Изменчивость моря

Жизнь вышла из моря, несомненно.

Когда время разлучает нас, пожалуйста, Торжествующе смейтесь и зовите это прихотью волн.

Хаолунь Сюй «Перевернутый такояки[1](Как расприготовить осьминога)»

Gina Chung

SEA CHANGE

Серия «Шепот ветра»

This edition is published by arrangement with

Sterling Lord Literistic, Inc. and The Van Lear Agency LLC.

Перевод с английского Александры Зеленковой

© 2023 by Gina Chung

© Зеленкова А.К., перевод, 2023

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Глава 1

Настоящее время

Этим утром Долорес снова посинела. Так она сигнализировала о своей готовности к спариванию, о стремлении взобраться на камни и кораллы аквариума и прижаться к самцу осьминога, который введет свой гектокотиль[2] в ее мантийную полость, где оставит обломок лигулы со спермотафорами, после чего она, наконец, будет готова отложить яйца. К несчастью для Долорес, поблизости нет осьминога-холостяка, готового стать отцом ее осиротевших яиц; поэтому, когда ее глаза становятся молочно-голубыми, почти перламутровыми, – что, как я знаю, означает жажду любви, – никто кроме меня этого не видит.

Долорес может стать плоской, как блин, или раздуться, как гриб; а когда она проталкивает себя через тысячу галлонов[3] воды в резервуаре, пузырьки воздуха танцуют вокруг, будто смеясь вместе с ней. Когда она размахивает щупальцами в чистой темной воде, то становится похожа на бурю из лент. Она может быть капризной, что свойственно пожилым леди, но ей нравится наблюдать, когда я прихожу с ведром, полным креветок и рыбы для нее. Я могла бы поклясться, что иногда она приветственно машет мне тентаклем.

Итак, сегодня, когда я пожелала ей доброго утра и рассказала, какая погода на улице, она в ответ посинела, не успела я и глазом моргнуть.

– Мы с тобой в одной лодке, Ло, – вздохнула я, прежде чем включить радио и взяться за мытье пола.

Было восемь утра, и в мои планы не входило сочувствовать жаждущему спаривания существу, когда у меня самой не было секса уже несколько месяцев.

Знаю, сама виновата. Когда Тэ ушел, я пыталась справиться, но не справлялась вообще. Со мной и раньше расставались, но впервые по причине того, что парень, о котором идет речь, решил покинуть планету.

Тэ никогда не нравилась моя работа в океанариуме. Он не мог понять, с какой целью я, как он выражался, «привязала себя к тонущему кораблю». Зная Тэ, можно было предполагать, что он сказал так не ради каламбура. И это правда, в последнее время к нам приходит не так уж много посетителей – особенно в связи с тем, что все больше и больше животных выкупают богатые инвесторы, которые хотят иметь возможность поглазеть на гигантскую морскую черепаху, находящуюся под угрозой вымирания, через стекло собственного домашнего аквариума. В межсезонье выставочный зал иногда кажется призрачным, похожим на заброшенную карнавальную площадку.

Но Долорес все еще здесь. Она была одной из жемчужин коллекции океанариума еще тогда, когда я была ребенком и прижималась носом к стеклу, чтобы полюбоваться мерцанием ее тела. Вероятно, она являлась одним из старейших гигантских тихоокеанских осьминогов в мире.

«Только взгляни на ее размеры! – восклицал Апа. – Ну разве она не красавица?» Он был морским биологом и консультантом океанариума, в обязанности которого входило следить за тем, чтобы в аквариумах создавались условия, максимально приближенные к естественной среде обитания тех или иных существ. Умма всегда говорила, на самом деле не шутя, что не удивилась бы, брось он ее когда-нибудь ради Долорес.

В зал деловитой походкой входит мой менеджер Карл; на его волосах толстый слой геля для укладки. Долорес тут же становится чернильно-черной и скрывается из виду. Я не виню ее. Карл из тех парней, которые думают, что все вокруг рады их видеть, и всегда говорят так, словно на них наушники. Он довольно безобиден, но все же чрезвычайно раздражает.

– Доброе утро, дамы! – здоровается он; от него тянет нездоровой доброжелательностью, возникшей под действием кофеина.

– Доброе утро, Карл, – бубню я, не отрываясь от уборки.

Он хлопает ладонью по стеклу, словно по боку крупного животного, и я вижу, как в мутной воде открывается один из двух огромных глаз Долорес; горизонтальный зрачок расширяется, следит за движением его мясистой розовой руки, но Карл ее не видит.

– Шерил сегодня не будет, а у Франсин экскурсия. Не сочтешь за труд взять на себя уборку в приливных бассейнах[4], Ро?

Я открываю рот, чтобы отказаться, и он спешит добавить:

– Возможно, после этого у тебя появится лишний выходной. Я бы сделал это сам, но не могу сегодня задержаться допоздна.

– Страстное свидание? – интересуюсь я, и тут же жалею о сказанном, потому что улыбку, расплывшуюся на лице Карла, можно было трактовать только одним образом: ему есть что сказать, и он не отпустит меня, пока я его не выслушаю.

– Ее зовут Кристина. Поскольку это наше первое свидание, я подумал, что мы…

– Хорошо, – произношу я, хотя в голове крутится «Просто перестань разговаривать со мной, пожалуйста».

Раньше выходные что-то значили для меня, когда Тэ еще был рядом и у меня была жизнь помимо работы. Раньше мы планировали поездки на выходные в города, которые выбирали наугад – либо в северной части штата Нью-Йорк, либо в Южном Джерси. Тэ всегда заботился обо всех логистических деталях, но именно я планировала, какие местные достопримечательности или музеи мы посетим. Однажды мы любовались коллекцией деревянных сабо, которую нашли в городке, попавшемуся нам на пути к Гудзону. Тэ нравились наши путешествия, нравилась моя склонность искать нечто странное. «С тобой я смогу увидеть мир во всей красе», – произнес он однажды после того, как я заставила его пойти на концерт джаг-бэнда[5], выступавшего за пределами Олбани, в котором музыку исполняли аниматронные белки[6].

Но кто сказал, что я не могу путешествовать в одиночку и теперь, когда Тэ ушел, не отправлюсь куда-нибудь в пустыню Аризоны? С последнего отпуска прошло несколько месяцев.

Карл удивлен моим безропотным согласием.

– Супер! – громыхает он. – Посмотрим, сможешь ли ты уговорить Долорес выйти и поздороваться позже днем, когда состоится экскурсия. Дети всегда любили ее.

Словно в ответ Долорес машет бледным щупальцем в его сторону, что заставляет его испуганно вскрикнуть. Я подавляю смех при мысли, что кто-то сможет заставить Долорес делать то, чего она не хочет.

Долорес примерно от восемнадцати до двадцати пяти лет, так что технически она моложе меня, но по стандартам морских обитателей ее уже можно счесть пожилой. Помимо того, что она является одним из последних известных гигантских тихоокеанских осьминогов в мире, она пользуется повышенным вниманием, поскольку родилась в одной из самых загрязненных зон наших перегревающихся океанов, в Беринговой Воронке, где пятнадцать лет назад исчез мой отец во время, как предполагалось, обычной исследовательской миссии.

Я сохранила и изучила практически все известные фотографии Воронки. Я делала заметки о ее водах, переливающихся красным, зеленым и фиолетовым из-за токсинов и утечек с нефтеперерабатывающих заводов на Аляске. Я представляла, как сама отправлюсь туда на поиски своего отца.

Официально он значится в списках как «пропавший без вести, предположительно погибший». Хотя я не знаю, насколько правдива последняя часть. Иногда мне звонят с неизвестных номеров или номеров, коды города которых мне неизвестны, и когда я беру трубку, клянусь, я слышу шум волн, брызги и рев, или дыхание, или сдавленный голос, стремящийся прорваться сквозь помехи. Когда я впервые рассказала Умме о звонках, она заверила меня, что это просто извращенцы или спам, но я не могу отделаться от мысли, что это может быть Апа. Что где-то там он, возможно, все еще пытается найти дорогу назад, и что звонки – его единственный способ проверить, все ли в порядке. Дать мне знать, что он думает обо мне, где бы он ни был.

Берингова Воронка не входит в маршрут ни одного из круизов по Аляске. Единственные ее посетители – экоактивисты и исследователи. Существа, которым удалось там выжить, мутировать и произвести потомство, которому они передали свой безвозвратно измененный за последние несколько десятилетий генетический материал, имеют библейские размеры и формы, и их трудно увидеть или поймать. Все климатологи и морские биологи как один стремятся посетить Воронку, надеясь встретить их, получить шанс узнать, что позволяет им продолжать жить в таких суровых условиях.

Когда Долорес поймали, она была около четырех с половиной метров в длину и все еще росла; она оказалась достаточно сильной и умной, чтобы ученым пришлось закрыть ее аквариум железной крышкой. Теперь в ней уже больше шести метров, а ее круглые, озорные глаза размером походили на школьные глобусы – такие я, будучи ребенком, раскручивала и тыкала в них пальцем, пытаясь угадать, куда попаду, когда вращение прекратится.

«Женщинам в нашей семье всегда не везло с мужчинами», – заявила Умма, когда я рассказала ей, что Тэ расстался со мной. В качестве примеров этого рокового невезения она привела безвременную смерть моего дедушки, оставившую бабушку вдовой в возрасте тридцати двух лет, а также тот факт, что ее младшая сестра так и не смогла найти мужа. Умма была не из тех матерей, кто причитали о том, что дети почти никогда не звонят домой и не навещают их, или строили из себя подружек, заговорщически шепча «между нами, девочками». Но время от времени она выступала с такими заявлениями, которые заставляли меня понять, что где-то под ее привычной маской холодной уравновешенности и неодобрения скрывается человек с живыми чувствами.

Умме действительно нравился Тэ, она не могла поверить, что ее дочь наконец-то нашла себе парня, который оказался не только корейцем, но и умным симпатягой с настоящей работой. В некотором смысле он очеловечил меня в ее глазах, превратил в девушку, которую она наконец-то смогла начать понимать. Раньше я никого не приводила к ней домой, так что, вполне возможно, она думает, будто он был первым человеком, с которым я начала встречаться и заниматься сексом. Умма никогда не рассказывала мне о сексе, и когда я была ребенком, я представляла, что, должно быть, родилась из морской пены, из крошечной жемчужины, выброшенной на берег, которую они с Апой однажды подобрали.

Тэ не должен был оказаться на миссии «Дуга-4». Он был всего лишь одним из тысяч добровольцев в списке ожидавших результатов лотереи, которая определяла, кто присоединится к команде на долгие годы полета к Марсу в полной темноте, чтобы построить первую человеческую колонию на Красной планете. Я не восприняла его интерес всерьез, окрестив это глупой фантазией, которые всегда бывают у мальчиков с научным складом ума, – о том, как они спасают мир, покидая его.

– И что, если тебя выберут, ты отправишься на Марс? – скептически спросила я, когда он впервые сказал мне, что зарегистрировался в лотерее.

Он покачал головой.

– Это не так работает, – ответил он. – Я должен пройти отбор, затем сдать тесты на физическую форму и умственные способности, а затем предстоит пройти программу тренировок в Аризоне. Симуляцию, которая определит, сможем ли мы выдержать это путешествие.

К тому времени, когда он начал рассказывать о целях и задачах программы, а также о категориях людей, которых они искали (очевидно, существовали квоты на разнообразие и инклюзивность, которым должна была соответствовать «Дуга-4»), я уже перестала слушать. Бескрайняя ночь космического пространства, – так не похожая на тьму океана, где даже в самых непостижимых, кажущихся негостеприимными глубинах мерцают признаки жизни, той жизни, которую можно увидеть и потрогать, – никогда особо меня не интересовала.

Когда Тэ наконец попал в программу, он ждал две недели, оставшихся до отправления в пустыню Аризоны, прежде чем сообщить новости.

– Ро, я должен тебе кое-что сказать, – проговорил он однажды вечером у себя дома, где мы ужинали зеленым карри.

Внутри меня все сжалось: за словами «я должен тебе кое-что сказать» никогда не следует ничего хорошего. Именно так Умма сообщила мне, что корабль Апы пропал без вести и что не было обнаружено никаких признаков ни его, ни остальной команды.

Поэтому я собралась с духом и смотрела, как остывает мой карри, пока он показывал мне подтверждение своего участия и билет на самолет, который они ему прислали, а также глянцевый приветственный пакет, присланный по почте, с золотым тиснением в виде логотипа «Дуги-4».

– Мне жаль, – выдавил он после того, как я не сумела придумать никакого ответа. Он снял очки и протер их, как делал всегда, когда нервничал. – Но я не могу отказаться от этого предложения.

– Действительно не можешь? – переспросила я, чувствуя, что в горле у меня пересохло, словно я наелась песка. – Что есть такого там, чего ты не можешь найти здесь? Почему это так важно?

– Ро, – позвал он мягко, как будто я была ребенком, – планета умирает. Проект «Дуга-4» посвящен поиску решения неразрешимой проблемы. Я всегда хотел быть частью чего-то подобного.

– А что насчет меня? – спросила я, мой голос стал высоким и сдавленным, как всегда, когда мы ссорились. Тэ ненавидел эту мою особенность. – Что, по-твоему, я должна делать? Просто сидеть и ждать, когда ты вернешься?

Он был удивительно спокоен, и тогда я поняла, что он не вернется еще очень долго, если вернется вообще. Когда Тэ только подал заявку, он рассказал мне о том, чем обеспечивали команду помимо обычных предметов первой необходимости: семена, наборы для очистки воды, даже презервативы, на случай если экипажу станет одиноко. Впрочем, одновременно с этим полагались и тесты на овуляцию. «Европа», компания, финансирующая миссию, не скрывала того факта, что, если экипаж «Дуги-4» захочет начать заселять Марс новым поколением людей, они должны чувствовать себя свободно.

Я рассказала об этом Долорес на следующий рабочий день. Я высыпала ее завтрак в воду и наблюдала, как она раскрывается, будто самый страшный в мире пляжный зонтик, как пожирает серебристую рыбку своим острым клювом, пока я рассказываю ей о Тэ и плачу. Как только она закончила есть, ее голова медленно стала темно-бордовой, и я решила, что таким образом она пытается меня поддержать.

Пожалуй, в первую очередь я бы рассказала все своей лучшей подруге, пригласила бы ее пойти выпить со мной после работы, но теперь она всегда слишком занята. Мы с Юнхи знаем друг друга с детства. Сейчас мы вместе работаем в океанариуме – я занимаюсь животноводством, а она – развитием компании. Но с тех пор, как ее повысили до помощника заместителя по финансам, с ней стало трудно связаться. Мои сообщения обычно остаются непрочитанными, а потом она отвечает несколько дней спустя, и ее сообщения усыпаны восклицательными знаками и предложениями «как можно скорее увидеться».

Когда у меня наконец появилась возможность поговорить с ней о том, что происходит между мной и Тэ, мне показалось, что мы вернулись в старые добрые времена, хотя за сочувствием в ее голосе я расслышала нотку осуждения.

– Что? – спросила я.

Мы сидели в моей квартире, жужжал кондиционер. Я пила шарктини, который представлял собой коктейль из «Маунтин Дью» с большим количеством джина и легким привкусом халапеньо. Мы с Юнхи придумали его однажды, когда нам обеим было скучно на скверной вечеринке в колледже. Мы тогда были так пьяны, что я даже не помнила, почему мы решили его так назвать.

Юнхи пила вино из единственного неразбитого бокала, который был у меня в квартире, и от каждого размеренного глотка ее щеки розовели все сильнее.

– Ничего, – сказала она. – Просто… ты ведь не будешь утверждать, что ничего такого не предвидела, верно? Чтобы наладить или разорвать отношения, всегда требуются двое.

– Ты хочешь сказать – это я виновата, что мой парень бросает меня, чтобы улететь на Марс?

– Нет, но, может быть, так будет лучше для вас обоих, понимаешь? Нам чуть больше, чем слегка за двадцать. Пришло время, не знаю, серьезно отнестись к жизни. Воплотить в реальность то, о чем мы мечтаем.

– Наверное, – отозвалась я, выключая кондиционер.

Юнхи иногда говорила цитатами из интернета. Я наблюдала, как она поставила свой бокал вина на мой кофейный столик и наклонила над ним свой телефон, сделав три или четыре снимка, прежде чем решить, какой из них опубликовать. Мне было интересно, что она скажет в своем следующем посте, подумает ли она отметить меня. Раньше она просто выкладывала рисунки, над которыми время от времени работала, забавные маленькие каракули или акварели, которые делала в свободное время. Раньше она даже продавала их через Сеть, но теперь вся ее лента представляла собой лайфстайл[7], состоящий из залитых светом квадратиков с ее едой, одеждой, развлечениями и аксессуарами. С тех пор, как она обручилась, количество ее подписчиков резко возросло. Она старается осветить все: от тортов, которые они с женихом Джеймсом пробуют, до приглашений на бумаге кремового цвета, которые она однажды показала мне на одном из наших все более редких совместных обедов.

Этим утром исполнилось три месяца и три недели с тех пор, как ушел Тэ. В аккаунте в соцсетях «Дуги-4» публикуются посты о тренировочных площадках, предполетной подготовке и симуляторах, в которых тренируется экипаж. Сегодня они опубликовали групповую фотографию членов команды и волонтеров, одетых в серебристые комбинезоны. Тэ был в стороне, зажатый между двумя девушками, которых, согласно тэгам на снимке, зовут Сандхья и Бри. Несмотря на месяцы жизни в пустыне, их кожа выглядит увлажненной, а волосы – густыми и блестящими. Я увеличила изображение лица Тэ на своем телефоне, все еще лежа в постели и ненавидя себя за то, что сделала это. Теперь у него длинные волосы, и похоже, что он пытается отрастить бороду.

Он все еще иногда пишет мне, в некотором смысле. Вся команда вынуждена пользоваться специальным зашифрованным приложением, разработанным «Европой», а я не могу заставить себя удалить его с телефона. Через несколько дней после своего приезда в Аризону Тэ прислал мне фотографию пустынного пейзажа, видимого через плексигласовое окно его спальни; красный цвет земли и синева неба были настолько яркими, что казались нереальными. «Здесь красиво», – говорилось в сообщении. Я не ответила.

«Ты совсем по мне не скучаешь?»

Я написала ему однажды, в момент крайней уязвимости, после того как выпила одну – или три – порции шарктини в одиночестве. Когда я на работе, фосфоресцирующий сине-зеленый свет, исходящий от аквариумов, успокаивает меня, я словно погружаюсь в воду и с облегчением замираю в жидкой невесомости. Но дома, в моей дерьмовой квартире, где иногда протекает потолок, дверь в ванную не закрывается, а в холодильнике всегда пахнет пролитым йогуртом, независимо от того, сколько раз я его мою, все воспоминания возвращаются, настолько яркие, что становится больно: залитое солнцем утро, когда я просыпалась от запаха варящегося кофе, а Тэ читал, сидя на полу и скрестив ноги, и улыбался мне, когда я наконец вытаскивала себя из постели; дни, когда мы растворялись друг в друге; вечера, когда он готовил мне что-нибудь сложное, в то время как я выпивала бутылку вина и рисовала животных в аквариуме, чтобы рассмешить его; ради всех восходов солнца он заставлял меня просыпаться неприлично рано, потому что любил утренние прогулки. Ну и задрот.

«Скучаю», – написал он в ответ после двух дней молчания.

Мне давно пора удалить это приложение. Время от времени я набираюсь смелости для этого, но теряю решимость всякий раз, когда думаю об улыбке Тэ или вспоминаю о том, как он иногда бормотал мое имя во сне. До чего же это глупо – так сильно расстраиваться из-за таких мелочей.

После того, как Карл уходит, чтобы проверить свой почтовый ящик или найти, чем еще занять свое свободное время, я проверяю уровень рН у Долорес и даю ей ежедневную головоломку. Я кладу маленького краба из ведерка с едой в коробку на шарнирах, а затем опускаю ее в аквариум, позволяя своей руке немного задержаться в воде. Долорес обхватывает ее щупальцем, и я испытываю странное ощущение, когда ее присоски с любопытством пробуют мою руку на вкус, прежде чем отпустить, чтобы полностью сосредоточиться на решении задачки.

Интересно, скучает ли Долорес по открытому океану, кажутся ли ей крабы и рыба, которыми мы ее кормим, слишком блеклыми на фоне шестиперого лосося или крылатой трески, которыми, по слухам, кишат воды Берингова пролива? Человеческий желудок недостаточно крепкий, чтобы переварить ту рыбу, но для взрослого гигантского тихоокеанского осьминога, родившегося и выросшего в этих водах, она, вероятно, является деликатесом. Я несколько минут наблюдаю, как Долорес ковыряется в крышке коробки, прежде чем отправиться проверять другие залы.

Я прохожу мимо группы Франсин по пути к приливным бассейнам. Это класс учеников начальной школы, одетых в одинаковые футболки, с форменными ремешками на сумках. Франсин хорошо ладит с детьми, поэтому ее и приглашают вести экскурсии, и она подмигивает мне, когда одна маленькая девочка из группы, футболка которой ей слишком велика, отходит, и одному из учителей приходится подтолкнуть ее обратно к стаду.

– Так, кто может сказать мне, как называется группа выдр? – спрашивает Франсин.

Дети непонимающе смотрят на нее снизу вверх.

– Семья? – выдвигает предположение один из них, и после этих слов я на секунду замираю.

Я делаю глубокий вдох и напоминаю себе продолжать идти. Когда я заворачиваю за угол, то слышу голос Франсин:

– Правильно! Еще их можно назвать стайкой или тусовкой, потому что они очень игривые.

Моя собственная семья никогда не отличалась особой игривостью. Любовь, разделенную на крошечные порции, требовалось тщательно оберегать и оставлять нетронутой в надежде, что за ночь она вырастет сама по себе, как культура микроорганизмов в чашке Петри.

Мне всегда казалось, что я соревнуюсь с кем-то за внимание Апы. Ему нравилось учить меня разным вещам, объяснять, как различать созвездия на ночном небе или как освоить параллельную парковку в труднодоступных местах, но он тотчас же раздраженно разводил руками и резко обрывал меня всякий раз, когда я слишком долго не могла понять, что он пытается до меня донести. Умма, которая изучала вокал в колледже и сейчас являлась дирижером хора в своей церкви, где она проводила пять из семи дней в неделю, научила меня истово молиться и просить Бога о вещах, которые не могла мне дать она, таких как прощение или терпение. Думаю, было время, когда мои родители любили друг друга или хотя бы нравились друг другу. Но что бы изначально ни свело их вместе, к моменту моего появления на свет оно превратилось из постоянной в переменную.

Раньше я подсчитывала все, в чем оказалась хороша за последнюю неделю. Я ставила себе баллы за все, что мне удавалось сделать без помощи, – например, застелить постель, убрать со стола или закончить всю домашнюю работу перед ужином. Субботними вечерами я записывала заработанные очки в табели успеваемости, которые сама для себя составила, чтобы определить, насколько сильно меня должны были любить на этой неделе. Я заставляла своих родителей расписываться на каждом из них, а потом складывала в коробку, которую хранила в шкафу.

Когда я стала достаточно взрослой, чтобы заводить парней и тайком приводить их к нам домой, когда там никого не было, я решила, что любовь прячется в крошечных фиолетовых засосах на моей шее, которые я даже не пыталась прикрыть; в горячем дыхании на задних сиденьях машин; в одинокой истерике на пустой парковке, когда меня неизбежно бросали ради кого-то нового, с кем было легче иметь дело и кто не пребывал в таком отчаянии. Когда мне перевалило за двадцать, я подумала, что любовь – это вкус пота, скапливающегося под ключицами теплым похмельным утром, когда я позволяла парням входить в меня, иногда без презерватива – иногда потому, что хотела этого, иногда потому, что не знала, хочу ли я почувствовать их тепло внутри и присвоить его себе. Любовь разрушительной волной шлифовала меня снова и снова, пока я не стала гладкой, как глыба мрамора, готовой стать той, кого захочет увидеть рядом с собой следующий партнер.

Но Тэ был другим. Он сразу же сказал мне, что не собирается спать со мной, пока мы не будем уверены, к чему все идет, что, конечно, одновременно оскорбило и очаровало меня.

– Ты можешь просто сказать, если я тебе не нравлюсь, – заметила я.

Он не засмеялся. Он уставился на меня круглыми и серьезными глазами за стеклами очков в золотой оправе.

– Раньше я часто торопил события, а сейчас не вижу ни одной причины, чтобы поступить так с тобой.

Когда мы наконец впервые занялись сексом – два месяца спустя, после череды все больше раздражающих меня свиданий за кофе или вином, походов на художественные выставки и фильмы, после вечерних бесед (всего того, что предлагал Тэ), – я так нервничала, что вся вспотела. Я была такой скользкой, что опасалась с минуты на минуту соскользнуть с кровати и проскользить по коридору, волоча за собой стыд и тоску, оставляя след, как улитка. Пот скапливался у меня под мышками, под коленями, в складках живота. И поскольку я никогда не играла в игры, я сообщила ему об этом, стоя перед ним посреди его спальни.

– Я так вспотела, – прошептала я. Снаружи шел дождь, капли барабанили по крыше и стучали в окна его квартиры, чистой и скромной, как и все, что имело к нему отношение.

Тэ ничего не ответил. Он снял очки и аккуратно соединил дужки, а когда снова посмотрел на меня, его взгляд был таким же открытым и доверчивым, как у собаки. Он стянул рубашку через плечи характерным для парней движением, его худые запястья и локти блеснули в тусклом свете спальни. Он притянул меня к себе и положил мою руку себе на грудь, его сердце билось так быстро, что на секунду я забеспокоилась, не придется ли мне звонить в 911.

– Я тоже нервничаю, – сказал он, прежде чем поцеловать меня.

Он медленно раздевал меня, его руки обхватили мой живот, талию, грудь так, словно они боялись оставлять меня одну слишком надолго. Он поцеловал меня, как моряк, собирающийся отправиться в долгое путешествие. Это был поцелуй соленых брызг, разбивающихся волн, розовых горизонтов. Я думала о темной воде и нагретых солнцем камнях и песке, пока мы поднимались и опускались, снова и снова покачиваясь друг на друге, как две маленькие лодки в шторм. К концу мы оба задыхались, и он был таким же потным, как и я, а в комнате стоял резкий запах наших переплетенных тел.

Потом я, кажется, сошла с ума и сказала, что люблю его, а затем окончательно потеряла рассудок, когда он ответил, что тоже любит меня. Глубоко внутри меня поселилась счастливая тишина, добравшаяся до самых костей, настолько чуждая, что я едва успела познакомиться с ней, прежде чем за ней нахлынул страх. «О нет, – подумала я, наблюдая, как поднимается и опускается его грудь, пока он спит. – Вот еще одна вещь, которую я могу потерять».

Так было на протяжении всех наших отношений.

Приливные бассейны – это контактный зоопарк нашего океанариума. Они ярко освещены, там шумно, и они воняют. Красные морские звезды и пурпурные морские ежи то тут, то там виднеются в солоноватой сине-зеленой воде, а вдалеке какой-то гений решил воспроизвести крики чаек и грохот волн. Туристическая группа Франсин скоро будет здесь – дети сходят с ума по приливным бассейнам, потому что здесь им разрешается вылавливать и трогать некоторых моллюсков, поэтому я заглядываю сюда, чтобы проверить температуру воды и уровень кислорода, прежде чем они нагрянут, чтобы свести к минимуму время, потраченное на уборку, которой Карл попросил меня заняться позже.

Я замечаю, что один из новых раков-отшельников, только что доставленный из Карибского бассейна, выглядит немного бледным. Долорес обожает раков-отшельников – они сладкие, сочные и вероятно на вкус кажутся ей конфетами. Этот, кажется, не очень здоров. Он шатается, как пьяная девчонка, ищущая свою сумочку. Я собираюсь протянуть руку, чтобы вытащить его из бассейна на песок, где он сможет отдохнуть, но слышу, как Юнхи зовет меня по имени.

– Эй ты, привет! – восклицает она, и ее глаза щурятся от улыбки. На секунду мы возвращаемся в старые добрые, как будто она собирается спросить меня, что я планирую приготовить на обед, или рассказать о неприятности, произошедшей сегодня. Но потом она понижает голос. – Ты получила мое электронное письмо? – спрашивает она. Прежде чем я успеваю ответить, она продолжает: – Тебе пора бы начать чаще проверять свой почтовый ящик. У меня для тебя большие новости.

Она выглядит радостно взволнованной, но настороженной, как будто наблюдает за моей реакцией.

– Честно говоря, у меня не было возможности проверить почту. Сумасшедшее утро, – оправдываюсь я, подражая тому, как она оправдывается передо мной всякий раз, когда не перезванивает.

– Точно, – говорит она, приподняв брови. – Что ж, буду тем человеком, кто расскажет тебе обо всем. Только что кое-кто из высшего руководства проявил интерес к Долорес. Они хотят ее продать.

– Что? – Я реагирую так, словно Юнхи сообщила мне, что они планируют продать Луну. – Они не могут. В этом нет никакого смысла.

– Частный покупатель. Они надеются перевезти ее к концу месяца. Меня попросили передать тебе, чтобы ты составила список того, что нам нужно включить в отправку.

«Меня попросили». Что мне больше всего не нравится в новой Юнхи, так это ее склонность использовать пассивные конструкции, как будто все, о чем она говорит, находится полностью вне ее контроля. Точно так же Тэ рассказывал мне о «Дуге-4». «Я был выбран, Ро. Меня выбрали ради шанса, который выпадает раз в жизни».

Но у меня нет времени разозлиться по-настоящему, потому что осознание приходит ко мне, словно удар под дых: я должна была предвидеть это, должна была догадаться, что что-то не так, еще тогда, когда Карл спросил меня несколько недель назад, всегда ли Долорес была такой застенчивой.

– Это же здорово, Ро, – говорит Юнхи, смягчаясь. – Я знаю, что она важна для тебя. Но так будет лучше и для Долорес, и для нас. Покупатель хочет открыть частный океанариум – у него достаточно денег, чтобы купить ей аквариум побольше, условия в котором будут более подходящими. Ты в порядке?

Мне надо присесть. Я нахожу дорогу к скамейке и сосредотачиваюсь на раках-отшельниках. Они живут колониями в отличие от некоторых видов раков. Сборище раков можно назвать кастой. Тэ рассказывал об этом однажды на Рождество, когда подарил мне пару носков, на которых были вышиты разные виды ракообразных – отшельники, скрипачи, призраки, пауки, флоридские синие. Он собирал информацию такого рода. Совет сов, плеяда кобр, табун зебр, стая кошек.

За неделю до того, как он сказал мне, что уезжает, я отыскала по объявлению в интернете русскую голубую кошечку, которую мысленно уже назвала Павловой, и собиралась спросить его, можем ли мы усыновить ее вместе, ожидая, что это послужит началом его переезда ко мне. Началом того, что мы пойдем до конца. Должно быть, я уже тогда почувствовала, как он ускользает сквозь пальцы.

– Мне жаль, Ро. Я знаю, она много значит для тебя.

Рука Юнхи легла на мое плечо тяжело, но вместе с тем и нерешительно. Я стряхиваю ее.

– Как они могут так поступить? Это место было ее домом на протяжении целого десятилетия, – говорю я.

Юнхи вздыхает. Ее телефон мигает, и она достает его, несколько раз клацает по экрану, прежде чем убрать. Она не торопится с ответом. Однажды она рассказала мне о хитрости, помогающей казаться более интересной другим: она заключается в том, чтобы делать небольшие паузы перед тем, как заговорить. «Такое поведение заставляет людей прислушиваться к тебе, обращает на тебя внимание, – сказала она. – Присмотрись к тому, как все здешние начальники общаются с подчиненными».

– Ну, если что, ты узнала это не от меня, – наконец произносит она, – но грядут новые сокращения. А Долорес, хоть она всегда и привлекала внимание к океанариуму, съедает наш бюджет. Та сумма, которую покупатель предлагает за нее, помогла бы нам обновить оборудование в Большом зале. Расширить наш рекламный бюджет.

Я пытаюсь не забыть сделать паузу, прежде чем ответить, но мои слова сдавленно и запутанно вырываются одно за другим.

– Рекламный бюджет? Да здесь рекламировать будет нечего, если они продолжат…

– Они могут и вовсе закрыть океанариум, – произносит Юнхи.

Я пристально смотрю на нее.

– В каком смысле – закрыть? Нас финансирует государство.

– У государства много иных приоритетов. Океанариум не входит в их число, – говорит Юнхи. – И, повторюсь, я тебе ничего не говорила, но если мы не поторопимся ликвидировать некоторые активы, мы не переживем этот год, а это большая часть персонала, огромная часть наших программ. И нам, вероятно, придется сократить бюджет на питание и техническое обслуживание.

Она словно проводит презентацию, ее спокойные глаза устремлены на меня, наблюдают на случай, если я сделаю какое-нибудь резкое движение.

– Что случится со всеми ними, если мы закроемся? – спрашиваю я, дико жестикулируя. – Как насчет животных, которым не посчастливилось быть купленными богатыми инвесторами?

– Вероятно, их отпустят. Может быть, отправят в заповедники, – с нарастающим нетерпением отрезает Юнхи. – Не знаю. Но эта продажа важна, Ро. Она может стать настоящей победой для нас. Я думала, ты захочешь помочь спасти океанариум.

Образ Долорес всплывает у меня в голове. Ее умные, хитрые глаза. Ее присоски, нежно ощупывающие мои руки. Ее конечности, двигающиеся, как нити водорослей в воде.

– В общем, дай знать, если тебе понадобится помощь со списком, – говорит Юнхи, вставая. – У меня встреча в пять, так что давай пересечемся на днях, хорошо?

Я не слышу, как она уходит. Интересно, всегда ли Юнхи была такой? Может быть, я просто никогда не замечала того, как высоко она ценит эффективность, итоговые показатели и победы, ценит сильнее, чем привилегию оставаться человеком.

Я смотрю в синеву приливных бассейнов и пытаюсь напомнить себе, что неправильно воспринимать себя как хозяйку Долорес. В конце концов, она – животное, клубок нервных окончаний и инстинктов, движимых голодом. Но потом я вспоминаю, как расширяются ее глаза всякий раз, когда я надеваю оранжевое или розовое, как она почти что танцует в аквариуме, когда ей меняют воду, как неторопливо она решает головоломки, которые я ей даю, – подозреваю, не потому, что она не может их решить, а потому, что ей нравится сам процесс.

Анемичный на вид рак-отшельник взобрался на плоский камень и следит за мной с новой наблюдательной точки. Его собратья усердно копаются в песке. Интересно, знают ли они, сколь фальшив их мир, остались ли у кого-нибудь из них воспоминания о настоящем песке и настоящем океане, унаследованные от предков, и способны ли они мечтать об иной доле.

Глава 2

Двадцатью одним годом ранее

В первый раз, когда я переступила порог океанариума, мне было девять и я капризничала. Пребывала не в духе, как сказала бы моя мама. Был жаркий июльский день, тротуары лопались от жары. Наш кондиционер и холодильник перестали работать, и мои родители поссорились. Я закрыла уши руками, но отдельные слова, такие как «расходы», «всегда» и «твоя вина», все равно проскальзывали сквозь мои пальцы. Моя мать, с мокрыми от пота волосами, прилипшими к щекам, яростно жестикулировала на кухне и кричала на отца, спрашивая его, как он мог забыть оплатить счета за электричество в самое жаркое время года.

Несколько лет назад отец оставил свою низкооплачиваемую научную должность в местном университете ради работы в океанариуме торгового центра «Фонтан-плаза». Умма заставляла меня отводить глаза всякий раз, когда мы проезжали мимо. Обычно она выбирала непопулярные маршруты, чтобы не проезжать мимо этого здания – по ее словам, настолько уродливого, что у нее болели глаза, – но его фундамент делил пополам основную магистраль и другую главную дорогу, поэтому иногда поездки мимо «Фонтан-плазы» были неизбежны. Он был огромным, растянувшим свои лапы бледным пауком, с наружными стенами, которые время от времени необъяснимым образом покрывались оранжевой и синей плиткой.

Океанариум находился на втором этаже торгового центра. Умма отказалась взять меня с собой и не отпустила одну, сказав, что я слишком маленькая и, кроме того, что мы не должны поощрять глупость моего отца. Она так и не простила ему, что он бросил университет, повернулся спиной к респектабельным академическим кругам, чтобы стать, как она выражалась, прославленным животноводом.

В тот день небо мерцало от жары, а воздух был похож на мокрое полотенце, прижатое к носу и рту. Погода стояла столь ужасная, что даже у мух, которые пробирались в наш дом, не было сил на что-то большее, чем обреченно жужжать, стучась об окна.

Наконец Умма перестала кричать. Она хлопнула дверью родительской спальни, и вскоре я услышала шум вентилятора, лопасти которого тщетно разгоняли затхлый воздух. Апа постучал в дверь моей комнаты.

– Ты там в порядке? – заглянул он ко мне.

Моего отца нельзя было назвать красивым мужчиной, но в нем было нечто такое, отчего все вокруг начинали чувствовать себя непринужденно. Его волосы еще оставались густыми, и его широкая, открытая улыбка, судя по старым семейным фотографиям, хранящимся у нас, совсем не изменилась с тех пор, когда он был совсем мальчишкой. Он играл в теннис с друзьями и коллегами по вечерам и по выходным, поэтому всегда ходил в теннисной экипировке – толстых белых носках, бирюзовой рубашке и спортивных напульсниках на запястьях. Умма часто дразнила его по этому поводу, спрашивала, не собирается ли он на Уимблдонский турнир[8]. Однажды он попытался научить играть и меня, но у меня никак не получалось совместить ракетку с мячом.

– Прекрасно, – ответила я.

– Мне жаль, что тебе пришлось все это услышать, Желуденок, – сказал он. Это было его любимое прозвище, появившееся в то времени, когда я была намного младше и путала слово «дочь» с корейским словом, обозначающим желудь, «дотори».

– Умма злится на тебя? – спросила я.

Я ненавидела, когда они ссорились. Дни после крупной ссоры были хуже всего – все становилось таким тихим и напряженным, что казалось, будто малейший пустяк может привести в действие бомбу. Умма всегда становилась особенно критичной по отношению ко мне после того, как ссорилась с Апой – как будто все, что случилось, можно было исправить, будь я немного спокойнее, немного умнее, прислушивайся я немного больше к ее потребностям.

– Можно и так сказать, – вздохнул он, когда из их комнаты зазвучала классическая музыка. Моя мать обожала Бетховена и крутила его симфонии всякий раз, когда выходила из себя.

Он присел на край моей кровати. Это был тот еще трюк, потому что на ней всегда лежало не меньше десяти мягких игрушек. В целом в те дни у меня их было около тридцати штук, и я периодически заставляла их сменять друг друга на посту, чтобы никто не чувствовал себя брошенным.

Он подобрал игрушечного нарвала по имени Норин.

– Норин, – сказал он, обращаясь не ко мне, а к плюшевому зверьку, – как ты смотришь на то, чтобы ввязаться в небольшое приключение?

Я почувствовала, как мои щеки вспыхнули от смущения. Апа всегда вел себя так, словно я была намного младше, чем на самом деле, так, будто я никогда не переставала быть для него четырехлетней.

– Приключение? – переспросила Норин голосом моего отца, но выше. Я отвела взгляд.

Апа встал с кровати.

– Ну да, как тебе идея? – сказал он своим обычным голосом.

Судя по тому, что я помню, поездка в океанариум заняла больше времени, чем должна была. Из окна я наблюдала, как мимо проносится шоссе, как медленно ползет поток машин в полдень выходного дня. Я несколько раз засыпала. Мой отец слушал запись лекции на своем телефоне, и голос его старого наставника, доктора Форреста Пендента, наполнял машину звучными волнами. «Мы живем в беспрецедентные кризисные времена», – вещал он. Лекция была записана десять лет назад, еще до моего рождения. Мой отец, в то время молодой аспирант, должно быть, оказался в аудитории в тот вечер, когда доктор Пендент читал лекцию. «Океаны нашей планеты никогда еще не нагревались до такой степени. Мы едва ли успеем дотянуть до старости, когда климат станет совершенно непригодным для жизни. Именно в этот момент мы должны взглянуть на братьев наших меньших и последовать их примеру. Наша исследовательская группа в настоящее время занята изучением гигантских тихоокеанских осьминогов, в частности, нескольких известных экземпляров в районе Беринговой Воронки…»

Моей матери не нравилось слушать лекции доктора Пендента. «Какой смысл выслушивать все эти рассуждения о конце света?» – так она всегда говорила. Но отец утверждал, что важно быть внимательным, замечать в этом огромном мире даже то, что мы не смогли спасти.

– Земля скоро взорвется? – спросила я.

Он обдумывал мои слова, меняя полосу движения.

– Нет. Она не взорвется. По крайней мере, не в ближайшие очень-очень много лет.

– Но что тогда будет с нами?

– Я не знаю, – пожал плечами он. – Но вот, что мы сделаем прямо сейчас: мы пойдем и посмотрим на одно из тех животных, о которых говорил доктор Пендент. Это совершенно особенное существо, у которого нам есть чему поучиться.

– Мы должны открыть глаза и увидеть то, что пытается показать нам природа, – сказала я.

Он повернул голову, удивленно взглянув на меня.

– Ну да. Где ты это услышала?

– Ты всегда так говоришь.

Он рассмеялся.

– Похоже, ты и правда слушаешь меня, когда я увлекаюсь.

Мы заехали на битком забитую парковку «Фонтан-плазы». Солнечный свет отражался от ветровых стекол и капотов машин, делая их похожими на крупное скопление блестящих жуков. Апа воспользовался своим служебным пропуском, чтобы припарковаться в зарезервированном месте недалеко от входа, а затем мы вошли внутрь, вынужденные перетерпеть несколько секунд безумной жары, прежде чем почувствовали прохладу от кондиционера внутри.

Потолки в торговом центре были высокими и сводчатыми, как будто на самом деле мы находились внутри церкви. Гигантские растения и деревья в горшках – одни из них были настоящими, другие – искусственными, – нарушали суетливое движение вверх-вниз по этажам, разделяя людские потоки на отдельные ручейки. Стайки девочек-подростков в модных чокерах, с подведенными глазами, с ровно приглаженными волосами и блестящими на свету обнаженными талиями, бродили мимо нас, смеясь, как птички, а вокруг сверкали от средства для мытья стекол витрины магазинов, кричащие о распродажах. Я задрожала от чистого восторга, глядя на все это. Даже безголовые манекены казались мне веселыми и манящими.

Мы поднялись на эскалаторе на второй этаж, где неоновая вывеска, приглашающая нас в океанариум с фонтанами, осветила полированную плитку пола торгового центра яркими красками. У дверей уже стояла цепочка из взрослых и детей, многие из которых были младше меня, но мы подошли к началу очереди, мой отец показал свой служебный пропуск девушке с зелеными волосами, и она махнула ему рукой, мол, входи. Я уставилась на нее, неспособная оторвать взгляд от кольца в ее языке, которое, как я успела заметить, блестело у нее во рту, и она бросила на меня испытующий взгляд.

Внутри океанариума оказалось темно и тихо, он утопал в голубом свете, создавая впечатление, будто нас всех подвесили в самом сердце океана. Гигантский глаз из папье-маше сердито уставился на нас с потолка. Вывеска неподалеку гласила, что он приближен к размеру глазного яблока легендарного Кракена.

– Так вот кого мы увидим? – спросила я отца. – Кракена?

– Мне казалось, я учил тебя более серьезным вещам. Кракены ненастоящие. А вот Долорес – вполне, – сказал он, ухмыляясь.

Мы прошли мимо охраны и спустились в большой выставочный зал, быстро свернули направо, а затем налево, туда, где перед гигантским одиночным резервуаром собралась толпа, в затемненную комнату, освещенную фиолетовым светом. Гид выступала перед большой группой туристов, в основном стариков, пристегнувших ремнями шорты цвета хаки, и пожилых женщин в кепках с козырьками.

– Enteroctopus dofleini – самый крупный известный головоногий моллюск, – говорила она. На ее губах лежала фиолетовая помада, и, кажется, она жевала резинку. – Кто может сказать мне, что из себя представляет головоногий моллюск?

Козырьки и ремни косо смотрели на нее. Один мужчина сфотографировал темный резервуар, и белая звездочка вспышки его фотоаппарата пробежала рябью по темному экрану.

– Сэр, пожалуйста, не делайте этого, – начала было гид. Но потом мы все увидели, что скрывалось в глубине резервуара, и по толпе пробежал вздох.

Скопление красно-фиолетовых конечностей и присосок металось перед нами, как языки пламени в темной воде. Осьминог оттолкнулся ото дна и лениво поплыл сквозь водовороты и пузырьки. Он был вулканом, цветком, вспышкой звезды. Казалось, ему хотелось посмотреть на нас, и в то же время мы не представляли для него никакого интереса. Наконец он устроился на дне аквариума, где лежал гигантской скрюченной рукой, и наблюдал, как все пялятся на него. Он стал бананово-желтым, потом серебристым, а затем переливчато-зеленым.

– Это что? – спросила я отца и, сама того не осознавая, потянулась к его руке. В тот период я пыталась приучить себя не цепляться за своих родителей, старый инстинкт хватать их за руки боролся с новым, диктующим мне быть более отстраненной.

– Это Долорес. – Он смотрел перед собой тем же остекленевшим, тупым, блестящим взглядом, который появлялся у него всякий раз, когда он выпивал вторую кружку пива после ужина. Он пристально уставился на Долорес. Я редко видела, чтобы он так смотрел хоть на что-то, не говоря уже обо мне или матери. Мне всегда было трудно привлечь внимание отца. Большую часть времени он бродил по нашему дому, похожий на неопрятного призрака, оставлявшего после себя ворох бумаг и недопитые кофейные чашки. – Разве она не прекрасна?

Словно услышав нас, Долорес взлетела обратно к крышке резервуара. Она парила в воде, как воздушный змей, оставляя за собой шлейф из пузырьков.

Когда туристическая группа двинулась дальше, мы задержались у аквариума, потому что отец завел беседу с крупным мускулистым мужчиной, который пришел покормить Долорес. Его лысая голова блестела так же, как полированные полы торгового центра, он был одет в темно-синий комбинезон с вышитым на спине и груди логотипом «Фонтан-плазы». Он открыл гигантскую крышку и небрежно бросил туда кусочки сырой рыбы и креветок из ведерка.

– Как у нее дела, Брюс? – спросил Апа.

– С ней все в порядке, в полном порядке. Немного капризничала сегодня утром. Она как одна из моих собак: совершенно не способна держать себя в руках, когда думает, что рядом есть еда.

Я наблюдала, как Долорес ест, ее клюв раскрывался, как крошечный люк, который, казалось, становился все больше и больше по мере того, как кета[9] исчезала в ее пищеводе. Ее глаза смотрели на меня со спокойным дружелюбием. Древняя мудрость таилась в ее взгляде, хоть отец и говорил, что она моложе меня.

– Привет, – сказала я, прикладывая руку к стеклу.

– Ну, привет, маленькая леди, – отозвался Брюс, хоть я и обращалась не к нему. – Когда-нибудь придешь к нам работать?

– Это Аврора, моя дочь, – представил меня отец. Было странно слышать, как он произносит мое английское имя. Дома меня иногда звали Арим, или Бэ Арим, моим полным именем, и обычно это означало, что у меня неприятности.

– Тебя зовут так же, как Спящую Красавицу? – поинтересовался Брюс, доставая из кармана завернутый в целлофан леденец и подмигивая мне.

– Как северное сияние, – сказала я, забирая у него конфету, хотя мне вовсе ее не хотелось. – У римлян так звали богиню рассвета. Но вы можете называть меня Ро. Все так делают.

Брюс рассмеялся так, как обычно смеются взрослые, которые полны решимости найти забавное во всем, что говорят дети.

– Что ж, Ро, ты определенно нравишься Долорес так же сильно, как твой папа.

Мой отец снова наблюдал за Долорес со слабой улыбкой на лице. Насытившись едой, она, казалось, дрейфовала в водах аквариума, закрыв желтые глаза.

Попрощавшись с Брюсом и Долорес, мы прошлись по остальной части океанариума. Больше всего мне понравились пингвины и тюлени, на втором месте – коралловый риф, но Долорес оставалась в моих мыслях еще долго после того, как мы уехали.

– Ты нашел Долорес в тот раз, когда уезжал? – поинтересовалась я в машине на обратном пути. Я почувствовала удивление моего отца и продолжила смотреть в окно, избегая его взгляда.

– Да, я был частью исследовательской группы, которая нашла ее. А что?

– Почему тебя так долго не было? – спросила я.

Без всякого предупреждения горячие слезы внезапно затуманили мое зрение. Я уставилась в окно, желая, чтобы они исчезли. Я сосредоточилась на указателях, направляющих к выезду с парковки. «Ты не ребенок», – сказала я себе. Мимо нас проносились чужие машины, а наша древняя «Тойота» медленно двигалась по правой полосе.

– Мы уже говорили об этом, – сказал он. – Мне нужно было поработать. Я получил исследовательский грант, помнишь?

Я помнила ту ссору между родителями так, словно она произошла вчера. Помнила, как моя мать ушла в себя, схлопнулась, как умирающая звезда, когда он сообщил нам об этом. «Год? – спросила она хриплым голосом. – Что мы, по-твоему, должны делать целый год без тебя?»

У меня сложилось впечатление, что Апа вечно не мог придумать, что делать, когда моя мать расстраивалась из-за него, хотя иногда мне казалось, что единственной причиной ее расстройств был он. «Ты и оглянуться не успеешь, как этот год пролетит». – Отец отчаянно пытался улыбнуться.

В конце концов, конечно, он уехал после того, как затянувшаяся игра в молчанку, которую начала Умма, не дала результатов, после череды ссор, которые разразились в нашем доме, как только закончилась тишина. Я взяла за правило сразу направляться в свою спальню, возвращаясь домой из школы, чтобы не попасть под перекрестный огонь. Когда Апа пригрозил уйти от Уммы навсегда, она закричала в ответ, что именно это ему и стоит сделать, и я услышала, как брошенный ботинок ударился о стену. Она сказала, что он окажет ей услугу. Что она сожалеет о решении выйти за него. Что ей вообще не следовало покидать Корею. Во время их ссор я иногда затыкала уши и забиралась под одеяло, а иногда, наоборот, прижималась ухом к стене или к полу, чувствуя тошноту, но вместе с тем испытывая потребность ловить каждое слово, чтобы знать, действительно ли Апа собирается покинуть нас, придет ли конец нашей семье. Каждое утро я просыпалась в смятении, ожидая, что он исчезнет навсегда.

В тот день, когда он уезжал, я наблюдала, как Умма молча собирает его вещи. В аэропорту она протянула ему бутерброд в коричневом пакете. Вокруг нас другие люди обнимались и плакали, держали друг друга за руки и прощались, как будто видятся в последний раз в жизни, в то время как Апа смотрел в землю, а Умма – прямо перед собой, мимо него. Наконец он быстро обнял меня и исчез в толпе за линией пограничного контроля.

В свое отсутствие он прислал нам фотографии исследовательской группы и корабля, на котором ему предстояло жить следующие несколько сотен дней. Он слал нам по электронной почте короткие, яркие заметки с новостями из путешествия. «Сегодня мы видели целую стаю горбатых китов». «Вечером небо окрасилось в зеленый». «Ночью Юпитер был особенно ярким». «По мере приближения к Берингу становится все холоднее». Он отправлял нам размытые изображения корабля, своего рабочего места и постоянно меняющихся цветов неба, которые напоминали мне мерцающие бензиновые лужи – с переливами всевозможных сияюще-пурпурных, электрически-зеленых и пластиково-голубых оттенков, переходящих друг в друга. Во время нечастых звонков домой его голос по телефону становился все более оживленным, и его было все труднее разобрать, по мере того как они приближались к Воронке; треск на заднем плане становился все громче и громче, когда они проплывали мимо вышек сотовой связи, до которых еще дотягивался сигнал, на пути к тому, что он называл северным краем мира.

Дома этот год прошел почти так же, как и любой другой, хотя спазмы в моем животе так и не утихли. Я перестала есть завтраки, которые Умма готовила каждое утро, потому что продолжала просыпаться с болями в желудке – колющими, иногда не утихавшими до полудня. Умма ругала меня за то, что я зря перевожу еду, хотя я заметила, что сама она редко употребляла в пищу что-то, кроме черного кофе.

Я училась во втором классе, потом перешла в третий. Я потеряла два зуба и закопала их на нашем заднем дворе, затаив дыхание в ожидании, когда из них что-нибудь вырастет. «Дура, – прокомментировала Юнхи. – Тебе надо положить их под подушку для зубной феи, чтобы получить деньги». «Сама дура, – ответила я. – Зубная фея ненастоящая». Мы сильно поругались. Но на следующий день помирились, как будто ничего не случилось. Умма купила новые оранжевые тарелки, которые я терпеть не могла. В сентябре того года неподалеку от нашего дома прошли два сокрушительных урагана, и оба раза электричество отключалось во время ужина. Мы с Уммой зажигали свечи, и она позволяла мне спать в ее постели, так как буря снаружи бушевала вовсю. Иногда я просыпалась ночью и слышала, как она плачет в ванной – тихие, приглушенные всхлипывания, похожие на скулеж раненого животного.

Когда Апа вернулся домой, узлы у меня в животе сами собой развязались, хотя я продолжала внимательно следить за ним, уверенная, что он снова исчезнет, если я не буду сохранять бдительность. Он вошел в парадную дверь так, словно отсутствовал всего неделю, поцеловал мою маму в щеку и вручил мне чучело выдры, которое, вероятно, купил в аэропорту. «Как поживают мои девочки?» – спросил он.

Каждый вечер он на несколько часов исчезал в своем кабинете, чтобы записать выводы, накопившиеся у него за время поездки. Ему не разрешалось делиться с нами слишком многим из того, что он обнаружил, но я украдкой просматривала его исследовательские заметки, когда его не было в кабинете. Я рылась в его вещах, желая узнать все подробности о том, что так долго держало его вдали от нас.

«Берингова Воронка – одна из загадок природы, редкий пример того, что происходит, когда сталкиваются человеческая глупость и природное постоянство», – так начиналась одна запись. Я едва могла разобрать некоторые из них, выведенные его крупным небрежным почерком, строчки которых кривились вниз. Текст представлял из себя смесь корейского и английского языков.

Но в его записях было и кое-что еще. Однажды я нашла выцветший полароидный снимок, незаметно прикрепленный к обороту одного из маленьких блокнотов в кожаном переплете, которые он заполнял во время поездки. Это была фотография женщины, прислонившейся к дереву, белой женщины с длинными темно-рыжими волосами. Она отворачивалась от камеры и смеялась, и то, как свет падал на ее лицо и шею, делало сцену похожей на кадр из фильма.

Перелистывая страницы, исписанные колючим почерком моего отца, я поняла, что он писал и обо мне тоже. «Сегодня Ро потеряла два зуба. Не могу поверить, а ведь когда-то она была такой маленькой, что я мог обнять ее одной рукой».

И тут же: «Моральный дух экипажа укрепился после того, как мы нашли гигантского осьминога (ж. пола). Никогда раньше не видел ничего подобного. Мы назвали ее Долорес. Лора проявила большой интерес к изменениям ее окраски, возможно, она пытается что-то нам сообщить?» Лора – это та рыжеволосая женщина? Я задумалась.

Я наткнулась еще на одну фотографию Лоры и моего отца, снятую, предположительно, кем-то из членов экспедиции. Они стояли на палубе корабля на самом странном фоне, который я когда-либо видела. Небо позади них было переливчато-мутным, мерцающе-зеленым. Фотография словно дышала, и я бездумно прикоснулась к ней в том месте, где небо встречалось с водой глубокого рубиново-фиолетового цвета. Мне стало интересно, каково это – плавать в таких водах, чувствовать бурлящие течения и водовороты вокруг себя, в то время как морские существа размером с Долорес двигаются всего в нескольких сотнях метров под тобой. Воды Беринговой Воронки считались небезопасными для длительного купания людей. Ученые до сих пор не были уверены, какое влияние на человеческий организм может оказать длительный контакт с водами Воронки, какие мутации могут вызвать химические вещества, присутствующие в ней. Скучала ли Долорес по родному океану? Остались ли там у нее отец, мать, семья?

На фотографии рука Апы обхватывала Лору в полуобъятьи. Она улыбалась, ее рот был приоткрыт, как будто она собиралась что-то сказать фотографу, но Апа смотрел ей в глаза, его лицо было повернуто к ней, словно он не мог отвести взгляд ни на секунду. Я ни разу не видела, чтобы мои родители хотя бы держались за руки. Я подавила желание порвать фотографию и вместо этого сунула ее обратно в конверт, в котором нашла. Потом у меня долго горели руки, будто я окунула их в кислоту.

Апа беззвучно напевал, смещаясь на другую полосу движения. Его глаза встретились с моими в зеркале заднего вида.

– Ну, разве мы не увидели нечто потрясающее? – спросил он.

Он улыбался от уха до уха, как будто уже забыл, что вывел меня из дома и повел в океанариум исключительно для того, чтобы сбежать от моей матери и ее гнева. Я кивнула, зная, что он вряд ли заметит изменения в моем настроении, хотя на самом деле мне хотелось спросить его, кто такая Лора, встречается ли он с ней до сих пор. Я еще не полностью вернулась из воспоминания о том, как нашла его дневник. Это было так похоже на моего отца – не просто пытаться вести себя так, будто ничего не случилось, но и искренне поверить в собственную версию правды.

Глава 3

Настоящее время

После разговора с Юнхи я не могу сосредоточиться до конца дня. Я достаю свой телефон, борясь с привычным желанием позвонить Тэ. «Он больше не твой», – напоминаю я себе.

Во время обеденного перерыва я посещаю зал обитателей тропических рифов. Вид рыб, этих цветных пятен приглушенных красных, синих и оранжевых оттенков, скользящих мимо скал и водорослей так, словно они спешат по делам, обычно успокаивает меня. Их чешуя блестит в тусклом свете, и звуки разговоров проходящих мимо людей скрадываются толщей воды.

Стенки резервуаров доходят почти до потолка. Здесь темно, голубое свечение воды – единственное, что освещает длинный коридор. Это был любимый зал Тэ. Когда я привела его сюда в самом начале наших отношений, он был сильно впечатлен и даже обратил внимание на содержание экскурсии Франсин.

– Данная выставка воспроизводит Голубой уголок Палау в Микронезии, – говорила Франсин. – Это одно из самых красивых мест для дайвинга в мире.

– Когда-нибудь я отвезу тебя туда, – сказал мне Тэ. – Я серьезно, – добавил он, когда я демонстративно закатила глаза. – Всегда хотел заняться дайвингом.

В итоге мы там так и не побывали, но время от времени он присылал мне статьи или фотографии Голубого уголка, пока в итоге не стал экспертом, объясняющим, почему это место для дайвинга считается самым популярным в мире.

– Все из-за течений, – объяснял он мне. – Мелкая рыба плывет в потоке, что привлекает хищников. Тебе остается только нырнуть, опуститься на дно и наблюдать, как эти рыбы следуют друг за другом.

Одна из вещей, которая одновременно мне нравилась и раздражала в Тэ, – его склонность зацикливаться на заинтересовавшей его теме до тех пор, пока он не начнет считать себя авторитетом в этом вопросе. Благодаря этому он мог быть хорошим наставником, но в то же время временами он приводил меня в бешенство.

Я наблюдаю, как серая рифовая акула рассекает воду словно медленный нож, из-за чего группа детей ахает. Несколько самых смелых подходят к аквариуму и по очереди прикасаются к стеклу, когда акула проплывает мимо них, но трусят и убегают обратно к основной группе. Их учитель бросает на них предупреждающий взгляд, но им, похоже, все равно. Две девочки держатся в стороне от остальных, перешептываясь и хихикая.

– Это я, – объявляет более высокая и симпатичная девочка, указывая на проплывающую мимо голубую рыбу-ангела. Его грудные плавники танцуют в воде, как кошачьи усы. – Теперь ты должна выбрать одну.

– Можно я буду вон той? – спрашивает девочка пониже ростом. Она указывает на маленькую рыбку-зебру, мелькающую за голубой рыбой-ангелом, ее черные и белые полоски переливаются.

– Нет, она такая скучная! – говорит первая. Она замечает еще одну рыбу-ангела, бледно-золотистого призрака. – Это ты, – торжествующе указывает она. Они наблюдают, как две рыбы проплывают рядом друг с другом, меняя курс, и выбирают одно направление. – Погляди, они друзья, – добавляет она, – совсем как мы.

При этих словах вторая девочка улыбается, ее маленькое личико светится от радости в темноте зала.

Когда мы с Юнхи были подростками, уже достаточно взрослыми, чтобы самостоятельно ходить в торговый центр, мы часами зависали на фуд-корте, опустошая бесконечные стаканчики замороженного йогурта. Мы выбирали людей в толпе и рассказывали друг другу истории о них.

Юнхи всегда выбирала парочки.

– Она расстроена, но старается не подавать виду, – говорила она о паре лет тридцати с пакетом из ювелирного магазина, оба ковырялись в своих бутербродах и не разговаривали друг с другом. – Она думала, что он собирается удивить ее кольцом, но оказалось, что он просто хотел посоветоваться насчет подарка для своей мамы.

– А что ты скажешь о том мужчине? – поинтересовалась я, указывая на старика с темными пятнами на руках, одетого в синий свитер и ярко-белые кроссовки. Он был один и, казалось, никого не ждал и даже не ел. Он просто сидел там, сложив руки на столе, и смотрел прямо перед собой в никуда.

– Он вдовец. Его жена умерла несколько лет назад, и он приходит сюда, чтобы предаться воспоминаниям о ней, потому что раньше она любила приходить в торговый центр и просто наблюдать за окружающими. Они надевали одинаковые кроссовки и вместе отслеживали свои шаги на фитнес-трекерах. – Юнхи вздохнула над воображаемой трагедией, случившейся в ее выдуманной истории.

– И это все, о чем ты думаешь? Любовь и отношения? – спросила я.

В те дни Юнхи только и делала, что твердила, как она одинока и как хочет завести парня.

– Ну да, пожалуй, – ответила она, и ее подведенные глаза расширились. – Отношения – это самая важная вещь в мире. Разве ты не хочешь когда-нибудь выйти замуж и завести детей?

– Не знаю, – задумчиво протянула я. – Часть про замужество еще ничего, но дети – многовато с ними возни, на мой взгляд.

– Думаю, тогда тебе придется стать чудаковатой тетей для моих детей, – беззаботно рассмеялась Юнхи.

Юнхи была младшей из трех девочек в семье, и их быт походил на бесконечную пижамную вечеринку. Всякий раз, когда я возвращалась от нее, наш дом казался мне слишком тихим и пустым. Мама Юнхи была невероятно очаровательна. Я почти никогда не видела ее без тяжелого макияжа на лице. Хотя Юнхи и ее сестер нельзя было назвать близняшками и они мало походили на мать, все женщины их семейства имели едва уловимое сходство, особенно что касалось глаз и носа. Вчетвером они напоминали русских матрешек. Мне кажется, Юнхи частенько ссорилась со своими сестрами, но я завидовала их близости, постоянному смеху и крикам, поддразниваниям, которые звучали в их доме беспрерывно. Походы в гости для меня стали спасательным кругом, способом выбраться из дома, где почти постоянная тишина нарушалась только ссорами родителей, в ходе которых они обрушивали друг на друга все то, что не умели нормально высказать.

Когда мы с Юнхи готовились к выпускному балу у нее дома, ее сестра Юнкен сделала нам прически и макияж: завила ресницы, посыпала блестками веки и скулы, и уложила волосы в завитки. Я сомневалась насчет блесток и кудрей. Раньше мне не приходилось краситься, и я была убеждена, что буду выглядеть глупо, и все решат, что я слишком стараюсь, – но Юнхи была непреклонна и поклялась, что заставит нас обеих остаться дома, если я хотя бы не попытаюсь приложить усилия.

– Видишь? – сказала она, когда наше превращение было завершено. Мы уставились друг на друга в зеркало в ее спальне. – Мы выглядим великолепно.

Юнхи действительно выглядела хорошо. Она всегда пользовалась этим методом: заставляла меня чувствовать себя красивой рядом с ней, помогала поверить, что эта красота – не волшебный дар, как я всегда думала, а нечто, чего легко можно достичь, подпилив ногти и смазав локти увлажняющим кремом.

Я решаю уйти с работы немного пораньше. Прежде чем покинуть зал, я задерживаюсь перед аквариумом Долорес, наблюдая, как она сворачивается калачиком вокруг второй головоломки. Не в первый раз я задаюсь вопросом, что она думает обо мне, об аквариуме. Устает ли она когда-нибудь от заточения? Продумывает ли план бегства? Однажды я прочитала в интернете об осьминоге из Новой Зеландии, которому удалось сдвинуть крышку своего аквариума, выскользнуть через маленькое отверстие и спуститься по водосточной трубе в открытый океан.

– Наверное, ты смогла бы провернуть нечто подобное, – говорю я Долорес. – Если бы действительно захотела.

Она щурится на меня, как бы отвечая: «Ты полагаешь, я не думала об этом?»

На парковке торгового центра у меня вибрирует телефон. Это сообщение от моей двоюродной сестры Рэйчел – фотография ее дочери Хейли в море картонных коробок посреди ее гостиной. Она сидит в самой большой из них, и на ее маленьком личике расплывается широкая улыбка. «Я сказала ей, что это космический корабль, – говорилось в сопроводительном тексте. – Позвонишь мне, когда у тебя будет свободная минутка?»

Рэйчел на шесть лет старше меня. Несколько месяцев назад она ушла от мужа и переехала из трехэтажного дома в Тенафлай[10] в маленькую квартирку на другом конце города. Этим поступком она шокировала всех, потому что разводов в нашей семье не бывает: ты либо находишь решение проблемы, либо смиряешься с тем, что будешь всю жизнь нести свое молчаливое несчастье – по крайней мере, по мнению моей матери, которая была обескуражена этими новостями. «Нельзя просто повернуться спиной к семье», – отрезала она. Как будто ее собственный муж этого не делал, как будто другие люди не делают так каждый день.

Я сажусь в свою старую «Камри» и тону в жаре кабины, растворяясь в сиденье. Сейчас только апрель, но на улице невыносимо высокая температура. Я помню, что, когда я была ребенком, весной было прохладно, даже морозно. На мгновение я представляю, что у меня нет костной системы, что мое тело быстро превращается в теплую жидкость, и это не так уж трудно себе представить. Иногда, бродя по голубым залам аквариума, я начинаю чувствовать, будто меня и нет вовсе, будто мое тело – всего лишь полупрозрачная мембрана, через которую изо дня в день проникают вода и свет, как и у всех других здешних существ. Это ощущение не покидает меня с тех пор, как мы с Тэ расстались. Мне приходится постоянно заставлять себя ложиться спать, просыпаться, есть, делать вдох и выдох.

Я звоню Рэйчел по дороге домой, и она берет трубку после второго гудка. На фоне странные звуки, словно она находится посреди карнавала, слышится бодрая электронная музыка, вероятно, из телевизора.

– Давненько от тебя ничего не было слышно, юная леди, – говорит Рэйчел.

Я представляю ее широкую улыбку, сверкающий пирсинг. По словам Рэйчел, присяжные в лице наших родственников до сих пор не определились, что больше расстроило ее мать, мою тетю, – сам развод или праздничное кольцо в носу, которым она обзавелась после ухода от мужа.

– Привет, Рэйч, – произношу я.

– У тебя странный голос. Ты уже удалила этот мессенджер для космонавтов? Знаешь ведь, что тебе вредно продолжать пялиться в него. Вам, ребята, нужен перерыв.

– Удалила вчера, – вру я.

– Так в чем дело? Как работа?

– Они продают Долорес, – выдавливаю я, а потом сразу же жалею об этом, потому что Рэйчел переспрашивает «Кого?», и теперь мне приходится объяснять, о ком я, а это последняя вещь в мире, которой мне хочется заниматься.

– Долорес. Осьминога, которого нашел Апа. – Я прикусываю губу. Мне так и не удалось ни с кем толком поговорить об Апе после того, как он исчез.

Наступает пауза. Что-то с грохотом падает на пол, а Рэйчел тихо ругается.

– Черт. Извини. Я пытаюсь делать десять дел одновременно, и как обычно, все выходит из рук вон плохо. Значит, они собираются продать ее? Они и правда могут это сделать?

– Они уже нашли покупателя. Какой-то богатый придурок строит свой собственный домашний океанариум.

– Может быть, это и к лучшему, раз он может позволить себе предоставить ей более комфортное жилье? Ты всегда жалуешься, что начальство сокращает расходы.

– Но это место, где она прожила последнее десятилетие своей жизни. – Такое чувство, будто у меня в горле дыра, и мой голос вытекает из нее.

– Подожди секунду, извини. Хейли, положи это на место. Я сказала – положи на место.

Когда Рэйчел возвращается к разговору, то вздыхает и включает особый тон крутой мамочки, который использует, когда учителя или другие родители пытаются говорить с ней или с Хейли свысока.

– Ладно. Это отстой. Мне жаль. Тебе нужен совет или ты хочешь выговориться?

Одна из многих вещей, которые мне нравятся в Рэйчел – она никогда не пытается сгладить углы, и не делает того, чем часто грешил Тэ: не задает мне кучу вопросов, пытаясь выяснить, что меня расстроило, чтобы попытаться «найти решение». Иногда совершенно не хочется искать никакое решение проблемы, особенно тогда, когда ее вообще не должно было быть.

– Не знаю. У тебя, случаем, не завалялось полмиллиона, которые ты могла бы пожертвовать океанариуму? – говорю я. – Очевидно, он может закрыться.

– Ты думаешь, я бы все еще жила здесь, будь у меня такие деньги?

– Как ты? Как Хейли? – спрашиваю я. На другом конце провода воцаряется недолгое молчание.

– У нас все в порядке, – ее голос становится тише, будто она нырнула в коридор или в соседнюю комнату. – Она продолжает спрашивать, когда мы поедем домой и увидим папу, из-за чего, знаешь, сердце разбивается на тысячу осколков.

Бывший муж Рэйчел, Саймон, работает хирургом, и, по ее словам, то, что он раскладывает людей на детали и копошится в их внутренностях днями напролет, повредило его рассудок. Когда я спросила, что пошло не так, она выдавила одно: «Невозможно спорить с тем, кто думает, будто все на свете может разобрать на части, а затем вновь собрать воедино».

Они постоянно ссорились на протяжении всех шести лет брака, пока однажды он не толкнул ее на глазах у Хейли, которой в то время было четыре года. На следующий день Рэйчел собрала сумку, забрала Хейли и машину и спокойно уехала от него. «Я не хочу, чтобы мой ребенок рос, думая, что это нормально», – сказала она. Она до сих пор судится с Саймоном, потому что он не хочет платить алименты и настаивает на полной опеке, хотя у него нет времени заботиться о ком-то, кроме себя.

– Тетя Ро! – кричит Хейли на заднем плане. – Сегодня я научилась пукать подмышкой!

Я улыбаюсь, когда Рэйчел велит ей замолчать.

– Не перебивай, – командует она, стараясь перекричать ужасную какофонию. – Как ты можешь слышать, в остальном у нас все хорошо. Я просто боюсь испортить ей будущее, наградив массой проблем с отцовской фигурой. Не хочу возиться с этим, когда она станет подростком.

– Знаешь, в некотором роде это неизбежно. Можно облажаться, даже если очень сильно любишь кого-то.

– Может быть и так, но это не значит, что я вообще забью на воспитание своего детеныша. Я должна хотя бы попытаться подарить ей детство, которого не было у меня, – почти шепчет она. Ее голос немного срывается, и я начинаю чувствовать себя дерьмово, прежде чем она снова переходит в режим крутой мамы: – Послушай, я написала тебе, потому что нуждаюсь в небольшой услуге. Ты можешь присмотреть за Хейли в субботу? У меня накопились дела, с которые срочно надо разобраться.

– Конечно!

Я не очень хорошо лажу с детьми, но мне нравится Хейли. Она немного странная, и я ценю это в ней. Я слышу, как она пукает подмышкой на фоне, одновременно притворяясь автобусом.

– Отлично. Тогда я подброшу ее к тебе, – говорит Рэйчел, и в ее голосе слышится облегчение. – Ты уже поела?

Я подавляю желание намекнуть Рэйчел, что сейчас она невольно подражает нашим матерям, которые постоянно спрашивают, что мы ели или собираемся съесть. С этой фразы обычно начинается разговор с Уммой, хотя вместо этого ей следовало бы спросить, как у меня дела. Фраза «Ты поел?» – тайный шифр, скрывающий слишком многое в корейских семьях.

Я останавливаюсь на светофоре, в машине рядом со мной сидит пара, парень и девушка, которые делят на двоих пакет картошки фри. Их окна опущены. Девушка ведет машину и рассказывает парню какую-то историю, а он смеется. Я помню, как приятно было смешить Тэ. Как иногда мне казалось, что я готова на все, лишь бы услышать его смех, увидеть, как на его лице появляется улыбка.

– Ро? – зовет меня Рэйчел. – Ты здесь?

– Я тебе перезвоню, – произношу я. – Только что вспомнила, что мне надо кое-что сделать.

– Кое-что, – повторяет она. – Ладно. Послушай, не беспокойся о Долорес. С ней все будет в порядке. Я хочу, чтобы сейчас ты сосредоточилась на себе.

– Я в порядке, Рэйч. Мои дела уже идут намного лучше.

– Да, точно. Ты даже не пообедала, не так ли?

Я понимаю, что она права, и мой желудок бурчит что-то кислое в мой адрес. Она вздыхает на другом конце провода.

– Иди поешь, – мягко говорит она, – поговорим с тобой позже.

Я возвращаюсь домой, в моей квартире такая влажность, что я едва могу дышать, когда захожу в парадную дверь. Я открываю окно и чувствую, как сырой вечерний воздух бьет мне в лицо. У одного из моих соседей, живущих напротив, заработал кондиционер. С каждым годом все больше кажется, что мы должны начинать готовиться к жаре немного раньше, чем обычно.

Я рассматриваю содержимое своего холодильника, в основном состоящее из нескольких баночек с приправами, небольшого запаса пива и кое-каких старых объедков, на которые я не обращала внимания, наверное, несколько недель. Мне приходит мысль залезть в ванну с полным стаканом джина со льдом и вообще отказаться от ужина.

Раньше я задавалась вопросом, стали бы мы лучше заботиться о своем теле, если бы наша кожа была прозрачной, если бы каждая мелочь, которую мы делали, говорили и ели, была заметна. Если бы каждая обидная или неосторожная вещь, которую мы однажды бросили в разговоре, визуально появлялась на теле. Стали бы люди иными? Делали бы больше, чтобы защитить друг друга и самих себя?

Раньше Тэ был тем, кто напоминал мне о необходимости поесть. Раньше он готовил изысканные блюда у меня дома, привозя ингредиенты с рынков, за которыми ему приходилось ездить на другой конец города. «У тебя совсем нет никаких специй, – недовольно ворчал он. – Что ты за кореянка такая?»

Он завладел моей кухней, заставил ожить мою темпераментную духовку. Я не знаю, как он умудрялся готовить все это на моей крошечной, заляпанной жиром плите – карри, рагу, супы, даже барбекю. «Готовить не так уж сложно, – объяснял он. – Надо просто уметь импровизировать и довериться процессу. Готовка придает людям уверенности, заставляет их пробовать что-то новое – смешивать случайные ингредиенты, веря, что все получится. А если и нет, всегда можно начать все сначала».

Как только я начала жить одна, мне показалось, что я перешла на новый уровень взрослой жизни, хотя причиной тому была всего лишь Юнхи, переехавшая жить к своему парню, я же осталась в обшарпанной, тесной квартире, которую мы делили годами. Но именно растения Юнхи, произведения искусства в горшках, и ковры по всему полу создавали ощущение дома, а когда их не стало, квартира словно уменьшилась и стала выглядеть хуже. Единственное, что она мне оставила – это древний желтый диван, который она унаследовала от одной из своих старших сестер и который послужил местом для многих наших совместных вечеров за вином и просмотром фильмов. На нем куча загадочных пятен и вкраплений, и он ужасно неудобный, но мне нравится маслянисто-желтый цвет обивки, то, как он, кажется, поглощает весь солнечный свет в комнате и отражает его ко мне.

Я решаю разогреть в микроволновке замороженные «Горячие кармашки»[11], которые достала из-за пакета с наклейками для горшочков в морозилке. Высыпав их на тарелку, я наблюдаю, как они крутятся в моей микроволновке, словно на карусели, а после обжигаю язык расплавленным сыром. Я сижу на диване и листаю аккаунт «Дуги-4» в соцсети. Появились две новые фотографии Тэ: на одной он ухаживает за рассадой в теплице, а на другой – несется по беговой дорожке. «Тэ Парк, один из самых молодых членов нашей команды, решил пробежать несколько миль перед завтраком».

Я подумываю о том, чтобы заняться фитнесом, просто ради забавы. Стать такой девушкой, какой Тэ, вероятно, всегда хотел меня видеть: девушкой, которая пробегает несколько миль перед завтраком, знает, как готовить и заботиться о себе, и в голове у которой не такой беспорядок: она не забывает выключить духовку, постирать заплесневелые полотенца или поднять с пола свое грязное белье. Он часто приходил в ужас от моего образа жизни, но, думаю, втайне ему нравилось, каким ничтожеством я выглядела на его фоне. Я была проектом, на котором он мог сосредоточиться, хаосом, который он мог подчинить. Иногда мне кажется, что он любил меня так, как математик мог бы любить особенно сложное уравнение.

«Ты значишь для него намного больше», – сказала мне Юнхи, когда я впервые призналась ей в своих опасениях, что я просто в новинку для него. В подтверждение своих слов она напомнила мне о том, что я рассказывала ей раньше: о том, как я помогала ему с проблемами на работе, вроде скверного поведения детей на уроках, как слушала демки его музыкальной группы и делилась своими мыслями, как успокаивала его, когда он просыпался от ночных кошмаров, которые часто его посещали.

Я готовлю пародию на шарктини, львиную долю которого составляет джин, и делаю глоток, кажущийся чересчур шипучим. Потом еще один, а потом еще. Глухой рев машин с улицы прерывает мои мысли. Я думаю о словах матери – насчет того, что женщинам в нашей семье не везет с мужчинами. Не могу поверить, что прошло почти десять лет с тех пор, как мы с Юнхи впервые переехали в эту квартиру. Вспоминаю, как в первый раз, когда Тэ сел на желтый диван, он смеялся над тем, насколько он неудобный, но позже притянул меня к себе, когда мы более-менее устроились, и поцеловал.

Я подключаю наушники и слушаю последнее, что у меня осталось от него – голосовое сообщение, которое он записал незадолго до взлета самолета. «Ро, – говорит он спокойным и звучным голосом, на который переключался всегда, когда пытался завести со мной трудный разговор, – я надеюсь, что когда-нибудь ты простишь меня, но я пойму, если ты не захочешь. Будь добра к себе».

Я смотрю в потолок. Замечаю пятна на штукатурке и подсчитываю их количество, включая одно темное пятно, ужасно похожее на Долорес. Последнее, что я представляю перед тем, как заснуть – это Долорес, выползающую из своего аквариума, передвигающую по блестящим плиткам зала все восемь конечностей, несущих ее в открытое море.

Глава 4

Двадцатью одним годом ранее

Однажды днем, через несколько месяцев после первого посещения океанариума, Умма приехала забрать меня из школы. Понаблюдав за тем, как она вцепилась в руль и напряженно смотрела перед собой, веля мне садиться в машину и перестать бездельничать, я сразу поняла, что что-то не так. Был октябрь, и я держала в руках склеенную из бумаги тыкву, покрытую оранжевыми и золотыми блестками, на которую Умма бросила только один взгляд и немедленно приказала мне убрать ее в рюкзак.

– Даже не думай измазать всю машину блестками, Арим, – сказала она.

Я знала, что лучше не перечить и не протестовать, когда Умма пребывает в таком настроении. Умма миниатюрная – она часто замечала, что ее талия и запястья такие же тонкие, как у меня – но когда она злится, то как будто занимает собой все пространство. Даже аккуратно причесанные пряди ее коротко подстриженных волос потрескивают от энергии, когда она кричит, используя всю мощь своего чистого сопрано[12], чтобы выразить свое недовольство мной или Апой, тем, какие мы медлительные, ленивые или эгоистичные. Умма часто смешивала мои недостатки с недостатками отца, когда действительно расходилась не на шутку, так что в конце концов становилось трудно разобраться, какие ошибки все-таки вменялись в вину мне, а какие – Апе. Наши изъяны превращались в линии, пересекающиеся друг с другом, сплетающиеся в паутину ошибок и слабостей, совершенную сеть грехов.

Дорога домой из школы обычно занимала меньше десяти минут, но в тот день мне показалось, что она неестественно затянулась. Мы проехали мимо парка, где я часто часами бесцельно каталась на велосипеде по выходным; мимо улицы, на которой стояли в ряд четыре бледно-голубых дома; мимо прачечной самообслуживания, которой заправляла семья Чу, перед входом которой стояла банка, полная клубничных конфет, завернутых в фольгу; мимо винного магазина, работавшего, казалось, круглые сутки, а парковка возле него выглядела комично большой по сравнению с самим магазином. Умма даже не потрудилась объехать стороной «Фонтан-плазу», и я смотрела, как ТЦ проносится мимо моего окна, гадая, что сейчас делает осьминог Долорес.

Апа говорил мне, что Долорес редко спала. Вместо того, чтобы закрыть глаза и парить в невесомости своего аквариума, как я себе это представляла, она предпочла быть первым осьминогом в истории, которому, судя по всему, почти не требовалась фаза глубокого сна. По его словам, она почти всегда что-то делала, даже когда отдыхала. Казалось, ей нравилось плавать, зависать в воде или прятаться среди камней на дне, как будто она играла сама с собой в прятки. Он никогда не видел осьминога с такой предрасположенностью к играм.

– Мы думаем, причиной такого поведения может быть место, где она выросла, – сказал он. – Берингова Воронка – это невероятное место, соединившее в себе мыслимые и немыслимые неблагоприятные условия окружающей среды, но эта особенность привела к рождению и развитию множества существ, подобных Долорес – прекрасных аномалий.

– Что такое «аномалия»? – уточнила я.

– Это все, что отклоняется от ожиданий. То, что не поддается пониманию или логике.

Он заставил меня записать это на карточке и попрактиковаться в правильном написании и произношении слова, как он всегда делал, когда я спрашивала его, что означает то или иное понятие. Он стеснялся своего акцента, того, что люди в первую очередь слышали мягкие «р», «л» и непривычные интонации[13], прежде чем начинали понимать, что он говорит. У него было три ученых степени – бакалавр биологии, магистр экономики и доктор морской биологии – но его никогда не воспринимали так же, как его белых коллег (которые, как он всякий раз подчеркивал, получили худшее образование, чем было у него). «Недостаточно быть таким же хорошим, как они, Арим, – постоянно повторял он. – Нужно быть лучше».

В конце Сикамор-стрит, где мы обычно сворачивали налево, а затем направо, чтобы вернуться домой, Умма внезапно перестроилась в правую полосу, попутно подрезав белый джип и синюю «субару».

– Умма? – позвала я. – Дом в другой стороне.

Но она проигнорировала меня и повернула в противоположном направлении, к шоссе.

Я откинулась на спинку сиденья и наблюдала, как Умма набирает скорость, выруливая на шоссе, словно профессиональный водитель. Обычно она вела себя робко и нерешительно за рулем, но сейчас она вела машину как автогонщик, ускоряясь и сворачивая, пока мы не оказались в потоке автомобилей, который двигался по автостраде номер четыре незадолго до начала ежевечерней пробки.

– Куда мы едем? – спросила я.

– Мне нужно подумать, – отрезала Умма.

В ее глазах поселился странный огонек, она словно была чем-то не на шутку взволнована. Но это волнение, расходившееся от нее волнами, вызывало тошноту; мне казалось, что она балансирует на острие ножа, столкнувшись с чем-то гигантским и давящим, и она боится быть застигнутой врасплох, если хоть немного замедлится. Она перестроилась в левый ряд, тесня серебристый «мерс», пока он не убрался с нашего пути, а затем перегнала его, прямо перед тем, как мы увидели указатели на мост Джорджа Вашингтона.

Мне уже становилось не по себе.

– Умма, мы должны притормозить. Нас сейчас остановят, – попыталась предупредить я.

И действительно, в зеркале заднего вида заплясали красные и синие огоньки, затем мы услышали сердитый вой сирен. Умма пробормотала что-то себе под нос, и в течение нескольких ужасающих секунд мне казалось, что она проигнорирует сирены и будет продолжать жать на газ, а погоня за нами попадет на страницы газет. «МЕСТНАЯ ЖИТЕЛЬНИЦА ПРЕВЫСИЛА СКОРОСТЬ С РЕБЕНКОМ НА ЗАДНЕМ СИДЕНЬЕ». Я представила себе кричащие заголовки с нашими черно-белыми портретами под ними. Умму посадили бы в тюрьму, а меня отправили в исправительное учреждение, или в сиротский приют, или куда там еще помещают детей матерей, нарушивших закон, и так или иначе во всем этом будет моя вина.

Но Умма в конце концов остановила машину, съехав на обочину. Мы оказались у одной невероятно красивой поляны, поросшей травой и усеянной поздно распускающимися полевыми цветами; их желтые, розовые и пурпурные головки покачивались среди высоких сорняков. Я часто задавалась вопросом, устраивали ли люди когда-нибудь на них пикники и что произойдет, если попытаться это сделать. Меня тянуло к этим маленьким, неправдоподобно тихим островкам зелени, крохотным оазисам тайного одиночества и красоты.

Когда полицейский вышел из машины, Умма опустила солнцезащитный козырек и посмотрела в зеркало, проверяя блеск своей улыбки и стирая немного размазавшуюся помаду с верхней губы. Она откинула волосы с лица как раз в тот момент, когда он постучал в ее окно.

– Права и страховку, – произнес он нараспев, и от его глубокого голоса стекло задрожало.

Я смотрела прямо перед собой, мое лицо горело, когда Умма опустила боковое окно. У меня покалывало затылок, а содержимое желудка извивалось, как будто я проглотила угрей. Я ненавидела попадать в неприятности, привлекать к себе пристальное внимание и краснеть.

– Да, конечно, – сказала Умма, неистовая настойчивость ее прежних движений исчезла, когда она полезла в бардачок и достала из сумочки бумажник. Золотой браслет, который она носила, не снимая, – подарок моей бабушки, – задел мое колено.

– Мэм, срок действия ваших прав истек четыре месяца назад, – протянул полицейский скучающим тоном после того, как пролистал бумаги. У него были щетинистые усы, из-за которых он напомнил мне морского слизняка, которого Апа показывал мне в океанариуме.

– Мой муж обычно вовремя напоминал мне о таких вещах, – произнесла Умма. – Он в отъезде.

Я уставилась на нее. Почему она лгала?

– В отъезде, да? – сказал полицейский, скучающая веселость в его голосе исчезла, уступив место чему-то более мрачному, от чего угри у меня в животе зашипели. Он еще больше наклонился к окну, и в его зеркальных солнечных очках отразились наши крошечные копии. Я знала, что он заметил, как забилась жилка на шее Уммы, обратил внимание на то, какие маленькие у нее руки. Его взгляд вернулся к ее лицу; он пытался прочитать, что она за человек. Я никогда не представляла себе Умму кем-то, кроме своей матери, но теперь, глядя на нее глазами полицейского, я поняла, что она могла бы сойти за гораздо более молодую женщину. Внезапно простая красота ее лица, которую я всегда воспринимала как нечто само собой разумеющееся, – длинный узкий нос и большие глаза, пухлый рот, все не унаследованные мной черты – показалась мне опасной.

– Да, – сказала она, и это прозвучало так, словно она приняла какое-то решение. Она выпрямила спину и улыбнулась. – Иногда я теряюсь, когда его нет рядом.

– Вам следует быть осторожнее, – четко проговорил полицейский.

– Это из-за меня, – встряла я прежде, чем Умма успела ответить. Мне не нравилось, куда клонился разговор, не нравилось, что сейчас они, казалось, говорили о вещах, которых я не понимала. Полицейский повернулся и посмотрел на меня. – Я сказала маме, что мне очень срочно нужно в туалет. Это не ее вина.

– Вы хоть представляете, – продолжил он, игнорируя меня и снова переводя взгляд на Умму. – С какой скоростью вы ехали?

Умма покачала головой, как смущенная школьница. Меня тошнило.

– Вы выжали восемьдесят пять. На полосе с максимально допустимой скоростью шестьдесят миль[14] в час, – сказал полицейский.

На небе чередовались розовые и оранжевые пятна, а мимо проносились синие, черные и белые полосы машин, возвращавшихся домой. Он потянулся за своим блокнотом, чтобы записать в него наши преступления.

– Пожалуйста, – попросила Умма, – мы можем на этот раз обойтись предупреждением?

Ее белоснежные зубы сверкнули в отражении солнечных очков полицейского, она начала теребить золотой крестик, висевший у нее на шее, что, как я знала, она делала всякий раз, когда говорила с Богом, прося его вмешаться. С Уммой всегда было так. Единственным существом, поселившимся в ее сердце, был Бог. Я чувствовала себя покинутой всякий раз, когда она закрывала глаза, чтобы поговорить с ним.

– Все остальные тоже ехали быстро, – заметила я. – Почему вы их не остановили?

– Арим, закрой свой рот, – предупредила меня Умма по-корейски.

Полицейский опустил солнцезащитные очки. Его глаза оказались на удивление маленькими, белки слегка налились кровью, а от радужки водянисто-голубого цвета, слишком бледной, мне стало не по себе. Застывшее в них выражение кричало о полной безучастности, покрытой слоем легкой настороженности.

– Вы должны научить своего ребенка вести себя тихо, когда говорят взрослые, – понизил голос он.

В последовавшей тишине мне показалось, что я слышу, как кровь бежит по моим венам.

– Я понимаю. Этого больше не повторится. – Она произнесла эти слова на английском с легким акцентом, говорила медленно, чтобы он не попросил ее повторить, как это часто делали другие. – Мы сожалеем, что причинили вам неудобства.

Полицейский изучал ее, и один из уголков его рта искривился в подобии улыбки. Его зеркальные солнцезащитные очки снова надвинулись на красный нос, скрывая эти ужасные глаза.

– Прекрасно, – вздохнул он так, словно делал нам большое одолжение. – На этот раз я отпущу вас с предупреждением. Вы, народ, хорошо умеете следовать правилам, верно?

Я не поняла, что он имел в виду, но улыбка Уммы осталась на ее лице, как будто ее нарисовали. Это была та же самая улыбка, которая появлялась всякий раз, когда кто-нибудь звонил во время одной из их с Апой ссор. Она сглаживала всю рвущуюся наружу ярость и боль в своем голосе и отвечала на телефонные звонки ярко, жизнерадостно, как будто только что не говорила ему, как сильно она хочет умереть, как много бы она отдала, чтобы они никогда не приезжали в эту страну.

– Убедитесь, что вы снова не попадетесь здесь за превышение скорости, – сказал полицейский. Он похлопал по крыше машины, прежде чем уйти, его походка была тяжелой и размеренной.

Умма снова подняла стекло. Мы посидели так некоторое время, даже после того, как полицейский вырулил обратно на проезжую часть. Она медленно включила зажигание, и когда двигатель взревел, я опять задалась вопросом, что полицейский имел в виду, говоря «вы, народ». Он имел в виду нашу семью? Я хотела спросить Умму, но знала, что она либо не захочет отвечать, либо не сможет придумать ответ.

Умма вывела машину обратно на дорогу, и на этот раз мы остались на правой полосе. Она все еще пребывала в настолько отвлеченном состоянии после нашей встречи с полицейским, что забыла выключить сигнал поворота и обратила внимание на щелчки только тогда, когда я указала ей на это. Мы ехали дальше, а небо становилось все темнее, от розового до серовато-лавандового, разбавляемого лишь янтарным сиянием уличных фонарей.

Она свернула в парк, выходивший к реке Гудзон, как раз перед развилкой на шоссе, откуда расходились дороги к мосту и в Нью-Йорк. Умма остановила машину на холме, с которого открывался вид на остальную часть парка; ухоженная зелень расступалась, открывая бескрайнее небо и водоем. До этого я была в Нью-Йорке всего один раз: меня возили в мой день рождения в Рокфеллеровский центр смотреть, как зажигают елку. Это случилось давно, когда я была намного младше – достаточно маленькая, чтобы думать, будто елку зажигают специально для меня. Тогда зимой все еще иногда бывало холодно.

Умма и Апа по дороге поспорили об оплате парковки. К тому времени, как мы протиснулись сквозь толпу вокруг катка, а наше дыхание стало облаками в низком небе поздней осенью, мои родители были злы друг на друга, но их препирательства разом прекратились в тот наэлектризованный момент, когда елка загорелась, а ее ветви загорелись тысячами и тысячами разноцветных звезд. Потом, чтобы согреться, мы съели по большой миске горячего супа из бычьих хвостов в Корейском квартале, и по дороге домой я заснула на заднем сиденье под звуки их голосов, снова тихих и дружелюбных.

Умма вышла из машины, не глядя на меня. Она подошла к столику для пикника с видом на море, села, сложив руки, переплетая пальцы друг с другом, и уставилась на травяной океан, расстилавшийся под нами. Я осталась в машине, наблюдая за ней. Я хотела выйти, сказать, что нам нужно сесть в машину, развернуться и приехать домой до возвращения Апы с работы, но я чувствовала, что не могу пошевелиться, ремень безопасности пригвоздил меня к месту.

Мимо пронеслась группа бегунов трусцой, одетых в яркую спортивную одежду, а вскоре за ними последовала вереница велосипедистов, и все они торопились успеть закончить последний круг до наступления ночи. Я открыла дверцу машины.

– Умма? – позвала я.

Она испуганно выпрямилась, как будто забыла, что я здесь. Ее глаза покраснели, но лицо оставалось спокойным.

– Что не так? – спросила я.

Тогда Умма наконец посмотрела на меня.

– Ничего страшного, – сказала она. – Поехали домой.

Неуемная энергия, которая до сих пор двигала Уммой, казалось, по дороге домой покинула ее. Я все это время наблюдала за ней, не зная, что делать или говорить. Я чувствовала себя слишком маленькой, чтобы оказаться полезной, и одновременно слишком взрослой, чтобы пытаться вести себя так, будто ничего не произошло.

Умма ругала меня, если мои волосы были зачесаны не на ту сторону, постоянно жаловалась, если я оставляла носки на полу, вечно напоминала мне, что я должна хорошо себя вести, куда бы ни пошла, чтобы у людей не сложилось плохого мнения о нашей семье. Женщина, которой Умма была с утра, – смелой, безрассудной, даже кокетливой – изменилась, превратившись в незнакомку.

Как только мы вернулись домой, Умма заперлась в кабинете Апы, и я слышала, как она роется в его ящиках и папках с файлами. Я стояла за дверью, больше напуганная молчанием Уммы, чем ее бешеной ездой. Неужели Апа снова забыл оплатить счета? Или дело в чем-то другом?

Апа вернулся домой всего через час, и его радостное «Я дома!» разнеслось повсюду, как бой часов, отбивающих неправильное время.

– Где твоя мама, Желудь? – спросил он, когда увидел, что я сижу одна за кухонным столом и пытаюсь сделать домашнее задание.

– Она в твоем кабинете, – почему-то виновато промолвила я.

На лбу Апы появилась морщинка, но он ничего не сказал и вместо этого начал кипятить воду для чая. Он был зависим от чая и выпивал не менее десяти чашек крепкого черного чая в день. По всему дому были разбросаны использованные чайные пакетики, потому что Апа макал их в кружку на минуту, выуживал и откладывал. Он оставлял их на старых салфетках, журналах, газетах, а иногда даже на подоконнике, утверждая, что прибережет этот чайный пакетик на потом. Это сводило Умму с ума.

– Ты дома, – заметила Умма. Мы оба подняли глаза и увидели, что она стоит в дверях кухни. Она держала в руках путевой дневник Апы, тот самый, который я нашла и отрывки из которого прочитала.

– Ты рылась в моих вещах? – попытался возмутиться Апа, но выглядел он при этом как ребенок, пойманный за тем, чего делать не следовало, его испуганные глаза широко распахнулись.

– Как ты мог так поступить со мной? С нашей семьей? – воскликнула Умма.

Я закрыла глаза и услышала, как что-то упало на пол и разбилось вдребезги. Она швырнула дневник через всю кухню и попала во что-то хрупкое.

Лицо Апы онемело, он замкнулся в себе. Я видела, что он напряженно решает, чем ей ответить, как отреагировать на обвинения.

– Ты наконец-то окончательно сошла с ума, – сказал он. – Ты не знаешь, о чем говоришь. Ты ничего не знаешь о моей жизни за пределами этого дома.

– Я уйду от тебя! – воскликнула Умма высоким, тонким голосом, от которого у меня защемило сердце. Теперь она плакала. – Я уйду от тебя, если ты не перестанешь с ней встречаться!

– Ты сумасшедшая, – повторял Апа.

– Я вернусь в Корею, – плакала Умма. – Я уйду от тебя.

– Думаешь, что сможешь зайти так далеко в одиночку? – поинтересовался Апа с холодом в голосе, которого я никогда раньше от него не слышала. – Попробуй. Ты же даже не знаешь, как самостоятельно забронировать билет на самолет.

Умма собиралась бросить нас обоих, и это была моя вина. Мне следовало спрятать дневник отца, сжечь его, выбросить. Я начала плакать.

– Посмотри, что ты наделала! – крикнул Апа. – Довольна теперь? Ведешь себя так в присутствии нашей дочери. Мичхин сарам[15].

Можно было подумать, что, если он просто продолжит называть Умму сумасшедшей, ему не придется обращать внимания на ее угрозы.

Я вскочила и выбежала из дома, с грохотом хлопнула входной дверью, едва успев надеть кроссовки. Как раз перед тем, как дверь захлопнулась, я услышала, как Апа зовет меня по имени, но никто из них не последовал за мной. Я рывком распахнула калитку, ведущую на задний двор.

Одним из моих самых любимых мест в мире был уголок за сараем, где хранились ржавеющие велосипеды и старая бытовая техника, который обычно оставался нетронутым, за исключением тех редких дней, когда Умма заставляла Апу подстригать газон. Однажды, играя, я отважилась зайти за сарай и там, к своей радости, обнаружила старый пень, на котором кто-то вырезал надпись «Д+П НАВСЕГДА», сохранившуюся со времен тех, кто жил здесь до нас. Я водила пальцами по вырезанным буквам, гадая, кем же были эти «Д» и «П». Я не рассказала родителям о своей находке и при любой возможности посещала тайник за сараем, расстилала одеяло на пне и сворачивалась калачиком в зеленой тени куста сирийского гибискуса, который Умма посадила, когда они с Апой только переехали сюда. Апа рассказал мне, что гибискус является национальным цветком Кореи, и на корейском его название означает «вечный цветок».

Я села на пенек «Д+П», обхватив руками колени и дрожа в темноте. Две струйки потекли у меня из носа и смешались с моими слезами. Я подавила рыдания и попыталась сосредоточиться на своем дыхании, как учил меня Апа, когда показывал, как плавать, втягивая воздух носом и выпуская его через рот, как будто я погружала голову в воду и выныривала из нее. Постепенно я начала успокаиваться и чувствовать сонливость. Я свернулась на пне и незаметно для себя заснула.

Когда я очнулась, белая луна стояла высоко в небе, и где-то неподалеку Апа звал меня по имени. Я встала, чувствуя покалывание в руках и ногах.

– Я здесь, – откликнулась я, появляясь из-за сарая.

В голосе Апы послышалось облегчение.

– Что, черт возьми, ты там делала?

Я посмотрела на него.

– Знаешь, я, вообще-то, не глупая! – вспылила я.

Мой гнев удивил его.

– Я никогда так и не говорил, – ответил он.

Мне хотелось спросить, все ли у них сейчас в порядке. Собирается ли он прекратить общение с той женщиной. Но я этого не сделала, только скрестила руки на груди и уставилась прямо в стену за головой Апы; я много раз видела, как это делала Умма.

Апа вздохнул.

– Тебе пора ложиться спать.

– Я еще даже не ужинала, – заметила я.

На кухонном полу валялись разбитые останки любимой чайной кружки Апы. Той самой, с бугристым зеленым рисунком, которую я разрисовала много лет назад на День отца, снабдив надписью «Лучший в мире папа», выведенной желтыми буквами на ободке. Когда я увидела осколки на полу, мне снова захотелось расплакаться, но я взяла себя в руки и молча наблюдала, как Апа подметает их, бормоча что-то себе под нос.

– Где Умма? – спросила я.

Обычно после ссоры она запиралась в ванной или в спальне, включала Бетховена и не выходила, пока не почувствует себя готовой, а затем возвращалась с таким спокойным и невозмутимым лицом, как будто ничего не произошло. Но я не услышала знакомого звука воды, наполняющей ванну, или привычной классической мелодии, доносящихся сверху.

– Она уехала на несколько дней, – ответил Апа.

– Что?

Апа заключил меня в объятия, а я забарабанила по его спине кулаками.

– Ненавижу тебя! Из-за тебя она ушла! – кричала я.

– Она просто поживет в отеле несколько дней, – сказал он. – А теперь успокойся.

– Из-за тебя она ушла, – повторила я. – Ты плохой муж и плохой отец.

К моему удивлению и радости, после этих слов лицо Апы исказила гримаса настоящей боли.

– Ты плохой человек, – сказала я, наслаждаясь своей новообретенной способностью наносить удары моим родителям так же, как они наносили их друг другу и мне.

– Ну все, достаточно, – отрезал Апа. – Ты ляжешь спать вообще без ужина, если собираешься так себя вести.

Я так и поступила. Я отправилась готовиться ко сну, сняла школьную форму и аккуратно сложила ее, надела пижаму, почистила зубы и даже не забыла сто раз расчесать волосы, чтобы они блестели, как учила меня Умма. «Нам с тобой повезло, что у нас густые волосы, но важно заботиться о них, – всегда говорила она. – Если этого не делать, они станут ломкими и секущимися».

Уммы не было целую неделю. В течение этого времени я возвращалась домой из школы на машине с девочкой по имени Эми, которая жила через улицу и которая мне не нравилась, потому что она все время задавала глупые вопросы – о домашнем задании и о том, почему у меня нет братьев или сестер. У Эми были два младших брата, одна старшая сестра, собака и морская свинка.

– У вас вообще нет домашних животных? – спросила Эми.

– У меня есть домашний осьминог, – ответила я. – Ее зовут Долорес, она переливается всеми цветами радуги, а еще она большая, как дом.

Глаза Эми сузились.

– Я тебе не верю, – заявила она. – Ничье домашнее животное не может быть размером с дом.

Я пожала плечами.

– Она и не живет в нашем доме. Она живет в океанариуме, и она очень умная. Она такая умная, что, наверное, могла бы съесть тебя, если бы захотела.

– Давайте будем добры друг к другу, девочки, – прервала нас мама Эми с водительского сиденья. Эми дулась всю оставшуюся дорогу домой.

После того, как они высаживали меня, я обычно заходила в дом, готовила себе бутерброд, смотрела телевизор и делала домашнее задание. Я выключила звук телепередачи, чтобы суметь расслышать гудки телефона или звонок в дверь, просто на случай если Умма вернется. Без нее дом казался еще более пустым. Мы с Апой ели только пиццу и китайскую еду навынос, и я все время чувствовала усталость. «Пожалуйста, вернись, – просила я, глядя на телефон или на входную дверь и думая, каким образом я могла бы стать лучше, настолько хорошей, чтобы она никогда больше не покинула нас. – Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста».

Что касается разбитой кружки на кухонном полу, то несмотря на все усилия Апы навести порядок, по прошествии времени мы все равно продолжали находить маленькие керамические черепки то тут, то там. Независимо от того, как внимательно мы осматривались, как тщательно подметали или пылесосили, в углах кухни всегда оставалось еще предостаточно крошечных кусочков зеленой шрапнели, похожих на следы недавней битвы или артефакты исчезнувшей цивилизации.

Глава 5

Настоящее время

На следующее утро я просыпаюсь в ужасном настроении. Я предполагаю, что это из-за алкоголя, выпитого накануне, пока не вспоминаю, что Юнхи сказала мне вчера о продаже Долорес. Я задвигаю эту мысль в самый угол сознания и снова погружаюсь в сон, пока телефонные будильники не начинают кричать разными голосами, требуя, чтобы я проснулась.

Нажав кнопку «Отложить», я сонно чищу зубы, потом замечаю текстовое сообщение от моей мамы – длинную строку на корейском, мелькающую на моем экране. Я не хочу это читать, сидеть и разбирать буквы, пытаясь полностью понять их значение – на что у меня всегда уходит несколько минут – поэтому я этого не делаю. «Если бы случилось что-то срочное, она бы позвонила», – говорю я себе, чтобы попытаться унять спазм в животе, который неизбежно возникает там всякий раз, когда я думаю о своей матери.

Я торопливо выполняю остальную часть своей утренней рутины – ополаскиваю лицо холодной водой, чтобы выглядеть более живой, наношу тоник, сыворотку и всю прочую ерунду, которую Юнхи заставила меня купить год назад, когда настаивала на том, что я не могу просто намазать лицо лосьоном для тела и надеяться на лучшее.

– Мы уже взрослые, – ворчала она, таща меня по торговому центру. – Мы должны заботиться о своей коже.

– Что плохого в том, чтобы мазать лосьон для тела на лицо? Разве мое лицо не является частью моего тела? – запротестовала я.

– Ни в коем случае, – отрезала она, выбирая сыворотки с надписью «Для комбинированной кожи». – Твое лицо – это твое лицо.

– Что значит «комбинированная кожа»? – спросила я идеально накрашенную девушку, снисходительно смотревшую на нас, стоящих перед ней с корзинкой в руках. У нее была кожа цвета свежевыпавшего снега, и ей могло быть сколько угодно лет – на пять меньше, чем нам, или на пять больше. Она протянула руку и опустила мне в корзинку один из их наборов и образец продукта, на котором значилось «Маска для волос».

– Это означает, что кожа одновременно жирная и сухая, – сказала она, протягивая мне зеркало, в котором мои поры казались лунными кратерами. – Например, видите, как блестит ваша Т-зона, но область вокруг носа при этом сухая?

– Лучшее из обоих миров, – пошутила я, но ни она, ни Юнхи не рассмеялись.

Тэ с одобрением отнесся к косметике, которую купила мне Юнхи.

– Значит, предполагается, что, если использовать все это, кожа станет по-настоящему хорошей?

– В том и смысл, – сказала я, листая страничку компании по уходу за кожей и показывая ему яркие фотографии ее многочисленных моделей со свежими лицами и блестящими глазами. – По-видимому, идеальное состояние для кожи – максимально увлажненное. Намазала крем и – вперед.

Меня охватило желание послать Тэ какие-нибудь средства по уходу за кожей как раз в тот момент, когда он уехал в пустыню. Конечно, его кожа иногда будет высыхать, несмотря на, несомненно, контролируемую климатическую обстановку в капсуле, где он и другие стажеры-добровольцы окажутся. Тэ, как и большинство парней, довольствовался минимальным набором средств по уходу за собой, включавший шампунь, который одновременно с этим выполнял функцию геля для душа, – Юнхи была бы в ужасе, – но ему как будто и не требовалось ничего другого. Он всегда казался мне таким привлекательным, что я иногда вообще не понимала, почему он встречался со мной. Это заставляло меня задуматься, что я начала играть не в своей категории, когда дело дошло до отношений с ним. Когда мы появлялись где-нибудь вместе, другие девушки всегда смотрели на меня так, словно не могли поверить в мою удачу. «Я тоже», – хотелось мне им сказать.

Я стараюсь не слишком задумываться о том, как выгляжу в последнее время, поскольку единственные люди, с которыми я регулярно встречаюсь – это мои коллеги, но сообщение Уммы, пришедшее этим утром, заставляет меня чувствовать себя неловко, словно я нахожусь под ее наблюдением. Я изучаю себя в зеркале, отмечая припухлости под глазами. Я вообще-то плохо сплю.

Ожидая, пока сварится кофе, я украдкой бросаю беглый взгляд на телефон, опасаясь, что он затребует от меня слишком многого, если я уделю ему чуточку больше внимания. Я заранее могу сказать, что чтение сообщения от Уммы займет у меня по крайней мере несколько минут.

Родители водили меня в школу корейского языка на протяжении нескольких мучительных лет, прежде чем мы совместно решили, что я перестану ходить туда, где мне все ненавистно. Я ненавидела занятия по субботам, в день, когда все остальные в мире могли как следует выспаться и расслабиться после долгой школьной недели, и меня жутко бесило, что родители Юнхи никуда не заставляли ее ходить, так как она родилась в Корее и свободно говорила на родном языке. Больше всего меня раздражало то, насколько банальные нам давали упражнения, и тот факт, что большинство рассказов и стихотворений, которые нам приходилось читать для развития навыков понимания языка, были о детях с именами типа Миенг и Чулсу, которые собирали опавшие листья или обсуждали выпавший снег. Никто из моих знакомых так не разговаривал. Но я пробыла там достаточно долго, чтобы научиться читать, писать и понимать язык примерно на уровне четвероклассницы, чего в большинстве случаев было достаточно.

Я изучаю объемные буквы, круги, квадраты и линии, составляющие абзацы, пока они не становятся четкими и не складываются в слова. После длинной преамбулы, в основном состоящей из новостей о погоде, о том, как прошла рабочая неделя, и о том, кто с кем поссорился в церкви, я понимаю, что она хочет, чтобы я пришла к ней на ужин. «Надеюсь, у тебя все хорошо», – так заканчивается текст сообщения, формальностью похожее больше на электронное письмо. «Было бы приятно увидеть тебя за ужином, если ты будешь свободна на этой неделе. Дай мне знать…»

Я не хочу с ней разговаривать. Эта мысль всплывает на поверхности моего сознания, подобно киту, появляющемуся на далеком горизонте, безошибочно узнаваемая и не подлежащая игнорированию. Одновременно с этим чувство вины охватывает меня изнутри, когда я делаю глоток кофе. Оно оседает у меня на языке густым маслянистым налетом, напоминает, что никакие мои слова и поступки не освободят меня от родителей, и неважно, насколько они отдалились от меня или ушли в себя. Наконец, это осознание заглушает все прочие мысли в моей голове. В детстве я часто думала, что встреться мы с мамой на улице как два незнакомых человека одних лет, мы бы не поладили. Она шла своим путем, а я – своим, и по сути, именно такими наши отношения и стали, как только Апа исчез. «Ты – дитя своего отца», – все время твердила Умма, пока я росла. Когда я была маленькой, она брала меня за руку, сравнивая мои толстые пальцы со своими тонкими, и говорила: «Ты совсем на меня не похожа».

Я игнорирую сообщение, выливаю остаток кофе в кружку и выхожу из квартиры. Я вот-вот опоздаю, и Карл совершенно ясно дал понять, что несмотря на его дружелюбное отношение, мол, погляди, я хороший парень, ему не нравится то, что он назвал во время последней ежегодной квалификации моими «постоянными задержками».

На улице все еще неожиданно красиво. Небо ярко-голубое, такое нежное, что на него почти больно смотреть, и в отличие от вчерашнего дня, в воздухе чувствуется едва заметный запах свежести – почти достаточный, чтобы заставить меня вернуться в дом и надеть легкую куртку, но в конечном итоге я решаю насладиться прохладой. В последнее время климат не так уж часто балует нас настоящими весенними днями, подобными этому.

Когда моя машина заводится и я чувствую, как кофе понемногу творит свое волшебство, стягивая слои усталости с черепа и приводя мой мозг в рабочее состояние, жужжание телефона в кармане оповещает об очередном сообщении. На этот раз оно от Юнхи. «Ты не хочешь пообедать со мной сегодня?» Ей я тоже не отвечаю. Вместо этого переключаю передачу и наслаждаюсь тем, как мои водительские инстинкты берут верх и втискивают «Камри» в поток машин, уже скапливающихся на проспекте. Мне даже приятно чувствовать себя маленькой частью чего-то гораздо большего, чем я сама, даже если большее – всего лишь пробки в час пик.

Я купила машину некоторое время назад, когда Юнхи переехала, и я больше не могла пользоваться ее «Хондой Аккорд», чтобы ездить по делам, просить ее подвезти меня или заехать за мной. Она жаловалась, что я всегда забываю скинуться на бензин, но думаю, ей нравилось, что мы можем вместе ездить на работу и ходить за продуктами, потому что, хотя она никогда бы в этом не призналась, ей было тоскливо проводить время в одиночестве. Иногда она в панике писала мне эсэмэс, когда ходила по магазинам, и мой телефон непрерывно гудел от десятков сообщений подряд с фотографиями одного и того же свитера пяти разных цветов. «Какой именно?» – спрашивала она, и я должна была дать ответ в течение нескольких минут: тщательно рассмотреть пиксели и сделать выбор между изумрудным, бирюзовым или лавандовым. Обычно в итоге она выбирала совсем не то, что я, но, казалось, ей все-равно было приятно, что я принимаю решения за нее, как будто ее собственные желания и предпочтения имели смысл только вступая в конфликт с моими.

Все изменилось, когда она начала встречаться с Джеймсом, с которым познакомилась в приложении под названием «Соты». «Крайне пугающее название для сайта знакомств, – сказала я тогда. – И чем оно лучше всех остальных?» Я для пробы зарегистрировалась там только для того, чтобы навсегда удалить его после одного свидания с первым и единственным человеком, которому я потрудилась ответить. Он называл меня Рори весь вечер напролет, слишком много говорил о своей бывшей девушке и настаивал на том, чтобы мы разделили закуску, вместо того чтобы есть по отдельности. «Может быть, тебе следовало дать ему шанс, – предположила Юнхи позже. – Рори – вполне себе милое прозвище».

«Соты» – пока что единственное в своем роде приложение для знакомств. Оно анализировало все данные, доступные на телефоне, включая историю покупок в интернете, текстовые сообщения, фотографии и так далее, а затем, основываясь на поисковых запросах, истории сообщений и образе жизни, предлагало пользователю идеального кандидата минимум с 95 % рейтингом совместимости. Если в телефоне имелись приложения, отслеживающие количество пройденных шагов в день или часы сна, их тоже можно было подключить к «Сотам». И никакой профиль не требуется. Просто регистрируешься, предоставляешь приложению полный доступ к своим данным и ждешь, когда тебе назначат потенциальную вторую половинку. Как только ты начинаешь встречаться с кем-то, можно сохранить приложение на обоих телефонах, переключив его в режим «Мёд», где оно за небольшую ежемесячную плату будет отслеживать все изменяющиеся симпатии, антипатии, интересы и предпочтения второй половинки, и даже отправлять тебе сообщения перед днями рождения, юбилеями и другими особыми событиями с рекомендацией подарков. Когда я сказала Юнхи, что меня пугает такая тотальная слежка, она отмахнулась, сказав, что можно выбрать, каким объемом информации делиться. «Кроме того, – добавила она, – разве ты не знаешь, что до нашей личной информации и так может добраться кто угодно?»

Юнхи и Джеймс сразу же поладили. На первом свидании он повел ее в симпатичный ресторан на городской крыше, а три месяца спустя, на день рождения, она получила от него букет розовых и кремовых роз ее любимого сорта. «Для меня он действительно идеальный парень», – сказала она без тени иронии. И когда я наконец встретила его, то увидела, каков он из себя на самом деле. Джеймс Ю был ровно на четыре дюйма выше нее, симпатичный кореец с аккуратной, но не слишком вычурной стрижкой – все пункты ее воображаемого списка предпочтений были отмечены галочками. Именно с таким парнем Юнхи всегда было суждено в конечном итоге встретиться.

Когда она обручилась, я узнала об этом из социальных сетей раньше, чем лично услышала от нее. Праздничные смайлики усеяли комментарии к ее анонсу, на котором были изображены их руки, переплетенные на фоне цветущего поля. «Счастливее всех на свете, когда я вместе с Ю», – гласила подпись с соответствующим хэштегом.

Счастливая, еще счастливее, самая счастливая. Не то чтобы я не желала Юнхи счастья. Просто счастье других людей занимает слишком много места и чересчур давит своей тяжестью. Радости окружающих всегда казались мне более значимыми, чем мои собственные. Я никогда не доверяла слову «счастье». У вас не получится четко его определить, классифицировать, оценить качественно и количественно или, на худой конец, заявить о нем во всеуслышание, потому что никогда наверняка не знаешь, не исчезнет ли оно ночью, оставив после себя вопросы без ответа и бесконечную боль.

Сегодня в аквариуме тише, чем обычно. Я направляюсь на кухню, где принимаюсь нарезать размороженных кальмаров и креветок для пингвинов. Франсин уже там, раскладывает небольшие порции витаминов в пищевые смеси для своих аквариумов.

– Здравствуй, прекрасная незнакомка, – говорит она с мягким среднезападным акцентом, растягивая слова. Затем она поднимает голову и видит мешки у меня под глазами. – Второй раз за день пьешь кофе, да?

– Просто проблемы со сном, – отвечаю я, не желая давать ей больше информации.

Франсин – высокая сутулая девушка с жесткими голубыми глазами и волосами, которые в ирландской балладе назвали бы льняными, – существо, которое Юнхи назвала бы энергетическим вампиром. Она, как правило, нравится мужчинам (Карл был немного влюблен в нее с первого дня знакомства), и хотя она якобы замужем за неким Тоби, о котором она часто упоминает, но которого никто из нас никогда не видел, она потакает их симпатии и флиртует в ответ. Она странно уверена в себе для женщины, которая, если присмотреться к чертам лица и не учитывать такие факторы, как светлые волосы, голубые глаза и рост, на самом деле не так уж хороша собой. Франсин сует свой нос в проблемы других людей, напоминая собак-терапевтов, работа которых – найти рак у пациента по запаху, и тянется к ним, как акула к крови. Она называет себя очень эмпатичной, что, как ей кажется, должно служить оправданием того, почему она такая чертовски любопытная.

Она замолкает.

– Я принесу тебе зверобоя из моего сада. Я завариваю с ним чай, выпиваю и сразу вырубаюсь, как потухшая лампочка.

Она говорит это так, словно не рассказывала мне о своем чудо-чае уже по меньшей мере три раза.

– Спасибо, Франсин, – говорю я. – Тебе правда не обязательно так беспокоиться.

– Должно быть, ты ужасно занята в последнее время, помогаешь Юнхи со свадьбой и всем прочим.

– Да, действительно много дел, – вру я.

На самом деле, Юнхи не просила меня помогать ей с планированием свадьбы. В прежние времена я бы разговаривала с ней по телефону двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, просматривала образцы ткани для скатертей и различные виды фигурного золотого каллиграфического шрифта, но с тех пор, как мы с Тэ расстались, она избегает меня, как будто разбитое сердце заразительно. Я предполагаю, что она переложила заботы о свадьбе на одну из сестер, и хотя я не из тех девушек, которые сходят с ума по свадебным пустячкам, вроде цветочных композиций или связок воздушных шаров, это причиняет мне боль, как порез, поначалу не замеченный, но вдруг начавший кровоточить.