Куда бежать? Том 3. Любовь

У русских есть право на выбор,

но у России нет права на ошибку.

Валентин Мирин

Часть 1

Я так воспитан (март 1918 года)

В военное время к выстрелам привыкают как к чему-то обыденному. Ежедневные выстрелы буквально меняют сознание человека, и порой может дойти до того, что звук выстрела будет восприниматься как должное, как что-то необходимое для поддержания морального состояния, но вот только любой выстрел всегда имеет последствия. Выстрел может быть без причины или без цели, но не без последствий, и он всегда что-нибудь да значит. Даже во время стрельбы по мишени идёт обмен ресурса на навык в стрельбе, а навык хочется применять и поддерживать на достигнутом уровне, и эта поддержка будоражит сознание индивидуума на получение всё нового и нового морального удовлетворения от поражения цели, а цели бывают разными.

До начала привыкания каждый по-своему воспринимает звуки выстрела, в зависимости от чувствительности и стойкости духа. Кто-то заметит выстрел, удивится и пойдёт дальше, а иной испугается, да так, что расстроится здоровье.

Два солдата-новобранца, никогда не нюхавшие пороху, стоявшие в линейку в ожидании команды «Пли!» и смирившиеся с тем, что сейчас им придётся исполнять приговор солдатского суда, пусть даже с этим несогласные, от неожиданного звука выстрела встрепенулись и стали недоумённо озираться и искать ответы на вопросы: «Кто стрелял?», «Почему без команды?», «Куда?», «В кого?» Другие же, более матёрые, восприняли выстрел как должное, как дополняющий обыденность факт, и внимание своё обратили лишь на последовавшие природные явления.

Оглушительный раскат грома, раздавшийся вслед за выстрелом, одномоментно заставил всех в линейке забыть про всё на свете, кроме одного – Бога. Устрашающее явление природы окончательно внесло коррективы. Солдаты опустили ружья, стали молиться – кто про себя, пряча глаза, а кто и вслух, крестясь и посматривая в небо, будто в поиске Создателя.

Барковский, услышав выстрел, первым делом подумал: «Кто-то из солдат поспешил и выстрелил в мою сторону или вовсе в меня, но промахнулся», но спустя мгновение и Барковский осознал произошедшее. Ошибки быть не могло: выстрелили в Кремнева, отчего тот, согнувшись пополам, упал на землю.

Внезапно начавшийся вслед за раскатами грома ливень внёс дополнительные коррективы в диспозицию. Солдаты, боясь промокнуть до костей, позабыв уже и о Боге, поспешно покинули строй в поисках укрытия. Лежавший на земле Кремнев, подавая признаки жизни, требовал внимания и помощи, но ничего подобного не удостаивался. Солдаты прошли мимо Кремнева, старательно сторонясь его и отводя глаза. Один солдат из новобранцев на мгновение задержался возле страдальца, но, спохватившись, последовал примеру своих товарищей и ускорил шаг.

Барковский остался у стены безо всякого надзора. «Вот возьмите да скройтесь. В сажени от вас дверь, уходите от расстрела. Бегите!» – но нет, он спешным шагом направился к Кремневу.

«Если уж вы, господин Барковский, убегать считается зазорным, так стойте смирно под крышей и ждите, когда ливень кончится, не промокнете и здоровее будете», – но и этой возможностью Барковский не воспользовался и мгновенно промок.

Двое солдат последовали примеру Барковского – нырнули из укрытия в ливень, подняли и перенесли ещё живого Кремнева в здание. Кремнев не в первый раз поймал пулю, но на этот раз менее удачно. Пуля задела ребро и застряла в животе, отчего боль была для раненого невыносимой. Кремнев стал скулить и что-то невнятно требовать. Из его речи можно было понять только матерные слова и некоторые другие: болит, кровь, пуля.

Барковский стал осматривать Кремнева, начал расстёгивать кожанку, но получил по рукам. Кремнев, сообразив, кто его осматривает, не только ударил Барковского по рукам, но ещё и попытался его оттолкнуть, на что получил категоричное замечание:

– Хотите жить? – твёрдо спросил Барковский и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Придётся довериться. Я же бывший военный, ранения подобные видел. Я окажу первую медицинскую помощь, и только в этом случае есть шансы выжить, хотя при таком ранении их очень мало. Говорю: шансов мало, но они есть, и только потому, что неизвестно, какие органы задеты.

Из-за спины Барковского появился Тельнецкий и тут же принялся осматривать рану Кремнева, но тот и его оттолкнул.

– Спокойнее, Кремнев, сейчас не в ваших интересах противиться, – надменным тоном обратился Тельнецкий к раненому.

– Срочно нужно остановить кровотечение. Принесите бинт, марлю, или дайте хотя бы платок, – обратился Барковский ко всем присутствующим и ни к кому конкретно, отчего окружавшие его солдаты даже не пошевелились. – Нужно его срочно отвезти в больницу. Требуется доктор – немедленно. Необходимо его прооперировать и вытащить пулю, – продолжал Барковский опять без конкретного адресата, и та же ответная реакция: никто из солдат даже не шелохнулся. – Кремнев, вам нужна срочная операция, – Барковский на этот раз обратился конкретно к Кремневу и продолжил укоризненно: – Вот, правда, хирурга, очень талантливого и лучшего в этих краях, вы, товарищ Кремнев, расстреляли. Может, вам повезёт, и другой доктор сможет прооперировать вас… Так, нужно срочно отвезти его в больницу, а там посмотрим, может, и выживет.

– Скулит, как животное, – недовольным тоном буркнул Тельнецкий, прервав речь Барковского, а потом обратился к Кремневу: – Сейчас, главное, не скулите и не нойте. Не делайте лишних движений, от этого только крови потеряете больше. Я осмотрю рану? – обратился он к Кремневу, силой убирая его руки от живота.

Тельнецкий внимательно осмотрел рану, достал платок из внутреннего кармана кожанки, вложил его в руку Кремнева и поручил тому прижать его к ране, дабы уменьшить кровотечение. Затем он встал, обвёл глазами столпившихся солдат, вышел под непрекращающимся ливнем во двор, осмотрелся, и, вернувшись, пригласил Барковского отойти в сторону.

– Зачем вы предложили доктора?

– Так это очевидно. Он ранен. Ему нужна помощь квалифицированного хирурга, – недоумённо ответил Барковский, немного даже растерявшийся от подобного вопроса.

– Почему вы пытаетесь спасти ему жизнь? Минуту назад он чуть не отдал приказ вас расстрелять, а сейчас вы его спасаете? Почему вы это делаете? – недовольным тоном задал свои вопросы Тельнецкий.

– Не знаю, я действую по законам совести. Я так воспитан… Мы так воспитаны! Подобное поведение заложено у нас в крови, – опешив от такого прагматичного вопроса, ответил Барковский, невольно оправдываясь.

– Александр Александрович, услышьте мой вопрос! –раздражённо прервал речь Барковского Тельнецкий и повторил: – Почему вы пытаетесь спасти ему жизнь?

– А как ещё поступить? Я в первую очередь человек, а не изверг, как он. Вы что, предлагаете его так оставить и не везти к доктору?

– Он действует по другим законам – по законам войны, и он победит. Спасёте его – второго шанса он вам не даст. Понимаете меня?

– Понимаю, но не по-людски это. Я человек в первую очередь, и…

– Вот заладил! Человек, человек!.. – задохнулся от возмущения Тельнецкий и, не меняя тона, после небольшой паузы продолжил: – Кто-то сегодня вам жизнь спас, а вы опять себя губите.

– Я иначе не могу поступить, я так… – оторопев от натиска Тельнецкого начал было отвечать Барковский, но не желая более оправдываться, решил фразу не продолжать.

– Если настаиваете, отвезём его в больницу, но как только дождь закончится, – предложил Тельнецкий, и, как бы оправдывая своё предложение, продолжил: – Посмотрите, льёт как из ведра. Промокнем сами, хотя вы и так уже промокли до костей. Сегодня скверная погода.

– Погода всегда в голове. Это, – Барковский показал рукой на улицу, – всего лишь погодные условия. А потом не забывайте народную мудрость: климат в России прежде всего рассчитан на уничтожение неприятеля. Вспомните Отечественную войну… – по-философски ответил Барковский и после паузы добавил: – Ливень или дождь – всего лишь вода. Укроемся. Всего-то делов.

Вернувшись к скулящему Кремневу, Тельнецкий и Барковский обнаружили его одного. Ни единой живой души вокруг. Если Тельнецкого нисколько не удивило отсутствие солдат, он даже для себя отметил: «Какой командир – такие и бойцы», то Барковский, наоборот, стал удивлённо оглядываться и даже выглянул во двор в поисках хоть кого-либо. Солдаты, воспользовавшись отсутствием большого человека из столицы, разошлись кто куда, а точнее – попрятались по кабинетам, а заместитель Кремнева, именно тот, кто обязан быть рядом со своим командиром, да и всех сплотить в такой ответственный момент, исчез из виду ещё раньше, когда Кремнев вмешался и стал руководить расстрелом. Поначалу он укрылся за спиной Кремнева, а после тихонько нырнул в здание и с тех пор будто сквозь землю провалился.

Барковский тут же взялся приподнимать раненого, на что Кремнев стал отталкивать его и брыкаться, как и прежде. Тельнецкий Барковскому подсобил и, несмотря на вялое сопротивление Кремнева, его перенесли к выходу. С помощью дежурных его уложили в карету и, по настоятельной просьбе Барковского, поспешили в больницу.

По дороге Тельнецкий вернулся к своему разговору и закончил речь фразой:

– Вам больше так не повезёт. Попомните мои слова.

На сказанное с укором Барковский улыбнулся и оптимистично заключил:

– Посмотрим. Жизнь – штука непредсказуемая, и оттого, что меня этот негодяй, – Барковский махнул на Кремнева, – наделённый властью, может опять к стенке поставить, я не перестану быть человеком. Предлагаемая вами модель поведения не отвечает моей жизненной философии.

Стрелка поймали

В больницу Кремнева привезли ещё живого, но уже без сознания. Его уложили на операционный стол, однако доктор на него даже не взглянул. Он первым делом взялся за Барковского и потребовал от него сменить мокрую одежду, пройти в процедурную, натереть тело спиртом и обсохнуть. На возражения Барковского доктор ответил:

– Ваше состояние меня сейчас тоже беспокоит. Вы с улицы и весь промокший, простудитесь, да так, что ляжете рядом с этим, – доктор повёл головой на Кремнева.

Как только доктор удостоверился в исполнении Барковским всех его требований, он взялся оперировать Кремнева, но предупредил Барковского и Тельнецкого, что это не его специализация. Пока Барковский обсыхал и грелся, медсёстры готовили раненого к операции, которая продлилась всего несколько минут. Спасать было поздно.

Доктор, известивший Барковского и Тельнецкого о смерти Кремнева, молча постоял рядом с ними несколько секунд, после чего откланялся и удалился по больничным делам. Барковский почему-то счёл необходимым морально поддержать Тельнецкого и, воспользовавшись отсутствием персонала, с присущей ему деликатностью высказал несколько слов поддержки, но вот прозвучали они в оправдательном тоне:

– Совесть ваша чиста перед Богом. Вы… мы сделали всё, что было в наших силах.

Может, от услышанных слов, или от тона Барковского, Тельнецкий закипел, но, выдержав несколько секунд паузы и глубоко вздохнув, вернулся к волнующей его теме:

– Этот изверг убил более сотни людей в этом городе, ещё несколько десятков душ погубил раньше. Сейчас в этой больнице лежат раненые после массового расстрела, и вы ещё пытаетесь перед Богом оправдаться? Если хотите знать моё мнение…

– Хочу, – перебил Тельнецкого Барковский, хотя понимал, что это был риторический вопрос.

– Так я вам скажу, – ещё больше раззадорился Тельнецкий и продолжил на повышенных тонах: – Я думаю, Бог сам решил избавить мир от этого изверга, и не пытайтесь меня переубедить. Я именно так думаю.

– Я знаю, что он натворил в этой губернии, но я не могу иначе. Я человек, и у меня есть надежда, что меня окружают тоже люди.

– Вы от этой надежды погибнете, попомните моё слово, – спокойно и чуть не шёпотом проговорил Тельнецкий.

– Гибнут глупцы от безответной любви, а от надежды человек только крепчает. Вот мой вам ответ – и покончим с этой дискуссией… Что дальше?.. Вы теперь командир полка? Вы этого исхода боялись? – после твёрдо высказанных вопросов Барковский немного смягчил тон и добавил: – Я вас ни в чём не обвиняю, и даже не осуждаю за применённый метод захвата власти. Так или иначе, это ваше решение, ну, может, и не ваше, но в любом случае я его уважаю.

Тельнецкий строго посмотрел на Барковского, будто сейчас коснулись самого тайного места его души, и после нескольких секунд молчания, тщательно подбирая слова, ответил:

– Этого, – Тельнецкий показал рукой в сторону операционной, – не я… не я убил. У меня приказ, чёткий приказ, конкретный приказ – одобрить его или… – Тельнецкий запнулся.

Барковский спокойно смотрел на него, будто уже знал, что ему скажут, и, не дождавшись очевидных слов, с улыбкой на лице, будто его собеседник – самый приятный человек во всём мире, заметил:

– Вы думаете, я не догадываюсь об истинной цели вашего пребывания в этом городе? Думаете, я верю, что из столицы просто так направили человека, так сказать, «понаблюдать» результаты массового расстрела? Этот расстрел отделил большевиков от общества. Большинство крестьян и рабочих на вашей стороне, но есть и другая часть населения. Эта часть не такая многочисленная, но без этих людей экономика страны, и, как следствие, армия не могут существовать в принципе, и вот как раз симпатии этих людей вам и нужно завоевать. Ужасный поступок Кремнева – большая неприятность для вашей партии. Вы не для приятного общения прибыли сюда. Я очень удивлён, как это вы так стойко приняли ваш арест, и самый главный для меня вопрос: как это вы позволили себя арестовать? Привыкли к подобным арестам?

Во время речи Барковского Тельнецкий внимательно наблюдал за своим собеседником. Следил за его интонацией, жестами, мимикой, оценивал и удивлялся степени его проницательности. Последний вопрос счёл провокационным и специально сделал паузу, дабы оценить, не случайная ли это была провокация.

Не дождавшись ответов, Барковский рассудительно продолжил:

– Николай Никанорович, сделайте то, чего больше всего боитесь, и обретёте свободу.

Тельнецкий помолчал ещё секунд десять. Размышляя про себя, сделал вывод, что Барковский не специально задал ему провокационный вопрос, а коль скоро отвечать придётся, решил сказать только ту часть правды, которая ему не навредит:

– Деяния Кремнева в столице не одобрили, если быть точнее – строго осуждают, а если быть ещё точнее – его приговорили к расстрелу, но только на словах, и этому есть объяснение, но сейчас не об этом. Встал вопрос: «Когда привести приговор в исполнение?» Да и что немаловажно, не изучена юридическая основа его деяний. Подобное следует изучить только с одной целью – дабы более не повторялось. Изучение истоков подобного есть одна из моих задач… Для формирования Красной армии1 нужна не только амуниция, но и провизия. Людей, способных собрать нужное для армии, как вы знаете, не хватает. Я с вашей женой направил заключение, в котором чёрным по белому написано: «…решение повременить с расстрелом Кремнева на сегодня является единственно верным решением, так как заменить Кремнева некем». С меня некоторые товарищи там, – Тельнецкий показал указательным пальцем наверх, – именно этого и требовали. Я даже больше вам скажу. В моём заключении я написал о принятом решении временно назначить Кремнева на должность окружного военного комиссара. Как вы понимаете, эта должность на сегодня равнозначна должности губернатора. Речь идёт о временном назначении, пока не решится кадровый вопрос, но кто-то… кто-то…

– Так это… не вы его… застрелили? – удивлённо спросил Барковский, будто был уверен в обратном.

– Нет, конечно. Не хочу брать грех на душу. Я этому не обучен, для этого есть другие люди… Я же вам говорю, написал: «…повременить с расстрелом…» Но вот кто это сделал, я не знаю, точнее – пока не знаю.

– Ну что же, вы спасли мне жизнь, теперь моя очередь вас спасать как командира полка. А может, вы теперь окружной военный комиссар? – удивлённым тоном спросил Барковский и сам же ответил, не позволяя Тельнецкому вставить ни слова: – А впрочем, для меня это неважно. Я в любом случае вас спасу, – весело закончил он.

– Я не спасал вам жизнь! – взревел Тельнецкий. – Не нужно вешать на меня это убийство. У меня есть доказательство, что не я в него стрелял.

– Прошу меня великодушно извинить. Я нисколько не хотел вас огорчать моими предположениями, – спокойно сказал Барковский и хотел было продолжить, но к Тельнецкому подошёл солдат и попросил разрешения обратиться.

Разрешение он получил и уставным тоном произнёс:

– Товарищ Тельнецкий, замкомполка приказал вам срочно явиться в штаб.

От услышанного Тельнецкий оторопел и возмущённо, не скрывая недовольства от подобного отношения, спросил:

– Приказал? Мне?..

– Мне велено вас доставить. Я только исполняю, – смущённо ответил солдат и добавил смиренным тоном: – Приказ был доставить вас немедленно, даже если вы откажетесь, товарищ Тельнецкий. Кстати, – солдат обратился к Барковскому, – и на ваш счёт, гражданин, был приказ. Вас тоже нужно непременно доставить в штаб, и тоже немедленно, но вот только вас, гражданин Барковский, нужно взять под арест, – растерянным тоном завершил свою речь солдат.

– Чем обоснована срочность? – спросил Тельнецкий.

– Так это… стрелка поймали. Замкомполка отдал приказ: «Расстрелять», но товарищи предложили для порядка провести расследование и послушать ваше мнение, как… человека из столицы.

– Поймали? И кто он? – взволнованно спросил Тельнецкий.

– Говорят, старик какой-то. Прям с револьвером в руках и поймали. Так говорят, я не видел.

В голове Тельнецкого мелькнула мысль: «Не мой ли отец этот старик?» – и он не ошибся. До штаба домчались быстро. Тельнецкий сам правил бричкой, и только потому, что очень боялся не успеть, а то вдруг им взбредёт в голову устроить самосуд. И в этом тоже был прав.

Тельнецкий не вошёл в здание – он ворвался в него. Солдаты на посту, узнавшие важного столичного человека, подсказали, где задержанный, и Тельнецкий рванулся к кабинету. На ходу достал свой «Маузер», приготовился стрелять – и стрелять пришлось. Один выстрел в потолок – и солдаты сразу же прекратили свои противоправные действия. Четверо из них, окружив Никанора Ивановича, били прикладами свою жертву. Кто-то успел ударить его по одному разу, а кто-то уже и по два, приговаривая: «Это только для разогрева». Они таким образом стали выбивать из старика признание, даже не представляя, кто этот арестант и какие для них будут последствия в случае нанесения ущерба здоровью или лишения жизни.

Тельнецкий после выстрела вверх направил «Маузер» на солдат и крикнул:

– Все отошли!

Солдаты, испугавшись выстрела и оторопев от направленного на них «Маузера», подчинились и сделали несколько шагов в сторону.

– А теперь все к стенке. Быстро, – крикнул Тельнецкий, показывая левой рукой к какой стене нужно стать.

Оружие в решительных руках способно подчинить кого угодно, даже самых смелых. Все послушно встали у стены, двое даже отвернулись, но потом, сообразив, повернулись обратно.

– Пока Кремнева нет, я уполномочен командовать полком. У вас нет никаких прав вообще тут находиться, – возразил замкомполка, который, в отличие от солдат, не участвовал в самосуде, а только наблюдал, наслаждаясь властью.

Тельнецкий левой рукой полез во внутренний карман кожанки, достал бумагу, сложенную вчетверо, развернул её и потребовал:

– Фамилия, имя, отчество?

– Фреймо Игнат Самуилович, – обескураженный тоном вопроса, скороговоркой ответил замкомполка.

– Товарищ Фреймо, читать умеете?

– Конечно, умею. Я,.. я же офицер, – будто обидевшись, ответил замкомполка.

– Тогда читайте, – твёрдым тоном приказал Тельнецкий.

Тельнецкий позволил Фреймо приблизиться, и тот стал читать вслух:

– Приказ, номер.

– Про себя читайте. Не нужно тут всем ведать государственные тайны, – возмутился Тельнецкий и приподнял «Маузер».

– Если государственная тайна, я читать не буду, – испуганно ответил Фреймо и, рукой прикрывая бумагу от глаз, отскочил от Тельнецкого.

– Кремнев умер. Согласно этому приказу, полком командую я. Также, согласно этому приказу, с момента отсутствия Кремнева я назначаюсь на должность окружного военного комиссара. Всем ясно? – обратился Тельнецкий ко всем, рассматривая каждого, пока не остановил свой взор на Фреймо.

Все, кроме Фреймо, ответили в один голос: «Так точно», даже Никанор Иванович, который от командирского голоса сына встрепенулся, но, осознав сказанное, ещё и удивился. Правда, неизвестно, отчего больше он удивился, оттого что сын его теперь – окружной военный комиссар или оттого, что Кремнев умер. Остальные присутствующие, видимо, не осознали в полной мере сказанное Тельнецким, или, наоборот, восприняли все события как должное.

– И, если вам ясно, дополняю. У меня есть право по законам военного времени карать на месте любого офицера, солдата-красноармейца или гражданского, кто нарушит мой приказ, совершит или допустит контрреволюционные действия или саботаж. Теперь, Фреймо, я вам приказываю всех этих солдат арестовать и поместить на десять дней в карцер, – обратился Тельнецкий к замкомполка, наведя пистолет, отчего тот стал по стойке смирно. – Потом разберусь, кто прав, кто виноват.

– Как арестовать? – недоуменно спросил Фреймо и виновато продолжил: – Они выполняли приказ.

– Немедленно арестовать, или я вас тут же расстреляю, – прикрикнул Тельнецкий на Фреймо, да так, что от такого обращения тот чуть не упал в обморок.

Ко всеобщему удивлению, Фреймо справился с этим приказом быстро и без лишних разговоров. Сначала обезоружил солдат, держа их на мушке. Потом не постеснялся попросить Тельнецкого сменить его, пока он вызовет конвоиров.

Закончив, Фреймо уже хотел уйти сопровождать новых арестантов, но Тельнецкий остановил его и потребовал объяснить, почему солдаты стали бить задержанного.

– Мы его, – Фреймо махнул на Никанора Ивановича, – поймали в здании, он был вооружён вот этим вот револьвером, – он вынул из-за пазухи оружие и протянул Тельнецкому.

– Никанор Иванович, это ваш револьвер? – обратился Тельнецкий к отцу, взяв в руки оружие.

– Мой, – сухо и без каких-либо дополнений ответил Никанор Иванович.

Тельнецкий стал осматривать револьвер, ему показалось, что он узнаёт оружие, проверил патроны, убедился, что все на месте и целые, понюхал, свежего жжённого запаха не уловил и задал Фреймо вопрос:

– Вы осмотрели оружие?

– Нет. А зачем? Он ведь мог дополнить барабан патронами.

– Из этого револьвера не стреляли лет пятнадцать, если не больше. Могу смело предположить, что последний, кто стрелял из этого оружия, – это я, и было это до академии. Отец, я прав?

– Да, Николя. Я не любитель пострелять, да и не шибко я меткий.

Подобное фамильярное обращение привело в шок Фреймо, отчего он даже чуть не схватился за сердце, но это было только действие на подсознательном уровне – вроде все так делают, когда глубоко поражены. Со здоровьем Фреймо было всё в порядке. Никакого инфаркта не случилось.

– Дайте сюда ваше оружие, – обратился к нему Тельнецкий.

– Зачем вам, товарищ окружной военный комиссар, моё оружие? – взявшись за кобуру левой рукой, спросил Фреймо. – Это моё оружие, и оно должно находиться при мне!

Тельнецкий направил свой «Маузер» на Фреймо, на что тот, не зная, как поступить, стал разводить руки в стороны, будто сейчас их поднимет.

– Оружие дайте сюда и без лишних движений! – приказал Тельнецкий жёстким тоном. – Сглупите – я не промахнусь.

Фреймо ничего не оставалось, как подчиниться. Он передал Тельнецкому свой револьвер, держа его за ствол. Тельнецкий приказал ему отойти к стене и стал изучать оружие своего подчинённого. Осмотрел каждый патрон, потом понюхал. Подержав револьвер у носа, уловив запах, Тельнецкий поднял глаза на Фреймо, посмотрел несколько секунд, будто читая эмоции, потом резко убрал револьвер от носа, защёлкнул барабан и протянул оружие, загадочно улыбаясь.

Фреймо, побывший во главе полка вместо Кремнева совсем недолгое время, уже стал ощущать себя командиром, и появление человека из столицы спутало все его мысли, планы и желания. В какой-то момент, а именно в тот, когда он осознал, что по запаху можно определить давность применения оружия, он морально уже был готов наброситься на Тельнецкого. В его голове какие-то голоса говорили: «Сделай это. Атакуй здесь и сейчас», но физически он совершенно не был к этому готов. Тело окаменело, что-то его сдерживало и, видимо, не зря. А от того, с какой улыбкой Тельнецкий вернул ему оружие, он и вовсе оцепенел. Взяв револьвер в привычную ему левую руку, Фреймо с трудом его удержал, будто в этот момент револьвер весил несколько пудов. Эти мгновения с меняющимися от ярости и до растерянности эмоциями, хорошо замеченными Тельнецким, прошли. Фреймо, опомнившись, повертел револьвер, будто желая его рассмотреть, но не осмелившись, убрал его в кобуру и замер на месте в ожидании указаний, однако возникшая мысль исследовать запах револьвера заставила его снова взяться за кобуру. Ответные действия Тельнецкого, а именно направленный на Фреймо «Маузер», заставили его отказаться от этой мысли и вернуться к стойке смирно.

Тельнецкий, всем своим видом демонстрируя глубокую задумчивость, дал время Фреймо успокоиться и прийти в себя, после чего приказал доставить к нему Барковского и через час собрать полк, но приказал таким дружественным и мягким тоном, будто Фреймо – самый родной его человек на свете, отчего последний аж побежал исполнять задание.

Тельнецкий пошёл занимать бывший кабинет Кремнева и попросил отца следовать за ним. Уже в кабинете, закрыв за собой дверь, он обратился к отцу с вопросом:

– Отец, что вы тут делаете в эти неспокойные времена?

– Погодите, Николя, с этими сложными вопросами. Ответьте мне на простой вопрос. Вот когда этот Фреймо доложил, что солдаты не виноваты, вы почему не отменили приказ? Они исполняли приказ командира, и только. Они не виноваты.

– Они совершали умышленные действия, причиняющие вред здоровью безоружного человека, причём намного старше их. Вот потому они в карцере. С такими солдатами мне не по пути. Они должны нести наказание и, надеюсь, в будущем ещё подумают, прежде чем поднимать руку на безоружного.

– А этого Фреймо почему не арестовали? Он ведь дал им такой приказ! А теперь что получится? Солдаты не будут исполнять его приказы, боясь вашей кары.

– В этом и есть истинная цель моего приказа – дискредитировать его в глазах солдат. На будущее, чтобы как-то выжить, он при каждом своём приказе будет ссылаться на мой авторитет. Пусть умными решениями своё место в полку оправдывает. Молодой ещё, его нужно учить, учить и воспитывать. А теперь, отец, ответьте на мой, как вы выразились, сложный вопрос: «Что вы тут делаете?»

Никанор Иванович задумался, как начать свой ответ, но не успел. Привели Барковского, который опять оказался в кандалах, но на этот раз его не пинали, а обращались более или менее любезно.

Тельнецкий, увидев оковы, во второй раз за последние двадцать четыре часа приказал снять их с арестованного, распорядился накормить его и издать приказ об освобождении Барковского из-под стражи и снятии с него всех обвинений. Фреймо начал что-то бубнить про себя, возражая, и закончил свою тираду так: «Только солдатский суд может отменить расстрел». Но сказанное Тельнецким жёстким тоном: «За неисполнение моего приказа знаете, что с вами будет?» – пресекло колебания замкомполка.

Фреймо, дойдя до двери, был остановлен Тельнецким и получил ещё один приказ: выпустить из тюрьмы всех арестованных по делу Барковского, на что сквозь зубы возразил:

– Но там не всё так однозначно. Нужно по каждому разобраться, определить причастность.

– Барковский был арестован незаконно, значит, и каждый, кто идёт по его делу, арестован незаконно. Да и это не по закону – держать людей в тюрьме, когда они только хотели справедливости.

– У каждого своё понятие о справедливости, вот, скажем…

Тельнецкий не позволил заместителю начать свои рассуждения и резко скомандовал:

– Исполнять немедленно.

Пока конвоиры возились с кандалами, Тельнецкому подали чай, но он демонстративно поправил солдата, приказав подать чай бывшему арестанту.

– Александр Александрович, нужно срочно восстановить связь с Москвой, – обратился Тельнецкий к Барковскому, когда солдаты вышли и тот наливал себе вторую чашку чая.

– Это можно и даже нужно сделать, но для начала я попрошу Никанора Ивановича рассказать нам, почему он не сопровождает в Петроград мою жену и моего ребёнка?

Никанор Иванович сначала спрятал глаза, видимо, от угрызений совести, но через несколько секунд поднял голову и резко ответил:

– Александр Александрович, я вчера, ещё по пути на вокзал осознал, что Николя могут расстрелять. Понимаете меня?.. Я посадил вашу жену и дочь в вагон, они уехали. Я сделал всё, что мог… Я боялся, что сына расстреляют, да и меня тоже могли к стенке поставить. Вы не волнуйтесь. Будем надеяться, они доедут и с ними всё будет хорошо.

– Благодарю вас за надежду, – ответил задумчиво Барковский и после небольшой паузы обратился: – Никанор Иванович, отвезёте записку?

Никанор Иванович не мог бы себе представить отказ. Он тут же надел пальто и протянул руку, мол, давайте записку. Пока Барковский писал записку крестнику, Тельнецкий обдумывал, как бы начать разговор на волнующую его тему, и заговорил только после того, как Никанор Иванович покинул кабинет:

– Александр Александрович, нам сейчас нужно разработать план, как собрать провизию для Красной армии. Если не соберём, пойдём по следам Кремнева. И будьте уверены – мы пойдём, а не только я.

– Вы пока сами подумайте. У меня есть дела поважнее… Нужно заняться похоронами… – Барковский замолчал. По нему было заметно, как трудно давалась ему эта тема.

– Прошу принять мои соболезнования. Я не знал Ольгу Петровну и этого… гражданина, но уверен: они были достойными людьми и должны быть достойно похоронены, – сочувственным голосом ответил Тельнецкий и, немного помолчав, продолжил, но уже более уверенно: – Простите мой тон и слова, но скажу именно то, что должен сказать. Вы должны держаться возле моей персоны, как бы неприятно это ни было для вас, и вам нужно подумать о том, как собрать провизию.

– Николай Никанорович, вы пропустили мимо ушей мои слова, а зря. Я вам говорил, что спасу вас, так повторюсь – спасу. В долгу не останусь.

– Тогда жду вас вечером для обсуждения плана, – оживился Тельнецкий.

– Но вам придётся сделать ещё кое-что. Это даже не просьба, это теперь ваша обязанность, – Барковский начал резко, будто на правах старшего, и твёрдо отчеканил: – Найдите и покарайте тех, кто убил Григория Матвеевича. Кара должна быть соразмерной.

Тельнецкий ответил не сразу. Задумался, отведя взгляд в сторону. На тридцать секунд в кабинете воцарилась тишина. Барковский оставил чаепитие и стал наблюдать за собеседником.

– Это невозможно делать впопыхах. Лучше пока не торопить события, – ответил Тельнецкий.

– Это мои условия, Николай Никанорович. Будут расстреляны убийцы – будет вам вагон провизии.

Тельнецкий ничего не ответил. Опять задумался.

Барковский, не дождавшись ответа, попрощался с Тельнецким и вышел. В коридоре он встретил Фреймо, который, видимо, пытался подслушивать, о чём говорят в кабинете. Барковский, перед тем как проследовать к выходу, посмотрел на давно знакомого молодого человека с презрением, да так, что тот даже опустил голову, будто наказанный за плохое поведение школьник.

На улицах города – никакого транспорта, и дабы найти его, Барковскому пришлось обратиться к знакомому и просить бричку. До дома добрался только через час, хотя кучера заставил гнать вовсю, будто не успеет с матерью и Григорием Матвеевичем попрощаться. Вошёл в дом и первым делом поспешил в зал, где на столах были установлены два гроба. Первый раз в этом доме и единственный раз в жизни Барковского, он хоронил двух человек сразу, притом очень близких ему.

Никто из домочадцев не знал, что хозяин дома на свободе. С возвращением Барковского весь дом оживился, даже несмотря на подавленное состояние каждого. Все знали про суд, про расстрельный приговор, но никто не знал, что трагедия миновала. В зале, где были размещены усопшие, находились три человека: два сына Григория Матвеевича и одна из служанок, вся в слезах стоявшая рядом с гробом Ольги Петровны.

Старшие из семейства Соколовых считались с Барковским, как с братом, хотя отношения такие установились только со времён их переезда в имение. До переезда отношения не ладились, и никто в этом не был виноват. Они вращались в разных слоях общества, и после трёх классов школы их пути разошлись: кто в гимназию и потом в военное училище, а кто в помощники по дому. Увидев хозяина дома, несмотря на скорбное время, поприветствовали его открытой улыбкой и дружескими объятиями. Домочадцы и прибывшие гости приветствовали Барковского намного сдержаннее, в основном только сочувственными улыбками.

В большом зале собрались все, кто был в доме. Человек пятнадцать ожидали от Барковского слова. Ожидали слова поддержки и какого-то напутствия, каких-то наставлений – как жить дальше без Ольги Петровны, без Григория Матвеевича. Семья Соколовых ждала и других слов, но ни те, ни другие слова не были произнесены.

Барковский понимал, что сейчас от него ожидают поддержки и подтверждения, что он на свободе навсегда и он их не оставит одних, но накопившаяся усталость в эти минуты дала о себе знать. Сознание требовало чуточку отдыха, тишины и покоя возле матушки и Григория Матвеевича.

Возможно, присутствующие не заметили, но хозяин дома немного дольше простоял возле гроба Григория Матвеевича. Барковский, считая, что трагедия произошла в первую очередь по его вине, в эти минуты мысленно просил прощения у усопшего, потом также мысленно поблагодарил Григория Матвеевича, причём такими словами, какими сыновья благодарят заботливого родителя, провожая в последний путь.

Все постояли у гробов в полной тишине без малого четверть часа, после чего Барковский всех поблагодарил за заботу об усопших, извинился за вынужденную отлучку и оставил всех с недоумёнными взглядами. Пройдя к себе в кабинет, он тут же взялся за телефон. Аппарат работал, ему удалось дозвониться до Москвы.

Профессор Чаинский, по счастью, был дома и сам взял трубку. Первые слова, сказанные Барковским, профессора неимоверно обрадовали, и он, не удержавшись, перебил речь своего крестника:

– Александр, дорогой мой, вы живы? Мне Настенька каждый день звонила, и, когда она мне вчера не позвонила, я, скажу вам откровенно, подумал: не случилось ли непоправимое?

– Значит, Анастасия не у вас? Они вчера с дочерью выехали в Москву, вот я и подумал, что застану их у вас. Жаль. Я на это очень рассчитывал.

– Если они выехали вечерним поездом, то я вас вынужден огорчить: поезд ещё не прибыл. Мне это сообщил наш дворник Семён, он из ваших мест. Этим поездом его сын, ваш бывший стипендиат, сейчас он инженер, должен был приехать в Москву.

Бег на месте

Каждый человек должен иметь свой дом или свой уголок, в который всегда будет стремиться попасть, чтобы воссоединиться с семьёй, любимыми, близкими, а может, и уединиться. Кому как суждено. Так и с поездами. Каждый поезд стремится доставить пассажиров до конечной станции и немного отдохнуть в депо или подремонтироваться. Как ни старались машинисты доставить пассажиров до станции согласно расписанию: они и скорость на перегонах существенно превышали, и время остановок сокращали, но каждый раз, как только догоняли расписание, возникали новые непредвиденные обстоятельства – и опять потеря времени.

Как выехали в Москву, на каждой станции что-нибудь да случалось. То солдатский обыск, то кого-то убили и требовалось время на станции сдать тело, которое не хотели принимать, то опять какая-то банда залезла в поезд грабить пассажиров.

На удивление, только в город N прибыли вовремя, успели догнать график, и всё обошлось без каких-либо происшествий, но на этом радость начальника поезда закончилась. Поезд отошёл от города N на пятьдесят вёрст и стал замедляться.

Кремневу ещё неделю назад строго-настрого приказали: «Проверять каждый поезд, следующий на Москву, и выявлять контрреволюционные элементы». А утром сего дня и вовсе предупредили о возможном нахождении банды анархистов в вечернем поезде, но предупредить – это одно, и этого мало. Чтобы после получения сведений создать налаженный процесс и получить ожидаемый результат, нужно продумать мероприятия, определить ответственных, выделить ресурсы, контролировать выполнение и даже самому где-то поприсутствовать, дабы этим содействовать должному протеканию процесса. Кремнев, прибыв в город, первым делом поспособствовал упразднению всех институтов власти, а к исполнению дел по городскому самоуправлению приставил комиссаров. Затем, усмирив пыл конкурентов и стремящихся к власти из числа организаторов съездов Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов небольшим контингентом вооружённых солдат, сконцентрировал в своих руках военную и гражданскую власть в городе и немного расслабился. А с момента ввода военного положения под предлогом «тяжёлой ситуации в городе» и вовсе стал единовластным главой, отчего все второстепенные мероприятия у него были организованы «экспромтом», и этим он оправдывал все свои промахи и недочёты.

Поезд прибыл и благополучно ушёл, и, если бы не присутствие Никанора Ивановича в списке пассажиров, Кремнев о поезде забыл бы раньше, чем успел уснуть, и это даже несмотря на несколько жалоб пассажиров об ограблении.

В вечернем поезде на Москву под видом обычных пассажиров разместилась банда анархистов. После каждой станции, через несколько вёрст, поезд замедлял ход, пока новых пассажиров грабили. Действовали по отработанной схеме. Мужчина, одетый в солдатскую форму, но поверх не шинель, а чёрное пальто, под дулом револьвера заставлял машиниста снизить скорость или остановить поезд.

Слабо освещённый поезд был почти полон. Даже несмотря на неспокойные времена, люди вынуждены были передвигаться. Пассажиры были преимущественно из молодых, или, напротив, из людей преклонного возраста. Среднего возраста было немного, и все представители этой категории чем-то выделялись. Кого ни возьми из людей среднего возраста, то он непременно будет одет в простенькую, поношенную, но чистую одежду, а по манере поведения, или по лицу, или по рукам можно предположить, что перед тобой человек явно из другой социальной группы.

Согласно предъявленным билетам, в четырёхместном купе II класса, почему-то оборудованном жёсткими скамейками, Анастасия с Евгенией Барковские заняли свои места. Спустя минуту, как поезд тронулся, к ним присоединился мужчина лет тридцати на вид. Он любезно поздоровался, попросил разрешения занять место и, получив согласие, сел у окна.

Мужчина был одет будто плотник или мастеровой, но его манеры, постановка голоса, интонация доказывали, что одет он не по роду занятий, и он явно человек другого социального статуса. Заняв место, он украдкой устремил свой взор на пассажирку напротив. Даже несмотря на слабое освещение вагона, мужчина заметил и оценил красоту молодой девушки. Осознав, что засмотрелся, он с трудом заставил себя оторвать взгляд от очаровательного создания, перевёл глаза на Анастасию Барковскую и узнал её. Оживившись, мужчина решил заговорить с ней, а точнее, высказать несколько слов благодарности ей и её мужу, но внезапно возникший порыв был потушен робостью. На пару секунд проявилась присущая ему скованность, и вся храбрость бесследно исчезла.

Осознание возможности хоть раз в жизни отблагодарить своих благодетелей заставило его опять осмелеть и решиться заговорить с Анастасией, однако, опять не вышло. Появилась новая причина отложить это занятие. Евгения, положив голову на колени матери, задремала, и мужчина, досадуя на свою нерешительность, уселся и, нахохлившись, потихоньку стал засыпать.

Пока поезд покачивался на стыках, пассажиры этого купе, в отличие от других, не проронили ни слова, хотя Анастасия нуждалась в сведениях о времени прибытия поезда в Москву и могла бы заговорить первой, но тоже не решалась. Посчитала, что сейчас не время для этих уточнений, да и к тому же, если задать подобный вопрос, незнакомый мужчина Бог знает, что может подумать. Она укрыла дочь своим пальто, обняла её, насколько это было возможно, и прикрыла глаза, погрузившись в размышления. Перед глазами тут же всплыли прощальные мгновения с мужем, особенно последний его взгляд на неё и ребёнка. Это был взгляд раскаяния, взгляд, просивший прощения за требование оставить любимого и любящего человека наедине со смертельной угрозой. Взгляд мужа был прогоняющим, но не освобождающим от последствий. Это был взгляд, умоляющий её скорей покинуть эти края, ставшие для Анастасии родными, но одновременно и взгляд, который подразумевал выбор: уйти или остаться. Эти мысли вызвали у Анастасии тревогу и сожаление о принятом решении сесть в поезд. Она посчитала, что поступила неправильно и несправедливо по отношению к мужу, к человеку, который жизнь посвятил устройству счастья их семьи.

Последствия воспоминаний и раздумий проявились незамедлительно. На её глазах навернулись слёзы. Она понемногу стала осознавать, что, возможно, мужа она больше не увидит и, вероятно, больше не сможет вернуться в родной и любимый дом. Когда мысли обратились к воспоминаниям об Ольге Петровне, Анастасия и вовсе заплакала. Тихо, про себя, не выдавая своего состояния, но заплакала.

Анастасия всегда считала, что она и дети живут как за каменной стеной, но после событий прошлого года стала осознавать, что стена находится на вершине спящего вулкана, и это чудо природы может проснуться в любой момент.

С лета прошлого года, узнавая последние новости из столицы и перечитывая лозунги протестующих, Анастасия высказывала мужу опасения насчёт возникновения гражданского бунта. Раз в полтора-два месяца предлагала обсудить возможный переезд в Москву или вовсе эмиграцию на время, но вместе с Ольгой Петровной. Это были спокойные, миролюбивые обсуждения с поиском совместного решения, которые заканчивались одним аргументом мужа: «Мама очень слаба здоровьем, её дни сочтены. Она хочет быть похороненной рядом с моим отцом».

Несколько раз Григорий Матвеевич, после возвращения из города или из монастыря, поднимал тот же вопрос, предлагал оставить Ольгу Петровну на его попечение и под его присмотром, но опять после обсуждения приходили к ранее принятому решению и со словами: «Всё закончится, тогда и посмотрим, что делать», – откладывали на потом принятие столь нужного решения.

Профессор Чаинский, узнав о событиях в семье Барковских, часто звонил и уговаривал Анастасию решиться уехать и переждать события в Москве, предлагал свой дом, а точнее, комнату в доме в качестве укрытия, но Анастасия была тверда в своём убеждении и не соглашалась. Каждый такой разговор заканчивался её утверждением: «Без мужа я никуда не поеду и не буду спасаться бегством в такие трудные для него времена». Но сегодня всё получилось иначе. Она исполнила всё то, что у неё поначалу просили, а потом и требовали: она в поезде, убегает от проблем, от риска быть поставленной к стенке рядом с мужем. Поразмыслив, Анастасия сделала вывод, что её поступок, то есть её побег, – не что иное, как предательство, и стала уже думать, как бы вернуться.

Раздумья о побеге избавили Анастасию от слёз, но разбудили муки совести. Тут же возникли мысли взять дочь за руку, спрыгнуть с поезда и идти пешком домой, пока не так уж и далеко отъехали от города, но несколько минут мучительных размышлений привели к оправданию своего поступка: это всё ради дочери – и Анастасия смирилась.

В вагоне уже давно все угомонились, видимо, легли спать. Слышался громкий басовитый храп, а через два или три купе кто-то старался не отставать и тоже похрапывал. Периодически недовольные соседи храпунов будили, храпеть переставали, но через некоторое время всё повторялось.

Вагон отапливали слабо, отчего Анастасия немного замёрзла, но раскрывать дочку, дабы надеть своё пальто, всё равно не стала. После полутора часов пути поезд стал резко замедляться. Анастасия, увидев за окном сплошные заснеженные поля, почувствовала неладное. Решила перепрятать бумаги, полученные от Никанора Ивановича, и приготовилась действовать. Потянув пальто, разбудила дочь, та встала и отдала импровизированное одеяло. Анастасия сунула руку во внутренний карман и, не найдя взглядом, куда спрятать документы, не стала их доставать.

Пассажир напротив от резкого торможения тоже проснулся и, делая вид, что дремлет, наблюдал за действиями Анастасии. Потом встал, выглянул из купе, посмотрел в сторону тамбура, потом в другую сторону, а после и вовсе вышел в проход, прошёлся взад и вперёд и, вернувшись на своё место, подошёл насколько было позволительно близко к Анастасии и обратился шёпотом:

– Анастасия Владимировна, если вы хотите что-то спрятать, дайте мне, я это сделаю, заложу вот в эту щель, – молодой человек показал на обшивку. – Я знаю конструкцию этих вагонов, тут они не пропадут. Когда доедем… – незнакомец сделал неловкую паузу и продолжил: – Если доедем, вы их заберёте. А если найдут – скажем, что они не наши, и мы ничего про них не знаем.

Анастасия была удивлена услышанным, заглянула в сонное лицо дочери, будто ища одобрения, затем достала бумаги и отдала незнакомцу. Уверенными движениями незнакомец отодвинул обшивку и убрал бумаги. Первым делом Анастасия подумала: «Как он это сделал? Мне ещё нужно будет их оттуда доставать», присмотрелась, и только тут заметила, что незнакомец орудует не пустыми руками, а ножом.

– Анастасия Владимировна, вам лучше не называть себя. Книжку лучше не показывайте, – и продолжил шёпотом: – Вам не следует меня опасаться. Я – Сухожилин Алексей Семёнович, вас и вашего мужа знаю, но сейчас не будем тратить времени. Об этом, если позволите, чуть позднее.

– У нас паспортов с собой нет, есть только вот, – ответила Анастасия шёпотом, вынула бумагу из внутреннего кармана пальто и показала незнакомцу пропуск.

Увидев бланк с печатью, Алексей Семёнович пробежал взглядом по тексту и оцепенел. Сглотнув, он вернул пропуск Анастасии и тут же строго зашептал:

– Нельзя вам это показывать абы кому, да и вообще никому нельзя этот большевицкий пропуск предъявлять. Последнее время в поездах анархисты орудуют, и, полагаю, именно они сейчас поезд остановили. Они всех большевиков расстреливают на месте. Дайте сюда, – Сухожилин буквально вырвал из рук Анастасии бумагу. – У вас, мадемуазель, такая же бумажка? – обратился он к Евгении совсем-совсем тихо, так что та едва услышала.

Евгения, не проронив ни слова, посмотрела на мать, потом вытащила свой пропуск и отдала незнакомцу. Тот повторил манипуляции с обшивкой, но в другом месте, и спрятал пропуска.

– Я на вас драгоценностей не увидел, а если есть – бросьте на пол, потом подберёте. Деньги лучше тоже припрятать, но не все. Они потребуют откупные и, если не наживутся, могут и убить.

Сказанное послужило прямым руководством к действию. Анастасия дрожащими руками вынула деньги из кармана пальто, разделила их на две неравные части и большую часть отдала Сухожилину, на что тот нетерпеливо махнул рукой, мол, не так. Взял все деньги из рук Анастасии и тоже разделил на две части, но по другому принципу: несколько купюр в сто рублей и все более мелкие вернул Анастасии, остальные тоже спрятал под обшивку, но уже в третьем месте.

Пока Алексей Семёнович помогал Анастасии прятать деньги, кто-то крикнул: «Опять будут грабить!» – и пассажиры стали просыпаться, заниматься тем же, что и Сухожилин. Ни один из пассажиров, видимо, не сомневался, что их ждёт в ближайшее время, и в вагоне началась скрытая возня. Вагон превратился в живой улей. Все занимались одним и тем же, но времени уже не оставалось. В вагоне затопали, и послышались мужские голоса.

– Граждане пассажиры, готовьте плату за проезд. Кто уже оплатил – можете быть спокойны, второй раз платить не нужно, а если мы что-то ранее припрятанное найдём – всё будет отдано в фонд борьбы с большевиками, а вас покараем. Готовим, граждане, билеты, – послышался хриплый голос где-то в начале вагона.

С каждой секундой голос слышался всё ближе и ближе, и по мере его приближения усиливался и шум в вагоне. Люди стали возмущаться, что в их вещах роются, за что к ним тут же применяли методы физического воздействия. Через минуту раздался выстрел, и, как следствие, в вагоне воцарилась гробовая тишина, потом кто-то в середине вагона крикнул:

– В следующий раз уже не промахнусь!..

Целую минуту ни одного возгласа. В вагоне было слышно только шуршание по узелкам, саквояжам и чемоданам с безапелляционными требованиями показать личные вещи. Нескольким мужчинам приказали снять всю одежду, что они и сделали. После тщательной проверки их отпустили.

Кто-то строгим голосом приказал поторопиться и следовать в последнее купе.

Возле купе Барковских остановился мужчина средних лет гиперстенического телосложения, ростом чуть больше трёх вершков2, одетый в какую-то полувоенную форму и прикрытый сверху черным пальто чуть не до самого пола. В руке он держал лампу и, рассматривая, кто есть в купе, тыкал ею каждому пассажиру чуть ли не в лицо. Дошла очередь и до Барковской. Мужчина всматривался в лицо секунд десять, потом двинулся к Евгении, но ей уделил меньше времени. Не остался в стороне и Сухожилин. Ему тоже было уделено особое внимание.

– Зови сюда старшого. Тут, кажется, куш намечается, – крикнул мужчина кому-то в глубине вагона.

В ожидании старшого прошло около минуты. Незнакомец, направив пристальный взгляд и револьвер на Анастасию, в какой-то момент засмущался. Стыдливо перевёл взгляд на Сухожилина и убрал револьвер в карман пальто, но спохватился, достал обратно и на этот раз направил его не на Барковских и не на Сухожилина, а в окно. Секунд десять спокойного ожидания, незнакомец начал вертеть револьвер на пальце, демонстрируя своё умение обращаться с оружием, но вышло не совсем удачно. Револьвер выскользнул, и горе-боец чудом не нажал на спусковой крючок, когда поймал его в воздухе.

– Что там ещё у тебя? – рявкнул кто-то в начале вагона.

– Посмотри. Тут интересная дама и, кажется, с дочкой. Думаю, требуют особого внимания.

У купе появился мужчина лет около пятидесяти на вид, опрятно одетый, в костюме-тройке, но, в отличие от своих подельников, поверх всего облачённый в чёрный кожаный плащ. Он, освещая своей лампой купе и в особенности лица присутствующих, пристально посмотрел на Анастасию, потом на Евгению и Сухожилина.

– Сударыня, будьте любезны, ваш билет и паспорт, – изысканно вежливо обратился незнакомец.

Анастасия протянула два билета.

– А паспорт? – последовал вопрос.

– Отсутствует с собой в данный момент, – спокойно ответила Анастасия.

– Он с вами? – мужчина показал на Сухожилина.

– Нет… – так же спокойно ответила Анастасия и после паузы продолжила: – Я этого господина сегодня увидела впервые.

Мужчина повернулся к своему товарищу и потребовал пояснить, почему эти женщины требуют особого внимания, на что тот радостно, будто поймал за хвост золотую рыбку, ответил:

– Это жена Барковского. Я про него рассказывал.

– Это правда? – удивлённым тоном спросил Анастасию мужчина в кожаном плаще.

Анастасия, всматриваясь в лицо старшого, не ответила. Незнакомец на удивление спокойно отреагировал на её молчание, но это молчание действовало на нервы коротышке, и он взволнованно зачастил:

– Да Барковская это. Я её в деревне видел много раз. Она постоянно что-то да раздавала всяким там дармоедам, то одежду, то какие-то продукты. Я хорошо её запомнил. Вот эту – мужчина показал на Евгению – не знаю. Впервые вижу. Её дочь, наверное, будет. Я знаю, у них дочь есть и сын. Говорят, шибко умные какие-то они. Старшой у них сын будет, так его, кажется, два года назад, а может, три, за границу отправили, учёность получает.

– Помолчи, – оборвал его старшой и обратился к Анастасии: – Я вас прошу ответить на все мои вопросы честно и по существу и не доводить до греха. Я ещё один грех переживу, но не хотелось бы усугублять.

– Я – Анастасия Владимировна Барковская. Это моя дочь Евгения.

– Если вы без книжки, значит, спешили и… или забыли, или не успели захватить. То, что вы могли книжку забыть, – не поверю, значит, спешили, а книжка явно была далеко. Куда же вы так торопились, Анастасия Владимировна?

– На этот поезд, – спокойно ответила Анастасия.

Мужчина в кожаном плаще стукнул кулаком по перегородке и опять потребовал говорить всё как на духу и только правду. Анастасия не дрогнула, а вот Евгения испугалась и прильнула к матери. Анастасия, прижав к груди дочь, ответила.

– Я вам сказала правду. Вы меня спросили: куда торопились? Я ответила: на этот поезд. Мы были не дома. Поезд просигналил и…

Мужчина ещё раз стукнул кулаком по перегородке и крикнул:

– Не врите! – после крика в вагоне опять воцарилась гробовая тишина. Мужчина продолжил, но более спокойным тоном. – Откуда у вас билеты без паспортной книжки? Кто-то вас усадил на поезд, да этот кто-то настолько глуп… – мужчина остановился, призадумался на несколько секунд и продолжил: – Или очень спешил избавить вас от другой участи и как-то умудрился достать вам билеты, да ещё и усадить на поезд, минуя кордон солдат. А солдаты были на вокзале, я их лично видел.

– Друг нашей семьи купил нам билеты, а до вагона нас проводил знакомый из города.

– Тут я попрошу вас рассказать в деталях, с именами, отчествами и фамилиями. Расскажите всё как было и, самое главное, ответьте мне на главный вопрос: от какой участи вы бежали?

Анастасия, опасаясь сердить вооружённого налётчика, начала рассказывать всё как было с момента, когда в палату вошёл Никанор Иванович, но, как только она произнесла его имя и отчество, незнакомец заинтересованно спросил:

– Имя Никанор, как мне представляется, достаточно редкое. А как фамилия этого спасителя? Не Тельнецкий ли случайно?

Анастасия утвердительно кивнула.

– А его сын, Николай, был с ним?

– Я сына Никанора Ивановича не знаю.

– Мужчина на вид лет около сорока, рост и телосложение как у меня, носит кожаную комиссарскую куртку. Видели такого? – заинтересованно спросил мужчина Анастасию.

– Похожий на ваше описание мужчина был с моим мужем, когда они приехали в больницу, но на вид он моложе, – ответила Анастасия так же спокойно, как и на все предыдущие вопросы, будто вела мирную беседу с добрым знакомым.

От подобных известий незнакомец будто обрадовался и тут же приказал своему товарищу немедленно идти к локомотиву и распорядиться возвращаться в город N. В ответ на приказ получил массу возражений, но револьвер в его руке возымел эффект, и приказ стали исполнять. Потом он приказал кому-то из своих охранять Барковскую и её дочь, да так, чтобы ни один волос с головы не упал, а сам пошёл по другим вагонам и вернулся только через три часа, но увидев, что Анастасия спит, не стал её будить и покинул их до возвращения в город N.

За первые полчаса после остановки поезд продвинулся немного вперёд и остановился, видимо, его загнали в какой-то тупик. Всё это время все сидели в тишине. Многие пассажиры потеряли интерес к событиям и уснули. В вагоне стало немного комфортнее, по крайней мере для Анастасии и Евгении. По распоряжению мужчины в кожаном плаще затопили печки и стало теплее, а один из охранников принёс две лампы и поставил у ног женщин, дабы согреть их, а сам присел рядом с Сухожилиным.

Когда уже стало совсем светло, поезд пошёл обратно, но движение его было прерывистым. Он полчаса еле полз, час стоял, потом ещё час полз и опять час простоя. В город N поезд вернулся после полудня, когда необычный для марта ливень давно кончился. Погода наладилась, и солнце светило довольно ярко.

Возвращение на станцию вчерашнего поезда стало для всех большим сюрпризом. Начальник станции, опешив поначалу, побежал искать начальника поезда, объясняться и требовать освободить главный путь ради безопасности пассажиров.

Войдя в поезд, он ощутил дуло пистолета у своей головы и услышал настоятельную просьбу немедленно идти в город, найти Тельнецкого Никанора Ивановича и препроводить его к поезду. Требования были настолько убедительны, что начальник поезда даже не вспомнил о необходимости для начала известить о событиях новую власть в городе.

Никанор Иванович только вернулся от сына домой, даже не успел переодеться, как тут же по требованию начальника станции поспешил на вокзал.

– Войдите в вагон. Я вас кое-кому представлю, – обратился мужчина в кожаном плаще к Никанору Ивановичу, когда тот приблизился к ступенькам. – Господа, помогите нашему гостю подняться, – обратился незнакомец к двум своим товарищам, охранявшим вход в вагон.

Никанора Ивановича затащили в вагон и поволокли в купе к Барковским.

– Анастасия Владимировна, это тот мужчина, который посадил вас в вагон?

Анастасия посмотрела в испуганные глаза Никанора Ивановича и ответила кивком.

– Николай Никанорович Тельнецкий ваш сын?

– Да, мой сын, – ответил Никанор Иванович с опаской в голосе.

– И он сейчас в городе?

Никанор Иванович пожал плечами, на что мужчина в кожаном плаще ударил кулаком в стену и крикнул:

– Отвечать!

– Да, был ещё утром. Сейчас… сейчас… Не знаю, – Никанор Иванович хоть и ругал сына последнее время, но теперь испугался за него и, не договорив, опустил голову.

– Вы побудете тут с нами, пока мы пообщаемся с вашим сыном. У меня с ним есть незавершённые дела.

– Вы, мил человек, кем будете и зачем я вам? И какие ещё незавершённые дела могут быть у вас с моим сыном? – собравшись с мыслями, спросил Никанор Иванович незнакомца.

Незнакомец не ответил, только с ухмылкой заявил:

– Вот Николай Никанорович обрадуется, когда меня увидит, да ещё и в такой компании.

Вам много дано – с вас много и взыщем

Когда Тельнецкий осматривал рану Кремнева и помогал остановить кровь, он заодно его обезоружил и проверил карманы, в которых нашёл ключи от сейфа. Оставшись один в кабинете, решил ознакомиться с содержимым. Открыл сейф и первое, на что обратил внимание – это на нижнюю полку, забитую деньгами, которые были прикрыты ведомостью, а на другой полке, повыше, – тоже деньги, но в меньшем количестве, и папка с размашистой надписью: «Касса полка». Тельнецкого, может, и не интересовали деньги, но нужно же было знать, сколько их, и ведомости помогли ответить на этот вопрос. Кремнев оказался большим педантом в денежных делах. Все записи были сделаны весьма и весьма аккуратно: приход, расход, дата, фамилия, имя, отчество и даже звание и должность – всё было зафиксировано в ведомостях. Тельнецкий вернул записи расходов и приходов на место и достал остальные бумаги. Стал их просматривать и изучать. Если не считать папки с расписками солдат о вступлении в ряды полка, в целом бумаг было немного, в основном списки, некоторые приказы, несколько секретных депеш, подлежащих уничтожению, но почему-то хранившихся в оригинале, и списки горожан, чьё имущество подлежало экспроприации. На удивление Тельнецкого, в этом списке он нашёл и своего отца, и, прочитав его фамилию и адрес, подумал: «Что же ты, Кремнев, хотел с отца-то взять?» Из сейфа Тельнецкий достал и свёрток, на вес приличный, фунта с три будет, не меньше. Развернул. Содержимое, а там были всевозможные украшения, удивило Тельнецкого. Всё вернул на место, запер сейф и взялся изучать стол Кремнева. Осмотрев содержимое всех ящиков, залез под стол – и вот сюрприз. Под столом был прикреплён ремнём заряженный револьвер, да так, что только нажми на спусковой крючок. И продуманно, и удобно – расположен под правую руку. На вид закрытый стол, но под столешницей щель в вершок, для пули. Явно не Кремневым было придумано, но тот, кто это устроил, явно знал, что и как делать.

Пришло время выступить перед полком, показать лицо, объявить солдатам, кто их новый командир, и самое главное – почему. Фреймо доложил о построении полка и, сопровождая Тельнецкого, вышел из здания.

– Товарищи, – этим обращением Тельнецкий начал свою речь, держа в левой руке лист бумаги. – Я, Тельнецкий Николай Никанорович, ваш новый командир, а по совместительству буду исполнять обязанности окружного военного комиссара.

В строю послышались разговоры, а кто-то даже крикнул: «А что со старым-то?» – отчего Тельнецкий строгим взглядом обвёл всех и ответил:

– Того, кто нарушит дисциплину, расстреляю на месте.

После этих слов воцарилась гробовая тишина. Всем показалось, что в городе затихли все звуки. Тельнецкий продолжил:

– Сейчас я вам прочту несколько пунктов приказа Председателя Президиума ВЧК3, и мы с вами будем приказ исполнять:

Пункт пятый: принять исчерпывающие меры, вплоть до высшей меры наказания, ко всем лицам военного и гражданского подчинения, причастным или уличённым в саботаже и контрреволюционных действиях.

Пункт девятый: организовать дислокацию полка снабжения Юго-Западного фронта в городе N до особого распоряжения.

Тельнецкий убрал бумагу и продолжил речь:

– Товарищи, в нашей с вами Советской России издан приказ о формировании Рабоче-крестьянской красной армии. Наш полк причислен к Юго-Западному фронту, и на какое-то время будет дислоцирован в этом городе для обеспечения правопорядка и продовольственного обеспечения фронта.

После этих слов солдаты немного воодушевились, на лицах появились улыбки, а в задних рядах кто-то даже стал поворачивать голову в сторону собеседника, видимо, обсудить шёпотом добрые известия. Тельнецкий это заметил, сделал паузу, достал из кобуры «Маузер», направил его на солдат и стал внимательно рассматривать весь первый ряд.

Десять секунд пронзительного взгляда, сопровождаемого «Маузером», – и больше ни одной стойки «вольно», ни одного лишнего движения или звука. Тельнецкий продолжил:

– Дислокация нашего полка в этом городе не означает, что наши с вами товарищи не отправятся на фронт. Если Отечество прикажет, мы непременно станем на передний край и будем сражаться бок о бок с нашими товарищами в окопах, но пока от нас требуется решить другие задачи, которые непременно приблизят нашу победу.

Речь Тельнецкого прервал подбежавший мужчина в форме железнодорожника. Это был начальник станции. Он, запыхавшись, кричал на ходу:

– Товарищи! Товарищи! Нужен… ой, больше не могу… задыхаюсь…

Несмотря на инцидент, никто из солдат строя не нарушил. Тельнецкий кивком приказал заму подойти к вестнику, что тот и сделал.

– Товарищ Овсиенко, успокойтесь и расскажите нам, что случилось.

– Да, да!.. Нужен товарищ Тельнецкий Николай Никанорович! Вчерашний поезд захвачен анархистами. Они бандиты, товарищи!!! Поезд на вокзале. Требуют товарища Николая Никаноровича!

Тельнецкий тут же приказал двум взводам окружить поезд, ещё трём рассредоточиться вокруг вокзала, а остальным охранять здание штаба. Сам же вернулся в кабинет, позвонил Барковскому и рассказал о причине волнений. На удивление Тельнецкого, собеседник отреагировал спокойно и только поинтересовался:

– Каким образом я могу быть полезен?

– Александр Александрович, мне рассказывали, вы – отменный стрелок. Так как я своих солдат пока не знаю и поручить деликатное дело некому, попрошу вас вспомнить ваши навыки и их применить. Вы сможете попасть в человека с расстояния около двадцати – двадцати пяти саженей? Анархисты непременно попытаются уехать на этом поезде, и кто-то должен устранить того, кто держит машиниста на мушке, а возможно, и самого машиниста.

– Николай Никанорович, максимум через три четверти часа я буду в городе в нужном месте. Если поезд тронется с места, я свою роль исполню. И я очень прошу вас спасти мою жену и дочь. Они сейчас должны быть в поезде.

Выслушав доклад, что поезд окружён, Тельнецкий приказал не беспокоить его, пока он не доложит руководству об инциденте. Выждав тридцать минут в полной тишине, он прихватил ещё один револьвер и отправился на вокзал. Ему предложили транспорт, но он отказался. Пешком, не торопясь, дошёл до здания вокзала, проверяя по пути, на месте ли солдаты и нет ли подозрительных лиц. Размеренным шагом вышел из здания вокзала на перрон, осмотрелся, и так же неспешно двинулся к последнему вагону. Дверь вагона открылась, показался вооружённый мужчина в чёрном пальто и рукой пригласил Тельнецкого войти, что тот и сделал. Оказавшись в тамбуре, остановился, у него потребовали сдать оружие – он подчинился, сдав только «Маузер», и стал вглядываться вглубь вагона через открытую дверь. Пассажиры попрятались по своим купе, но проход не был пустым. Двое вооружённых высокорослых крепкого сложения мужчин в середине вагона направили револьверы на Тельнецкого и смотрели на него так, будто предлагали: «Подходите, не стесняйтесь». Из предпоследнего купе, купе Барковских, вышел опрятно одетый мужчина и обратился к Тельнецкому:

– Не ожидал я вас, Николай Никанорович, ещё раз встретить в этой жизни.

– По правде сказать, я тоже удивлён нашей встрече, товарищ Вертинский, – ответил Тельнецкий и в тот же миг почувствовал приставленное к спине оружие.

– В отличие от вас, я предпочитаю обращение «господин Вертинский».

– Что же вас заставило опуститься до захвата поезда и взять невинных людей в заложники?

Вертинский не ответил, а только ехидно улыбнулся, рассматривая давнего знакомого. Прижатый к спине Тельнецкого ствол напомнил, кто хозяин положения, на что он заметил:

– Господин Вертинский, прикажите вашему бойцу убрать оружие. Думаю, мы обо всём договоримся, и вы уедете на своих условиях.

– В этом вы весь, господин Тельнецкий: рассудительный… осторожный… Противнику говорите, что тот хочет услышать, а по факту думаете, как ситуацию перевести в свою пользу…

– Уверен, мы договоримся. Прикажите убрать револьвер, – после очередной паузы повторил Тельнецкий.

– Что, шальной пули боитесь? – с издёвкой в голосе спросил Вертинский, не реагируя на просьбу.

– Так что же вы хотите?.. Какие будут ваши требования?

– Для начала распорядитесь принести сюда кассу полка, – ответил Вертинский.

– Вот удивили, – усмехнувшись, ответил Тельнецкий и продолжил: – Никакой кассы у этого так называемого полка нет и не было никогда. Полк должен вернуться на фронт в ближайшие дни, вот там касса и должна быть. По крайне мере, я на это надеюсь.

Вертинский призадумался. Видимо, размышлял, можно ему верить или нет. После раздумий задал неожиданный для Тельнецкого вопрос:

– Где Ломов?

– Ломов?.. Откуда мне знать?.. Я его давно не видел. Бросил в мой почтовый ящик записку и исчез. Почему-то решил попрощаться со мной письменно. В письме немного поплакался, видимо, от страха, а может, от старости… Ещё написал, что уезжает, куда – не написал. Где он сейчас и где он может быть – не знаю.

– Вы оба меня обманули…

– Извольте объясниться, господин Вертинский! – возразил Тельнецкий, не позволив Вертинскому закончить фразу.

– Не соизволю, – отрезал Вертинский. – Так как вы были в одной команде, спрос с вас будет за обоих… – Вертинский сделал паузу и, смягчив тон, продолжил: – Вы мне всегда были интересны как личность, но сейчас мне не до личных отношений. Вам много дано – с вас много и взыщем.

– Меньше всего в этих обстоятельствах хотелось бы дискутировать, но один вопрос всё-таки задам.

– Нет времени. В другой раз, Николай Никанорович. После! – резко обронил Вертинский, но перебить Тельнецкого не удалось:

– Ваши господа-товарищи по оружию знают, что вы хотите заполучить у меня доступ к миллионам, да ещё в швейцарских франках и в долларах, а потом втихаря смыться за бугор?

На такой провокационный вопрос Вертинский не успел отреагировать. «Товарищ по оружию» за его спиной возмутился и выдвинул претензию, отчего Вертинский стал оправдываться, ему даже пришлось повернуться к тому лицом, а к Тельнецкому спиной. Боевик, державший Тельнецкого на мушке со спины, не остался безучастным к такому занимательному вопросу. Миллионы хотят все, и он не исключение. Он отвёл револьвер в сторону, а Тельнецкому только это и было нужно, чтобы резко повернуться и ударить анархиста левым локтем в челюсть. Тот ответил выстрелом, но пуля прошла в трёх вершках от Тельнецкого, и, к несчастью для Вертинского, попала в него, и тот, стараясь удержать равновесие, стал падать, опираясь о стенку вагона. Тельнецкий, продолжая движение, перехватил руку анархиста и его же рукой опустошил барабан револьвера в остальных товарищей Вертинского.

Из купе, где размещались Барковские, Никанор Иванович и Сухожилин, появился ещё один анархист, направляя револьвер в сторону Тельнецкого. Инженер Сухожилин в попытке вонзить нож в его спину всем весом оттолкнул неприятеля, тот упал на Вертинского, рефлекторно нажав на спусковой крючок. Пуля досталась Вертинскому, ранив его в грудь. Если после первой пули Вертинский ещё был в силах взяться за оружие, то после второй он перестал сопротивляться.

Тельнецкий нащупал пульс на запястье анархиста, которого ударил, снял с него ремень, перевернул оглушённого на живот и связал руки за спиной. Подошёл к Вертинскому, осмотрел его и, убедившись, что тот ещё жив и не представляет опасности, переключил внимание на второго лежащего анархиста, раненного ножом в спину. Тельнецкий начал искать пульс ровно в тот момент, когда анархист пошевельнулся и попытался встать на колени. Тельнецкий одним ударом колена в голову вернул его на пол, после чего его же ремнём связал. Вооружившись револьверами, пошёл осматривать остальных. Первый, кто встретился ему на пути, был уже мёртв, а вот второй пока был жив. Одна пуля попала ему в бок, и рана не казалась смертельной, но вот вторая пуля угодила в шею, отчего тот уже с трудом дышал. Тельнецкий, осмотрев рану, поднялся и с сожалением произнёс:

– Эх, Бачинский, Бачинский. Кому ты продался? Судя по ранению, ты больше не жилец. Не было бы тебя здесь, жил бы да жил. Детишек воспитывал. Их мне очень жалко.

Раненый Бачинский, не способный сказать и двух слов, одной рукой зажимал рану, другой умолял Тельнецкого помочь ему, но вот только чем именно помочь? То ли прекратить мучения, то ли оказать медицинскую помощь.

– Не могу быть милосердным и ускорить твою участь и не могу кровь остановить. С таким ранением это невозможно. Мучайся. Ты эти пули заслужил. Против простого народа пошёл. Вот соразмерную кару и получил.

Тельнецкий разоружил давнего знакомого филёра и, взглянув ещё раз на него с сожалением, отвернулся и пошёл к Вертинскому, состояние которого ухудшалось с каждой секундой. Тельнецкий осмотрел раны Вертинского, достал из его кармана платок и зажал рану на груди, помог ему облокотиться и уже начал говорить, но Вертинский его перебил:

– Николай, прости. Богом прошу, прости меня… Россия дала второй шанс. Дала шанс быть человеком, не предавать Родину, но я, дурак, считал, что без денег никому не нужен… Я без любви к Родине никому не нужен… Я много думал… Я так виноват перед Россией. Так виноват перед людьми, перед простыми людьми. Мне доверили, а я их предал. Я чуть не загубил этих людей… – Вертинский хотел показать на купе, но не смог поднять руку, – простых, невинных людей. Простите, люди… Николай… При других обстоятельствах я бы не просил. Сейчас не до обид… Богом прошу… Верни моего сына в Россию… Сын – он русский, он должен жить на родной земле… Ломов, тварь, меня обставил, обокрал и вывез моего сына за границу. Я не знаю, где он сейчас… Я стал гопничать… хотел немного подзаработать и уехать искать сына и мою Люсю. Ломов страшное существо… Не связывайся больше с ним… Это он тебя сдал, и тогда, в десятом, и в прошлом году. Он тебя… предал… Слышишь? Почему молчишь?

– Всё я слышу. Не знаю, как с сыном помочь.

– Обещай! Сейчас обещай, Николай… Тельнецкий, обещай, я знаю, ты слово сдержишь. В ад пойдёшь, но сдержишь. Обещай! – Вертинский попытался крикнуть, но кровь хлынула изо рта. Немного отдышавшись, продолжил: – Богом прошу… умоляю – обещай мне… что вернёшь сына в Россию… Покажи ему, где я похоронен… Покажи ему мою могилу… Он должен… должен знать свои корни… Он должен знать, кто его отец… Пусть и такого, как сегодня, но должен знать. Он должен… хоть раз в жизни посетить место… где я буду похоронен… Где бы он ни был, он должен… быть у моей могилы… и всегда помнить… о своих корнях. Он должен… ходить по родной земле… Люся… с сыном… в России смогут жить… у моей сестры. Она о них позаботится…. Люся… о ней знает… Николай, обещай.

– Не могу обещать. Пойми, не могу. Если всё сложится – исполню просьбу, если нет – то нет.

– Обещай, о… – Вертинский не договорил, не успел повторить свою последнюю просьбу. На последнем вдохе умер.

Тельнецкий встал, прикрикнул на людей, выглядывающих из купе, потребовав занять свои места, что все мгновенно и исполнили. Потом обошёл вагон, останавливаясь у каждого купе и рассматривая каждого пассажира. Убедившись в отсутствии опасности, он направился к выходу.

Никанор Иванович смирно сидел рядом с Барковскими, будто ожидая своей участи, но это было не так. Если поначалу, на кураже, он рванул из дома на вокзал в надежде вызволить Барковских из вагона, то, уже находясь в вагоне, понял, что ему только и оставалось, как к ним присоединиться. Направленные на него револьверы то одного, то другого анархиста довели его до такой степени, что у него начался нервный тик. Подёргивание правой ноги заметно выдавало его состояние, и дошло до того, что анархист, державший его на мушке, сжалился над ним и убрал револьвер в кобуру, но это не помогло. Позже, услышав уверенный разговор сына с Вертинским, Никанор Иванович немного себя успокоил: «Сейчас Николя разберётся и нас отпустят», но выстрелы вернули и даже усилили его нервное напряжение и, казалось, непослушная правая нога сейчас вытолкнет его из купе.

После стрельбы Никанор Иванович, увидев живого и невредимого сына, обрадовался и затараторил:

– Николя, вы живы и здоровы? Слава Богу! Пронесло. Какой же вы отважный и мужественный! – Никанор Иванович, не увидев реакции сына, выговорил ещё несколько пафосных фраз только с одной целью – избавиться от нервного потрясения, и это отчасти помогло, но ненадолго.

Став свидетелем разговора сына с главарём анархистов, он опять закипел. Нервы стали шалить. Подёргивание правой ноги возобновилось. Мысли пошли вразнос. Осознание собственной ничтожности разрывало его мозг. Вдобавок у Никанора Ивановича начали трястись и руки. Подобное он испытывал впервые в жизни и что бы это могло быть, даже не предполагал. Когда его сын закрыл глаза Вертинскому и пошёл по вагону, он решил размяться – авось пройдёт, для чего попытался встать, но попытка оказалась безуспешной. Смирившись со своим состоянием, он остался сидеть на месте, глядя широко раскрытыми глазами и даже с открытым ртом на мёртвого Вертинского. От голоса сына, командующего пассажирами, немного приободрился и попытался встать, но опять неудачно. Когда Тельнецкий уверенным шагом прошёл мимо него, Никанор Иванович попытался схватиться за полу кожанки сына, дабы его остановить. Тельнецкий не оставил жест отца без внимания и тут же был осыпан претензиями:

– Вы по… по… почему отказались ис…исполнять пос…с…следнюю волю усопшего? Разве я вас… так воспитывал? Разве я вас не… учил добрым делам? Не по…-христиански это будет!

Тельнецкий строго посмотрел на отца, подумал, что немного критики отцу не помешает, но вовремя остановился. Секунду поразмыслил о минувших событиях и решил сказать отцу именно то, что думает:

– Вот скажите мне, как вы тут оказались? Как вы думаете, почему я не удивлён, что вас сюда заманили? И с помощью кого вас заманили в эту ловушку? Вот мне прямо интересно. Конечно, я это узнаю и с этим разберусь, непременно. Накажем виновных, но как вы не смогли распознать западню, приготовленную для меня?

– Меня позвал Арсений Макарьевич, начальник станции. Уважаемый человек, между прочим. Он срочно вызвал… Погодите, Николя, это неважно сейчас. Важно другое. Последняя воля усопшего – это закон для живых.

– Отец, этот человек, – Тельнецкий показал рукой на тело Вертинского, – использовал вас, чтобы меня уничтожить. Разве вы этого не понимаете? Вы его совсем не знаете, а ещё что-то для него требуете.

– Да и не нужно мне его знать. Если он тут такое устроил, значит явно нехороший человек, но речь не о нём, речь о вас. Этот несчастный не для себя просил, он для сына, для России просил. Он требовал передать от него сыну то, что всегда передаётся из поколения в поколение – знание о своих корнях, о Родине, об Отечестве. Как вы могли отказать?

– Я не даю невыполнимых обещаний. Вот как раз этому вы меня и учили.

– Нет уж, Николай. Это теперь ваш долг, и вам следует…

Никанор Иванович, решивший было прочитать сыну лекцию о нравственности и как-то наверстать упущенное в его воспитании, от этой цели отказался. Вопросы сына навели его на мысли, которых он даже и предположить не мог. Он только сейчас осознал, что был приманкой в руках бандитов, именно по его вине Николай вошёл в вагон и рисковал жизнью. И как тут читать лекцию сыну, когда сам непростительно виноват?

Где-то вдалеке послышался резкий скрежет колёс и глухой стук. От резкого толчка колёса локомотива провернулись на месте, и этого было достаточно, чтобы сдёрнуть поезд с места. В то же время где-то вдалеке раздался выстрел. Поезд прошёл не более аршина и остановился. Тельнецкий показал рукой отцу, мол, посиди ещё немного, сам же направился к тамбуру, впустил солдат в вагон и распорядился занять оборону. Привёл в чувство лежащего на полу анархиста и допросил его. Оказалось, что держать оборону уже не нужно. Барковский исполнил обещанное, не промахнулся, и изо всей банды анархистов в поезде в живых остались только эти двое.

Тельнецкий допросил Сухожилина, но после того, как тот достал припрятанные бумаги и передал Анастасии, а она в свою очередь Тельнецкому, допрос окончился.

Оставшихся в живых анархистов расстреляли тут же, на вокзале.

Будем торговаться

Несколько минут спустя Барковский с кольтом, благоразумно спрятанным в кармане пальто, появился у вагона и пробрался в первый ряд собирающейся публики. Тельнецкий, отдавая распоряжения солдатам, кивком и краткой улыбкой поприветствовал его, одновременно выражая благодарность. Барковский сделал шаг в его сторону, собираясь спросить, где его жена и дочь, но новый командир полка незаметно рукой показал остановиться. Барковскому не нужно было объяснять, что означает этот жест, он сделал вид, будто является простым зрителем.

В толпе Анастасия с дочкой нашлись быстро, по сути, они сами нашли главу семейства и тот, обрадованный, обнял и расцеловал своих любимых при зеваках, что было ему совершенно не свойственно, и предложил поскорей отправиться домой. Быстро уйти с вокзала не получилось. Никанор Иванович полез к Барковскому со своими просьбами и волнующими его вопросами. Они немного поговорили и расстались, каждый при своём.

До кареты никто из Барковских не сказал друг другу ни слова, хотя Анастасия подумывала упрекнуть мужа за то, что тот не поддержал Никанора Ивановича, но какая-то обида на просящего оставалась, и она решила не вмешиваться.

Как только все уселись в карету, глава семьи тут же обратился к жене и дочери:

– Простите меня, мои дорогие. Вчера я действительно не видел другого решения.

На слова главы семейства Анастасия не ответила, она мокрыми глазами смотрела на мужа и пыталась как-то сдержать чувства. Евгения, воспользовавшись паузой, обратилась к отцу:

– Папенька, вы всегда говорили, что есть и другие решения, нужно только поменять точку зрения на проблему.

После сказанного Евгения села рядом с отцом, взяла его руку и продолжила:

– Вы меня учили: если отделить эмоции от проблемы, то останется только ситуация, которую можно спокойно решить.

– Так и есть, доченька. У проблемы всегда есть много решений, но вы были под угрозой расправы, и вас нужно было вывести из-под этой угрозы. Прятать вас в городе – не решение, всё равно вы бы остались на подконтрольной территории, и вас бы нашли, – ответил Барковский дочери, потом перевёл взгляд на жену и обратился к ней: – Любимая, не сердитесь на меня. Я знаю, сейчас вы на меня сердитесь. Я сегодня чудом остался жив. Не знаю точно, только догадываюсь, кто меня спас, и моё спасение необъяснимо. Наверное, Бог вмешался и решил иначе. Значит, мне ещё рано умирать.

Анастасия посмотрела на мужа и в очередной раз заплакала. Дочь обняла отца. Её мать последовала этому примеру и обратилась к мужу:

– Александр, когда это кончится? Будем у нас мир, как раньше?

– Любимая, этого не знает никто… Вёрст за двести от нашего дома немец остановил свой марш на восток. Мирный договор вроде подпишут, а может, уже подписали, но что-то идёт не так. Война может возобновиться в любой момент.

– Давайте исполним наш долг перед Ольгой Петровной и уедем. Не знаю куда, но уедем, – обратилась Анастасия к мужу.

– И перед Григорием Матвеевичем, – не отвечая на предложение, грустно сказал Барковский, немного опасаясь непредвиденной реакции.

– Что – и перед Григорием Матвеевичем? – спросила Анастасия мужа, не желая осознавать ту беду, которую он имел в виду.

– Исполнить долг… Похоронить… И Григория Матвеевича. Он умер,.. точнее, погиб… через несколько минут после мамы, – грустно ответил Барковский, пряча глаза.

– Как погиб? – опешив, чуть не в один голос спросили Анастасия и Евгения.

– Застрелили вчера вечером, когда вы отъехали от больницы. Вроде как случайно, но, как по мне, случайности не бывают случайны. Это звенья одной цепи. Он умер от пуль злодеев, которых нужно покарать, – последние слова Барковский сказал жёстко и с презрением к тем, кто стрелял в безоружного старика.

Евгения от услышанного прослезилась. Барковский стал успокаивать дочь и жену, но это ему не удавалось, пока он не сказал:

– Могу смело предположить, что он своей смертью вас спас. Если бы вас вчера на вокзале задержали – стояли бы вы сегодня со мной у стенки.

– Вас поставили к стенке? Хотели расстрелять? – с удивлением спросила Анастасия.

– Да, любимая. Я именно это и имел в виду. Только чудом остался жив.

– Любимый, этот… – Анастасию переполняло чувство страха, и это было хорошо заметно, – сын Никанора Ивановича тоже ведь всех нас к стенке поставит. Давайте уедем. Уедем в Москву, в наш дом, или ещё куда-нибудь, но в безопасное место. Очень прошу. Давайте к сыну поедем. Там обустроимся. Найдём работу. Не пропадём же.

– Вы, наверное, уедете, но я должен остаться. Так будет правильнее.

– Мы? А вы почему хотите остаться? И как это без вас нам уехать? Один раз уехали уже. На глазах дочери людей убили, – Анастасия обняла дочь, – Женечка страшно испугалась. Александр, давайте уедем в более безопасное место. Хоть в Москву – в наш дом или к Петру Алексеевичу. Он нас к себе зовёт. С тех пор, как он остался один, ему нужна помощь, нужна родная душа. Можем к сыну поехать. Говорят, там нет войны.

– К сыну?.. В Американские Штаты?.. Любимые вы мои, Россия сейчас в опасности. Если убежим – я себе никогда не прощу. Я не знаю, чем могу быть полезен сейчас Родине, но, если немец двинет дальше, нам всем придётся взяться за оружие и занять окопы.

– Какие окопы, любимый? О чём вы говорите?

– А кто, если не мы, простой народ, будет защищать Родину? Кто-то должен вывести русского мужика из сонного состояния и повести в атаку. Возможно, это буду я… Любимая, если немец окажется здесь, наши дети и наши внуки, если они ещё будут, будут учить другую историю. Наши внуки будут говорить только на языке оккупанта, а про свои корни оккупант заставит забыть. Немецкий солдат сотрёт с лица земли могилы наших предков и очистит память наших детей. Враг заставит всех россиян, причём поголовно, забыть свои корни. Мы с вами будем прокляты навеки, если сейчас пустим немецкого солдата на наши земли. Разве для этого наши предки столетиями обустраивали мир на этой земле и предлагали мир соседям? Моё мнение: не для этого. Если уж суждено нашему поколению спасти Россию, то мы это сделаем.

После этих слов Барковские проехали остаток пути молча, пока карета не остановилась перед домом. Несмотря на недосказанность, каждый предпочёл сделать паузу. Глава семьи решил, что пауза даст возможность жене поразмыслить над его словами, а Анастасия посчитала, что муж сейчас слишком взволнован и дискутировать с ним бесполезно. Анастасия объяснила себе возбуждённость мужа фактом их возвращения домой целыми и невредимыми, по крайне мере физически. Барковский же переживал из-за других известий, которые незадолго до этого получил от своего крестника.

Один из внуков Григория Матвеевича, он же крестник Барковского, получив диплом инженера несколько лет назад – это было ещё до начала 2-й Отечественной войны, – предложил Барковскому провести телефонную связь в каждый дом города. Связь в городе была, но она ограничивалась только несколькими линиями до администрации, полиции и жандармерии. Барковский за свои деньги купил коммутатор, и в городе появились тысячи номеров. Крестник не только управлял узлом связи, он часами прослушивал разговоры и всё важное передавал крёстному. Сегодня, когда Барковский вернулся домой и немного привёл себя в порядок, связался с крестником и получил волнующие сведения.

Идея с прослушиванием разговоров принадлежала не Барковскому, а молодому инженеру, и поначалу Барковский отказался категорически: идея эта была ему противна, он даже запретил подслушивать, но в начале осени прошлого года поразмыслил, смирился и согласился. Причина была банальной. Губернатор, Владимир Михайлович Землянский, предложил Барковскому экстренный контракт и под своё честное слово потребовал от Барковского направить на фронт минимум три вагона провизии. Барковский сумел собрать только один вагон муки и всяких круп, но за день до отправки крестник позвонил Барковскому, попросил придержать вагон и выложил суть телефонного разговора губернатора с неким господином из Москвы о продаже собранной провизии. Барковский помчался к губернатору, но тот не принял его, не принял и на второй день, а на третий его уже не было в городе. С того дня Барковский переступил через свои принципы и стал принимать депеши о важных событиях от крестника, а вагон, загруженный провизией под завязку, так и стоял на путях на территории железнодорожного узла среди десятка других товарных вагонов.

Сведения, услышанные сегодня от крестника, были для Барковского худшими за последнее время. Тельнецкий позвонил в Штаб Красной армии и поговорил с каким-то высокопоставленным чином. Со слов крестника, человек на том конце провода был хорошо знаком Тельнецкому, они говорили на «ты» и местами даже вспоминали былые времена. В нескольких словах, не стесняясь в выражениях, высокопоставленный товарищ поведал Тельнецкому о проблемах вновь сформированных штабов Юго-Западного и Южного фронтов. Доложил о реальном состоянии дел на фронте, и о такой катастрофической ситуации Барковский слышал впервые. Из разговора можно было сделать вывод: фронта по сути и не было. Одно название. На просьбу высокопоставленного товарища сформировать и направить на фронт хотя бы полк Тельнецкий в ответ попросил направить в губернию N комиссара с хорошими агитационными навыками и обмундированием для того самого нового полка. Эти сведения помогли Барковскому понять степень неосведомлённости Тельнецкого о наличии в городе забытого всеми запаса амуниции, которой с лихвой хватит на четыре дивизии, а патронов и вовсе не на один год боевых действий.

Войдя в дом, первым делом всей семьёй прошли в зал к усопшим. В зале находился только один человек, старший сын Григория Матвеевича Владимир, стоявший у гроба отца. На вошедших он не обратил никакого внимания, пока к гробу Ольги Петровны не приблизилась Евгения. Дочка Барковских первым делом поспешила к бабушке и, увидев её, заплакала, да так, что главе семейства пришлось обнять девушку и успокоить:

– Доченька, все мы «там» будем. Рано или поздно, но будем. Сейчас время Ольги Петровны и Григория Матвеевича, потом придёт моё время, потом и твоё. Главное – очерёдность соблюдать, иначе нарушится баланс. Не должен родитель пережить своё дитя… Не плачь. Слезами им не поможешь, и уважения от этого не прибавится. Ольга Петровна и Григорий Матвеевич знали, что мы их любим, и они нас тоже любили.

Услышав эти слова, Владимир подошёл к Барковскому и, склонив голову, смущённо заговорил:

– Александр, об этом нужно поговорить. Отец был крепок, а тут… у него жизнь отняли. Его попросту убили. Убили ведь?

– Володя, для начала нужно устроить им достойные похороны, а тему, которую ты хочешь обсудить, мы обсудим.

В доме полным ходом шли приготовления к похоронам, и весь женский коллектив или находился на кухне, или занимался печальными хлопотами. Домочадцы и гости, как только узнали о прибытии хозяев, тут же поспешили к ним. За считанные минуты зал заполнился людьми, и, когда собрались все родственники Соколова, Владимир, недовольный ответом Барковского, снова обратился к нему, да так, чтобы все услышали:

– Александр, пока вас не было, мы посоветовались и решили, что нам нужно пойти к новой власти с требованием наказать тех, кто расстрелял отца. Если в городе нет полиции и главенствует военная администрация, это не значит, что солдатам можно безнаказанно расстреливать мирных граждан. Мой отец, наверное, был самым безобидным человеком этого города, да что города – всего мира. Эти негодяи совершили преступление и должны быть наказаны.

Барковскому хотелось перевести разговор в другое русло, но, посмотрев на лица присутствующих, он понял, что все ждут решения по волнующему их вопросу и уйти от разговора не получится, а потому и сказал всю правду как есть:

– Я обратился с этим требованием и получил отказ от Тельнецкого. Новый командир – это сын Никанора Ивановича. Он отказал в категоричной форме.

– И как это понимать? – спросила дочь Григория Матвеевича, когда-то помощница кухарки, а ныне жена состоятельного горожанина.

– Елена, если вы спрашиваете про категоричность, то понимать следует буквально, а если вы про отказ и его причины, то я этих причин не знаю.

– Но и принять такой ответ мы не можем, – ответила Елена.

– Это не ответ – это его позиция. Тут предлагаю подумать и решить, как воздействовать на Тельнецкого, дабы поменять его мнение. Словами не обойдёшься.

Все Соколовы поняли, что имел в виду Барковский, но конкретных предложений или даже возражений у них не было, отчего промолчали, однако, недосказанность требовала разъяснения. После небольшой горестной паузы слово опять взял старший из Соколовых – Владимир:

– Нас, конечно, не учили мести, но и вторую щёку мы подставлять не будем. Умный человек всегда исправит свои ошибки, а глупый даже не в состоянии их признать. Коли этот военный, который возомнил себя командиром, не желает признать ошибку, а точнее, преступление его подчинённых, то, допускаю, что не шибко он и умный.

– Вот подобные суждения как раз и мешают нам найти решение. А теперь мы с мужчинами пойдём и поговорим в кабинете. Каждого прошу вернуться к своим делам, – обратился Барковский ко всем, обводя их взглядом.

В кабинете разговор начал Барковский:

– Братья, моё мнение: Тельнецкий – неглупый человек, и вам советую на этот счёт не заблуждаться. Он, между прочим, Академию Генерального штаба окончил. Туда глупых не принимают. Даже я в своё время думал туда поступать, но кончина отца и репутация дуэлянта в корне поменяли мою жизнь. Судьба, конечно, Тельнецкого покарала любовью к картам, но из этой кары он сумел извлечь выгоду, думаю, и урок тоже. Во всяком случае, он тут хозяин, а не другие… товарищи… или господа. Так что относиться к нему стоит с опаской.

– Может, дуэль и не помешает, – полушутя бросил один из братьев Соколовых.

– Хорошая шутка, если бы ситуация не была такой серьёзной, – с усмешкой ответил Барковский и, добавив серьёзности, продолжил: – Он пристрелит оппонента, как только его вызовут на дуэль. Нынче другие кодексы чести.

– И что же делать? – спросил старший из Соколовых.

– Будем торговаться. У нас есть то, что ему нужно, значит, будем это менять на наших условиях. И в этом вопросе, думаю, нам поможет Никанор Иванович. Я почему-то уверен, что он с женой приедет сегодня проститься с матушкой и с Григорием Матвеевичем, вот тогда и поговорим, а если не приедет, я попрошу тебя, Володя, поехать к нему и обратиться с нашей просьбой – воздействовать на сына.

Никогда не поверю

У Никанора Ивановича сегодня случился очередной шок. Поначалу он отказывался верить своим глазам и ушам, но сделать это пришлось. Сознание Никанора Ивановича настолько помутилось, что он стал разговаривать сам с собой, да ещё и вслух. Кульминация шока пришлась на тот момент, когда командир полка Тельнецкий отдал приказ немедленно, на вокзале, да ещё и при людях, расстрелять выживших анархистов.

Перед самым расстрелом Никанор Иванович даже стал взывать к публике: «Люди добрые, как это – расстрелять без следствия и решения суда?.. Разве можно раненого расстреливать?» – но никто из любопытствующей публики на его слова не отреагировал. А как тут реагировать, когда ты был недавно ограблен этими громилами? Ответ: или никак, или радостно.

Индифферентное поведение публики заставило Никанора Ивановича остановиться и задуматься. Он отошёл на пять саженей в сторону и, рассматривая публику, задал себе вопрос: «Может, дело во мне, а не в этом гнусном поступке сына?» От последних мыслей Тельнецкий-старший утвердился в желании поговорить с сыном и потребовать от него объяснений такого приказа, такого варварского поступка. Более того, Никанор Иванович надеялся, что сможет воздействовать на сына и, возможно, этот злодейский приказ будет отменён и процесс наказания преступников перейдёт в правовое поле. Но Никанору Ивановичу не было дозволено высказать и двух слов. Николай Тельнецкий, заметив недовольство на лице отца, тут же словами: «Отец, не лезьте в это дело!» – пресёк его желание выступить с нравоучениями. Никанор Иванович заметил Барковского в сопровождении семьи и бросился к нему, призывая повлиять на решение сына, но Барковский в ответ на просьбу ответил только: «Мы с вами тут бессильны, Никанор Иванович. У вашего сына теперь другая кровь – большевицкая. Смиритесь с этим».

Никанор Иванович, невероятно расстроившись, с опущенной головой пошёл домой, считая каждый шаг и еле волоча ноги, но не от усталости, как могло показаться со стороны. По пути ему встретились два старых приятеля. Они его окликнули, поприветствовали, но Никанор Иванович просто прошёл мимо, совершенно не реагируя на приветствие и поданную руку.

Войдя в дом и ответив раздражённым взором на вопросительные взгляды жены и кухарки, перешедшие в расспросы, он прошёл к себе в кабинет. Во второй раз за сегодня достал из запираемого шкафа револьвер, положил на стол перед собой и упёрся в него взглядом. Минуту спустя взял револьвер в руки, проверил каждый патрон, защёлкнул барабан и приставил дуло к виску. Подержал так секунд десять, убеждая себя нажать на спусковой крючок, но дверь кабинета стала открываться. Пока жена Никанора Ивановича входила в кабинет, он только успел отдёрнуть револьвер от виска.

Увидев оружие в руке мужа, Мария Владимировна поспешила к нему с расспросами:

– Никанор, зачем вам оружие?

По изменчивой мимике Никанора Ивановича жена поняла только одно: он разговаривает сам с собой, а точнее спорит, и спор у него выходит довольно оживлённым. Целую минуту он не отвечал, отчего Мария Владимировна повторила вопрос ещё дважды, и каждый раз всё с большей тревогой. Не дождавшись ответа, она подошла к мужу и, взявшись обеими руками за его руку, в которой он держал револьвер, сказала:

– Я прошу вас убрать оружие как можно дальше. Очень прошу.

Возможно, от мягкого голоса и ласкового обращения жены, а может быть, от её нежного прикосновения Никанор Иванович послушно убрал револьвер в ящик стола, хотя это было не его постоянное место хранения.

– Никанор, что случилось? – Мария Владимировна задала очередной вопрос и, не получив на него ответа, задала ещё один: – В городе говорят, будто наш Николя стал красным командиром. Это правда?

– Машенька, мы с вами вырастили монстра. Николай сторонник ада на земле. Он… он… приказал и сам командовал расстрелом людей. Он… монстр. Люди… люди… так не поступают.

– Для начала я вас прошу убрать револьвер в запираемый шкаф и более его не трогать. Никанор, я вас очень прошу, – взволнованным тоном обратилась к мужу Мария Владимировна.

– Я ему дал лучшее, дал всё то, чего у меня не было в его возрасте, учил его всему тому, что сам знал. Перед губернатором, перед этим чучелом, чуть на колени не стал, чтоб ему пусто было, только бы устроить сына в академию. Генералом его видел, а он кем стал?

В последующие четверть часа Никанор Иванович пересказывал жене вчерашние и сегодняшние события, и после многочисленных уточняющих вопросов Мария Владимировна высказала своё мнение:

– Вы бы лучше поговорили с ним по душам. Может, изменит своё отношение к варварскому подходу решения инцидентов. Ведь он нам всегда помогал. Все наши долги покрыл. Ведь неизвестно, как и где бы мы жили, если бы он не выкупил наш дом. Что же теперь – он в одночасье стал извергом?

– Да я о другом толкую! – возмутился Никанор Иванович и ударил ладонью по столу.

Мария Владимировна прекрасно поняла, о чём говорил муж, но его резкая реакция исключала продуктивную дискуссию, и она направилась к выходу из кабинета. У двери остановилась, посмотрела на мужа несколько секунд, собиралась что-то добавить, но, передумав, закрыла за собой дверь. Никанор Иванович опять достал револьвер, опять проверил каждый патрон, на этот раз не стал подносить его к виску, но и не убрал на место. Достал из ящика стола несколько листов бумаги, приготовил перо и принялся за письмо.

***

Николай!

Не знаю, почему взялся изложить свои мысли и свою волю письмом. Наверное, не хочу более смотреть тебе в глаза. Да, именно такое обращение: тебе. Не могу более уважительно обращаться, кроме как на ты. Каюсь, но не могу.

Наверное, ты задал себе вопрос: почему не могу смотреть тебе в глаза? Отвечаю: мне ужасно стыдно за результат моего воспитания. Этот результат я вижу в твоих поступках, в твоих помыслах, в твоём отношении к людям.

Город избавился от монстра Кремнева, но ты не лучше его. Я допускаю мысль, что в наше время люди, становящиеся красными командирами, вынужденно становятся монстрами, но я в это не верю. Нет оснований в это верить, и я не верю. Я тоже когда-то служил Родине, но, даже когда врагов брали в плен, мы не позволяли себе подобного тому, что ты с Кремневым позволили себе по отношению к собственному народу.

Поставить к стенке и расстрелять раненого человека – это выше моего понимания.

Человек, родившийся на российской земле, даже в теории так поступить не может. Я знаю точно: так не поступит ни один гражданин нашей многонациональной и многоконфессиональной страны. Это не по-христиански, это не по-мусульмански, это не по-буддийски, это не по-иудейски. Но почему ты так поступил? Я не знаю ответа на этот вопрос.

Опять же допускаю, что в мире есть иное понимание, как поступать в подобных случаях, но наша многовековая общенациональная культура и основанная на ней российская цивилизация тем и отличается от других цивилизаций, что всюду, куда приходит российский солдат, он в первую очередь созидает и отдаёт последнее, только чтобы соседские народы в дальнейшем на нас не нападали, жили с нами в мире и согласии и вместе защищали свои земли. Я уже не помню, были ли у тебя походы и знаком ли ты с подобными поступками русского солдата, но то, что я написал выше, взято из моей армейской жизни.

Наверное, ты сейчас задал вопрос: а как нужно было поступить с тем несчастным раненым анархистом? Так я тебе отвечу. И отвечу тебе в первую очередь как отец, как человек, который обязан был привить тебе культуру русского солдата, русского офицера. По всей видимости, он злоумышленник, возможно, он кого-то убил, кому-то искалечил жизнь, но он должен отвечать по закону и только по решению суда, но перед судом он должен предстать, только излечив свои раны. Таков закон Божий.

Увиденное мною сегодня заставило меня потерять веру в своего сына, и потерять её, возможно, навсегда. Не знаю, что меня может заставить одуматься и поверить тебе, простить тебя, наверное, только более значимые поступки или неминуемая смерть. Надеюсь, на смертном одре я смогу заставить себя простить моего сына Николая.

Ты должен знать: увиденное мною сегодня не заставит меня потерять любовь к моему ребёнку. В моём сердце, сердце твоего родителя, всегда было, есть и будет место для любви к тебе, любви к моим детям. И никогда не поверю, что в твоём сердце нет любви к ближнему, пусть даже он – враг.

P.S.

Ты говорил, у тебя есть дети. Я этому неимоверно рад, но у меня есть некоторые опасения насчёт их воспитания. Если они будут воспитаны на твоём примере, то, возможно, они так же негуманно отнесутся к тем, кого они будут считать врагами. Враги тоже люди. Им нужно дать шанс одуматься и изменить своё поведение, своё отношение к русскому миру. Если изменений не произойдёт, тогда враг – он и есть враг.

Очень прошу тебя своих детей воспитывать согласно нашим многовековым традициям, которые передавались из поколения в поколение на всей территории нашей необъятной Родины, – традициям, основанным на уважении к чужой культуре, стремлении жить в мире и согласии со всеми доброжелателями и, наверное, самое главное – на традиции, основанной на любви к ближнему».

***

Никанор Иванович вдумчиво перечитал письмо, решил его переписать, но, написав всего одну строку, остановился, задумался и только спустя десять минут вернулся к бумаге. Написал ещё две строчки и опять остановился. Его позвали к столу, и это послужило для него знаком отказаться от желания переписать письмо. Он аккуратно вложил бумагу в конверт, запечатал и вышел из кабинета. Поспешил к флигелю и, найдя дворника на месте, непререкаемым тоном потребовал отнести и вручить письмо лично в руки Николаю. Напуганный городскими событиями дворник всячески отказывался, но настойчивость и решимость хозяина дома возымели верх.

У вечно недовольных все остальные вечно виноваты

Письмо от родителя, как и было указано на конверте, Тельнецкому было передано в руки в тот самый момент, когда в кабинет впустили просителя из числа горожан.

После слов настойчивого горожанина: «У меня есть важные сведения, я хочу помочь партии», – его впустили в здание. Если бы не эти громкие заявления, его бы погнали от штаба, но солдаты, провожавшие просителя под конвоем до заместителя полка, побоялись его отпустить, подумав: а вдруг действительно что-то важное. Фреймо расспросами попытался выяснить, что такого важного хочет рассказать этот горожанин, но тот наотрез отказался выдавать свои секреты. На любой вопрос Фреймо он твердил одно и тоже: «Только командиру, только ему», – и добился приёма. Тельнецкому доложили о настырном просителе, пояснили причину визита, и он его принял.

Гость, войдя в кабинет, сдавленным голосом поздоровался и скованными движениями присел на предложенный стул чуть не по центру кабинета, аккурат против стола Тельнецкого.

– Если ваши сведения будут ложными или окажутся провокационными, вас покарают по законам военного времени. Вы это понимаете? – обратился Тельнецкий к горожанину, держа в руках полученное от родителя письмо.

Желание прочесть в какой-то момент взяло верх, и Тельнецкий даже взялся вскрывать конверт, но эмоциональное состояние незваного гостя вызывало не меньший интерес, и, как следствие, Тельнецкий отодвинул письмо на второй план.

– Верные они или нет, не только от меня зависит, а и от вас, – жалостливо проблеял горожанин. – Как отреагируете на мой сигнал, так и решится.

– Кто вы? – не переходя к теме, спросил гостя Тельнецкий, крутя в руках его паспорт.

– В книжке написано. Я… Ковальский Шимон Сергеевич, – гость привстал немного, поклонился и, будто приветствуя хозяина кабинета, помахал кепкой. – Купец я. Лавка у меня. Сукном торгуем… Я вас уверяю, хочу вам помочь. У меня очень добрые намерения. Я в этом городе вырос. Мне небезразлична судьба горожан.

Гость стал описывать свою семейную жизнь, начиная повествование чуть не со дня женитьбы, а когда приступил к перечислению детей, называя каждого ребёнка, его пол, возраст, особые приметы и сопровождая дифирамбами, у Тельнецкого закончилось терпение, и он резко прервал речь купца:

– Шимон Сергеевич, если вы сейчас не перейдёте к делу, я буду вынужден вам отказать в аудиенции и на этом мы распрощаемся.

– Так я и веду мой рассказ к сути. Прошу выделить ещё буквально полминуты, и будет сама суть.

Тельнецкий в ответ кивнул в знак согласия и гость продолжил:

– Мои старшие сыновья окончили гимназию с отличием. Я уже хотел их в какой-нибудь университет или училище определить, присматривался к Императорскому Московскому инженерному училищу, хотел, чтобы они выучились на инженеров, но посчитал барыши и понял: не потяну я двух студентов сразу. Я к Барковскому на поклон: «Мол, определи и моим детишкам бурсу, пансион то есть. Смиренно прошу», – а он мне отказал, говорит: «Вы человек с доходами, справитесь и без меня». Он всем крестьянам и ремесленникам бурсу определяет, а моим сыновьям, видите ли, – нет. То есть по убеждению Барковского, я с доходами. Откуда он это взял? У меня одни расходы в лавке. Еле-еле концы с концами сводим. Нет, я не жалуюсь, но выделить моим сыновьям стипендии мог бы ведь, а? – раздосадованным голосом спросил Ковальский Тельнецкого.

Тельнецкий уже собирался прогнать назойливого гостя, но, услышав фамилию Барковского, передумал и решил дослушать до конца. Удивлённый риторическим вопросом, хозяин кабинета и не думал отвечать, а стал искать причину, зачем Ковальский задаёт такие вопросы. Несколько секунд он молча смотрел на гостя, терпеливо ожидавшего ответа, и спросил:

– Ко мне зачем пришли? Вы говорили про какие-то важные сведения, а рассказываете мне про вашу жизнь. Зачем?

– Так дослушайте, товарищ Тельнецкий! Дослушайте! – зачастил Ковальский умоляющим голосом.

– Мне кажется, вы занимаетесь саботажем, отнимая у меня время.

– Нет! Нет! Нет! – вскакивая со стула, возразил Ковальский. – Перехожу к сути. Я знаю, где Барковский прячет муку. И… – немного подумав, договорил: – И разные крупы там тоже есть.

– И где же? – удивлённо спросил Тельнецкий.

– Вы погодите, товарищ Тельнецкий. Вы мне тоже должны что-нибудь предложить. Я к вам с ясными помыслами. Я радею за партию и хочу справедливости.

– А почему вы не пришли за справедливостью к Кремневу?

– Он изверг, а вы наш, из нашего города. Я вас помню, когда вы ещё юношей бегали по этим улицам, – гость показал рукой на окно. – Помню вас, – воодушевлённо проговорил Ковальский.

– И какой справедливости вы хотите? – спокойно задал вопрос Тельнецкий, догадываясь, о чём пойдёт речь.

Опасения Тельнецкого оправдались. Ковальский в обмен на сведения о спрятанной муке потребовал упрятать Барковского в тюрьму.

– То есть вы хотите отомстить Барковскому за то, что он не выделил стипендию и московский пансион вашим сыновьям? Так?

– Да. Я с вами откровенен. Именно так. Он не мне отказал – он отказал моим детям. Всем крестьянам – на тебе, пожалуйста, и место в общежитии, и деньги на проживание, и дорогу оплачивают, а мои дети что, хуже мужицких, что ли?

Тельнецкий вышел из-за стола, подошёл к двери, вызвал караульного и приказал арестовать Ковальского.

– Как арестовать? Я со светлыми помыслами. Хочу партии помочь. Зачем меня арестовывать-то?

– У вас, у вечно недовольных, все остальные вечно виноваты, – ответил Тельнецкий и повторил свой приказ, но уточнил: – Запереть арестованного на неделю.

Солдат взял ружьё на изготовку и показал Ковальскому на выход. У арестованного началась истерика. Он стал просить прощения, потом стал оправдываться, упал на колени, молил не лишать семью кормильца, давил на жалость, напоминая Тельнецкому о своих детях. На вопли прибежал Фреймо. Он мгновенно оценил обстановку и стал командовать выдворением Ковальского из кабинета. Когда все вышли, дверь кабинета осталась открытой. Почему-то её не закрыли, а точнее Фреймо не осмелился это сделать.

Мир теперь другой

У входа в кабинет стоял Никанор Иванович, такой же расстроенный, как и несколько часов назад, и никак не решался войти к сыну. Подконвойный Ковальский, выходя из кабинета, заметил Тельнецкого-старшего и бросился к нему с мольбами о помощи, но получил прикладом в спину и упал. Лежащего на полу арестанта солдаты схватили за плечи и поволокли к выходу. Никанор Иванович, ошарашенный происходящим, смотрел на малознакомого горожанина, не понимая, как ему поступить.

Тельнецкий, закрывая дверь кабинета, заметил отца, подошёл к нему и пригласил войти, но его просьба осталась без ответа. Никанор Иванович, будто вкопанный стоял на месте, не поднимая глаз. Тельнецкий, сообразив, что его отец шокирован увиденным, обратился мягким тоном:

– Отец, зачем вы здесь? Что-то случилось?

– Верните письмо. Мне нужно переписать, – сухо ответил Никанор Иванович, по-прежнему не поднимая глаз.

Тельнецкий вспомнил про письмо, подошёл к столу, взял конверт, осмотрел с двух сторон и неохотно протянул отцу.

Никанор Иванович молча взял письмо и вышел из кабинета.

Полчаса назад Мария Владимировна, заметив, как муж поручает дворнику отнести какое-то письмо, не удержалась и потребовала объяснений. Никанору Ивановичу деваться было некуда, и он вкратце рассказал, чего хочет добиться от сына своим письменным обращением, на что жена его отчитала:

– По вашему мнению, если бы нашего сына сегодня расстреляли там, в поезде, это было бы по-русски, а вот наказать злодеев – это, видите ли, не по-русски. Если уж суждено нашему сыну быть ответственным командиром, пусть делает так, чтобы мирный народ мог спокойно жить и не бояться всяких там анархистов или как их там ещё кличут. Народ должен знать: за нарушение правопорядка последует неминуемая кара. Никто не вправе лишать жизни другого человека. Если человек преступник, так пусть его наш сын и покарает, больше всё равно некому в нашем городе.

– Мария, вы не понимаете. Расстрелянный был ранен ножом.

– Перед тем, как его ранили, он был опасен? Он угрожал оружием?

– Да, в частности мне. Он направил на меня свой револьвер и потребовал… – Никанор Иванович задумался, вспоминая, чего же хотел тот несчастный, но почему-то в голове всё смешалось и вспомнить не получилось.

– Вот, ещё лучше! – не позволив мужу что-то там вспоминать, сдавленным голосом воскликнула хозяйка дома. – Тот негодяй и вам угрожал, но вы считаете, что его нужно было лечить и только потом покарать, если суд сочтёт необходимым. Война вот уже скоро как четыре года идёт, государство разваливается, какие-то анархисты орудуют и терроризируют мирных людей, а он, видите ли, требует наказывать преступников только по суду. Никанор, вот спросите людей, – Мария Владимировна показала рукой на кухарку, которая выглядывала из-за двери, – чего они хотят? И меня спросите, я тоже, как и любой человек, живу в этом городе, по этой земле хожу и, кстати, здесь родилась. Спросите меня, чего я хочу в это непростое время? Вот вы спросите любого, кто пострадал от рук этих злодеев! Спросите и послушайте, что они вам скажут, как нужно относиться к бандитам!

– Но даже в армии, – попытался перебить жену Никанор Иванович, но жена и эту мысль приняла в штыки:

– Вам тут не армия, тут другое. Тут война идёт с собственным народом, с собственной цивилизацией. Враг лицемерный ест тот же хлеб, что и мирный народ, отбирая его. От таких лицемерных врагов мирный народ погибает. Солдат на войне защищает Родину от врага, и там, на рубежах, может, и нужно врагу дать шанс образумиться, понять, что он не прав и не стоит воевать, а надобно дружить и сплотиться против других агрессий, но тут, в русском мире, творится террор, и пусть наш сын с ним борется. Если нужно расстрелять каждого, кто направит оружие против собственного народа, против любого мирного человека, так пусть наш сын это и делает, пока не очистит нашу землю от мракобесия.

Никанор Иванович прекрасно понял горячую тираду жены. Поразмыслив немного, огорчённый пошёл в сторону администрации. Этот путь он проделывал тысячи и тысячи раз, из года в год, каждый день, направляясь на службу и обратно, но никогда он не шёл эти несколько сотен саженей так медленно и с таким грузом на душе. Караульные, узнав его, пустили и проводили до двери командира полка. Не решившись войти, он остался ждать, и все события произошли как-то сами собой.

Выйдя из кабинета с письмом в руках, он остановился, опёрся о стену, закрыл глаза и замер, продолжая мысленный спор с женой.

Тельнецкий, закрыв за отцом дверь, прошёл до стола, вернулся к двери, взялся за ручку, но почему-то не решился её открыть. В раздумьях постоял немного и отошёл. Опять прошёлся по кабинету и, подсознательно понимая, что с отцом что-то не так, поспешил к выходу. Никанор Иванович был там же, где остановился, и на вопросы сына не реагировал. Тельнецкий, чувствуя какую-то проблему, пригласил отца войти. Никанор Иванович просьбу сына не услышал. Тельнецкий взял отца за плечо и чуть не силком проводил в кабинет. Придвинул ему стул, приказным тоном усадил его, сам присел напротив и задал вопрос:

– Отец, что случилось?

Никанор Иванович вздрогнул и протянул сыну письмо. Тельнецкий открыл его, увидел знакомый почерк, стал читать. Не успел Тельнецкий прочесть и двух строк, как в кабинете зазвонил телефон. Он взял трубку, больше слушая, отвечал короткими фразами: «Да. Так точно. Сегодня исполнено. Будет выполнено в срок согласно приказу. Приму самые жёсткие и эффективные меры. Есть. Так точно. Банда ликвидирована. Подтверждаю. Я сам лично опознал Вертинского. Когда он был ещё жив, я с ним разговаривал и подтверждаю – это он. С ним были два бывших сыщика из охранки. Все они расстреляны. Нет, не мои бойцы-красноармейцы. Мой отец, инженер из местных и семья Барковских, причём в полном составе, все мне помогли. Барковский лично застрелил одного. Так точно. Я, кстати, Барковского и предлагаю на должность комиссара по аграрному и промышленному хозяйству губернии. Очень разумный. Думающий. Нет, он как раз поэтому и подходит. Ранее он никогда не был членом администрации – ни губернии, ни города. Нам нужно думать на много шагов вперёд, а он толковый хозяйственник. Уверен, организует аграрную кампанию, – и в конце разговора, после выслушивания каких-то рекомендаций, твёрдо закончил: – Благодарю вас, но позвольте не воспринимать всерьёз критику человека, к которому я бы не обратился даже за советом», – после этих слов человек на том конце провода помолчал и, выдержав небольшую паузу, попрощался. Тельнецкий повесил трубку, замер на несколько секунд, будто фиксируя в памяти разговор, потом повернулся к отцу. На удивление, Никанор Иванович был заметно живее, чем две минуты назад. Он даже поинтересовался:

– Кто звонил?

– Товарищ Дзержинский. Председатель ВЧК.

– Не слыхал про такого, – задумчиво высказался Никанор Иванович, на что сын ответил:

– Это хорошо. Поверьте на слово. Хватит этому городу и меня.

– Вот об этом я и хотел поговорить.

– Да понял я по началу вашего письма, – Тельнецкий приподнял исписанный лист.

– Тогда уж прочти до конца…

Тельнецкий опять взялся за письмо, прочёл ещё пару строк – и опять телефон. Тельнецкий посмотрел на отца, будто просил прощения, что не может уделить время ему и его словам, отложил письмо и ответил: «Слушаю… Александр Александрович, приезжайте к девятнадцати часам, тут и поговорим. Я вам ответил – это невозможно. Почему? Скажу вам лично. Мир теперь другой, нежели был вчера, или сегодня утром, или сегодня до прибытия поезда. Своему солдату я дам второй шанс, хотя у меня умерло всё то хорошее, что оставалось к нему и подавало признаки жизни после первого безответственного поступка. Да, это моя позиция. Приезжайте».

– Это был Его Сиятельство?

– Отец, подобное обращение нужно забыть… У меня очень много дел. После этого несчастного поезда я в полку объявил сухой закон и всех обязал селиться в казармы, а то вон чего удумали – жить в доме губернатора и вице-губернатора. Я себе представляю, что они с этими домами сотворили. Там ничего, видимо, целого не осталось, по крайней мере, так мой заместитель говорит. Более того, думаю, завтра ряды полка поредеют, мне предстоит ещё с новыми дезертирами разобраться.

– Расстреляешь? – тут же спросил Никанор Иванович.

– А как же с дезертирами иначе поступить? Так за один-два дня все солдаты разбегутся. Мне сейчас нужно укомплектовать полк, продумать, как их кормить. Заместителя по тылу у меня пока нет. Отец, давайте вы свои нравоучительные слова скажете позднее. Я ведь понимаю, о чём будет разговор, но идёт война как на рубежах России, так и война всех против всех, а я намерен выжить и вырастить детей. Отец, мир теперь другой, и Россия теперь другая.

– Простой народ запомнит тебя по твоим последним делам.

– Отец, не читай мне нотации, – резко начал Тельнецкий, но Никанор Иванович не дал ему договорить:

– Не дай Бог, к моменту, когда ты сбежишь из этого города, народ будет считать тебя извергом.

– Отец… Прошу… Мне нет дела до мнения людей, непричастных к возрождению России. Я всеми силами пытаюсь хоть как-то исправить некоторые глубинные ошибки, и мои, кстати, тоже, и помочь стране. Вы даже понятия не имеете, что творится вокруг России и в какой она опасности. Как сейчас её пытаются задавить и раскромсать! И, что самое главное, всего лишь в нескольких сотнях вёрст от нас происходят ужасающие предательские события. Эти все анархисты и им подобные – враги, и точка! Другого решения у меня для них нет – и не будет!

– Это решение отразится на мне, на твоих брате и сестре, на твоей матери – и ты это должен понимать!

Тельнецкий ничего не ответил, только смотрел устало, и казалось, вот-вот скажет что-то важное, но промолчал. Никанор Иванович, понимавший это молчание по-своему, а именно как отсутствие каких-либо перспектив у начатого разговора, встал, окинул взглядом сына и, не попрощавшись, вышел.

Требуем сатисфакции

Никанор Иванович по пути домой, размышляя о словах сына, в какой-то момент почувствовал: вся его обида улетучилась, а беспокойство перешло в иную стадию, а именно стадию тревоги, основанной на неопределённости. Он остановился, подумал вернуться к сыну и потребовать разъяснения, что именно он имел в виду, когда говорил про опасность для России, но увидел у своего дома карету и передумал.

Карету он узнал. Богатых карет в городе не так уж и много, а последнее время и вовсе их на улице было не встретить. Никанор Иванович подошёл, узнал у кучера, где хозяин, и направился домой.

Владимир Григорьевич Соколов с женой ожидали хозяина за чашкой чая. Никанор Иванович первым делом высказал слова искреннего сожаления о смерти Григория Матвеевича, но не скрыл своего удивления неожиданным визитом. Хозяин дома, да и хозяйка, были знакомы с гостями, но в прошлом мало общались. У них не было общих интересов, да и пути у них были разные. Заинтригованный визитом, Никанор Иванович не удержался и спросил прямо: «Чем обязан?» – и ему весьма деликатно рассказали о цели визита, попросив поддержать требование семей Соколовых и Барковских покарать виновных в расстреле Григория Матвеевича.

Никанор Иванович, будто ожидавший подобной просьбы, ничуть не смутился и без раздумий ответил:

– Тут я с вами согласен, покарать нужно, безусловно готов передать вашу просьбу сыну, но могу смело предположить: он меня не послушает. Понимаете, сын какой-то другой. Даже слов не подберу, но вот он другой и… и… по-другому не скажешь. Он меня в два счёта на место ставит. Я даже не понимаю его мыслей. Вроде нелогично – а выходит логично. Вроде он неправ, но после осмысления его слов понимаешь, что он прав, а я нет… – и после небольшой паузы продолжил: – Я присоединюсь к вам сегодня. И поддержу. Можете на меня положиться.

Гости побыли ещё минут десять и попрощались.

Никанор Иванович потребовал подать что-нибудь к столу и за трапезой рассказал про свой визит к сыну, на что жена обратилась к мужу с убеждениями:

– Никанор, очень вас прошу, не вмешивайтесь в дела Николя. Если уж обещали, то поезжайте к нему, поговорите о делах, но не следует настаивать. Если то, что он сказал, правда, а я сыну верю, то лучшая от нас помощь сейчас – это не мешать ему решать те задачи, которые перед ним поставлены. Ну не зря же ему доверили власть в нашем городе. Там, в столице, ему доверяют, а мы почему не доверяем?

Слова Марии Владимировны возымели эффект, и до самой встречи Никанор Иванович только и размышлял, идти ему к сыну с просьбой или нет, но слово дано, значит, ответ очевиден. К зданию штаба военной администрации прибыли две кареты: Барковского и Владимира Соколова. Видные мужи города попросили пустить их к командиру полка, но их не пустили. Появился и Никанор Иванович с небольшим опозданием, и его тоже не пустили.

– Командира нет на месте. Велено ждать, – сухо ответил солдат на посту, направляя винтовку в сторону Никанора Ивановича.

– Вы, товарищ, не размахивали бы передо мной ружьишком. Ваш командир – мой сын, и не думаю, что ему будет приятно узнать об этом инциденте.

Солдат прекрасно слышал слова незнакомого ему гражданина, но оружие не убрал, а только повторил: «Велено ждать».

Где-то неподалёку раздался выстрел, потом через несколько секунд ещё один, потом ещё один секунд через десять. Направление можно было определить, Барковский даже предположил, что выстрелы произошли неподалёку, не более трёхсот саженей. Из штаба полка выскочили пятеро бойцов, стали осматривать улицу. Барковский инстинктивно показал рукой, откуда выстрелы, и все ринулись туда. Так оно и оказалось. Стреляли во дворе дома бывшего губернатора. Тельнецкий распорядился расстрелять нескольких дебоширов и саботажников.

Отданный Тельнецким приказ переселиться в казармы исполнили, но кое-то, а именно два десятка солдат, категорически отказались и остались в доме губернатора. Троих подстрекателей расстреляли. Пули решили эту проблему. Все без исключения в тот же вечер переселились в казармы.

Когда во двор бывшего дома губернатора ворвались солдаты, а чуть позже Барковский с Соколовыми, всё уже закончилось, и Тельнецкий собирался вернуться в штаб полка. Никанор Иванович в силу своего возраста прибежал к месту событий последним и встретил сына, шедшего в сопровождении своего заместителя и группы солдат, уже на улице.

– Отец, вы-то зачем сюда пришли?

Никанор Иванович, задыхаясь от быстрой ходьбы, ответил коротко:

– Я – как все, – и показал рукой в сторону Барковского и братьев Соколовых, следовавших за солдатами и Тельнецким.

– Отец, прошу оказать мне небольшую услугу. Прошу вас возвратиться домой.

Никанор Иванович ничего не ответил, только пожал плечами и присоединился ко всем. Дойдя до штаба, остановился, ожидая приглашения сына, но, не получив его, сам направился ко входу. Тельнецкий остановил отца и отдал приказ двум солдатам сопроводить Никанора Ивановича до дома. Никанор Иванович заупрямился:

– Я могу быть полезным при вашем разговоре с… – Никанор Иванович хотел сказать: «Его Сиятельством», но быстро одумался: – Александром Александровичем.

– Разговор предстоит очень деликатный и весьма серьёзный. С гражданином Барковским мы будем говорить тет-а-тет. Вас, граждане, – я так понимаю, вы – братья Соколовы, – тоже не приму, по крайней мере сегодня.

Войдя в кабинет, Тельнецкий первым делом спросил, как идут приготовления к похоронам. Барковского вопрос удивил, он ответил и поблагодарил за внимание.

– Ну что же, тогда я перейду к делу и начну с того, что вас немного расстроит. Про вагон с провизией я в курсе, – Тельнецкий заметил удивление на лице собеседника и добавил: – Да не волнуйтесь вы так. Мы не воры. Без вашего разрешения этот вагон на фронт не отправим.

– Да я никогда и не отказывался помогать фронту. Только этот вагон – последнее, что у меня есть из провизии. По всем углам у меня пусто, правда, мне и сеять не нужно в этом году, так как земли у меня нет, – Барковский развёл руками, – и предприятия простаивают, а это значит только одно: они рано или поздно придут в негодность.

– Стране нужно, чтобы у вас, как вы выразились, «по углам» было. И предприятия должны работать.

Барковский улыбнулся и предпочёл не развивать эту тему. Сведения о вагоне спутали все мысли, и теперь он, понимая, что вагон всё равно отберут, остался без козырей в этом разговоре.

– В обмен на вагон могу предложить вам место комиссара по аграрному и промышленному хозяйству губернии. Согласны?

– Да я и при царе-то не был с этим согласен, хотя меня сто раз просили, точнее, требовали возглавить и Думу, и администрацию города. Сейчас-то мне это зачем?

– Это людям нужно, городу нужно, России нужно. У вас талант организовывать хозяйство и производственные процессы. Этот талант не должен пропасть зря, ведь он не принадлежит вам одному.

– Талант – это то, что от тебя хотят другие… Вы хотите моими руками возродить производственные процессы? Да, можно организовать, но ничего ведь не работает, нет никаких экономических операций. В городе не работает отделение банка. Да что там банк! В городе даже баня не работает. Дровишки им отвезёшь – люди помоются. Эти хапуги даже деньги берут за посещение бани, хотя я им дровишки бесплатно везу.

– Сигнал про банщиков принят. Разберусь… – Тельнецкий сделал паузу, будто запоминая обещанное, и продолжил: – Вы человек опытный, компетентный во всех этих делах. Справитесь. Пожалуй, я чуть уточню ваши будущие задачи. В большей степени нужно, чтобы крестьяне нашей губернии не перестали выращивать хлеб. Нужно думать на будущее и сделать так, чтобы не пришлось провизию у крестьян изымать силой. Чем лучше урожай – тем меньше силы потребуется применять при изъятии. Если у них останется, то излишки сами отдадут. Понимаете?

Барковский прекрасно всё понял, но не спешил отвечать. Прямо глянул на Тельнецкого и сменил тему на истинную цель своего визита:

– Нам нужна справедливость в первую очередь, а потом можем поговорить и о восстановлении, и о предприятиях, и о многом. Григорий Матвеевич был мне как отец, а его расстреляли какие-то пьянчуги. Как мне людям смотреть в глаза, когда я буду работать на власть, которая позволяет расстреливать невинных, а извергов не наказывает? Вы почему этого не хотите учитывать?

– Уже учёл. Солдат, причастных к вчерашнему расстрелу, выявил. Троих уже расстреляли по моему приказу. Ещё пятерых привлеку к ответственности. Их было всего восемь. Я ведь тоже не сидел сложа руки, вас ожидая. Я поручил моему заместителю выявить виновных. Он выявил. Я проверил. Предъявленные сведения достоверны. Одного даже успел допросить. Солдат подтвердил. Уверен, завтра будут дезертиры и среди них могут быть и те, кто вам, точнее нам, нужен. Расстреляем. Пойти и объявить кару за расстрел… вашего друга я не могу, это вовсе не полезное решение. Это произошло при Кремневе, при нём это и оставим, но это не значит, что виновные не понесут соразмерное наказание. Да и не все стреляли, вот в чём дело-то. Среди них только пятеро и стреляли. Вот их покараем соразмерно. Двое остались. Остальных под арест на время. Я их всех поимённо знаю.

– В городе должны знать, почему их власть покарала. Только так.

– Александр Александрович, не упрямьтесь. Вы забыли про мою речь на солдатском суде. Командир не имеет права так разбрасываться словами. Многие солдаты в меня поверили, но есть и те, кто меня уже ненавидят. Могу и пулю схлопотать в спину. И тут дело не во мне, дело в характере толпы. Всегда в полку найдётся ложка дёгтя, найдётся сумасбродный бунтарь и всегда найдётся изменник присяги и Родины. Власть как система ещё не устоялась, и ситуация сейчас очень шаткая. Лишние раздражители не нужны.

– Николай Никанорович, я подумаю над вашим предложением, а вы подумаете над моими словами.

– Александр Александрович, я, возможно, и не имею никакого права давать вам советы, но всё-таки осмелюсь и посоветую. Когда я оказывался в подобных ситуациях, то гордыню усмирял, и итог всегда был в мою пользу. Если вы сейчас не последуете моему примеру – не усмирите гордыню, то она усмирит вас.

– Совет дельный. Я подумаю об этом, но вот братья не поймут, я в этом убеждён. Они расстроятся и перестанут со мной работать, да что работать – они со мной разговаривать перестанут. Я почему-то даже в этот уверен. Я ведь прекрасно понимаю, что выживает не самый сильный, а самый восприимчивый к переменам. Предлагаю компромисс. Я начну понемногу по хозяйству принимать меры к восстановлению. В первую очередь мельницы запущу. Крестьяне начнут вам доверять. Если сложится, глядишь – и само собой пойдёт, и тогда я вам не нужен буду. Я восприимчив к переменам, вы это прекрасно знаете.