику, но тут же в десяти шагах от них появилась сухопарая девица с миловидным бледным лицом. Ниоткуда взялась, будто самозародилась из воздуха. Улыбнулась ласково, снисходительно:

— Подождите, бабоньки! Успеете попробовать. Всему свой срок.

— Кто ты такая?

— Машенькина урьвалине. Охраняю свадебный стол и её дом, — девушка указала на забор.

— Это дом Марё? — удивились крестьянки. — Его вчера ещё не было. Откуда он взялся?

— Не ваше дело. Уходите-ка, бабоньки, по добру по здорову! Потом придёте.

В её голосе почувствовалась сталь, и по спинам баб пробежал морозец.

— Мягко стелет, но убьёт и не поморщится, — шепнула одна из них своей товарке.

— Колдовство здесь какое-то. Бежим отсюда! — ответила ей вторая, тоже шёпотом, и тут же дала дёру. Первая пустилась наутёк вслед за ней.

Гости собрались ближе к полудню. Во главу стола сел Мина, раскрасневшийся после бани. Он был одет в новенький праздничный панар, утыканный иголками для отпугивания нечистой силы. Селяне же заняли места по старшинству. Ближе всего к жениху сел велень прявт, самый древний старик в селе.

Вскоре в загадочной изгороди распахнулись ворота, и к гостям выехала онава[2], покрытая выбеленным холстом и увешенная золототкаными лентами. Вирь-ава вывела из неё Деву воды в богато расшитом льняном покае[3] и высоком панго, усыпанном речным жемчугом. Невеста ступала неуверенно, держась за урьвалине, как слепой за поводыря: её лицо было закрыто платком, и она ничего не видела вокруг себя.

Дева леса посадила Ведь-аву рядом с Миной и огласила начало торжеств. «Почему столом распоряжается урьвалине. Где же уредев?» — раздался недоумённый шёпот гостей, но он сразу же прекратился, как только появился дружка жениха, проспавший начало свадьбы. «Ха-ха, уредев! Вот это уредев!» — пронеслись смешки вдоль стола.

Егор степенно сел рядом с Миной и налёг на хлебное вино. Дева леса поняла: ещё чуть-чуть, и он уснёт, а какое же венчание без него? Надо было срочно найти выход, и она решилась. Приобняла уредева, заглянула ему в глаза и с придыханием спросила:

— Я тебе нравлюсь, Ёгорь?

Тот даже немного протрезвел, обнял Вирь-аву и попытался забраться рукой под подол её панара.

— Ишь, какой скорый! — кокетливо улыбнулась ему Дева леса и шепнула на ухо: — Пошли к Гремячему ручью, вон в тот краснотал! Ступай, а я приду чуть позже.

«Обманет или нет?» — засомневался Егор, но всё же поднялся и нетвёрдо зашагал в сторону кустов. Скоро туда пришла и урьвалине. Не обманула!

— Коть афток потть? — насмешливо спросила она и подняла панар.

Уредев ошалел и даже чуть протрезвел от страха.

— Ты кто? Ты… — испуганно спросил он.

Урьвалине повторила вопрос:

— Коть афток потть?

— Потть! — дрожащим голосом произнёс Егор.

Она жестом поманила его к себе. Егор, трепеща, ухватился за грудь Девы леса. Молоко брызнуло ему в лицо. Дева леса неприязненно ощерилась, и пальцы на её правой руке превратились в голые берёзовые ветви.

— Трус и неумеха! Ни целовать, ни ласкать не можешь! — брезгливо прошипела она и начала хлестать уредева по щекам.

Егор вскочил и понёсся что есть мочи назад, к свадебному столу. Дева леса бросилась за ним.

— Это не человек! — с выпученными глазами орал он. — Это Вирь-ава! Она спросила: «Коть афток потть?» — а потом вырастила на руке ветки и избила ими меня. Заприте своих коров! Она уведёт их в лес и высосет из них кровь. Вирь-ава всегда так делает.

— Вот нажрался! — разнёсся смех гостей.

— Метлой я его отхлестала, — сказала урьвалине, садясь за стол. — Обычной метлой! Что ещё было делать? Он меня решил силой поять. Облейте его водичкой! Пусть протрезвеет! Ему же в церковь идти, венец над головой Мины держать.

Тут двое крепких парней схватили Егора, раздели и у всех на виду трижды окатили ледяной водой из колодца.

— Тебе по-прежнему мерещится Вирь-ава? — спросила урьвалине.

— Нееет! — завопил Егор, тряся мокрыми волосами.

— Оденьте его! — сказала Дева леса. — И больше ему не наливайте.

В полдень урьвалине взяла невесту за руку, ввела в онаву, занавесила вход выбеленным холстом — и повозка неспешно тронулась в сторону церкви. Следом за ней двинулась телега с женихом и уредевом, побежали девять девушек со свадебным пирогом, украшенным цветами и красными лентами.

Душа священника ушла в пятки, когда он увидел Деву воды, входящую в Божий храм. Он спросил Ведь-аву: «Имеешь ли ты, раба Божия Мариам, произволение благое и непринуждённое, и крепкую мысль взять себе в мужья раба Божия Мину?» — и ему примерещилось, что он уже в аду и черти раскалёнными кочергами гонят его в казан с кипятком.

Голос отца Афанасия дрожал и качался, когда он пел тропари, обводя новобрачных вокруг аналоя, а затем молил Святую Троицу дать рабе Божией Мариам преуспеяние в христианской вере и обилие благ небесных. Читая отпуст[4], он в душе сравнивал себя с великомучеником Прокопием, которого бросают в пылающую печь.

Венчание закончилось, и свадебный поезд двинулся к дому Мины. У порога столпились односельчане. Особняком держались четыре осанистых молодицы. Одна держала каравай с хлебом и солью, другая — короба с пшеницей и шишечками хмеля. Ещё у двух были в руках образа Спасителя и Богоматери.

Как только Мина и Дева воды отведали хлеба-соли и поцеловали иконы, девушки принялись осыпать их зерном и хмелем. Затем из дома выскочила Вирь-ава в вывернутом наизнанку тулупе. Она прорычала по-медвежьи: «Отбивай!» — и поставила под ноги Деве воды сковородку с тлеющими углями.

— Норовистой женой будешь! — улыбнулась Дева леса, увидев, что Ведь-ава трижды пнула сковороду ногой.

Затем Мина ввёл за руку языческую богиню в свой дом, где они поставили образа в красный уголок, затеплили перед ними лампадку и помолились.

— Мы будем образцовой христианской семьёй, — с ухмылкой сказала мужу Дева воды.

Они вышли к свадебному столу и сели во главе его. На колени Ведь-аве посадили малыша, который два года назад родился в семье Мининого соседа.

— Нарожай побольше таких же! — закричали ей гости.

Вирь-ава вытащила из лувонь кши ветвь яблони и сорвала с него две птичьи фигурки. «Съешьте это, чтоб ваш ребёнок родился здоровым!» — сказала она молодым, взяла их за руки Мину и повела к брачному ложу.

В сенях просторной избы на широкую лавку была наброшена перина. Вирь-ава подвесила к балке над ней яблоневую ветвь и оставила молодожёнов наедине.

Дева воды села на лавку, надкусила хлебную фигурку голубя и протянула мужу.

— Не теряйся, Мина. Обними меня, и покрепче, — сказала она.

У него же словно отнялись руки. Ведь рядом с ним сидела могущественная богиня, прихотливая и безжалостная. «Вдруг Ведь-ава на меня за что-то разозлится? — дрожа, думал он. — В кого она тогда меня преврати? В лягушку? В пиявку? В водяного клопа?»

Ему ещё нигде не было так страшно — ни на вершине кургана, когда на него налетела ледяная муха, ни в лесу, когда он умирал, поражённый морозной иглой. Его не возбуждало обнажённое тело Девы воды, каким бы красивым оно ни было.

Оглядев дрожащего мужа, Ведь-ава скривила рот:

— Я в тебе не ошиблась? Ты вообще-то способен?

— Да, — растерянно прошептал он. — Я просто…

— Ты просто не можешь забыть свою Полё… — вздохнула Дева воды.

Даже ей было больно осознавать, что её муж любит совсем другую женщину, к тому же, давно умершую. Однако Дева воды перешагнула через обиду, легла на спину и прошептала:

— Будь смелее. Я такой же человек, как и ты…

Почувствовав доброжелательность в её словах, Мина отважился…

— Хорошо ли тебе со мной? — спросила она.

— Как в мёде купаюсь…

Жена никогда не дарила Мине такого блаженства. Однако даже сейчас он не мог забыть свою Пелагею, и три раза случайно назвал Ведь-аву «Полё». Она сделала вид, что не заметила.

Ведь-ава и Мина так устали, что уснули сразу же, едва только легли на настил в кершпяле Мининого дома.

Утром, только-только встав с постели, Дева воды радостно прошептала:

— Молодец, Мина! Я зачала.

— Как ты это поняла? — изумился Мина. — Дня ведь не прошло.

— Я не только владычица воды, но и покровительница деторождения. Поверь мне, ты скоро будешь отцом. Рожу тебе сына, который воплотит мою мечту.

— О чём же ты мечтаешь?

— Узнаешь когда-нибудь…

После завтрака молодую повели к Гремячему ручью. Девки срывали со свадебного пирога цветы и бросали их в омут — в дар Ведь-аве. Затем и Дева воды кинула в бучило серебряное колечко. «Вот не думала, что когда-нибудь стану дарить кольца самой себе!» — усмехнулась она. Отец Афанасий и Мина тоже улыбнулись себе в усы…

Свадебные торжества закончились. На столах оставались недоеденные яства, вокруг громоздились горы мусора и объедков, над которыми роились мухи.

— Долго убирать придётся, — вздохнул Мина.

— Не твоя забота! — отрезала Вирь-ава. — Мои лешаки всё здесь очистят, а тебе с женой пора за заборчик. Не выйдете оттуда, пока она не родит. Буду охранять вас.

— Будем сидеть взаперти? — возмутился он. — Как в тюрьме? Даже побродить по селу не сможем?

— Увы, не сможем, — кивнула Ведь-ава. — Это я так решила. Боюсь за плод. Вдруг кто на меня нападёт, ударит по животу или по голове — и я его потеряю.

— Тебе ли бояться нападения? — удивился её муж. — Ты же всегда можешь превратиться в рыбу или в водяную птицу и улизнуть…

— Сейчас уже нет, — вздохнула Дева воды. — Мне девять месяцев нельзя умирать, ведь вместе со мной умрёт и плод.

— Что значит «нельзя умирать»? Ты когда-нибудь умирала? — поразился Мина.

— Чтобы не стареть, нам приходится обновлять тело. Умирать, а затем возрождаться, сохраняя память памятью обо всех прожитых днях. Так делают все, кого вы величаете богами. Для нас смерть — это такая же обыденность, как для тебя завтрак или ужин. Бесконечная цепь смертей — вот тайна нашей вечной жизни.

— Ты меня сделаешь таким же, как вы?

— Нет, Мина! — честно ответила Дева воды. — А вот нашего сына… может быть… пока не знаю…

— Если ты такая могущественная, почему не можешь воскресить Пелагею?

— Отчего ж не могу?

— Воскреси мою Полё! Хоть на денёк…

Ведь-ава посмотрела на Мину с обидой и вызовом. Красавицу-богиню сильно задело то, что её муж всё ещё любил свою первую, давно умершую жену.

— Ты получишь её, — стиснув зубы, прошипела она. — Ровно на один день, как и просил. Я поговорю с Мастор-атей. Сразу же после нашего с тобой расставания…

-

[1]Уредев (эрз.) — дружка жениха на свадьбе.

[2]Онава (эрз., мокш.) — свадебная кибитка.

[3]Покай (эрз.) — эрзянское свадебное платье.

[4]Отпуст (церковнослав.) — заключительное благословение.

Глава 31. Во власти Свиного бога

В остывающей печке свиная голова зарумянилась и подсохла. Рано утром Варвара поставила сковороду с ней на стол, подсунула под поросячье рыло пучок сухих веток от берёзового веника, чтобы создать видимость бороды. Ещё две веточки она вставила свинье в уши, положила ей в рот варёное яйцо, знак плодородия, и улыбнулась мужу, довольная своим творчеством.

— Вот он, Тувонь-шкай!

— Истинный чёрт! — хмыкнул Денис. — Что, теперь молиться на него будем?

— Тувонь-шкай не чёрт, — коротко и сухо ответила Варвара. — Некогда нам препираться! Скоро придут люди…

Гости начали собираться в избе пополудни. Первым пришёл Офтай, бросил горсть ржаного зерна на пол избы, выложил на стол колобки и пирог с грибами. «Вишь, Толганя! Не с пустыми руками явился», — сказал он, садясь на эзем.

Вскоре подошли дочери и зятья инь-ати, его внуки и внучки. Все принесли угощения: кто пироги, кто соленья, кто жареного гуся, кто курицу… Люди всё прибывали и прибывали, и стол начал ломиться от яств.

Когда в избе и во дворе было уже не протолкнуться, Варвара вручила Офтаю нож. Именно ему, как самому старому человеку в деревне, предстояло открыть торжества. Помолившись Тувонь-шкаю, инь-атя отрезал сочный кусок от свиной головы. Праздничное пиршество началось.

Когда гости уже изрядно выпили и набили животы свининой, Офтай гаркнул: «Сюльгамонь мишендема!» Начался обряд продажи «сюльгамов».

— Кто у нас тут не женат? — заверещала Инжаня. — Валгай? Видно, девки ещё не покупали у него «сюльгамы». Сейчас мы их насадим на твой папась! Ну-ка, Валгай, спускай штаны!

Она вытащила из кожаного мешочка кольца, заранее сплетённые из соломы …

— Сюльгапт мишендан. Рамада уцезста [1]! — закричал Валгай и принялся расхаживать по избе.

Одна за другой незамужние девки с хохотом сдёргивали колечки.

— Кто не купит «сюльгам», того выпорем розгами! — орал Офтай. — Пороть будет Денясь!

Однако до порки дело не дошло. Ни одна девка не засмущалась. Что тут скажешь, язычницы!

Скоро Денисова изба превратилась в Кштимань куд — Дом танцев. Все гости вышли во двор. Кто-то из односельчан притащил шавому — и под её ритмичную дробь зазвучали дудки-нюди и запели Варвара с Инжаней:

Тувонь-шкай! Тувонь-шкай!

Шачт Денянь сёра!

Шачт сёронь шачема!

Алтюжяшка сёра!

Ажияшка шужярь!

Шачт иможень шачема!

Шачеда лама пурхцт,

Лама верост,

Лама вазнят! [2]

Все гости подхватили песню и начали плясать, время от времени подбегая к столу, чтобы отхлебнуть позы и закусить куском свинины или солёным огурцом… Когда Варвара ненадолго прервалась, Денис шепнул ей:

— О чём вы с Инжаней просите этого Свиного бога?

— Чтоб у нас с тобой было много зерна, поросят, телят…

— На кой ляд они нам? Я ж кузнец, а ты — будущая волховка. Мне руда нужна, а не урожай.

— Тувонь-шкай руду не даёт. Ей другие деды ведают: Кшнинь-атя, Тол-атя…

И она вновь запела:

Тувонь-шкай! Тувонь-шкай!

Шачеда лама мацихть,

Лама сараст,

Лама уле ясяркт [3]!

И гости вновь закружились в плясках.

Вдруг в самый разгар танцев во двор ворвался Конь, начал гоняться за плясунами и лягать их ногами, обутыми в валенки. Девки, бабы и дети разбегались, чтобы уступить ему путь, а мужики пытались его поймать и усмирить. Удалось это лишь Тумаю. Он ловко ухватил жеребца под уздцы и стащил с него льняное покрывало, из-под которого выскочили ещё два зятя Офтая.

— Конь ненастоящий! — закричала Инжаня. — Конь ненастоящий!

— Это мы исправим, — веско сказал инь-атя.

И правда, скоро послышалось ржание, и родственники Офтая привели живых лошадей.

— Катаются все! — вновь заголосила оз-ава. — Кто не сможет залезть на жеребца, у того Кардонь-сяркха защекочет скотину. Коровы отощают, свиньи похудеют, овцы заболеют вертячкой. По коням!

На лошадях ездила вся деревня и в этот день, и на следующий. Затем празднества переместились в дом Тумая, потом в избу ещё одного Офтаева зятя … Так в песнях и танцах прошли все две недели, посвящённые Тувонь-шкаю.

Солнце уже показалось над кронами заречного леса, и закованная в заснеженный лёд речка словно бы одела праздничный панар, отделанный кумачовыми вставками и алой шерстяной вышивкой. Недалеко от застывшей в бездействии мельницы зияла свежая прорубь, возле которой отдыхал с пешнёй в руках Тумай.

На берегу мельничного омута стояли треноги с котлами, над которыми высоко-высоко поднимался искрящийся пар, как обычно и бывает во время морозного безветрия. Судачили люди, уставшие после двух недель праздника.

Ведь-ава захотела, чтобы в последний Свиной день все жители деревни собрались именно здесь. Об этом ещё накануне вечером им сказала Инжаня.

Инь-атя поднял руку и гаркнул, чтобы все притихли. Слово взяла оз-ава.

— Нам нужно выбрать Древо жизни. Кто им будет? — спросила она.

В ответ раздался согласный хор:

— Толга!

И правда, ни одна молодая женщина в Вирь-ате не подходила на эту роль лучше, чем она — высокая, статная, светлая, лучащаяся жизненной силой. К тому же, все догадывались, что очень скоро она станет оз-авой.

Заиграли волынки, дудки, скрипки-гарьзе и шавома, и Варвара встала посреди заснеженного луга. Скинув тулуп и оставшись в нарядном панаре, она медленно закружилась с берёзовыми вениками в руках. Денис уже видел похожий танец осенью на керемети, но только в исполнении Инжани. «Оз-ава уже научила Толгу этим магическим движениям», — с радостью отметил он.

Две дочери Офтая, тоже в одних панарах, подняли над головой Варвары изображение солнца — обруч, обтянутый жёлтой тканью. Повторяя змеистые движения тела будущей жрицы, они старались не отставать от неё, ходить по пятам, но так, чтоб ненароком не коснуться её.

Танец был недолгим. Когда он закончился, Варвара надела тулуп и, дрожа, начала жадно пить горячий отвар чаги. В середину двора вышла Инжаня.

— У Древа жизни есть изнанка, — сказала она. — Ведь оно же и Древо смерти. Нас ожидает тяжёлая и опасная работа. Мы начнём добывать руду, чтобы ковать оружие для всей деревни. Руды потребуется очень много. День за днём мы будем вырубать её из мёрзлого дна болота. Кто-то из нас может и утонуть, если где-то ил плохо промёрзнет. Чтобы этого не случилось, надо задобрить Ведь-аву. Жертву ей принесёт Толга.

— Да! Пусть она заколет в дар Ведь-аве двух лучших свиней, — закричали люди.

— Нет, — отрезала Инжаня. — Ведь-ава ждёт другую жертву. Толга выберет одного из нас.

Люди встали подковой, и вновь закружилась Варвара, но теперь уже её тягучий танец внушал людям не радость, а животный страх. Они замерли в молчании и оцепенении, ожидая, кого же из них она выберет. Инструменты теперь уже не играли, и тишину нарушал только треск горящих под котлами дров.

Неожиданно для себя Варвара поняла, что упивается ужасом, который сковывал лица людей. Она чувствовала пьянящую хватку своей власти и не спешила от неё избавляться. Она знала, кого выберет, но тянула время: кружась, медленно двигалась от одного односельчанина к другому, потом возвращалась назад…

Наконец, она приблизилась к Кафтасю и увидела, что на лбу парня, несмотря на мороз, блестели капельки пота. Он затаил дыхание, словно предчувствуя свою судьбу. «Боится!» — с ликованием подумала Варвара, вспомнив, как его сестра заталкивала ей в рот мокрый снег, как каменела от холода глотка и кружилась голова оттого, что нечем было дышать…

«Боится!» Она отошла от него и двинулась вдоль полукольца застывших людей. Кафтась облегчённо вздохнул и, увидев радость на его лице, Варвара вернулась к нему и махнула берёзовым веником.

— Его ждёт Ведь-ава, — тихо, но чётко произнесла она.

Сразу же двое крепких рослых парней взяли жертву под локотки.

— Его ждёт Ведь-ава, — повторила Варвара.

— Нееет! Это не воля Ведь-авы! Не слушайте Толгу! Она просто мстит моей сестре! — закричал брат Нуянзы.

— Сёлк кургцень! — громко и властно сказала Инжаня, приказывая ему замолчать. — Я одобряю выбор Толги. Этот человек хотел причинить вред нашей общине, а сейчас принесёт ей пользу.

Сразу же парни, державшие Кафтася под локотки, повели его к жертвеннику и положили на него. Офтай вытащил из-за пояса ритуальный нож и протянул его Варваре.

— Бери инь-ару кеель! — сказал он. — Восхвали Ведь-аву! Пропой ей гимн и принеси ей жертву.

Когда стихли волынки, скрипки, шавома и голос Варвары, она приблизилась к жертвеннику, нервно сжимая священный каменный нож. С каждым мгновением она всё сильнее дрожала от страха и волнения: всё-таки ей предстояло убить человека, пусть даже и врага, младшего брата ненавистной Нуянзы.

Варвара была так перепугана, что действовала безотчётно, словно лунатик. Именно в таком состоянии она взобралась на дерево, когда убегала от подручных Путилы Быкова. Сама не понимала тогда, как влезла тогда на дуб.

Вот и сейчас к ней вернулось сознание, лишь когда она увидела стекающую с жертвенника кровь, а затем, подняв глаза, встретилась с ласковым взглядом оз-авы.

— Умница, Толганя! — улыбнулась ей волховка. — У тебя всё изумительно вышло.

Варвара не ответила. На неё нашла оторопь после того, как она услышала рокот в толпе: «Чужачка! Ты ещё не оз-ава! Пуромкс тебя не избирал! Как ты посмела взять в руки инь-ару пеель?!..» Говорили так не все. От силы каждый пятый или шестой… но этого хватило, чтобы полностью выбить почву у неё из-под ног.

— Пандяда! Пандяда! [4] — закричала Инжаня, а затем заботливо спросила Варвару: — Толганя, тебе дурно? Поешь варёной свинины и солёных огурчиков, выпей отвар душицы с мёдом. Приди в себя.

— А где Кафтась? — растерянно спросила Варвара.

— В проруби уже. С этим тянуть нельзя, а то владычица воды озлится…

Как только Денис и Варвара вернулись домой и сели за стол, раздался настойчивый стук в дверь. Кузнец выглянул во двор. Возле дома столпились жители деревни. Одни держали мешочки с готовой снедью, другие — неощипанных гусей и кур, корзинки с яйцами…

— Толга скоро оз-авой станет, — подобострастно сказала женщина средних лет. — Мы ей угощение принесли.

В смятении и растерянности Варвара вышла к односельчанам.

— Не смотри на ненавистников! Не принимай их слова близко к сердцу! Прими от нас подарки! — угодливо заголосили они. — Запомни нас! Мы твои друзья!

«Ага, боятся жертвенного ножа!» — догадалась Варвара и тихо сказала:

— Несите подарки в сени.

Она поняла, что деревня в тот день разделилась: одни люди не приняли её как будущую оз-аву и возненавидели, другие смирились с выбором Инжани и начали заискивать. Но много ли среди односельчан было искренних доброжелателей? На этот вопрос Варвара не могла себе ответить.

-

[1] Сюльгамы продаю. Покупайте дёшево!

[2] Свиной бог! Свиной бог!

Уродись хлеб у Дениса!

Уродись урожай зерна!

Его (Дениса) зерно как яичный желток.

Его солома как оглобля.

Уродись урожай ягод!

Уродитесь много поросят,

Много ягнят,

Много телят!

[3] Свиной бог! Свиной бог!

Уродитесь много гусей,

Много кур,

Много серых уток!

[4]Пандяда! (мокш.) — Перестаньте! Будет вам!

Часть 4. Заснеженная крепость

Глава 32. За болотной рудой

Как только закончились Свиные дни, Денис с Валгаем отправились в старую кузницу. С собой они взяли печника, чтобы тот установил в горне колосник. Могли бы, конечно, справиться и сами, но решили довериться мастеру, благо Инжаня убедила его бесплатно потрудиться на благо общины.

Через день в кузне заклокотала работа. Стук молота не стихал не на миг. Жители деревни приносили сломанный или изношенный инвентарь, бытовой и сельскохозяйственный. Денис с Валгаем чинили пешни, вилы, косы, серпы, топоры, делали дверные и оконные петли, светцы для лучин… О боевом оружии речь пока не заходила.

Незаметно подкралось Крещение. Праздником оно было лишь для Дениса, ведь кроме него христиан в Вирь-ате не было. Не успел он помолиться перед подаренной ему иконой Архистратига Михаила, как за окном послышались ржание, звон колокольчика и скрип саней. Затем раздался стук в дверь, и в избу вошла Инжаня. Воротник её шубы был белёсым от инея.

— С праздником, Денясь!

— Ты ж не веришь в Святую Троицу, Инжаня, — удивился он.

— Ну, и что? — ответила оз-ава. — Тебя-то могу поздравить.

Она сняла шубу и, всё ещё дрожа, села на скамью.

— Зябко ныне. Ой, зябко! На Ржавке лёд наверняка уже промёрз до дна. Как думаешь, Денясь?

— Пора копать руду, — ответил он. — Однако сперва надо пощупать болото. Промёрзнуть должен ведь не только лёд, но и ил. Проверим дно.

— Поедешь на Ржавку с Валгаем и Тумаем. Сейчас же. Жену тоже бери.

— Её-то зачем? — с удивлением спросил Денис.

— Пусть Толганя молит богов, и чтоб вас топь не засосала, и чтоб не напал никто…

— От зверья и лихих людей спасёт оружие, а не знахарка.

— Сабельки и рогатины возьмите, вестимо, но и Толга не помешает. Медведя разве не она ухандакала? — спросила Инжаня.

— Она… когда мы с Тумаем уже взяли его на рогатины, — усмехнулся Денис.

— Ловкости и смелости, однако, у неё хватило, — возразила жрица. — Возьми Толгу с собой, возьми! Уедет она отсель содаем, а прибудет оз-авой.

— Что ты задумала?

Он осёкся, испугавшись своей догадки.

— Что задумала, то задумала… — спокойно ответила Инжаня. — Ждём меня Тона ши. Как приедете, соберём пуромкс. Выберете новую оз-аву. Станет ей Толга, а буду править по-прежнему я… — она горько усмехнулась. — Пока кулома не заберёт. После как-нибудь сами справитесь… но сейчас об этом не время говорить.

Скоро опять заржал жеребец, и в дом Дениса ввалились Тумай и Валгай.

— Валяйте на Ржавку, — распорядилась Инжаня. — На моих санях. Я же у тебя дома, Денясь, отдохну, полежу на эземе. Не бойся, не украду ничего. Не тать я, и сроду не была им.

— У меня и мысли такой нет! — возмутился Денис. — Знаю, что ничего не улапишь. Всегда тебе верил.

— Осуждал, однако… — снисходительно улыбнулась оз-ава. — Говорил, что жену твою ломаю через колено.

Денис смущённо посмотрел на неё и сказал:

— Мой дом — твой дом. Ложись на скамью, коли упрела… а мы поедем.

Он достал из подпечка пищаль и две сабли. Одну прицепил к своему поясу, а вторую протянул Варваре.

— Не зря тебе сабельку даю? Не трынешь на дуб, как в тот раз? Ну, ежели драка начнётся…

— Так не сбежала ж, когда вы с медведем дрались. Осталась с вами, — ответила жена и взяла саблю.

— Час вам добрый! — сказала Инжаня. — Жамок ещё берите, чтоб с голоду не околеть — и вперёд!

Денис, Валгай, Тумай и Варвара надели шубы, взяли пешни, вёдра, рогатины и пищали.

В повозку был впряжён крепкий конь с короткими мощными ногами. Денис бросил в сани медвежью шкуру, чтобы Варваре было мягче сидеть. За вожжи взялся Валгай.

На дворе стоял жгучий мороз, и полозья плохо скользили по снегу. Сани неспешно катились по деревне, которая могла бы показаться выморочной, если бы из волоковых окон курных изб не шёл дымок.

В лесу тоже всё живое попряталось от стужи. Не было ни стука дятлов, ни гортанного скрипа воронов, ни звонкого писка лазоревок… Даже ветер не шелестел. Казалось, и он испугался мороза.

Вокруг болота, окружённого серыми остовами осин, разлилась зловещая тишина. Денис разгрёб снег на площадке со сторонами в два человеческих роста, громко ударил пешнёй по льду и крикнул:

— Бейте пролуб, мужики!

Застучали пешни, вгрызаясь в мёрзлую корку болота, полетели во все стороны сверкающие осколки льда. Варвара наблюдала за работой мужа и шептала корхтафтомы, а когда замёрзла, сама ухватилась за берёзовый черенок ледового лома.

Яма становилась всё глубже. Когда поверхность льда стала выше колен работающих людей, Денис сказал:

— Толга, айда наверх! Неси жуты.

Варвара попыталась выбраться, однако её руки заскользили по льду. «Попробуй выскочи! А если б жижа внизу была, если б нас засасывать стало?» — с ужасом подумала она.

Денис прорубил ступеньки в стенке ямы.

— Выходи, Толга.

Варвара сбегала к саням, притащила к яме верёвки, вёдро и корзину, но вниз к мужчинам спускаться не стала.

— Стой наверху, — сказал Денис. — Будешь руду принимать.

Дальше Денис, Валгай и Тумай трудились вдвоём. Наконец, острия их пешен вонзились в застывшую грязь.

— Дно вроде твёрдое. Промёрз ил! — сказал кузнец.

— Глубоко ли промёрз? — с сомнением спросил его Тумай. — Вдруг кого утянет?

— Кто ж знает? — пожал плечами Денис и с силой ударил пешнёй по замёрзшему илу. — Да нет, вроде не мочливо.

Время от времени рудокопам попадался бурый железняк. Они поднимали наверх наполненные им корзины, которые Варвара относила к саням.

Когда солнце уже начало клониться к закату, Денис сказал:

— Хватит на сегодня!

— Не маловато ли набрали? — хмыкнула Варвара.

— Не последний день здесь, — сказал ей муж. — Болото богато рудой. Будем и завтра долбить мёрзлое дно, и послезавтра… Кажный божий день, пока не накопим, сколько надо. Всей деревней работать станем.

— А мужики-то согласятся? — засомневался Тумай.

— Пуромкс уже всё решил. Разве нет? — ответил Денис.

— Не народ решил, а Инжаня с Офтаем, — ухмыльнулся Тумай. — Без Инжани люди могут и передумать. Кажный день лёд долбить — мало радости.

— Вы ведь свободы хотите. Без мурзы и без боярина надумали жить.

— Дорого она выходит, Денясь, — пожал плечами Тумай. — Может, с боярином-то оно и лучше?

— А ежели монастырю вас отдадут? — с ехидцей сказал Денис. — Игумен запретит вам ходить на кереметь. Что тогда делать будете?

Тумай задумался.

— А ты, Толга, чего молчишь? — наконец, спросил он. — Ты не сегодня-завтра оз-авой станешь. Вот и решай.

— Если собрались, зачем отступаться? — ответила Варвара.

— Хватит спорить. Забираем руду и едем! — распорядился Денис.

Он пропустил наверх Валгая. Как только тот выбрался из ямы, по его валенку ударил сверкающий на солнце осколок льда.

— Согреемся перед дорогой! — крикнула Варвара, запустив ещё одну льдинку в сторону Тумая.

Зять Офтая не успел подпрыгнуть, и льдинка стукнула ему по ноге.

— Кто из вас водит? — закричала Варвара. — Денясь, ты ведь ещё не играл в «Тракс-какс»[1]?

— Нет.

— Ты и води, Денясь! Так скорей научишься, — громко сказала ему жена.

Она очертила возле себя круг.

— Тащи сюда ледышки и становись на моё место, — распорядилась она и выбежала из круга. — Ты теперь сторож круга.

— В чём суть игры? — поинтересовался Денис.

— Бьёшь по нам ледышками. Пинаешь так, чтоб они летели низко-низко. В кого попадаешь, тот и новый сторож. Води, Денясь!

И полетели во все стороны осколки болотного льда, поднимая мерцающий снежный дымок. Варвара ловко уворачивалась, а Тумай и Валгай оказались не такими расторопными. Шесть раз менялись сторожа круга, пока Денис не заорал:

— Надоело ледышками швыряться. Может, поиграем во что-то ещё?

Тут же плотный ком снега ударил ему в грудь и рассыпался в искрящуюся пыль. Денис нагнулся, чтобы слепить снежок и запустить в жену.

Варвара слепила второй шар и бросила в Тумая. Не прошло и минуты, как все с упоением стали играть в снежки.

Болото было защищено лесом, и в азарте они не сразу заметили, как поднялся ветер. Денис посмотрел на качающиеся верхушки деревьев, прислушался к доносящемуся сверху шуму, и гаркнул:

— Пора ехать!

Варвара и Денис первыми забрались. Остальные подали им корзины с рудой и тоже запрыгнули на сани. Валгай взялся за вожжи, и полозья тяжело заскользили по рассыпчатому снегу.

Когда сани вышли на открытую местность, езда обернулась мучением. Ледяной ветер бил по лицам дрожащих людей и, казалось, продувал насквозь их овчинные тулупы…

Подъезжая к деревне, они увидели дым, который стелился по снегу со стороны реки.

— Пожар! — закричала Варвара.

Тумай остановил повозку и посмотрел в сторону реки.

— Да, деревня горит! — мрачно кивнул он.

Он остегнул коня, и сани покатились к берегу Челновой. Вскоре послышались ясачные возгласы сторожевых казаков и боевой клич ногайцев…

-

[1]Тракс-какс (мокш.) — «Коровьи лепёшки». Вопреки названию игры зимой использовались льдинки.

Глава 33. На пожарище

Повозка остановилась недалеко от берега реки. Слева горела изба Дениса, а справа, вдалеке, возле дома Офтая казачий отряд бился со степняками.

Денис сразу же выхватил саблю и бросился в бучило сечи. Тумай и Валгай с рогатинами кинулись за ним. Варвара же побежала к своей избе и недалеко от неё увидела лежащую на снегу Инжаню. Спасаясь от огня, оз-ава успела накинуть шубу на плечи, но не смогла всунуть в рукава обожжённые руки. На жрице не было шапки. Её тёмные волосы были опалены огнём, левая щека покраснела и покрылась волдырями.

Варвара запахнула на ней шубу:

— Согрейся хоть немного, Инжаня, а то ведь околеешь от стужи.

— Спасибо, — почти безучастно ответила та. — Теперь оставь меня. Несись к моей бане. Что есть мочи! Помнишь, что там надо сделать?

— Не брошу тебя, — принялась натаивать Варвара. — Сумеешь подняться? Помочь? Я доведу тебя до ближайшей избы.

— Не надо. Не смогу встать, — ответила оз-ава. — Бревно упало на спину. Еле вылезла из-под него…

— Денис убежал биться, но Валгай, вроде, ещё сидит в санях. Сейчас приведу его, и мы тебя отнесём к кому-нибудь.

— Нет, Толганя! Нам не откроют. Все попрятались от ногайцев, двери заперли.

— Вот напасть-то! — покачала головой Варвара. — Откуда ж они взялись?

— Пёс их знает, — ответила оз-ава. — Вначале степняки налетели за ясырем, но вовремя рузы подоспели. Они по сакме за ногайцами шли.

— Мокшет все попрятались, значит?

— Все, кого не успели полонить, — вздохнула Инжаня. — Не может сокай[1] с конным воином совладать!

Варвара огляделась по сторонам.

— Возле твоего дома тихо, — сказала она. — Туда тебя и отнесём. Там и буду лечить твои ожоги.

Варвара свистнула, чтобы позвать Валгая, однако того уже не было в повозке.

— Оставь меня здесь, — повторила Инжаня. — Беги к моей бане!

— Как же? Я ж тебя люблю. Только добро от тебя видела.

— Любишь? Тогда выполни мою просьбу. Поклянись!

Варвара насторожилась, почуяв недоброе в голосе оз-авы.

— Какую ещё просьбу?

— Меня ждёт страшная смерть, — ответила оз-ава. — Кровь из пады у меня течёт, не переставая. Никакие травы, никакие грибы не помогают. Не надо меня спасать. Помоги мне уйти!

— Как? — прошептала Варвара.

— У тебя ж сабля в руке. Убей меня, Толганя!

— На тебя рука у меня не поднимется.

— Я тебя ж за дочку держу. Не обрекай на мучения, коли любишь. Убей меня! Убей, и беги к бане.

Варвара вытащила из ножен саблю, но не решилась ударить оз-аву, отошла и в растерянности встала поодаль. И тут, словно перекати-поле во время сильного ветра, к Инжане подкатился чёрный колобок.

Нуянза распахнула у жрицы шубу и занесла над её грудью охотничий нож.

— Видишь, Инжаня! — прошипела она. — Толга не оз-ава: больно уж мягкотелая. Не смогла выполнить твою просьбу… Я смогу!

Нож вонзился в сердце волховки. Она издала слабый стон, умиротворённо улыбнулась Нуянзе… и коротко вскрикнула от жгучей боли, которая, как всегда бывает, немного запоздала.

— Я теперь оз-ава! — завизжала безумная женщина. — Инжаня благословила меня!

Жрица пискнула ещё раз, обмякла и закрыла глаза. Панар вокруг ножа, вошедшего в её грудь, начал напитываться кровью. Испуганная Варвара бросилась с саблей наголо к Инжаниной бане, а Нуянза, постояв ещё немного над мёртвой наставницей, побежала по следам ненавистной певуньи. Но как бы она ни спешила, как бы часто ни семенила короткими кривыми ножками, догнать высокую длинноногую соперницу не смогла, и скоро утеряла её из виду.

Возле дома Офтая столпились связанные пленницы. Татары готовились угнать их в Крым и продать туркам, но вовремя нагрянули сторожевые казаки. Теперь девки и бабы стояли, всеми забытые, с застывшим в глазах ужасом. Никто из казаков даже не пытался их развязать. Не до того было: неподалёку бурлила сеча. С криками «За веру православную!» — русские окружили ногайцев, лишь по привычке горланящих «Алга! Алга!»

Тумай, подбежав к избе инь-ати, не сразу бросился в битву. Он переложил рогатину в левую руку, правой выхватил охотничий нож — и кинулся к односельчанкам, чтобы разрезать верёвки.

Освободить женщин он не успел. Один из ногайцев всё-таки умудрился вырваться из кольца казаков, кинулся на Тумая и подсечкой повалил на землю. Тут подбежал Денис, но поздно: степняк уже воткнул копьё Тумаю в грудь и для верности начал шевелить.

Ногаец не сразу заметил подоспевшего Дениса. Тот, не мешкая, выхватил саблю и ударил степняка лезвием по шее. Тот с клёкотом упал на снег.

Денис кузнец развязал односельчанок и заметил краем глаза, как Варвара неслась к дому Инжани. Однако за женой он не побежал, а бросился в круговерть битвы. «Ай да мордвин! Не видал ещё таких!» — засмеялся, глядя на него, старый казак…

Около Инжаниной бани блестела наледь: хозяйка вчера парилась и мылась, и выплеснула воду недалеко от входа. Варвара поскользнулась, не заметив голый лёд, стукнулась лбом о наледь, выронила саблю, и та утонула в рыхлом пушистом снегу.

Сознание вернулось через несколько мгновений. У Варвары кружилась голова, и, не сумев подняться, она заползла в предбанник, потом в парильню…

До заветного окна оставалось всего поларшина, когда в баню ворвалась Нуянза, бросилась к полку.

Варвара доползла до окна и ухватилась за потрёпанный веник, о котором ей говорила Инжаня… Она надеялась, что сейчас появится владычица воды и спасёт её… но ничего не произошло.

— Думаешь, это тот самый тяльме? — рассмеялась Нуянза. — Не поможет тебе богиня. Где ты, Ведь-ава? Ау!

Она бросилась на Варвару, лежащую в обнимку со связкой почти голых, пахнущих потом берёзовых веток.

— Ты у меня всё отняла. Я потеряла жениха. Ты убила моего брата! — закричала Нуянза и начала пинать ненавистную певунью ногами по животу.

— Убивать не стану, — приговаривала она. — Знаю, что тебе дороже всего на свете. Знаю, о чём ты больше всего мечтала. У тебя не будет ребёнка! Помучайся теперь! Побудь в моей шкуре!

Утолив свою злобу, она взяла поленце, ударила Варвару по голове и выскочила из бани.

— Я теперь оз-ава! Я теперь оз-ава! — орала Нуянза, пробегая мимо сражающихся татар и сторожевых казаков.

Ни те, ни другие даже не посмотрели на безумную женщину.

— Собирайте пуромкс! Я теперь буду оз-авой! — голосила Нуянза, пробегая мимо деревенских домов.

Однако никто из местных жителей не выглянул во двор…

Битва закончилась. Русские связали сдавшихся ногайцев и начали обыскивать убитых, чтобы забрать оружие и ценности. Закричал сотник:

— Пленные не нужны. Тела — в яму. Уши — в мешок. В Москву повезём.

Казаки начали добивать степняков. Сотник он подошёл к Денису и положил ему руку на плечо.

— Ай да мордвин! — опять сказал он. — Как тебя звать-то?

— Денис, — ответил тот.

— Кщёный? — удивился казачий начальник.

— Я рязанский. Из Рясска родом.

— Русский, стало быть? Каким же ветром тебя сюда занесло?

— Жена у меня здесь. Мордовка.

— У мордвы скрывался? Беглый тать, выходит? Не спрашиваю, что ты содеял. У нас до этого никому нет дела. Главное, бьёшься знатно. Хочешь на службу?

— Хочу. В Тонбове есть кому за меня поручиться, — ответил Денис. — Это Васька Поротая Ноздря.

— Знаешь его? — удивлённо поднял брови казачий сотник. — Известный стрелец! Тогда тем паче поезжай с нами. Забирай скарб! Мы ещё тут долго побудем. Успеешь собраться.

— Сперва надо благоверную найти, — сказал кузнец. — Ежели она жива.

— Где твоя жинка-то?

— Вон в той бане, — Денис махнул рукой в сторону Челновой. — Что она побежала туда, я видел. А вот чтобы выбежала, не примечал. Вдруг какой ногаец там укрылся и держит её как заложницу?

Сотник присвистнул.

— Фома! — сказал он подошедшему казаку. — Сходи-ка с энтим мужиком до той бани. Глянь, что там творится.

Тот молча кивнул.

У входа в предбанник Денис заметил след от утонувшей в снегу сабли и вытащил её.

— Следов драки нету, — покачал головой Фома. — Саблю кто-то просто потерял.

— Супружница моя. Я научил её саблей махать, — буркнул Денис. — Пошли в баню!

Он вбежал в парильню, распахнул на груди у жены тулуп и прислушался к биению её сердца.

— Жива Толганя! — с облегчением сказал Денис и радостно повторил: — Жива Толганя!

Он схватился за воротник её тулупа и начал трясти. Варвара открыла глаза.

— Толганя, что стряслось?

— Не мотай меня! — прошептала она. — Голова раскалывается. Об лёд стукнулась. Опосля ещё Нуянза…

— Нуянза? — переспросил её муж.

— Ага. Била меня по животу. И поленцем ещё саданула. По голове…

— Убью тварь! — заорал Денис.

Казак молчаливо стоял рядом. Дождавшись, когда его спутник успокоится, он полюбопытствовал:

— Экое имя чудовое у твоей супружницы! Откель она?

— Тутошняя, — ответил кузнец. — Варварой кщена.

— Ты её иначе звал.

— От рожденья она Толга. Перо птички, значит. Токмо баба-то она крепкая и увесистая. Сам видишь, не пёрышко. Помоги довести её до саней.

Денис и Фома побежали к саням, выгрузили из них не нужные больше корзины с рудой, расстелили медвежью шкуру и положили на неё Варвару.

— Погнали теперь к моему дому, — Денис показал пальцем на пожарище. — Мне там кое-какой скарб забрать надо.

— Какой ещё скарб? — засмеялся казак. — У тебя ж всё огонь пожрал.

— Там погреб во дворе. В нём я не токмо репу и капусту хранил, но и кое-что поценнее.

Они подъехали к обгорелым брёвнам, которые тлели на месте Денисовой избы. Погребица над бохарямом не была тронута огнём. Неподалёку от входа в него лежала мёртвая темноволосая женщина. В её грудь был воткнут охотничий нож.

— Инжаня! — воскликнул Денис.

— Знаешь её? — спросил Фома.

— Ага. Она мне как родная. Похоронить бы…

— Долго ж ты будешь землю долбить! Мороз, однако…

— Зачем самому долбить? — пожал плечами Денис. — Отвезём упокойницу к дому старосты. Тутошние люди её и похоронят.

Казак кивнул, и они положили труп Инжани рядом с Варварой. Денис, чуть отдышавшись, направился к погребице.

— Целёхонька дверь! — сказал он и спустился в погреб.

Вышел, держа в руках мешок с серебром и ларчик с лапками Ине-нармонь.

— Ну что, пора назад? — спросил Фома.

— Ага. Спасибо, что не заартачился. Возьми вот, — Денис протянул казаку пять серебряных копеек.

Он сел в повозку, и казак взялся за поводья. Подъехав к месту побоища, Денис увидел Офтая, который говорил с казачьим сотником. Толмачом был местный мордвин, понимавший русскую речь.

— Сколько в вашей Вирь-ате народу? — спросил сотник.

— Двадцать два двора, — ответил инь-атя.

— Ишь ты, большая деревня! Чем живёте-то?

— Бортничаем. Охотимся. Рыбу ловим. Рожь, овёс и просо выращиваем, — начал перечислять Офтай.

— Значит, ни тягло не тянете, ни ясак не платите? — поинтересовался сотник.

— Нет, батюшка. Кому ж теперь нас отдадут?

— Не мне решать. Думаю, дворцовыми[2] станете… а дальше как кривая вывезет.

Офтай горько улыбнулся.

— А ещё, — продолжил сотник. — Подводную повинность[3] отбудете. Негоже нам здесь скудельницу устраивать. Павших у нас пятеро и раненых семеро. Не так много. В Тонбов всех отвезёте. А мордвина… — он посмотрел на лежащего Тумая. — Мордвина здесь похороните.

— Да, по нашему обычаю, — печально кивнул Офтай. — Это зять мой.

Сотник сочувственно посмотрел на него.

— Крепись, старик! Не у одного у тебя горе.

Он присмотрелся к саням, в которых лежали Варвара и Инжаня.

— Кто у вас в санях? — спросил сотник.

— Жена моя, — ответил Денис. — Избили её дюже. На ногах стоять не может.

— Угу… Жинка его. Я слыхал, как они гутарили, — подтвердил Фома. — Токмо вот имя у неё какое-то чудно́е.

— Кщена Варварой. Чего ж тут чудно́го-то? — ответил ему Денис.

Дед Офтай молча кивнул, мол, всё так.

— А окромя неё кто там? — поинтересовался сотник.

— Волховку тутошнюю похоронить привёз, — ответил Денис.

— Сгружай её, Фома. Ложи подле того мужика, — сотник показал на Тумая и строго посмотрел на его отца. — А ты, старик, пошукай по домам! Нам ещё трое саней надобны.

Инь-атя обвёл взглядом пожарище.

— Много домов ногайцы сожгли… — вздохнул он.

— Не рассуждай, а делай! — ответил ему сотник.

— А мою избу разве тоже степнякки спалили? — вклинился в их разговор Денис.

— Нет, Денясь, — покачал головой Офтай. — Кто-то из наших. Всё из-за Кафтася. Не понравилось людям, что в жертву его принесла молодая чужачка. Ничего, забудут. Станет ещё Толга оз-авой. Поживите пока в Инжаниной избе, а по весне отстроитесь.

— Нет, Офтай! — ответил Денис. — Как я погляжу, тут многие настроены супротив нас с Толгой. Раньше Инжаня нас защищала, но её больше нет. Построим новую избу, а её опять подождут.

— Выходит, зря вы с Тумаем трудились на болоте? — печально вздохнул инь-атя.

— Выходит, так, — ответил Денис. — Не вышел бы толк из твоей затеи.

— Как же мы без кузнеца-то?

— Я Валгая подучил немножко. Берегите его, а мне пора в Тонбов за новой жизнью.

— А с Нуянзой-то что теперь сделаешь? Неужто найдёшь и убьёшь?

— Бог ей судья, — ответил кузнец. — Не стану я её трогать.

Старик прослезился.

— Бери себе, Денясь, коня и Инжанины сани.

— Спасибо на всём, дед Офтай. Бывай!

Денис поцеловал инь-атю, и тот пошёл к ближайшему не тронутому огнём дому…

-

[1]Сокай (мокш.) — хлебороб, крестьянин. Не путать с содаем — знахарем.

[2]Дворцовые селения находились в ведении Приказа Большого дворца. Крестьяне там были формально свободными. Постепенно передавались помещикам в награду за верную службу.

[3]Подводная повинность (от слова «подвода») — обязанность перевозить раненых.

Глава 34. Выкидыш

Сгущались сумерки, стихал ветер, и всё слышнее становились скрип саней и тихий стон раненого казака. Денис свыкся с этими звуками и задремал под них, однако на полпути к Тамбову вдруг закричала Варвара.

— Что с тобой? — перепугался её муж.

— Болит! Адски! — она провела рукой по низу живота.

— Ты ведь содай. Стольких людей врачевала! Неужто не поймёшь, что за беда с тобой стряслась?

— Отвяжись! — нервно прошипела Варвара и сразу же замолчала

Она полежала немножко, а потом прошептала с отчаянием:

— Всё я разумею. Не будет у нас ребёнка

— Может, обойдётся? — попытался утешить её Денис.

— Ничего не обойдётся.

Тут опять застонал раненый, и на душе у Дениса полегчало: горе, значит, не только у них с женой.

Вскоре стемнело. Кузнец долго всматривался в чёрное ясное небо и, наконец, увидел вдали снежные шапки, лежащие на крышах крепостных башен.

— Потерпи, Толганя! — сказал он. — Тонбов уже близко.

— Жар, — убитым голосом ответила Варвара. — Вся горю.

Денис пощупал её лоб. Вправду горячий!

— Фома, остановись! Дай снега! — закричал он.

Казак придержал коня и спрыгнул с саней. Денис оторвал кусок от своей онучи, завернул в него пригоршню снега и приложил жене ко лбу.

— Так легче? — спросил он.

Вместо ответа Варвара закричала от жгучей боли в животе.

Сани тронулись и скоро въехали в поселение сторожевых казаков. Отдав раненого, Фома направил жеребца к Козловским воротам Тамбова.

— Вы куда? — спросил на въезде дежурный стрелец.

— Раненую везу, — ответил Фома. — С ногайцами лупились близ Челновой.

Он повернул сани направо, к Стрелецкой слободе.

— Езжай к дому Васьки-пятидесятника! — Денис протянул Фоме ещё пять серебряных копеек.

— Угу, — ответил тот.

Повозка подошла к избе Василия и остановилась, громко заскрипев. Заржал конь. Во дворе, захлёбываясь и хрипя от ярости, забрехала собака. Скоро дверь дома отворилась, и из неё выглянуло похмельное лицо хозяина.

— Ба-ба-ба! — пробубнил Поротая Ноздря, увидев Дениса. — Никак записаться приехал?

— Ага, — кивнул кузнец.

— Чего так поздно-то? Я уж спал. Изутра запишешься, козловский богатырь.

— Мне бы знахарку найти. Жена дюже занедужила. Орёт благим матом.

— Чего с ней?

— На деревню ногайцы напали. Я с ними бился, а её поймали и отлупили по животу. Вон казак сидит в санях, не даст соврать.

— Угу, — промычал Фома.

— Чего бучишь, ежели бабе хреново?! — заорал на него Василий. — Вези её поскорей в караульную избу!

Он запрыгнул на сани, чтобы указать казаку путь. Тот натянул поводья.

— У нас тут две караульные избы, — по пути пояснил Поротая Ноздря. — В одной аманатская казёнка[1], а в другой чистенько и нет никого, окромя сторожа. Я его домой отправлю, а тебя с женой там поселю. Сторожить будешь. Так служба твоя и начнётся.

Возле избы Фома нехотя соскочил с саней и помог Денису спустить Варвару.

— О Боже! — вскрикнул он, посмотрев на её ноги.

Кровь уже окрасила низ Варвариного панара, а теперь текла по ляжкам на онучи. Варвара стонала и в отчаянии трясла непокрытой головой: её панга осталась в бане оз-авы.

В избе Василий кинул на скамью старый дырявый кафтан.

— Ложи, Денис, бабу сюда, на койник! — распорядился он. — Задери ей платье, чтоб совсем не окровенело. А ты… — он сурово посмотрел на Фому. — Айда за знахаркой. Чтоб одна нога тут, а другая там!

Фома побежал за бабкой. Денис тем временем сходил к саням, взял завёрнутое в рогожу оружие, мешок и ларец.

— Вот и весь мой скарб, — сказал он, вернувшись в избу Василия. — Много места не займёт.

— Чего ж так мало-то? — покачал головой тот.

— Сгорела моя изба.

— Ах, вот почему вы подались в Тонбов! Ложи всё в подпечек. Оттоль не пропадёт. А что у тебя там завёрнуто? — заговорщически улыбнулся Поротая Ноздря.

— Две сабли, пищаль… — начал перечислять Денис.

— Оооо! — восхитился Василий. — Прирождённый боец! Всё имущество сгорело, а оружие целёхонько. Когда записываться будешь, никому о нём не говори. Тебе дадут два рубля на пищаль. Оставь себе монетки, пригодятся.

— Ещё рогатина и пешня у меня в санях лежат. Кстати, куда их ставить?

— Сани? Под навес, — ответил Поротая Ноздря. — А жеребца в конюшню. Свободное стойло здесь имеется. Пусть конёк там постоит, покуда деньги на дворовую селитьбу не получишь.

— Много мне полагается?

— Кому дают шесть, кому семь рублей. Я о семи похлопочу. Ещё жалование положат. На первых порах три рубля с полтиной. Ну, и землицу получишь.

— Никогда не пахал землю.

— А чем же ты занимался раньше? — заинтересовался Василий.

— Железо ковал, — Денис решил не говорить всю правду. — Светцы, петли дверные, полосы для сундуков…

— В Тонбове кузнецов хватает, — усмехнулся Василий. — Здесь тебе лучше другим делом заняться. Мёдом… Тише! Бабка…

Не успел Денис спрятать оружие в подпечек, как в избу вбежала и старушка. Крохотная, суетливая. С личиком, как пасхальное яичко, и прилипшей к нему угодливой улыбкой… Денис дал ей пять копеек задатка и подвёл к жене.

— Вот, вся в огне. И нутроба болит.

Бабка наклонилась над Варварой и осмотрела её живот, потом распрямилась и заахала:

— Да у тебя там сплошной синяк, дочка! Чего же стряслось-то с тобой?

— Били меня по животу, бабаня. Ногами били.

Знахарка опять ахнула.

— Вот изверги! А таперьча, дочка, дай пещерку твою поглядеть.

Варвара послушно раздвинула испачканные кровью ноги.

— Печаль у тебя, дочка! — прощебетала бабка. — Выкидыш будет.

— Знаю, бабаня, — простонала Варвара.

— Не горюй дюже, дочка. Баба ты ядрёная, ещё не раз понесёшь.

Знахарка вытащила из дорожного мешка деревянную баклажку и посмотрела на Василия.

— Дай корец, хозяин!

Тот принёс знахарке ковшик. Старушка влила в него какую-то мутную жидкость и протянула больной.

— Пей!

Варвара отхлебнула лекарство, но тут же выплюнула и скривила лицо.

— Не плюйся, дочка! — укоризненно покачала головой бабка. — Енто настой пороху. Пей, чтоб плод из нутробы поскорей выскочил.

— Пороху[2]? — пропищала Варвара. — Я что, ружьё? Или пушка? Не буду я твоё зелье пить. У тебя… эээ… ведь-авань панчф… эээ… русалкина цветка нету?

— Где ж одолень-траву взять-то? — запричитала знахарка. — Зима на дворе.

— Сухой нету, бабаня?

— Не слыхала, чтоб русалкиным цветком плод выгоняли.

— Я сама людей врачую. И мама была лекаршей. Разбираюсь в травах. Порох пить не стану. Ищи русалкин цветок.

«Эка хварья заковыристая!» — мысленно выругалась знахарка, но всё-таки побежала домой за сушёной водяной лилией.

Пока её не было, Василий спросил Дениса:

— Тебя казаки-то не звали к ним записаться?

— Приглашали, но я пришёл к тебе.

— Верно поступил. Стрельцом служить выгодней, особливо под моим началом. Поблажек же ж больше, нежели у казаков. Нам даже ж хлебное вино варить дозволяется. К праздникам. А кто умеет, скажем, горшки лепить, тот может продавать их на торге и десятинный сбор не платить. Но я-то думаю, нам с тобой сподручней заняться мёдом: у мордвы брать и в Тонбов возить. Твоя жёнка ведь лопочет по-ихнему?

— Как же нет? Она ж мордовка.

— Ну, вот! Ездить за медком начнём. Товарищами торговыми станем. Ежели чего, я тебя всегда прикрою. Биться тоже вмистях будем. Видел тебя в бою. Сколько ты злокоманов-то угомонил?

— Летось двух татар бердышом зарубил и одного застрелил, — начал рассказывать Денис. — А ещё юнцом дрался с запорожским черкасом. Убил я того казака отцовской саблей. Ну, вот и ногайца ныне обезглавил. Пятерых, значит, отправил на тот свет.

— С таким-то списком у нас в сыны боярские верстают, не то что в стрельцы записывают, — восторженно заулыбался Василий. — Берём с грабушками!

— Это не всё! — вдруг тихо простонала Варвара. — Ещё козловских то ли двух, то ли трёх…

«Кто ж тебя за язык тянул? Вот дура!» — выругался в усы Денис. Однако слово не вернёшь: Поротая Ноздря всё услышал.

— Каких ещё козловских? — насторожился он. — Неужто людей Путилы Борисовича?

— Неужто… — процедил Денис.

— Ну, это тебе не зачтётся в подвиги, — сказал Василий. — Со стрельцами о том не гутарь, но мне расскажи. Опосля…

Тут вернулась бабка с сухими цветами водяной лилии, заварила их кипятком, чуть остудила снадобье и дала Варваре.

— Пей, дочка! Не выплюнешь?

— Нет, — улыбнулась ей Варвара. — Спасибо, бабаня. Белый цветок поможет. В нём душа Ведь-авы.

— Чья? Енто хтой-то? — поинтересовалась бабка.

— Рожаница… — прошептала Варвара и вновь вскрикнула от боли.

Мучилась она весь остаток ночи. Поротая Ноздря всё это время оставался в караульной избе и время от времени участливо спрашивал у Варвары, как она себя чувствует. Та в ответ выла от боли. Лишь под утро знахарка приняла у неё маленький полупрозрачный плод.

— Таперьча потихоньку оклемаешься, дочка. Капусты побольше ешь да к животу её прикладывай.

Денис отсыпал старухе ещё немного серебряных копеек, и она убежала спать.

— Поесть нам надо да бабу твою накормить, — сказал Василий. — Слабость ведь у неё, а у меня дома шти с говядиной. Щас свистну стрельцам. Притащат.

Поротая Ноздря выбежал из избы и вскоре вернулся в сопровождении двух подчинённых. Один нёс большой горшок со щами, другой — кувшины с квасом и хлебным вином.

Василий налил в небольшую миску щей и отнёс Варваре:

— Ешь, беклеманься.

Другую, огромную, миску он поставил на стол рядом с кувшинами, корцами, чарками и блюдом с сухарями.

— Богато живёшь! — усмехнулся Денис.

— От праздника, от Крещения шти остались, — ответил Поротая Ноздря. — Много тогда наварил, так что вы с женой не робейте.

После третьей чарки он спросил Дениса.

— Почто же ж ты убил людей Путилы Борисовича?

— Хотел с друзьями перебраться в Тонбов, на службу записаться, а Быков погоню послал. Подручные его дюже опричились, над голубкой моей хотели насилие учинить, избить нас всех… Пришлось драться. Друзья мои полегли в схватке. Я один остался, весь израненный. Хорошо хоть супруга у меня мордовка. К своим отвела. Токмо её стараниями в живых я остался. Всё как на духу тебе рассказал. Не веришь?

— Почему же ж не верю? — ответил Василий. — Не ты первый такой. Многих, кто сюда ехал, избили подручные Быкова. И жён их опозорили. Некоторые из беглецов всё же ж добрались сюда, рассказали…

— Неужто нет никакой управы на Путилу Борисовича?

— Хлопочет здешний воевода о суде над ним… но что из того выйдет, Бог весть. За Быковым ведь Биркин стоит, а он как-никак в Боярской думе сидит… Но не время об этом гутарить. Скажи лучше, родом ты откуда.

— Из Рясска, — ответил Денис.

— А как в Козлове оказался?

— Поверил посулам, да вот…

Поротая Ноздря выдохнул с рыком и мычанием.

— Ох, уж этот Путила Борисович! Не по нраву, значит, пришёлся ты ему? Чем же ж?

— У него спроси.

— Не понравился, вот на службу тебя и не записали?

— Всё так, — кивнул Денис.

— Ничего, в Тонбове запишем. Нам бойцы нужны. Будешь под моим началом служить. Дом справишь. Даст Бог, твоя Толганя детишек нарожает. Как подрастут, барабанщиками их пристроим[3]. Семье будет прибыток.

Варвара безмолвно слушала мужской разговор, отхлёбывая квас из корца. «Ну, выкидыш… — утешала себя она. — Дело житейское. У всех баб он случается, и ничего: и зачинают потом, и рожают. Мне ещё двадцати нет. Десять раз успею понести. Ну, а Денясь не подкачает. Чай, не Паксяй. По горло меня своим семенем зальёт. Так чего ж я трясусь?» Однако сколько бы она себя ни успокаивала, тревога не ослабевала.

— Подремли теперь! — сказал ей Денис после ночного ужина. — Опосля баню истопим да помоем тебя, а то ты вся в крови…

Он вышел во двор, поставил сани под навес, покормил коня и вернулся в избу Василия. Тот уже храпел на полатях, а обессилевшая Варвара тихо спала на скамье. Денис накрыл жену своим тулупом, под утро ведь печь остывает. Затем он сам лёг на лавку и сразу же провалился в бездонную яму. То ли не запомнил, что ему снилось, то ли сновидений не было.

Когда мужики встали, солнце уже садилось. Они накололи дров, протопили в бане каменку и попарились сами. Когда пар остыл, отвели в парную Варвару, которая уже не мучилась от болей, но была ещё очень слаба. Положили её на полок, начали опахивать вениками, потом отмыли от листьев и посадили отдохнуть в предбаннике. Денис накинул жене на плечи тулуп.

— Ну как ты?

— Голова кружится, а так ничего, — печально ответила она.

— Сиди, поправляйся, — улыбнулся ей Денис.

Поротая Ноздря поставил перед супругами по кружке хлебного кваса.

— Добрый квас, кисленький! — похвалила напиток Варвара и вдруг ни с того ни с сего прошептала: — Где ж ты, Ведь-ава? Видать, я схватила не тот веник…

Ни Денис, ни Василий не поняли, что она хотела сказать, но допытываться не стали: мало ли что баба лопочет. Они пропустили по чарке хлебного вина и запили квасом.

Посидев недолго в предбаннике, мужики оделись и вышли на мороз.

— Хороша у тебя жёнка! — причмокивая, сказал Поротая Ноздря. — Какие тити, какие гузны, а кожа-то!

— Ты на мою супругу не зарься! — полушутя ответил Денис. — Сам-то чего не женишься? Не простой ведь стрелец, а пятидесятник. Жених завидный.

— Дк сам же ж знаешь. Службу нёс в острожке на Лысых горах. Девок на выданье там нету, да и ведьмы не попадаются. Невесту не найтить. В Тонбове же ж я всего ничего. Приглядываюсь…

Подышав студёным воздухом, они вернулись в предбанник и отвели Варвару в караульную избу. Вскоре стрельцы принесли туда хлебное вино, большой шмат солёной свинины, хлеб и мешок пшёнки.

— Верну, когда встану на ноги, — сказал Денис.

— Не обедняем! — усмехнулся Василий, наливая вонючее зелье себе и ему.

Наутро, едва продрав глаза, Денис схватил кошель с серебром и направился к сеням.

— Ты куда? — спросил Поротая Ноздря. — Мы не жрамши ещё.

— За одёжей схожу на торг. У супруги одно платье осталось, мордовский панар, да и тот весь окровенел. Даже онучи, и те в крови. Хочу ей обновки прикупить, да и себе тоже. Вернусь — поем.

— Не спеши, вмистях надо иттить. Сначала покушаем, потом запишем тебя, а опосля уж на торг пойдём. Он дотемна протянется.

Пока мужики ходили по своим делам, Варвара лежала в курной избе и рассматривая от скуки прокопчённую крышу. «Веник я схватила… — думала она. — А Ведь-ава так и не объявилась, не спасла меня от Нуянзы. То ли Инжаня мне голову морочила, то ли я что-то не так сделала. Может, вправду не тот веник схватила? Надо жертву принести владычице воды. Поговорю с Денясем, когда он вернётся. Пусть купит барана. Заколем его и утопим в проруби. Глядишь, и вспомнит обо мне Ведь-ава».

Варвара обрадовалась, когда вошёл Денис и выложил перед ней ворох одежды.

— Ты теперь стрелецкая жена, душа моя! — сказал он. — Глянь-ка на свои обновки!

— Вот счастье-то! — горько усмехнулась Варвара.

— С чего ты такая унывная? Печалишься, что я тебя из Вирь-ати увёз?

— Да нет… — вздохнула Варвара. — Всё я разумею. Нельзя было там оставаться. Инжаня добра нам желала, думала врагов наших ослабить, а вышло наоборот. Полдеревни на меня окрысилось. Поживи она ещё немножко, глядишь, всё бы и утряслось… но её кулома забрала в Тона ши…

— Не унывай, голубка моя! Ну, не стала ты оз-авой… Зато у меня теперь и денежный оклад, и хлебное довольствие. И Васька в товарищи набивается, вмистях с нами мёдом торговать хочет. Чем не жизнь с таким начальником? Всё образуется, Толганя! Нам на дворовую селитьбу выдали аж семь рублей из казны. Просторные хоромы справим, детишек нарожаем…

— Экий ты ретивый! Уж и записаться успел, и серебро получить, и на торг сходить…

— И с древоделами договорился, — добавил Денис. — Изутра они начнут избу нам рубить. Пятистенку.

— Зимой? — изумлённо подняла брови Варвара.

— А чего тянуть-то? Не век же здесь жить. Ежели сейчас сруб поставим, то весной заселимся.

— Не поплывёт наша изба по весне-то? Древоделам лишь бы серебро срубить…

— Изутра погутарим с ними. Хошь, отвезу тебя к ним на санях?

— Изба далече возводится?

— Шагов пятьсот будет, не больше.

— Я уже малость окрепла. Дойду сама. Не буду смешить людей, а то скажут: эка боярыня в слободе объявилась…

Спать в этот вечер супруги легли рано, и обоих сразу же сморил сон. Дениса — от усталости: столько дел переделал! Варвара же просто была слаба, она ещё не оправилась после выкидыша. Едва сомкнув веки, она увидела молодую прекрасную роженицу с серебристыми волосами.

-

[1]Аманатская казёнка — тюрьма для заложников и пленников.

[2] Аборты с помощью настойки пороха практиковались на самом. Трудно сказать, насколько эта практика была успешной.

[3] Стрельцы тогда часто пристраивали своих детей «барабанщиками малыми робятами».

Глава 35. Божественная роженица

Воды у Ведь-авы отошли под утро.

— Буду рожать, как здешние эрзянки, — оправившись после боли, шепнула она Мине.

У богини воды и вправду не было выбора: она не могла отправиться в свой родной мир, ведь для этого ей надо было умереть, а значит, потерять долгожданного ребёнка.

Мина сразу позвал Вирь-аву, которая по ночам дежурила возле их покоев. Дева леса приказала духам деревьев поскорее истопить баню, собрать бортный мёд и целебные растения: богову слёзку, приворот, ягоды можжевельника и малины…

Пока пар был ещё горячим, Мина и Вирь-ава попотели и отхлестали друг друга можжевёловыми вениками, затем вымыли парильню, заварили травы в толстостенном липовом паре и вернулись в избу. Вернувшись в избу, они взяли под локотки Ведь-аву, привели в предбанник, раздели догола и усадили на кадку, из глубины которой поднимался лечебный пар. Набросив две шубы на плечи подруги и оставив мужа роженицы на дежурстве, Дева леса побежала за сельской повитухой — эйдень-авой.

Мина растерянно склонился над женой, воющей в схватках. Он не знал, как принимать роды, и очень боялся, что повивальная бабка опоздает, а потому очень обрадовался, услышав через окошко старческий голос.

— Принеси-ка мне тяльме! Непременно берёзовый.

Это повитуха отдала приказ богине леса. «Ой, что сейчас будет, что будет! Не знает глупая бабка, с кем говорит!» — с ужасом подумал Мина. Однако ничего страшного не произошло. Вирь-ава покорно сбегала в баню за веником.

Неразборчиво нашёптывая какое-то заклятье, эйдень-ава схватила тяльме и, волоча его по земле, три раза обошла баню.

— Круг надо очертить, чтобы в парильню не проникла нечистая сила, — сказала повитуха лесной богине и, встав на пороге, принялась петь шкай мору в честь Ведь-авы. Она громко просить богиню воды помочь роженице поскорее освободиться от бремени. Ведь-ава, услышав её, засмеялась, хотя и мучилась в этот миг от резкой боли.

— Чего это ты, Марё? — полюбопытствовала эйдень-ава.

— Когда смеёшься, легче судорогу терпеть, — ответила Дева воды.

— Распарила паду? — спросила повитуха. — Теперь иди в парилку и ложись на полок.

В парильне было сыро, тесно и тепло, как в материнской утробе. Утренний свет едва пробивался через закопчённое и запотевшее слюдяное окошко. Липовые доски полока, которые были такими свежими и белыми девять месяцев назад, потемнели и местами потрескались. Вирь-ава бросила на них шубы, накрыла их простынёй и уложила Деву воды.

Эйдень-ава вошла в парильню с большим мешком, наполненным сухим хмелем. Она сняла с роженицы крест, кольца и серьги и расплетала ей косы. Встав над Ведь-авой, она начала вытряхивать из мешка ароматные лёгкие шишечки, разминать их пальцами и подбрасывать под потолок, приговаривая: «Ливтяк кода комоля! Ливтяк кода комоля!»[1].

Лёгкие, как пушинки, лепестки хмеля полетели по пространству парилки, покрыли толстым ровным слоем деревянный пол, осели на теле роженицы, на головах и плечах Мины, Вирь-авы и повитухи.

Разбросав весь хмель, эйдень-ава приказала Мине встать возле полока, а роженице спуститься на пол и три раза проползти между ног мужа.

— Тяжело? — спросила повивальная бабка. — Терпи! Легче будешь рожать, девочка.

Богиня воды безропотно выполнила все пожелания повитухи и вся в поту вновь забралась на полок. Не успев отдышаться, она закричала от нестерпимой боли…

— Мальчик! — засвидетельствовала эйдень-ава, приняв роды. — Как назовёте?

— Никитой! — ответил Мина. — Марё уже всё решила…

Как только повивальная бабка вышла, Ведь-ава тихо прошептала:

— Этот малец ослабит трёхглавое чудище.

— Не Святую ли Троицу ты так называешь? — испугался Мина.

— Ну что ты! — лукаво улыбнулась ему Ведь-ава. — Разве я могу так богохульствовать? Под венец я пошла как верующая христианка. Никиту же мы нацелим на церковное служение…

Через сорок дней настало время крестить родившегося малыша. Парким июльским вечером Ведь-ава вышла из своего «острожка» с малышом на руках. Хотя солнце уже клонилось к закату, улицы Вельдеманова тонули в давящем зное, от которого у Девы воды защемило сердце. Мина взял её под локоть

Если дурно сделалось даже вечно молодой богине, то каково же было престарелому отцу Афанасию! Поприветствовав Ведь-аву, Мину и крёстных, он разу же рухнул на скамью — красный, задыхающийся, потный.

— Нашла время младенца по селу таскать! — буркнул он, глядя на маленького Никиту. — И не жалко тебе его.

— Сегодня ж сорок дней, как он родился.

— Его не жалеешь, Марё, так меня б пожалела. Гроза ж надвигается. Подождала бы, когда гром отгремит и ливень прольётся. Тогда бы и принесла. Твоего-то ребёнка я когда хошь крещу, хоть в полночь.

— Чего ждать? Я ль не Дева воды? — засмеялась Ведь-ава.

— Ну, вот и сделай так, чтоб гроза началась прямо сейчас… Марё, — усмехнулся священник.

Ни Мина, ни Вирь-ава, ни Егор не решались присоединиться к спору. Они молча стояли за спиной Девы воды…

Не успел отец Афанасий сосчитать до десяти, как ураганный ветер принёс лиловато-свинцовую тучу, которая навалилась на Вельдеманово. Он улыбался, слушая шум ливня и оглушительные раскаты за стенами храма: ему понемногу становилось легче. Наконец, священник поднялся.

— Какое мирское имя у вашего ребёнка? Никита? — спросил он.

— Я родила в день преподобного Никиты, — ответила Ведь-ава.

— Так мальчика и окрестим. У нас ведь почти две дюжины святых с этим именем.

Отец Афанасий попросил Марё раздеть Никиту и громко огласил его имя, хотя в храме не было никого, кроме родителей малыша, самого священника и крёстной матери с крёстным отцом.

Вирь-ава и Егор встали спиной к алтарю и начали плеваться в сторону запада, затем прочитали «Символ веры» — и отец Афанасий первый раз погрузил Никиту в чан со святой водой.

— Крещается раб божий Никита во имя Отца, и Сына, и Святаго духа! — забасил отец Афанасий.

Окунув младенца ещё два раза в купель и наложив на его лоб печать дара Святого Духа, священник с облегчением вздохнул: «Ну, вот и всё!» — и сразу же безвольно плюхнулся на скамью.

— Плохо мне, Марё, совсем плохо! — прошептал он. — Уйду я скоро на радость епархии. Они только и ждут моей смерти. Отстранить не могут, я же людьми избран[2]. Боюсь я за Вельдеманово.

— А чего боишься-то за село? — спросила Ведь-ава. — Кого-нибудь ещё выберут. Свято место пустым не останется.

— В том-то и беда, что нет здесь никого, кто бы мог меня заменить. И поблизости тоже нет. Мы уж лазутчиков посылали разузнать, есть ли в окрестных сёлах попы, которые и на кереметях поют. Переманить их думали… но не оказалось таких! Когда умру, епархия своего батюшку пришлёт. Тогда не забалуют вельдемановцы! На поляну с оглядкой станут бегать, а то и вообще забудут туда дорогу.

— Чем я тебе помогу? Может, мой сын когда-нибудь и станет святым отцом, но ему и двух месяцев от роду нет. Вырасти ему надо.

Отец Афанасий откинул голову назад и побелел. Камилавка слетела с его головы. Он снял крест и трясущимися пальцами расстегнул ворот однорядки[3].

— Задыхаюсь, — словно извиняясь, прошептал он. — Голова раскалывается, сердце давит… Ты же богиня. Самая сильная из всех богинь. Сделай что-нибудь!

Ведь-ава взяла лежащий рядом с купелью ковшик, зачерпнула им святую воду, всыпала в корец какой-то порошок и размешала.

— Пей, батюшка! Поможет, но ненадолго, — печально сказала Ведь-ава. — Молодость я тебе не верну. От болезни сердца тебя не излечу, но от Ада спасу. Ты ведь не надеешься оказаться в Раю, оз-атя Учват?

— Нет, — тихим бессильным голосом ответил отец Афанасий.

— И правильно! Нечего там тебе делать. Произнеси всего четыре слова, и ты избежишь Ада.

— Какие же?

Ведь-ава строго посмотрела на батюшку и протянула берёзовый веник, невесть откуда оказавшийся в её руках.

— Возьми этот тяльме, батюшка, и скажи мне: «Моя вайме отныне твоя!»

— Ах ты, дьяволица! — вскрикнул отец Афанасий. — Хочешь, чтоб я душу тебе отдал?

— Брось! Я тебя от Ада спасаю, а ты говоришь «дьяволица».

— Может, у тебя ещё хуже, чем в Аду?

— Не хуже, уж поверь, — засмеялась Дева воды. — Черти там не будут тебя жарить, да и нет их в моём мире. Решайся, святой отец! Я тебя не принуждаю. Выбор за тобой.

— Моя вайме отныне твоя! — прошептал отец Афанасий, схватившись за веник.

— Вот и чудно! — воскликнула Ведь-ава. — Будешь услаждать меня по вечерам своим глубоким басом. Впрочем, у нас будут дела и посущественнее…

-

[1]Ливтяк кода комоля! (эрз.) — Лети как хмель! (скорее вылезай из утробы матери).

[2] До реформ Петра Первого священников на Руси избирали прихожане.

[3] До реформ Никона священники носили кафтаны-однорядки.

Глава 36. Первый дозор

После завтрака Денис нашёл женин крестик и протянул Варваре.

— Это для чего? — удивлённо спросила она.

— Стрельцы и мастеровые — люди кщёные. Они во Христа веруют. Ты среди них теперь жить будешь. Придётся носить крест и в церковь ходить.

Она сокрушённо вздохнула и повесила крестик на шею. Затем принялась сурьмить брови, белить лицо, румянить щеки и жаловаться на судьбу: «В Вирь-ате я ничего такого не делала, а мужики всё равно на меня засматривались. Ну, что за радость быть стрелецкой женой? Куда я попала?!» Лопотала она по-мокшански, да ещё и скороговоркой, и Денис ничего не мог разобрать в мелком бисере звуков её речи.

Наконец, Варвара накрасилась и приоделась, и муж повёл её к пригорку, где возводился дом. Когда чета подошла к своему будущему дому, древоделы уже положили на морёные колоды нижний дубовый венец сруба. Неподалёку сверкали смолой очищенные от коры сосновые брёвна. Денис взял топор и бросился помогать мужикам, извинившись, что из-за болезни жены пришёл слишком поздно. Варвара подошла к старшему плотнику.

— Не поплывёт дом по весне?

— Мы до хрена срубов зимой поставили, — ответил тот. — Ни один ещё не повело.

— Значит, ничего, что в мороз избу рубите?

— Не боись, хозяйка! Так даже лучше. Дерево зимой сухое. Не растрескается, гнилью не тронется. Изба дольше простоит. И дети твои в ней будут жить, и внуки, и правнуки…

— Далеко смотришь! — усмехнулась Варвара. — Кто ж знает, как судьба повернёт?

— Ежели супруг твой погибнет, — сказал плотник. — То изба всё одно тебе достанется. Под забором не сдохнешь. Тут такой порядок, хозяйка.

Варвару передёрнуло от этих слов, и она сменила тему разговора.

— А река тут есть?

— Как же? Цна. Рядом она… но не боись, хозяйка. Сруб ставим на бугорке. Полая вода избу не подтопит. Погреб не зальёт.

— А омут здесь есть?

— Тебе зачем? — засмеялся древодел. — Утопиться надумала?

— Нет, любопытствую.

— Где Чумарса и Студенец в Цну впадают, там глубоко. И ещё на излучине яма имеется. Летом там ловят сомов, зимой налимов, а горбачей и судаков — всегда.

— Пройти туда как?

— Скрозь Водяные ворота. Это прямо за детинцем…

Устав говорить с плотником, Варвара вернулась к мужу.

— Слаба я ещё, — пожаловалась она. — Отдохнуть хочу. Пора мне в караульную избу.

— Помочь дойти, голубка моя?

— Ага.

Варвара засеменила, опираясь на руку мужа. По пути к избе она попросила Дениса:

— Давай поглядим омут. Там, говорят, красиво. Он за Водяными воротами, а до них шагов двести всего.

— Ты ж утомилась. Полежать тебе надо.

— Хочу на омут. Говорят, там красовито. Погляжу — и вайме моя успокоится. Зело тебя прошу.

Миловидное личико Варвары сделалось жалобным. Ну, как было ей отказать?

— Пойдём, Толганя! — сказал он.

Дорожка к Водяным воротам была широкой и плотно утоптанной. За ними виднелся деревянный мост, к которому Денис и Варвара не пошли. Они спустились по следам рыбацких валенок к яме на излучине Цны. Идти по глубокому снегу было тяжело. Супруги изрядно вспотели, когда, наконец, достигли изгиба замёрзшей и заснеженной реки, над которым возвышался крутой глиняный берег, испещрённый норами ласточек-береговушек. Снег не задерживался на отвесном склоне, который оставался голым во все времена года.

— Правда ведь красота? — спросила Варвара.

Денис кивнул.

По краям излучины, на входе и выходе из ямы, рыбаки блеснили окуней. Возле прорубей лежали пешни и кучки полосатых горбачей с алыми плавниками и зеленоватой матовой чешуёй, похожей на тронутую патиной бронзу.

— У тебя пешня цела, Денясь? — спросила Варвара.

— В телеге лежит. Зачем она тебе? Рыбу собралась ловить?

— Нет. Купи изутра барашка и пробей пролуб над омутом. Озказне хочу совершить.

— На тебе же крест, Толганя! — возмутился Денис. — Забудь о Ведь-аве!

— Нельзя о ней забывать. Вдруг вода избу подтопит? Вдруг больше не сумею зачать? Вдруг выкидыш опять случится или родами умру? Непременно надо задобрить Ведь-аву!

— Посмотри на реку! — рявкнул Денис. — Здесь всегда сидят люди. Все они христиане! Ежели ты принесёшь жертву у них на глазах, нас обвинят в колдовстве. Меня выгонят со службы. Разумеешь?

— Ага! — кивнула Варвара. — Нужен омут, где нет рыбаков. Ищем?

Она посмотрела в глаза Денису так умоляюще, что он не смог возразить.

— Поищем, душа моя, — пообещал он. — Но где ты найдёшь священный нож?

— Беру обычный.

— Ведь-ава разве поймёт?

— Не знаю… — прошептала Варвара.

За разговором они подошли к караульной избе. Денис уложил жену отдыхать на скамью, вернулся к плотникам и продолжил вырубать пазы в сосновых брёвнах. Вернулся он в караульную избу затемно. Варвара к тому времени наварила горшок пшённого кулеша с салом.

Зашёл Василий, опять с хлебным вином.

— Коль записался — служи. Изутра выйдем с тобой в дозор. И не думай, что это просто. Пьяный стрелец порой пострашнее ногайца будет, только вот ногайца можно убить, а этого — никак нельзя.

— В чём я пойду? — спросил Денис. — В тулупе? Мне же сукно ещё не выдали.

— Оно тебе сейчас и не нужно, — усмехнулся Василий. — Из него ты сошьёшь праздничный кафтан. В походы и дозоры мы выходим в простой сермяге. Такой, как на мне сейчас. Даже головы ей не брезгуют. Не забыл ведь Путилу Борисовича?

— Помню, он всегда в сермяжном кафтане ходил. Токмо перед сражением надел бехтерец и ерихонку.

— Ну, а тебе тем паче уряжаться зачем? Ты ведь не голова и не дворянин. Наши новобранцы не гребуют одёжей с павших стрельцов. Ей весь чулан забит. Прямо здесь, в караульной избе. Сейчас покушаем, выпьем, а потом поищем.

Из неотапливаемого дощатого чулана потянуло холодом и затхлостью. В его дальнем углу валялась куча пыльных кафтанов. На некоторых спеклась кровь, другие были порезанными в клочья, третье погрызли мыши… Лишь изредка встречались чистые и целые. Денис отбирал их и бросал стоящей возле двери Варваре.

— Маленькие все! — качала головой она. — Непросто отыскать одёжу на такого детину, как ты!

Один кафтан всё-таки нашёлся — поношенный, зато с подбоем из лисьего меха, изрядно побитого молью.

— Этот от пятидесятника остался, от Егорки Федотова, — сказал Василий. — Он повыше тебя был и в плечах ширше. Бессемейным ходил, бездетным. Почему не женился, бес его знает. Может, в бою чего повредил: он же ж с юных лет воевал. Эх, служил он царю, а теперь чертям в аду прислуживает.

— Я ж не начальный человек, чтоб такой кафтан носить, — застеснялся Денис.

— Надевай, коли другого нет, — махнул рукой Василий. — Никто тебя за начальника не примет, а ежели и перепутают — тебе же ж лучше.

В этом кафтане Денис и стал выходить в дозоры. Каждое утро Варвара уговаривала Дениса надеть под него два зипуна, ведь мороз свирепел с каждым днём. Отстояв вместе с женой заутреню в Спасо-Преображенской соборной церкви и выслушав короткую проповедь отца Макея, бывший кузнец выходил в дозор.

Зябко и скучно было мотаться изо дня в день по тамбовскому острогу и окрестным слободам. Денис быстро запомнил лица и имена тамбовских обитателей, все трещины в брёвнах рубленых изб и голоса всех местных собак. Брехали они по-разному: одни весело, тонко и высоко, другие сердито и басовито, а некоторые с такой грустью, будто это были люди.

Когда темнело, смолкали и голоса, и лай: хозяева прятали собак в сенях, чтобы те не сдохли от стужи. Тогда на улицах города был слышен лишь вой ледяного ветра. Пальцы коченели: кожаные перчатки плохо защищали от стужи, а надевать меховые рукавицы стрельцам не разрешалось. Ноги тоже деревенели, хотя на них и были надеты толстые валенки.

Придя домой, Денис выпивал корец хлебного вина и закусывал горячими щами. Варвара перед сном напевала мормацямы и молила мордовских богов, чтобы муж не простудился, а потом согревала его теплом своего тела.

Происшествий в городе поначалу не случалось никаких. Лишь в середине второй недели однообразного патрулирования улиц Дениса напугал истошный женский визг. Оказалось, пьяный слобожанин гонял кнутом жену, босую и одетую лишь в тонкую льняную срачицу, через которую просвечивало тело. Ноги у бабы посинели, изо рта шёл густой пар. Рядом собрались соседи. Они издевательски хохотали и подначивали мужа: «Слабо стегаешь, Петька! Разве так нужно? Дай-ка, я тебе покажу, как надо!»

Мужик, однако, кнут никому не доверял, предпочитал вершить расправу самостоятельно. Он бегал за женой и, когда та спотыкалась, два-три раза хлестал её, позволял встать и отбежать, а потом вновь настигал.

«Вдруг баба простынет, сляжет да помрёт?» — испугался Денис, оторвался от остальных патрульных, подбежал к мужику, одним ударом повалил его в сугроб — и тут же почувствовал хватку вцепившейся в его ноги бабы.

— Ты пошто Петьку ударил? Енто ж мой муж. Не смей его трогать! — кричала она, пытаясь порвать у Дениса портки.

Он с трудом вырвался и спешно вернулся к дозорным стрельцам. Слобожанин, испуганно оглядев стрелецкий патруль, успокоился и повёл жену домой.

— Денис, не суй нос не в своё дело! — наставительно сказал Поротая Ноздря.

— Так баба ж могла простудиться и околеть… — начал оправдываться Денис.

— Всё в руках Господа нашего, — вздохнул Василий. — Пошли дальше…

Через день потеплело. Денис позавтракал на рассвете и вновь приготовился к тоскливому хождению по занесённому снегом городу. Однако не успел он выйти из караульной избы, как туда вбежал молодой стрелец.

— У Хопёрских ворот запорожцы собрались, — закричал он. — Бузят, воеводу требуют. Бунтовать собрались. Васька уже там, вот и ты беги туда.

Денис выскочил во двор и рванул на юг. Он пронёсся через всю стрелецкую слободу, затем через ощетинившийся сухим чертополохом и репейником пустырь вплоть до пушечного раската. Чуть отдышавшись, повернул налево и побежал вдоль стены острога к башне Хопёрских ворот.

С внешней их стороны собрались две дюжины казаков, раздражённых и боевито настроенных. Путь в тамбовский острог им преграждали пять стрельцов, держащих бердыши наизготове. Ещё несколько поднялись наверх, к бойницам, и теперь нацелили пищали на нежданных гостей.

Василий стоял у ворот со стороны города и ждал остальных подчинённых.

— Становись рядом, — сказал он Денису. — На башне людей уже хватает.

Когда подбежала ещё дюжина стрельцов, Поротая Ноздря вышел к казакам.

— Вы чего сюда явились? — спросил он.

— С воеводой хочем говорить, — закричали в ответ казаки.

— Романа Фёдоровича нету. В Москву отбыл по срочному делу. Я за него поговорить могу.

— Да кто ты такой? — раздалось в ответ угрожающее жужжание.

Поротая Ноздря трусливо спрятался за воротами острога и подтолкнул Дениса плечом:

— Вдруг у тебя получится? Ты одними своими размерами вызываешь почтение. Опять же, кафтан начальника не зря надел. Поговори с черкасами. Покажи, что способен начальствовать над людьми. Я тогда сразу начну хлопотать, чтоб тебя десятником назначили. Оклад твой на полтину поднимется.

Делать нечего. Денис вышел к запорожцам — высокий, спокойный, мощный, силищи невпроворот.

— Чего хотите? — веско, басовито спросил он.

— С воеводой хотим говорить!

— Ну, нет его. Сказано же вам. Что за дело у вас? Отвечайте, мы ему всё передадим, — сказал Денис.

Высокий, чернокудрый, широкоплечий, с грубо вырубленным лицом и твёрдым взглядом больших карих глаз, он был противоположностью неказистому рыжему Василию с вечно бегающими глазёнками. Казаки прониклись к Денису расположением, и один из них сказал:

— Нас тут шесть дюжин. Всем платню серебром обещали, а заместо того дали наделы. Не хочем землю орати!

— Стрельцы землю пашут, казаки с Дона тоже пашут. А вы чего, из другого теста слеплены?

— Обещанка цацанка, а дурням радость? — ухмыльнулся черкас. — Нет уж! За серебро мы прибыли служить. Не станут нам платить — повернёмся до дому.

— До какого ещё дому? — расхохотался Денис. — Как вас там встретят? Сечь ныне под ляхской короной, а вы, ребята, к Москве переметнулись. Предателями вас там назовут. Никуда вы уже не повернётесь!

Казаки ненадолго притихли, а потом вновь заголосили:

— Не хочем землю орати! Хочем платню серебром!

— Это не воевода решает, — ответил Денис. — Ежели вас обманули, пишите челобитную царю. Приказ Большого дворца разберётся.

— Дьяки разберутся! — ухмыльнулся черкас.

— Не разберутся — ещё раз придёте. А сейчас-то чего вам здесь мёрзнуть? В ногах правды нет.

То ли запорожцы устали стоять под прицелом стрелецких пищалей, то ли прониклись доверием к большому спокойному мужику, но они повернулись спиной к Хопёрским воротам и двинулись к своему лагерю.

Василий выдохнул и шепнул Денису:

— Молодчина! И зачем только этих черкасов берут на службу? Посмотрим, чем дело закончится.

— Посмотрим… А за меня будешь хлопотать? — поинтересовался Денис. — Или как эти черкасы говорят? «Обещанка цацанка, а дурню радость»?

— Я же не дьяк из московского приказа, — обиделся Василий. — Слово держу. Похлопочу за тебя. Будешь десятником под моим началом.

Поротая Ноздря изумил стрелецкого и казачьего голову Савву Бестужева, когда рассказывал ему о подвигах Дениса.

— Неужто он трёх татар к праотцам отправил? — недоверчиво переспросил голова.

— Да, осенью, у стен Тонбова, — ответил Василий. — Я сам видел. Он тогда был в козловском ополчении. А теперь вот ногайца зарубил в одной деревеньке на Челновой. Сторожевые казаки подтвердят.

— Такие люди нам нужны. Кто этот мужик и откуда?

— Кузнец из Рясска. Перебрался в Козлов, защищал Тонбов в ополчении, хотел в служилые записаться, но чем-то Путилу Борисовича прогневал. Хотел убежать сюда, однако люди Быкова его поймали, поранили и избили. Помер бы он в лесу, если б не жена-мордовка. Она его нашла и не приютила в своей родной деревне. Так с их слов выходит. Не знаю уж, верить им или не верить.

— Разве мало таких случаев? Помнишь, осенью стрельцы привезли парня-калеку? Его изуродовали люди Путилы Борисовича. Под пытками побожился…

— Значит, повысим Дениску?

— Сделаем его десятником и посмотрим, как он себя покажет, — ответил Бестужев. — Знаешь, над кем мы ему начальствовать поручим? Роману Фёдоровичу шацкие помещики своих крепостных прислали. По душе с пяти дымов[1]. Не по доброй воле, вестимо, а по царёву указу. Боборыкин этих крестьян в стрельцы записал. Люди они тихие, воевать не обучены. Денис в дозор будет их водить и потихоньку объяснит, как стрелять да как саблей махать.

— Прекрасная мысль! — подобострастно кивнул Поротая Ноздря.

-

[1]С пяти дымов — с пяти изб.

Глава 37. Мёд и жертва

Теперь под началом Дениса покой в Тамбове охраняли десять человек. Поселили их в выморочной избе, оставшейся после гибели одинокого стрельца. Они тосковали по семьям и ждали, когда, наконец, переселятся в собственные дома, привезут к себе жён и детей. На рассвете они выходили в дозор, а по вечерам обучались стрельбе и сабельному бою.

На улицах заснеженной крепости в эти дни было тихо. Запорожцы больше не бузили у ворот острога, даже Петька не гонялся с кнутом за своей женой. Дозорные изнывали от тоски. Радовались, когда слободские детишки начнут бросаться в них снежками или выкрикивать скабрёзные песенки. Какое-никакое, а развлечение. Раза три патруль натыкался на дерущихся спьяну слобожан. Вот и всё. Грусть и уныние!

Варвара тоже скучала, изо дня в день топя печь и готовя еду. Когда близилась ночь, она стягивала с себя сорочку, ложилась на медвежью шкуру и вздыхала:

— Умаялся ты, поди, в дозоре? Силёнок на меня уже нет?

— Бог с тобой, Толганя!

— Ну, ступай тогда сюда. Одна радость у нас и осталась, Денясь. В Вирь-ате я хоть пела с Инжаней. Да и мечта у меня была: оз-авой стать…

— Зато моя мечта сбылась. Служилым сделался. Десятником…

— Сбылась-то сбылась… Токмо вот счастья я в твоих глазах не вижу.

— Будет ещё у нас счастье. В свой дом переселимся. Ты ребёнка родишь…

— Очень хочу родить. Постарайся, Денясь! Иди ко мне…

Так и шли их однообразные дни. Варвара всё больше тревожилась: ей казалось, что после выкидыша она стала бесплодной. Муж, как мог, пытался развеять её беспокойство.

За три дня до Масленицы[1], проходя мимо торга, Денис заглянул в лавку золотых дел мастера. Он спрятал покупку за пазуху и вынул лишь вечером, когда вошёл в караульную избу. Варвара готовила к его приходу щи с грибами.

— Протяни мне руку и зажмурься, — сказал Денис.

На ладонь ей легло что-то тяжёлое и холодное. Она открыла глаза и увидела фибулу — кольцо, с которого свешивались семь золотых утиных лапок и цепочки с жемчужными бусинами.

— С чего это, Денясь? — удивилась Варвара.

— Хотел тебя порадовать, Толганя. Сюльгам тебе купил.

Варвара прикрепила заколку к своему платье — туда, где сюльгамы скрепляют вырез авань панара.

— Спасибо, Денясь… но лучший подарок — это зачатие. Надо жертву Ведь-аве принести.

— Когда же? — ответил ей муж. — У меня кажный день дозор.

В день Василия Капельника[2] не было капели: мороз в 146 году задержался надолго. Такой крепкий, что яркое мартовское солнце не могло растопить лежащий на тесовых крышах снег. Закраины на берегах Цны ещё не появились, и на речной лёд горожане безбоязненно заезжали на санях.

На рассвете в караульную избу прибежал Василий — запыхавшийся, с потным, несмотря на мороз, лбом.

— Именины у меня сегодня, — сказал он. — Отпраздновать бы, но Великий пост не позволяет. Да и не затем я пришёл. На Пасху много мёда людям понадобится. Съездить бы за ним, пока ещё лёд на реке стоит.

Денис обрадовался и воодушевился:

— Выезжаем за мёдом, наконец?

— А то нешто! Бестужев нас с тобой на три дня со службы отпустил. Теперь другие стрельцы будут в дозор по слободам выходить, а ты отдохнёшь. Вернее, поездишь по морозцу. Медок привезём. Савве Петровичу малость подарим, остальное продадим.

— Мёд в конце лета качают, а ныне зима, — засомневался бывший кузнец. — Найдём ли?

— Да, многие уже распродали мёд, — согласился Василий. — Но у кого-то в деревнях он ещё остался.

Варвара, слушая вполуха мужской разговор, вынула из печки чугунок, чтоб поесть самой и покормить Дениса. Василий тоже сел за стол и начал вместе с супругами хлебать кислые щи с грибами и репой.

— Куда изутра помчим? — спросил Денис.

— Над этим подумать надобно, — протяжно, растягивая слова, ответил Василий. — Здешних, ценских, селений почти не знаю. Слышал о деревне Тутан[3]. Это вёрст пятнадцать вниз на Цне. Там не только мордва живёт, но и беглые русские обосновались, крепостные да колодники. Мокшанами притворяются. Наши казаки с ними стакнулись и мёд оттуда возят…

— Казаки туда дорогу протоптали, — возразил Денис. — Значит, цена там на мёд такая, что нам никакого прибытка не будет. Тутан не подходит. Места надобно искать такие, где нет русских. Больше ни о какой деревне не слышал?

— Нет, — мотнул головой Поротая Ноздря. — Я же ж на раньше на Челновой служил, а там сплошь острожки. Там козловские стрельцы промышляют.

— Толга тоже на Челновой жила…

Денис только теперь вспомнил о Варваре. Она же безмолвно, с лёгкой улыбкой слушала мужской разговор.

— Жила, — сказала она. — Но о добрых местах на Цне знаю. В Тургуляе[4] русских там нет, одни мокшет. Лес, угожья. По Цне доедем. На санях, пока лёд стоит.

— Близко?

— Вёрст десять.

— Мордва тамошняя наверняка весь свой мёд в Тонбов свезла. Едва ли мы там его отыщем, — засомневался Денис.

— Подальше ехать надумал? — ответила Варвара. — Есть ещё Перккз[5] — добрая деревня. Ехать по Цне, в сторону Морши. Там сплошные угожья.

— Это вотчина царёвой матери, — покачал головой Василий. — Нечего там искать.

— Перккз не её вотчина. Там оброк не платят, — возразила Варвара. — Ясак платят.

— Откуда знаешь?

— Я из Лайме туда плавала.

— Съездим завтра. Разведаем, — поддержал её Василий. — Ну, пусть день потеряем… Что за беда? А ты… — он строго посмотрел на Варвару и назвал её языческим именем. — А ты, Толга, за толмача будешь.

— И так ясно, — усмехнулась она. — Кому же, как не мне, с мокшет говорить. Буду толмачом, но не просто так.

— Денег хочешь? — ухмыльнулся Поротая Ноздря.

— Нет. Хочу, чтоб вы с Денясем взяли с собой две пешни.

Василий пожал плечами. Денис, видя его недоумение, захохотал.

— Она хочет принести жертву богине воды. Правда, Толганя?

Варвара засмущалась и покраснела, но всё же собралась с духом.

— Да, хочу! Надо умаслить Ведь-аву. Чтоб путь за мёдом был добрым. Поможешь мужу пролуб пробить? Не убоишься Божьей кары, Василий?

— Чего же ж не пробить-то? — усмехнулся Поротая Ноздря. — На Рай не надеюсь. Ада не боюсь: и так знаю, что туда попаду. Да и не я буду вашей богине молиться, а ты приноси жертву. Никогда такого ещё не видел. Хочу поглядеть.

На рассвете Василий заглянул в караульную избу. На нём был не подбитый мехом стрелецкий кафтан, а овчинный тулуп. На кушаке висела сабля, а на плече — пищаль.

— И вы ручницу возьмите, — напомнил Поротая Ноздря. — Вдруг волки нападут.

Утро было студёным. Морду впряжённого в сани коня покрывал иней, возле ноздрей клубился пар.

Денис и Василий помогли забраться в сани Варваре, положили туда пешни и оружие, залезли сами. Повозка пошла по стрелецкой слободе, утонувшей в белом дыме, который валил из волоковых окон курных изб.

Торг за стрелецкой слободой уже начался, и Денис, не торгуясь, купил там ягнёнка. Сани вновь тронулись в путь. Пройдя через Водяные ворота, они сошли на заснеженный лёд Цны и помчали на север по прямому руслу. Дорога был длинной и спокойной. Ивы, росшие по обоим берегам реки, защищали от ветра седоков и коня.

— Знаешь, Денис, — сказал Василий. — Черкасы-то взапрок челобитную царю написали. Сам дворецкой Львов Алексей Михайлович велел им выдавать жалование серебром. Землю они пахать не станут, жить будут обособленно. Свою черкасскую слободу уже строят. Панской её у нас прозвали. Правду же ж о них говорят: глупей вороны, но хитрее чёрта! Была б моя воля, кнутом бы исполосовал им спины. Ан нет, цацкаются с ними.

— Казаков не хватает, вот перед ними и пляшут, — задумчиво произнёс Денис. — Князь Львов разбирал их челобитную, надо же!

— А кто их надоумил написать жалобу? — поддел его Василий.

— Из-за этого на меня косо смотрят? — насторожился Денис.

— Нет, успокойся. Воевода наш доволен, что вся эта кулемесица мимо него прошла. Похвалил тебя, когда Бестужев ему про случай с казаками рассказал. Боборыкин теперь о тебе знает.

Денис опасливо посмотрел на Василия. Он уже испытал на себе, чем может обернуться внимание большого начальства.

— Испугался? — рассмеялся Поротая Ноздря.

— Пока жил среди мордвы, слышал мудрость: боярского сада и птицы боятся.

— Не зря опасаешься, но ежели хочешь роста, надобно быть на виду…

Слово за слово, Денис даже не заметил, как повозка подошла к деревне Перккз. Когда сани приблизились к излучине Цны, Варвара крикнула Василию, чтобы тот остановил коня.

— Мужики, здесь должна быть яма. Вы мне обещали… — скорчив жалобную мину, напомнила она.

Денис схватил пешню, спрыгнул на снег и начал разгребать его валенком, чтобы очистить площадку под прорубь. Скоро гулко зазвучали удары пешен и полетели во все стороны осколки льда, окрашенные в алый цвет восходящим над рекой солнцем.

Когда лунка была прорублена, Варвара воздела руки к небу, вознеся хвалу владычице воды, положила на снег связанного ягнёнка, зарезала и утопила в проруби, попросив богиню воды о зачатии нового ребёнка.

Мон тонь лангозт,

Ведень кирди Ведь-ава!

Сия лацо тон лисят,

Сырня лацо тон шудят

Содак Толгань урманза.

Шумбрашиц кемокстак… [6]

Когда мохнатая тушка ягнёнка скрылась в чёрной глубине ямы, Варвара долго всматривалась в воду. Ждала, не появится ли там спина огромной щуки, не блеснёт ли золотистым боком крупный лещ, не всплывёт ли со дна пузырь газа… Но, увы, в проруби она не заметила никакого знака, говорящего, что Ведь-ава приняла жертву.

Пропев для порядка Оз-мору, Варвара забралась в сани.

— Пора в Перккз! — разочарованно буркнула она.

Сани прокатились ещё немножко по снежному покрову реки, прежде чем справа показался ведущий наверх след полозьев. Василий остегнул коня, и он потащил повозку вверх по склону берега.

До Перккза петлял наезженный санный след. По лесу разносился стук дятлов и басовитый крик воронов. Проскрипев полверсты по дороге, с обеих сторон зажатой старыми соснами, сани вползли в ветхую деревню с крытыми соломой курными избами. Из одного двора выскочили две собаки и, облаяв повозку, убежали назад.

Василий остановил сани возле большой добротной избы. Варвара соскочила с них и пошла в ближайший дом по узкой тропинке, протоптанной в глубоком рыхлом снегу. Постучала. Дверь открыл пожилой хозяин.

— Мне б с инь-атей поговорить. Где его найти? — спросила Варвара.

Старичок, услышав мокшанскую речь без акцента, заулыбался гостье.

— Я и есть инь-атя, дочка. Кежедеем меня зовут.

— А я Толга. Здесь мёд можно купить?

— Есть медок, дочка. Липовый.

— Липовый? — недоверчиво переспросила Варвара. — Угожье далеко?

— Рядом. Можешь посмотреть, но зачем? Мёд сам за себя скажет. Открытый парь в сенях стоит. Подойди, попробуй.

Варвара махнула Василию, и они вместе вошли в просторные, чистые сени деревенского старосты. Там в уголке стояла дюжина липовых парей-пудовок. Кежедей открыл один из них.

— Толга! Ярхцак! [7] — сказал он и протянул Варваре деревянную ложку.

Та попробовала мёд, зачерпнула ещё ложку и дала Василию.

— Да, это липец, — заключил Поротая Ноздря. — Сколько он хочет за пуд?

Варвара перевела вопрос.

— Шесть алтын, — ответил дед.

— Много! — отрезал Поротая Ноздря. — Возьму все кадки, кроме початой. По пять алтын.

Они ещё долго торговались при посредстве Варвары и сошлись на одиннадцати алтынах за два пуда.

— У соседей тоже есть мёд, — сказал на прощание старик.

— Пока хватит, — ответил Василий. — Дай Бог этот продать. Попозже приедем.

Василий с Денисом погрузили мёд на сани, и они поползли к реке по вьющейся змеёй лесной дороге, затем спустились на заснеженную броню Цны, набрали скорость и покатились к Тамбову по прямому руслу.

К караульной избе повозка подошла ближе к закату. Одиноко стоявший возле двери стрелец поклонился, приветствуя Василия. Поротая Ноздря соскочил с саней:

— Кирилл, ты чего здесь стоишь?

— Велено было тебя ждать, Василий Ильич.

— Зачем?

— Велено, чтоб Денис изутра был в съезжей избе.

— Кто велел?

— Савва Петрович. Сказал, пусть Денис к рассвету придёт, а ещё лучше затемно. И ждёт.

— Кого?

— Воеводу, — ответил стрелец. — Роман Фёдорович говорить с ним будет.

— Боборыкин? С Денисом? Ты, чай, лишнего не хлебнул?

— Капли в рот не брал. Полдня ждал здесь, а тебя нет и нет.

— Чай, Бестужев посмеяться над нами решил?

— Петрович не любит шутки шутить, сам знаешь. Не в обычае это у него.

Поротая Ноздря забеспокоился. Зачем сам воевода вызывает его подчинённого? О чём будет с ним говорить?

— Кирилл, замёрз? Тебя же ж, поди, супруга обождалась? Ступай домой.

Василий зашёл вместе с супругами в караульную избу, скинул тяжёлый тулуп, опустился на скамью и жестом приказал Денису сесть рядом. Он пребывал в полном недоумении и беспокойстве.

— Денис! Чего же ж Роману Фёдоровичу от тебя понадобилось?

— Откель мне знать?

— Чай, кто ему донёс, что мы за мёдом ездили? — опасливо пробормотал Василий.

— Он разве запрещает стрельцам торговать?

— Нет. О чём же ж он с тобой гутарить решил. Неужто о черкасах запорожских?

— С чего бы?

— Тогда о чём же ж?

Денис пожал плечами: у него не было даже догадок касательно того, о чём с ним захотел поговорить воевода. Варвара, сочувственно улыбаясь ему, вытащила из печи чугунок со вчерашней кашей.

— Ешьте, мужики! Утро вечера мудреней.

-

[1]Великий пост в 1637 году начинался 20 февраля по старому стилю (2 марта по новому).

[2]День Василий Капельника в 1637 году — 28 февраля по старому стилю (10 марта по новому).

[3]Тутан (старомокш.) — молодой лес. Деревня Тутан сейчас — село Татаново.

[4]Тургуляй (мокш.) — «речка, где набухает (зерно)». Так назывался ручеёк, впадающий в Цну. Видимо, в этих местах варили пиво. Сейчас там располагается посёлок Трегуляй.

[5]Перккз (старомокш.) — звериное место.

[6] Я к тебе пришла,

Хранительница воды Ведь-ава!

Словно серебро ты бежишь,

Словно золото течёшь.

Узнай болезни Толги,

Здоровье ей укрепи…

[7]Ярхцак! (мокш.) — кушай.

Глава 38. Съезжая изба

Молодая чета проснулась в полночь и бодрствовала до зари. Варвара с мужем не могли уснуть сначала от волнения, а затем, когда стала наваливаться на них дрёма, принялись толкать друг друга. Оба боялись, что Денис проспит рассвет и тем навлечёт на себя гнев воеводы.

Когда восточная сторона неба чуть просветлела, и над чёрными зубьями острога засверкала Волчья звезда, Денис помолился, похлебал щи, надел свой линялый кафтан и обнял жену.

— Бог весть, Толганя, что меня ждёт. Молись за меня своим богам.

— Не трясись! — принялась успокаивать его Варвара. — Ежели воевода решил бы тебя наказать, не позвал бы он тебя на разговор.

Денис поцеловал её, вышел в предутреннюю морозную мглу и зашагал в сторону башни Московских ворот. Когда он вошёл в тамбовский детинец, уже занялась заря и в слободе хрипло закричали петухи. Ждать Боборыкина не пришлось: он с рассвета работал в своей канцелярии.

В съезжей избе было жарко натоплено, и Роман Фёдорович одет был легко, почти по-домашнему. Шёлковую рубаху, расшитую языческими обережными знаками, стягивал парчовый кушак. На прямых плечах висел распахнутый польский кунтуш, подбитый соболиным мехом. Справа от воеводы сидел подьячий, а слева стоял верзила в холщовом фартуке. «Кат», — понял Денис, и сердце у него мелко забилось.

Бывший кузнец приложил правую руку к груди и отвесил Боборыкину земной поклон.

— Кто ж ты на самом деле? — спросил воевода.

— Денис Марков сын. Кузнец, родом из Рясска. Я всё уже рассказал пятидесятнику.

— Нет, не всё. Простой кузнец ты, значит? — ухмыльнулся Боборыкин.

Денис опасливо взглянул на заплечных дел мастера, который недвижно стоял в углу, и решил не говорить как на духу.

— Оружейник я, — ответил он. — Меня ценили и в Рясске, и в Пронске, и в Козлове. Умею даже булат ковать, но из готовых слитков.

— Пошто ж ты Василию всё это не сказал? Зачем утаил?

— Боялся, меня в служилые не запишут…

— Как Быков тебя не записывал, да?

— Отказал он мне, вот и бежал я из Козлова. Сюда, в Тонбов.

— Отчего же он тебя не записал?

— Не хотел оружейника на войне потерять. Говорил, я Козлову зело нужен.

— В Тонбове всё так же, Дениска. Хороший оружейник ценнее стрельца, даже десятника.

«Неужто прогонит со службы?» — испугался Денис. Боборыкин заметил страх на его лице и задушевно промолвил:

— Не бойся. Раз уж тебя записали в служилые, выгонять не станем. Торгуй пока мёдом, ходи в дозоры… но ежели потребуешься как кузнец, поработаешь.

— Благодарю, батюшка воевода, — поклонился ему Денис.

— А пошто ты людей Быкова убил? — вдруг спросил Роман Фёдорович.

Вопрос подкосил Дениса, как удар кувалдой по ногам. У него закружилась голова, он побледнел и застыл в оторопи.

— Это они на нас напали, — чуть оправившись, с мольбой в голосе ответил он. — Мы, вольные люди, ремесленники, ехали из Козлова в Тонбов. Люди Быкова догнали нас и стали угрожать расправой. Хотели насилие учинить над моей супругой Варварой, а меня избить до полусмерти.

— Это они умеют! — с усмешкой покачал головой Боборыкин. — Вы, значит, дрались против четырёх служилых и всех убили? Сколько ж вас было?

Денис молчал, боясь даже произнести междометие.

— Мои стрельцы наткнулись на шесть мертвецов, — продолжил Роман Фёдорович. — Четырёх служилых и двух слобожан. Вас, значит, было трое?

— И ещё супруга моя.

— Вы с ней убежали в лес? Так?

— Всё так, батюшка-воевода, — кивнул Денис.

— Как же два ремесленника смогли с четырьмя служилыми справиться?

— Не ведаю, батюшка-воевода.

— А кто со второй погоней разделался? Их ведь так и не нашли. Никого!

Душа у Дениса ушла в пятки. Он, трепеща как осиновый лист, глядел то на Боборыкина, то на заплечных дел мастера.

— Куда ж они делись? — повторил вопрос Роман Фёдорович.

— Не ведаю, — пробормотал Денис. — Я с ними не дрался.

— Мордва, значит, всех их перебила. Или лихие люди. Вы же с супругой вовремя улизнули? — хмыкнул воевода. — Так выходит?

— Так, батюшка-воевода.

— Ныне ты служилый, и по закону допросить тебя должен я.

Боборыкин махнул стоявшим у входа стрельцам, и те потащили побелевшего от страха Дениса в подвал съезжей избы.

На стенах затхлой и сырой пыточной блестели капли воды, как испарина на лбу истязаемого. Пол был хорошо подметён, но не отмыт от пятен крови. Стрельцы бросили на него Дениса. Один сел ему на ноги, а другой крепко ухватился за шею.

Заплечных неспешно подошёл к жертве, заголил ему спину и поднял батоги. Денис зажмурился и приготовился к кровавой пытке… но почти не почувствовал удар.

— Десять батогов, да покрепче! — гаркнул Боборыкин, и палач принялся бить Дениса… но тоже едва ощутимо.

Роман Фёдорович с ухмылкой посмотрел на Дениса.

— Признавайся! Ты ли убил людей Быкова и своих попутчиков — или лихие люди?

— Не я, батюшка-воевода! — с трепетом в голосе выпалил Денис. — Как бы один я смог с ними справиться? Мы с Варварой убежали, и драка продолжалась без нас. Кто убил служилых, не ведаю.

— Правду ли ты говоришь? — строго спросил Роман Фёдорович и повернулся к кату: — Ещё десять батогов!

Последовали удары, но тоже несильные.

— Сознавайся! — вновь сказал воевода.

— Не я убивал! Не я! — запричитал Денис.

— Крест целуй!

Денис припал губами к серебряному распятию, и Боборыкин сурово посмотрел на подьячего:

— Пиши: «Побожился под пыткою, что дрался, обороняя себя и супругу свою Варвару. Убежал с нею в лес. Никого не убил, а служилых из Козлова перебили лихие люди».

Стрельцы потащили Дениса наверх и усадили на лавку. Вскоре к нему поднялись Боборыкин и подьячий.

— Этот розыск закончился, — усмехнулся Роман Фёдорович. — Но скоро начнётся другой, и ты мне там потребуешься. Месяц назад я челобитную в Разрядный приказ отправил.

«Что за суд? К чему клонит воевода?» — судорожно думал Денис.

— Челобитную царю? — робко спросил он.

— Да, — кивнул Боборыкин. — Ответ уже пришёл. Вот грамота из приказа! За царёвой подписью. Читай! Ты же грамотный.

Денис, пошатываясь, подошёл к столу подьячего. Тот протянул ему столбец.

«Иван де Биркин да зять его Михайло де Спешнев тех людей с дороги емлют к себе в Козлов и осаживают их у себя сильно; а которые де люди в Козлове жить не похотят, и они тех людей бьют же, и в тюрьму сажают, а в новый де Тонбов город пропускать не велят; а которые де люди из Козлова уйдут и пойдут в новый Тонбов город степью, и козловские де ратные люди, голова Путила Быков с товарищами на засеке тех людей имали и били, и грабили же, и жён их позорили, а бив и ограбля, отсылали назад в Козлов город».

— Уразумел, Дениска? — спросил Боборыкин. — Царь на мою сторону встал! А теперь смотри, что он велел.

Денис вновь впился глазами в столбец. «Писал к государю царю и великому князю Михаилу Фёдоровичу всея Русии из Тонбова стольник и воевода Роман Боборыкин: по государеву царёву и великого князя Михаила Фёдоровича всея Русии указу велено ему в новый Тонбов город называть в служилые и во всякие жилецкие люди вольных и охочих людей, от отцов детей, и от братьи братью, и от дядей племянников, и подсоседников, и захребетников, а в городах на Воронеже, на Ельце, на Лебедяни, в Донкове, в Ряском, на Михайлове велено кликать бирючем, чтоб в Тонбов город шли на житье всякие вольные и охочие люди».

— Это ещё не всё! — продолжил воевода. — Начался розыск славных дел Быкова. Долго я о нём хлопотал, и вот добился.

— Будет суд над Быковым? — перепугался Денис.

— Да, — кивнул воевода. — Пора ему в Данков возвращаться, к своим поместьям. По закону вершить суд будет Биркин. Однако не решится он выгораживать Путилу Борисовича. Не пойдёт он против меня, царёва родича. Это и станет его концом: ежели Быков слетит с коня, то и старик в седле не удержится. Ищу жалобщиков и свидетелей. У тебя, Дениска, выбор небогатый. Либо в стремя ногой, либо в пень головой. Подавай на Быкова челобитную.

— И так, и так выходит, что в пень головой, — вздохнул Денис. — Коли выиграет Путила Борисович суд, то мне придётся платить ему за бесчестье… а то и в тюрьму меня вкинут. А коли проиграет он, то пришлёт своих молодчиков…

— Опасное дело, вестимо, — согласился Роман Фёдорович. — Но за тобой буду стоять я. Жалобщиков у меня уже дюжина. Твой случай — самый яркий, ведь по вине Быкова убиты были и подмастерье твой, и тесляр из Посадской слободы, да и ты сам чуть жизни не лишился. Вы с супругой станете драгоценными самоцветами на сабле моей борьбы с Биркиным. Не будет он больше писать на меня доносы. Я вобью осиновый кол в самое сердце его воеводства! И ты мне в этом поможешь.

— Да… вестимо, батюшка-воевода… напишу жалобу, батюшка-воевода… — ещё не оправившись от потрясения, пробормотал Денис.

— Писать тебе ничего не надо, — ответил Боборыкин. — Жалоба уже составлена. Погляди.

Денис взял ещё один столбец из рук подьячего и начал читать: «Царю, Государю и Великому князю всея Русии Михаилу Фёдоровичу бьёт челом холоп твой стрелец Дениска Марков сын. В нынешнем во 146 годе февраля 14 дня писал я к тебе, Государю. В 145 годе октября 4 дня голова козловский Путила Борисов сын Быков людей своих направил, дабы они избили меня и над супругой моей Варварой насилие учинили, опозорив её, а затем в Козлов город вернули на побои и поругание. Покуда подмастерье мой Акимка Григорьев сын и тесляр Фёдор Кириллов сын дрались с ними, я в Челнавский лес убежал, будучи раненым, и супруга моя со мной…»

Денис на миг оторвал взгляд от грамоты и протёр глаза: всё ведь немного не так было на самом деле. Однако спорить не стал и продолжил читать, пока не дошёл до слов: «К сему руку приложил Дениска Марков сын, холоп твой». Подьячий протянул ему перо, но он замешкался.

— Неужто никогда челобитные не подавал? — поинтересовался Боборыкин. — Я себя тоже царёвым холопом Ромашкой в столбцах именую. Все мы слуги государевы.

Денис взял перо и подписал бумагу. Боборыкин, увидев испуг в его глазах, усмехнулся:

— Это тебе не с татарами биться. Крепись! Ежели и дальше будешь правильно себя держать, не забуду о тебе. Догадываюсь, о чём ты мечтаешь. Получишь… со временем.

Роман Фёдорович встал, давая понять, что разговор окончен. Денис приложил руку к сердцу, поклонился боярину да земли и выбежал из съезжей избы.

К тому времени погода в городе испортилась. Поднялась такая вьюга, что не было видно изб, даже Московская башня детинца еле просматривалась. Денис шёл домой наугад, с тревогой озираясь по сторонам. Ему мерещились то подручные Быкова, то Вирь-ава, то гигантский филин, стремящийся вцепиться когтями в его плечи. В караульную избу бывший кузнец вбежал, дрожа от слепого, безотчётного страха.

— Никогда тебя таким не видела, — сказала жена, ставя перед ним миску с кашей. — Чем тебя напугал воевода?

— Жалобу заставил подать. На Быкова.

Варвара выронила ложку и в ужасе схватилась за виски.

— На Путилу Борисовича?

— Других Быковых не знаю, Толганя, — ответил Денис.

— Зачем, Денясь? Разумеешь, чем это нам грозит?

Она села к нему на колени, обняла и стала гладить его волосы.

— Это и опасно, и неправильно, — прошептала она. — Быков храбрый воин идостойный человек. Благодаря ему у меня есть ты, а у тебя я.

— У меня не было выбора, голубка моя, — ответил Денис. — Как увидел я заплечных дел мастера, так и ушла душа моя в пятки. Бился с татарами, с ногайцами, с черкасами, с медведем… Никого не боялся, а здесь трясся, как лист на ветру. Воевода сказал мне: «Либо в стремя ногой, либо в пень головой». Вот я и согласился…

— И, поди, рассказал ему всё? Как мы поехали в Тонбов…

— Он и так всё знал.

— А про Вирь-аву ты ничего ему не говорил?

— Я ж не совсем разума лишился.

— Вот и не говори о ней никому, а то решат, что ты ополоумел, и со службы прогонят…

К вечеру вьюга совсем разбушевалась. Ветер свистел и бросался снежными хлопьями в дверь караульной избы.

«Что теперь с нами будет? Быков вроде бы человек не мстительный, но всему же есть предел. Он наверняка озлится на нас. Вдруг своих молодчиков пришлёт?» — думала Варвара и опасливо вслушивалась в шум за дверью. В нем ей слышались шаги и голоса подручных козловского головы.

Перед сном, чтобы успокоиться, она начала разглядывать подаренный Денисом сюльгам, и на его золотой поверхности вновь увидела Деву воды.

Глава 39. Лазоревые яхонты

39. Лазоревые яхонты

Ведь-ава понемногу освоилась в Вельдеманове. Ей, как и Деве леса, пришёлся по душе круг местных молодушек и девушек на выданье, которые образовали там тугое сообщество, чётко отмежёванное и от девочек-подростков, и от рожавших баб. Молодые женщины вместе играли, гадали и гуляли на праздниках, которых было очень много в селе, где поклонение старым богам слилось с верой в Святую Троицу.

Как и в языческую старину, супружеские измены в Вельдеманове не считались чем-то зазорным. «Откуда бы ни был бычок, телёнок-то наш», — говорили почтенные кудазоры[1], когда рожали их снохи. Молодые жёны тайком от мужей бегали с холостыми парнями в заросли краснотала, а потом расписывали подругам свои похождения. Все удивлялись, почему Марё оставалась верной мужу и не гуляла ни с кем на стороне.

Перед Троицей в Вельдеманове прошёл День очищения срубов[2]. Марё помогала односельчанам заменять сгнившие брёвна срубов колодцев новыми, чинить крыши над родниками, убирать возле них ветки и прошлогодние листья. Она болтала с сельскими девками и бабами об их женихах и мужьях, о полевых работах, о лесных цветах и ягодах, о будущем урожае…

Не делала она только одного — не будила возле каждого колодца или родника Деву воды и не вымаливала у неё дождь. Она молчала, когда все остальные пели: «Кормилица Ведь-ава! Дай воды нашим всходам!»

Ещё не закончился день, ещё не были починены все срубы и очищены все родники, когда возле истоника в поросшем осинами овраге к ней подошла Анисья — девушка, с которой Дева воды больше всего сдружилась.

— А ты, Марё, что не поёшь вместе с нами? — тихо полюбопытствовала она. — Почему ни о чём не просишь Ведь-аву?

— Не поётся мне что-то, Ансё. Тягостно на душе, — ответила та: не говорить же правду.

— Плохого мужа ты выбрала, вот и кручинишься, — сочувственно вздохнула Анисья. — Староват он и слабоват для тебя. Разве такой мужик нужен молодой красивой бабе? На тебя же, Марё, полсела засматривается.

— Пусть сморят. Я им не запрещаю, — равнодушно ответила Ведь-ава.

— Вон Тишка вообще глаз не сводит…

— Недурён он, этот Тихон…

На этот раз в ответе Девы воды появились нотки мечтательности.

— И не беден, — сказала Ансё. — У него, как и у Минки, всю родню моровая язва выкосила. Она ведь тогда полсела в могилу свела. Так вот, Тишке всё отцово хозяйство досталось. Одному! Пашет день и ночь, и ведь как-то успевает. В курганах кости не ищет: некогда ему.

— Парень что надо, да? — усмехнулась Дева воды.

— Чего б тебе не погулять с Тишкой? Сразу на душе веселее станет. Парень-то хорош не только на лицо. Девки проверяли. Да и робок он только с тобой. Больно уж красивая, говорит, подойти страшно. Так ты бы сама…

— Не могу. У меня уже есть муж, — коротко и сухо ответила Дева воды.

— Так любишь Минку? А ведь всё село видит: мало тебе от него проку. Странный он какой-то, не от мира сего, да и красоту давно растерял. И мужская сила, наверное, уже не та, что в молодости. Зачем он тебе?

— Вам не понять, — лукаво улыбнулась ей Ведь-ава.

«По-моему, она не против погулять с Тихоном: улыбка Машеньку выдаёт! — решила Ансё. — Так и скажу Тишке. Пусть парень попробует. Вдруг у него выйдет?»

Анисья поговорила с Тихоном в тот же день. Отвела его подальше от очередного замшелого сруба и вполголоса сказала:

— Марё птица гордая, сама не подойдёт. На словах отрубила, но по глазам я видела: согласна она. Уламывай!

— Спасибо, Ансё! — обрадовался Тишка. — Ради неё на что хочешь готов. Надо будет корову с лошадью продать — продам! И, и всех кур, и всех гусей…

— Да ты влюблён, выходит? — удивлённо покачала головой Ансё. — А я-то думала, просто ночку хочешь с ней провести.

— Какую ночку! — возмутился Тихон. — Всю жизнь хочу провести с ней! Всё, что попросит, добуду. На всё отважусь, но Марё станет моей!

— Что ж, попытайся-попытайся… — напутственно улыбнулась ему Анисья.

Не успела она договорить, как Тихон уже нёсся домой. Когда он вернулся, очистка срубов заканчивалась. Жители Вельдеманова собрались на поляне близ последнего родника. Некоторые ещё работали, другие уже брали ковши из рук старого велень прявта[3]. Парень тоже взял корец и расположился на траве у края леса. Время от времени он посматривал на Марё, грустно сидящую на пне. «Как бы к ней подойти, чтобы Мина ничего не заподозрил?» — думал он.

И вот прявт крикнул, что пора пить пуре. Тихон не сразу пошёл к бочонку. Он наблюдал за Девой воды, а она не спешила наполнить свой корец. Лишь когда остальные вельдемановцы расположились вокруг костра с ковшиками в руках и начали петь, она нехотя поднялась с пня, отряхнула панар и неспешно пошла за праздничным напитком. Парень отвязал от пояса кожаный мешочек…

Они встретились возле бочонка с пуре, когда в ковше у Ведь-авы уже плескался священный напиток. Тихон выронил мешочек на траву и шепнул:

— Это тебе!

Дева воды вздрогнула от неожиданности и пролила немного шкаень пуре на подол панара. Отряхивая его, она подобрала мешочек.

— Что там? — поинтересовалась она.

— Речной жемчуг. Сам искал…

Дева воды пристегнула мешочек к своему поясу.

— Благодарю, — улыбнулась она Тихону. — Тронута… но речного жемчуга я и сама наберу сколько угодно.

— Может, поговорим наедине? — он указал на рощицу.

— Что ты! У меня здесь муж. Как я сейчас уйду с тобой? А вот на Тундонь ильтемо [4] попробую. Раздобудь к тому дню золотые серёжки. Только не со смарагдами, как у меня, а с яхонтами. Лазоревыми, как мои глаза!

Тихон присмотрелся к её серьгам. Сколько же в них золота и самоцветов! По десять изумрудов в каждой, да каких крупных! Ни у кого в Вельдеманове таких украшений не было. Даже попадья Чиндява носила серебряные серёжки со стеклянными камушками.

Ведь-ава была уверена, что парень спасует. Однако он сказал:

— Не отступлюсь от тебя, даже не думай! Будут тебе, Марё, серьги с яхонтами!

— Что ж, ищи! Найдёшь к Проводам весны — поговорю с тобой.

Она обнадёживающе блеснула глазами, отвернулась от парня и пошла к костру.

«Правду ведь говорят, что Марё обчистила родителей! Иначе откуда у неё серьги с такими смарагдами? А ведь она просит ещё дороже, с яхонтами! До Тундонь ильтемо считанные дни остались. Где деньги найти, да так быстро?» — задумался Тихон.

В пятницу утром, за день до Троицы, Тихон запряг лошадь, погрузил на телегу всех своих кур, уток и гусей, почти всю домашнюю утварь, оставшиеся от умерших родственников украшения и одежду, привязал к подводе корову и телёнка — и отправился в Нижний Новгород. Ехать было чуть больше полусотни вёрст, и к вечеру парень уже прибыл на место. Он поел в дешёвой харчевне, переночевал в постоялом дворе и ещё затемно был на торге. Распродал всё, кроме лошади, и пошёл к золотых дел мастеру.

— Сделай мне серёжки золотые, — попросил он. — И чтобы бусины там были яхонтовые. Синие-синие, как глаза моей любимой.

— Ты что, боярышню решил охмурить? — усмехнулся ювелир.

— Может, и так… — загадочно ответил Тихон.

— Не хватит твоих денег на такой подарок.

— А если я ещё и лошадь продам?

— Всё одно не хватит! — мастер с сочувствием посмотрел на него. — Да и на чём ты возвратишься домой? Давай условимся так. Камешки поставлю, но только не лазоревые яхонты, а пеплопритягатели[5]. Уж не знаю, какая красавица не польстится на такой подарок.

Тихон расплатился за серьги и отправился в Вельдеманово.

Проводы весны он ждал с нетерпением. Неделя, как ему показалось, длилась семь лет. Наконец, наступил день карнавала.

Рано утром парни срубили за околицей две молодых кудрявых берёзки, разбились на две группы и ушли с деревцами в противоположные концы села.

Когда рассвело, и блики поднявшегося солнца заиграли на поверхности Гремячего ручья, на торговой площади в центре Вельдеманова собрались все местные девушки и молодые женщины. Ещё накануне они вытащили из своих липовых парей припасённые к празднику холщовые ленты, окрашенные отваром листьев чертополоха и бузины, корней подмаренника, стеблей душицы, цветов дрока, донника, василька…

Почти у всех девушек ленточки были тускловатыми, и только у Девы воды и Девы леса — яркими.

— Где вы такие раздобыли? — удивлялись односельчанки.

— На ярмарке купили, — ответила им Вирь-ава.

Крестьянки пожимали плечами. Никто не помнил, чтобы Марё или её урьвалине ездили на прошлой неделе в Нижний Новгород. «Может, Тихон им привёз? Он же в ту субботу был на торге», — предположила Ансё, но расспрашивать парня не стала.

И вот наступило время выборов Весны. Избрать её предстояло среди девственниц с созревшим для замужества телом, а таких в Вельдеманове было не отыскать днём с огнём. К тому же, молодые эрзянки боялись избрания, ведь Весна была обязана в течение года выйти замуж. Неважно за кого, главное было успеть. Если девушке не удавалось найти мужа, то боги накладывали на неё проклятье, и несчастья преследовали её вплоть до смерти.

— Где ж нам найти Весну? — шептались девицы.

— Как где? — удивлённо посмотрела на них Ведь-ава и указала на Деву леса. — Да вот же она!

— Буду Весной, — подтвердила Вирь-ава. — Я проклятия богов не боюсь.

— Хорошо, что не боишься, но неужели ты непорочна? — недоверчиво спрашивали её односельчанки.

— Я девственна. Если не верите Марё, пригласите повитуху.

Эйдень-аву звать не пришлось. Она сама степенно вышла на середину площади, взяла Деву леса за руку и повела в ближайшую баню. Вышла она оттуда с вытянувшимся лицом, в недоумении тряся головой и звеня бубенчиками на дрожащем ожерелье.

— Девочки! Она вправду девственница! — заорала повивальная бабка.

Вся площадь облегчённо вздохнула, как единое существо. Самая трудная часть карнавала осталась позади.

Сразу же после избрания на голову Весны надели огромный венок из полевых цветов, а всё её тело опутали длинными побегами хмеля, вьюнка и повилики. Затем девушки, оставив Вирь-аву на площади под присмотром эйдень-авы, разбежались в разные концы села, где их ждали парни с берёзками.

Украсив срубленные деревца ленточками, парни и девушки с песнями понесли берёзки на торговую площадь Вельдеманова. По пути к ним присоединялись дети, женатые мужчины и замужние женщины. Старики выносили им припасённые заранее гостинцы.

И вот обе процессии подошли к площади. Два парня, держа наперевес берёзки как рыцарские копья, с разбегу бросили их в направление центра площади. Тут же к деревцам наперегонки побежали детишки и оборвали с них ленточки.

Настало время наряжать коня.

— Кто же поведёт его под уздцы? — начали шептаться вельдемановцы.

— Мина! — громко сказала Ведь-ава. — Он ещё вчера сказал мне об этом.

— Вести коня должен самый достойный! — раздались возгласы. — Подходит ли Мина?

— Почему же нет? — крикнула Ансё. — Он ведь завоевал сердце Марё, а она красавицы из красавиц.

— Он колдун. Он приворожил Марё! — вновь зашумела толпа.

— Даже если он и колдун, то духовидец, — возразила Анисья. — Такой способен мёртвого из могилы поднять, но вот приворожить девушку — уже не в его власти. Тут чары некроманта бессильны.

— Я старая подруга Марё, — вмешалась Весна. — Подтверждаю, что не было никакого колдовства. Мариам никогда не выглядела, как приворожённая.

— Почему мы должны тебе верить?

— Чем же я заслужила ваше недоверие? — парировала Ведь-ава. — Вы сомневались, что я девственница, даже эйдень-аву позвали. И что же выяснилось? Чиста я перед вами.

Спорили вельдемановцы долго, пока не прогремел бас отца Афанасия:

— Пусть Мина усмирит Коня. Тогда и увидим, достоин ли он.

— Пусть усмирит! — заголосили селяне.

Не прошло и минуты, как рогожный Конь с неистовым ржанием выбежал на площадь и понёсся на вельдемановцев, не видя перед собой дороги. Все в страхе расступались перед ним.

Из толпы выбежал Мина, подскочил к голове Коня и схватился за уздечку. Тот, однако, успокоился не сразу. Он ещё долго бегал по площади, распугивая людей.

Весна тем временем стала собирать с вельдемановцев деньги и куриные яйца на корм ретивому «животному», а Ведь-ава незаметно ускользнула в росший неподалёку сад. Тихон устремился за ней.

Под яблоней, ветви которой гнулись от тяжести незрелых плодов, он протянул ей серьги.

— Вот, Марё!

Ведь-ава положила серёжки на ладонь, внимательно рассмотрела…

— Похоже, вправду золото, — улыбнулась она. — Однако самоцветы — никакие не яхонты. Либо мастер тебя надул, либо ты решил меня обмануть.

— Виноват, Марё! — сознался Тихон. — Не хватило денег на серьги с десятью яхонтами в каждой. А ведь я продал почти всё имущество… кроме дома и лошади!

— Надо отвечать за слова, Тиша! — наставительно ухмльнулась Ведь-ава. — Кто сказал Ансё, что и лошадь ради меня продаст? Продал бы — может, и хватило бы на яхонты.

— Прости, Марё! Если б я остался без неё, то как бы вернулся в Вельдеманово? Пешком из Нижнего идти далековато. Не успел бы к Проводам весны.

— Хорошо, уговорил. Разрешу поцеловать меня. В щёчку.

Тихон обнял её и прильнул губами к её тёплой румяной щеке.

— Оставишь Минку? — прошептал он. — Выйдешь за меня, Марё?

— А на что ты меня содержать будешь? — хмыкнула Ведь-ава. — На что украшения с самоцветами станешь покупать? На что холить, на что кормить будешь? Я ведь из купеческой семьи, к крестьянскому труду не привычна. Ты же продал всё, кроме дома и лошади. Сам не сегодня-завтра побираться начнёшь.

— Руки у меня есть, голова есть. В Нижний на отхожий промысел отправлюсь. Как-нибудь добуду деньги и нам на пропитание, и тебе на украшения.

— Докажи, что ты такой добычливый! — задорно сказала Машенька. — Раздобудь к пиземе-озксу[6] малолетнюю девочку. И не тощую, а посочнее. Приведи в Вельдеманово и скажи Учвату, чтоб он принёс малышку в жертву Ведь-аве.

Это была не минутная её прихоть: она давно мечтала о такой жертве. Могущество и бессмертие развратили и пресытили Деву воды. Окружающий мир для неё давно потускнел и сделался пресным. Её изнеженное тело уже не радовали обычные радости. Ведь-ава перепробовала десятки тысяч яств, и ей наскучили самые изысканные из них. Вот ей и захотелось полакомиться мясом ребёнка, упиться его кровью. Необоримо захотелось!

Тихон молчал, потрясённый услышанным, а Марё напряжённо ждала его ответа. «Согласится ли парень ради меня на такое злодеяние? Так ли сильно он влюблён?» — сомневалась она.

— Где ж мне найти малышку? — наконец, спросил Тихон, и Ведь-ава облегчённо вздохнула: «Да, этот парень готов на что угодно ради меня…»

Она задушевно улыбнулась парню.

— А ты поищи! — сказала она. — Лошадь у тебя осталась, вот и поезди по деревням близ Нижнего. Присмотри сиротку, примани чем-нибудь сладеньким и привези в Вельдеманово… Ведь-ава не только тебя, но и всё село отблагодарит. Наконец, прольётся дождь, которого мы не видели с начала весны. Тогда и я в долгу не останусь. Поцелуем в щёчку уже не отделаюсь. Обещаю!

— Разве Учват меня послушает? Разве принесёт ребёнка в жертву?

— Так уговори его, — строго ответила Марё. — Не мальчик же ты. И вот что заруби себе на носу. Ежели Ведь-ава получит жертву, все здесь тебе будут обязаны, и я в первую голову. А вот ежели не получит — не обессудь. Усвоил?

Тихон кивнул.

— Тогда возвращаемся в село, — сказала Машенька.

Пришли они на пустую площадь. Вельдемановцы уже убежали вслед за Весной и Конём на поле, чтобы там молить Норов-аву об обильном урожае.

— Скорее, Тишка, за ними! — задорно шепнула ему Марё. — Селу ведь грозит неурожай и голод. Надо срочно помолиться Норов-аве. Ведь-аве же поклонимся, когда ты жертву добудешь…

-

[1]Кудазор (покштя) — глава дома (семейства). Кудазор-ава (покштява) — его жена.

[2]Очищение срубов проводилось мордвой в первых числах июня, незадолго до Троицы.

[3]Веленьпрявт (эрз.) — сельский староста у эрзян. То же, что инь-атя или велень пряфту мокшан.

[4]Тундонь ильтемо (эрз.), Тундань ильхтяма (мокш.) — карнавал «Проводы весны». Проводился через неделю после Святой Троицы.

[5]Пеплопритягателями на Руси называли турмалины. Ювелир предложил заменить ими сапфиры.

[6]Пизем-озкс (мокш), пиземе-озкс (эрз.) — моление о дожде. Проходило в июле у родника, реки или озера. На этот праздник в древности иногда приносились человеческие жертвы Ведь-аве.

Глава 40. По щучьему хотению

За юной жертвой Тихон отправился через день. Напёк с вечера сладостей, положил их в котомку, выспался, а утром пришпорил коня и отправился на поиски ребёнка. Мечты о белокурой красавице настолько помутили разум у парня, что он ни разу не задумался, чем для него может обернуться убийство маленькой девочки. Ведь он, крещёный человек, мостил себе дорогу прямо в Ад.

Он стал думать, где найти беспризорного ребёнка и чем его приманить. «Не такое уж и сложное задание дала мне Марё», — в конце концов, решил Тихон. Ведь Смутные времена ещё продолжались, и Нижегородский край переживал их так же остро, как и вся ослабевшая Московская держава. Одни деревни разоряли степняки, другие жгли черемисы. Нападали на христианские селения и мордва, не отошедшая от язычества. С каждым годом становилось всё больше и разбойников, не верящих ни в Святую Троицу, ни в чертей, ни в языческих богов. Много было окрест Нижнего горелых селений! Много бесприютных детей ходило по дорогам Руси!

За две недели Тихон проехал немало пожарищ и заброшенных деревень, но удача ему не улыбалась. Люди давно покинули эти селения, и там не было никого, кроме крыс, шныряющих по погребам и домам, да лисиц и одичавших кошек, которые охотились на этих грызунов.

Наконец Тихон наткнулся на деревню, которая сгорела совсем недавно. Дня два или три назад, едва ли больше. Ветер там ещё не разметал седой пепел, который покрывал дорожки и листья растущей в огородах репы. Стаи крыс и лисы ещё не собрались на пиршество, и лица у убитых людей не были обглоданными.

Среди обугленных брёвен одного из домов Тихон услышал шорох и лепетание человеческого существа. Он подошёл ближе и не поверил своей удаче. К нему вышла девочка лет семи или восьми, рыженькая, отощавшая, вся перепачканная сажей.

Она не испугалась случайного человека. Может быть, уже отбоялась. Тихон вынул из котомки сладкий пирожок, и она подошла к нему…

— Как тебя зовут? — спросил он, протягивая ей угощение.

Девочка жадно вцепилась в пирожок и, пока его не съела, не издавала никаких звуков, кроме чавканья.

— Как же тебя зовут? — вновь поинтересовался Тихон.

— Дай ещё пирожок! — ответила девочка.

Наевшись, она еле слышно прошептала:

— Околь.

«Околь. Акулина. Крещёная, значит», — понял он.

Только теперь у Тихона защемило сердце, и он спросил себя: «Что же я делаю?!» Но тут же перед его глазами появилось прелестное лицо Ведь-авы, и он ласково сказал девочке:

— А я Тихон. Что случилось с вашей деревней? Кто её сжёг?

— Они… Они… — забормотала девочка.

— Хочешь поехать ко мне?

Околь робко кивнула. Тихон посадил её на коня перед собой и поскакал в Вельдеманово.

Ночь они ехали в прохладе, а вот утром начался ад. Такого гнетущего зноя Тихон не помнил. Конь под ним мелко дрожал, беспричинно ржал и тяжело дышал. Парню казалось, что жеребец вот-вот упадёт, и изо рта у него пойдёт пена.

К счастью, беды не случилось. Добравшись до Гремячего ручья, Тихон напоил и искупал коня, а затем и сам решил поплавать. Девочка тоже разделась, бросилась в холодную воду вслед за ним, и он стал отмывать её трепещущее тело от сажи.

Купались они, пока не замёрзли в ключевой воде. Когда они вышли из неё, жара уже казалась им приятной, а путь до дома — лёгким.

Однако готовить горячую еду Тихон не захотел. Он спустился в погреб за солёной свининой и овощами, размочил в воде сухари, зачерпнул в сенях прокисшего квас и посадил за стол Околь.

— Ну вот, чем богаты… — улыбнулся он ей. — Ночью, когда жара спадёт, разведу во дворе костёр и что-нибудь приготовлю.

Девочка начала жадно уплетать всё, что было на столе, а наевшись, сразу же побежала к кершпялю и там уснула.

Ни вечером, ни ночью Тихон так и не приготовил ни жаркое, ни кашу: зной не унялся даже под утро, когда обычно бывает прохладно. «Не буду себя мучить после дороги, — решил он. — Денёк-другой поедим всухомятку, а потом, глядишь, и погода изменится».

Однако ослабления зноя он так и не дождался. Ни на следующую ночь, ни через неделю.

Каждый новый день становился суше и жарче предыдущего. Даже старики в Вельдеманове не помнили такого долгого и такого убийственного пекла. Земля на полях покрывалась коркой и растрескивалась, растения вяли и сохли, а пчёлы выползали из бортей вовсе не для того, чтобы собирать мёд. Куда и зачем им было лететь, если в цветах высох нектар? Под вечер они, цепляясь друг за друга, гроздями висли на деревьях, а в дуплах умирали от голода их личинки. Гремячий ручей обмелел, вода в нём зацвела и стала склизкой на ощупь. Он уже не мог спасти людей от небывалой жары.

По три раза в неделю вельдемановцы устраивали моления в честь Ведь-авы, приносили ей в жертву овец и барашков, но она этого словно не замечала. А без участия Девы воды ничем не могли помочь людям ни Норов-ава, богиня полей, ни Мекше-ава, богиня пчёл.

— Сжалься над крестьянами, Марё! — просил свою жену Мина. — Село же гибнет. Пошли ему дождь!

— Отстань! Не твоего ума это дело, — грубо отвечала ему Ведь-ава.

Скоро Марё и вовсе перестала пускать мужа в свою комнату. Она занималась с маленьким Никитой и, казалось, даже не думала об односельчанах. Она ждала, когда Тихон поговорит с отцом Афанасием, но тот медлил: он уже успел привязаться к маленькой Околь.

Весь мир, казалось, плавился от жары. У стариков болели ноги. Даже трава по-осеннему пожелтела, хотя на дворе стоял ещё июль.

Наконец, Тихон решился и отправился в церковь.

— Оз-атя Учват! — обратился он к отцу Афанасию. — Житья нет от этого зноя. Если так и дальше пойдёт, весь урожай в полях пропадёт, пчёлы в бортях погибнут, рыба в Гремячем ручье задохнётся. Голодать зимой будем. Надо бы принести Ведь-аве жертву.

— Сколько ж можно! Мы на её имя уже дюжину баранов закололи.

— Нужно бы ещё человечка пожертвовать, — робко сказал Тихон.

— Уж не тебя ли? Пожертвуешь собой во благо села?

— Девочка есть. Сирота лет семи. Я её в соседнем горелом селе подобрал. У себя поселил. Спасти хотел, но если всему селу грозит большое горе…

— Хочешь отдать её на съедение Ведь-аве? — удивился Учват. — Неужто рука поднимется?

— Разве у нас есть выход? Если не принесём жертву, Ведь-ава и дальше будет нас засухой мучить. Не отступится она, голодом нас заморит.

— И то правда, — кивнул святой отец. — Подумать над этим надо. Приходи через три дня, потолкуем ещё раз.

Батюшка понадеялся на авось, решил, беда устранится сама собой: должна же когда-нибудь жара ослабнуть. Но нет, зной только креп, и на засыхающие поля не выпало ни капельки дождя.

Тихон вновь отправился в Божий храм.

— Кто ж тебя надоумил принести в жертву Ведь-аве маленькую девочку? — поинтересовался отец Афанасий.

— Марё, — ответил парень.

— Так я и думал. Любовь зла, Тиша! Слаб ты перед ней, ох, слаб! Что эта тварь ни попросит, всё выполняешь. Сначала своё хозяйство продал, чтоб купить ей драгоценные серьги. Теперь вот ребёнка убить хочешь. Даже Ада не боишься, только б Машеньку заполучить.

— Не боюсь Ада, святой отец. За одну ночь с ней готов душу погубить, — сказал Тихон.

— Она тебе не рассказывала, как грешник может Ада избежать? Без покаяния…

— Это разве возможно? — поразился парень.

— Можно. Эта стерва много чего знает. Да, Тишка, любовь зла! Приводи девчонку, когда начнётся пиземе-озкс. Тогда и решим, скормить ли её Ведь-аве…

На моление о дожде вельдемановцы сошлись, как всегда, к Гремячему ключу, откуда брал своё начало одноимённый ручей. В этом роднике вода ещё оставалась чистой и холодной. Дева воды пошла вместе со всеми, а Мину оставила дома с маленьким Никитой.

Когда прявт огласил начало моления, из-за ветлы вышел оз-атя Учват и обратился к жителям села.

— Вельдеманово не помнит такой засухи, как нынешняя. Она угрожает не только нашему благополучию, но и жизни многих из нас. Если в ближайшие дни не прольётся дождь, многие из нас не смогут пережить зиму. Нам нужно принести жертву Ведь-аву. Не барашка, как обычно, и даже не взрослого человека. Богиня хочет полакомиться ребёнком. У нас нет выхода, — печально растерянно произнёс он.

Нервный гул наполнил поляну рядом с родником.

— Кого же ты хочешь ей пожертвовать? Чьего сына или чью дочь?

— Девочку-сироту из горелого села, — ответил оз-атя.

Вся поляна вздохнула с облегчением, чужой ребёнок ведь не свой. Вельдемановцы направились к мельничному омуту в Гремячем ручье. Шли они долго, около пяти вёрст, по нестерпимому пеклу. Во главе шествия оз-атя Учват вёл дрожащую Околь, которая от страха не могла произнести ни звука.

В середине пути Ведь-ава незаметно отделилась от толпы, скрылась за зарослями краснотала, добежала до бучила, а на его берегу разделась догола и нырнула в глубину. Там она превратилась в гигантского сома, залегла на дно и стала ждать, предвкушая трапезу.

Наконец, со стороны луга послышались голоса, приглушённые толщей воды. «Ага, пришли! Сейчас возносить хвалу мне начнут, а потом…» — радостно думала Ведь-ава, шевеля длинными усами.

И правда, скоро прявт крикнул: «Пувамо!» Зазвучали волынки и басовитый голос оз-ати. Учват пропел Оз-мору и начал возносить хвалу Ведь-аве.

Лёжа на дне омута, Дева воды скривила огромный рот, усеянный тёркой крохотных зубов. «Как же надоели мне эти восхваления, — злилась она. — Скорей бы уж!»

И вот гимн закончился, и оз-атя взял ритуальный нож. Он подошёл к лежащей на жертвеннике девочке и… провёл лезвием над её горлом.

— Развяжите Околь, усадите на телегу и отвезите её в храм Божий! — тихо сказал он помощникам. — Там не отходите от неё ни на шаг. Ждите меня.

Ведь-ава не слышала этих слов. Она прижала толстое белое брюхо к илистому дну реки и нервно покачивала хвостом. «Что там случилось? Почему на середину омута так и не выплыла лодка? Где девочка?»

Подождав ещё немного, она вновь обернулась девицей, выплыла на берег и натянула на себя панар. Трясясь от злости, Ведь-ава подбежала к отцу Афанасию, взяла его под руку и отвела подальше от толпы, в заросли ивняка.

— Как же так, оз-атя Учват? — укоризненно шепнула она. — Почему я не дождалась жертвы?

— Зачем она тебе? — ответил он, тоже шёпотом. — Ты же христианкой стала.

— Тебе добыли девочку, святой отец? — сурово спросила Ведь-ава.

Батюшка в ответ невразумительно промычал.

— Отвечай, оз-атя Учват! — настойчиво сказала она.

— Да, добыли.

— А почему же ты не принёс её в жертву? Я так ждала, так надеялась…

— Не по-христиански это — душу юную губить. Да и свою тоже.

— Свою ты уже не погубишь, — засмеялась Дева воды. — Она теперь мне принадлежит. Разве не так, оз-атя Учват?

— Да, душу я тебе отдал, — согласился отец Афанасий. — Душу, но не совесть.

— Неужто заболела она у тебя? — ухмыльнулась Ведь-ава.

— Это ж ребёнок! — трепеща всем телом, ответил священник. — Девочка. Хотел ножом ей по горлу полоснуть, чтоб тебя, людоедку, задобрить. Хотел… но не смог. Жалко мне её стало. И стыдно. Не перед тобой, кровопийца, и даже не перед Святой Троицей. Перед самим собой!

— Нехорошо, святой отец! Ты ведь присягнул мне на верность. Теперь даже в Ад не сможешь от меня убежать. Помни про это и больше не ошибайся, а то тяжко тебе придётся. И в этом мире, и после смерти!

— Ты теперь всех нас уморишь голодом? Дождь до осени не прольётся?

— Я не настолько мелочна, Учват! — злобно ответила Ведь-ава. — Ливень начнётся сегодня же и продлится неделю.

Сказав это, она презрительно посмотрела на попа и отошла от него.

Как только Дева воды вышла из-за кустов краснотала, к ней сразу же подбежал Тихон.

— Марё, я не виноват… — извиняясь, пролепетал он. — Учват хотел жертву принести, но передумал почему-то.

— Знаю, — ответила Ведь-ава.

— Ты теперь не станешь со мной говорить?

— Почему же? Я с тобой говорю.

— Неужели и в рощицу со мной пойдёшь? — осмелел Тихон.

— Раз обещала… — вздохнула она. — Пойдём!

Роща была в двух вёрстах от омута. Солнце висело в зените, но парень словно не чувствовал зноя. Окрылённый надеждой, он летел вслед за любимой Марё. В роще она поставила Тихону щёку и холодно сказала:

— Целуй!

— Как? Ты ж обещала…

— Обещала… — насмешливо ответила ему Дева воды. — Да, обещала… Можешь и вторую поцеловать. Это подарок за твои старания.

Она подставила оторопевшему парню другую щёку.

— Ну, ты и стерва, Марё! — прошипел Тихон.

— Уж, какая есть, Тишка! А ты раньше не знал, какая я? Не догадывался, когда хотел Околь в жертву принести? Ладно, сжалюсь над тобой. Целуй ещё раз в щёчку! — снисходительно произнесла Машенька.

— Это всё, Марё?

— А ты на что рассчитывал? Большего не жди, Тишка!

— А если я исправлю ошибку?

— Поздно исправлять! — отрезала она. — Жертву надо было принести сегодня.

Тихон почувствовал, что Марё не ломается, и что сегодняшняя их встреча вправду последняя. Он ухватил её за плечи.

— Раз не согласна добром, возьму силой! — сквозь зубы процедил он.

— Попробуй! — рассмеялась Ведь-ава, вырвалась из его рук и побежала туда, где проходило моление.

Тихон мог бегать очень быстро, однако догнать богиню воды не сумел. Иногда ему казалось, что он вот-вот ухватит её за плечо и повалит на лесную подстилку… но нет… Как только он нагонял Ведь-аву, она отскакивала, не давая ему сократить расстояние.

Когда они подбегали к поляне, Тихон уже задыхался. Марё же дышала легко и свободно, будто и не бежала вовсе.

— Ну что, смог меня взять?

— Не отступлюсь от тебя, Марё! — злобно ответил Тихон.

— Сколько неподдельной страсти! — ухмыльнулась Ведь-ава. — Упустил ты свою удачу, Тиша. Навсегда упустил. Смирись с этим!

Она засмеялась она ему в лицо и пошла к молящимся.

Вернувшись в Вельдеманово, Тихон отправился в церковь, чтобы забрать девочку и привести к себе домой.

— Пойдём, Околь! — сказал он.

— Не пойду с тобой! — пролепетала в ответ девочка. — Я думала, ты хороший, а ты…

— Акулина останется здесь, — отрезал отец Афанасий. — Оставь её, Тихон!

Возвращаясь домой, парень не горевал по поводу расставания с Околь. Он оставался во власти Ведь-авы и думал, где бы опять встретиться с ней и поговорить. Вдруг сменит гнев на милость?

Случай предоставился ему лишь через месяц. Ведь-ава плавала в Гремячем ручье недалеко от водяной мельницы. Она была одна! Тихон любовался её гибким телом, боясь подойти. Но, наконец, решился.

Он разделся, прыгнул в омут и поплыл к Деве воды. Она нисколько не смутилась своей наготы.

— А, Тишка! Это ты? — безразлично бросила она.

Он подплыл к ней, и они долго плавали рядом.

— Ну что? Пора на берег? — наконец, сказала Ведь-ава и поплыла в сторону луга.

Тихон устремился за ней. Когда она уже выходила из воды, он обхватил её за талию и повалил на прибрежную траву.

Богиня воды смогла бы вырваться, но ей были приятны хваткость шершавых рук парня и тяжесть мощного торса, придавившего её к траве. Ведь-ава извивалась, царапалась, кусалась и отталкивала парня, но понарошку — лишь для того, чтобы ещё больше его раззадорить.

И всё-таки Дева воды выскользнула и оторвала спину от земли. Парень тут же обхватил её подмышками ободом твёрдых рук. Ведь-аве показалось, что вокруг её груди обернули толстенную железную цепь. Она застонала от наслаждения… но всё же собрала волю в кулак и решила побороть свою страсть.

Прекрасное лицо Девы воды превратилось в морду громадной щуки, и она сомкнула челюсти на плече парня. Десятки тонких острых зубов впились в его кожу, разодрали её до крови — и он заорал на всю округу.

Ведь-ава отпустила его плечо и вновь обрела человечий облик. Она широко улыбнулась Тихону: «Ну, что? Взял меня?»

Парень ничего не ответил: он оторопел от боли и неожиданности. Дева воды поцеловала его в губы и нырнула в омут. Вскоре из-под поверхности воды выпорхнула птица-зимородок и полетела к дому Мины.

Придя в себя, Тихон побежал, куда глаза глядят. Глядели же они в сторону вовсе не Вельдеманова, а соседнего села Григорова, где священствовал отец Пётр — русский поп, который считал мордовских богинь нечистью, а керемети называл дьяволовыми полянами.

— Батюшка, спаси меня! — закричал Тихон, ворвавшись в церковь.

— Что случилось? — спросил тот.

— Она… она меня укусила! — заверещал Тихон.

Отец Пётр посмотрел на его израненное плечо.

— Это щучьи зубы! — заключил он. — Ну, и щуку же угораздило тебя поймать! На пуд, а то и на два. Где она? Что за живец у тебя был?

— Щука в омут уплыла, а живцом был я сам.

— Как это понимать? — поднял на него брови отец Пётр.

— Да так, что я влюбился я в неё.

— В щуку? — в недоумении затряс головой священник.

— Нет, в Машеньку. Она меня и укусила.

Батюшка недоверчиво усмехнулся и ещё раз осмотрел его плечо.

— Это щучьи зубы. Я тоже рыбачу. Эти твари не раз меня кусали.

— Всё верно! — согласился Тихон. — Мы купались в Гремячем ручье. Машенька превратилась в щуку и вцепилась мне в плечо.

— Кто такая Машенька?

— Жена Мины, бывшего кузнеца из Вельдеманова.

— Она что, русалка?

— Наверное. Что мне теперь делать?

— Да ничего, — веско ответил отец Пётр. — Русалка не упырь. Беды от её укуса не будет.

Он кликнул дьяка.

— Позови попадью, — распорядился батюшка и пояснил Тихону. — Жена у меня все травы знает.

Скоро подошла дородная матушка.

— Полечи его! — сказал ей отец Пётр. — Пусть переночует у нас, а утром возвращается в своё Вельдеманово…

В этот же момент в избу Мины впорхнул зимородок и обернулся Ведь-авой.

— Я попрощаться прилетела, — сказала она мужу. — Мне больше нельзя здесь оставаться. Занимайся с Никитой, воспитывай его.

— Ты же мать! — укоризненно посмотрел на неё Мина. — Неужели не хочешь увидеть ребёнка?

— Иногда буду тут появляться. По ночам, тайком… Пусть все думают, что я умерла. Похоронишь меня через три дня, как положено у христиан.

— Как? — недоумённо воскликнул Мина. — Но ведь ты передо мной стоишь… живая!

— Разве? — засмеялась Дева воды.

Она указала рукой на стол. Там лежала точная её копия. Мёртвая.

— Похорони. Вот тебе деньги на похороны и на воспитание сына.

Ведь-ава дала Мине кожаный кошелёк с монетами, последний раз поцеловала его и исчезла.

Мина почувствовал себя так, будо из него высосали душу. Бессознательно, словно лунатик, он дошёл до кершпяля, и там его немедленно сморил сон.

Проснулся он утром, когда уже рассвело. Открыл глаза, и увидел склонившуюся над собой женщину. Она была красива, но не как Ведь-ава. Её красота совсем не напоминала холодное совершенство лазоревого яхонта, огранённого искусным ювелиром. Нет, это была тёплая, мягкая, домашняя, человеческая красота.

— Полё! — воскликнул поражённый Мина.

— Да, это я! — ответила Пелагея. — Я проголодалась в Тона ши. У тебя есть штюрьба? Или салмат? Или веца ям?[1]

— Да, штюрьба есть…

Он вытащил из печи чугунок, поставил перед женой и радостно наблюдал, как она хлебает уху прямо оттуда.

Пелагея пробыла в избе до вечера и навсегда исчезла, а Мина год проходил в трауре. Вновь по Полё, хотя все думали, что по Марё…

-

[1] Пелагея хочет похлебать горячего и перечисляет мордовские супы. Штюрьба — уха. Салмат — суп из молока и яиц с клёцками. Веца ям — пшённый кулеш.

Глава 41. Без сивухи судьи глухи

До Благовещения[1] оставалась неделя. Проснувшись на рассвете, Варвара стащила с себя срачицу и начала с грустью её разглядывать.

— Видишь, Денясь? — вздохнула она. — Это кровь. Краски у меня пошли. Значит, так и не зачала я.

— Ещё понесёшь. Какие твои годы.

— Нет, что-то со мной не так, — ответила Варвара. — Надо бы ещё раз жертву Ведь-аве принести. Когда с Васькой за мёдом поедем. Поговорить с ним надо бы…

Поротую Ноздрю долго ждать не пришлось. Явился он в тот же день, ближе к закату.

— Готовься, Денис! — ещё в дверях выпалил он. — Завтра тебя в Козлов повезут. Вмистях с прочими жалобщиками и свидетелями. В полдень крест целовать будешь. Божиться, что не оболгал Путилу Борисовича. Ему, знать, тоже ж придётся припасть к кресту губами. Дьяк Ларионов Григорий Яковлевич из Разрядного приказа прибыл. По царёву повелению. Роман Фёдорович того дьяка потчевал вчерась романейским вином, стерляжьей ухой да золотыми кулебяками с севрюжиной, лососиной и налимьей печёнкой. И ещё юницу прелестную к нему отправил…

— В Великий пост? — изумился Денис.

— Дк рыбой же ж потчевал, — с ехидцей в голосе ответил Поротая Ноздря. — Чтоб смотрел зорче. Ты уж Боборыкина не подведи. Говори всё, как в жалобе написал, а не то вновь пытать тебя начнут. Больно пытать.

— Помню я ту жалобу. Не упаду в грязь лицом.

Скоро к караульной избе подкатились сани, и Дениса с Варварой повезли в Козлов. Там возле собора Покрова Пресвятой Богородицы уже стояли жалобщики. Ждали, когда прибудет московский дьяк. Однако он не спешил: с утра его потчевал Биркин. Теми же постными яствами, что и тамбовский воевода.

— Как же я супротив царёва наказа пойду? — риторически спрашивал его Ларионов. — Погляди на своего Быкова! Ежели по храбрости да по воинской удали о нём судить, то он витязь витязем, а вот ежели по ухваткам — то колодник колодником. Боборыкин много жалобщиков и свидетелей на него отыскал. Коли и тех, и других вместе свести, то душ сорок получится. Не выгораживай Путилу Борисовича! Радуйся, что тебя самого под суд не отдали.

— Меня? Думного дворянина? — возмутился Биркин.

— Ну, сидишь ты в Боярской думе, и что с того? — вытирая руки о бороду, прыснул Ларионов. — Тебе ж восьмой десяток пошёл. Застал ещё времена тёзки твоего, Ивана Васильевича[2]. Помнишь, как боярские головы с плеч летели? Нынешний царь хоть и добр, но супротив его воли не иди. Государь всё-таки.

— Как же теперь я без Быкова-то? — вздохнул Биркин. — Попробуй найди ещё таких смелых воинов и таких умных начальников. Царю и державе он, опять же, всей душой предан.

— Всё так, — согласился дьяк. — Но сам подумай. Порой благородный человек с благими помыслами может причинить людям больше зла, чем самый отъявленный мерзавец. Вести розыск будем по чести, Иван Васильевич! Тогда, глядишь, и не попадёшь, как кур в ощип.

Поклонившись друг другу, Биркин и Ларионов вышли во двор и сели в повозку. Сани заскользили в сторону проезжих ворот воеводина двора, прошли через них и поехали к собору Покрова Пресвятой Богородицы.

Жалобщиков допрашивали по святой и непорочной заповеди Христовой. В полумраке храма они подходили к иконе Иисуса Пантократора, отвечали на вопросы Ларионова, и необъятный поп Яков протягивал им серебряный крест длиной в пядь. Биркин, насупившись, наблюдал за допросом.

Когда очередь дошла до Дениса, приказной дьяк поинтересовался:

— Значит, подчинённые Путилы Борисовича тебя чуть не убили? Так?

— Так.

— А до того, в Козлове, видел ли ты от Быкова зло, притеснение?

— Нет, — ответил Денис. — Токмо добро. Платил он за работу вовремя. Хлопотал о подённом корме. Супругу мою Варвару спас от позора, когда стрельцы её нашли в сожжённой деревне. Помог нам свадьбу сыграть…

— Получается, Быков — благородный человек?

— Да, благородный и храбрый, — кивнул Денис.

— Почему ж он столько зла тебе причинил? И не токмо тебе…

— О благе града Козлова пёкся. Радел о его безопасности…

Наконец, все жалобщики были опрошены, и в храм вошёл сам Быков.

— Правду ли говорят эти люди? — спросил его дьяк Ларионов. — Помни, Путила Борисович: ежели солжёшь перед образом Господним, то будешь отлучён от святого таинства причастия вплоть до смертного одра.

— Не буду отпираться, — ответил Быков. — Да, мои люди силой заставляли беглецов возвращаться в Козлов. Токмо скажи мне, как бы я крепость защищал, ежели бы уехали из неё оружейники и другие мастера? Что мне тогда пришлось бы делать? Татарам город отдавать?

Ларионов понимающе посмотрел на него.

— Жди суда теперь, Путила Борисович. Воевода Биркин будет его вершить, а я присматривать, чтоб судил по чести. Так твоя судьба и решится.

После допроса Быков не перемолвился даже словечком ни с кем из жалобщиков. С Денисом он всё же встретился взглядом — на одно мгновение, на один удар сердца. В глазах козловского головы не читались ни раздражение, ни гнев. Только горечь. «Едва ли он станет нам мстить», — рассудил Денис.

На выходе из храма бывшего кузнеца посадили в сани и отвезли домой.

— Поешь пшённый кулеш с грибами, — сказала ему Варвара. — Приди в себя, а то ты сам не свой.

— Тебе, язычнице, не понять, — ответил Денис, садясь за стол. — Думаешь, целовать крест — это легко?

— А Быкова ты видел?

— Да. Переглянулся с ним. Он ничего нам не сделает. Молодчиков своих не пришлёт.

— Не зарекайся! Не суди по одному взгляду! — начала охлаждать его уверенность жена. — Поел? Теперь ложись и выспись.

Утром, как только они встали, в караульную избу вошёл Василий.

— Суд сразу после Пасхи намечен, — с порога сказал он. — Две недели осталось ждать. Чую, Быков скоро слетит с седла.

— Вот радость-то! — хмыкнул Денис.

— Вижу, не шибко ты счастлив, но есть у меня и ещё одна новость. Она-то тебя точно порадует, — сказал Поротая Ноздря. — Нас Бестужев отпустил аж на пять дней. За мёдом ещё разок съездим, пока дороги не развезло и разлив не начался. Поставим кадки здесь, в избе, а продадим перед Пасхой, когда цена вырастет. Покатимся, вестимо, по лесу. Там снег ещё лежит, а на реке уже закраины. Не заедешь.

— Куда направимся? — спросил Денис.

— В Вирь-атю, — вмешалась в их разговор Варвара. — Поглядеть бы, как там ныне.

— И бортей окрест много, опять же, — поддержал её муж. — Найдём мёд.

— Сызнова хочу жертву принести, — сказала Варвара. — У мельничного омута. Там Ведь-ава меня услышит.

— Не выйдет, — покачал головой Поротая Ноздря. — Весна, однако.

— Посмотрим на месте, — сказал Денис. — Едем туда, Василий.

— Далековато, конечно, — ответил тот. — Ежели затемно выедем, будем на месте лишь к полудню. Может, чуть раньше успеем… но одним днём никак не обернёмся.

— Неужто дед Офтай не приютит на ночь? — засмеялась Варвара.

— Ну, коли вы так решили… — пожал плечами Василий.

Сани тронулись на рассвете. Когда они миновали Водяные ворота Тамбова, Варвара упросила Василия остановиться на берегу Цны и долго вглядывалась в её ледяной покров. Он уже пучился горбами, а между его краем и урезом берега плескалась вода.

— Закраины в человеческий рост, — сказал ей Василий. — Никак ты туда не зайдёшь.

— А ежели бревно положить? — не унималась Варвара.

— Не ходи на лёд. Он уже рыхлый. Не заметишь, как провалишься. Поехали! Чего время терять?

Санный след до Вирь-ати был плотно утрамбован. Шёл он то по лесу, то по полям, с которых только-только начал сходить снег. Солнечный свет, отражаясь от утреннего наста, слепил глаза. Как и рассчитывал Василий, повозка добралась до деревни к полудню. Сожжённых домов там уже не было видно: местные жители очистили пожарище от обугленных брёвен и возвели новые срубы.

Сани остановились возле избы Офтая. Варвара соскочила на снег и, пройдя через заваленный котлами, треногами и прочей ритуальной утварью двор, постучала в дверь.

— Толганя! — радостно воскликнул старик. — Иди в избу, красавица!

Он обнял подошедшую к нему Варвару.

— Зови гостей в дом. А кто это с вами? — спросил инь-атя, указав на Василия.

— Моего мужа начальник и товарищ по торговым делам. Василием его зовут, — ответила Варвара.

— Опять христианин… — поджал губы Офтай.

— А кем же ещё быть русскому стрельцу, по-твоему? — засмеялась Варвара.

— Входите, входите! В избе поговорим, — сказал старик. — Я как раз с утра пачат напёк.

Он поставил перед гостями пшённые блины и горшочек с мёдом.

— Значит, ты теперь стрелецкая жена? — обратился он к Варваре. — А я-то думал, вернёшься сюда и оз-авой станешь.

— Многие люди тут настроены против меня. Дом наш сожгли…

— Возмутились они, когда ты Кафтася убила… но сейчас тоскуют по тебе. Простили давно уже.

— Значит, не нашли вы оз-аву?

— На керемети Нуянза поёт, да только боги её не слышат. Случись засуха или наводнение, как к ним обращаться? А ежели ясак увеличат, кто нас защитит? Отвернулись боги от деревни. Даже Мекше-ава, и та нас забыла.

— Выходит, вы ясак белому оцзору теперь платите?

— Как же иначе? Рузы нашли нас, переписали… — вздохнул Офтай. — И сразу же податями обложили. У царёвой казны брюхо бездонное. Давай-давай, а давать нечего.

Варвара намазала мёдом три блина — себе, Денису и Василию.

— Добрый медок! — сказала она. — Почему ж говоришь, что Мекше-ава от вас отвернулась?

Выражение лица деревенского старосты внезапно стало раздражённым и угрюмым.

— Не стало у нас мёда, — ответил он. — Попотчевать тебя он всегда найдётся, а вот на продажу его нет. Ни в Вирь-ате, ни в соседних деревнях.

— Что же так, Офтай?

— Саранча налетела, вот и не стало бортей. Двуногая саранча.

— Неужели татары?

— Если бы… Рузы! Казаки из Шацка. Порубили бортевые липы, раскололи нешкопари, забрали мёд и уехали.

— Рузы? Сторожевые казаки? Быть того не может!

— Может, Толганя!

— А вы жаловались?

— Кому? Рузам на рузов? — желчно засмеялся Офтай. — Казаки хуже татар и ногайцев оказались. Те борти не грабили, только девок в полон забирали. Хочешь, поезжай да сама посмотри. Увидишь много срубленных лип. И, здесь, и в окрестных угожьях тоже. По Челновой вплоть до Лашмы-реки.

— Там моя Лайме стояла. В устье Лашмы как раз… — вздохнула Варвара.

— Вот что Офтай говорит, — она перевела взгляд на Поротую Ноздрю. — Тут грабёж учинили казаки из Шацка. Колоды разбили, липы порубили, мёд собрали и увезли.

Глаза у Василия расширились, взгляд забегал быстрее обычного. Варвара поняла, что он обдумывает, как поступить.

— Посмотреть бы борти, — наконец, сказал Поротая Ноздря. — Доложу в Тонбов.

— Покажешь дорогу? — спросила Варвара Офтая. — Стрелецкий пятидесятник остановит грабёж.

— Как? — рассмеялся инь-атя. — Приведёт стрельцов, и они разграбят то, что уцелело?

— Не доверяет он вам, — шепнула Варвара Поротой Ноздре.

— Скажи ему, что с осени тут за порядок отвечает тонбовский воевода, — ответил Василий. — Тати из Шацка убыток царёвой казне нанесли. Боборыкин такое не потерпит, отвадит их мёд воровать. При Иване-царе за поруб бортей головы отсекали. Ныне времена не такие лютые, но мало казакам не покажется. Пусть дед садится в наши сани и везёт меня к порубленным деревьям.

Варвара перевела Офтаю его слова. Тот, хоть и с выражением недоверия на лице, оделся и пошёл к повозке.

Конь медленно двинулся по угожью, обходя стволы корабельных сосен и кусты орешника. Вскоре бор сменился лиственным редколесьем.

— Вага! Ватт![3] — крикнул Офтай.

— Вот оно, разорённое угожье! — сказала Варвара мужу и Василию.

Те соскочили с саней и начали рассматривать бортные липы. В стволах зияли длинные прямоугольные дупла: должеи были выбиты и не вставлены назад. Внутри ещё оставались куски сот. Рядом с деревьями валялись разбитые колоды-нешкопари.

— Вага! — печально повторил Офтай.

— Пускай в Тонбов приезжает, — сказал Варваре Поротая Ноздря. — И двух свидетелей берёт. Бестужев примет челобитную.

— С чего это стрелецкий голова станет говорить с крестьянами? — ухмыльнулась Варвара.

— Станет! — ответил Поротая Ноздря. — Здесь же ж ясашные земли. Боборыкин следит за тем, чтоб казне с них был доход. Пусть бортники приезжают. Сначала ко мне: я помогу составить жалобу. Потом в съезжую избу.

Варвара повернулась к инь-ате.

— Бери ещё двух бортников и вези их в Тонбов. Веди к Василию Поротой Ноздре. Запомнишь? Он к начальству вас отведёт.

— Ага, бояре нас выслушают! — расхохотался дед.

— Выслушают, — веско сказала Варвара. — Они головой отвечают за порядок на этих землях.

— Добро! — улыбнулся ей инь-атя. — Тебе поверю, Толганя!

Когда сани вернулись к дому Офтая, начало темнеть. Старик вставил лучинки в светцы, бросил дрова в печь и поставил на стол кувшин с хлебным вином.

— Нам нельзя, — отрезал Денис. — Великий пост в разгаре.

Варвара перевела его слова Офтаю, и тот сочувственно поглядел на гостей.

— Но ты-то хоть, Толганя, можешь выпить? — полюбопытствовал он.

— Тоже крест ношу, — с грустью и раздражением ответила она. — Хлебное вино пить не буду. Разве что позу.

Инь-атя принёс из сеней свекольную брагу и корцы.

— Мёд здесь важнее хлеба. Неужели вправду бояре нам помогут? — недоверчиво спросил он Варвару.

— Будем надеяться.

— Одно зло от них. С тех пор, как рузы нас нашли, — вздохнул Офтай. — Разные незваные гости сюда повадились. Не только казаки. Как-то конные стрельцы нагрянули. Спрашивали высокого мужика с кудрями чёрными, глазами карими, носом прямым и бородой комлем…

— Мужа моего? — забеспокоилась Варвара.

— Похоже, его.

— А давно?

— Месяц назад. Может, чуть больше. Из Козлова они прискакали, покрутились тут и были таковы.

Варвара встрепенулась, повернулась к Денису и сказала по-русски:

— Вишь, Денясь, что дед-то говорит? Давеча были тут стрельцы из Козлова. Тебя искали. Люди Быкова, видать.

— Выходит, вовремя мы отсюда уехали. Чего ж они хотели от меня? — задумался Денис.

— Кто знает… — пожала плечами Варвара.

— Боборыкин как раз тогда потерпевших и свидетелей искал, — вклинился в их разговор Василий. — Видно, Быков тоже отправил своих людей на поиски. Чтоб опередили тонбовского воеводу.

— Они ж и в Тонбов могут нагрянуть, — со страхом прошептала Варвара.

— Скажу об этом Бестужеву, — обнадёжил её Василий. — Он стрельцам отец и придумает, как избавить тебя от напасти. Может, охрану подле караульной избы выставит.

— Дай-то Бог! — с сомнением в голосе буркнул Денис.

— В Тонбов нам так и так ехать, — сказал Василий, поднимая корец с брагой. — Понадеемся на Бога. И на твоих богов тоже, Толга.

Варвара умоляюще посмотрела на него.

— Жертву б надо принести… — сказала она и тут же по-мокшански попросила Офтая:

— Ты же знаешь, что меня слышат боги. Вознесу им хвалу. Попрошу, чтоб они не отворачивались от деревни. Спою Оз-мору у вас на керемети. Найди мне двух барашков.

— Спасибо, Толганя… но завтра ты не сумеешь восхвалить богов. Вода в Челновой ещё не очистилась. Лодки не проплывут к священной поляне. У мельничного омута ты тоже не сможешь принести жертву: лёд там уже непрочен, он не выдержит и собаку. Приезжай ко Дню очищения срубов, а сейчас ложись и выспись. Тебя ждёт неблизкий путь.

В Тамбов сани покатились на рассвете, и к полудню были уже возле караульной избы.

— Сегодня же поговорю с Бестужевым, — пообещал Поротая Ноздря. — Он что-нибудь придумает.

-

[1]Благовещение Пресвятой Богородицы в 1637 году — 25 марта по старому стилю (4 апреля по новому).

[2] На момент смерти Ивана Грозного Ивану Васильевичу Биркину было 16 лет.

[3]Вага (мокш.) — вот. Ватт! (мокш.) — смотри.

Часть 5. Храм на крови

Глава 42. Пропавшие деревни

Двое суток супруги чувствовали себя как на иголках. По вечерам они со страхом прислушивались к каждому шороху за дверью караульной избы, боялись даже ходить до ветру. На рассвете же, когда Варвара начинала топить печь и открывала волоковые окна, обоим мерещились рожи подручных Быкова, заглядывающих в дом и наблюдающих за ними.

Посреди третьей ночи Варвара проснулась от лая собак у стен дома и толкнула мужа:

— Пришли! С псами! Беги в чулан! Прячься!

Денис подошёл к двери, прислушался к лаю и вою вьюги…

— Брось, душа моя! — улыбнулся он жене. — Это же просто собачья свадьба.

Потом они ещё долго не могли уснуть. Когда же утром в сени вошёл Василий, Варвара готова была молиться ему, как самому Вярде Шкаю.

— Есть вести? Что решил Бестужев? — начала расспрашивать она Поротую Ноздрю.

Тот медлил с ответом. Он отряхнул с плеч влажный снег, потом снял шапку и долго махал ей, чтобы сбросил снежинки и капли воды. Василий словно желал немного помучить Дениса и его жену.

— Бестужев что-нибудь решил? — вновь взволнованно спросила Варвара.

Василий повернулся к Денису:

— Тебя воевода ждёт. Беги не мешкая. Одна нога здесь, другая там!

Денис торопливо оделся, выскочил из дома и сквозь вьюгу рванул к съезжей избе. Его валенки вязли в выпавшем ночью снеге, на лбу проступил пот…

Боборыкин благосклонно улыбнулся Денису.

— Скоро Быков лишится головства, — сказал он. — Молодец, что не струсил. Ценю умных и смелых людей. Поручаю тебе ещё одно дело. Мой дворовый человек, Михалка Васильев сын, поедет в Новгород по важному делу. Охраняй его. В подмогу тебе дам ещё одного стрельца, Григория. Он же и вожжи держать будет. Варвару бери с собой.

— Для чего? — удивлённо спросил Денис.

— От греха подальше. Вдруг вправду люди Быкова нагрянут? Мне что, стрелецкий дозор выставлять возле караульной избы? Не слишком ли много чести твоей супруге? К тому ж, она у тебя знахарка. Ежели с кем из вас болезнь в дороге случится, пусть лечит. И ещё вот что. Ты же в большой и славный город поедешь. Не позорь меня там. Кафтан прикупи себе добрый, не битый молью. Русского покроя, с меховым подбоем. В Новгороде уже найдёшь: здесь не успеешь. Вот тебе три рубля.

Боборыкин протянул Денису серебро. Тот поклонился воеводе до земли и вышел из съезжей избы.

Как только он вбежал домой, жена начала допытываться:

— Что воеводе от тебя понадобилось? Опять крест целовать заставляет?

— Сейчас поедим, душа моя, и в дорогу начнём собираться, — ответил Денис. — Изутра в Новгород отправимся.

— На ярмарку? — обрадовалась Варвара. — Давно мечтала. Сапожки хочу к весне купить…

— Не в тот Новгород мы поедем, Толганя! — засмеялся Денис. — В другой. О нём говорили когда-то: «Никто не может противиться Богу и Великому Новгороду».

— Он далеко?

— Очень далеко, голубка моя. Больше семисот вёрст ехать. Хорошо хоть не верхом: кибитка прибудет на рассвете.

— Когда ж мы вернёмся сюда.

— Уже летом, видимо. До Новгорода ехать недели две, а то и поболее, ежели дорогу сильно развезёт. Оттуда столько же, а сколько там пробудет, Бог весть. Мне этого Боборыкин не сказал.

Весь вечер супруги собирались: укладывали в дорожный сундук рубахи, ночные сорочки, портки, Денисов зипун, Варварин шушпан… Поднялись затемно. После утренней молитвы и завтрака муж тепло укутал Варвару, да и на себя надел тулуп поверх кафтана: весна начиналась только по календарю, ночи по-прежнему стояли морозные.

Вскоре послышалось ржание, звон колокольчика и погромыхивание кибитки. Денис с женой ненадолго присели на дорожку и вышли во двор.

— Ай да Боборыкин! — ахнула Варвара. — Крепостных своих катает в крытых возках!

— Дурочка! — захохотал Денис. — Михайло Васильевич не простой крепостной. Мне велено беречь его как зеницу ока.

Услышав его смех, из кибитки выглянул курносый мужчина в шапке, отороченной собольим мехом. Выражение его квадратного лица было надменным и нетерпеливым.

— Чего мешкаете? — крикнул он. — Полезайте скорей!

Варвара толкнула плечом мужа и шепнула ему на ухо:

— Вот это крепостной!

— А ты чего ждала, душа моя? — прыснул Денис и помог жене забраться в возок. — Он дела большого боярина ведёт.

Кони тронулись. Кибитка затряслась и поползла к Никольским воротам тамбовского острога. Проехав мост через Студенец, она набрала скорость и покатилась по ещё не раскисшей полевой дороге на северо-запад, в сторону Москвы.

Около часа седоки ехали молча. Затем дворовый Боборыкина вытащил из-под сиденья баклагу с хлебным вином и солёную осетрину.

— Угощайтесь! — буркнул он. — Когда ещё до корчмы доберёмся.

— Великий пост же, — робко сказал Денис.

— У возка крыша надёжная. Господь не увидит, — с усмешкой ответил Михаил, наливая Денису и Варваре хлебное вино. — А ежели и увидит, то простит. Как же в дороге без ентого дела? Со скуки помрём. Ехать нам долго. Недели полторы, а то и поболее.

— Тяжёлая дорога у нас будет, — сказал Денис. — Её ведь скоро развезёт.

— Доедем с Божьей помощью, — махнул рукой дворовый Боборыкина. — Всё в Его руках…

— А в Новгороде долго пробудем? — полюбопытствовала Варвара.

— Не должны, — ответил Михаил. — В вотчине Романа Фёдоровича три деревни пропали. Как отыщем их, так и сразу поедем назад.

— Пропали деревни? — поразился Денис.

— А то нешто! — усмехнулся дворовый Боборыкина. — Роману Фёдоровичу денежки требуются, вот он и продаёт свои новгородские земли одной вдовой княгине. Купчую подписал… но вдруг обнаружилось, что деревенек-то и не хватает.

— Куда ж они делись?

— А пёс их знает. В царёвой грамоте они имеются, а в писцовых книгах их нету. Значит, вроде как и не существует они вообще. Вдова во всём Боборыкина винит, обманщиком зовёт, договор расторгнуть хочет. Вот я и еду на поиски тех селений.

— Долго искать будешь? — заволновалась Варвара.

— Одному Богу ведомо. Ну, ещё дьякам и подьячим из Поместного приказа. Но ты не робей. Ежели и застрянем в Новгороде, с голоду не помрём, на улице не окажемся. Жить будем как заправские купцы, в добром заезжем доме. Серебра Боборыкин не пожалел: это ж дело его чести, — ответил Михаил.

Кони тянули повозку по бледной среднерусской дороге. Мимо серых остовов деревьев. Мимо полей, укутанных весенним снегом — грязноватым, пупырчатым, будто бы покрытым мурашками. Мимо озёр, только-только собравшихся избавляться ото льда. Время от времени Варвара видела гусей, лебедей и цапель, прибывших к летним обиталищам и теперь бесприютно летающих над речными закраинами.

Ночевали седоки в постоялых дворах придорожных сёл и городков. Ни Москву, ни Тверь им посмотреть не довелось: повозка обошла оба города стороной. Она тащилась по древнему пути через Волоколамск, Микулин, Торжок и Валдай. Когда-то, в удельные времена, купцы проложили его, чтобы не платить таможенные пошлины тверским князьям. С тех пор он и сохранился.

В Валдае кибитка остановилась на ночь, а на рассвете поползла в сторону Новгорода.

— Всё-таки не забыла меня Ведь-ава, — вдруг сказала Варвара. — Не размок ещё наш путь.

Михаил понимающе кивнул. Он не стал спрашивать, кто такая Ведь-ава и как она может повлиять на состояние дороги.

Вечером путники прибыли в Гостцы — крохотную деревушку на берегу ручья. В ней было всего семь дворов и заезжий дом[1], просторный и чисто убранный, с комнатой для общего ночлега.

— Развяли поди? Вон на тех лавицах можно притолнуться! — буркнул им хозяин, указывая на четыре свободных скамьи для сна.

У Варвары от долгого сидения начала побаливать спина, и она, едва скинув тулуп, сразу же рухнула на лавицу. Хозяин принёс холщовую занавеску, чтобы отгородить её от мужчин, и бесцеремонно цыкнул:

— Вот нехристь! Разе можно возлагаться ногами к образам? Ты что, в Бога выверилась?

Варвара, злая от усталости, хотела было рявкнуть: «Я и не веровала никогда в вашего Бога!» — но поостереглась и легла головой к стоящей в углу иконе.

Мужчины тоже, не поужинав, упали на скамьи и сразу же уснули.

Дворовый Боборыкина разбудил супругов ещё затемно.

— В Новгород пора!

— Долго ползти? — спросил Денис.

— Вот обогнём Словенское море[2], потом проедем через Мсту и Волховец малый… — ответил Михаил. — Когда прибудем в Славенский конец[3], первым делом тебе, Дениска, кафтан справим. Новенький, с куньей подкладкой. А то, не дай Бог, начнутся пересуды, мол, что же за люди такие служат у Боборыкина и не от великой ли бедности он продаёт вотчину. Как купим тебе обновку, так и на постой встанем, а завтра поедем по делам.

— Поглядеть бы на Словенское море… — вздохнула Варвара. — Какое оно?

— Бескрайняя вода, — ответил Михаил. — Увидишь — никогда не забудешь: в твоих краях-то озёра маленькие.

— Поглядеть бы… — мечтательно повторила Варвара.

Михаил растаял, глядя на её умоляющие глаза и милое, почти детское личико.

— Съездим, красава! Посмотришь на Словенское море. Это ж недалече.

Ехать оказалось недолго. Как только кибитка остановилась возле озера Ильмень, Варвара стремглав выскочила на берег и стала ошеломлённо смотреть на диво, которое раньше не могла и вообразить. Ей казалось, что она стояла на краю земли. Она поворачивала голову влево, вправо, вперёд — и везде видела лишь ледяное поле, которое вдалеке граничило с небом, затянутым тяжёлыми тёмными облаками.

— Неужто там есть что-то ещё, за этим льдом? — спросила она.

— Не ведаю, — ответил подошедший к ней муж.

Денис был изумлён не меньше, чем жена: он ещё не встречал таких больших озёр, да и рек не видел шире Цны, Прони и Польного Воронежа.

— Не ведаю, — повторил он. — Может, и нет там ничего.

— Как же так ничего нет? — засмеялся Михаил. — Там Новгород. Ты смотришь прямо в его сторону.

Он позволил супругам ещё немного полюбоваться озером Ильмень, а потом отчеканил:

— Садимся! На торг надо успеть.

В кибитке Варвара долго не могла придти в себя. «Посмотреть бы на Словенское море, когда лёд сойдёт. Там есть, где развернуться Ведь-аве! Хватит ведь места и для сома величиной с дом, и для щуки вдесятеро больше человека. Любопытно, какая она в этом морем, в кого она превращается?» — рассуждала она, вспоминая разговоры с Инжаней.

Повозка тем временем миновала мост через Мсту и затряслась дальше по начинающей раскисать дороге.

— Вот белена гордыхачая! — выругался Денис на кибитку. — Ещё дня три, и завязли бы мы тут. Наше счастье, что весна ныне поздняя.

— Авось да протрюхали бы, — махнул рукой дворовый Боборыкина.

— А ежели бы разлив уже начался?

— Где наша не пропадала? Чего-нить да придумали бы, — ответил Михаил, гладя обитый железом подголовный сундук, в котором хранились бумаги и деньги.

Уже начало темнеть, когда кибитка, наконец, проехала мост через Тарасовец. Варвара изумлённо глядела по сторонам. Не успела она отойти от одного потрясения, вызванного Словенским морем, как её постигло второе. И имя этому шоку было «Новгород».

Ограждал город не частокол из дубовых и сосновых брёвен, как Козлов или Тамбов. И стены города, и башни были сложены из камня и оштукатурены[4]. Варваре показалось, что их вытесали из огромной известковой скалы.

Церкви, между которыми проехала кибитка, были кирпичными и старательно побелёнными. Увенчивали их железные купола, а не деревянные маковки, похожие на сухие репьи.

Наконец, повозка добралась до Славенского конца. Григорий неплохо его знал. Миновав белеющие в сумерках ещё два храма, кибитка подъехала к добротному заезжему дому.

— Не успели мы на торг! — досадливо покачал головой Михаил. — Но ничего, изутра сходим. Сейчас на постой надо встать.

Хозяин встретил путников с вышколенной радушной улыбкой и сказал, что свободны две комнаты на втором этаже. Одну он выделил супругам, а вторую Григорий и дворовому Боборыкина. Путники сразу же перетащили в гостиницу сундуки с одеждой и подголовник Михаила с деньгами и бумагами.

— Перетомились, поди? — спросил хозяин. — Шти оминать будете? С грибами сушёными, с хлебушком, с чесночком… Ещё крупеня имеется овсяная с луком и репою.

— Неужто поплотней ничего нет? — разочарованно сказала Варвара. — Очень уж кушать хочу.

— Нету более ничего постного, жадобушка[5]. Постояльцы омяли. А скоромного и не держим. Красная неделя[6] ведь на носу. Тогда и разговеемся.

Путники спустились на первый этаж. Владелец заезжего дома поставил перед ними миски со щами и положил хлеб.

— Богатый у вас город, — завистливо вздохнула Варвара. — Каменные стены, каменные церкви…

— Бог с тобой, жадобушка! — печально усмехнулся хозяин. — Мало того, что Москва податями задушила, так ещё и свеям[7] платим. Обнищали мы совсем. В самоличестве постояльцев обслуживаю. Из работников токмо повара держу.

— Свеям платите? — удивилась Варвара.

— Свейским немцам. Должновата им Русь. Вот и вертает долги, а Новгородчина ещё и за беглецов хлеб отдаёт.

— Каких беглецов?

— Свеи много земель у нас отобрали. Бегут оттуль православные люди. Не хотят под лютеранами жить. Деревнями бегут[8]. Опрометью. За них и платим возмещение.

— Кто свеям, кто крымским татарам… — вздохнул Денис. — Нигде на Руси покоя нет. А можно ли тут кафтан прикупить? Мой, сам видишь, пообносился…

— Что-что, а это найтить нетрудно, — ответил хозяин. — Торговый ряд тут огроменный, да и лавок полно, и домов купеческих. Выходи да смотри в любую сторону. Хошь налево ступай, хошь направо… Везде торг кипит.

Всю ночь путникам не давала спать колотушка ночного сторожа. Михаил, однако, рано поднял Дениса.

— Некогда разлёживаться! На торг пора, а потом в дьячную избу. Сколько там пробудем, знает только Бог… да ещё эти хрячьи рыла. Пошли уж!

Варвара краем уха слышала их разговор, но продолжала нежиться на перине. Денис пожалел её: пусть дальше подремлет, коли не выспалась. Он оделся и, даже не поев, вместе с дворовым Боборыкина вышел в город.

Михаил знал Новгород и уверенно повёл Дениса к рядам, где продавались кафтаны.

— Вот! — он указал на лавку, которая ничем не выделялась среди прочих.

«Знает, наверное, здешнего лавочника и долю с продажи хочет получить», — понял Денис, но спорить не стал и вошёл в магазинчик вслед за Михаилом.

-

[1]Заезжий дом — гостиница.

[2]Словенское море — озеро Ильмень. От слова «словене» — новгородские славяне.

[3]Славенский конец — торговая, правобережная сторона Новгорода. От слова «славно».

[4] Как показали раскопки Александра Монгайта, торговую часть Новгорода, как и Софийскую, некогда защищала каменная стена высотой 3 метра. Сейчас она погребена под земляным валом.

[5]Жадобушка — новгородское ласковое обращение к женщине.

[6] Пасхальная неделя.

[7]Свеи, свейские немцы — шведы.

[8] В XVII веке из занятых шведами новгородских и псковских земель убежало более 40 тысяч русских крестьян. Новгородчина платила Швеции компенсацию хлебом. Это стало одной из причин голода и бунтов 1650 года.

Глава 43. Нежка

— Ну, как тебе мой новый кафтан? — спросил Денис жену, возвратясь в заезжий дом. — Посмотри только! Из доброго сукна. С куньим подбоем! И ещё я шапку себе прикупил. Тоже на куньем меху.

— А мне? — надула губы Варвара.

— Так я ж на деньги Боборыкина покупал. Не на свои.

— Моё какое дело? — прошипела она. — Даже не подходи ко мне, покуда вмистях на торг не сходим.

Михаил, услышав их разговор, вмешался.

— Варя, ныне никак сходить вам не получится, — как можно ласковее сказал он. — Мы с Денисом в Поместный стол поедем. Записи о деревнях искать.

— Значит, изутра пойдём! — начала настаивать Варвара. — Но ныне, Денясь, даже не подходи ко мне.

— Ну, что с бабой поделать?! — покачал головой Михаил. — Да ещё с такой хорошенькой. Сходи уж с ней изутра. Прикупи ей чего-нибудь.

Денис надел обновки. Они с дворовым Боборыкина вышли из заезжего дома и сели в повозку.

— Далеко ехать? — полюбопытствовал Денис.

— Посмотри на ту сторону реки, — ответил дворовый Боборыкина. — Видишь золотой купол за каменной стеной? Это Святая София. Дьячная изба[1] стоит неподалёку.

Кибитка тем временем поползла по Великому мосту, с обеих сторон которого стояли лавки, торговали коробейники и неспешно гуляли горожане. Гргорий постоянно останавливал коней, чтобы они кого-нибудь не ушибли.

— Слаба Богу, ныне здесь на кулаках не бьются, а то мы вообще застряли, — сказал дворовый Боборыкина.

— Пешим ходом не проще ли было дойти? — поинтересовался Денис.

— Дурак! — огрызнулся на него Михаил. — Важные люди пешком не ходят. Особливо по Новгороду. Это ещё по Тонбову можно, а здесь ни-ни. Уважать не будут.

— Тоже мне важный человек! — прыснул Денис.

— А какой же?! — немного обиделся его спутник. — Дела Боборыкина веду, а он самому царю роднёй приходится.

Наконец, повозка прошла через ворота детинца и медленно покатилась направо, к церкви Входа в Иерусалим. Рядом с храмом стояло неказистое двухэтажное здание — Приказная палата.

В дьячной избе располагался длинный ряд столов, за которыми сидели дьяки. Михаил уверенно направился к одному из них: видимо, он здесь уже когда-то был.

Неказистый дубовый стол, стоящие по его краям рундуки и грузный человек с грубым бурым лицом составляли целостный ансамбль. Они, казалось, были наспех вытесаны одним и тем же столяром.

— Что ж Роман Фёдорович сам не пожаловал? Не уважает? — ухмыльнулся дьяк.

— Он же воевода в украинных землях, — стеснительно ответил Михаил. — Не мог оставить вверенную ему крепость.

— Не уважает… — повторил чиновник. — А ещё из новгородских! Помню я Фёдора Васильевича, отца его. Уехал он отсель семнадцать годков назад, а будто вчерась! Достойный был воин. По какому ты, значит, делу?

Рундуки были обиты коваными железными полосами и накрыты толстыми листами войлока. «Дьяк, может, и спит здесь?» — подумал Михаил.

— Вотчину Роман Фёдорович продаёт. Её царь пожаловал его Фёдору Васильевичу за Московское сидение[2] да за то, что он с лисовчиками[3] бился дюже знатно. Только вот в землях тех три деревеньки пропали. Нет их в писцовых книгах Поместного приказа, хотя в жалованной грамоте царя Василия Иоанновича они имеются.

— Что за деревеньки?

— Вороново, Колотково и Купчины. Все в Деревской пятине.

— Там жирницы сплошные. Болотина! Давненько мы туда не ездили: сам чёрт ведь в этом затопе увязнет. А покупает кто?

— Вдова князя Ивана Фёдоровича Хованского, Марья Афанасьевна.

— Знаем такую. Урождённая Татищева, воспитательница царевны Ирины Михайловны. Намеднись у племянников назанимала две тысячи рубликов. В инокини она собралась постричься. Затем, видно, и прикупает болотину. В дар монастырю. Мол, возьми, Боже, что нам негоже.

— Деревеньки-то надобно найти… — робко сказал Михаил. — Вот челобитная Романа Фёдоровича.

Дьяк взял столбец, потряс его и положил на стол.

— Ну, ты ступай, ступай! — улыбнулся он Михаилу, обнажив руины, которые когда-то были зубами.

— А приходить когда?

— Через две недельки. Нет, для верности через три. Поищем мы записи в писцовых книгах. Авось да отыщутся.

Дворовый Боборыкина в ярости вернулся в заезжий дом.

— Похоже, завязли мы в Новгороде, — выпалил он.

— Ты ж ожидал этого, — ответил Денис. — Чего теперь злишься?

— Где три недельки, там и пять, и десять… — немного отойдя от гнева, вздохнул Михаил. — Нескоро я домой попаду. У тебя хоть супруга под боком, а у меня в Тонбове осталась.

— Неужто тут гулящих девок нет? — не подумав, брякнул Денис.

— В Новгороде? Полно их тут, но душа к ним не лежит, — грустно ответил Михаил. — Я на своей голубке полгода как женился. Ни на кого больше не смотрю. А тебе-то Боборыкин почему позволил взять Варю с собой?

— Я его не просил. Он сам велел. Сказал, чтоб лечила нас, ежели кто в дороге занедужит.

— Она у тебя лекарша?

— Имей в виду.

— Почему ты её не Варварой, а как-то по-другому зовёшь?

— Толга она от рождения. Так и ты её зови. Слово «варя» она не жалует. Это «дырка» по-ихнему.

— Она нерусская у тебя?

— Мордовка.

— Ишь ты! — покачал головой Михаил. — Пойдём ужинать, а изутра в город отправимся. Времени у нас теперь воз и маленькая тележка. Подьячие искать записи будут… а мы куковать. Ну, покукуем…

На торг они отправились сразу же после завтрака. Варвара ходила от лавкиа к лавке, привередливо выбирая себе сапожки. Наконец, нашла червчатые[4], из козлиной кожи.

— В самый раз для жены стрелецкого десятника, — сказала она. — Или уже не десятника?

— Не десятника уже, не десятника, — кивнул Михаил.

— Ты-то откуда знаешь? — смущённо спросил Денис.

— Чую, — ответил дворовый Боборыкина.

«Она меня по миру пустит…» — подумал Денис, но послушно отсчитал продавцу серебряные копейки.

Схватив сапожки, Варвара мечтательно вздохнула:

— Теплеет. Я распашницу[5] хочу. Пусть небогатую, но распашницу. Серебро ведь из схрона ещё осталось. Да и жалованье ты получал, и мёдом торговал. Изыщешь деньги.

Денис горестно вздохнул и пошёл с ней дальше от торговца к торговцу. Платья Варвара выбирала так же придирчиво, как и сапожки. В одной из лавок она привычно сняла с себя верхнюю одежду, чтобы примерить летник, и тут же к ней подошла молодая женщина, аккуратно, не кричаще нарумяненная и добротно одетая.

— Я супряжанка хозяина. Нежкой меня звать, — вкрадчиво представилась она. — Вижу, ты на летники смотришь? Какой желаешь, жадобушка?

— Распашной, — ответила Варвара. — Чтоб расстегнуть можно было.

— Тут много летников. Найдём и распашницу для тебя. Ты разболокайся, а я посмотрю, чтоб мужичуги не зашли. Сбрасывай с себя всё, окромя срачицы. Разголяйся, разголяйся, не страшись.

Варвара начала снимать с себя одежду, чтобы примерить летнее платье, но остановилась, услышав удивлённый вдох жены лавочника.

— Какая сгожая у тебя сустуга, жадобушка! — всплеснула руками Нежка. — И богатая какая! Лоснит как золото.

— Это и есть золотой сюльгам, — ответила Варвара. — Мне его супруг подарил. Он за дверью стоит. Высокий, чернобородый…

— Сюльгам? Не слыхала такого слова.

— В наших краях эти застёжки так зовут.

— Ты чужница? А я-то подумала, жихарка самородная… ну, когда ты вошла… беленькая такая. Выглядишь как новгородка… или, может, чухонка…

— Издалёка я, — улыбнулась ей Варвара. — Толгой меня звать.

— Имени даже такого не знаю, — хмыкнула Нежка.

— Теперь будешь знать: Толга.

— Нехристианское оно какое-то…

— Как и у тебя…

— И крестика на тебе нет.

— С утра забыла надеть, — нашлась Варвара.

Нежка хихикнула, настоящие христиане ведь не снимают на ночь крест. Варвара не поняла, что развеселило её собеседницу, и решила вернуться к разговору о заколке.

— Зачем тебе мой сюльгам? — спросила она.

— Живёт недалечко корыстовный[6] купчина. Собирает он их… но для души, а не корысти ради…

— Сюльгамы собирает?

— Сустуги разные. Их тут уже не носят, а напереж у всех они были. Купчина их скупает, чистит, правит… Любит! — Нежка завистливо посмотрела на Варварин сюльгам. — Дорого он тебе заплатит. За такую-то редкость!

— Ты, чай, не сводня? — в лоб спросила её Варвара.

— Была б сводней, жадобушка, без обиняков бы тебе всё и сказала. Без сустуг и сюльгамов обошлась бы. Спросила б напрямую: «Охотишь мужика?» — и всё. Я позаправду для собирателя стараюсь. Глеб Завидович — так его звать. Говорят, его далёкие пращуры волхвами были. Для него я стараюсь, за серебро. И не страшись, не ограблю тебя. Говорить с купчиной будешь днём в его лавке.

Варвара задумалась, теребя двумя пальцами золотой подарок Дениса. «Понадеюсь, что не ограбят они меня. Продам сюльгам! — потекли её мысли. — Справлю тогда душегрею на меху. А что мужу говорить буду? Как оправдываться стану? Он же подарил мне этот сюльгам… Подарил, конечно… Но много ли мне проку от этого украшения? В городе, глядя на него, люди не восхищаются, а недоумевают. Нежка сказала, что в Новгороде сустуг ни у кого уже нет. Да и в Тонбове не видела я сюльгамы ни на девках, ни на замужних бабах. Только в деревнях их и носят. Ну, и зачем тогда он мне? Продам, а Денису скажу, что потеряла. Душегрея-то всё-таки нужнее. Прикуплю её прямо здесь, у Нежки…»

— Дам купцу посмотреть на мой сюльгам, — наконец, решилась Варвара. — Ежели и он свои сустуги мне покажет. Любопытно ж.

— Покажет. Вестимо, покажет.

— Ну, а там, глядишь, и сторгуемся с ним. Тебе долька будет. Потом я у тебя ещё душегрею куплю.

— Ну, вот и вылюдишься. И тебе велесо[7] будет, и мне, — обрадовалась Нежка. — А к Глебу Завидовичу приведу тебя хоть сегошни.

— Ныне не выйдет, — вздохнула Варвара. — Вот как супруг уедет по делам, так я враз и к тебе.

— Задьячь, как меня звать.

— Запомню. Коль ты супружница хозяина, может, распашницу подешевле отдашь?

— Скину, жадобушка, — кивнула Нежка.

Одеваясь, Варвара внимательно оглядела лавку.

— Что-то образов я здесь не вижу… — задумчиво сказала она.

— Ну, не видишь и не видишь… — огрызнулась жена лавочника. — Дело-то тебе какое? Летничек берёшь? Я ведь хорошо уступила.

— Беру, — уверенно сказала Варвара.

Обрадованная удачной покупкой, она пулей выскочила к Денису.

— Отыскала летник! — вскликнула она. — Отыскала! Добротный и недорогой. Мне четверть цены скинули. Пошли в лавку, нас там Нежка ждёт.

— Это кто такая?

— Супруга лавочника.

— С чего это она тебе скинула? — подозрительно спросил Денис. — Видать, дрянь подсуропила.

— За дурочку меня держишь? — надула губы Варвара. — Нет там обмана. Новенький летник.

— Поглядеть надо…

Денис вошёл в лавку и бросил взгляд на Нежку. На вид та ещё лисичка! Носик острый… Рот маленький, тонкогубый… Глазки голубые, чуть раскосые и хритрющие-хитрющие… Веснушки по всему лицу… Статная, кстати, но ростом пониже Толги…

— Ну, и чего ты подсунула моей супружнице? — строго спросил он.

— Распашницу, — ответила Нежка. — Добрый товар. Убедись сам, жадобный мой[8].

Денис начал рассматривать летнее платье и не нашёл в нём изъяна. Новое. Сшито старательно. Бирюзовое с воротом цвета морёного дуба. Толгане такое к лицу: подчеркнёт белизну кожи. Вестимо, не шёлк, а киндяк[9]… но за такую цену…

Он ещё раз сурово посмотрел на Нежку, отсчитал ей серебро и вышел вместе с женой из лавки.

-

[1]Дьячная изба — обиходное название Приказной палаты. В первой половине XVII века она располагалась возле Входоиерусалимской церкви, недалеко от Софийского собора.

[2]Московское сидение — осада Москвы поляками в 1618 году.

[3]Лисовчики — отряды польских шляхтичей под командованием Александра Юзефа Лисовского.

[4]Червчатые — малиново-красные.

[5]Распашница — женское летнее платье с широкими рукавами. Застёгивалось на пуговицы.

[6]Корыстовный — в данном случае «уважаемый, влиятельный».

[7]Велесо — хорошо.

[8]Жадобный мой — «родненький мой», фамильярное обращение.

[9]Киндяк — хлопчатобумажная ткань.

Глава 44. Собиратель фибул

Заканчивался Великий пост. За два дня до Воскресения Христова у Варвары начались месячные. Почувствовав их первые признаки, она вытащила из сундука сухой сфагновый мох и кусок льняной ткани, сделала прокладку…

— Краски пошли? — спросил Денис.

— Сам видишь: я так и не зачала… — вздохнула она.

— Пост закончится — разговеемся, натешимся. Вот и зачнёшь.

— Нет, Денясь! — покачала головой она. — Что-то со мной не так…

В день Святой Пасхи[1] на улицах Новгорода разлилось половодье коробейников с варёными яйцами — и бежевыми от природы, и крашеными, и покрытыми узорами. По улицам ходили горожане с красными после разговения лицами и с возгласами «Христос воскресе!» целовали друг друга, не глядя на чины, титулы и возраст. К узникам в городской тюрьме выстроилась очередь с гостинцами.

Супруги причащались, как и положено, на Светлой седьмице. Денис не признался священнику, что женат на язычнице, а Варвара, смиренно подставив голову под епитрахиль, ни словом не обмолвилась о том, что не так давно принесла в жертву владычице воды человека и ягнят. Просто сказала: «Грешила по собственной воле. Виновна я перед лицом Господа. Раскаиваюсь во всём, что совершила, и уповаю на Его милость. Впредь обещаю блюстись. Святой отец! Прошу тебя, как имеющего от Бога власть отпускать грехи исповедующимся, простить меня и разрешить от грехов». Со вздохом облегчения она вышла из церкви и зашагала домой, ни разу не обернувшись и не перекрестившись.

Пасхальную ночь Денис и Варвара провели в Святой Софии. Не чтобы снискать благодать Господню, а из любопытства. Они понимали, что им, возможно, больше никогда не доведётся встретить Христово Воскресение в каменном пятикупольном храме с золотым шлемом. Не надеялись, что такое же чудо когда-нибудь построит Боборыкин в Тонбове[2].

Теснота и давка в Святой Софии была такая, что хрустели рёбра, однако супруги простояли там до утра. Вернувшись в заезжий дом, они рухнули на перину и уснули без задних ног.

Через неделю Михаил с Денисом вновь отправились в дьячную избу. Варвара, как только они отъехали, тут же юркнула в лавку к Нежке, и та отвела её к собирателю, благо идти было шагов сто.

Лавка была закрыта. Нежка прошла через чёрный вход и шепнула Глебу Завидовичу:

— Привела я ту девицу с золотой сустугой. Не христианка она, но в каких богов верует, не могу отолковать. Точно не в наших.

— Поглядим, — ответил купец. — Веди её сюда.

Нежка открыла магазинчик и пригласила Варвару. Та обомлела, посмотрев на прилавок. Такого обилия золотых и серебряных украшений она не видела даже во снах.

— Глеб Завидович был напереж золотых дел мастером, — шепнула ей Нежка. — Очень проворым, истинным кудесником. Страсть сколько денег накопил. Потом состарился, зоркость утерял. Сегошни торговлей занимается.

Скоро к ним вышел и сам хозяин ювелирной лавки — белобрысый, полноватый, жидкобородый, немножко женственный. Он прищурился, поглядев на Варвару.

— Ты Толга?

— Ну, я, — ответила она и показала Глебу Завидовичу сюльгам.

— Добрая сустуга, — заключил он, вертя Варварино украшение. — Ни разу не видел таких, с утиными лапками. Сколько за неё хочешь?

— Десять рублей, — с ходу сказала Варвара.

— Эк хватила! — улыбнулся ей хозяин лавки. — За два возьму. Идёт?

— Покажи свои застёжки. Может, обменяю на какую-нибудь.

— Свои не продаю и не меняю, — ответил Глеб Завидович. — Но посмотреть дам.

Он принёс ларец, в котором лежали фибулы. Новгородские, скандинавские, венецианские… Бронзовые, железные, серебряные, золотые… Похожие на подкову, на гривну, на кольцо, на круглый щит…

Варварин взгляд зацепился за одного застёжку, похожую на подкову. Оба конца дуги, скрученной из проволоки, заканчивались отлитыми из серебра мордами отвратительного существа. В нём было что-то и от змеи, и от хищной птицы, и от оскалившегося волка или медведя…

— Кто это? — ахнула она.

— Ты ничего не слышала о Ящере Коркоделе? — удивился Глеб Завидович. — О князе Волхова, властелине подводного мира?

— Я не новгородка, — робко ответила Варвара.

— Ящер присносущ. Он вечен. Он был, когда Бог ещё не родился. И он пребудет, когда Бог заминет[3]! И тогда весь Новгород, как в старину, поклонится князю Волхова и вновь станет приносить ему дары.

— Ты веришь в этого Ящера?

— Верю, не верю… Я знаю, что он есть. Я видел его.

Купец встал, открыл шкаф и взял с полки коробочку. В ней лежала ещё одна фибула, похожая на предыдущую. Только на одном конце дуги была морда ящера, а на другом — голова женщины с правильными чертами лица и пышными волосами.

— Кто это? — заинтересовалась Варвара.

В голове у неё мелькнула догадка: лицо на сустуге показалось ей знакомым.

— Мокошь, — сказало купец. — Хлебородница и попечительница чадородия.

— А почему она на одной заколке с Ящером?

— Так и Коркодел владыка воды, и она тоже.

— Как же они делят подводное царство меж собой?

— Откуль мне знать? Мало древних преданий осталось в памяти людской, почти все забыты. Люди старых богов не помнят. Ну, окромя Ящера. Ему ещё поклоняются, да и попробуй не поклонись…

— Христиане поклоняются чудищу? — изумилась Варвара.

— Куда ж деваться? Бог-отец, седая борода, совсем состарился. Нет на него надежды. Заминуть он, похоже, собрался… а Ящер жив и могуч. У кого дождя просить в засуху? У Ящера! Кого молить, чтоб Волхов весной дома не подтопил? Ящера!

— А Ящер может излечить от бесплодия? — спросила Варвара.

— Не ведаю.

— Но ведь Мокошь — рожаница. Ты же сам сказал, — начала настаивать она.

— А причём тут Ящер? — удивился купец.

Варвара ещё раз повертела в руке фибулу.

— Здесь они вмистях. Ящер и Мокошь. Оба — властители воды. Может, и над деторождением они тоже вмистях попечительствуют?

— Может, и попечительствуют, — пожал плечами Глеб Завидович.

Варвара сняла свой сюльгам и протянула его купцу.

— Бесплатно отдам, только пособи. Вдруг Ящер мне поможет?

— Никак не понесёшь? — без обиняков спросил купец. — Может, в муже дело, а не в тебе?

— Нет, во мне, — уверенно ответила она. — После выкидыша. Теперь хочу Ящеру дар принести. Вдруг зачну?

Купец сочувственно улыбнулся собеседнице.

— Спасибо, что не задавилась! Помогу твоему горю. Возьму твой сюльгам, когда с Ящером встретишься. Раньше совесть не позволяет. Загляни сюда, когда Волхов ото льда очистится. Мы по нему на капище будем плавать. Жертвы Коркоделу станем приносить: коней, кур… А ты сначала крепко подумай. Тебя ждёт опасный путь. Коли решишься, отчаливай на ушкуе[4] к Славенскому морю, чтоб владыку вод задобрить. Ежели он тебя не съест, то, может, и подсобит. Тогда и зачнёшь ребёнка.

— Ящер меня не съест. А ежели и сожрёт… всё лучше, чем бездетной небо коптить.

— Значит, поедешь, во что Бог ни поставит?[5]

— Во что Ящер ни поставит, — с усмешкой ответила она. — Не его боюсь. Другого опасаюсь. Меня же долго дома не будет. Не заподозрит ли супруг в измене?

— Смотри сама, как его уболтать.

— Придумаю что-нибудь…

Варвара вновь скрепила сюльгамом вырез на платье, поклонилась Глебу Завидовичу и вышла из лавки.

Как раз в это время Михаил дождался своей очереди на приём к чиновнику Поместного стола.

— Не нашлись записи, родимый мой, — дьяк вздохнул и жалостно посмотрел на Михаила.

— Как же так? — не сумев скрыть раздражение, ответил тот.

— Не нашлись, — повторил чиновник. — Сгорели, видать. Пожар в городе был два года назад. Полгорода он взял, и многие писцовые книги тож. Вот записей и не стало…

— Что теперь делать?

— Ехать в Деревскую пятину, заново деревни записывать. Только сегошни мы туда не проедем. Снег уже тает, паводок начинается. Подождём, когда вода схлынет и земля подсохнет.

— Долго ли ждать? — опасливо спросил Михаил.

— Недельки через три дороги, глядишь, и просохнут… но токмо не в Деревской пятине. Вотчина Боборыкина располагается меж Чудинском болотом и озером Боровно. Туда как ни ехать — хоть прямо от Новгорода, хоть от Валдая — всяко в затоп попадёшь. Там ведь сплошь жирница, болото на болоте: Сиверское, Курганное, Моштовое, Гладкий мох, Большой мох, Лыченский мох… Ох, все не упомнишь! Я даже половину не назвал… Ждать тебе придётся неделек пять. Это ежели по-хорошему.

— Значит, ныне уеду назад в Тонбов, а летом вернусь. Так?

— Сегошни ты уже не уедешь. Дорога раскисла. Три недели так и так тут переждёшь. А где три, там и пять. Велика ли различка? Как попрогреется да провянет путь в Деревской пятине, так и отправлю туда подьячего. С тобой, на твоей повозке. Казённая здесь надобнее.

-

[1]Воскресение Христово в 1637 году — 9 апреля по старому стилю (19 апреля по новому).

[2] Кирпичная пятикупольная церковь в Тамбове появилась только во второй половине XVIII века.

[3]Заминет — умрёт.

[4]Ушкуй — большая ладья с парусами и вёслами.

[5]Во что Бог ни поставит — несмотря ни на что.

Глава 45. Прекрасное чудище Словенского моря

Весна выдалась сырой: то морось, то ливень… Жаркие и солнечные дни установились лишь перед Троицей[1], и, подождав две недели, Михаил сказал:

— У меня уже деньги кончаются, что Боборыкин дал. Пора нам в Деревскую пятину!

Наутро он доехал до Поместного стола, и дьяк, скрепя сердце, отправил с ним подьячего. Места в кибитке для Варвары не хватило, а ей только того и было надо. Как только повозка отошла от съезжего дома, она поскакала к Нежке.

— Не раздумала к Ящеру плыть? — спросила её та.

— Ты же знаешь о моей беде, — ответила Варвара. — В середине мая опять краски шли. Значит, не понесла я… Так можно и всю жизнь зачатия прождать.

— Иные бабы годами его ждут, — усмехнулась Нежка.

— С первым супругом я тоже два года ждала. Со вторым удалось понести, да выкидыш приключился. Чего-то не то со мной. Отвези к Ящеру.

— Подстатилась ты, Толга! Вовремя заглянула. И погода разломалась, и солнцестояние[2] на носу. Река, опять же, течёт к Словенскому морю[3]. Повель[4] поплывём. Послезавтра с утрия на капище. Ящеру поклоняться будем, коня в жертву приносить. Приходи пораньше, на брыздочек. Курочку с собой возьми в дар князю Волхова. Оденься попроще: вокруг святилища жирницы сплошные. Можешь примарать и сапожки, и подол платья.

Варвара, послушав её советы, даже перестаралась: через день поутру надела мокшанский чепец, лапти и онучи. Натянула авань панар, скрепила вырез золотым сюльгамом, намотала вокруг талии плетёный пояс. Так и пришла в лавку.

— Не видала ещё таких нарядов, — изумилась Нежка. — Платье какое-то повное[5], удивное. И не холодно ли тебе будет в нём, красна девица? В ушкуе-то, посреди Словенского моря? Погода сегошни испортилась, утро вон какое бахмурное. Того гляди дождик припрыснет, а ты в платьице льняном на голое тело.

Она сбегала в недра лавки и притащила оттуда ветхую курточку.

— Вот тебе, Толга, шугай. Цены в нём никакой нет. Он своё отжил. Весь ветчаный, заплатанный. Зато тебе в нём тепло будет. И от дождя, опять же, защитит. Ну, так что, поплыли на капище?

Нежка выскочила из лавки, увлекая за собой Варвару. На берегу Волхова их ждала дощатая ладья с мачтой посередине. К её высоко поднятому носу была прикреплена деревянная голова чудища — того же, что было изображено на сустугах Глеба Завидовича.

Как только Варвара и Нежка взошли на ушкуй, гребцы налегли на вёсла, и он заскользил по поверхности Волхова к его устью.

Варвара любовалась каменными стенами, непохожими на ограждающий Козлов и Тамбов дубовый частокол. Стенами некогда великого и гордого города, три столетия подряд не пускавшего князей на свой порог. Те времена давно прошли, но ещё оставалась память о боярах, больше напоминавших банкиров, о звоне вечевого колокола и о славных ушкуйниках, которые держали в страхе окрестные земли, а однажды разграбили даже Сарай Бату, столицу Орды. Уже полтора века Новгород был под Москвой, но дух старинной вольницы там не угас до сих пор. Он бродил в глубине городской жизни и, как пар из котла, прорывался наружу струями причудливых ересей и сектантских верований…

Пока ладья плыла, небо заволокли облака, жирные и тёмные, как промасленная ветошь. Поднялся ветер.

— Того гляди ливень грынет, — сказала Нежка.

— Как же мой Денясь? — испугалась Варвара. — Он в Деревскую пятину поехал, за Чудинское болото.

— Какая кикимора его туда понесла?

— Вмистях с дворовым большого боярина и с новгородским подьячим он поехал. Тонбовский воевода им поручил три деревни найти в его вотчине.

— Какой ещё воевода? — с недоумением спросила Нежка.

— Ты не знаешь того города. Ему меньше года от роду.

— Надолго они завязнут возле Чудинского болота! — тяжело вздохнула Нежка. — Особливо ежели дождь польёт вожжой. Но что ж поделать? Мы им уже ничем не поможем.

Ладья проплыла мимо острова, где над верхушками прибрежных плакучих ив вздымался золочёный крест. Варвара присмотрелась к нему, и разглядела за ветвями маленькую белую церковь.

— Скит тут был христианский, — сказала ей Нежка. — Его свеи сожгли, а церковь осталась, ведь это место пасут боги. Давным-давно там было святилище. О нём никто и не помнит. Один Глеб Завидович.

— О каких богах ты баешь? Не о Тройце ведь Святой?

— Мы и не помним тех богов. Никого, кроме Ящера, Мокоши да рожаниц. А ты ведь тоже в каких-то богов веруешь, окромя Троицы? — полюбопытствовала Нежка.

— В Вярде Шкая, в Атям-шкая, в Ведь-аву, в Вирь-аву, в Норов-аву, в Мекше-аву… У нас много богов, и мы никого из них не забыли, — немного заносчиво ответила Варвара.

— Почему же ты плывёшь поклониться нашему богу? Неужто и в него тоже веруешь?

Варвара ненадолго задумалась, а потом уверенно произнесла:

— В Ящера? Да, верую.

Скоро ушкуй причалил к бревенчатому мостку, установленному на пологом берегу Волхова. Четверо гребцов соскочили с ладьи и привязали её к вбитым возле уреза воды кольям. Варвара и Нежка спрыгнули на брёвна и прошли на траву прибрежного луга, земля под которой была так напоена водой, что играла под ногами.

Варвара на миг остановилась и огляделась. Неподалёку покачивались в воде ещё четыре ладьи, тоже привязанные.

— Прорва людей приплыла, — шепнула она Нежке.

— День такой сегошни. Солнцестояние ж.

Они двинулись в сторону густого хвойного подлеска, за которым виднелись верхушки сосен. Нежка указала на них.

— Вон там капище. Стёжку видишь?

Лесная тропинка привела их к большой поляне, посреди которой стоял двуликий дубовый идол, почерневший от времени. С одной стороны его головы была вырезана морда мерзкого чудища, а с другой — лицо прекрасной женщины. Вокруг истукана горели костры, а на краю святилища топтался привязанный к дереву конь, в гриву которого были вплетены разноцветные ленты.

Нежка подвела к кумиру Варвару, и собравшиеся на поляне люди тихо запели:

Сиди-сиди, Ящер,

В подводных хоромах,

На золотом троне,

Грызи-грызи, Ящер,

Алатырь калёный,

Невестой дарёный.

Женись-женись, Ящер,

На девице красной.

Она в шелка одета,

В сапожки обута.

На челе у неё жемчуг

Как её зовут? И откуда привезут?

«Я его невеста? Они что, в жертву меня собрались приносить? Вместе с конём? Так получается?» — поняла Варвара, но не убежала с капища, а стала петь вместе со всеми.

Пошёл дождь. Люди пели, не обращая внимания на него, а когда закончили, повели коня и Варвару к ушкую.

Она сняла панго, расплела косы, взошла на судно и только в этот момент засомневалась: «Что же я делаю? Зачем согласилась плыть к чудищу? Куда тороплюсь? Может, прав был Денис, когда сказал мне «какие твои годы»? Может, я и вправду ещё сто раз зачну без помощи чудища?» Она захотела сойти с судна, но было уже поздно: новгородцы толкнули его, и оно медленно поплыло по течению к Ильмень-озеру.

«Как же я уплыву назад? — задумалась Варвара. — Парусом я управлять не умею, а вёсел в ладье нет. Не положили, решили отдать меня на съедение…»

Свинцово-серая поверхность Словенского моря, покрытая завитками мелких волн, напоминала булатную сталь. Прошло, наверное, полдня, прежде чем судно достигло середины водоёма. К этому времени ветер усилился, небо ещё больше потемнело и начался дождь. Из-под поверхности озера то тут, то там показывались плавники и спины огромных рыбин.

Ветер разогнал волны. Вода билась о борт ладьи, перелетала через него, заливала дно, мочила брызгами Варварину одежду и шерсть коня…

Крупные холодные капли отбивали дробь о дно и лавки ладьи. Варвара запела что есть мочи, стараясь перекричать ветер. «Ящер меня услышит, обязательно услышит!» — надеялась она.

И правда, вскоре вокруг ладьи словно бы образовался магический круг. Ветер внутри него стих, вода успокоилась, а дождевые капли повисли в воздухе, не решаясь упасть на воду озера и на дно судна.

Вскоре вдали от лодки показался горб, покрытый блестящей сине-зелёной чешуёй, напоминающей оперение птички зимородка. Вода вокруг него вскипела, и на поверхность водоёма всплыл клубок то ли гигантских змей, то ли червей. Он долго шевелился, крутился, вился и, наконец, начал постепенно распрямляться. Тут Варвара увидела, что существо было всего одно, просто очень большое — шириной в человеческий рост, а длиной… Длину она страшилась даже представить себе.

Затем змея, не поднимая головы, поплыла к ладье. Впрочем, змея ли это была? Когда животное подобралось ближе, Варвара заметила, что у него по бокам колышутся бесчисленные плавники. Оно ими плавно махало, чтобы держаться у поверхности. Ничего похожего она не видела ни у змей, ни у ящериц, ни у рыб, ни у червей…

Варвара не знала, с кем можно сравнить существо, всплывшее из глубин Словенского моря. Подплыв к ладье, оно стало медленно кружить вокруг неё, не поднимая головы…

Животное было невероятно красивым. Оно переливалось, как колоссальное ожерелье, собранное из огромных смарагдов и лазоревых яхонтов. Иногда животное показывало своё брюхо, чешуйки на котором напоминали оранжевый сердолик — точь-в-точь как перья на груди зимородка.

Внезапно капли воды и градины, висевшие в воздухе, вновь обрели тяжесть и упали на гладь воды и дерево ладьи. Раздалась оглушительная дробь, будто бы сотни барабанщиков ударили в накры[6], и над гладью озера медленно поднялась огромная голова с гривой щупальцев, ветвящихся как кустарник. Морда напоминала и змеиную, и медвежью, и ястребиную… Сияющая изумрудным светом, словно выточенная из огромного смарагда, она была прекрасна и омерзительна одновременно.

Синие глаза с узкими, как у змеи, зрачками долго рассматривали коня. Затем чудовище открыло пасть с острыми треугольными зубами, и голова взмыла над ладьёй. Примерившись к коню, она метнулась вниз. Раздалось короткое ржание и бульканье крови, залившей дно судёнышка. Панар Варвары покрылся багровыми брызгами.

Чудовище погрузилось в воду. Варвара не переставала петь и смотрела на поверхность Словенского моря. Это помогало хоть немного перебарывать страх. В какой-то миг она всё же не выдержала и бросила короткий взгляд на жеребца. Он был словно бы разрезан надвое.

Вскоре существо вновь подняло голову и долго присматривалось к перекушенному коню, выбирая, какую его половину сожрать. Наконец, оно схватило и проглотило переднюю часть жеребца.

Ладья зашаталась от удара чудовищной головы о дно. Казалось, судно вот-вот захлестнёт вода, и оно утонет. Однако Варвара по-прежнему пела, заикаясь от страха.

Существо тем временем сожрало ещё и круп коня, и голова его зависла над Варварой. Ту охватила оторопь, и она замолчала.

Она стояла по щиколотку в крови, в мокрой окровавленной одежде, со спутавшимися волосами — и боялась вздохнуть. Чудище же рассматривало её немигающими холодными глазами.

Вдруг раздалось шипение, в котором Варваре послышалось слово «Толганя». Ящер быстро уменьшился, заполз в лодку, вылизал всю кровь с её дна, а затем фыркнул и сказал по-человечески:

— Долго же ты меня искала, Толганя! Теперь восхвали Ящера Коркодела.

— Не знаю гимн ему, — ответила Варвара.

— Неудивительно. Эту песнь и новгородцы давно уже забыли. Повторяй за мной.

Зазвучала музыка. Бисерный перебор гуслей, пение сопелей и гудков[7], дребезжание варганов, дробь накр слились в напористый и упругий рокот. Затем раздался хор низких мужских голосов, а следом вдруг запел и сам Ящер. У него был женский голос, очень тонкий и искристый. Он мог бы показаться приятным, если б не был таким холодным. Варвара подхватила мелодию, но пела ниже, как эчке вайгяль[8], благо диапазона хватило.

Она узнавала лишь некоторые слова песни. Язык, на котором он был сложен, напоминал русский, но отдалённо.

— О чём мы пели? — спросила Варвара, когда смолкла музыка.

— Да, ты ведь не понимаешь речь древних новгородских словен, — ответило чудище. — Мы пели о том, что и боги, и миры рождаются и гибнут, а вечен только присносущий Ящер. Он и дитя, и отец воды. Он пребудет до тех пор, пока в мире цела хотя бы одна её капля. Но это ещё не всё, о чём ты пела. Ты обращалась ко мне, просила защитить от козней как людей, так и богов. Не напрасно обращалась! Помни: я всегда и во всём готова тебе помочь.

— «Готова помочь»? — задумчиво произнесла вслед за ним Варвара. — Ты женщина, Ящер Коркодел? Как тебя на самом деле зовут?

— Вритра, Веретра, Лотан, Темтум, Ядор-государь… Выбирай любое имя.

— А Мокошь?

Ящер не сразу ответил. Варвара поняла, что он думает, сознаться или нет. Наконец, он нехотя произнёс:

— Мокошь — тоже я. И Ардви — тоже я…

— Так стань ею! Не хочу говорить с чудищем.

Ящер тряхнул гривой ветвистых щупалец — и они превратились в копну белокурых, с пепельным оттенком волос. Вместо свирепой морды с немигающими змеиными глазами возникло суровое человеческое лицо с красивыми чертами. Червеобразное блестящее тело обернулось женским, стройным и соразмерным. Оно было ослепительно-белым и, казалось, светилось изнутри…

— Ведь-ава! — облегчённо засмеялась Варвара. — Сколько раз я взывала к тебе. Жертвы тебе приносила…

— Я смотрела, отступишься ты или нет. Проси у меня то, зачем приплыла.

— Денясь сейчас в Деревской пятине, близ Чудинского болота. Вызволи мужа, осуши его путь.

— Осушу, — ответила Дева воды. — Проси теперь о главном.

— У меня был выкидыш, и с тех пор я не могу зачать.

— Знаю.

— Так помоги мне, владычица воды!

— Готовься к смерти!

— Как?! — с ужасом воскликнула Варвара. — Ты решила меня убить? За что? Зачем?

— Как зачем? — рассмеялась Ведь-ава. — Ты просишь исцеление, и я тебе его дарю. Выкидыш у тебя случился не только из-за Нуянзы. Есть женщины, которым зачать очень трудно, а выносить ребёнка и вовсе не удаётся. Ты — одна из них. Тебе придётся умереть и возродиться в новом теле. Не бойся: твоя память сохранятся, а твоя вайме и подавно. Она мне нужна.

— Требуешь душу мою?

— Само собой, — улыбнулась ей Ведь-ава. — Разве ты ничего ещё не решила?

— Давно всё решила, — ответила Варвара. — Когда схватила веник в Инжаниной бане.

— Сейчас ты умрёшь, но не попадёшь ни в Тона ши, ни Рай, ни в Ад. Воскреснешь здесь. Не веришь, что это возможно?

Варвара напрягла память.

— Инжаня мне говорила… — сказала она. — Да-да, говорила… Так делают боги, но я ведь не богиня…

— Ну, и что? Доверься мне и ничего не бойся, Толганя! Мы сейчас вместе умрём и вместе же возродимся. В виде птиц.

— Как птиц? — вновь испугалась Варвара. — Я уже никогда не стану человеком?

— Поговорим потом… — произнесла владычица воды таким тоном, будто беседовала с непонятливым ребёнком.

Варвара хотела что-то сказать в ответ, но не смогла. Она превратилась в хаос невидимых частиц, настолько малых, что блоха по сравнению с ними выглядела бы галактикой. Затем она появилась вновь, но теперь вместо рта у неё был клюв, а вместо рук — блестящие сине-зелёные крылья. Ведь-ава тоже обернулась зимородком.

— За мной! — пропищала богиня и устремилась на восток.

— Куда мы летим? — спросила Варвара.

— В Деревскую пятину. Чтобы умереть там ещё раз…

Они полетели над Словенским морем, затем над капищем, где ещё молились Ящеру новгородцы, не догадываясь, что порхающая над ними маленькая яркая птичка — это и есть предмет их поклонения. Ведь-ава описала пять или шесть кругов, щёлкая клювиком, и Варваре показалось, что она смеётся.

-

[1]Троица в 1637 году — 28 мая по старому стилю и 7 июня по новому.

[2]День летнего солнцестояния в 1637 году — 11 июня по старому стилю, 21 июня по новому.

[3] Река Волхов, на берегах которой стоит Новгород, меняет течение в зависимости от погоды и уровня воды в двух озёрах — Ладожском и Ильмень.

[4]Повель — по течению.

[5]Повное — странное, диковинное.

[6] Русские ратные литавры. Делались из меди, глины и кожи.

[7]Гудок — древнерусская трёхструнная скрипка. Сопель — флейта.

[8] Пела как эчке вайгяль — пела альтом.

Глава 46. Полёт зимородков

Михаил стоял на поросшей птичьим горцем кочке и беспомощно смотрел на повозку, колёса которой до половины погрузились в жирную грязь.

— Нам не выбраться, — вздохнул он. — Откель взялся этот чёртов дождь?

— С неба, откуль же ещё, — задумчиво, растягивая слова, ответил подьячий. — Нам ещё повезло. Почертили бы чуть далее, вобче бы утонули в жирнице… но Бог уберёг… Михайло Василич, у тебя хлебное вино не осталось?

— А то нешто! — ответил тот и налил по корчику себе, подьячему и Григорию. — Вот, согревайтесь.

Потом Михаил наполнил ещё один ковшик и сказал подьячему.

— Ты здесь самый молодой. Отнеси Денису, будь добр! Посмотри заодно, удалось ли ему костёр разжечь.

Тот в это время сидел на корточках на поляне поодаль. Положив перед собой горку сена из повозки и тонкие веточки, он чиркал кресалом по кремню. Наконец, трут зажёгся, и Денис попытался развести костёр. Однако из-за дождя и ветра былинки, не успев толком загореться, гасли и слепили глаза дымом.

Денис, однако, заметил, как над ним вдруг закружили две блестящие птички.

— Чего это они под дождём разлетались? — недоумевал он.

Птицы вскоре улетели на край полянки и опустились там на траву. Вскоре там появились две молодые женщины, светловолосые и белокожие. Денис посмотрел на них слезящимися глазами. «Как из ларца, даже роста одинакового. Откуда они здесь взялись?»

Девицы подошли поближе, и он присмотрелся к ним. Отличались они только физиономиями. У одной лицо было овальным, с прямым носом и ледяными, насыщенно-голубыми, почти синими глазами. Вторая была круглолицей и сероглазой, со вздёрнутым носиком, и Денис узнал в ней жену.

— Толга, как ты здесь очутилась … такая вот? — пробурчал он. — И кто это с тобой?

— По Волхову плавала, — ответила она. — На свидание с Ящером Коркоделом.

— Шуткуешь? На чём сюда прибыла? И почему телешом под дождём расхаживаешь?

— По воздуху прилетела.

— Она правду говорит, — сказала вторая девушка. — А телешом мы расхаживаем, потому что я не колдунья. Не могу создавать предметы из ничего, и одежду тоже.

Денис вгляделся в её лицо.

— Не ты ли веником анчуток гоняла? — неуверенно спросил он.

— Сокровенный веник всегда при мне, — ответила Ведь-ава. — Ты ещё должен за спасение товарища. Не забыл?

— Адскими тварями, значит, командуешь?

— Почему же адскими? — засмеялась Дева воды. — С каких это пор водные чертяки стали к Аду относиться? У них другая епархия, и архиерей в ней — я.

— Как тебя зовут?

— Ящер Коркодел, — ответила она.

— Вот шутница! Скажи уж, кто ты на самом деле.

— У меня много имён, и Ящер Коркодел — одно из них. Денис, поверь на слово. Не заставляй меня принимать демонический облик прямо сейчас.

— Не надо! — взмолилась Варвара. — Этот облик мне не люб.

— Ты ещё не видела меня в настоящих морях, где я крушу корабли и глотаю китов.

— Словенское море — не настоящее? — удивилась Варвара.

— Нет, вестимо, — засмеялась Ведь-ава.

— А что такое корабли и киты? — спросил Денис.

— Потом расскажу, а сейчас лучше напои меня горячим сбитнем. Всё вкуснее, чем вода Волхова.

— Где ж я возьму сбитень?

— В чём дело? — пожала плечами Дева воды. — Родник рядом, бортевые деревья тоже… Ах да, ты не мог развести костёр… Теперь сможешь.

И сено, и трут, и ветки, которые Денис пытался поджечь, мгновенно сделались сухими, а капли дождика, идущего над лесом и Чудинским болотом, перестали выпадать на поляну. Варвара и Ведь-ава встали в обнимку на ковёр из муравы и начали ждать, когда разгорится костёр.

Тут и прибежал подьячий с корчиком в руке и сразу же поскакал назад, истово крестясь.

— Там такое, Михалка! Такое! — орал он. — У Дениса откуль ни возьмись две девки объявились. Стоят, в чём мать родила. Сложены на один копыл. Кожа у обеих белая-белая, аж глазам больно. Как пить дать, ведьмы болотные.

— Зря я наливал, а то ведь надо ж… голые ведьмы тебе привержились! — усмехнулся Михаил.

— Не веришь? Сам глянь!

— И что они с Денисом делают? Насильничают над ним, или же сожрать его вознамерились? — ехидно спросил Михаил, так и не поверив подьячему.

— Да нет, он костёр разводит…

— Значит, надумали заживо его сварить?

Григорий молча слушал их разговор, но потом не выдержал и спрыгнул на землю.

— Михалка, а голос-то у него не пьяный, — сказал он. — Вдруг с Денисом взапрок беда приключилась?

— Ну, пойдём поглядим, — нехотя согласился Михаил.

Они подошли к поляне и, увидев Варвару, заморгали глазами, словно желая прогнать наваждение.

— Толга! — в недоумении тряся головой, буркнул Михаил. — Откель ты здесь взялась и на кой растелешилась?

— Не приставай с расспросами, лучше помоги. Холодно нам с ней, — Варвара кивнула в сторону Ведь-авы. — Тащи одёжу! Хоть бы и мужскую. Для обеих. И ещё неси… кядьге… ммм… — Варвара изобразила руками котелок. — Вот его. Сбитень варить.

Михаил с Григорием побежали к повозке. Костёр, наконец, разгорелся, и Денис поднял глаза на Ведь-аву.

— Кто же ты на самом деле? — поинтересовался он. — Ящер, человек, рыба, птичка-зимородок или просто вода? Или, может, водный цветок?

— Могу принять любой облик, — ответила она. — Любой, что тебе по душе.

— Оставайся как сейчас, — сказал Денис. — Любо-дорого посмотреть.

— Купчина новгородский сказал, что именно Ящер вечен, — вклинилась в их разговор Варвара. — Видно, ты всё-таки Ящер?

— Нет, — покачала головой Ведь-ава. — Тот купец заблуждается. Вечен и присносущ не Ящер, а хаос. Роение мизерных частиц, не заметных глазу… их бесконечное зарождение и гибель… Любой порядок, любые облики — это лишь та часть всеобщего хаоса, которую вы видите и осязаете.

И Денис, и Варвара долго пытались понять, что она сказала, и молчали, боясь признаться в своём невежестве. Наконец, Варвара решилась задать ей вопрос.

— Выходит, ты и есть этот самый… как ты сказала?

— Нет, я владычица его части. Той, что связана с водной стихией.

— Ежели ты взапрок владычица воды, — осмелел Денис. — То высуши наш путь Чудинского болота до озера Боровно. Меж ними три деревеньки затерялись. Мы их ищем.

— Там болото на болоте. Сплошная топь, — ответила Ведь-ава. — Чтоб осушить ту дорогу, я должна её видеть. Придётся мне отправиться с вами и посидеть зимородком на вашей кибитке. Толга рядом побудет. Куда ж её деть?

— Толганя умеет в птицу превращаться? — ошеломлённо прошептал Денис.

— Я её научила, — ответила Дева воды. — Помогу тебе, однако мои услуги не бесплатны, а ты и так мне должен…

— Чего же ты потребуешь?

— Послушайте, — обратилась к обоим Ведь-ава. — Год назад нижегородские попы, Иван Неронов[1] и ещё восемь, подали челобитную патриарху[2]. Написали, что русский народ в храмах не молится, а бесчинствует. Что священство предаётся пьянству и лени, и служит не по канонам. Что люди в домах своих бесовские игрища устраивают, в бубны бьют, непотребные песни козлогласуют и налагают на себя личины зверовидные… Беспокоятся попы, что языческие забавы и обряды воскресают, что вера Христова слабеет по всей Руси, а то и вовсе отступает перед нечистой силой. Кое-где анчуток боятся больше, чем Бога, — Дева воды ухмыльнулась. — А в иных местах и подавно забыли как Спасителя, так и Отца Его. Стали вновь поклоняться древним богам. Ты, Толганя, сама всё видела. Потому-то решили нижегородские попы, что вера православная нуждается в исправлении, в возвращении к древнему благочестию.

— Ну, подали они челобитную, и что с того? — хмыкнул Денис.

— Царевич Алексей наш хоть и юн совсем, но умён не по годам, — продолжила Ведь-ава. — Подумывают они с отцом его, государем вашим, обновить православие, вернуть к истокам. Мне же надобно, чтоб обновление попало в надёжные руки. Вы должны в Нижний отправиться и передать тем попам письмецо от моего сына. Мол, восхищается он их прозорливостью и собирается учредить вместе с ними сообщество ревнителей благочестия.

— Инжаня говорила о твоём Никите, — сказала Варвара. — Но он далеко! На Соловках.

— Никита сейчас не на Соловках. Он игумен в Кожеозерском Богоявленском монастыре. Игумен Никон.

— А Кожозеро разве близко?

— Тоже далече, — согласилась Ведь-ава. — Но пока вам и не надо туда ехать. Как доберётесь до Тонбова, так и дам я вам письмецо моего сына. Вы с ним в Нижний отправитесь.

— Кто ж нас туда отпустит? — спросил Денис.

— Боборыкин отпустит, — веско ответила Дева воды. — Там вы с Нероновым встретитесь, в сообщество ревнителей войдёте. В нём ведь будут не только попы, но и миряне, даже царевич… Но это ещё не всё, что мне от вас надо. Вы построите храм Пресвятой Богородицы Марии в своём поместье.

— У нас нет его, — в один голос воскликнули Денис и Варвара.

Ведь-ава не успела ответить: пришли Михаил и Григорий, неся полный воды котелок, мужские рубахи, портки и шапочки.

— Вот. Всё, что нашли.

— Спасибо и на том, — поклонилась им Ведь-ава, введя обоих в оторопь.

Варвара и Дева воды оделись, присели и вновь обнялись. Только теперь дворовый Боборыкина заметил, что дождь над поляной не идёт.

— Вот диво! Сухо здесь! А девки-то взапрок, видать, болотницы. И Денисова жена, и та, другая, — шепнул он Григорию, подумал и тихо-тихо добавил: — Но мы об этом помолчим. Так оно благоразумнее.

Они вздохнули, опустились на траву и решили прилечь, но вскочили, услышав властный голос Девы воды.

— Ты, Михалка, чего тут разлёгся! Ну-ка, бери топор в руки и айда за мёдом. Одна нога здесь, другая там. А ты, — она повернулась к Григорию. — Принеси душицы. Вон она растёт.

Михаил поплёлся к ближайшей бортевой сосне. Вернулся он на поляну покусанным, зато с сотами в руках.

— Зажиляли всего, — он укоризненно посмотрел на Ведь-аву.

— Ну-ка садись на мураву! — приказала она. — Сейчас помогу твоему горю.

Михаил присел на покров из птичьего горца, поставил Деве воды лицо и руки, и она начала выдёргивать из его кожи пчелиные жала, ловко ухватывая их ногтями… «Баба-то какая красивая! — размышлял он. — И как ловко пальцами орудует… а желание не пробуждает. Руки у неё словно холодянки. Взапрок чудо болотное!»

Денис тем временем приготовил сбитень. Михаил влил в него хлебного вина, и все стали отогреваться горячим душистым напитком.

— Теперь к озеру Боровно! — сказала Ведь-ава, когда опустел котелок.

— Мы едва не увязли, — ответил ей подьячий. — А ежели ещё с двумя девками поедем, так и совсем потонем в трясине.

— Мы с Толгой здесь останемся, — успокоила его Дева воды. — А вы поезжайте, и да будет ваш путь сухим.

— Сухим? Как это? — недоумённо посмотрел на неё подьячий.

— Поезжайте, сами увидите.

— Вот девка оглашенная! — он сплюнул на траву. — Утопить в полое нас хочешь?

— Поверь ей, — сказал Денис. — Коль она говорит «проедем», значит, проедем.

— Ежели они взапрок ведьмы болотные, то помогут, — шепнул Михаил на ухо подьячему. — Денис-то — муж одной из них. Разве допустит она, чтоб её супруг утонул?

— Вдруг болотницы хотят нас в затоп заманить, а там и сожрать? Денис-то, может, заодно с ними? — ответил подьячий, тоже шёпотом.

— Они бы давно нас сожрали, ежели б захотели, — возразил дворовый Боборыкина. — Мы же, считай, в ловушке.

Услышав его, Ведь-ава произнесла своим журчащим голосом:

— Правду баешь. Я б вас всех мигом проглотила, коли б зародилось у меня такое желание. И проглочу, ежели не поедете. Езжайте сейчас же! Не мешкая! Мы с Толгой вас тут подождём.

Говорила она, однако, так благодушно, что мужчины не испугались, заулыбались с облегчением и пошли к кибитке.

— Поехали скореича! — сказал подьячий.

Как только повозка скрылась за деревьями, Ведь-ава и Варвара обернулись зимородками, догнали её и сели на крышу. Дева воды смотрела вперёд и, как только замечала лужу, сразу же осушала её силой мысли.

— Вот диво-то! — попеременно ахали то возница, то подьячий, то Михаил. — Правда ведь, проезжаем.

Кибитка долго ползла мимо лесов, подлесков и болот, пока за молодым ельником не показались соломенные крыши изб. Возле первой же их Денис спрыгнул на траву и крикнул работающему в поле мужику:

— Где здесь деревня Вороново?

— Эхто вблизях, — ответил крестьянин. — Вон за той веретеей[3], — он махнул рукой в сторону редколесья. — Как вы туда проедете? Бог весть.

— Проедем с божьей помощью, — усмехнулся Денис. — А Купчины и Колотково далече?

— Эхти деревни тож вблизях. Где и Вороново.

— Там люди-то хоть живут?

— Как же не живут?

Денис решил больше не мешать мужику и вернулся в кибитку. Скоро она доехала до Воронова. Подьячий там нашёл сельского старосту, расспросил, сколько людей там сейчас живёт и за счёт чего они кормятся, всё старательно записал и дал знать Григорию, что пора ехать к следующей деревне.

Мужчины решили заночевать в Колоткове у одинокой старушки. Как только они покинули кибитку, внутрь её влетели две птички, чтоб не спать под открытым небом.

— Нас тут змея не найдёт, не съест? — опасливо спросила Варвара.

— Пусть попробует! — рассмеялась Ведь-ава. — Это я съем змею, как только она подползёт.

Утром зимородки перепорхнули назад, на крышу кибитки — и скоро она тронулась в направлении Чудинского болота.

-

[1]Иоанн Неронов — нижегородский священник. Вначале ярый сторонник, а затем непримиримый противник реформ Никона (как и его младший соратник протопоп Аввакум).

[2] Челобитная, поданная в 1636 году патриарху Иоасафу девятью нижегородскими священниками, в том числе Нероновым. Считается провозвестницей реформ Никона и церковного раскола.

[3]Веретея — сухое, поросшее редкими деревьями место на болоте.

Глава 47. Лихие дезертиры

47. Лихие дезертиры

Повозка встала, и лихие люди неспешно подошли к ней.

— Выкрятывайте! — крикнул по-русски один из дезертиров, с саблей и в шапели.

Подьячий и Михаил выскочили из кибитки на дорогу. Спустился и Григорий, только Денис остался в повозке.

— Серебро имеется? — гаркнул русский дезертир. — Хлебушек тож гоните.

Те дрожали в остолбенении и с места не сдвинулись.

— Самим, что ль, туда лезть? Эй, Петька!

Другой русский разбойник, в холщовой рубахе и с топором, вразвалку подошёл к кибитке и увидел в её глубине Дениса.

— А ты чего, особого залучья ждёшь? — крикнул на него разбойник.

Денис непроизвольно схватил саблю и выскочил из кибитки.

— Ишь, какой прыткий! — засмеялся Петька. — Ну-ка, бросай наземь!

Денис не знал, как ему поступить дальше. Григорий не спешил ему на помощь, Михаил и подьячий — тем более. Биться в одиночку было бы самоубийством, и он застыл на месте с саблей наголо.

— Сказал: саблю наземь! — повторил дезертир. — Не балуй, ежели жизнь не огазла.

Денис окончательно понял, что ему не поможет никто из спутников, и бросил саблю на дорогу. Петька подобрал её.

— Так-то лучше! — засмеялся он.

Другой разбойник крикнул:

— Свяжите его!

«Что они со мной хотят сделать? Опозорить, изнасиловать? Избить до полусмерти? Изувечить? Или под страхом смерти включить в свою банду?» — лихорадочно бежали мысли Дениса.

Он вытянул руки вперёд, и Петька вытащил из котомки верёвку… Но тут с крыши кибитки взлетел зимородок и нырнул в болото неподалёку. Прошло мгновение — и из-под ковра сфагнового мха пошли крупные пузыри. Затем в нём образовалась брешь, и из воды вынырнула молодая женщина. Лихие люди обернулись на всплеск и открыли рты.

— Глянь-ка, девка! — загоготали они. — Красовитая! Надо же, в болоте купается.

Она же поднялась и пошла к берегу по трясине, как по сухой земле.

Разнёсся разноязычный гомон. Денис расслышал в нём русские слова:

— Гожая девка! У меня уже год баб не было. Лови её, Петька! Вмистях натешимся.

— Эхто не девка никакая, а кикимора болотная! — закричал в ответ Пётр. — Порсь отседова!

Однако ни он, ни его собратья не смогли не то что убежать, но и даже сдвинуться с места. Мышцы их одеревенели, даже глаза не моргали. Девушка оглядела лихих людей ледяными синими глазами, подняла руку, и из её пальцев вырвались струи кипятка. Ослепшие разбойники схватились за обожжённые лица и стали беспорядочно ходить по дороге, крича от боли. Трое по-русски, двое по-шведски, а остальные — на языках северных финнов. Варвара, сидящая птичкой на крыше кибитке, вслушалась в их визг, но смогла разобрать всего одно слово.

«Куолема… Это ж кулома! Они смерти испугались!» — злорадно подумала она.

Вскоре они затихли, повалились на придорожную траву и уткнулись в неё лицами.

Может быть, год назад Варвара и посочувствовала бы им, но сейчас в ней не проснулось ни пылинки жалости. Они ведь только что собирались учинить что-то недоброе с Денисом — единственным близким и дорогим ей человеком. Ей даже захотелось опуститься на дорогу, обернуться женщиной и топтать ошпаренных Ведь-авой людей, выдавливать им глаза. Она удержалась, но через силу.

Варвара чувствовала, как очерствела и ожесточилась её вайме за последние полгода. Обещанное Ведь-авой исцеление не сделало её более благодушной. Убила б она Нуянзу, если бы вдруг её встретила? Без колебаний!

Дева воды тем временем подошла к Денису и насмешливо прожурчала:

— Тебе что, подвиги не нужны? Поднимай своё оружие! Вон оно валяется на земле. И ещё бери в кибитке мешок для ушей.

Денис не поспешил выполнить её приказ. Он вспомнил окончание битвы у стен Тамбова. Тогда он с отвращением и негодованием смотрел на стрельцов и казаков, добивающих раненых степняков. Теперь ему самому предстояло расправиться с несчастными людьми, беспомощно лежащими на земле. Он в растерянности стоял перед своей саблей и пытался перебороть себя, чтобы наклониться за ней. Презрительно посмотрев на него, Ведь-ава перевела взгляд на зимородка, сидящего на крыше повозки, и подмигнула ему.

Птичка поднялась в воздух и пропорхала на полянку. Там она обернулась женщиной, оделась и побежала к кибитке. Сабля всё ещё лежала у ног Дениса, не решающегося её поднять. Варвара схватила клинок и подошла к одному из бандитов. Тот уже не орал, а тихо лежал на траве вниз лицом…

— Денис! Неужели позволишь жене совершить то, что должен был сделать ты? — язвительно спросила Ведь-ава.

Только тогда он взял саблю из рук Варвары и занёс её над шеей лежащего разбойника.

— А вы, остальные мужчины, берите оружие и помогайте ему! — распорядилась Дева воды.

Григорий выхватил саблю. Михаил и подьячий тоже не посмели ослушаться могущественную «болотную ведьму» и слазали в кибитку за ножами.

Когда затих крик последнего разбойника, Денис отрезал у них уши и сложил в мешок для отчёта перед дьяками. Ведь-ава с хищной ухмылкой наблюдала за ним. Когда он закончил работу, она спросила подьячего:

— У тебя ж есть бумага, перо и чернила?

— Вестимо. Как же иначе?

— Вот и напиши, что они втроём одолели двенадцать лихих людей. Нет, себя тоже включи. Ведь и ты тоже бился с тягунами, не правда ли? Пиши: Денис убил шестерых, Григорий четверых, а вы с Михаилом по одному. Значит, к награде должны быть представлены все.

Подьячий, трясясь от страха, развернул столбец и начал водить пером по бумаге. Когда он закончил работу, Ведь-ава приказала:

— Теперь растелешайтесь! Все четверо!

— Это ещё зачем? — удивился Денис.

— Ты-то в первую голову разголяйся! — ответила ему Дева воды. — Тебе оно нужнее, чем всём прочим. Дай мне саблю.

Она протёрла клинок сфагновым мхом, подождала, когда мужчины разденутся, и подошла к Денису с саблей наголо. Тот невольно отшатнулся.

— Стой смирно! Ты же мужик, — сказала Ведь-ава и полоснула лезвием по его руке, потом по другой, затем по ноге и по боку.

Она сразу же провела пальцем по его ранам, и те мгновенно зажили.

Денис изумлённо осмотрел свежие рубцы.

— Чему ты удивляешься? — захихикала Дева воды. — Я же покровительница врачевания, — она ещё раз погладила его шрамы. — Это для знаку[1]. Пусть дьяки посмотрят твои раны. Иначе они не поверят, что ты бился с тягунами.

Ведь-ава вновь протёрла саблю мхом и подошла к Григорию.

— Видишь, это совсем не страшно, — успокаивающе улыбнулась она. — Стой спокойно.

Затем она слегка поранила Михаила и подьячего…

— Теперь надо бы похоронить татей, — со вздохом облегчения произнёс Денис.

— Как? В болоте, что ли, утопить? — захохотала Ведь-ава. — Нет уж, вы езжайте, а я здесь останусь. Очищу дорогу.

Денис, Михаил и подьячий забрались в повозку, и она тронулась. Седоки со страхом оглядывались, слыша громоподобный стук, чавканье и шипение, разрывающее уши. Насыщая свою утробу, гигантское существо радостно каталось по траве и подпрыгивало, и от ударов его хвоста содрогалась земля и трясся мох в болоте.

Лишь когда кибитка была уже за Чудинским болотом, жуткие звуки прекратились. Скоро её догнал зимородок и сел на крышу рядом с Варварой.

К вечеру повозка подошла к стоглазым стенам Новгорода, сурово наблюдавшего за окрестностями чёрными бойницами. В одну из них влетели две блестящие птички, не замеченные дозорными. Описав два круга над золотым куполом Святой Софии, зимородки направились к заезжему дому, влетели через раскрытое окно на нижний его этаж, быстро поднялись верхний, опустились возле двери одной из комнат и обернулись молодыми женщинами.

— Там сундук стоит, — шепнула Варвара Ведь-аве. — Платья мои подойдут и тебе. И по росту, и по стати.

Она попыталась отворить дверь.

— Тьфу, закрыта! — раздражённо бросила она. — А ключ у хозяина.

— Спуститься придётся, — со смехом сказала Дева воды.

Они прошли на нижний этаж, где обедали постояльцы, и через минуту к ним подбежал ошалевший хозяин. Узнав Варвару, он набросился на неё с криком:

— Оболочайся немедля! Тут не баня. Всё мужу расскажу. Он тебя плёткой отзвонит!

— У меня ключа нет. Открой нам дверь.

Варвара неспешно направилась к ведущей наверх лестнице. Владелец заезжего дома невольно залюбовался на её тело. Она обернулась и задушевно улыбнулась ему.

— Добро, не расскажу, — растаял он. — Но оболочись всё-таки поскорей. Пойдём, пойдём!

Он взял ключ и засеменил вверх по лестнице вслед за Варварой. Дева воды пошла с ними, и ярость хозяина переключилась на неё. Открывая дверь, он гаркнул:

— А ты откуда взялась? Как звать:

— Мария, — Ведь-ава назвалась крестильным именем.

— Михалкина, что ли, жена? Приехала к нему? Всё ему расскажу. Он тебе хвост притиснет! Вот бесстыдница!

— Не ругайся на неё, — предупредила его Варвара. — Это важная особа. Её лучше не злить.

— Важные особы в каретах подъезжают, а эта взялась невесть откуда.

— Не злись, — защебетала Варвара. — Её одёжка в моём сундуке лежит.

— «Важная особа»! — хмыкнул владелец заезжего дома и начал спускаться по лестнице.

Войдя к себе, Варвара порылась в сундуке, нашла две срачицы, два сарафана и убрус.

— Мне платок тоже давай, — сказала Дева воды. — Я всё-таки была замужем.

Обе женщины оделись, по-дружески обнялись и присели на лавицу.

— Ты каждый раз умираешь, когда меняешь обличье? — спросила Варвара.

— Как и ты теперь. Разве это трудно или больно? Ты сегодня много раз умирала, но, по-моему, даже этого не почувствовала. Страшно не умереть, а исчезнуть навсегда… но эта участь тебе уже не грозит. Ни небытие, ни в Рай, ни в Ад, ни Тона ши…

— А Дениса ты сделаешь таким же, как ты или я? Чтоб он мог умирать и возрождаться.

— Он ведь не касался моего веника и не сказал: «Моя душа отныне твоя».

— Скажет! — веско ответила Варвара. — Обещаю тебе: Уговорю его. Денис отдаст тебе душу. Не хочу его терять. Никогда.

— Подумаю, Толганя… когда… — молвила Дева воды.

Она оборвала фразу, потому что за дверью послышался шум, и скоро в покои постучался хозяин.

— Чего ты здесь делаешь? — строго спросил он выглянувшую Ведь-аву. — За постой платить надо! Снимешь покои, «важная особа»?

— Сниму самые лучшие. Для богатых постояльцев. Те, что для купцов, дворян и сынов боярских бережёшь.

— Это будет дорого стоить.

— Я никогда не торгуюсь. Заплачу, сколько попросишь.

Владелец заезжего дома назвал цену.

— Мне бы до Волхова дойти, — вздохнула Ведь-ава. — Деньги там, в реке.

«Она рассудка чаем не полишилась? Зело, зело похоже…» — задумался хозяин и сурово сказал:

— Отправляйся немедля. Чтоб к заревой деньги были.

— Раньше будут, — засмеялась она.

Ведь-ава выскочила в город, добежала до реки, нашла укромное место на берегу, разделась и погрузилась в воду Волхова. Вынырнула она действительно очень скоро. В руке у неё был мешочек, полный серебра. Богиня не спеша оделась и вернулась в заезжий дом.

— А, важная особа подъявилась! — засмеялся хозяин.

— Вот деньги, — ответила она. — Рубль за ночь заплачу.

Насмешливая мина сразу же слетела с лица хозяина заезжего дома. «Ишь богачиха! — подумал он. — Придурчивая богачиха! Что мне теперь делать? Эта красава может учудить что хошь, распугать всех постояльцев. И не откажешь ведь уже …»

Он повёл Ведь-аву на второй этаж в роскошные, но самые дальние, угловые покои заезжего дома. «Там эта блажница будет не на виду, — решил он. — Глядишь, и дурь её никто не заметит».

Дева воды только обрадовалась этому: поменьше будет завистливых женских и масленых мужских взглядов, которые уже до колик ей обрыднули. Она заперлась в покоях, завалилась на пуховую перину и проспала до тех пор, пока из-за двери до неё не донеслись мужские голоса. «Это Денис с Михаилом и Григорием прибыли», — поняла она и прислушалась.

— Ваши супряжанки совсем стыд потеряли! — жаловался хозяин. — Обе голые сюда заявились. В реке, видать, плавали, а платья и сорочки бросили на бережку. Вот и утащили тати их одёжу. Манька ещё и кошель с серебром в Волхове стеряла. Потом бегала, ныряла за ним. Отыскала, однако! Уплатила мне рубль за ночь постоя. Как боярыня жить захотела. Разоряет она тебя, Михалка, изрешишься ты с ней! Говорили тебе, поди, мудрые люди: не женись на красовитой. Говорили, а ты не послушал. Теперь смотри за ней!

— Она не моя супружница, — открестился от неё Михаил.

— Кто ж она?

— Подруга Варварина, — нашёлся Денис.

— «Важная особа»! — ухмыльнулся хозяин. — Так твоя супряжанка сказала.

— А ты верь супруге моей. Она зря не скажет. Игумен на Кожозере — её близкая родня. Глядишь, патриархом станет.

— Кто кем станет, токмо Бог ведает, — ответил владелец заезжего дома. — Однако и игумен — не репни мешок. Буду знать.

«Вот не думала, что у Дениса язык без костей! — разозлилась Ведь-ава. — Всё выболтал! Хорошо хоть не сказал, что Никита мне сын. А то смешно бы вышло».

Она заглянула в зеркало и начала с упоением рассматривать своё лицо — очень молодое, почти юное, со светлой-светлой тугой кожей, напоминающей китайскую ценину[2]. «Да, забавно, — усмехнулась Дева воды. — Мать игумена! Ему ведь уже тридцать два. Поставь нас рядом, я бы скорей за его дочь сошла, а не он за моего сына».

Скоро шум в коридоре утих, и она опять уснула.

Когда утром Дева воды спустилась вниз, чтобы поесть, Михаил с подьячим уже были на приёме в Поместном столе.

— Нашлись деревни, — сказал Михаил дьяку. — Ни одна не заброшена, во всех трёх люди живут.

— Как же вы туда проехали?

— С помощью Господа нашего, — ответил дворовый Боборыкина. — И татей одолели тоже с Божьей помощью.

— Как же вы совладали с ними? — удивлённо покачал головой чиновник Поместного приказа. — Вас же четверо было, а их двенадцать.

— Добрую охрану Боборыкин мне дал. Что Денис, что Григорий — один другого крепче. Десятерых вдвоём зарубили!

— Нарядим грамоту в Стрелецкий приказ, — пообещал дьяк. — Пусть их наградят. Ну, а тебе Роман Фёдорович спасибо отдаст. За то, что нашёл его деревни. В долгу не останется. Езжай теперь в Тонбов.

-

[1] Для знаку — для отчётности.

[2] Цениной в XVII веке на Руси называли глазурованный фарфор.

Глава 48. Последняя битва Быкова

Ночью тяжёлые капли дождя выбили ямки в упругой и влажной, пронизанной корнями пырея земле. Во время прежнего налёта, меньше недели назад, татары пробили брешь в Козловском вале: выкорчевали надолбы и срыли насыпь, пытаясь засыпать ров. Русские их прогнали, но восстановить повреждённый участок успели лишь отчасти.

На скользкую, не обсохшую за утро насыпь поднялись, испачкав бурой грязью сафьяновые сапоги, два пожилых командира в новых бехтерцах. У одного на седой голове был украшенный позолотой шишак, у другого — начищенная до блеска ерихонка, помятая сабельными ударами.

— Понимаешь, Борисыч, зачем я тебя позвал? — прошамкал первый. — Татары вновь сюда идут. Теперь их ещё больше. На этот раз вал их не сдержит, ведь надолбы мы врыть не успели. Бой будет трудным.

— Это и барану ясно, Василич, — усмехнулся второй. — Как думаешь, почему я доспехи надел?

— Я, конечно, лишил тебя головства, — виновато сказал Биркин. — Но ведь не по своей воле, а по царёвой дури. Прошу тебя по-дружески: пособи Петрушке Красникову! Он, боюсь, не справится с обороной Бельского городка. Ну, какой из него голова! О своих поместьях он думает, а не о Козлове-городе. Не уважают его стрельцы, а служилые по отечеству и подавно. Послушают они одного тебя!

— Стрельцы… — хмыкнул Быков. — Им бы торговать, мошну набивать. Токмо собственным примером их и можно на бой вдохновить. Но я-то им больше не начальник.

— Ужели не поможешь? — заволновался козловский воевода. — Признаю́т они тебя. По-прежнему признаю́т.

— Добро, Василич, — кивнул Путила Борисович. — На тебя зла не держу, а Козлов мне уже родным стал. Он падёт, ежели Бельский городок не задержит татар до прихода подкрепления… а Роман Фёдорович, похоже, не торопится его посылать. Вот подлец! Нарочно время тянет. Хочет, чтоб весь удар на нас пришёлся, а у него потерь не было.

— Так и мы в том году не рвались ему помогать. Вспомни, когда ты подошёл к стенам Тонбова. Там уже вовсю осада шла.

— Не выгораживай его, Василич! — рыкнул Быков. — Не он ли запретил рубить дубы на Челновой? Теперь острожки чиним сосновыми брёвнами. Сосна знатно горит, татарам подарок! И «чеснока» у него аж десять ящиков, но хоть бы одним поделился. А ты ведь просил…

— Просил, Борисыч, ещё как просил, — вздохнул козловский воевода. — Не дал! Но это ж не казённый «чеснок», а его собственный, за личное серебро выкованный. И, ежели по чести сказать, мало бы он тут помог. Степь вон какая огромная, бескрайняя. Сколько ж «чеснока» нужно, чтоб её засеять! Вся надежда на пушки да на пищали. И ещё на умных начальников вроде тебя.

— Можешь на меня положиться. Сколько мы с тобой вёдер мёда и хлебного вина выпили! Ужели не выручу? Красникову помогу советом, да и сам биться буду. Кстати, что говорят сторожевые казаки? Когда татары подойдут? — спросил Быков.

— После полудня.

Путила Борисович прошёлся по глинистой земле вала — невысокого, раза в полтора выше среднего человеческого роста.

— Глянь на небо! — сказал ему Биркин. — У края его облака кучкуются. Жирные облака, мрачные. Под ливнем биться будем.

— Под ливнем так под ливнем, — безразлично ответил Быков и обежал глазами степь.

Она словно поросла пышной зеленовато-белой шерстью: ковыль ещё не палили. Над ним низко и извилисто летали стрижи, ловя комаров и мошкару. Кузнечики в траве не пели, а лишь поскрипывали — тихо, отрывисто и жалобно. Конь Путилы Борисовича топтался, будучи привязанным возле сторожевой башни. Неподалёку отдыхали боевые холопы.

«Чем их потом занять? — спросил сам себя Быков. — Больше битв у них не будет, а они умеют только воевать…» И правда, его сын Артемий служил в Москве, при дворе, и ему рабы-рыцари не были нужны. Самого же Путилу Борисовича ждало возвращение к поместьям под Данковом и пустое размеренное существование. Оно больше смерти страшило бывшего стрелецкого голову, ведь вся его сознательная жизнь прошла в седле и в боях.

«Что мне теперь делать с Тимошкой и Егоркой? Велеть им прислуживать в усадьбе? Первостатейным воинам? Смешно! Или продать их? Не смогу: я уже привык к ним, сроднился с ними…» — с грустью думал Путила Борисович.

Вскоре налетела мошка, которая без меры расплодилась в чёрной проточной воде рва. Пытаясь отогнать насекомых, старые командиры беспорядочно махали руками. Однако крохотные кровососы легко находили щёлочки в железных доспехах и вгрызались в кожу.

— До ночи мошкара не успокоится, — вздохнул воевода. — Такая подмога татарве! Бойцов наших эти твари донимать будут, жечь укусами.

— Супостаты от гнуса не меньше страдают, — равнодушно сказал бывший стрелецкий голова. — Мошка ведь не разбирает, кого кусать.

— Ну, и зачем её кормить? Пошли скорей в острожек: скоро дождик начнётся. Отдохнём, по чарке пропустим. Потом я в Козлов поеду, буду помогать Михалке[1] оборону держать, если татары и туда придут. Ты же здесь оставайся, Красникову пособляй…

Они спустились с вала и быстрым шагом пошли в Бельский городок, окружённый дубовым частоколом, как и все острожки Белгородской засечной черты. Воевода и Быков расположились под крышей одной из башен, на продуваемой ветром площадке. К ним сразу же подбежал стрелецкий голова Пётр Красников.

— Пусть твои ребята скачут к ближним земляным городкам и башням, — сказал ему Биркин. — Пусть собирают всех стрельцов сюда: на вале им делать нечего. Мимо Бельского городка татары едва ли проскачут. Так и так взять его постараются, прежде чем идти на Козлов. Гонцов посылай поскорей: чем больше здесь будет людей, тем лучше.

— Давно уже послал. Не лаптем щи хлебаем, — ответил Пётр Иванович. — Стрельцы и затинщики готовы встретить татар. Крепостные пищали проверены. Пушки тоже. Обе.

— Забудь о пушках, Петруша! — цыкнул на него воевода. — Они-то есть, да пушкарей нет. Все в прошлый раз перебиты были.

— Как же? — удивился Красников. — Два пушкаря имеются.

— Забудь о них, Петруша! — повторил Биркин. — Они вчера ещё крестьянами были. Им учиться да учиться. Без пушек справитесь.

Он махнул юному служилому. Тот спустился в погреб, принёс хлебное вино, квас и закуску.

Биркин и Быков расположились за столом. Красников с ними не остался: он хотел ещё раз обойти острожек, проверить его готовность к бою со степняками, поговорить со стрельцами и затинщиками.

— Борисыч, почему ты так легко согласился? — полюбопытствовал Биркин. — Я-то думал, ты покочевряжишься. Скажешь, что устал от войны и хочешь отдохнуть. Что тебя ждёт поместье с сочными девицами, вишней и ранними яблоками.

— Я ж не сочная девица, чтоб ломаться, — усмехнулся Быков. — Привык к седлу, не мыслю себя без него и не хочу умирать как старик.

Беседу командиров с любопытством слушали две птички. Они вылетели из Тамбова, когда оттуда вышло стрелецкое подкрепление во главе с Саввой Бестужевым, и Денис в том числе. Как только он вернулся из Новгорода, его отправили на защиту острожка. Он даже не успел отчитаться перед Боборыкиным о своей поездке.

Ведь-ава любила кровавые зрелища, а потому с радостью полетела к Бельскому городку и увлекла за собой новую подругу, которую отчасти уподобила богам. Поймав по рыбке в ручье Бель-колодезь, притоке Польного Воронежа, оба зимородка поднялись ввысь и сели на крышу самой высокой башни острожка — как раз той, где Биркин и Быков расположились на короткий отдых.

Отсюда был хорошо виден утыканный кольями Козловский вал. Он напомнил Ведь-аве шипастую гусеницу, которую не едят никакие птицы, кроме кукушек.

Опрокинув чарку на дорожку, Биркин ускакал в Козлов. Вовремя успел: вскоре начался дождик. Птички перебрались под крышу и стали наблюдать за Быковым. Он неподвижно сидел, смотря в одну точку. Видимо, задумался о чём-то навевающем грусть. Из забытья его вывел Красников, который успел обойти острожек и теперь поднялся на смотровую башню.

— Бывалых стрельцов и затинщиков везде расставил, — сказал стрелецкий голова. — Однако на смену им имеются лишь новички, толком не обученные. Не токмо пушкарей нет, но и стрельцов мало, и служилых по отечеству. Всё хуже и хуже делается с тех пор, как царь на сторону Боборыкина встал. К нему люди едут, в Козлов стороной обходят.

— Это ты зря! — возразил Быков. — В Тонбове тоже бойцов недостаёт. Роман Фёдорович всё время жалуется.

— Ну, и как границу оборонять, ежели нет людей? — с горечью выпалил Красников. — Шацкий воевода полсотни служилых сюда послал, дворян да детей боярских. Но где они? По дороге пропали: степняков страшатся, погибать не хотят. Биркин в Москву перечень нетчиков послал. Царь велел их наказать без пощады, кнутом бить. Но попробуй найди их! Одного, правда, отыскали. В его же поместье. Он в землянке прятался. Блеял козлом, полоумным притворялся.

— Такое и раньше было, Петруша, — вздохнул Путила Борисович. — Справимся как-нибудь…

Зимородки слушали их и безмятежно щебетали. Дождик кончился, небо прояснилось, ветер стих. Почему б не пощебетать? Варвара чувствовала себя уже наполовину богиней, и её мало беспокоила участь смертных людей — как готовящихся к обороне острожка, так и идущих сюда из Тонбова. По-настоящему заботила её лишь судьба Дениса.

Скоро возле горизонта на ковыль легла тень, но уже не от облаков. Половодье татарских конников разливалось по степи.

В сторону Бельского городка с юга двигалось тёмное пятно. Защитники острожка заперли ворота. Стрельцы встали возле бойниц, а лучники — на смотровые площадки башен. Все стали с тревогой наблюдать за врагом, который был всё ближе и ближе.

Зная, что возле стен острожка «чеснока», степняки не стали спешиваться. Они встали в двухстах шагах от дубового тына и пустили на Бельский городок вьюгу стрел, которые перелетали через частокол и находили в недрах городка своих жертв.

Острожек огрызался, как умел. Прогремел залп из ручниц, но ружейные пули не достали татар, и стрельцы схватились за саадаки. Однако и теперь они не сумели нанести весомый ущерб врагу. Это же были не степные лучники, которые с детства учатся натягивать неподатливые тетивы и метко стрелять на скаку.

Тут прозвучала команда «Заряжай!», потом «Пали!» — и из тяжёлых крепостных пищалей полетели огромные свинцовые пули. Четыре татарских коня замертво рухнули на траву. Ещё пять жеребцов, испуганных громом залпа, встали на дыбы, скинули всадников и заметались по лугу.

Степняки бросились врассыпную, но быстро собрались на безопасном отдалении, выстроились в цепочки, вернулись к стенам острожка и замкнулись в крутящиеся хороводы. Они двигались в мёртвом для затинных пищалей пространстве. Одни прицельно били из луков по бойницам, другие же посылали стрелы поверх частокола.

В ответ по татарам теперь уже палили не затинщики, а стрельцы. Время от времени свинец настигал кого-нибудь из конников, но те сразу же вновь смыкали кольца и продолжали смертоносную круговерть.

К заходу солнца Бельский городок потерял вдвое больше людей, чем татары, но выстоял. Когда же его обволокла темнота, степняки отошли от стен городка и разбили лагерь, а защитники разбрелись по избам.

Наутро к острожку прискакали лучники с горящими стрелами. Они били по частоколу и поверх него, стараясь поджечь городок. Дубовые брёвна, отсыревшие после вчерашнего дождя и покрытые утренней росой, упорно не хотели загораться… но тут татарам словно бы помог Аллах.

С восточной стороны по степи вновь начало разливаться тёмное пятно.

— Наконец-то! — с надеждой и ликованием воскликнул Красников. — Подмога из Тонбова! Надо проредить татар к её приходу.

Забыв о предупреждении Биркина, он проорал:

— Пушки к бою!

Вскоре оглушительный грохот разнёсся из правой башни острожка. К месту взрыва тут же помчались Красников и Быков. По пути они увидели юношу, лежащего в луже крови, и двух склонившихся над ним стрельцов. Правая рука у него была оторвана выше локтя.

— Он ещё жив! — вскрикнул Красников. — Лекаря скорей!

— Послали уже за лекарем. Ещё трое наших за водой побежали, — сказал один из стрельцов и продолжил перетягивать парню культю, чтобы остановить кровь.

— Как же такое могло случиться? — покачал головой Быков. — Почему разорвало пушку?

— Потап забил чересчур много пороху[2], — ответил стрелец.

Усиливался запах гари. Всё громче становился треск горящих брёвен. Сизый дым валил из входа в нижний бой башни, и внутрь уже было не войти.

— Где же ребята с водой? — нервно спросил Красников.

— Может, уже в Раю. Колодец ведь простреливается.

Вскоре вся башня запылала как огромный костёр, и огонь пополз по Бельскому городку. Варвара начала молить Ведь-аву:

— Пошли дождь. Люди же сгорят.

— Пошлю, но я не властна над ветром, — ответила Дева воды. — Он сейчас слаб, и пройдёт немало времени, прежде чем сюда прилетит туча.

По Бельскому городку беспорядочно заметались ополченцы. Из бойниц никто уже не стрелял по татарам, и те подошли ближе к стене острожка. Их стрелы пронизывали дым и искали в нём задыхающихся жертв.

— Тонбовцы скоро здесь будут, но мы не успеем их дождаться. Сгорим. Надо выходить из острожка, — сказал Быков Красникову. — Возьму с собой половину дворян и сынов боярских — тех, у кого броня покрепче. Пойду с ними к западным воротам, где собрались татары. Ты же веди всех остальных к восточной проездной башне. Отвлеку ярость врага на себя, и вы сможете выйти.

— Вас же всех перебьют, — потрясённо прошептал стрелецкий голова.

— Лучше погибнуть в бою, чем сгореть заживо. Мы не выживем, зато у вас появится надежда. Прощай, Пётр Иванович!

— Прощай, Путила Борисович!

Вдали уже показались стяги идущего из Тамбова подкрепления, и татары повернулись спиной к беззащитному, тонущему в дыму острожку. Именно в это время открылись его западные ворота, и оттуда вырвались поместные конники.

Степняки развернулись, услышав боевой клич и топот жеребцов, и выстрелили, однако убить смогли немногих: стрелы отскакивали от щитов и от железа доспехов, вязли в толстой пакле тегиляев.

Татары ещё раз натянули тетивы. Теперь они выстрелили в русских всадников почти в упор, и броня уже не смогла их защитить. Почти треть их попадала с коней, но те, кто уцелели, бросились на степняков. Забурлила рукопашная схватка.

Поместные конники были искусными и опытными воинами, но их было вдесятеро меньше, чем татар. Почти все они погибли к тому моменту, когда до места сечи добрались Красников и Бестужев.

Только теперь туча доплыла до Бельского городка, и на него обрушился ливень. Пожар стал угасать.

— Защити Дениса, — попросила Варвара Деву воды. — Не дай ему погибнуть.

— Могла бы и не просить. Спасу, ежели ему будет грозить смерть, — пообещала Ведь-ава.

— И Быкова тоже.

— Зачем? — удивилась Ведь-ава. — Почему ты беспокоишься о нём?

— Два года назад он избавил меня от позора… Если б не он, меня бы изнасиловали стрельцы. Всем отрядом. Едва ли я смогла бы выжить.

— Ну, спас он тебя… А что потом?

Варвара стыдливо промолчала.

— Знаю, что было потом, — сказала Дева воды. — Его люди чуть не убили твоего мужа… но не поэтому я не стану спасать Путилу Борисовича. Он лишился головства, не хочет умирать по-стариковски и теперь ищет гибели. Пусть умрёт, коли того хочет.

-

[1] Биркин имел в виду своего зятя Михаила Спешнева, сменившего его на посту воеводы.

[2] Такой несчастный случай действительно произошёл, но только в Яблонове. Он побудил воеводу Романа Боборыкина срочно выписать из Москвы специалистов для обучения пушкарей.

Глава 49. Долгожданное верстание

Битва и ливень закончились одновременно. Два зимородка взлетели с крыши одной из уцелевших после пожара башен Бельского городка и начали искать Дениса, кружа недалеко от западных ворот.

Над полем боя клубились запахи пороха, цветущего клевера, мяса и крови, человеческих испражнений… В адскую музыку смешались гнетущие стоны и вскрики раненых, пение жаворонков, отчаянные женские стенания, нетерпеливый грай ворон, деловитая перекличка стрельцов… Одни бойцы добивали степняков. Другие собирали щиты, копья и сабли. Третьи снимали с павших воинов кольчуги, бехтерцы, пансыри, шишаки, ерихонки…

Недалеко ото рва зимородки увидели тело Быкова, над которым стояли, сняв шлемы, два стрелецких головы.

— Настоящий витязь, — печально произнёс Красников.

— Истинный дворянин, — кивнул Бестужев. — Господь забрал лучшего из нас…

Яркие птички пропорхали дальше вдоль края рва и, наконец, заметили израненного Дениса. Он сидел, прижавшись спиной к крупу мёртвого коня, и тихо, сдавленно постанывал. Из глубоких ран на плече и боку всё ещё шла кровь, и кафтан был почти весь ею пропитан.

Над Денисом завис рой мошкары, и трудно сказать, что причиняло ему больше мучений — раны, перелом ноги или укусы мошек, которые облепили его и прогрызали до крови кожу на лице и шее.

Ведь-ава обернулась женщиной, склонилась над Денисом и прикоснулась к его плечу. Кровотечение остановилось.

— Теперь ты попробуй, — прожурчала она Варваре. — Поработай над ещё одной раной. Пусть она затянется.

Та тоже приняла человеческий облик.

— Разве я смогу?

— Попробуй, попробуй! У тебя всё получится…

Варвара неуверенно провела ладонью по ране на боку у мужа, и кровь из неё перестала идти.

— Сможешь встать? — спросила она.

— Нет. Нога… — ответил Денис.

Варвара потрогала мужнину ногу, и он завыл от боли.

— Научи меня сращивать переломы, — шепнула она Деве воды, но та не ответила.

Варвара обернулась к ней и увидела, что Ведь-ава вновь стала птицей.

— Научи, — теперь уже громко сказала Варвара, но Дева воды больно ущипнула её клювом.

Варвара посмотрела по сторонам, заметила идущего вдалеке Василия и немедленно превратилась в зимородка.

— Васька довезёт Дениса до Тонбова, — прощебетала Ведь-ава. — Там мы его и долечим.

Зимородки поднялись выше самой большой башни Бельского городка и полетели на восток. Они уже пропорхали половину пути до Тамбова, когда Василий нашёл Дениса, по-прежнему сидящего рядом с погибшим жеребцом[1].

— Обоз недалеко. Сможешь встать, Дениска? — спросил Поротая Ноздря.

— Нога болит. Голова кругом идёт.

— А как ты хотел? Весь же ж изранен. Такую беду крови потерял! У меня и рана-то всего одна, а всё равно переймы схватывают[2]. С устатку, видать. Привержилось мне, что голая девка нагнулась над тобой и ногу тебе трёт. Светленькая такая, как твоя супружница. Протёр я глаза, а девки-то уже ж и нет. Во! А ты говоришь «голова кружится»! Изутра полечимся. У тебя жена ведь знахарка?

— Знахарка, — кивнул Денис. — Или ты запамятовал, как она кузнеца в Тонбове врачевала? Вмистях с ещё одной ворожеёй.

— Вооот! Залечит она твои раны, а там и к Боборыкину пойдёшь.

— Не сумею. У меня, похоже, нога сломана. Долго не смогу ходить.

— Отнесём тебя, потому как дело неотложное. Отчитываться будешь, как съездил в Новгород. Расскажешь Роману Фёдоровичу, как ты умудрился шестерых свейских тягунов зарубить.

— Я и ныне двух татар убил.

— Бестужеву это ведомо. Доложили уже ж ему. Лишняя копеечка в твою калиту. В Тонбове покажешь дьякам раны, рубцы да лощевины на теле. Потом челобитную писать будешь.

— Какую ещё челобитную? Зачем?

— Всё тебе расскажи, — заговорщически подмигнул ему Василий.

Поротая Ноздря помахал ещё одному стрельцу. Они вдвоём подняли Дениса и помогли ему допрыгать на одной ноге до телеги.

— Ну вот! — облегчённо выдохнул Василий. — Доедешь потихоньку до Тонбова, а я на коне поскачу.

Скучая в подводе обоза для раненых, Денис всматривался в окружающее пространство. Края дороги поросли чертополохом, осотом и репейником. За ними простиралась степь, накрытая одеялом отцветающего ковыля. Иногда в нём удавалось рассмотреть неспешно идущую дрофу или настороженно стоящего сурка. Ближе к Тамбову начались пшеничные и ржаные поля, над которыми парили ястребы, высматривающие мышей, перепелов и куропаток.

Когда Дениса внесли в караульную избу, Варвара давно уже была там. Она постелила на пол старую скатерть и сказала стрельцам:

— Раздевайте супруга. Буду его врачевать.

Он с трудом сдерживал стон, когда с него снимали кафтан, зипун, рубаху и сапог со здоровой ноги.

Как только стрельцы ушли, с балки под крышей слетел зимородок, сел на земляной пол и обернулся девицей. Ведь-ава наклонилась над Денисом.

— Сильно болит нога?

— Еле терплю, — сквозь зубы процедил он.

Дева воды провела ладонью по его голени.

— Всё! Больше нога не будет болеть. Перелом сросся, — сказала она и сурово посмотрела на Варвару. — Снимай с мужа второй сапог и портки. Обмоем его прямо здесь.

Варвара затрясла головой.

— Весь пол водой зальём. По слякоти ходить будем,

— Забыла, с кем говоришь? — рассмеялась Ведь-ава. — Кона шкайсь начфты, ся шкайсь косьфты[3].

Вдвоём они подогрели воду в печи, отмыли Дениса от крови и грязи. Достаточно было одного взгляда Ведь-авы, чтобы и пол, и скатерть мгновенно высохли.

— Теперь лечи его раны, — приказала Варваре Дева воды. — Не заклинаниями и не травами, а касанием, как я.

Та опять засомневалась, получится ли. Получилось!

Раны у Дениса затянулись, он встал… и тут же съёжился, застеснявшись Ведь-аву. Та, чтобы его не смущать, обернулась птичкой и улетела из караульной избы через волоковое окно.

Посмотрев вслед зимородку, Денис в изнеможении упал на полати. Варвара разделась, легла рядом с ним — и сразу же оба супруга провалились в чёрный слепой сон.

Пробудились они тоже одновременно, как по команде.

— Толганя, смотри-кась, нога цела! — удивлённо сказал Денис. — Не болит совсем. Словно и не ходил я к Бельскому городку. Будто и не бился с татарами.

Варвара внимательно осмотрела его.

— Как же не бился, Денясь? Ран у тебя прибавилось. Ты же двух татар зарубил. Так Васька сказал…

— Раны-то затянулись уже. Сколько ж я пролежал в беспамятстве? Неделю?

— Всего ночь. Просто врачевал тебя лучший в мире содай. Неужто забыл?

— Ведь-ава… — напряг память Денис. — Да, она. Взапрок ведь врачевала. Какая ж она красовитая! Без одёжи-то… Или мне это приснилось?

— Не приснилось, — немного обиженно сказала Варвара. — Но я тоже тебя лечила.

— Помню, помню… Да, и ты тоже… Тоже шибко красовитая… Лучше, чем была прежде. Встань, покажись.

Варвара поднялась и игриво прошлась перед ним.

— Ишь ты ить! — восхищённо покачал головой Денис. — Другая ты теперь, Толганя! И раньше пригожей была, а ныне сделалась ещё краше. Стать у тебя, что у богини твоей языческей. И кожа стала глаже, нежнее, слюбнее на ощупь. Что ж Ведь-ава с тобой сотворила? Поди, заколдовала? Да, заколдовала! Разве теперь я ровня тебе? Не бросишь меня?

— Крепко тебя вчерась ушибло, раз такое говоришь, — надула губы Варвара. — Не я ли тебя нашла в лесу и спасла?

— С того дня уж год прошёл. Поменялась ты. В птичку можешь обращаться, в одно касание врачуешь… Многому тебя научила Ведь-ава. Что ты ей взамен дала или посулила?

— Пообещала письмецо нижегородским попам передать. Ты ж слышал… — робко ответила Варвара.

— Только ли это? — начал настаивать Денис. — Ой, не только! Сознайся, Толганя!

— Чиста я перед тобой, — стала отнекиваться она. — Чиста, Денясь! Ничего от тебя не утаиваю.

Чтобы побыстрее увести разговор с опасной стремнины, Варвара мечтательно вздохнула.

— Мы кряду в свой дом переселимся, правда ведь?

— Да, последние дни здесь живём, — согласился Денис. — К древоделам надо сходить. Сказать, чтоб двери и окна прорубили. И печник пусть печь кладёт.

— А чем платить будешь? Три месяца ведь серебро не получал! Жалованье твоё где? — поинтересовалась Варвара.

— У Бестужева, у кого ж ещё… Надо Ваське сказать. Пусть ему напомнит… Ах да, Васька! Он же сказал мне к Боборыкину идти, — вспомнил Денис.

— Не нынче же! Не ходи к воеводе без зова. Он сам тебя залучит. Ваське скажет сходить да позвать. Погоди денёк-другой. Побудь со мной.

Она села рядом с ним и начала его ласкать — осторожно, чтобы не разбередить только что зажившие раны.

— Стосковалась я по тебе, — шептала она. — Стосковалась, Денясь!

— И я стосковался. Ведь две недели кряду в кибитке ночевали! Натешиться негде было… а потом ещё эта битва…

— Забудь о ней, Денясь! Неужто нам больше думать не о чем? Дай-ка я на тебя взберусь.

— Осторожненько токмо.

— Ежели и царапну какую рану, то враз и зачиню. Не робей! — прошептала Варвара.

Денис любовался плавностью линий её тела, тонкой талией, мягким наклоном плеч плечами и ядрёной, буйно пляшущей грудью. «Какой же красивой стала моя Толганя! Преобразила её Ведь-ава, будто заново вылепила… но что потребовала взамен? Ведь говорила же Дева вода, что даром ничего не делает», — с беспокойством подумал Денис.

Однако тревога быстро прошла, ведь такого наслаждения, как сейчас, Денис не испытывал никогда. Ни с Варварой, ни с другими женщинами.

— Как же хорошо с тобой было! — восторженно прошептал он. — Будто мёд пил. Ведь-ава и впрямь тебя богиней сделала.

— Брось! — отмахнулась Варвара. — Просто мы давно не тешились друг с другом. Вот тебе и показалось, что я стала другой.

— Нет, Толганя! Что-то Ведь-ава с тобой сотворила.

— Теперь я вновь могу зачать.

— Откуда знаешь? — изумился Денис.

— Она сказала, — решила всё-таки сознаться Варвара. — Ведь-ава взапрок подарила мне новое тело. Старое не годилось: порок в нём был. Потому и не могла я выносить дитя.

— Мне бы так! — вздохнул Денис. — Проснулся, а ран и рубцов нет.

— И не мечтай! — со смехом отрезала жена. — Что дьякам-то показывать будешь? Раны красят служилого человека. Красят и возвышают. Скоро ведь Васька примчит, к Боборыкину позовёт. Чует моё сердце, что не токмо о Новгороде да о деревских болотах тебя рассказать попросят? Награждать будут. Серебра дадут… а у меня ни кокошника нет, ни сороки[4].

— Купим тебе сороку, ежели взапрок меня наградят, — пообещал Денис.

Она хотела что-то сказать в ответ, но промолчала: раздался вкрадчивый стук в дверь.

— Это Васька, — прошептала Варвара. — Вот лёгок на помине!

Супруги спешно оделись, и Денис пошёл встретить гостя.

— Знаешь, зачем я пожаловал? — едва войдя в сени, сказал Поротая Ноздря. — Боборыкин просит тебя быть изутра в съезжей избе. Мы думали отнести тебя, а ты… А ты, я погляжу… — Василий изумлённо покачал головой. — Вчерась встать с земли не мог, а ныне чуть ли не бегаешь. Как это так?

— Супружница вылечила.

— Не было у тебя, стало быть, перелома. Но всё равно повезло тебе с супружницей. Не жена, а кудесница! А я-то ведь тоже раненый. Может, и меня твоя Толганя полечит?

— Добро, — согласилась Варвара.

— Полечит, но не задарма, — сказал Денис. — Наколи, Васька, дров. Помоги баню истопить. Не хочу грязным к воеводе идти.

— Пособлю, — пообещал Поротая Ноздря. — Потом все попаримся вмистях, веником друг друга похлещем.

— Как это вмистях? — удивилась Варвара.

— Так, — засмеялся Василий. — То-то я тебя в бане не видел, Толганя,

На следующее утро Денис, надев купленный в Новгороде кафтан, отправился в съезжую избу.

— Молва о твоих подвигах бежала впереди кибитки! — восторженно засмеялся Боборыкин. — Когда из Новгорода привезли столбец с твоими подвигами, я поначалу не поверил. Однако к бумаге вражьи уши прилагались, золой пересыпанные, да и Михалка подтвердил, что ты зарубил шестерых свеев! Так ведь?

— Беглых свейских ратников, батюшка-воевода, — скромно ответил Денис. — Тягунов. Там не только свеи были, но и чухонцы, и даже русские…

— Ну, и что? Выходит, три татарина ты угомонил при обороне Тонбова. Потом двух ногайцев в мордовской деревне и шестерых свеев под Новгородом. Наконец, в Бельском городке двух степняков. Тринадцать врагов угомонил! Да ещё с моим поручением справился! Не краснеть мне теперь перед княгиней Хованской: все три деревни вы с Михалкой отыскали. Обещал я тебе награду, и вот получай. Мне весной мордва из низовьев Челновой пожаловалась на грабёж и разбой. Мёд там казаки воруют. Начальник твой, Василий Ильин сын, говорит, что тебе ведомы те места.

— Ведомы, — кивнул Денис. — Я там почти что полгода прожил.

— Мы разобрались, кто разграбил борти близ Вирь-ати, — продолжил Роман Фёдорович. — Изловили тех казаков и наказали примерно. Государь велел их нещадно бить батогами, а потом снял шацкие казачьи сторожи к северу от Челновой. Приказал он мне построить там острожек. Ваську пошлю туда начальствовать. Тебя же испомещу Вирь-атей.

— Вирь-атя будет моей? — поразился Денис.

— Да. Следи там за порядком. Смотри, чтоб крестьяне тягло тянули, защищай их от грабителей и от татар. Найди там двух мужиков покрепче, научи их саблей махать и стрелять из пищали. Доспехи поскорее справь и себе, и им. С Васькой связь не теряй: ежели что случится, проси у него подмогу. Живи в своём поместье, но как свистну идти в поход — немедля садись на коня и гони к съезжей избе с двумя ратниками. И вот ещё чего царь требует. Все мужики и бабы в той деревне должны быть крещены. Как можно скорее. Храм воздвигнешь силами крестьян. Попа где-нибудь найди. Справишься? — с усмешкой спросил Боборыкин.

— Справлюсь, батюшка воевода!

— Тогда пиши в Разрядный приказ челобитную о поверстании в сыны боярские[5]. Проси двести четей поместного оклада[6] и десять рублей денежного жалования. Дадут тебе, ясно, меньше… но тут скромничать не надо. За спрос не бьют в нос.

— Благодарю, батюшка-воевода!

— Подожди радоваться. Надел вроде и хороший, но пашни там мало. Лес да болотина! Доход будет крохотным… а спросят с тебя в полном размере. Выкручивайся!

«Доспехи дорого стоят, но я могу их не покупать. Сам ведь ковать умею, да и Валгая подпрягу… а руды болотной в тех краях сколько хошь. Потяну!» — решил Денис.

— Выкручусь, батюшка-воевода! — веско ответил он.

— Ну, тогда добро. Подписывай челобитную. Она, как и в прошлый раз, составлена уже.

Денис подписал бумагу, поклонился до земли Боборыкину и вышел из съезжей избы.

Пока Денис дошёл до дома, вся его радость улетела далеко-далеко призрачной птицей. Сбылась его давняя мечта: и он сам, и пока не рождённые дети его станут теперь служилыми по отечеству. С поместьем, с работниками. Однако чем больше он думал об этом, тем тяжелее становилось у него на душе.

В караульную избу Денис вернулся в полной растерянности.

— Испоместили нас с тобой, голубка моя, — сказал он жене с порога. — Вирь-атя наша теперь.

— Лучше б серебра дали, — тяжело вздохнула Варвара.

— Верно вздыхаешь, Толганя! Наказов целый воз. И деревню защищай, и тягло с крестьян тряси, и церковь построй, и доспехи с оружием справь — себе и двум ратникам. Ещё окстить всех надо… С людьми тебе гутарить придётся. Ты ж мокшанка, не я… Справимся?

— Разве что Ведь-ава поможет…

-

[1] Примерно через полчаса: скорость зимородка в полёте — примерно 80 километров в час.

[2]Переймы схватывают — старое тамбовское выражение. То же, что «шарики за ролики зашли».

[3]«Кона шкайсь начфты, ся шкайсь косьфты» (мокш.) — Какой бог намочит, тот и высушит.

[4]Сорока — женский головной убор. На Тамбовщине его носили и русские, и мокшане.

[5] Напомню, что городовые сыны боярские — это низшая ступень феодальной иерархии. Наделы у них были меньше, чем у дворян, а доспехи и оружие хуже. В дальние походы их брали реже.

[6]200 четей — 110 га. Средний поместный оклад недавно повёрстанных сынов боярских.

Глава 50. Храм на крови (эпилог)

Варвара ловко спешилась возле дома Офтая. На ней была дорожная одежда — короткий холщовый панар, скреплённый золотым сюльгамом, шушпан из отделанной красной шерстью поскони, маленькая панга в виде чепца и штаны-понкст.

По русской крепости она, конечно, никогда так не ходила, предпочитая голубой с серебристой вышивкой сарафан либо распашной бирюзовый летник, мягкие жёлтые сапожки из хоза и убрус, сороку или кокошник, отделанный речным жемчугом. А вот в поместье она всегда одевалась по-мокшански, старалась держаться скромно и не возносилась над крестьянами, избегала без надобности навязывать им свою волю, обычно говоря: «Это как пуромкс решит…» Так жить было спокойнее и безопаснее, ведь поместьем управляла именно она: Денису было не до того, он жил на службе, старался стать своим в служилом «городе»[1] и покидал крепость, лишь отправляясь в поход.

Вот и сейчас он ускакал в погоню за татарским отрядом, а жену отправил в Вирь-атю. За её жизнь он не боялся — знал, что при необходимости Варвара сможет, обернувшись зимородком, упорхнуть и от лихих людей, и от хищных зверей. Двухмесячный плод, конечно, потеряет, но это дело наживное.

Варвара помнила, как бывшие односельчане сожгли её избу. Они, конечно, поставили новый дом, намного просторнее и выше прежнего. И она их простила, однако не забыла того пожара, потому и была почтительной с ними.

Прискакав в деревню и немного отдохнув в господском доме, Варвара направилась к избе деревенского старосты. Там её ждали девушки с хлебом-солью.

— Азорава [2] наша прибыла! — подобострастно закричали они. — Кормилица наша! Толганя!

Варвара благосклонно улыбнулась бывшим односельчанкам и отломила кусочек каравая. Пока она жевала хлеб, народу у входа в дом прибавилось. Некоторые крестьяне даже пришли с детьми.

— У нас всё ещё нет оз-авы… — прощебетала маленькая девочка. — Спой Оз-мору на керемети! Ты же так красиво поёшь.

Варвара изумлённо посмотрела на неё. «Наверняка папа с мамой научили, — решила она. — Взрослые постеснялись придти к помещице с такой просьбой, вот и надоумили дочку».

— Потом спою. Обязательно спою, — пообещала она не только девочке, но и всем собравшимся. — Но сейчас никак не могу, иначе моего супруга лишат поместного оклада. Ведь я прибыла по случаю царёва приказа. Мне велено проверить, как вы возводите храм в честь Пресвятой Богородицы.

— Уже ставим, — доложил, выйдя из избы, Офтай. — У мельничного омута. Как ты и хотела.

— Я? — удивилась Варвара.

— Ты же сказала «ставьте, где пуромкс решит». Вот мы и обсудили, и выбрали место.

— Идите туда! — распорядилась новоявленная помещица.

Варвара вскочила на коня и поскакала к мельнице, скрип колеса которой слышался издали. Он был настолько громким, что почти заглушал звуки летнего луга: чириканье жаворонков, дневное поскрипывание кузнечиков, тревожные вскрики чибисов…

Подъезжая к омуту, она увидела выходящего из воды высокого старика, тощего и сутуловатого, с мертвенно бледной кожей. В его белых волосах запуталась ряска, и они казались зеленоватыми.

Он немного обсушился под солнцем, натянул на голое тело подризник, надел тёмно-лиловую скуфью, такого же цвета кафтан-однорядку и серебряный пяденный крест.

— Поп! — ахнула Варвара.

Она подождала, пока её догонят пешие крестьяне, и спросила у Офтая, как жителям Вирь-ати удалось заманить в деревню священника.

— Сам явился, — ответил инь-атя. — Узнал, что мы собрались церковь строить, вот и пришёл.

— Странно! — хмыкнула Варвара. — Очень странно! Иные приходы годами ждут, когда епархия пришлёт попов, или переманивают их из других сёл, или выбирают среди мирян[3]… А этот сам объявился!

— Сжалились над нами боги, — ответил Офтай. — Пожалели нас. Оно и правда, как же нам без попа-то прожить? Он и место под церковь освещал, и служить там будет, и на керемети петь… пока оз-аву не найдём.

— На керемети петь? — удивилась Варвара. — А где ж Нуянза?

Офтай указал на участок, где будет строиться церковь.

— Там же и она!

— Кто из них Оз-мору будет петь?