Красные бригады. Итальянская история левых подпольщиков

Первая бригада

Мысль о создании организации пришла к нам во время поездки по Милану. Это был еще теплый полдень сентября 1970 года: втиснувшись в ветхий Fiat 850, мы с Маргеритой ехали домой в компании рабочего из Pirelli и еще одного товарища, будущего члена бригады, имя которого я не буду называть, потому что он никогда не был под следствием. Воздух вокруг уже не был таким хрустящим, как годом ранее. После бойни на площади Фонтана вокруг нас повисла мрачная и тревожная атмосфера. Мы обсуждали актуальные в те дни темы: кризис организации Пролетарских левых и необходимость изменить наше присутствие в борьбе рабочих на миланских фабриках. До этого момента мы действовали с голым торсом, нас фотографировали, снимали, некоторые рабочие уже были уволены. Так больше продолжаться не могло. На самом деле, можно сказать, что решение похоронить опыт, полученный в Sinistra proletaria, уже было принято. Но проблема заключалась в следующем: что делать дальше? И как?

Завод Pirelli в Милане, наше время

В машине мы говорили обо всем этом. Я рассказывал о Тупамарос в Уругвае, об их партизанской войне, которая велась уже не только в сельской местности, но и была организована в городах. Мы можем попробовать взять с них пример, говорил я.

Мы уже подходили к Пьяццале Лорето, когда работник Бикокки подвел итог нашему разговору: «В этом году мы больше не позволим Пеллегрини нас обманывать. Он не может избавиться от привычки стоять за скипами и фотографировать…». Пеллегрини был надсмотрщиком Pirelli и делал свою работу, то есть шпионил: внутренние марши, пикеты, небольшие митинги, он все фотографировал.

«Почему бы нам не сжечь его машину?» – возразил другой друг. «Если мы столкнемся с ним лоб в лоб на заводе, кто-нибудь потеряет работу, но вместо этого мы сожжем его машину дотла и раздадим листовки со словами: «Ты нас разозлил, нам надоел твой шпионаж, пошел ты». В течение предыдущих месяцев разговоры о необходимости принятия мер были напрасными, но что-то подсказывало мне, что прямо здесь, в этой громыхающей маленькой машине, решение должно было быть принято…

Итак, мы решили сжечь машину. И угрожающую листовку написать. Но с какой подписью? Гипотеза об анонимности была немедленно отброшена. Пусть это всего лишь машина, да и то разбитая, говорили мы себе, но если мы хотим приступить к подобной акции, на новых и неизвестных маршрутах, мы должны сделать это как следует, мы должны сказать, кто это сделал…

«И давайте скажем, в самом деле, – снова вмешался рабочий с Pirelli, – все, что нам нужно, это хорошее имя, легкое, немедленное, такое же, как наша программа».

Тем временем мы добрались до Пьяццале Лорето. Мне пришло в голову, что несколькими часами ранее на столе в редакции «Sinistra proletaria»[1] один товарищ оставил мне неопубликованную фотографию 1945 года: Муссолини и Клара Петаччи, висящие вверх ногами; суровое изображение. Я показал рукой: «Вот здесь партизанские бригады выставляли трупы на столб». Они посмотрели. Наступила тишина. Потом снова взял слово рабочий: «Вот, хорошая идея: мы могли бы подписать листовку «Бригады»… Только что за бригады?»

«Пролетарские бригады», – предложил кто-то. Нет, так не пойдет, это слишком ограничивает. «Бригады Писакане[2]», – говорит Маргерита, смеясь как сумасшедшая: она вспоминает конференцию Пролетарских левых в Пекориле, когда было предложено назвать «группу быстрого реагирования» нашей службы порядка именем Писакане. И даже в Пекориле мы смеялись, потому что, комментируя это предложение, мы не могли не заметить, что бедный Писакане оказался насаженным на вилы крестьян, которых он собирался освобождать. Нет, Писакане не мог пойти, это не было бы хорошим предзнаменованием.

Итак, какие бригады?..

Уточняющее прилагательное появилось, когда мы ехали по улице Падова. Мы проезжали рядом с историческим участком PCI[3], когда товарищ за рулем прервал наши отступления: «Видите ли, в послевоенный период этот участок был оплотом Volante rossa, мой отец тоже там был…».

«Тогда Volante rossa[4] от Pirelli», – воскликнул рабочий, который никогда не упускал возможности побросаться аббревиатурами.

«Нет, – ответили мы, – Volante rossa – это что-то из прошлого, мы не можем вернуть уже использованное название».

В этот момент Маргерита выступила с замечанием: «По моему мнению, первой городской партизанской акцией в Европе было освобождение Андреаса Баадера, осуществленное товарищами из RAF, из «Красной бригады»: «вооруженной» кажется преувеличенным в нашем случае, но мне нравится Красная бригада». Красная бригада, как вам это?».

Мне сразу показалось, что это хорошо. И другим тоже. Так и было решено. Наши первые действия в Pirelli были заявлены листовками с надписью «Красная бригада», в единственном числе. В те осенние дни мы были еще небольшой группой. Мы знали об этом.

На вооружение мы решили взять «смуглую звезду» Тупамарос – звезду в круге. Мы решили взять ее на вооружение, чтобы дополнить картину наших международных ссылок. Мы взяли монету в сто лир, чтобы нарисовать круг, а затем квадратом нарисовали звезду внутри. Однако, вопреки тому, что вы можете предположить, всегда была проблема сделать это правильно. Я помню, что однажды Марио Моретти, кажется, по случаю одной из наших акций в Сит-Сименсе в 72-м, запутался и сделал звезду шестиконечной. И когда была распространена листовка с неправильной звездой, все газеты заговорили о «провокации», «вмешательстве спецслужб» и прочих прелестях.

Мы обсуждали это со многими людьми. Я помню встречу в одном из офисов «Пролетарских левых»[5] в Милане, где присутствовало не менее ста пятидесяти человек. Вместе с Маргеритой и Альберто Франческини я предложил закрыть опыт работы с этой организацией, чтобы продолжить деятельность другими способами, переключившись на акции, которые мы назвали «вооруженной пропагандой».

После теракта на Пьяца Фонтана[6] создалась тяжелая атмосфера насильственной конфронтации. Мы утверждали, что теперь невозможно продолжать использовать наши старые организационные инструменты и действовать открыто. Конечно, мы старались не обсуждать эти вещи слишком публично, но необходимо было понять, сколько товарищей могут быть заинтересованы в том, чтобы начать новый курс.

Мы сказали: «Кто заинтересован в таком обсуждении, поднимите руку». И было поднято сто рук. Что, честно говоря, показалось нам несколько чрезмерным для создания нелегальной организации. Однако вскоре проблема была решена, потому что за несколько недель энтузиасты сильно поредели. Настолько, что нас осталось всего около 15 человек[7].

Чтобы проверить реальную готовность товарищей к новой форме организации, мы предложили тест: участие в «пролетарской экспроприации», то есть ограблении. И естественно, что в этот момент многие замялись.

На самом деле это были не просто отговорки, чтобы прикрыть свой страх. Были и обоснованные мотивы. «Мы не в латиноамериканской ситуации, – заметили некоторые, – мы политические боевики, а здесь, если нас поймают, мы попадем в тюрьму как бандиты».

Страх, конечно, был вполне обоснованным. Даже для меня перспектива попасть в тюрьму, как обычный грабитель, не была привлекательной. С другой стороны, необходимо было найти деньги для создания первых организационных структур. Мы прекрасно понимали, что мы не бандиты, и считали, что движемся как в классической марксистско-ленинской революционной традиции, так и в новой перспективе городской партизанской войны, практикуемой латиноамериканскими группами, а также «Черными пантерами» в крупных городах Северной Америки. Однако у нас не было другого выбора, это был риск, на который мы должны были пойти.

Сначала мы рассказали об идее назвать организацию «Красные бригады» всем работникам Pirelli, и наша идея была сразу же принята. Не в последнюю очередь потому, что кто-то вспомнил, что в нашем движении уже была хорошая группа, которая носила революционный цвет – «красные тетки».

Это была группа довольно диких девушек, которые находились на передовой линии санитарной службы Пролетарской левой.

Сразу же после бойни на Пьяца Фонтана в Милане демонстрации стали множиться, почти всегда приводя к ожесточенным столкновениям. Все выходившие на улицы внепарламентские группы – от Lotta continua до Potere operaio[8] – создавали свои собственные более или менее ожесточенные службы порядка. Наша отличалась массовым присутствием партизанок, которых товарищи иронично прозвали «красными тетками».

Затем, выйдя из ребра Пролетарской левой, маленькая редкая группа дала жизнь Красной бригаде, которая вскоре превратилась в Красные бригады…

Однако был переходный период, когда старая деятельность накладывалась на новые инициативы. Пока мы проводили первые акции против боссов Pirelli, я продолжал двигаться в области коллективов пролетарских левых. Мы продолжали наши выступления в вечерних школах для рабочих и по-прежнему активно участвовали в захвате домов в кварталах рабочего класса, особенно в Лорентеджио, Кварто Оджаро и Мак Махон.

В октябре 70-го я выпустил последний номер журнала «Sinistra proletaria», но наши «листки борьбы» продолжали распространяться до февраля 71-го, когда уже начался первый раунд атак BR. Затем, весной того же года, мы опубликовали два номера другой газеты, которая ознаменовала переход на новый курс: «Новое сопротивление». Идея заключалась в том, чтобы задокументировать первые вооруженные акции в Европе, дав место дебатам, которые разворачивались вокруг этих инициатив. Среди прочего, мы опубликовали интервью с товарищами из Raf, неопубликованный документ Тупамарос, тексты пиратских радиопередач Feltrinelli's Gap, первые листовки Красной бригады и более поздних Красных бригад.

Изначально Бригада была элементарным ядром организационного проекта в поисках определения: никто из нас не имел четкого представления о том, чем она должна была быть, и, кроме того, мы даже не пытались сделать так, чтобы это казалось ясным[9]. Собственно говоря, первая группа, давшая жизнь «Красным бригадам», состояла из дюжины человек: Маргерита, Франческини, я, Пьерино Морлакки, который был одним из главных героев жизни квартала Лорентеджио, и несколько работников Pirelli, включая Маурицио Феррари.

Проект «пролетарской экспроприации», с помощью которого мы собирались проверить товарищей, был заброшен. Вместо этого мы взялись за первоначальную идею: завалить Пеллегрини[10]. То есть сжечь его машину. Мы проследили за ним от завода до его дома: он всегда парковал свою машину перед домом. Мы подготовились. Бывший партизан, друг Фельтринелли, научил нас, как сделать своего рода коктейль Молотова: небольшой бак, полный бензина, презерватив с серной кислотой, которая медленно разъедала его, а затем вступала в контакт со смесью сахара и калия, воспламеняя бензин. Если вы хотели, чтобы время воспламенения длилось дольше, вы могли просто использовать более толстый презерватив или два соединенных презерватива.

Итак, однажды ночью наш маленький отряд подошел к старой расшатанной машине Пеллегрини, и Маргерита поставила канистру. Я действовал в качестве наблюдателя. На несколько минут у меня защемило сердце, потому что презерватив продержался дольше, чем ожидалось. Потом вспышка. Сегодня, оглядываясь назад, я понимаю, что это было смешное и гротескное действо. Мы были неопытными новичками, абсолютно неуклюжими. Однако, благодаря этому жесту, можно сказать, что «Красные бригады» ожили.

В целом акция была встречена с энтузиазмом рабочими. И тогда же была напечатана наша первая листовка с заявлением о нападении. Она была распространена в Pirelli, и на заводе стали много говорить о нас. С зимы 1970 года до весны 1971 года мы провели десятки подобных акций[11], включая чуть более изощренную – сжигание шин на испытательном треке в Лайнате.

Мы постоянно писали листовки. Я был одним из тех, кто составлял текст. Я сделал это после того, как подробно выслушал мнение рабочих и товарищей, которые были непосредственно вовлечены в это дело. Мой замысел заключался в том, чтобы оживить лозунги, собранные на заводе, добавив к ним наш собственный анализ. Смотрите, писал я, мы должны начать по-новому думать о борьбе рабочих: мы предлагаем менее открытую и более партизанскую организацию власти рабочих».

В результате получилось плохое письмо, которое должно было быть эффективным. Нас часто критиковали за этот язык: «Как вы грубы!» – говорили нам многие. Но когда я писал, я всегда помнил о разговоре с одним из сторонников «Черной пантеры» в изгнании в Алжире, который, посмеиваясь, подверг нас суровой критике: «Когда вы говорите о том, что происходит в кварталах и на заводах, вы так озабочены тем, чтобы подогнать все под свои идеологические схемы, что не понимаете, насколько непонятными вы становитесь…». Лучше быть грубым, чем непонятным, сказал я себе тогда.

К сожалению, нам часто удавалось быть и грубыми, и непонятными.

На тему моего личного участия в нападениях у нас были долги разговоры с товарищами. Некоторые придерживались мнения, что меня следует оградить от рискованных действий, поскольку я служил для написания газет, боевых листков, листовок. Кроме того, я поддерживал связь с самыми разными людьми: рабочими, профсоюзными активистами, пролетариями из миланских кварталов рабочего класса, различными сиротами 68-го года, которые роились повсюду. Моя возможная поимка, как считалось, могла бы повредить многим.

С другой стороны, лично я настаивал на участии, и мало-помалу утвердился тезис, что нельзя отделять руку от разума. Нам это казалось неправильным, тем более что мы критиковали такие группы, как Potere operaio и Lotta continua, у которых «вооруженное оружие» было отделено от политических организаций.

Поэтому сначала я был немного в стороне, но вскоре начал участвовать в нападениях, как и другие. Однако в то время у нас не было «трудовых» проблем, потому что, когда нужно было провести карательную акцию против начальника фабрики, десятки наших рабочих товарищей просили принять участие.

На заводе наши листовки распространялись самыми простыми способами: раздавали из рук в руки во время внутренних маршей, оставляли на столах в офисах профсоюза, в раздевалках, на конвейерах. Время от времени, чтобы создать сюрприз, кто-то придумывал новый, более или менее изобретательный способ: например, засовывал их в трубки пневматической почты, и они попадали прямо на столы сотрудников и руководителей.

В то время мы еще не были в подполье. Все участники движения знали нас. И на заводе многие, включая профсоюзных активистов и рабочих, которые присоединились к другим внепарламентским формированиям, знали, кто мы такие и что мы делаем. Мы участвовали в общественных дебатах. Мы жили в квартирах, снятых под нашими настоящими именами. Короче говоря, мы действовали почти в открытую, без особой осторожности. Но родились «Красные бригады».

Вообще нашу историю надо рассматривать не как непрерывный линейный маршрут, а как череду прерывистых событий: иногда просто по воле случая или под давлением внешних обстоятельств. Прежде чем стать бригадиром, в возрасте тридцати лет, я прожил совершенно разные отрезки существования.

Но чтобы понять мой путь, наверное, самое простое – это сделать длинный прыжок назад. И начать с самого начала.

Горы Торре Пелличе

Я родился незадолго до полудня 23 сентября 1941 года в Монтеротондо, недалеко от Рима. Моей матери было восемнадцать лет, и она приехала из Апулии, чтобы работать в городе.

В Риме она работала горничной в доме одной старушки, где и познакомилась с моим отцом, Ренато Дзампа, который в то время был офицером армии. Это была короткая и простая история между мужчиной и молодой женщиной: однако, этого было достаточно, чтобы я появился на свет. Я узнал, кем был мой отец, когда уже был взрослым, лет в двенадцать-тринадцать, и когда после войны он пошел работать в административные отделы кинотеатра.

Ренато Курчо и Мара Кагол

Конечно, моя мать не могла держать меня с собой в Риме. Поэтому, когда мне было несколько месяцев, она отвезла меня в Торре Пелличе, в Пьемонт, маленькую горную деревушку, которая является столицей вальденсов. Там жили ее братья, Армандо и Дуилио, и сестра Нина, которая работала медсестрой в туберкулезной больнице. Меня оставили на попечение деревенской семьи Пашетто, которая с любовью воспитывала меня до десяти лет.

День моего рождения, как мне сказали коммунистические астрологи, знаменует собой переход из созвездия Девы в созвездие Весов, а мой асцендент расположен между Скорпионом и Стрельцом: как бы говоря, многогранная личность, сочетающая аналитический ум, адаптивность, неясный сернистый шарм, сопровождаемый врожденным призванием к тишине и самообладанию, почти цыганским стремлением к независимости и приключениям.

Должен сказать, что сходство есть. Но не вдаваясь в более сложный самоанализ, хочу лишь отметить, что ни одна астральная связь, не говоря уже о реальных данных о моем характере, не указывает на склонность к насилию. Скорее наоборот: я склонен к спокойной веселости, являясь антиподом любой воинственной мифологии.

На протяжении многих лет я получал многие из своих гороскопов в тюрьме, обычно их присылали неизвестные дамы, увлеченные этой темой. Но больше, чем астрология, меня интересовал мифолого-символический анализ моего рождения и моего имени. Равноденствие 23 сентября считалось священным для богов днем «возрождения». Согласно древним мифам, в этот день, несмотря на титанов, разорвавших его тело на куски, и богиню Геру, которая их подстрекала, Дионис возродился. Если добавить к этому тот факт, что имя Ренато, очевидно, происходит от слова «возрождаться» (лат. renascere – прим. переводчика), то я думаю, что предвестники одной из главных характеристик моей жизни налицо…

Повторяющаяся способность начинать все сначала. Моя история может быть прочитана как последовательность «перерождений» и прерываний: характеристика, которую я считаю положительной.

Я часто начинал делать одно, а потом делал другое. Встречи с людьми и опыт почти всегда приносили мне сюрпризы и новизну. И я принимал их способность ставить под сомнение мою жизнь через радикальные скачки непрерывности.

Фрейдисту я мог бы рассказать об одном моменте из своего детства, мне было около шести лет, когда я ходил во сне. В доме в Торре Пелличе я вставал посреди ночи, чтобы пойти и посидеть на подоконнике, выходящем на улицу. Однажды я споткнулся о стул, поранился и внезапно проснулся, совершенно не понимая, почему я нахожусь там, а не в своей постели.

Потом детский сомнамбулизм прошел, и я почти забыл о нем. Но несколько лет назад, в тюрьме, Массимо Беллоги, товарищ по колонке Вальтера Алазии, рассказал мне, что в детстве он тоже страдал лунатизмом и обычно сидел на пороге. Он объяснил это тем, что в то время его отец уехал, бросив семью. Тогда я понял, что, вероятно, подходил к окну, чтобы дождаться не только отца, о котором я не знал, кто он такой, но и матери, которая была далеко и которую я редко видел.

В шестнадцать лет у меня начались более близкие отношения с матерью, которую я тогда называла не мамой, а Иоландой. Она была для меня скорее другом и советчиком, чем материнским присутствием. Только в последние годы я стала называть ее мамой, и мне казалось, что она была рада этому.

В этот момент фрейдист мог бы предаваться размышлениям.

Юнгианцу я мог бы сказать, что сильные символы моего детства связаны с природной средой, в которой я вырос: горы, долины, родники и все, что они символизируют. Меня не увлекали никакие исторические личности, в том числе и потому, что я начал увлекаться политикой довольно поздно, когда уже учился в университете Тренто. Но и не сразу.

Еще в детстве меня привлекала охота на орлов и серн, которые потом становились чучелами. Все мои детские мифы были анимистическими мифами, вращающимися вокруг горного мира: самые красивые вершины, заколдованные леса, самые труднодоступные животные, следы на снегу… Я не случайно выбрал университет Тренто: скорее потому, что он находился посреди гор, чем из-за нового факультета социологии. И не случайно я женился на Маргерите Кагол, которая тоже была любительницей гор. Мы проводили недели и недели, бродя по Валь-ди-Фасса, Валь-ди-Брента и Валь-ди-Генова в поисках источников: это было постоянное изумление перед различными вкусами этих вод.

Гора встречает бури, ветер, снег и солнце, никогда не меняясь. В лучшем случае она подвергается небольшой эрозии. Я прожил восемнадцать лет в тюрьме в довольно каменистой местности, умудряясь принимать все, что на меня обрушивалось, не слишком расстраиваясь. Из источников бьют питательные воды с самыми разнообразными вкусами. В своей жизни я вступал в отношения со многими разными людьми, активно отдавая и получая множество даров.

Думаю, этого достаточно для юнгианца.

Красные бригады – это всего лишь глава в моей жизни. Абсолютно столичное приключение, в которое я также ввязался в результате ряда удачных обстоятельств и которое, возможно, представляет собой форсирование в отношении моего характера и воображения.

Что касается символической ориентации моего взгляда, то она не кажется мне аномальной или даже оригинальной особенностью. Я считаю, что нормальное общение между людьми в основе своей питается символическим содержанием: поэтому я склонен считать, что тот, кто думает, что его отношения с существами и вещами не пронизаны символами, на самом деле является человеком, который не очень хорошо знает свои механизмы общения. Я всегда был убежден, что каждый из нас – это скопление символов, которые, к сожалению, общество сводит к каракулям.

Итак, детство моё было счастливым, а также полным привязанностей. Маму Паскетто звали Энричетта: она была для меня «тетей». Были еще ее дочери, Фернанда и Лучана, которые уже достигли возраста замужества, когда мне было пять лет. Они любили меня. Я ходил в деревенскую начальную школу: один класс, где проходили все уроки.

Летом в Пашетто находилось убежище, в горах, и для меня эти два-три месяца были сказкой.

Первая большая травма: смерть дяди Армандо в 45-м году. Ему было двадцать лет, когда мне было четыре, и он всегда играл со мной, как старший брат, брал меня в лес, учил названиям растений и животных.

Я очень любил его. Он ушел в кусты с партизанами бригады Гарибальди, но время от времени спускался ко мне. В день освобождения Турина он отправился в город праздновать, а вечером, возвращаясь в Торре Пелличе на грузовике со своими товарищами, попал в засаду горстки нацистов, которые отступали через границу: они зарезали его вместе со всеми остальными.

Дядя-партизан, убитый нацистами, – это образ, который тогда имел для меня огромное значение с человеческой и эмоциональной точки зрения. С политической точки зрения, я бы так не сказал. В течение многих лет я не придавал боли от этого воспоминания никакого политического значения.

Только много позже, когда я уже был в Тренто, я понял значение смерти дяди Армандо. Я взял Маргериту в Валь Пелличе, чтобы показать ей места, где мы с ним бывали, а также провел исследование партизанской борьбы в этом районе. Вскоре после этого первым боевым именем, которое я дал себе как бригадир, было «Армандо».

В конце начальной школы моя мать, вероятно, по согласованию с отцом, приняла драматическое решение: перевести меня с гор в школу-интернат для священников под Римом, «Дон Боско» в Ченточелле.

Это был большой удар, и я сразу же решил взбунтоваться. Я заперся в почти аутичной сфере молчания и отвержения. Я не говорил, не учился. И я несколько раз сбегал, путешествуя по всему Риму, чтобы отправиться к своему дяде, режиссеру Луиджи Дзампа: он жил в роскошном доме в Париоли, который мне очень нравился и который часто посещали красивые актрисы, к чьим духам я был неравнодушен. На самом деле это была радикальная альтернатива мрачной и ледяной обстановке интерната, которая казалась мне невыносимой.

Но моя настоящая проблема заключалась в том, что я не хотел оставаться в Риме. Я хотел вернуться в Валь Пелличе.

Этот первый бунт закончился очень плохо. Меня отчислили без возможности подать апелляцию. Затем, не знаю почему, они решили отправить меня в Империю[12], передав в новую семью, где я оставался до пятнадцати лет.

Даже там я продолжал бунтовать. И я продолжал не учиться. Провалив первый год, на грани провала во второй раз, я был зачислен в начальную школу. Это не смягчило меня. Мне нужен был Торре Пеллис.

Однако какой-то профессор решил действовать жестко: «Если ты не будешь учиться, мы бросим тебя в исправительное учреждение в Генуе». И они повели меня посмотреть на нее издалека: старый корабль, прикованный цепями в гавани, где содержались дети, все бритые, в черных плащах. Это сработало. Мне стало очень страшно. Потому что хотя я взбунтовался, я также был немного расчетлив: и поэтому я начал изучать минимум необходимого, чтобы выбраться из этой ситуации, чтобы иметь возможность работать и быть независимым. Больше я не проваливался. В пятнадцать лет я закончил школу и попросился у мамы на работу.

Я бы хотел работать в баре. Летом я уже иногда подрабатывал мальчиком за стойкой и официантом. Тогда отец попытался мне помочь и нашел работу в отеле Cavalieri в Милане, где я устроился лифтером.

Я проработал там год. Это был опыт, который мне понравился: я был самостоятельным, я зарабатывал деньги, даже много чаевых. Это был первый раз, когда я был близок со своей матерью. Она работала в другом отеле в Милане, мы жили вместе в очень маленькой квартире, хорошо ладили, и у каждого была своя независимая жизнь.

Я также решил изучать языки: записался на курсы французского, английского и испанского в школу Berlitz; это была возможность познакомиться с мальчиками и девочками, первые знакомства, первые флирты.

Это продолжалось около полутора лет. В 58-м году моей матери представилась возможность взять на себя управление небольшим пансионом в Сан-Ремо, и она спросила меня, не хочу ли я помочь ей. Хотя мне было жаль уезжать из Милана и оставлять свой хороший заработок лифтера, я согласился. Пансион «Флора» имел около десяти комнат и находился совсем рядом с казино: для нашего небольшого семейного бюджета бизнес шел неплохо.

Затем Джоланда настояла на том, чтобы я продолжал учиться. Я сказал, что хотел бы поступить в художественную школу: мне нравилось рисовать, даже если я рисовал каракули. Но все отговаривали: «Что ты будешь делать после этой школы? Ты станешь хроническим безработным!». Тогда я снова взбунтовался: если вы действительно хотите, чтобы я пошел в другую школу, я выберу наугад. И я выбрал, открыв телефонный справочник. Это оказался институт для специалистов-химиков в Альбенге.

В течение пяти лет я жил в интернате и возвращался в Сан-Ремо по выходным и на каникулы: летом я иногда работал в крупных отелях на Ривьере.

Во время одного из таких рабочих отпусков я пережил свою первую любовь: ее звали Лулу, она была немного старше меня и красива. Летом она носила очень короткие шорты, очень смелые для тех лет. Я был влюблен, но считал ее завоеванием, превышающим мои возможности как молодого парня. Вместо этого наша дружба в какой-то момент стала чем-то более нежным, приносящим мне сильное и невероятное счастье.

Я хотел закончить школу раньше и с головой ушел в учебу. Я окончил школу с очень высоким средним баллом, а мое сочинение по итальянскому языку, тему которого я совершенно не помню, было отмечено и даже где-то опубликовано.

Я шёл домой счастливый: «Дорогая Иоланда, вот и все, я закончил школу, и теперь для меня начинается новая жизнь…». Когда школьные муки закончились, я подумал, что пришло время пойти и посмотреть, что происходит в незнакомом мне мире. Однако вскоре я понял, что у моей матери были другие идеи относительно моего будущего: «Теперь, когда у тебя есть диплом, ты можешь найти серьезную работу, мы наконец-то сможем жить вместе…».

У меня не было четких идей насчёт дальнейшей жизни. В то время я в основном любил слушать саксофон и много читал Камю. Однако я чувствовал, что любое приемлемое экзистенциальное решение требует дозы приключений, и желание сделать себя полностью автономным становилось все сильнее и сильнее.

Но, чтобы выполнить пожелание Джоланды, я заполнил и разослал заявления о приеме на работу. Мне пришел ответ из Pirelli в Милане.

После некоторых колебаний я решил поехать. И вот осенью 1961 года, в возрасте двадцати лет, я впервые переступил порог Бикокки, где десять лет спустя началась и развивалась моя история в качестве бригадира.

На этот раз, однако, в костюме и галстуке, я представился охраннику, который пригласил меня подняться в офис. Там менеджер установил, что все мои документы в порядке и я могу приступить к работе на следующий день.

«Что мне делать?», – спросил я. «Пойдемте и посмотрите»; и меня повели в отдел черного дыма, где готовится компаунд для шин: каменноугольный, черноватый кошмар. В жутком подвале стоял маленький столик с рядом пробирок: «Здесь вы должны будете проводить химические проверки материалов…».

Я принял к сведению и поблагодарил. «Я буду на связи», – пообещал я в ответ на приветствие.

«Я увидел место, где должен провести остаток своей жизни, – сказал я матери мелодраматическим тоном, – и именно потому, что я его увидел, я решил, что никогда туда не поеду». Иоланда была очень разочарована. Я понял, что мы жили двумя разными ожиданиями: она – сближения со мной, я – отрыва от прошлого, в котором я испытывал неудержимую потребность.

Последнее возобладало автоматически, почти без моего осознания. Однажды днем я шел по прибрежной дороге Сан-Ремо, весь погруженный в свои мысли. Я понял, что дошел до конца города, и вместо того, чтобы вернуться назад, поехал автостопом. И я оказался в Генуе.

Зачем я туда поехал?

Да ни за чем. Это был первый город, который я встретил на пути. У меня была только одежда и сто лир в кармане. Джентльмен, который меня подвез, был австрийцем, и он пригласил меня на ужин. Но я отказался, потому что не доверял его чрезмерному вниманию ко мне. Вместо этого я написал записку матери: «Дорогая Иоланда, мне нужно побыть некоторое время одному, понять многое о себе, о своем будущем, о своем прошлом, так что через некоторое время мы снова увидимся…».

Я перевернул новый лист. Я открывал новую главу своего существования, которая также является наименее известной.

Русский огонь на Занзибаре

В несколько неуклюжем, бездельном году, в котором я был на краю: я мог легко скатиться вниз, на дно общества, стать преступником, маньяком-убийцей, но в конце концов этого не произошло.

Я прибыл в Геную вечером. Расправившись с коварным австрийцем и написав послание матери, я устроился на скамейке перед вокзалом Principe. Я заснул там, уверенный, что на следующий день найду работу официанта.

Вместо этого на следующий день я был грязный, с длинной бородой, в помятой одежде, с опухшим лицом. Я представлялся в разных местах, но все отвечали: «Нет, спасибо».

Поэтому на вторую ночь я снова лег спать на скамейке. И на третью ночь тоже. Я был голоден как черт, у меня не осталось ни копейки, и я действительно не знал, что делать.

Но я абсолютно не хотел сдаваться. И, как впоследствии случалось и в других случаях, случай пришел мне на помощь.

Члены Красных бригад (слева направо): Пьеро Морлакки, Марио Моретти, Ренато Курчо, Альфредо Бонавита. Полицейская ориентировка 1974 года

Когда я лежал на скамейке, ко мне подошел молодой человек: «Я вижу тебя здесь уже три ночи, ты в плохом состоянии; если ты голоден, если хочешь выпить, приходи, я приглашаю тебя». Я насторожился, но голод отбросил все колебания. Он привел меня в маленькую тратторию за площадью Пьяцца дельи Аннунциата. Я ел как волк, и мы подружились.

Он сбежал из дома, потому что ненавидел своего отца, жил за счет своей смекалки и мелкой работы. На пути к алкоголизму он пил все подряд, но особенно «Русский огонь», разновидность красной граппы[13] с очень высоким содержанием алкоголя. Он гулял по Генуе всю ночь, потому что жил с проституткой, которая работала дома.

На рассвете он привел меня в квартиру девушки. Я помылся и, как будто это было самым обычным делом, поселился там же.

В течение недели я безуспешно искал работу: возможно, мой внешний вид в то время был не слишком обнадеживающим. В какой-то момент мой новый знакомый убедил меня отказаться от желания стать официантом: «Зачем работать, есть другие способы прожить». Среди них были мелкое воровство, мелкое мошенничество, ростовщичество, контрабанда сигарет.

В качестве ночных заведений мы выбрали Cantinone, Io Zanzibar и другие бары в портовой зоне. Он всегда пил, а я составлял ему компанию. Но в определенный час даже последние бары закрывались. Тогда мы садились на поезд до Милана, приезжали на Центральный вокзал, пили кофе и уезжали в Геную: так мы сидели в тепле, курили, болтали и спали.

Тем не менее, я не стал жить воровством и мошенничеством. Я нашел несколько более легальных способов заработать минимальную сумму денег, необходимых для выживания. Я распространял газеты в газетных киосках, работал «подпольным» грузчиком, то есть без членства в профсоюзе, иногда подрабатывал в ресторанах на свадебных приемах и тому подобное.

Проблема, однако, заключалась в том, что я сам постепенно погружался в алкоголизм. Я был физически силен, но уже начинал ощущать тревожные симптомы. Мой друг, с другой стороны, был определенно болен. Врач дал ему метедрин[14], чтобы отбить желание пить: в результате он больше не мог спать. И он заставил меня тоже бодрствовать. Поэтому я тоже начал принимать метедрин.

Это был адский период, когда я дошел до грани крайнего душевного смятения. Чтобы спастись, я чувствовал, что должен цепляться за писательство. У меня странный опыт, говорил я себе, я хочу записать его и подумать о нем: так я начал заполнять множество тетрадей всем, что я делал и чувствовал. В остальном моя жизнь также имела приятные и интересные стороны. Я жил на виа Пре, в квартале контрабандистов и проституток. Многие из них были друзьями, добрыми, даже ласковыми. Они смотрели на меня как на существо из другого мира: странного парня, который пишет и часами сидит над книгами. Потому что в то время, помимо заполнения тетрадей, я читал все – от Кестлера до Керуака, от Бодлера до «Малого дневника» Эко.

У меня также был роман со студенткой, дочерью сицилийского грузчика. Ее звали Мария, она была миниатюрной девушкой с длинными душистыми волосами и глубокими черными глазами. Я часто подходил и ждал ее по дороге из вечерней школы. Думаю, я был влюблен в нее почти год.

Наступил день, когда мой друг больше не мог выносить алкоголь и метедрин. Он упал в обморок и был госпитализирован. В тот вечер я оказался без него, бродя по Генуе, и начал задаваться вопросом, в чем смысл опыта, который стал лишь разрушением для меня.

Ладно, чему я должен был научиться, я научился, сказал я себе. И я решил, не раздумывая, закончить эту главу в своей жизни.

За тот год я научился очень многому. Реальности маргиналов, психологии искусства выживания, опасной притягательности саморазрушения и, прежде всего, глубокому чувству солидарности, которое можно передать людям в отчаянный момент жизни.

В течение нескольких часов я решил изменить салю жизнь. На том этапе, на котором я находился, это было не очень сложно.

Мне вспомнился разговор, который я затеял с геодезистом из Italsider в баре возле порта: «Ты, парень с такими странными интересами, – сказал он мне, – знаешь ли ты, что в Тренто открывается новый социологический университет? По-моему, тебе стоит туда поехать, это то, что тебе нужно».

Я вспомнил то интервью, и мне понравилась идея Тренто. Я даже не знал, что такое социология, но для меня Тренто соответствовал образу гор. И потом, это было далеко от Генуи.

Я побежал в больницу, чтобы попрощаться со своим другом. У него не было ничего, кроме щедрости. Но и этого было много. Я поблагодарил его

«Я закончил здесь, я ухожу, не знаю куда, не знаю, что делать, но я ухожу», – сказал я ему. Я обнял его с большой нежностью, пообещав, что мы еще увидимся. И, лёгкий как перышко, я сел на поезд до Тренто.

Тренто как Беркли

В настоящее время существует мнение, что университет Тренто был преддверием 68-го года и кузницей того подрывного движения, которое должно было вылиться в «Красные бригады». Это так только отчасти, потому что для меня 68-й не был годом, прожитым с особой интенсивностью, и в «Красных бригадах» сходились и другие компоненты, помимо трентинского. Но об этом мы поговорим позже.

Однажды вечером в июне 62-го я приехал в Тренто с пятьюдесятью тысячами лир в кармане, с определенной страстью к литературе, ничего не зная о политике, не говоря уже о социологии. Поскольку я уже привык не ложиться спать, я начал бродить по городу, который, в отличие от Генуи, был необычайно чистым и опрятным. Разрисованные дома, ухоженные клумбы, залитые лунным светом горы – все это казалось мне раем. Это место для меня, решила я мгновенно.

Сначала мне нужно было подумать об организации своего существования. Утром в баре «Италия» на центральной площади я заказал капучино и сказал официанту, что ищу работу. «Если вы в состоянии, то здесь есть чем заняться». Он предложил мне пойти и спросить в отеле «Панорама», расположенном прямо над центром города: «Скажите, что вас прислал Эрмес, они вас попробуют…».

В «Панораме» меня встретили так, как будто только и ждали: «Вы как раз вовремя, мы дадим вам одежду, можете сразу приступать». Я не раздумывал: жилье, питание, одежда и хорошая зарплата – работа официантом там была легкой прогулкой, которая продолжалась несколько месяцев. В университете все было еще лучше. Когда я явился на зачисление, клерк объяснил мне, что с моим средним баллом я имею право на стипендию. Я подал заявление, и стипендия была получена.

Бесплатный университет, бесплатное проживание в красивой вилле в стиле модерн в деревне Виллаццано, вокруг горы, по которым я планировал большие походы: я понял, что первое впечатление, возникшее у меня в ночь приезда, было верным: это действительно был рай.

В первые дни я много слушал и был очень тихим. Тем не менее, я бы сказал, что с точки зрения формирования личности, это был самый важный период моей жизни. В том смысле, что эта среда стимулировала необыкновенный вызов самому себе. Вызов в том, чтобы быть в состоянии выдержать интеллектуальное соревнование, из которого можно было либо выйти в высшую лигу, либо отойти на второй план.

Самым эффективным стимулом было постоянное противостояние с такими студентами, как Мауро Ростаньо, Марко Боато, Марианелла Склави[15]. Персонажами, которые занимали в университете ведущее место в плане интеллектуального зрелища.

Сначала с Марианеллой. У нас был общий интерес к Сартру и страсть к психодрамам и социодрамам. Она смеялась в неподражаемой манере, всем телом, и это скрашивало наши интеллектуальные приключения. Потом я встретил Мауро Ростаньо.

Он жил в Милане и каждый раз, когда приезжал сдавать экзамены, привлекал всех совершенно необыкновенным обаянием. Он всегда умел раздвинуть границы дискуссии, сделать ее увлекательной, а также, если ему это нравилось, говорить много и без обиняков. Сын слесаря Fiat, он был воспитан в культуре рабочего класса «Quaderni rossi» в школе Раньеро Панциери, Марио Тронти и Витторио Риссера.

Вскоре мне посчастливилось хорошо узнать его, а также прожить с ним несколько лет в «коммуне», которую мы создали в Тренто. Однажды в книжном магазине Фельтринелли в Милане я познакомился с другим студентом-социологом, Паоло Сорби, который пригласил меня пойти с ним на встречу в дом Ростаньо. Я с радостью согласился. Я до сих пор помню, что они обсуждали книгу Келера «Интеллект антропоидных обезьян». И я молча наблюдал за большим шоу.

В конце вечера ко мне подошел Ростаньо и спросил, почему я ничего не сказал. 'А потому, что, честно говоря, у меня нет слов, – ответил я, – в том смысле, что я все еще считаю себя довольно отсталым в плане культурной подготовки и не чувствую себя способным вмешаться в дискуссию на таком уровне'. Он рассмеялся: «Послушайте, многое здесь играется, вам не обязательно воспринимать все всерьез…». И он предложил мне остаться на некоторое время в его доме в Милане.

С того вечера зародилась настоящая дружба, которая продолжалась до дня его убийства, в сентябре 1988 года.

Мы виделись несколько раз в Милане, до моего ареста в 74-м году. Потом мы часто писали друг другу, особенно в последние годы.

Для меня Ростаньо – это более двадцати лет подлинной дружбы и сильной привязанности, смешанной с провокационным очарованием его полиморфного интеллекта. Он никогда не обсуждал мой выбор, как и я его: мы всегда принимали друг друга без проблем. Потому что интенсивность нашего общего опыта в течение пяти лет до того, как я вступил в вооруженную борьбу, была такова, что наши разные политические пути не позволяли разделить нас в плане человеческих отношений. Однажды в 74-м году мы встретились в миланском метро. Я уже был в розыске, и останавливаться в баре было рискованно. Поэтому мы ходили вверх и вниз, от конечной станции к конечной, чтобы поболтать и, прежде всего, почувствовать друг друга. В одном из последних писем он написал мне, что надеется скоро увидеть меня у себя дома, в общине саман, в Трапани: поговорить о нас, о нашем опыте, казалось бы, таком разном и в то же время таком переплетенном, об очень печальных судьбах, поглотивших стольких друзей и любимых. Мы хотели бы посмотреть друг другу в глаза и задать вопросы о тех отрезках нашей жизни, на которые, возможно, уже нет ответа, о наших словах прошлого и тех, которые еще находятся в зачаточном состоянии.

Его смерть стала смертью глубокой части меня самого. Затем несколько горьких осознаний. Расстрел «Санатано» также затрагивает все еще беспокойную часть моего поколения: он бьет по тем товарищам, которые, несмотря на все, что произошло за последние двадцать лет, а может быть, и благодаря этому, умеют идти по жизни с неизменным желанием учиться, предлагать себя и улыбаться.

Для меня продолжать любить Ростаньо означает также размышлять об ответственности, которую несет мое поколение за его смерть.

То, что наше поколение потерпело поражение, стало общим местом. Мне неясно, кто в действительности выиграл игру. Но одно кажется несомненным: с нашей стороны широко распространена неспособность переработать поражение, которое мы потерпели. Неспособность посмотреть в лицо прошлому, а также настоящему. Поэтому все живут, как писал «Sanatano», «не желая, чтобы их слишком беспокоили призраки, которые не завершены, не полностью вызваны, не окончательно изгнаны».

Мы должны спросить себя об этой кажущейся спокойной жизни беспокойного и даже озлобленного поколения. Это трудность, которую нужно пережить, ошеломленная тишина, в которой мы можем найти причины отсутствия, оставившего Ростаньо без воды во время его последних мужественных сражений с героиновыми боссами.

Друг предложил нам полуразваливающийся дом на берегу реки Адидже. Вместе с Ростаньо и Паоло Пальмиери, который сейчас преподает антропологию в Падуанском университете, мы решили сделать из него коммуну или, скромнее, «открытый учебный дом». Мы немного поработали над укреплением и восстановлением здания, нам помогали добровольцы и помогли несколько мелких краж: я помню, как мы украли с площади круглую платформу муниципальной полиции и превратили ее в большой рабочий стол.

Нас там спало всего трое, но днем приходили все, кто хотел. Даже группы по двадцать мальчиков и несколько редких девочек. Мы проводили небольшие семинары, организовывали что-то вроде контркурсов на темы, которые в университете не рассматривались или, по нашему мнению, рассматривались плохо: больше Витгенштейн, чем Маркс, но также Фанон, Маркузе, Беньямин. И началась странная игра: ведь в по-прежнему очень закрытом климате общества Трентино посещение нашего «дня открытых дверей» означало подвергнуть себя еще большей критике и подозрениям. Тем более что в то время мы с Марианеллой Склави начали экспериментировать с техникой социодрамы в тавернах Трентино, создавая драматические и уморительные ситуации, которые явно добавляли сплетен к сплетням.

Одной из первых студенток, регулярно посещавших наш «дом колдунов», была Маргерита Кагол: и одной из причин, по которой я сразу же влюбился в нее, была также большая смелость, которую она проявила, перейдя мост через Адидже к нам. Так началась наша история любви, которая никогда не заканчивалась.

В целом я уважал своих профессоров. У меня остались приятные воспоминания о втором курсе экономики, который вели Нино Андретта и его ассистент Романо Проди: нас было всего пять человек, потому что программа была солидной, а они считались очень строгими и требовательными. Я до сих пор благодарен Беппино Дисертори, автору значительного труда о неврозах и профессору социальной психиатрии: хотя он никогда не осознавал этого, именно благодаря его страстным лекциям я начал культивировать те интересы, в которые я снова углубился в последние годы.

Еще один профессор, который, безусловно, сыграл важную роль в моем образовании, – Франческо Альберони. Он приехал в 69-м году, когда курсы уже были закрыты, и после долгих бесед с нами у него возникла идея превратить Тренто в своего рода Франкфурт: экспериментальный университет, в котором можно было бы выразить все напряжения и потребности в обновлении, витавшие в воздухе.

Политическая борьба пришла в Тренто не сразу. Это происходило в течение некоторого времени и началось самым традиционным образом, под влиянием зловещего корпоративистского духа. Наш университет был частным и еще не был признан государством. Когда встал вопрос о паритете, министерство решило, что диплом Трентино приравнивается к диплому по политологии. Мы были в ярости: как мы могли столько учиться, чтобы в итоге получить обычную степень по политологии, которая практически ничего не стоит на рынке труда! Мы хотели гораздо большего, мы хотели, чтобы наша уникальность была признана, мы хотели быть социологами: и в связи с этими цеховыми требованиями мы начали яростную борьбу.

Мара Кагол

При поддержке Фламинио Пикколи, христианского демократа из Трентино, который хотел создать новый университет, наша делегация в составе Ростаньо, Дуччо Берио и меня отправилась в Рим. Я помню, что мы обошли все партии: в PSI нас принял Де Мартино, который был секретарем; в PCI нас приветствовали Россанда и Пинтор, которые тогда были на пике своего политического подъема; Пикколи сопровождал нас в коридорах парламента, представляя нас тем, кто мог, и отстаивая нашу позицию. Дело в том, что спор продолжался весь 1967 год, и в конце концов мы победили: нам присудили желанные степени по социологии.

Конечно же, политика для меня не окончилась получением степени. Пока велась эта корпоративная война, наше новое политическое сознание созревало в бульоне культуры, выходящем через такие журналы, как «Quaderni rossi», «Quaderni piacentini «3 и «Classe operaia». Тренто был университетом, где учились студенты, не окончившие среднюю школу, и поэтому он представлял собой благодатную почву для развития дискурса о переходе от элитной школы к массовой.

Однако мощным элементом, который объединился вокруг этих различных брожений и вызвал весну действий, были отголоски восстания против войны во Вьетнаме, доносившиеся до нас из университетских городков США. Как преподаватели социологии мы были непосредственно связаны с Беркли, и, вняв гневу калифорнийских студентов, мы мобилизовались. Осенью 67-го мы решили оккупировать университет.

И это был первый случай оккупации университета в Италии. Я был «министром культуры» в университетском парламенте, и во время бурного заседания нашего представительного органа Ростаньо предложил оккупацию. Не все согласились. В конце заседания мы пересчитали себя: нас было семь человек, которые хотели использовать эту форму борьбы, которая в то время казалась очень рискованной. Через некоторое время нас стало одиннадцать.

Тем временем наступил вечер, и университет собирался закрываться. Мы побежали и успели как раз вовремя, до того, как смотритель запер дверь. «Послушайте, мы сегодня ночуем здесь, – сказали мы ему, – вы можете уходить без всяких опасений». Он расширил глаза, как будто мы сообщили ему, что у нас в кармане ядерная бомба.

Мы забаррикадировались, передвинув мебель, и, поскольку здание университета находилось прямо напротив редакции газеты «l'Adige», которая принадлежала Пикколи, мы повесили на окна большие листы с надписями «Оккупированный университет» и «Остановите войну во Вьетнаме».

Это вызвало большой ажиотаж. За следующие несколько дней из одиннадцати человек, которыми мы были в первую ночь, мы превратились в тысячу. Конечно, не все спали в университете. Мы ходили по очереди, но всегда возникала значительная путаница. Так или иначе, мы организовывали собрания, дискуссии, голосования… И в конце концов мы решили не отказываться от старой академической структуры в целом, достоинства которой заключались в том, что она заставляла людей много работать, а создать контркурсы, разработанные по нашему усмотрению, по предметам, которыми мы увлекались. Мы также начали приглашать деятелей культуры, далеких от академической среды: например, Лелио Бассо, который был во Вьетнаме и привез нам осколочные бомбы, использовавшиеся против вьетконговцев; группу «Живой театр» Джулиана Бека, которая пробыла у нас пятнадцать дней, вызвав большой скандал и переполох в городе.

Короче говоря, мы создали первый образец «негативного университета», который позже будет развиваться в Палаццо Кампана, Турине, и других университетах.

Конечно, первая физическая оккупация университета продлилась всего несколько дней, потому что однажды утром прибыли отряды полиции и выгнали нас. Мы оказали лишь пассивное сопротивление, которое тогда было в традициях американских протестующих. И мы приняли на себя много ударов. Нас арестовали, а затем освободили благодаря вмешательству некоторых коммунистических парламентариев.

Так начался бурный и динамичный период, в течение которого, пока развивались инициативы «негативного университета», университет периодически захватывался и освобождался.

В первые дни оккупации я составил особый документ – «Манифест негативного университета», – вдохновившись тем, что подготовили студенты Беркли. Затем мой проект обсуждался на различных собраниях нашей коммуны, и мы пришли к окончательному тексту, озаглавленному «Манифест негативного университета».

Это был документ, который, с учетом всех обстоятельств, установил дискурс, который все еще оставался внутренним для институтов и, конечно, не был революционным. Наиболее важными были два пункта: критика технократии, то есть образа мышления, который отделяет знания от того, что мы называли «жизнью"; и критика негативной роли, которую, как мы видели, итальянский университет играет в обществе, то есть пассивного воспроизводства доминирующей культуры. Практическим следствием этого анализа стало предложение фигуры антисоциолога, который бы работал вместе с маргинальными социальными силами, чтобы помочь им получить больше инструментов для вмешательства.

В конце 67-го года Тренто, в том числе благодаря своему географическому положению, стал перекрестком международных импульсов: помимо Беркли, перед нами были Берлин, Брюссель, Париж…

Однако можно сказать, что, предвидя время, когда «Шестьдесят восемь» взорвались в другом месте, мы завершили первый цикл борьбы, в котором мы участвовали вместе.

Наша дискуссия к тому времени стала идеологизированной, и многие из нас в то время пошли разными путями: Ростаньо, например, пришел к гуваристскому третьему миру, недалеко ушедшему от позиции PSIUP; Боато, до прихода в Lotta continua, оставался боевиком католических левых; я ориентировался на Китай времен культурной революции и маоистский марксизм-ленинизм; Марианелла Склави – на PCI и профсоюзное движение.

Впервые я ощутил разделяющую силу идеологии. Мы пережили довольно печальное расчленение, которое также материализовалось физически: в том смысле, что каждый из нас пошел своей дорогой. Мой путь был своего рода турне по Италии. Я останавливался в основном в Калабрии и на Сицилии, где проводил исследование по аграрной реформе, латифундизму и мафии.

Но роман с Трентино на этом не закончился.

После лета 68-го года, полный ностальгии, я решил вернуться домой, в нашу старую коммуну Тренто, чтобы посмотреть, что там происходит. К своему удивлению, я обнаружил там Ростаньо и других друзей: все воссоединились, как и я!

Счастливые от того, что снова воссоединились, мы обнялись и начали рассуждать о смысле антиавторитарного движения. Какой вес может иметь в Италии предложение Руди Дучке о длинном марше через учреждения и против них? Шум студенческого протеста был позади, я покинул Марксистско-ленинскую коммунистическую партию Италии, когда начался абсурдный внутренний спор между «красной» и «черной» линиями[16], теперь речь шла о более зрелом и глубоком рассмотрении проблем.

Как социологи, говорили мы себе, наша задача – посвятить себя предложению критической трансформации итальянского общества. Мы возобновили изучение Франкфуртской школы, Адорно, Хоркхаймера, Беньямина, Маркузе, а также Райха: не Райха сексуальной революции, которую мы в 67-м уже пережили – хотя и с некоторой провинциальной робостью, – а Райха анализа массовой психологии фашизма.

Итак, Альберони, с которым мы некоторое время были в прекрасных отношениях, взял нас под свое крыло и открыл для нас конкретный путь.

В марте 1969 года он вызвал к себе домой Ростаньо, Ванни Молинариса, меня и еще четверых или пятерых ребят: он сказал нам, что пришло время решать, что делать, когда мы вырастем. По сути, он предложил нам возможность преподавать прямо сейчас, превратив наши семинары в настоящие университетские курсы, с выпускным экзаменом. Мы, конечно, с энтузиазмом согласились. И в том же году я прочитал курс о концепции классового сознания у Лукача, который посещали семьдесят студентов.

Но я не выбрал карьеру. Жизнь складывалась так, что я решил стать боевиком. В краткосрочной перспективе повлиял мой брак с Маргеритой и неожиданная встреча с Раффаэлло Де Мори, из Куб[17] Пирелли, одним из самых авторитетных лидеров рабочего движения того времени, который также был известен своей приверженностью как воинствующий соблазнитель.

Роман между мной и Маргеритой всегда продолжался, хотя и с некоторыми трудностями, поскольку ее семья была очень традиционной, а отец ревновал дочь. Однако летом 1969 года, после того как она с отличием окончила университет, защитив прекрасную диссертацию по «Grundrisse» Маркса, которая в то время еще не была переведена в Италии, мы решили пожениться.

Тем временем, однако, Розетта Инфелизе, бывший студенческий лидер и ассистент Государственного университета в Милане, которая следила за борьбой на фабрике вместе с Розой Люксембург, привезла в Тренто делегацию из четырех или пяти рабочих из Cub Pirelli во главе с легендарным Де Мори. Оглядываясь назад, я могу сказать, что встреча с этим суровым и мечтательным персонажем ознаменовала для меня новый радикальный разрыв. Я имею в виду, что его речь положила начало пути, который в течение двух лет привел меня в «Красные бригады».

В то время я не воспринимал ничего такого, что было бы действительно необычным, но что-то показалось мне интересным и заслуживающим внимания.

Дорогие ребята, – проповедовал он нам по существу, – то, что вы делаете здесь, в Тренто, очень похвально, и ваш критический университет может стать точкой отсчета в дебатах, которые открыла студенческая и рабочая борьба последних месяцев. Однако в одном важном вопросе вы ошибаетесь: неправда, что в Италии еще не пришло время для революционного столкновения классов; неправда, что, как вы думаете, нам еще нужно подготовить культурный гумус, на котором может вырасти будущая борьба. Время уже пришло. Вы этого не знаете, но чтобы понять это, вы должны приехать и посмотреть, что происходит в Pirelli, Fiat и в других местах. Сегодня в Италии те, кто действительно хочет помериться силами с проблемой социальной трансформации, не могут не столкнуться с реальностью больших заводов.

Я был впечатлен. Я подумал: либо де Мори преувеличивает силу рабочего движения и зрелость времени, и тогда правильно продолжать критический университет; либо он прав, и тогда мы теряем время. В любом случае, это нужно было выяснить. И я решил уехать в Милан.

Но не раньше, чем я женился и провел прекрасный медовый месяц с Маргеритой.

Невеста из Сан-Ромедио

Мы поженились в половине пятого утра 1 августа 69-го года в церковном дворе святилища Сан-Ромедио. Сказочное место в отдаленной долине в горах Трентино.

Мы с Маргеритой хотели пожениться на рассвете в лесу в наших горах: время и место, которые мы любили больше всего. В качестве священника выступил очень веселый и дружелюбный монах, с которым мы познакомились во время потрясений 1968 года. Церемония проходила в церковном дворе по смешанному обряду, разрешенному, когда один из жениха и невесты не католик. Этот выбор был сделан, чтобы не вызвать недовольства родителей Маргериты, которые были верующими, в то время как я, хотя и не причислял себя ни к какой религии, происходил из вальденсианско-протестантской культурной среды.

Я ездил к родителям Маргериты с официальным визитом за день до свадьбы. Я уже знал мать, женщину утонченной чувствительности, которая долгое время была соучастницей нашей любовной связи. Но отца, который никак не хотел смириться с тем, что Маргерита оторвалась от семьи, я никогда не видел.

Я сказал ему: «Завтра утром на рассвете мы поженимся; мы хотели бы, чтобы вы присутствовал». Он был ошеломлен. Я думаю, он почувствовал, что мир рухнул для него. Через некоторое время он пришел в себя и задал мне обычные вопросы: чем вы зарабатываете на жизнь? Сколько вы зарабатываете? Как он собирается содержать мою дочь? Мне удавалось держаться между грубостью и дипломатичностью. В любом случае он решил прийти на церемонию.

Я посоветовал маме, которая работала в Лондоне, не совершать столь длительное путешествие и пообещал ей, что мы навестим ее позже.

Бедному дону Каголу пришлось встать в четыре утра, чтобы проводить свою дочь.

Это не было проблемой. Напротив, наш выбор жениться на рассвете в лесу был единственным, что он одобрил, ведь он тоже был страстным альпинистом.

Я помню, что вечером того же дня, когда Маргерита позвонила ему после нашего приезда в Милан, он с тревогой спросил ее: «Ты поела? Потому что, на мой взгляд, тот, за кого ты вышла замуж, не в состоянии тебя прокормить». Вопрос и суждение, которые он повторял в каждом телефонном звонке в последующие годы.

Во время смерти Маргериты он был болен раком. Семья старалась, чтобы он не воспринял эту новость жестоко, но каким-то образом она до него дошла. И через несколько дней он тоже умер.

Ренато Курчо

Как только мы поженились, мы сели в желтый Cinquecento Маргериты, погрузили палатку и гитару и отправились в путь…

Маргерита играла на гитаре. Она была профессионалкой и считалась третьей классической гитаристкой в Италии. В основном она играла старинную испанскую музыку и дала много концертов, в том числе и за границей. Гитара для нее была тем, с чем она не могла расстаться.

Наш план был таков: в Милане мы договорились с людьми Куба Пирелли, затем мы отправились на несколько недель в горы на медовый месяц и в Лондон, чтобы навестить мою мать; в ноябре мы вернулись в Милан, чтобы начать «политическую работу».

Около шести часов знойного дня мы прибыли в Pirelli. Наш друг Раффаэлло и другие рабочие, узнав, что мы только что поженились, устроили вечеринку. Мы ели, пили, и в какой-то момент я сказал: «Хорошо, мы уезжаем завтра и увидимся в конце ноября…». Они все посмотрели на меня с недоумением, как будто я произнесла неизвестно какую брань: «Нет», – ответили они, – «вы не понимаете; за два месяца здесь может произойти все, что угодно; наши дни сочтены; в начале сентября, когда фабрика снова откроется, начнется очень тяжелая борьба; нам придется иметь дело с новым контрактом компании и тысячей других вещей; если вы хотите остаться в борьбе, вы должны вернуться гораздо раньше». Маргерита, которая в то время знала ситуацию на заводах лучше, чем я, благодаря своей диссертации, была в этом убеждена.

Я взял Маргериту на прекрасную экскурсию в горы моего детства, в Валь-Пелличе. И нам повезло: нам удалось увидеть канюков, очень редких белых куропаток и даже великолепного орла, летящего на вершине Монте Гранеро, напротив Монвизо. Затем, чтобы доставить ей удовольствие, поскольку она тоже очень любила море, мы отправились на юг, в сторону Тремити. Когда мы прибыли на остров Сан-Дтомино, мы поставили палатку на пляже, искупались и легли спать. Но я не мог сомкнуть глаз, возможно, из-за жары, моего нетерпения к морскому климату или стрекота цикад. Всю ночь я просидел возле палатки, очень нервничая. Когда моя жена проснулась, я сказал ей, что мы могли бы вернуться в Милан.

Она разразилась смехом, прыгнула в воду, и вскоре после этого мы снова оказались в Чинквеченто. В тот же вечер мы были на площади Кастелло, где отпраздновали начало нашей новой жизни фруктовым коктейлем. Это было 15 августа.

К моей матери, в Лондон, мы не поехали. Она очень рассердилась и, возможно, в тот момент убедила себя, что я неисправимый ребенок.

Да, и Маргерита, и я очень хотели завести ребёнка. Мы не только планировали, но и сделали это, в том смысле, что вскоре после нашего возвращения в Милан моя жена забеременела. Мы были счастливы и уже изучали, как совместить нашу жизнь в качестве будущих родителей с нашими политическими обязательствами. В то время это еще не казалось невозможным.

На шестом месяце, к сожалению, с Маргеритой произошел несчастный случай. Она любила путешествовать на мотоцикле, и однажды на одной из миланских улиц она наехала на выбоину, отчего ее сильно занесло. Ей стало плохо, и пришлось делать аборт в больнице. Это был очень болезненный момент для нас, который нелегко было преодолеть.

Она больше не могла забеременеть, учитывая, как все обернулось. В следующем году мы уже вступили в полулегальный период и находились в самом разгаре тяжелой борьбы. Мы долго говорили о том, что было для нас серьезной личной проблемой, но решили, что при той жизни, которую мы тогда вели, заводить ребенка было бы слишком большой авантюрой.

В последующие годы тема детей была очень актуальна и часто обсуждалась. Было несколько абортов, которые принесли много боли. Прежде всего, товарищи ставили перед собой немаловажную проблему: если подпольная вооруженная борьба продлится много лет, что казалось возможным, будет ли это означать, что наша воинственность не позволит нам иметь детей? Трудно было найти удовлетворительный ответ.

В любом случае, я не знаю ни об одном подпольщике, у которого были бы дети во время его пребывания в БР. Однако я помню, что в 73-м году спутница одного из лидеров первой миланской колонны забеременела и сказала нам, что не хочет отказываться от ребенка. Тогда пара спросила нас, могут ли они покинуть организацию. Мы обсудили эту проблему и, поскольку эти двое не были известны полиции, решили, что «возвращение к нормальной жизни» для них возможно.

У них родился ребенок, и они жили долго и счастливо. По крайней мере, я надеюсь на это.

Поворотный пункт Пекориле

Организации еще не существовало. Она был сформирована в середине сентября, и я сыграл большую роль в её создании.

В Милане мы сразу же возобновили наши беседы с Де Мори, который объяснил нам стратегию дальнейшей борьбы рабочих и познакомил нас с большим кругом рабочих и технических специалистов на заводах Pirelli, Sit-Siemens и других. Именно тогда я впервые встретил Марио Моретти, Пьерлуиджи Дзуффада и Карлетту Бриоски, которые позже присоединились к «Красным бригадам». Я также встретил Гайо Сильвестро, инженера, который был лидером движения техников Sit-Siemens и работал с нами, пока мы не ушли в подполье…

Вслед за некоторыми американскими специалистами в Италии, в основном в кругу Potere operaio, началась дискуссия о том, что технический персонал, то есть «белые воротнички», также подвергаются эксплуатации и должны найти свое место в классовой борьбе. Техники начали понимать, что они тоже попали в «белые цепи». И они мобилизовались, чтобы потребовать другой организации труда.

Это было не только на миланских фабриках. Во время одной из поездок в Реджо-Эмилию я познакомился с молодыми людьми, которые вращались вокруг Коммунистической федерации молодежи: Тонино Пароли, который был рабочим; Просперо Галлинари, который был фермером; Альберто Франческини, который сразу показал себя очень решительным. В один прекрасный день, с его озорной улыбкой, он появился в маленькой квартирке, где мы жили с Маргеритой, на viale Sarca, в ста метрах от Pirelli, и сказал нам: «Я понял, что центр Италии сегодня – Милан, и что политическая работа должна вестись здесь: вот он я, я пришел, чтобы остаться, найдите мне кровать…». И с этого момента он всегда был с нами.

В то время в Милане я также познакомился с Коррадо Синдони, который работал в коллективе студентов-рабочих и пригласил меня прочитать лекцию в их штаб-квартире. Я был «человеком из Тренто», поэтому пользовался определенным престижем: я оказался перед собранием по меньшей мере ста молодых людей, включая рабочих, техников, преподавателей, студентов… Завязалась очень бурная дискуссия. И в конце концов я предложил следующее: «В последнее время я встречал много людей из разных коллективов, было бы неплохо найти место, где мы могли бы собираться вместе, чтобы сравнивать наши идеи и помогать друг другу».

По общему признанию моё предложение было принято. В то время ощущалась необходимость «быть вместе». Поэтому мы арендовали старый заброшенный театр на via Curtatone, в двух шагах от Porta Romana, и основали политический коллектив Metropolitan. Помещение представляло собой огромную пещеру и вскоре превратилось в радостное место, где мы занимались всем понемногу. Для крайне левых наш адрес стал местом сплочения, и туда стекались десятки разнородных коллективов, певцы, рабочие, техники, графические дизайнеры, актеры, учителя, музыканты всех мастей. Короче говоря, живой и причудливый котел, который мне очень нравился и центральным элементом которого, с политической точки зрения, было рабочее ядро Cub Pirelli.

В то время я вместе с Ростаньо выработал девиз: «Приносить радость революции». И все, что я делал, соответствовало этому принципу.

В Коллективе было пение, был театр, были выставки графики….. Это был непрерывный взрыв игривости и изобретательности.

Взрывы на Пьяца Фонтана сильно повлияли на нас.

Я бы сказал, что да. В тот день я шел в штаб-квартиру на улице Куртатоне, когда меня окружили полицейские с автоматами наперевес: «Стой, сдавайся».

Они отвезли меня в полицейский участок, где меня на целую вечность заперли в комнате с другими несчастными. Я смутно слышал о взрыве и погибших: фантазировал, боялся провокации против Коллектива, не знал, что случилось с другими товарищами. Через пять или шесть часов мне позвонил чиновник: он спросил, не Курчо ли я Ренато, и, не задавая вопросов, сказал, что я могу идти.

В течение следующих нескольких дней напряжение в городе было очень высоким, и мое беспокойство переросло в страх. Могло произойти все, что угодно. На улицах и площадях люди кричали «государственная резня», а политическая власть и судебные органы открыто возлагали ответственность за террористический акт на крайне левые группы.

Именно в этот момент произошел квантовый скачок: сначала в нашем мышлении, а затем в наших действиях. Эти бомбы и их использование – акт войны против борьбы и движения, они показывают, что мы достигли очень жестокого уровня конфронтации, говорили мы себе. Это поворотный момент, который оставляет нам только два пути: бросить все и закрыть опыт Коллектива, который в этом новом климате больше не имеет смысла; или двигаться вперед, но оснащая себя совершенно по-новому.

Мы хотели изменить образ мышления и способ самоорганизации. В via Curtatone Collective любой мог войти, без какого-либо контроля. Мы не принимали никаких мер предосторожности, ни против возможных вторжений полиции, ни против фашистских провокаций. Продолжать так откровенно было уже невозможно.

Мы начали долгие дискуссии, которые привели к ряду конвульсивных изменений. В конце декабря, с небольшой группой из шестидесяти «делегатов» от столичного политического коллектива, мы встретились в пансионате «Стелла Марис» в Кьявари. После двух дней дебатов в маленькой холодной комнатке мы решили преобразоваться в более централизованную группу, которую назвали «Пролетарские левые».

Одной из проблем, которую предстояло решить, была «организация силы»: так мы начали сложную дискуссию о роли и методах службы порядка, т. е. того жесткого ядра действия, которое каждая внепарламентская группа создавала внутри себя. А в документе, составленном на конференции в Кьявари, так называемой «Желтой брошюре», говоря об автономии рабочих, мы впервые ввели размышления о гипотезе вооруженной борьбы.

Однако когда мы говорим о пролетарских левых, мы не должны заблуждаться. Это была не настоящая закрытая группа, а некий конгломерат сотен боевиков, объединенных примерно в пятьдесят коллективов. Это все еще была гетерогенная организация, объединявшая различные проявления движения в кварталах рабочего класса, на заводах, в школах и больницах.