Склепы I

Нексус I

Нексус 1

Эта рукопись была найдена при не совсем обычных обстоятельствах. После странной смерти опального мага Грифусса его вдова была вынуждена распродать часть имущества, в том числе и скромную лабораторию с библиотекой, которую выкупила наша гильдия. Как ни странно, книга обнаружилась не в библиотеке, а совсем в другом месте.

Лаборатория мага находилась в здании старой пивоварни, цокольный этаж которой был разделен перегородками и большей частью заброшен – Грифуссу для работы хватало двух-трех небольших комнат. Гильдия собиралась переоборудовать это место в подобие музея естественной истории, и многие стены пали под ударами кувалд. Таким образом и была обнаружена тайная комната – маленькая келья, вся затянутая паутиной, в которой, как в коконе, сидел за столом высохший труп. Перед ним лежала раскрытая книга. Да, я первым признаю, что обстоятельства нашей находки выглядят драматичными вплоть до дурновкусия, но такова истина.

Несчастный, скорее всего, был переписчиком. Об этом говорят склянка высохших чернил, связка гусиных перьев и стопка ветхих листов, часть из которых была испачкана довольно неуклюжим переводом. Так или иначе, найденная рукопись была передана для изучения мне, как главному скриптору Гильдии.

Рукопись состоит из трех сшитых тетрадей, заполненных плотным текстом на одном из древних языков, языке алхимиков и книгонош, и переплетенных в один том под бурой кожаной обложкой. Текст написан тонким пером, бледными от времени чернилами. Ими же выполнены иллюстрации, довольно грубо раскрашенные цветными осыпающимися красками, возможно, гораздо позже написания книги, так как представить, что тот же человек, кто выполнил потрясающую по детализации и точности работу, потом грубо замалевал ее возмутительно аляповатыми мазками дешёвых красок решительно невозможно. На полях щедро рассыпаны заметки и маргиналии, написанные той же рукой, иногда в виде текста, иногда в виде рисунка или символа.

В книге 432 страницы тонкого пергамента, приятно шероховатых на ощупь, за исключением писем и более поздних вставок из разнообразных материалов. Когда я первый раз открыл книгу, между страниц обнаружился засушенный цветок бессмертника, который, правда, сразу же рассыпался в прах, что позволяет сделать некоторые выводы о возрасте рукописи.

В рукописи идет речь о событиях, произошедших, вероятно, несколько веков назад в легендарном городе под названием Бороска. Описывается эпидемия чумы, вспыхнувшая в городе и также местами увлекательные, местами поучительные, местами маловразумительные приключения трех персонажей (по числу тетрадей). Кроме этого в ней приведены списки лечебных трав, рецепты мазей и эликсиров, поэтому текст, напоминает одновременно и медицинский трактат, и фантастический роман и чумную хронику. Вполне вероятно, что это три разные книги, которые по чьей-то воле сплелись в единую литературную химеру. Я настаиваю на том, что, очевидно, базовым текстом, очищенным от нелепых выдумок и выписок из аптекарского каталога, является именно хроника, а все прочие элементы были внесены в нее позднее.

Исходя из этих данных, я предполагаю, что наша находка является утерянным циклом под условным названием «Склепы», артефактом донаучной эпохи. Многие считают их существование сказкой, но я намерен доказать правоту моих суждений. В пользу моей теории говорит и то, что покойный Грифусс был библиофилом и шарлатаном. Возможно, труп в потайной комнате – переписчик – улика, указывающая на то, что маг хотел перевести, переписать рукопись и издать ее под своим именем, чтобы стяжать незаслуженные литературные лавры.

Правда, литературная ценность этого произведения сомнительна (историческая же безусловна). Поэтому, чтобы представить рукопись широкой публике в том виде, которого она, несомненно, заслуживает, я обратился за помощью к моему другу, известному поэту. Он охотно согласился помочь мне в переводе и редактуре. Мы сняли небольшую виллу у озера на все лето, чтобы в тишине и покое подготовить этот труд к печати.

Можно сказать, что все время мы посвящаем книге. С утра до вечера мы напряженно работаем, прерываясь лишь на обед и на короткую послеобеденную прогулку (в воздухе стоит постоянная хмарь, и поэтому мы, как правило, спешим вернуться в дом, к огню очага), а вечером сидим при свете свечей, пьем вино (несколько неумеренно, полагаю) и обсуждаем книгу.

Так идут дни.

Я занимаюсь подстрочным переводом, а мой друг интерпретирует его на современный манер, сохраняя, тем не менее, некую витиеватость и сумрачность, присущие некоторым частям оригинального текста (издаваться будут оба варианта). Отмечу, что утомительная манерность стиля этого измученного интерпретациями сочинения тоже полностью заслуга ли, вина ли моего друга, но и это неважно, по правде говоря. Текст разбит на 36 глав, которые, в свою очередь, разделены на три тома. Каждая глава описывает один день, так что на каждый том отводится по четыре таких дня, показанных с трех точек зрения.

Кроме того, мы обстоятельно комментируем некоторые малопонятные фрагменты (чтобы не запутаться, я пишу синими чернилами, а поэт – зелеными). Комментарии Поэта зачастую многословны и к делу не относятся, так что советую не уделять им много внимания, если только вы не специализируетесь на древней литературе (лучше их вообще не читать). Все маргиналии и записки на полях мы сохраняем, по возможности, не тронутыми, так как мне кажется, что они могут содержать некую важную информацию, от меня, впрочем, ускользающую.

***

Невозможно даже представить существование такой литературы, как эта, без подробной карты, которая надежно заякорит незнакомые читателю области в его воображении. Пожалуйста – передо мной лежит план города. Старый лист так и норовит свернуться в трубочку, поэтому его углы прижаты к столу: ножом для правки перьев, початой бутылкой вина, ботаническо-минеральным справочником (который для такой задачи только и годится) и медным подсвечником. Бутылка вина, как самая непоследовательная из всех, иногда снимает осаду с нарисованного города, и тогда освобожденный от груза уголок карты заворачивается, как непослушное кошачье ухо.

Таким образом, низведенный в состояние плоскости, город готов к изучению.

Очевидным и главным ориентиром является река Бороска, на южном берегу которой расположился одноименный город – она пересекает карту по центру непрерывной извилистой лентой. Северный берег занимает только одно сооружение, отмеченное рисунком дракона и названное картографом чем-то типа «Поганой Крепости». Между ним и городом – прямая линия моста.

От реки бегут вниз, почти до края карты, бесчисленные ручейки прихотливо соединившихся улиц, между которыми теснятся небрежно нарисованные дома. Все свое умение художник потратил на пять домов, выгравированных с поразительной четкостью. Два из них стоят на рыночной площади – Дом Совета и Собор. Три особняка правящих кланов: Воробьиный Холм находится в восточной части города, Железный Курган – в западной, Башня – между ними. Если наш свободолюбивый век рассмотрит в этом холуйство – его вина. Я же полагаю, что это прихоть художника, посмотрите только на кошачьи мордочки, искусно вплетенные в архитектурные массивы этих домов!

Хаос и беспорядок домов Бороски условно разделен на три больших района: Ож-Борой, Яртим-Борой и  никак не названный ломоть города, выглядящий на плане как пустырь.

Весь город с трех сторон (кроме северной) замкнут полукольцом крепостных стен. За стенами – пустота, за исключением нескольких пиктограмм, по словам господина Ученого, обозначающих захоронения. Определить географическое положение невозможно: не изображены ни предгорья, ни леса, ни озера с болотами, ни дороги, словно художник решил огородить Бороску от остального мира не только стенами и могилами, но и собственным к нему безразличием. Как будто на окрестности города наведен некий морок, вечный «туман войны» – легендарное заклинание той кровожадной эпохи. В купе с неназванной областью, это порождает только новые вопросы, вместо того, чтобы ответить на старые, поэтому мой друг Ученый временами смотрит на эту карту в тихом отчаянии, и хватается или за голову или за бутылку вина.

Итак, мы с вами убедились, что от карты толку мало, можем с чистой совестью на нее наплевать и перейти непосредственно к тексту.  Как правильно заметил господин Ученый, он неоднороден и местами представляет историческую ценность. Но меня больше интересует не хроника событий, а тот элемент текста, который мой друг весьма обобщенно (даже пренебрежительно) назвал «фантастическим романом». Уверяю вас, что это неряшливое определение. Сюжет, стиль, атмосфера книги, скорее относятся к таким полузабытым нынче жанрам, как меланхолии, гротески, монструозности и ноктюрны. Я бы определил жанр «Склепов» как «чумная элегия в трех частях», и в его эстетически тесных рамках текст работает как надо.

Так что, если вас, как и меня, больше интересует драматизм, чем суховатые научные выкладки, можете смело пропускать комментарии Ученого, который безуспешно старается по когтю воссоздать льва, и сосредоточиться на сюжете. Мои же комментарии пропускать не советую – в них много мыслей, которые могут оказаться полезными.

Я посчитал благоразумным разбить текст на главы и привязать их названиями к персонажам, о которых в них рассказывается. В итоге мы имеем циклы Симптомов, Уровней и Уловок. Для экономии времени вы можете сосредоточиться лишь на одном цикле, ведь каждая глава описывает один день, только с разных точек зрения, а общий сюжет, магистральная его линия, остаются одними и теми же.

В «Склепах», как и в прочих книгах такого рода, полным-полно подземелий и героев, который рыщут по ним в поисках приключений и сокровищ. Некоторая наивность такого поведения (или допущения автора, что такое поведение когда-то существовало) вполне оправдывается тем фактом, что эти героические стяжатели, рыцарственные скряги накапливали не только кольца, мечи и монеты и тому подобный сказочный скарб, но и, в своем роде, они бережливо накапливали время. Иначе говоря, опыт: опыт бездонных ущелий и крохотных осколков голубого неба над головой; опыт ночей, дней, коварства, предательства, страдания, судьбы, смерти, чумы, голода, чудовищ, радостей, песен, ритуалов, космогоний, апостолов и ересиархов, демонов и героев, святых и богов. Через эту призму восприятия и сам процесс чтения становится путешествием, а трата времени над этими страницами парадоксальным образом оборачивается его накоплением.

Итак, без боязни вниз!

Симптом 1. Шторм.

Ректору Университета Гамменгерн,

Даламацию Молепарту.

Просвещенный друг мой!

Прости, что отвлекаю от твоих многомудрых занятий, ты – неустанный труженик на ниве науки — пример мне, человеку праздному и ленивому. 

Причина, по которой я пишу, не очень радостная, скорее, исключительно печальная.  Один из членов моей семьи заболел неизвестной мне болезнью, и, к сожалению, своими силами я решить эту проблему не могу. Как известно, магия – капризная госпожа, и иногда не вредно обратиться к силам более рациональным, если это послужит нашей пользе. Слава о медицинском факультете Университета достигла и нашего захолустья, поэтому, во имя нашей давней дружбы, прошу прислать искусного лекаря, чтобы он дал мне совет или сам излечил эту хворь. 

Габриций Угаин,

Башня,

Бороска.

Мартейн Орф прибыл в город Бороска на исходе затянувшегося сверх меры запретного месяца Шафран, в то безмятежное время, когда листва деревьев уже сменила цвет с зелени на золото и бронзу, усталые поля заснули под серым пологом дождей, а вурдалаки уже не так активно вылезали из-под земли, умиротворенные до поры приближающимися холодами.

Рано поутру этот господин произвел в таверне «Разрубленный шлем» изрядный переполох. Он как ураган ворвался в ее двери, поприветствовал всех громким голосом, отряхивая плащ и небрежно поигрывая изящной тростью с золотым набалдашником в виде оскалившейся головы фавна. Казалось, он разом открывал все двери, двигал все стулья; его видели то в одном месте, то в другом. За пару минут он умудрился познакомиться с хозяином, высказать свое мнение по поводу погоды (отвратительная) и таверны (чудесная), снять комнату, проинспектировать ее, отчитать мальчишку-слугу за недостаточную прыть, тут же сунуть ему в руку монетку, распорядиться насчет багажа, заказать обед и, наконец, расположиться за одним из столов поближе к очагу.

Хозяин таверны, бывший вояка, массивный, как колода для рубки дров и почти с таким же количеством рубцов и шрамов, и тот оробел, так как привык к совсем иному типу посетителей. По странного фасона шляпе, висевшей на коротком кожаном шнурке, по очкам, оседлавшим любопытный нос, и, прежде всего, по пряжке в виде солнечного диска, скрепляющей плащ, хозяин сделал вывод, что к нему пожаловал гость не откуда-нибудь, а из самого Университета, а подобных птиц в здешних краях не видели уже очень давно. Обычными постояльцами «Разрубленного шлема» были искатели сокровищ Подземелья – грубый, пьющий народ, неустающий хвастаться своими трофеями, купцы, которые тут же, в зале, эти трофеи скупали, и боязливые паломники, предпочитающие чтить святыни Подземелья издалека и за кружкой пива. Здесь до темна царил гомон и гвалт, пахло железом, потом и промасленной кожей, как в казарме, края столов приобрели благородную округлость, истертые тысячей локтей, а потолок, стены и резные деревянные благочестивые скульптуры так закоптились от табачного дыма, что это смахивало на изобретательную покраску. Другими словами, это было образцовое для этих мест заведение, и если в номерах и попадались тараканы, а в пиве – мухи, то уж гулей в «Разрубленном шлеме» Хозяин никаким образом не терпел, о чем многозначительно сообщала вывеска с перечеркнутым черепом.

Мартейн Орф, между тем,  с завидным аппетитом принялся за ранний обед, состоящий из саламандрового супа, маринованных овощей и кружки пива. Он немного рассеянно попенял мальчику на отсутствие скатерти, но в основном, казалось, чувствовал себя вполне уютно и едой остался доволен, о чем не замедлил сообщить хозяину в самых превосходных степенях. Хозяин предложил принести хорошо забитую трубку и жаровню с углями, но гость отказался.

– Ох, нет, – сказал он. – Это вредно для здоровья.

Мартейн взял с хозяина обещание поделиться рецептом саламандрового супа, и  так умело втянул того в непринужденную беседу, что Хозяин сам не заметил, как разговорился, даже – разболтался, что ему было несвойственно. Так Мартейн узнал мнение Хозяина по поводу цен на зерно, трофейного налога и будущего Фестиваля, а также выяснил, что вся Бороска находится в смутном ожидании грядущей беды. Не далее, как на прошлой неделе в небе видели две красных кометы, одна из которых будто бы преследовала другую, в лунные ночи, говорят, в реке отражались давным-давно разрушенные в прах башни Поганой Крепости, а еще у городских стен разбили лагерь цыгане, ох, не к добру.

Гость показал удивительную для чужеземца осведомленность о внутренних делах Бороски. Он знал, например, о правящих Домах, которые составляли Триумвират, и много спрашивал о состоянии дел у лордов и о здоровье их домочадцев. Особенно его интересовала семья Угаин. Хозяин сообщил, что Габриций Угаин все тот же старый плут и мошенник, что и всегда, а власти у них в городе, хоть и не самые лучшие, и налоги высокие, но, говорят, Король-Людоед Распании, тот вообще съедает каждый день по подданному, под бутылочку крепкого северного вина, так что им считай что повезло.

– А еще, – добавил он, – Башня Угаин заперта уже вторую неделю.

– Как заперта? – нахмурился Мартейн.

– Кто ж его знает, как? Вот только войти туда никто не может, да и не выходит никто. А дымит она и днем и ночью и все какими-то цветными дымами. Видимо, старый Габриций снова взялся за свое колдовство. Болтают, что у него появились какие-то могущественные враги… Не к добру это, ох, не к добру, – и Хозяин сокрушенно покачал большой головой, золотая серьга его качнулась вслед, словно соглашаясь.

Гость на минуту задумался, поглаживая бородку и усы правой рукой. Хозяин заметил на его среднем пальце перстень, в оправу которого вместо драгоценного камня был вставлен человеческий зуб.

– Вот что, – пальцы Мартейна протанцевали в воздухе странные па и утвердились на ручке пивной кружки, сделанной в виде нимфы Тлеющего Леса1, и большой палец постоянно соскальзывал бы с нее, если бы практичный ремесленник не сделал нимфе такие большие и остроторчащие груди, что они служили удобной гаванью для большого пальца каждого гостя. – Я думаю, что вы благоразумный человек, и не станете испытывать терпение колдуна Бороски… О, нет, нет, я ни в коем случае не хотел вас обидеть! Скажите, кто-нибудь пытался войти в Башню?

– Насколько мне известно, зеленщик, молочник, мой парнишка…

– Прошу прощения, не было ли среди них городского лекаря?

– ….

– Судя по тому, как вы многозначительно молчите и чешете вашу бороду и смотрите в потолок, это не моего ума дело. Ну так ладно! Нет, нет, вы сами посудите, как еще я могу истолковать ваше молчание, которое можно было бы запросто обозначить точками на бумаге ничего не потеряв – ничего, кроме ответа на мой вопрос? Ну да ладно, мне бы не хотелось испытывать ваше терпение более положенного. А вы знаете, – тут странный гость перегнулся через стол, глядя прямо в глаза Хозяину, – у вас проблемы с печенью, мой дорогой.

Потом он встал и вышел из таверны.

Хозяин вернулся на кухню и сказал поварихе:

– Не к добру все это. Проверь, всего ли в достатке. И запиши рецепт саламандрового супа для господина в очках.

***

Башня Угаин была хорошо видна из любой части города, но запутанный лабиринт улиц и  переулков Бороски делал путь к ней неочевидным, вдобавок ориентации сильно мешал густой рыжий234 туман.  По обе стороны дома нависали ветхими кручами. Вторые и третьи этажи выступали вперед  так, что крыши почти соприкасались, а из окна одного дома в окно противоположного можно было достать рукой, поэтому улицы были похожи на сумрачные коридоры безмерно разросшегося старого дома, в котором люди разных сословий соседствовали со свиньями и собаками. Если бы не висячие светильники, горевшие и днем и ночью, приходилось бы пробираться наощупь. Чалая кобыла лекаря по имени Беспечность сонно трусила по грязи и лужам – следам недельной давности дождя, не высыхающие из-за недостатка солнца – пахло здесь и вовсе ужасно, но Мартейн не унывал. Он галантно снимал щегольскую шляпу при виде дам, раскланивался с такими же всадниками, когда им приходилось жаться к стенам домов, чтобы разъехаться.

Несмотря на ранний час, город уже окончательно проснулся.

Стражник, опиравшийся на алебарду, проводил Мартейна подозрительным взглядом, но, видимо, не заметив за ним никаких преступных наклонностей, вернулся к исследованию своего потертого камзола и поймал блоху, которую немедленно и немилосердно казнил без суда и следствия на выпуклом, желтом от табака ногте.

Два старичка, курившие глиняные трубки у открытых окон соседних домов, посмотрели на лекаря, но недолго, так как были заняты своим ежеутренним соревнованием: кто выпустит подряд больше дымных колец; время от времени у одного или у другого получалось вырваться на одно-два кольца вперед, но уверенной победы еще никто не одержал.

Едва не столкнулся с Мартейновой кобылой человек в поношенных доспехах, только что выкупивший (с большими для себя потерями) золотое кольцо в лавке, на вывеске которой был грубо нарисован глаз в раскрытой ладони и написано «Магические товары Янса Духа».

Протянул ему навстречу бугристую руку нищий, уже много лет неизменно сидящий на одном месте по причине слоновой болезни, из-за которой власти уже физически не смогли сдвинуть его, и он стал очередной местной достопримечательностью, которую недостаточно крепкие в вере шутники называли Малым Собором; паломники суеверно кормили этого нечистоплотного идола, а птицы вили гнезда в складках его плоти.

Неподвижная фигура в закрытом шлеме в виде головы совы-сипухи (с небольшой трещиной, словно сова была шрамирована клювом соперника) долго смотрела из тени ему вслед, кутаясь в темно-зеленый мятый плащ5.

Без особого интереса взглянул на Мартейна шарманщик; из его громоздкого, собственноручно собранного инструмента лилась печальная мелодия, которая поднималась над домами и крышами, тонула в пелене печных дымов и речных туманов, затем, кружась звуковоротами со стаями птиц и лемурчиков6, лилась дальше, постепенно оскудевая, теряя серебряные свои ноты невыносимой нежности, цепляющиеся за скрипы и хрипы, за голоса и телеса, за еле слышный звук испускаемых газов и громогласный отчужденно-медный перезвон колоколов, лилась она к берегам реки.

Все эти картины бессчетно дробились и отражались в бесконечности неприметных зеркал: в глазу ворона, капле воды, отполированной песком ручке двери. Из-за несовершенства этих природных линз, увеличенное изображения лица Мартейна было немного искажено и оплывало по краям, отражаясь на поверхности воды, налитой в чашу, которая стояла в Лаборатории, в недрах Башни.  Габриций Угаин, облаченный в синий халат, расшитый золотыми звездами, задумчиво разглядывал Мартейна и чесал палочкой из эбенового дерева круглую голую пятку.

Лаборатория его была просторной сводчатой комнатой, полной странных приборов из меди и стекла, разнообразных бутылей и закопченных собраний тихо булькающих на огне горшочков и котелков. В воздухе стоял тяжелый влажный запах. На полу и на столе лежали небрежно брошенные книги, их открытые страницы были закапаны свечным воском. Кроме чаши с водой около волшебника стояло чучело ворона – черное страшилище, чьи жесткие перья, натертые лебяжьим жиром, лоснились, как жучиный панцирь. Габриций Угаин рассеянно погладил голову чучела большим пальцем.

– Видишь, дорогой мой Освальд? – обратился он к мертвому ворону, как к самому любезному собеседнику. – Видишь эту пряжку? То – золотистое предзнаменование, омен жизни. Уж солнце обещает лето нам, и зимние тревоги отступают… Я вижу, ты зол, негодный ворон, но имей терпение…

Между тем, Мартейн остановился, так как доехал до Башни, и явно не знал, что делать дальше. Волшебник сделал несколько пассов над водой, прошептал что-то, выпустив дурно пахнущий дымок изо рта, и сделал повелительный жест, как будто открывает окно или дверь: пальцы распахнулись веером, а их подушечки сплющились, упертые в невидимую твердь.

Ничего не произошло.

Лицо старого волшебника пошло красными пятнами, он еще ожесточеннее зачесал пятку и оттолкнул от себя чашу, вода расплескалась по столу, и в этих лужицах и каплях еще несколько секунд колебалось раздробленное отражение Мартейна. Потом оно пошло рябью и исчезло.

– Игрос! Игрос! – заорал Габриций.

Откуда-то сверху забухали торопливые тяжелые шаги, и дверь в Лабораторию распахнулась, пропуская внутрь молодого парня медвежьей комплекции в кожаном фартуке. Ему пришлось пригнуть голову, чтобы не удариться ею о своды Лаборатории. Его руки и фартук были покрыты разноцветными химическими пятнами, намертво въевшимися в кожу, и в ту и другую.

– Небольшая заминка, дедушка, – пропыхтел гигант, – знаешь, с теми розовыми шариками. Но еще не поздно…

– У нас гость, Игрос, – прервал его волшебник, натягивая на босые ноги туфли с загнутыми носками. – Вот, возьми волшебную палочку, открой ворота Башни и проводи его в библиотеку. Не вздумай ковырятся ей в ушах, ты понял? И ради Близнецов, сними ты этот фартук, надень что-нибудь приличное!

– Но, дедушка, сами же велели никому не открывать… – плаксивым голосом начал великан. Новый приказ, с трудом ворочался в его голове, стараясь сдвинуть старый с обжитого места.

– Я же могу и велеть открыть, разве нет? – раздраженно ответил старик. – Ну, иди прочь. Хотя нет, подожди! Как думаешь, мне надеть вот эти туфли в полоску, или эти, с ромбами? Ох, нашел кого спрашивать, да иди уже! Освальд, как ты думаешь…

Тем временем Мартейн Орф разглядывал Башню. Собственно, на башню особняк Угаин не был похож. Это было одно из самых высоких зданий в городе и, одновременно, одно из самых нелепых. Его основание было смехотворно маленьким и действительно могло принадлежать небольшой круглой башне. Но затем оно росло и разрасталось многочисленными этажами, ярусами и внешними галереями, как перевернутая пирамида, чтобы на пике своей громадности разделиться на два изящных тонкокостных аркбутана, которые опирались на массивные и угрюмые башни-контрфорсы – Восточное и Западное крылья – на них и держалась вся масса здания. Венчала постройку огромная каменная человеческая голова с глазами-окнами, с округлыми куполами-плечами по бокам. Это было древнее и странное здание: всей пластикой своих линий отвергающее прямые углы ради псевдоорганической округлости, строгие пропорции ради животной упругости; всей своей формой оно походило на великана, окаменевшего в тот момент, когда он уже по пояс вылез из земли, упираясь в нее огромными кулаками.

Мартейн обнаружил три входа в Башню – по одной двери в Восточном и Западном крыльях, и одну, самую маленькую, но окруженную красивой аркой – в главной постройке. На всех дверях чем-то белым, похожим на мел были нарисованы печати с гербом Угаин – Рукой Славы, над каждой из пальцев которой прихотливо изгибался язычок огня. Одна из печатей вдруг побледнела и с шипением исчезла. Дверь со скрежетом (петли не смазаны, ржавая труха посыпалась на камни порога) открылась и из Башни вышел огромный детина в побитой молью ливрее, едва сходившейся на его бочкообразной груди. У него было очень маленькое лицо, которое, казалось, заблудилось на просторах широкого белого лица; к макушке безволосой головы прилепилась маленькая круглая шапочка. Уже из-за своего роста и грубой, будто выточенной из камня мускулатуры, он должен был излучать угрозу, но Мартейн решил, что в побитой молью ливрее и с черной палочкой, которая выглядела спичкой в его лапище, гигант выглядел просто преглупо.

Не говоря ни слова верзила сделал знак следовать за ним. Лекарь прошел за своим проводником сквозь череду пустых неотапливаемых комнат, узких лестниц и крошечных пролетов. Внутри Башни было темно и сыро, сочившийся из узких окон бледный свет, тронутый сепией тумана, едва освещал дорогу, а сделанные в виде рук медные светильники, попадавшиеся им по дороге, не были зажжены. Мартейн с унынием подумал, что темнота и сырость – любимое сочетание как жителей Бороски, так и мокриц, большое количество которых он заметил на первом этаже. К тому же, хорошие манеры явно не входили в достоинства местных жителей – к вящему неудовольствию Мартейна весь путь громила самозабвенно ковырял палочкой в ухе.

Наконец они остановились около высокой резной двери, которую гигант открыл с большим почтением. Внутри было светлее, но ненамного: окна были закрыты тяжелыми малиновыми шторами, в камине горело большое полено. Из-за этого комната была окрашена в карминовые оттенки, местами розоватые, что вызвало у Мартейна ассоциации с распахнутым настежь на анатомическом столе человеческим телом. Воздух был теплее и суше, в нем чувствовался запах пыли, старой кожи, пергамента и бумаги. Вдоль стен комнаты стояли большие шкафы, набитые книгами и свитками, в центре стоял на медном треножнике большой глобус.

Кое где висели картины, изображающие сплошь заброшенные и уединенные места, надо полагать, соответствующие мрачным эстетическим вкусам хозяина Башни. Вот горная обитель, окутанная туманами; вот старая ферма на фоне голых полей; вот одичавший до первобытности сад в лунном свете.

Человек, сидящий у камина, явно не страдал от излишней скромности. Кресло, в котором он сидел, размерами и пышной отделкой напоминало трон, спинка которого достигала чуть ли не потолка. Сам человек, несмотря на маленький рост, выглядел достаточно авантажно. На нем была длинная, до пола, пурпурная мантия, на шее, словно монисто, висела россыпь амулетов, а на ноги были надеты несколько экстравагантные туфли с загнутыми носками, украшенные ромбовидным узором, которые, по  скромному мнению Мартейна, были немного легкомысленными для официального приема и больше подошли бы для вечернего променада. Видимо, вспомнив про дворянский этикет, маг опоясался мечом, но было видно, что его уже очень давно не вынимали из ножен. Слева от Габрицийа нахохлился крупный ворон, которого Мартейн сначала принял за живого, но секунду спустя понял, что это всего лишь чучело. Поэтому совершенно излишней казалась серебряная цепочка, одним концом прикованная к лапе ворона, другим – к браслету мага, словно тот боялся, что его питомец улетит.

Лицо, впрочем, как и всю голову мага скрывал громоздкий шлем, сделанный из черепа какого-то хищного клыкастого животного7. На тщедушном теле старика этот шлем выглядел весьма внушительно. Из под шлема на грудь падал каскад белоснежной бороды, казалось, что фантастическим образом звериный череп самостоятельно, не спрашивая ничьего разрешения, решил ее отрастить.

– Мартейн Орф, логист третьей ступени, медицинский факультет Университета Гамменгерн, к вашим услугам, – Мартейн поклонился. С таким углом зрения он разглядел кусочки гниющей пищи, прилипшей к бороде Габриция; некоторые колтуны напоминали гнезда безумных сорок. Лекарь так резко выпрямился, что даже почувствовал щелчок в спине, не привыкшей к акробатическим упражнениям.

– Габриций Угаин, к вашим услугам, – проскрипел голос из-под шлема. – А это мой внук, Игрос, —маг кивнул в сторону громилы. Потом, немного подумав, добавил, – Не самый умный член моей семьи, но что поделать.

Мартейн страшно смутился, так как был уверен, что это слуга волшебника. Он постарался как можно скорее исправить свою оплошность, раскланявшись с Игросом, но тот только хлопал глазами, по-видимому не понимая, что от него требуется.

– Прошу прощения за этот маскарад, – старый волшебник слегка наклонил голову в шлеме. – Для него есть свои причины, прошу поверить мне на слово. Итак… Как здоровье у досточтимого ректора? Это время года немилосердно к нам, старикам.

Мартейн ответил, что ректор чувствует себя отлично и протянул Габрицию запечатанное письмо. Маг вскрыл его и углубился в чтение. Мартейн осмотрелся по сторонам, ища второе кресло или хотя бы стул, но ничего не нашёл: на единственном кресле сидел сам хозяин. По видимому, маг нечасто принимал гостей в библиотеке, если не в особняке вообще.

– Ну что же, – Габриций аккуратно сложил письмо и спрятал его в складках мантии, – Ректор очень лестно отзывается о вас, господин Орф, и о ваших способностях. Давайте говорить начистоту: я удивлен и вашим возрастом и вашей ступенью, мне казалось, что Университет мог бы прислать кого-то… более опытного. Случай, как мне кажется, не рядовой.

– Смею надеяться, что письмо ректора развеяло ваши опасения, и от себя прибавлю, что я был лучшим на курсе. К сожалению, лекари второй и первых ступеней заняты в других городах: болотная лихорадка в Уусе, эпидемия бешенства в Карваноне… всех и не перечислить, это время года немилосердно ко всем нам. А насчет, хм… экстраординарности случая, покорно прошу позволить мне составить собственное мнение. Теперь, если с этим все ясно, я прошу проводить меня к пациенту.

Волшебник сделал усталый жест рукой, прося Игроса удалиться. Тот не сдвинулся с места, преданно наблюдая за движениями деда.

– Пошел вон! – рявкнул Габриций, и Игрос исчез со скоростью, невероятной для своих габаритов.

– Сам я человек серьезный, – заявил маг, – но такую пакость нарожал, что мочи моей нет. У внука даже борода не растет, не говоря про магические способности.

Старик встал и, сцепив руки за спиной, начал мерять шагами комнату. Чучело ворона свалилось на пол и, влекомое цепочкой, волочилось за своим хозяином самым постыдным образом, но Габриций не обращал на это внимания. Его костеглавая тень на фоне малиновых штор заворожила Мартейна своими гротескными формами, и он не сразу прислушался к глухому бормотанию:

– … одно я могу сказать точно, упоминаний об этой болезни нет ни в одном прочитанном мною трактате, да и кто писал эти трактаты? Выскочки, в лучшем случае, в худшем – шарлатаны. Кругом, видите ли, они правы, а об этой пустячной болезни у них ни слова. Нет, конечно, я могу понять ограниченность мышления, бедность знаний, не могу понять только одного – намеренного замалчивания сведений об этой болячке, которую и болезнью-то назвать стыдно, ведь если подумать…

Мартейн несколько минут терпеливо слушал сетования Габриция, потом решительно подошел к нему и тихо сказал:

– Пациент – это вы?

– Увы! – в голосе мага появились плаксивые нотки. – Если бы это было проклятие, я бы справился сам, но это что-то иное. Хуже всего другое: из-за этой болезни я не могу творить магию! Сами взгляните!

Габриций набрал полную грудь воздуха и выдохнул, точнее произнес что-то на выдохе, но таким низким, чужим, загробным голосом, что затрепетали, зазвенели оконные стекла, как будто на контрабасе музыкант взял самую низкую ноту, настолько низкую, что она добралась, кажется, и до подземного мира. Пурпурные тени заклубились по углам, и Мартейну на секунду показалось, что чучело ворона пошевелилось. Но заклинание оборвалось резким кашлем, а из прорезей шлема потекли тонкие струйки дыма. В воздухе запахло медом и гниющей листвой.

– Видите? – уныло произнес маг.

Мартейн сочувственно покачал головой. Когда он спросил о симптомах, Габриций пустился в такой долгий и пространный монолог, полный, по обыкновению магов, таинственных метафор и таких иносказаний, как «ярость василиска в нижнем доме» и «союз вод и звезд в туннелях многомясных», что к его концу и сам запутался.

– Впрочем, – сказал он надменно, – если высокая магическая терминология вам непонятна, господин Орф…

– Позволю отметить, что ваши симптомы, по крайней мере, большинство из них, известны мне и так: потливость, бессонница, катаракта, и, кхм, недержание, – бесстрастно ответил Мартейн.

– Как? Откуда? – в ужасе воскликнул Габриций.

– Мне знакомы амулеты, которые вы носите, как мне кажется, не снимая, уже многие дни. Некоторые из них врачебного свойства: подвеска с глазом лягушки от катаракты, высушенная прямая кишка козодоя перевязанная несколько раз красной нитью – от проблем с пищеварением, а медвежий нос в оправе из серебра и яшмы приносит добрый сон. Действительно, могущественные средства, но, смею предположить, что они не помогают, если вы обратились в Университет. Когда это началось?

Из последующего рассказа лекарь выяснил, что маг заболел около недели назад, симптомами также были тошнота, головокружение и то, что Габриций уклончиво назвал  «небольшой сыпью», которая увеличивалась день ото дня.

– Если вы соизволите снять шлем, я смогу осмотреть эту сыпь, и выскажу свое мнение, – сказал мягко Мартейн.

Габриций в ужасе отшатнулся от лекаря, и тому стоило больших трудов убедить его в необходимости вернуться в кресло и снять шлем. Когда Мартейн распахнул шторы, впуская в библиотеку больше солнца, он увидел, что на горизонте зреет тьма, а дневной свет приобретает йодистый оттенок, присущий местному туману.

– Будет гроза, – сказал он Габрицию.

Волшебник с великой неохотой снял свой шлем, открыв продолговатую плешивую голову, по бокам которой свисали длинные седые пряди. Лицо его было бледным, окаймленным бородой, белой, с табачной желтизной на усах и у рта, кое где, из родинок и из ноздрей, воинственно торчали жесткие волосы. Но самым примечательным в лице колдуна была сыпь, точнее, не сыпь, а бледно-лиловая гроздь пузырчатой плоти на правой щеке, напоминающая лягушачью икру. Нижний край пораженной области упирался в подбородок, отчего правый угол рта был скошен вниз, а наверху опухоль добралась до глаза, и тот был почти не виден под набрякшим влажным веком.

Лекарь нахмурился. Он осторожно ощупал воспаленную плоть, она была мягкая и податливая, но несколько пузырьков были твердыми, как дерево. Мартейн измерил пульс пациента, осмотрел язык (грязновато-синий) и спросил, видит ли он правым глазом (хуже, чем раньше).

– Ну что? Вы узнаете эту болезнь? – нетерпеливо спросил Габриций.

– У меня есть предположение. Но в это трудно поверить… Вы должны сказать, где и при каких обстоятельствах вы могли заразиться?

– Это не имеет значения, – Габриций вдруг поскучнел и на следующие вопросы отвечал односложно и невпопад.

– Мне необходимо поговорить с городским лекарем, – после недолгого раздумья заявил Мартейн. – Насколько я знаю, лекарем здесь служит Бардезан Бассорба, в прошлом выпускник Университета. Он уже осматривал вас? Когда он сможет прийти сюда?

– Никогда, – взгляд старика был холоднее льда. – Он исчез. Никто не знает где он.

– Когда он исчез?

– С неделю.

– Ладно, пока это неважно. Не поверю, что он был единственным лекарем в городе. У него есть подмастерье? Или он тоже пропал?

– Да, его приемный сын, он цирюльник в Банях. Но зачем он вам, никак не пойму?

– Мне необходимо, чтобы он осмотрел вас и высказал свое мнение, встречалась ли подобная болезнь у других людей в Бороске.

Габриций фыркнул.

– Этот сопляк! Он просто безмозглый мясник, не рассчитывайте, что услышите от него что-нибудь, что поможет в этой ситуации. К тому же, он простолюдин, подкидыш трущобных кровей. Нет, нет, эта просьба невыполнима.

Мартейн учтиво поклонился и направился к двери.

– Постойте! Вы куда собрались? – всполошился Угаин.

– Как я вижу, здесь не выполняют предписаний лекаря Университета, а значит, и в его услугах не нуждаются. Я отправлюсь обратно в Гамменгерн, и обрадую ректора новостью, что вам по силам справиться и без моей помощи.

– Постойте. Вы очень вспыльчивы, юный господин Орф, а это не то качество, что достойно логиста.

Мартейн промолчал. Габриций вздохнул и махнул рукой.

– Хорошо, ваша взяла. Только потом не пеняйте мне, если из вашей затеи ничего не получится.

В итоге Игрос был отправлен за цирюльником. Мартейн стоял у окна и задумчиво наблюдал за приближающейся бурей: черные крылья туч уже обхватили город обширным амфитеатром, и вдали, у горизонта, подсвечивались тонкими прожилками молний. Габрицию же казалось, что он наконец нашел благодарного слушателя, и он громко рассуждал вслух:

– Если бы болезнь не отняла мои силы, я вполне мог бы побороться с ней посредством магии. Мне пришло в голову, что я мог бы перевоплотиться, скажем, в животное, а потом обратно, и, вследствие этого, излечиться. Как думаете?

– Я не знаток магического искусства, но мне кажется, что болезнь сохранилась бы и в вашем животном обличии, – рассеянно ответил Мартейн.

– Да, возможно… А если попробовать превратиться в животное, которое не может нести в себе подобную заразу? Например, в саламандру? Или в растение? Правда, тогда встает вопрос, как вернуть человеческий облик… Как думаешь, Освальд?

Мартейн заметил, что маг разговаривает с чучелом ворона, а не с ним. «Сумасшедший дом! – подумал лекарь раздраженно, – Почему вся магия, вся эта невероятная сила сосредоточена нынче в руках выживших из ума стариков?»8

Оставив Габриция любезничать с мертвым вороном, доктор подошел к книжным полкам. Коллекция мага действительно впечатляла. Помимо тридцати шести томов «Поэмы о Копье с комментариями», Мартейн обнаружил «Розги мира», «Малый алхимический сад»9, «Рыбовладельческий строй Озерной Листурии», и очень редкий список «Тайного покрова». Здесь даже был кошмарный медицинский «Травмовник», увидев его Мартейн непроизвольно вздрогнул. Здесь были книги, переплетенные в человеческую кожу, в кожу южных виверн и северных нарвалов. На многих обложках безостановочно тлели защитные руны. Некоторые книги, вероятно, наиболее ценные, находились в громоздких футлярах, из металла и дерева, и были прикованы цепями к витринам.

***

Буря приблизилась вплотную к городу, когда, наконец, появился цирюльник.

– Люц Бассорба, –  представился он.

Это был молодой человек, рыжеволосый, с не очень опрятными клочковатыми бакенбардами. Его глаза были разного цвета –  зеленый и синий – и оба выражали самое отчаянное непонимание. Так как Игрос не смог толком объяснить цирюльнику, что от него хотят (вряд ли он сам это понимал), лекарь коротко описал ситуацию, и попросил помощи.

– Взгляните, – сказал Мартейн, указав на Габриция.

Цирюльник внимательно осмотрел язву, впрочем, не решившись к ней прикоснуться, возможно, из-за того, что маг сверлил его злобным взглядом.

– Вспомните, обращались ли к вам пациенты с похожими симптомами?

– Нет, – без промедления ответил Люц. – Такой ужас я бы точно запомнил.

Маг возмущенно запыхтел, но оба лекаря, не обращая на него внимания, отошли в сторону. Они говорили вполголоса, короткими отрывистыми фразами, но, кажется, понимали друг друга с полуслова.

– Есть узелки…

– Глаз?

– Пока видит.

– Как давно?

– Неделя, может больше… Есть предположения?

– Есть одно, но это невозможно.

– Да, у меня тоже.

– Но послушайте, это же сказка, миф…

– Тем не менее, болезнь налицо, прошу прощения за каламбур.

– Действительно…

– Хватит шептаться, в конце концов, я все слышу, – не выдержал Габриций. – Что со мной?

Мартейн задумчиво посмотрел на мага.

– Позвольте мне сослаться на непререкаемый авторитет, – сказал он и подошел к книжной полке. Пробежавшись тонкими пальцами по корешкам он выбрал не какой-нибудь медицинский трактат, а последний том «Истории упадка и разрушения государства Сверхкоролей» Гиврума Глосса. Лекарь пролистал книгу и протянул ее Габрицию раскрытой. Пальцем он отметил место в тексте. Маг недоуменно взглянул на Мартейна, но книгу взял и начал читать. Внезапно он задрожал, зашипел, как змея, и швырнул книгу на пол, как будто она была из раскаленного металла.

– Смеетесь надо мной? – рявкнул. Его руки дрожали.

– Боюсь, что нет, – Мартейн машинально подобрал брошенную книгу и поставил ее на место. –  По всем признакам, это Великая Чума.

– Невозможно! Нет, господин Орф, я не верю вам. По каким-то неизвестным мне причинам, вы решили обмануть меня, посеять семена страха в моем несчастном старом сердце. Я не знаю тех низких мотивов, что двигают вами, но я не куплюсь на эту ложь!

– Я верю в факты, великий лорд. А факты именно таковы, что это – Великая Чума. Поверьте, я всем сердцем желаю ошибаться.

– Но ведь… Если это так… От нее ведь не существует лекарства? Значит… значит, я умру? – маг как-то внезапно осунулся, съежился, скукожился, отчего кресло словно вдвое увеличилось в размерах.

– Прошу прощения, но мне кажется, ситуация гораздо серьезнее, – грустно сказал Мартейн. – Боюсь, умереть могут все жители города.

Ветер со всей силы навалился на окна, так, что жалобно заскрипели их деревянные переплеты, он завыл, заревел в камине, вытолкнул из него в библиотеку клуб дыма, пролетел над крышами, протиснулся среди домов, выметая остатки тумана, подхватывая мусор, и ворвался на рыночную площадь. Торговцы торопливо сворачивали палатки, тенты и прилавки, горожане торопились закрыть окна тяжелыми ставнями, а над их головами черные тучи надувались, как паруса. Гнулись и трепетали гильдейские флажки и дворянские стяги; раскачивались вывески и повешенные около Дома Совета преступники, облитые смолой; скрипели ржавыми цепями висячие светильники; вздыхали черные от печного дыма чердаки; ревели и свистели трубы. Многочисленные городские колокола отбивали тревожный набат, то ли с помощью человеческих рук, то ли разбуженные колоссальным напором ветра. Дневной свет околел, погубленный бурей; откуда-то, с далеких ли тихих холмов, из прохладных ли горных глубин, ветер принес семена мрака и щедро засеял ими город.

Из грозовых туч буря выстроила над Бороской пугающий, неправдоподобный небесный замок с фантомными башнями и бастионами, вздымающимися и опадающими под порывами ветра. И грянул гром. Молния расщепила небесный свод на множество фрагментов, которые тут же стянулись вместе, чтобы через мгновение снова распасться, и снова собраться, и еще, еще, еще. Электрический свет обнажил призрачную анатомию города, его белый костяк, на миг лишенный теней. Хлынул ливень. Косыми водопадами он обрушился на древние улицы Бороски, забурлил в желобах и канавах, накрыл прачек, бегущих от реки с корытами, полными выстиранного белья, процессию паломников, поспешивших укрыться зонтами со священными символами, неподъемного нищего, который хныкал и жалобился разъяренному небу на свою судьбу, а птицы прятались под мясистыми стропилами его тела.

Буря злобилась и ревела на тысячу голосов. Испуганный Игрос Угаин спрятался в Лаборатории, забился в угол и рыдал, закрывая лобастую голову руками. Бледная девочка сидела в самой высокой комнате Башни и завороженно наблюдала за грозой; молнии отражались в ее глазах. Широкоплечий человек в странной одежде с трудом продирался сквозь ночь и шторм, неся старуху на закорках. Юноша сжимал искалеченной рукой меч, преклонив колени в молитве. Худой черноволосый человек выкручивался, как червь, выбираясь из подземного склепа. Тучный мужчина в дорогой одежде хохотал самозабвенно, до икоты, пересчитывая воробьев, и лунообразное, белесое его лицо морщилось от веселья. В темной комнате при свете свечи человек разглядывал красноватую пузырчатую сыпь, появившуюся на его руке, чуть повыше запястья.

В таверне «Разрубленный шлем» было не протолкнуться. Спасаясь от бури, сюда бежали те, кого она застала на улице: грошовые лоточники и иноземные купцы в шалях и тюрбанах, горькие пропойцы и набожные паломники, странствующие рыцари и  профессиональные головорезы, завистники и весельчаки, лодыри и работяги, гордецы и скромники, черные, светлые, рыжие, с веснушками и без оных, с бородавками и без оных, с зубами и без оных. В воздухе стоял пар и смрад от сохнущей одежды и неумолчный гвалт, заглушающий даже шум бури. Печь на кухне отчаянно чадила из-за ветра, и дым валил прямо в зал. Трактирщик с высоты стойки разглядывал этот хаос, подозревая, что здесь бардака не меньше, чем снаружи, а то и побольше.

– Не к добру это все, – с мрачным удовлетворением сделал он свой излюбленный вывод, и в этот раз, не подозревая этого, был как никогда близок к истине.

Уловка 1. Специалист по выживанию

Уловка 1.

Специалист по выживанию.

Эбрауль Гау был набожным человеком, поэтому он горячо помолился Близнецам об успехе своего дела, прежде чем вклинить ломик под крышку выкопанного гроба.

Черная тень на фоне рассвета, благородная гиена в дырявом цилиндре и перчатках с обрезанными пальцами, Эбрауль Гау был кладбищенским вором. Под ногтями он носил черные полумесяцы могильной земли, в ладонях – занозы от гробов, мрачные атрибуты его искусства.

Спасибо мамаше за звучное имя, как у аристократа; в отличие от папашиного наследства – фамилии, похожей на собачий лай – оно ему хотя бы ему нравилось. Больше родители не оставили ему ничего. Поэтому Эбраулю пришлось с детства учиться хитрить и выживать на улицах Бороски, возможно, лучшей (или худшей, с какой стороны посмотреть) школы по такого рода вещам. Так что выживать он умел как никто другой, можно сказать, что это была его специализация.

Он искренне не понимал, зачем рисковать своей шкурой и спускаться в глубины Подземелья за сокровищами, когда их можно раздобыть и здесь – на городском кладбище, где единственную опасность представляют старый смотритель и, иногда, конкуренты, рыскающие с такими же закрытыми фонарями, лопатами, кирками и ломиками, такими же туго завязанными тряпками, закрывающими рот и нос от трупных запахов.

Иной раз, за кружкой пива в «Разрубленном шлеме», ему доводилось слышать от них легенды о вурдалаках, живущих во тьме кладбищенских нор, про злого духа Басыркана и про совсем уж невероятного Матерого Предка – самого старого, самого большого вурдалака, якобы бывшего колдуна. Эбрауль всегда охотно пересказывал эти байки, так как хорошо знал им цену – чем меньше конкурентов здесь шастает, тем лучше.

Длинные неровные ряды надгробных стел, склепов и мавзолеев разбегались в разные стороны, то пропадая, то появляясь в колышущихся саванах тумана. Сегодня была плодотворная ночь: несколько золотых зубных коронок, множество медяков, которыми закрывали глаза покойников, и которые проваливались потом внутрь черепа и лежали там, как на дне пустого горшка, пара медальонов из серебра и меди. Уже светало, эта могила будет последней. Эбрауль поднажал и крышка гроба со скрипом открылась.

Дохнуло густым и липким запахом тления. Старик, что лежал в гробу, видимо был похоронен не так давно: его желтушный череп еще сохранил остатки бурой плоти, как гнилая картофелина, которую бросили, не дочистив до конца; в густой седой бороде копошились черви. Скрещенными руками мертвец прижимал к груди медную пластину, на которой была выгравирована красивая женщина с рассеянным и томным взглядом.

У Эбрауля загорелись глаза. Это была очень редкая гравюра из прелестной серии «Богини Красоты или Избранные Цветы Юга», изображающая ныне покойную Савору Вокил. Леди сидела возле окна, на фоне идиллического пейзажа: озеро, старая башня на берегу, увитая плющом, два аиста в небе. Безупречная красота Саворы даже в форме оттиска приковывала взгляд; какая грустная ирония в том, что она была женой слепого мужчины, и как печален покойник, прижимающий к груди эту красоту, которой суждено было прозябать во мраке и при жизни и после смерти.

Эбрауль вознес смиренную хвалу Близнецам, и, не тратя более времени, попытался вырвать гравюру из хватки покойника. Та не поддавалась. Проклятый старик как будто и в посмертии не желал расставаться со своей собственностью. Можно было отрезать пальцы и унести гравюру с ними, чтобы отцепить потом, но это слишком грязно, а Эбрауль, несмотря на на свое ремесло, был довольно щепетилен в этом отношении. Вор уперся ногами по обе стороны гроба, глина, скользко, каблук сорвался, но потом уперся в голову мертвеца. Эбрауль рванул сильнее, и тут могила вместе со своим обитателем, с гравюрой и злосчастным Эбраулем Гау провалилась во тьму.

В детстве Эбраулю часто снился один и тот же сон: зловонная яма нужника, и в ней видно все ночное небо, как будто она парадоксальным образом ведет не вниз а наверх. Эта яма затягивала в себя маленького Эбрауля (или он сам делал шаг в нее?), он падал в этот мрак и бесчисленные мерцающие загадкой звезды оборачивались мириадами светящихся крысиных глаз, а он летел и летел сквозь их писк и тернии шевелящихся усов, падал во вневременной бесконечности все глубже, глубже, глубже…

***

Первым что увидел Эбрауль Гау, когда очнулся, был неровный прямоугольник наверху, из которого сочился желтоватый, характерный для Бороски свет. Где-то вдалеке, заглушаемые метрами (десятками метров?) земли, звенели городские колокола. Утро.

Сначала нахлынул удушливый страх, но он невероятным усилием поборол его. Сжал со всей силой лицо ладонями, пока не почувствовал, как тлеющий пульсирующий огонек в расчерченной пальцами тьме исчезает… тает… все прошло, мой Эбрауль, мой мальчик, мой сын.

Все тело болело, но он был жив. Бормоча молитвы, вор не без труда сел. Жидкого света из раззявленной могилы над его головой хватало только чтобы осмотреть себя. Фонарь, очевидно, разбился, инструментов он не видел, но они должны были быть где-то поблизости. Одежда была не в лучшем состоянии: он с ног до головы измазался в старике, но надо отдать ему должное – старый хрыч пожертвовал своей целостностью, чтобы смягчить падение. К тому же оно сломило посмертное упрямство, и проклятая гравюра теперь была свободна. Недолго думая, вор спрятал ее за пазуху.

Что ж, раз он попал сюда из-за старика, Эбрауль считал справедливым, что тот и поможет ему выбраться. Порывшись в останках, он отыскал длинную берцовую кость, снял с лица повязку, пропитанную дегтем от вони, и обмотал ею навершие кости – получился импровизированный факел. Достав из-за пазухи огниво, он с третьей попытки зажег его.

Сначала он отыскал свои инструменты: ломик засунул за пояс, черенок лопаты сломал об колено, чтобы удобнее было орудовать, и взял ее в свободную руку. После этого он осмотрелся, поводя факелом по сторонам.

Каменный пол, выложенный четырехугольными плитами, в накипи серого лишайника. Потолка не было видно. Вверх уходили, исчезая во тьме, квадратные колонны. Вдоль стен местами стояли каменные саркофаги, покрытые вычурной резьбой. Их массивные крышки изображали лежащие фигуры, мужчин и женщин, в доспехах и в платьях, которые носили в надгробном мире сотни лет назад. Еще недавно они очень бы заинтересовали Эбрауля в меркантильном смысле, но сейчас, во тьме, он был склонен к немой солидарности с ними, заточенными под землей на веки вечные.

В нескольких местах в стенах чернели круглые дыры, как будто норы или лазы, под ними – обвалы из земли и осколков камня. Из нор дурно пахло. Эбрауль вспомнил истории про вурдалаков и поежился. В двух противоположных стенах он обнаружил дверные проемы, обрамленные арками. Из одного повеяло слабым ветерком, и вор пошел по этому пути, оказавшимся длинным и тесным коридором.

Через несколько десятков метров коридор разделился на два туннеля. Эбрауль наудачу выбрал правый. Потом и этот ход растроился, потом расчетверился, как делятся корни дерева, погружаясь в глубь. Вскоре Эбрауль Гау потерял счет пройденным перекресткам. Воздух был спертым, голова кружилась, стены давили все сильнее. Времени не существовало, как во сне. Он слышал только гулкий стук своего сердца и собственное сиплое дыхание. Но временами ему казалось – казалось! – что к ним присоединяются другие звуки – влажные, скользкие, дурные. И доносились они из-за его спины. Эбрауль каждый раз, когда с ним подобным жестоким образом играло его воображение, ускорял шаг.

Все чаще в стенах попадались странные круглые отверстия со слизью по краям, некоторые коридоры были издырявленны ими, как оспинами. В некоторые едва пролезла бы рука, в некоторые свободно мог вползти человек. Последние особенно беспокоили Эбрауля. Проход становился все уже и приобретал округлый, норообразный вид: прямые углы каменной кладки были измучены временем, стесаны веками до невыразительной гладкости, характерной для костей. Земля и тлен под ногами крадут звуки шагов, шепот стен как песня отчаяния в вечной темноте.

Эбрауль покрылся потом, факел в руке дрожал, свет метался по стенам, как загнанный зверь. О, теперь он верил в кладбищенских вурдалаков всей душой, ведь слышал собственными ушами их влажное копошение внутри изъязвленных стен, видел, мелькающие в норах бледные сегментированные бока. Некоторые были размерами с человека, а то и больше. На бегу он отсекал лопатой чересчур назойливые рудиментарные ручки, похожие на поганки, тянувшиеся из нор. Всемилостивые Близнецы, как их много!

Немой крик Эбрауля Гау не пропал втуне, ибо Близнецы не замедлили послать ему спасительный знак. На одном из перекрестков вор услышал далекий, еле слышный гул, как от морского прибоя, и, не раздумывая, свернул в его сторону. Он бежал, а однородный шум все усиливался, пока вор не разобрал в нем невнятные признаки бури: курлыканье грома, не громче голубиного, шорох дождя, как шелест трав, сдержанные рыдания ветра. Вурдалаки прекратили преследование, не желая покидать своих мрачных урочищ. Возблагодарив Близнецов, Эбрауль побежал из последних сил.

Ход внезапно расширился, и Эбрауль едва не скатился вниз по ступеням, оказавшись, судя по всему, в большом зале. Шум бури приблизился насколько возможно, казалось, она бушевала прямо за стенами. Эбрауль помахал факелом, разгоняя тьму. Помещение был куда обширнее первого, в которое он так неудачно свалился: свет не достигал стен. И похож он был не на склеп, а на неф одной из Земляных Церквей, которых много вырыли во времена правления Короля-Дракона. Колонны выстроились строгими рядами и тянулись вперед; следуя их линейному порядку, Эбрауль наконец нашел вознаграждение за все свои лишения.

Посредине помещения, в его самом широком месте, где ряды колонн разбегались в стороны, образуя амфитеатр, высилась гора сокровищ. Вперемешку с человеческими костями, в ней лежали мечи и доспехи, горели золотым огнем кубки и ларцы, ловили свет факела драгоценные камни, вероятно магические, потому что свет сохранялся и трепетал в них, даже если Эбрауль убирал факел. Постепенно зал озарился призрачным радужным светом камней, напоминающем Эбраулю свет, льющийся сквозь цветные витражи Собора, в котором он был, будучи ребенком. Вор в благоговении упал на колени, слезы умиления выступили на его глазах.

– Эй, человек!

Эбрауль едва не выронил факел. Сердце забилось вразнобой, шальными толчками.

– Человек, слава Близнецам! Я здесь! Подойди, скорее!

Вор осторожно пошел на голос. Он увидел полукруглую стену с рядом келий, часть из них была закрыта решетками. В одной сидел человек. Лохмотья ветхой изорванной гривой окружали его лицо, нет, не лицо – маску. Гладкая зеркальная сфера, в которой змеились ласковые пляски огней. Эбраулю на миг показалось, что он увидел тайное окно в вечернем саду – тление заката в стекле, окруженное черной невнятицей листьев.

– Ты кто? – спросил вор.

– Как же я тебя заждался! – человек проигнорировал вопрос, зато улыбался ему, как старому другу. – Вижу, ты прихватил с собой замечательный ломик! Он великолепно подойдет к замку моей клетки, готов поспорить на что угодно. Ну же, не томи, открывай!

Эбрауль задумался. С одной стороны, всемилостивые Близнецы повелевают помогать несчастным в беде и уменьшать их скорби, а большей скорби, чем сидеть в этом кошмарном месте, он себе представить не мог. С другой – этот несчастный вполне может потребовать часть сокровищ, которые Эбрауль справедливо полагал своими за все перенесенные страдания.

– Тебе бы хотелось выбраться отсюда, парень? – видимо, человек заметил колебания Эбрауля, – Я знаю, где выход. И поторопись, а то в любую секунду может нагрянуть этот монстр.

– Кто-кто?

– Как вы его здесь зовете… Матерый Предок.

– Это… вурдалак?

– О, нет, хотя этих тут тоже полно, небось заметил. Вся земля под кладбищем изрыта их ходами, удивляюсь, как эта груда камней еще не провалилась вниз. Видишь эту гору безделушек за спиной? Его коллекция. Тащит в свою нору все что найдет, и золото и трупы и живых людей. Та еще тварь, так что скорей!

Повлияло ли на Эбрауля упоминание Матерого Предка, обещание выхода из этой клоаки, или в нем победило его доброе начало, кто знает, но он принялся взламывать замок.

– Быстрее, быстрее, – торопил его узник. – Кажется, я уже слышу его шаги!

И Эбрауль слышал, даже на фоне бури, мерный грохот, как будто тяжелым молотом кто-то громил плиты пола. Взмах-удар, взмах-удар. Вор поднажал и замок с жалобным лязгом упал на пол.

– Поздно! – простонал узник. – Сюда!

Он схватил его за руку и потащил за гору сокровищ. Факел потух. Они оказались в бледном радужном сумраке. Эбрауль осторожно выглянул, несмотря на шиканье бывшего заключенного.

Кристаллы, поймавшие свет, медленно теряли свою силу, и разноцветные блики постепенно таяли во тьме. В дальнем конце нефа, откуда, предположительно, появился Эбрауль, пелену мрака тонким стилетом пронзил луч зеленовато-желтого света. Потом он вытянулся вперед, разворачиваясь в конус, шаря по полу, по колоннам, по пустой келье, и, наконец, по их укрытию. Источник света приближался, и через миг ядовитый ореол позволил разглядеть силуэт верхней половины туши Матерого Предка. Выглядела она как плавно изогнутый черный купол. Посередине этого купола – огромного овального шлема! – было небольшое круглое отверстие. Из него и изливался наружу тифозный свет. Тварь была облачена в древние бронзовые доспехи, которые придавали ей гротескное человекообразие. Тем не менее, по ее исполинским размерам, по подъемам и спадам, по желобам и карнизам архитектурно-громоздких лат, можно было судить о ее бесчеловечной мощи. Смрад окутывал ее миазматической аурой.

Матерый Предок замер на месте. Вся эта гнилостная витальность, так раздувшая его тело, не могла не привести к слабумию. Мозгов как у сороки, таскающей в гнездо без разбору любые блестящие предметы. Эбрауль на секунду бросил взгляд на притаившегося рядом узника, а когда повернулся обратно, твари уже не было видно.

Миг – и тьма распалась, невыносимый свет солнечной бритвой полоснул по глазам. Это Матерый Предок, необъяснимо очутившийся рядом с ними, выхватил свой меч, и тот, на мгновенье поймал блики угасающих кристаллов и луч шлема-фонаря, и стократно усилил их своей поверхностью, просвистел раскаленной электрической дугой в воздухе и потух. Узник не пережил этой смертоносной вспышки подземного огня и опал трухлявой ветошью на каменные плиты.

Эбрауль же сделал одновременно две вещи. Во-первых, он обделался, а во-вторых, упал на спину, и это спасло его от гибельного клинка. Бесполезная лопата выпала из руки. Хныча и перебирая ногами, он пополз спиной вперед, прочь от Матерого Предка. Тот хрюкнул, его луч, сокращаясь и снова увеличиваясь в безостановочной пульсации, рыскал по полу.

Эбрауль был специалистом по выживанию, но эта ситуация не таила в себе никаких возможностей спасения. Возможно только… Настолько безумный план, настолько отчаянная выходка, которая ему бы никогда в голову не пришла, его последняя авантюра, способная изменить положение! Возможно ли, что его мать думала об этом миге славы, когда давала сыну имя? Возможно ли кладбищенскому вору приобщиться к сонму героев, отважно рубившимся с подобными чудовищами в руинах Подземелья, если для этого нужны только отважное сердце, да сталь в руках?

Эбрауль выхватил из груды сокровищ меч и встал.

Колени ходили ходуном, но рукоятку меча он держал (первый раз в жизни!) на удивление твердо. Между ним и Матерым Предком как будто зияла пропасть – настолько непреодолимым выглядело пространство, их разделявшее, но тварь протянула через него мост колеблющегося луча, высветила им Эбрауля, и – преодолела это расстояние в один миг. Эбрауль интуитивно отшатнулся, и этим снова спасся. Не увидел удара, но ощутил сильный порыв пахнущего железом, старой кровью ветра и неприятный гул в ушах. Сам он наугад кольнул мечом в сторону раскачивающегося в темноте блюдца света. Мимо. Перехватил рукоять двумя руками и рубанул ещё раз, от плеча. Доспехи Матерого Предка отозвались набатом: клинок ударился в них как в стену и переломился у гарды. Вибрация от удара была такой сильной, что Эбрауль показалось, что его запястья разлетелись в щепки.

Матерый Предок схватил вора за шею и поднял вверх. Пол ушёл из под ног и Эбрауль Гау беспомощно забрахтал ими в воздухе. Шлем твари со скрежетом разошелся лепестками, как распустившийся металлический цветок. Эбрауль непроизвольно взглянул в открывшиеся ему глубины, и этого единственного взгляда хватило, чтобы он мгновенно провалился в глубины преследующего его с детства кошмара крысиного космоса, на этот раз навсегда.

Матерый Предок, благородный рыцарь по праву и призванию, отбросил обмякшее тело, подобрал с пола медную гравюру красивой женщины и заботливо положил ее в свою сокровищницу. А потом ушел, чтобы продолжать свой бесконечный поиск Ценностей, достойных его славы.

Немного погодя рваная куча тряпья на полу осторожно подняла голову и оказалась бывшим узником.

– Вот это да, – прошептал он старому черепу, лежавшему рядом. – Думал, мне крышка!

Он встал, отряхнул могильную пыль с одежды.

– А ведь он был набожным парнем, – сказал он и прочитал короткую молитву над останками Эбрауля Гау.

Потом склонился над ними. Чудаковатая его маска приблизилась совсем близко к мертвому лицу. Отражение лица заполнило всю зеркальную гладь. По стеклу маски побежала трещина, потом еще одна. Очень скоро, под еле слышные звуки, вся маска покрылась густой паутиной трещин. Затем она разом распалась в мозаичный хаос, осколки задвигались в бешеном ритме, заклубились, как стеклянная метель, чтобы через несколько секунд собраться заново, повторив до мельчайших деталей лицо покойника. Гладкая зеркальная поверхность сменилась нечистой кожей, и повторена была каждая родинка, каждая щетинка, каждая пора.

Человек, ставший Эбраулем Гау, распрямился и ушел.

Потом вернулся. Долго смотрел на труп кладбищенского вора. Взял его за руки и потащил за собой.

Возможно, чтобы стать лучшим специалистом по выживанию, стоит научиться умирать вовремя.

Уровень 1. Дом, милый дом.

Уровень 1.

Дом, милый дом.

Возлюбленный сын мой!

Пишу тебе после стольких лет разлуки с единственной целью: увидеть тебя в последний раз перед смертью и даровать отцовское прощение. Надеюсь, твое сердце смягчилось за эти годы, как и мое.

Также, ты должен вступить во владение Наследством Бассорба. Твой названный брат Люц был моим единственным спутником все эти годы, что тебя не было (он, да еще неизбывная горечь), но наследство принадлежит по праву тебе. Умоляю, поспеши вернуться в родной город, пока не поздно!

Признаюсь, я в отчаянье, ибо мой закатный час близок, а ответственность, которая лежит на нас, слишком велика, и мы не вправе пренебречь велением долга.

С любовью,

твой отец.

Барриор Бассорба, сидя в темнице, слушал звуки бури, бушевавшей снаружи, осторожно трогал языком кровоточащую ямку на месте выбитого зуба и прокручивал в голове события сегодняшнего дня, которые привели его к такому незавидному положению: и так и этак выходило, что виноват во всем он сам.

Надо признать, день не задался с самого начала. Рыбный обоз из Озерной Листурии, к которому он присоединился в качестве охранника, подъехал к Бороске затемно, и городские ворота были еще закрыты. Неподалеку, на свободной от могил земле стоял лагерь цыган. В свете многочисленных костров были видны их пестрые шатры и повозки. На фоне колоссальных стен города они выглядели разноцветными грибами, буйно и весело разросшимися у корней омертвевшего дуба. Доносилась музыка. Кое где бродили верблюды: видимо, еще один караван ждал открытия ворот. Надеясь наконец поесть что-нибудь, что не было бы сушеной рыбой, и даже отдаленно бы ее не напоминало, Барриор направился в цыганский лагерь.

В пределах стоянки было светло и шумно. Табор гулял. Бренчали лютни и мандолины, стучали бубны и тимпаны, свистели флейты и волынки. Кружились в танце черноглазые девы, и красные их платья спорили с огнем, серебряным смехом смеялись крошечные колокольчики, вплетенные в их волосы. От больших котлов шел соблазнительный запах. Возле костров, рядом с цыганами, сидели купцы, их губы масляно блестели от жира, а глаза стекленели от выпивки. Барриор всей душой рассчитывал в как можно более сжатые сроки достичь того же состояния.

Он купил на последние гроши вареной баранины и наполнил свою флягу вином. Нашел место возле костра и принялся за еду. Мясо было жесткое, а вино кислое, но после вынужденной диеты, состоявшей из сушеной рыбы и тростниковой водки, Барриор наслаждался и такой нехитрой пищей. Испытания и лишения последних недель не лучшим образом сказались на нем. Некогда могучий и тугой, округлый как бочонок, живот теперь несколько сдулся, щеки впали, густые волосы уже много дней не видели расчески и представляли собой печальное зрелище, длинные бакенбарды, дарившие ему некогда сходство со львом, грустно обвисли. Пышные одежды, отличавшиеся когда-то варварским блеском, теперь были грязны и оборваны: алые буфы с белыми разрезами не вызывали теперь ничего кроме жалости, нашитые на камзол горделивые Розы Войны истрепались и расползлись на отдельные пучки ниток. Из былой амуниции у него осталась только кираса, начавшая ржаветь без должного ухода, и его сокровище – меч по имени Клара. К тому же вся его одежда так пропахла рыбой, что он немедленно привлек внимание всего местного кошачьего племени.

Поев, Барриор вытер жирные пальцы о штаны и задумался, как бы еще скоротать время до открытия ворот.

– Что-то страшное грядет, – проскрипел чей-то голос прямо над его ухом.

– Э… Чего?

– Буря, говорю, надвигается. Кости ноют и пальцы чешутся – верный знак.

Только сейчас Барриор заметил сидящую рядом старуху. Она была похожа на тень, худая и черная, закутанная в бесформенные одежды. Огонь высвечивал морщинистый подбородок, медленно жующие что-то челюсти, крючок носа и завитые в косы седые волосы. Рукой она поглаживала кошку, белую, с черным пятном на затылке.

– Может быть и так, – при виде этой ветхой неприкаянности, которая одна составила ему компанию, Барриор вдруг почувствовал острую жалость к себе и поспешил залить ее добрым глотком вина.

Впрочем, такое соседство объяснилось просто – цыганка, не откладывая дела в долгий ящик, предложила погадать.

– У меня есть колода волшебных карт, которые видят будущее, – доверительно сообщила она.

– Неблагодарное ты выбрала себе занятие – гадать на картах около города, в котором есть собственный оракул.

– Предсказания оракула недешево стоят, а я могу погадать тебе бесплатно, кажется, тебе это куда важнее, чем этим купцам, которые хотят знать только на сколько монет пополнятся завтра их кошельки.

– Вот это другое дело! – у Барриора была небольшая слабость: он был падок на дармовщинку.

Цыганка достала колоду засаленных мятых карт и начала мешать их.

– А они точно волшебные? Похожи на подделку из Тришта, – засомневался Барриор.

– Не суди по обложке. Эти карты нарисовал сам великий маг Оггриз, когда сидел в темнице. И не обращай внимания на запах: сам понимаешь, в темнице с красками туго.

Барриор решил, что великий маг был никудышным художником: рисунки на картах больше походили на детские каракули. Цыганка выложила три карты и на минуту задумалась.

– Интересно… Карты говорят, что раньше ты ходил под сенью солнца, но потом променял его на розы. Ты одержал много побед, но цена их была высока и привкус горек. Я вижу кровь на клинках и пожарища. Какая несчастливая судьба! Ты как был изгнанником, беглецом, им и остаешься, а по следу твоему уже идут четыре кровожадных зверя.

– Твои карты не сказали ничего обнадеживающего, – расстроился Барриор. – А что насчет будущего? Я ожидаю получить большое наследство, могут карты сказать, что это будет: золото, серебро? Или, может, могущественные артефакты?

Цыганка выложила еще три карты.

– Надежды твои развеются прахом, а скорбный путь не скоро закончится. Тебе грозит смерть… И спуск под землю. Хотя ты долго не увидишь дневного света, карты говорят, что солнце будет твоим помощником. Ты что, один из искателей артефактов? Собрался в Подземелье?

– Нет, что за чушь! Вот уж недоставало с мертвяками знаться!

– Но карты не ошибаются, никогда не ошибаются. Возможно, этот урок тебе придется выучить позднее… И еще. Карты говорят, что для того чтобы добиться успеха и выйти из Подземелья живым, ты должен взять с собой… меня, – сказала цыганка с уверенностью, твердой, как могильный камень.

– Ну вот этого-то точно никогда не будет! – рассмеялся Барриор. – Что это ты задумала, старая? Все вы цыгане себе на уме.

– Дело не во мне, а в судьбе. Кто мы с тобой такие, чтобы сопротивляться Року? – невозмутимо. – Мы лишь пылинки, влекомые яростным ветром, и куда он дует, от нас не зависит.

– Ну, я как-нибудь посопротивляюсь. Бывай, старая! Передай привет великому магу как-его-там и скажи, чем он рисовал, тем его карты и оказались – говном!

Барриор, довольный, что так ловко отшил цыганку, встал и пошел прочь от костра. Вслед ему летели рассерженные вопли старухи, но он не обращал на них никакого внимания.

Ночь уже разлохматилась по своему восточному краю, и сквозь нее просвечивали розовые краски рассвета. Пальцы солнца чуть коснулись башен, флагов и носов стражи, некоторые из которых шелушились от постоянного внимания солнечных лучей, некоторые – багрово пухли от постоянного принятия вина и просто древесного спирта.

Звезды поблекли. С реки потянулись завитки тумана.

Ворота Бороски открылись.

***

Город мало изменился с тех времен, когда Барриор был ребенком и жил с отцом. Правда, стало теснее: не рискуя выползти за пределы крепостных стен, город рос изнутри, сам в себя, уплотняясь новыми домами и новыми этажами. Ограниченная этими пределами, Бороска крутилась в вечном цикле умирания, разложения и обновления: на останках гниющих домов, медленно погружающихся в грязь, возводили новые, на грядках, обильно удобренных навозом прошлых поколений, всходили ростки новой архитектурной генерации, чтобы в будущем распасться на составные части и дать своими балками, камнями и досками материал для новых строений. Кое где еще проглядывалась древняя кладка, или нехарактерная для этого века вычурная лепнина, но найти эти места могли только самые упрямые любители древности.

Странное чувство испытывал Барриор, спустя много лет снова в том родном своем городе, где даже туман кровянился мясным паром. Это его дрожащее чувство, состояло из равных долей радости, печали, возбуждения и отчуждения, просто опивок, которые влили в один стакан, хорошенько перемешали и заставили выпить получившуюся смесь залпом.

В Бороске было три района: Ож-Борой, Яртим-Борой и вымарано, да еще в излучине реки, ближе всех к Подземелью, примостился Сырой Угол. Дом, в котором вырос Барриор, находился в Яртим-Борой.

Сначала Барриор направился в Ож-Борой, который примыкал к рыночной площади. Несмотря на ранний час, лавки уже были открыты, и прохожие заглядывались на вывески, которые в лаконичной форме сообщали, чем торгует заведение. На них были нарисованы щиты и подковы, сапоги и наковальни, винные бочки и алхимические кубы. Большинство вывесок были неразборчивы, полустерты, из-за туманов и дождей, но они настолько были знамениты и освящены временем, что подновлять их не было никакой необходимости.

Не без труда он нашел в путанице фасадов и вывесок лавку «Магические товары Янса Духа».

Колокольчик над дверью звякнул, когда Барриор протиснулся внутрь. Ему пришлось нагнуться, но все равно Клара, висевшая за спиной, ударилась рукоятью о притолоку. В лавке было прохладно и темно.

Хозяин был круглым, маленьким и румяным, как свежеиспеченный хлебный каравайчик, с пышными седыми усами, как будто выведенными сметаной. В руке он держал маленькую перьевую метелку, которой обычно обмахивал свои особо запылившиеся товары.

– Чем могу вам помочь? – засиял он улыбкой при виде посетителя.

– Эм… Добрый день, Янс. Ты меня не узнаешь? – Барриор снял капюшон.

– Батюшки! – всплеснул кукольными ручками торговец. – Надо же, сам Барриор Бассорба! Надо же, старое дворянство возвращается в родные пенаты? Уму непостижимо! Ну надо же, надо же… Я очень рад видеть тебя, мой мальчик. Сколько лет прошло, когда мы виделись в последний раз?

– Много, Янс, – вздохнул Барриор. – Как поживает мой старик?

Янс посерьезнел и нагнулся над прилавком.

– Он исчез, мальчик мой. Ваш дом заперт, и никто не видел его уже неделю.

– Как исчез? Куда исчез?

– Кто же знает куда? Тогда я бы не сказал «исчез», правда?

Барриор потрясенно помотал головой, пытаясь привести в порядок мысли.

– А мой брат Люц? Он разве не живет в особняке?

– Он давно уже получил патент цирюльника и живет в Банях. Но и он ничего не знает о Бардезане.

– Ох, какие плохие новости, Янс.

Торговец грустно пожал плечами.

– Пожалуй, мне надо торопиться. Янс, помнишь, когда я уезжал, я оставил тебе в залог одну безделицу? Я хотел бы выкупить ее.

– Конечно помню, мальчик мой. Я бережно хранил его все эти годы и не слова не сказал твоему отцу, как ты и просил.

– Я забираю его, – Барриор начал рыться в подкладке ремня. – Напомни, сколько с меня?

– Четыре золотых.

– Как четыре? – ахнул Барриор, – Ты же дал за него всего один!

– Инфляция, – лицо Янса как будто окаменело.

– Но у меня только один… Может быть, отдашь в долг? Я принесу остаток позже, когда получу наследство.

– Нет, нет, прости, мой мальчик, но я торжественно поклялся никогда не отпускать в кредит. Прости, но моя клятва тверже стали, я бы и рад ее нарушить, но не могу, никак не могу.

– Что же делать?

Янс Дух задумчиво почесал подбородок.

– Тяжело, наверное, таскаться с таким здоровенным мечом?

Барриор похолодел.

Спустя полчаса торга (опустим занавес над этой жалкой сценой), Барриор вышел из лавки с фамильным перстнем Бассорба в кармане, но без Клары. В душе он поклялся вытащить ее из унизительного плена как можно скорее. Озабоченный мрачными мыслями, он едва не столкнулся с всадником в странной шляпе. Помянув недобрым словом всех приезжих, Барриор направился в Старый район.

Особняк Бассорба выглядел нежилым. Окна были закрыты деревянными ставнями, на двери висел замок, но самое главное, его охраняли два стражника с гербом Вокил на одежде. Барриор осмотрелся с другой стороны улицы, не решившись подойти ближе. Он не слишком полагался на свою маскировку, хоть он и постарался скрыть цвета Лебединой Дружины под плащом, но от него все еще смердело рыбой. Из-за близости Подземелья в Бороске можно было встретить еще более подозрительных личностей, но Барриор не хотел рисковать, связываясь с людьми самого воинственного лорда Бороски.

Так ничего и не узнав, Барриор пошел к Баням. Это было старое здание, выстроенное из известняка. Из труб поднимался дым. Дверь открыл тощий юноша – слуга или подмастерье.

– Позови Люца, – сказал Барриор и показал мальцу перстень. – Скажи, что приехал его брат.

Слуга молча удалился, прикрыв дверь. Через некоторое время он снова вышел – один.

– К сожалению, господина Бассорба нет на месте. Нет. Не знаю. Что-то передать?

– Я буду ждать его здесь, – буркнул Барриор и привалился к стене. В окне второго этажа еле заметно колыхнулась занавеска.

Ситуация была не из легких. Отец пропал, названный брат тоже как сквозь землю провалился, денег нет, жить негде, вино кончилось. Может быть, все дело в наследстве? Из-за него происходят все эти странности?

Барриор все еще ломал голову над этими вопросами, когда из-за угла вышли шестеро стражников в цветах Вокил. Помимо обычных алебард, у двух были штурмбалеты. Они были в полных доспехах, забрала увенчанных рогами шлемов были опущены, как перед боем. Барриор постарался поглубже натянуть на лицо капюшон, но они уже маршировали в его сторону. Быстро, профессионально они обступили его со всех сторон, отсекая пути к бегству. Вперед выступил самый рослый с капитанскими нашивками.

– Барриор Бассорба, – не вопрос, а утверждение, – Ты арестован. Пойдешь с нами.

– А в чем дело? – Барриор мельком мельком оглядел свою одежду, не проглядывают ли сквозь плащ цвета Лебединой Дружины?

– Помалкивай… дезертир.

Барриор по привычке потянулся за спину, но вспомнил, что Клары у него уже нет. Капитан стражи посчитал это движение угрозой и стремительно атаковал: ударил рукояткой алебарды в лицо, а потом подсек колени. Барриор рухнул на землю, выплевывая кровь и выбитый зуб.

– Вяжите его, – донеслось сверху.

Так он оказался в темнице.

***

В городской тюрьме ему развязали руки и втолкнули в тесную камеру . Внутри было сыро и грязно, пахло мышами. Капитан запер дверь на ключ.

– Стой! Подожди! – Барриор схватился за толстую железную решетку. – Это просто глупое недоразумение. Я дворянин, и лично знаком с сыном лорда Вокил. Сделай одолжение. Вот, смотри, это фамильный перстень. Отнеси его Чигаре Вокил и скажи, что в тюрьме сидит Барриор Бассорба, друг его детства. Я ему за старшего брата был. Сделаешь? Слушай, я не секунду не злюсь на тебя за тот удар, и мстить не буду, клянусь.

Капитан стражи молча повертел перстень в руках, потом ушел. Барриор сел на пол и закрыл глаза. Его мутило, рот болел. Он проклинал себя за то, что не додумался сменить одежду наемника на что-нибудь менее заметное. Хотя, уж больно быстро стражники его отыскали, как по наводке, может, и не в одежде дело?

Из забранного решеткой окошка дохнуло жаром. Вдалеке клубились тучи. Буря, приближаясь из степи, гнала перед собой пыль и духоту.

Прошло немало времени, когда в дальнем конце коридора заскрипел засов и раздались шаги. К решетке подошли два человека. Первым шел капитан с лампой в руке. За ним – невысокий молодой человек в плаще и кавалерийских сапогах, с мечом на поясе. Правую руку он держал за спиной. Капитан поставил лампу на пол и, повинуясь молчаливому знаку своего спутника, удалился.

– Чигара, старый друг! – Барриор вскочил на ноги и постарался придать себе более менее благородный вид: расправил плечи и вскинул вверх подбородок. – Сколько лет, приятель! Гляди, в какую нелепую ситуацию я попал, – Барриор комично развел руки, пытаясь выглядеть как дядюшка-непоседа в одной пьесе, которую он как-то видел в Пергамском театре, мол вот такой вот я, ваш старый обалдуй, за это вы меня и любите. Правда?

– Барриор Бассорба, – тонкие красивые губы Чигары слегка изогнулись в ответ на широкий, щербатый, в кровавых разводах оскал Барриора. Потом молодой Вокил подошёл ближе к решётке и протянул левую руку. – Это твоё, я полагаю.

На его раскрытой ладони лежал перстень Бассорба. Барриор, немного смущенный, забрал его. Его беспокоило, что Чигара не показывает никаких признаков радости от встречи с ним.

– Да… Стоило мне уехать, так какой бардак тут у вас начался. Я слышал, что пропал мой старик, но я не успел ничего толком узнать до того, как меня схватили ваши душегубы. Тебе что-нибудь об этом известно?

– Немного. Он пропал неделю назад, и вполне вероятно… – Чигара замолчал, потом продолжил, уже тише. – Вполне вероятно, что он отправился в Подземелье.

– Что? Зачем? – час от часу не легче! – Вы отправили кого-нибудь на выручку?

– Конечно отправили, Барриор, за кого ты нас держишь? Но ни один не вернулся. Сам знаешь… Это ведь Подземелье.

– Черт, да какая разница? Я сам пойду туда. И почему мы до сих пор обсуждаем такие вопросы, когда я сижу в клетке, мерзну тут и голодаю? Чигара, выпусти меня уже и пойдем пропустим по стаканчику и составим план. Где ключи?

Вокил медленно и печально покачал головой:

– Ты все еще не понял, Барриор? Я пришел сюда не для того чтобы выпустить тебя. Вероятно, то место, где ты сейчас находишься, предназначено тебе свыше.

– Что за чушь ты несешь? – опешил Барриор.

– Мы единственные смогли понять твое желание не следовать по пятам отца, но изучить благородное военное ремесло. Не без внутреннего сопротивления, но мы приняли это. И я принял это и даже гордился, как бы ни смешно это звучало, гордился знакомством с тобой. Но ты и это умудрился просрать, Барриор. Сначала ты наплевал на предков, а теперь и на воинскую честь. Взгляни на цвета, в которые ты одет. Это цвета Лебединой Дружины, если ты уже забыл. А напомни-ка, что символизирует лебедь? Какое качество воина превыше отваги или силы? Верность, Барриор. И вот ее-то ты и попрал. Да, я слышал много нелицеприятных слухов о лорде Джирое ди Джарбо. Но он твой сюзерен. Ты дал клятву и нашил Розы Войны. А теперь, после твоего позорного предательства, что значат эти священные символы?

– Всемилостивые Близнецы, – пролепетал потрясенный Барриор. – Ты ведь действительно веришь в то, о чем говоришь…

– Верность, Барриор! – лицо Чигары исказилось от гнева и покраснело, на лбу выступили капли пота. Он задыхался. – Верность и долг! Для тебя-то все просто, да, Барриор? Захотел – ушел из семьи, захотел – ушел с войны. Просто прогулка, ничего серьезного, никакой ответственности? Так смотри же, на что готовы пойти те, кто не забыл ни преданности, ни долга!

Чигара рывком ткнул в лицо Барриору свою правую руку, которую скрывал до этого за спиной. Все пальцы на ней были укорочены ровно на одну фалангу, обрубки лоснились розоватой кожей, кожа была иссечена шрамами от подрезанных сухожилий.

– Чигара…

– И я все еще способен держать ею меч, а ты? У тебя и меча-то нет. Меня от тебя тошнит, Барриор, – голос Чигары упал, и он отвернулся.

Взяв лампу, он двинулся было к двери, но замешкался и, не поворачиваясь, тихо сказал:

– Мне больно видеть тебя таким, но, возможно, это и к лучшему. Завтра тебя будет судить мой отец, а послезавтра за тобой приедут из Лебединой Дружины. Надеюсь, ты сможешь искупить свои грехи.

Барриор тупо смотрел ему вслед. Потом, когда смысл всего сказанного до него дошел, он взревел, вне себя от гнева, и накинулся на решетку, сотрясая ее.

– Надменный щенок! Сопливый сукин сын! Предатель! Да чтоб ты сгнил и вся твоя семейка! – орал он и неистовствовал, пока у него не иссякли силы.

Теперь он сидел на голом полу, слушал звуки бури, бушевавшей снаружи, осторожно трогал языком кровоточащую ямку на месте выбитого зуба и прокручивал в голове события сегодняшнего дня, которые привели его к такому незавидному положению.

Ему вспомнились слова старой цыганки про надвигающийся шторм. Что ж, в этом она была права.

Тут Барриор крепко задумался. А что, если ее дурацкие карты не такие уж и дурацкие? По крайней мере, надежды его точно развеялись прахом, и, если он каким-то образом выберется из тюрьмы, ему прямая дорога в подземный мир. Что там еще было?

– Привет, мой дорогой.

Барриора передернуло от этого скрипучего голоса, но он не сильно удивился. Старая ведьма стояла прямо у решетки. Как и ночью, он не заметил ее из-за бесформенной одежды, сливающейся с тенями.

– Ты как кошмарные сны будешь меня преследовать вечно? – поинтересовался он, – Зачем ты здесь?

– Освободить тебя, дорогой, не пристало такому благородному воину сидеть в таком мерзком месте.

– И как ты это сделаешь, интересно?

– Наверху такой беспорядок из-за бури. Все вверх дном, и некоторые вещи лежат не на своих местах, – цыганка показала медный ключ, который Барриор раньше видел в руках капитана.

– Так чего же ты ждешь? – Барриор мгновенно воспрял духом.

– Ты должен пообещать мне, что возьмешь меня с собой в Подземелье.

– Признайся, старая, зачем тебе туда?

– Кто я такая, чтобы противиться воле Рока?

Старая. Слабая. Точно больная.

В голову Барриора не пришло ни одного альтернативного варианта.

– Открывай.

Они вышли в ночь и в вой. Ветер и дождь хлестали их с одинаковой силой. Здания стонали и клонились набок.

– Ох… Я не могу… – едва державшаяся на ногах цыганка вцепилась в руку Барриора.

Тот ничего не услышал, но одного взгляда на нее хватило, чтобы понять: далеко она так не уйдет. Он скрипнул зубами и присел на корточки. Цыганка ловко вскарабкалась ему на спину и даже несколько фамильярно похлопала его по загривку. Барриор встал и пошел дальше. Ему вспомнилась его Клара, и он невесело усмехнулся.

В этой яростной тьме, полной ветра и вод, Барриор едва не пропустил мост. Тот взлетал белоснежным ребром над рекой Бороска и противоположным концом упирался в развалины Поганой Крепости, под которой раскинулось легендарное Подземелье. Барриор ступил на мост и, покачиваясь от порывов холодного воздуха, пошел вперед. Под пролётами моста кипела река, обрушивалась на него водяными громами. Одежда старухи реяла на ветру как изорванный флаг, пузырилась черной эктоплазмой, рассеченной ножами ветра на длинные пряди и хвосты; фалды цвета нефти плясали в воздухе жестоком. В колоде, спрятанной в сумке, одна из карт изменила рисунок и даже свое именование. Где-то далеко, под знаменем с белым лебедем на кроваво-красном озере, мчались в сторону стонущего под напором бури города четыре всадника, облаченные в яркие одежды и блестящее железо.

Преодолев самую высокую точку моста, Барриор начал спускаться. Осторожно, смотря под ноги, стараясь не поскользнуться на мокрых камнях.

Отсюда, из неясной мглы, уже были видны ворота в Подземелье. Между двух циклопических колонн, своими полустершимися очертаниями напоминающих то ли о святых, то ли о героях, образующих протянутыми руками арку, широко распахнулся каменный зев, подсвеченный изнутри огнем Подземного Маяка, и длинный, бегущий вдаль и сужающийся в перспективе коридор в этом янтарном пламени походил своими стрельчатыми арками на костистые складки демонического нёба.

Подножие ворот и пол коридора тонули во тьме, которая странно бурлила, подобно живому существу. Сначала Барриор думал, что это обман зрения, что текущая ему навстречу по мосту тьма обладает иллюзией движения из-за порывов ветра, разметывающих дождевые струи. Но когда он ногами ощутил всю многочисленность и энергичность этой тьмы, когда во вспышке молнии он увидел мельком черные, серые, коричневые, с уклоном в желтизну и темно-бурые спинки, сливающиеся в бесконечный щетинистый ковер, он наконец понял.

Крысы бежали из Подземелья.

Уровень 2. Крысиный волк

Уровень 2.

Крысиный волк.

Каждое поколение должно познать страдание.

Атилла Вокил

Барриору снился солнечный свет. Лился сверху золотым каскадом, ослепительный и жаркий. Но медленно тускнел: кружево листьев, сначала незначительное, понемногу густело и обретало первозданную черную мощь, а человек словно погружался в темный лес, или падал в самую чащу. Из золотого свечения свет стлел до желтого, потом оранжевого, потом стал тускло-красной точкой на обратной стороне век. Когда он открыл глаза, свет был таким слабым, что его могло унести самое незначительное дыхание тьмы.

У ног видны были только красноватые, с налетом серого пепла, угли. Вчера они с Колцуной решили просохнуть и погреться у маленькой печки, да так и заснули в креслах. Болела спина. Кряхтя, Барриор подкинул остатки дров, остававшиеся здесь с давних времен, и раздул угли. Дерево занялось пламенем. Стало светлее. Справа он увидел спящую Колцуну – голова свесилась на грудь, худые морщинистые кисти лежат на подлокотниках.

Слева стоял мертвец.

Его лицо было почти до глаз замотано красным шарфом. Руки, не поддерживаемые тонусом мышц, свисали едва ли не до колен. Сизая шкура, когда-то бывшая кожей, скрывалась тряпьем, беспорядочным и разноцветным, перетянутом веревками, перехваченном булавками, чтобы не расползлось. Неподвижный. Высокий.

Что ж, можно было сразу догадаться, что он здесь стоит, по характерному запаху, присущему жителям Подземной Деревни – не гнилостному, нет, но отдающему сырой землей, старыми корнями, мхом, муравьями и идущими в рост после дождя грибами. Человеку стало не по себе от мысли, что это чучело торчало здесь все время, пока они спали. Не двигаясь, не тревожа воздуха ни единым звуком: ни дыханием легких, ни стуком сердца, ни шумом кишечника.

– Здравствуй, Ноктич, – сказал Барриор, забыв, что у подземцев заведено другое приветствие, не такое обидное. – Прости. Хладной тьмы, старейшина Подземной Деревни Ноктич. Мы вчера никого здесь не нашли и решили подождать тебя, но живая плоть слаба, и мы заснули.

Барриор встал, уступая кресло, но гуль, как будто, этого не заметил. Наконец он шевельнулся. Это выглядело, как будто марионетку потянули за единственную нить: правая рука, повинуясь напряжению избранных мышц, поднялась вверх, указала на потолок, потом резко опала и закачалась, на время позабытая. Выполнив этот сложный маневр, мертвец невнятно и гулко забормотал сквозь ткань:

– Услыхали мы эхо грозы через шахты и поднялись в крепость, поздороваться с совами, потешиться на бурю. Ино без услады и с ума свихнуться недолго, а прочей услады надземцы не позволяют. Токмо мы вернулись на наш двор, а тут вы, гости незванные, нам неизвестные. Ужо, мним, на наш День Рождения пришли? Не любо нам! Не любо нам вас было наблюдать, однако ж мы не стали торопиться: старая женщина могла и упокоиться во сне, и нам бы это было весьма любо.

Колцуна проснулась и уставилась на мертвеца.

Интерьер хижины Ноктича выглядел так, как будто хозяин хотел создать уют, но позабыл, что это слово означает. На полках вдоль стен стоймя стояли тарелки, раскрашенные эмалью и большей частью побитые; скатерть на столе истлела и расползлась бы на части, если бы ее хрупкую целостность не удерживал тяжелый медный подсвечник в виде дерева, покрытый патиной. Над печкой висела почерневшая картина, на которой еле угадывались неяркие срезанные цветы, фрукты, книга, нотная тетрадь, хаотично наваленные на столе. Из темной теплоты масляных красок внезапно выступал белый камень человеческого черепа .

Барриор достал из кармана и протянул старейшине фамильный перстень.

– Ты помнишь меня, Ноктич? Я Барриор Бассорба, сын Бардезана. А это Колцуна, она со мной. Нам нужна твоя помощь.

– Бардезаново чадо… Ой ли? Ино тот совсем отрок, а ты уже мужеской стати.

– Так ведь много лет прошло, когда ты меня в последний раз видел. Вот я и вырос.

Такое утверждение, кажется, поставило старейшину в тупик.

– Много лет, говоришь. Возможно так, но нельзя ведать точно… А ты коим образом здесь оказался? Что-то не припомним мы, что тебя приглашали. Ужо на наш День Рождения пришли? Ино подавайте подарки.

– Я ищу отца, – терпеливо сказал Барриор. В помутнелом мире Ноктича царил вечный День Рождения, поэтому это его замечание он пропустил мимо ушей. – Говорят, он спустился в Подземелье неделю назад и не вернулся. Давно ты его видел?

– Давно. Недавно. Не ведаем. При нас он ни в какое Подземелье не спускался, мудрому человеку там делать нечего, а шастают туда одни лодыри да грубияны. Ходили уже и спрашивали. Надземный властитель со своими алябардистами.

– Вокил? Или Дуло?

– Точно, точно. Или Дуло, не ведаем.

Барриор вздохнул. От разговора с Ноктичем начала болеть голова.

– А кто бы ему мог помочь спуститься вниз? – встряла Колцуна. – Может, кто из подземцев знает?

– Не ведаем. Поспрашай, но наших мало осталось ныне. Все исчезают неведомо куда.

– Как исчезают? – насторожился Барриор.

– Да так. Был – и нету. Печально се – совсем уже не с кем словом перекинуться. Токмо мы мним, что подземцы сами уходят. Мы мним, что не по своей воле, а как в старые времена, зову Некроманта подчиняясь. Ох и боязно нам, что он вернулся и снова сделает нас безразумными. Что до Бардезана, мы и так все ведаем, хоть никто нашего мнения не спрашивает.

– И что же ты знаешь, Ноктич?

– Он отправился в Грибные Пещеры, знамо ведь.

– Почему именно туда?

– А вот гляди, – Ноктич отвел полу своего одеяния, и Барриор увидел гроздь небольших бледных грибов, спускающуюся по боку мертвеца в сторону паха, забираясь сужающимся концом плесневатого архипелага за край штанов. – Мы не мучаемся людскими недугами, вот только начали грибы расти на нас, как на пнях трухлявых. Уж очень мешают, когда разрастаются. Бардезан, единственный из надземцев, тщился помочь с этой напастью. А где искать микстуру, как не в Грибных Пещерах? То-то. Вот он туда и навострился, мнится нам.

Весь мир, конечно же, крутился вокруг Ноктича и его забот. Барриор залил огонь в печке водой из фляги старой цыганки, потом выгреб золяную грязь и головешки, скрывая следы их присутствия.

– Спрячешь нас ненадолго? Возможно, нас будут искать люди Вокил. Скажи, что нас не видел.

– Единственно из почтенья к твоему отцу – однако ж не к тебе! – позволяем вам укрыться в нашем жилище. Был и у нас сынок когда-то. Шебутной был малый да ласковый, уважал отца. Не любо нам, что Некромант, злыдень, вместе с нами сынка не оживил, ино вместе интереснее было бы вечность коротать. Вот было дело…

– Спасибо тебе, Ноктич.

– Пустое. Пока уходите. Во время бури из Подземелья в град крыс полчища поднялись, мнится нам, что скоро сюда снова властитель с алябардистами прибудет – Ловцов Крысиных требовать. Мы благоволим совам и кротам, крысы же вызывают у нас ненависть лютую. Крысы се твари препакостныя, ежели…

– До свидания, Ноктич.

– Раз ты скучаешь по сыну, – вдруг сказала Колцуна, с интересом посмотрев на старейшину. – почему не отыщешь внуков или правнуков? Ведь род твой, наверное, на сыне не прервался.

– А на кой нам они, если мы их и в глаза-то не видели? От них, небось, и подарка на День Рождения не напросишься. Вот что. Ради нашей доброты, окажи услугу. Ты женщина немолодая и скоро умрешь, замолви словечко, чтобы нас на твои похороны пустили? Очень нам это любо будет.

***

Мужчина и женщина выходят из дома шарфоголового. Странная парочка. Плохо видно, но запах есть запах. От него: рыбой, потом, железом, вином, дымом, кровью, землей. От нее: дымом, лошадьми, медью, хлебом, сыром. Грызу камень от любопытства. Наблюдать. Выжидать.

***

Крысиные Ловцы вызывали у Чигары Вокил едва сдерживаемое чувство гадливости. Вот они – четверо. Стоят, расхлябанные, словно из них кости вынули. На ногах сапоги с металлическими набойками, на плечах дурно пахнущие плащи из крысиных шкурок, на лицах – маски. За плечом у каждого – зачарованная флейта, игрой на которой они и приманивают крыс. Черепа грызунов – безмолвные трофеи – чудовищными бусами свисают с их плеч. Издалека может показаться, что это жемчужные нити, нелепые на таких страшилищах.

– И это все? – спросил Дульсан Дуло.

– А тож, – ответил один из Ловцов. – Остальные ловчие не знамо куда подевались. Али нас не хватит?

– Крысы наверху, будто дождем пролились, – Дульсан махнул рукой. – Ступайте в город и займитесь делом.

Чигара остановил разговорчивого гуля.

– Здесь не появлялся Барриор Бассорба? – он описал его внешность.

Мертвец только покачал головой. Ловцы ушли. Делегация из Бороски: Дульсан Дуло, Чигара Вокил и пара стражников, направилась к дому старейшины.

– Так ты думаешь, он спустился сюда? – поинтересовался Дульсан. – Я бы, на его месте, после того как узнал, что за мной едут головорезы из Лебединой Дружины, уже смылся бы из города.

Чигара не ответил. Дульсан свои дела закончил, но почему-то присоединился к нему.

– Мда, Барриор Бассорба. Кто бы мог подумать, – продолжал Дульсан размышлять вслух. – Могли бы мы с Бардезаном и Атиллой хотя бы предположить, что дойдет до такого? Что нашим детям придется биться друг с другом?

Дуло вздохнул. Некоторое время шли молча. Когда стража немного отстали, лорд заговорил снова:

– К слову, о детях. Тебе известно, что моя Стефания скоро достигнет брачного возраста, – не вопрос, утверждение.

– Мне это известно.

– Она станет хорошей женой.

– Стефания – чудесная леди, – честно говоря, у нее был характер куста ежевики. – но мне также известно, что она противится любой идее замужества. Ей больше бы подошло управление делами вашей семьи.

– Стефания образумится. В любом случае, она будет послушна решению отца. Она уже оставила бесплодные мечты о наследстве, мои дела перейдут к ее брату. Мы же не Угаин, в конце концов. Габриций выбрал наследницей внучку не по прихоти, а из-за того, что у нее больше магической силы, чем у прочих. Нам эта логика чужда, – Дульсан запыхался – лишний вес давал о себе знать, и придержал Чигару рукой. Стражники тоже замедлили ход, а лепрыцарь, как оказалось, куда-то исчез по дороге. – Твой отец отказывается даже говорить об этом, но я прошу тебя прислушаться к моим словам. Давно пора нам объединится. К тому же, подумай, – воспрянул Дульсан, – она сейчас в таком возрасте, что ты сможешь воспитать ее под свои идеалы жены. Скоро такая возможность исчезнет.

Если сам не справился с воспитанием дочери, довольно низко перекладывать эту задачу на плечи ее мужа, подумал Чигара, но вслух сказал другое:

– Вы забыли о проклятии Вокил? Неужели вы хотите такой участи для собственных внуков?

– Но ты-то родился без проклятия, верно?

Верно. Дульсан был жесток, хотя и не догадывался об этом. Отсутствие проклятия само было тайным проклятием для Чигары. Он был уверен, что мать забрала его себе – и не пережила родов. Он погубил ее. Осознав когда-то этот факт, Чигара возненавидел саму идею интимной близости мужчины с женщиной. В детстве у него был пес по кличке Принц, в котором он души не чаял: огромный черно-белый красавец лискайских и бернерских кровей. Однажды Чигара зашел на псарню, и увидел Принца, слепленного в соитии с другой собакой. Мальчик после этого не ел два дня, а пса разлюбил навсегда.

– Как вы и сказали, в этом вопросе я буду послушен решению моего отца, – сказал Чигара.

Они подошли к дому старейшины Ноктича. (описание дома) Гуль стоял снаружи, как истукан. При их приближении он всколыхнулся и неуклюже поскреб бок. От этой их навязчивой привычки – пытаться выглядеть как живые люди – становилось тошно.

Дульсан поздоровался, вкратце описал, что происходит наверху и сказал, что уже направил туда тех Крысиных Ловцов, которых смог найти. Будто бы ему нужно было одобрение старейшины. Купеческое лицемерие.

– Пасюков окаянных под корень надобно свести, – сказал Ноктич. – Как наши ловцы-удальцы их кромсают – смотреть любо! Давеча один даже крысиного волка вывел, пасюка-крысоеда то бишь. Одну такую здоровенную гадину на других крысках вскормил, взлелеял. Пущаешь ее в загон с пасюками, она их и рвет всех в клочки, усладно дюже. А то окромя ристалища крысиного и тешиться нечем. Вы бы, сударь мой, разрешили нам на похороны аль в кабак? Хоть одним глазком?

– Как-нибудь в другой раз, уважаемый Ноктич, – ответил Дульсан.

Главными предметами зависти всех без исключения гулей были человеческие пороки и смерть стариков. И в том, и в том их телам было отказано. Поэтому больше всего они любили трактиры и похороны. Им было запрещено их посещать, потому что вели они себя препохабно, даром что мертвы. В омерзительном вожделении гули облизывали бескровные губы сухими языками, хлопали костистыми ладошами, вслух считали каждый глоток, совершенный не ими, или горько стенали, что им-то вовек не найти тихой гавани благословенной смерти.

Люди наверху гулей не сказать, чтобы сильно любили.

Чигара спросил о Барриоре.

– Малец этот? Давно его не видели. И тебя мы никак не узнаем, поди ж.

– Прошу прощения, уважаемый Ноктич. Я Чигара Вокил, сын Атиллы. Мы с вами виделись в прошлом году.

– Атиллы? Когда этот бесенок успел сына состряпать? Ведь и у нас был сын, ведаете ли? Шалопай, но нас слушался. Весь в отца пошел. Бывало, притащит в дом…

– Мы пойдем, старейшина, – сказал лорд Дуло. Чигара даже почувствовал нечто вроде благодарности Дульсану за то, что тот спас его от словоизлияний мертвеца.

***

Прячутся. Следят. А меня не видят, хе-хе. Я – тусклый воин, я тише мерцания свечи и кровожаднее дракона. Моя невзрачность – ошибочна, моя маскировка – идеальна.

***

Подземная Деревня бессистемно выросла когда-то в гигантской пещере, над которой нынче стояла Поганая Крепость. Вход в нее был один, но в уступах стен таились не заметные тропки, вырубленные в камне лестницы и укромные балконы, которые Барриор хорошо изучил в детстве, когда сопровождал отца в Подземелье, и играл здесь вместе с братом в прятки. На одном из таких балконов, под которым Деревня лежала как на ладони, и сидели Барриор с Колцуной, жевали припасенные цыганкой галеты и наблюдали за отрядом из Бороски.

Пещера всегда нравилась Барриору своей парадоксальной застывшей пластикой. Она походила на свечу, которая, сгорая, таяла не наружу, а внутрь себя. Громоздкие, и одновременно воздушные шедевры карстового зодчества нависали сверху и громоздились внизу: ансамбли сталактитов и сталагмитов превращались в башни и бастионы; особенно древние смыкались в циклопические колонны, напоминающие песочные часы. Каменные хламиды и стяги трепетали на неощутимом ветру, порывы которого исчислялись тысячелетиями.

Освещал весь пещерный простор Маяк – чудо инженерного искусства древности. Вырезанный из целого куска Янтаря, который светился только под землей, он, благодаря сложной системе шахт и зеркал, был виден даже в отдаленных уголках Подземелья, указывая путь на поверхность. Разбросанные вокруг домишки Подземной Деревни выглядели на его могучем фоне несуразно.

После того, как ушел Дульсан Дуло (он остался почти таким же, каким его помнил Барриор, разве что еще больше располнел), Чигара еще некоторое время порыскал по Деревне, но в конце концов сдался и тоже поднялся на поверхность. По крайней мере на время можно было расслабиться.

– Что ты все-таки забыла здесь, старая? – спросил Барриор, когда они спустились из своего убежища. – Хватит нести чушь про веление карт, или богов. Ни на секунду я в это не поверил.

– Скажем так: я здесь ищу кое-чего, и одной мне с поисками не справиться. Пока это все, что тебе необходимо знать, сладкий.

– Храни свои тайны. Мне они безразличны, но знай: если будешь обузой, я тебя брошу, не задумываясь. Старовата ты для такого похода.

– Прав был Ноктич: все вы грубияны, добра не помнящие. За меня не переживай, я столько дорог на своих двоих за жизнь исходила, что тебе и не снилось, от тебя не отстану. Ты еще жаловаться будешь и умолять идти медленнее, попомни мои слова.

– А знаешь, я тебя раскусил. Ты, на самом деле, заколдованная девица, цыганская принцесса. Какой-нибудь маг превратил тебя в старую каргу, и теперь ты должна ему принести что-то из Подземелья, чтобы он вернул тебе твой облик, – вслух фантазировал Барриор. – Или, не знаю, ты ищешь артефакт, обращающий чары вспять. И как найдешь (не без моей помощи), снова станешь девой красоты неописуемой, и характера покладистого.

– Смейся, смейся. Имя твоего мага – время. Скажи лучше, что думаешь насчет Грибных Пещер. Мог твой отец пойти туда?

– Не знаю. Вряд ли. Раньше он никогда дальше Катакомб не уходил, ни к чему было. Он знаешь ли, не из этих охотников за артефактами. Но проверить надо, все-таки это единственная зацепка.

– Далеко до них?

– Далековато. Но можно спуститься на подъемнике сразу в Королевский Город, а оттуда близко. Если он работает.

Подъемник не работал. Старинная махина находилась у восточной стороны пещеры и выглядела так, будто ей не пользовались уже много лет. Барриор в сердцах пнул ржавый рычаг, а цыганка невозмутимо присела раскурить трубочку.

– Поход затянется, – сказал Барриор. – Хорошо бы, не на месяц. Надо теперь рассчитать, сколько припасов понадобиться и хватит ли у нас на них денег. Ты как, много жрешь?

– Деньги-то все у меня, не забывайся, сладкий.

– … а еще надо посмотреть у Ноктича старые карты – я, ведаешь ли, тоже не знаток Подземелья, не любо мне оно, как ни крути… … … Не хихикай – звучит отвратно.

– Давай расспросим местных.

Вернулись в деревню. Беседовать с гулями – занятия хуже не придумаешь. Мало того, что они упрямо разговаривали на своем архаичном языке, бытовавшим в этих землях столетия назад, так еще и колоссальный возраст отнюдь не улучшил их характер. Они были угрюмы, меланхоличны, сварливы. Можно смело накинуть сверху лживость, забывчивость и болтливость, и получится среднестатистический гуль. В общем, ничего полезного от них Барриор и Колцуна не узнали.

В середине деревни, неподалеку от Маяка, стояла странная статуя. Вероятно, она должна была изображать человека, но догадаться об этом было сложно. Она представляла собой нагромождение камней, частей доспехов и оружия, венчал которое старый ржавый шлем – предел творческой мысли гулей. Перед памятником лежали желтые цветки бессмертника – символа деревни.

– Знаешь, это единственный памятник, который поставили человеку не за то, что он сделал, а за то, что он не сделал, – с непонятной грустью сказал Барриор.

– Да-а? – без особого интереса протянула цыганка.

– Это был солдат времен войны с Некромантом. Когда Поганая Крепость пала, отряды Триумвирата ворвались в ее пределы и учинили расправу над гулями. Рубили, резали на части, сжигали в кострах. Всех одолела кровожадность. Только один солдат заметил странное: гули не сопротивлялись. Они лишь прикрывались от стали руками и пытались даже что-то лопотать. После гибели своего владыки они обрели разум. Тогда этот солдат первым бросил меч, отказавшись продолжать бессмысленную бойню. Остальные последовали его примеру. По крайней мере, так гласит легенда.

– Хорошая легенда.

– Люди наверху и не слышали об этом солдате, а в Подземной Деревне его до сих пор чтят.

– А ты почему стал солдатом, а не последовал по стопам отца?

Барриор вспомнил, как однажды отец взял его и Люца в Сырой Угол. Тогда в очередной раз рожала тетушка Шмун, но что-то пошло не так и ребенок никак не хотел появляться на свет. Бардезан вроде спас тогда и мать, и ребенка. По крайней мере, когда мальчиков пустили в душную комнату, они были живы. Но Барриор запомнил другое: обнаженную ногу роженицы, которую та из-за духоты освободила от одеяла. Нога была могучей и непристойной в своей беспощадной наготе, открывающей пористую структуру кожи, морщины подкожного жира и корни синих вен. Мальчику стало невыносимо одиноко от вида этой ноги. Его лицо одеревенело от ужаса и отвращения, а Люц, помнится, даже расплакался от страха.

Именно тогда Барриор поклялся себе не быть никогда лекарем.

– Долгая история, – сказал он.

***

Дождаться, подкрасться, когда рядом с ними не будет этих помойных мертвяков. Вот! Поворачивают за угол, кроме них там никого. Идеально. Бегу-бегу-бегу. О, мой Король! Я скоро! Я весь – когти и зубы. Я поворачиваю за ними, но их нет. Исчезли? Но какая-то неведомая сила хватает меня сзади и рвет вверх… Мой Король!

***

– Здоровенная какая, – удивился Барриор с трудом удерживая за загривок извивающуюся крысу. – Следовала за нами аж от Ноктича.

– Она, кажется, бешеная, гляди, какие глаза. Осторожнее, – сказала Колцуна.

– Крыска-то бойцовская, денег стоит. Видишь, кольчужный воротник на нее надели, чтобы горло не перегрызли.

– Йиип! Этот воротник нужен, чтобы вы, болваны, меня понимали, – сказала крыса тонким, но абсолютно человеческим голосом.

Барриор от удивления выпустил крысу, и та шлепнулась на землю.

– В своем ли я уме, Колцуна? Ты тоже слышала?

– Очередное диво Подземелья, – цыганка равнодушно закурила трубочку.

– Невероятно! Что ты такое? – в Барриоре внезапно пробудилось отцовское истинно научное любопытство. Он наклонился, внимательно разглядывая очередное диво Подземелья.

Очень крупная крыса черной масти. Одно ухо оторвано напрочь, шкура в многочисленных шрамах, шею прикрывал небольшой кольчужный воротник. Выглядела она, как самая злобная и жестокая тварь в мире.

– Я – могучий крысобой , и, кстати, мужеского пола. Без счета я крыс передавил. Бойтесь меня, – посоветовал крыс.

– Я о другом спросил: почему ты разговариваешь?

– Мне неизвестно, а если мне неизвестно, то и тебе тоже не дано это знать. Смирись с этим.

– Почему ты за нами шпионил?

– И не думал шпионить. Просто оценивал, можно ли вам доверять. Моя миссия настолько важна, что я не могу положиться на первого встречного. Нечаянно довелось мне услышать, что путь ваш лежит через Грибные Пещеры…

– Все-таки шпионил!

– … а дорога туда длинна и полна опасностей, так что без опытного воина вам не обойтись. Я – гроза Подземелья, сильный, ловкий, отважный, мои резцы…

Барриор не привык общаться с говорящими крысами, поэтому немного стушевался. Колцуна же справедливо полагала, что если у мужика непомерно раздуто самомнение, человек он или животное – разница невелика.

– Давай ближе к делу, – сказала она.

Крысобой обиделся, но продолжил:

– Я знаю, как сократить путь. Возьмите меня в отряд, и я покажу. Но с одним условием!

– Каким?

– Пусть рыцарь возьмет меня в оруженосцы.

– Кто? Кем? – тут и Колцуна потеряла дар речи.

– Да рыцарь же, – крысобой мотнул мордой в сторону Барриора. – Небольшая формальность, не более. Доблести во мне больше чем в десятке рыцарей, но дворянства я пока не имею. Мне надобно пройти через служение настоящему рыцарю, и, совершив на его глазах подвиг, я заслужу меч и шпоры. Не облаченный рыцарской честью я не смогу явиться ко двору Тридцатиглавого Короля и предложить свои услуги.

– Тридцатиглавый Король? Это еще кто такой? – Барриор беспомощно посмотрел на Колцуну. Градус бреда все повышался.

– О, это великий король нашей расы. Его трон в глубине Подземелья сияет как маяк для всего крысиного рыцарства.

– Крысиное рыцарство! – ахнул Барриор.

– Проводник нам пригодится, – осторожно сказала цыганка.

Барриору стало плохо. Проводник… Зверь-оруженосец… Какой-то Тридцатиглавый Король… Крысиное рыцарство… Все это не укладывалось в его бедной голове. К тому же, никаким рыцарем он не был. Но ведь и крысе им никогда не стать? Так что какая разница?

– Да… я рыцарь, – медленно сказал он, пытаясь вспомнить полузабытые романы. – Принимаю твои услуги в качестве оруженосца. Будь верным и честным, заслужи своею отвагой… эм… честь вступления в славные ряды… крысиного паладинства.

– Добро, – лаконично ответил крыс.

– А как прикажешь называть тебя, отважный оруженосец? – поинтересовалась Колцуна.

– Ну… мне казалось, боевые прозвища должны давать товарищи по оружию, после совершения подвигов, поэтому… ну…

Колцуна внимательно посмотрела на внезапно засмущавшегося зверя.

– Не валяй дурака, ведь ты сам давно придумал, верно?

– Ну…

– Говори уже!

– … … … Разрушитель Миров.

Молчание.

– Что ты там верещал, когда я тебя схватил? – спросил Барриор. – «йииип», как-то так?

– Это мой боевой клич.

– Будешь Йипом.

– Йип Разрушитель Миров?

– Просто Йип.

– Йип Могучий Воитель Нижнего Яруса?

– Йип Крысобой, максимум.

– Годится.

***

Ноктич бездумно брел по деревне. Во время ходьбы все его мысли уходили в волокна мышц и сухожилий, чтобы они переставляли ноги. Шаги дерганые, рваные. Ненужные сейчас части тела болтаются как попало. Сам не осознавая, добрался до памятника. Остановился.

– …была бы до неба забота! – закончил Ноктич вслух мысль, начатую еще до начала передвижения, и посмотрел на статую.

Бессмысленное сочленение всевозможного мусора, хлам эпохи, которому попытались придать вид человека. Ненужный. Ветхий. Забытый. Символ космической печали, созданный из обломков никому не нужных святых и неизвестных героев. У его подножия желтели в безмолвной тоске бессмертники.

– Скучаешь, поди, вояка? Али тебе про сынка моего рассказать?

Пустой шлем, заброшенный на самую верхушку, выглядел заинтересованным.

– Сорванец был, озоровал, конечно, но степенно озоровал, не как другие… То мне чудно, что и он мертв, и я мертв, а все как-то не вместе мертвы, а наособицу, что непорядок. Ведаешь ли, что я души в нем не чаял? То-то. Грущу о нем сильно, брат статуя. А имя, оказывается, я позабыл, а теперь вот вспомнил. Звали его…

Статуя не перебивала, покорная чужому несчастью, и Ноктич, постепенно увлекаясь, наконец-то рассказал ей все. Все.

Приложение

Сказание о Тридцатиглавом Короле

Собрались однажды три десятка, да три мильона крыс и совет устроили: надоела им анархия и безвластие. Жрец им сказал: ищите царя, но не промеж вас, а за горами, за лесами, за равнинами. Пошли тогда три десятка, да три мильона крыс искать царя. Исклевали их совы, покусали лисы, пожрали отвратительные человекоподобные носороги. Но звезды были нежны к ним и привели оставшихся из огромной стаи, привели тридцать измученных боями и лишениями крыс к безграничному озеру. И в черном отражении, где мерцали звезды, где мерцали их глаза, они увидели того Короля, коим они и стали.

Уловка 2. Сырой Угол.

Уловка 2.

Обитатели Сырого Угла – воры, мошенники, карточные шулеры, городская беднота – давно поняли, что надвигается какая-то беда. Зловещие кометы в ночном небе, шепчущиеся призраки на кладбище – это что, главное – не родила тетушка Шмун, исправно рожавшая до этого двадцать лет ежегодно. Выжившее потомство ее, народившееся от разных мужчин, росло как попало, как сорная трава; старшие воровали помаленьку, малолетки за неимением игрушек играли собственными фекалиями, а она смотрела за ними в томной полудреме усталого материнства.

– Тетушка Шмун нынче порожняя ходит – быть беде, – говорили те, кто поумнее и сокрушенно качали головами.

Вчерашняя буря и последующее нашествие крыс из Подземелья только подтвердили досужие домыслы.

– То ли еще будет, – говорили те, кто поумнее и с немым укором смотрели вслед проходящей по улице тетушке Шмун, словно она навлекла все эти беды на их головы своим неуместным воздержанием.

Сырой Угол запакостил кривыми домишками весь южный берег реки. В вечной тени Поганой Крепости, в вечных речных туманах, этот район тихо гнил и опухал от влаги, а дома здесь как будто слипались вместе в юродивом экстазе. Шторм разломал несколько особенно ветхих зданий, и все взрослое население Сырого Угла теперь с энтузиазмом копалось в руинах. Дети гомонили и носились с насаженными на палки крысиными трупиками в качестве игрушек: крысы сдохли всем скопом так же неожиданно, как и появились. Только один малец, лет, наверное, девяти, в оборванной одежде и необычайно высоком цилиндре (в отличие от прочей одежды, тот был начищен до блеска и благородно лоснился в утреннем свете) не обращал внимания на подобные глупости и целенаправленно шествовал по улице навстречу ему одному ведомым делам.

Фамилии своей он не знал по причине собственного сиротства, а поэтому назывался просто – Карасик. Ему повезло – внешность у него была, как у ангелочка: льняные кудри, большие голубые глаза, чистая белая кожа. Поэтому он зарабатывал на хлеб нанимаясь на похороны. Обычно он шел в процессии рядом с гробом незнакомого ему человека, причесанный, умытый, переодетый в чистое, держал в руках ветвь можжевельника и старательно ревел в три ручья. Заказчики оставались довольны. Все умилялись, глядя на этого малютку, а похороны приобретали вид благообразный и даже обнадеживающий: пусть тебя при жизни не любит никто и никогда не любил, но после смерти, глядите-ка, можно рассчитывать на достойные проводы.

– Карасик, – говорила ему обычно старшая сестра, – смотри, не страшней, когда вырастешь, а то тебя на похороны брать перестанут.

– Ничё, – сурово отвечал Карасик. – Если перестанут, пойду воровать. Слышала, Старый Жу поросенка на откорм купил? Когда вырасту, я его украду, как раз поспеет.

По пути мальчик не удержался и остановился поглазеть на суету вокруг поваленного здания. Жители Сырого Угла бодро растаскивали его останки ради укрепления собственных жилищ. Карасик избежал детской завороженности грязью и теперь с неодобрением смотрел на своих сверстников, которые в ней возились.

– Ты сильно не оттирай, так оставь, – посоветовал мальчик рябому детине, который возился с какой-то ржавой посудиной. – Скажешь на рынке, что это из Подземелья улов – богатое дело!

– Ишь ты, глиста! – восхитился рябой. – Мелкий паршивец, а взрослый разум уже имеешь!

– Карасик! Эй, Карасик! – услышал мальчик знакомый голос и повернулся, прикрыв глаза козырьком ладоней, чтобы солнце, свободно светившее в образовавшуюся щель между скученными домами, не слепило.

С обломков, прыгая с балки на балку, не тревожа битые камни, с манерой, присущей горным козам, спустилась Сойка – как всегда чумазая, лохматая, по-подростковому долговязая. Она жевала яблоко. Из сумки, перекинутой через плечо, она достала второе и кинула его Карасику. Мальчик поймал яблоко и спрятал его в карман.

– Ты чего это вырядился? – с любопытством посмотрела она на начищенный цилиндр. – На цыган пошел смотреть?

– Что я, этих бездельников не видел? – Карасик чрезвычайно ловко цыркнул плевком сквозь зубы. – В Бани иду, за лекарством. Сестра, нахлебница, с ночи болями мается, кончается, видать.

– А что с ней? – посерьезнела девочка.

– Вчера на нее ветром жердь повалило, и живот помяло, – Карасик скучал лицом, так как слезы относил к профессиональным своим обязанностям и в нерабочее время не плакал, и вообще с недоверием относился к человеческим эмоциям.

Сойка бойко мотнула копной черных волос:

– Вот что, Карасик, ты, главное, не переживай. Я с тобой вместе пойду, я цирюльника знаю.

– Давай, – покладисто согласился мальчик. – Вдвоем веселее будет.

***

Бани не понравились Карасику: внутри было душно, людно, пахло какими-то едкими травами, кровью, потом и мочой. Покалеченные бурей люди страдали, молча или в голос, в зависимости от темперамента и от травм. В обычное время, наверное, двух чумазых детей из Сырого Угла и не пустили бы дальше порога, но теперь было другое: все были заняты, и за дверью никто не следил.

Цирюльник оказался молодым человеком с грустными глазами и неопрятными бакенбардами, которые вышли из моды несколько лет назад, но спаслись от ножниц и бритвы на лице этого господина. Перед тем, как подойти вместе с Сойкой к Карасику, он сказал что-то высокому худому человеку, видимо, помощнику, который выглядел, как будто только что вернулся из Подземелья: его богатая одежда была изляпана пятнами крови, холеное лицо было усталым и как будто преждевременно постаревшим. Человек скользнул безучастным взглядом по детям и, кивнув, вернулся к работе.

– Ну, молодой человек, ведите к больной, – цирюльник улыбнулся, но глаза его остались грустными.

– Только цену сильно не заламывай, – предупредил Карасик. – Я сирота и горемыка, лишних денег не имею.

– Ого, чувствую прагматизм Сырого Угла! Для вас сегодня – бесплатно, во имя будущего Бороски, – сказал цирюльник и почему-то насмешливо посмотрел на торопившую его Сойку. Та громко фыркнула.

Карасик с сестрой жили в каморке на втором этаже лавки гробовщика. Дом встречал посетителей лицами выставленных стоймя гробов: картина мрачная, но мальчик был доволен жильем. За постой он ничего не платил, так как у них с гробовщиком наладились доверительные взаимно-выгодные отношения: тот рекомендовал паренька безутешным своим клиентам и получал от него процент. Кроме того, от такого соседства немного угомонились сыновья гробовщика: пятеро оболтусов, распоясавшиеся из-за отцовского безразличия, но втайне побаивающиеся чересчур делового и ухватистого Карасика.

В комнате было темно и тихо. Сестра лежала под тонким одеялом, и ее маленькое бледное личико белело в тени жутким покоем. Цирюльник приподнял одеяло и помрачнел. Он зажег свечу, попросил Карасика выйти, а Сойку остаться. Мальчик равнодушно послушался, но далеко не ушел, сел рядом с дверью. Внизу шумели сыновья гробовщика, а Карасик, чтобы унять волнение мыслей, принялся в уме рассчитывать бюджет на следующую неделю. Цифры путались в его голове и скакали с места на место, как расшалившиеся кузнечики. Ему внезапно пришло в голову, что сестра, нахлебница и неумеха, не будет больше жить и придется все пересчитывать заново – на одного. Карасик бережливо относился к слезам, как к рабочему инструменту, поэтому сжал подступающее горе в своем маленьком сердечке, как жука в кулаке, чтобы оно жужжало там тихо и незаметно.

Цирюльник вышел через полчаса и протянул мальчику записку.

– Отнесешь в аптеку, скажешь, что от меня. Тебе смешают зелье, храни его в темном месте, а сестре давай утром и вечером.

– Помрет? – спросил Карасик, внимательно глядя в глаза мужчины.

Цирюльник помолчал, а потом сказал медленно:

– Вероятно. Если выживет, ходить все равно не будет. Тебе обуза.

Он не врал, и это понравилось Карасику. Ложь он чувствовал остро, как калеки чуют увечьем грозу.

– Ничё, – утешительно похлопал он ладошкой по спине цирюльника. – Выживет – я ее содержать буду. И так на моей шее сидит, так что мало чего изменится.

Цирюльник ушел, а мальчик вошел в комнату. Сойка сидела на единственном табурете и задумчиво накручивала непослушный черный локон на палец.

Карасик подошел к кровати и достал из кармана яблоко.

– Вот, угостись фруктом, – тихо сказал он сестре, но та не слышала его, так как забылась беспокойным сном. Карасик положил яблоко на стол, который подвинул ближе к кровати, чтобы сестра, когда проснется, смогла до него дотянуться.

***

– Несерьезное какое-то зелье, – вслух сомневалась Сойка, крутя в руках баночку с подозрительного цвета жидкостью. – Такой только чирьи лечить, уж больно быстро аптекарь все смешал. Стоящее лекарство делается из целой кучи всякого, потом кипятится в серебряном котле как минимум сутки и заклинаниями заговаривается – точно тебе говорю!

Они возвращались из аптеки. Продавец поглядел на них с подозрением, но, видимо, почерк цирюльника был ему знаком, и он отпустил товар без лишних вопросов.

– Вот что, Карасик, – придумала девочка. – Чтобы Скеллу вылечить наверняка, надо скормить ей святые мощи!

Карасик был хоть человеком маленьким, но практичным и невыполнимые неясные прожекты не одобрял.

– Где же их нынче достать, как не в Подземелье? – возразил он. – Да и оттуда, наверное, всех святых уже по косточкам растаскали. К тому же, нас там самих съедят.

– Ну что же ты, Карасик, дурная твоя голова, подумай немного! – разволновалась Сойка. – Разве мощи только в Подземелье?

– А где еще?

– Ну, кроме тех, что в храме, каждый Великий Дом держит у себя парочку, а то и больше, если ты не знал.

– И что?

– И то. Надо просто выкрасть одну потихоньку. Не сам ли грозился в воры податься?

Карасик задумался на ходу.

– Нет, – наконец сказал он с сожалением. – Это я просто так говорил, на самом деле у меня никакого опыта нету, а неопытный человек в этом деле – хуже цыгана!

– Ты не торопись, Карасик, послушай. Я знаю, где Дуло хранят мощи, и даже знаю, как по-тихому пробраться к ним. Никто нас и не заметит!

– Откуда?

Сойка не ответила, видимо, правду говорить не хотела, а лгать Карасику было бесполезно. Мальчик уважал деликатность, поэтому не стал настаивать.

– Только есть небольшая, кро-о-охотная такая проблемка, – продолжила девочка. – Мощи хранятся в специальном ларце со сложным замком, а как он открывается, я не знаю. Нам нужен взломщик. Причем опытный. Может, кого из Косолапых Братьев позвать?

– К бандам обращаться – последнее дело. Они нас тихо кончат, а обрубок этот себе заберут.

– И то верно, – загрустила Сойка.

– А вот и банда, – вдруг сказал Карасик и резко остановился. Сойка по инерции прошла вперед, но мальчик придержал ее рукой за локоть.

Впереди явно намечалась потасовка. Трое людей, типичной для Сырого Угла хулиганской внешности, окружили четвертого, кутавшегося в грязный рваный плащ. Судя по татуировкам и изъеденным сифилисом лицам, это были Курносые Задиры. Один из них сбил ладонью капюшон с головы человека в плаще, открыв его лицо.

– Ого, – удивился Карасик. – Да это же Эбрауль Гау!

– Кто-кто? – поинтересовалась Сойка.

– Наш сосед. Тоже сирота, хоть и взрослый. Простак-человек, а жаль его, сейчас кончать будут.

Карасик задумался. Он был невысокого мнения о взрослых, так как до зевоты успел насмотреться на их глупость и чванство. Но Эбрауль был его соседом – раз, оба они трудились на ниве кладбищенской индустрии, а значит, были своего рода коллегами – два, и три – Эбрауль был всегда добр к детям, и даже однажды подарил сестре небольшую гравюрку с миловидной дамой. Надо было его выручать.

Тем временем Курносый Задира достал блестящий нож и погрозил Эбраулю.

– Если сегодня не вернешь деньги Бракантиру Ро, я тебе нос отрежу – будешь красавцем, как и мы.

– Господа, – сказал важно Гау и с достоинством поправил свой драный плащ, – уверен, во всем можно разобраться скромно, чинно и без хирургического вмешательства.

– Вот ты ему сейчас нос оттяпаешь – он и сгниет бесполезно, – сказал Карасик, подойдя к ним. – А если он после смерти в Святого обратится? Тогда отсутствие носа – прямой убыток.

– Это что за сопля? – удивился один из Курносых и потянулся за ножом.

– Погоди, это же Карасик, – остановил его другой, – Знающий малец, всегда полезные советы дает.

—Что-то я сомневаюсь, что кладбищенский вор после смерти Святым станет, – сказал третий бандит.

– Пути Ку и Йимитирр неисповедимы, – смиренно потупил глаза Эбрауль.

– Шанс всегда есть, – подтвердил Карасик.

– Тем более, даже обычный грешный труп можно продать на нужды науки или магии, – напомнил Эбрауль.

– Тут надо договор заключить по всей хитрости юридической науки, – соображал на ходу Карасик. – Если он в течение недели не вернет денег, кончайте его на здоровье, а свое тело он вам отпишет.

В таинственной силе юридической науки даже Курносые Задиры не сомневались, поэтому они тотчас направились в трактир «Разрубленный шлем», попросили у хозяина бумагу и чернила и составили договор. Карасик, как свидетель, нарисовал на листе маленькую рыбку.

Сойка ждала их на улице. Когда они подошли к ней, Эбрауль приподнял воображаемую шляпу в честь знакомства. Раньше такой галантности Карасик за ним не замечал.

– Благодарю за помощь, – сказал Эбрауль. – По вашей милости мой нос остался при мне.

– А тож! Развелось лиходеев! – согласился Карасик.

– Мне кажется или мы знакомы? – глаза Эбрауля были искренни, как небесное озеро.

– Ты что, обалдел? – удивился мальчик. – Это ж я, Карасик, твой сосед. Совсем мозги от могильной вони отшибло?

– Ах, сосед… Видишь ли, дорогой мой, зловредные миазмы, вероятно, в самом деле помутили немного мой рассудок и я теперь совершенно не помню, где живу. Смиренно надеюсь на твою помощь и в этом отношении, друг мой.

Очень это было подозрительно. Но Карасик не чувствовал лжи, а значит Эбрауль говорил правду, и мальчик успокоился. Может его хорошенько по голове стукнули, чтобы ограбить, вот память и отшибло.

– И говорить стал, как припадочный, – сказал мальчик. – Не отставай, горемыка.

– Кстати, отметим мое чудесное спасение, – Эбрауль картинным жестом достал из-под полы плаща кошель из холстины, в котором позвякивали монеты. – Позаимствовал немного у безносого господина в счет моей будущей святости.

– Не похож он на простака-человека, – буркнула Сойка на ухо Карасику.

***

Когда вернулись на второй этаж лавки гробовщика, обнаружилось, что ключ от своей комнаты Эбрауль потерял. Карасик пошел напоить сестру зельем и проверить, уютно ли ей лежится, а Эбрауль и Сойка остались стоять у двери в раздумьях.

– Кровь драконья! – внезапно воскликнул могильный вор. – Сойка, душа моя, я вижу, что твоя экстравагантная прическа удерживается очень удобным инструментом! Позволишь попользоваться?

Сойка с легкостью согласилась на такой план. Эбрауль как-то хитро согнул заколку и, покопавшись ею в замке, быстро открыл дверь. Принимая обратно импровизированную отмычку, девочка задумалась.

Комната была тесной и скудно обставленной: кровать, стол, стул, рассохшийся шкаф. Единственным украшением и предметом тайной щемящей гордости Эбрауля Гау была почти полностью собранная коллекция эстампов из серии «Богини Красоты или Избранные Цветы Юга» – гравюр, на которых титулованные дамы Бороски, одетые в самые умопомрачительные и фантастические платья, играли на самых разнообразных музыкальных инструментах, ласкали собачек, мечтательно смотрели вдаль, катались на лодках и были настолько переполнены добродетелью и недоступностью, что непонятно было, откуда берутся дети в высшем свете (Карасик не знал, но под кроватью, в маленьком рундучке, Эбрауль прятал несколько более фривольных эстампов, на которых, с легкой руки гравера, южная добродетель подвергалась самым изощренным испытаниям, а барышни обходились вовсе без одежды).

Чтобы не беспокоить больную, обедали в комнате Гау. Тот купил в трактире голову сыра, бутылку вина, и пшеничных пышек. После еды Карасик с ногами забрался на подоконник и по-взрослому закурил трубку, выдувая дым в окно; Эбрауль ковырялся в зубах щепкой. Сойка начала издалека: тихим грустным голосом она поведала вору о несчастной маленькой девочке, сестре Карасика, лежащей при смерти в грустной и тесной комнате, о несправедливости жизни и спокойном торжестве смерти, о тихом, гордом своей незаметностью героизме и спасенном от жестоких объятий зимы прекрасном цветке. Эбрауль сокрушенно качал головой, а Карасик восхищался, как Сойка говорит – как по-писаному! Она отвела Эбрауля в соседнюю комнату и заставила постоять подле кровати умирающей достаточное время, чтобы тот разжалобился.

– И поэтому, – заключила девочка, – нам необходимо сегодня же похитить лечебные мощи из особняка Дуло, чтобы спасти бедняжку. Ты, как взломщик, пойдешь с нами.

Эбрауль предпринял жалкую попытку сопротивления, но с Сойкой, когда та ловила волну, спорить было попросту невозможно. Спасаясь от ее неумолимой риторики, Эбрауль потянулся было к Карасику, но тут его ждал удар в спину: мальчик холодно напомнил, кто сегодня спас его нос от бандитского ножа.

– К тому же, дело проще простого, – заявила Сойка. – Я знаю, как незаметно залезть в особняк и где Дуло прячут мощи.

Это изменило дело.

Эбрауль Гау, насколько знал Карасик, никогда не блистал умом, да и на жизнь смотрел неуверенно, но сейчас мальчик снова забеспокоился, почувствовав в нем что-то странное. Вор надолго замолчал, сцепив руки в замок и бросая время от времени взгляды на умирающую.

– Карасик, Карасик, – сонно бредила сестра. – Подуй на меня, а то мне жарко, – и ошибочно хватала мозолистую ладонь Эбрауля Гау своей маленькой влажной ручкой, словно подыгрывала плану Сойки, а брат обмахивал ее гравюрой с миловидной дамой.

– А собаки есть? – осторожно спросил вор.

– Нет, там… несерьезные звери в охранниках, я расскажу.

– Решено! – сказал вор и хлопнул в ладоши. – Славой Ку и Йимитирр было предопределено, что старый бедный Эбрауль должен помочь беззащитной даме! Это будет героическое приключение, достойное пера поэта! Объединимся, друзья мои, как когда-то объединились Мечи, Жезлы и Монеты и свергнем деспотию нечаянной смерти!

***

Все-таки это безобразное хамство – гоняться за несчастным сиротой с факелами да копьями, как за каким-нибудь зверьем, подумал Карасик, прячась за тяжелой портьерой от пробегающих мимо стражников. Эбрауля и Сойку наверняка уже поймали и запытали до смерти, а ему еще выбираться из этого приключения, будь оно неладно.

Сначала все шло приемлемо: дождавшись тьмы, сообщники выдвинулись на дело, причем вору Карасик бесплатно арендовал набор отмычек на латунном кольце и фомку из своего схрона нужных в хозяйстве вещей. Также, немного подумав над богатствами Карасика, Эбрауль взял напильник и небольшой коловорот. Лица и ладони они вымазали сажей для маскировки. Потом была не очень приятная часть приключения, которую Карасик предпочел бы забыть поскорее. Так или иначе, они нашли в обещанный Сойкой тайный ход и оказались в особняке Дуло. Обувь Эбрауль приказал снять, во-первых, ради бесшумного шага, во-вторых, та жутко смердела после предыдущего этапа.

Сойка повела их по темным, безлюдным коридорам, и они шли так долго, что Карасик успел заскучать. В то время, как от стены до стены его собственного дома можно было дойти в четыре шага, такое большое впустую растраченное пространство раздражало его своей непрактичностью. Сойка же ориентировалась здесь так же уверенно, как и на запутанных улицах Бороски.

Проскользнув мимо каморки охранников, откуда доносился винный дух и хоровой храп, сообщники поднялись по лестнице и очутились в мрачном пустынном зале. У трех стен стояли комплекты старинных доспехов. Карасик не сразу заметил, что стоят они с каким-то неясным умыслом: одна фигура подняла сжатый кулак, вторая указывала пальцем в пол, а третья протягивала вперед раскрытую ладонь. Сойка уверенно подошла к последней и вложила в латную перчатку свою ладонь, как для рукопожатия. Часть стены вместе с латами бесшумно отворилась.

Это было самое странное место, которое Карасику доводилось видеть. Комнату заливал призрачный звездный свет, в его синеватом сиянии она выглядела до потолка заросшей древним могучим мхом. Когда глаза привыкли, мальчик различил перья, бесчисленное множество перьев и клювов. В этой комнате жили воробьи, настолько плотно друг к другу, что сливались в единую пернатую массу.

Карасику стало не по себе: магии он не доверял и считал делом непредсказуемым и вообще напрасным, а здесь без нее явно не обошлось. Эбрауль сделал детям знак оставаться на месте, а сам вошел в комнату. Он шагал мягко и тихо, как кот, не тревожа воробьев, серыми кочками спящих на его пути. В дальнем конце комнаты на подъеме стоял ларец из красного дерева, в котором хранилось спасение сестры. На крышке спал самый большой и старый воробей, как сторожевой пёс, сохраняя хозяйское добро.

Эбрауль подкрался к ларцу и бесшумно, в мгновенье ока, свернул шею воробьиному патриарху. Затем склонился над реликварием, и по плавному движению его плеч Карасик понял, что он прилаживается к замку.

Минуты шли медленно и скупо; чувства мальчика обострились, ему казалось, что он слышит дыхание птиц и шорох каплей пота, падающих на пыльный пол.

Внезапно что-то изменилось. Еле слышно скрипнуло старое железо, и фигуру Эбрауля озарило неведомым светом. В этот же миг все воробьиное воинство всколыхнулось единой разбуженной душой, и полоумное чириканье затопило разом все поместье, как темное половодье, как чье-то скрытое безумие.

– Бегите! – крикнул Эбрауль, отчаянно отмахиваясь от маленьких, но злющих стражей.

Тогда Карасик и потерялся, не поспев за длинноногой Сойкой и свернув не в тот коридор. Возвращаться было поздно: за девочкой уже гнались стражники. Теперь он бродил в темноте, и босые ноги зябли от холодного каменного пола.

– Бездельники, – буркнул Карасик, выбираясь из-за портьеры, вслед стражникам: он не уважал непрофессионализма. Его сестре бы быть стражницей, она играла в прятки лучше всех детей в Сыром Углу и вмиг нашла бы Карасика.

– Стой! – раздался окрик: один стражник по неизвестной и несчастливой для мальчика надобности вернулся назад. Начинающий вор дал стрекача. Сзади забухали по камню подкованные железом ботинки.

Карасик поначалу оторвался от преследователя, но быстро выдохся, и гул погони был все ближе. Мальчик на бегу пробовал двери, по обе стороны коридора: заперта, заперта, заперта, внезапно одна поддалась, и он влетел в покой, освещенный свечами, и едва не сшиб с ног невысокую фигурку в богатой одежде. Все перемешалось в голове Карасика, он кубарем покатился по полу, а потом растянулся на спине, осоловело глядя в потолок.

Неизвестный вдруг захлопнул дверь, крепко схватил его за руку и потащил куда-то, сквозь складки толстой ткани, в темное и тесное место. Карасик не успел опомниться, как в комнату ворвалась стража, но он ее уже не видел, так как сидел, скрючившись, в каком-то тайнике, рядом со своим спасителем. Ботинки потопали по комнате и ушли. Стало тихо. Рядом шелестело чужое дыхание, пахнущее мятными конфетами.

– Вы в прятки играете? – прошептал голосок, кажется, мальчика постарше, но с непривычно нежными интонациями.

– Ага, в прятки. Я бы убежал, только у меня здоровье слабое – я сырым воздухом дышу.

Мальчишки притихли и еще несколько минут вслушивались в окружающий их мрак.

– Ты здесь как, живешь? – прошептал Карасик.

– Живу…

– А вывести меня наружу сможешь?

– Наружу? А зачем тебе наружу? – удивился голос.

– Затем, – Карасик не любил пустых разговоров. – Неприятное здесь место и воробьев полно.

– Воробьи – добрые птицы. Отец говорит, что им жалко людей и поэтому они зимой не улетают, а остаются страдать между нами.

– По мне, пусть бы улетали, паразиты. А в таком большом доме не прибыльно, наверное, жить?

– Не знаю… – растерялся голос. – Отцу с матушкой денег, вроде бы, хватает.

Хозяйственный ум Карасика считал родителей полезной живой собственностью, навроде коня или собаки, есть они – нормально, но и без них терпимо.

– Ты смотри, чтобы они других нахлебников тебе во вред не нарожали – на всех еды не напасешься! – посоветовал Карасик, потом вспомнил сестру и заторопился. – А теперь иди, выводи меня из этого каземата!

Мальчик-невидимка снова взял его за руку и они поползли на четвереньках, опять через складки ткани – наружу. Мягкий розоватый покров разошелся, и стало светло. Карасик заморгал на свечном свету и посмотрел на своего спасителя. Это был черноволосый мальчик на пару лет старше, но с бледным болезненным лицом, которое… Карасик сильно потер глаза и еще раз посмотрел. У него снова закружилась голова, и он едва не сел на пол.

– Ты кто такой? – осторожно спросил Карасик.

– Стефан Дуло, сын Дульсана Дуло, наследник Воробьиного Холма, – как по бумажке оттарабанил мальчик, а потом стеснительно улыбнулся, – Только ты мне своего имени не говори. Я же расскажу отцу всю правду, а если я про тебя правду знать не буду, то и рассказать не смогу.

Мальчик был умнее и печальнее, чем казалось Карасику, когда они сидели в тайнике.

– А ты, значит, всегда только правду говоришь?

– Всегда, а как по-другому?

– Ну, правду говорить – не богатое дело, большого ума не надо, – подумал и вынес вердикт Карасик.

Спустя некоторое время блужданий в темноте Стефан вывел неудачливого вора под прохладный свет звезд. Почувствовав свободу, Карасик сразу прянул в тень, как испуганный зверек, выпущенный из клетки, но потом обернулся и увидел, что Стефан стоит неподвижно и смотрит ему вслед. Карасику захотелось подбодрить этого маленького печального человека, и он вернулся на пару шагов.

– Бывай, может от правды твоей и будет польза – станешь Святым, как помрешь – семье прибыль. И это, если ваши поймали вора, пусть сильно его не бьют, он животом слаб, – сказал он и окончательно растворился в тенях.

***

Карасик тащился по Сырому Углу, низко опустив сонную голову. Район не спал. Огни не жгли из экономии, довольствуясь светом звезд, в голубоватой мгле мелькали и перешептывались лихие люди, из окон доносились грустные песни и грязная брань. Мальчик прошел мимо руин, на которые смотрел еще утром, от них практически ничего не осталось, мертвые вещи пошли впрок живым людям, как это и заведено в мире.

Сестра спала. Карасик чувствовал, что она отходит, и не стал будить ее понапрасну. Он улегся рядом и опустил измученную голову на ее плечо. Снизу, из гробовой лавки, доносилась бессловесная возня: обычно в это время сыновья-оболтусы гробовщика молча и свирепо дрались в темноте, выясняя, кто будет спать на гробу, а кто на полу.

Карасику не хотелось ни спать, ни бодрствовать, хотелось просто умереть вместе с сестрой и закончить этим тяжелый долгий день. Он закрыл глаза, то погружаясь в дремоту, то просыпаясь, и ему грезилось, что их с сестрой несут на кладбище в просторном общем гробу, а рядом идет, с можжевеловой веткой в руке, Стефан Дуло, богатенький мальчик, лицо которого…

Дверь открылась, и в комнату вошли две тени: одна повыше, другая пониже. Вместо лиц у них была тьма, и только белки глаз сверхъестественно плыли в ней, как рыбы-альбиносы в черной затхлой воде. Карасик сначала подумал, что это продолжение его сна, потом, что это духи, а потом понял, что это Сойка и Эбрауль с вымазанными сажой лицами.

– Карасик! – воскликнула Сойка и чуть не расплакалась от радости. – Я же говорила, что у него получилось выбраться! Мы думали, что тебя поймали, и Эбрауль следил за особняком, но там одни стражники, а тебя мы не увидели.

– И я думал, вас поймали… Ай, ай, задушишь! – сказал мальчик, пытаясь с достоинством выкарабкаться из счастливых объятий Сойки. – Воняешь, как золотарь.

– Это запах свободы! – провозгласил Эбрауль Гау, вытирая лицо полой плаща. – Мы выбрались обратно так же, как и проникли внутрь. А тебе как удалось спастись, мой юный друг?

– Да у них охрана – бездельники, – уклончиво ответил Карасик. – В гробу я видел такие приключения: столько времени потратили, а все зря.

– Как так зря? – не понял Эбрауль. – А это видел?

И он выудил из кармана маленький черный комочек – что-то завернутое в тряпицу. Втроем они собрались у стола, где вор осторожно развернул сверток.

На столе лежало человеческое ухо. Бледное, слегка желтоватое, с гладкими обводами хрящей и мясистой мочкой, розоватое на бескровном срезе. Оно выглядело так, как будто его только что сняли с головы, и испускало мягкое золотистое сияние. Сообщники застыли, зачарованные этой странной и немного пугающей картиной.

Общее благоговение нарушила жирная черная муха, нагло усевшись на мощи. Карасик сдунул ее и спросил:

– И как сестра будет это есть?

Никто не знал. Сойка предложила изрубить ухо в кашу, так как вспомнила, что больные не любят жесткой пищи.

– Может, еще и отварить? – спросила она.

– Вдруг испортится? Пусть ест сырым, пока оно светится, – постановил Карасик.

– Тогда еще и яблоко истолчем, чтобы вкус человечины отбить, – догадалась Сойка.

Эбрауль прямо на столе мелко покрошил ножом и реликвию и начавшее стареть яблоко. Получилась однообразная, слабо светящаяся кашица, которую он переложил в деревянную миску. Карасик разбудил сестру. Та посмотрела на него мутными глазами и заплакала в бессильном гневе, потому что ей снова приходилось мучаться.

– Тише, тише, – утешала ее Сойка. – Сейчас мы все поправим, милая.

Сестра отворачивалась от них и мотала головой, но в конце концов Карасику с помощью Сойки удалось протиснуть ложку между ее сжатых губ. Дальше дело пошло быстрее. Словно почувствовав и силу, и голод, она покорно съела все.

Магия Останков мощным потоком влилась в нее, сращивая мышцы, сопрягая нервы и сухожилия, выстраивая и чиня весь разрушенный дом ее тела. Предсмертная пелена медленно сходила с ее глаз, а кожа, ногти и волосы начали слабо светиться. Мешаясь со светом звезд, свет магии рождал причудливые блики и тени, растворяя комнату в безмолвном великолепии.

– Вот оно – чудо, – тихо произнес Эбрауль, и его лицо на секунду страшно исказилось, а кулак сжался, но никто не заметил, детям было не до него.

Девочка с удовольствием потянулась, ощущая напряжение ожившего тела, а потом с удивлением посмотрела на сообщников, окруживших ее кровать.

– Я так долго спала? – спросила она. – Карасик, смотри, у нас гости! Господин Гау, Сойка, как я рада вас видеть, вы бы знали! Сойка, милая, подойди, посмотри, какую прелестную гравюру подарил мне господин Гау, господин Гау, вы же не против, что я покажу, правда? Смотри, какая леди, вот бы тебе такой быть, Сойка, а ты почему-то вся в саже и воняет от тебя, как из выгребной ямы.

Сойка рассмеялась, а Карасик повернулся лицом к стене.

– Зелье цирюльника я завтра на рынке торговать буду, – сказал он стенке, – Скажу, что от чирьев хорошо помогает – богатое дело!

Симптом 2. Мечи, жезлы, монеты.

Симптом 2.

Ректору Университета Гамменгерн,

Даламацию Молепарту.

Досточтимый Ректор.

Ситуация в городе Бороска неожиданно приобрела тревожный оборот. Подозреваю существование очага Великой чумы. Мне известен только один Зараженный, и он изолирован, но, вполне вероятно, их больше, и без должных и своевременных мер эпидемия примет катастрофический характер. Прошу освободить от текущих дел и прислать в Бороску лекарей первой и второй ступеней. Возможно, понадобятся все врачи Гамменгерна, если мои догадки верны.

Мартейн Орф,

лекарь третьей ступени медицинского факультета,

Бороска.

По настоянию Мартейна все члены Триумвирата собрались в Доме Совета рано утром. Атилла Вокил выглядел хмуро, Дульсан Дуло благожелательно улыбался. Габриций Угаин прислал вместо себя Игроса, и тот стоял неподвижно, как статуя, держа в руках массивное круглое зеркало, из которого выглядывал старый маг.

Габриций был в неизменном костяном шлеме, но сменил наряд, со свойственным магам франтовством, предпочитая не появляться на публике два дня подряд в одном и том же. На этот раз он облачился в просторную, украшенную блестками, темно-синюю мантию с воротником из вороньих перьев. Писк моды прошлого столетия, и следы времени было не скрыть: рукава немного обтрепались, кое-где проглядывали заплаты, а костяная голова на хлипкой шее торчала из куцего мусора запылившихся перьев, как из дупла.

Атилла, имевший лицо великого аскета, которое обрамляли необычайно длинные и мягкие на вид пепельного цвета волосы, сидел прямо, с горделивым достоинством. Глаза его были закрыты повязкой; сильные, узловатые, с выпуклыми, как латные заклепки, костяшками руки он положил перед собой на стол.

При взгляде на главу дома Дуло на ум приходило полумифическое племя древних великанов – настолько тот был высок и обширен. Взгляд путешествовал по нему, как по просторам огромной страны, в которой от одной границы до другой многие дни пути. Его густоволосые брови заострялись кверху, как кисточки на рысиных ушах, отчего у него всегда был несколько удивленный вид.

Кроме них на совете присутствовали Мартейн Орф и Люц Бассорба. Они расселись по двум сторонам большого треугольного стола, оставив вершины лордам Бороски. На столешнице был вырезан герб города: дракон, кусающий собственный .

Так как собрание было в некотором роде тайным, на нем отсутствовали клирики Ку и Йимитирр, а также цеховые старейшины, писцы и прочие мелкие чиновники. Впрочем, они тоже не сидели без дела: предстояло подсчитать убытки, нанесенные штормом, успокоить горожан и дать им божественное напутствие.

Буря бушевала всю ночь и прекратилась незадолго до рассвета. Из тройного окна открывался вид на город, омытый дождем. Вдаль убегали крыши и шпили, напоминающие Мартейну об остроконечных колпаках звездочетов Университета, за рекой сменяясь огромными горбами полуразрушенных куполов Поганой Крепости.

Мартейн, не теряя времени, рассказал Триумвирату о причине своего появления в Бороске, о болезни Габриция (как можно деликатнее) и о своих подозрениях, что, по его мнению, пробудился некий таинственный мор, который в свое время стал причиной падения двора Короля-Дракона и опустошения города. Люц Бассорба подтвердил слова логиста. Наступила тишина.

Во время речи Мартейна Атилла Вокил мрачнел все больше и больше, а сияющая улыбка Дуло несколько поугасла. Лорд Угаин успешно скрывал свои эмоции за костяным шлемом.

– Есть какие-то доказательства? – спросил, наконец, Атилла.

– Кроме описания из летописи премудрого Глосса, очень точно повторяющего симптомы болезни, боюсь, что нет.

– И что, по-твоему, мы должны предпринять? – лорд Вокил в упор смотрел на лекаря, пальцы выбивали чечетку на столе.

– Во-первых, оповестить всех жителей через выбранных старейшин и глашатаев…

– И посеять панику на ровном месте? Вы же сами сказали, что нет доказательств, – напомнил Дульсан Дуло. Он рассеянно подергивал бровь. – Что мы им предоставим в качестве оных? Зачитаем вслух пару страниц из старой книги? Чепуха. У нас нет на это реальных оснований. Кроме того, у горожан сейчас полным-полно других забот: вчерашняя буря была разрушительной, а еще орды крыс поднялись из Подземелья и бесчинствуют в городе, портят припасы, товары. В первую очередь надо разобраться с ними.

– «Одно из указаний на мор – когда ты видишь, что мыши и звери, живущие в глубине земли, выбегают на поверхность, ошеломленные», – процитировал Мартейн . – Это еще одно доказательство приближающейся чумы. Хотя, господин Угаин не желает говорить, где мог заразиться, исходя из поведения крыс, я могу предположить, что очаг болезни находится в Подземелье. Поэтому, второе, что необходимо сделать – закрыть его, и прекратить все сообщение между верхним и нижним городом, пока нам не станет известно больше.

– «Не умножайте же болезни сверх тех, что есть в природе », – парировал Габриций. – Господа, я стар и болен, и мучаюсь напастью, но я уверен, что причина ее не такая фантастическая, какой хочет представить ее господин Орф. Что же насчет Подземелья – оно хранит столько тайн, что и мы, живущие над ним, не можем разобраться, что уж говорить о приезжих, пусть и из самого Университета. Лучше для нас же самих будет оставить его в покое.

– О закрытии Подземелья не может быть и речи, по крайней мере, пока у нас нет доказательств, – голос Дуло был мягок, но глаза опасно поблескивали из-под кустистого карниза бровей. – Было бы слишком жестоко отрезать жителей Подземного Города от солнечного света и свежего воздуха только из-за неподтвержденных подозрений.

Мартейн задумчиво смотрел на Дульсана. Ранее, еще перед Советом, он спросил у Люца, какой из Домов Бороски самый влиятельный.

– Дуло, – ответил тот, не раздумывая. – Вся здешняя торговля идет через их руки, а также только они имеют право собирать артефактный налог. Кроме того, у них сейчас находится Ключ от Подземелья, древняя прерогатива рода Бассорба. Если кратко, богаче и могущественнее в Бороске нет никого. А это поперек горла Атилле, который кичится древностью своего рода, ведь Дуло получили свое дворянство только пару веков назад – выскочки, в глазах Вокил.

– А Угаин как к этому относятся?

– Кто их знает, это же Угаин. Мое мнение, что они ненавидят всех одинаково, не различая – просто из принципа.

Мартейн вспоминал этот разговор, а Дульсан продолжал:

– Причиной исхода крыс была буря и ливень, какой же был ливень! Он наверняка затопил несколько подземных шахт и туннелей, и крысы поднялись на поверхность, спасаясь от наводнения. И с этой проблемой надо действительно что-то делать, пока, в самом деле не началось какое-нибудь поветрие, как пророчествует господин Орф. Благо, решение есть: я вызову из Подземного Города Крысиных Пастухов, чтобы они забрали свои стада обратно. Со всем моим почтением, господин Орф, но я выскажусь за то, чтобы оставить все как есть.

– По мне, так лекарь прав, – возразил Атилла. – Сделаем, как он говорит, пока не стало хуже. Я все сказал.

Все посмотрели на Габриция.

– Я остаюсь при своем мнении, – сухо сказал он. – Подземелья не трогать, а теоретические выкладки оставить на потом, когда первоочередная проблема – моя болезнь! – будет решена.

– Итак, решили, – хлопнул ладонями по столу Дульсан.

– И все же, я уверен, что это чума, – тихо сказал Мартейн. – Какие доказательства вам нужны, чтобы прислушаться к голосу рассудка?

– Самые прямые, господин Орф, самые несомненные.

– Я их добуду.

– Не сомневаюсь, господин Орф. Я сегодня собираюсь спуститься в Подземный Город, можете сопроводить меня, вероятно, там отыщется что-то интересное для вашей теории.

– К сожалению, вынужден отказаться, – Мартейн слегка поклонился, при этом, почему-то сильно побледнев.

Дульсан кивнул и встал из-за стола, блистая улыбкой. Габриций сделал повелительный знак рукой, и зеркало потухло с влажным звуком, как будто камешек ушел под воду. Игрос заспешил к выходу. Люц поклонился и тоже вышел.

Мартейн направился к двери, но у самого выхода его придержал за локоть Атилла Вокил, и сделал знак остаться. Лекарь прикрыл дверь и вопросительно посмотрел на лорда.

– Старая лиса кормится с руки Дуло и не пойдет против него открыто, – сказал Атилла. – А Дульсан не хочет закрывать Подземелье не из-за его, якобы, жителей. Просто тогда прекратится поток артефактов и святых мощей, а на нем строится вся торговля Бороски, и от него же напрямую зависят барыши Дуло.

– Ясно. Что посоветуете?

– Не верить Дуло. Опасаться Угаин. Я думаю, что ты прав, лекарь. Если найдешь доказательства, что чума действительно существует, я смогу переубедить Совет.

– Мертвые крысы не подойдут?

– Разве что на каждой будет болтаться такая же здоровенная дрянь, как у Габриция, или, еще лучше, в два раза больше.

– С этим туго.

– Ты, я вижу, умный парень. Попробуй порыться в доме нашего пропавшего городского лекаря.

– Бардезана Бассорба?

– Его самого. Кроме того, что он врачевал тут всех, он еще был и местным талоши – посредником между живыми и мертвыми. Это старая местная традиция, с тех пор, как пришли мертвяки, а може, и еще раньше. Он проводил много времени в Подземной Деревне, и если кто и мог знать заранее о чуме, так только он. Уверен, в его доме можно найти много чего про Подземелье. Дом охраняют мои люди, покажешь им мою тамгу, – Атилла протянул лекарю брошь с нарисованной на ней турьей головой.

– Расскажете, как он исчез?

– Я и сам мало чего знаю. Спроси у Люца – это его приемный сын, и человек, достойный доверия.

– Благодарю, властитель Вокил, вы очень помогли.

***

По просьбе цирюльника Мартейн отправился с ним в Бани – помочь особенно пострадавшим во время бури жителям. Ушибы, порезы, переломы – всего около сорока человек, Люц и его подмастерья не справлялись. В жарко натопленном помещении стояли стоны и причитания, в стоках для воды пузырилась кровь. Мартейн осмотрел пациентов, потом попросил чернила, перо и лист бумаги. Он бегло написал список нужных ингредиентов и отправил его со слугой в аптеку.

– Для мазей, – объяснил он цирюльнику.

После он принялся за дело. Люц с изумлением наблюдал, как тот ловко зашивает раны, вправляет вывихи и перевязывает порезы. Вскоре щегольская одежда Мартейна покрылась кровавыми пятнами.

– Не думал, что лекари третьей ступени нисходят до грязной работы, подобно нам, мясникам! – сказал Люц. Его лицо раскраснелось, вспотело, и было забрызгано кровью до самых волос, но он улыбался.

– В Университете обучают не только высоким наукам, друг мой. Алхимия, ботаника, спагирия, астрология – это, конечно, хорошо, но если человек истекает кровью, то ради богов, сумей его подлатать, чтобы он дожил до твоего многоумного лечения.

– Мы все делаем то, что в наших силах.

– Воистину.

Один раз Люц сказал, что ему надо отлучиться ненадолго: ребенка вчера придавило упавшей балкой. Когда он вернулся, у него был мрачный вид.

– Так все плохо? – спросил Мартейн.

– Безнадежно. Девочка, из Сырого Угла, трущоб, по сути. Круглая сирота, а теперь еще и это. Я выписал ей болеутоляющее, помочь не поможет, но она хотя бы проспит свою смерть.

Когда вернулся посыльный из аптеки, Мартейн занялся смешиванием лечебных мазей, а Люц присел отдохнуть и раскурить трубку.

– Что собираешься делать дальше? – спросил он, пуская дымные кольца в потолок.

– Наблюдать. Мне, судя по всему, придется задержаться в этом чудесном городе. Тебя прошу обследовать на предмет появления сыпи всех людей, которые приходят в Бани. Я смешал Габрицию несколько микстур, но буду крайне удивлен, если они помогут. В единственном источнике упоминается, что от Великой чумы нет лекарства.

– А как тебе лорды Бороски?

– Мутная, мутная вода! По степени недоверия друг к другу они не уступают нашим деканам.

– Это пошло еще с давних пор. Когда-то, еще до воцарения Короля-Дракона, Вокил правили этими землями как князья, но потом присягнули на верность завоевателю. После того, как было открыто Подземелье, Король-Дракон переехал со всем двором сюда. Именно тогда возвысились многие маги, алхимики и прочие адепты оккультных искусств, в том числе и Угаин. Влияние Вокил понемногу уменьшалось: королевству больше не было нужды в воинах, ему требовались маги и ученые, а также торговцы. Но еще позже, после того как пала держава Змеекоролей, мощь Угаин сильно пошатнулась. Когда Бороску снова стали заселять после мора, ни у одного из Домов не хватило сил забрать власть единолично, и тогда они основали правящий Триумвират вместе с юным Домом Дуло, и вместе свергли тиранию Некроманта. С тех пор в народе Великие Дома называют Мечами, Жезлами и Монетами – думаю, сам догадаешься, кто есть кто. Вокил и Угаин – старые аристократы, и занимаются тем, чем пристало заниматься аристократам: войной и магией, и презирают Дуло за то, что они занимаются торговлей, притом настолько успешно, что именно они сейчас диктуют порядки в Бороске. Возможно, если бы Вокил и Угаин объединились, они смогли бы что-то противопоставить Дуло, но Атилла считает, что это нарушает законы рыцарской чести и предпочитает сидеть сиднем в своем особняке и вспоминать старые обиды, а Габриций уже настолько отдалился от городских дел, что ему, мне кажется, просто все равно.

– Тем удивительнее, что поборник рыцарской чести затевает, на мой взгляд, некую интригу, – и Мартейн рассказал о разговоре с Атиллой.

Люц задумался, пощипывая свои клочковатые бакенбарды.

– Вот так в этой старой скучной истории появляются Бассорба, – наконец сказал он и вздохнул. – Ну что ж, этот род, вероятно, еще древнее, чем Вокил. В семье передается из поколения в поколение титул талоши, что-то связанное с мертвыми и тайной наукой Корней, подробностей я не знаю. В общем, из-за этой традиции они и получили в свое время Ключ от Подземелья. Но потом, по какой-то причине, этот ключ перешел к Дуло, что стало началом их восхождения. А Бассорба остались в тени, обычными лекарями, но их до сих пор все чтят. Особенно Бардезана. Это самый мудрый и добрый человек, которого я знаю. И самый несчастный. Жена умерла молодой, родной сын бросил его и уехал в чужие земли, чтобы стать там наемником – полное разочарование.

– Что известно об исчезновении Бардезана ?

– Немного. Каждое утро, на протяжении сорока лет, он обходил лежачих больных, ни дня не пропустил. Но однажды, неделю назад, он нигде не появился. Пациенты были озадачены, даже встревожены. Послали за мной. Дом был не заперт и пуст. Ни следа Бардезана. В Подземном Городе, по словам Дуло, он тоже не появлялся. Вокил отправили экспедицию в Подземелье, но, насколько я знаю, эта затея ничем хорошим не кончилась.

– Меня беспокоит то, что начало болезни Габриция и исчезновение Бардезана совпадают по времени. Здесь какая-то мрачная загадка… Дом обыскали?

– Да. Но не нашли ничего, что пролило бы свет на это дело.

– Может быть, нам повезет? Давай так, услуга за услугу. Ты жил вместе с Бардезаном когда-то и знаешь его дом, как никто другой. Осмотрим его вместе, может, узнаем что нового, ты – о пропаже отца, я – о причинах болезни.

– Как будет угодно, господину лекарю, – отвесил насмешливый поклон Люц.

***

С делами в Банях закончили только под вечер. Испачканную одежду Мартейна отдали прачкам, взамен Люц дал лекарю кое что из своего гардероба: одежда не по университетской моде, но добротная и без прорех. Вдвоем они направились к дому Бардезана.

Бороска постепенно оправлялась от крысиного нашествия. В воздухе стояло зловоние от трупов грызунов, поодиночке и купно лежащих прямо на улицах. Множество крыс истребили сами горожане, защищая свое имущество, другие издохли сами. Теперь люди грузили эти плоды побоища лопатами на тележки и повозки, и те тянулись бессчетными вереницами по улицам города по направлению к воротам.

Мартейн внезапно остановил Беспечность, спрыгнул с нее и подбежал к канаве. Вернулся он, держа за хвост крысиный труп, неестественно почерневший и раздутый.

– Зачем тебе эта крыса? – поинтересовался Люц.

– Ее посмертное состояние крайне необычно, а мы должны изучить все необычное. Все что я слышу в последнее время – знаки в небе, кометы… Знаешь, недалекое будущее можно точнее предсказать по такому вот гниющему трупику, чем по небесным светилам, – сказал Мартейн и, к ужасу Беспечности, засунул мертвого грызуна в седельную сумку.

Стражники сначала не хотели впускать их в дом Бардезана, но Мартейн вспомнил о броши с гербом Вокил, показал, и те нехотя отперли дверь.

Врачи оказались в сумрачной передней. Два полукруглых оконца по обеим сторонам двери – этакие стеклянные веера – пропускали мало света, и стены тонули в тени; это, да еще два ряда побеленных известкой колонн, создавали темную теснину, ведущую от входа в главную залу. В ней было светлее: высокие стрельчатые окна пропускали яркие краски заката, и те широкими мазками ложились на темные дубовые панели, старинную мебель, ковры с повторяющимся узором в виде переплетенных рук. Посреди залы стоял длинный деревянный стол, одной стороной почти влезающий в старинный камин. Потолок был низкий, и Мартейн, если бы захотел, легко мог достать рукой до тяжелых квадратных балок.

В зале было три двери. По словам Люца, дверь справа вела на кухню и кладовые, слева – в кабинет, противоположная входу – на внутренний двор, где Бардезан разбил небольшой сад лекарственных трав. Винтовая лестница около камина вела на второй этаж, к спальням, и выше, в мансарду.

– Что мы ищем? – спросил Люц, озираясь по сторонам.

– Что-то имеющее отношение к тому, что сейчас творится в городе. Что-нибудь необычное.

Начали осмотр с зала. Казалось бы, прошла всего неделя с тех пор, как по этим коврам ступал живой человек, сидел на этих стульях и глядел в эти окна, но везде уже присутствовали едва уловимые признаки покинутости и запустения. Не пыль еще, но тени пыли покрыли пол, легли на гобелены и картины, смягчая их цвета; какой-то деловитый паук уже начал плести паутину в холодном камине. Мартейн время от времени записывал что-то в маленькую книжицу, размером с ладонь, но своими соображениями с Люцем не делился, возможно, из-за рассеянности.

– Довольно скромное жилище для дворянина, – заметил лекарь.

– Мой отец и прислуги-то не держит, – отозвался Люц. – У него всегда были незначительные запросы, по крайней мере, в быту. На знаниях он никогда не экономит, убедишься в кабинете.

– Похвально. Веди же!

В кабинете было тесно от высоких, до потолка стеллажей, забитых книгами и свитками. На стенах висели карты, диаграммы и таблицы. У окна стояли письменный стол и кресло. На многочисленных полках мерцали в вечернем свете разномастные мензурки, колбы, баночки и склянки с таинственным содержимым. Мартейн не преминул открыть одну и сунуть в нее свой любопытный нос, правда тут же отшатнулся и поспешил закрыть сосуд. Среди них попадались высокие стеклянные цилиндры, с самым разнообразным содержимым, в одном, например, был заспиртован детеныш крысы, в другом, по мнению Мартейна, что-то вроде колонии грибов.

– Расскажи побольше о Бардезане, – попросил он.

– Великий человек. Возможно, ты не знаешь: он тоже учился в Университете, на медицинском факультете. Потом вернулся в Бороску и стал городским лекарем. Скажешь – обычное дело для обедневшего аристократа и будешь неправ. Это обычай семьи Бассорба – каждый старший сын покидает город в молодости на несколько лет, иногда даже десятков лет, но потом всегда возвращается. Так было… до сына Бардезана. Тот не пожелал вернуться.

– Я уже не в первый раз слышу о его сыне. Что с ним случилось?

– Барриор бросил старика отца и уехал воевать. Я уже давно его не видел и не знаю, что с ним стало, – обычно словоохотливый Люц замолчал, а Мартейн не стал настаивать на этом разговоре.

– Как к Бардезану относятся нынешние Лорды? Есть у кого-нибудь из них причина желать ему зла? – вместо этого спросил он.

– Вряд ли. Они в дружбе с ним, каждый по-своему. С Габрицием их объединяет жажда знаний, Атилла уважает его за приверженность к старым традициям, ну а Дульсан ценит за мудрые советы.

– Занятно.

Тщательно осмотрев кабинет (на это ушло много времени, за окном стемнело, и пришлось зажечь свечи), врачи вышли в садик, где Мартейн похвально отозвался о травах старого знахаря. Потом исследовали кладовые и кухню, поднялись на второй этаж. Здесь была еще одна небольшая кладовая и две спальни.

– Здесь спальня отца, – сказал Люц, показывая на левую дверь. – А справа комната, в которой спали мы с Барриором в детстве.

К удивлению цирюльника, Мартейн открыл сначала правую дверь. В комнате, судя по слою пыли на полу и двух детских кроватях, уже давно не убирались.

– Барриор был старше или младше тебя?

– Старше. Бардезан усыновил меня, когда его жена, мать Барриора, уже скончалась.

– И как же ты оказался в семье Бассорба? …если не секрет.

– Ого, а логистам свойственна деликатность! Не секрет. Мои родители были бедны и рано умерли, я рос в трущобах около реки, в тени Поганой Крепости, сам понимаешь, детство незавидное. Чтобы выжить, я вступил в банду беспризорников. Я крал и бродяжничал, пока меня не заметил Бардезан, – Люц задумался, стоя спиной к Мартейну, лицом к стене, на которой едва виднелись старые полустертые детские каракули, – Что-то он во мне увидел, и вовремя вытащил из той ямы в которую я катился, за что я ему до конца жизни буду благодарен. Он обучил меня многому и вывел в люди. Мой долг этому человеку никогда не оплатить. Но не у всех хватило элементарной порядочности, чтобы понять, что такое счастье выпадает… – тут он осекся и вышел из комнаты.

Мартейн тем временем перенес на всякий случай граффити со стены в свою книжку.

Люц прислонился спиной к стене и прикрыл глаза. Он вспомнил, как много лет назад Бардезан взял его и Барриора в Сырой Угол – к рожавшей тетушке Шмун, у которой возникли какие-то осложнения, и она вторые сутки не могла разродиться. Все прошло хорошо. Картина зримо возникла перед его глазами: мягкий сумрак, подсвеченный пламенем свечи, из угла доносилось тихое позвякивание – повитуха перебирала амулеты. Бардезан, как всегда невозмутимый, вытирал свои большие белые руки полотенцем. Рядом стоял Барриор, и тогда его бледное жесткое лицо почему-то испугало Люца, и он отвернулся от старшего брата и посмотрел на роженицу. Она лежала без сил, от нее пахло чем-то парным и теплым. Ее некрасивое широкое лицо внезапно показалось мальчику прекрасным. Какое-то неземное колдовство озарило его мягким потусторонним сиянием. Маленький Люц непроизвольно облизнул губы и почувствовал на них соленую влагу слез.

Наверное, именно тогда, в тот осенний холодный вечер, он решил стать лекарем.

Когда с обыском (безрезультатным!) второго этажа и закопченной мансарды было покончено, врачи спустились в общий зал. Тьма затопила помещение, от колеблющегося света свечей по полу расползались уродливые вывернутые тени.

– Больше комнат нет? – спросил Мартейн.

– Нет… Постой! Есть еще подвал в кладовой, но он не использовался уже много лет.

Лицо Мартейна вытянулось, а подсвечник дрогнул в руке.

– Звезды, вы испытываете меня? Не важно, забудь, пойдем скорее!

Люк в подпол нашелся не сразу – пришлось передвинуть тяжелый ларь. Квадратный, с ржавыми петлями и покрытый пылью, люк и в самом деле выглядел так, как будто его не открывали как минимум сто лет.

– И тем не менее, мы должны проверить, – сказал лекарь больше себе, чем Люцу.

Сдвинув металлический запор, они подняли крышку и увидели спускающиеся в темноту каменные ступени. Повеяло холодом. Первым пошел цирюльник. Он спускался, осторожно пробуя ногой каждую ступень, и поводя свечой из стороны в сторону; угрюмые занавеси старой паутины с еле слышным треском загорались от нее, на секунду разворачивались бледно-огнистым полотном, тлеющим осенним лесом подземелья, и тут же растворялись в воздухе, гасли, оставляя после себя тени сухого запаха, зараженного чернотой глубоких углов. Люц обернулся, и пламя высветило лицо Мартейна – бледное, напряженное, крупные бисеринки пота блестели на лбу и на верхней губе.

– С тобой все в порядке? – обеспокоенно спросил цирюльник.

Мартейн кивнул и молча сделал знак продолжать путь. Лестница закончилась на тридцатой ступеньке и перешла в гладкий каменный пол. Врачи разошлись, осматривая подвал. Это было небольшое прямоугольное помещение, полностью пустое, и, возможно, они бы и не заметили небольшую статую в дальнем его конце, если бы вся паучья архитектура не была сожжена неосторожной рукой Люца.

Врачи подошли к статуе. Она изображала…

В полной тишине подвала раздался далёкий металлический звук; не без труда Мартейн узнал колокольный звон. Но доносился он не сверху, а снизу, из-под земли.

– Что это? – Лекарь обернулся на Люца, но не успел сказать ничего больше, как на него пала тьма.

Твердый каменный пол ушел у него из под ног, вместо него он почувствовал неоднородное, шелестящее пространство, словно он с головой ушел в пучину листьев.

Мартейн открыл глаза.

Вокруг него, во все стороны, необъятной, угольно-огнистой ширью, простирался древний лес. Бесконечные деревья возносили свои голые, темные, будто обожженные, стволы вверх, где те постепенно исчезали в дымной дрожащей мгле, в которой вьюжили искры.

Нет, не искры, а листья – желтые, красные, охряные. Могучий ветер, ревущий в выши, раздувал их осеннее пламя. Когда ветер ненадолго стихал, утомленный своей яростью, листья опадали вниз, присоединяясь к пламенеющему ковру, укрывшему землю меж деревьями и их скукоженные сморщенные корни. Когда ветер снова крепчал, листья снова вздымались косматыми и дикими языками, и всюду царил этот дикий пожар, и всюду раздавался хорал монотонного плача.

Мартейн невольно протянул руку, и на его раскрытую ладонь, кружась, опустился красный лист. Тот звучал. Точнее – еле слышно рыдал, как и остальные, как каждый из них. Лекарь несколько минут, не отрываясь, смотрел на плачущий листок, в прожилках, похожих на вены. Потом бережно сложил, пытаясь не испортить его пугающе хрупкую соразмерность, и спрятал за пазуху.

Мартейн пошел наугад, внутренне содрогаясь от чудовищности этого места. Воздух пах пеплом и скрипел на зубах.

Вдалеке, между деревьями, лекарь увидел женскую фигуру в свободном белом платье.

– Леди? – неуверенно позвал он. – Как вы здесь очутились?

Женщина не отвечала и удалялась от него. Ее огненно-рыжие волосы, не обращая внимания на ветер, плыли в воздухе, словно застывшая во времени эктоплазматическая буря, и только иногда мерцали, играя на свету, алые и золотые пряди.

Мартейн крепко сжал в кулаке брошь в виде Солнца и последовал за ней.

Вскоре они вышли на берег лесного озера. Опавшие листья густым покровом лежали на его черной воде; в центре, на небольшом острове, стояла полуразрушенная древняя башня. В единственном сохранившемся окне мерцал слабый огонек – свеча или лампа. По разным сторонам озера стояли три смутные фигуры. Одна из них опиралась на меч, силясь вырваться из хватки колоссальных корней. Вторая упорно гребла веслом листья, предсказуемо не двигаясь с места от этого бесполезного упражнения. Третья тушила веером пожар, но только сильнее раздувала его.

Рыжеволосая незнакомка подошла к берегу озера и ступила в его черную воду. Мартейн до сих пор не увидел ее лица.

– Леди? Я не совсем понимаю, что вы от меня хотите, – пробормотал он. Он чувствовал себя, как персонаж дурацкого рыцарского романа. Тем более, что судя о всему, это место было мифическим Тлеющим Лесом, а леди – его нимфой – фривольный образ, столь любимый ремесленниками.

Нимфа медленно шла вперед, погружаясь в воды озера. Ее платье расплылось о черной глади белым облаком. Мартейн, не видя других вариантов, последовал за ней. Едва его нога коснулась воды, он ухнул в пучину с головой – снова. Тухлая вода хлынула в рот и ноздри.

Мартейн открыл глаза.

Вокруг него, во все стороны света, простирался черной ширью древний лес. Угольного вида стволы деревьев возносились вверх, где постепенно исчезали в дивной дрожащей мгле.Трепет тьмы происходил от листьев, нет – не листьев! Мириады мушиных крыльев отсюда, и до самого края мира, покрывали эти деревья, разворачиваясь бледным пологом, и тот могучий ветер, который создавали они, пах гниющей плотью.

Мрак между деревьями зашевелился и из него вышел зверь – неправдоподобно огромный черный лось с белыми глазами, облепленными мухами. Из широких ноздрей текли ручейки крови. Он, не торопясь, подошел к Мартейну. Лекарь ощутил идущий от него острый звериный запах с нотками тления. Лось опустил чуть ниже косматую голову, словно приглашая погладить ее, но сама эта идея выглядела омерзительно и… кощунственно?

В голове лекаря зазвучали гулкие, как церковный набат, слова:

То тело – мрак, едва удерживает кипящую бурю звезд внутри

То тело – руина, изрублена шквальным ветром и штормовым дождем

То тело – плоть гниющая, увенчана короной из перебирающих звезды пальцев

То тело – черный ветер, с костяком из снов лесов

Найди его.

Лось развернулся, чтобы уйти обратно в лес, и лекарь увидел его бок, полусгнивший, изьеденный червями.

Мартейн открыл глаза.

Он лежал на спине, над ним склонилось хмурое небо Бороски, а также лица стражников Вокил и цирюльника.

– Ты как, в порядке? – поинтересовался Люц.

– Что случилось? – спросил Мартейн, приподнимаясь на локтях. Он лежал на улице, около дома Бардезана.

– Ты внезапно упал в обморок, и я поспешил за стражей, чтобы вынести тебя на свежий воздух. Ты не болен?

Лекарь встал и отряхнул одежду.

– Нет. Просто голова закружилась, со мной все в порядке. На сегодня мы закончили, Люц, мне надо отдохнуть.

Позже, уже в своей комнате Мартейн осторожно засунул руку за пазуху и, вздрогнув, достал оттуда огненно-красный лист в золотистых прожилках. Тот лежал на его ладони, скукожившись, словно убитое насекомое. Мартейн поднес его к уху, но ничего не услышал.

Лекарь спрятал его обратно.

Симптом 3. Мозги в горшочке

Верховному Священнику Церкви Близнецов в Бороске,

Освильярду ди Абаала.

Прошу предоставить мне доступ к телам всех умерших за последнюю неделю, которые еще не преданы земле. Есть вероятность начала эпидемии в городе. Необходимо тщательное изучение тел граждан на предмет проявлений болезни.

Мартейн Орф,

лекарь третьей ступени медицинского факультета

Университета Гамменгерн.

– Пожалуйста, господин Орф, проходите, – священник проводил Мартейна в небольшую комнату на задворках Собора, которая служила ему кабинетом.

В отличие от интерьера самого храма, комната эта отличалась подчеркнутой скромностью. Вместо массивной люстры из костей и черепов – обычная лампа. Стены не покрывали сплетающиеся узоры из хребтов и ребер, просто штукатурка. Стол, шкаф, кресло, два стула, несколько полок с книгами, через окно льется утренний свет.

Хозяин комнаты больше походил на средней руки купчика, чем на священника: кругленькая комплекция, венчик седых волос, опушивший розовенькую лысину, подслеповатые, часто моргающие глазки за круглыми очками, морщинки, словно прорисованные аккуратным тонким пером на сдобном тесте.

– Простите великодушно, что заставил ждать, но сегодня такой кавардак! Приготовления к Фестивалю, сами понимаете… А еще это возмутительное происшествие сегодня ночью, просто голова идет кругом! Пожалуйста, присаживайтесь.

Мартейн пробормотал что-то о неотложности своего дела, но сел на предложенный стул. Освильярд отпер ключом небольшой деревянный шкаф, достал бутылку вина и два серебряных кубка.

– Я, к слову, довольно сдержанно отношусь к традиции пить исключительно из черепных чаш. Во время ритуалов – да, бесспорно, но Близнецы, да пребудет слава их, могут ведь снисходительнее относится к нашим бытовым нуждам, – тараторил маленький священник.

Мартейн повертел в руках предложенный ему кубок. На нем был выгравирован несколько легкомысленный сюжет: нимфа Шепчущего Леса убегала от охотника, который целил из лука в ее мягкое место.

– Господин ди Абаала, по поводу моей просьбы…

Священник изобразил удивительную пантомиму. Он замахал ручками, потом прижал палец к вытянутым, словно в поцелуе, губам и подмигнул. Потом аккуратно налил вино в кубок Мартейна и сделал жест, как будто пьет.

– Ну как?

– Распанское, сорок шестого… на мой взгляд, – сделал осторожный вывод Мартейн, пригубив вино.

– В точку! Не какая-то южная кислятина, крепкая северная лоза! – крайне довольный Освильярд налил и себе. – Только на Севере еще не разучились делать настоящее вино!

Кресло из резного дерева было высоким, и ноги маленького священника не доставали до пола: он презабавно болтал ими в воздухе.

– Как приятно наконец-то поговорить с цивилизованным человеком! Здесь, на Юге, поверите ли, господин Орф, даже не с кем толком обсудить политику, науку. У местных на уме только магические фокусы и банальная рубка на мечах! Мы, северяне, должны держаться друг друга, – Освильярд фамильярно похлопал Мартейна по колену.

– Полностью согласен, господин ди Абаала, – Мартейн широко улыбнулся. – Надеюсь, ради северной солидарности, мое дело…

– Цивилизация и наука рука об руку пришли когда-то в эти земли с Севера, и мы с вами, господин Орф, как представители этого благословенного края, не можем упасть в грязь лицом перед здешними дикарями! Наука! Признаюсь, люблю ее всем сердцем. Даже в этом захолустье я стараюсь следить за последними достижениями Университета. Подумать только: увеличительные стекла! Я и шагу без них теперь ступить не могу! И, скажу вам по секрету, я время от времени тоже балуюсь наукой, ставлю, знаете, маленькие алхимические опыты, ха-ха. Ничего серьезного, лишь для собственного удовольствия: колбочки, мензурочки, травки, порошочки вызывают у меня самые теплые чувства.

– Приятно удивлен, господин ди Абаала. Честно сказать, я ожидал более… консервативного подхода с вашей стороны, и, смею предположить, моя просьба вызовет прилив искреннего энтузиазма от такого преданного почитателя науки как…

– Я ценю модернизацию, господин Орф! И сам, в меру своих скромных сил, внедряю некоторые усовершенствования в замшелые обряды нашей церкви. Вместо костной муки, которой мы обычно покрываем лица, я придумал использовать пшеничную! Чтобы преодолеть южную косность, ха-ха, – вовсю каламбурил маленький священник. – Веки и губы мы сейчас мажем только ламповой сажей, а не как раньше – пеплом сожженных животных, так цвет получается в три раза гуще!

– Весьма прогрессивный подход.

– Но варварство у южан в крови, господин Орф. Неслыханное дело: сегодня ночью из храма была похищена реликвия – десница святого! Скажу больше, только между нами: вчера у благородного дома Дуло также была похищена их реликвия! Какие времена близятся, если в людях не осталось никакого почтения к святым мощам?

– Времена близятся самые свирепые, господин ди Абаала, и этому причиной вовсе не кража мощей, смею вас заверить.

– Что? О чем вы говорите?

– Я не исключаю, что близится моровая болезнь, самая страшная, какую только можно представить.

– Какой ужас! – всплеснул ручками священник.

– Один человек уже болен. Возможно больше. Вчера я провел вскрытие одной из крыс, вырвавшихся из Подземелья, и обнаружил некие… аномалии, скажем так.

– То есть вы разъяли мёртвое тело на части без ведома церкви и без необходимого ритуала, – священник шутливо погрозил пальчиком. – Нехорошо, господин Орф! Прощаю вас только во имя науки!

– Как вы понимаете, в своем письме под тщательным изучением тел я подразумевал именно вскрытие.

– Да, да, я понимаю, – священник выглядел рассеянным, в одной руке – традиционные четки из фаланг пальцев, скользят, журчат, с необыкновенной быстротой выстукивая какой-то знакомый ритм.

– Могу ли я рассчитывать на ваше содействие? Если вы не против, нам надо немедленно…

– Чтоб вы сдохли, господин Орф.

– Что, простите?

Косые солнечные лучи, казалось, избегали места, где сидел маленький священник, и, отражаясь от серебра, стекла и лакированного дерева, трепетали, пойманные в стёкла его очков, двумя призрачными мотыльками. Где-то за стеной клубились и дрожали звуки хорового горлового пения Мясников Божьих. Мартейн вспомнил мотив, который выстукивал четками Освильярд. Старая детская песня, которую распевали дети на севере: ко-тя-се-ре-нький-бо-чок…

– Как же до вас долго доходит. Намеков вы не понимаете, да? Кажется, вы забыли, с кем беседуете, господин Орф, ну так я напомню. Я – Верховный Божий Мясник Церкви Ку и Йимитирр в городе Бороска. А вы – еретик, смеющий лезть в неприкасаемую для вас храмину мертвого тела.

– Я не понимаю…

– Совершенно верно, вы не понимаете сути учения Близнецов, господин Орф. Позвольте объяснить вам на пальцах, ха-ха, – спит-на-сер-дце-за-не-мог, – Каждая часть погибшего тела священна. Разъятие мертвой плоти на части – долг и обязанность жрецов, но никак не игрушки лекарей. Точка. Господин Орф, буду честен, я всей душой ненавижу вас и медицинский факультет, который вы представляете. Я плюю на вас. Стул, на котором вы сидите, сегодня же будет сожжен, а кубок, из которого вы пили, отдан переплавщикам. Если вы хоть пальцем прикоснетесь к моим мертвецам, я вас самого разделю на столько частей, сколько звезд на небе, и ни одному звездочету вашего Университета не удастся их сосчитать, – сер-дце-я-от-дать-не-прочь, – Я понятно выразился?

– Предельно понятно, господин ди Абаала.

– Хорошего вам дня, господин Орф, – что-бы-то-же-за-не-мочь.

***

– Один из самых устрашающих людей, которых я видел, – заявил Мартейн, приехав в Бани.

– Да? А по мне так славный старик, – удивился Люц.

Мартейн вяло махнул рукой и уселся возле окна.

– Как бы то ни было, осмотреть трупы не получится, – сказал Мартейн. – Мне отказали.

– Я же говорил, что с упертостью Божьих Мясников не сладить.

– Тем хуже для них.

Люц сел напротив Мартейна.

– Скажи, почему ты еще не уехал? Ты же видишь, всем плевать.

– Здесь мое место, Люц. Даже если не смогу предупредить болезнь, даже если не смогу от нее вылечить, здесь мое место.

Помолчали. Люц ожесточенно чесал свои бакенбарды и не смотрел на Мартейна. Потом закурил трубку, затянулся, закашлялся и густо покраснел.

– Да говори уже, – вздохнул Мартейн.

– Сам понимаешь, в Бороске отнюдь не смотрят сквозь пальцы на мертвецов и зачастую уделяют им больше внимания, чем живым людям. Ну, то есть, их сначала держат в подвале Собора до первых признаков разложения – вдруг святой – потом, только когда пойдет душок, хоронят. Лекарей, конечно, не подпускают и близко. А мне необходимо изучать человеческое тело, чтобы лечить его, верно?

– Верно.

– Поэтому… Звучит не очень, но я скажу как есть: я иногда покупаю выкопанные трупы. Есть у меня один знакомый из Сырого Угла. Зовут Эбрауль Гау. Знакомы мы с детства, когда я еще жил там, мы вместе ошивались, даже банда своя была… Я о чем говорю: ему можно доверять. Глуповат, наивен, но не сдаст Мясникам. Он промышляет ограблением могил, иногда выполняет мои заказы. Знает наперечет, кого недавно похоронили, и к нему можно обращаться с деликатными просьбами.

– Так значит…

– Значит, я вас сведу, – вздохнул Люц. – Вечером, в «Разрубленном шлеме».

Мартейн сделал странный жест, видимо, принятый на севере – взял руку Люца в свою и потряс.

***

Габриций Угаин в очередной раз приоткрыл заслонку волшебного фонаря, выпуская луч света. Золотистой мошкарой заклубились пылинки: здесь давно не убирали. Свет пал на темную стену ровным кругом.

Где-то в недрах Башни находилась эта комната, полная забытых, пыльных вещей. В том числе игрушек, с которыми играл Гроциан в детстве. Старый парусник с обвисшими парусами, расцарапанная небрежным обращением деревянная лошадка, сдувшийся мяч из воловьей кожи и много другого тоскливого утиля из детства сына. В их куче Габриций и нашел волшебный фонарь, и после этого не выходил из комнаты, уже второй день, не пуская никого, даже лекаря.

Свет фонаря, висевшего за спиной мага, вбирал в себя черные тени и складывал из них затейливые, причудливые арабески и сюжеты – рабы мыслей, блуждающих в лабиринте из белых цветов и ржавых доспехов, как потерявшиеся дети. Вот осада какого-то города, целиком построенного из жира и меди; вот человек, летящий на спине гигантского горгомона , преодолевает горы; вот два остробородых человека, стоят друг напротив друга, немо воздевая жезлы.

– Когда же это было, Освальд? – бормотал Габриций неразлучному с ним чучелу ворона. – В году…? Или раньше? Шелудивый пёс, так называемый маг, Оггриз с Полой Горы бросил мне вызов. Ну и дуэль была! Я тогда заточил его в темницу, ха-ха. Ха. Да. Он, наверно, уже умер там, – вздохнул маг. – Такие дела, Освальд, старый друг.

В круге света закачались, вырастая, парные шпили Собора и, между ними, погребальный колокол.

– Туда ему и дорога, он был никудышный маг! – взъярился маг. – Но я… Я! Габриций Трансцендентный, Габриций Сорцериер рода Угаин – не таков! Будьте все вы прокляты!

На миг ему показалось, что на месте каменной стены проявился древний дикий лес, и круг света ложился теперь не на булыжники Башни, а на древесные мшистые стволы, оранжево подсвечивая их и пропадая между ними в промежутках, полных ночи – тигриная геральдика. Показалось – и сгинуло. Фантасмагория, иллюзия для усталых глаз.

– Негодная штука, – проворчал маг, повернулся и пару раз ударил по волшебному фонарю кулаком.

Изображение задергалось и поплыло. Тени завихрились странными и нелепыми фигурами, маня, приглашая узнать, что же кроется за ними, словно их можно было раздвинуть, как занавес.

Габриций встал и на дрожащих ослабших ногах подошел к стене. На ней замелькали, сменяя друг друга в лихорадочной пляске, образы смеющегося мальчика в слишком большой для него остроконечной шляпе, которая сползала на его нос; младенца с массивным лбом и полуоткрытым ртом, в котором пузырилась слюна; каких-то шаровидных созданий с отростками, отдаленно напоминавших руки и ноги.

– Как я дошел до такого, Брейя? – прошептал волшебник. – Что я натворил?

Тени на стене сплелись в тонкую женскую руку на фоне беззвучно грохочущего по всей стене пламени. Габриций вспомнил, как его жена грела руки у камина, прежде чем перепеленать их первенца, чтобы не застудить его.

– Брейя, любовь моя, – прошептал маг. – Прости меня, я так виноват. Слышишь? Это моя вина. Я старый дурак, Брейя, и мне так не хватает тебя. Я жалок и слаб, моя любовь.

Рука порхала. Габриций закрыл глаза и прижался сухими губами к стене. Тень ускользала, и старик, хоть и пытался поймать ее, чувствовал только холод камня.

– Прости меня, Брейя! – разрыдался волшебник и бессильно сполз по стене. Он обхватил плечи руками, содрогаясь от рыданий. – Прости! Прости! Прости!

Теневая рука опустилась и погладила его седую голову, тень его головы, лаская, как ребенка. Он притих. Теперь свет от волшебного фонаря падал и на него тоже, словно добавляя мага в череду своих фантомов.

– Брейя, ты же помнишь, каким я был? Раньше? Великим, воистину великим.

Теперь это было уже неважно, потому что свет отступал постепенно от стены и окружал старого мага мерцающей пеленой. Перед глазами Габриция встала новая картина, неотличимая от сна, величественная и тоскливая одновременно. Он увидел вереницу магов, одетых в длинные мантии, каждый из них нес в одной руке посох, а вторую вздымал вверх, и кончики пальцев горели огнем. Процессия медленно двигалась по пустынной равнине и сужалась в перспективе; огоньки сплаливались в единую линию, и затем исчезали вдали, в первобытной беззвездной ночи. Последний из идущих – позади него уже не было никого – обернулся, и лишь по бугристой опухоли на лице Габриций узнал в нем себя.

– Нет! – завыл маг и начал колотить кулаками стену. – Вы не обманете меня! Я не был там раньше! Брейя! Брейя! Брейя! Тьма без флейт! Тьма без флейт! Нет!

***

Вечерний осенний туман сдвинул древние улицы Бороски. Он лип к окнам «Разрубленного шлема», пытаясь просочиться внутрь, тонкими холодными щупальцами, просочиться в щели под дверью и в рассохшихся рамах окон. Но в таверне властвовал другой туман: жарко натопленные печи и густой табачный дым окутывали зал просторной шалью теплого воздуха, прожигаемой кое где вспышками трубок, озаряющих склоненные лица посетителей трепещущим огнем. В уютном этом тумане не видна была массивная железная люстра, висевшая под потолком, и казалось, что ее многочисленные свечи парят сами по себе, на левитирующих сталактитах из оплывшего свечного сала. Дымный сумрак, нагретый огнями, приобретал медовые оттенки.

Если взглянуть на зал сверху, то можно в подробностях рассмотреть его планировку. Зал буквой П огибает большую закрытую кухню, стоящую в середине, по обеим сторонам которой поднимаются лестницы на второй этаж. Вдобавок, в левом крыле в стену вделан огромный очаг, а перед ним – небольшой круглый помост, на котором в иные дни выступают барды или проводятся декламации стихов. Пол из толстых дубовых досок, кое где проседает, даже несмотря на вбиваемые каждый год подпорки – просто из-за того что слишком много людей в доспехах, весящих, как бронированный конь, любят иногда плясать, когда песни бардов им особенно нравятся. Или драться, когда не нравятся.

Один стол (не самый удобный, но что поделать) с ведома Трактирщика любезно оставлен нами для читателя. Итак, присаживайтесь, заказывайте свою любимую выпивку и наслаждайтесь уютом «Разрубленного шлема»!

***

Мартейн внимательно рассматривал своего собеседника. Очень бледное, возможно, из-за ночного образа жизни, лицо. Сальные черные волосы, свисающие по бокам, подчеркивали его белизну. Кисти рук, лежащие на столе, тем не менее, не были похожи на руки гробокопателя: мозолистая, но чистая кожа, подстриженные ногти.

– Вы уверены, господин Гау? – наконец спросил он.

– Как в себе самом!

– А ты что скажешь, Люц?

– Мне кажется, стоит попробовать.

Мартейн вздохнул с видом обреченного человека:

– Ваша взяла. Я буду… телячьи мозги в горшочке, будьте любезны.

Мальчик убежал за заказом.

– Коронное блюдо, – одобрил Люц. – Побывать в «Разрубленном шлеме» и не попробовать здешних мозгов в горшочке – просто преступление.

Они сидели за угловым столиком, который, по просьбе Мартейна, трактирщик любезно оградил бумажной ширмой для пущей приватности. Впрочем, в ней не было особой необходимости, настолько дымно было в зале. На ширме были нарисованы сцены охоты на вепря. В нескольких местах бумага была варварски проткнута пальцами, но это нисколько не смущало заговорщиков.

Когда заказ принесли, Мартейн оценил черный юмор местных жителей: глиняный закопченный горшок, в котором подавали блюдо, был очень искусно сделан в виде рыцарского шлема, без верха и с клинообразной выемкой, как от удара секирой. Ложка, кстати, очень удобно ложилась в выемку горшка, если ты не собирался класть ее на грязный стол.

Мартейн опасливо поковырял содержимое горшочка ложкой, словно ожидая обнаружить там составные части человеческого мозга. Но аромат был весьма заманчив, и он решился попробовать.

– М-м-м. Очень неплохо! – воскликнул лекарь. – Сыр, лук и красный перец! Свежий базилик! Зерна граната! Очень неплохо!

– Разгоняет меланхолию и держит мышцы в тонусе, – добавил Люц, приступая к собственному блюду.

После трапезы цирюльник закурил, а Мартейн и Эбрауль налили себе пива из кувшина.

– Господин Гау, – начал лекарь, – по мнению господина Бассорба, а я полностью полагаюсь на его мнение, вы – человек опытный, деловой и заслуживающий доверия.

– Весьма и весьма благодарен господину цирюльнику за столь лестное мнение о моей скромной персоне, – Эбрауль слегка поклонился, при этом едва не попав своими длинными патлами в кружку пива.

– И вы настолько храбры и не суеверны, что догматы местного духовенства не могут служить препятствием для вас при выполнении поручения заказчика.

– Я предпочитаю термин «деловой партнер».

– Отличный термин, господин Гау! Так вот, я предлагаю вам деловое партнерство. Я, честно говоря, нуждаюсь в тех же услугах, которые вы иногда оказываете господину Бассорба.

Эбрауль никак не отреагировал. Мартейн продолжил:

– Не хочу пугать вас, но и не хочу скрывать, что в городе скоро, весьма вероятно, начнется чудовищный мор. Болезнь уже дала свои ростки, и чтобы эффективно сопротивляться ей, мне необходимо изучить… ваш товар. Причем, самый свежий, не более чем недельной давности.

– Болезнь?

– Да, опаснейшая. Я знаю, господин Гау, насколько силен ваш гражданский долг, но позволить вам выполнять ваш труд бесплатно я просто не могу. Поэтому, назовите вашу цену.

За столом повисло молчание.

– Нет уж, увольте. Я такими делами больше не занимаюсь, – наконец сказал Эбрауль Гау.

– Если дело в цене… – начал было Мартейн.

– Нет-нет, деньги не имеют значения. На кладбище, говорят, Матерый Предок нынче очень разошелся. И, к тому же, я наконец осознал, как сильно грешил раньше, помогая господину цирюльнику.

– Раньше твоя набожность тебе не сильно мешала, Эб, – заметил Люц.

– Вернуться под сень Близнецов никогда не поздно.

– Но послушайте, господин Гау, ведь дело, как вы и сказали, не в деньгах! – взволнованно воскликнул Мартейн, но тут же понизил голос. – На кону судьба города.

– Этот город тоже грешил порядком. Его судьба в руках Близнецов. А я уезжаю из Старой Ведьмы в самое ближайшее время. Чего и вам советую.

– И куда же ты собрался? – вскинул брови Люц.

– Проповедовать учение Близнецов в самых темных уголках нашего мира, чтобы загладить свои грехи, – смиренно сказал Эбрауль. – А теперь позвольте откланяться, у меня есть еще дела.

Кладбищенский вор встал, слегка поклонился и начал было отодвигать ширму, но Люц придержал его за рукав.

– Эб, подожди. Один вопрос: та девочка, что живет у гробовщика, рядом с тобой, ты знаешь, как она?

Эбрауль замер, обернулся и изучающе посмотрел на цирюльника.

– Умерла, – сказал он после недолгой паузы и скрылся в сизом дыму.

Цирюльник и лекарь молчали. Люц сосредоточенно выбивал трубку о каблук сапога, а Мартейн задумчиво откинулся на спинку стула.

– Удивительно беспомощный человек, ты уж извини. Жидковат он для этого дела, как считаешь? – сказал он.

– Раньше он был другим, – рассеянно сказал Люц; он явно думал о другом.

– Что за Матерый Предок, кстати?

– Якобы злой дух, хранитель погребений. Местное суеверие. А кладбищенские воры – народ суеверный, как понимаешь.

– Не отнять, – Мартейн запрокинул голову, словно старался высмотреть что-то в дымном облаке, скрывающем потолок таверны. – Итак, чего мы сегодня добились? Немногого. Я снова побывал в кабинете Бардезана и сравнил один его образец с тем, что я добыл из крысы – они идентичны. Это что-то да значит, но что, не могу понять. Надо либо изучать все записи Бардезана, а для этого у нас нет времени, либо сравнить с образцом из тела больного человека, а для этого у нас нет трупа. Далее. Так как Габриций изволит прятаться от меня, я добился разрешения от его сына порыться в библиотеке волшебника. И нашел еще кое-что о Великой Чуме. Во-первых, все найденные мною тексты подтверждают симптомы Габриция. Во-вторых, болезнь может развиваться с разной скоростью: одни умирают через несколько недель, другие – через 3-4 дня, третьи – в считанные минуты после заражения. В-третьих, во время первой вспышки ее удалось остановить в течение суток; жаль, нигде не сказано как. Правда, некоторые предпринятые меры были описаны, но описания эти неубедительны, не очень-то я в них и верю.

– Верно, – кивнул добрый Люц. – Не стоит доверять всему, что пишут в книгах.

Вдруг, поверх монотонного гула таверны раздались звуки гитары о двенадцати струнах. Первая нота прозвучала, как дрожь, как будто инструмент встряхнулся после долгого сна, потом мелодия окрепла и полилась печальным серебряным плачем, пронизывая дым и духоту изысканными струйками – то мёд ли, то родниковая вода?

– Красивая мелодия, – сказал Мартейн. – Когда-то я уже ее слышал. Кажется, в день приезда. Ее играл шарманщик на улице.

– Это песня о несчастной любви, ее тут все знают. В ней рассказывается о принцессе, заточенной в башне, которую пришел вызволять храбрый рыцарь. У башни не было двери, ему никак не удавалось попасть внутрь, и тогда эта бедная глупышка свесила вниз свою длинную-длинную косу, чтобы ее возлюбленный по ней, значит, забрался наверх. Рыцарь был, само собой, в тяжелых доспехах, и как только он начал подъем, шея принцессы сломалась, как тростинка. Рыцарь с горя повесился на ее же косе, и так они соединились в смерти. Очень трогательная песня.

Люц начал выстукивать ритм песни трубкой и напевать под нос.

– Хм, – только и сказал лекарь.

Он рассеянно покачивал в руках свою трость, и оскаленная голова фавна мерцала в свете свечей.

– Разговор с Освильярдом напомнил мне о безумном городе Клатте, в котором мне довелось побывать по делам Университета, – сказал он. – Гербом города были ножницы для стрижки овец, остриями вниз, а девизом: «Не суй нос не в свое дело». У горожан существовала прелестная традиция отрезать носы чересчур любопытным чужеземцам. Здесь так же быть любопытным небезопасно.

– Полагаю, это везде так.

– Что ж, – сказал Мартейн. – Люц, учитывая твое богатое прошлое, ты же знаешь, как можно незаметно проникнуть на кладбище? Мне кажется, уже стемнело. Предлагаю совершить крайне увлекательную исследовательскую вылазку.

Трубка замерла. Люц посмотрел на лекаря в ужасе. Гитара звенела.

***

Мерго, наследница Угаин, временами думала, что изучила все комнаты в Башне, ровно до тех пор, пока, во время своих блужданий, не натыкалась на новую, которой точно не было здесь раньше. Именно этой непредсказуемостью ей и нравился ее дом. Окружающий же его город, даже целый мир ее мало заботили.

Ее комната была самой высокой из всех, выше была только дедушкина обсерватория. Из своего окна девочка могла наблюдать за жизнью города внизу, за крохотными кораблями, снующими по реке, за мрачной руиной Поганой Крепости. В просветах ее разрушенных куполов в ясные дни можно было увидеть равнину, бегущую к горизонту, дальше на юг, где, как слышала Мерго, в бескрайних травяных степях обитают отвратительные человекоподобные носороги.

Еще ей нравилась комната Красных Ковров, правда, она не всегда могла ее найти на привычном месте, приходилось обшаривать всю Башню, и эта игра в прятки с комнатой безумно ее веселила. Она могла находить эту комнату раз за разом, например, увидев край бархатной алой портьеры, торчащей из стены. Стоит потянуть – и тут либо комната Красных Ковров, либо несчастье, так все говорят. Мерго неизменно попадала в комнату – она была обречена на счастье.

Но самой любимой ее комнатой был Зал Трофеев – длинное сумрачное помещение, не украшенное ничем, кроме сотен, или даже тысяч отсеченных и засушенных правых рук врагов рода Угаин, собранных за многие века. Угаин никогда не унижались до того, чтобы именовать свои трофеи памятными табличками или подобной ерундой. Иногда понять, что та или иная кисть принадлежала когда-то великому магу или полководцу можно было только по тому, что она или постоянно перебирала пальцами или у нее все еще росли ногти, достигая поражающих воображение размеров. Мерго всегда нравилось немного оживить своей силой эти иссохшие длани, чтобы они все разом начинали кружится, как стрелки на часах, или показывать неприличные жесты, или выщелкивать пальцами придуманную ею мелодию. Это было упоительно, когда…

– Мерго! Держи спину прямее, – сказала мать.

Девочка вздрогнула и непроизвольно выпрямилась. Потом, когда поняла, что произошло, едва не зарычала от злости. Ведь если сейчас, после того, как она послушалась мать, она снова демонстративно ссутулится, это будет ничем иным, как цирком и позором на веки вечные. Так поступают только дети. Ликейя снова победила.

– Да, мама. Извините за мою рассеянность, – сказала Мерго смотря прямо в глаза матери. Ликейя опустила взгляд, никогда она не могла выдержать прямого взгляда дочери. Хоть в этом-то Мерго сегодня одержала вверх.

Трапеза семьи Угаин велась по древнему обычаю, который менялся каждый день. Сегодня они сидели снова по-новому, согласно астрономическому календарю дедушки. Яркие блики от линз из обсерватории указывали благоприятное расположение каждого из членов семьи во время ужина. К этим магическим веяниям был приспособлен и обеденный стол – огромная многоярусная мешанина из медных колец, осей и блюдец, которая двигалась настолько медленно, чтобы каждый успел съесть свой обед, но не настолько, чтобы не обнаружить чью то чужую салфетку вместо своей, когда приходило время вытирать губы и руки.

Во главе стола, куда указывали сразу два астрономических знака, было пусто. Следующие по старшинству знаки предписывали Гроциану сидеть у западной стены, спиной ко входу, правой щекой к окну. Жена Гроциана, Ликейя, сидела рядом с дочерью, и это соседство их вряд ли радовало. Старший сын, Игрос, волею звезд сегодня оказался в середине медного круговорота, в оке дряхлой бури. И то он за ней не поспевал, так как отвлекался на выгравированных на металле барашков и забывал про парную ягнятину, медленно проплывающую мимо.

Гроциан Угаин насыпал немного соли на ладонь, чтобы его фамильяр – бесхвостая ящерица по имени Рро – могла ею полакомится .

– Пожалуйста, не ссорьтесь, – рассеянно сказал он, гладя прохладную тушку Рро большим пальцем.

– Прошу прощения, мой господин, – механически ответила Ликейя.

– Прошу прощения, отец, – сказала Мерго.

Ее неприязнь, даже, порой даже ненависть к матери питалась одним страшным фактом, прочие их разногласия только притягивались к нему, как булавки к магниту. Дело было не в том, что Ликейя заставляла дочь носить эти мрачные, старомодные платья, в которых никто не ходил уже сотни лет. Не в том, что она была чрезвычайно строга. Нет, дело было в том, что Ликейя знала секрет своей дочери. Правда, и дедушка знал, но ведь Ликейя была женщиной, и от этого тайна Мерго становилась унизительней вдвойне.

Игрос очнулся от мечтательного разглядывания ягнят и начал озираться по сторонам, в поисках своего любимого яблочного пирога. Золотистые ломти на блюде, изрисованным пухлощекими лемурчиками, уже уплыли от него и находились вне пределов досягаемости. Игрос тоскливо проводил их взглядом. Согласно звездам, свой шанс полакомится ими сегодня он уже потерял.

Внезапно блюдо с яблочным пирогом плавно взлетело и, покачиваясь, полетело прямо к Игросу.

– Не смей, – сказала Ликейя.

Мерго проигнорировала мать. Блюдо с яблочным пирогом медленно летело к Игросу. Тот опасливо посмотрел на отца. Лицо Гроциана было белее савана, тонкие губы сжались, как кулаки..

Блюдо остановилось в воздухе. На висках Ликейи Угаин выступил пот. Она взялась рукой за медный обруч, и вся конструкция задрожала. К ее ужасу другая ее рука повернулась кистью вверх, сжала щепотью пальцы и… начала выщелкивать ими какой-то деревянный, какой-то суматошный ритм. Щелк-щелк-подушечки пальцев покраснели-щелк-щелк-подушечки пальцев заболели-щелк-щелк-слиш-ком-быс-тро-щелк-щелк-се-рень-кий-бо-чок-щелк-щелк-кожа стерлась-щелк-щелк-кровь-на-паль-спит-на-цах-на-паль-сер-цах-дце-боль-за-на-не-мог.

Рука Ликейи Угаин медленно опустилась. Пальцы все еще дрожали. Под ногтями было буро от свернувшейся крови.

Блюдо с яблочным пирогом едва покачивалось, как на волнах спокойного моря. Игрос разрыдался от страха.

– Я сыта, спасибо за приятное общество и прекрасный ужин, – Мерго встала. – Отец. Брат. Мама. Всего доброго и спокойной ночи.

Она ушла. Ликейя с трудом разжала дрожащие окровавленные пальцы, стиснутые на ободе стола.

– Ты видишь, я порезалась, – сказала она мужу. – Пусть слуги принесут чистые тряпки.

– Голова нетопыря с чесноком в глазницах, может щепоть земли из вертикальной могилы… – забормотал Гроциан.

– Попроси их о чистых тряпках, милый, – улыбнулась Ликейя. – И возьми с собой Игроса.

Когда мужчины ушли, она посмотрела на свои руки (если считать до одиннадцати, то дрожь уймется). Потом вытянула их вверх и резко опустила, как когда она ими крушила дворцы и крепостные стены.

– Вниз! – приказала она низким, погребным голосом. Из ноздрей, изо рта протянулись струйки дыма. Запахло темной корицей и светлой нежностью годовалого младенца.

Ничего не изменилось.

– Вни-из! – заревела Ликейя на столь низкой ноте, что голоса не было слышно, но кости захороненных героев рассыпались в пыль, и где-то вдалеке встрепенулись бесчисленные медные колокольчики, нашитые на одежду человека, пахнущего железом и гнилым мясом.

Сама реальность, казалось, пошатнулась, но блюдо с пирогом так и осталось висеть в воздухе, и оно пребудет там до самого конца нашего повествования.

***

Дипломированный лекарь третьей ступени Мартейн Орф и простой цирюльник Люц Бассорба, словно тати в ночи крались по городскому кладбищу.

Широкие темные плащи (пряжка, скрепляющая плащ лекаря, иногда посверкивала золотой искрой), лица скрыты капюшонами. Мартейн освещал дорогу фонарем, прикрывая его свет ладонью, отчего тот был слабым и с розоватым оттенком. Люц нес лопату и лом.

– Вот уж никогда не думал, что придется самому участвовать в разграблении могил, – в очередной раз уныло сказал он.

– Ради чистого знания иногда приходится копаться в грязи, – нравоучительно сказал лекарь, словно цитируя кого-то.

Надгробия, памятники, гробницы мягко, как на кошачьих лапах, отступали от света, тонули в туманных глубинах. Грозно белели скульптуры бронированных воинов и мифических чудовищ, защищающие покой усопших. Звуков не было. Лекарь и цирюльник шли, словно в неясных форм подземной пещере с дымными стенами, вгрызаясь светом фонаря в сырой мрак и туман. Кое-где в припадочном молении вздымали вверх свои искривленные ветви старые вязы и буки. Летом здесь всегда буйно росла трава, достигая впечатляющей высоты, иногда скрывая собой целые ансамбли надгробий.

– Не то, не то… – бормотал Мартейн, время от времени убирая на секунду-две ладонь от фонаря.

Вот надгробие, покрытое пигментными пятнами мха и лишайника, как старческая кожа. Вот цветущая каменная ботаника: розы, ирисы, кабириады, все изглажены временем. Вот осыпающиеся крылья Дракона из крапчатого мрамора, обнимающие двух малюток, у каждого, в сложенных лодочкой ладошках, место для поминальной свечи. Все – древние, почерневшие от времени.

Врачи уже дошли до сердцевины кладбища: тут, в основном, громоздились усыпальницы и мавзолеи древних семей, большей частью разрушенные. Луч фонаря выхватил из тьмы очередную архитектурную нелепицу: громадный, смехотворно вычурный склеп, на ступенях которого вразнобой сидели с десяток маленьких гипсовых лемурчиков: все в одинаковых позах, каждый закрывал лицо крылом. Искусство, с каким они были сделаны, казалось безупречным, но поражал горячечный хаос их расположения.

– Удивительно, – сказал Мартейн, – до какой пошлости может довести кого-то тяга к украшательству своего нелицеприятного будущего.

– Ох, нет, нет. Это гробница Угаин, статуи поставлены Ликейей за каждого своего мертворожденного ребенка.

Мартейн промолчал.

Наконец, почти у самой ограды, врачи увидели холмик свежеразрытой земли.

– Вот! – торжествующе воскликнул Мартейн. – То что надо!

Врачи подошли ближе к свежей могиле, не отмеченной могильным камнем, и осмотрели ее. Земля была чуть влажная и красноватая, то ли из-за тумана, то ли из-за примесей глины. От нее шел едва уловимый тлетворный запах – мертвеца закопали неглубоко.

– С почином, – сказал Мартейн, и Люц вонзил лопату в рыхлую землю.

Мертвеца похоронили вовсе без гроба, просто выкопали неглубокую яму и сверху наспех забросали землей – уже через несколько энергичных взмахов лопатой показались старые сапоги с медными набойками.

Врачи общими усилиями раскидали верхний слой земли, потом взялись за торчащие, окостеневшие ноги и потянули со всей силы. Земля с неохотой, но выпустила своего пленника, напоследок злобно шибанув в воздух густой отрыжкой тьмы – запахом разложения, а потом, шурша, ревниво осыпалась в освободившееся место.

На мертвеце были неряшливые лохмотья, выглядевшие, как перепрелые прошлогодние листья и на ощупь такие же.

– Судя по всему, пару дней мертв, может больше, но ненамного. Забираем.

Мартейн начал расстилать дерюгу, которую они принесли, чтобы завернуть найденный труп.

– Погоди, – сказал Люц. – Посвети на его лицо.

Лекарь вопросительно посмотрел на цирюльника, но, конечно же, тот не видел его, в этом тумане, в этой тьме. Тогда Мартейн просто исполнил его просьбу.

Свет пал на лицо покойника, как будто открылось окно в ночи, и в окне этом выступили резко черты бледного лица, и забитые землей глаза, и нос, и подбородок, отвратительно белый.

– Что здесь происходит? – Люц попятился и едва не упал.

– Хотел бы я знать, – Мартейн сел на землю и устало привалился спиной к ближайшему надгробию.

Перед ними лежал – с явными признаками разложения, измазанный грязью, с копошашимися червями в длинных черных волосах – лежал Эбрауль Гау.

Уловка 3. Страсти по Мощам

Комната Эбрауля Гау сильно изменилась.

Некогда нежно любимые им эстампы из серии «Богини Красоты или Избранные Цветы Юга» были небрежно сорваны со стен и теперь прозябали на грязном дощатом полу; несколько поколений дворянок Бороски были попраны равнодушными плебейскими ногами. Вместо них стены теперь украшала вязь странных узоров, паутина линий, вырезанных ножом, или каким другим острым предметом, может быть, шилом или ржавым гвоздем. Еще несколько загадочных символов было вырезано вокруг окна. Рассохшийся шкаф был передвинут, и теперь блокировал входную дверь.

Приближающееся утро только-только начало гасить звезды в небе, когда окно в комнату открыли снаружи.

Что-то, похожее на движущуюся кучу темного тряпья, шипя и ругаясь, перевалилось через подоконник и соскользнуло на пол. Моментально створки окна были закрыты дрожащими окровавленными пальцами, а запорный крючок вдет в дужку. Потом человек – а это был человек, несомненно – сполз по стене и замер на полу, и там сидел в темноте и пыли, без движения, опустив голову, как скорбящий царь.

Снаружи, где-то в стылых ущельях тумана, лаяли многочисленные шавки со всего Сырого Угла, потревоженные чем-то. Но, одна за другой, они затихали, испуганные каким-то грозным присутствием, как затихает вся животная жизнь в лесу, когда в него входит истинно великий хищник. И тишина эта шагала неспешно, с запада на восток, приближаясь к убежищу Эбрауля Гау.

И вот уже заткнулась собака в нескольких метрах от дома гробовщика. Если бы человек выглянул в окно, то он, возможно, смог бы разобрать, что там происходит, но ему, кажется, не было до этого никакого дела. Затихли редкие ночные птицы, прекратили свою возню мыши, и даже жуки-древоточцы замерли в своих трухлявых туннелях. Знаки, вырезанные над окном, засветились еле видным бледным светом.

Одна бесконечная минута – и следующая собака замолчала уже на другой улице. Тишина темной пантерой продолжила свой медленный путь, удаляясь на восток.

Небо начало сереть, а многоголосица собачьего лая, начиная с западных окраин, начала постепенно восстанавливать свое право на ночной шум, сначала боязливо, но набираясь уверенности с каждой присоединившейся дворнягой.

Человек встал, и, шатаясь, подошел к столу. Оперся на него руками, перевел дух, потом схватил кувшин с водой и начал жадно пить.

Утолив жажду, человек рухнул на стул. Потом зажег свечу.

Личина Эбрауля Гау слабо подергивалась, словно готовая сползти, на щеке алело кровавое пятно. Человек достал из кармана и закинул в рот горсть сушеных красных ягод, тщательно разжевал их. На лбу выступила испарина. Он немного отдохнул, откинувшись на спинку стула, потом, при свете свечи осмотрел рану.

Выглядела ужасно. Человек оторвал от одежды более-менее чистый кусок ткани, смочил его остатками воды и постарался промыть рану. Получалось плохо, когда тряпка насквозь пропиталась кровью, он бросил ее на пол. Оторвал еще кусок ткани и прижал его к ране. Съел еще красных ягод и закрыл глаза.

Еще немного отдохнув, человек со стоном изогнулся, скособочился, чтобы дотянуться до небольшого кожаного мешочка, висевшего на веревке, перекинутой через плечо. Веревка перекрутилась и запуталась, мешочек, которому полагалось свободно висеть на боку, сбился куда-то за спину. После нескольких попыток человек до него дотянулся, расшнуровал и вытряхнул на стол отрубленную кисть ребенка.

От нее исходил мягкий лучистый свет. Человек несколько минут сидел неподвижно, словно заснул. Потом с трудом наклонился, достал из-за голенища сапога нож.

– Прости меня, – сказал он и отсек у святой кисти фалангу мизинца.

Сразу, будто боялся передумать, закинул ее в рот и начал ожесточенно грызть. Его чуть не вырвало, он выронил нож и обеими руками зажал рот, но продолжал жевать. Его тело задрожало и скрючилось, а чудовищная рана зашевелилась. С краев потянулись друг к другу нити света, сплетающиеся в магической соразмерности, и рана затянулась резко, как дверь, захлопнутая ногой, не оставив после себя и шрама.

Человек, тяжело дыша, откинулся на спинку стула. Медленно, словно разгорающийся от притока воздуха огонек за стеклом лампы, его кожа, волосы и ногти начинали светиться нежным золотом. Подергивающаяся личина успокоилась, разгладилась на лбу и на скулах.

Человек глубоко вздохнул, и в какой-то момент вдох перешел во всхлип. Человек уронил голову на руки и зарыдал.

За окном разгорался рассвет. Запела старая нищенка, в ее песне не было слов, только одинаковая жалость к людям, животным и в целом всему обозримому пространству.

***

По кабинету Освильярда ди Абаала, первосвященника Бороски, ожившей скорбной горой расхаживал безутешный Дульсан Дуло. В небольшом помещении его слоноподобные метания выглядели устрашающе. Утренний свет, разделенный оконным переплетом, ложился на пол ровными золотистыми плитками. Когда Дульсан в очередной раз тревожил их своей тяжелой поступью, они взлетали, кривясь и колеблясь, стремительно обтекали огромное тело, на миг облекая его в подобие леопардовой шкуры, и снова, до поры, падали на пол.

– Успокойтесь, великий лорд, – рассеянно сказал маленький священник. Он сидел за столом из черного дерева и, нахмурив свой кукольный, розовый лоб, разглядывал какое-то письмо. – Надо же… требование, замаскированное под просьбу, какая самонадеянность… Великий лорд, прошу вас! Чрезмерное волнение еще никому не приносило пользы.

– Вам легко говорить! – фыркнул Дульсан. Пальцами правой руки он нервно пощипывал кустистую бровь. – Если бы вы находились в таком же положении, что и я…

– А кто сказал, что Церковь не в том же положении? – перебил его Освильярд. – Смею напомнить, что этой ночью нас тоже обокрали! И тоже похитили святые мощи! А тут еще и это…

– У вас остались еще. А мой Дом больше не обладает ни одной! Что произойдет, если об этом узнают другие семьи?

– Вы прекрасно знаете, что похищенная у нас собственность была в своем роде уникальной, – в Освильярде пробудилась мелочная чопорность старой девы. – Слава Ку и Йимитирр, мы в свое время догадались спрятать останки этого тела в разных местах, иначе… подумать страшно!

– Какова вероятность, что это совершил один и тот же человек? – Дуло остановился и навис над столом священника.

– В этом не приходится сомневаться, дорогой Дульсан! – всплеснул ручками священник. – Ну же, подумайте сами! Два практически идентичных преступления, совершены в течение суток… Сложно представить такое совпадение. Определенно, в городе появился гнусный вор, специализирующийся на реликвиях!

– Мой сын видел вора, – поколебавшись, сказал Дульсан. – И разговаривал с ним.

Освильярд выглядел совершенно незаинтересованным: веки полуопущены, пальцы то сминают, то разглаживают письмо.

– Ему бы стоило закончить письмо вопросом о правомочности своего вмешательства, да, – бормотал он. – И дождаться моего ответа. Это было бы более пристойно…

– Точнее, не самого вора, а его сообщника, – продолжил Дульсан, не обращая внимания на его слова. – Мальчишка, оборванец, похоже, что из Сырого Угла. Мои осведомители оттуда уже ведут поиски.

– И что же, Стефан узнал, как его зовут? И почему он не позвал стражу, чтобы схватить воришку?

– Нет, он отпустил его, не пожелав узнать имени. Скажите спасибо вашим проповедям! Они сделали из моего сына какого-то святошу!

– Не богохульствуйте, великий лорд. Очень приятно слышать, что юный Стефан так близко к сердцу воспринимает учение Близнецов. Но праведность хороша ко времени и к месту. Надеюсь, вы заставили его усвоить этот урок?

– Я запер его в комнате на неделю. Он также не увидит завтрашний Фестиваль, – сказал Дульсан. – Для него это достаточное наказание.

– Мясники Божьи, которые охраняли раку и возмутительным образом дали себя усыпить, были четвертованы сегодня утром, незадолго до вашего прихода, – мягко промурлыкал маленький священник. – Досадно, но ни один из них не достиг святости в послесмертии.

– Оставляю вам подобные забавы, – презрительно сказал лорд Дуло. – Вам, да возможно, Вокил. С головы моего наследника не упадет ни один волос.

– А хочет ли сам Стефан наследовать вам? – с пугающей нежностью спросил Освильярд. – Судя по всему, мальчика больше прельщает церковная стезя, вы не находите, дорогой Дульсан?

Лорд с силой дернул бровь и с досадой посмотрел на пару длинных волосков, оставшихся в его пальцах.

– И думать об этом не смейте, – пророкотал он. – Мой сын не попадет в ваши руки, только не в Бороске. Достаточно с вас Приюта и тех бесчинств, что вы там совершили.

– Бесчинств? – голос Освильярда стал холоднее северных зим. – Вы шутите? Вы хотели сказать – святых экспериментов во благо рода человеческого, я надеюсь? Напомню, что вы, великий лорд, всегда помогали нам, скромным служителям Близнецов, в этих богоугодных свершениях. Возможно, вы чаяли получить выгоду, но не буду вас судить, все-таки эта слабость свойственна всем южанам. Я всем сердцем надеюсь, что вы поступали так, как вы поступали, дорогой мой лорд, только из-за искренней веры и…

– Можете не продолжать. Однако, если вы усилите свое влияние на моего сына, предупреждаю…, – начал закипать Дульсан.

– Не мне вам напоминать, великий лорд, что всякая клевета влечет за собой другую, истина же всеобъемлюща. Никогда не поверю, что добрые граждане Бороски подумают, что вы как-то замешаны в торговлю богопротивным Черным Мёдом, но клевета может быть весьма убедительна. Вы согласны? – сказал Освильярд все так же холодно.

Лорд Дуло и священник некоторое время молча смотрели друг на друга. Солнце упрямо карабкалось вверх по небосводу, и тени вещей и людей искажались, согласно этому принципу. Тень Дульсана мельчала, вырождалась, а тень священника росла, как могучий, черный призрак доисторических времен.

Наконец Дульсан сказал:

– Продайте мне мощи Святого Отрока. Любую часть.

– Нет.

– За любые деньги.

– Нет, великий лорд.

– Хорошо, – Дульсан сверху вниз провел ладонями по усталому лицу, смяв его незыблемую твердь в уродливые складки застывшей, охлажденной ветрами лавы. – Хорошо. Басыркан вас забери, Освильярд. Надеюсь, ваши хваленые ищейки хотя бы найдут вора.

– Не сомневайтесь в этом, великий лорд. Ваша подсказка, что подельник грабителя может быть из Сырого Угла, очень нам поможет. Думаю, Плакальщики рано или поздно его отыщут, – священник снова прикрыл глаза и, казалось, готов был заснуть сию же минуту.

– Хорошо, – еще раз сказал Дульсан и направился в сторону двери, не прощаясь.

– Постойте, – вдруг потешно встрепенулся маленький священник. – В городе появился какой-то хлыщ из Университета, лекаришка. Вам об этом известно?

– Конечно.

– Сегодня он написал мне о какой-то близящейся эпидемии. Звучит неправдоподобно, не находите? Возможно ли, что его прислали разнюхать некоторые дела, которые выше обывательского понимания?

– Разбирайтесь сами. Мне вам больше нечего сказать, – Дульсан вышел из кабинета.

– Хорошего вам дня, лорд Дуло, – вежливо сказал маленький священник закрывшейся двери. Потом крепко задумался, рассеянно перебирая в руках ритуальные четки из фаланг человеческих пальцев. Перебор их был настолько мелодичным и приятным для слуха, что даже погрузил Освильярда на несколько минут в приятную дрему.

– Простите, Ваше Преосвященство, – в дверях стоял молодой послушник. – Сюда прибыл господин Орф из Университета.

***

Вечерний осенний туман разлился по древним улицы Бороски полноводной призрачной рекой. Он лип к окнам «Разрубленного шлема», пытаясь просочиться внутрь, тонкими холодными щупальцами, просочиться в щели под дверью и в рассохшихся рамах окон. Но в таверне властвовал другой туман: теплый чад от очага мешался с табачным дымом и плыл белыми слоями над головами посетителей, заново перемешивался со струями разговоров, подталкивался энергией хмельной отрыжки, он плыл до кухни, где оседал усталыми каплями смолистого, темного пота на стенах и блестящих боках кастрюль.

Если взглянуть на зал сверху, примерно с точки, где висит люстра, над стойкой, то можно в подробностях рассмотреть его планировку. Зал буквой П огибает большую закрытую кухню, стоящую в середине, по обеим сторонам которой поднимаются лестницы на второй этаж. Вдобавок, в левом крыле в стену вделан огромный очаг, а перед ним – небольшой круглый помост, на котором в иные дни выступают барды или проводятся декламации стихов. Пол из толстых дубовых досок, кое где проседает, даже несмотря на вбиваемые каждый год подпорки – просто из-за того что слишком много людей в доспехах, весящих, как бронированный конь, любят иногда плясать, когда песни бардов им особенно нравятся. Или драться, когда не нравятся.

Один стол, в самом дальнем от очага углу (не самый удобный, но что поделать), с ведома Трактирщика любезно оставлен нами для читателя. Итак, присаживайтесь, заказывайте свою любимую выпивку и наслаждайтесь уютом «Разрубленного шлема»!

***

Ну что за маета – вечер перед Фестивалем! Народу набилось – не продохнуть, больше было только во время бури.

Гамза, трактирный слуга, без остановки бойко лавировал между столиками, умудряясь удерживать на весу поднос, заставленный тарелками, кувшинами и кружками. При этом его любопытный нос, как флюгер на ветру, крутился во все стороны, и Гамза – такой уж он был человек! – немедленно впитывал все, что видели его глаза и слышали его уши. Все вокруг ему было необычайно интересно.

Посетители сегодня были, конечно, не высший сорт. Барышники, мастеровые, стражники Вокил, забежавшие пропустить по стаканчику между караулами, какой-то чудик в зеленом плаще, не снимающий шлем в виде совиной головы – следопыт, что ли? В самом углу, как уж заведено, сидели братья Грым, обложившись кипами бумаги, и делали вид, что пишут книгу, а на самом деле надеялись, что им бы чего-нибудь перепало насчет выпить. Цедят кружку пива на двоих, заедая соленым чесноком, и говорят о чем-то непонятном.

– Любая история сгодится, даже самая несуразная. Но вот загвоздка: как нам увязать ее с основным сюжетом?

– А может, как раз ее несоответствие добавит книге живости? Сам посуди, в жизни так не бывает, чтобы все вокруг было связано друг с другом в узел.

– В книгах только это и работает, балбес. За всем здесь стоят причины. Причины смогут объяснить даже полный абсурд. Вот про узел ты хорошо придумал. Надо сделать так, чтобы история была скрученным узлом из линий сюжета, так? А потом его раскручиваешь, раскручиваешь…

Гамза, резко потеряв к их болтовне интерес, поменял свое направление, сделав ловкий пируэт на пятке.

Неподалеку от Грымов, у очага, собралась молодежь в ярких одеждах, преимущественно в цветах Бороски: горлопаны, называющие себя Поэтическо-патриотическим обществом. Эти-то сейчас налакаются и пойдут языками чесать про Великую Бороску.

– …Сомненья отбрось и жемчужину Юга Бороску спеши посетить! – закончили поэты застольную песню.

– Вот это отлично! Вот такой должна быть патриотическая поэзия! Больше трепета и огня! Прочь уныние осенних садов!

– Эй, парень! Неси пару кувшинов лучшего южного!

– В долг не наливаем! – рявкнул от стойки Трактирщик, увидев, что мальчик крутится около поэтов.

Один из них достал из кармана монету и торжественно покрутил ее в воздухе. В свете очага она блеснула маленьким круглым солнцем.

– Ты что, Малый Собор обокрал?

– Голос крови, малыш. Мой добрый дядюшка внес пожертвования на дело Патриотически-поэтического общества.

– Славься, славный сын Бороски!

Выполнив их заказ, Гамза бросился дальше.

За самым длинным столом, стоящим вдоль стены, расселись бродячие артистки, судя по одежде, по замашкам. Надеются подзаработать на завтрашнем фестивале. Знаем таких, сборище бесприданниц и простолюдинок.

– Теперь разбирайте роли.

– О! О! Можно я буду этим, лордом Вокил? Благородный рыцарь без страха и упрека, гроза дам и мечта врагов! Ой, наоборот. Я его так сыграю, что держитесь, благородные девицы будут бросать на сцену носовые платки со своими инициалами!

– Послезоточивее, пожалуйста, больше эмоций, хорошо? Ладно, дальше. Вирсли, возьми-ка Угаин. Тут надо больше суровости, что ли…

– Нет, прошу, не заставляйте меня играть Угаин! Из-за накладной бороды у меня вечно сыпь на коже!

– О! О! Я и Угаин сыграть смогу: я ведь умею говорить ужасно низким голосом, а если наберу в рот табачного дыма, то и притворяться, что читаю заклинания! Что-то там, что-то там, никто никогда не поймет, что я бормочу, все как у магов!

– Ладно, тогда ты играешь Угаин, а ты – Вокил, он как раз по сценарию нежный, но сильный юноша без бороды. Ну, знаешь, как надо, чтобы во взгляде была мощь и одновременно слеза, трагичная красота такая, не знаю, чтоб и жалелось и хотелось, понимаешь?

– Спасибо! Я уже чувствую выразительную морщинку меж бровей!

– Вот и удерживай ее.

– “… о, боль моя, тебя я нарекаю освобождения символом и смыслом, главу пред Юга дамами склоняю….”

– Так, не путай роли! Ты – Угаин, запомнила?

– Конечно! Шпарь дальше по списку.

Гамза решил, что пожалуй посмотрит завтра их выступление, если найдется свободная минутка, и побежал дальше. В зале находились более достойные его внимания загадочные гости, про которых он никак не мог ничего решить.

Например: трое в одинаковых, надвинутых по самые плечи шлемах, и в рваных плащах. Один из них хлестал вино и ел гульгуляш, остальные ни к еде, ни к выпивке не прикасались. По всему видно – только что из Подземелья! Но держатся странно, нелюдимо. Обычно таких не заткнешь, пока сами от выпитого не вырубятся. А эти говорят только друг с другом, да так тихо – ни слова не разберешь!

Или вот еще: тот щедрый господин из Университета, который еще дал ему монетку, отгородился от всего зала бумажными ширмами и там беседует с кем-то. До чего же интересно!

Гамза как бы ненароком остановился около ширмы и, сделав вид, что поправляет тарелки на подносе, попытался разобрать, о чем говорят эти подозрительные личности. К сожалению, до него долетали только обрывки фраз.

– … не занимаюсь…

– … если дело в цене…

– … грешил раньше… помогая господину цирюльнику…

– … господин Гау…

– … уезжаю из Старой Ведьмы…

– … девочка… гробовщика…

– Умерла, – вдруг громко раздалось прямо у уха мальчика, и одна из ширм отодвинулась.

Гамза чуть не уронил поднос, а из закутка вышел худой бледный человек с длинными черными волосами. Он неприязненно посмотрел на оторопевшего слугу и направился в сторону выхода.

Гамза покраснел и поспешил ретироваться, краем уха услышал только что-то о болезни (Гамза переболел как-то ушной чесоткой, вот была морока!) и про какие-то «в высшей степени неэтичные меры, продиктованные страхом», и «они сожгли его целиком вместе с» … нет, не разобрать. Мальчик надеялся, что господин из Университета не заметил, как он ошивался около его столика. Щедростью такой важной птицы не стоило рисковать из-за любопытства. Возможно, если Гамза сможет ему угодить, тот возьмет его в свои слуги и заберет в Университет!

К тому же, самый загадочный гость на сегодня сидел в другом месте – за столиком, в самом дальнем от очага углу. Здесь косые углы были слишком высокого о себе мнения, предполагая, что они – прямые, а пьяный архитектор когда-то проспорил кучу монет, поклявшись, что сейчас покажет этим недоумкам, как правильно пользоваться ватерпасом. Освещения здесь практически не было, и Гамза даже не мог разглядеть ни лица, ни роста, ни даже какого пола этот таинственный гость, словно его окутывала непроницаемая дымка. При этом понятно видно, что он все время крутит головой, будто ему все вокруг очень интересно, а в данный момент, в эту самую секунду он смотрит в упор прямо на бедного Гамзу.

***

Стефания Дуло знала практически все тайные ходы в их особняке; многие она разведала сама, некоторые ей показали дети слуг, с которыми она водила дружбу. Поэтому ей не составило труда пробраться в комнату брата, где его заперли в наказание. Стефания, хоть и не всегда была нежна с младшим братом, как того требовала мать, но в этот раз она была благодарна ему за благородный поступок.

– Пс-с, – сказала она из-за деревянной панели и постучала по ней подушечками пальцев, чтобы не напугать своим внезапным появлением. – Это я. Вылезаю.

– Сестра! – Стефан помог отодвинуть панель. Хоть он и знал про тайный лаз, но никогда бы им не воспользовался из-за своей, временами доводящей сестру до бешенства, честности.

– Привет, – сказала Стефания, распрямляясь и отряхивая платье от пыли. – Ты тут как, разиня? Ничего не надо принести поесть?

– Нет, я не голоден, сестра, – никогда они друг друга по именам не называли. – Слава Близнецам, у меня всего достаточно.

Стефания только хмыкнула. Комната брата была похожа на келью: стены и потолок тонули в тени, ускользая от свечного света; из обстановки: кровать, да стол, подогнанный по высоте для мальчика. Как каверна, проточенная водами благочестия в драгоценном камне особняка Дуло. Единственная зажженная свеча выстраивала вокруг них шатер из мерцающего, как дыхание, света.

На столе – тарелка с сыром, пшеничным хлебом, гроздью винограда и яблоком, которое мальчик едва надкусил. Лежала книга, раскрытая на священных текстах, коими Стефания никогда не интересовалась, в отличие от брата. Она вскарабкалась с ногами на кровать, прижав подбородок к коленям, из-за чего ее тень на стене приобрела какой-то птичий, колюче-задиристый вид. Стефан сел рядом. Маленькая тень округлой формы, воробьиного размера.

– Если что, я считаю, что ты правильно поступил, когда помог тому мальчику, – сказала она. – Ты молодец.

– А как по-другому?

– Он же все-таки вор.

– Я тогда не знал, что он вор.

– А если бы знал?

– Все равно. Значит, Близнецы посчитали, что святые останки ему нужнее, чем нам.

– И все-таки ты разиня, – вздохнула Стефания. – Как тебе управлять делами Дуло, когда папы не станет?

– Надеюсь, что этого никогда не случится.

– Со всеми случится.

– Как скажешь, сестра.

Стефан явно утомился обществом сестры, его взгляд метнулся к столу, к открытой книге. Стефания вспомнила, что приползла по узкому, душному проходу, только чтобы поддержать этого несчастного маленького анахорета в его изгнании, и едва не рассмеялась: ему явно было уютнее в обществе житий Близнецов, чем с ней. Ну что за скука!

– Смотри, – сказала она, – Смотри, что я принесла. Помнишь?

Она достала из кармана своей накидки деревянную раскрашенную куклу с висящими нитями, прикрепленными к небольшой крестовине. Потрясла ею, и у болванчика смешно затрепыхались конечности и голова с ярко намалеванными глазами.

– Ого! – глаза Стефана загорелись. – Это же Кукольный Лорд! Где ты его взяла?

– Выменяла на рынке.

– Рынке? Ты одна туда ходила?

Стефания не поняла, чего было больше в выражении лица ее брата: восторга или упрека, поэтому уклонилась от ответа.

– Помнишь, как мы были на ярмарке в прошлом году? Во время Фестиваля? Тебе тогда понравилось кукольное выступление.

– Кукольный город! Да, но… Завтра мне запрещено быть на Фестивале, – неужели в этом маленьком отшельнике проснулась на миг мальчишеская обида? – Оно и к лучшему, сестра, у меня будет больше времени для совершенствования своей плоти, дабы принять когда-нибудь золотоносный дух Близнецов, – нет, просто показалось, какая жалость.

– Как думаешь, устроим спектакль здесь? – спросила Стефания.

– Не будет ли это…, – но глаза брата точно загорелись.

– Брось.

Стефания встала и передвинула свечу поближе к кровати, отчего уютно устроившиеся по углам тени всколыхнулись, потревоженные, и забегали по стенам. Потом взяла крестовину управления и начала с ее помощью перемещать деревянного болванчика по кровати:

– Смотри! Смотри, как пляшет!

Стефания совсем не умела обращаться с крестовиной, поэтому совсем скоро ее кукла запуталась в нитях и повисла на них в неестественной позе. Но Стефану это понравилось.

– Еще! Еще!

– Тише, разиня, услышат.

– Еще! Давай еще, ну пожалуйста!

– Ладно, – Стефания была рада видеть брата таким оживленным, но понятия не имела, как распутать куклу. Помучавшись пару минут, она придумала кое-что другое.

– Смотри, – сказала она. – Кукла такая странная, да?

– Да.

– Думаешь, почему?

– Потому что ты не умеешь ей управлять.

– Нет. Потому что кукловод пьян! – и Стефания затрясла болванчика так, что у того окончательно поменялись местами и руки, и ноги, и голова в презабавном пьяном хаосе. – Поэтому и вся пьеса шиворот-навыворот! Видишь?

– Или него с головой не все в порядке! Или костная язва на руке! – вдруг хихикнул Стефан.

– Точно! Он болен неизлечимой болезнью! И у него так пальцы скрючены, что несчастному Кукольному Лорду приходится болтаться туда-сюда!

– Или вообще пальцев нет! Как у Чигары Вокил! – хохотал уже в полный голос Стефан.

Кукла упала на пол с глухим стуком, а Стефания резко встала.

– Мне надоело с тобой играть, – сказала она. – Ты все-таки жестокий, бессердечный человек.

– Я обидел вас, сестра? – перепугался Стефан. – Простите, умоляю!

– Нет. Просто надоело, – Стефания залезла в тайный ход и сама задвинула за собой деревянную панель.

– Спокойной ночи, сестра, – сказал Стефан, обращаясь к святым символам, вырезанным на панели.

Он подобрал деревянного паяца с пола и почти всю ночь потратил на его освобождения из нитей. Если бы слугам было дозволено входить в его комнату, а не просто оставлять еду на подносе у двери, то они могли бы увидеть утром, что мальчик спит в обнимку с деревянной страшной игрушкой, прижав ее жесткий каркас к своему теплому боку.

***

Ночь перед Фестивалем – самая особенная ночь в году, это известно даже самым юным послушникам Приюта. В эту ночь воздух полнится запахом свежей крови, идущим со стороны боен, где заранее забивают подготовленный к празднику скот; туман гуще, чем когда-либо, и в его очертаниях можно увидеть свое будущее; в голосах ночных птиц слышатся проповеди и заклинания. Ночь волшебства. Ночь Темной Дани от тех, кто осмелится ее принести.

Послушник, не имевший еще имени из-за незначительного возраста, прекрасно знал все эти жутковатые истории, которые рассказывались в общей спальне по ночам после отбоя. Но здесь, в этой сырой тьме, он уже сомневался, что у него хватит отваги на задуманное.

Если молодые и наивные города окружали себя пастбищами, пашнями и виноградниками, то Бороска была настолько стара, что засеивала свои нивы только костями. Мрачные, бесплодные сады, состоящие из надгробий и склепов, держали стены города в траурной осаде. Только с высоких крепостных башен было видно, где заканчивается некрополь, и то не со всех.

Как и всякий запущенный сад, кладбище заросло бурьяном хаотичных захоронений: могилы бедняков чередовались с монолитами аристократов, герои лежали бок о бок с разбойниками, а священники – с вероотступниками. Границы некрополя, как и границы кварталов Бороски, были весьма расплывчатыми: нельзя было понять, где кончается Старое Кладбище и начинается Новое, где кончается Новое и начинается Языческое. Только заброшенное Кладбище Зверей было, как бы, наособицу, и буйные заросли человеческих смертей обходили его стороной. Это было одно из тех мест, наподобие разрушенного дома Безумной Нелли или (вымарано), одно существование которых уже страшная сказка.

Здесь были похоронены священные звери прошлых веков. Надгробные скульптуры изображали туров, гиен, львов, волков и лошадей. Был даже дикобраз, который вместо игл распушился мечами – причуда какого-то воинственного царька забытой династии. Если у кого хватало безрассудства забраться глубже, он мог увидеть невразумительные статуи существ, когда-то проигравших безумную органическую битву, бушевавшую на заре времен – последних солдат разбитого наголову стерильного воинства. Они давно поросли мхом, но и сквозь него угадывались формы, то ли искаженные столетиями ветров и дождей, то ли изначально отвратительные.

Послушник без имени днем приходил сюда за цветами и корнями трав, которые не росли больше нигде. Отцы-настоятели, вероятно, были бы весьма недовольны, узнав, что их воспитанник посещает это место. Мрачное, гневное место, не осененное благодатным двуединым светом Близнецов. Место, заслуженно преданное забвению, как и его мнимый хранитель – бог зверей и растений, кошмарный Бо-Йелуд, о котором – ни слова!

Если бы отцы-настоятели задали вопрос послушнику, почему он так часто бывает на Кладбище Зверей, то у него было наготове множество ответов. Здесь не бывает вурдалаков. Здесь растут редкие травы. Здесь можно испытать свою веру.

На самом деле безымянный послушник приходил сюда из-за чувства внутреннего родства с каменными оскалами звериных статуй. Якобы из-за прикосновения Бо-Йелуда (молчание!), как думали его невежественные родители, он родился с головой, больше похожей на свиную, чем человеческую. Они с радостью отдали его в Соборный Приют, где он и вырос.

Послушник без имени никогда бы не признался, но его уродство казалось ему самым отчаянным. В отличие от других собратьев, он не мог скрыть за капюшоном или тюрбаном черты своего лица, мучительно вытянутые в подобие свиного пятачка. В тенях мраморных зверей он становился понятным себе. Гиена щерила пасть, в которую он вкладывал розы; лошадь клонила свою голову к его ладоням, словно желая напиться из них росяной влаги; лев струил гриву, в изгибах которой угадывалась осень.

Наконец, после долгих блужданий в тумане он остановился у статуи, которая в темноте казалась огромным ветвистым деревом. Только приглядевшись, можно было понять, что статуя изображает колоссального лося. Камень кое где растрескался и осыпался, но величественная крона его рогов ветвилась так же, как и сотни лет назад, и в ее каменных извивах плели свои гнезда птицы.

Послушник поставил фонарь на землю и бережно развернул тряпицу, в которой была скрыта Темная Дань. Он ногтями (никаким инструментом, даже деревянным, этого делать было нельзя, об этом все знают!) разгреб землю у лосиной могилы и вложил туда дар. Потом закопал, потом склонил голову и прочитал Заклинание, которое передавалось у послушников из поколения в поколение.

– Дай мне зубы, дай мне глаз. Дай мне губы, дай мне скулы, дай мне щеки, дай мне нос. Дай мне уши, дай мне брови и ресницы, дай мне родинки, прыщи. Убери ты чешую, убери ты перья, волосы ты убери и мех, пусть лицо мое же станет как у всех.

Никогда, никогда этот ритуал не срабатывал. Была, конечно, легенда, о послушнике, который обрел после него нормальное лицо, но была ли она причиной или оправданием ритуала – неясно.

Послушник без имени продолжал бормотать Заклинание, склоняясь все ниже, пока запах гниющего животной кровью тумана не сменил запах влажной земли, травы, цветов лунатиков. Вдруг порыв металлического на вкус ветра разодрал полог тумана, и в небе засияла луна, и все в мгновение изменилось.

Ранее невидимые тени от звериных памятников хлынули вокруг послушника, как черные реки в серебряных берегах. Замерцали в лунном свете тропинки, проложенные улитками на каменных надгробиях. Завитки тумана теперь отливали лазурью и аквамарином. Статуи зверей теперь выглядели иначе: гиена ласковее, лошадь беспечнее, а лев мудрее. Казалось, вздрогнули и очнулись от вековечного сна статуи доисторических уродов, и растянули свои закеменевшие мускулы со скрежетом и скрипом. Только статуя лося, издырявленная, как головка сыра, как лепрозный царь, осталась такой же, и именно из нее раздался царственный голос.

– Склонись и слушай, – сказала статуя.

Послушник затрепетал всем телом. Бог гиен и носорогов снизошел до человеческой речи?

– Выполни лишь одно обещание и будешь вознагражден тем, что тебе причитается, – сказала статуя.

– Господин… Я хотел бы получить нормальное лицо.

– Не сейчас! – в гневе великом закричал каменный лось, и послушник задрожал. – Ты еще не заслужил. Слушай же мое повеление. Внимательно слушай.

– Да, господин бог.

– Завтра, когда начнется Турнир, жди у дверей Приюта. Откроешь их на стук, и впустишь тех, кто придет, без лишних вопросов.

– Но, господин бог…

– Молчи и повинуйся. Без лишних слез, мой поросенок, выполни предначертанное свыше и обретешь награду.

– Да, господин бог.

– Теперь иди.

– Да, господин бог.

– Ты будешь героем, не забывай об этом.

– Да, господин бог.

– Героем, что получит награду.

– Да, господин бог.

– Иди уже. Если задержишься здесь хоть на минуту, то боль и смерть падут на тебя.

– Но, господин бог…

– Пошел отсюда!

Послушник еще раз поклонился и засеменил к ограде, до сих пор не до конца веря в свое счастье. Он не увидел, что из-за статуи лося выходит черноволосый человек и блюет, согнувшись в три погибели.

Уровень 3. Гульгуляш

– … лишь те похороны хороши, где женский плач ведется сообразно выносу тела, притом не велик, и не слаб, а именно в серединку скорбен. Еще, ведомо нам, нужен отрок с веткой можжевеловой, что стал бы плакать по покойнику, если у других провожающих резону нет, – бубнил Ноктич. – Старая женщина, вещаем тебе нанять подобное, ибо никому ты не надобна, и прекрасным ликам велено всем да снизойти во тлен, а мы уж проследим за целостностью обрядной, будь покойна.

Колцуна с ненавистью посмотрела на Ноктича, сминая коленом рюкзак с поклажей, чтобы он закрылся. Барриор уже давно это дело забросил, как невыполнимое, и меланхолично наблюдал за потугами старухи.

– Не надорвись, цыганская принцесса, – жалел ее он. – Как ужасно, что ты обязана терпеть все это!

В его лицо полетел башмак. Колцуна объявила, что соберет только свой рюкзак, а Барриор, если не поднимет свою задницу, может сделать это и это, и еще это.

– Недостойные принцессы слова! – ужаснулся Барриор.

Подготовка к экспедиции в Подземелье, как известно многим славным героям и доблестным рыцарям, дело хлопотное и малоприятное. Особенно, когда бюджет всей экспедиции составляют жалкие сбережения старой цыганки, да одна золотая монета бывшего мечника.

Проблемы начались еще на этапе закупки провизии. Гули торговали сушеным крысиным мясом для путешественников, которое Барриор отказывался есть. Колцуна справедливо заметила, что если они спустятся достаточно глубоко, то там, кроме крыс другой еды не достать.

Йип добавил, что он-то себе пропитание всегда найдет – крыс, слава Близнецам, в Подземелье полным полно.

– Как так вышло, что ты, ратуя за крысиное королевство, при этом пожираешь своих же сородичей? – спросила у Крысобоя Колцуна.

– Не вижу никакого противоречия, – немного подумав, ответил Йип.

– Я тоже, – встрял Барриор. – Ты о чем, вообще?

– О, Близнецы, дайте мне терпения.

Барриор, немного поломавшись, согласился на крысиное мясо, но в другом своем капризе остался непреклонен: он не желал отправляться в поход без своего меча, который сам же и заложил. Правда, денег на сумму залога у них не хватало.

– А другим оружием ты пользоваться что, не умеешь? – скривилась Колцуна.

– Не в этом дело! – огрызнулся Барриор. – Это не просто меч, а мой боевой товарищ. Я Клару знаю лучше любого из вас и без нее в Подземелье не спущусь. Давайте лучше думать, как выкупить ее.

– Я есмь живое оружие, – с укоризной заметил Йип, но Барриор оставил его слова без внимания.

В любом случае, ни одному участнику будущей экспедиции на ум ничего не приходило. Тогда на помощь, в очередной раз, пришел древний зануда Ноктич.

– Имеем мы злато, дабы выкупить оружие из полона торгашеского. Но и условие одно мы имеем, без исполнения которого помогать мы откажемся и затаим обиду лютую.

Это, правда, был неслыханный прецедент. Гули издавна, со страстью невероятной старости, копили монеты, вырученные от торговли с исследователями Подземелья, и они потихоньку плесневели в тайных закромах. Из-за своего вечного скопидомства ни один гуль никогда их оттуда не доставал. Никогда.

– Что за условие, Ноктич? – осторожно спросил Барриор.

– То условие, что вы нас в кабак проведете, дабы мы потешиться там могли. У нас сегодня День Рождения, как-никак.

– Как мы тебя проведем, Ноктич, ты в своем уме? – рассердился Барриор, хотя вопрос про ум старого гуля был явно неуместным. – К трактирам же гулей на штурмбалетный выстрел не подпускают!

– То вашего ума забота, – с достоинством заявил старейшина.

– Ладно, – сказал Барриор, немного подумав. – Ладно. Давай сначала выкупим Клару, а потом, как-нибудь, сходим вместе в кабак?

– Ай ли? Не согласны мы. Так и обмануть можете, дюже мы доверчивы стали.

– Слово дворянина! – рявкнул Барриор и тут же удивился сам себе: он думал, что изжил эту гордыню за время службы в Лебединой Дружине.

На Ноктича, впрочем, это не произвело никакого впечатления.

Колцуна, как всегда, решила взять дело в свои руки.

– Прежде всего, – сказала она, – идти надо в сумерках, когда нас будет плохо видно…

***

Еще раньше, чем степные волкодавы Атиллы почуяли гостей; еще раньше, чем старый вожак своры поднял, не спеша, тяжелую голову, и в его темных глазах отразился медленно раскалывающий створки дверей клин света – все услышали лихорадочный перезвон тысячи миниатюрных, меньше ногтя, колокольчиков, который заметался в коридорах особняка Вокил, как пойманная в силки птица.

Пришельцы дождались, когда стражники откроют двери настолько широко, чтобы они смогли зайти в Зал Оружия сразу вчетвером, бок о бок, словно никто из них не хотел отдавать первенства другому даже в этом пустяке. Их чрезмерно яркие (Чигара даже мог сказать – шутовские, если бы не знал традиций их ремесла) одежды контрастировали с угрюмыми, сдержанными цветами Зала Оружия: монолитной серостью каменных стен и некрашеного пола из мореного дуба, бурой ветхостью гобеленов с геральдическими знаками Вокил и холодной синевой бесчисленного оружия, которое висело на стенах и было составлено по углам в самых затейливых сочетаниях, словно пышные букеты из железа и стали, которыми некий безумный флорист захотел выразить свою тягу к войне.

На златорогом троне сидел Атилла Вокил, весь, как надгробный памятник – холодный, немой, неподвижный. Его начищенные до зеркального блеска доспехи постепенно меняли благородную тусклость на непристойное буйство красок, по мере приближения членов Лебединой Дружины. Чигару это оскорбило.

Пытливое любопытство юноши к легендарным наемникам сейчас обернулось раздражением. Они выглядели неподходящими для ратного дела. Одного, например, трясла постоянная мелкая дрожь, как при лихорадке, а у другого за спиной висел штурмбалет совершенно неприемлемой, нелепой конструкции. Третий так вовсе был женолюд. Но больше всего Чигару раздражал четвертый – его полный шлем был хитроумно модифицирован ради того, чтобы все могли лицезреть щегольскую роскошь его усов. Смазанные пчелиным воском, они ветвились вверх, как рога оленя, тщательно расчесанными остроконечными прядями. Этот, усатый, и вышел вперед.

– Ло’д, – он поклонился, – мы п’ибыли за вашим пленником и нашим любимым д’угом.

Волкодавы, обычно безучастные ко всему в своей ленивой мощи, теперь подобрались и не сводили с пришельцев глаз.

– Собачки, – сказал лихорадочный и еще сильнее затрясся, колокольцы, привязанные к его одежде, затрепетали в медной истерике. – Собачки.

– Как продвигается ваша кампания? – спросил Атилла, не обратив внимания на приветствие.

– Наша кампания… идет отлично. ’озы Войны асцветают, великий лод.

– Прекрасно, примите мои искренние поздравления, – с явным удовольствием перекатывая во рту звук “р”, сказал Атилла.

Усатый еще раз поклонился, на этот раз молча.

Чигара едва сдержал усмешку. Когда отца кто-то раздражал, он мог проявить некое ребячество. Краем глаза юноша посмотрел на старого Бруцвика, стоявшего по другую сторону трона. Лицо знаменосца лорда и наставника Чигары застыло в каменном спокойствии, только морщины около глаз, кажется, на миг немного углубились, словно спрятанные в густой бороде губы тронула легкая улыбка.

– Я слышал колокольца, – сказал Атилла. – С вами прокаженный?

– Нет, великий ло’д. Наш следопыт п’ивязал к себе колокольца из тщеславия, как напоминание о его выдающихся способностях. Если захочет, он может двигаться так бесшумно, что ни один из них не издаст ни звука.

Атилла еле заметно кивнул, словно слова наемника подтвердили какую-то его давнюю догадку.

– Нам бы хотелось поско’ее увидеть нашего д’уга, – напомнил усатый.

– Барриор Бассорба бежал из темницы, – равнодушно сказал Атилла.

– Бежал, великий ло’д?

– Именно это я и сказал, – лорд Вокил оставался бесстрастным, но на лбу взбугрилась червем толстая вена. – К моему большому сожалению, часть вины за это лежит на моем сыне.

Чигара почувствовал, как жаркая краска стыда заливает его лицо, и проклял себя за эту слабость.

– Он не смог в должной мере присмотреть за нашим пленником, или посчитал это необязательным, – продолжал Атилла. – Так или иначе, во искупление своей вины мой сын поможет вам отыскать Барриора. Ко всем вопросам, связанным с пищей и ночлегом, также обращайтесь к нему.

– Благодаим, великий лод. Есть ли у вас идеи, откуда нам следует начать поиски?

– У вас же есть собственная ищейка, разве нет? – поинтересовался Атилла и, не дожидаясь ответа, добавил. – Барриор мог уйти в Подземелье. Но я бы обратил внимание на лавку Янса Духа – там он заложил свой меч.

– Ужасно. Какой позо’ для воина. Ценный у него был меч. Ве’оятно, он за ним ве’нется.

– И я так думаю. Янс Дух, со всем присущим ему благочестием, пойдет моей власти навстречу, как, впрочем, и всегда.

– В таком случае не смеем более отнимать ваше в’емя, великий ло’д, – усатый поклонился, и наемники направились к выходу.

Чигара двинулся за ними. У дверей он не выдержал и обернулся. Солнечный свет, кое-как пробившись сквозь городские дымы и туманы, с трудом просочившись сквозь пыльные стекла узких окон, попадал в Зал Оружия совсем выдохшимся, и помещение тонуло в сумраке. Только над дальней стороной зала висела железная люстра, помогая дневному свету пламенем свечей, чтобы осветить лорда Вокил во всей подобающей ему славе. Голова Атиллы была непокрыта, и его длинные пепельного цвета волосы струились, как плющ, опутавший старую твердыню. Осанкой лорд походил на памятники воинам древности, и казалось, что он сидел здесь всегда и будет сидеть вечно, даже если стены его дома падут и по Залу Оружия будут гулять только стылые степные ветра.

Однако с этого ракурса, при этом свете, лицо отца показалось Чигаре слишком маленьким и изможденным на фоне величественных доспехов и могучей гривы волос, словно каменная маска на стене, с трудом протиснувшаяся сквозь чересчур пышное великолепие декоративных узоров.

Таким он и запомнит отца.

Чигара вышел, и стражники закрыли за ним двери.

Бруцвик наконец-то шевельнулся, нагнулся к уху Атиллы и тихо сказал:

– Псы взволнованы, мой лорд.

– Они просто почуяли от наемников недостойный мужчин запах духов.

– Они почуяли смерть. От этих клоунов просто разит смертью.

***

Вечерний осенний туман сдвинул древние улицы Бороски так, что они стали похожи на волглые туннели кротов. Он лип к окнам «Разрубленного шлема», пытаясь просочиться внутрь, тонкими холодными щупальцами, просочиться в щели под дверью и в рассохшихся рамах окон. Но в таверне властвовал другой туман: печной и табачный дым, глубокие тени цвета крепкого кофе, теплый ласковый сумрак оттенков старой кожи, умбры и шафрана. Такие, как сегодня, цвета получались только у старых художников, которые смешивали глину с мест сражений и оружейную ржавчину, а чтобы красный светился изнутри неземным сиянием, добавляли в краску смолу вишневого дерева.

Если взглянуть на зал сверху, примерно с точки, где висит люстра, над стойкой, то можно в подробностях рассмотреть его планировку. Зал буквой П огибает большую закрытую кухню, стоящую в середине, по обеим сторонам которой поднимаются лестницы на второй этаж. Вдобавок, в левом крыле в стену вделан огромный очаг, а перед ним – небольшой круглый помост, на котором в иные дни выступают барды или проводятся декламации стихов. Пол из толстых дубовых досок, кое где проседает, даже несмотря на вбиваемые каждый год подпорки – просто из-за того что слишком много людей в доспехах, весящих, как бронированный конь, любят иногда плясать, когда песни бардов им особенно нравятся. Или драться, когда не нравятся.

Один стол (не самый удобный, но что поделать) с ведома Трактирщика любезно оставлен нами для читателя. Итак, присаживайтесь, заказывайте свою любимую выпивку и наслаждайтесь уютом «Разрубленного шлема»!

***

В таверну «Разрубленный шлем» вошли три человека, и туман цеплялся за их плечи грязными призрачными пальцами. Они были в широких, грязных плащах, больше напоминавших лохмотья; лица закрывали громоздкие помятые шлемы, из тех, которые носили солдаты еще во времена войны с Некромантом. Судя по всему, это были искатели сокровищ Подземелья, только что вернувшиеся с затянувшейся вылазки, и, видимо, с пустыми руками, если уже не успели сбагрить добычу в лавках Торгового района. Но всем хорошо знакомы повадки этой братии: вернувшись из похода, те, обычно, сразу бросались к стойке и требовали выпивки, да побольше. Эти же без лишнего шума прошли к свободному столу и чинно за ним расселись. У одного была выправка, как будто привык стоять в боевом строю. Трактирщик решил проследить за ними, хотя бы краем глаза, мало ли что.

– Что они заказали? – спросил он, перехватив мальчишку, который бежал на кухню, помахивая тряпкой для протирания столов, словно добавляя себе дополнительного ускорения.

– Кто?

– Вон те.

– Много вина, один гульгуляш, картошку и жареное мясо.

Даже в жарко натопленной, дымной таверне необычные посетители предпочли не снимать шлемов, плащей и перчаток (как и один голубчик, нацепивший шлем в виде головы совы-сипухи, тоже, кстати, разрубленный, и цедивший одну кружку пива уже три часа. Перед Фестивалем кого только не увидишь). Пили и ели только приподняв забрало на необходимый для этого уровень. Впрочем, один не прикасалась ни к еде, ни к выпивке; судя по тому, что он наклонялся то к одному, то к другому своему товарищу, он беспрерывно что-то говорил. Причем руки его безвольно свисали вниз, покачиваясь, как пустые стремена. Трактирщику хотелось приглядеться к нему поближе, но его отвлек постоялец, который попросил организовать их с друзьями столику хотя бы какое-то подобие приватности. Трактирщик еще при его заселении понял, что с таким гостем хлопот не оберешься. И он, пыхтя, полез на чердак за бумажными ширмами.

***

Барриор отпил вина и погрузил ложку в аппетитное дымящееся варево: в томатных разливах дрейфовали крупные, томленые куски мяса, как плавучие острова с зелеными рощами из укропа и лука, желтыми пляжами из подтаяшего в печном жаре ягнячьего сала.

– Гульгуляш только здесь умеют правильно готовить, – заявил он после того, как разделался с этим блюдом. Пропитанные жиром пальцы, он, ничуть не стесняясь, посасывал, звонко причмокивая при этом. – Как же я скучал по нему! После него даже отрыжка пахнет настоящим Югом! Домом!

Колцуна промолчала, а Ноктич не преминул напомнить, со всей присущей ему тактичностью, что:

– Ино ты его потребовал, чтобы над Подземцами поиздеваться? Тогда хоть прихлебывал бы смачней для нашей услады.

– Да уймись ты, – отмахнулся от него Барриор. Он уже приголубил не один бокал вина и был в благодушном настроении. Впервые за много месяцев он чувствовал себя уютно.

В голове приятно шумело, на этот шум накладывались знакомые звуки таверны: гул голосов, смех, восклицания, застольные песни. Голоса перемешивались, как дымные слои воздуха, как густые запахи табака, жареного мяса и подгоревшего чеснока.

– … три пива!

– … любая история сгодится, даже самая несуразная…

– … и вот, вывесили мы свой стяг, как полагается, над воротами, но беда была в том, что…

– На Юге прекрасном есть город один, Бороской зовется тот град…

– … чудодейственное средство от чирьев, купил сегодня за четыре серебра – считай, повезло!

– … он туда впишется как чересчур большой боров в чересчур маленький хлев…

– Под ним спят в великих чертогах своих могучие сторожа…

– … смажем его бока жиром неиспользованных историй и чудаковатых метафор, и дело в шляпе…

– В прохладной тиши, в торжественной тьме они величаво лежат…

– … добавим любовной линии? Дамам нравятся любовные линии…

– … на фоне такой трагедии?

– … Барриор… Барриор…

– … умерла…

– … на фоне трагедии любовные линии еще больше трогают сердца. Многие сначала придумывают любовную линию, а потом, для фона, приплетают трагедию, и очень даже хорошо получается…

– Но пусть их покоем не будет обманут, кто возжелает их клад…

– … Бариор, да очнись ты!

Барриор вздрогнул и разлепил глаза. Он чуть не заснул, убаюканный мерным рокотом голосов вокруг, разомлевший от вина и тепла. Колцуна настойчиво теребила его за рукав.

– Ты уже слюни начал на нагрудник пускать, – сообщила она. – Не очень-то здесь расслабляйся.

– С вами расслабишься, – Барриор смущенно вытер кирасу полой плаща.

Ноктич потихоньку раскачивался на месте, загипнотизированный видом пьющих в свое удовольствие людей.

– Расскажи лучше, ради чего мы так рискуем, – попросила Барриора Колцуна. – Расскажи про свой меч.

– Я вижу насмешку в твоих глазах, – погрозил цыганке пальцем мечник.

– Как можно!

– Боюсь, что ты ничего не поймешь в наших с Кларой отношениях.

– Я всякого за жизнь наслушалась.

– Ну ладно, если ты просишь… Повстречался я с ней еще до вступления в Лебединую Дружину… Нет, пожалуй, начну с другого. В детстве меня обучал фехтованию старый рыцарь Бруцвик, из свиты Вокил. Меня, да сына лорда, с которым мы были приятелями. Бруцвик знал наизусть названия более тысячи ударов мечом, сейчас, наверное, знает больше, если еще жив. Феноменальная была у старика память! – Барриор шумно отпил из кружки и продолжил. – Так вот. Рубились мы и друг с другом, и с деревянными чурбаками и с коровьими тушами. Однажды… Когда мы тренировались… Атилла, ну, то есть лорд Вокил, вернулся с охоты. Кучи забитых им зверей были за его спиной, на телегах. А еще он принес на вытянутых руках распоротого клыками вепря пса, Принц, кажется, его звали. И приказал сыну добить его.

– И что?

– Не делай вид, что тебе эта история интересна.

– Заканчивай, раз начал.

– А что? – Барриор качнулся, но Колцуна придержала его за плечо. – Знаешь, я теперь думаю, что сам Атилла ранил пса, а никакой не вепрь. Знаешь… чтобы проверить сына на прочность. Если бы Чигара взял меч, он бы его остановил, Близнецами клянусь.

– А он?

– Чигара не смог убить пса, бросил меч.

– Ты…

– Я взял меч и добил несчастное животное. Финтом таким, красивым. Как Бруцвик учил. Голову с плеч!

– Странно, что Чигара тебя теперь недолюбливает, да?

– Милосердие, понимаешь? Я не хотел красоваться, ничего такого, просто… Само собой так получилось.

– И…

– Атилла подарил мне этот меч. Не знаю. То ли ему понравилась моя решительность, то ли он не хотел, чтобы его сын когда-либо касался этого страшного оружия. Не знаю. С этим мечом я потом сбежал из города. Потом присоединился к Лебединой Дружине. Все, конец истории.

– Постой. Почему ты назвал меч Кларой?

– Мне просто нравится это имя.

– Собаку ведь не Принц звали, да? Ты это выдумал, ее звали…

– Да заткнись ты уже.

– … Кларой?

– Нет. Я же говорил, что ты ничего не поймешь? – пробормотал Барриор. – Говорил же?

– Много воевал? – сменила тему Колцуна.

– Ага. В Мюръ, Бревалле-Нойде, Блаширхе, Оскир. Все эти битвы прошел. Бились мы так: самые храбрые и умелые стояли в первом ряду, потом – по убыванию и храбрости и, знаешь, умелости. Всего пять рядов пехоты.

– А ты в каком ряду стоял?

– Бестактный вопрос.

– В пятом?

– Да.

Барриор еще больше помрачнел и, к удовольствию Ноктича, с удвоенным энтузиазмом налег на вино. Со стороны помоста зазвучала скрипка. Мелодия кружилась в неспешном ритме опадающих листьев и парящих черных птиц, словно вырезанных ножницами на гладкой ткани неба; каждая нота как темное откровение.

– Хорошая песня. Мы с братишкой Люцем частенько под нее выпивали. За этим самым столом. Пили, как сволочи, бывало, – сказал Барриор, проводя пальцами по вырезанным на столе двум буквам.

– Ты поэтому этот стол выбрал?

– Пили, как сволочи, – подтвердил он и, видимо, решил, что на сегодня с него хватит.

Колцуна едва успела убрать миску с остатками гульгуляша, когда на это место шлепнулось лицо великого воина Барриора Бассорба.

***

Несмотря на все смехотворное франтовство наемников было в них что-то отталкивающее, что-то болезненно чужеродное. Улыбки как зияющие раны, в дыхании чудятся нотки падали.

Чигара, по приказу отца взявший на себя обязанности кастеляна, выделил дружинникам комнаты в северном крыле особняка, потом проводил их в общую трапезную. Вечерело, поэтому слуги подали холодные остатки обеда – Вокил никогда особо не заботились об изысканности блюд или грамотной сервировке, оставив эти глупости выскочкам Дуло. Их пища была проста и безыскусна.

На стенах Трапезной, словно напоминание о не знающей промаха руке дарителя, висели черные медвежьи шкуры и желтые оленьи черепа. Кроме них единственным украшением была картина с всадником на боевом туре. Великанских размеров зверь, как и его наездник, был облачен в бронзовые латы. Лак, покрывавший картину, шелушился от старости и походил на крокодилью кожу.

У всадника не было правой стопы. Кроваво-красная шпора, которой он подгонял зверя, была надета на культю.

– Экое кошмарное чудовище! – сказал тот, кого называли Удивительно. На его уродливом, покрытом оспинами лице сияли небесным светом нежные глаза, в окружении пушистых, как у девицы, ресниц.

Чигара посмотрел на Удивительно с презрением. Конечно, как же, этот наемник, как и остальные, трусливо прятал свой мнимый недостаток за другим уродством – неестественной, павлиньей вычурностью. До обеда он скрывал свое лицо под полумаской из меди и золота, изукрашеной травлеными кислотой узорами и драгоценными камнями; снизу нее, прикрывая нос и губы и шею, висела кольчужная вуаль. Какой позор.

– Сила лордов Вокил, – сказал Чигара, кладя на стол свою культю, – в преодолении рамок, навязанных нам природой.

– Лод, – вмешался усатый, тот, кого звали Золотым Сердцем. – Он не хотел обидеть ни вас, ни, конечно, великий клан Вокил. Его замечание относилось, конечно же, к этому эээ…. этому большому быку на катине.

– Сила и упрямство боевых туров древности, – продолжал Чигара, не отрывая взгляда от Удивительно, – заключена и в нашей крови. Если вы это имели в виду под чудовщиностью, то да, мы – чудовищны, ибо остаемся храбрыми воинами с любыми, самыми разрушительными увечьями, и Близнецы одаряют нас ими только ради того, чтобы мы могли возвеличить в битве свою и их славу.

И Чигара замолчал, ожидая, когда и эхо и смысл его речей дойдут до этих клоунов. К его ужасу, Удивительно только подмигнул ему небесно-синим глазом и снова принялся за холодный гульгуляш. Остальные и вовсе оставили его слова без внимания. Чигара с горечью подумал, что сразу должен был бросить женолюду вызов, но сейчас момент упущен. Сейчас это будет позором и ребячеством, смехотворной выходкой обиженного мальчишки.

– Так-так-так, молодой лорд, – раздался слабый голос и все разом повернулись к двери; даже самый чуткий из них не услышал шагов постороннего.

В трапезную вошла низенькая благообразная старушка: в теплой шали на согнутых возрастом плечах и склоненной голове, в длинной, до пола, накидке; в руке трость из отполированного черного дерева. В помещении, посвященном мужчинам, победам и мрачной славе Вокил, она выглядела, как воробей, залетевший случайно в медвежью берлогу, и чуть не врезавшийся в ее хозяина.

– Так-так-так, молодой лорд, – повторила она и засеменила к столу. – Где ваши манеры? Разве так принято встречать дорогих гостей? Разве этому я вас учила? Я не стану говорить ни слова о еде, ни слова о сервировке стола. Но хотя бы потрудились зажечь свечи! В такой темноте и ложку мимо рта пронести можно.

Наемники, не чуждые галантности, начали было вставать, но старушка остановила их взмахом трости.

– Не утруждайтесь, господа, а то потом стыда не оберетесь, хе-хе. Я всего лишь служанка. Нянька семьи Вокил вот уже… сколько лет? Пятьдесят? Шестьдесят?

Чигара жутко покраснел, вмиг оказался около старой няни, взял ее за руку и почтительно, но непреклонно начал подталкивать обратно к двери. Старушка, кажется, потерялась в воспоминаниях.

– Пятьдесят? Шестьдесят? Больше? Чигара, ты выпил горячего молока на ночь?

Чигара мучительно ждал взрыва издевательского хохота, но за спиной стояло гробовое молчание.

– Идем, идем, – пробормотал он. – Я провожу тебя.

– И пусть не твердят тебе, что тебя вскормила росомаха! – вдруг звонко крикнула няня и воинственно потрясла тростью в воздухе, ее мысли потекли по новому руслу. – Что за чушь! Я сама нашла тебе кормилицу! Первоклассное женское молоко!

Чигара, сгорая от стыда, наконец вывел старушку из трапезной. Наемники молча переглянулись. Удивительно поскреб изъеденную оспой щеку, смущенно кашлянул, но ничего не сказал.

Сгустившуюся тишину нарушил легкий перезвон колокольчиков. Казалось бы, пора уже к этому привыкнуть, но ведь Боль, которому они принадлежали, сидел неподвижно.

– Это не я, – сказал Боль, а колокольчики на его одежде гремели все громче, один за другим, трепетали и гремели, пока вся трапезная не наполнилась их суматошным звоном.

Потом, все разом, они затихли, кроме одного, который еще истошно звенел, как слепой пономарь, который и не догадывается, что его город уже сгорел дотла и звонить больше незачем. Боль оторвал этот колокольчик от своей одежды и бросил его на пол, как заразное насекомое; тот звякнул еще пару раз и затих.

– Город колдунов, я вам говорил, – сказал Плечо. Он единственный не расстался с оружием даже в трапезной, и теперь деловито протирал тряпкой металлические части штурмбалета – Всегда ведь говорил.

***

После того, как они растолкали Барриора и вышли из таверны, Ноктич, как запойный пьяница, не пожелал на этом завершать свой сегодняшний эмоциональный загул. Он потребовал отвести его на кладбище. Об этом договора не было, но, к удивлению Колцуны, мечник поддержал гуля.

– «И в Тлеющем Лесу я есть!» – процитировал он строчку из полузабытого стихотворения. – Ну же, цыганская принцесса, после радостей жизни полезно бывает напомнить себе об ее преходящести. Пойдем, я знаю, как выбраться за стены ночью!

Судя по всему, Барриор допился до философской горячки – того, опасного для окружающих, состояния ума, когда каждая мысль кажется значимой и выразительной, как надгробная плита. Колцуна сдалась. Её оскудевших сил едва хватало, чтобы, пока они шли по темным улицам, удерживать Барриора от желания показать всем, как он умеет трубить атаку или общий сбор. В качестве боевой трубы он с необычайной изобретательностью намеревался использовать то свой сапог, то сложенные в туннель ладони.

На кладбище Ноктич, уже не сдерживаемый никакими требованиями конспирации, предался своему особенному, гульскому разврату в полной мере. Он жаловался могильным памятникам, что не может присоединится к настоящим мертвецам в их упоительном забвении; заламывал руки перед особо вычурными статуями, стеная, что ему такой никогда не поставят; а порой, будто окончательно сойдя с ума, выделывал головокружительные коленца и хохотал странным, дребезжащим, как пустое ведро, смехом.

Именно поэтому гулей не пускают на похороны.

Опьянение Барриора потихоньку плыло к берегам тяжелой, черной меланхолии. Но, чтобы пополнить трюмы необходимой для этого провизией, оно решило заглянуть в порт слезливой ностальгии. Мечник высказал желание проведать фамильный склеп Бассорба.

– Это плохая идея, – сказала Колцуна.

– Кольцо.

– Что – «кольцо»?

Барриор достал из кармана перстень с фамильным гербом.

– Вот кольцо. В склеп можно зайти только с его помощью. Я ни разу там не был. Как только получил кольцо, я его заложил. Теперь – или никогда, да? Пора бы уже.

– Ты ошибаешься.

Барриор многозначительно подмигнул, словно ему были ведомы все тайны человеческой души. Если бы он вспомнил, что сейчас ночь, а его лицо, к тому же, скрывает шлем, возможно, он удержался бы от этого поступка.

– Ноктича нельзя оставлять одного, – предприняла еще одну попытку цыганка. – Этот старый дурак сейчас самого себя в землю закопает.

– Старейшина Ноктич! – заорал во тьму Барриор. – Не желаете ли познакомиться с обитателями усыпальницы Бассорба?

– А то, конечно. Отрадно будет увидать счастливцев.

***

Печать на перстне Бассорба идеально подошла к каменному медальону на вратах гробницы. Мраморные плиты с хрустом сдвинулись, разрывая оплетающие их полотна плюща. Изнутри дохнуло смрадом, холодом и тьмой.

– «И в Тлеющем Лесу я есть», – прошептал Барриор и шагнул внутрь, и растворился во тьме, в неслышном шорохе расходящихся портьер мрака.

– …

– Эй, – вскоре донеслось из тьмы, – Не посветишь?

– Сам там разбирайся, – ответила Колцуна. – Я туда не ногой.

– Тут со мной Ноктич. Я рядом с ним и в темноте неуютно себя чувствую.

– Сам разбирайся.

– Старейшина Ноктич! Что вы видите? Вы здесь? Вы где? Да все демоны на ваши головы…

После некоторой шуршащей возни из мрака выкарабкался Барриор, покрытый пылью и паутиной, злой, как огр. Он грубо рванул на себя фонарь цыганки.

– Верну.

Колцуна ничего не сказала.

– Ты же не думаешь, что… Что?

Склеп был пуст. Голые, покатые стены, по которым хаотично бегал свет фонаря. Ни следа захоронений. Ни следа рода Бассорба и его почивших отпрысков. Только в пол был встроен огромный металлический диск со множеством символов, от него исходил тихий, ровный гул, от которого воздух наполнялся темной, ужасной сладостью. У стены, прижав колени к подбородку, неподвижно сидел Ноктич.

– Что здесь происходит?

– Хотела бы я знать, – сказала откуда-то из внешней тьмы Колцуна.