Крылатые качели

ГЛАВА I

Всю дорогу в боковом окне “Газели”, почти совсем закрытом болтающейся бордовой занавеской, мелькали заснеженные деревья, поселки, городки. Когда открывался кусочек пустого холодного неба, становилось особенно тоскливо от постоянной тряски на заднем сидении. Машина взбрыкивала на каждом бугорке и норовила сбросить меня на пол. Конвоир-сержант сидел напротив и снисходительно усмехался на мои прыжки, его-то над передним мостом только покачивало, и он несколько раз задремывал. В конце пути “Газель” осторожно спускалась по извилистой дороге, слева сквозь березовую рощу засветило солнце, а справа открылась и тут же пропала панорама трехэтажных корпусов, стоявших друг за другом. Остановились у КПП.

Бетонная ограда Больницы была невысока, не больше полутора метров. Наш водитель о чем-то заговорил с вышедшим мужиком, который принялся размахивать руками в разные стороны, потом шлагбаум нехотя поднялся. Проехали еще с минуту, и водитель заглушил мотор.

–Выходим, уважаемый!– позвали меня.

На немного затекших ногах я вылез из салона. Встали мы между каким-то очень высоким забором и трехэтажным зданием из белого кирпича. Было четыре часа дня, лихой морозец сразу пробрался под куртку.

–Заходим!– конвоир нажал перед этим кнопку звонка у металлической двери. Щелкнул электрический замок, и мы гуськом начали подниматься по чистой полутемной лестнице на третий этаж. Конвоир с водителем весело переругивались позади меня. Широкое пространство между перилами было надежно отгорожено стальной сеткой. Дверь наверху, обитая рваным дерматином, через который вылезала вата, была уже распахнута, в проеме стоял невысокий усач средних лет в камуфляже без знаков различия.

– Откуда привезли?– усач игнорировал меня.

– Москва,– ответил ему водитель, и мы прошли в натопленную комнату, которая почти посередине была перегорожена покрашеной в зеленый цвет Г-образной стойкой. На полке справа, возле настенного календаря с веселыми цифрами “2011”, работал телевизор, на кушетке у окна сидел молодой в камуфляже. Он, по-видимому, только что вывалился из сна и недовольно глядел вбок.

– А, это вы “Двоечника” привезли? Нам насчет него уже звонили,– заулыбался усач и за руку поздоровался с моими провожатыми. Конвоир передал ему папку с моими документами.

Я пока стоял и старательно делал вид, что меня ничто не волнует.

– Сейчас медика приглашу,– произнес усач, открыл еще одну дверь напротив стойки и крикнул,

– Толя, привезли тут, принимай!

В комнату, поигрывая большой связкой разномастных ключей, зашел симпатичный молодой человек роста чуть ниже среднего в длинном белом халате, поприветствовал всех кроме меня. Принялся изучать папку с документами.

– Фамилия, имя, отчество, дата рождения,– наконец произнес он, отрываясь от папки.

Внимательно глядел мне в глаза.

Я назвался.

– Откуда прибыл? – все так же бесстрастно.

– Из Москвы. После домашнего ареста, в суде на экспертизу отправили.

– Почему к нам- в другую область?– Толя листал папку, что-то пытаясь найти.

– Я здесь в Городе прописан, вот, судья сюда направила.

– Ты, значит, “Двоечник”?

– Я.

– В школе как учился?– Толя снова поднял глаза на меня.

– Три-четыре-пять.

– А чо тогда “Двоечник”?– усмехнулся он.

– По телевизору так назвали, вот и все.

– Отличник боевой и политической подготовки!– загоготал усач, а за ним мои провожатые.

Толя еще полистал документы, потом позвал меня в соседнюю комнату, которую я не заметил сначала. В ней стояли три стола с разными стульями, старые плакаты за стеклами на стене, и больше ничего не было. Там он тщательно обыскал меня, причем, его приемы ничем не отличались от тех, что использовали конвойные сегодня в суде. Даже три приседания было. Проверил волосы на голове и швы футболки на предмет насекомых.

– Сейчас пойдем в отделение, оформимся.

Пока я одевался, он проверял пакет, в котором был мой телефон, зубная щетка, паста, мыло, печенье и чай-все это после суда успела мне передать мама. Внезапно Толя спохватился и сказал мне остановиться, потому что надо все равно переодеться в пижаму. Я почему-то представил себе оранжевую пижаму как в американских фильмах про тюрьмы, но получил клетчатую фланелевую пару в бордовом тоне и еще кожаные тапочки.

Одевшись, я приобрел несколько домашний вид, каким его обозначают в мультиках. Мы снова прошли в первую комнату. Он попрощался с конвоирами, и мы шагнули в ту дверь, откуда появился Толя. Я очутился посередине коридора, который простирался на всю длину этажа. Следуя налево за Толей, успел заметить палаты без малейшего намека на двери, в которых сидели и лежали на кроватях люди в таких же пижамах как у меня, еще какие то закрытые помещения. В конце коридора было небольшое расширение, в котором располагался старый низенький медицинский пост, за ним сидела и смотрела на меня пожилая женщина в белом халате. Напротив поста перед тремя зарешеченными окнами располагалось много широколистных больших растений ростом почти с человека. Их было так много, что они образовали небольшие джунгли. Большие цветочные горшки стояли на разбитой плитке, образующей геометрические узоры, как принято было декорировать полы в старых поликлиниках. Медсестра вопросительно подняла брови, глядя на меня. Я назвался.

– Двоечник, Ольга Валерьевна-пояснил Толя.

– А, наслышаны,– медсестра нагнулась к ящику своего стола и вытащила несколько журналов с толстыми картонными обложками.– Не стыдно?

Я пожал плечами. Как двоечник перед учительницей. Медсестра вынула “Историю болезни” и начала заполнять ее, поглядывая на данные из моих документов. Толя пока переписывал в тетрадку мои вещи из пакета.

– Образование какое?– не отрываясь от бумаг спросила Ольга Валерьевна.

– Неоконченное высшее, наверно,– отвечал я.

На ее удивленный взгляд пояснил, что до недавнего времени был на первом курсе.

– Телефон будешь получать по четвергам на час. Зарядку не взял, получается.– утвердительно произнес Толя, закончив переписывать.

Я запаниковал, но он уверил меня, что кто-нибудь из больных поделится зарядкой.

В проеме палаты, находившейся слева от поста и напротив какой то двери с большим стеклом, стояли двое: высокий крепкий парень с детской улыбкой и невероятно низким лбом, из-за него выглядывал мелкий тщедушный подросток со злым острым лицом и татуированными кистями.

– Бабушка пиедет?– как ребенок спросил высокий, но на него не обратили внимания.

– А сейчас мне можно позвонить родителям, что доехал?– с надеждой спросил я. Разрешили послать смс.

Пока заполняли журналы, Толя уведомил меня, что сейчас проходит режимное мероприятие под названием “Тихий час”, во время которого все должны сидеть по палатам.

– Сегодня наш врач закончил работу и ушел. Завтра с утра он тебя посмотрит и побеседует,– он говорил это монотонно, будто в тысячный раз, как инструкцию,– Медперсонал называть по имени-отчеству. Меня зовут Анатолий Сергеевич, медсестру – Ольга Валерьевна. Пока будешь находиться в надзорке,– тут он показал в сторону микроцефала и мелкого.– Будешь вести себя хорошо, из надзорки быстрее выйдешь и будешь жить в палате ( прозвучало как поощрительный приз). В надзорке все вещи запрещены, кроме предметов гигиены. Из надзорки можно выходить только в туалет,– указал на дверь со стеклом,– и на прием пищи. Еще на процедуры. Выйдешь без разрешения, будешь дольше сидеть в надзорке.

Толя дочитал свой текст. В дальнем конце коридора кто-то возился у двери. Этот кто-то вытащил свернутый матрас.

Микроцефал внезапно сорвался, перейдя невидимую черту между надзоркой и коридором и понесся туда.

– Сименовна, я пинесу, сам пинесу!– кричал он на бегу и, достигнув цели, мгновенно отобрал матрас.

– Что ты, черт, напугал!– вскрикнула эта “Семеновна” и закрыв дверь пошла к нам.

– Блин, Юрочка, тебе триста раз говорили не выходить! Привяжу тебя!– устало попенял микроцефалу Толя и повел меня в надзорку.

Я посчитал обещание привязать за шутку. Юрочка уже расстелил матрас на свободной кровати у окна и довольно сиял.

– Подем покуим,– обратился он ко мне, очевидно, ожидая оплаты своего труда.

– Тихий час, спи,– без выражения ответил за меня Толя.

– Я знаю, Толя,– сказал Юрочка и остался стоять.

– Тебе сказали: Анатолий Сергеич,– мрачно обратился подросток к Юрочке.

Несмотря на комплекцию, говорил он басом.

– Пошел ты,– радостно ответил ему Юрочка.

Толя рассмеялся и ушел. Я оглядел большую прямоугольную палату: стояло одиннадцать кроватей в два ряда, семь из них были застелены, моя была восьмая. Три широких зарешеченных окна с фрамугами наверху. В правом углу, накрывшись с головой одеялом, кто-то кряхтел. Напротив меня лежал широколицый губастый парень и приветливо-дурашливо мне улыбался. В проходе между рядами кроватей прохаживался высокий мощный старик с вислым носом, все время бормоча под нос. Я разобрал только “колбасЫ, сала, колбасЫ”. Внезапно он подошел ко мне и бодро начал хриплым баритоном:

– Здорово, парень! Как звать?

– Илья.

– Молодец!– похвалил меня старик и продолжил ходьбу.

На кровати слева от меня сидели двое пожилых мужчин и негромко переговаривались, глядя на меня, не предпринимая, впрочем, попыток познакомиться.

Один был полноватый, с очень недовольным лицом. Второй повыше, лысый, над выступающей верхней губой его торчали усы. Я отметил, что все больные тут были очень чисто выбриты и только этот с усами.

Внезапно я вспомнил, что за время, прошедшее с начала поездки, не был в туалете. Подошел к выходу из палаты:

– Послушайте, я с Москвы не ходил в туалет. Разрешите?

Ольга Валерьевна, очевидно, только закончила прописывать меня в многочисленных журналах. Получив разрешение, я подошел к той двери с большим стеклом.

За ней оказалась квадратная комната, облицованная старой белой плиткой, в которой справа на небольшом возвышении в ряд стояли три унитаза без перегородок между ними, а у зарешеченного окна напротив-широкая крашеная лавка.

На ней сидели двое и курили. Брюнет лет двадцати с татуировками на кистях и горле, грубо спросил:

– Кто по жизни?

Я замешкался. Сразу забыл все то, что мне рассказывал адвокат на этот случай.

– Двоечник он, фраер.– ответил за меня второй-стройный мужчина лет тридцати пяти с правильными чертами лица и русой челкой. Он как будто это мне сказал, а не брюнету.

Я успокоился-это определение вроде было неопасным для меня. В то же время я был удивлен такому скорому информированию о моей персоне. Эти двое вовсе не казались сумасшедшими. Таких можно легко встретить на улице и во дворе. Тем не менее они были тут, и были в пижамах. Не зная, как продолжить разговор, я шагнул к унитазу. Помыв затем руки над раковиной, уже собрался выйти из туалета, как меня остановил тот с челкой:

– Двоечник, погоди.

Я повернулся к ним. Тот с челкой начал задавать вопросы, от ответа на которые зависит положение человека, попадающего в места лишения свободы. Наученный Ашотычем-моим адвокатом, я отвечал в целом правильно, потому что экзаменатор снисходительно подытожил:

– Ужин будет, с мужиками садись, а то попутаешь.

– А как мне узнать, где мужики?

– У тебя в палате Циркуль с Губошлепом, они за “петушиный” стол пойдут. – информировал меня челочный.

– Не попутай! – почему-то заржал брюнет.

Дверь туалета распахнулась. Та пожилая, невысокая женщина, у которой выхватил матрас Юрочка, строго оглядела нас и скомандовала:

– Марш отседова! Тихий час! Курим, зажигалки опять завели?!

Челочный обаятельно улыбнулся и игриво протянул:

– Ну, Семеновна, не ругайся, пять минут осталось от того тихого часа.

– Вот и идите отсюда на пять минут!

Я ушел в надзорку и кое-как начал надевать наволочку, простыню и пододеяльник, очутившиеся на моем матрасе. Очевидно, их принесла Семеновна. Пока все шло хорошо, осталось только вычислить, кто эти Циркуль и Губошлеп.

На кличку “Губошлеп” отлично подходил тот парень с губами, но я не был уверен: в школе клички иногда были самые невероятные и по самым неподходящим поводам, например, одного рослого пухлого парня звали Микробом.

И вообще, как эти “петухи” выглядят? Из школьного фольклора я, конечно, знал, кто они такие, но никогда не видел. Похожи они на женщин или нет? Видимо, я должен был найти их, не прибегая к новым расспросам.

Это было что-то вроде теста на сообразительность. Адвокат мне несколько раз подчеркнул, что если я чего не пойму в уголовных обычаях, то могу переспросить тех, кто эти обычаи поддерживает, но пока я решил выяснить все самостоятельно.

Маленький, который был с Юрочкой, на циркуль был не похож. Остальные: лысый, усатый и старик никак не походили на отверженных. Оставался этот в углу. Про него ничего выяснить пока не удалось, он все так же кряхтел под одеялом. Вот это квест! Венька с Левой ржать будут, когда узнают.

Видимо, “тихий час” закончился, потому что туалетная дверь захлопала, за ней нарастал гул голосов. Юрочка, губастый и мелкий сорвались туда. Старик вытащил из кармана сигарету и тоже удалился, бормоча. Лысый со своим недовольным приятелем последовали за ним.

Вскоре в надзорке остался только я и этот в углу. Я перевел дух. Впервые за день я как будто остался один. Сегодня, пока меня окружали приставы, милиция, конвойные, не было возможности обдумать свое положение.

Боже, теперь придется жить непонятно сколько времени с этими недоумками, безумными стариками и гопниками! Встраиваться в их иерархию, представления о правильном и недопустимом! Подгонять себя еще и под эти мертвые правила режима и распорядка отделения. Ашотыч уговаривал: ни в коем случае не вступать ни с кем в конфликт! Ни с больными, ни с персоналом. Иначе время моего так называемого лечения может растянуться и на несколько лет! Легко сказать ” не вступать в конфликт”. Да тут спокойно и сутки провести невозможно! Такие типажи, взять хоть этого Юрочку-по умственному развитию совершеннейший второклассник, а вон какой! Силищи у него, чувствуется, полно. Он, интересно, за что здесь? Убил кого или изнасиловал?

Мои соседи потихоньку возвратились обратно. Раздался звонкий женский голос:

– Кипя-а-то-о-ок!

Больные снова повскакивали, достали откуда-то пластиковые кружки и быстро двинулись вправо по коридору. Там образовалось какое-то оживление, потом звуки ругани.

– А ну, быстро встали в очередь, сейчас никакого кипятка не будет! Что такое?– Женский голос звенел как колокольчик из детского мультика, однако, больные сразу затихли.

Больные возвращались, осторожно несли полные кружки. Запах чая и дешевого кофе завитал по надзорке. Тот в углу выбрался из-под одеяла, принял сидячее положение и оказался пухлым брюнетом, толстые его щеки как у всех были гладковыбритыми. Зарычал сквозь вислые синеватые губы, посмотрел на меня. Потом как-то сразу потерял ко мне интерес и, сунув руки в карманы, потащился в туалет. Этот что ли Губошлеп?

Из туалета выскочил Юрочка и стал меня тормошить за ногу под одеялом:

– Подем куить!– и широко улыбался.

– Я не курю,– я постарался как можно спокойнее ответить этому троллю.

Юрочка ничуть не обиделся и снова ускакал в туалет. Судя по всему, он испытывал проблемы с куревом. Я решил пока лежать, под одеялом оказалось жарко в пижаме, пришлось раскутаться.

Надо хоть осмотреться, где Больница стоит, решил я и поднялся. В трех больших окнах надзорки между рамами надежно стояли решетки, изготовленные из толстой арматуры. За окнами небольшой лесок из сосен и березок.

Бетонная невысокая ограда. Высокие деревянные стены огораживали какой-то дворик. А, час назад у стены этого дворика "Газель" остановилась, и мы зашли через стальную дверь! Да… Глубокие сугробы, испещренные птичьими каракулями, шли до какого то поселка, состоящего из нескольких панельных пятиэтажек и хаотично разбросанных вокруг них досчатых домиков, сараев и кривых заборов. В целом, довольно симпатично смотрелось. Умел бы я рисовать, такая натура могла бы вдохновить.

Вдруг раздался голос Ольги Валерьевны:

– Переда-а-ачи-и-и! Переда-а-ачи!

Я оглянулся: в коридоре вырастала очередь из пижам, начинающаяся где-то за постом. Я подошел к выходу из надзорки. Дальше от поста оказались две двери, которых я сначала не заметил.

Одна со стеклом открыта, и из нее слышались голоса медсестры и больных. Другая, обитая старым коричневым дерматином, была захлопнута. За открытой дверью было темно, там терялась голова очереди. Оттуда вышли челочный и его приятель. Прижав к груди, они несли толсто порезанный и рассыпающийся веером батон вареной колбасы, треугольник сыра, пакет с конфетами. Они прошли мимо меня и скрылись в самой дальней палате. Потом вышел высокий полный мужчина тоже с колбасой и сыром. Он подмигнул мне и тоже ушел в дальнюю палату. Я почувствовал, что меня могут заподозрить в том, что я завидую, и поспешно возвратился к созерцанию пейзажа.

В надзорку возвращались обитатели, и кто поодиночке, а кто в компании начинали закусывать, сидя на кроватях. Юрочка примкнул к Старику, Недовольному и Усатому. Они весело переговаривались и без разбору засовывали в себя колбасу с печеньем, сыр с конфетами. Меняли с компанией Недовольного и Усатого сыр на колбасу, конфеты на печенье. Если обмен признавался неравнозначным, присовокупляли сигареты или обещания “со следующей передачи отдать”.

Старик завершил трапезу и подошел ко мне. Улыбаясь и раскатисто выговаривая “Р” , он посоветовал:

– Пацан, тебе надо вареной колбасы, мяса копченого килограмм, сала кусок вот такой,– он показал размер этого сала на своей широкой ладони,– окорочков куриных, сыру, колбасы вареной, копченой, мяса надо, сыру, хлеба тоже бери, колбасы, ну, вот тогда все нормально у тебя будет!

Он похлопал меня дружески по плечу и принялся ходить в проходе. Я решил сдержать удивление и снова улегся в кровать под защиту одеяла.

Звякнула, закрываясь, стеклянная дверь с “передачами”, и в надзорку ввалились “губастый” и “подросток”. Они сели на кровать губастого и начали доставать из принесенного пакета изломанные пряники. Я заметил, что с ними никто не менялся, и они тоже не предпринимали попыток поменять свои пряники на более разнообразные продукты, хотя было видно, что им хотелось. Наконец, губастый не выдержал и предложил усатому

дать в долг колбасы. Усатый сиплым фальцетом ответил:

– Отдыхай!

Губастый удовлетворился и наперегонки с подростком прикончил пряники. Мои подозрения насчет этих двоих усилились.

Обитатели надзорки потянулись в туалет, доставая сигареты. Размышляя над своим скорбным положением, я задремал. Слышал, как продолжал ходить старик, как губастый смеялся, что-то рассказывая подростку.

Вдалеке хлопнуло, что-то тяжелое звякнуло по плитке пола. Женский голос звонко бранился. Туалетная дверь безостановочно раскрывалась, выпуская многоголосицу и снова глушила звуки. Я вспотел и никак не мог выбраться из дремоты.

Раздался крик Семеновны:

– Выходим из туалета! Ужин!

Я вскочил. Старик кстати оказался около моей кровати и снова перечислил необходимые мне продукты.

– Мы во вторую очередь,– внезапно обратился ко мне полный с недовольным лицом.

Я сначала не понял, что он имеет в виду. Потом догадался, что он говорит об ужине, наверно, что надзорка идет ужинать во вторую очередь. Кивнул, в знак того, что я его понял. Отвернулся к пейзажу.

В коридоре неподалеку послышался шум, как будто задвИгались столы и стулья. Звякали посудой. Губастый, который стоял в проеме, радостно вскричал и запрыгал:

– Кисель, кисель, кисель! – и затормошил подростка.

Тот мрачно осадил его:

– Каждую среду кисель, тупорылый!

Губастый не оскорбился и снова начал выглядывать в сторону киселя. Я поймал себя на мысли, что не помню, когда в последний раз пил кисель. Это было такое далекое детство, что нельзя было даже приблизительно сказать, в каком возрасте я его помню. То ли три года, то ли шесть. Или это было в школе? В первых классах. Вроде тогда, или… Пока я размышлял, вдалеке снова задвигались стулья, и женский голос, который я слышал при раздаче кипятка, весело скомандовал:

– Вторая очередь, на ужин!

Губастый выскочил первым, а за ним все остальные. Я и “толстый из угла” вышли последними.

Посередине коридора оказался небольшой зальчик, который я не заметил сначала. В нем стояли высокая тумба с телевизором, тумбочка и девять столов, вокруг каждого по четыре стула.

Два окна столовой также были зарешечены. Больные из надзорки и других палат рассаживались, после того как споласкивали руки из чайника, который держал над тазом маленький коренастый мужичок, похожий на цыгана. На чайнике красным было написано “Хлорамин 0,5%”. В проеме двери с табличкой “Буфет” спиной ко мне стояла низенькая полная женщина и что-то смеясь говорила невидимому мне собеседнику. Я задержался у чайника, стараясь выиграть время, чтобы убедиться, что губастый и подросток сядут рядом, не то мне пришлось бы на ходу менять концепцию рассаживания. Губастый и подросток оба сели за крайний правый стол у окна. Но вместе с ними сели еще двое не из моей палаты.

Я остановился посреди столовой. То есть теперь получается, что губастый с товарищем не отверженные? Тогда где тот стол? Я уже собрался уйти обратно в палату, оправдываясь тем, что не голоден, как сзади меня окликнули:

– Чо замерз, Двоечник? Садись вот сюда!

Я оглянулся: парень чуть выше среднего роста в расстегнутом грязновато-белом халате стоял в дверях Буфета. Парень указывал мне на средний стол, за которым сидели двое пожилых мужчин. Я сел с ними и перевел дух. Наверное, если тот парень в халате знает мое прозвище, то и не станет сажать за “неправильный” стол-успокоил я себя и огляделся.

Стол был самый обыкновенный- из уже растрескавшегося по кромке ДСП, покрытого голубеньким ламинатом. На алюминиевых тарелках лежали квадраты запеканки, в пластиковых кружках- желтый кисель.

Эту трапезу делили со мной два персонажа: один был высок и лицом походил на одного старого актера, которого я видел в советских фильмах исключительно в ролях королей, маркизов и высших партийных работников. Печально-величественное выражение лица, осанка, длинные пальцы, изящно сжимающие ложку-сразу выделяли его из всего этого пижамного скудоумия. Я захотел познакомиться с ним попозже, и был рад, что случай посадил меня с ним за один стол.

Другой старик был тоже интеллигентен на вид, но без “лоска”, походил на деревенского учителя, пробившегося из низов. Эти двое не глядели друг на друга и были погружены в процесс питания.

Между тем творожная запеканка оказалась хоть и пресной, но вполне съедобной, а кисель вкусным, хоть и чуялись в нем нотки “идентичные натуральным”. Я поймал себя на мысли, что, оказывается, проголодался с тех пор как приехал на Суд.

Вспомнил, что фельдшер Толя забрал мои печенье и чай, и во время “передач” мне бы надо было попросить несколько печений. Завтра спрошу-решил я и, допивая кисель, посмотрел в окно. Столовая была на противоположной стороне от надзорки, и в ее окнах виднелись трехэтажные корпуса Больницы из белого кирпича, располагавшиеся друг за другом и соединенные переходами на уровне вторых этажей.

У всех зданий были плоские крыши, покрытые рубероидом. Наш корпус стоял вдалеке от них, между нами было еще какое то низенькое широкое здание тоже из белого кирпича. На его крыльце стоял бугай в белом халате и курил.

Вдалеке за оградой в гору, мимо знакомой мне березовой рощи, взбирался автобус.

Меня вывел из созерцания окрик:

– Поел- иди в надзорку!

Парень, что посадил меня за стол, протирал столы, за которыми уже никого не было и недовольно глядел на меня. Я побрел обратно. Больные безостановочно заходили и выходили через туалетную дверь.

Видимо, туалет был самым посещаемым местом и выполнял функцию местного клуба, потому что из него слышалась ругань, смех, несмолкаемый говор. За постом был Толя. Ольга Валерьевна и Семеновна сбоку от поста на лавке, с ними почему то сидел и “челочный”. Все четверо что-то мирно обсуждали. Напротив у зарослей ходил невысокий коренастый больной и настороженно поглядывал на них.

Я улегся на кровать и ощутил, что сейчас бы не мешало попить: кружки киселя явно не хватило, чтобы запить сухую запеканку. Решил потерпеть. Потом вспомнил, что не рассмотрел, кто сидел за столом вместе с Губошлепом и Циркулем, теперь я был уверен, что это именно они и есть “отверженные”. И надо было бы запомнить других, кто сидел за этим столом, потому что с ними, по словам Ашотыча, нельзя было здороваться за руку, прикуривать от их сигареты, пользоваться их вещами, вообще следовало не дотрагиваться до них. Это смахивало на школьную игру в “Сифу”, когда требовалось уворачиваться от летящего “засифованного” предмета. Очевидно, название игры происходило от позорной и непонятной для детей болезни Сифилис. В “Сифе” того, ко не смог увернуться, все весело именовали “сифой” и до него нельзя было дотрагиваться, пока ему не удавалось попасть в следующего. Здесь же эти обычаи игрой не являлись, и попавший в отверженные навсегда оставался в этом качестве, утрачивая уважение и многие права. Все это походило на кастовую систему. Впрочем, в кастовой системе нет возможности перехода, здесь же можно перейти легко, но только в одном направлении-вниз.

Понемногу затих гомон в туалете, со стороны столовой послышались звуки какого то милицейского сериала. Другие палаты хоть имеют возможность смотреть тупые телепередачи, а в надзорке и того нет. И придется терпеть непонятно сколько времени, чтобы заслужить эту огромную привилегию. И, видимо, утратить ее тоже возможно, судя по моим сотоварищам. Как же мне пережить все это? Тупо лежа в постели?

Прогуливаясь по проходу между кроватями с этим стариком, который кроме “колбасы-сала” не сможет поговорить ни на какую другую тему? Или с этими двумя: толстым и усатым задружиться на несколько дней? Чтобы хоть о погоде говорить, что ли?

Я впервые остался один среди множества незнакомых людей и вполне мог бы с этой парочкой познакомиться, но мне потом не о чем было бы с ними говорить. Ну в самом деле, не будешь же как джентльмен обсуждать погоду по утрам?

” Прекрасная погода, сэр, не правда ли? Isnt it, sir?” ” О, да сэр! Великолепная погода для крикета, сэр! Не желаете ли сыграть после завтрака?” Тут, скорее всего, кроме домино и карт нет ничего.

Еще это, как его?.. “Поле чудес” по пятницам, вроде, должно идти. Блин, как я попал!

Пока я изнывал, изображая при этом, как мне казалось, мужественное безразличие, из туалета возвратились Губошлеп и Циркуль. Они принялись что то обсуждать, сидя на кровати Губошлепа. Старик все ходил и ходил в проходе, заложив руки за спину и бормоча.

Полный и усатый лежали в кроватях. Из туалета пришел и Юрочка, снова позвал меня “куить”, снова легко принял отказ и встал в проеме надзорки, кого-то высматривая в дали коридора. Я понял, что равнодушная реакция Коли на Юрочку, видимо, выработана от безысходности, от того, что не было никакого смысла перевоспитывать его. Он, наверно, решительно не воспринимал педагогические приемы, а нахождение в надзорке воспринимал как досадное недоразумение. Но что-то же его удерживало в ее пределах? Пока я не заметил никаких признаков насилия со стороны персонала, да и непонятно было, кто смог бы с успехом применить его к такому бугаю как Юрочка. Коля с женщинами явно не походил такую силу. Возможно, эти в камуфляже, которые принимали меня у конвоя? Но они тоже не выглядели силачами-спецназовцами. Таких скорее встретишь в супермаркетах, способных лишь на то, чтобы скучать с похмельным видом.

А Юрочка был, что называется, “кровь с молоком”: мощная грудь, бычья шея, крепкие кулаки. Несмотря на отсутствие изрядной части мозга, двигался он быстро и ловко, и обладал независимым характером. Что же могло воздействовать на него? Впоследствии я понял, чего всерьез опасался Юрочка, да и все в отделении. Пока же мне оставалось только внимательно присматриваться и запоминать.

Пока же я лежал и рассматривал потолок с длинными лампами. Внезапно меня посетило далекое воспоминание: передо мной кружка, из которой я уже выпил кисель, и мне теперь нечем запивать ненавистную запеканку, которую я, как и все детишки вокруг меня, уныло ковыряю ложкой. Между столиками ходит Валентина Сергеевна и строго-ласково вещает о пользе чудесного творога. Зернышки запеканки гадко облепили мои десна, язык, небо, глотку. Хочется все это незаметно выплюнуть, но воспитательница начеку. Я и мои товарищи до дна доедим эту творожную чашу и только после этого пойдем играть.

Я мрачно улыбался. Снова попал в детский сад. В детский сад с татуированными детьми…

Так я лежал около часа, по-моему, прежде чем раздался звук, похожий на дверной звонок. Через минуту еще. Послышалось какое то оживление в районе поста, больных тут прибавилось, они как будто чего-то ждали. Послышался голос челочного:

– О, Георгич, добрый вечер! Васильна, как здоровье, дорогая?

Мужской сиплый голос что-то буркнул, а контральто пожилой женщины недоверчиво протянуло:

– Ой, Валера, с каких это пор я тебе дорога стала?

Тот не сдавался:

– Да я в тебя еще в школе влюблен был, Васильна!

– Тебя, небось, и в школе то не было никогда,– парировала неведимая мне Васильна.

– Твоя правда, Васильна! Но если бы был, то обязательно тебя за косички дергал!

– Вот и надергал себе на всю жизнь.

– Ну, ты не усугубляй, выйду на волю, женюсь на тебе!

– Ты выйди сначала! А то тебе все продлевают и продлевают за твои выкрутасы.

Мне стало любопытно, что это у Валеры за невеста с голосом пожилой женщины. Я догадался, что это пришла ночная смена, но не решался пойти им представиться, да и принято ли это здесь? Пока что оставаться в надзорке считал самым целесообразным. А то продлят как этому Валере срок лечения. Судя по всему, он не является образцовым больным.

Больные подходили и здоровались с ночной сменой, через некоторое время к голосам Георгича и Васильны присоединился еще один. Как будто бы тоже пожилой женщины, сильно напиравшей на “О” и “Я”, наверно, из местного поселка или деревни.

Года два назад, когда я с родителями приезжал во В. область, чтобы меня прописали в квартиру, оставшуюся нам от сестры отца, я уловил от многих местных этот говор. Отец тогда сказал, что это деревенские так говорят.

В проеме надзорки показался пожилой невысокий коренастый мужчина в белом халате. Его усы были щегольски подстрижены в тонкие ниточки как у актеров немого кино. Он сипло произнес мою фамилию.

– Ты, что ли? – он строго смотрел на меня. Я подскочил и назвал ФИО и год рождения.

– Как дела? – спросил мужчина, очевидно, это и был Георгич.

– Нормально.

– Голоса есть? – непонятно продолжил он.

Какие голоса? Что имеется в виду? Непонимающе смотрел на него.

– Что молчишь? Есть голоса? – Георгич смотрел на меня как на олигофрена.

– Что такое “голоса”? – решился спросить я.

– Значит, нету,– заключил Георгич и потерял ко мне интерес. Прошелся по надзорке, пересчитывая больных. Приказал губастому убрать постель от крошек. Тот заулыбался и пообещал убрать.

Георгич ходил по палате как по пашне: уверенно раскачиваясь, оглядывал свои владения. Оставшись удовлетворен осмотром, пошел направо по коридору, видимо, на осмотр других палат. А я снова улегся и принялся смотреть в потолок.

С поста раздался звонок телефона. Голос “невесты” Валеры четко произнес:

– Шестое отделение, пост. Да, здравствуйте, Геннадий Андреевич. Тяжелых, остых нет, все нормально. Да, до свидания.– положила трубку, кому то сказала иронично,– не хочет дежурный врач к нам идти, далеко ему!

Мне было так невыносимо скучно, что я решился подойти познакомиться. На посту сидела дама, на вид лет пятидесяти пяти, ее пышные светлые волосы были красиво уложены. Размеры дамы были весьма солидные, так что на запястьях красовались перетяжки, как у малышей с рекламы детского питания. Лицо ее мастерски, по-современному накрашено, и было понятно, что раньше она считалась красавицей. Она ставила в журнале, который я уже видел, какие то цифры. Слева от поста на лавке сидела коренастая женщина примерно тех же лет или чуть старше. Облик ее свидетельствовал, что она давно считает себя существом строгим. Она настороженно смотрела на меня. Наверно, это санитарка, а “Васильна” – медсестра, – подумал я и обратился к Васильне:

– Добрый вечер!

Васильна глянула на меня и прищурилась:

– Это ты – Двоечник?– потом глянула в журнал и назвала мою фамилию.

– Я, да. – мне снова стало неловко от этого уже надежно прилипшего прозвища.

– Как самочувствие?– осведомилась Васильна.

– Спасибо, хорошо.

– Вежливый,– иронично обратилась Васильна к санитарке. Та мрачно кивнула. Васильна как расплавленный воск до краев заполнила все пространство кресла и было непонятно, как она теперь его покинет. Я переминался с ноги на ногу, снова чувствуя себя как в школе перед учительницей. Васильна снова обратила ко мне свою красивую голову:

– Ты нам тут ничего разбивать не будешь? А то у нас не Москва, у нас тут столько денег нет.

– Нет, не буду,– как настоящий двоечник буркнул я.

– Илья тебя зовут?– уже мягче спросила она.– Ты, Илья, иди пока в надзорку, я потом позову.

Я с облегчением вернулся в кровать. Зачем вообще пошел знакомиться, спрашивается? Наверно, мне наскучило тупо лежать в кровати и захотелось общения с “нормальными” людьми. Пообщался, круто. Как бы на “второй год” не остаться в этой школе! Один как учитель физкультуры, вторая как завуч. Санитарка пойдет за уборщицу, тоже, небось, будет запрещать ходить по мокрому полу (так оно и вышло потом, кстати).

Прошло еще примерно полчаса, хлопала дверь туалета, старик вышагивал в проходе, губастый и Циркуль что-то неслышно обсуждали у окна, остальные как и я лежали.

– Табле-е-етки,– раздался голос Васильны.

Тут же санитарка начала выгонять всех из туалета и потом, судя по звуку, заперла его. Больные выстроились в очередь у поста на фоне зарослей. Я увидел множество лиц, большинство из которых я не назвал бы похожими на образы Босха, это были обыкновенные лица с разными выражениями, большинство безразлично смотрели по сторонам или в пол, кто-то переговаривался, кто-то зевал. Никто как-будто и не был отмечен печатью безумия.

Мои соседи пока не спешили туда. Я изображал, что прогуливаюсь по палате, а сам украдкой высматривал, когда оказывался у проема. На широком барьере поста стоял желтый старый чайник с надписью красной краской “Кипяченая вода”. На коричневом подносе стояло множество маленьких стопочек из белой прозрачной пластмассы ( потом я узнал, что их называют мензурки), в них уже была налита вода. Лежали нарезанные квадратики исписанной тетрадной бумаги. Васильна теперь сидела на лавке, а Георгич стоял за постом, отодвинув назад кресло. Перед ним на столе лежал старинный деревянный ящик, разбитый на отделения, каждое отделение было пронумеровано. Как я понял, всего было шесть палат. С правого края было отделение с надписью “Надзор”. В ячейках стояли баночки из-под таблеток, перед каждой была картоночка с фамилией больного и неразборчивым списком препаратов. Георгич смотрел на подошедшего больного, вытягивал его баночку, высыпал таблетки на квадратик бумаги и давил их основанием какой то специальной баночки. Подавал порошок на квадратике больному, а тот аккуратно ссыпал его в запрокинутый рот и запивал, морщась, из стопочки. Потом широко открывал рот и показывал Георгичу, что все выпил, а Васильна зорко следила за этим процессом сбоку.

Баночек в ящике было примерно шестьдесят. Я надеялся, что на меня баночку пока не завели. Очередь постепенно уменьшалась, и вот уже позвали нашу палату. Губастого и Циркуля Георгич проверял особенно тщательно. Губастый широко разинул

рот, а Георгич усмехнулся:

– Опять пряников нажрался, давай еще воду пей.

Губастый залихватски выпил еще три стопочки, крякая как на застолье. Я заметил, что эти стопочки стояли отдельно, и несколько больных так же пили из них. Надо было мне сразу запомнить, кто именно, но я снова не догадался.

Циркуль высыпал в себя порошок и закашлялся. Васильна закричала на него:

– Циркунов, а ну-ка не выкобыливай мне тут! Знаю твои фокусы! Не хочешь таблетки пить-пойдешь на уколы!

Я понял, что тот уже не первый раз пытается выплюнуть таблетки, и заодно выяснил, что он точно Циркуль.

Циркуль мрачно глядел вбок, пил воду и потом показал Георгичу тонкий и острый язык. Георгич заставил его еще раз предъявить язык к осмотру.

На Циркуле “Таблетки” завершились. Оказалось, из надзорки только я и вислогубый не ходили на эту процедуру. Я почувствовал облегчение, видимо, некоторых не заставляют принимать преператы, и я, возможно, тоже этого избегну. Санитарка открыла туалет и джентльмены снова его заполнили. В столовой опять включили телевизор с милицейским сериалом. Судя по времени, это был уже другой сериал. Прошло по моим ощущениям еще полчаса, и санитарка закричала:

– Отбо-о-ой! Выходим из туале-ета!

Больные недовольно расходились по палатам. К туалету подошел коренастый парень среднего роста. Он довольно улыбался и растирал заспанное миловидное лицо. Парень вежливо обратился к санитарке:

– Здравствуй, Валентина Алексеевна!

Санитарка, которая придерживала дверь, выгоняя докуривающих их туалета, обернулась к нему и ласково протянула:

– Пашенька, привет, дорогой! Ты спал что ли?

– Да, Алексевна, спал. Таблетки отменили, а все еще спать хочется.

– Ну, милый, пройдет. А я вот наоборот сплю плохо.

– А ты доктору скажи-он тебе таблеток назначит,– засмеялся Паша. Весь он был какой то домашний, ласковый и как-то по-женски жестикулировал и двигался.

Алексевна усмехнулась:

– Да я бы с удовольствием полежала тут, отдохнула. Только кто ж меня положит?

– Не надо тебе ложиться, ты еще крепкая, Алексевна,– улыбался Паша,– ну, что, помыть тебе туалет? А то Димка в отказе еще?

– Да, Пашенька, помой. Димка со мной поругался прошлый раз.

Паша зашел в соседнюю комнату, послышался шум воды, бьющей в ведро. Больные все вышли из туалета, санитарка что-то нажала, и вентилятор, весь день выгонявший табачный дым из туалета, внезапно остановился. Стало необычайно тихо.

Появился Паша с ведром и шваброй, и санитарка закрыла его в туалете. Паша тенором выводил отрывки из народных песен, я видел через стекло в двери туалета, как он подметал. Алексевна села за пост и в потертой тетрадке принялась что-то записывать в разлинованных авторучкой графах. Георгича и Васильны нигде не было видно. Изредка больные по одному приходили и дергали ручку туалетной двери, недовольно хмыкали и уходили. Такое впечатление создавалось, что они сначала были удивлены этому обстоятельству, а потом вспоминали, что так бывает каждый день. Из палаты, которая была между надзоркой и постом, послышались какие-то звуки. Алексевна встрепенулась и визгливо закричала:

– Я сейчас покурю вам в палате! Зажигалки опять завели, шмона давно не было? – И снова возвратилась к записям.

Я отметил, что здесь очень много записывают. Мое появление было зафиксировано в нескольких журналах, тетрадках, и еще на каком то листке, наклеенном на стене поста . Вон-даже санитарка что-то записывает.

Пришел еще один больной-невысокий щуплый парнишка с довольно симпатичным лицом. Он встал перед постом и грозно смотрел поверх Алексевны. Та, наконец, оторвалась от тетрадки и глянула на него испытующе.

– Что, Дима? – спросила она с участием.– Как здоровье?

Дима насупился еще больше и не отвечал. Алексевна изобразила, что снова возвратилась к тетрадке. Дима посмотрел под ноги и недовольно произнес:

– Чо тебе, помыть коридор?

– Помой, Дима, помой!– заулыбалась санитарка.– А я тебе вареньица принесла. Смородина.

– Умывалка открыта? – строго спросил Дима.

– Открыта, милый, открыта. Паша в туалете.

– Знаю я все,– недовольно сказал Дима и пошел наливать воду.

Вдалеке, слева по коридору, открылась дверь. Из нее вышли Георгич и Васильна. Они неторопливо двинулись к посту, что-то обсуждая. Алексевна дописала свои графы и пошла куда-то по коридору. Георгич сел на скамейку,

Васильна воцарилась на посту. Заметив, что я стою в проеме надзорки, Георгич просипел:

– Не спится?

Он подозвал меня, и я встал перед постом.

– Зачем ты это сделал то?– спросила Васильна, очевидно, имея в виду поступок, приведший меня в эту Больницу.

Я помялся.

– Сам не знаю, пьяный был очень.

– Тут все через пьянку попали,– просипел Георгич и недобро усмехнулся,– а вот никого пока по телевизору не показали.

– Мимо школы тогда проходил мужик с камерой, вот и заснял. Потом запись продал, видимо, на телевидение. – я рассказывал все это, как будто был сейчас в той самой школе перед директором и завучем.

– Много чего успел разбить?– Васильна внимательно-укоризненно смотрела прямо на меня, так что я невольно ежился и переминался с ноги на ногу.

– Да не помню я вообще ничего. Сегодня на суде зачитывали про причиненный ущерб, но я не слушал. Вроде, окно разбил, доску, несколько стульев. Еще что-то.

Георгич с Васильной переглянулись.

– Ты вот накуролесил там в Москве, а теперь твои корреспонденты сюда приедут, начнут тут снимать все, – отчитывала меня Васильна,– нужен ты нам тут больно. У нас тут своих психов в избытке, всяких разных. А уж как телевидение это узнает, что тут за психи… Без телевидения работы хватает.

Я не знал, что тут можно сказать. Васильна тоже замолчала. Дима ловко орудовал шваброй уже на середине коридора. Георгич вздохнул и спросил:

– Чем занимался, кроме дебошей в школе?

Я обрадовался смене темы:

– Учился в Университете.

– В каком?

– В МГУ, на факультете журналистики.

– Вона, в МГУ попал, а в школу зачем полез безобразничать?!

– Да я в этой школе учился, все учителя там хорошие, я не знаю почему меня так…– Я действительно не знал, зачем залез в школу пьяный.

Оба они внимательно смотрели на меня и молчали. Пауза затянулась, и Васильна махнула рукой:

– Ладно, отбой начался. Спишь то как, нормально?

– Да более-менее сплю, как все.

Георгич опять усмехнулся:

– Как все надо-это от отбоя до подъема, режим соблюдать! Иди пока спи, завтра с доктором поговоришь. Ночью курить не ходи!

– Да я бросил,– облегченно произнес я, и мы пожелали друг другу спокойной ночи. Георгич открыл какой то щиток на стене, когда я уже заходил в надзорку, и защелкал. В надзорке зажглась неяркая лампочка над проемом, а лампы на потолке погасли. Я понял, что так, наверно, по всему отделению. В палате все вроде спали кроме губастого, который копошился в своей постели, как-будто искал что-то. Я снял пижаму и лег.

Подумал, что ночник будет мешать спать. Посмотрел, как спят остальные: они с головой кутались в одеяло, только старик разметался на спине и храпел, одеяло его почти сползло на пол. Я тоже закутался, оставив щель для носа и стал думать, что заснуть в таком окружении, скорее всего, не удастся. Все, что касается моей участи, я уже передумал на домашнем аресте, спасибо Ашотычу, что не в СИЗО. Мама должна была приехать завтра.

Странно, но одиночества я тут не испытывал, давно уже не скучал по родителям, если оказывался где-нибудь вне дома на несколько дней. Ну, Больница всего в трех-четырех часах от Москвы, так что родители будут каждую неделю навещать, и Венька приедет, наверно. С Левой, скорее всего. Как-нибудь перебьюсь. Только как вытерпеть это тупое времяпрепровождение? Это же уму непостижимо, как это тупо! Подъем, завтрак, процедуры, обед, тихий час, прогулка,передачи, ужин, процедуры, отбой-все это я успел прочитать на старинном плакате над головой Васильны, пока они с Георгичем меня отчитывали. Плакат этот был искусно и с любовью нарисован от руки, заглавные буквы особо выделены и внушали почтение перед режимными мероприятиями. Он был закрыт стеклом и заключен в старинную строгую раму. Рама тоже внушала почтение. Бог знает, сколько лет он висит на стене и диктует “Режим отделения” больным и медикам.

Сколько поколений больных и медиков сменилось, а он висит. И еще столько же провисит! А я тут за несколько месяцев с ума сойду от тупости! Коридор, зелень напротив поста, столовая, чудные виды из окна, телевизор с милицейскими сериалами. Блин, что теперь делать то? Хоть бы книжки разрешили привезти родителям! Уж, наверно, книжки то можно?! Читать буду опять много. Как в школе. Я вспомнил наши книжки в шкафах дома, которые я все прочел уже до седьмого класса и потом ходил в библиотеку поблизости. Долго бродил там между высокими стеллажами с миллионами книг. Мне разрешали набирать сразу по десять книжек, и я после уроков читал и читал…

Да, я это очень любил… Иногда до утра зачитывался. А тут хоть бы днем почитать-ночью-то при ночнике не почитаешь. И не заснешь при ночнике, как я чувствовал-он как будто все равно пробивался через одеяло и тревожил глаза. Да, вот как тут заснешь?

И заснул до подъема.

ГЛАВА II

Под утро мне снилось, как меня несут куда-то Васильна с Георгичем. Долго несли и не глядели на меня. Я силился вырваться из их рук, но только беспомощно извивался. Потом я проснулся и почти сразу вспомнил, где теперь нахожусь.

Как ни странно, я выспался и с удовольствием в разные стороны тянулся под одеялом, пока не захотел в туалет. Юрочки не было видно, остальные, кроме усатого, вроде еще спали. Георгич и Васильна сидели на лавке у поста как нахохлившиеся воробьи и только кивнули на мое приветствие. Наверно, они не высыпаются на смене, да и можно ли им спать в таком окружении? Санитарки не было видно. Вентилятор уже надрывался, а под ним снова сидели и курили.

После туалета я немного полежал и решил умыться, взял с подоконника у кровати свой пакетик со щеткой и зубной пастой. Усатый сипнул мне вслед:

– Иди в умывалку.

Я понимающе кивнул ему, но сам ничего не понял. Пошел в комнату рядом с туалетом, где вчера Паша и Дима наливали воду. Внутри нее справа-три эмалированные раковины. Над раковинами в стену были грубо вмурованы небольшие потемневшие зеркала. Какой-то больной чистил зубы и, оглянувшись, приветственно кивнул мне-это был Валера. На раковинах лежало по кусочку хозяйственного мыла.

Я понял, что в туалете чистить зубы и умываться не принято, и это тоже надо запомнить. Испытывая некоторое напряжение от того, что привык к более интимной обстановке, я выдавил пасту и стал чистить зубы, поеживаясь от небольшого сквозняка. Пахло ржавым мокрым металлом, хлоркой, которая, судя по красной надписи, покоилась в большом чане в углу. Я уже закончил и вышел, а Валера все продолжал чистить зубы, часто сплевывая в раковину.

В надзорке мне пришло в голову, что на завтрак должна быть какая-нибудь каша-судя по вчерашнему ужину, меню, наверно, похоже на детсадовское. И ведь верно: чем должны питаться сумасшедшие убийцы, насильники и грабители?

Не бифштексами с кровью же? И не бараниной на вертеле? Все здесь должно способствовать перевоспитанию этих жестоких характеров, в том числе и пища. Вон, пижамы такие мягкие, домашние, так и пища будет как в детстве.

Я улыбался, обдумывая эту смехотворную теорию. Пожалуй, в XIX веке еще можно было бы рассматривать ее серьезно. Магнетизм, месмеризм, Ломброзо и моя “Теория излечения психопатологических типов детсадовской пищей”.

Развеселившись, я принялся прохаживаться по палате-Старик с утра был не в духе и лежал ничком на кровати, так что тропа для моциона была свободна. Я отметил, что пока что обстановка здесь не действует на меня слишком удручающе. Опасности от больных я не ощущал, медперсонал относился в целом пока по-человечески. Хотя, может это все только начало? Мне дают время расслабиться, и скоро я попаду в какую-нибудь неприятную ситацию? Ничего не ясно.

Пока что я понял, что этот “Валера с челкой” имеет вес среди поддерживающих уголовные порядки больных. Его подручный с татуировками тоже. Я отметил, что татуировки, в каком бы изобилии они ни покрывали больного, могут и не иметь значения для определения его статуса: Циркуль вон изрисованный, а находится в самом низу. И наоборот: этот Валера вроде на видимых частях тату не имеет.

Пока я размышлял, со стороны поста послышалось какое то оживление. Заскрипела дверь, с кем-то поздоровались Георгич и Васильн. Юрочка выскочил из туалета и закричал:

– Пиивет, Нона, пиивет, Петъовна!– и захлопал в свои широкие ладоши.

Видимо, пришла дневная смена. Со стороны столовой послышался голос пожилой женщины, которую я вчера видел в двери буфета.

– А Антошка то мой где? – весело кричала она.

Подошла к посту и поприветствовала всех. Она, наверно, пришла с того входа, откуда я попал сюда, через комнату с охранниками. А остальные приходят и уходят со входа сбоку от поста,– решил я и остался в постели. Отличное настроение куда-то улетучилось, стоило мне вспомнить, что мне и сегодня придется глупо провести время. Если сегодня приедет мама, то она только в следующий раз привезет книги. А это будет в субботу в лучшем случае.

Или вообще в следующие выходные. Да я тут за это время с Юрочкой общаться начну! “Куить” вместе будем искать. Блин! Почему я вчера в смс не написал сразу про книжки?! Сегодня уже читал бы! Или в надзорку книги нельзя?

Ну должны же разрешить по идее, ведь не ужасы же я собираюсь читать. Ужасы, наверно, не дадут. Ну, я как-нибудь и без Лавкрафта проживу. Есть ли тут цензура, интересно? Специально утвержденный Минздравом и ФСИН список. Да ну, глупость! Что, интересно, в таком случае могут разрешить психбольным на принудительном лечении? Хо-хо-хо, представляю Циркуля за чтением “Преступления и наказания”, а Юрочку за “Идиотом”! Умора! Циркуль максимум на что способен, так только на эту популярную писательницу детективов, как ее?.. Я вспомнил, как мы в Университете ржали над первой страницей какого-то ее очередного творения. Как-то оно называлось… Что-то вроде “Укус зубной феи” или “Отпечатки Мальчика-с-пальчика”. Лучше вообще не уметь читать, чем читать это. Да-а… Если я до следующих выходных буду просто валяться в надзорке, я непременно сойду с ума. Ну, не совсем, конечно, но чувствую, что закиплю. Я снова съехал на писательницу детективов: у нее удивительный талант писать так, что прочитав первое словосочетание, уже знаешь, каким будет второе, и точно, вот именно так и написано, как ты подумал, а вот и третье ты сначала сам придумал, а она как у тебя из головы его украла и налепила себе на страницу. Как будто читатель пишет за нее. Только потом смотришь на это собранное предложение и ужасаешься его убогостью.

Надеюсь, не дойдет до того, чтобы я ее начал здесь читать. Она организует мне мысли так, что потом от нее не избавишься, как не избавиться теперь от ее покетбуков, которые заполонили всю страну: вокзалы, поезда, аптеки, магазины, метро и самолеты. Сюда наверняка тоже дошла. Нет, лучше я попрошу таблеток, какие дают Паше, чтобы спать. Просплю сколько положено и выпустят на свободу, хо-хо. Если бы все было так просто, да-а… Когда меня могут выпустить? Все равно, я думаю, курс уже точно пропущу. С Венькой и Левой теперь не получится учиться вместе…

На пороге возникла фигура, немногим уступающая Васильне. Женщина эта смотрела на меня и двигала сухими губами. Скромная прическа “под мальчика”, отсутствие макияжа и маникюра. Как-то сразу создавалось впечатление, что она и в молодости не пользовалась успехом. Я поднялся и кивнул ей, она тоже кивнула. Прошлась по палате, как ходят по острым камешкам, прежде чем зайти в воду. Как и Георгич попеняла Губошлепу на крошки в кровати. Потом на выходе,

как будто что-то вспомнив, обернулась ко мне:

– Как спалось?

Я ответил, что спал до подъема. Она вышла в коридор и закричала:

– Туалет закрыва-а-ается! Гото-о-овимся к завтраку-у!

– Ку-ку! – ответил ей старик, который уже поднялся и как обычно ходил по проходу.

Незнакомый женский голос со стороны коридора кричал мою фамилию. Я вышел из палаты и увидел, что перед столовой открыта дверь с надписью “Процедурный кабинет”, и мне оттуда машет высокая девушка в белом халате. Я зашел в ее кабинет. Она усадила меня на стул у высокой тумбочки, на которой лежала небольшая подушка из розовой клеенки размером с книгу, ловко засучила мне рукав, защелкнула жгут, протерла ваткой и мгновенно наполнила большой шприц моей кровью. Я даже не успел приготовиться к уколу. Процедура извлечения крови на анализ была проделана мастерски, как проделывают сбор-разбор ПМ на скорость. Я заметил, что медсестра была подобна греческой скульптуре Афины-Паллады, то есть крепка, решительна и неумолима.

– Все, иди обратно,– повелела она.

С зажатой на локтевом сгибе ваткой я снова очутился в постели.

Откуда-то прибежал радостный Юрочка и пнул кровать Циркуля.

– Патьку долзен, помнись?

Циркуль стащил с головы одеяло и щурясь как птенец уставился на него. Наконец басом выдавил:

– Кому должен, всем прощаю! Отдыхай!– и замотался в одеяло снова.

– Я те дам, просяю! – не удивился Юрочка и, повернувшись, пнул кровать Губошлепа. Тот не отозвался. Юрочка подошел ко мне и в очередной раз пригласил “куить”. Я решил призвать его логическое мышление:

– Туалет же закрыли.

Юрочка махнул рукой и забрался на свою кровать. Обстоятельства непредолимой силы, оказывается, могли подействовать на его всепоглощающую привычку.

Медсестра с коридора укоряюще закричала:

– Я-то думаю, почему в надзорке так тихо, а это Юрочка опять в шестую бегал! Тебя опять привязывать что ли?

– Не надо, Петъовна! – в ответ прокричал Юрочка, но было видно, что он не особо верит в возможность “привязывания”.

Я заметил, что уже второй раз здесь слышу про эту непонятную процедуру. Куда привязывать то? Никаких приспособлений для этого не было видно, ни колец в стенах, ни крюков. В самом деле, не при Средневековье живем.

Хотя все может быть… По крайней мере, в смирительных рубашках я пока никого не видел. Может, они эти рубашки имеют в виду? В кино про психбольницы я видел такие рубашки, и вообще думал, что в палатах для “буйных” резиновые стены. Надзорка как раз вроде для буйных, а стены как в коридоре и столовой-штукатурка, до человеческого роста крашеная в зеленый цвет, и никакого намека на резину. Вообще все как в обыкновенной больнице, только в палатах нет дверей. Двери только у туалета, умывалки, буфета, процедурной и еще каких-то помещений. Все с замками. Еще три двери, ведущие из отделения: одна напротив столовой, в комнату охраны, еще две сбоку от поста, где заходит смена. Одна из них с широким стеклом-та, что скрывает “передачи”. Вторая непонятно от чего, но не крашеная как все двери в поблекший желтый, а покрытая коричневым дерматином.

Я мысленно повторил все, что запомнил в этом скудном ландшафте. Пригодится. Когда бывал в лесу, старался запоминать ориентиры, как наставлял нас учитель физкультуры Олег Владимирович. Он почему то все время говорил о том, что надо готовиться к какой-то войне и в том числе ему необходимо было зачем то научить нас “ориентироваться на местности”. Научил. Теперь с закрытыми глазами дойду куда надо в отделении, только зачем?

Побег устраивать? Нет уж, хватит глупостей.

Пока завтракала первая партия, я снова пялился в окно. Был погожий денек. Столбы с какими-то птицами на проводах, деревья, сарайки, сугробы, небо – объединились в довольно симпатичную картину. Не хватает здесь какого-нибудь провинциального художника, чтобы запечатлевать эти красоты. Милые, уютные картины, какие висели в той библиотеке возле дома.

Завтрак состоял из толстого диска сливочного масла, куска белого хлеба, пшенной каши и чая. Снова все было как в детском саду. Моя “Теория” начинала находить подтверждение. Вчерашние соседи по столу снова были степенны и задумчивы.

Я снова не решился познакомиться с “Герцогом”, как я окрестил похожего на известного артиста больного. Было лестно сидеть за одним столом с такой величественной особой, наблюдать великолепные манеры, печать долгих раздумий на благородном челе. Как-то даже не приходило в голову, что и он здесь за какое-то преступление. Другого моего соседа я назвал “Педагог”. Он не намазал ловко масло на горбушку как Герцог, а замешал его в кашу.

В целом, я посчитал здешнюю еду сносной, тем более что и дома мне было все равно, чем питаться. Еще я заметил, что некоторые больные перед тем как сесть за стол, получили у парня, который вчера усадил меня за стол с Герцогом, майонез в пакетиках. С майонезом каша, наверно, была вкуснее. А поев, отдавали майонез обратно в помещение с надписью “Буфет”, вероятно, там был холодильник.

После завтрака я расчитывал немного прогуляться с Герцогом по аллеям Версаля, чтобы обсудить новую пьесу Жана-Батиста Поклена, но дороги наши разминулись-я вынужден был повернуть к надзорке.

Немного погодя крикнули на “таблетки”. Снова выстроилась очередь. Снова Циркуль пытался выплюнуть порошок. Таблетки раздавала высокая полная медсестра лет сорока с очень черными пышными волосами, наверно это ее Юрочка назвал “Нона”. Нина или Нонна? Она была сильно накрашена и двигалась плавно и надменно, не так тщательно следила за проглатыванием таблеток как Георгич и Васильна. Всем своим видом “Нона” показывала, что она находится здесь исключительно из милости к присутствующим.

После “таблеток” туалет закрыла на уборку вчерашняя санитарка Семеновна. Я собрался вздремнуть, но меня кто-то позвал. Я вышел и увидел, что дерматиновая дверь открыта и в ней стоит незнакомка лет тридцати пяти, белый халат красиво облегал ее немного полную фигуру. Она подозвала меня рукой, ее светлые волосы красиво качнулись. Я подошел, за дверью оказался маленький коридор с двумя кабинетами, она провела меня в первый, на котором была табличка “Старшая сестра”. Тут было тесно от двух военного вида сейфов, стеллажа с какими-то папками. На столе грозились упасть несколько стопок бумаг.

– Меня зовут Светлана Вадимовна. Ты из Москвы прибыл?– она расчистила себе квадратик на столе и разложила мои документы.

– Да.

– Почему в нашу область прислали? -она настороженно улыбалась.

– Я прописан здесь в городе, после тети осталась квартира, родители прописали. Хотели в Институт Сербского или в Ганнушкина отправить, но потом сюда решили.

– Теперь к нам будут с Телевидения приезжать? – она недовольно прищурилась.

– Адвокат сказал, что лучше подальше от Москвы отправить, чтобы они не ездили-быстрее забудут,– пересказал я надежды Ашотыча.

Она помолчала.

– Ну, смотри…– она еще раздумывала, как ко мне отнестись, покусывая полные губы.– Нам тут не нужны никакие корреспонденты, прознают про наше отделение, а у нас тут: и маньяки, и убийцы, и насильники. Лучше для телевизора не придумаешь.

Я напрягся. Циркуль тоже маньяк? И Юрочка? А я так сладко спал сегодня…

– Все тут убийцы?

– Не все, конечно. А те, кто за тяжкие преступления здесь, давно уже находятся на лечении. Но все равно держись со всеми уважительно и не конфликтуй.

– Да я как-то и не собирался, я то не ругаюсь ни с кем.

Она насмешливо посмотрела:

– Миролюбивый какой. А в школе разгромил кабинет.– она в этот момент напомнила мне завуча в моей школе.

Та тоже была строга и очаровательна, когда отчитывала за плохие оценки. Светлана Вадимовна, видимо, уловила мое отношение, потому что снисходительно улыбнулась и подняла бровь.

– Ладно, паспорт и телефон твой будут у меня в кабинете. По четвергам после завтрака сможешь звонить в течение часа. В остальное время даже не проси-не положено.

– Понял.

– Группа инвалидности у тебя есть?

Я опешил. Меня точно считают сумасшедшим!

– Нет, нет никакой инвалидности!

Старшая сестра почему-то с облегчением восприняла это и поднялась:

– Теперь пойдем к доктору, он с тобой побеседует.

Мы вышли в коридорчик, Светлана Вадимовна заглянула в следующий кабинет:

– Алексей Николаевич, вот он.

Я оказался перед сидящим за столом здоровяком лет пятидесяти в белом халате. Небольшая седина, очки, крупный нос. Он внимательно глядел на меня, я спохватился и поздоровался. Он кивнул мне и пригласил присесть на облезлый стул, стоящий по его правую руку. Естественно, я помнил, что сегодня будет встреча с доктором, но все это время не думал, что именно говорить ему, какие каверзные вопросы он может задавать, что будет от этого зависеть.

Мне стало досадно, и я невольно поежился. Врач полистал какие-то бумаги и внезапно спросил:

– Как ночь прошла?

– Нормально, – поспешно ответил я,– спал хорошо.

Врач помолчал и принялся смотреть в окно. Пауза затягивалась, следующий ход был его, но неловкость почему-то ощущал я. В отместку я тоже стал смотреть в окно. Окно выходило на ту же сторону, что и столовая, вид был немного симпатичнее, потому что захватывал побольше елок слева. Между корпусами шла женщина в синем пуховике, из-под которого вылезали полы медицинского халата, за ней плелись двое в телогрейках с какими то надписями на груди. Еще один в телогрейке что-то крикнул им, проходя в отдалении, женщина махнула на него и повернула вправо к торцу нашего корпуса. Дорога была почищена трактором, а наваленный по краям дороги снег был притоптан лопатой и образовывал угловатые брустверы.

– Последний прием алкоголя когда был?– возобновил общение доктор.

Он как будто скучал.

– Вот, когда было это, тогда и последний раз был,– невпопад ответил я и снова поежился.

– Две недели не употребляли?– как будто вытянул из себя доктор и залез в ящик стола.

– Получается так.

Доктор достал авторучку и записал в небрежно собранный журнал сегодняшнее число-я догадался, что это моя “История болезни”. У доктора оказался красивый почерк, но смотреть на то, что он пишет, я посчитал неудобным. Пока он писал, я рассматривал кабинет. На стенах не было ни одного портрета Фрейда, чего я ожидал от кабинета психиатра. Висели кем-то намалеванные морские пейзажи, полка с учебниками. На одном я разобрал название- “Неврозы”. Сзади меня стоял продавленный красный диван, а сбоку несколько стульев, немногим лучше моего.

Доктору потребовался еше материал для записи, и он продолжил:

– Сколько дней или месяцев употребляли алкоголь до этого?

– Несколько дней… дней пять, наверно.– мне было неловко, что доктор принимает меня за алкоголика, которых он видел, наверное, тысячи. Оправдываться же я посчитал глупым, потому что именно алкоголики и оправдываются. Наверное.

– Сколько раз в неделю обычно принимаете алкоголь?

– Иногда один раз, иногда несколько.

– Какие именно напитки?

– Пиво, виски, текила, водка, коктейли.– я заметил на столе томик Чехова с цифрой 8. Захотелось схватить его и унести в надзорку.

– В пересчете на крепкий алкоголь типа водки, сколько максимально употребляли? – доктор, очевидно, проводил давно набивший ему оскомину опрос. Может, уже лет тридцать опрашивает алкоголиков по этой схеме.

Мне стало не по себе, когда я выдал:

– Наверно, около бутылки.

– В пересчете на водку пол литра? – уточнил доктор.

– Да,– я принял независимый вид, когда окончательно понял, что теперь я алкоголик не только для доктора, но и для Истории болезни.

– Бывало ли так, что после приема большого количества алкоголя Вы наутро не могли вспомнить некоторые события, происходившие во время опьянения?– продолжал он добивать меня.

– Да, бывало.– я посчитал, что терять уже особо нечего и решил побравировать. Принял декадентскую позу, то есть постарался расположиться на облезлом стуле как можно непринужденнее.

Доктор откинулся немного назад и оценил то, что он понаписал обо мне. Я рассмотрел его внимательнее. Лицо его в этот момент стало одухотвореннее, он мне напоминал теперь физика со старого плаката, который в тяжелых, модных на тот момент очках любуется на модель то ли атома, то ли Вселенной, крутящейся у него на раскрытой ладони. Только у того физика была короткая борода без усов, а Алексей Николаевич чисто выбрит. Черная челка, посеребренные бачки, глубокие характерные складки на щеках, волевой подбородок-доктор был весьма импозантен.

Доктор остался, по-видимому, доволен написанным и продолжил:

– С утра похмеляетесь?

Я обрадовался и выложил козырь:

– Ни разу не похмелялся. Или не опохмелялся, не знаю, как правильно.

– Почему не похмелялись?– все так же монотонно.

– Не видел необходимости,– продолжал я крыть карты доктора,– с утра чувствовал себя хоть и не очень хорошо, но довольствовался лишь минеральной водой.

– Хм, довольствовался, надо же!– Доктор впервые заинтересованно поглядел мне в глаза. Его, кажется, немного взбодрил этот устаревший глагол.

Я почуял, что ухватился за какую то ниточку и призвав свою память, начал импровизировать:

– Поутру maman посылала к лавочнику, и я довольствовался двумя бокалами сельтерской воды, после чего шел к завтраку. Завтрак в нашей семье был по-английски скромным, то бишь подавали яйца, сваренные всмятку, овсянку и гренки. После чего я одевался и ехал в Университет. Ехать приходилось на пролетке, потому что papa наш весьма строгих правил и не позволял брать экипаж.

Доктор расхохотался. Большое его тело упруго задвигалось. Он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и чуть распустил галстук. Наклонил голову и глядел теперь иронично на мою особу. Было видно, что его так и подмывает принять мою игру и сморозить что-либо в стиле: “Любезнейший, а после Университета Вы, я полагаю, приказывали ехать к “Яру”? ” Но Алексей Николаевич сдержался и вернулся к моей истории:

– Не похмелялись, то есть, непрерывно алкоголь не употребляли? Так, что не было периодов полного отрезвления?

– Нет, с утра был трезвым, и до вечера алкоголь не пил. Были как-то три дня на даче с друзьями, пили все эти дни, но и тогда как-то до послеобеденного времени не хотелось выпивать.

Доктор полистал какие-то отпечатанные листы и спросил:

– По результатам анализа крови у Вас были обнаружены каннабиоиды.

– Употреблял в тот день помимо алкоголя и “траву”, кто угостил, не помню.– выложил я уже не раз сказанное.

Доктор помрачнел:

– Меня не интересуют Ваши каналы снабжения. Это не моя компетенция.

Доктор снова глядел на меня свысока и холодно. Он задал еще несколько вопросов по поводу психического и физического здоровья моих близких и дальних родственников. Про школьные годы, травмы головного мозга, инфекционные заболевания. К счастью, на все эти вопросы я мог ответить, что ничего необычного и опасного не было.

– Страхи бывают? – он перешел, наконец, к самому, как мне подумалось, главному.

Я посчитал, что от этого будет зависеть мое лечение, и потому ответил:

– Нет, не бывают.

– Какое настроение обычно: повышенное, плохое, нейтральное?

– Чаще обычное настроение, иногда повышенное, если есть повод.

– Бывают ли такие дни, когда не хочется ничего, лучше лежать и ни с кем не общаться?

– Нет, я общительный, такого не бывает.

– В день, когда Вами было совершено правонарушение, сколько Вы выпили алкоголя?

– Около бутылки сухого вина, потом около бутылки пива, несколько рюмок водки.

– Это Ваше обычное количество алкоголя? – доктор был все так же бесстрастен.

– Мы отмечали День рождения друга, было весело, потому не следил за количеством.

Я был уверен, что доктор спросит, слежу ли я обычно за количеством. Но он не уточнил.

– Как Вы оказались в школе, помните?

– Нет, я помню, что мы гуляли-гуляли по улицам, потом провал, и очнулся я уже в камере в Милиции.

– Никаких воспоминаний, смутных даже, не приходило после этого?

– Нет, как отрезало все. Я потом пытался много раз вспоминать, что было, но ни секунды не могу припомнить.

Я не врал, у меня в памяти как будто произвели “монтаж” кинопленки-вырезали кусок, а оставшееся склеили. Так что у меня возникла картина того, как я гуляю с друзьями, а потом открываю глаза в незнакомом помещении, на потолке гудит длинная лампа, окно с решеткой, две кровати без белья, унитаз. И до сих пор отчетливо помню, как мне было омерзительно плохо.

– Вы учились в школе, в кабинете которой Вы устроили погром?

– Да. С первого класса. В прошлом году закончил.

– Какие отношения у Вас складывались с одноклассниками?

– Обыкновенные, как у всех, наверно. С одними дружил, с другими не очень.

– С учителями?

– Учителя хорошие в основном были, не конфликтовал.

– Какие предметы в школе давались с трудом?

– Математика, наверно. Ну, не с трудом, а так, неинтересно было. Приходилось напрягаться. Геометрия еще. И физика.

– Какие предметы нравились?

– Литература, Русский, Музыка.

– Физкультура как?

– Как все, нормативы сдавал.

– Свидетели показали, что Вы во время погрома в кабинете кричали: ” На, фашист, стирай!”. Кого Вы могли иметь в виду?

Меня уже спрашивал об этом психиатр в Москве. Но я не мог ничего связать с этим даже приблизительно.

– Я не знаю, что я имел в виду, когда кричал.

– Ну, возможно, среди Ваших знакомых был некто по прозвищу “фашист”, или придерживающийся таких взглядов? Одевающийся как эти… молодежная субкультура… Скинхеды, да?

– Нет, среди моих знакомых никого, кто подходил бы под это определение, не было.

– А среди тех, с кем Вы могли конфликтовать?

– Я ни с кем не конфликтую, не знаю, кто бы это мог быть.

Доктор написал уже целый лист и перешел на второй.

– Вы вот говорите, что Литературу любили в школе, а почему, в таком случае, разгромили кабинет Русского языка и Литературы?

– Не знаю вообще, как так получилось. Я и с учительницей Литературы хорошо общался, вообще ее все в классе любили. Она в шоке была, когда узнала, что я наделал… Мне рассказывали.

– Сами Вы как оцениваете свой поступок?

Я был искренен:

– Мне непонятно, как так вышло. Я от себя такого не ожидал никогда. Если бы тот прохожий не снял на камеру, что я творю в кабинете, я не поверил бы. Стыдно очень и до сих пор непонятно, как я мог.

– Когда Вас по телевизору показали, что почувствовали?

– Стыдно…

– Родители Ваши чем занимаются?– доктор любил менять тему, видимо, так он “ловил” тех, кто ему врал.

– Мама-преподаватель в том Университете, где я учился, отец-инженер-конструктор на заводе.

– Как обычно спите? Сколько часов? Ложитесь ли в одно и то же время?

– Ну, по-разному бывает, иногда засиживаюсь до трех ночи, иногда вечером ложусь.

Доктор, видимо, выяснил уже все, что хотел, потому что поставил подпись и перелистнул несколько листов и выбрал страницу с заголовком “Лист назначений”.

– Я назначу Вам на ночь легкий препарат, если Вы не сможете заснуть или почувствуете тревогу, обратитесь к медперсоналу, и Вам выдадут его. И утром будете получать капсулу другого препарата, посмотрим, как Вы будете себя чувствовать.

Я похолодел: неужели меня все-таки ждет дурдом и я теперь псих?

– Доктор, а что, я теперь буду пожизненно лечиться? Я – больной?

Доктор закрыл Историю болезни и постарался говорить с участием, но отчеканивая каждое предложение:

– То, что Вы натворили, я предполагаю, было в состоянии так называемого Патологического опьянения. В этом состоянии человек является невменяемым, то есть не подлежит уголовному преследованию. По окончании этого состояния человек обычно вменяем и дееспособен. И если Вы в отделении что-нибудь совершите, Вы будете считаться вменяемым. И будете нести наказание как обычный преступник. Пока же мы проведем экспертизу, по результатам которой Вам будет выставлен окончательный диагноз, а уже Судебные органы решат, где и как Вы будете либо нести наказание, либо лечиться принудительно. Я советую Вам вести себя хорошо, соблюдать режим отделения, не создавать конфликтных ситуаций с другими больными, не грубить медперсоналу. Вы вчера при поступлении подписали “Согласие на лечение в Психиатрическом стационаре”.

Я вспомнил, что вчера я действительно что-то подписал, но машинально, не выясняя, что именно.

– Доктор, а если я откажусь от лечения?– предпринял я попытку хоть как-то защититься.

Доктор поморщился и зачитал по памяти какой-то абзац:

– В таком случае, согласно Закону о психиатрической помощи Российской Федерации, его части, касающейся недобровольного помещения в психиатрический стационар, будет собрана комиссия из нескольких врачей-психиатров, которая выяснив Ваше состояние и руководствуясь Определением Суда на направление на стационарную психиатрическую экспертизу, примет решение о недобровольном помещении Вас в данное отделение. Я понятно выразился?– с некоторым превосходством завершил он.

Крыть нечем-понял я. Обилие официальных терминов непреодолимой стеной отделило меня от привычного мира, и я совсем пал духом.

– Сколько мне присудят здесь находиться?

– Суд не дает конкретного срока, который Вы будете здесь находиться,– доктор снова смотрел в окно, его мысли витали где-то, а я слышал лишь четкое и неумолимое,– Время нахождения в отделении зависит от Вашего психического состояния, то есть от того, как Вы будете себя здесь вести. Если не будете проявлять агрессии, гнева, отказа от пищи, нарушения сна. От того, как сложатся Ваши отношения с другими больными и медперсоналом. Если сможете регулировать свое поведение, то сможете вернуться домой месяцев через шесть.

Доктор закончил мягко, даже как бы с участием, но в тоже время отстраненно. Как и тысячи раз до меня.

В голове у меня крутилось столько всего, что я не знал, что сказать. Вообще, все оказывалось именно так, как и говорил Ашотыч, но тогда все это мне казалось не относящимся ко мне, нереально далеким.

– Если вопросов больше нет, можете идти отдыхать,– заключил доктор и я снова отметил это часто употребляемое здесь предложение “отдохнуть”.

Уже на пороге я спохватился:

– Алексей Николаевич, ко мне мама сегодня, наверно, приедет. Вы разрешите привезти ей в следующий раз несколько книг?

Доктор чуть подумал и с некоторой гордостью произнес:

– У нас в отделении есть довольно хорошая библиотека. Я скажу медсестрам, чтобы Вам разрешили брать по одной книге. Но при нарушении режима Вы будете лишены этого. Понятно?

Я обрадовался и поблагодарив его, вылетел из кабинета. Я чуть не подпрыгивал от восторга: не придется ждать еще неделю, уже сегодня я смогу отгородиться от циркулей, стариков и юрочек, от всего этого вентиляторно-табачного сообщества, буду читать, быстрее пройдет время в надзорке!

– Тебя выписали что ли уже?– притворно удивилась на мое появление Петровна, когда я проходил мимо поста. Видимо, я так сиял, что она сразу поняла мое состояние.

– Нет еще. Доктор сказал, что разрешит мне брать книги из библиотеки Вашего отделения.

– Хоть кто-то почитает, а то стоят книги просто так.– равнодушно проговорила Петровна и продолжила заполнять журналы.

Блин, а может, вчера еще разрешили бы книжку какую-нибудь взять? Видимо, в этом здесь не было никакой привилегии, читать могли все, но, скорее всего, в силу культурного развития, не считали нужным. Интересно, что тут за книжки? Какие-нибудь наподобие “Жизнь вора” или “Прыжок акулы”, “ГРУ против ЦРУ”, “Ограбление по-питерски”, “Зомби из ЧК”? Что еще могли тут читать?

Я рассуждал так лежа в кровати, закинув руки за голову, и все в надзорке уже не казалось таким удручающим. Циркуль копошился в подушке и негромко напевал какой-то простой мотив, старик ходил по проходу и рассуждал о хлебе насущном, усатый и полный, сидя на кровати, вели неспешный разговор про особенности современных теплиц, словно соседи по даче. Юрочка стоял в проеме и дурашливо изображал, что сейчас несанкционированно покинет надзорку.

– Я вот тебе! – изредка доносился голос Петровны, которая говорила это строго как бабушка внуку.

Юрочка иногда разбавлял ее реплики вопросом:

– Бабушка пиедет?

Петровна отвечала, что приедет.

Мужик в углу завернулся в одеяло, Губошлеп тоже спал. Идиллия!

Убийцы и насильники предавались утренней неге, а я лежал в их окружении, и ничего не происходило. Я вспоминал все, что я мог знать о психбольных. Среди моих знакомых не было никого, кто подпадал бы под это определение. Я мог вспомнить только одного нашего соседа-Валеру, который иногда орал в своей квартирке матом по ночам, но при встрече был тих и печален. Разумеется, я смотрел “Молчание ягнят”, но место, в котором я теперь находился, никак не походило на эту жуткую тюрьму, а Алексей Николаевич на доктора Чилтона. Я пробежался мысленно по содержанию “Над кукушкиным гнездом”, и снова не нашел аналогий: тут не было негров-санитаров. Да и санитаров не было вовсе. Были санитарки-неповоротливые бабушки, выполнявшие скорее функции нянечек. А ведь у Кизи было описано отделение не для убийц и маньяков, насколько я помнил, там только Макмерфи был на принудительном лечении. Кстати, примерно по такой же статье, что и я! Хо-хо. Ну, на Макмерфи я никак не тянул: тот бы уже со всеми перезнакомился, организовал с Валерой партию в покер, подкатил к той медсестре в процедурном. Да, она красивая… Еще старшая такая интересная… И она тоже никак не тянет на миссис Рэтчед в “Над кукушкиным гнездом”. Хотя, может, это только пока?.. Пока они ко мне присматриваются?..

Хлопнула дверь-по звуку это та, дерматиновая. Послышался голос Светланы Вадимовны, она о чем-то поговорили с Петровной. Потом снова хлопнула дверь. Петровна звала меня.

– Ну что, уважаемый читатель, пойдем,– улыбаясь, тяжело встала она с кресла, когда я подошел,– сказали тебе выдать книжку на выбор.

Я замер от восторга. Наконец-то! Мы прошли за стеклянную дверь, за которой, как я вчера наблюдал, раздавались “передачи”, и слева от нее обнаружился шкап-именно “шкап”, как его называли в старину! Глубокоуважаемый Шкап! В ширину примерно метра два с половиной и доверху, до потолка почти заполненный книгами! И какими! Собрания сочинений Чехова, Достоевского, Толстого, Бунина, Лермонтова, Пушкина, Куприна,Тургенева, Гоголя! Жюль Верн, Дюма, Гюго, Стейнбек, Майн Рид, Хэмингуэй, Золя, Бальзак, Стендаль, Флобер! Некоторых томов в собраниях не хватало, но сколько же было книг в этой библиотеке! Снизу шли книжки с яркими корешками переплетов-современные детективы, боевики и любовные романы. В середине советские авторы: Шолохов, Симонов, Алексей Толстой, Гроссман, Бондарев и еще какие-то мне неизвестные. Это собрание было похоже на то, которое было у нас дома, и которое я видел в квартире тетки, где прописан, мы раньше часто ездили к ней в гости. И такие же собрания книг я видел каждый раз, когда в детстве приходил с родителями к их друзьям.

– Откуда это богатство?– только и смог я пролепетать, когда рассмотрел весь волшебный шкап.

Петровна, очевидно, была довольна произведенным на “москвича” эффектом-мол, и мы тут не лыком шиты, тоже образованные.

– Приносил медперсонал книги, что от родных остались, из дома еще, если переезжали куда. Родственники больным тоже навезли. Вот и собралась такая библиотека. А никто из больных не читает особо, вот Леша Ефремов только, да иногда еще кто соберется почитать, спрашивает. А так пылятся все время.

Надо увидеть этого Лешу! Я заметил еще стопки каких то журналов в самом низу-наверно это “Роман-газета” и “Новый мир”, или как они назывались раньше? В детстве такие стояли стопками на шкафах, а потом их увезли на дачу.

– Ну, выбирай книжку, а то некогда мне тут стоять!– Вырвала меня из сладкого оцепенения Петровна.

Я спохватился и выдернул сверху второй том Чехова. По дороге в надзорку быстро просмотрел оглавление: “Рассказы, фельетоны 1883-1884” . О, как раз угадал! Я побоялся, что в первом томе будет много от составителя, пол книги досужих рассуждений “о творчестве великого писателя, коего мы почитаем за его талант и прочая, прочая, прочая”, что часто встречается в таких собраниях сочинений. Ну, теперь я спасен!

” Что мне снег, что мне зной,

что мне дождик проливной,

Когда второй том Чехова со мной?!” – От избытка чувств перекроил я детскую песенку и завалился на кровать. Взбил подушку и сразу с первой страницы растворился.

После того, как вышел от доктора, я поймал себя на мысли, что хотя сегодня должна была приехать мама, но я не ждал ее как раньше в детстве-непрерывно, страстно, как избавления из страшной сказки. Как-то быстро дошло до всех моих чувств, что я здесь надолго и наилучшим будет, если я изучу здешние законы существования и избегну ненужных потрясений. Все пройдет стороной, и я тогда снова окажусь в окружении Веньки, Левы, мамы. А может и Ленка снова… Хотя Ленке только не хватало с бывшим психом тусоваться. Ну и ладно.

Я успел прочитать первый рассказ, как меня позвала та высокая медсестра Нонна ( или Нина?)

– На свидание,– она произнесла это так равнодушно, что я сначала воспринял это как “до свидания”.

Она лениво вышла из-за поста и повела за ту дверь, где сидела охрана. Там сегодня были другие: двое мужчин в годах, один из них очень цепким взглядом быстро ощупал меня и чем-то щелкнул на столе. Другой заваривал чай в литровой стеклянной банке и на меня не обратил никакого внимания. В соседней комнате, где вчера меня обыскивал Коля, сидела мама. Он набросилась на меня, как будто я пришел с войны, как будто не вчера утром провожала меня после суда. Сдерживая слезы, все оглядывала, стараясь высмотреть жуткие изменения в моем теле и психике, которые неминуемо должны были произойти за сутки в этом загадочном и жутком по ее мнению месте. Наконец, она усадила меня за один из столов и горестно принялась глядеть мне в глаза. Нонна уселась за стул у окна прямо напротив нас и как-будто приготовилась наблюдать. Это было так непривычно и непонятно, что мы в свою очередь уставились на нее. Нонна продолжила смотреть на нас. Наконец, Нонна, поморщившись как от зубной боли, проговорила:

– Я буду присутствовать и наблюдать за вами во время посещения, чтобы не произошла передача больному запрещенных предметов.

Мама поспешно перебила ее:

– Я знаю, мне охранник все уже объяснил: деньги, спиртные напитки, наркотики, острые и металлические предметы нельзя.

– Людям на улице тоже все объясняют, а они все равно нарушают Правила дорожного движения,– все так же устало процедила Нонна,– так что на посещении у нас в отделении присутствует медперсонал.

Мама встрепенулась:

– Девушка, ну Вы что, мне не верите?

– За Верой в церковь, а у нас инструкции и Режим,– видимо, Нонна повторяла то, что уже миллион раз говорила родственникам больных.

– Ну… как же теперь…– мама не знала, как на глазах чужого человека разговаривать со мной,– ведь я не преступница, я-преподаватель в Университете.

Нонна дернула плечом:

– У нас тут тоже как Вы-интеллигентная женщина, приходит к сыну и алкоголь ему таскает. Он уже несколько раз напивался. Срок лечения сыну продлевает, чтобы подольше домой не возвращался, не бил ее.

Мама пораженно застыла. Да и я немного опешил. Интересно как люди живут, оказывается!

– Ну, хорошо, тогда извините, что … – мама не могла подобрать слова, – что…

– Да ничего,– Нонна немного смягчилась и зевнула, прикрывшись ладонью с длинными пунцовыми ногтями.

Мы с мамой снова принялись разглядывать друг друга.

– Мама, тут все как в детском садике,– догадался я, наконец, успокоить маму,– все по часам: подъем, завтрак, процедуры, обед, тихий час, ужин, процедуры, отбой.

– Еще прогулка, когда погода позволяет,– включилась в успокаивание мамы и Нонна.

Мама благодарно глянула на нее.

– Кормят хорошо, только майонез привези.

– Майонез нельзя.– отрезала Нонна.

Я уставился на нее:

– А как же за завтраком…– я осекся, поняв что запрещенный майонез был у больных нелегально.

– Значит, отберем у всех майонез.– заключила Нонна.

Мама спохватилась:

– Не надо ни у кого отбирать, а-а-а как Вас по имени-отчеству?

– Нонна Алексеевна,– представилась та.

Ага, все-таки Нонна, значит.

– Нонна Алексеевна, Вы, пожалуйста не отбирайте ни у кого майонез, – просила мама,– ну, это же не наркотик, или тут ваши больные что-то из него?..

– СЭС не позволяет,– ровным голосом пояснила Нонна,– Санитарно-Эпидемиологическая Служба! Список разрешенных продуктов для передач висит вон там,– указала она на стену за мной.

Потом подумала и закончила неожиданным:

– Да привозите, только в тетрадку его заносить не будем.

“Это как-то не по-кафкиански, это вообще “Анти-Кафка” получается”,– недоумевал я не от неумолимости предписаний и инструкций, а от того, как легко монументальная Нонна отказалась от одного из них!

– Спасибо, Нонна Алексеевна!– благодарно прижала руки к груди мама и снова обратилась ко мне,– Ну, рассказывай, что тут? Кто с тобой в палате? Туалет в палате есть? Или вас открывают ночью, если в туалет захочется?

– Да тут и дверей нет в палатах, в туалет когда хочешь идешь.

– Туалет один на всех как в больнице? Ты там долго не сиди с книжкой, как дома,– при Нонне мне стало немного не по себе от таких подробностей.

– Да тут не засидишься, кабинок нет, просто унитазы в ряд.

Мама возмущенно оборотилась к Нонне:

– Как же это? Они на виду у всех так и сидят?

Нонна привычно парировала:

– В армии сидят в рядок и ничего, а тут иначе нельзя: больной не должен оставаться без присмотра. Нарушение безопасности.

– Да что за нарушение то?

– Без присмотра могут быть попытки самоубийства, драки,– Нонна хотела еще что-то добавить, но пощадила маму,– в общем, все ради безопасности больных.

Мама согласно покивала головой и продолжила:

– Илья, а как тут санитары-не слишком строгие?

Я усмехнулся:

– Да я не видел пока никаких санитаров, одни бабушки как наша соседка Раиса Петровна. Санитарки.

Мама вопросительно посмотрела на Нонну.

– Нет у нас никаких санитаров, это только в кино их показывают. Может, только у вас в Москве есть санитары в психбольницах. А у нас иногда в других отделениях бывают санитары, да и то-это местные алкаши, поработают две недели-и в запой. И их увольняют.

Мне все больше казалось, что мы собрались здесь, чтобы поговорить втроем, и мама с Нонной как старые подруги по работе обсуждают мое поведение и условия проживания в детском лагере отдыха. Нонне, видимо, подумалось то же, потому что она немного отвернулась, показывая, что не намерена более участвовать в общей беседе. Мама спохватилась:

– Илья, а больные здесь как себя ведут? Наверно, с утра до вечера кричат и дерутся?

– Нет, мам. Все спокойно, все занимаются своими делами, мне доктор разрешил книги брать-тут отличная библиотека, книг много, почти как у нас дома.

Мама обрадовалась:

– Илья, ты читай побольше, ты раньше так много читал, пока не связался с твоими Венькой и Левой,– мама снова обратилась к Нонне, стараясь представить ей меня в лучшем свете как старой школьной подруге,– ведь он такой домашний был, в школе никогда не хулиганил, не дерзил, с отцом только отношения натянутые. Даже не знаю, как он мог…

Нонна снова смягчилась:

– Да читает пусть на здоровье сколько хочет, мы только “за”! Вот из надзорки выпустят, тогда и телевизор сможет смотреть. В положенное время, конечно.

– Надзорка-это где буйные что ли?– встревожилась мама.

– Буйных у нас нет, мы больных лечим при возбуждении-они успокаиваются. В надзорке,..– видимо, она решила, что “надзорка” звучит слишком пугающе,– в наблюдательной палате лежат больные с обострением и за нарушение режима.

Мама как будто успокоилась и снова оглядывала меня.

– А доктор тут тебя осмотрел? Что сказал? Долго тебе тут придется находиться?

– Алексей Николаевич сказал, что пока экспертиза будет идти, потом скорее всего придется полежать несколько месяцев.

Мама глубоко вздохнула:

– Ну, все как Сурен Ашотович нам сказал, все так.– она обреченно повесила голову.

– Ну, мам, все быстро пройдет, полежу, начитаюсь на десять лет вперед, ну, что ты? – мне снова было стыдно перед мамой и перед “ее школьной подругой” Нонной, которая теперь укоризненно смотрела на меня.

Мама как будто что-то вспомнила:

– А с этим Алексеем… Николаевичем, да? Можно поговорить? – обратилась она к Нонне.

– Можно, я его приглашу, тем более, посещение скоро закончится, сегодня долго не можем, в отделении без меня только одна медсестра, санитарка и буфетчица. Скоро телефоны будем выдавать, надо наблюдать за больными.

– А они у вас без телефонов?

– Да, выдаем только на один час по четвергам. Требования безопасности.

Мама не решилась требовать объяснений по поводу безопасности телефонов. Нонна оценила это и миролюбиво предложила:

– А Вы приезжайте по выходным-если больной хорошо себя ведет, можно и полчаса, и больше посидеть тут. Только приезжайте не в “тихий час”, а до обеда. И перепишите себе разрешенные продукты из списка.

– Спасибо, Нонна Алексеевна,– мама благодарно поглядывала на нее и на список надо мной.

– Давайте я запишу, что Вы привезли в передаче,– Нонна встала и подняла с подоконника тетрадку с разноцветной обложкой.

Мама вытаскивала из пакета вареную колбасу, сало, кусок копченого мяса, упаковку нарезанного сыра, окорочков куриных копченых, палку копченой колбасы и батон в нарезке. Я застыл от удивления: именно этот список мне постоянно цитировал старик из надзорки. Он что-ясновидящий? Я отогнал эту безумную мысль, а Нонна принялась фиксировать все продукты в столбик напротив моей фамилии и сегодняшнего числа. Записывала также их примерный вес и количество. Еще мама привезла чай в пакетиках, печенье и конфеты. И пластиковую кружку! Красота! Наверно, Ашотыч надоумил.

– Хлеб не привозите в следующий раз-у нас его полно.– посоветовала она маме, закрыв тетрадку, – а теперь давайте я позову доктора, а ты, Илья, простись с мамой и иди в отделение.

Мы с мамой обнялись и я, взяв пакеты с передачей, не оборачиваясь вышел из комнаты. В комнате охраны охранник щелкнул чем-то на столе и замок на двери в отделение загудел.

– Чо встал то, открывай, замок сгорит!– резко подогнал меня охранник, и я дернул дверь на себя.

За мной в отделение зашла Нонна, обогнала меня и на ходу бросила:

– Пакеты на пост,– и ушла через дерматиновую дверь.

Больные оживленно кучковались у поста. Я отдал пакеты сидящей в кресле Петровне, та оторвалась от какого-то журнала и показала кивком головы, чтобы я их поставил на стол. Взял только кружку, пачку чая и пошел в надзорку, а Петровна с оханьем воздвиглась из кресла и по-утиному заторопилась с моим пакетом за стеклянную дверь. Потом показалась Нонна, за ней вышел доктор и скрылся в направлении комнаты охраны. Минуты через три он зашел обратно. Я забеспокоился, что мама, наверно, теперь выйдет на улицу и будет ждать, что я покажусь в окне, как в детстве, что я помашу ей из окна больницы, где я лежал с отитом, а я ей даже не сказал, что окно моей палаты на другой стороне. Я подошел к выходу из надзорки и попросил разрешения подойти к окнам напротив поста, где стоял тропический лес.

– Да иди, только растения не повреди, аккуратнее, а то тебя Вероника потом проклянет,– отпустила меня Нонна.

Тут же забыв про невероятную Веронику, я осторожно пробрался через маленькие джунгли и встал перед широким окном, как и все окна здесь, зарешеченным. Было почти одиннадцать утра, ясный денек бил прямо в лицо, между корпусами Больницы проходило оживленное движение: в сопровождении женщин-медиков различной комплекции по натоптанным дорожкам туда-сюда скользили больные обоих полов, утепленные в бушлаты и ушастые цыгейковые шапки. Некоторые покрикивали, остальные шли молча, уставившись под ноги. Никто не любовался на по-праздничному украшенные снегом ели и сосны. В гору взобрался длинный автобус.

Мама показалась из-за правого торца нашего корпуса, остановилась и принялась высматривать меня. Я уже хотел еще раз просить медсестер отпустить меня к тем окнам за столовой, но мама решила пойти поискать меня как раз туда, где надо. Я облегченно перевел дыхание и принялся махать ей. Она подошла ближе и заметив, очевидно, какое-то движение в моем окне, остановилась и, приложив руку к шапке, увидела меня. Тоже замахала, тревожно улыбаясь. Мы махали еще некоторое время, потом опомнились и просто смотрели друг на друга. Почему-то комок подкатил к горлу, я не мог понять, жалко ли мне маму и то, что она необоснованно тревожится за меня, или мне жалко себя. Потом я показал маме на свое левое запястье, мол, уже пора идти и замахал ей. Она замахала и закивала. Я показал ей, чтобы она первая отвернулась и уходила. Она махнула еще раз и пошла, оглядываясь. Я повернулся и уже раздвинул широкие листья, как уловил какое то движение: справа от меня между большим горшком и окном притаился коренастый больной с широким лицом, который пытался тихонько оторвать кусочек от разлапистого листа. Он тоже заметил меня и бешено задвигал бровями. Я выбрался из зарослей и ушел в надзорку. Лег на кровать и ощутил давно забытое чувство: как будто уже всех забрали родители, а я сижу одиноко за столом в каким-то конструктором и поглядываю на дальнюю дверь раздевалки, через которую все никак не идет мама. Я останусь навсегда в этом хорошо натопленном, ярко освещенном помещении, в общей спальне возится воспитательница Светлана Сергеевна, которая, это понятно, живет здесь-в детском саду. Она добрая, но она не мама. И даже папа не заберет меня. И бабушка.

Из грустного оцепенения вырвал крик Петровны:

– Телефо-о-оны-ы! Телефо-о-оны-ы!

Я вскочил, потом решил сначала понаблюдать за процессом получения телефонов, чтобы не попасть впросак. Больные, видимо, жаждали телефонов не в пример больше, чем таблеток, потому что сразу же организовали толчею у поста. Жанна и Петровна принялись кричать на них, призывая к порядку. Потом, когда наиболее рьяные получили от них обещание вовсе остаться без телефонов до следующей недели, организовалось подобие очереди и Жанна начала заносить в листок фамилии, а Петровна рыться в большой коробке на столе. Валера и его татуированный спутник первыми обзавелись черными трубками и быстро ушли. Мое внимание привлек коренастый мужчина лет сорока, немного выше среднего роста, с тусклым взглядом и глубокими вертикальными морщинами на щеках, который обошел очередь и негромко сказал Петровне:

– День добрый, Анна Петровна!

Та оторвалась от коробки с телефонами:

– Здравствуй, Гриша!

– Как здоровье?

– Спасибо, ничего. Какой у тебя?

– Эриксон, вон в левом углу.

Петровна выдала ему телефон, сказала Нонне:

– Моргунов-телефон, симка.

Та записала. Мужчина поблагодарил и, скользнув по мне взглядом, ушел за Валерой.

Больные потихоньку расходились, получив телефоны, включали их и звонили. Отделение наполнилось радостными голосами:

– Мама, мама, батя, бабушка, мама, папочка, мама, дочка, мама! Это я! Как делишки, как здоровье, как вы?

Губастый, пока стояла очередь, приплясывал сзади и со всеми о чем-то пытался договориться. В основном от него равнодушно отмахивались. Получив свой телефон, Губошлеп ворвался в надзорку, чуть не сбив меня, и затараторил в трубку:

– Папа, здравствуй! Привези мне колбасы! И тушенки еще, ну не свиной, а говяжьей, я суп буду делать.

Циркуль, который никак не мог до кого-то дозвониться, мрачно бросил ему с кровати:

– Дебил, какой суп?

Я подошел последним:

– Тоже звонить будешь?– Петровна, видимо, устала от гомона и была немного раздражена.

Выдала мне мой телефон, в коробке остались один аппарат и какие-то пластмассовые кусочки. Я позвонил маме:

– Мама, ты не успела на автобус? Я видел, как он уезжал, когда ты выходила.

– Да, Илья, уехал. Ну, ничего, мне тут женщина такая хорошая встретилась, она наоборот только приехала к сыну сюда. Говорит, что они каждый час от Города до Поселка ходят. Подожду, тут в первом здании у ворот есть диванчики, вот еще внутри часовня есть, написано. Вот она, только сейчас закрыто. Я запишу расписание, в следующий раз приеду, не пропущу.

– Мама, ты устала?

– Нет, немного не выспалась просто. В семь утра электричка, три часа ехали, потом от города на такси полчаса. Теперь хоть знаю, куда ехать, а мы с папой потом приедем на машине.

– Мама, прости, что… Ты теперь из-за меня будешь мучаться, ездить сюда… И папа…

– Ну, что уж теперь. Поездим, только ты не устраивай ничего больше. Доктор ваш хороший такой, все мне рассказал, я его номер взяла, Ашотыч, Сурен Ашотович просил узнать, будет ему звонить.

Я хотел проговорить с мамой все оставшееся время, чтобы как-то занять ее время до автобуса, но заряд был почти на исходе, а я еще должен был позвонить Веньке. От того, как ответит мне Венька, будет зависеть очень много. Даже слишком много. Зависело то, будет ли у Веньки и Левы в будущем общее важное дело со мной. Или они пойдут дальше без меня.

– Мам, батарея кончается, ты привези мне в следующий раз зарядку, пожалуйста.

– Да, Илья, забыла совсем, я же видела ее вчера. Привезу с папой. Ну, давай, пока. Держись.

– Да, мам, пока, – промямлил я и добавил непривычное,– целую.

Тут же перезвонил Веньке. Тот ответил не сразу.

– Илюха, привет, старик!– Венька взял это старорежимное обращение от своего отца-известного журналиста,– как ты там?

– Да нормально, обживаюсь.– Я так был рад его услышать!

– Где ты находишься? Мама твоя не хочет сообщать адрес, говорит, что по нашей с Левой милости ты “оказался в окружении криминальных психов”. Мы то думали, что ты после суда на штраф попадешь только и на возмещение ущерба. Ты там действительно в какой то психушке?

Я замялся.

– Ну, это в общем такая большая психбольница, а я в одном отделении тут, которое для больных на принудительном лечении.

– Это как?

– Ну, я сам еще не понял точно, это вроде преступники, которые психически больные,– я понизил голос, чтобы усатый и старик, которые сейчас никому не звонили, не услышали, что они психически больные,– Они тут лечатся или вроде того.

– А, ну потом разузнаем. Что ты там делаешь? В смирительной рубашке ходишь?– Венька изо всех сил пытался то ли развеселить меня, то ли не знал, как теперь со мной, психом, держаться. Мы не виделись с ним с того самого вечера. Потом только перезванивались, пока я был на домашнем аресте.

– Не видел никаких смирительных рубашек. Мне доктор сказал, что я был в “состоянии патологического опьянения”,– вспомнил я определение своего недуга, стараясь уверить Веньку, что я вовсе не псих, что я такой же, как раньше.– И я, в общем, только в этом состоянии был невменяемый, а в остальное время-нормальный.

Венька помолчал, потом решился:

– Ты скажи адрес, мы с Левой приедем в выходные. Тут же не очень далеко?

Я назвал адрес, сказал, что автобусы ходят каждый час.

– Ты что, какие автобусы? – Вальяжно протянул Венька,– Лева довезет! Домчит за миг!

– А разве ему папаша тачку отдал уже?– удивился я.

– Ну, после твоего бенефиса Лева только вчера его уговорил. Мы вчера уже гоняли.

Я вспомнил эти гонки по Москве. Разноцветные линии фонарей и рекламных щитов, Лева застыл за рулем, хохочущий Венька, а Ленка со мной сзади. Ее глазищи разливаются вокруг меня, запах ее волос, шеи и губ-она не любила духи. Да, она и так прелестно пахла…

” Она не любила духи,

А теперь вокруг петухи…”– сложилось в голове.

– Приезжайте с Левой! Только до двенадцати или после часа, а то в обед не выпустят к вам.

– Приедем, Илюха! Что тебе привезти? Апельси…– закончился заряд батареи.

Я отнес телефон Петровне и пошел в туалет. Там никого не было. Помыл руки и замер перед окном. Оно было когда-то замазано белой краской, кое-где через царапины на ней чуть угадывалось небо. Надрывался большой вентилятор в левом верхнем углу, непрерывно очищая воздух. Вентилятор был закрыт ячеистой стальной сеткой, ржавой, но еще вполне крепкой. Я засмотрелся на бешеное вращение лопастей, стоял так с минуту, наверное. Они как будто разогнали мысли, оставив голову пустой и легкой.

Сзади открылась дверь.

– А, Двоечник! Замерз?

Я обернулся-это был тот татуированный парень, который ходил с Валерой. Он с вызовом глядел на меня. Я постарался придать себе независимый вид и, не удостоив его вниманием, двинулся к выходу. Парень задержал меня за рукав:

– Чо, мамка богатый баул притаранила, а, москвич?

Я вспомнил выражение лица, которое всегда было у Димки Пирогова-злобного хулигана в нашем классе и процедил его же слова:

– А тебе какая разница?

И с тем же независимым видом пошел к двери. Я шел и ждал, что парень крикнет мне в след что-то насмешливое, потому что был не уверен, что на моем лице правильным образом была отыграна мимика Пирогова, но сзади только надрывался вентилятор. Навстречу уже заходили курильщики.

В надзорке все сдали телефоны, лишь Циркуль продолжал попытки дозвониться. Я лег и уставился в потолок. Только сейчас я ощутил, что перешел какую-то черту, отделяющую меня от дома, от друзей, мамы, всего того, что было у меня. А теперь мое-это голоса в телефоне, оставшемся без зарядки, продукты в передаче, моя больничная кровать. Что еще? Книжка Чехова еще. Я почему-то присвоил ее и с ней сразу весь Волшебный Шкап. И граница эта образовалась не вчера, в момент, когда я переоделся в пижаму, а моя одежда куда-то была унесена, помечена и записана в особый журнал или тетрадку. Не тогда, когда меня самого зафиксировали в этих листках, тетрадках и журналах. Не в те минуты, когда Алексей Николаевич своим красивым почерком вбил меня в свою скрижаль, когда вынес мне приговор в форме диагноза. И не тогда, когда мама уходила от меня на остановку, чтобы уехать обратно в Москву. Я почувствовал эту границу в тот миг, когда Венька решал, продолжить ли ему дружбу с психом или, сославшись на непредвиденные дела и обстоятельства, сначала отказаться от приезда сюда, а потом постепенно свести общение на нет. Он все-таки решил приехать, но в этот миг я понял, что перешел в какое-то другое качество для окружающих. Что теперь мое нахождение здесь наложит на меня особую печать, знак, стигму. И люди, узнав, что я был здесь, поначалу будут присматриваться и непременно будут находить эти особые черты в моих словах, движениях, глазах, что-то, что присуще именно психбольным, хоть и пребывающим пока что благополучно в окружении “нормальных людей”. Пока что. И обнаружив эти еле уловимые признаки, будут с удовлетворением нахваливать свою прозорливость и жизненный опыт, и думать: “Да-а… А ведь как-будто для других выглядел вполне нормальным… Но вот я-то вижу, что проглядывается в нем нечто эдакое!..”

– Мама, здравствуй! Это я!– Неожиданно прохрипел в трубку Циркуль и откашлялся.

Дозвонился, наконец. Его собеседница что-то неразборчиво для меня долго и быстро говорила, срываясь на визг. Циркуль слушал. Потом монотонным басом начал:

– Мама, мама, ну это же я-Слава. Я – сын тебе, мама, сын. Приехала бы хоть раз, мама.

На том конце оборвали разговор. Я представил его мать-пьющую, неопрятную, худую тетку в халате, и мне впервые стало жалко Циркуля. Надо же, его Слава зовут. Вот, сподобилась же мамаша по приезде из роддома назвать его таким красивым именем, а потом, наверно, продолжила праздновать с такими же алкашами. Пьют, дерутся, валятся на пол, спят, пьют, совокупляются, пьют, дерутся. А маленький Циркуль ползает под столом между грязными ногами, катающимися бутылками и развивается в полноценного члена общества. Разностороннюю, гармоничную личность. Да-а.. Человек-это звучит гордо!

Циркуль, казалось, вовсе не был потрясен тем, что мать не удосужилась даже поговорить с ним. Такое впечатление было, что он каждый четверг не оставляет попыток достучаться до нее. Возможно, она никогда и не обращала на своего сынишку внимания, а он по телевизору в каком-то фильме увидел, как мама навещает своих детей в больнице, это его потрясло и он решил воплотить эту ситуацию в жизнь. И теперь настойчиво звонит и надеется.

Циркуль посидел немного и пошел отдавать телефон, Петровна как раз протяжно закричала:

– Отдаем телефо-о-ны-ы! Телефоны отдае-о-ом!

К посту снова потянулись. Нонна с Петровной сверялись со списком и складывали трубки в коробку. Поймали одного больного за тем, что он не сдал сим-карту. Посулили ему перевод в надзорку, но потом отпустили. Я недоумевал: зачем ему нужна была симка без телефона? Потом, конечно, узнал, зачем.

Снова откуда-то прибежал Юрочка и набросился на Петровну:

– А бабушка пиедет? Пиедет?

– Приедет, приедет,– Петровна собрала коробку и отправилась к дерматиновой двери.

– Пиедет бабушка? – теперь Юрочка тревожил Нонну. Та отмахнулась от него, мол, приедет, иди. Юрочка довольный полетел к своей кровати.

– Когда она к тебе приедет то? Ни разу еще не приезжала!– Циркуль с вызовом глядел на Юрочку.

– Болеет, навейна,– легкомысленно ответил Юрочка и принялся чесать коленку.

– Болеет, да,– зловещим басом произнес Циркуль, но Юрочка пребывал в своих мечтах.

Я решил почитать, только раскрыл книгу, как позвали на обед. Встал и заправил кровать, которую основательно разворошил, пока поглощал Чехова.

За обедом, который состоял из щей, картофельного пюре с котлетой и чего-то, напоминающего чай, Герцог обдумывал какую-то важную проблему, потому снова не удостоил меня своим вниманием, так что я принялся рассматривать присутствующих. У двери Буфета, за которой слышался женский звонкий голос и шумела вода, сидела Петровна и обмахивалась тетрадкой. Очевидно, там моют посуду после “приема пищи”, и там раскладывается еда по тарелкам, а эту еду приносят, наверно, из того низкого здания напротив. За “особым” столом вместе с Губошлепом и Циркулем сидел невзрачный старичок, весь сморщенный и как-будто только что побитый-он непрерывно озирался и жалко посматривал на окружающих. Циркуль не обращал на него внимания, мрачно уткнувшись острым носом в тарелку, а Губошлеп, улучив момент, пока Петровна отвлеклась, стащил у старичка котлету и тут же заглотил ее с довольным видом. Старичок на это только поежился и быстро доскреб остатки. Мне стало как-то не по себе от увиденного, но хорошо усвоенное в школе правило “не лезть в чужие дела” быстро утихомирило мое возмущение. За столом напротив сидел похожий на цыгана коренастый мужик, справа от него допивал чай высокий парень с абсолютно равнодушным выражением лица. Даже излишне равнодушным, как я отметил. Слева от Цыгана ( его, кстати, как оказалось, действительно все звали Цыган, только почему-то с ударением на Ы ) уже заканчивал трапезу стройный молодой человек с исконно русским лицом, каким его изображают в иллюстрациях детских сказок и в мультфильмах. Настолько удивительным показался мне диссонанс между таким красивым, открытым лицом и нахождением его обладателя здесь, что я на минуту застыл и потом только и поглядывал на этого “русского молодца”. Он и “принимал пищу” тоже как-то по-особому: аккуратно, с достоинством, и в то же время быстро. Весь он был, как говорили в старину- “ладный”, ему бы косоворотку, щегольскую фуражку, смазные сапоги, гармонь-и даже купеческая дочь не смогла бы отказать такому! В глазах его не было ни настороженности, ни готовности вступить в конфликт, как у большинства тех, кого я здесь наблюдал, ни вялости и покорности, как у остальных. Смотрел он спокойно и доброжелательно, как будто не было в его жизни никакой боли и грязи, но не было в глазах удивления и печали от того, что он каким-то образом очутился здесь. Я решил, что ему очень бы подошло имя Никита, но потом узнал, что его зовут Иван, и фамилия оказалась самая подходящая-Крестовоздвиженский.

Напротив Цыгана нервно ковырял пюре белобрысый юноша с очень подвижным лицом и татуированными кистями. Он попеременно подергивал плечами и периодически излишне заворачивал вправо голову. Всем своим видом он как-бы предупреждал, что он еле сдерживается, чтобы не взорваться от любого повода, но его соседей это никак не волновало, создавалось впечатление, что он уже давно никак не взорвется.

Больные заканчивали трапезу и расходились, многие снова отдавали в буфет упаковки майонеза. Здешняя пища хоть и питательная, но весьма пресная.

После “тихого часа”, во время которого я читал и несколько раз задремывал, звонкий женский голос позвал всех:

– Кипя-а-то-о-ок! Кипя-а-то-ок!

Я взял с подоконника свою новенькую кружку, сунул в нее пакетик с клубничным чаем и пошел за усатым в сторону столовой. У двери буфета уже образовалась большая очередь, я поднялся на цыпочки и из-за спин больных рассмотрел, как получают кипяток: буфетчица выносила из буфета большой ковш и разливала дымящуюся воду по расставленным на небольшом столе кружкам. Больные толкались, брали свои кружки и осторожно расходились по своим палатам. Я подождал, пока очередь поредеет и подошел. Больные благодарили буфетчицу и называли ее Валя и Николавна. Женщина была примерно пятидесяти лет, с озорными глазами, очень симпатичная. Я поблагодарил ее и унес чай в надзорку. Блин, печенья нет к чаю! Ну, ничего, вроде бы “передачи” скоро.

Минут через двадцать начались “передачи”. Я пошел в конце, когда поднялись усатый, полный и старик. Циркуль и Губошлеп давно уже терлись в очереди, но медсестры раздраженно отгоняли их, ведь надзорка получает после всех. Когда подошла моя очередь, я вошел через дверь со стеклом и увидел в полумраке коридорчика, что справа от Шкапа открыта еще одна дверь, и в ней стоит изрядно уставшая Петровна с большим ножом. Лезвие ножа потемнело от времени, и его острие было отломано. В небольшой комнате у окна справа стоял столик, на котором была доска и консервный нож. Слева-раскрытый холодильник с пакетами и открытый шкаф тоже с пакетами. В шкафу хранились блоки сигарет и сладости больных. Я попросил у Петровны немного сыру и вареной колбасы (вспомнил, что вареная портится быстрее копченой), а про печенье снова забыл. Петровна нашла среди других пакетов мой и ловко нарезала этим кривым ножиком сыр и колбасу, скидывая пленку и оболочки в ведро под столиком. Я принял у нее эти куски в пакете и повернулся к выходу. Там стояли Валера с тем татуированным парнем. Парень с вызовом глядел на меня и задал вопрос из старой рекламы:

– Сколько вешать в граммах?– и осклабился.

Не зная, что ответить, я пошел на них, прижимая свои кусочки. Валера в последний момент подвинул татуированного:

– Тихо, Ролик,– и миролюбиво мне,– что, Двоечник, мама приезжала?

Я кивнул. Валера широко улыбнулся:

– Мама-это святое! Приятного!– очевидно, имея в виду аппетит.

Я пошел в надзорку и расположился сначала на подоконнике у своей кровати. Валера определенно нравился мне все больше. Чувствовалось, что он был здесь не последним человеком в иерархии больных, но вел себя со мной вроде бы уважительно. Пока мне удалось избежать конфронтации с его приятелем Роликом, но понятно, что тот будет искать других поводов столкнуться. Возможно, если построить нормальные отношения с Валерой, он будет держать в узде этого Ролика. Потому что хоть я и не боялся подраться с ним-он был немного худее меня и такого же роста, но после беседы с доктором я понял, что этого никак нельзя допускать, иначе мне придется остаться здесь надолго. Доктор или вся эта комиссия, о которой он упоминал, придут к выводу, что я опасен для общества и все. Добро пожаловать в психи! В которые меня уже и так, наверно, записали.

Аппетит пропал, но не отдавать же все обратно?! Я огляделся. Больные ели свои “передачи” на кроватях, а не на подоконнике. Непонятно, будет ли считаться нарушением здешних обычаев использование подоконника в качестве стола или нет? Я на всякий случай решил полдничать на кровати, потом потрясу одеяло, если накрошу. Губастый все равно обещал санитарке помыть пол в надзорке за пару сигарет. Я принялся за сыр и колбасу и тут же пожалел, что не спросил еще и хлеба. Ну, ничего. Потом сходил в умывалку, помыл от жира ладони. Возле поста ходили довольные больные. Все как будто приобрели благодушное настроение после “передач”. Я стоял у выхода из надзорки и раздумывал, не завалиться ли снова почитать, как мое внимание привлек высокий юноша с очень выразительными глазами и белокурыми отрастающими волосами. Он очень быстро ходил туда-сюда по коридору, сжав кулаки. Периодически он как-будто отмахивался от назойливых комаров, которые должны были летать у его ушей. Метался так с минуту и внезапно истошно закричал:

– Крыса, крыса, уйди! Уйди, уйди!

Больные в коридоре и у поста замерли и недоуменно уставились на него. Юноша зажмурился, зажал кулаками уши и медленно опустился на корточки, продолжая кричать:

– Уйди, крыса, крыса, крыса, крыса, крыса!– его крик постепенно превратился в визгливое неразборчивое рычание, потом он завыл как ребенок и брызги слюны полетели от него. Около юноши оказалась Петровна и нагнулась к нему:

– Сережа, что, опять голоса?– она была немного встревожена.

Тот не отвечал ей и выл, с силой натирая кулаками уши, от чего все его лицо растягивалось как резиновая маска в разные стороны. Петровна огляделась и обратилась к тому полному, высокому больному, который подмигнул мне в первый день во время “передач”:

– Вова, уведите его в надзорку.

Потом она крикнула:

– Екатерина Кузьминишна, вязки принесите в надзорку! И матрас с бельем сначала!

Откуда-то возникла еще одна невысокая, полная, пожилая женщина и унеслась вдаль по коридору. Высокий Вова аккуратно взял продолжающего выть Сережу под мышки и попытался его поднять. Тот вырвался и, разбежавшись, бросился своим лбом на стену, как будто желая расколоть то ли ее, то ли голову. Удар был таким сильным, что мне показалось, будто по отделению прошел гул, но больной даже не поморщился и собрался повторить. Вова решительно схватил его в охапку и потащил. Я отпрянул к своей кровати. Вова уже занес воющего и спрашивал Петровну, на какую кровать его положить. Вове помогал Цыган, удерживая бьющиеся ноги Сережи. Ворвался еще один высокий больной со свернутым матрасом, в котором уже были белье и подушка. Рассчитанным движением разложил его на свободной кровати около Циркуля. Расстелил простыню, положил подушку, сорвал одеяло. Вова с Цыганом уложили бьющееся тело и удерживали его, пока Петровна разматывала какие-то полоски длиной около полутора метров. Они схожи были с бинтами на старинных картинах-такие же толстые и в непонятных разводах. Петровна ловко продевала каждый бинт сквозь пружинный панцирь кровати и затягивала в образовавшихся петлях левые запястье и голеностопный сустав Сережи, который к этому моменту яростно кричал в потолок, вытаращив глаза:

– Уйди-уйди-уйди-уйди!– так быстро, что слышалось только “удиудиуди”. Он выгибался в дугу и бил тазом в матрас.

С другой стороны кровати Петровне помогал среднего роста мускулистый мужчина в очках. Он был без пижамной куртки, немного нервничал, но так же надежно затянул правые Сережины руку и ногу. Теперь тот лежал навзничь, немного разведя ноги и руки в стороны. Пятым бинтом обернули грудь и так же привязали концы, проверив, может ли Сережа достаточно дышать. Прибежала Нонна со шприцем, Цыган немного стянул лежащему брюки с левой стороны, Нонна протерла ваткой показавшуюся ягодицу и вогнала иглу. Впрыснув содержимое, удалилась, снова гордо вскинув голову.

Все облегченно выпрямились и перевели дыхание. Петровна кивком показала Цыгану на валяющееся на полу одеяло, тот укрыл им продолжающего бесноваться Сережу. Я догадался, что удерживающие Сережу бинты и есть “вязки”. Петровна обвела надзорку взглядом:

– Спасибо, мальчишки! Помогли! – Совсем как учительница благодарит учеников, которые помогли переставить мебель в классе.

Больные расходились. Петровна постояла еще минут пять около Сережи. Крик его постепенно стихал и сменился на постанывание. Скоро Сережа задышал размеренно, его веки опустились. Я увидел, почему даже в полумраке коридора его глаза показались мне выразительными: на веках была татуировка. Я подождал, пока Петровна выйдет и подошел поближе. Кривоватая надпись “НЕ” на правом верхнем веке и “БУДИ” на левом. Глаза под веками продолжали двигаться, так что надпись подрагивала как рекламное полотнище на ветерке. На обеих высовывающихся из-под одеяла тощих ступнях тоже была общая татуировка ” ОНИ УСТАЛИ”. Я хоть и был потрясен сережиными криками, ударом о стену, суматошными и в то же время слаженными, согласованными действиями медсестер и больных, но его татуировки вогнали меня в ступор. Это какой нужно иметь склад ума, чтобы на себе написать такое послание? На моих знакомых были татухи в виде диковинных зверей, старинных и современных узоров, каких-то самурайских или рыцарских девизов, которые должны были транслировать мужество, лихость, мудрость или культурные предпочтения их обладателя. Эти же “не буди” и “они устали” – это вообще что? О чем это?

По прошествии времени от больных я узнал про смысл этих татуировок, и он оказался более чем глубоким, даже экзистенциальным: “не буди” являлось оборванным посланием потенциальному убийце, мол, не разбуди меня, когда придешь убивать, иначе я тебя убью. А “они устали” означало то, что человек прошел множество дорог-не столько в географическом смысле, а скорее, в плане жизненных испытаний. Таким вот бесхитростным способом Сережа говорил о нелегком жизненном пути и своей готовности к смерти. Как оказалось, подобные яркие послания на самых заметных частях тела накалывались чаще всего на “малолетке”– то есть колонии для несовершеннолетних, а не умудренными старцами. Ну, это и неудивительно: будет ли мудрый рассказывать всем о своей мудрости?

Сережа сопел, Старик снова заходил по проходу и забормотал. Несмотря на недавний переполох, Юрочка заснул на боку, открыв большой рот. Я уставился в окно. Солнце заходило за лесок, окрашивая наст в фиолетовый оттенок. На бетонном заборе ругались две вороны, третья внимательно смотрела на них. Обьявили ужин. Как быстро сегодня пролетел день! Только споласкивая руки и усаживаясь за стол, я поймал себя на мысли, что видел сегодня психический приступ ( или припадок?) впервые в жизни, но воспринял его как нечто само собой разумеющееся в этом месте. Как будто ожидал нечто подобное, только произошло оно без прелюдии и видимых причин. Те самые “голоса”, о которых в первый вечер меня спрашивал Георгич, допекли Сережу, и он решил выбить их из своей головы. И тогда его “привязали”– так я узнал объяснение часто употребляемого термина. И ввели ему какое-то лекарство в ягодицу. От чего он уснул. А во сне он продолжал мучаться от голосов? Или он уснул от того, что они стихли от лекарства? Любопытно, потом надо будет расспросить кого-нибудь об этом…

После ужина я читал. Чехов успокоил меня и отнес далеко отсюда, так что я не заметил даже, как пришла ночная смена-это были вчерашние дневные фельдшер Толя, медсестра Ольга Валерьевна и санитарка Семеновна. Толя пересчитал нас и оглядел все еще спящего Сережу. Прошел прием вечерних таблеток, на которые я решил не ходить-доктор же сказал мне, что я могу по желанию принимать назначенные таблетки, а принимать их мне как раз и не хотелось до жути. Только перед отбоем я очнулся и сходил в туалет. Потом Димка мыл коридор, Паша напевал в туалете. Гомон в отделении постепенно стих.

Из процедурного кабинета вышел Толя со шприцем и ваткой. Прошел в надзорку, потормошил Сережу. Тот открыл глаза и непонимающе уставился на фельдшера. Тот проговорил добродушно:

– Что, Сереж, опять зачумИлся? Давай укольчик сделаю, голоса твои разгоним!

Сережа зевнул и, несмотря на вязки, ловко стянул немного свои брюки, обнажив нужную часть ягодицы и слегка повернулся набок от Толи, чтобы предоставить ему лучший доступ. Фельдшер протер ваткой, вогнал иглу, одним нажатием ввел прозрачный раствор, вынул иглу, закрыв место укола ваткой и прижал ее резинкой сережиных брюк. Сережа разлепил губы и попросил:

– Толя, пить хочется.

– Сергеич, напои его, пожалуйста!– Обратился Толя к Усатому.

Тот закивал и взяв кружку, куда то удалился, судя по звукам, в умывалку. Потом он долго поил Сережу, который вскарабкался затылком на спинку кровати, чтобы было удобнее пить.

Я еще немного почитал при свете ночника, но решил не портить глаза и спрятал книжку под матрас со стороны головы. Вспоминал, как познакомился с Венькой и Левой. Примерно через полчаса пришел Толя с Валерьевной и встали у сережиной кровати. Тот крепко спал. Все в палате уже затихли, только Циркуль продолжал возиться под одеялом. Толя что-то тихо сказал Петровне, она согласно кивнула, тогда он легонько толкнул ножку кровати Циркуля. Тот как птенец вскинул голову и уставился на него.

– Славик, развяжи Сережу, пожалуйста.– Шепотом попросил Толя.

Недовольный Циркуль соскочил на пол и ловко освободил Сережу, в пять цилиндриков свернул вязки и унес на пост.

– Сигарету дадите?

– На, Славик, спасибо, молодец,– как ребенка похвалил его Толя, выдал сигарету и щелкнул зажигалкой,– сходи в умывалку покурить.

Циркуль склонился над огнем и юркнул в умывалку. Немедленно вскочил Губастый и устремился за ним. Толя зашипел:

– А ты куда? Быстро в кровать!

Губастый благодушно улыбаясь возвратился и затих. Через две минуты пришел мрачный Циркуль и завернулся в одеяло. Воцарилась тишина. Валерьевна пришла и села в кресло на посту.

– Толя, сходи покушай.

Тот позевал, потянулся и пошел, наверно, в тот кабинет за столовой, откуда вчера выходили Георгич и Васильна. Там, видимо, они питаются и пьют чай, видимо, они все делают в пределах отделения, чтобы ничего не выпускать из внимания. Подошла Семеновна и открыла Пашу, тот вышел из туалета, пожелал всем спокойной ночи и удалился. Димка закончил коридор еще раньше. Женщины зашуршали своими журналами. Я уже приготовился спать, как меня тихонько позвала санитарка:

– Не спишь еще? Тогда подойди к Валерьевне, она спросить хочет.

Я подошел на пост, Ольга Валерьевна оторвалась от тетрадки:

– Как вчера спал?

– Нормально. Выспался.

– Алексей Николаевич с тобой побеседовал?

– Да.

– Что сказал? Надолго ты у нас теперь? – и настороженно прищурилась.

– Сказал, что комиссию проведут сначала, потом определят. Несколько месяцев, говорит.

– Да-а… Я так и думала, несколько месяцев. Хорошо хоть пока не приехали твои телевизионщики!

Я снова чувствовал себя как в кабинете директора.

– Адвокат надеется, что они не поедут сюда, поленятся.

– Ну, дай Бог!– вздохнув, проговорила Ольга Валерьевна, но как-то с сомнением.

Из дальнего конца коридора послышался скрип. К посту приближался парень с лихой челкой на инвалидном кресле-коляске. Был он смазлив как испанец или цыган, но с белой кожей, и даже в этой коляске было заметно, что он довольно высок. Кисти его с аристократическими пальцами периодически срывались с колес. На левом колесе покрышка лопнула и была каким-то образом укреплена на ободе, от чего коляска немного подпрыгивала и двигалась галсами. Валерьевна дождалась, пока он доедет до поста и зашипела:

– Да прекратишь ты или нет?

Я в изумлении застыл. Почему она так с инвалидом? Ведь сначала показалась мне такой интеллигентной. А парень встал с кресла и пошел обратно грациозно-надменно двигаясь как негры в кино.

– Коляску я убирать буду?– уже спокойнее проговоила медсестра.

Парень вернулся и снисходительно ухмыляясь закатил коляску в свободный от растений угол.

– Балуются, надо ее подальше убрать, надоели,– побурчала еще Валерьевна.

– А зачем она здесь нужна?– спросил я.

– Да старичок один у нас на ней ездил, а месяца два назад помер,– не переставая ставить какие-то крестики в журнале, ответила она.

– Старичок? Парализованный тоже кого-то убил?

– Ну, не такой уж парализованный, руки и голова то двигались. Бабушку свою задушил, жену то есть. Выпил как обычно, лег с ней в кровать и придушил, не помню уже по какой причине.– Она рассказала это так обыденно, что я понял, что у нее таких историй сотни, если не тысячи.

Я помолчал немного и все-таки решился спросить:

– А Циркуль, то есть Слава… Циркунов этот-он за что тут?

– Славик не уживается с больными в обычном отделении, вот сюда и перевели.

– То есть он не за преступление здесь?– недоумевал я.

Ольга Валерьевна подняла на меня глаза и принялась объяснять как на уроке:

– У нас отделение спецтипа, в нем организовано наблюдение за больными, которые не могут содержаться в обычных отделениях,– она кивнула в сторону других корпусов Больницы,– тут у нас за тяжкие преступления лежат, те, кто в других отделениях совершил нападение на медперсонал, кто как Сережа, который в твоей палате, наносит себе телесные повреждения, кто совершил побег, кто постоянно бухает, то есть алкоголизируется там. У нас тоже…– тут она осеклась и прислушалась. Было тихо, только жужжала длинная лампа над постом. Валерьевна продолжила:

– Еще после Костромы сюда сначала присылают.

Она вытащила еще один журнал.

– “Костромы”?– я решил уже, что это тоже какое-то жаргонное название.

– Ка-Пэ-Бэ-эС-Тэ-И-эН-Костромская Психбольница Спецтипа с интенсивным наблюдением,– продекламировала Валерьевна,– там как в тюрьме-палаты запираются как камеры. Вышки, охрана из ФСИН с оружием, овчарки. Там содержатся особо опасные психбольные. Маньяки, насильники, убийцы. И те, кто не смог даже в нашем отделении находиться. Опять же: за побег, алкоголь, наркотики, нападение на других больных и медперсонал.

Я немного загрузился от новой информации.

– А маньяки, значит, там в Костроме всю жизнь сидят?

– Нет, не все. Кто остается опасным, тот там. А кто уже не представляет опасности, того сюда сначала переводят, а потом, если и у нас хорошо себя ведет, то в обычное отделение.

Валерьевна, видимо, уже немного устала от разговора и услала меня спать. Я попрощался с ней и ушел. Залез под одеяло и попробовал представить себе эту КПБСТИН. Название еще такое. Устрашающее. Хотя, может, это я все придумываю. Ведь там вышки, собаки, охрана с автоматами. А доктор там какой, интересно? Такой же интеллигентный как Алексей Николаевич? Или все же как доктор Чилтон? Вот там то, судя по всему, мог жить в подземной камере Ганнибал Лектор.

С этими мыслями я погрузился в сон. А во сне не было ни КПБСТИН, ни Юрочки, ни Сережи. Была снежная равнина, по которой плавно ехала машина Левы, в которой пассажиром был я, а рулем почему-то никого. Ехать было весело и приятно, пока внезапно впереди не показалась какая-то черная фигура. Тут я проснулся, обнаружил себя в надзорке, повернулся на другой бок, и больше мне уже ничего не снилось до самого утра.

ГЛАВА III.

Прошло два дня. Я освоился в надзорке, оброс некоторым имуществом: у меня теперь были чай, печенье, конфеты. Отдал прочитанный томик Чехова и выбрал Тургенева. Я заставил себя аккуратно заправлять кровать, потому что заметил, что только Губошлеп и “тот в углу” держат свои постели в беспорядке. Сережа все больше лежал в кровати и дремал, видимо, от уколов, которые он теперь получал три раза в день. Ходил он немного пошатываясь, когда вставал в туалет или в столовую, лицо было покрыто испариной и припухло.

После завтрака я теперь тоже шел на таблетки. Принимал белую капсулу. Это был Ноотропил-препарат, всего лишь улучшающий мозговое кровообращение. Его назначил Алексей Николаевич для того, чтобы хоть что-то назначить, а то лечить меня не от чего, припадка, подобного тому, из-за которого я попал сюда, повториться не могло. Все этот объяснила мне Нонна, когда в пятницу позвала меня на “таблетки”. Я запил капсулу водой и потом полдня выискивал у себя признаки ее действия. Я не доверял Нонне, думал, что она это сказала, чтобы меня успокоить и обмануть, а через полчаса я буду лежать такой же сонный и отрешенный как Сережа. Но ничего такого не произошло, но и улучшения мозгового кровообращения я тоже не ощутил, хотя, как его ощущают, мне было неизвестно.

Юрочка все продолжал любезно звать меня “куить”, я все так же отвечал ему, что не курю. Судя по всему, он полагал, что нет в мире ничего застывшего, упорядоченного, а потому и ситуация с моим отказом от курения может измениться в любой миг. Юрочка по-гераклитовски каждый раз входил в надзорку. Время показало, что он был чертовски прав, а с моей стороны было в высшей степени наивным думать обратное.

В целом, я уже не так тяготился нахождением в надзорке, где мне все еще следовало придерживаться тех правил, которые мне в первый день описал Коля. И я нетерпеливо ждал того дня, когда мое примерное поведение будет вознаграждено, и я смогу перемещаться по всему отделению. Кто бы мог подумать, что я буду мечтать о том, чтобы ареал моего обитания увеличился до пяти палат и коридора! Что я буду страстно желать получить в свое владение одну из тумбочек, которые я с завистью наблюдал каждый раз в соседней палате, когда шел в туалет и обратно! Что я смогу выбирать собеседника из тех шестидесяти, среди которых, я был уверен, найдется тот, с которым мне будет хотя бы не тошно что-нибудь обсуждать.

Сегодня в воскресенье, лежа в кровати, я читал, но краем сознания постоянно ожидал, что меня сейчас позовут на свидание. Замок двери в комнату охраны часто гудел, впуская и выпуская больных. Они шли к посту довольные, оживленно беседуя с приятелями, которые, учитывая большие пакеты с гостинцами, сразу появлялись в избытке. По пути к посту раздавались долги, заключались новые сделки и договоры о намерениях.

Мама точно должна была приехать, скорее всего с papa, еще я ожидал Веньку с Левой. Насчет них я немного сомневался, но гнал от себя эти мысли. Мне было невыносимо даже подумать о том, что Венька спишет меня со счетов, и я снова повисну в пустоте. Сам я не мог придумать своего будущего, за меня это уже сделал Венька.

Наконец, позвали и меня. Сегодня на посту была Алевтина Ивановна-монументальная женщина с лицом Екатерины Второй в годах, говорила она почти баритоном и сильно окала, что придавало ее образу еще бОльшую строгость. Больные Ивановну побаивались и никто не посмел после завтрака прятать таблетки. Усатый утром поприветствовал ее, назвав “царицей”. Санитаркой была Семеновна, как в тот первый мой день здесь. Я постучался в дверь охраны, после недолгого ожидания меня впустили. За стойкой сидел высокий молодцеватый мужчина лет тридцати пяти, он кивком отправил меня в комнату для свиданий. Проходя мимо, я заметил за его стойкой стационарный пульт с кнопками и монитор, на котором были изображения с четырех камер. В комнате свиданий, сидя у окна, наблюдала за посетителями медсестра, которую звали Елизавета Федоровна, профилем похожая на Императрицу Елизавету, говор у нее был городской, но такая же как и у Алевтины Ивановны фактура и харизма. Две императрицы сегодня на смене!

Из-за стола в углу ко мне бросилась мама, а отец поднялся и оглядел с головы до пят.

– Илья, ну, как ты тут?– мама уже не плакала, она увидела, что я веселый и выспавшийся, но все равно пальцы ее подрагивали.

Отец молча уселся и принялся сверлить меня взглядом. За соседним столом тихо беседовали незнакомый мне высокий молодой больной с угрюмым взглядом и хорошо одетая приятная женщина, судя по всему, его мать. Больной вынул из пакета пирожки и красный лимонад, Елизавета Федоровна царственным жестом показала, чтобы ей принесли его проверить. Больной поднес открытую бутылку медсестре, она нашла запах приемлемым, тот снова ушел за стол и стал пить мелкими глотками. Пока мы с мамой садились, отец внимательно наблюдал эту сцену и довольно произнес, глядя на меня:

– Да, тут тебе не Москва, не разгуляешься!– Это, очевидно, понравилось медсестре, потому что она одобрительно посмотрела на него.

– Да все нормально, мама: сплю, ем, читаю, сплю,– я проигнорировал намек.

– А небритый какой!– притворно рассердилась мама.

– Бритье по средам только бывает, побреюсь тогда,– пояснил я и невольно бросил взгляд на неизменно гладковыбритого отца.

– Доктор тебя не вызывал больше? Когда комиссия?– спросил он.

– Пока не вызывал. Когда комиссия, не знаю.

– Илья, как у тебя в палате с больными? Как отношения?– вглядывалась в меня мама, пытаясь найти признаки того, что надо мной издеваются убийцы и насильники.

Отец передернулся:

– Как отношения с больными? Да он сам теперь больной! По крайней мере теперь будет считаться таким на всю жизнь!

– Ну, погоди, мы же говорили…– понизила голос мама.

– Ладно, ладно,– он отвернулся и начал изучать рамку с разрешенными к передаче продуктами.

Мать больного с интересом поглядела на нас. Елизавета Федоровна вынула из кармана халата сканворд.

– Илья сказал, что тут хорошая библиотека,– мама попыталась снова привлечь к беседе отца.

Я кивнул. Отец вздохнул и спросил:

– Так, и что сейчас читаешь?

– Книгу,– ответил я.

Он сдержался и съязвил:

– Рекомендую “Записки из Мертвого дома” и ” Записки сумасшедшего”. Только не перепутай, а то теперь у тебя все вместе.

– Не перепутаю.

Мама заулыбалась, сделав попытку примирить нас:

– Зато выйдет и напишет “Записки из сумасшедшего дома”. Да, Илья?

– Да, мама.

Мы еще помолчали. Потом мама принялась рассказывать, как Ашотыч ходил к директору той самой школы, чтобы понять, успокоился ли тот, узнав, что меня отправили сюда. Директор еще сердился, но обещал больше не звать журналистов, чтобы не поддерживать их интерес, раз уж меня увезли подальше. Мама старательно избегала слов “сумасшедший дом, “сумасшедший”, “психбольной”. Наверняка теперь читает кучу статей в Интернете под заголовками вроде: “Если в вашей семье псих”. Нет, конечно, она не считала меня больным, но как-то по ее мнению надо было мне помочь, значит, надо изучить проблему! Наверняка уже и с какими-нибудь психиатрами поговорила, чтобы те посвятили в проблематику “Патологического опьянения и его правовых аспектов”.

Отец снова передернулся:

– Стыд какой! А перед Ашотычем как стыдно! Его сын на третьем курсе, отличник, не носится со своими дружками по всяким злачным местам!

Я сделал демонстративно скучающий вид. Отец вспылил:

– Я запрещаю тебе реагировать подобным образом!

– Mon papa ne veut pas que je danse, que je danse,– пропел я начало песенки из советского водевиля.

Мать угрюмого больного и Елизавета Федоровна постарались спрятать улыбки. Мама приобняла отца:

– Ну, не нервничай! Ну, зачем?

– Все, ладно!– буркнул он и снова вернулся к списку продуктов.

Я еще немного поотвечал на мамины вопросы. Отец в это время спросил Елизавету Федоровну о моем поведении, та отвечала, что по журналу в поведении упорядочен, режиму следует, время проводит в основном за чтением книг, что она только сегодня меня увидела в первый раз, а потому может сказать, что сегодня с восьми утра мое поведение соответствует тому, что написано в журнале за предыдущие дни. Из всего услышанного отец сделал вывод, что мое теперешнее времяпрепровождение не в пример лучше того, что было в Университете.

– Может, дурдом тебя еще и человеком сделает! Образование получишь тут за книгами. Совсем как борцы с царским режимом получали по тюрьмам!– С иронией заключил он.

Мать больного и Федоровна аж закашлялись, маскируя смех. Определенно, мой отец им нравился.

– Ладно, пойду,– не выдержал я.

– Илья, перестань,– мама удержала меня за рукав и недовольно посмотрела на отца,– и ты перестань, что вы как маленькие? Ехали сюда три часа, чтобы поругаться?

– Да-а, приехали…– глубокомысленно произнес отец и замолчал.

Мама рассказывала о своей работе в Университете, старательно избегая говорить о том, как восприняли там все, произошедшее со мной.

– Отец, ты то тоже расскажи, как у тебя на работе,– попросила она отца, чтобы я не терял связи с “нормальным” миром, что, наверное, тоже рекомендовалось в поучительных статьях.

– А что у меня? Куем щит Родины! Для кого только?…– он посмотрел на меня.

Ага, самое главное, от кого? Войны то давно уже нет и не предвидится.

Мы еще помолчали. За соседним столом больной начал прощаться с матерью. Та обняла его и помогла уложить все со стола в пакет. За спиной Елизаветы Федоровны спускался автобус. Она посмотрела на часы и проговорила:

– Давайте я перепишу продукты, а то сейчас другие посетители приедут.

Мама торопливо начала выкладывать привезенное на стол.

– Майонез привезла, спасибо!– Я приобнял маму, за эти дни пища безо всяких приправ мне основательно надоела. Особенно тушеная капуста и тертая свекла требовали майонеза.

Медсестра написала маркером мою фамилию на пакете майонеза, все остальное зафиксировала в тетрадке.

– Ну, что, Илья, – мама немного разволновалась, но бодрилась,– мы приедем в следующие выходные, не скучай!

Мы еще раз обнялись. Отец неуклюже потрепал меня по плечу и подал пакет с передачей.

– Что привезти тебе?– еще одна попытка с его стороны. Мама благодарно посмотрела на отца.

– Да ничего, вот привезли столько, мне бы это все доесть.– Не остался я в долгу.

Мы дошли до стойки охраны. Мама обняла меня, отец снова потрепал по плечу, они попрощались с охраной, вышли. Я тоже двинулся к двери в отделение, но охранник остановил негоромко:

– Погоди.

Подошел ко мне с ручным металлодетектором, почти таким же как у московских конвойных, но с перемотанной синей изолентой рукояткой и тщательно поводил им вдоль меня, не забыв и пакет. Потом ушел за стойку и кивнул на дверь. Загудел замок, и я пошел к посту. Отдал пакет Алевтине Ивановне, она положила пока его под стол и спросила:

– Много там посетителей осталось?

– Елизавета Федоровна одна там, ждет новых.– Я подумал, что мама захочет увидеть меня в окно и спросил,– можно мне к окну подойти, помахать родителям?

Ивановна посмотрела на часы и сказала:

– Сходи, сходи. Пойду поменяю Федоровну.– И тяжело ступая ушла в комнату свиданий.

Я стоял у окна и ждал. Родители сразу нашли мое окно и замахали. Мы немного попереговоривались жестами, потом они еще помахали и пошли. Отец крепко поддерживал маму за локоть, смотрел в сторону, иногда кивая. Мама, наверно, передавала ему свои впечатления, а тот думал о своем. Перед тем как уйти за угол первого корпуса Больницы, они еще немного помахали мне, наверно, они уже не различали меня в темном окне, а я их на фоне снега отлично видел. Минут через пять в гору резво взобралась наша машинка, я как будто увидел, как мне оттуда машут, но, конечно, было слишком далеко.

Я уже повернулся и хотел пойти обратно в надзорку, как услышал знакомый рык-так мог рычать только левин “Мустанг”! Он показался из-за угла, где недавно скрылись родители и подкатил к тому входу, который был почти прямо под окном, где я стоял, а не с другой стороны корпуса, где заходят посетители и где заходил я с конвоирами. Вышел Венька, размял колени, попрыгал, через минуту вылез Лева. Оба они не видели, как я показывал им, что надо обогнуть здание и зашли в подъезд. Послышался звонок, которым обычно возвещает о своем приходе смена утром и вечером. С поста поднялась Федоровна, а я выглянул из зарослей:

– Елизавета Федоровна, это ко мне приехали, они не знают, что надо с другого входа.

Та ничуть не удивилась, махнула мне рукой, мол, обычное дело и ушла через дерматиновую дверь. Через минуту Венька с Левой вышли и, смеясь и жестикулируя, направились по правильному курсу. Снова не догадались посмотреть наверх, где я приплясывал, одновременно изображая радость и указывая им путь. Скрылись.

Я выбрался из “джунглей”, Федоровна уже снова сидела на посту и улыбаясь, сказала:

– Друзья твои-вежливые, приличные такие мальчишки, в институте учатся, наверно?

– В Университете, да,– я был в нетерпении и едва не прыгал на месте.

Уловив мое состояние, она поскорее отпустила меня на свидание. В комнате охраны их пока не было, я прошел дальше. Там, к счастью, было немного народа: к Герцогу приехала, судя по всему, дочка-невзрачная женщина лет тридцати в больших очках. Она молчала, сжав на коленях серую сумочку, а Герцог не торопясь вкушал сиреневый йогурт пластиковой ложкой. Он был целиком поглощен процессом и на дочь не обращал никакого внимания. Алевтина Ивановна вопросительно взглянула на меня, я ответил, что сейчас придут мои друзья-я их видел из окна. Тут же послышался голос Веньки, потом их с Левой ржание. Я дернулся к ним.

– Посиди тут, пока их документы перепишут,– осадила меня Ивановна.

Слышно было, как охранник потребовал паспорта, я похолодел: а вдруг они ничего не взяли? Я же не думал, что это потребуется! Мама с отцом как люди бывалые все время брали в поездки документы, а у друзей и в мыслях такого не было, хотя, Лева то с водительскими правами должен быть. А считаются ли тут права за документы? К счастью, рассудительный Венька догадался взять паспорт и Леве, наверно, наказал. Они шумно ввалились в комнату и оказались перед фундаментальной Александрой Ивановной. Она надменно оглядела их и только потом бровями показала на стол, где сидел я. Они повернулись налево и бросились ко мне. Пока мы обнимались и обменивались теми возгласами, которые всегда присутствуют на встречах молодых людей, считающих себя уже достаточно умудренными жизнью, но не растерявших пока детских привычек, я подумал, что Венька по дороге сюда обсудил с Левой манеру, с которой следует держаться: не показывать вида, что они считают меня психом, а по итогу наблюдений уже сделать вывод, считать или нет. Наконец, мы уселись за стол и принялись рассматривать друг друга, я искал и находил в них свое прежнее радостное, бесшабашное время, а они приготовились с сожалением получать подтверждение своим опасениям. Коренастый Венька сразу оккупировал бОльшую часть стола, а долговязый, сдержанный Лева примостился на углу. Я пытался пристроить сбоку пакет с фруктами, который мне вручили друзья.

– Ну как, психи приняли тебя в свою мафию?– Венька решился начать с провокации, показывая, что уж он-то меня психом ни в коем случае не считает.

– Пока нет, но я стараюсь,– поспешил я обозначить, что шутку понял и ничего не вижу в ней обидного.

Лева пока молчал, и на его лице еле заметно проявлялось выражение сожаления по поводу моего умственного состояния.

– Что ты тут делаешь то вообще? Смирительную рубашку уже приобрел?– Венька решил придерживаться выбранной модели общения.

– Смирительные рубашки не видел пока, комнат с резиновыми стенами тоже,– эти стереотипы меня сейчас уже почему-то раздражали.

– А почему Вы не выдали нашему другу смирительную рубашку?– Венька внезапно обратился к сидящей у окна Ивановне. Он всегда отлично знакомился с самыми разными людьми, без опаски и даже бесцеремонно входил в контакт и далее общался несколько свысока, чему никто почему-то не препятствовал.

Ивановна посмотрела так значительно, что казалось, что Венька сейчас просто обязан встать у парты и опустить глаза.

– Смирительные рубашки в Психиатрии уже давно не используются. Мы применяем современные препараты в инъекциях, которые снимают психомоторное возбуждение.– В ее словах так явственно читался намек на то, что и Веньку не мешало бы полечить такими препаратами, что Венька расхохотался и далее уже общался со мной как прежде до Больницы.

Я рассказал ему о своих перспективах: предстоит комиссия, что доктор не собирается пока меня лечить, потому что и не от чего, персонал относится по-человечески, больные не донимают. В целом, все в порядке, плотно занялся чтением и отказываться от учебы не собираюсь. Жаль, пока непонятно, сколько предстоит здесь провести времени, доктор предполагает, что не меньше нескольких месяцев. Венька и Лева слушали все это уже заметно расслабившись и с интересом рассматривали простоватый интерьер комнаты. Герцог завершил прием йогурта и теперь решал какую-то экзистенциальную проблему, глядя на стену за спиной своей дочери. Та поглядывала на часы, не зная, когда завершится аудиенция у Его Высочества, и не лучше ли будет, если она пойдет уже сейчас на остановку автобуса. Мы принялись вспоминать старые проделки, через некоторое время раздался звонок с улицы, потом щелканье на пульте охраны. Ввалилось, судя по звукам, несколько человек, шумно разговаривали с охраной, затем направились сюда. Пожилая невысокая женщина, негромко матерясь и прихрамывая, прошла первой и уселась не спрашивая прямо возле дочери Герцога. Та обрадовалась поводу уйти и засобиралась. Следом за женщиной показались два небритых мужика, лет сорока на вид, с всклокоченными от шапок волосами, от них сильно несло перегаром. Они развязно улыбаясь остановились у стола Герцога, дочь в это время уже уложила передачу по пакетам и неловко приобняла его. Тот, как будто очнувшись, поднял на нее свои мудрые глаза.

– Ну, Сережа, пойду я. Вот и другие приехали уже, надо место освободить.– Скороговоркой произнесла она. Так она не дочка, а жена? На его сестру она никак не была похожа.

Тот медленно поднялся и протяжно произнес густым, бархатным басом:

– Да-а… Иди…

Эти два слова были сказаны с таким устало-мудрым видом, что сразу же представилось, как он отправляет ее в Путь, полный опасностей и приключений, конец которого еще не ведом никому, кроме самого Герцога. Герцог с женой вышли, а немного пьяненькие мужики уселись за стол. Воздух в комнате сразу наполнился тягучей смесью дешевого табака, пота, огуречного рассола и какой-то смазки наподобие солидола. Александра Ивановна ничуть не удивилась их необъявленному визиту, очевидно, они были ей известны. С поста охраны донесся голос:

– Я позвонил на пост, это к Парамонову, Алевтина Ивановна.

Та отозвалась немного свысока, как хозяйка:

– Спасибо, Алеша!

Венька и Лева уставились на прибывших. Таких заскорузлых, дремучих мужиков они встречали разве что только в Русской Классике. Венька был сыном именитого теле-и радиоведущего, маститого журналиста, с детства вращался исключительно среди “золотых” людей и сейчас он с изумлением взирал на этих мужиков как на инопланетян. Лева тоже был не из “простой” семьи-его родители владели сетью автосалонов, он видел, конечно, слесарей у отца на работе, но все они были в чистых комбинезонах, выбритые и трезвые. Я то некоторое время жил у тетки здесь в городе, так что мне пьющие рабочие мужики были отлично знакомы, но эти были особенно колоритны! Они сидели за столом с этой теткой, как будто давно уже выпивали тут и ждали только, когда появится их товарищ, ушедший за очередной бутылочкой. Пока они довольно улыбались друг другу, кивали своим незатейливым мыслям и под строгим контролем своей матери скромно соблюдали порядок. Мужики лица имели самые обыкновенные-широкие и скуластые. Роста они были среднего и довольно крепенькие, и мне показались в своих потертых коричневых кожаных куртках похожими на приземлившихся майских жуков. Александра Ивановна не удостоила их и взглядом и принялась за сканворд, оставленный ей подругой. Венька изрек с восхищением:

– Класс! Не зря приехали!– и легонько толкнул Леву в плечо. Тот все принюхивался и не отрываясь продолжал смотреть на них.

Мужики даже ухом не повели, один вытащил скрюченную пачку каких-то сигарет, но мать взглянула на него и тот спрятал ее обратно. Заскрипела дверь, зашел больной в пижаме и сразу стало ясно, что он им брат. Они шумно обнялись, он поцеловал мать в недовольно подставленную щеку и уселся. Несмотря на то, что больной был абсолютно трезв, он сидел и смотрел на своих братьев с тем же умильно-довольным выражением лица, что и у них. Только он был коротко стрижен и опрятен, но было понятно, что и он до Больницы ходил такой же вихрастый, благоухающий, расхристанный. Они сидели за столом, одинаково сложив перед собой ладони как перевернутые лодки, и на узловатых пальцах оврагами и буераками простиралась въевшаяся вековечная грязь, только у больного она была не такая отчетливая как у братьев.

– Да их рисовать надо!– продолжал восхищаться Венька и предложил мужикам сфотографироваться на телефон.

Те поднялись, приосанились и собрались было составить композицию, как Александра Ивановна строго произнесла:

– С больными фотографироваться запрещено!– причем, было полное впечатление, что она всю семью считает за больных.

Мужики облегченно заняли прежнее положение и стали негромко переговариваться, обсуждая какого-то Ваську, который недавно попал в милицию по пьяному делу. Больной горячо сочувствовал этому Ваське и качал головой. Мать в разговор не вмешивалась, но своими гримасами регламентировала беседу.

Венька разочарованно вернулся к разговору:

– Ну и что ты думаешь, как выбираться отсюда поскорее?

– Да сейчас пока в надзорке… в наблюдательной палате,– я понял, что мои друзья не могут представить себе эту “особую” палату,– это, в общем, просто палата, в которой больные с обострением лежат,– друзья напряглись,– и такие “новенькие” типа меня,– поспешил я добавить.

Я замялся, потому что не знал, сколько меня еще в этой палате продержит доктор. Венька спросил меня, как зовут медсестру и тут же обратился к ней как к доброй соседке по подъезду:

– Алевтина Ивановна, а когда Илью могут отпустить из надзорки?– как будто спросил о ее внуке.

Та откликнулась ровно так же, как и любой, на кого Венька распространял свои чары-обмякла и заулыбалась:

– Да вот завтра будет обход, тогда и выведет и из надзора, и из наблюдательной палаты,– потом немного подумала, пришла в себя и уже обычным строгим голосом заключила,– если не успеет нарушить режим.

Она была явно раздосадована на себя за то, что так быстро потеряла бдительность от венькиного шарма, отбросила сканворд обратно на подоконник и принялась сверлить взглядом плакат, призывавший мыть овощи и фрукты перед едой. Венька еле заметно кивнул на нее и самодовольно ухмыльнулся. Он продолжил узнавать мои перспективы:

– А когда тебя выведут из надзорки, что ты будешь делать?

Я и сам еще не до конца уяснил, какими правами и свободами я буду вознагражден в этом случае, спросить у персонала почему то постеснялся, а общение с Усатым и Недовольным ограничивалось только приветствиями поутру. Они держались от остальных в надзорке отчужденно и в основном перетирали одно и то же: про огород, про “прежнее” время, про цены, которые все растут и растут, а потому и я не набивался к ним в приятели.

– Ну, я смогу ходить по всему отделению, у меня будет тумбочка, в нее буду складывать книги, печенье, чай и все такое. Смогу ходить на прогулку, правда, ее пока не было, потому что морозно, и я не знаю, где вообще она проходит,– сказал и сам удивился, как это мелко прозвучало в присутствии моих дорого и стильно одетых друзей.

– Заманчивое будущее,– Венька развалился на стуле, изображая какого то киногероя с сигарой в откинутой руке.

А Лева посмотрел на меня с сочувствием. Он вообще был весьма сентиментален, несмотря на то, что в школе постоянно выступал на соревнованиях по боксу. Когда перебирал с коньяком, начинал театрально декламировать из Бодлера, Рембо и особенно экспрессивно читал “Октябрь уж наступил…”, но его до конца дочитать никогда не мог, потому что на строчках “Она жива еще сегодня, завтра нет” закрывал лицо ладонями и опускался на корточки, чтобы через минуту встать с обычно бесстрастным лицом и ходить взад-вперед, повторяя “Плывет. Куда ж нам плыть?..” Венька часто говорил, что Леве надо было идти в Театральный, что пропадает талант, но тот только улыбался.

– Ладно, на променад будешь ходить и все такое, а с учебой что ты делать будешь? Я расчитывал на тебя, ты помнишь?– Венька смотрел теперь предельно серьезно.

Дело в том, что по прошествии двух месяцев с начала нашей учебы Венька на очередной вечеринке обрисовал мне некое предложение, которое я обещал обдумать и вскоре дал на него согласие. По словам Веньки, отец еще за два года до окончания школы ввел его в понимание “как все устроено в жизни”, то есть что требуется, чтобы пробиться на те высоты, которых достиг такой известный и влиятельный человек как он. Отец рассказал ему про иерархическую структуру, про верность сюзерену и клану, про правила, которые надо соблюдать и правила, которые ни в коем случае нарушать нельзя, иначе будешь навсегда вышвырнут из Системы. Кланов таких было великое множество, сами они в свою очередь входили в состав уже гораздо бОльших структур, а те в совсем грандиозные. Конкурировали друг с другом, вступали в альянсы и разрывали их, но всегда сохраняли верность своему вышестоящему, а тот своему. Так вот, отец уже приготовил ему место в своем клане, отнюдь не захудалом, но Венька сразу захотел войти в него уже со своим небольшим “доменом”, то есть, он решил строить свою команду еще до того, как его самого включат в состав отцовской. Отец немало порадовался такой хватке отпрыска и дал добро на то, чтобы Венька начал приуготовляться заранее к своей завидной карьере. Об одном только просил он : поставить верность своей команды Веньке на первое место изо всех качеств будущих кандидатов, а уже потом выбирать по уму, сообразительности и талантам. Венька присмотрелся к своему окружению и среди многих выбрал Левку и меня. Он объяснял это тем, что ему будет скучно с верными, но туповатыми вассалами, а мы с Левой выгодно отличались от остальных. Тем более что Лева несколько раз выручал Веньку и меня из нескольких заварушек возле ночных клубов, невзирая на то, что противники были опасные. А я еще в сентябре, когда машину Левки остановил патруль, о принадлежности найденной “травки”, выпавшей из куртки пьяненького Веньки, ответил, что это моя. Венька успел мне шепнуть, что отмажет меня через час, только чтобы я взял ее на себя. Так и произошло-не успела дознаватель приступить к моему допросу, как откуда надо позвонили и меня тут же выпроводили из участка. Венька потом объяснил мне, что если бы его взяли с тем пакетиком, то информация о том, что сын известного журналиста и ведущего известной программы пойман с травкой, непременно дошла бы до СМИ через одного милицейского начальника, который принадлежал к конкурирующему клану, и тогда клан Венькиного отца подвергся удару, а их сюзерен мог потерять некоторые позиции. А меня знать никто не знает, и потому один звонок отца прокурору своего клана мгновенно закрыл проблему. Но вот когда я залез в школу и потом мертвецки спал в околотке, прошло слишком много времени, и делу дали ход. А уж когда запись моего дебоша, снятого случайным прохожим, дошла до телевидения и Интернета, замять уже не удалось. В тот вечер я покинул своих друзей и ушел, как я им сказал на прощание-побродить, и потому они и не подозревали до обеда следующего дня о случившемся. Венька уговаривал своего отца вмешаться, но тот не посчитал это целесообразным-не следовало присоединяться к делу, которое подсвечено СМИ. Тем более из-за чужого человека-я же пока формально не вошел в его клан, однако, он и не запретил сыну самому предпринимать шаги к изменению моей участи. Ведь по их неписаным правилам верных подчиненных не следовало предавать и оставлять в беде. Если, конечно, они сами не лезут головой в петлю.

Вот по таким причинам я и решил держаться Веньки, тем более, перспективы от моих родителей были невелики: мама смогла лишь поспособствовать тому, чтобы я попал в ВУЗ, где она преподавала Английский язык и не занимала сколько-нибудь значимого положения. Отец же предлагал мне пойти по его стезе-инженером на Оборонном предприятии, где он был начальником Конструкторского Бюро, но у меня к механизмам никогда не лежала душа, и я отказался идти на технические специальности.

– Я теперь даже не знаю, как быть с учебой,– сказал я. Как ни искал я все эти дни в отделении решение проблемы, но выходило так, что придется пропустить минимум год, а за это время что будет с нашей дружбой? И тем более с перспективами…

Венька понизил голос и начал:

– Я обо всем подумал уже. Если ты сможешь сделать так, как я тебе говорю, то все получится!

Я весь подобрался и наклонился ближе к нему.

– Я поговорил с отцом, и он пообещал помочь, чем сможет. Ты же знаешь, наш проректор ( Венька назвал фамилию) близок к отцу. Он надавит-на факультете все согласятся. Ты делаешь задания, которые необходимо выполнить, отсылаешь с родителями, или когда мы будем приезжать. Все задания сюда вышлем. Времени у тебя тут вагон! Тем более, ничто не отвлекает. Я говорил с одним адвокатом, он считает, что при хорошем положении дела тебя продержат до осени. Судье на тебя наплевать, хватит с тебя и полгода , “если не будет больше общественного резонанса”, как он сказал. Он по ходатайству адвоката и при хорошем отзыве психиатра не будет препятствовать. Если тебя сейчас отсюда дернуть, используя связи, твой директор школы завозмущается, позовет опять телевидение, и все пойдет прахом. Отец не будет связываться, если снова произойдет огласка. Он сказал: пусть все пройдет тихо, а заодно и подумает на будущее о том, как себя вести. Вот так. Если тебя выпустят до осени, тогда на втором курсе будешь с нами, и все пойдет отлично. За это время все в Универе позабудут про твой дебош, потом просто мешать траву с синькой не будешь, и все!

Венька расплылся от своей шутки и от того, как он ловко все продумал и всех уговорил. Я согласился, что звучит все более чем убедительно. Наконец, мое будущее снова начало обретать какие-то очертания.

– Остается одно-чтобы ваш доктор не препятствовал. Что ты насчет него думаешь?

Я пожал плечами:

– Да я так понял, что ему все равно на меня. Он говорит, лишь бы режим не нарушал, конфликтов не было с медперсоналом и больными. Если телевидение или еще кто не будет приезжать, он меня держать долго не будет.

Лева заметно расслабился и заулыбался. Венька еще раз оглядел величественную фигуру Ивановны. Мужики наконец-то сообразили, что им жарко и стащили свои хитиновые куртки.

Венька снова весь подобрался:

– В общем, тогда все понятно, Ашотыч ваш тоже должен быть в курсе нашего плана, чтобы с доктором правильно контактировать. После комиссии я ему все расскажу, ты мне в четверг вышли его номер. Родители твои пока не отошли, не станут разговаривать со мной.

– Вениамин-голова!– высказался Лева.

– Ладно-ладно! Не надо цветов-я проездом!– продемонстрировал тот знание Советской Классики и откинулся на спинку стула,– в конце концов, ты мне дорог! А будешь еще дороже!

Это прозвучало двусмысленно. Он испытующе смотрел на меня, и я понял, что он от меня хочет услышать:

– Венька, я никогда тебе этого не забуду, я тебе так буду обязан!– поклялся я.

– Ну, что ты!– он показал, что понял меня и решил сменить тему,– я же помню, как ты спорил с Николаевым ( нашим преподом по Литературе в Универе) еще в сентябре: ты ему доказывал, что,– тут он поднял глаза к потолку и почти процитировал меня,– абсурд и неизбежность перед Системой и Порядком несомненно взяты Кафкой из “Двойника” Достоевского!

Я был польщен тем, что Венька именно за это выбрал меня в свои друзья и тоже откинулся на стуле, пародируя его. Мы все втроем расхохотались. Мужики повернулись к нам и заулыбались. Ивановна строго глянула и снова взялась за сканворд.

Мы еще поболтали о том, где они с Левой были, про общих знакомых. Лева с жаром рассказывал, какие новые прибамбасы он собирается поставить на своего “коня”. Наконец, Ивановна показала на часы и все засобирались. Я взял пакет с фруктами, и тут Лева торжественно вытащил из куртки небольшую упаковку сигарилл.

– Лева, ты молодчик! Как здорово!– Я принялся нюхать упаковку, через которую, несмотря на плотный целлофан, пробивался еле уловимый запах.

– Я же помню, как ты любишь иногда подымить,– Левка весь расплылся от удовольствия.

Ивановна, начавшая было переписывать мои фрукты в тетрадку, насторожилась и произнесла:

– Это не положено!

– Ну, почему же, Алевтина Ивановна?– вмешался Венька,– это же табак, а табак не запрещен в Вашем отделении!– Какими то модуляциями голоса он явственно выделил, что отделение принадлежит именно Алевтине Ивановне и замер, как бы ожидая своей участи.

Она выпрямилась еще больше и помолчав, вынесла вердикт:

– Как из надзорки доктор выведет, так отдадим, а пока не положено, они, как я вижу, дорогие.

Я понюхал пачку еще раз и отдал ей. Она спрятала сигарилки в карман халата и повернулась, чтобы переписать передачу мужиков.

– Ну, давай тут, держись, не хулигань,– с притворной строгостью пожал мне руку Венька и улыбаясь пошел к выходу. Мы обнялись с Левой, он тоже ушел. Послышался баритон охранника, Венькин голос что-то его спросил, хлопнула дверь.

Я остался с пакетом в руках. Мужики обнимались. Я подумал, что если бы они перед поездкой сюда побрились и постриглись, то один из них мог бы остаться тут, переодевшись в пижаму, а больной брат нахлобучил бы куртку и никто не заметил, как остался здоровый, а больной уехал отсюда. В их деревне, наверно, тоже не заметили бы подмены, и все продолжалось бы своим чередом, раз в несколько месяцев братья менялись бы местами по очереди, пока не кончился срок лечения одного из них. Может, они так и делают, а их мать такая недовольная потому, что в этот раз они не подготовились к обмену и приехали такие косматые, и теперь тому, кто сейчас в пижаме, придется пролежать тут еще до следующего свидания? Я чуть не заржал от такой мысли и поймал себя на том, что мне впервые за эти несколько дней по-настоящему стало весело и спокойно. Сейчас я снова знал, что нужно делать. Венькин план был реально осуществим и предусматривал множество переменных: судью, адвоката, его отца, директора школы, проректора, доктора. Неучтенными оставались только больные, медперсонал, я. Самое главное-я и мои отношения с другими внутри отделения. Теперь все зависело от этих отношений. Незаметно для себя я сейчас выстроил схему, как это делал Венька. Теперь надо дополнять ее по мере увеличения новых переменных. Завтра я, как сказала Ивановна, выйду из надзорки и попаду в какую-нибудь палату, где могут быть больные, которые, как этот Ролик, начнут конфликтовать со мной, и придется им как-то отвечать. Ну да ладно, все обойдется, ведь план придумал Венька, а значит, все сойдется!

Я пошел в отделение, отдал пакет на пост, прошел через заросли и помахал друзьям. Они помахали в ответ, еще подурачились, прыгая у “Мустанга”, потом уселись и порыкивая скрылись на полминуты, а потом с ревом взлетели в гору, зная, что я все еще смотрю в окно. Я был счастлив, хотелось запрыгать как они, но я сделал серьезное лицо, прошел в надзорку и вытянулся на кровати. В кармане пижамы лежал большой мандарин, по проходу ходил Старик и вслух о чем-то рассуждал. Я еще поулыбался сам себе и кинул мандарин Циркулю, который нахохлившись стоял у своей кровати. Тот поймал его и с подскочившим Губошлепом мгновенно выпотрошил. Потом они вытерли липкие пальцы о пижамы, Циркуль повернулся ко мне и исподлобья угрюмо произнес:

– Благодарю.

Снова нахохлился, а Губошлеп вернулся к себе в кровать. Юрочки как обычно не было в палате. Усатый и полный спали.

Венька, Лева, мама и отец приедут теперь только в выходные на следующей неделе, но теперь я дождусь их не тоскуя и не жалуясь самому себе. Теперь все будет хорошо.

– Секи, Ролик, Александра Ивановна под Черчилля косит,– вывел меня из раздумий голос Валеры,– Откуда такая роскошь?

– Откуда надо,– строго ответствовала Ивановна.

– Это Двоечника по-любому, Парамону такие не привезут!– насмешливо продолжил Валера,– эти колхозники только вату курят.

– Ты тут не засматривайся, доктор еще, может, и не разрешит тут их курить!

– Да ладно, Ивановна, мне ни к чему, курить вредно!

– Да, вредно тебе! То-то ты в палате опять начал курить по ночам!

– Я?! Да кто такое сказал? Я твердо встал на путь исправления!

– Могила исправит!

– Как же так? А как же мое душевное спокойствие? Я же теперь спать не смогу, буду твои слова, Александра Ивановна, вспоминать!– Валера время от времени называл ее по имени-отчеству, подчеркивая, что он не переходит рамок и выделяет среди остальных медсестер.

– Привяжем тогда, если спокойствие потеряешь,– невозмутимо отвечала Ивановна.

– Да-а. Тут на кичу залетишь ни за что, пойду я лучше,– насмешливо закончил беседу Валера и показался в проеме.