Вздор

1

У Дэмблов был космический вечер. Это не мой термин. Они сами так называли свои вечера.

Интересная чета Дэмблов проживает на Восточной Шестнадцатой улице, вблизи Стовезэнт-сквера, в старом кирпичном доме, в котором отдаются в наем отдельные квартиры. Снаружи дом окрашен в темный цвет; в вестибюль, выстланный кафельными плитками, ведет стеклянная дверь. Комнаты в доме большие, темные лестницы покрыты коврами, причем повсюду вас преследует затхлый запах. Дэмблы занимают второй этаж, ибо там комнаты больше и выше. Обширные комнаты им нужны потому, что их собрания нередко превращаются в народный форум, куда приглашаются поговорить всевозможные знаменитости.

На космических вечерах Дэмблов можно встретить странную публику. Однажды на их вечере в качестве почетного гостя присутствовал вождь каннибалов, разумеется, цивилизованный. В течение года там появлялись: мирные индусы, косматые люди, прожившие двадцать лет среди эскимосов, тонкие бледнолицые поэты и масса других гостей, весьма много обещающих, но еще себя не проявивших.

Близко я не знаком с Дэмблами. Да и никто другой с ними не знаком. Они появляются на поверхности жизни только для того, чтобы устраивать такие вечера, и когда очередной вечер заканчивается, они спокойно стушевываются до той поры, пока вновь не настанет время приподнять завесу над космосом.

Когда я вошел в комнату, табачный дым был настолько густым, что хоть топор вешай. М-с Дэмбл прошептала:

– У нас сегодня интересная публика.

Шум был оглушительный, все говорили сразу: «М-р М… М… М и м-с Б… Б… Б». Я не мог уловить фамилий.

В этом хаосе, в конце концов, можно было различить людей и обстановку, и я заметил, что говорил главным образом голубоглазый, с тяжелым подбородком человек, сидевший в тени около окна.

– В настоящее время мы проводим обезвздоривающие операции в широких размерах, говорил этот человек. – Это – трудное дело, позвольте вам сказать, но до сих пор мы стояли вне какой бы то ни было конкуренции. Мы начали с маленького приблизительно два года назад и с тех пор значительно развили свою деятельность. «Не слишком разбрасываться, но и не суживать» – вот наш девиз.

– Обезвздоривать? – с явным английским акцентом спросила дама, сидевшая справа от меня. – Каков точный смысл этого слова? Я, конечно, должна была бы это знать и не спрашивать, – прибавила она нерешительно.

– Ну, почему же? Обезвздоривать – значит извлекать из всего вздор, очищать от вздора, отвечал человек с тяжелым подбородком. – Вы слышали, конечно, о дефляции, – о тех мерах, которые применяются для уничтожения ненормального вздутия цен, заработной платы и т. д., словом, для изъятия фиктивных ценностей из торгового оборота. Так вот: обезвздоривание – значит изъятие фиктивных духовных ценностей. Это – осознание действительности. Обезвздоривание – мое занятие. Я хочу сказать, что я профессиональный обезвздориватель.

– А все-таки я не понимаю, что это значит, – прошептала мне молодая дама, но мне стыдно у него спросить… Что же такое вздор?

Представьте себе взрослого человека, который не знает по собственному опыту, что такое вздор! Торопливо и вполголоса я попытался ей объяснить. Я надеялся, что молодая дама меня поняла.

– Моя дорогая, объяснял я ей, – вздор [Неологизм: bunk (так называется роман Вудворда) – производнoe от buncombe, что значит: нонсенс, чепуха, гиль, обман, враки, хвастовство, вздор. Мы остановились на последнем синониме. – Здесь и далее прим. ред.], это – нелепица, пустяки, выдумка, ложь…

– Так это значит лицемерие, притворство, не так ли? – прошептала в ответ молодая дама.

– Не совсем так, – возразил я, – это – своего рода иллюзия. Лицемерие недостаточно сильно. Иллюзия – вот настоящее слово. Иллюзия – великая вещь в жизни. Миллионы людей живут, не имея ничего иного за душой.

Я вновь обратил свое внимание на необычайного специалиста. Он описывал свои методы. – Как раз перед моим уходом на этот вечер я был экстренно вызван, – говорил, он, – но я не мог заняться этим случаем. Нужно немного и отдохнуть. Молодой актер. Это очень плохо, потому что обычно такие случаи имеют роковой исход. Мне передали по телефону, что этот молодой человек раздулся до огромных размеров и начал летать по комнате, как воздушный шар. К утру он, вероятно, лопнет.

– Я полагаю, у вас имеется какое-нибудь учреждение, бюро или вообще какое-нибудь оборудование, необходимое при производстве ваших обезвздоривающих операций? – задал вопрос человек лет тридцати, с прекрасными волосами и веселым взглядом, – человек, в котором я узнал доцента физики, работающего в соседнем университете.

– О, нет, я работаю один, – отвечал джентльмен, сидевший в тени. – Сейчас, рассказывая о своей деятельности, я говорил о себе во множественном числе, но это не что иное как писательское «мы». Естественно, я пользуюсь время от времени, помощью других, но пока у меня нет организации. Вы сами видите – поле деятельности огромно. Для того, чтобы обезвздорить Соединенные Штаты, потребуется постоянная помощь не менее чем полумиллиона людей. Я не пытаюсь создавать крупной индустрии, это моя личная профессия.

– Какая удивительная вещь наука! – прошептала черноглазая дама с ярко накрашенными губами. – А как же вы производите ваши обезвздоривающие операции?

– О, на это трудно ответить, ибо метод варьируется согласно с природой каждого случая. Например, возьмем случай с писателем. В этом случае лечение состоит в том, что писателям читаются вслух день и ночь их собственные произведения резким и отчетливым голосом. Я пользуюсь для этого сиделками. После каждого абзаца сиделка останавливается и спрашивает пациента, что он хотел сказать в том отрывке, какой она только что прочла. Этим способом часто удавалось достигнуть благоприятного результата в течение суток. Все это очень любопытно. Это искусство делает успехи каждый день. Например, я сейчас разрабатываю план для обезвздоривания атмосферы. Я предполагаю это сделать в окрестностях одного из наших больших городов… Вокруг Нью-Йорка вполне возможно извлекать вздор из атмосферы большими кусками – частичное извлечение, вы понимаете?

Во время этой беседы один из гостей, человек средних лет, в очках, с плешивой головой, похожей на пузатый купол русской церкви, расхаживал взад и вперед по комнате, еле сдерживая негодование. Вдруг он остановился и, прерывая разговор, выпалил:

– Одну минуту, сэр! Вам хорошо все это говорить, но, по моему мнению, ваш план – самая наглая вещь, какую я когда-либо слышал. И вы и ваши проекты – угроза общественной безопасности. При этом все, что вы затеяли, сделать невозможно. Знаете вы, что сказал Рош-Фуко? «Celui qui veut entreprendre les grandes choses doit auparavant éprouver ses forces». Это значит: «Кто хочет совершить нечто великое, тот должен сперва испытать свои силы». Я перевел более или менее свободно, но вы, конечно, меня поняли. Уничтожить вздор! Вы боретесь с самой мощной созидающей силой в мире! Как бы могла возникнуть великая война, если бы не существовало вздора? Разумеется, она никогда бы не вспыхнула, и история лишилась бы самых славных своих страниц. Читали вы Шопенгауэра? Или историю Бокля? Наверно, нет. Если бы вы прочли столько же, сколько прочел я, вы знали бы, сэр, что человечество нуждается во вздоре и преуспевает благодаря ему. Посмотрите, что совершили люди под влиянием вздора. Горилла – я не ссылаюсь на pithecantropos erectus, но на pithecant-ropos… м-м… просто на обыкновенного питекантропа, – горилла научилась ходить на двух ногах и пользоваться своими руками. Но она не носит платья, не читает передовиц, не ходит на распродажи. Горилла не знает всего этого вздора, и что же она создала? Решительно ничего. Каждый сколько-нибудь благоразумный человек должен остановиться перед этим фактом и поразмыслить. Вы играете с динамитом, сэр! С динамитом, говорю я!

– Мой друг, Бобби Гамильтон, сидевший рядом со мной, наклонился ко мне, прикрывая рукой рот.

– Этот человек, который так выходит из себя, – прошептал он, – не кто иной как Клэппертон, прославленный автор передовиц из «Evening Standart.

– Во всяком случае, – продолжал Клэппертон, ваша идея не нова. Если бы вы получили такое же хорошее образование, как я, вы бы знали, что давным-давно, еще в 1817 г., известный фон-Гельмут изобрел прекрасный способ извлечения вздора из людей и из нашей жизни, но по соображениям гуманитарным он никогда им не пользовался. Результат был бы слишком жесток. Не обращая на это внимания, без единой капли сожаления вы готовите нам страшную судьбу, вы обрекаете людей на жизнь, лишенную вздора!

– Люди науки, вроде меня, – сказал серьезно человек с железной челюстью, не могут считаться с такими соображениями. Мы обращаем наши лица к свету, цепляемся за нить правды, идущую с ткацкого станка жизни, а там – будь, что будет! Ну, а помимо этого, мистер Клэппертон, если вы даже и не можете со мной согласиться, – волноваться не стоит. Если бы я стал работать ежедневно по шестнадцати часов в сутки и работал бы всю жизнь, я не обезвздорил бы и одного Манхэттен Айленд, не говоря уже об остальном мире. Вы в безопасности.

Клэппертон сидел беспокойно на кончике стула и смотрел во все глаза на оратора.

– Некоторые случаи очень интересны, – продолжал специалист по обезвздориванию. Недавно мы обезвздорили одного крупнейшего финансиста. Случай был не совсем обычный, и хирургическая операция была необходима. Этот финансист был не особенно толст, и тем не менее при помощи операции мы удалили из него здоровенный кусок вздора, – кусок, весивший больше ста фунтов. Кусок был тверд, как медь. Я не понимаю, как этот джентльмен ухитрялся передвигаться, имея его при себе.

– Боже мой, – прошептал кто-то, – что же, он поправился после такой тяжелой операции?

– О, нет, он скончался! Но операция была великолепна. Я знал, что исход должен быть роковым, и предупреждал его компаньонов по делу, но они сказали, чтобы я все-таки оперировал. Это была прекрасная операция. Сейчас мы намерены обезвздорить одну из столичных газет. Я не знаю, каков будет результат, но, судя по предварительному диагнозу, полагаю, что едва ли от бедняжки что-нибудь останется, кроме объявлений о похоронах и известий об отходящих и приходящих пароходах.

Услышав это, Клэппертон надел шляпу, издал какое-то нечленораздельное гневное восклицание и ушел. Этот внезапный уход не произвел особенного впечатления. Споры в салоне Дэмблов часто приводили к тому, что гости с яростными криками выбегали на улицу.

2

Специалист по обезвздориванию распростился с хозяевами, когда еще не было десяти часов, – час ранний для космического вечера. Я предполагал остаться и послушать мнения о нем и о его идеях. Очутившись рядом с м-с Дэмбл, я у нее спросил, как зовут этого знатока по обезвздориванию.

– Да ведь это Майкл Уэбб! – отвечала она. – Я вам представила его, когда вы пришли.

– Не разобрал его фамилии (я боялся, что выдаю свое волнение). Какой это Майкл Уэбб?

– Существует только один, насколько я знаю, – кричала она, – путешественник и философ. Он объехал вокруг света, пропадал десять или двенадцать лет. Он в каком-то родстве с очень известными Уэббами из Новой Англии.

Боже мой! Случалось ли вам когда-нибудь сталкиваться лицом к лицу с кем-нибудь, кого вы считали умершим, проживающим на островах Тихого океана или много лет назад отдавшим весь свой пыл торговле скобяными товарами?

– Да ведь это – мое лицо! – воскликнул я, обращаясь к м-с Дэмбл, с трудом переводя дыхание, спотыкаясь на каждом слове. – Мое потерянное лицо!

– Вы потеряли свое лицо? – нежно спросила м-с Дэмбл. – Он нашел его?..

Быть немножко помешанным – самая подходящая вещь для космического вечера, и я заметил, что м-с Дэмбл сразу стала смотреть на меня, как на интересную личность.

– Нет, нет, м-с Дэмбл, – объяснял я. Действующее лицо из моей книги! Мой герой! Намереваясь написать книгу, я создал главного героя – он был назван мною, Майклом Уэббом-и я отправил его прогуляться по белу свету с тем, чтобы он набрался там опыта… Но до сих пор он не возвращался назад.

– Прекрасно. А теперь он – знаменитость, – сказала она. – Я удивлена, что вы раньше с ним не встретились.

– Три года я пробыл в Мексике. Нет ли у вас случайно его адреса?

– Он очень известен, – продолжала она. И очень интересен, не правда ли. Вы найдете его адрес в телефонной книжке. Но подождите! Он у меня имеется здесь.

Она взяла с конторки маленькую в сафьяновом переплете адресную книжку и дала мне адрес и телефон Майкла Уэбба.

– Теперь, когда вы опять нашли вашего героя, вы можете продолжать книгу, не правда ли? – мило сказала она.

Таким тоном говорят взрослые со сконфуженным ребенком.

– О, да. Я решил покончить с моей книгой раз и навсегда. – Если поспешить, быть может, я еще догоню его на улице!

3

Ясно вспоминается мне тот день, когда я в первый раз увидел Майкла Уэбба… В то время каждый, кому не лень, писал романы. Живущие в пригородах писали их во время ежедневных поездок в город. Водопроводчики, трамвайные кондуктора и четырнадцатилетние девочки наводняли своими творениями литературу. И вот однажды я сказал самому себе: почему бы и тебе не написать роман и не стать знаменитостью? Конечно, быть знаменитостью не доставляет никаких хлопот, тем более, что роман, который я хотел написать, был вполне безобидным. Первым делом я купил книгу под заглавием: «Руководство к писанию повестей и романов, в двенадцати легких уроках». Я нашел, что уроки слишком для меня легки. На протяжении ста пятидесяти страниц было сказано: во-первых, выдумайте идею, во-вторых, напишите вашу книгу, в-третьих, сделайте ее интересной… Мне стало ясно, что я плохо поместил свои два доллара. Потом я решил зайти к великому писателю и попросить у него совета.

Я застал его в его библиотеке за чтением писем. Его манеры были какие-то необычные; в нем было нечто от китайского мудреца. Хотя до той поры я никогда не встречал великих писателей, но слышал, что им уже так положено всегда быть необычными, не похожими на простых смертных. Теперь этот великий писатель больше уже не пишет о людях – мое первое свидание с ним было давно. Теперь его темой являются идеи. Он блестяще написал об «Интеллектуальной ориентации» и «Эмоциональной эстетике». В настоящее время он работает над «Социальной динамикой», которая выйдет в свет ближайшей весной. Эта книга говорит о проблемах, встающих изо дня в день перед рабочим. «Моей целью является, объяснял он, – дать этим проблемам надлежащую оценку в экономических терминах». Он предложил мне стул и, после того как я комфортно уселся, стал меня расспрашивать о моем прошлом.

– Вы писатель по профессии? – спросил он ласковым тоном.

– Нет, у меня нет никакого опыта в писательстве. Я думал, что вы будете настолько добры дать мне какие-нибудь указания.

Он был великодушен и обязателен, но его вид повергал меня в смущение.

– Это одна из самых тяжелых профессий в мире. Единственная профессия, где приходится вступать в активное соревнование с покойниками… Вы слыхали о моем соревновании с Теккереем? Нет? Так знайте, у нас была настоящая борьба. Временами я думал, что уже уложил Теккерея, но он снова вскакивал и наносил удары. Эти покойники совершенно не знают, как себя вести. Затем еще – Герман Мелвилл. Уже давно умерший и забытый, он снова начинает жить.

– Я не боюсь соревнования, – сказал я. – Мой роман готов заранее потерпеть финансовое банкротство; для меня важен художественный успех, а потому мне не придется вступать с кем-нибудь в соревнование.

– О! Прекрасно! Это правильное понимание дела, – заметил он. – Какова ваша профессия?

– Я – усталый делец, выпалил я, как из пушки, – и я ничуть этого не стыжусь.

Когда я позже думал об этом разговоре, я боялся, что сделал это заявление тоном, пропитанным напыщенным эгоизмом.

– О, все это очень хорошо, – продолжал он вежливо. – Мне кажется, вы хотите сказать, что, будучи усталым дельцом, вы не понимаете ничего в литературе, но твердо знаете, чего хотите?

Я согласился с этим предположением.

– Усталые дельцы пишут иногда романы – несколько человек написало, – мечтательно произнес он, – но, как общее правило, эти романы оказываются в достаточной степени манерными. Написаны они неумело. Никогда не становитесь скучным; не забывайте вкладывать жизнь в ваше творчество. Во-вторых, продолжал он, – идеи усталых дельцов почти всегда крайне консервативны, реакционны. Эти люди – прошу вас не думать, что я намекаю на отдельных личностей, – эти люди оказываются вне влияния глубоких скрытых течений современности, так что плоды их художественного творчества отзываются произведениями Дизраэли [Дизраэли Биконсфильд – знаменитый английский консерватор государственный деятель Англии XIX в. Автор многих посредственных романов]. Вы должны избежать этого, – сказал он, тряся головой.

– Я последую вашим указаниям и избегну этого недостатка, – сказал я. – Когда я замечу за собой, что становлюсь слишком реакционным и консервативным, я вспомню наш разговор.

– Сейчас либеральный век, – продолжал он. – Некоторые из лучших книг за последнее время были написаны в защиту либерализма. Проза вроде Уолтера Петера [Автор «Мария Эпикурейца», «Ренессанса» и «Воображаемых портретов» – известный эстет, предтеча Уайльда] относится к их числу. Какой замысел вашего романа?

– У меня нет никакого замысла. Мне просто-напросто пришло в голову соединить вместе нескольких действующих лиц и посмотреть, что из этого получится. Я надеюсь, что эти лица будут что-нибудь делать по их собственному соглашению. Если я предоставлю им возможность достаточно долго друг с другом разговаривать, они уговорят друг друга затеять какую-нибудь кутерьму. Так бывает в жизни.

– Но художественное произведение не вполне похоже на жизнь, – сказал он. – Жизнь, это – бесконечный поток, в то время как художественное произведение имеет определенное начало и конец. Это нечто самодовлеющее, целый замкнутый в самом себе мир. Художественное произведение должно быть так же замкнутым, в том случае, если хочет войти в литературу. Предполагаю, что вы попытаетесь написать художественное произведение. Не правда ли?

– О да, художественность – это моя цель, – сказал я. Я хочу стать настоящим писателем.

– В таком случае вы должны твердо запомнить, – продолжал великий писатель, – что художественное произведение должно иметь определенную тему, в нем должно быть вступление, какая-нибудь проблема, эмоциональный конфликт и развязка. Все вы можете окутать иллюзией реальности… И притом каждый должен испытать страдания, прежде чем возьмется за перо. Страдали ли вы?

Я отвечал, что страдал достаточно.

– Это хорошо, – заметил он решительно. – В страданиях узнаешь жизнь.

– Позвольте вас поблагодарить за советы, – сказал я и собрался уходить, но он любезно возобновил разговор с вежливостью людей, которые уже почти выполнили задачу своей жизни.

– Давным-давно, – сказал он, предаваясь приятным воспоминаниям, – в те времена, когда я писал рассказы и романы, у меня был обычный прием, в успешности которого я блестяще убедился: я создавал моих главных героев и потом оставлял их с тем, чтобы они набрались плоти и крови, оставлял иногда на целые годы, прежде чем воспользоваться ими в своей книге.

Он мечтательно постукивал по краю стола красного дерева своими тонкими белыми пальцами.

– Флобер поступал так же, – прибавил он, и в тоне его звучало уважение.

– Вы хотите сказать, что, создав своих героев, я не должен пускать их в книгу раньше, чем они созреют, – сказал я.

– Да, если вы поступите иначе, – рассуждал он, они останутся невыпеченными. Вы можете достигнуть реальности, только дав своим героям созреть, а ведь подлинное художественное произведение есть отражение реальности.

4

Великий писатель дал мне хороший совет. Чем больше я думал об этом, тем яснее сознавал правдивость всего того, что он мне говорил. Я знал, что для книги прежде всего мне нужен хороший, крепкий герой, и сразу создал Майкла Уэбба.

– Майкл, – сказал я, кладя ему руки на плечо, – вы родились до срока, мой мальчик, но я пошлю вас шататься по белу свету, и вы дозреете. Я не хочу, чтобы вы оказались невыпеченным. Это был еще не вполне сформировавшийся, застенчивый юноша двадцати лет, с широкими ступнями ног и большими руками, обычный вид большинства молодых людей этого возраста. Его пыльный измятый синий костюм казался слишком широким в одних местах и слишком узким в других.

– Хорошо, – сказал он покорно, когда, вы думаете, я вам понадоблюсь?

– Сейчас сообразим! Теперь вам двадцать лет… Вы мне понадобитесь через четырнадцать лет, – вычислил я. – Да, совершенно верно! Вам будет тридцать четыре года, когда вы появитесь в книге, так что у вас остается еще четырнадцать лет. Разумеется, вы понимаете, что это – условные четырнадцать лет. Это всего три часа по часам – одна глава романа.

– Я понимаю, – заметил он так, будто действительно вполне понял, хотя я уверен, что он совершенно не понял. – Я понимаю – четырнадцать лет для меня. Только это меня и интересует. Мне нет никакого дела, сколько это будет по часам или в романе.

– Хорошо, рассчитывайте на четырнадцать лет и будьте здесь вовремя. Будет ужасно, если роман затормозится из-за того, что вас нельзя будет найти.

– О, я буду здесь! – сказал он простодушно и тем веселым тоном, к которому прибегают юноши, когда на них возлагают тяжелую ответственность. – Что я должен сделать прежде всего? Вот сейчас?

У него был вид брошенного на произвол судьбы и сосредоточенного на себе человека. Его голова казалась слишком большой для слабого тела. Было что-то трогательное в его расслабленной позе, в его бессильно опущенных, как будто бесконечно тяжелых руках. Даже его маленькая дешевая записная книжка и карандаш трогательно торчали из кармана жилета. Я почувствовал желание дать ему двадцать долларов, но поборол себя. Никогда нельзя сказать что-нибудь определенное относительно таких молодых людей. Вне всякого сомнения, у Рокфеллера был трогательный вид, когда он блуждал в своей юности в поисках работы. Представьте себе, что вы дали ему тогда двадцать долларов? Как бы вы раскаивались потом всю свою жизнь!

– Что вы должны сделать прежде всего? – повторил я. Сообразим! Что вы должны сделать? У меня не было никакого представления о том, что он должен сделать, но мне нужно было хоть что-нибудь сказать, и я, очертя голову, рискнул:

– Я думаю, прежде всего вы должны обзавестись семьей.

– Вы хотите сказать – жениться? – спросил он.

– Нет, в этом нет необходимости. Я хочу сказать, что вы должны достать себе предков, родителей, родственников. Они должны у вас быть.

– Как же я ухитрюсь войти в семью? Мне уже двадцать лет, – сказал он в раздумье. – Они узнают, что я…

– Нет, они этого не узнают, – прервал я его. – Только выберите хорошую семью и вотритесь в ее доверие. У них получится иллюзия реальности, и они будут думать, что вы уже давным-давно были с ними… Я советую вам выбрать хорошую, богатую семью, раз уж на то пошло!

Я пожал ему руку и распрощался.

5

В дальнейшем я слышал очень мало о Майкле, и, наконец, к моему огорчению, он совсем исчез с горизонта, хотя письма, правда, не очень регулярно, приходили от него еще три или четыре года. Письма его были бессвязны; все они походили на следующее:

«Стокгольм, Швеция. Пробыл здесь шесть недель. Дела идут хорошо. Это очень красивый город. Время провожу великолепно. Здесь масса красивых девушек. Еду в Алжир»…

Ему нравилась лаконичность. Когда он не забывал дать своего адреса, я всегда ему писал. В своих письмах я давал ему здравые, трезвые советы и приводил краткие изречения, которые брал из Альманаха Бедного Ричарда [Журнал, основанный Франклином]. Я купил эту чудесную старую книгу специально для этой цели, ибо считал, что нет ничего другого более подходящего для переписки с молодым человеком.

В различные города, отстоящие друг от друга на тысячи миль – в Константинополь, Буэнос-Айрес, Париж и Бомбей, – я посылал ему обрывки мудрости; вот образцы:

Пошутишь – врага наживешь.

Поменьше ешь за ужином – меньше понадобится лекарств.

У самовлюбленного нет соперников.

Собственный опыт – дорогая школа, но глупый в другой ничему не научится.

Прошло уже три года после его отъезда, когда я встретился с одним моряком, который рассказал мне, что он видел молодого человека, по имени Майкл Уэбб, продававшего шоколад матросам на пристани в Вальпараисо. Я узнал, что то был наш Майкл Уэбб, ибо я только что получил от него открытку, помеченную Вальпараисо, в которой он писал:

«Это великолепный город. Салуны [Saloon – бар, трактир] открыты по воскресеньям. Дела идут хорошо». Последнее полученное мною письмо было из Сингапура. Оно заключало в себе только следующие строки:

«Иметь свой путь, вопреки вашему языку и зубам рассудка, – мне слаще венгерского вина, и мое сердце бьется теперь в медовом сосуде, – теперь, когда я отрекаюсь от вас и от всего здравого смысла».

Я узнал в этих строках цитату из старой книги, которая, несомненно, никому не известна, кроме студентов, проходящих курс английской литературы. Я пришел к заключению, что Майкл, наконец, изменил свой образ жизни и отправился в Сингапур изучать английскую литературу, а теперь демонстрирует свою образованность. Я тут же ему ответил так: «Торговлю поведешь – состоянье наживешь», но он больше уже не писал. И я больше о нем ничего не слыхал до той поры, пока не встретился с ним на космическом вечере у Дэмблов, где его принимали, как важную особу.

1

Опыт, который я произвел с Майклом Уэббом, не представлял собой чего-либо необычайного. В практике романистов это – обычное явление: их герои либо совсем исчезают, либо попадают туда, куда им совсем не нужно. Иногда эти странствующие герои так больше и не возвращаются и через некоторый промежуток времени поселяются в Чикаго, в Джакунвиле или в каком-нибудь другом месте, обзаводятся громадными семьями и превращаются в самых скучных и пошлых людей. Быть может, вам приходилось слышать, как в публике шепчут про кого-нибудь, кто только что мимо вас прошел: «Какое характерное лицо! Прямо из романа!». В таких случаях все поворачивают в сторону этого джентльмена головы и улыбаются от удовольствия. Я никогда не понимал, что это значит, пока горько не разочаровался в Майкле Уэббе.

Покинув салон Дэмблов, Майкл, погруженный в глубокую задумчивость, пошел вверх по Бродвею. Много спустя он рассказал мне и об этом и о своем забавном приключении на углу Бродвея и Сорок третьей улицы. Был час закрытия театров, когда Бродвей в районе Сороковых улиц превращается в какой-то поток людей и автомобилей. Толпы народа проплывали перед его умственным взором, как плоские фигуры, нарисованные на холсте. Он смотрел на мир, как на панораму идей, и ум его обычно разлагал вещи и людей на их динамические силы.

Убеждение, что все человеческие ценности фальшивы, а жизнь имеет некоторое эзотерическое и неведомое – быть может, непознаваемое – значение, это убеждение совершенно самопроизвольно возникло и укрепилось в его уме. Он так давно в это уверовал, что не помнил, думал ли когда-нибудь об этом иначе. В последние годы он начал подозревать, что эзотерическое значение было не чем иным, как чудовищной шуткой олимпийцев. Как абсолютная философия – это убеждение смертоносно. Оно легко поражает человеческий дух, и после этого поражения все подвиги, как бы благородны и блестящи они ни были, подобны шутовским выкрутасам бродячей водевильной труппы.

В сущности, Майкл Уэбб твердо в этом не был убежден; это было предположение, своего рода предосторожность, которая спасла его от необходимости стать смешным в своих собственных глазах.

«Боги могут шутить над нами, – думал он, – но шутки не сделаешь из ничего; шутки – простые карикатуры на действительность». Он чувствовал, что за грубой, смешной бренностью вещей должно скрываться нечто весомое, нечто, так сказать, фактическое. Если бы он был в состоянии поглядеть за завесу, скрывающую страшный лик истины, подобно тому как исследующая рука проникает в темное помещение, – он бы ухватился за что-то, в непоколебимости и вечности чего он был бы уверен.

В то время как он шел вверх по залитому светом Бродвею, пробираясь среди толпы, его ум метался, как животное, попавшее в западню. Он топтался у щелей, через которые просвечивали слабые лучи истины. Здесь виден был атом, с его электронами, несущимися вихрем в пустоте, а пустота эта была беспредельна и в то же время бесконечно мала. Там виден был струящийся эфир, при помощи которого человек говорил с человеком, находящимся на расстоянии тысячи миль. И тут же виден был сам человек, стремящийся, страстный, глупый и чувственный, храбро идущий в темноту.

Подобно миллиону людей, живших раньше его, Майкл Уэбб пытался взглянуть в лицо непознаваемому, но завеса с нарисованными на ней оскаленными харями двигалась при каждом его прикосновении. Он чувствовал тогда, как чувствовал часто и раньше, что все человечество разыгрывает какую-то грандиозную пародию и что философия, наука и история – не что иное как бессмысленный барабанный бой. Ум инстинктивно отступает перед такими мыслями и содрогается. Так же содрогался и сам Майкл, остановившись и застыв, словно прикованный к земле, в то время как его окружила толпа, хлынувшая из театров.

На другой стороне улицы, на крыше здания, была помещена гигантская реклама о жевательной резинке. Целые снопы яркого света лились с экрана, величиной с военный корабль. Эта реклама являлась одним из чудес современности, причем предполагалось, что она обладает необычайными, магическими свойствами – новыми свойствами, не старыми. Через короткие промежутки времени шесть тонких стилизованных фигур людей появлялись на бархатной черноте громадного пустого пространства. Эти фигуры исполняли какие-то атлетические упражнения своими огненными руками и ногами, в то время как название жевательной резинки исчезало, а затем вновь появлялось, причем свет слепил глаза.

Майкл Уэбб видел эту движущуюся рекламу тысячу раз, но сейчас, когда нервы его были напряжены, он глазел на нее с удивлением маленького ребенка. Прислонившись к стене, он смотрел через головы людей и громко смеялся. Какой-то молодой человек подошел и остановился рядом с ним.

– Я вижу, вы очень заинтересовались этим зрелищем? – сказал он, трогая Майкла за руку и показывая на рекламу. Я работаю в этой фирме и из чистого любопытства хотел бы знать ваше мнение относительно этой рекламы.

– У меня есть на этот счет мнение, отвечал Майкл. – Зрелище хорошее, и оно не раздражает ума, как масса других зрелищ, но пока я не понимаю его космического значения.

– Космического значения? – переспросил молодой человек нерешительно.

– Да, что это значит? Какая здесь идея? – сказал Майкл.

– Таким образом мы рекламируем нашу жевательную резинку, чтобы сбывать наш продукт. Что же иное это может значить, по вашему мнению?

Молодой человек посмотрел на Майкла испытующим взглядом.

– О, да, я понимаю… Но… идея недостаточно ясна. Название вашей жевательной резинки, правда, здесь имеется, но я не думаю, чтобы это могло помочь. Я хочу сказать, – помочь продаже продукта.

– Десятки тысяч людей видят это название каждый вечер, – гордо заявил молодой человек, – вот вам ответ!

– Они могут принять это за предупреждение, – сказал Майкл нерешительно. – Тысячи людей видят знаки на домах, в которых имеются больные скарлатиной, но они отнюдь не бегут туда, чтобы заразиться скарлатиной. Они держатся от этих домов подальше. Разве вы серьезно не можете предположить, что эта реклама удерживает массу людей от покупки вашей жевательной резинки?

– Никоим образом! Неужели вы не понимаете психологии рекламы? У вас вид интеллигентного человека.

– Нет, не понимаю! Вы сейчас сказали, что подозреваете меня в том, будто я интеллигентный человек. Я не оставлю это безнаказанным и бросаю ваше подозрение обратно вам в лицо. Я иду дальше! Я обвиняю вас в том, что вы интеллигентный человек!

У молодого человека был вид несколько ошарашенный.

– В чем вы меня обвиняете? – спросил он и рассмеялся. – Ну, хорошо, я согласен с этим. Что же дальше?

– Раз вы интеллигентный человек, в вашей обязанности объяснить мне психологию рекламы.

– Почему в моей обязанности?

– Потому что вы ее знаете, а я не знаю. Если у вас в кармане имеется тысяча долларов, а умирающий с голода попросит у вас десять центов, не правда ли, вы дадите ему эту монету? Если вы откажетесь объяснить мне психологию рекламы, – я пойду за вами по улице и стану публично обвинять вас в интеллектуальной скупости. Если я расскажу публике, что вы отказали мне объяснить психологию рекламы, будьте уверены, она станет над вами издеваться.

Молодой человек, беспокойно переминаясь с ноги на ногу, взял Майкла за рукав.

– Посмотрите туда, – сказал он. – Я могу кратко объяснить вам психологию этой рекламы. – Он указал на нее пальцем. Наша цель – привлечь внимание публики этими смешными танцующими фигурами, световыми эффектами и т. д. и в то же время запечатлеть в зрителе название нашего продукта. Каждый вспоминает его по ассоциации с этими фигурами, а эти же самые чудные танцующие люди находятся на наших коробках с жвачкой. Надеюсь, вы понимаете?.. Это всем известный закон ассоциаций.

– Какой закон? – допрашивал Майкл.

– Закон ассоциаций! Это относится к психологии. Представление о нашем продукте ассоциируется с этими фигурами.

Майкл выпрямился и смотрел молодому человеку прямо в лицо.

– О, я чувствую, где здесь собака зарыта, – сказал он резко. – Стоит подумать над тем, что вы хотите навязать публике.

– Я вас не понимаю, – сказал молодой человек.

– Теперь я понимаю все ваши уловки. Да, вы пользуетесь законом ассоциации, – но только совсем не так, как вы говорите. Ваша реклама пытается убедить столь же непреложно, сколь непреложен закон ассоциации, что, если кто-нибудь будет покупать вашу жвачку и жевать, – жевать ее целые месяцы, то он потеряет в весе, станет тоненьким, разовьет мускулы и сможет делать стэнты [Особого рода гимнастические упражнения]. Но ведь этого никогда не будет, не правда ли? И, значит, все ваши притязания на то, что реклама, будто бы, этого достигает, – напрасны.

– У нас вовсе нет таких притязаний, – вспыльчиво заявил молодой человек.

– Нет, они у вас есть! – возражал Майкл. Я побью вас вашей собственной логикой. Вы не выполняете того, что обещаете вашей рекламой. Если вы желаете знать, что я думаю, – так вот: я думаю, что вы довольно хитрый малый! Люди по всей стране жуют в эту минуту, подобно коровам, жевательную резинку, надеясь похудеть, стать гимнастами и хорошими танцорами, как раз потому, что все видели эту рекламу.

– Уверяю вас, у нас вовсе нет таких притязаний!

– Так говорите вы, но ваша реклама этому противоречит. В этом и заключается ваша уловка… Так как никто от жевания вашей жвачки не худеет, вы им говорите, что реклама хочет сказать вовсе не то… Я напишу в газетах по этому поводу.

– Ну, и идите своей дорогой, этакий придира! – сказал молодой человек и повернулся спиной к Майклу.

Он тотчас же отошел, но остановился на углу и что-то сообщил полисмену. Они оба обернулись и посмотрели на Майкла, и полисмен засмеялся. Тогда засмеялся и молодой человек.

3

В то время как разыгрывались эти события, я направлялся в свою холостую квартиру на Мэдисон-авеню, с адресом Майкла Уэбба в кармане. Я был необычайно возбужден.

– Знаменитый Майкл Уэбб! – Так сказала м-с Дэмбл.

Я решил вначале узнать, чем был знаменит Майкл Уэбб, затем отправиться к нему и, наконец, начать наш роман.

1

Вспоминаю: однажды, будучи еще совсем мальчиком я прошел с отцом больше десяти миль для того, чтобы мельком взглянуть на члена правительства.

Был удушливый августовский день, а знаменитость была облечена в черный сюртук и цилиндр. Когда этот знаменитый человек проезжал по деревенским улицам, в ответ на приветствия толпы он снимал цилиндр и всякий раз, приподнимая его, утирал свою плешивую голову платком.

В те дни знаменитостью стать было нелегко. Теперь – совсем другое дело. Мир переполнен знаменитостями, рискуешь столкнуться с ними в толпе на каждом шагу.

«…Вы видите вон того человека?» – говорит Джонс, покуривая сигару и цедя слова сквозь зубы.

«Да, вижу», – отвечаете вы.

«Так вот, это – спекулянт Стернфельд. Он только что заработал чистоганом миллион на Уолл-стрит».

«Что вы говорите?»

«О, да, сэр! – продолжает Джонс. – Чистый, кругленький миллион!»

Так как ваша единственная авантюра на Уолл-стрит закончилась потерей восьми ста долларов благодаря вашей страстной вере в то, что «Болдуин Локомотив» никогда не пойдет на понижение, вы пытаетесь дипломатически переменить разговор.

«Прекрасный мартовский день», – замечаете вы бодро.

«Да, прекрасный денечек, – соглашается равнодушно Джонс и наклоняется к вам через стол, чтобы вы могли его лучше слышать. – Знаете, что сделал этот франт Стернфельд? Я вам расскажу, сэр. Он продал свои «Болдуин Локомотив» как раз перед тем, как они стали понижаться. Много было дураков, которые во что бы то ни стало хотели их купить. Они думали, что «Болдуин» никогда не перестанет повышаться. Стернфельд знал лучше: он дальновидный, умный игрок. Продал по самой высокой цене большую партию, которой у него не было на руках, а когда «Болдуин» пал, – великолепно заработал на разнице. Вы видите, каким он теперь стал. Там у входа стоит его Ролс-Ройс. Хапнул миллион!»

«Я вижу… а девушка, которая с ним разговаривает? Она тоже знаменита?»

«О, эта девушка! Да, она» – тоже знаменитость». – Джонс серьезно вынимает пятидесятицентовую монету из кармана и показывает вам.

«Вы замечаете сходство?» – говорит он.

«Вы хотите сказать, что цена ей пятьдесят центов? О, нет, вы к ней несправедливы! Цена ей, по крайней мере два доллара».

«Нет! – говорит он. – Взгляните на эту женскую голову, что на серебряной монете. Правительство, как вы знаете, предложило премию за лучший профиль… Теперь взгляните. Видали ли вы когда-нибудь нос более изящный, чем этот?»

Джонс смотрит на вас торжествующе и кладет монету обратно в карман.

«Я с ней знаком, – хихикает он. – Очень хорошо знаком. И Стернфельда я знаю… Я хочу сказать, что…здоровался с ним за руку».

Вы платите по счету за завтрак и тащитесь домой по залитым светом улицам, с рекламами о Дугласе Фербэнксе в «Ужине за миллион долларов». Наконец, вы прибываете на вашу собственную квартиру, куда вам почтальон только что доставил «Ярмарку тщеславия». Сколько бы вы ни старались, вам невозможно ускользнуть от знаменитостей. Это одна из самых больших неприятностей в жизни.

И вот теперь Майкл Уэбб стал знаменитым! Посмотрим же, как он до этого дошел.

2

Известность Майкла началась с выпуска им в свет увесистого научного труда под заглавием: «Как важно быть второсортным». Книга появилась после двух лет упорной работы. В этот период он был окружен сорока двумя секретарями. Кроме секретарей он пользовался помощью прекрасно оборудованного штаба изобретателей теорий, докторов философии, ученых второго сорта, библиотекарей и машинисток.

Издателю было вручено более шестидесяти тысяч написанных на машинке страниц – приблизительно восемьдесят шесть томов; издатель – человек не особенно высокого полета – счел такое предприятие неосуществимым. Он заявил, что произведение слишком многословно, и вернул автору все шестьдесят тысяч страниц с требованием основательно книгу сократить.

Майкл Уэбб потратил три месяца на то, чтобы с синим карандашом в руках просмотреть эти тысячи страниц, и доложил издателю, что не мог найти ни одного абзаца, который не был бы необходим, и ни одной бессмысленной фразы.

После этого издатель нанял целый штаб пессимистов, чтобы произвести требуемое сокращение. Эти пессимисты прочли весь труд, и мнение их свелось к тому, что в нем имеется только тридцать восемь страниц, представляющих собою какую-либо ценность. Спор Майкла с пессимистами послужил темой для книги в четыреста страниц, которая была опубликована впоследствии, когда наш герой достиг славы.

В конце концов Майкл так удачно поддерживал в споре с пессимистами свою точку зрения, что пятьсот двадцать страниц его рукописи были спасены, и книга вышла в свет.

«Как важно быть второсортным» является в высшей степени значительным философским трактатом. Достойный труд! Не каждый согласится с Майклом Уэббом относительно его взглядов, но самые враждебные критики не отказывают ему в подлинном философском чутье. Книга даже противоречит самой себе и способствует процветанию литературной индустрии, доставляя работу многочисленным комментаторам! Когда она появилась, эти противоречия вызвали достаточно насмешек; но когда идея второсортности стала стремительно распространяться по стране, люди аналитического склада ума начали серьезно изучать книгу. Они подвергали ее исследованию лучами высокой критики и доказали – я думаю, вполне основательно, что эти явные противоречия были только поверхностными и нимало не влияли на существенное в книге.

Автор живо рисовал ход великой второсортной революции, которая уже давно началась и только недавно закончилась полным уничтожением всех туманных первосортных идей и методов. Эта безмолвная и медленно развивавшаяся революция произвела глубокую перемену в цивилизации. Мир вступил теперь в век господства посредственности» – самый славный век в истории человечества.

Что такое второсортность? Такой вопрос вертится на языке. Ответ очень прост.

Второсортность, это – тот же практический здравый смысл. Но Майкл Уэбб идет дальше в своем определении и раскрывает роль второсортности как весьма важного мотива в повседневных делах человеческих. Как все великие философы, он влагает в кристаллически ясные фразы аморфную мысль своего времени идеи, которые бродили у всех уже давным-давно, но которых никто в ужасе перед традицией не решался высказывать.

Он отождествляет нравственность с практическим здравым смыслом. Доказывая, что безнравственность непрактична и невыгодна, он вывертывает затем свои аргументы наизнанку, вроде человека, вывертывающего рукава своего пиджака, и тем показывает, что только практическое может быть моральным. Читатель поймет, что я лишь демонстрирую скелет его теории. Чрезвычайно схематично я излагаю то, о чем он говорит на пятистах страницах философского трактата, подкрепляя доказательства тщательными ссылками на захватанные пальцами библиотечные книги. Я только даю контуры его теории. Он ее доказывает.

Здравый смысл является исключительной принадлежностью только второсортного ума. Первосортные люди во все века были лишены как здравого смысла, так и нравственного чутья. Первые христиане – он это подчеркивает – были первосортными людьми, но у них не было ни капли здравого смысла, и они исключительно по своей вине оказались столь непопулярны, что народ отправлял их в зоологические сады для кормления львов.

Разве это было нравственно с их стороны?

Нет! Это было безнравственно, – заключает, наш автор. – Судьба христианской религии находилась в их руках, но у них не было никакого чувства ответственности. Предположите, что львы сожрали бы их всех? В таком случае теперь не существовало бы христианской религии. Им в голову не пришло подумать об этом. К счастью, по-видимому, не хватило львов.

Христофор Колумб относился к первосортным людям. Он должен был быть одним из них, потому что ни в каком второсортном уме не могла явиться фантастическая идея плыть за океан в погоне за миражем. Правда, он открыл новую часть света, но, в конце концов, что он из этого извлек? Ничего! Статуя на Колумбовском бульваре слишком слабое утешение для человека, который умер в бедности и пролежал в могиле четыреста лет.

Леонардо да Винчи относился к числу первосортных людей (у него было пять разных профессий, в каждой из них он был специалистом) и не мог создать себе мало-мальски сносной жизни. Почитайте его биографию. Он постоянно просил денег у итальянских князей.

Профессор Альберт Эйнштейн является одним из выдающихся первосортных ученых нашего времени. Чего он добился? Ничего! Он живет на свое жалованье – бушель бумажных марок в месяц, что составляет тридцать пять долларов – не больше.

Скоро вы услышите, – пророчествует Майкл Уэбб, – о воззвании какого-нибудь комитета – собрать деньги в пользу Эйнштейна, великого первосортного ученого, чтобы заплатить по закладной за его старый домик.

Во все века первосортные умы пытались стать известными и распространить свои идеи по всему миру. Их теории, писания, мазня, восстания, пророчества загромождают корридоры истории. Иногда им удается обратить на себя внимание систематическим нарушением жизненного уклада – обычно с пагубными последствиями для самих себя. Настоящая новая идея, доказывает наш автор, смертоносна, как динамит, почти неизменно она сносит голову своему творцу. Теперь, к счастью, благодаря окончательному торжеству второсортной революции человечество организовалось, и опасность, которая грозила со стороны первосортной мысли, отошла в область преданий.

Смятение в мире, – говорит Майкл Уэбб, – есть явление главным образом психологическое. Могучие некогда идеи исчезают, но их пустая шелуха остается.

В настоящее время, хотя второсортность является действительно господствующей силой нового мира, у нас имеется всеобщий пусть даже бесплодный – культ первосортного.

Колледжи, газеты, профессиональные оптимисты, лекторы, председатели банкетов все еще наводняют мир бессильными первосортными изречениями.

Тысячи молодых людей ежегодно оканчивают наши колледжи, отравленные духовным опиумом. Их наивная страстная вера в могущество первосортного сравнима разве только с верой заклинателя вуду [Колдуны] в чары костей и коровьей шерсти. Даже воспоминание обо всех наших президентах – а все они второсортны – не производит никакого впечатления на наших молодых людей и девушек. В результате получается потрясающее разочарование!

Но это не все. Иногда яд распространяется даже на опытных деловых людей, и они становятся жертвами первосортных побуждений. А авторы! Как жалки эти их первосортные книги. Завалы на полках книжных магазинов!

«Неужели наш народ навеки осужден пить из этого отравленного кубка? – пишет Майкл Уэбб с драматической выразительностью. – Неужели человечество вечно будет носить этот терновый венец?»

В настоящее время для второсортного ума гораздо легче выдвинуться, чем когда бы то ни было в истории, говорит Майкл Уэбб в своей книге. – Особенно в Соединенных Штатах! Здесь, в Америке, в этой громадной жизнерадостной стране, есть место для каждого, каждый должен знать свое место и твердо держаться за него.

Почему же так мало людей добиваются успеха и власти? Почему? Потому что методы девяти человек из десяти – неправильны! В главе ХV он дает свои неоценимые правила, необходимые каждому, кто хочет добиться успеха. Правила эти следует запомнить и повторять трижды в день – утром, в полдень и ночью, повторять всем тем, кто желает подниматься по лестнице успеха. Если запомнить эти десять правил, тщательно повторять их, согласно указаниям, и неуклонно им следовать, то, по словам автора, успех обеспечен.

Правила эти следующие:

1. Будь уверен в самом себе – ты порядочный человек.

2. Будь уверен в своем ближнем – он порядочный человек.

3. Будь любезным – любезная речь побеждает.

4. Будь скрытным – болтливый язык опасен.

5. Будь осторожным – не делай опытов.

6. Будь состоятельным – откладывай понемножку ежедневно.

7. Будь работником – у трутней не бывает меда.

8. Будь чистосердечным, прямым, щедрым.

9. Будь почтительным – мир существовал раньше, чем ты явился.

10. Будь американцем – властителем зеленого подножья бога.

Эти второсортные изречения, известные под именем «Десяти Уэббовских Будь», были напечатаны одним предприимчивым издателем на молочно-белом картоне, с бордюром из желтых пчел. К каждому экземпляру был прикреплен шнурок для того, чтобы карточку можно было повесить над конторкой. Было напечатано больше пятнадцати миллионов экземпляров, и издатель нажил на этом деле большое состояние.

3

Вначале книга потерпела определенную неудачу. За полгода было продано только восемьсот экземпляров. Журналы отнеслись к книге неблагосклонно, даже с насмешкой. В конторах газет книгой пользовались вместо груза для того, чтоб держать дверь открытой при ветре.

Но вот появилась чета Гаррити Томс. Собственно говоря, я не знаю, откуда они взялись. Они просто-напросто появились. Экземпляр «Как важно быть второсортным» был кем-то оставлен на скамеечке в поезде и таким путем попал им в руки. Они были профессиональными организаторами, и для них читать, это значило действовать. Они организовали первый «Клуб второсортных» раньше даже, чем прочли всю книгу до конца. А затем они уже были слишком заняты, чтобы ее дочитать.

М-с Томс была величественная женщина, одетая в синее бархатное платье, – отголосок моды начала двадцатого века. Вы знаете, что я хочу сказать – простое плотно облегающее платье, со стоячим воротником, обшитым дешевыми кружевами. На груди она носила невероятную, похожую на бляху золотую брошку. Эта брошка и масса бриллиантовых колец на руке были единственными украшениями, которые она когда-либо на себя надевала.

– Таков уж мой вкус, объясняла она. Дома у меня целая шкатулка драгоценностей.

М-р Гаррити Томс был человек невысокого роста с пронзительными глазами, морщинистой кожей и рыжими бакенбардами. Его обычный вид говорил о затаенной меланхолии. Казалось, он был погружен в глубокие размышления. Он никогда не обращал на себя внимания до тех пор, пока не начинал говорить речь, но тогда каждый на четверть мили в окружности бросал свою работу и слушал его. Пока он не взбирался на трибуну, он был рохлей, встав на нее, он превращался в пулемет.

Идея «Клуба второсортных» распространялась с быстротой пожара в прериях. М-р и м-с Томс получали по доллару с каждого нового члена, так что им жилось недурно, когда приток членов был хорош.

– Я и мой супруг вложили кое-что в дело, – с энтузиазмом распространялась м-с Томс в одном газетном интервью, то и дело прибегая к курсиву. – О-о, какая радость и какое удовольствие служить этому делу! Мы всем сердцем и душой участвуем в движении! Каждая наша мысль – второсортна! Мы живем и дышим во второсортной атмосфере! Хотя мы никогда не раскаивались в нашей жертве, но бывают, конечно, мгновения, когда мы чуть-чуть впадаем в уныние. Но ненадолго. Всякий раз, как мы подумаем о том, что второсортность значит для человечества, мы вдохновляемся и готовы делать все, что только можем!

Библия всех участников движения – «Как важно быть второсортным» – была распродана в количестве двадцати тысяч экземпляров в течение четырех недель; затем было выпущено издание в пятьдесят тысяч экземпляров; а вскоре после того был получен заказ на новые сто тысяч. Рецензенты вновь начали пересматривать книгу. Двери хлопали от ветра, после того как удерживавший их груз был снят, очищен от пыли и передан в распоряжение директорам издательства.

Майкл Уэбб, как это было ни странно, держался в стороне от движения второсортных. Он вернул даже сумму, которую чета Гаррити Томс послала ему в качестве совершенно добровольного приношения, из расчета по десяти центов за каждого вновь вступившего члена. Тогда появилось его сенсационное «Предостережение». Оно было опубликовано почти всеми газетами. В этом историческом документе Майкл указывал второсортным, что, хотя движение имело потрясающий успех, на небе виднелось маленькое облачко. «Второсортный ум, – предупреждал он, особенно подвержен губительным налетам вздора, совершенно так же, как некоторые типы людей уже по самому своему физическому сложению склонны к туберкулезу». «Эпидемия вздора среди «Клубов второсортных, – писал он, – должна быть одной из самых ужасных катастроф истории…»

Его предупреждение не дало никаких результатов. Все считали, что он бьет ложную тревогу. Учение распространялось с быстротой электричества. Целые общины записывались в члены, вплоть до последнего человека, или до тех пор, пока не иссякли значки и жетоны. Люди, которые даже и не были второсортными, увлеченные всеобщим энтузизмом, становились действительными членами местных клубов. Тщательно следили, чтобы ни один первосортный не пролез в члены клуба.

4

В июне того же года в Вашингтоне собралось первое национальное собрание «Клубов второсортных»… Была учреждена должность главы «второсортных», которая и была предложена Майклу Уэббу. Он отклонил ее красноречивой телеграммой, в которой объявил, что он недостоин этой чести, ибо в клубах имеются люди более второсортные, чем он: на них-то и должно быть обращено внимание.

Поднялась избирательная борьба, причем были выставлены многочисленные кандидаты; каждый из них имел за собой горячих приверженцев.

Итак, взвивается занавес, и перед нами предстает зрелище политической борьбы, беспримерной в американской общественной жизни. Я намекаю на события, которые повели к избранию Тимоти Брэя главой «второсортных».

Вся деятельность Тимоти Брэя – она очень показательна – была посвящена борьбе с непристойностью в прессе. Он отличался высокой духовной красотой, физически же был не особенно красив. В десятилетнем возрасте он мужественно схватил несколько открыток с изображением девушек в купальных костюмах, открыток, выставленных для продажи в сельской лавочке, и убежав с ними, отказывался их вернуть, даже тогда, когда был пойман с поличным. Его семья, пораженная духовной красотой мальчика, заплатила за карточки, и инцидент был исчерпан. Это было начало его деятельности, и с той поры он шел все вперед и вперед. Его враги – маленькая кучка первосортных – называют его даже и до сих пор «литературным шпионом», но их сарказм не что иное как слабый писк побежденных.

В интересах истины я должен сказать, что Брэй заслуживает гораздо большей славы, чем та, какой он пользовался. Он – скромный человек и не склонен хвастаться своими собственными подвигами, а потому многое из того, что он думает – в особенности по вопросам литературной критики, – известно только его близким друзьям. Я готов утверждать, что Тимоти Брэй действительно открыл четвертое измерение в литературе, но держал это втайне благодаря своей скромности. Быть может, он сейчас единственный человек во всем мире, который способен производить изыскания в области литературного четвертого измерения. Этим объясняется тот факт, что он уничтожил много книг, которые для невооруженного глаза казались совершенно безобидными; благодаря своим изысканиям в области четвертого измерения он доказал, что эти книги были действительно крайне неприличны.

Эта проблема в целом очень интересна, хотя до крайности запутана, и в настоящий момент я лишен возможности на ней останавливаться. Когда моя литературная карьера упрочится, я намерен заняться жизнью и творчеством Тимоти Брэя; тогда я остановлюсь на его литературных взглядах столь подробно, что он займет подобающее ему место в Валгалле знаменитостей.

В этой сложной борьбе из-за места главы «второсортных» – Брэй проникся наполеоновской идеей, что действие производит куда больший эффект, чем простой разговор. Не забудьте, что положение его как кандидата было не из легких. С ним конкурировало несколько самых плутовских «второсортных» умов нашего времени. Эта оппозиция привела только к тому, чтобы выбить искру, воспламенившую гений Тимоти Брэя. В это время в книжных магазинах продавалась книга, изданная под странным заглавием – «Джерген». В этой книге якобы излагалась подлинная биография некоего Джергена, который отправился путешествовать по чужим странам. В одном городе он остановился на ночлег и вступил в разговор с королевой. Во время этого разговора – Джерген показал себя в этом разговоре невыносимым хвастуном – он показал королеве свой меч, оказавший ему неоценимые услуги во время путешествий.

Чувствуя недостаток в боевом снаряжении для похода, Тимоти Брэй рассмотрел этот инцидент в плане четвертого измерения и пришел к заключению, что Джерген – губительный литературный яд. Тогда он взял книгу, уничтожил ее и предал проклятию [Намек на запрещение книги Джемса Бренча Кэбеля (Cabell) «Yurgen», конфискованной в Соединенных Штатах по инициативе «Нью-Йоркского общества борьбы с пороком»].

Деяния вроде этого выводят из равновесия толпу своим драматическим эффектом; с ними можно сравнить разве только наполеоновское: «Ma couronne vient du pont d’ Arcole».

Когда Брэй вернулся вновь в собрание, он был встречен овацией. Те, кто там были, вспоминают с волнением шествие вокруг дома, где происходило собрание. Три тысячи делегатов топали ногами под звуки марша: «Брэй, Брэй, мы хотим Брэя». Золотые полосы света заходящего солнца падали на бледные возбужденные лица и на яркие цвета тысячи флагов. Тимоти Брэй, с лицом, орошенным слезами, стоял на платформе и простирал руки, благословляя толпу. Достойное завершение предприимчивой карьеры – стать главой «второсортных» в Соединенных Штатах.

5

Бомба, издалека брошенная Майклом Уэббом, с грохотом разорвалась в собрании. Вскоре после этого Майкл спешно оповестил всю страну, что уничтожение «Джергена» было стопроцентным вздором, что сам Брэй насквозь пропитан вздором и что мистер и миссис Гаррити Томс так долго питались вздором, что стали невосприимчивыми к его яду, иначе они погибли бы от него уже давным-давно.

«Ну, а разве дурно, показывать меч королеве? – с жаром спрашивал он. – Я собственными глазами видел, как королева Англии выезжала из Букингемского дворца в сопровождении эскорта конной гвардии, причем у каждого из всадников был меч».

Смущение распространилось среди «второсортных». Организации их раскололись на две партии… Брэй в страстной речи обвинял Майкла Уэбба в первосортности. Его красноречие одержало победу, и Майкл был исключен из организации. Но много членов еще верили в него и вышли из клуба, как один человек. Разложение «второсортных» началось с этого момента.

6

Вот каким образом Майкл Уэбб стал знаменитым.

1

Болезненный молодой человек весело постукивал на пишущей машинке в углу приемной Майкла Уэбба, в то время как я развлекался «Популярным научным ежемесячником», который нашел на столе. Я пришел возобновить знакомство с Майклом. Молодой человек был без пиджака, и из его рта торчала папироска. Комната походила на приемную газетной редакции. Жиденькие половицы и крепкие деревянные перегородки явно были скопированы с приемной нью-йоркского «Американца». Одно мгновенье я ожидал, что вот-вот увижу измученного и жалкого человека с потухшей сигарой во рту и с кучей гранок в руках. Этот вкус к простоте проявлялся даже в самых маленьких деталях. В комнате были зеленые абажуры на электрических лампочках, шнуры которых висели под потолком простыми и непритязательными петлями. Вскоре молодой человек встал и подал мне безвкусно отпечатанную на картоне карточку. – Это – карточка нашей фирмы, – известил он, весь проникнутый гордостью, которой еще не коснулось недоверие. – Вы можете положить ее себе в карман и показывать при случае вашим друзьям.

Это было ужасное произведение полиграфического искусства. Притом карточка была слишком широка для того, чтобы ее можно было положить в карман, не сгибая. Наверху был портрет мальчика, играющего, надув щеки, на трубе. Внизу была подпись:

Майкл Уэбб. Поставка мыслей на день или на неделю.

Карточка явно преследовала цели рекламы, но общий тон ее был так груб, что даже цирюльник из Канзаса был бы сконфужен. Не зная, что сказать – а юноша определенно ожидал от меня какого-нибудь замечания, – я машинально вертел ее в руке.

– Это шутка? – наконец, выдавил я из себя.

– Почему? Нет! Это не шутка, – отвечал он, по-видимому, несколько раздраженный. Это – карточка нашей фирмы. Мы ее всем раздаем. Карточка фирмы! Вы знаете, что такое карточка фирмы? Она производит впечатление, не правда ли?

– Нет, не думаю, чтобы она производила впечатление. – Мне казалось, что я могу быть откровенным. Она вульгарна и безвкусна.

– Но она производит впечатление, – настаивал он. – Я вижу, что она произвела на вас впечатление.

– Она произвела на меня самое отталкивающее впечатление. Разве вы не замечаете, как она безвкусна? Карточка вызывает отвращение. Вероятно, даже удерживает публику от прихода сюда.

Он держал карточку в вытянутой руке и смотрел на нее с восторгом.

– Совершенно верно, – говорил он. – Вы попали в точку. Она действительно удерживает многих от прихода к нам. Этой карточкой мы оповещаем о том, что снабжаем любого человека мыслями. Вы видите, в чем дело? Поняли? Тот, у кого есть хоть капля здравого смысла, не обратит внимания на это объявление. Когда кто-нибудь сюда входит с этой карточкой в руках, – мы с уверенностью знаем, что он очень нуждается в нашей услуге. Таким образом вычеркиваются искатели изысканного и те, что могут думать самостоятельно. Идея ясна.

– Вы ассистент м-ра Уэбба? – спросил я.

– И да, и нет, – отвечал он. – И ассистент, и не ассистент. Я в сущности его секретарь, но прохожу курс по обезвздориванию и уже провел несколько маленьких, не особенно трудных дел. Например по обезвздориванию Четырехсот [Четыреста семейств американской финансовой аристократии] и т. п. Это очень легкий вздор. Почти каждый интеллигентный человек может выучиться в несколько уроков, как его извлекать.

Он закурил папироску и сел на стол, болтая ногами.

– Та-а-к… – протянул я. – Значит, вы обучаетесь искусству. Я понимаю, что с общественным вздором всего легче расправляться. Жидковатый, так сказать, вздор. Скажите мне, какого рода вздор всего труднее извлекать?

– М-р Уэбб говорит – а он авторитет, – что вздор «собственной страны господа бога» [Так американцы называют Соединенные Штаты] является самой трудной из известных науке разновидностей. Вы знаете, это – отборный вздор. Боже мой! Посмотрели бы вы только на него в стадии полного развития! Это ужасно! У м-ра Уэбба прямо руки опускаются. Затруднение состоит в том, что вы ничего не можете вбить в голову пациента, когда последний болен тяжелой формой вздора. Об его череп сломается острие самого лучшего сверла. М-р Уэбб работает сейчас над новым способом, который, быть может, даст хорошие результаты. Его идея состоит в том, чтобы протолкнуть несколько статей в «Американский Журнал» и направить страдающего вздором пациента по этому пути… Тогда тот не будет подозревать, что проходит курс лечения.

– О, вы ничего не достигнете таким путем, – заметил я. – Вам никогда не позволят поместить что-нибудь подобное в «Американский Журнал».

– Не позволят? – Он радостно заболтал ногами. – Вот вы увидите, – они их поместят! Статьи будут обсахарены, и они проглотят их раньше, чем разберутся, в чем тут дело.

В это мгновение открылась ведущая во внутренние комнаты дверь, и в ней появился Майкл Уэбб. Гладко выбритый, в элегантном сером костюме, он походил на младшего компаньона какой-нибудь банковской фирмы с Уолл-стрит или на преподавателя колледжа с независимым состоянием, преподавателя, который не смотрит на свое дело слишком серьезно. Кивком головы он пригласил меня войти, и я последовал за ним в его кабинет. Не глядя на меня, он сел за стол и начал вскрывать письмо, указав мне предварительно своим разрезательным ножом на стул.

2

– Ну, кто вы, и чего вы хотите? – быстро спросил он. – Пришли вы сюда по личной рекомендации или по нашему объявлению? – Все это – залпом.

– Ни то, ни другое, – возразил я. – Я – автор.

Он поднял глаза и весь содрогнулся.

– Так это вы! – почти воскликнул он и положил на стол письмо. – Черт возьми! Я не узнал бы, если бы встретил вас на улице… Да, я помню тот день, когда мы отправились в путь. Прошло много времени… Знаете, у вас какой-то странный вид… Вы хорошо себя чувствуете?

– Я чувствую себя прекрасно. А разве непохоже на это?

– Не знаю. Вы как-то изменились. Вид у вас плохой. Вы переутомлены. Я был не таким, когда писал свою великую книгу. Разве такой вид полагается иметь автору?

– По-моему, да, – отвечал я. – Мы люди глубокомысленные, а напряжение мысли…

– Я поставляю мысли на день или на неделю! – прервал он с энтузиазмом. – Поставляю мысли на день или на неделю по умеренным ценам! Позвольте мне быть вашим поставщиком мыслей. Это будет стоить недорого, а вы избавитесь от чувства усталости. Клянусь честью, в этом есть идея. Я хочу сказать – идея для рекламы. Последняя будет гласить приблизительно так: позвольте мне быть поставщиком ваших мыслей, и вы избавитесь от чувства усталости.

Его предложение поставлять мысли для романа показалось мне несколько сложным. Я никогда не слыхал, чтобы герой романа поставлял мысли для автора. Конечно, в этом нет ничего невозможного, но этого не бывало в практике, и, пожалуй, могло существовать какое-нибудь профессиональное правило, предусматривающее подобный случай. Я был почти уверен, что глава беллетристической промышленности, вроде Арнольда Беннета, никогда бы не допустил этого.

– Я не думаю, чтобы это было возможно, Майкл, – сказал я решительно. – Я имею в виду не ваше бюро по поставке мыслей. Вы… вы ведь знаете… что вы – герой в книге.

– Да, я знаю, – быстро проговорил он, – но это к делу совершенно не относится. Я не думаю, чтобы вы когда-нибудь написали книгу, а у меня уже есть литературный опыт. Я книгу написал.

– Да, я ее читал.

Майкл преуспел больше на литературном поприще, чем я думал. Я не знал в то время, что он еженедельно пишет столбец заметок для «Человечества». Этот столбец, имел общее заглавие: «Кипящий горшок» и подпись: «Писака». О нем много говорили, и редакторы Человечества» разжигали интерес публики, подписывая этот отдел псевдонимом.

– Вы читали «Как важно быть второсортным»? – спросил он.

– Да, я читал эту книгу в течение двух последних дней. Она интересна… Но все-таки… будет лучше, если я стану думать сам за себя.

– Прекрасно. Думайте на здоровье. Вы не можете порицать меня как делового человека за то, что я предложил вам свой товар.

Слушая его, я изучал его внешность… Портрет Майкла, написанный Стивенсоном, наиболее удачен, хотя Стивенсон до некоторой степени идеализировал свою модель. Стивенсон слишком подчеркнул высокий лоб и широкий промежуток между глазами. Ни один из портретов не передает своеобразия его необычайных голубых глаз. Их взгляд похож на яркое голубое пламя. Я мельком и только в тени видел его лицо в тот вечер у Дэмблов, и теперь впервые заметил, что у него был римский нос и тяжелый подбородок. Он был среднего роста с широкой грудью и производил впечатление очень сильного человека.

Майкл положил ноги на стол и подвинул ко мне ящик с сигарами. Я чувствовал, что должен из вежливости завязать на некоторое время разговор, не касающийся меня лично, прежде чем перейти к цели моего посещения.

– Скажите мне откровенно, Майкл, – спросил я, – думаете ли вы, что ваша книга принесла добро?

– Уверен. Нет никакого сомнения. Этот кабинет наполнен письмами от читателей, он указал на целую колонку писем, поднимавшуюся с пола до самого потолка, – и множество народа приходит сюда, чтобы поблагодарить меня и высказать свою признательность. Ну, а затем… мои устные советы очень тонки, в них нуждаются тысячи людей. Я делаю доброе дело, если позволительно это сказать о самом себе. Видите этого человека? – продолжал он, открывая номер «Субботней Вечерней Почты», который лежал у него на конторке и указывал на имя Виктора Локлэнда, стоявшее перед началом рассказа. – Локлэнд – знаменитый автор маленьких рассказов. Он обязан своим успехом мне.

Я улыбнулся. В Майкле были многообещающие задатки. Я мог уже констатировать, что в нем был эгоцентризм настоящего великого человека.

– Обязан вам? – заметил я. – Каким же образом?

– Я вам объясню, что я хотел сказать, – выпалил он. Когда я в первый раз увидал Виктора Локлэнда, он был бедным полуголодным поэтом, настоящим чердачным поэтом, жившим в комнате под самой крышей… Я вспоминаю, что его кровать стояла как раз под слуховым окном. Он лежал на ней, следил за звездами и писал стихотворения, напоминавшие мне серебряный туман, который видишь в сумерки между деревьями. Иногда он пробовал писать и рассказы. То были какие-то сказки, навеянные шепотом сонных грез, и один из этих причудливых маленьких высокопарных журнальчиков стал печатать их. Иногда он зарабатывал до двенадцати долларов в неделю, когда судьба ему благоприятствовала. Однажды он пришел сюда, сел на тот же самый стул, на котором сейчас сидите вы, и излил предо мной всю свою поэму скорби. Выяснилось, что он отчаянно стремится попасть в большие, пользующиеся широким распространением журналы. Он нуждался в деньгах. Журналы отсылали ему его рассказы обратно с быстротой экспресса. Если бы только они немножко задерживали их у себя, – говорил он, – даже и это было бы некоторого рода поощрением, но рассказы с быстротой пули возвращались обратно, словно они наталкивались на какую-нибудь пружину. Я заметил ему, что его рассказы, вероятно, не второсортны – конечно, это и было причиной отказа – и спросил его, о чем он писал. Он признался, что писал о жизни. Я знал, что все написанное им о жизни должно быть проникнуто духом истинной человечности, и еще до ознакомления с его произведениями подозревал их в первосортности. Вы бы только посмотрели на рассказы, которые он мне показал! Ни за что бы вы не поняли, как это при таком отсутствии практического чутья человек еще живет!

Один из его ранних рассказов напоминал своей тонкостью и меланхоличностью произведения Джемса Стефенса. В нем было что-то светлое, безмятежное и вместе с тем глубокое, – спокойное озеро, по которому проходят тени облаков. После того как рассказ неоднократно был отвергнут, он неуклюже попытался переделать его. Приставил к нему счастливый конец. Ясно, были видны белые нитки, которыми он был сшит. Затем он вставил в него отдельные куски, написанные в духе Ирвина Кобба, и пересыпал его простонародным жаргоном.

«Друг мой, – сказал я ему, – таким путем вы никого не можете одурачить. Редакторы хитры, как черти. Не прочтут они трех страниц, как увидят, что этот рассказ – первосортный, и он будет отвергнут, несмотря на всю вашу маскировку». – «Но что же мне делать?» – спросил он в явном смущении. – «В настоящее время очень легко попасть в эти журналы всякому, кто хорошо владеет английским языком, действительно может рассказать какую-нибудь историю и владеет основным трюком».

– А что такое основной трюк? – спросил я. – Мне хотелось бы это знать: я сам готовлюсь к литературной карьере и весьма не прочь бы увидеть свое имя в «Красной книге» и в «Субботней Вечерней Почте».

– Хорошо, сейчас скажу… как раз то же самое, что сказал ему. «Вы – литературная братия, – говорил я ему, – всегда думаете о Толстом и об Анатоле Франсе. Обыкновенный здравый смысл у вас в загоне. Вы должны изучать рекламу в журналах так же тщательно, как изучаете руководства по литературе»…

– Почему вы это ему сказали?

– Потому что в Америке искусство рекламы переросло искусство художественного слова. Реклама четче отображает дух народа, чем литература. К тому же имеется еще другая причина. Три четверти дохода журнала получается от объявлений, следовательно, идея рекламы – стержень всего дела. В объявлениях вы не встретите бедняков и печальных концов. Действительно, вообразите себе, как было бы глупо, если бы какая-нибудь реклама о шоколаде кончалась таким словами: «И вот она съела его и умерла». Действующие лица в рекламе либо машут флажками во время игры в футбол учеников колледжа, либо заняты осмотром прекрасной новой кухни, либо примеривают красивые костюмы. Я указал на это Локлэнду и посоветовал ему заимствовать себе действующих лиц из объявлений, а что еще лучше – просто взять объявление и переписать его. Он все еще казался смущенным, и чтобы вывести его из затруднения, я взял номер журнала, и мы начали вместе просматривать объявления, страницу за страницей.

Наконец, мы пришли к странице с объявлением какой-то фирмы о рубленом кокосовом орехе. Мы на нем остановились и вырвали его. Он переписал эту страницу, и в скором времени рассказ появился. Наконец-то Виктор Локлэнд был на пути, ведущем к успеху.

Я с трудом верил тому, что слышал. По временам мне приходилось читать о магии американского успеха, но это действительно была настоящая чудесная история.

– Переписал страницу? – сказал я, запинаясь. – Как же это так?

– Наверху был помещен большой рисунок, изображающий группу учеников колледжа, весело проводящих время за уничтожением объемистого пирога, присланного из дома, объяснял Майкл. Один из мальчиков говорил: «Мать испекла этот пирог». И вот, идея была готова. Я посоветовал Виктору Локлэнду написать рассказ об ученике колледжа, получившем из дома пирог и пригласившем на него своих друзей. Он должен был сказать в рассказе громко и ясно: «Мать испекла этот пирог». Один из его друзей, тронутый щедростью матери, написал ей, благодарил за угощение и сообщил, что, по заявлению мальчиков, это был самый лучший пирог, который они когда-либо ели. Выяснилось в конце концов, что пирог пекла не мать. Он был испечен девушкой, посещавшей ее дом. Девушка ответила на письмо, и начался очаровательный флирт по почте. Потом она приехала в колледж на «пром» [Праздник по случаю окончания или перехода в следующий класс колледжа], и молодые люди влюбились друг в друга. Конечно, оказалось, что девушка – дочь Джона В. Тоттена, архимиллионера. Они поженились, и молодой человек получил в приданое фабрику и стал богатым. Рассказ написан вдохновенно. Разумеется, без негодяя дело не обошлось: он там тоже имелся. Рассказ назывался: «Девушка за пирогом».

– Помню, я читал этот рассказ, – сказал я. – Хорошо, хорошо!

– Но подождите, – продолжал Майкл. – Это еще не все. Кинематографические режиссеры разыскали Виктора Локлэнда, и его гонорар за постановку выразился в пятизначном числе.

– Подумать только! – воскликнул я.

– Но подождите, и это еще не все, – продолжал Майкл. После того как фильм продержался на экране около года, кто-то рассказал о нем фабрикантам рубленого кокосового ореха, и они тотчас же отправили к Виктору Локлэнду своего агента, заведующего рекламой. Они заплатили Локлэнду кругленькую сумму за право перепечатки рассказа отдельной книжечкой. Было напечатано пять миллионов экземпляров – издание было великолепное, могу вас уверить, – а заведующий рекламой написал прекрасное вступление. Он заявил, что этот идиллический отрывок романа, который многие компетентные критики считали одной из самых трогательных историй, когда-либо появлявшихся в печати, был вдохновлен рекламой их фирмы. Он ни слова не сказал обо мне в своем вступлении. Оно было очень длинное – собственно говоря, оно было длиннее самого рассказа.

– Да, сэр, это замечательное…

– Но подождите, – продолжал Майкл. Это еще не все. С той поры Локлэнд стал постоянно разрабатывать ту же самую тему; он только меняет обстановку. Вечно одна и та же история с девушкой за сценой, с девушкой, руки которой добиваются.

– И это все? – несколько боязливо спросил я.

– Да, это все, – отвечал он.

– Я только что хотел сказать, что Виктор Локлэнд – большое имя в литературе.

– Вы правы, это действительно так, согласился Майкл. Но вы видите, как он начал. А теперь он богат.

– Я думаю, вы с ним большие друзья.

– О, нет. Теперь он еле узнает меня, – возразил Майкл. – Он стал литературным оракулом – разговаривает только с богом, да и с ним не в ладах…

3

Какого рода книгу собираетесь вы написать? – спросил Майкл после короткой паузы.

– Предполагается художественное произведение. Роман. Вы мне нужны в качестве героя.

– Вот как? Прекрасно? – воскликнул он. – Это дело по мне. Быть героем! К тому же я человек вполне пригодный для триангуляции.

– Что такое? – спросил я. – Пригодный для триангуляции? Это что-нибудь, касающееся книги?

– Да, совершенно верно. Вечный треугольник. Разве вы не знаете, что это такое? Это – сюжет большинства романов. Когда я странствовал по Англии, я работал в двух вечных треугольниках для Герберта Уэльса. Он говорил, что я был самым лучшим типом из всех, какими ему когда-либо приходилось пользоваться в своей триангуляционной работе, а он, черт возьми, знает свое дело.

Я подумал, что должен разъяснить возможное недоразумение, а потому заявил:

– В моем романе, Майкл, не будет никаких треугольников. Книга по своему замыслу должна быть подлинно художественной. Я пишу для интеллектуальных верхов.

– Боже ты мой! – почти вскрикнул он. – Так, значит, я буду героем высшей пробы. Я никогда не рассчитывал на такую блестящую судьбу.

– О, успокойтесь, – возразил я. – Особенно не важничайте. Знаете, для вас это совершенно безразлично.

– Безразлично, вы думаете? – сказал он с некоторым огорчением. – Авторы всегда так думают. Они все это говорят. Да, вам очень и очень следовало бы послушать, как относятся герои к такому высокомерному взгляду на вещи. Некоторые из самых горячих споров в «Клубе героев» были как раз на эту тему. Что, ваша книга будет консервативной или либеральной?

– Мы лучше сделаем ее либеральной, – отвечал я. Мне живо представилось, что сказал мне великий писатель в первой главе.

«Внесите, Майкл, в роман налет либеральной, прогрессивной мысли. Держитесь в стороне от реакционных групп».

– Прекрасно, я уж, со своей стороны, постараюсь не быть реакционером, – чистосердечно обещал Майкл, – если вы сами возьмете на себя заботу обо всем остальном. Какой же у вас сюжет? – Я не знаю…

Действительно, я был поставлен в тупик. По правде сказать, я ровно ничего не знал о том, как мне приступить к роману.

– Я не думал о сюжете. Мне представлялось, что мы должны разработать его вместе с вами.

– Хорошо, мы поговорим об этом за завтраком, – заметил Майкл. – Не зайти ли нам к Генри, на Сорок шестую? Мы там закусим и обсудим все дело.

1

Этажом ниже Генри находилась паштетная; этажом выше – ресторан, отдаленно напоминающий парижский. Этот ресторан стремился стать копией Маргэра, что на бульваре «Bonne Nouvelle». Почему это похвальное старание терпело полнейший крах, – не знаю. Быть может, благодаря нашей национальной сухости.

– Расскажите мне, Майкл, о «Клубе героев», – сказал я, когда официант, приняв заказ, удалился. – Вы только что о нем упоминали.

– О! Это – самый настоящий клуб, отвечал он. Разве только с тем различием, что здесь бывает больше споров, и встречаешь больше неприятных типов. Попадаются иногда такие типы. А иногда даже просто мошенники.

– И вы терпите у себя клубе таких неприятных типов? Разве у вас нет каких-нибудь правил? – О-о, как же! У нас есть правила, – отвечал он, – и когда какой-нибудь член заносится три раза на черную доску как тип сугубо неприятный его исключают. Но в сущности на этот счет существуют весьма широкие взгляды. Герой должен проявить себя слишком резко, для того, чтобы быть занесенным на доску. Сами авторы нарушают их душевное равновесие, заставляя делать то, что джентльмены ни в коем случае не должны были бы делать.

– У нас в «Клубе героев» было несколько больших дискуссий, – продолжал Майкл. – Совсем недавно там происходила дискуссия на тему об относительной ценности современного романа приключений и психологического романа. Это был необычайно горячий спор. Шерлок Холмс утверждал, что запутанная интрига – самое ценное в художественном произведении. Над ним смеялись. Почти никто не соглашался с ним, а он ведь прекрасный оппонент.

Я мог беспристрастно оценить точку зрения Шерлока Холмса и высказал свое мнение. Конечно, собственный опыт Холмса привел его к такой высокой оценке романа приключений. Но, в конце концов, это был слишком узкий взгляд на вопрос. Ведь детективные рассказы не бог весть что.

– Некоторые из членов были несколько возмущены этим. Они находили, что Шерлок нелойялен. Видите ли, он сам – герой и обесценивает значение героев. Однако я думаю, он имел право.

– Что думаете об этом вы сами?

– О! я стою на стороне героев, – отвечал Майкл.

Я был рад это слышать, так как наш роман должен был стать романом характеров романом психологическим.

2

Лакей подал камбалу.

– Попробуйте-ка лучше этой рыбы, Майкл, – предложил я.

Он мало уделял внимания еде.

– Имеются только две темы, годных для романа, – утверждал он. – Одна из них – труд, а другая – пол. Человеческая жизнь охватывает только эти две темы.

– Экономика и любовь, да? А как же быть с философским романом, который интересен борьбой отвлеченных идей?

Он откинулся на стуле и обвел сосредоточенным взглядом комнату.

– Философский роман, это – просто трактат по философии, рассказанный героями. Это – выдающийся недостаток французских романистов, и у нас его почти не знают. Люди не живут философской жизнью. Философия, культура – атрибуты жизни вроде новейших удобств в современной квартире. Вы можете ими пользоваться, но можете обходиться и без них. Я думаю, продолжал он, – что все огромные человеческие достиения связаны либо с подавлением, либо с извращением полового чувства, а весьма вероятно, и вызваны ими… Нормальные люди никогда не совершают чего-нибудь значительного. Половой инстинкт заставляет мужчин и женщин бежать и кричать по белу свету точно так же, как он заставляет животных выть и рычать среди джунглей. Всем ценным, что создано в мире, мы обязаны неврастеникам, у которых половое возбуждение было переключено в какой-то вид энергии, не являющейся в сущности ни умственной, ни духовной, – энергии, не имеющей никакого названия.

– А вот как же сэр Исаак Ньютон, пытался я возразить. У него совсем не было половой жизни, а он, несомненно, был величайший творческий гений.

– Да, он был великой творческой силой, – подтвердил Майкл, – но я не могу согласиться с вами в том, что он не знал половой жизни. У него она была – и в высшей степени ненормальная. Он писал за несколько лет перед смертью, что никогда в своей жизни не любил ни одной женщины. Вы согласитесь, что это ненормально. Он был неврастеником и страдал религиозными галлюцинациями. Я думаю, очень интересен тот факт, что Шекспир и Мольер были несчастны в браке, Линкольн жил с женой, к которой был совершенно равнодушен, и любил другую женщину на расстоянии, а у Наполеона было не больше морального чувства, чем у мартовского кота… Жорж-Санд.

– Надеюсь, вы не клоните к тому, что я должен написать роман о свободной любви. Если же это так, то могу сейчас же вам заявить, что у меня нет такого намерения.

У Майкла был удивленный вид.

– В чем дело? Я совсем не думал о вашем романе, – сказал он. Я хотел указать на тот факт, что нормальный человек не является ни сторонником свободной любви, ни аскетом, в то время как все, что было создано в мире великого, почти неизменно обязано своим появлением лицам, которые представляют собой полную противоположность нормальным людям, если не с физической стороны, то, по крайней мере, в духовном отношении.

– Ну, допустим, – сказал я, – мы должны в книге быть искренними, и ничто человеческое нам не должно быть чуждо, но что касается этой нездоровой русской атмосферы, – ей там не место.

Я начинал опасаться, как бы Майкл, проживший слишком долго вдали от родины, не оказался чуждым духу американской жизни.

– Я понимаю вас, – сказал он, – и буду следовать вашим инструкциям. Вы хотите дать в романе человеческое, но не слишком человеческое.

3

– Что касается русских, – заметил он, наливая кофе, – то они в «Клубе героев» причиняют нам немало хлопот. На героев Достоевского стоит посмотреть. То и дело они покушаются на самоубийство! Все они преисполнены духом самоотречения, хотя и едят очень много.

– Воображаю! «Клуб героев» должен быть интересным местом.

– В некотором отношении это так, – продолжал он. – Но было бы лучше, по-моему, если бы там не было такого количества неизлечимых, брюзжащих ипохондриков. Вечно ноет кто-нибудь. Мне хотелось бы, чтобы побольше было таких, как аббат Жером Куаньяр, – этот маленький французский попик из «Харчевни королевы Педок» [Известный роман А. Франса]. Добродушный, с мигающими веселыми глазками, он рассказывает массу маленьких смешных историй о всевозможных людях, причем иные бывают не совсем пуританскими. Господин аббат совсем не обращает внимания на обет воздержания, он съедает свой обед за столиком в саду и грациозным жестом поднимает свою кофейную чашечку. «Воображение помогает мне, – говорит он. – Здесь, в этой чашке, у меня красное вино из ронской долины». – Одним из самых любопытных типов в клубе является капитан Джозефа Конрада, крепкий старый моряк, продолжал Майкл. – Голова у него так затуманена, что иногда он не может найти выхода на улицу и, как ни в чем не бывало, начинает читать газету, держа ее вверх ногами. Как-то недавно, слышу я, Вильям Бэрнс говорит ему… – Бэрнс как сыщик всегда смотрит вглубь вещей, – и вот, я слышу, Бэрнс говорит этому самому конрадовскому капитану: «Что такое с вами, капитан? У вас совсем обалделый вид. Слишком много хватили хуча?» – «Нет, какой там хуч! – отвечал капитан. (А говорит медленно, с трудом.) – Это все Конрад! Вы знаете, мой милый, – продолжал он, – пока я не встретился с Конрадом, у меня ни разу во всей моей жизни не было никаких сомнений ни в чем. Теперь в голове у меня такая путаница: сомнения, подозрения, колебания, угрызения совести, затемнение сознания и бог знает что еще. Я не могу даже разбираться в своей карте! Я не знаю, что сегодня: среда или весенний день 1887 г.! По желанию Конрада я должен был впасть в какую-то абстракцию или во что-то другое – уж не помню, как он называл это – по поводу великолепного пурпурного и золотого тропического заката. Я должен был, как глупый осел, посадить старый гукар на риф. Что вы на это скажете? А я знаю теперь только одно: ужасная судьба тяготеет надо мной». – Некоторые из членов этого клуба, – продолжал Майкл, – совершенно невероятные существа, прямо жаль их! Они явились сюда из третьесортных романов. Понимаете? Настоящие тени. Можно через них смотреть. Даже можно проходить через них, идешь, как будто среди какого-то тумана. Другие – просто бревна, на их лицах не больше выражения, чем вот на этой стене… Старый полковник Ньюком… Знаете вы старого седого полковника?

Я кивнул головой.

– Вы хотите сказать – полковника Ньюкома из теккереевского романа? Конечно, я читал «Ньюкомов».

– Благородная душа! – сказал Майкл, – хотя и страшен, когда выходит из себя. Однажды после завтрака, когда около двадцати этих глупых теней и бревен восседало в гостиной клуба – у некоторых из них не хватало даже жизнеспособности, чтобы просматривать журналы или играть в солитер [Детская игра с шариками на специальной доске. В эту игру играют без партнеров], – полковник вышел из себя. Он в бешенстве ходил по клубу, с газетой в одной руке и с очками в другой. По его мнению, величайший позор – разрешать авторам выпускать в свет такие болезненные плоды творчества. «Должен быть издан закон против этого, – говорил он. – Кто-нибудь должен сделать об этом запрос в Палате общин».

– Вы можете сообщить ему, Майкл, – сказал я, что закон о литературном ученичестве сейчас разрабатывается и скоро войдет в силу. Он не допустит выхода в свет таких незрелых произведений. О нем был дан благоприятный отзыв Сенатским комитетом по делам печати. По проекту, от автора, прежде чем он получит разрешение писать, будет требоваться семилетний ученический стаж под руководством таких мастеров, как Джордж Мур или Зейн Грей. Он прежде всего должен иметь документ как романист-поденщик, а легкомысленные диллетанты, которые, не имея аттестата, водят пером по бумаге, будут подвергнуты суровому наказанию. Вот почему я так спешу со своим романом. Я хочу с ним разделаться раньше, чем закон войдет в силу.

4

– Ну, как обстоит дело с сюжетом? – спросил Майкл.

– С каким сюжетом?

– С сюжетом вашего романа. Вы его еще не разработали?

– Нет, я его еще не оформил. Надеюсь, вы мне поможете выдумать сюжет.

Он отрицательно покачал головой.

– Я не признаю заранее заготовленных сюжетов, – заявил он.

– Почему так?

– О, это большое неудобство, ибо нельзя лавировать. Почти все герои, с которыми мне приходилось встречаться, были против них.

– Прекрасно, – сказал я и действительно почувствовал облегчение. Ответственность за создание сюжета несколько пугала меня.

– Что же вы тогда предлагаете?

– Моя идея, если вы хотите знать, – сказал он, – заключается в том, чтобы соединить в одном месте группу людей и в остальном предоставить их естественному ходу событий. Сюжеты имеются повсюду.

– Это мне нравится, согласился я, – но у меня нет людей. Вы – единственный герой, который у меня имеется.

– О, об этом нечего беспокоиться, – отпарировал он. – Здесь, вокруг нас, живут семь миллионов человеческих существ. Я могу выйти из этой комнаты на улицу и завязать роман в пять минут… Но этого не следует делать. Мы должны выбрать место действия.

– Совершенно верно, – сказал я. – Мы должны раздобыть интересных и значительных людей. Это необходимо для того, чтобы их слова имели какой-нибудь вес.

Майкл откинулся на стуле и задумчиво стал пускать в потолок кольца дыма.

– У меня явилась идея, – сказал он. – Не знаете ли вы случайно Ричарда Эллермана, автомобильного магната?

– Нет, не знаю. Я, конечно, слыхал о нем, как и каждый человек в Соединенных Штатах.

– Так вот, он живет в Доббс-Ферри, продолжал Майкл. Я его знаю, а сын его один из моих близких друзей. За последние шесть месяцев он не раз пытался заставить меня взять отпуск и погостить в их имении, в Доббс-ферри. Они называют это место «Тенистым Лугом».

Доббс-ферри, это – предместье Нью-Йорка, находящееся от него в двадцати милях вверх по Гудзону. От местечка веет спокойным старосветским очарованием. Деревня, – в ней одна извилистая улица, застроенная лавками, окаймляет пригородные дачи, за которыми расстилаются великолепные имения.

Я тщательно обдумывал это предложение. Но размышлял я впустую, ибо я имел дело с материалом, не знакомым мне по личному опыту. Невелика беда была бы рискнуть.

– Прекрасно, согласился я, – это мне нравится. Я полагаю, ваша идея состоит в том, что я должен отказаться от всякой мысли о сюжете и писать только о том, что случится.

– Да. Такова моя идея. Мы начнем с Эллерманов. Вы что-нибудь о них знаете?

– Почти ничего. Он – важная птица в автомобильной индустрии. Я знаю только это.

– Тогда я расскажу о них, чтобы вам было понятно общее положение вещей. Ричард Эллерман стоит по крайней мере шестьдесят миллионов долларов. Описывая его, я прежде всего об этом упоминаю, ибо в нем это самое главное. Шестьдесят миллионов долларов! Кругленькая сумма! По внешности он – крупный мужчина, пожалуй, слишком толстый, с широким лицом, с мощным подбородком, с волосами, тронутыми проседью, и с утомленным взглядом…

– Я знаю, – сказал я, я видел его портрет. А что он собой представляет как человек? О чем он думает?

– О деньгах и власти, – отвечал Майкл. Он способный человек. Способный… способный.

– Способный в каком отношении? – спросил я. – Способен ли он на что-нибудь иное, кроме добывания денег?

– Нет, и он нимало не нуждается в каких-нибудь других способностях, – сказал Майкл и посмотрел на меня с легким удивлением. – Его способность заключается в глубоком понимании современного мира. Он близорук и одержим страстью стяжать; мысли его направлены по коротким, прямым, непосредственно ведущим к цели линиям. Он не плох, в компании несколько молчалив, хотя не лишен чувства юмора.

– Вы ему нравитесь?

– Н-н-да… в некотором отношении, – отвечал Майкл. – Ему нравятся люди, которые его забавляют. Он не придает никакого значения моим идеям. Идеи очень мало значат для него, если им не сопутствует власть или деньги. То обстоятельство, что я не приобрел себе состояния, является для него доказательством моего ничтожества. Ему никогда не приходило в голову – и он, вероятно, не мог бы этому поверить, что я никогда не стремился составить себе капитал. Таким образом между нами создались прекрасные отношения.

– Я рад этому, – сказал я, – мне было бы очень неприятно, если бы ваше пребывание в Доббс-Ферри доставило вам тяжелые минуты.

– Не беспокойтесь, – засмеялся он. – У меня достаточный запас веселья. Теперь позвольте мне рассказать вам о Бленч. Это – вторая жена Ричарда Эллермана. Раньше она была знаменитой дивой комической оперы и выступала под именем Бленч Рейнер. Она много моложе своего мужа. Он женился на ней десять лет назад.

– Я видел ее на сцене. С тех пор прошло уже много лет. Тогда она была еще Бленч Рейнер, – вставил я.

– Это очень забавная история, история его ухаживания и женитьбы, – сказал Майкл. Однажды вечером он отправился в театр и увидал ее в первый раз. На следующий день он купил театр… Я хочу сказать: купил здание, откупил у компании все дело и пригласил ее в этот же вечер на ужин… На следующий день он послал ей жемчуга, стоимостью в шестьдесят тысяч долларов, и лимузин, и она была этим так польщена и взволнована, что еле-еле могла в тот вечер довести спектакль до конца. Дня через три он явился к ней на квартиру в десять часов утра, приказал горничной поднять ее с постели и одеть и заявил, что он пришел жениться на ней. Они немедленно повенчались. Вот и все.

– Он заставляет говорить свои деньги, – заметил я.

– При случае, он заставляет их даже кричать, – добавил Майкл.

– Своего рода пещерный человек двадцатого века, – пояснил я.

– Вы с полным правом его можете так называть. Я знаю Ричарда Эллермана-младшего гораздо лучше, чем его отца и мачеху. Его обыкновенно зовут Бинго Эллерман. Вы, может быть, слыхали о нем?

– Должен сказать, что слышал, – прервал я Майкла. – Бинго Эллерман! Еще бы! Он попадает в газеты чуть ли не каждый месяц. Боже мой, неужели вы дружите с такого рода людьми?

– Да. Он порядочный человек. Вы его не знаете, а я знаю.

– Газеты его называют «пенсионным фондом хористок», – сказал я.

– Называют и так, заметил Майкл. – Это его достаточно характеризует. Чем же плохо быть пенсионным фондом, если у вас есть деньги и склонность к тому?

– Плохого нет ничего, – сказал я. – Все в порядке вещей.

– Ну, конечно. Мать Бинго, умирая, оставила ему все свое состояние, которое было вложено в трест, – продолжал он. – Ему двадцать восемь лет, и его доход равняется тремстам тысячам долларов в год. Он живет в отеле «Олимпия», в этом отеле с квартирами, что находится на Бродвее, вблизи Семьдесят второй. Теперь вы в курсе дела. Мой план состоит в том, чтобы зайти завтра утром к Бинго и принять его приглашение отправиться в Доббс-Ферри. У него никогда не бывает никаких дел, так что, без всякого сомнения, он выразит готовность отправиться вместе со мной в их имение и…

– И затем дальнейшее мы предоставим естественному ходу событий, – сказал я. – Прекрасно. Это мне нравится.

– Я попросил бы вас сделать мне одно одолжение, – заметил он.

– Хорошо, Майкл, заявил я. – Если это не особенно сложно, – я сделаю.

– Мне хотелось бы, чтобы вы сами стояли в стороне от всей интриги, – сказал он. – Быть может, я неправ, но у меня такое впечатление, что вы готовы вмешиваться в работу над каждой страницей и препятствовать естественному течению событий… Этого не должно быть. Помните изречение Флобера?

– Нет, не помню изречения Флобера, – отвечал я, слегка пристыженный своим невежеством. – Видите ли, я не настоящий литератор.

– Ну, это не важно, – сказал он. – Изречение Флобера гласит: «L’artiste ne doit pas plus apparaître dans son oeuvre que le dieu dans la nature».

– Но бог всюду проявляется в природе! – воскликнул я.

– Да, я знаю это, – согласился он, – но бог все-таки не вмешивается все время в людские дела. И вы не создадите романа, если будете издеваться над вашими героями. Вспомните этого несчастного капитана из клуба.

– Прекрасно, – согласился я. Я буду от всего этого держаться в стороне.

1

Когда Майкл позвонил, дверь квартиры на третьем этаже «Олимпии» чуть-чуть приоткрылась, и глаз, черный, как смоль, глаз, не связанный, по-видимому, с человеческим телом, показался на мгновение в щели. Майкл хотел заговорить, как вдруг бестелесный глаз исчез, и дверь захлопнулась.

– Клянусь честью, – пробормотал Майкл, – это что-то вроде фильма «Приключения Полины!» Теперь только и жди, что откроется трап у меня под ногами.

Он окинул взглядом обширный роскошный холл с его золотисто-голубым ковром и жесткими канапе, обитыми парчой, и стал соображать, что лучше – сесть и подождать или опять сделать попытку позвонить. Пока он пребывал в нерешительности, дверь опять чуть-чуть приотворилась, и теперь в поле зрения Майкла появился веселый голубой глаз. Мгновение спустя сам Майкл находился уже по ту сторону двери, чувствуя в своих плечах боль от страшного приветственного удара по спине.

– Ну, Майкл, как поживаете? – крикнул обладатель голубого глаза, белокурый великан в пижаме, разукрашенной необычайными подсолнечниками.

– О, у меня все благополучно, – отвечал Майкл. – Почему такая предосторожность?

– Я думал, что, быть может, вы – газетный репортер. Нижний холл битком набит ими. В этом причина военных предосторожностей, с верным Матсу в качестве стража наружного вала.

– Я сообщил наверх свое имя, Бинго. Девушка из конторы в нижнем этаже телефонировала обо мне, когда я поднимался на лифте.

– Да, я знаю, но я думал, что, быть может, кто-нибудь из этих артистов увяжется за вами наверх. Садитесь. – Бинго дружественно махнул рукой по направлению стула, а сам нырнул обратно в постель. – Хотите позавтракать? Нет? Тогда выпейте, покурите, возьмите утреннюю газету, вообще распоряжайтесь всем, что здесь есть. Очень рад вас видеть.

Майкл снял со стула фрачную рубашку и пару бальных туфель и сел.

– Из-за чего сейчас волнуются газеты?

– Хэ-э! Бинго помахал рукой с жестом отчаяния. Я опять попал в историю. Какая-то девушка, почти совсем мне незнакомая, обвиняет меня в нарушении обещания. Вот вам крест, – я здесь ни в чем не повинен. – Он торжественно перекрестил указательным пальцем подсолнечник, находящийся как раз над левой стороной груди. Это просто шантаж!

– Ну, пусть она и делает, что ей заблагорассудится, – заявил Майкл. – Если у нее нет никаких доказательств, вы легко выиграете дело в суде.

– Вы так думаете? – Бинго посмотрел цинично, насколько это ему позволяли его смеющиеся голубые глаза и ребяческое выражение лица. – Вы – великий философ, мой милый Майкл, но вы не знаете суда присяжных. У меня уже было перед этим два случая обвинения в нарушении обещания, и, ей-богу, никогда в жизни я не стану никому делать предложения выйти за меня замуж. Если когда-нибудь девушка коснется в разговоре со мной этого вопроса, я обращусь в бегство, как трусливый заяц. Я самый заядлый противник брака!

Он выскочил из постели и направился в ванную.

– Ну, а почему не откупиться от девушки? – спросил Майкл. – Это был бы, по-моему, самый простой способ от нее отделаться.

– Конечно! Вы как раз попали в точку. Мы это и намереваемся сделать. Мой опытный адвокат м-р Кэсвел из фирмы «Кэсвел, Риплэй, Хэнт, Мур и Мэстин» именно это и должен сделать в своей конторе сегодня в полдень. Она требует сто тысяч долларов, мы предлагаем ей десять и поднимаем до двадцати. Знаете, вроде того, как это бывает в игре в покер. Кэсвел говорит, что ее адвокат – специалист по шантажным делам и обыкновенно берет десять тысяч за шантаж. Ну, значит, и девушка получит десять. Вот и все.

– Все идет, как по маслу, – заметил Майкл.

– Ну, а газеты… – жаловался Бинго. – Что же нам сделать с этими молодцами, что дожидаются внизу? Если я не повидаюсь с ними, они все-таки что-нибудь да напишут. А если я повидаюсь, они напишут еще больше.

2

Бинго Эллерман был хорошим сырым материалом для газет за последние десять лет. Они смотрели на него, как на верный источник дохода в тяжелые времена.

– Я не забочусь о себе, – продолжал он. – Это, видите ли, скверно отзывается на живущих в Доббс-Ферри. В особенности на моей мачехе. Она – добрая душа, несмотря на все свое чертовское самолюбие, а я порчу ей все ее расчеты. Молодой человек не может все время думать только о самом себе. Это, видите ли, непорядочно. Если только часть всей этой истории попадет в газеты, в Доббс-Ферри будет ужасно тяжелое настроение.

– Идите и принимайте вашу ванну, а я пока обо всем этом подумаю, – сказал Майкл. – Я соображу, что тут…

– Это верно! – воскликнул Бинго с энтузиазмом. – Пошевелите своими старыми мозгами. Вы найдете выход.

Он ушел в ванную, насвистывая. Затем послышался звук воды, льющейся из крана, и мгновение спустя Бинго высунул в дверь свое намыленное лицо и закричал:

– Эй, Майк! Я очень рад, что вы попали ко мне как раз в этот момент. Мне нужна ваша поддержка. Вы думаете о том, каким способом освободиться от репортеров и не допустить опубликования всей этой истории в газете?

– Я уже придумал способ, – крикнул ему Майкл в ответ. Приходите сюда, и я вам расскажу! Бинго закончил свое пребывание в колледже на последнем месяце второго курса. – «Я дьявольски был рад, что это случилось именно тогда, – говорил он с неисправимым оптимизмом. Все знают, что два последних года – самые трудные».

Случилось это так: у Бинго явилась мысль нанять катафалк. Такой поступок вполне естественен для молодого человека с неограниченными средствами, и в поступке действительно нет ничего дурного; только умы, извращенные условностями, могут находить в нем что-нибудь предосудительное. Катафалки отдаются в наймы, а деньги существуют для того, чтобы их тратить. Сопоставьте эти два факта. Бинго не только нанял катафалк, но взял на прокат гроб на один день. Затем он лег в гроб и приказал везти катафалк с находящимся на нем его гробом по городу. Человек пятнадцать-двадцать товарищей по колледжу, с крепом на рукавах, тянулись печальными рядами за катафалком. Полисмены расчищали на перекрестках дорогу для процессии, и народ стоял в почтительном молчании. Похоронный кортеж, наконец, остановился перед рестораном; осторожно сняли гроб и внесли его внутрь помещения. Один из студентов прикрепил к катафалку плакат, на котором черным по белому стояло:

ПОДОЖДИТЕ, ПОКА ПОКОЙНИК ВЕРНЕТСЯ, – ОН ЗАШЕЛ В БАР ВЫПИТЬ.

У третьего бара процессия так увеличилась, что трамваи не могли двигаться, полиция старалась оттеснить толпу. И распространился слух, что ни более, ни менее, как сам Вилльям Дженнингс Брайан [Недавно умерший государственный деятель Соединенных Штатов, лидер антиалкогольной кампании, приведшей к изданию закона о запрещении продажи спиртных напитков] найден пьяным в баре.

Но вот мы видим худощавого, одетого в сюртук человека средних лет, пробивающего себе путь через толпу. Как полагается, на ловца и зверь бежит. Джентльмен в сюртуке и с седыми бакенбардами оказывается ректором университета, совершающим свою обычную утреннюю субботнюю прогулку. Снедаемый до мозга костей любопытством, он достиг двери бара как раз в тот момент, когда печальные студенты несли находящегося в гробу товарища обратно к катафалку.

Так Бинго потерял возможность стяжать академические лавры. Его друзья сделали все, что могли, для его спасения. Властям указывалось на то обстоятельство, что ректор университета сам был автором «Оценки жизни и творчества Эдгара Аллана По», но власти отвечали, что это обстоятельство не имеет никакого отношения к данному случаю. Приблизительно с этого времени и завязалась интимная связь Бинго с газетами. Они обычно печатали сообщения о его подвигах на первой странице, а однажды ему даже была посвящена передовица.

Кроме обыкновенных катастроф при автомобильных пробегах, потерь и выигрышей на бегах и скачках, неприятности возникали главным образом от его готовности жениться почти на каждой первой встречной. К двадцативосьмилетнему возрасту он приобрел себе такую славу, что все девицы от Бостона до Питтсбурга рассказывали о нем друг другу на сон грядущий, как о сказочном людоеде. Его последняя «история» – не та, которая теперь интересовала репортеров, а та, что произошла перед этим, – отличалась необычайной сложностью в деталях, но в общих чертах представлялась в таком виде: он сделал предложение одной маникюрше и, когда был уже с ней помолвлен, встретил на футбольном матче другую даму, коей так увлекся, что женился на ней в тот же день. Когда это обнаружилось, обманутая девушка подала на него в суд за нарушение обещания, а он стал добиваться аннулирования своего брака с другой дамой, причем адвокат доказывал, что его клиент был пьян, когда ответчица поймала его на удочку.

Во время процесса были зачитаны его письма к девушке-маникюрше. В течение недели, пока длился процесс, нью-йоркские театры дали самый низкий сбор за все время своего существования. Стихотворение, написанное Бинго своей возлюбленной, вошло в репертуар той недели. Вот оно:

В народных клубах и в аристократических домах Нью-Йорка и Уэтчестерского графства все твердили потихоньку друг другу:

всякий раз, как появлялся кто-нибудь из Эллерманов.

Стих:

был включен в классический жаргон во время игры в гольф.

Среди хорошо осведомленных людей не только Нью-Йорка, но и всей великой республики, дружба знаменитого философа Майкла Уэбба с Бинго Эллерманом была предметом едких комментариев. Вообразите себе Герберта Спенсера под ручку с Титтльбэт Титмаузом [Герой популярного детского рассказа]. Некоторые утверждали, что у Майкла Уэбба размягчение мозга; другие ставили диагноз: склероз артерий и преждевременная старость.

– У Бинго Эллермана есть свои недостатки, – соглашался Майкл Уэбб, – но у кого их нет? У него их очень мало, и никто не должен требовать чего-нибудь большего. Мой анализ показывает, что в нем меньше полупроцента вздора – самый низкий процент, какой мне в ком-либо попадался. Он откровенно безнравственен. Имеется множество безнравственных людей, но они не искренни. Он безнравственен, рад этому, любому в этом признается и предполагает оставаться безнравственным до самой смерти. Цена ему как деловому человеку – грош, и он отнюдь не желает, чтобы на него смотрели, как на кусочек старого чурбана. Он не хочет садиться за конторку в предприятии, хотя бы только для вида. Он нимало не намеревается заняться повседневным трудом. И зачем бы он стал это делать? Что может быть нелепее, чем человек, имеющий дневной доход в тысячу долларов и делающий вид, что лично интересуется делом, в то время, как весь мир наслаждений открыт перед ним? Люди восхищаются упорством в преследовании цели. У него это упорство есть. Он забронирован против всякой критики и твердо держит свой курс, не обращая внимания на просьбы и мольбы. История рассказывает нам, что именно такого рода решительность создавала империю. Так зачем же осуждать ее в Бинго Эллермане? Ему сопутствует успех с самого дня его рождения. Как мало людей, даже самых способных, зарабатывает тридцать тысяч долларов в год. А он получает в десять раз больше, не ударяя пальцем о палец. Если это не успех, то не знаю, что вы разумеете под этим словом!

– Но, внемлите голосу рассудка, – Майкл, – уговаривал я. – Его деньги были ему оставлены в наследство. Это – не настоящий успех, не результат дарования и тяжелого труда. Вот его отец – это очень крупный деловой человек. Он сам создал свое состояние. Но Ричард-младший ничего не создал; другие создали для него.

Майкл не соглашался со мной.

– Идея, в сущности, одна и та же в том и другом случае, – доказывал он. – Вы говорите, что отец Бинго создал сам свое состояние. А что вы скажете о шестидесяти тысячах рабочих, занятых в предприятии эллермановской компании? Это они создали богатства Ричарда Эллермана! Разве это требует доказательств? Что вы скажете о продавцах, продающих по всей стране эллермановские автомобили? Что скажете о рекламе? Ричард Эллерман не мог бы даже пригнать поршневого хода автомобиля, если бы проработал над этим целый месяц, не говоря уже о том, чтобы построить всю машину. Он ни разу в своей жизни не продал ни одного автомобиля, ни разу не написал ни одной строки объявления.

– Но он управлял делом с самого начала, он основал его.

– Оставьте! – оборвал Майкл. – Отделом производства управляют главные инженеры, а отделом продажи – заведующие торговой частью. Ричард Эллерман проявил некоторую незначительную ловкость рук и когда заполучил этих людей, то вместо того, чтобы заставить их показывать различные штучки, посадил их за работу: сколачивать для него шестьдесят миллионов долларов. И они сколотили. Я не вижу в этом преступления; это довольно обычная процедура. Но, когда вы говорите, что нельзя считать настоящим успех моего друга Бинго, я не согласен с вашим утверждением. В некотором отношении его успех даже больше, чем успех отца.

– Как это так?

– А вот как. Прежде, чем американский народ передал бы Ричарду Эллерману-старшему дома, земли, контракты и прочее и прочее, он немало бы над этим подумал и причинил бы ему достаточно неприятностей. Американский народ состоит из людей упорных и крепкоголовых и, раньше, чем дать кому-либо богатство, эти крепкоголовые люди должны быть твердо уверены в том, что они поступают по справедливости. Но, что касается Бинго, – они были о нем такого высокого мнения, что передали ему доход в тысячу долларов в день без всякого колебания. Он даже не просил их об этом. Таким образом все эти придирки делаются исключительно от зависти и приносят мало чести тому, кто придирается, – заключил он с колкостью.

Читатель не должен увлекаться донкихотскими доказательствами Майкла. На меня они не произвели никакого впечатления, и я привожу их здесь исключительно для того, чтобы характеризовать странный ум Майкла Уэбба.

– Ну, что, старина, скажете насчет этого? – спросил гладко выбритый ясноглазый Бинго, усевшись за завтрак, который ему принес японец в белой куртке. – Как нам добиться, чтобы все это не попало в газеты? – Он взял яйцо в смятку. Вы определенно не хотите позавтракать? Нет? В данный момент задача заключается в том, как мне избавиться от этих милых газет.

– О, это очень просто, – отвечал Майкл.

– Люблю, когда вы так говорите, – поощрительно скасказал Бинго. – Очень важно уметь оптимистически смотреть на жизнь. Если бы я принял всерьез все свои неприятности, я должен был бы умереть здесь на месте.

Его рот был набит яйцами с хлебом, и он едва мог говорить.

– Ну, каково же разрешение вопроса?

– Сию минуту, – сказал Майкл. – Вопрос разрешится благодаря деньгам.

Бинго в своем возбуждении забыл всякие приличия и замахал вилкой с куском ветчины прямо перед носом Майкла.

– Нет! Нет! Нет! – воскликнул он. – Если у вас родилась мысль подкупить репортеров с тем, чтобы они не писали об этом в газетах, то поскорее об этом забудьте. Ни слова больше! Я пробовал это делать когда-то. Вы не можете их подкупить. Они внимательно слушают вас, как будто бы вы читаете Библию, и вы думаете, что дело в шляпе. Затем в ближайшем номере они рассказывают всю историю, вплоть до подкупа. Нет! Ни в коем случае!

– Подождите, глупенький, – сказал Майкл. – Вы думаете, я хочу подкупить репортеров, раз я упомянул о деньгах?

– Конечно! Именно это я и подумал.

– Я вовсе не хотел этого сказать. Послушайте. Уверены ли вы, что вам адвокат устроит все, дав отступного двадцать тысяч?

– Да, уверен. Она не является пострадавшей. Она хочет получить взятку, я вам говорил… И клянусь всем святым, я иду на это только ради стариков.

– Прекрасно. Дали бы вы еще десять тысяч за то, чтобы это не попало на страницы газет?

– Конечно, дал бы.

– Тогда мы сделаем так, чтобы сама дама не допустила появления заметок об этом деле в газетах. Телефонируйте вашему адвокату, чтобы он сошелся на двадцати тысячах после обычных препирательств… Потом, когда будет достигнуто соглашение, пусть тотчас же он предложит ей еще десять тысяч, если она подпишет письмо, в котором будет сказано, что все это дело – сплошное недоразумение, что ее кто-то уговорил подать в суд, и что она не получила ни цента. Бинго положил нож и вилку и минуту подумал.

– Я не думаю, что она согласится, – проговорил он медленно. – Видите ли, она оказалась бы лгуньей перед лицом всех, в случае если бы это было опубликовано.

– Но ваш адвокат должен ей сказать, что это не будет опубликовано, что никто даже не увидит документа, если только она сама не даст в газеты интервью или не расскажет кому-нибудь о деле. Если же она будет болтать, вы опубликуете письмо. Она согласится на это. Ее адвокат также на это пойдет, так как урвет еще малую толику. Это шантаж, вы говорите?

– Бьюсь об заклад, что это так! Это – самый настоящий шантаж!

– Ну, значит, вы даете им лишних десять тысяч, и в газеты не попадет никогда ни одной строчки.

– А как же быть с этой публикой, что внизу? – спросил Бинго. – Что я им скажу?

– Предоставьте это мне, – отвечал Майкл. Пока вы будете одеваться, я схожу вниз и скажу, что вы встретитесь с ними в час в конторе вашего адвоката, где вы кое-что им сообщите. Телефонируйте адвокату, пусть он им скажет, когда они приедут, что все это недоразумение и что девушка сама будет у него и подтвердит это.

– Значит, мне не нужно быть к часу в конторе Кэсвела? – спросил Бинго в недоумении.

– Конечно, нет! Кэсвел передаст газетным репортерам ваши сообщения. В час вы вместе со мной будете уже в Доббс-Ферри. Я принял ваше давнишнее приглашение провести отпуск в старом поместье.

– Хорошо, – сказал Бинго. – Я велю подать сюда машину, и мы тотчас же отправимся. Так я разделаюсь, наконец, со всем этим? Не правда ли?

– Ну, да, конечно.

Через полчаса они были уже на пути в Доббс-Ферри. Бинго смеялся и пел, – в это время автомобиль поднимался на холм, – и все его огорчения исчезли бесследно, словно их никогда и не было.

1

На следующее утро, около десяти часов, Майкл Уэбб вышел через одну из балконных дверей усадьбы и остановился на террасе, пораженный красотой ландшафта, простиравшегося перед ним панорамой холмов лесов и реки. Панорама была нарисована с необычайным чувством формы и колорита на молочно-голубом фоне.

Река в утреннем солнечном свете казалась полосой расплавленного серебра. Над ней поднимались темно-зеленые холмы, с вершинами, закутанными в тюрбаны облаков, с сердцами из гранита, в которых еще тлеет память о давних раскатах грома, когда их собратья-вулканы испепеляли огнем все живущее. Они стоят, полные грез, задумчивые, непроницаемые, словно монахи со сложенными на груди руками.

В это майское утро древние холмы развевали свои изумрудные флаги с голубыми и серыми полосами, и смех раннего лета нарушал их торжественную сосредоточенность.

Майкл смотрел на сонную реку, лениво текущую по сверкающей долине; смотрел на коричневые и красные крыши города, разбросанные среди деревьев, подобно кораблям, ставшим на якорь в море зелени, и на извилистые белые следы бегущих вдалеке дорог.

Его внимание вскоре было привлечено стройным, изящно одетым молодым человеком, сидевшим на самом отдаленном от него конце террасы за столом, на котором лежала целая куча документов. Манера, с какой молодой человек разбирался в бумагах, складывая их аккуратно в пачке, и нервно двигал руками, наклоняя голову, – эта манера возбуждала в Майкле какое-то смутное воспоминание.