Травокосень

Светопреставление

Видать, с резьбы сошла планета —

Фортуна нынче холодна:

Не стало в доме Интернета

И электричеству хана.

А я в пустой антинирване,

Не при делах и ни при чём,

Лежу без книги на диване,

Его холмы давлю плечом.

Но, обретя слова и нервы,

Вдруг начинаю понимать,

Как тёмен светлый двадцать первый —

Век технологий… наномать!

Набросок

Меня зовёт невнятный отголосок

В строку и ввысь! Но слог – «от сих до сих»,

И на листе – лишь творческий набросок,

Увы, не претендующий на стих…

Вот так пройдёшь, негромок и небросок,

И льдом дохнёт газетная статья:

Мол, след его – лишь творческий набросок,

Окалина взамен стихолитья.

А белый свет бунтует, как подросток,

Хотя давно решил его Творец,

Что этот мир – лишь творческий набросок,

Сырец.

О лексиконе

Едва блеснёт луна с балкона

И в сон склонится голова,

В моей кладовке лексикона,

Как брага, шепчутся слова:

– На свете много мест красивых

В далёком чудном далеке!

– Когда бы мы раскрепостились,

Летя на ветренном легке,

Вот нас бы там проголосили

Под ноты Верди и Россини!

– А так провертимся в России

У остряка на языке…

О нестерпевшей

Я строчил про в небе тучку

Да мечту, что вдаль вела.

Я кусал губу и ручку,

Грыз Пегас мой удила.

Строчка, с виду не кривая,

Шла пунктиром по стишку,

Словно заново сшивая

Всё, что прожил, по стежку.

Утомился, прошивая.

Только вижу, дрянь дела:

Мне казалось, не зеваю —

Проникаюсь, проживаю,

Душу настежь открываю —

А бумага… умерла.

Капитанское

С кровати – на мостик-лоджию,

Забрать полотенце-знамя.

Прохлада размыта по небу

Радужными слезами.

Ну где же вы, непродрогшие

Соседи – Дик Сэнды, Крюки?

На смену дождусь кого-нибудь —

И умываю руки.

В телеречах опять усталость

В телеречах опять усталость —

Итог недрёманных недель:

Евромодель не состоялась —

Несите новую модель!

И, лаву мнений извергая,

Уже не замечаем мы,

Как за окном, совсем нагая,

Дрожит модель еврозимы…

Оптимистическое апокалиптическое

однажды ночью апокалипсис

исторгнет лавы из глубин

и будет чёрный от печали птиц

небесный пух неголубин

но волны пеной убелённые

отмоют пепел поутру

и снова выживут влюблённые

и значит я один

из них

Закат миллиардов лет

Закат миллиардов лет. Подведём итог:

Когда нас не станет, нас будет читать сам Бог.

Внимать, пересматривать плёнки,

хранить слова

И видеть людей, а не авторские права.

Расставит портреты да записи по местам:

Джон Леннон, Есенин, Марк Болан,

де Мопассан… —

И будет их так же любить, вспоминая всех,

Кто не был успешен, и тех, кто имел успех;

Жалеть гордецов в безрассудности их идей…

…Отец никогда не забудет своих детей.

Лжепророкам

Я ментально здоров.

Не грузите пространство паникой!

Я «Герни́ку» пока что не путаю

с Гай Германикой,

Фармазонки – не файные феюшки

с ферромонами,

А мормоны не пляшут с гармонями

и с гормонами…

Для чего говорю? – ах, позвольте

немного ясности.

Мне кнутом по спине подсказал

холодок опасности:

Лучше до тридцати потрудиться

обычным плотником,

Чем с понтами понтифика

впутаться в ваш паноптикум.

Ночной скорый

Извини.

Накипело, взвело до щелчка, обрыдло.

Мне б счастливым прохожим,

пускай изгрубевшим в быдло —

Только б не пассажиром в пустом

полуночном скором,

Где друзей имена – полустанки в окне укором.

Что мне проку свивать эти тонкие светотоки

И ловить эти смыслы, скуласто сжимая строки?

Мне б с мечтами-надеждами, в радости,

на просторе.

Да, конечно. Маршрут. Предначертано.

Чао.

Сорри.

Безоружное

Волки целы да сыты,

да кровью умыты Пилаты.

Надо мной безмятежность

небесной воды голубой.

На усталой душе не залатаны битые латы,

И любая стрела – погруженье

в глубокую боль.

А вверху – благодать:

ни страданий, ни горя, ни рока,

И теряется клин за скалистой грядой облаков.

Я устал наблюдать,

как друзей призывают до срока

В этот самый бессрочный

среди безоружных полков.

Нешутовское

…Пустые глаза, толоконные лбы,

Кабак – и опять дорога,

Потерянных лет верстовые столбы,

Полслова – и тень острога.

Упрямо звучит неприглаженный стих,

На сердце легко ли, груз ли.

Покуда мой голос не слаб и не тих —

Звенеть, бубенцы и гусли!

Пока не указ ни дворцы, ни дворы,

Ни сладкие басни-сказки —

Хвала из забытой царями дыры

Надёжней монаршей ласки.

Всевышнего дар унеся в бесприют,

Я трачу Его щедроты:

Скитаюсь, как лабух, как загнанный шут,

От низшей до высшей ноты.

Срывается голос, устала рука,

Но жажда неутолима —

На память оставить наказ дурака:

«Ни взгляда, ни слова мимо!»

Sancho Panza Blues

Сижу один, как старый Санчо Панса,

В моей бездонкихотовой глуши.

Стихи пропахли пылью декаданса,

Им всё равно – пиши их, не пиши.

Кому-то слышен голос Провиденья,

А надо мной безжалостный игрун

Лабает блюз про слёзы и паденья,

Пережимая нервы вместо струн.

О, этот блюз, – он ветра солонее!

Его певуче-мельничный мотив

Неясен, словно образ Дульсинеи,

И то смятён, то нежен, то строптив…

Идальго пал, и мир стал странно тесен,

Уподоблён пустому шалашу…

Я изорву страницы многих песен,

Но долгий блюз однажды допишу.

Вниз. Вверх

Сталью реки распорот,

кашей снегов раскис,

смотрит весенний город

вниз.

Не сохранив ни слова,

в прежнее рвётся нить —

падаю с неба снова

жить.

Над суетой земною

солнца лучится взвесь.

Знаю, что Ты со мною

здесь

с первым же детским горем

молча заговоришь.

Вижу: над пенным морем

крыш

чьей-то души безвестной

бьётся усталый стерх,

падая прямо в бездну —

вверх.

Уездный призрак N

«– …А вы откуда будете?

– Да мы местные…»

(«Город Зеро»)

Этот медленный серый восход,

Что крадётся и солнце крадёт,

Точно так же неспешно придёт

Завтра.

Малый город – забытый герой,

Поглощённый зеровой дырой,

Где с дождём подаётся сырой

Правда.

Он простыл и остался таков

В мягкой хватке болотных тисков,

Где творится густых облаков

Творог.

Он сложился из улиц-тире

И дворов, где тоска детворе,

Где струят иномарки в каре

Морок.

Он, укрыт от беды суетной,

Не прибился к толпе ни одной,

Невеликий уездный родной

Город.

Он – и светлая доля, и рок

В перекрестье разбитых доро́г, —

Мне, как пара растроганных строк,

До́рог.

Уличное

Вы улицы – редкий улей

В безлюдности Нью-Руси.

Излётной нестрашной пулей

Несите моё такси.

Заборных рядов не скальте —

Штампуйте дворов клише,

Где трещинки на асфальте

Бегут по моей душе

И призраком бродит сырость,

Туманя фонарный свет.

…Я был обречён на выброс,

Но вырос.

А город – нет.

Лекарство

Поторопись, мой любящий Провизор —

Порви рецепты от земных врачей:

В них только сон – пустой, как телевизор,

А мне бы правды – можно погорчей.

Она спасенье, если дух болезнен:

Кто вынес горечь, тот всегда силён.

Хоть каплю правды дай мне, будь любезен:

Уйду и сгину – значит, бесполезен;

Вернусь учиться – значит, исцелён.

Беспробудное

Отец, я слеп от тишины —

Она черна и безысходна.

Вчера сливается с сегодня,

А я смотрю немые сны.

В них ничего не изменить.

От них ни отдыха, ни толку.

Так дай мне шанс: во тьму-иголку

Вдень Ариадны светонить.

Напомни мне глотком вины,

Что есть любовь, боренье, гений…

Избавь меня от сонной брени —

От пустодушной тишины.

Я сегодня один

Я сегодня один, будто путник,

заброшенный Богом

И судьбою сюда,

где с утра в чём-то сером и строгом

Этот сумрачный город,

оглохший, не любящий слушать,

Непонятною болью

вползает в звенящую душу,

Чтоб свернуться и греться,

сродни подколодному змею…

Я читаю стихи,

потому что заплакать не смею.

Стрелонепробиваемое

Своя душа – потёмки? – ну и что же,

Зато давно не больно, чем ни рань:

На ней теперь драконовая кожа,

А может быть, кевларовая ткань.

Не бередит, не о́сенит, не просит,

А слабый ветер, долетев извне,

Ни позывных, ни криков не доносит

И умирает в тёмной тишине.

А рядом дремлет вечность, не страдая,

Себя накрыв до времени песком,

И не сулит ни ада и ни рая.

Дракон почил.

Да здравствует дракон!

Номер семь

Утро в больничной палате – цветок надежды.

Книги дочитаны. Солнце. Свобода – завтра.

Юный индус-практикант белозубо-вежлив.

Шум в коридоре: обход предвещает завтрак.

Свет золотистою рыбой плывёт вдоль стёкол,

Лодка судьбы – не разбитым ещё корытом.

Чайка в окне острокрыла, как вольный сокол…

…Мимо палаты кого-то везут.

Накрытым.

Путник

Путь мой – стальные вилы,

Век мой – года-вода.

Господи, дай мне силы

Не забрести туда,

Где поражений чёрных

Тянется глухорядь.

Я не считаю тёрны —

Тропы привык терять,

С неба не ждать известий.

Видя сюжет вчерне,

Злые глаза созвездий

Наворожили мне:

«В петлях и поворотах

Досыта навертись!».

Встретить бы хоть кого-то,

Чтоб самому найтись.

Предрассветное

Предрассветно, беспросветно,

Темнонебо и ни зги.

Уповать на лампы тщетно,

Фонари зазря не жги:

Где-то засветло доныне

Путь забыт, потерян след.

…В нечужбине и в судьбине

Задержался предрассвет.

Жа́ркое

Чисто, тепло в избушке,

Ласковы кирпичи —

Пламя неравнодушья

Просится из печи.

Бьётся светло, но ты не

Тянешь к нему ладонь.

Ты замечаешь иней

В тех, кто забыл огонь.

В синей январской тверди

Их ненасытных глаз

Выстыло сердце Герды,

В пепел упал Клаас…

Тучи трясут солонкой.

Руки твои грубы.

Старой стальной заслонкой

Не задвигай трубы,

Не торопись, родимый —

Небу оставь на треть.

В снежном солёном дыме

Трудно не угореть.

Теория neverоятности

Дом упакован до плеч в пифагорово кубище,

Город как будто в кисейную ткань обернули.

Сколько снежинок смахнуть

с обмерзающих губ ещё,

Чтобы февраль опроверг

теорему Бернулли1?

Знаю, в узорном стекле, в отражении сказочном,

Разве что призрак любви остаётся нетленен.

Дева Зима только с виду заучкой не кажется —

Не сохранит волшебства.

Результат неизменен.

Февраль. Согретое

Муза медлит с пасами, не шепчет:

«Прими – ударь!»,

Целина на бумаге являет подобье снега.

Изумляя настенно-распластанный календарь,

Неустанный февраль