Сашкино лето, или Четыре неудачных операции доктора Снегирева

Книга первая.

Сестрица бессмысленность

или

операция первая.

Часть первая.

Ординатор.

Глава 1.

Вместо пролога.

Олег Чичурин жил умеренной жизнью хронического холостяка. Было ему за тридцать, но он не нашел сил и желания рвануть на вольные хлеба. В ухоженной, с картинки срисованной, квартире, с матерью и отцом было удобно и спокойно.

– Олеженька, ты знаешь учителя из соседнего подъезда? – спросила мама с порога.

Мама отдала жизнь врачебному делу, он, следуя ее стопам, подал документы в медицинский.

– Конечно.

Старый мужичок, учивший уму – разуму подрастающую молодежь, которой ум – разум казался излишеством.

– Дочка у него…

– Дочку не помню. Скажи, в чем дело?

– Ты бы сам сходил, переговорил, – в голосе слышалась тревога.

– Мам, устал, как собака. До утра не потерпит?

– Не потерпит, – спокойная и нетребовательная, она проявила напор. – Семен Александрович ждет с обеда. Несколько раз приходил. А ты трубку не брал.

– У меня был прием, – сухо ответил Олег. Что творилось в душе, не мог представить и предсказать самый близкий человек.

Не успел договорить, как в незакрытую дверь постучали, и ввалился сам учитель.

Одного взгляда хватило понять – дело серьезное. До крайности расстроенный, с ввалившимися от горя глазами.

Лето галдело за окном на все лады, обещая беззаботную жизнь, но, обмануло. Нина, так звали дочь, была поздним и единственным ребенком. Родители души в ней не чаяли, и было за что. Она окончила школу, получив золотую медаль, и собиралась поступать в институт. Да и красивой была – волосы темные, длинные, глаза на круглом, улыбчивом лице – светлые, бездонные, наивные.

– Семен Андреевич, – засуетился Олег, чувствуя его боль, – ты ж не стой на пороге, присаживайся, рассказывай, – усталость как рукой сняло, пробудив рабочее, несуетное напряжение.

– Да, ты прости меня, Олег, – опустил глаза отец, – не удобно как-то. Просто, так вышло…

– Брось, Семен Андреевич, рассказывай.

– Знаешь, ничего, вроде, и не произошло. На море ездили. Нине скоро в другой город ехать, ей бы отдохнуть. Выпускные экзамены, подготовительные. Сам понимаешь, устала… – он тяжело вздохнул. – Поскользнулась на камнях, упала. Ободрала коленку…

– Семен Андреевич, Нина где?

– Нина? – он был погружен в себя, и вопрос сразу не понял. Задумался. – Дома… Дома лежит. Врач участковый димексид1 прописала, компрессы ставить. Мы их ставим, – заверил учитель, словно от убежденности зависело исцеление.

– Пойдем?

– Да-да.

Олег не сомневался в серьезности произошедшего. Учитель был воспитанным человеком, боявшимся причинять беспокойство. Потому приход – явление неординарное.

Пока спускались – лифт не работал, Семен Андреевич, проглатывая окончания, торопливо рассказывал:

– Посмеялись и все. Разве от такого что-то страшное бывает? – спросил, заглядывая в глаза, ожидая поддержки, ждал, Олег будет убеждать в обратном. – Хотели смазать йодом, а потом побежала купаться – забылось. А к вечеру в колене боль появилась. Пришлось срочно уезжать, на ночевку не остались. Ночью Нина намучалась, ногу не знала, как положить. Несколько раз я вставал, проведывал, жене не сказали… Нина не любит маме ничего рассказывать, все больше мне. Утром, вроде, отпустило. Побежала гулять, пол дня на ногах провела… – Семен Андреевич лепетал, растеряв академическую уверенность, превратился в испуганного старика, – … а теперь у нее температура тридцать девять и нога сильно распухла. Шевелить не может. Стонет, бедненькая, – учитель всхлипнул, незаметно, будто носом шмыгнул.

Они вышли в пыльную духоту летнего вечера, разбавляемым редким дыханием моря. Учитель быстрым шагом засеменил к соседнему подъезду.

– Семен Андреевич, подождите, – окликнул Чичурин старого учителя, на мгновение замешкавшись.

Тот недоуменно посмотрел на врача.

– Я ведь – невропатолог, – оправдываясь, сказал Олег. – У меня друг неподалеку живет. Хирург. Семен Андреевич, если не возражаете.

– А это удобно?

– Профессия врача, как и милиционера, – философски резюмировал Чичурин, – неудобная. Хочешь – не хочешь, а всегда на работе… – и когда гудки прервались голосом, спросил, – Саша, а чем ты сейчас занимаешься?

– На море шашлыки жарю. Чего и тебе желаю. Присоединяйся.

Олег живо представил картину: море, медленно и величаво накатывающееся на берег. Костер у кромки воды, гитара… Компания отменная. Купание нагишом под визг и писк девушек, брызги фонтаном… Лепота…

– Саша, а ты бы не мог подъехать?

В трубке булькнуло. Будто Саша поперхнулся. Срывать человека в такой момент – не по-товарищески.

Учитель взял Олега за руку.

– Олег, Олег, не надо…

Чичурин отмахнулся.

– Через полчаса Саша приедет.

– Олег, а как фамилия доктора?

– Снегирев.

– Снегирев? – переспросил учитель и как-то странно отвел глаза.

А доктор Снегирев, печально обведя глазами горизонт, где блестели первые звезды, и отсвет города из-за холмов казался закатной зарей, заторопился в дорогу.

– Ребята, через час – полтора приеду, – соврал он. Дорога должна занять столько.

– Саша, ты куда? – его спутница отделилась от щебенящей стайки девушек.

Он неопределенно махнул рукой.

– Скоро буду.

Наскоро собрался, закинул в багажник «автобусика» пустой акваланг. Осветил на мгновение пляж, шаря ярким светом фар разворачивающейся машины…

Снегирев любил дорогу. Она была частой собеседницей в тяжелые раздумья. И любил дивный полевой край, в котором вырос, прикипая душой. Любая поездка вызывала щемящее чувство радости и светлой грусти. И прерывая отдых, он был отчасти благодарен Чичурину за возможность почувствовать радость дороги и наслаждения скоростью.

Чичурин терпеливо дожидался Сашку во дворе. И когда свет фар ворвался в обойденный вниманием фонарей, закоулок, поднялся на встречу.

Снегирев бодрой походкой спортсмена – перебродившая годами хмельная кровь с молоком – рванул по длинной тропинке через двор к лавочке.

Олег знал Сашку с первого курса академии, где они познакомились, хоть до этого прожили в одном городе. Это был худой полуголодный юнец с умными глазами и мечтами о великой врачебной карьере. Но, реальность оказалась сильнее мечты, а десять лет размеренной, скомканной в суточные дежурства, жизни из крепко скроенного юноши сделали сбитого, ленивого мужика, напрочь забывшего о таланте и довольствующегося регалиями второго сорта. Что-то наляписто – надменное, гусарское подмечалось в его облике, если, разумеется, эпитет годен к особенной профессии хирурга. Он был упорным с изрядной долей упрямства, мешавшему в жизни, но смелым, бесстрашным и самоуверенным в работе. И самоуверенность его не подводила.

Олег не мог представить его без шумных компаний с веселым застольем, на сумасшедшей скорости гонявшего на машине, в любую погоду цепляющего на плечи акваланг и уходящего самостоятельно на глубину, напрочь отринув элементарные правила безопасности. Сашка превосходно танцевал, горланил под гитару и, что прискорбно, мог позволить себе выпить когда угодно – был бы повод! А частенько, особенно в одиночку, набирался под завязку от скуки, и тогда от гитарного звона рыдал не сумевший уснуть, целый подъезд. И утихомирить никто не брался. Все-таки – врач, и на консультацию к нему бегали не только соседи.

– Если б ты знал, откуда сорвал меня, – без тени горечи и обиды сказал Снегирев.

– Пил? – чувствительный нос уловил запах перегара.

– А! – легкомысленно отмахнулся друг, – чуть-чуть, – и пальцами показал сколько. – Завидно?

Олег не ответил.

Девушка лежала на диване, укрывшись несмотря на духоту, одеялом. Озноб колотил ее, лоб – покрыт испариной.

Саша беглым взором резанул по комнате. На стене – видавший виды красный ковер, обойки, просившиеся на покой. Ремонт запоздал на двадцать лет. Учительская работа – святая, а зарплата – нищенская. А когда семейная чета – учительская, все что можно сделать – навести порядок и поддерживать чистоту, стирая с огромных книжных полок, пыль.

Видно, отразилось это в глазах Снегирева: глядевший на него Семен Андреевич, под колючим взором сник, и еще раз убедился в правильности его оценки участковым врачом.

– Сколько дней температура?

– Три… – жалобно и приниженно проскулил учитель. Будто пойманный за непотребщиной.

– Олежек, – обернулся к стоящему за спиной другу, и неопределенно указал пальцем в сторону, – скорую.

– Но, – попробовала тихонечко возмутиться жена Семена Андреевича.

– Никаких «но», – отрезал Снегирев.

– Участковая сказала…

– Участковой здесь нет. Да и я, наверное, пойду, – Саша развернулся и шагнул к выходу.

Он был обидчив и человеческое горе не оценивал, а мерил индивидуальным, особенным мерилом. Олег это знал. И, несмотря на дружбу, от этой сцены стало противно. Хирургом Снегирев был отменным, но и скотиной порядочной. Особенно в поведении. Казалось, ничто его не могло задеть.

– Саша, – веско, словно толкнул в грудь, остановил его Чичурин.

– С госпитализацией вы опоздали ровно на три дня! – без интонации произнес он, поднятые пальцы трусились перед лицами испуганных родителей. – Олег, на пару слов!? – Едва вышли в коридор, наклонился к уху, горячо и гневно зашептал, – Олег, срочно – это не просто срочно. Это – сейчас же. В гнойную и – прокалывать сустав. Дренаж… Капельницы! Не знаю, что там за участковая, но удавить ее можно! Как гниду! – он обернулся и заметил, как чета учителей застыла в дверном проеме. С недоверием, надеждой и испугом глядели пожилые люди на молодых врачей. Одного из них Семен Андреевич учил физике и математике в школе. Жаль, не пригодились знания. Олег прекрасно разбирался в предметах, даже выигрывал школьные олимпиады.

Снегирев замолчал, выжидающе поглядывая на хозяев.

– Доктор, мы все слышали. Это правда?

Саша поиграл желваками.

– Олег, я подожду в коридоре. Заодно «скорую» вызову. Подготовь девочку, – добавил, стараясь сдержать гневное, неожиданно взявшееся, раздражение.

Саша, как и все опытные врачи, знал, куда звонить, чтоб машина приехала быстрее. И пренебрегать знаниями не стал. Ситуация требовала.

В рану на ноге у Нины попала инфекция, и, безошибочно определил Снегирев, развилось гнойное воспаление сустава. Заполненный гноем, он стал причиной боли. И сильнейшим источником заражения. Предупредить болезнь было проще, чем расхлебывать последствия. А последствия могли быть не просто серьезными… Бороться с воспалением в суставе сложно. И дело не в специализации и квалификации.

На дворе распустила волосы ночь. Спустила косы с темных домов, пока тяжелые космы не упали на землю, ослепляя мраком. Снегирев взглянул на мобильник. Час. Час, как он вошел в квартиру. А казалось – минуты.

«Наверно, уже и шашлыки подошли… – не к месту, с тоской подумал он. Закрывая глаза. Возник желанный образ: косой разрез палатки, сложенные друг на друга баллоны акваланга. – Странно, почему не звонят? Забыли?» И снова переключился на насущные проблемы. Врач в Снегиреве был сильнее, чем, как говорил Есенин: «Московский озорной гуляка».

Спустился Олег. «Скорая» в пути. Мгновения, когда делать нечего. Нечего, и висит неловкое молчание. Каждый думал об одном, каждый – по-разному. Олег размышлял о грубости, Саша – о глупости.

– Чего ты завелся? Нагрубил хорошим людям.

– Я? Хорошие люди сами себе нагрубили. Точнее, наср…ли! И по башке размазали! Вонь стоит! – вскипел Сашка, таким жаром повеяло от него, что Олег не ожидал… – Чего нагрубил? Да они были у меня! – добавил спокойно. Совладав с собой. – Когда в плановой дежурил! Аккурат, дней шесть назад! Уже тогда воспаление началось. Направление выписал, список лекарств! Ложитесь, гости дорогие, колено прокалывать будем.

– И что?

– Да, ничего! Покивали головой, а сами – бочком – бочком… И поминай, как звали. Ты видел, какой сепсис у девочки? – спросил Саша, перескочив на насущное.

– Видел.

– И что?

– И ничего! От того, что ты гавкал, а не говорил, ничего не изменится.

– Да я б волком завыл, если б у них после этого глаза открылись! Олег, ты что, бл..дь, не понимаешь? – воскликнул Снегирев и вплотную подошел к другу. Его руки подрагивали в немом крике, обращенном в небо. – Да она на тот свет – через пять дней! – Снегирев сквернословил страшно. Чичурин же давно исключил даже простые ругательства из лексикона. Потому и скривился. И от слов, сказанных сгоряча, тоже.

– Типун тебе на язык.

– Да хоть два, перетерплю, если буду не прав.

Во двор, поскрипывая сочленения и работяще тарахтя мотором, вкатился УАЗик. Из открытой двери выглянула русая голова водителя.

– Ребята, вы «скорую» вызывали?

– Мы.

– Случилось-то что?

– Бери носилки, пошли, – распорядился Снегирев и застыл в недоумении, когда водитель и усом не повел. – Ты чего замер? – нагловато спросил он.

– Я врача слушать привык.

– Так я врач! Давай бегом!

Из машины появился фельдшер и сестра.

– Снегирев, ты что ли? Ты же не здесь живешь! Чего бузишь?

– Ребята, не до разговоров…

Чичурин так и не перекусил. Поехал вместе с бригадой в больницу. Снегирев потянулся сзади на крепко сбитом «автобусике». Домчали быстро, на резвых конях. Девушку подняли в отделение. Минуя приемный покой. Оставляя родителей заполнять бумаги. Шелест бумаг, разбавленный приглушенными голосами, мягким призраком потек по пустынному коридору.

Длинный полутемный переход напоминал картину из американского триллера. Не было лишь мерцающей, готовой погаснуть, лампы в дальнем конце. Выкатили носилки из грузового лифта. Олег взял девушку, растрясенную в машине, за руку. Кожа была горячая и сухая. После слов Снегирева, Чичурин оценивал происходящее серьезнее. Нина очнулась от забытья, непонимающе озиралась по сторонам. Когда с губ сорвался стон, он легонько сжал ладонь.

– Потерпи, – было страшно жаль красивую, донельзя истощенную скоротечной болезнью, девушку. И ни с того, ни с сего разболелась душа за Семена Андреевича и его супругу. А тут еще Снегирев со злыми пророчествами. И больно кольнул в груди страх – Саша прекрасный диагностом. Ошибаться не умеет. Если не знал, воздерживался от предположений. А если говорил, то под каждым словом готов был подписаться.

– Чичурин! – вдруг окликнули сзади. – Ты ж только ушел?! – из процедурной на звук высунулся дежурный врач. Хоть это и запрещалось, он, грешным делом, покуривал там.

Огромное, во всю стену, окно распахивалось настежь, открывая вид на широкую, освещенную улицу, отдаленную прибольничным парком. Вид – красивейший. Раскидистые старые клены подхватывали руками – ветками небо, не давая ему рухнуть, а гирлянды фонарей разбивались калейдоскопом красок на мохнатых лапах. Усевшись на широченный подоконник, можно сидеть с сигареткой и попивать кофе.

– Тебя Снегирев ищет, – вместо ответа, сказал Олег.

– О! – удивился тот. – И он здесь? Ему же до смены еще два дня бухать! – что Сашка закладывает за воротник, секретом не было. – Привезли кого-то? – наконец, задался нужный вопрос. – Укладывай в шестую. Свободная.

Из темноты коридора забубнил голос и следом появился Снегирев.

– Какая палата? – он приподнял одеяло, обнажил согнутую, распухшую ногу. Сустав раздулся, вырос вдвое от нормального, контуры сгладились, и в полумраке коридора виделась краснота кожи, опасно перебравшаяся на голень и бедро.

– Ни хрена себе! – присвистнул дежурный, и спросил тихо, чтоб никто не слышал, – Вы на какой помойке ее нашли? Саша, опять ты отличился?

– Нет, сегодня – Чичурин.

– Так он, вроде, по помойкам не лазает.

– А я, значит, лажу?

– Выходит, так.

– Соседка моя, – пояснил Олег, прерывая бесполезный спор.

– Сейчас займемся.

Когда посеревшие от переживания родители поднялись, Олег и Саша уже вышли из отделения и дежурили у широченной металлической двери, перекрывающей вход. Чичурин в задумчивости застыл у окна, поглядывая на спокойно спящий город, а Снегирев развалился в неудобном кресле для посетителей. Вытянул длинные ноги, и, втянув голову в плечи, делал вид, что спит.

– Олежек, Олежек, – взмолилась мать, – расскажи, как там Нина.

Семен Андреевич замер. Он постарел лет на двадцать. Раньше выглядел подтянуто, моложаво, с озорным блеском в глазах. Теперь превратился в разбитого старика.

Чичурин виновато отвел глаза, бросая взгляд на оживившегося Снегирева, который облокотившись на подлокотники, чуть привстал.

– Плохо! – подал голос хирург. – Если повезет, то сустав вскрывать не придется, ограничимся дренажем колена. Дней десять полежит под капельницами, а там – смотреть будем.

Женщина ахнула, отступила на шаг, будто получила пощечину. Семен Андреевич подхватил ее под руки и гневно взглянул на врача. Словно говорил: «Молодой человек, не надо быть настолько жестоким!»

«А что я должен сказать? – зло подумал в ответ Снегирев – Сказать, нужна ампутация выше колена? Девочке, которая еще и жить не начала? Которая собралась поступать в институт, вкусить прекрасные студенческие годы? … Нет, не успеет Кирилл. В такую жару инфекция распространяется быстрее, чем ее успеваешь локализовать. Я ведь просил их, умолял госпитализироваться. Торопил. Разве что на коленях не ползал. Не убедил! И, что?! Все – напрасно!…»

Саша, прикрывая глаза, как в живую представлял операцию. Конечность у Нины согнута. Сустав занимает положение, увеличивая собственную емкость. Наполнился жидкостью. Гнойным экссудатом2 с примесью фибрина3 и бактерий. Местная анестезия, и тонкая игла прокалывает колено. Вставляется дренаж. Промывается сустав. Рекомендации времен царя Гороха. Через какое-то время пойдет жидкость с хлопьями. Будет ли адекватное дренирование? Если синовиальная оболочка4 нарушилась, а ведь вполне могла, нога ведь несколько дней неподвижна, дело плохо – трубка дренирует сама себя. Поможет ли дренирование сустава и введение антисептических жидкостей? Вряд ли. Скорее, воспаление захватило сумку сустава и околосуставные мягкие ткани. Там развиваются флегмона5 и абсцессы6. Необходима срочная артротомия7. Иссекается сустав широкими разрезами, вскрывается… А если уже пошло омертвение связочного аппарата? Хрящей? Кости? Резекция8 сустава? А ведь пошло! Пошло! Ведь налицо грозные симптомы: околосуставные изменения в мягких тканях, боковые движения в колене…

Снегирев до боли стиснул челюсть, сдерживая стон. Захотелось вскочить, подлететь к этой псевдо – интеллигентной пары, открыть глотку и залить матом. Гневным, пролетарским. А еще и от души врезать! Что же вы натворили?

… Люди рассыпались по-маленькому, выстеленному плитами из мраморной крошки, пяточку, отстраняясь друг от друга. Пожилая пара отошла в дальний темный угол, где учитель пытался успокоить супругу. Снегирев вскочил и медленно расхаживал взад-вперед, на четко очерченном куске, шагами вымеряя размеры каждого квадрата, на которые смотрел, внимательно изучая. Олег созерцал город. Только теперь в его выражении появилась грусть, такая же, как и он, несмотря на молодость, седая.

Глава 2.

Главный врач, заведующий и ординатор.

Игорь Маратович, ведущий хирург отделения, быстрой, но неторопливой походкой шел по опустевшему коридору. Время позднее. За окнами смеркалось, хотя летние дни тянутся бесконечно. Пришлось задержаться, запутавшись в паутине рутинных дел. Но, настроение было приподнятое. Не произошло ничего хорошего. И ничего плохого. А в его работе – это несомненный плюс.

Через дверной проем соседнего кабинета просачивался рассеянный пучок света. Странно. Заведующий, врач старой, Советской закалки, Кирилл Афанасьевич, владелец редкого сейчас имени, задержался на работе. Такое случалось редко. Он предпочитал прийти раньше, если необходимо, но уйти, как и все – вовремя. Тщательно придерживался режима, потому и сохранил по сей день отменное здоровье.

Постучал.

– Заходи, Игорь, – услышал через дверь.

За столом, с аккуратно разложенными папками, бумажками с нацарапанными каракулями, и прочей бюрократической мелочью, сидел, забаррикадировавшись, хозяин. Сдвинув очки на лоб, которые использовал для чтения, жестом пригласил присаживаться.

– Хорошо, что зашел, Игорь. Я собирался тебя позвать.

– Что-то случилось, Кирилл Афанасьевич?

Врач задумчиво поглядел на подчиненного.

– Устал я, Игорь, – нехотя согласился заведующий. И тут же добавил. – Не сегодня. Вообще, устал. Больные меня не раздражают, не волнуют. Постарел я, что ли? А? … Игорь, посмотри моего больного?! – попросил неожиданно он.

Игорь сильно удивился. Такого не случалось. Но виду не показал.

– Посмотрю, конечно…

– Вот, спасибо… У меня шарики не работают. Вроде оперировать надо, а вроде – и нет.

– Конечно, надо…

– Холодный я стал, – сказал Кирилл Афанасьевич, говоря, скорее, для себя. – Нельзя подходить к столу холодным. Понимаешь? Что-то кончилось во мне, Игорь… – он грустно закивал головой, и смотрел на хирурга с извиняющейся улыбкой. – Но, я без этого не могу… Без нашей нервотрепки, выздоровлений, огорчений…

– Темните вы, Кирилл Афанасьевич… – улыбнулся Маратович, чувствуя подоплеку. – Что придумали?

– Ну, придумал. Главврачом мне предлагают. Тебе отделение отдам!

– А не пожалеете? – спросил Игорь, зная – жалеть не придется. – Бумажки-то засасывают.

– Ну, так надумал. Уж лучше я буду честным чиновником. Игорь, я себя прежним помню… Как по деревням мотался. Орловская область… Не объять! А роды я принимал черт знает в каких условиях. Знаешь, лучше я буду честным чиновником. Дураков, как ты, от еще больших оберегать, – он тихо рассмеялся. И надолго замолчал, покусывая дужку очков. – Одно беспокоит… Кого ты вместо себя оставишь? По наследству не только плановую хирургию принимать придется, но и экстренную. А быть заведующим – ой, не сахар. И операции тянуть… Нет, не потянешь…

– Снегирева можно.

Кирилл Афанасьевич фыркнул.

– Ты не подумай, что я к нему плохо отношусь. Нет-нет. Но, ведущим хирургом отделения?!

– Кирилл Афанасьевич, Снегирев – талантливый хирург.

– Увы, да! – вздохнул заведующий.

– Почему, увы?

– У него, следует признать, огромный потенциал. Мозги – профессорские, руки – кандидатские. Должность – врачебная. Умению диагностировать можно завидовать и белой, и черной завистью. И ведь, не пользуется даром, стервец. Потому и не хочу брать ведущим хирургом. При всех плюсах есть огромный минус – амбиции у твоего Снегирева как у академика. А это никогда до добра не доводило. Тем более, поговаривают, выпить он не дурак, – видя, как Игорь Маратович опускает глаза, добавил, – вот-вот. И хватается за операции, которые еще осилить не умеет. Потому и процент смертности…

– Так ведь, неоперабельных берет, от которых другие отказались. Прежде чем взяться, литературы вагон перелистает. Проконсультируется. На ходу обучается.

– Это его единственное оправдание… Хорошо, Игорь. Я подумаю… Думаешь, справится с двумя отделениями?

– Ну, Кирилл Афанасьевич. В экстренной я только числюсь ведущим, сами знаете. А заправляет он. А в плановой – поддержу.

– Хорошо, Игорь, я серьезно подумаю. Только… Думаешь, он это ради науки, ради больного делает? Или чтоб себя потешить, миру всему что-то доказать?

– Не знаю, – пожал плечами Игорь Маратович.

– Вот и я не знаю… Потому и сомневаюсь.

– Древние говорили: «Сомнение предательству подобно».

– Правы были древние. Только они вот что еще говорили: «Есть сомнения – сомнений нет!»

– Ну, – развел руками хирург, – в таком случае, вам решать. Раз вы творчество древних лучше меня знаете.

– Заговорил я тебя, Игорь? Заговорил. Иди, иди.

– Стой! – неожиданно воскликнул он, и Маратович замер.

Обернулся.

– Что ты думаешь на счет Курицина?

Хирург живо представил тезку Снегирева. Живой, торопливый, активный… Но, очень молодой. И, грамотный врач. Жадный до обучения.

– А не слишком молод?

– В том-то и дело. Но, краснодипломник, что не спросишь – на зубок.

– Это и пугает.

– Отчего же?

– Когда все знаешь, думать не получается. Случись что в учебнике не прописано, вот тебе и паника.

– Верно… Но, из хорошей семьи, – перехватывая недоуменный взгляд, продолжил, – я, Игорь, вот что думаю: для хирурга воспитание большую роль играет. Если родители, а дай Бог – бабка с дедом – интеллигенты, так они и людей любить научат. А в профессии хирурга любовь к людям не последнюю роль играет. Снегирев – без роду, без племени. Одинок. А одиночество человека озлобляет. Кто одинок, только о себе думает. А Курицин – педант. Выдержан. Голос на пациента не повысит. Бранного слова от него не услышишь. Не опаздывает, ко всем мероприятиям заранее готовится. Надежный, что ли? – подбирая нужное слово, задумался заведующий.

– А как ассистирует?

– Для его возраста – хорошо. Сравниваю с твоим любимцем, Снегиревым, земля и небо. Я когда оперирую, все на Снегирева ненароком поглядываю. А в глазах того – всегда усмешка. Будто не ассистирует, а экзамен принимает. Хотя, признаюсь честно, нареканий нет. Но, и надежности в нем не чувствуешь. Кажется, позови с операции на море убежать, еще халат на пол не упадет, а он уже по лестнице скакать будет, – пошутил пожилой врач. Доля правды в словах была. – Будто школяр на перемене.

– Что верно, то верно, – согласился Игорь Маратович. – Только вот это в нем мне и нравится. Живой он, но… очень умный. Справится, Кирилл Афанасьевич… Интуиция, что ли? Не по учебникам, по разумению живет. А Курицин бумажную истину в жизнь тянет. И знаете, Курицин в медицину влюблен по молодости лет, а у Снегирева любовь до самой старости продлится. Единственно настоящая.

– Ладно, – подвел итог заведующий. – Раз единого мнения нет, ты, Игорь, к обоим присмотрись. И я присмотрюсь.

Игорь Маратович, задумчиво покручивая ключи на пальце, застыл в коридоре, мыслями разбегаясь и, прыгая в будущее, пронзая его. И думал он не о новом назначении, а осилит ли свое молодой и амбициозный Снегирев. Или, поднявшись на высокий пьедестал, рухнет, сильно расшибившись. Власть ничтожных делает ничтожнее, а великих – величественнее. Игорь Маратович так и не понял за десять лет совместной работы, каков Сашка Снегирев.

«Дела рутинные подождут, – подумал заведующий, принимая решение. – Сколько не разгребай, насыпаются новые. В экстренную загляну. Снегирев дежурит, посмотрю. Не зря ли рекомендовал… Сомнения предательству равны… – процитировал сам себя».

Спустился двумя этажами ниже по темной лестнице. Привычка. Каждая ступенька знакома. Каждая выщерблина чувствуется ногой, как родная.

В ординаторской свет не горел.

– Вот, негодники, – беззлобно возмутился Игорь Маратович. – Ведь вчера только разнос от главврача получили, что спят на дежурстве.

Открыл дверь. Шагнул.

– Снегирев, ну сколько раз просить не шуметь, – услышал он сонный голос операционной сестры.

– Та-а-а-ак…

– Ой! – испуганно послышалось со стороны кушетки. – Это вы, Игорь Маратович?

– Нет, тень отца Гамлета.

– Простите, я…

– А Саша где?

– К «своей» девочке пошел в гнойную… – уже спокойнее ответил голос.

– Та-а-а-ак… – протянул заведующий, стараясь нагнать страху на персонал, гнева не испытывая.

Нину после госпитализации и длиннющих манипуляций, определили в палату. Она вторые сутки стоически выносила боль, и заплакала один раз, когда ее перекладывали с носилок на кровать. Больше не жаловалась, только в глазах, когда приходила в себя, стояли слезы.

Саша Снегирев, спустя два дня от указанных событий, приняв смену, сразу появился у нее, хотя отделения гнойной хирургии никоим образом не касался. И после несколько раз в течение дня заглядывал проведать. Родителей чурался, как и они его. Однажды столкнувшись в коридоре, сухо кивнул и прошел мимо.

После выкачки гноя и промывки сустава Нине стало легче, боли поулеглись, но высокая температура держалась. Сам Снегирев не верил в благоприятный исход. Грозные симптомы не проходили, и желание помочь девочке ограничивались слабыми возможностями обычного врача.

Игорь Маратович столкнулся со Снегиревым в дверях отделения.

– Ох! – вздрогнул от неожиданности Саша, выдернутый из тяжелой задумчивости появлением начальства. – А ты чего, Игорь Маратович, здесь делаешь?

– Я? Я-то, как раз, могу быть где угодно, а вот вы, Александр Борисович, по-моему, на сутках. Чего вот ты здесь делаешь? Отделения перепутал?!

– Увы, нет.

– Опять ты разболтался, Снегирев. Без нагоняя, как без пряника!

– Да, я и пряники не очень, Игорь… Маратович, – признался по-свойски тот.

– О-о-ох, Снегирев! Очень уж самостоятельным стал! Не можешь, как все?! Приказ на дежурствах не спать знаешь? – хирург кивнул. – А у Снегирева смена спит! Самого Снегирева – в помине нет!

Повисло молчание. Игорь Маратович непонятно сорвался. Оттого, что перехвалил? На должность, которую сам несколько лет занимал, предложил? Ответственность лишнюю, ненужную, и, главное, неоправданную, взял?

Саша не знал, что сказать.

– И что там за история с оживлением? Опять за старое? Лекарств, поди, уйму, перевел! Главврач на составляющие изойдется! Был приказ прекратить оживления?

Тут возмутился Снегирев.

– А вы со мной так не разговаривайте! Что значит: «Хирургам не спать по ночам?» А если больных нет? Бог миловал, никого не привезли, тяжелых нет. Почему ночью не спать? Ждать? Хорошо, сейчас я шатаюсь неизвестно где. А утром был на операции… – он замолчал, подбирая слова, чтоб дальше не подогревать спор, готовый перерасти в перебранку. – И оживлять, конечно, буду. Как можно дать приказ не оживлять? Тут и говорить нечего. Если один из ста домой уйдет, и то игра стоит свеч.

– До чего же ты мыслишь узко! Как бы сказал главврач: «не по-государственному».

– Так ведь «по-государственному» не всем дано!

– Саша, – чуть ли не взмолился Игорь, понимая, почему Кирилл Афанасьевич не желал видеть Снегирева ведущим хирургом. Он упрямством и гонором кого угодно с ума свести мог. – Но ведь и тут правде есть!

– Какая?

– Лекарства дефицитные переводишь – толку – ноль!

– Не ноль! – упрямо насупился хирург.

– Около того… – ответить оказалось нечего. Процент успешных оживлений и в самом деле, был невысокий. С такими оживлениями не всякие клиники справлялись.

– А вот приспичит использовать, хватятся, а… Снегирев на прошлой неделе трупы оживлял! И что делать? Морг пополнять? … – видя, как словами своими окончательно ввел в тоску хирурга, похлопал по плечу. – Понятно – главный – самодур, – легко согласился он. Зная новость, о которой будет молчать до последнего. – Он не врач, администратор. Снабжение – проблема администратора. Оживлять – не оживлять, когда не знаешь, что дальше будет – философская. А философию за уши притянуть до уровня реальности – наша с тобой проблема. И пока ты ее решать не научился.

Снегирев вернулся в ординаторскую удрученным. «Хошь – не хошь, а Маратыч прав». Саша понимал, что берется за невыполнимые задачи, ни технически, ни по уровню опыта. Наивно полагая, врач – не только, кто облегчает боль, но и побеждает смерть. Наивно настолько, что мысль пряталась под грудой цинизма, которым пропитался каждый поступок.

Свет горел на полную. Верная операционная сестра Марина с важным видом кипящей работы заполняла истории болезней, переписывая кучу макулатуры.

– Между прочим, – сварливо и привычно сказала она, – это не моя работа.

– И не моя, – парировал Снегирев.

– Ой, ли? – подняла глаза. – Попался Игорю?

– И попало, и попался, – грустно согласился Саша. И развалился в кресле, закидывая ногу на ногу. – Пишите, пишите! Один важный мыслитель, – бросил, намекая на главврача, – сказал: «Ваше лечение – это ваше личное дело. Сделайте запись в истории болезни, и тогда это уже станет наше общее, можно сказать, государственное дело».

Схватив из неопрятной стопки бумаг историю болезни, начал лениво перелистовать.

– Почему у нас принято писать – конечности. Есть же нормальные русские слова: рука, нога. Конечность – научнее, что ли? В этих названиях – скотство одно. Конечности!

Марина подняла красные от усталости глаза.

– Тебе, Снегирев, другую специальность выбирать надо было.

Тот удивленно воззрился на нее, кривя лицо в вопросительный знак. Получилось впечатляюще. Детей пугать.

– Поступил бы на философский. Студентов мучил, а не средний медицинский состав. Как не придешь на смену – лекции по истории жизни великих людей. А в перерывах – рассуждения о сущности бытия.

– Темный ты человек, Марина, – отмахнулся Саша, демонстративно отворачиваясь. – В перерывах у нас – операции… Но, в остальном – ты права. Работа у нас философская. Где к людям ближе – там тебе и философия.

– Кстати, о людях, – прервала неуемный поток мыслей Марина. – Как думаешь, будет жаловаться Дубова?

Хирург замолчал, переваривая…

– Будет, – уверенно заключил Саша, взвесив все огромные «за» и малохольные «против». – Рука-то ведь плохо работает.

Ее привезли без сознания. Раздробленная кисть правой руки. Огромная кровопотеря. Шок. На беду Снегирева, на ее счастье, оказалась на его смене. На беду, потому как жаловалась изо дня в день. Могла бы писать – писала. На счастье, Саша оказался единственным, кто отказался от ампутации.

– Так ведь спасли руку. Могла вовсе лишиться.

– Ну, что ты говоришь. Рука ведь попорчена. Есть, а не работает. И не верит, что может разработаться.

– То есть, не было бы руки, она не жаловалась. Не на что было б… – мрачно пошутила Марина. – Вот и примеряй теперь философию на неблагодарность. Философ доморощенный, – хохотнула, и склонилась над историями снова.

– До чего ж глупо: не было б руки – не было б жалобы. Ерунда какая-то… Мячи теряет, физиотерапией не занимается… Жалуется вечно, ноет. Виноватых ищет, – задумчиво проронил Снегирев. И себя оборвал, – Больно! Больно, потому и ищет. Больной – от слова боль. И кажется страшно несправедливо, почему именно у меня? … Ладно, – подскочил. – Пойду к Нине схожу.

– Ты же только у нее был.

– Разве? – задумчиво глянул на часы, висевшие под потолком. Их мерное, кварцевое щелканье, едва свет в ординаторской тух, и Сашка пытался задремать в неудобной позе на неудобном кресле, необычайно раздражало. Хотелось, пока никто не видит, забраться на стул, аккуратно снять и с пролетарской ненавистью запустить в стенку. Чтоб разлетелись в разные стороны, по углам. Но, хирург сдерживался, так как эти самые мучавшие его часы подарили Марине на день рождения. И они сразу здесь прижились. – Да… Точно…

– Переживаешь?

– Переживаю…

– Так все серьезно?

– Серьезно. Если в ближайшие день – два воспаление не остановится, надо ампутировать выше колена, – он пальцами показал «ножницы», будто отрезал. Сморщился от душевной боли, резанувшей через всю грудь. Протер глаза, отгоняя неприятное чувство беспомощности.

– Грустно, – сказала сестра. – А родители? Родители как?

– А родителей, – сказал, словно отрезал, Саша, – мне не жалко!

– Зря ты так, Саша. Они ведь хотели как лучше…

– Благими намерениями…

Марина, не отрывая взгляда от стола, пожала плечами.

– Злой ты, Сашка. Не любишь людей.

– Не люблю, – согласился Снегирев.

– Единственное, что ты не научился делать хорошо – любить. Ненавидеть и кривляться – легче.

– Русские придумали любовь, чтоб не платить деньги, – философски, с примесью цинизма изрек врач.

– Да-а-а, – протянула сестра, – недолюбили тебя в детстве.

– Ой, не об том ты, Марина, – сказал хирург, уводя разговор в другое русло.

Но, она, женщина с большим жизненным опытом, собиралась им делиться, не спрашивая чужого желания.

– Понимаешь, Саша, есть вещи, которым в университетах не учат. Например, человеком быть. Их ведь тоже жалеть надо. Не могут люди предусмотреть всего. Не дано…

– Да, брось ты, Марин. Главный инструктор в любом деле – голова. Хочешь подчинить себе судьбу, подчини чувства разуму, – изрек он слова давно умершего великого.

– Опять ты со своими философами. А просто по-человечьи относиться к тем, кто глупее или слабее не получается?

– Нет, – и снова, защищаясь от темы, которая была неприятна, изрек, – «Даже лютый зверь испытывает жалость. Мне же жалость не известна, ибо я – ЧЕЛОВЕК»

– Специфическая логика для хирурга.

– Какая есть.

– Если б я не знала тебя в поступках, подумала… – она замолчала, не желая продолжать.

Саша и не хотел слушать. Разговор повис в недосказанности.

Глава 3.

Снегирев и Чичурин.

Нине откачивали гной, дренируя сустав. Эффекта не было. Температура подымалась до сорока одного, и падала до тридцати пяти. Перепады сопровождались проливным потом. Словно трусило девушку на электрическом стуле.

Олег Чичурин, обеспокоенный состоянием, тщетно пытался дозвониться Снегиреву. Набирал забитый в память, номер, настропаленный Семен Андреевичем. У того неожиданно проснулась вера в опального хирурга, хотя Саша к ним отнесся крайне холодно.

– Олег, Олег, ну что же нам делать? – спросил исстрадавшийся отец, денно и нощно несущий дежурство у палаты. Казалось, прописался он здесь, и не уходил домой есть. Нехитрую снедь приносила жена, окончательно истосковавшись и превратившись в старуху за несколько дней.

Казалось, в отделении за Ниной не приглядывали. А факт, что привезли ее Чичурин и Снегирев, ежечасно совали носы в дела неподвластного им отделения, вызывало раздражение и обратную реакцию. Было ли это правдой – сказать трудно, но, Семен Андреевич этому верил, разочаровавшийся не только в жизни своей, но и в обществе, которому служил верой и правдой долгие годы.

И каждый раз, когда закрывал глаза, пред ним возникала картина, ставшая Голгофой на долгие годы последующей жизни.

… – Ой, – махнула рукой участковая, – далась вам эта хирургия. Ничего серьезного я не вижу. Ушиб… – она еще раз внимательно потрогала коленку Нины, сморщившейся от прикосновений, – потерпи, потерпи. Не так уж это и больно, – сварливо, заглядывая в глаза девушке, сказала она. Встала с корточек, вернулась на место.

– Как, говорите, фамилия хирурга?

– Снегирев, по-моему, – неуверенно сказал Семен Андреевич. Он как ребенок радовался, что врач в больнице оказался перестраховщиком, выписал кучу ненужных лекарств, требовал… да-да, именно требовал, госпитализации.

– Успеет ваша дочка к вступительным экзаменам поправиться. Кем ты хочешь стать?

– Хореографом, – сквозь боль улыбнулась Нина. Она тоже радовалась, что не придется лежать в больнице, теряя драгоценное время. И она, как и планировали и мечтали родители, скоро, совсем скоро, уедет из родного города навсегда, начиная новую, более достойную, чем у них, жизнь. Правда, девушка еще с трудом понимала, что таки умные, воспитанные люди подразумевают под достойной жизнью.

– Полежишь несколько дней, отдохнешь. Наложите фиксирующую повязку, чтоб нога была в покое, выпишу согревающие мази, опухоль снять… Ушиб. Обычный ушиб. Скоро бегать будешь, – ободряюще улыбнулась врач, такой теплой, материнской улыбкой, что сомнения, мучавшие Нину и Семен Андреевича несколько дней кряду, отлетели прочь.

Едва дверь за ними закрылась, врач всплеснула руками.

– Нет, ну, ты представляешь? Это Снегирев совсем обалдел! Мало того, что взятки без меры берет, так уже и госпитализирует всех подряд, чтоб денег побольше содрать, – сказала она медсестре, находившейся тут же, в кабинете. – Знаю я, как они от аптек процент за проданные лекарства получают! Тут работаешь, пенсии на жизнь не хватает, внуков поднять хочется, а эти… совсем меры не знают.

– Я слышала, он операции сложные делает!

– Да что ты говоришь! – раздраженно перебила участковая. – Возьмет десять пациентов, покалечит, дай Бог, шесть живыми уйдут. А он лавры Спасителя нацепит! Потом скажет, что неоперабельных лечить взялся! И нет же гнева Господнего на него!

И вдруг Семен Андреевич вздрагивал, потому как каверзная, настырная память, такая нежалостливая к старику, что он иногда плакал, показывала ему совсем другую картину…

Снегирев, с налитыми кровью глазами, от остервенения потрясающий сильными руками, с крупными, толстыми, совсем не хирургическими пальцами.

– Олег! Олег! – громко, запальчиво выплевывая слова, произносил он, срываясь на крик. – Олег! Ты слышал! Какая, на х..й, повязка! Какая, бл..дь, согревающая мазь! Какой, на х..й, ушиб?! Ты понимаешь, что они натворили? – хирург разрывался на части от гнева, не подозревая, что Семен Андреевич может услышать хоть обрывок фразы.

Учитель, набравшись смелости, не в силах совладать с сомнениями, пришел к Чичурину на консультацию. Наверное, двадцатую за эти несколько дней. Он так и не смог довериться Снегиреву, отторгая его жесткую прямолинейность и жестокую убежденность. И общался через посредника, зная, что Олег может обуять лихой нрав товарища. Дверь в тамбур была открыта, и он вошел. Собирался открыть входную, внутреннюю дверь и шагнуть в опрятную, блиставшую удивительной чистотой, прихожую, как застыл под громогласным голосом хирурга.

– … Какое согревание при гнойном воспалении? Какая иммобилизация9? Это же усиливает воспаление! … Проспали момент, теперь чудо медицины увидеть хотят! А хрен на весь макияж, а не чудеса! За чудесами пусть в церковь идут!

Семен Андреевич живо представил, как Саша закрутился по коридору волчком, потому как голос его резко смолк, резкими шагами зашел в кухню, порывисто развернулся и снова выскочил в коридор.

– Олег! Я те умоляю, поговори с ними. Надо срочно оперировать, срочно!

– Но, – осадил его гнев рассудительный Чичурин, – в гнойной не торопятся.

– Олег! Знал бы ты, сколько я людей после гнойной оперировал. Ведь покалечим девку, покалечим! Нельзя тянуть…

Семен Андреевич с облегчением забыл подслушанный разговор, когда после первых промываний дочери стало легче. Грозные предсказания всплыли в памяти, когда меры перестали помогать. Учитель не знал, что делать. Все его жизненные знания, огромный багаж, которым он безвозмездно делился со многими поколениями учеников, в один миг стали ненужными, бесполезными, ничего не стоившими.

И теперь он с новой мольбой стоял перед Олегом, ожидая ответа. Наконец, трубка ответила.

– Саша, привет!

– Привет, Олежек.

– Чем занят?

Снегирев глазами обвел пляж от края до края, готовый наполниться отдыхающими, перевернулся на живот, пряча глаза от солнца. Спина, облипшая мелкими ракушками, еще не успела загореть, и Сашка белел кожей на ярко-желтом песке, как тополь на Плющихе.

– Грею спину, охлаждаю пиво, – он не боялся одиночества, любил. Наслаждаясь мигом жизни без праздного рисования перед зрителями.

– Когда в городе будешь?

– Так интересуешься или по делу? – выслушал ответ. Лицо исказилось гримасой, будто Снегирев не грелся на солнышке в райском уголке Азовья, а оседлал стул стоматолога. – Ничем помочь не могу… Сегодня получил прямые указания не совать нос в дела чужого отделения. Получил непосредственно от начальника непосредственного начальника, – зло съязвил он в адрес Кирилл Афанасьевича. Многословил тоже от злобы, пытаясь в каждое слово впрыснуть побольше яду.

Ситуация с Ниной Сашке не нравилась, но он был не в силах ее изменить. Чтоб унять растрепанную душу, рванул, куда глаза глядят. Несся по пустынной дороге, ловя машину на причудливых изгибах давно не ремонтированного тракта, и облетал ухабы, пока не оказался в полусотне верст от города, на бескрайнем побережье.

Холодное море не вскипало от жары и рыба, перевернувшись кверху брюхом, не подымалась из пучин. Снегирев задумчиво сидел на пятой точке. Смотрел на едва колыхающееся море, подернутое печальной гладью. Сашка так оценивал окружающий мир, повинуясь внутреннему ощущению.

– Он к вечеру приедет, – пообещал за друга Олег, не получив вразумительного ответа. Его не было, сам Снегирев не знал, что ответить.

Чичурин обманул. Саша не приехал. Ни вечером, ни на следующий день. А телефон, вообще, перестал отвечать. Батарея села, или отключил, чтоб задушевными разговорами душу не рвать. Это, конечно, вряд ли.

И только когда наступила Сашино дежурство, он, в добром настроении и здравии, как штык, без опозданий, явился в отделение.

– Привет! Как отдохнул?

– Лучше всех. Вода еще холодная, – Саша мечтательно закрыл глаза, и мысль унеслась за полсотни верст, обращая и время вспять. На двое суток.

Над морем горели звезды, вечерняя прохлада отгонялась теплым касанием костра, который трескучим говором делился с хирургом нелегкой судьбой, а тот понимающе на него поглядывал. Берег шептался с морем, перелистывание волн, будто страниц необъятной книги тишайшим шепотом, на грани слышимости, проникало в разговор с огнем.

– С аквалангом?

– А то, – самодовольно ответил Снегирев. И снова прищурился, как довольный кот.

О Нине не спрашивал специально, зная: кто-то найдется и по доброте душевной расскажет.

– Что хорошего случилось? – спросил хирург. И, пройдясь по ординаторской, замер у окна.

– Ничего.

– Только плохое? – сумрачно пошутил он.

– Как сказать… – уклончиво проронила неизменная спутница хирурга – операционная сестра Марина.

– Ну, делись свежими сплетнями.

– Говорят, заведующий новый будет.

– Да ты что! – не на шутку удивился Снегирев. – И кто? Маратович?

– Точно. Знал?

– Догадался. А старого куда? – Саша, не любивший Кирилл Афанасьевича, аж потер руки от удовольствия. – В утиль?

Марина цокнула.

– Не угадал.

– Не понял?

– Главным.

– Чего? – В груди неприятно кольнуло ожиданием скорых неприятностей. Набрал побольше воздуха. Чтоб разразиться длительной речью.

Но, не успел.

– Экстренная, не спать! – дежурный фельдшер соседнего отделения суетливо ввалился в ординаторскую.

– Чего у тебя?

– В плановую операционную спустись. Срочно. Телефон чего отключен?

– Зарядить не успел. Ща буду, – Снегирев упер палец в Марину. – Потом поговорим. Ты пока дополнительные сплетни собирай.

Сашка спешно, но, чтоб не смущать никого, ибо бегущий врач в мирное время вызывает недоумение, а в военное – панику, сиганул к лестнице.

…Операционный стол залит кровью. Красный, отвратительный цвет, который даже по прошествии стольких лет хирургической практики вызывал у Снегирева стойкое неприятие. У врача на халате полоса красных капель, мигом впитавшихся в ткань. Брызнула кровь, струя ударила в сторону, разукрасив врачебное одеяние.

Обе женщины, опытные хирурги, стоят бледные, словно смерть, если в операционной такое сравнение уместно.

Ира, девочка, окончившая институт на несколько лет позже Снегирева, но, не по дням, а по часам набиравшая опыт, с мольбой взглянула на Сашу.

– Что? – немым вопросом кивнул тот.

– Помоги, – глазами ответила она, а вслух сказала. – Саша, сильное кровотечение. Кажется, не сможем остановить. Боимся потерять больного…

Снегирев сквозь силу улыбнулся. Потому как понял: это важнее всего.

– Когда кажется, креститься надо. Ой, прости, у тебя ж руки заняты… – сказал он, спешно надевая перчатки и стерильный халат. С первого взгляда понял, не отсутствие опыта, неумелость стала причиной, а бес паники, в короткий миг вселившийся во врачей.

– Ириша, как выходные провела?

– Хорошо, – вымученно, но привыкшая к выходкам Снегирева, далеких от реалий жизни, ответила женщина.

– С детьми?

– С детьми.

– В городе карусели открылись? Я б на колесо обозрения сходил. Давно там не был.

– Не знаю. Не ездила.

– Как не ездила? – притворно изумился Снегирев. – А занималась чем?

– В парк ходила.

– Да-а-а, в парке сейчас хорошо. Цветет все, распускается. Вишня дурманит… Вера Михайловна, – обратился теперь хирург к ассистенту, – где кровоточащее место?

В раскрытой брюшной полости, в операционной ране лежат четыре руки на целом ворохе марлевых салфеток. Пропитались кровью.

Сердце забилось медленнее, но сильнее. Гулом отдалось в голове. Будто кровь загустела. Саша привык к этому ощущению. Оно помогало сосредоточиться. Казалось, время испуганно замирает, признавая в Снегиреве повелителя, отступает в безостановочном беге от своих законов.

Крупная, мужская рука с толстыми, но гибкими пальцами, отодвигает небольшие женские. Теперь в ране пять ладошек. Снегирев пальцем нашел рану. Придавил.

– Убирайте руки, – неторопливо присел на стул. С победоносным видом, будто разработал план Берлинской операции, растянул губы в улыбке. – Девчонки, знаете, где я вчера был?

Глядя в испуганные, отрешенные глаза хирургов, где не успокоились дьявольские огоньки растерянности, потому что врачи оказались во власти сомнений, Сашка затянул любимую байку о море и аквалангах. Ее знали все, но он мог ее рассказывать на новый лад, дополняя событиями, что и искушенный слушатель в конце концов открывал от восторга рот.

На лицах вместе с осторожными, вымученными улыбками, появилась краска. Саша замолчал.

– Готовы? – спросил, выдерживая паузу и давая женщинам собраться.

Да, они пришли в себя, и Снегирев, зная, что не один владеет положением, а еще двое хирургов, начал неторопливо убирать салфетки.

– Ириша, подай зажим, – не врачебное дело инструмент подавать, но как по-другому включить хирурга в работу, когда он из нее неожиданно даже для себя, выпал?

Женщина выбрала хороший зажим, тщательно проверив, подала. Снегирев, глубоко вздохнул, придерживая дыхание. Салфетка отлетела. Короткое, отточенное движение. Брызнувшая кровь тяжелыми каплями упала на стол. Зажим лег мгновением позже. И передавленный сосуд перестал пульсировать, теряя драгоценную жидкость жизни. Саша скрутил нить, накладывая лигатуру10.

– Девчонки, фокус – покус, – хирург убрал руки и вздохнул облегченно, переживая не меньше. Ему удавалось скрывать волнение. Выдержка, отрепетированная в Академии.

Тяжелым взглядом из-под бровей провел по персоналу.

– Можно уходить? …

Неторопливо помывшись, будто теперь мир ускорился, а сам Снегирев начал необычайно медленно жить, восполняя пробелы во времени, когда оно подчинялось ему, Саша вышел в коридор. В голове гудело. Шум далекого роя пчел. Непринужденное поведение обходится дорого. И если за выдержку можно радоваться, то полного спокойствия нет и не будет – тремор в руках Саша почувствовал сразу, зная, что он продержится долго, может, до утра, пока он усталый не приедет домой и не завалится в горячую ванну, снимая напряжение. Или, если случится срочная операция. Тогда дрожь пройдет. И вернется по окончанию, с новой силой, двойной.

Снегирев подошел к окну и прислонился к подоконнику. Майско-июньское солнце весело заглядывало в окно, прыгали по раскалявшемуся асфальту вездесущие воробьи, их нестройный гомон лился со всех сторон, вызывая добрую улыбку. По улице сновали спешащие люди. Вон, у скамейки столпилась молодежь. Курит. Рановато. И для времени, и для возраста.

Вспышкой в голове взорвалась мысль. А ведь никому нет дела до него! В эти напряженные несколько минут внимание должно быть обращенным на операционное поле, обильно смоченное кровью. Где шла борьба за жизнь. И этот человек будет жить, скоро выйдет на улицу, туда, во двор, – и хватит солнца, тепла, веселья, улыбок и человеческих слов и на свою долю! …

В голове звякнул озорной огонек. Захотелось схватить вороватым движением свежего воздуха, несколько минут почувствовать легкость утреннего города, зевавшего гудками машин и подслеповато щурясь глазами не проснувшихся пешеходов.

Сашка стремглав бросился вниз. И минуту спустя сидел на скамеечке, втянув голову в плечи, спрятав руки в карман халата. Нахохлился, будто тот самый упомянутый воробей.

… Марина, пребывая в умиротворенном спокойствии, обладавшая спокойным нравом, за годы работы в медицине, стала фаталистом, уверенная – все происходящее к лучшему.

– Марина! – Сестра от неожиданности вздрогнула.

Игорь Маратович частенько, как и подобает начальству, приходил не вовремя.

– Снегирев здесь?

– Здесь! – рефлекторно, привыкшая «отмазывать» опального хирурга, соврала та.

– Где?

– В операционную позвали… В плановой.

– А чего врешь?

– По привычке.

– Чего ему там делать? Без него не справятся? Пусть ко мне зайдет. И не как обычно. Срочно! – захлопнул дверь и был таков.

… Посидел несколько минут, наблюдая суету утра. Мимо сновали мелко семенящие больные, скрученные неприятной спутницей – болезнью, и бодрящиеся проведующие, со страхом и тревогой поглядывая на неприятное окружение. Сашка потянул сыроватый воздух, чувствуя запах несуществующей плесени. Будто гниение окружало его. Это было наваждением, обманом, иногда преследовавшим его. И за гулом роя в голове послышался рой приглушенных голосов.

Фыркнул. С кряхтеньем поднялся, будто враз постарел на много лет, жизненные силы отдавая пациенту. По часам минуло каких-то десять минут, а по внутреннему хронометру выливалось, будто часовая стрелка шагнула на три-четыре деления.

«Если каждого считать не за цифру статистики, сам станешь похоронным исчислением в хреновой демографической ситуации», – пробубнил под нос, закручивая усталость в витиеватую реплику.

– Чего звали? – спросила Марина, едва Саша переступил порог ординаторской. Как и всякий осведомленный в делах других, она была до крайности любопытна.

– Вчерашний день найти не могли. Специалиста позвали, – отмахнулся Снегирев. Будет настроение, расскажет. Хотя, она узнает раньше, но будет делать вид, что не знает. Чтоб узнать устаревшую новость из уст очевидца. Так интереснее. – Марин, чайку сделаешь?

– Угу… – понимающе сказала сестра и пошла включать чайник, пока Сашка, принимая любимую позу думающего сфинкса, устремил взор на прибольничный парк, в котором любил прохаживаться во время передышек.

Глава 4.

Минус и минус плюс не дают.

Через окно третьего этажа было видно, как Снегирев, бодрой походкой беспечного, не кающегося грешника, выскочил с черного хода приемного покоя и целенаправленно двинул к пустующей скамеечке. Врытая глубоко в землю, свежевыкрашенная, еще не потерявшая запах краски, она, пряталась среди невысоких туй, с серо-зелеными пушистыми лапами, замазанными дорожной пылью. И среди этого благолепия зеленого, Сашка белым цветом халата выделялся лучше тореадора с красной тряпкой на арене корриды. По крайней мере, такое действие произвело на главного врача появление в сквере опального хирурга.

Кирилл Афанасьевич, не веря глазам, открыл форточку и внимательно присмотрелся. Так и есть. Снегирев. Не известно, как для других, а именно в этот момент доктор принял решение.

– Игорь Маратович, не сильно занят? Зайди ко мне… И Снегирева прихвати.

Игорь Маратович спорить не любил. И пререкаться тоже. С начальством – бессмысленно, с подчиненными – унизительно. Спешно заскочил в ординаторскую. Как обычно, Снегирева на месте не оказалось. Хорошо еще, в операционной. И натворить ничего не успел. Не кстати это повышение. Потерпеть несколько месяцев, два-три, опала со Снегирева спала, без особых препираний выбрали ведущим хирургом и дело с концом. А теперь из пальца вытянутые конкурсные отборы. Если Курицина ведущим хирургом сделать, отделение, ей Богу, загнется. Не только Снегирев пострадает. И люди, как следствие. И так стараются прочь из города податься за лечением. Нет, Курицин врач не плохой. Только он упорством берет, упрямством. Правилами и расписаниями. Прописанными алгоритмами. Не хватает ему смекалки. Для него человек – поле для опыта и цифра статистики, а Сашка с каждым пациентом умирает. Снегирев – наитием берет. А наитие не дюжим опытом и талантом создано. Сколько лет упорства Курицину приложить придется, чтоб понимание появилось, свобода мысли, которая Снегиреву, казалось, с молоком матери, которую он так не любил, впиталось?

– Чего один? – спросил заведующий, не отходя от окна.

– Снегирева в операционную вызвали.

– Правда?

– Правда, – ответил Игорь, чувствуя подвох.

– Операционную в парк перенесли? – и поманил пальцем.

Сашка по-кошачьи щурился на солнце. Крутил головой из стороны в сторону, но в отделение не шел. Будто позировал для любопытных глаз. Нелепое сравнение появилось, когда Игорь наблюдал за медленно закипающего, но тщательно скрывающего это, Кирилла Афанасьевича. И в нем самом просыпалась злоба. Злоба, что Саша подвел его. Подвел, хотя Игорь поручился.

– Ладно, Игорь, вечером пусть принесет объяснительную, а вопрос по назначению, мы, думаю, решили.

Игорь Маратович спорить не стал. Как и ругаться со Снегиревым. Да и объяснительную требовать, зная – Кирилл Афанасьевич к вечеру отойдет и сделает вид, что забыл о ней.

Саша пребывал в полном неведении о решившейся своей судьбе. Той части, что касалась карьеры.

День выдался беспокойный. До вечера оперировать не пришлось, но Снегирева несколько раз вызывали на консультацию. И еще он успел принять несколько человек. Чем пополнил скромный бюджет врача государственной больницы.

К вечеру появились свободные минутки. Закат заглянул в окно ординаторской гуденьем настырной мошкары. Пришло уютное, семейное спокойствие. Что давало Снегиреву наслаждение от прожитого дня. Когда усталость чувствуется телом, но душа радуется. Хлопоты не прошли даром, оказываясь полезными и себе, и людям.

– Ты у девочки своей был? – спросила Марина, оторвавшись от писанины. Она привычно заполняла бумаги за себя и за Сашу, уже не ропща. Лишь изредка возмущаясь отсутствием шоколадной благодарности от непосредственного начальника. Настольная лампа очерчивала круг, будто Марина пряталась от нечисти. Тени и блики играли на лице, то ангельски освещая ее, то зажигая в глазах медсестры дьявольские огоньки, словно она сама была нечистью, не к ночи помянутой. Саша через прищуренные глаза смотрел на давно ставшей старшей подругой, коллегу и, казалось, пред ним проплывали видения значимых в его жизни женщин. Даже ее голос играл октавами, переливался тональностями, копируя, а иногда пародируя голоса прошлого.

Давала знать о себе усталость и тяжесть воспоминаний, к которым Снегирев не любил возвращаться ни под каким предлогом.

– Какой? – удивился Снегирев, напрочь за дневными заботами забыв о Нине. И тут же, прогнав другие образа, появился лик Нины. К которой Сашка начинал испытывать непонятные, но явно не любовные, чувства.

– Поражаешь ты иногда, Александр Борисович! – всплеснула руками сестра. – То носишься с девчушкой целыми днями, то забываешь, будто вещь в сторону отложил.

– Да? – отрешенно и на удивление спокойно спросил Саша. – Человек такой.

– Да не человек, – с сожалением сказала женщина. – Иногда мне кажется, пришелец ты из Космоса. Живешь по только тебе понятным законам. Сам по себе. Ни себе, ни людям.

– Пришелец из Космоса? – задумчиво проронил Снегирев. – А что, мне нравится… Пришелец из Космоса, – словно смакую, повторил он. – Пойду, схожу, – резко вскочил из кресла.

– Сходи, сходи. Она, небось, заждалась, – улыбнулась Марина.

– Ты еще скажи, влюбится девочка скоро, – в ответ оскалился Снегирев.

– А почему нет?

– Ай, – отмахнулся с серьезностью Саша. – Не до дел амурных сейчас.

– Все так серьезно?

– Думаю, да.

– А почему только ты так думаешь? – усомнилась Марина.

– Я врач хороший.

– А остальные, выходит – плохие.

– Выходит так… Время покажет.

– Ой, Снегирев, не помрешь ты своей смертью. А с языком раньше времени расстанешься – это уж точно.

Девушка спала. Сон был тяжелым, болезненным. Забытьем после изматывающего дня. На изможденном лице, осунувшемся от болезни, застыло умиротворение. Морфей забрал Нину из царства боли, прикрыл крылом и отпустил порезвиться среди благоухающих снов. Саша вглядывался в заострившиеся черты лица, стараясь предугадать будущее. Его неотступно преследовал гнетущий глухой страх. Словно границы восприятия раздвинули время и дали заглянуть вперед. Открывшаяся картина казалась неприглядной.

Тихонечко прикрыл дверь.

Больше в течение ночи не возвращался, дав зарок с утра переговорить с Маратовичем.

Утро пришло по обыкновению. После ночи.

Снегирев, дремавший в кресле, устало потянулся. Выспаться на работе никак не получалось. Сон был рваным и настороженным. В ожидании неприятностей спалось в полглаза, чтоб в любое мгновение прийти в себя. И в полуха прислушивалось к шорохам в коридоре, грозившим перерасти в торопливые и беспокойные шаги.

Горизонт посерел, изгоняя темень ночи, и небо расцвело новым рождением. Вздыхая полной грудью, мир наполнился утром.

Снегирев сладко зевнул. Умылся холодной водой, взбадриваясь. Развел руки в стороны, пока в спине не хрустнуло, а шея сердито захрустела в ответ. Открыл окно. Прозрачный, как слеза младенца, воздух ворвался в помещение. Ветерок, дыханием расширяя стены, продул сквозняком.

Глянул на часы. До конца смены – вагон и маленькая тележка. Еще такого, тьфу-тьфу-тьфу, может напроисходить…

Снова вытянулся в кресле, застыв в неудобной позе. Лучшее, что было в ней – расположение. Строго горизонтальное.

Постепенно за дверью начали пробуждаться разные звуки, но, Сашка упрямо продолжал прислушиваться, умело совмещая это с бездельем. Пока неприхотливое безделье полу бодрствующего лечебного персонала не начало отдавать нахальством.

– Марин, а, Марин, вставать пора.

– Кому пора, – зевнула в ответ женская часть дежурной смены, – тот пусть и встает.

Когда Игорь Маратович появился в больнице, на Сашином лице не осталось следов ночного бдения. Но, его широкая улыбка показалась издевательством.

– Чего довольный такой? – в душе ведущего хирурга еще кипела злость на Снегирева. Игорь чувствовал, что его обманули. Будто Сашка украл что-то. Залез в карман и вытащил … доверие. Именно, доверие. Стоило поручиться, как тот наступил на любимую мозоль Кирилл Афанасьевича. Заведующий в почетном звании хирурга, которое и сам достойно нес, видел пунктуальность и хронологическую точность важнейшей чертой. Конечно, после самого хирургического мастерства. А Снегирев умудрялся дисциплинированность низложить с пьедестала почета и растоптать. И с мастерством возвысить те грани медицины, которые врач Советской закалки ни понять, ни принять не хотел. Да и не мог… – сутки пробездельничал?

– Пробездельничал, – согласился Сашка. Так и было. Утром девчонкам помог – не в счет. – Спокойная смена.

– У тебя всегда спокойно…

Снегирев удивленно насупился, не понимая.

– Чего хотел?

– Игорь Маратович, просьба есть.

– Просьбы через заведующего отделением, – буркнул Игорь.

– Я за Нину…

– А я за Кирилла Афанасьевича.

– Игорь… Ты чего? Я же не просто так…

– И я, Саша.

– Чего ты с утра злой-то?

– Просто так. Вчера вливание получил, сегодня – похмелье…

– А я тут при чем?

– При штанах с халатом.

Снегирев открыл рот возразить, но… говорить осталось с захлопнувшейся перед носом дверью.

– Да… Кому на Руси жить хорошо.

«Пропустить мимо ушей или обидеться?» – Пошел прочь, не замечая недоуменного перешептывания. Перебранки в отделении были редкостью. Тем более, между хирургами.

За спиной скрипнула дверь, и Снегирев торопливо выскочил на свежий воздух, будто выбрался из подземелья, ослепленный ярким солнцем. Промозглая сырость полуподвального темного помещения приемного отделения, через которое всегда ходил Сашка, не ушедшая даже за весну, сменилась дыханием радостного дня. Позади осталось напряжение суток, и Сашка чувствовал освобождение от забот. Он стал одним из всех. Кто озадачен своей и только своей жизнью. Человеком, спешащим по своим делам, немало не заботясь о делах других.

Копошащиеся люди, снующие мимо, мелькали, не отражаясь в сознании. Снегирев поднял глаза к небу. И утонул в нем. Из всех тысяч звуков услышал только гомонящее чириканье воробьев, серо-коричневой массой разукрасившими, расцветшими зеленым соком листьев, кустами. Замер, и тут же в спину раздалось недовольное шипение.

– Встал на дороге, пройти мешает.

– А здесь, между прочим, больница, – сварливо подхватил другой голос.

Услышал, но пропустил мимо ушей.

Машина приветливо пискнула сигнализацией.

И вместе с ней за спиной приветствовал голос.

– Здравствуй, Александр Борисович.

– О-о-о! – развел руки в стороны Снегирев. – Сергей Викторыч собственной персоной! Ты какими судьбами?

– Да, вот, коллега, пришел сдаваться.

Снегирев отступил на шаг, основательно оглядывая товарища, знакомого по интерновским попойкам.

– Дак, ты, вроде, на своих пришел… Мне такие не сдаются. Сопротивляются. Тебе – к Игорю Маратовичу.

– К нему – не хочу… С тобой поговорить имею желание.

– Давай. В машине? – Сашка указал на «автобусик». Одна из дверей – настежь распахнута, приглашает внутрь. – Или в кабинет?

– Может, по пивку? – видно, разговор предстоял тяжелый. И давалось каждое слово товарищу с трудом.

– Пиво? С утра? Летом? Не-е, – отрицательно покачал головой Снегирев. Голову хотелось иметь свежую, ядами не затуманенную. – Компанию составлю.

Мест, где можно напиться до поросячьего визга малыми дозами, развелось предостаточно. Умостившись в закутке, подальше от редких в утренний час, глаз, врачи перекинулись фразами, соблюдая ритуал приличий. Сашка приличия не жаловал, но выждал нужное время. Сергею стоило собраться с мыслями.

Принесли бокал пива и горячий зеленый чай.

– Мне кажется, у меня неострая толстокишечная непроходимость, – делая огромный глоток, потупил взор приятель.

Снегирев удивленно поднял глаза.

– Ты уж, Сергей Викторович, давай как неграмотный больной. Раз пришел. По порядку. Что болит. Как болит.

Товарищ улыбнулся. Похлопал по карманам. Вынул помятую пачки сигарет, и, виновато поглядывая на Сашку, закурил.

– Ты чего ко мне пришел? – не выдержав долгой паузы, спросил Сашка. – Неужели, с проблемой у Кравченко не справятся?

Кравченко был главным врачом онкодиспансера, где работал Сергей. Там были условия. И с Симферопольцами Сергей дружил.

– Темнишь? – в упор глянул Снегирев.

– Темню… – обреченно согласился Сергей.

– На чистоту?

– На чистоту… Саша, у меня – рак толстого кишечника.

– Уж так сразу? – облегченно вздохнул Снегирев. Ипохондрики на жизненном пути встречались гораздо чаще, чем онкобольные.

– Саша, послушай, не перебивай. Я знаю, ты будешь с пеной у рта доказывать обратное. Лишь бы успокоить. Так?

– Так, – согласился Снегирев.

– Тогда слушай молча.

– Лады.

– Болит давно. Характер – временно наступающей непроходимости. Симптомы – классика. Ничего не прощупывается. И я думаю, что если это рак, то неоперабельный.

– Давно болит?

– Около пяти лет.

– Ого! Рак! Так долго? Сергей, сам-то веришь?

Товарищ пропустил слова мимо ушей.

– Последнее время приступы стали чаще и проявления непроходимости резче. В основном – последний год.

– Сергей, – с сомнением в голосе сказал Снегирев. – Конечно, рак длится намного дольше, чем думается обывателям, но… пять лет боли! А чего у себя не проверился? Или, в Симферополь не съездил. Ты ж всех знаешь.

– В том-то и дело, – нехотя, выдавливая из себя, сказал старый приятель. – Что знаю. А еще знаю, что такое жалость. И жалость коллег – в особенности. Когда еще живой, а тебя списали, – настроение, вестимо, у Сергея было подавленное. Но, отчего так переполошился? Саша не видел ничего серьезного… Пока. – А к Игорю Маратовичу не пойду. Он с Кравченко в отношениях хороших. Хоть и под огромным секретом, но скажет. Я не хочу, что хоть кто-то знал. Эти вдруг потеплевшие отношения, повышенная забота… Не хочу… А в глазах – приговор уже читается, – он снова закурил, и Сашка замети, как у Сергея мелко дрожат пальцы.

– Ладно, – Снегирев протянул руку через стол и ободряюще пожал вялую ладошку. – Расскажи, ты похудел?

– Последнее время немного похудел.

– Послушай, Серега, надо в больницу. Я тебя осмотреть должен.

– А пиво? – как за последнюю соломинку уцепился тот.

– Пиво производят в стране гораздо больше, чем страна может выпить, – заявил Снегирев. И встал.

Сергей снизу вверх посмотрел на товарища.

– Саша, ты ведь еще в Днепропетровске онкологией занимался?

Хирург пожал плечами.

– Когда это было? – но, понимая, какой ответ нужен Сергею, добавил, – я ребятам позвоню, проконсультируюсь. Лады?

Пришлось вернуться в темные, не живые помещения больницы. Идя по коридорам, не вписывающимся в идеальное представление о здравоохранении, Саша снова и снова ловил себя на смешанном чувстве отталкивающей неприязни к условиям работы, в которых находился изо дня в день и вынужден был мириться, и своим вечным, надлогичным желанием встать на дороге смерти и отогнать ее навсегда. И снова задумывался над хронической, надлогичной нехваткой денег у хирурга, который зарабатывает меньше, чем хороший строитель.

– Александр Борисович! – услышал он требовательно-гневный окрик.

Обернулся. Кирилл Афанасьевич! Нежеланный человек в ненужном месте в ненужное время.

– Александр Борисович, вы, кажется, со смены? – с прекрасно скрываемым гневом, спросил заведующий.

– Да, Кирилл Афанасьевич.

– А почему не уехали? Нужда задержала? – вопрос подразумевал ответ. Он посмотрел в сторону Сергея, отстранив Снегирева рукой. – Внеплановый прием?

«Да тебя еб..т?» – в сердцах хотел воскликнуть Саша, но сдержался. Лицо исказилось корявой гримасой, которую заведующий истолковал по-своему. Единственный, кто совал нос в дела Снегирева, и, соответственно, в его карман, был Кирилл Афанасьевич. Он относился к Сашке свысока, не принимая образ жизни последнего.

– Мне не понятно ваше поведение, товарищ Снегирев. На смены вы опаздываете, и не находитесь на рабочем месте, когда необходимо. После смены упорно остаетесь на работе, будто вам больше заняться нечем.

Прямо он ничего сказать не мог. Пришлось бы тогда и за других врачей взяться. А с некоторыми были приятельские отношения. Придраться, вроде, не к чему. Но, и кровь пил, как настырный гнус, терзая спокойствие опального хирурга.

Перебранка оставила неприятный след. Замечания заведующего не пропускались мимо ушей, а оседали в глубине души и терзали долго, с настырным упрямством.

Смотровая находилась напротив ординаторской. И, как случается в неудачные дни, а что началась их череда, Снегирев догадался, нос к носу столкнулся с Игорем. Хорошо, Сергей успел заскочить в помещение.

– А чего не дома? – вопрос риторический и с подвохом. Настроение ведущего хирурга было мерзкое. А оттого, что Саша привел человека явно не просто так, вызвало новую волну глухого раздражения. – Работы – непочатый край?

– Знакомый попросил посмотреть.

– Ой, Саша, много у тебя знакомых. Как ты всем угодить успеваешь?

– Стараюсь, Игорь Маратович.

– Смотри, не перестарайся.

– Постараюсь не перестараться, – с сарказмом сказал Снегирев, выдержал тяжеленный, под тонну весом, взгляд начальника, и, слушая злое шипение, вошел в смотровую.

Глава 5.

О том, как жить не надо.

– Та-а-ак, Сережа… Аппендицит был? В смысле, гнойный? – Саша чувствовал усталость. И заговаривался. Она появилась не от суточного бдения, от неприятных встреч.

– Был… Тяжелый, со спайками…

– Ну-у-у, спаечный процесс… что-то вижу, – хирург пальпировал11 живот, отчего приятель корчился, изредка постанывая, гнулся в погибель. – Был до операции, после – подавно. Ладно, – подвел итог Снегирев, и голос стал не предполагающий, а командирский. – На рентген сходишь, там будем посмотреть.

– Саш, сходи со мной? – Сергей совсем расклеился. И в увещевания Снегирева не верил. Больной врач – только пациент. И требует внимания, вмиг забывая, как это выглядит со стороны.

… Рано о чем-то говорить, гадать на кофейной гуще – вовремя. И, почесывая затылок, звонить друзьям в Днепропетровск.

В палату вкатили носилки. Саша, безмолвно проводил взглядом. Выходной, так выходной.

– Что, Снегирев, домой не едится?

– Не едится, – ответил Сашки и пожал руку тезке – Курицину Сашке.

Со Снегиревым была у них антипатия. Слишком они были разными. Лепили врачей не из одного теста, а сделали два замеса. Разительно отличаясь, служили они одному делу, но подходили с разных сторон.

– Мыться? – спросил Сашка, для ничего не значащего разговора, а не реальной заинтересованности.

– Язву ушить. Две операции сегодня. И, возможно, перенесут еще одну. Но, это под вопросом, – Курицин был не дурак поболтать. Когда касались его вклада в создание совершенства.

– Ладно, Санька, – похлопал по плечу Снегирев, – не перестарайся.

– В смысле? Не перетрудись?

– И не перетрудись тоже, – хохотнул Снегирев.

Хохотнул, считая плановую хирургию рутинной. И зная – Курицин не возьмется за «операцию отчаяния» – единственную надежду на спасение больного, но из-за тяжести сверхопасную, по новому жизненному принципу дорогостоящую, и часто безнадежную. И, если пациент умирал, находился доброжелатель, говорящий в спину: «Деньги взял, а человека – угробил». Хохотнул потому, что сам за такие брался. И, заработав славу могильщика от злых языков, смог сделать порядочно, которым успех сопутствовал.

А Саша Курицин любил свою работу. Она была в крови. И не только – как правильно предполагал Кирилл Афанасьевич – любовь к труду воспитывалась с детства. Отец Саши, далекий от медицины, обладал житейской мудростью. Когда Саша начинал работу в хирургии, непрестанно говорил: «Старайся, чтоб пациент верил тебе. Тогда можешь рассчитывать на его помощь. Болезнь – враг общий, бороться с ней нужно сообща, плечом к плечу». И Саша добивался, стараясь вложить в дело душу.

Опыта не хватало. Врачебная интуиция – глубокие знания, эрудиция, клиническое мышления и умение мгновенно анализировать решающие факторы – ускользала от Курицина. За это качество, отношения к мистике не имевшее, он завидовал Снегиреву. Тот обладал интуицией на грани объяснимого. Но, Саша не сдавался. Ежедневно он занимался, старательно тренируясь в хирургии. С удовольствием замечая, как растет профессиональный уровень. Но, не обладал Саша Курицин даром синтеза. Не получалось из груды фактов выделить важные, не удавалось второстепенные оторвать и отбросить, и в результате из бесчисленного множества симптомов различных заболеваний не получалось выделить те, по которым ставится точный диагноз. Потому Саша побаивался делать сложные, со многими неизвестными, операции. Брался за те, что хорошо диагностировались, и имели хороший отдаленный прогноз. И, делая их, отчаянно завидовал Снегиреву, который, если по качеству исполнения не многим превосходил его, то по уровню и быстроте мышления, казалось, опережал неимоверно, словно насмехаясь. И от этого смеющегося поведения становилось обидно. И больно.

И сейчас – насмехался. Даже не скрывая. Надменность сводила с ума.

«То же мне, Углов12 доморощенный», – буркнул обиженно Курицин, входя в операционную.

Спокойная обстановка в операционной эффективней той, когда хирург несдержан. Поэтому Саша собрался с мыслями, откинул прочь не нужные. Глубоко вздохнул.

– Здравствуйте всем, – ритуально поздоровался с присутствующими, прежде чем приступить.

Наркоз дали, подготовили операционное поле, оголенный живот розовым пятном светился посреди белой материи.

– Скальпель, – скомандовал Курицин, привычно начиная операцию.

Вскрыл живот. Локализация язвы была известна. В пилорическом отделе13. Диаметром с сантиметр. Полость осушили, обложили салфетками. Саша ушивал, ровно, как для выставки, накладывая швы. Пока не влепила подзатыльник неприятная мысль: «А ведь Снегирев бы за такую операцию не брался. Для него слишком просто. Заснул бы за операционным столом…» И тут же одернул себя: «И дался он мне. Все настроение перепоганил!»

Края отечные, воспаленные, при затягивании швов могли прорваться, тогда б началось прободение. Но, Саша не боялся. Наложил с видом знатока кусочек сальника14 на ножке, ушивая матрасным швом15. Одно не понравилось – как ни старался, просвет желудка пришлось сузить.

– Надо проверить, – с сомнением сказала Вера Михайловна, ассистент, а за одно, и наставник Саши.

– Думаете, плохая проходимость?

– Думать, Саша, в таких делах не положено. Надо делать.

Что происходит в операционной – отвечает хирурга. Поэтому Саша Курицин все проверял сам, стараясь делать неспешно, но идеально. В отличие от Снегирева, который свою операционную сестру Марину гонял в хвост и гриву. Курицин никогда не позволял взваливать на чужие плечи груз, стойко неся на своих ответственность. Кто был прав, история умалчивала. Но, четкость и выверенность в работе, бережное обращение с тканями – ни кровоподтеков, ни измятин, ни следов пальцев – стали неотъемлемой чертой. Визитной карточкой, которую отмечал Кирилл Афанасьевич. И хвалил.

«А вот Снегирев, – вновь не без злорадства подумал хирург, – по методу НКВД образца тридцать седьмого года оперирует. Нет в нем чистоты работы».

Был бы здесь Снегирев, ответил, что эффективность от этого не страдает, и оказался прав. В экстренной, в которой был дока, требовалась скорость, а скрупулезность занимала почетное второе место. Но, во-первых, Снегирева здесь не было, во-вторых, Саша предпочитал не думать об этой стороне вопроса.

Сомнения оказались пустыми. Но, необходимыми.

Накладывая последние швы, Саша заметил, что невольно улыбается. Настроение после удачно проведенной операции пошло вверх. И никакой Снегирев, будь он трижды не ладен, ему не указ.

– Хорошо, – сказал себе, глядя на ассистента. Вера Михайловна улыбнулась.

– Иди, Саша, я сама управлюсь.

– Всем спасибо, – снова ритуал, без которого не обходилась ни одна операция.

Курицин вышел мыться, и ощутил усталость. Светлые стены яркими бликами крутились перед глазами. И легкая, незаметная доселе дрожь в ногах заставила присесть.

– Фу-у-у, – протянул, выдыхая. – И с чего? – спросил в никуда. Напряженная работа последних недель сказывалась незаметно и неожиданно подкрадывающейся усталостью. Саша много работал. И начинал думать о диссертации. А это, особенно для практикующего хирурга – серьезный шаг. Серьезный, ответственный и сложный.

Так его застал Игорь Маратович. В распахнутом халате, с испачканными руками, с небрежно сдвинутой на подбородок повязке.

– Чего сидишь, боец невидимого фронта?

– Замаялся я, Игорь Маратович, – поделился Курицин. С Игорем Маратовичем можно говорить по душам, не ожидая шутки с подвохом и цинизма на грани приличий. В ответ – слова поддержки, а в трудную минуту – добрый совет.

– Бывает, Саш, – согласился ведущий хирург. – Соберись. Кирилл Афанасьевич вызывает.

Хирург оживился. В глазах вспыхнули огоньки, притушенные усталостью. Он вскочил со стула, суетясь, будто опаздывал на экзамен.

– Что-то срочное? Мне еще одна операция.

«Знаю», – кивнул Игорь Маратович.

Через полчаса от усталости не осталось и следа. Он почти выбежал из кабинета, торопливые шаги срывались на трусцу. Несся по коридору, словно за спиной выросли крылья. В голове радостно бухала шальная мысль: «Неужели, правда… неужели правда…» Стать ведущим хирургом в его возрасте – Благодать Божья. И Сашка, окрыленный этой благодатью, летел, не разбирая дороги. Когда опомнился, стремительными шагами мерил тропинку парка, пьянея от счастья.

Не беда, что вопрос только рассматривается. Не беда, что эта должность еще светит Снегиреву. Добиться предложение – немалая заслуга. Полученная за реальную работу, за достижения. В груди громыхало, словно несся табун, везя душу в Рай.

Набрал телефон.

– Мама, ты не волнуйся… Мне должность ведущего хирурга предложили…

И спустя несколько минут.

– Папа, мне должность предложили…

Крепкая семья – не меньшая благодать, чем достойная должность. В Сашиной семье заслуги были общими, на части не делились. Каждый вкладывал часть души в дело. И части складывали успех, как мозаику из разрозненных кусков.

День пролетел на коротком дыхании. Вечером Саша переоделся, с легкой небрежностью поправляя несуществующие складки на выглаженной рубашке, глянул на франтовато выглядевшего мужчину в зеркале. Остался доволен. Машина уже ждала.

– Пап, я поведу.

– Сын, я очень за тебя рад, – сдержанно похвалил отец, когда они чинно подымались по лестнице домой.

Мама накрывала на стол. Уютное семейное торжество, которые любил Саша.

С детства он обожал семейные застолья. И дело не в изысканности блюд и возвышенности бесед, а тонкой атмосферы принятия, когда взрослые как бы говорят тебе: «Ты – такой же большой, как и мы», запускают в узкий, для избранных, круг, подрастающих детей. Он и старшая сестра, торжественно усаживались за стол, и начиналась трапеза. Постепенно завязывался и креп разговор, где обсуждались маленькие и большие секреты семьи Курициных. Со временем семейные советы переросли в нечто большее, чем застольные разговоры, стали частью жизни, впитались в кровь. Планируемое событие или нежданное испытание судьбы призывало семью сбиться в маленькую кучку и гуртом побороть навалившееся.

– Сашенька, Сашенька, я так за тебя рада, – сказала мама. В голосе звучал трепет, замешанный на женском гордом умилении.

– Мама, – улыбнулся молодой врач, – еще ничего не решено, – он сам хотел верить, выдавая желаемое за действительное, но…

– Ничего, ничего, – успокоила мать, хотя, волнение было ее, – твой заведующий – мудрый человек. Он знает, кому доверить важный пост.

– А что говорят о Снегиреве? – спросил отец, и взгляд Саши посерьезнел.

– Не знаю, пап. Он врач, конечно, хороший…

– Ой, – снова сказала мама, – видела я твоего Снегирева несколько раз. Ничего особенного, – сварливо, по-стариковски добавила она. – Морда – бандитская. Глаза бегают, будто украл чего. – Саша был поздний ребенок, и родители были пожилыми людьми.

Хирург осуждающе посмотрел на мать. При нелюбви к Снегиреву, некоторых черт характера за ним признавать не хотелось. Особенно – его взгляд. Уверенный, тяжелый, будто обладавший реальным весом.

– Ладно, Саша, – с полуслова поняла она, – ладно, не буду на твоего Снегирева бочку гнать. Пусть решают другие. – Она с нежностью взяла его руку в ладони, – я всю жизнь мечтала, что мой сын станет таким. И, слава Богу, он оправдал надежды. Я самая счастливая мать.

Тем временем Санька Снегирев, не подозревая, что ему моют косточки – не икалось – приехал домой. В квартире царил обычный полумрак – закрытые жалюзи, не пускавшие внутрь солнечный свет и человеческий взор, отгораживали невидимым барьером хирурга от остального мира.

«Беглец, – устало произнес он, в задумчивости смакуя слово, – бег-лец».

Снегирев в доме не держал спиртное. Не мог остановиться, пока оно не оканчивалось. И не пил просто так. По поводу – от скуки. Чтоб куда-нибудь деть ненужное время. «Как жаль, что время нельзя положить в копилку до нужного момента», – раз за разом сокрушался хирург. И вспоминался старинный советский мультик, где неизвестный человек в волшебную копилку собирал ненужное время. И Углова, хирурга, которого Снегирев почитал за идеал врача: «Ушедшие дни не возвращаются»16.

Но, сегодня не хотелось участвовать в беседе с разумом – хотелось разум отключить до лучших времен. До утра. И причин, казалось, не было. Настроение не подводило, крася мир в серые краски. Одно слово – скука. Заняться нечем, придумывать развлечение – несносная мука. А от скуки аж голова у Сашки сдавливалась, будто распирало ее изнутри. Глаза мутнели.

Бесцельно покрутившись по квартире, быстро сгонял в магазин.

Не утруждаясь поиском собеседника и собутыльника, привычно налил в граненый, неизвестно как сохранившийся, на два пальца, разложил на столе закуску, опрокинул жгучий напиток.

В голове загудело на разные лады, заговорили голоса, возникавшие из картин прошлого, моделируя нелепые картины будущего. И вдруг, словно выкристализовавшись из мутного марева неведомых пучин мозга, встав в чистейшей, первозданной красоте, показалась красота любимого подводного, абсолютно другого, без интриганства, мира, в котором управляют дельфины вместо главных врачей, а гоняют по пучине сельдь и пеленгаса.

– А почему нет? – буркнул Саша. – Сто лет в отпуске не был. Катись оно все к чертям. Пусть творят, что хотят, умою руки… Зайду на глубину…

Чувствуя хмельную истому, разлившуюся по тему, Саша, не откладывая дело в долгий ящик, уселся за письменный стол, строчить заявление на отпуск. Бережно засунул в новенький, похрустывающий целлофаном, файл, и, чтоб в утренней спешке не забыть, отнес в машину.

Глава 6.

Слезная ночь.

Телефон – причина большинства неприятностей Сашкиной жизни – растрезвонился раньше, чем Снегирев успел накидаться до беспамятства, но, раньше прихода ночи. Темнота летнего вечера, сумерками бродившая на закатном западе, с нерасторопностью вальяжной дамы, просилась в гости. Напиваться в одиночку – любимый вариант приема внутрь – Снегирев предпочитал остальным планомерного уничтожения личности.

Звонки греховным колоколом сыпались из рога изобилия, дразня желанием запустить мобильный в стену, и, испытать радостное садистское удовольствие от уничтожения проклятия рода человеческого. Непрерывность говорила о суровой необходимости, а когда динамик заголосил персональным вызовом Чичурина, Саша, непрерывно поминая матерей рода людского, поднялся.

– Саша, руки в ноги и – в больницу, – обычно выдержанно – спокойный голос друга звенел напряжением. Волноваться Олег мог, но показывать – в минуты страшнейших передряг.

– Ты лучшего времени придумать не мог? – в голове туманилось, а глаза с трудом находили фокус.

– Мог – не получилось, – отрезал Олег.

– Случилось-то что? – с укором спросил Саша. Слова давались с трудом, тяжело слепливая звуки, глотка роняла их на пол.

– Лобовое. Автобус и КАМАЗ… Количество пострадавших неизвестно… Вызвали всех.

– Понял… Еду! – Снегирев, прижимая плечом телефон к уху, торопливо одевался. Голос друга стал размытым и бубнящим.

Приводить себя в порядок времени не было, как и прятать тяжелый выхлоп… Кого поломало – не заметят, кто понимает необходимость – сделают вид. Стряхивая тяжелый дурман, Снегирев взмахнул головой. Машина, чувствуя хозяина, привычно вздернулась, глухо тарахтя стартером, и, с усталой привычностью заезженной кобылки, попятилась задом из пяточка, куда пряталась ночами.

Ночной город – беззаветная и единственная любовь Саши Снегирева – светился яркими огнями. Подпиравшие небосвод клены и тополи, обвешанные веселыми гирляндами, разливая ласковый свет мягкого неона, топили улицу призрачным огнем. Город – парк, старая его часть, прилегающая к больнице, застроенная «сталинками» руками пленных немцев, которых в городе-герое осталось после войны – хоть отбавляй расстрельными командами НКВД, пропах неспешной вальяжной походкой старины, квартир с высокими потолками и деревянными полами, цветением зелени широких улиц. Прогони прочь быстрые, вечно спешащие иномарки, пусти по дорогам «победы» и «волги», разбавленные вездесущими народными «москвичами», и отличить старую часть города стало б невозможно. Пятидесято – шестидесятые годы прошлого столетия зашагают первомайскими демонстрациями по улицам, лозунгами прокладывая путь коммунизму в привычные сейчас анекдоты о Великой Потерянной Державе. Пожалуй, единственный миллионер города – вороватый мэр – при всем неуважении к нему Саши Снегирева, о внешнем лоске города заботился, рассыпая заботливой рукой подрядчиков по улицам памятники, напоминающие о славном прошлом более чем двух с половиной тысячелетней историей и туманным будущим.

Оставляя на асфальте черные следы скрипящих шин, Снегирев влетел на пятачок больничной стоянки. Порывисто распахивая дверь, тяжело вывалился из машины. Влажный воздух морского города прикоснулся к разгоряченной коже. Растирая лицо, уши, тщетно приводил себя в порядок, когда сзади, пробралось крадущееся такси. Тезка, Курицин, торопился неторопливо, видом воплощая принцип: «Опаздывает тот, кто торопится».

Свет в салоне потух, и Курицин без труда узнал грузную фигуру Снегирева – покачиваясь на нетвердых ногах, хирург воевал с непослушными телесами, легкие шумно гоняли воздух. Сомневаться о причине не приходилось.

– И тебя вызвали? – задал идиотский вопрос Снегирев вместо приветствия. Во времена возлияний Саша превращался в идиота, теряя человеческий облик, и феерическим фонтаном глупости выдавал в реальность поганые проявления характера, жутко ненавидимые и презираемые в других. – Прикроешь?

Больница встречала обычной дневной суетой в необычное, не дневное время. Людей выгнали всех, разбазаривая резервы. С утренней усталостью придет второй круг бесконечной смены. «Скорые» еще не прибывали, но персонал рангом пониже суетливо носился по коридорам. Распахнутые настежь двери приглашающе открывали чрева кабинетов, но вваливаться в них желания не было. Скупой свет пыльных плафонов, родившихся на заре расцвета коммунизма, соревнующихся в возрасте со Снегиревых, нещадно резал налитые кровью, не успевающие отдохнуть, глаза, мигал куцыми, расплывающимися от налета пыли, лампочками.

Снегирев нетвердой походкой, сторонясь людей, прошел к боковой лестнице. Навалился мрак коридора, с отполированными тысячами ног за десятки лет, ступенями. Свет, осторожно, с брезгливой скупостью, пробивался через узкие окна, светящие не в пространства, а торец лестничных пролетов – расстояние между этажами отмерялось тремя пролетами, а не как обычно, двумя – не стандарт, а окна ставились по старинке. Казус бездумности.

После снующей туды-сюды суеты приемного покоя, казалось, экстренная вымерла, типун на язык. Но, едва Сашка прошествовал по коридору, стараясь ступать бесшумно, кабинет заведующего открылся. Игорь Маратович собственной персоной, нетерпеливым взмахом руки выгоняя получивших задание сестер, выскочил из кабинета, демонстрируя проворность, заведующему отделением не свойственную.

– Саша, иди-ка сюда, – разглядывая в темноте, а, скорее, ощутив присутствие внутренним чутьем, прикрикнул зав. Напряженное лицо, со следами мрачной усталости, вытянулось, а потом выражение стало злым. Очень злым. – Снегирев, опять накидался? – Выхлоп шел тяжелый, от которого, принюхавшись, хотелось закусить. – Ты, часом, не о..уел?

– О.уел – не о.уел, – огрызнулся Снегирев, – я сегодня – выходной… Не нравится – могу уехать! – бросил вызывающе Сашка, хотя, уезжать не собирался, а остался, даже если б силой гнали прочь.

– Ну, что мне с тобой делать? – в бессилии воскликнул Игорь, обращаясь не к Снегиреву, а к себе или Господу Богу… И тот, и другой Сашкой уважались, конечно, в случае реальности Всевышнего.

– Не вели казнить, вели миловать, – дыхнул тяжелым смрадом Сашка.

Маратович брезгливо отвернулся.

– Совсем человеческий облик потерял…

Грохнула створка грузового лифта. Свет, призрачной пеленой рассыпаясь по широкому коридору, гулко отражающем звуки шагов в ночной темноте, играл легкими тенями. За столом, привыкнув к ночному бдению чутким сном, кемарила сестра. Звук, стряхивая легкую пелену тревожного отдыха, прикованный к Снегиреву взор светился вопросом. Саша пожал плечами – длинная ночь обещала растянуться в бесконечность.

– Снегирев! – заведующий, кипя праведным гневом, распаленным видом одурманенного, оттого нерасторопного Снегирева, отпихнул хирурга в сторону, принимая носилки, – вали в приемное, занимайся сортировкой!

Саша, получивший пощечину оскорбления, набрал полную грудь воздуха, готовясь разразиться возражением и, если понадобиться – бранью, проглотил подкатывающиеся к горлу слова – взгляд Маратовича грозил расправой сильнее обнаженного клинка.

– Понял, не дурак… Дурак бы не понял, – обиженно буркнул под нос и окунулся в суету приемного, кипевшей болью и страданием.

Первое, что увидел Снегирев – глаза. Огромные, лучистые глаза удивленного ребенка. Девочка, едва перемахнувшая порог младшей школы, и, если таскала утром в школу портфель, то к вечеру обязательно – за ухо в кровать – огромного плюшевого мишку. Внутри крутящегося калейдоскопа суеты она казалась центром спокойствия, равновесия вселенской драмы, застывшей в немом укоре печальной судьбы. Ее забыли. Оставили одну, отказав во внимании, закрутившись в круговороте необъятных и неотложных забот. Испуганно, но, по-детски бесстрашно, с уверенностью, что рано или поздно ее отыщут родители, девочка, напоминающая Мальвину, сбежавшую от Карабаса – Барабаса и удиравшей через лес, что платьишко растрепалось, распустившись на лоскутки, сидела на жестком, деревянном кресле, слишком великом для нее и неудобном. Тоненькие ручки, сложенные на худеньких, ссаженных коленках, обхватывали одна другую, глаза, светясь искристой радостью детства, подернулись тонкой, сдерживаемой пеленой боли, не пускающей срыва на горький, по-детски невинный и режущий сердце, плач. Одна рука, завернутая в свежий, не успевший высохнуть, гипс, неподъемной варежкой давила на хрупкие, готовые подломиться под тяжестью, ножки.

Видя – Снегирев увидел ее и, сдавленно улыбнувшись, приближается, мучимый приливом стыда, будто невинный ребенок, оказавшийся здесь вместо теплой домашней кроватки, понимает, что он смертельно пьян, и полный душевный раздрай пытает душу хуже дыбы, радостно посунулась вперед, готовая от радости, что хоть кто-то из взрослых заметил ее, заплакать, разжав твердо сдавленную полосочку губ, и больше не сдерживаться, понимая, что теперь она не одна перед лицом страдания, выпавшем на ее долю, большего, чем должно доставаться ребенку.

– Дядя, помоги мне, пожалуйста, – серьезно сказала, словно жаловаться ей запрещали, но стало совсем невмоготу. – У меня ручка болит… Мы в аварию попали…

– Маленькая, потерпи немного.

– Дядя, меня уже просили… не получается, – сказал она и как-то жалобно, совсем по-взрослому всхлипнула, сдерживая слезы.

– А родители где? – невпопад, теряя безапелляционное спокойствие видавшего виды хирурга, спросил Сашка. Он всегда расклеивался, наступив на пробку. Потаенная боль выходила приступами сентиментальности, растворяя накопившуюся злобу, прогоняя ее из души, чтоб опустевшее пространство наполнялось подлостью жизненных коллизий вновь.

– У меня нет родителей… Я в интернате живу…

Тучная фигура, наваливаясь тенью, зависла над головой.

– Санька, посторонись! Девочку в травму… Снимок готов? – пробурчал голос в пустоту, оставаясь без ответа. – Займись своими, – резко вернулся к Снегиреву. – Полна коробочка экстренных… Фу, ты хоть бы закусывал!

– Да пошел ты, – беззлобно отозвался Саша, отчаявшись оправдаться в неправедном деле.

– Дядя, не уходи, – попросила девочка, боясь пошевелиться, демонстрируя искреннюю беззащитность обиженного судьбой, брошенного ребенка. – Ты хороший…

– Маленькая… мне идти надо, – сказал Саша, чувствуя, как пила боли разрезает сердце. Воспоминание уткнулось в образ дочки, которая, по его измышлениям, так же оказывалась брошенной, живя с матерью и навязано любимым отчимом. И возник образ маленького его, тоже обделенного любовью, но одаренного высокими требованиями, такими, что в четыре года Сашку оставляли приглядывать за больной, пережившей третий инфаркт, прабабушкой, забывая, что в таком возрасте дети ходят в садик, чтоб играть с плюшевыми собаками и зайцами, а не греть на газу борщ для умирающего человека, желавшего не есть от пуза, а тихого спокойного умиротворения. – Тут еще детки есть… Им помочь надо.

Девочка обвела потускневшим взором приемный покой, едва замечая творившуюся суету. И, казалось, только заметила ее.

– Да, дядя, надо помочь, – принимая жестокую, обыденную реальность с нереальной для столь юного возраста осознанием, но, теряя последнюю веру в человеческую доброту, по крайней мере, для нее лично, согласилась девочка. Но, собирая в кулак тщедушную храбрость брошенного маленького человечка, настойчиво попросила, – а потом приди ко мне, принеси шоколадку… Я очень люблю шоколадку… Только у меня животик тоже болит… Сильно – сильно… Как ручка…

– Снегирев, черте что твориться! – Олицетворение Матери – Земли – Марина, немыслимыми путями проскользнувшая мимо Сашки, уже переодетая и готовая ко всем испытаниям грядущей ночи, выскочила из лифта, – Ты куда запропастился?! … В операционную – живо… Маратович рвет и мечет!

– Он меня сю-ю-ю-у-уда послал, – констатировал факт Сашка, растягивая в обиде слова.

– Передумал, – отрезала сердобольная Марина, переживающая человеческое страдание живее Снегирева, но каждую секунду оставаясь профессионалом до мозга костей. – Живее, живее!

– Маленькая, зовут тебя как? – поворачиваясь, спросил Снегирев.

Детеныш на глазах ожил, будто стал больше, превращаясь из сбитого в кучку комочка в живое существо, маленького, но человечка, понимая – интересуются им не ради праздного любопытства:

– Маша… Маша Малютина…

– Маша, сейчас тебя отведут в палату, а я освобожусь и принесу шоколадку. Хорошо?

– Хорошо, – живо согласилась девочка, и послушно соскочила с кресла, собираясь идти вслед за сестрой, – только, дядя, я вкусные шоколадки люблю, с орехами… Принесешь?

– Принесу, – вымученно улыбнулся Сашка, – только ты врачу не забудь сказать за животик. Хорошо? … не забудь! – крикнул вдогонку, а девочка еще раз обернулась, кивая и широко, но, как-то грустно улыбаясь.

– Неужели, в Снегиреве человек проснулся? – Марина без злобы, с изрядной долей жалости, то ли к девочке, то ли врачу, спросила Сашку, но, тут же поморщилась. – Пьяный?

– Бессмысленно отрицать очевидное.

– Обидно, в тебе жалость на трезвую голову не просыпается.

– Марина!

– Что «Марина»?

– И ты туда же?

– Именно я… Живо давай! – толкнула Снегирева в спину, прекращая сотню раз изъезженный, набивший оскомину, разговор. И тут же запричитала совсем по-бабьи, – ужас-то какой, ужас… Автобус с детьми… и – всмятку… надо ж такое… И так без родителей живут, Богом обиженные, а тут… – и всплескивая руками, побежала вперед, обгоняя нерадивого врача.

Слова, простые, как медный Советский пятак, больно резанули по сердце, изрезанному тысячами мелких, но не рубцующихся ранок, Снегирев закусил губу, примеряя на себе шкурку брошенных, ибо чувствовал себя таким же: ненужным и обездоленным. Вкоренившаяся мысль о ненужности и бесполезности, преследуя с самого детства, когда для родителей Сашка был в хорошее настроение игрушкой, в плохое – бесполезным и бессмысленным придатком, на который можно накричать и при случае ударить, а главное – слепить нечто, что не удалось вылепить из себя, ломая желания и наполняя голову всевозможными «нельзя» и «надо», черной полосой протянулась через всю жизнь, отравляя и без того не слишком радостное существование. Сашка никогда не чувствовал себя достойным. Ведь достоинство должно вбиваться, нет, впитываться с молоком матери, с примера отца, с пеленок, тогда оно реально и достижимо. А откуда ему взяться, достоинству, если с младых ногтей приходилось бояться: матери, готовой наказывать за малейший проступок, учителя, который по коридору бегать не велит. Пример брать не с кого – отец после развода пропал и больше не показывался, перебравшись с одного, южного, теплого, края безграничного Союза в другой, северный. Домой придешь, лучше соврать, чем признаться, что на помойку полез и штаны порвал, а вырос, в люди вышел – бойся жалобы, какой бы вздорной она ни была. Раз солгал, другой – какое уж там достоинство! И остается лежать в темноте ночью, признаваться себе и каяться в подушку или, что еще хуже, но эффективнее, заливаться горькой.

– Александр Борисович, – официальный тон Марины оторвал от мыслей, настолько глубоких и потаенных, насколько неприятных, – вы мыться собираетесь? Операционная готова…

Человечек лежал на столе. Маленький, беззащитный от жесткости мира, пацаненок, обделенный людской заботой до тех пор, пока не случится беда и взрослым не придется вмешиваться, назначая себя ответственным за чужую жизнь по необходимости, чтоб потом с чувством гордости говорить о спасении детского тела, напрочь забывая, что души воспитываются в доброте. Возрастом – не старше Сашиной дочки. Боль снова пронзила тело, острием впиваясь в сердце, и расползаясь острыми иголками в голову и ноги. Перебитая нога поломанной палкой корячилась на столе, едва держась за маленькое тельце. Кровотечение остановили. На месте раны – полотенце, прижимаемое кулаком. В голове – реаниматор и Марина. Лица – бледные и спокойные. Давление и пульс внутри этих глубокоуважаемых Снегиревым людей – любой космонавт позавидует. Чуть в стороне – дежурный ассистент, недавно окончивший интернатуру и до самостоятельных операций не допущенный. Капельница налажена, кровь возмещает потерю, медленно переливаясь из ампулы в вену.

В голове нажималась невидимая кнопка, щелчок выдуманной автоматики – Саша, превращаясь в бесчувственный чурбан, наполненный профессиональными навыками под завязку, как желудок – плохо усвоенной водкой, становится хирургом, напрочь отбрасывая мысли кроме нужных. Целесообразность берет верх над сочувствием.

– Ну-ка, осторожненько убери кулак. Польется – заткнешь.

Ассистент медленно убрал кулак – кровь не текла. Сняли полотенце – нет крови.

– Много потеряли?

– До хрена и трошки, – буркнул реаниматор.

– Отличная мера, – огрызнулся Сашка, зная – реаниматор делает все правильно, контролировать не надо.

Дальше работа – происходящее на столе – раскрытие раны, осмотр дробления – происходила отрешенно, но четко и в подробностях откладывались в голове. Мальчик спал. Снегирев раскрыл рану шире – кровь, яркими каплями заполнила полость и окрасила стол. Марина, не дожидаясь приказа, легкой рукой сдавила выше артерии – остановилась. Сестра, ассистирующая при операции – клад для хирурга. Сашка убрал сгустки, поставил зажим. Выделяя огрызок развороченного ударом сосуда, подтянул. Перевязать и отсечь у самой аорты. Все. Ноге конец. Кровь туда больше не идет. Вниз по этой ноге кровь больше не идет. Сашка зашил и перевязал все места, откуда может течь кровь. Опасность ушла. Теперь надо думать. Теперь можно думать. Давление хорошее. Кровопотеря восполнена. «Попытаться… Нет, не рискну». Одно дело ногой рисковать, другое – жизнью. Рану Снегирев зашивал медленно, оттягивал время. Ненавистная ампутация. Обрезать росток молодой жизни, еще не начавшейся, не расцветшей, но уже искалеченной и раскуроченной.

Медленно, будто подымаясь на эшафот, Сашка начинал ампутацию. Тянуть некогда и не за чем…

… Ногу уносили из операционной, Снегирев шел сзади. Душа, опустошенная, отлетела в сторону, отказываясь сидеть в бренном теле. Мерзкое настроение, его полное отсутствие, навалилось, придавливая к земле тяжелой греховной пятой. Ампутация, наглядно ставя на место, подчеркивает беспомощность. Именно ампутация… Удалишь часть кишечника, зашьешь – и все выглядит как обычно. Кому дело до нутра? А тут – раз, и нет ноги. И всем видно.

Тяжело переставляя ноги, Снегирев вышел на душную прохладу летней ночи. Пряный запах цветения ласково прикоснулся к губам. Отрава хмеля прошла, оставляя в душе опустошение, какое не снилось Мамаю. Яркая мысль, вспыхивая в голове, прогнала вальяжность выполнившего работу. Маша Малютина! … Шоколадка! … Снегирев улыбнулся. Нельзя обманывать детей. Нельзя забывать обещания им данное. Они меньше других защищены от обмана и больше других от него страдают, забывая верить в чудеса.

В бумажнике зашуршала деньга, окошко ночного магазина, тревожно хлопнув, осветилось заспанным лицом знакомой продавщицы.

– Саша? … Ты ж вчера на ночной был… не спится?

– Аврал… Труба позвала, – горько отшутился Снегирев.

– Водки?

– Типун тебе… Шоколадку, – видя, как брови удивленно полезли вверх, с торжеством добавил, – с орехами и изюмом. Получше выбери… И апельсинов дай… И яблок…

Наскоро расплатившись, бегом бросился назад.

Травматология встречала привычно. Как и любое прочее отделение. За жизнь наглядевшись всевозможных больниц, Снегирев, не обращая внимание на интерьер, будто его не было, видел суть – страдание, навязанное неправильной и неправедной жизнью, собственной либо чужой. Душевный раздрай, подогреваемый надеждой встречи, умиротворенно сходил на нет. Сашка, идущий в палату к незнакомой, единожды виденной девочке, нуждался во встречи не меньшее ее, желавшей получить внимание, и, умеющей его подарить, принимая простую, неказистую заботу. Словно попавший под дождь пес, едва помахивая поджатым хвостом, с надеждой глядящий на редких прохожих, в ожидании приглашающего жеста и теплой руки, поглаживающей мокрый нос.

– Маша Малютина где? – дежурная удивленно уставилась на Снегирева.

И так же удивлено ответила:

– В морг увезли уже, – растягивая слова, словно не понимала, зачем сияющему Снегиреву понадобилась умершая девочка из соседнего отделения.

Улыбка свалилась с лица, как слой штукатурки обрушивается с размокшей стены.

– Как? – не веря в истинность слов, но, откровенно понимая – шутить дежурная не станет, Сашка замер. Ноги, непослушными столбами вросли в холодный пол, рука, застывая в нелепом, неоконченном движении, сжимала пакет с фруктами. – Перелом же…

– Разрыв печени… Проглядели… – грустно ответила врач. – Никаких клинических проявлений, будто не было…

Не помня себя, Снегирев слетел с лестничных пролетов, и, очухался, когда дрожащая рука, с нервно трясущимися, профессионально ухоженными пальцами, протягивала грязные, засаленные купюры в узкое окно магазина.

– Водки, – сдерживая глухой стон, выдавил Сашка.

– Фрукты уже закончились? – улыбка осветила посеревшее и состарившееся вмиг лицо доктора. И слова замерли ледяным потоком. – Саша, что-то случилось?

– Водки! – не в силах молвить другое, выдавил Снегирев.

Холодная полулитра перекочевала в руки, меняя хозяина, не видя дороги, Саша пошел. Сквер больничного парка с привычкой натруженного работника приютил беглеца. Скамейка, стоящая рядом с заплеванной мусоркой и раскидистый, старый клен, грустно склоняющий ветви над страждущими приюта. Крышка, деловито хрустнув, отлетела в сторону, с тревожным стуком покатившись между выщерблин асфальта. Саша запрокинул горлышко, и зеленый змий, деловито булькая, тонкой, размеренной струйкой потек через дозатор, раздражающе малыми дозами. Саша поперхнулся, глотая отвратительную, не лезущую в глотку, жидкость, но только она была способна унять бушующий пожар. С непонятной ненавистью, изливая вспыхнувшую злобу, Саша вцепился зубами в горлышко, стараясь выковырять дозатор, с остервенением прогрызая неподатливую пластмассу, пока не услышал тоскливый хруст стекла и не ощутил привкус крови. Язык онемел. Снегирев, с животным остервенением ударил бутылку о скамью, и горлышко, возмущенно звякнув, откатилось прочь, ощетинив бутылку острыми краями. Доктор, не обращая внимания на мелочи, перевернул водопад забвения, вливая его в бедовую глотку, стараясь растворить ненависть к несправедливому миру. Зашуршав оберткой, развернул шоколад, так и не достигший адресата, и не чувствуя приторно-сладкого вкуса, прожевал. И без устали вливая следующую порцию, снова закусил.

Приговорив бутылку, долго сидел в немом оцепенении, теряя чувствительность и опустошая чумную голову от мыслей. Минуты текли вязкой рекой времени, замедлив бег до рассвета, разрешая ночи притормозить бег звезд. И, только тогда почувствовал непривычную тяжесть в животе, подкатывающуюся к горлу – отвратительная струя желчной горечи, водки и мерзкой сладости шоколада, не сумев удержаться внутри, брызнула наружу, беспощадно марая потерявшую божеский вид, рубашку.

Снегирев зарыдал. Горько, как плачут дети… Рыдал, как не мог разреветься долгих двадцать лет, едва перешагнул срок детства и шагнув в отрочество. Рыдал, как будет плакать мальчуган, когда поймет, что с ним произошло и так, как уже не сможет плакать девчушка, так и не попавшая домой, в дом, которого у нее не было, и не обнявшая на ночь плюшевого мишку, которого ей никто не подарил.

– И ведь мог догадаться… ведь мог… Говорила же… говорила… Животик болит… животик…

Беспомощно заваливаясь на бок, Снегирев свернулся калачиком, и тяжелое хмельное небытие накатилось тяжелой пеленой, лишая всего – горестей, которых было пруд пруди, и радостей, маячивших на горизонте миражом не случившихся событий.

– Больной, возьмите себя в руки, мы отрежем вам ноги, – процедил он непослушными губами шутку черного юмора, от которой никогда не становилось смешно, а хотелось плакать еще горче.

Часть вторая.

Затерянные среди степи.

Глава 7.

Скучная смена.

День медленно, но уверенно катился прочь, удушливой жарой перехватывая дыхание. Лохматое солнце нехотя сползало по небосклону, цепляясь за облака и оставляя размашистые багряные царапины.

Люди, коих Сашке посчастливилось наблюдать через окно полуподвального помещения, где располагалась ординаторская, напоминали вытащенных из воды рыб, тщетно пытались укрыться под тенистыми развесистыми деревьями небольшого парка при больнице. Ему тоже приходилось не сладко: кондиционера в помещении не было, никогда здание закладывали, ни когда реставрировали. Только толстые стены, за зиму впитавшие холод и сырость крымской зимы, дышали прохладой, не давая превратиться в мумию.

Долгожданная, выстраданная, проверенная годами, мечта сбылась – Снегирев, забрасывая дела и заботы, отринув дневные думы, ночные невыплаканные обиды и размышления о природе вещей, открещиваясь от рутины, злой и давящей, грохнул на стол Игорю, крякнувшему от удивления, заявление на отпуск, и … билет в путешествие. Последняя смена… «Разбирайтесь сами с повышениями – понижениями», – в сердцах думал он. Кирилл Афанасьевич за последнюю пьянку отстранил от операций и сослал в приемное. Справедливое, но обидное наказание. Сам Сашка, по правде говоря, после случая с Машей Малютиной вздрагивал при срочном вызове, будто перегорело в нем что-то. А для врача, как и для любого другого – отвратительный знак.

«Последняя смена… Время поэтому бесконечно тянется? В радужном ожидании осуществления мечты? Простое и верное объяснение, супротив сложнодоказуемой теории мыслительного вращения земли…»

Впервые Снегирев задумался о романтике путешествия в далеком детстве, когда излишне строгая, скорая на расправу и не любящая мать, которую он боялся и никак не мог угодить, чтобы ни сделал, водила на пляж, научить плавать. Считая, что ее мальчик, прежде чем стать настоящим мужчиной, обязан постигнуть искусство удержать бренное тело на волне, какой бы она ни случилась. При всем неуважении к ней, которое с годами росло и крепло, как хорошее, выдержанное вино, превращаясь сначала в раздражение и нетерпимость, пока не перебродило досуха, становясь безразличием, он мог признать: плавать научился отменно. Она пыталась дать тепло и заботу, но давать их не могла, сама не утолив эту жажду в детстве. Мерила собственным мерилом, создавала идеальный образ мужчины, в который, скорее всего, верила. Рассказывала о мужской подлости и хроническому неуважению к женщине, пропитавшее мужское естество, и ставила опыты, в надежде, что образ вечного принца воплотит в Сашке ее несбывшиеся, нереальные желания… Благими намерениями…

«К черту все, пусть все плохое катится к чертям, а хорошее остается на усмотрения Богу, пусть сам решает, меж кем разделить благодать», – подумал Сашка. Судьей он не уродился, и судить не собирался, веря – каждый получит по заслугам, куда б ни прятался от грехов.

– На волю глядишь? – услышал сзади голос. Олег ввалился в ординаторскую и, узрев позу задумчивого, тоскующего мыслителя, сухо прокомментировал ее.

– А что делать? – устало спросил Снегирев. – Скучно.

Олег, скрупулезный и дотошный, как нельзя лучше подходящий к специализации, сухо улыбнулся.

– Скучай… – добро протянул он. – Хорошо, когда никто не болеет.

– Хорошо, – согласился тот, – но, скучно, – повторил свою мысль. – Сейчас бы на море… – добавил мечтательно.

– Ай, – Олег отмахнулся, – знаю я твое на море: приедешь домой, нырнешь в душ, завалишься под кондиционер, и телевизор смотреть будешь.

– Какой, на хрен, телевизор? – давая волю праведному гневу, изумился доктор.

– Ой, прости, прости, – поднял руки Олег, – забыл. Ты его три года назад Вовке отдал. Теперь пользуешься ноутбуком, чтоб рекламой и политикой мозги не забивать… – повторил он заученную наизусть от частого повторения, фразу.

– Вот теперь верно… – Сашка отошел от окна, развалился в видавшем виды и Советский Союз, старом дерматиновом кресле, вытягивая ноги.

Вроде и день обычный, а тянется, будто кто уцепился ему в хвост и всеми правдами – не правдами удержать пытается. У Снегирева по этому поводу теория имелась. Казалось ему, все счастливые мира берутся мысленно желать, чтоб день никогда не оканчивался, усилием воли удерживают его, солнце тогда замедляется, или, учитывая массу небесных тел, то, скорее, Земля, и день тянется бесконечно. Только, пребывая в философской задумчивости, Сашка не решил, что происходит на другой, ночной стороне планеты, ведь там тоже счастливые имеются… Или, они ночь за луну придерживают?

– Может, в шахматишки? – спросил Олег.

Играл он страстно, долго продумывая стратегию, разыгрывая сложные комбинации, задумчиво покусывая губы, нависая над доской, и сосредоточенно с высоты своего роста наблюдая за застывшими в молчаливом трепете фигурами, ожидавшими судьбоносного решения. Иногда казалось, слышится, как в голове его жирными, ленивыми червяками, шевелятся мысли, ворочаются, чтоб создать шедевр, ибо на другие мелочи, вроде талантливых комбинаций, он не соглашался. Чичурин и в жизни бывал таким же кажущимся заторможенным, неторопливым и туповатым…

В эти моменты торжества его гения Снегирев тихо закипал. Глядя на застывший перед собой затылок, Сашка начинал исходиться раздражением от медлительности, с которой за годы знакомства смириться не мог. И когда, наконец, Олег делал ход, он, уже растеряв остатки и так невеликого терпения, начинал делать непродуманные, нелепые ходы. Чичурин поправлял, давая возможность переходить, но, так не могло продолжаться вечно, и, в конце концов Сашка продувал вчистую…

Картина живо вспыхнула в голове яркими красками, рисуя развитие событий, ставших традицией.

Покачал головой.

– Не-а… Может лучше водки? – спросил, ожидая привычного отказа. И последующего возмущения.

Олег только мрачно взглянул на друга.

– Совсем скучно…

– Ты не представляешь, насколько…

– Ну, а к археологам когда? – спросил Олег, прекрасно осведомленный о летних планах.

Взгляд Сашки потерял осмысленность, глаза пошли в сторону, бестолково блуждая по стенам ординаторской, иногда упираясь в потолок… Волшебное слово. Археология…

Снегирев предался грезам…

Побережье рассыпается ценностями прошлых веков, опрятно упрятанными природой под воду и землю. Тяжело найти благосклонный тенек и укрыться от палящего крымского солнца. Палит, прожигая насквозь, высушивая поднявшуюся до пояса стройную сочную траву в считанные дни, вычеркивая из списка надежду на прохладу и летний добрый дождь.

Он увидел раскопки много раньше людей, открывающих этот мир. Театр, приоткрывающий завесу для актеров прошлого, уже не существующих, но, способных показать спектакль о своей жизни, создавая образы событий, кипевших много веков назад, раскрыть души и то, что тревожило их тогда. В детском представлении маленького мальчика, археологи, работники кайла и лопаты, казались людьми другими, не такими, как окружавшие… Людьми – невидимками, которых и не увидеть просто так, а только результаты работы – выбравшийся из-под земли город, отряхнувшийся от налета прошлых веков, раскинувшийся улицами, расправив их крыльями. Небольшой, сложенный из грубого, необработанного камня, колодец, куда ходили жители за водой и молодые, стройные девушки носили кувшины от него к домам родителей, чтоб утолить жажду…

Отголоски той, испытанной местными жителями в те, прошлые века, жажды, что мучает летом в палящий зной, достались и Сашке, чтоб он с неуемным старанием, принялся за археологические изыскания, выносив, взрастив небольшой росток любопытства в давно затаившуюся в душе страсть. И страсть должна раскрыться и расцвести буйным цветом именно сегодня, сейчас, на последующий месяц вперед, ибо еще на год откладывать несбыточную мечту детства он не собирался…

С трудом отрываясь от мыслей, поднявших настроение, и не желавших возвращать бренное тело в убогую обстановку государственного бюджетного финансирования, Сашка краем уха прислушивался к бормотанию друга.

– Может, со мной? – с надеждой в голосе спросил Снегирев. Давно собираясь вытащить липшего приятеля в люди, отрывая от усталого трудоголизма закоренелого холостяка. Он тоже был одинок, лишь с разницей, что Сашкиной дочке уже стукнуло шесть, и она уверенно собиралась в сентябре топать в первый класс, а пока набивала по два раза на день загодя купленный портфель детскими книжками, которые ей, уже, к сожалению, никогда не понадобятся.

– Ну… не знаю… – протянул Олег, словно слова давались с трудом, он их пережевывал, смакуя буквы. И резво добавил, теряя расхлябанную вальяжность. – И тебе, Александр Борисович, строго настрого… – запрещать он не мог, а вот по дружбе… – не рекомендую… Ты свое давление видел? Тебе б обследоваться, а не компрессией мозги пытать. Сам же просил…

– Ну, как знаешь… – оставил без внимания предупреждение Снегирев. Хотя… симптомы были еще те: за здоровьем Сашка катастрофически не следил, а теперь надеялся, что солнечно-морская диета вылечит лучше врача-невропатолога в статусе лучшего друга.

– Смотри, добром не кончится, – начал было… точнее, продолжил Олег монотонно-нудную песню, которую ввиду приближающегося ожидания счастья, Сашка слушать не хотел, и на удачу Снегирева…

– Олег Вячеславович, – в дверь юрко заскочила медсестра, – там женщину привезли.

Олег исподлобья глянул на девчушку. Немой вопрос прозвучал в тишине скрипом шестеренок в мозгу.

– И?

– Так это… В приемном покое…

– Дашенька, поверь мне на слово, я тебя не обманываю, я не работаю в приемном отделении, – назидательным тоном пробубнил Чичурин. – Я здесь с другом дружу. Захожу поболтать, когда скучно… Здесь дежурный врач имеется… В приемном отделении отбывает наказание доктор Снегирев… Вот с ним я и дружу, по странному стечению обстоятельств. Да, кстати, познакомься, доктор Снегирев, дежурный врач. Не ошибайся больше.

Сестра была новенькая. Ни к врачам, ни к шуткам привыкнуть не успела. И к больничным порядкам с расписанием дежурств. Не поняла сразу, шутит он или издевается. Но, на всякий случай, от природной скромности или для виду покраснела.

Олег отошел в сторону, чтоб не закрывать окна, на фоне которого застыл Сашка, копируя сфинкса и пародируя Ленина. Путь в светлое будущее Снегирев не показывал, как дедушка всей Советской молодежи, потому как по правую руку, которую вождь мирового пролетариата использовал для целеуказания точного направления, находился морг. Аккурат по азимуту, в траверсе окна. А в его понимании светлое будущее с моргом не ассоциировалось.

– Александр Борисович, ой, я вас не заметила.

– Ну, – обернулся тот, – чай не за разливом водки в застолье… Вот тогда б я и обидеться мог. Чего там?

– Женщину привезли.

– Понятно. А чего хотела?

Олег неопределенно хмыкнул.

– Подальше от нас убраться.

– Жалуется на колики желудочные.

– А чего сюда? Пусть в инфекционку везут, у них кондиционеры есть, там болеть приятней.

Летом желудочных привозили с отравлениями, их заворачивали в инфекционное, что находилось двумя кварталами дальше, вверх по дороге, в гору, на сеанс промываний и клистиров. Настолько часто, что удивляться перестали, работая конвейером. И Снегирев не знал, что скучнее: скучать от безделья или заводить историю болезни на такого пациента.

– Не знаю, Александр Борисович. Скорая говорит, в инфекционной были. Их сюда направили, сказали, она не их.

– «Она не их», – прокомментировал эхом, просмаковал Олег и многозначительно поднял палец, – Во!

Друзья многозначительно переглянулись, Чичурин театрально пожал плечами, разведя руки.

– Доктор Снегирев, раз скорая говорит, значит… Накаркал – расхлебывай.

Сашка достал мобильник и, выслушав привычные гудки, пока они не оборвались женским старушечьим голосом, загрустил. Зоя Филипповна, врач старой, Советской закалки, с трудом разбиралась с мобильным телефоном, не знала, как отправить смс, но диагностировала пантеон инфекционных заболеваний быстрее консилиума сводного отряда молодых специалистов.

– Зоя Филипповна, здрасьте…

– Ой, кто это? – ее пискляво-въедливый голос старушки Шапокляк и соответствующая внешность никак не вязалась с ее душевными качествами огромного, необъятного человека. Но, к своему стыду, слыша ее, Сашка всегда рисовал образ мультяшного героя и ждал, что из трубы мобильного вылезет настырная крыска – Лариска.

– Зоя Филипповна, это Снегирев. Саша Снегирев. Экстренная хирургия, – в тщедушной старушке поражало умение запоминать специалистов и пациентов исключительно по заслугам и диагнозам. Едва он назвал специализацию, голос доктора сразу потерял недоверчивые нотки и потеплел.

– Здравствуй Саша. Чего звонишь?

– Зоя Филипповна, мне тут женщину привезли…

– Да, да, молоденькую… Сашенька, прими ее… – заявила она тоном, не терпящим возражений. И в голосе появились сварливые нотки. – У девочки животик болит… Но… не наша она, не наша… Поверь уж мне, старухе.

Снегирев досадливо поморщился. Среди врачей ходила байка, что едва Филипповна ошибется в экспресс – диагностике, то на землю ступят четыре всадника Апокалипсиса, чтоб возвестить мир о его последних днях. И Сашка ставил на старуху, уверенный, что раньше она уйдет на заслуженный отдых, с которым затянула на добрых десять лет, чем ошибется. И, не сомневался, что выиграет пари. Руку на отсечение готов был ставить, но кому нужна отрезанная рука хирурга?

Олег покачал головой.

– Помочь осмотреть?

– У нее же не голова болит, – ответил Сашка.

– Всему свое время, – глубокомысленно заверил Чичурин. – Да я так, из вежливости предложил, – поправился, поняв, что и ему работенка отыскаться может.

– Спасибо, друг, – съязвил Снегирев, без указания адресата.