От сердца к сердцу. Сборник рассказов

I Глава

– Кать, а Кать? – спросила вдруг Юля, покачиваясь на стуле и тараща большие серые глаза в зеркало.

– Не качайся, я говорю, – строго ответила сестра и посмотрела в окно так, словно хотела увидеть там что-нибудь очень важное.

Там постепенно вступала в свои права весна. Она улыбалась, хохотала в голос, наделяя жизнью цветы, деревья, маленьких букашек, ползущих по земле, и даже паучка, повисшего на подоконнике. Катя взглянула на него и, вся вздрогнув от ужаса, отвращения и страха, аккуратно его взяла. Девушка – ей было двадцать шесть – вспомнила, как пережила целую трагедию в такой же солнечный день. Тогда, вернувшись с прогулки, она обнаружила на своих вьющихся волосах мерно покачивающегося маленького паука и вскрикнула от ужаса. Сложно понять, почему она их так боится, но сколько ни пыталась, девушка так и не смогла побороть этот страх. Катя осторожно сняла его за паутинку с головы и, поднеся к окну, посадила на подоконник по ту сторону, надеясь, что он переберётся к какому-нибудь более привлекательному окну. Прошла всего секунда, и сильный, порывистый ветер унёс маленькое насекомое в неизвестном направлении.

Внутри всё сжалось от боли, тоски и, что греха таить, чувства вины. Катя представила, как этот малыш ударится о каменную стену и разобьётся вдребезги. Долго она ещё смотрела вниз в надежде увидеть доказательство его жизни. Оплошность! Оплошность! Боже мой! С каким трепетом мы порою относимся к жизни, притом совершая глупейшие поступки. Катя плакала, долго и безудержно, сходя с ума от чувства вины: «О, лучше бы там была я! Бедный паучок. Что я наделала!». Впрочем, я не могу быть убеждена в полной мере, что это не было природное женское притворство.

А потом, спустя пару часов, в гости зашёл Женька Чарвинец, школьный товарищ, который учился на биологическом. Кажется, он изучал особенности жизни насекомых, но Катя никогда не вникала в этот вопрос, потому что её саму насекомые интересовали очень мало. Женька иногда заглядывал на чай и помогал с математикой её племяннице, если та была в гостях.

Именно в тот солнечный день, когда Женя появился на пороге, по привычке снимая свою красную смешную панамку и протягивая полкило конфет, Катя и объявила трагичным, загробным голосом: «Я убийца». Женя испуганно оглянулся и спросил:

– Где труп? В пруду или пока только в кладовке?

– Не смешно! Я убила паука.

– Пауков же нельзя убивать – примета плохая.

– Я не специально. Я посадила его за окно, а сильный ветер унёс его, и он разбился.

– Он не разбился…

– Разбился! – чуть ли не рыдая, перебила его Катерина.

– Насекомые не разбиваются.

– Как? – удивилась она, храня в груди какую-то маленькую надежду.

– А так… Маленькая масса тела, имеющая обтекаемую форму, помогает им безопасно приземляться, падая, скажем, даже с пятнадцатого этажа. Так что ты можешь быть спокойна. Но больше так не делай, а то он простудится! – засмеялся Женя, а Катя разрыдалась ещё громче, бросилась ему на шею и долго судорожно тряслась. – Спасибо, спа-си-бо, – только и доносилось из её груди.

II Глава

– Катя! Ау! – закричала Юля чуть ли не в самое ухо, внимательно разглядывая задумчивое лицо старшей сестры, – ты там что, уснула?

Девчонки переглянулись и снова посмотрели за окно. Небо было синим и, казалось, блестело от солнечных лучей. Во дворе бегали мальчишки, играя в баскетбол и время от времени промазывая мимо кольца. Кто-то расстраивался, кто-то ругался, кто-то успокаивал – как и в любой компании. Пролетела белая птица, которая, видимо, радовалась возможности покачиваться на ветру, только расправляя крылья. Долго и с трепетом можно было наблюдать за этими красивыми движениями.

– Ну, так что? – спросила Юля ещё раз с каким-то нетерпением, свойственным только подросткам.

– Что? – не поняла сестра, потеряв нить разговора.

– Можно я пойду?

– Не пойдёшь. Математику решай, гулёна.

– Беспредел! Я маме нажалуюсь! Да и вообще… Кто ты такая, чтобы мне указывать? Захочу и пойду! – Юля топнула ногой.

Младшей сестре Катерины было пятнадцать. Это была красивая девушка с длинными, светлыми косичками. У неё был курносый носик и большие серые глаза, которыми она постоянно хлопала. В силу возраста, видимо, румянец никогда не сходил с её лица, а вот улыбалась она редко. Юля играла на пианино, поэтому её виртуозные пальчики можно было узнать из тысячи. Роста она была невысокого, метр шестьдесят, но зато быстрая и бойкая.

Катя любила её и смотрела на неё с тревогою, с какой-то нежностью несостоявшейся матери, но безумно заботливой сестры. Не каждая сестра может любить так ласково и тепло – только та, которая выносила на собственных руках чужое чадо; которая ночей не спала, слушая мерное дыхание и молясь о маленьком существе; которая перебирала крошечные ручки и плакала вместе с ней. Сама кровная связь не всегда подразумевает близость. Иногда близкие люди оказываются нам чужими и далёкими, а совершенно случайные – ближе всех. Вот оно – родство по душе. Так и должно быть, но бывает не у всех. Чаще всё обиды да претензии, взаимные уколы да требования, а ещё… то, что мы называем ярмаркой тщеславия. Катя любила свою сестру именно так, потому что их соединяли годы душевного тепла, потому что ради неё она перестала кричать, одёргивать, злиться. Будучи девочкой, Катюша часто вздыхала и переводила дыхание, стараясь увидеть то, что крылось за непоседливостью и мельтешением. И Юля приходила, забиралась на руки, теребила волосы, просила чаю, а сестра в ответ вздыхала: наверное, когда-нибудь она поймёт, но не сегодня. И теперь Катя понимала, для чего это было нужно. Теперь Катя видела, что настоящая любовь не даётся просто так, она растёт, преображается, усиливая наши собственные чувства и делая жизнь либо невыносимой, либо прекрасной, как вишнёвые сады.

Теперь Юля стала большой. Точнее – она мнила себя таковой. Девочка училась на тройки и жевала жвачку. Вставляла своё слово через каждые пятнадцать минут, никого не ставила в авторитеты, никому не верила и сама всё знала, могла даже, если честно, какому-нибудь пятидесятилетнему мужичку разложить всю жизнь по полочкам, как она думала, лучше любого психолога.

Но, несмотря на этот юношеский максимализм, сестру девушка любила больше всех. Иногда Юля, подсаживаясь к Кате, говорила нежным, тоненьким голоском: «Ты самая лучшая. Спасибо, что ты есть». А потом они почему-то плакали, обнявшись, видимо, вспоминая что-то важное – каждая своё, потому что, как ни крути, у каждой женщины свой жизненный опыт и своя особенная боль. Старшая целовала младшую в лоб, а та морщилась и нежно смотрела в глаза сестры. Вложенная душа всегда возвращается сторицей. Настоящая любовь не бывает незаметной. Настоящая любовь не остаётся безвозмездной.

– Отпусти. Он хороший, правда, – Катя в ответ недовольно сморщилась, потому что видела этого Юру, и теперь, конечно, боится за сестру, но подростковое упрямство – вещь непобедимая.

Катя долго молчала, но вдруг тихо-тихо, с усилием как будто, сказала еле слышно:

– Иди.

– Правда?

– Да. Иди.

Юля только дважды похлопала большими глазами, а затем помчалась навстречу своему, как ей тогда казалось, большому счастью. Она бежала, мчалась, словно волчок, веселилась, познавая всю прелесть юности, пока сестра, в тревоге и страхе, вздрагивала от каждого шороха. На сердце у неё было неспокойно, но это бывает, с этим нужно смириться. В любви мы часто тревожимся за тех, кто нам дорог, но разве можем на что-нибудь повлиять? Кате хотелось верить в лучшее ещё больше, чем Юле, но она сильно сомневалась в возможности этого.

III Глава

Прошло, наверное, месяца три с их последнего разговора, когда счастье впервые дало трещину. Прежде чем читатель сделает все выводы относительно возлюбленного Юли, я скажу пару слов не то чтоб в его оправдание, а, наверное, в оправдание юности как таковой. В этом удивительном возрасте, конечно, любой проступок может стать трагедией, но всё-таки виноват ли кто-нибудь один? Бывает ли так, что ангел забрёл не на ту тропу, или всё-таки и здесь прячется внутренний зверь, до поры хорошо замаскировавшись? Я не претендую на роль адвоката ни в коем случае, но вижу, быть может, что не всё так однозначно и несправедливо, как может показаться на первый взгляд. И это единственная причина моего вмешательства в повествование. Всё-таки, если быть честными хотя бы перед самими собой, то нельзя не сказать о неизбежности разочарований юности хотя бы потому, что незрелая личность, полная грёз и мечтаний, не может построить глубоких отношений. Ещё пока не то время: не было ни боли, ни смирения, а значит, и любви познать в полной мере, наверное, не довелось.

В один из осенних дней Юля вернулась домой очень поздно, как будто в воду опущенная, печальная, грустная, подавленная, ссутулившись и избегая любого контакта. Быстро раздевшись, она хлопнула перед носом сестры дверью и заперлась на ключ, не желая ни о чём говорить. Катя слышала грустную музыку из-под этой закрытой двери или вообще полную тишину, а затем там, в этой пустоте, рождались какие-то всхлипы, перерастающие в рыдания, которые знаменуют первую юношескую боль.

Старшая сестра подошла к двери и прислушалась. Внутри у неё всё перевернулось от этих слёз, стало тяжело так, как будто это её личная боль разрывала сердце, как будто это она сама не могла ни есть, ни спать. Она иногда стучала, но в ответ была тишина. Юле сложно. Ей пятнадцать. Всё понятно: в этом возрасте редко бывает без ошибок и сердечных шрамов. Ведь все мы люди и, прежде чем получится без ножевых, придётся выпить жизни чашу, а потом уж на всё посмотреть с улыбкой и старческой мудростью.

Наконец Юля вышла из своего убежища и тихо сказала, заходя на кухню и подсаживаясь к столу: «Налей, пожалуйста, чаю. А ещё поесть что-нибудь будет?». И Катя мгновенно встала, налила чай, достала из укромного уголка еле тёплые котлеты, чёрный хлеб и небольшую кастрюльку из холодильника, а затем села слушать.

Сестра долго и с надрывом говорила, как когда-то и Катя говорила ей. И теперь она будто бы чувствовала себя виноватой за то, что Юля идёт по её следам. «Нужно было молчать, – подумала она, – тогда бы, может, всё по-другому было». Впрочем, это только надежды. Чувства никуда не запрёшь. Юля обняла сестру и спросила:

– Я же люблю его. За что?

– Такова жизнь. Такое бывает.

– Он говорит, что я во всём виновата и люблю его недостаточно. Это правда?

– Нет.

– А ещё говорит, что он самый лучший и без меня может. Тоже правда?

– Нет.

– А ещё слышать не хочет о моих чувствах, толкается и говорит гадости, смеётся надо мной и всё про других мне говорит без конца. За что?

– Потому что идиот.

– Не идиот!

– А кто?

– Ну… не знаю, – вдруг вздохнула Юля и расплакалась.

«Ей больно, – с сожалением подумала Катя, – она не знает, что делать. Она не хочет никакой любви. Да кто ж её хочет? Это мясорубка, на выходе из которой ты фарш. Но вот тебя затянуло – и баста!».

Катя потрепала сестру по плечу и подлила кипятку в чашку. С тревогой она посмотрела на неё и вспомнила, как та семь лет назад терпеливо слушала её миниатюры, написанные в полночь. Юля тогда не выказала нетерпения, а легла на диванчик, закрыв глаза и вслушиваясь в каждое слово. Отчего это так, что мы можем защитить человека от всего, кроме любви, чувств и разочарования?

Последний солнечный луч исчезал с кухни, стремясь куда-то убежать, возможно, ища более безопасное и приветливое место. Небо темнело, воздух становился холоднее. Нужно было закрывать окно и включать свет. Катя села напротив сестры и попыталась улыбнуться: «Ну же, солнышко, не грусти! Я люблю тебя!».

– Каково это, скажи?

– Тяжко, Юленька.

– Но ты же живёшь, ты же как-то вертишься, улыбаешься, смеёшься, весь мир любишь. Почему ты не озлобилась из-за него?

– Это сложно объяснить, – вздохнула Катя.

Она чувствовала, что ходит по льду, что ей нельзя уходить в какую-то из сторон, и тогда она сможет, балансируя, жить счастливо и спокойно. Этому она и училась.

– Ну, попробуй. Ведь мне, кроме тебя, некому помочь. Ты одна… Одна знаешь. Все остальные советуют, да не то. Чувствую, что не то.

И Катя рассказывала. Рассказывала, как могла: с душой, с любовью, с нежностью – так, чтобы не ранить чужого сердца, да и своего не растормошить. Она говорила мелодично, словно подбирая каждое слово, как подбирают краски для написания картины:

– Понимаешь, Юляш, человек порочен. Не только другой, но и мы сами… Мы с тобой тоже. Для нас любовь – это слишком смело. Это подвиг, как, допустим, дать отрубить себе руку. Никто не хочет называть себя трусом, даже если боится. Никто не хочет сознаваться, что не умеет любить. Вот и называем любовью мы всё подряд. Книжки детские читаем, сказки, и там про любовь. Помнишь нашу любимую?

– Спящую Царевну? Ту, которую ты мне читала перед сном в тихий час?

– Именно её, – улыбнулась Катя.

– Конечно, помню!

– Вот зря читала. Там ведь всё не так. Все мы любим спящих людей, целуем их, иногда даже спим, а не помогаем им проснуться. Понимаешь?

– Не-а, не понимаю…

– Жизнь – это баланс между угодничеством и высокомерием. Любовь – найти этот баланс. Я годы прожила, мотаясь из одной крайности в другую. То я его ненавижу за то, что он натворил со мной, то люблю и готова забыть всё это хоть сейчас, а потом обратно. А на самом деле это страшный грех, преступление. Если ты сумеешь быть ласковой и жестокой одновременно, то это и будет любовь.

Юля молчала и смотрела на сестру с лёгким прищуром.

– Не понимаю, – наконец вымолвила она.

– Ну, смотри, – воодушевилась Катя, – в той сказке принц поцеловал красавицу, которая спала и выглядела как сущий ангел. Но что у неё внутри, кто знает? Чем она живёт? Как часто ревнует и говорит гадости? Может ли ударить? Может ли предать или обидеть? Принц не знает. Он разбудил её тело, но мы так и не узнаем, пробудил ли он её душу и сможет ли он принять её такой.

– Точно! Кажется… Кажется… Ты хочешь сказать, что мы любим человека, не зная его, а узнав, начинаем ненавидеть?

– Да… И в этом виноваты мы сами.

– Почему?

– Как почему? Разве не мы всё прощаем этому прекрасному ангелу, который спит блаженным сном? Разве не мы обещаем любить безвозмездно и вечно? Разве не мы клянёмся никогда не обижаться и не злиться, нести этот свет в мир и быть по-рабски преданными?

– Мы…

– И даже тогда, когда об нас вытирают ноги.

– Да.

– И даже тогда, когда нас посылают матом.

– Да…

– И даже тогда, когда с нами не хотят говорить о чувствах и оставляют одних.

– Да, – в третий раз вздохнула Юля, – но что же делать?

– Наверное, именно этот вопрос и есть самый важный среди всех вопросов бытия.

Как будто в доказательство этой мысли в доме напротив зажёгся свет. Голоса за окном смолкли. Теперь весь мир был готов услышать самую важную в жизни вещь – важную для каждого из нас, но чудовищную своей прямотой:

– Бросить, позволить утонуть, умереть, сгнить заживо.

– Что? Катя! – вдруг осуждающе воскликнула Юля, приподнимая свои красивые брови.

– Шучу, шучу, – усмехнулась сестра, – но в корне, в общем-то, я серьёзно. Любить – это значит, отвесить человеку оплеуху, а не сюсюкаться. Для любви нужен жёсткий, хладнокровный характер. Иначе тот, кого ты любишь, погибнет и сгниёт в этом дне сурка.

– Как это поможет? Я думала, спасает бескорыстие.

– А это и есть бескорыстие. Тебе ничего не надо. Держа твою страдальческую руку, он утянет тебя на дно, и ты захлебнёшься в этом болоте. Выплыть можно, не имея ни малейшей надежды на жалость. Брось – и это будет истинное проявление любви.

Всё замерло. Мир призадумался. Катя обняла сестру, закрыв глаза. А та так глубоко вздохнула, как будто была не согласна с таким устоем жизни. Но что же тут поделаешь?

I Глава

«Я столько раз клялась молчать, полагая, что это чувство – обуза, ненужная трата времени и груз, но оказалось: грузом была я».

Наступил май. Тёплый ветер ласкал щёки, словно хотел залечить какие-то старые, забытые раны. Женя сидела на качелях и смотрела вдаль, на бледно-розовый закат. Небо было похоже на пастилу и радовало своей красотой, но где-то в глубине души хотелось непременно его попробовать на вкус. Медленно плыли облака самых разнообразных, причудливых форм, поблескивая в лучах закатного солнца.

Вокруг стояли высокие дома, но как будто бы никого и ничего больше не было. В такие минуты она была не то чтобы счастлива – только в такие минуты она и жила. Всё было отражением Бога, его красоты и величия. Как бы мне хотелось описать это состояние, но – Боже правый! – нет таких слов. Любая попытка облечь в форму то, что происходит внутри, лишь жалкое подобие гения. Его можно сравнить с тысячей бабочек, которые взлетают, взмахивая голубыми крылышками, или с водопадом, который шумит, сметая всё на своём пути; можно сравнить с бескрайними просторами Сибири и бледно-жёлтыми полями; а ещё – с шумом моря и игривыми волнами. Да с чем угодно! Но только этого будет недостаточно.

Качаясь взад и вперёд на огромных качелях, Женя думала о том, что в одной такой секунде замирает целая Вселенная. «За секунду, – размышляла она, – можно прожить столько чувств, столько эмоций: радости, тепла, нежности, боли, горя, обиды, стыда, гнева». И всё это действительно клубилось в её душе, перематываясь, словно нитки, путаясь, мешая понять, что следует оставить, а что – убрать. Женечка плакала то ли от боли, то ли от счастья, то ли от собственного бессилия перед этим. Так уж устроен ход жизни, что иногда люди разубеждаются в собственном величии. Природа величественна, человек – нет. Человек вообще чаще всего жалок. Сам в себе сомневается. Не верит. Ищет подвох и лазейки, что-нибудь такое, что было бы доказательством либо его величия, либо его никчёмности, либо одного и другого сразу. Не поэтому ли мы так жаждем любви, но злимся, не желая в неё верить?

Женечка плакала от чувств, которые переполняли её. Они кипели, словно молоко на плите, переливались через край, шумели, бушевали, будто море в шторм, и невозможно было с ними совладать. Такое происходило часто. О, если кто-то сталкивался с таким хоть раз, то поймёт. Величие Бога можно познать именно силой этих чувств, когда Он, всё ещё щадя нас, всё-таки превышает наши человеческие возможности.

Память напоминала улей, в котором роились мысли, словно пчёлы. И тогда руки хватались за волосы, а потом за горло, из которого вырывались нечленораздельные крики, и лишь едва слышно: «Господи, за что? Не хочу, пожалуйста…». И вот тело, маленькое и бледное, сворачивается в клубочек на полу и тихо всхлипывает от обиды на весь этот мир за ту тяжесть, которую приходится нести.

Женечка каждый вечер возвращалась домой и спорила с самой собой, говоря: «Вот ведь как, чушь какая-то! Не бывает такого, я читала, что есть ещё метод, сильный, попробую!». Затем она могла призадуматься и, как всегда, выпалить: «А если не поможет, к гадалке пойду или гипнотизёру, пусть снимают с меня весь этот карнавал!». И ведь не поможет, и пойдёт, и сделает, и будет наказана за это долгой, мучительной болезнью.

Но это потом, а пока Женя просто плачет, потому что того требуют обстоятельства, потому что любовь обостряет любое чувство, делая жизнь невыносимой. Девушка открыла глаза, даже не понимая, когда это она успела попасть домой. За окном стемнело. Чувства кипели и переливались через край, переполняя её и заставляя неподвижно лежать, время от времени выгибая спину в том месте, где хранится этот неиссякаемый источник силы.

«Кто же ты такой? Зачем пришёл? Уходи! Убирайся! Я тебя ненавижу, за всё ненавижу! Ты притворяешься! Я не хочу! Это не любовь! Убирайся к чёрту» – Женя снова рыдала в исступлении, била подушку влажными от слёз ладонями, а затем отворачивалась к стене. В этот момент она не могла даже разглядывать обои, как делала это в детстве, поэтому девушка просто пряталась под одеяло и бубнила себе под нос: «Не смотрите на меня, я не хочу!». Ей было тяжело от того, что она помнила слишком много того, что не в состоянии была понять.

После этого очередного вечернего исступления Женечка поднималась с кровати, подходила к холодильнику и брала что-то перекусить. Не готовила она уже давно, потому что сил не было ни на что. Руки опускались, словно ватные, шарили что-то на столе, не находили и снова опускались. Ноги вели её в комнату и опускали в кресло, а затем она, погружённая в свои размышления, долго смотрела в одну точку.

Ночь для Женечки была мучительной. Она долго ворочалась, а потом проваливалась в глубокий, но беспокойный сон. Ей снова снился Миша. Улыбался, как раньше, в те времена, когда он был таким хорошим. Таких больше не было и не будет, и он уже таким не будет. Теперь он злой, суровый. И Женя не уверена, что Миша вообще когда-нибудь улыбается. Только смеётся ехидно и гадости говорит. Она потрясла бессильно кулачками спросонья и прошипела в исступлении: «Вот я тебе покажу! Ты получишь у меня!».

Шипеть-то она шипела, но ведь знала, что не получит. Столько нежности, столько трепета, столько… любви? Бог ты мой! Что за странное слово! Не она ли, гордо вскинув голову, девять лет назад говорила, что любит только книги и только науку? Не она ли говорила, что весь мужской род не представляет никакого для неё интереса? Впрочем, Женя и сейчас этого не отрицает, правда, кое-что не поддаётся её влиянию, но это временно.

С приходом нового дня на улице снова стало тепло. Солнце бережно заглядывало в окна, играя персиковыми занавесками. Весёлые лучики ползли по паркету, то и дело натыкаясь на мебель: шкаф, кровать или стол. Женя, сидя в одной пижаме, смотрела на них и вспоминала что-то далёкое, совершенно забытое, что теперь выплывало, подобно любопытным морским рыбкам. Внутри распускались сады, как множество лет назад. Мерцали звёзды. Лились реки. Шелестел сосновый лес. Дышало синью небо. Тянулись бесконечные дороги. Целый мир, чёрт бы его побрал! «Мальчик мой! Только обнять… Погладить твой лоб, губы, шею. Иди ко мне, мой дорогой… Впрочем, убирайся!» – обычная концовка. Каждое такое состояние заканчивалось одинаково. Ещё и мечта пнуть его хорошенько никак не отступала.

Девушка встала и прошла на кухню, сварила себе кофе, села за обеденный стол, затолкав за щёку небольшой кусочек сухаря, а потом посмотрела на себя в зеркало и рассмеялась. Но вдруг она вновь почувствовала это странное тепло, приходящее из ниоткуда и не спешащее уходить. Затем она сидела с блаженной улыбкой на лице и начинала молиться, но скоро вновь ею овладевал гнев, и можно было услышать только: «Тоже мне важность какая! Дался он мне! Ненавижу! Гад ползучий! Да я ему покажу, что он мне и не нужен вовсе. Будет знать!». К вечеру Женечка успокаивалась, но всё начиналось снова – по кругу.

II Глава

Как-то раз в её тихую, размеренную жизнь вмешалось одно важное событие. Нельзя сказать, что это событие очень сильно зависело от других людей, точнее, оно вовсе ни от кого не зависело, но часто люди, лишённые чувства ответственности, верят в знаки судьбы, карты Таро и астрологию, что, разумеется, очень удобно, но, что греха таить, не всегда разумно.

Проходя по какому-то тёмному переулку, она случайно услышала разговор двух школьниц, одна из которых с таким восторгом рассказывала пр гадалку и чудеса её гения. Небо было пасмурным, звёзды светили ярко, а Женя прислушивалась к каждому слову, удивляясь тому, что, должно быть, это знак, на который нужно обратить своё внимание, чтобы победить эту несчастную одержимость.

На следующий день Женечка собрала сумку с чем-то смертельно важным, что, возможно, ей могло пригодиться в дороге и отправилась в какой-то тёмный закоулок, в один из таких, в которых, как правило, и обитают всякие ведьмы да колдуны. Девушка медленно прошла в квартиру, боясь даже разуться, и заглянула в полупустую, едва освещённую комнату, где сидела женщина преклонного возраста и внимательно разглядывала свою гостью из-за полуопущенных век.

– Вижу, – вдруг вымолвила она шёпотом, – на сердце у тебя неспокойно.

«Ясен пень, – подумала девушка в ответ, – душу мне всю вытряс гад. Будет тут спокойно!».

– Сударыня, извольте мне помочь, – вместо этого произнесла она вслух.

– Присаживайся, девочка, да озвучь свой запрос.

– Нужно человека забыть, не получается.

– Что ж… Это будет дорого стоить.

– По рукам. Вы лишь постарайтесь, чтобы эффект был, – чуть ли не взмолилась Женечка, поднеся руки к щекам. Гадалка начала свою чёрную работу, то взмахивая руками, то опуская их на стол, к картам. У Женечки спустя несколько часов после сеанса безумно раскалывалась голова, девушку нещадно тошнило. Женя возвращалась домой, еле перебирая ногами, и радовалась, что, наверное, сейчас всё сработает. Время текло катастрофически медленно, и каждая минута давалась с таким трудом, словно, нагруженная огромным рюкзаком, девушка преодолевала огромные расстояния. Ночью она повалилась без сил на кровать, но с утра так и не смогла проснуться. Долгий, мучительный сон, где она шла по длинной дороге, никак не заканчивался. Вокруг были только змеи и болото. Они устилали всё собой, и казалось, что это был змеиный ковёр, который жалил и жалил.

Несколько недель она пролежала неподвижно, пребывая в диком бреду. Ей чудился сатана, который пришёл за ней и требовал отказаться от Бога, сулил смерть и адские муки, а она изо всех сил молила: «Нет, не надо, я не буду больше… Я клянусь, не буду!». Но кошмар не заканчивался. Ей чудилось, что кто-то ходит по квартире, она слышала разговоры, но не могла встать – да и ничего не могла. Наконец к среде её отпустило. Женя открыла глаза и постаралась подняться с постели, но перед глазами всё поплыло.

К её великому удивлению и, наверное, разочарованию, всё было, как прежде. Только тяжесть бреда сдавливала виски. Миша, казалось, сидел рядом и иронизировал по этому поводу. Хотелось его треснуть. Почему она чувствует его присутствие? И как же это бесит! Женя повалилась на кровать, но сейчас она была счастлива тем, что жива и свободна. Девушка решила больше не связываться с потусторонним миром. «Ну, его, – решила она про себя, поморщившись, – уж лучше так!».

Шло время. Многое менялось, но одно оставалось неизменным: внутреннее состояние, которое как будто ещё чем-то усугублялось с каждым днём. Сколько было исписано страниц! Тысячи – и всё ради того, чтобы просто забыть. Никогда не вспоминать. Уехать. Выйти замуж и зажить как нормальный человек. Но каждый раз Женя расстраивалась только больше, потому что после очередной удачной попытки, которая приносила облегчение и свободу, всё снова возвращалось.

– Да что ж ты за тварь-то такая! – возмущалась она, гневно ходя по комнате, – как отделаться от тебя? Ненавижу, что приехала в этот город! Ненавижу эту встречу! Тебя! Твой голос! Ну, ничего… Я уеду, и мне снова будет хорошо, и ты меня больше никогда не увидишь. Вот! И никогда ничего обо мне не узнаешь.

И надолго эта мысль успокоила Женечку. Она жила, училась, стала рисовать и занималась наукой, читала лекции студентам и изучала испанский в надежде, что скоро всё изменится. Солнце светило ярче, учиться было тяжело из-за нахлынувших чувств, работать тоже, но девушка, не падая духом, продолжала выполнять свои рутинные обязанности, ни на что не жалуясь и, в общем-то, гордясь этим.

Полгода она прожила с этой надеждой, пока не исполнилась другая её мечта: её пригласили преподавать в университет, которым она бредила столько лет. И теперь Жене хотелось обязательно испытать это на себе, попробовать, ощутить величие этого огромного здания, прежде чем она отправится в дальнюю дорогу. И её можно было понять: порой сложно определиться, когда выбор стоит между двумя твоими заветными мечтами. Так уж устроен человек – он подвержен искушениям.

«Уехать сейчас означает лишиться этого, – размышляла она над данным инцидентом в какой-то тревоге, – но ведь я не могу всё бросить в такой роковой момент. Быть может, такого чуда в моей жизни не предвидится больше никогда, а я – уезжать. Ладно, в конце концов, можно ещё немного потерпеть, я ведь ничего не теряю, уеду ещё через год». Так она и решила остаться, прожив оставшийся год в уединении в изменённой обстановке и с огромной нагрузкой.

Жить стало значительно легче. Гнев и холод защищали её сердце. Женя начала вновь влюбляться и даже встречаться с мужчинами, смеяться с ними, ходить в кино. Как-то раз она познакомилась с бухгалтером Афанасием Петровичем, жившим через дорогу. Тот пригласил её в кино и был весьма галантным кавалером, так что у Евгении зародилось новое чувство, которое, к сожалению, в скором времени сошло на нет.

Был ещё сантехник Василий и менеджер Иннокентий, но ни тот, ни другой надолго не задержались в силу определённых обстоятельств. Один слишком много съедал котлет, заходя в гости, другой утомлял монотонной болтовнёй ни о чём, а больше того – жалобами на несправедливость жизни. В очередной раз Женя вздыхала, опускаясь в своё маленькое полосатое кресло, и пожимала плечами, думая, что крест на её личной жизни давно поставлен.

После всех духовных махинаций внутри что-то замерло, движение солнца остановилось, и как будто кто-то поставил на паузу внутренние часы Женечки, когда настоящие часики, стоящие на полке, весело двигались вперёд. Ни моря, ни леса, ни луны внутри не было. Не было песчаного берега и красных рыб, плавающих по волнам, ни костра, искрящегося тёмной ночью.

III Глава

Вечерами просиживая в социальных сетях, Женя могла познакомиться с каким-нибудь мужчиной средних лет, который ещё не успел обзавестись женой и детьми, но уже и не особенно интересовался скейтом и прочими молодёжными вещичками. В общем, такой средненький и спокойный мужичок иногда попадался и очень даже подходил для задушевных разговоров.

Задушевным разговорам Женечка, честно говоря, научилась, и получались они у неё весьма неплохо. Очень часто собеседники находили в ней поддержку, понимающего друга и сочувствие. Но дальше этого, как правило, ничего не заходило, и на то были объективные причины. Мне как стороннему наблюдателю, конечно, будет весьма сложно объяснить этот феномен, но тот, кто когда-нибудь сталкивался с подобным, обязательно поймёт мою героиню.

«Это всё скучно, – время от времени размышляла она, – скучно до невозможного. Хочется близости, подлинной, глубокой, но сил выстраивать это заново ещё с кем-нибудь уже нет. Быть может, возможно, чтобы она сама выстроилась мгновенно, внезапно, здесь и сейчас, без долгих лет усилий и ожиданий?».

Но ничего не случалось, разочарование следовало за разочарованием, как бывает обычно, когда бросаешься в отношения с головой, как в омут, спасаясь от собственного одиночества, от пустоты и холода. Люди были проходящие, горячие, холодные – неважно, но они не могли дать прежней полноты. Это были просто люди, хорошие, добрые, но без той глубины, которую хотелось увидеть. Как будто открываешь дверь и видишь там просто комнату вместо того, чтобы увидеть целую Вселенную. В такие минуты Женю неизменно постигало разочарование.

Хотелось как с Мишей – только так и хотелось. Но чтобы с кем-нибудь другим. И ему назло, конечно, тоже, и себе на радость. «Вот если узнает, обзавидуется, – думала она, потирая руки, – сейчас мы найдем, и всё пойдёт как по маслу». И молилась Женя каждый вечер, словно какая праведная монахиня о чём-то возвышенном, а затем о земном, конечно, тоже: «Боже, дай мне мужа, которого бы я любила, чтобы забыть это недоразумение! Боже, дай, дай, дай! Хочу замуж! Дай мужа! Дай мужа! Дай! Дай! Дай!».

А иногда ей виделась иллюзия этой глубины, особенно, весной, когда чувства накрывали с головой и не давали ясности взгляда. В один из таких майских дней Женечка гуляла под ручку со своим новым воздыхателем Валерой, который был чем-то вроде вольного художника, боящегося обязательств и избегающего любого стабильного труда. И Жене, напрочь лишённой рассудка, чудилось, будто это то самое, что она так отчаянно ищет.

После долгой прогулки по набережной и огромных звёзд под самым куполом неба Женя вернулась домой и только там осознала всю глубину своих заблуждений. Нащупав тёплые, пушистые тапочки, она подумала о том, что не было целого мира ни в одно песне, ни в одном стихе, ни в одном закате. Да и то, что писалось, было мертво, было напрочь лишено жизни, словно повару-искуснику подложили дохлую рыбу для приготовления прекрасного французского блюда. Не рождалось Вселенной, как не родится костёр от сырых дров.

Так проходили месяцы, которые не отличались друг от друга почти ничем, кроме разве что погоды и температуры воздуха. Листва опадала, затем вырастала новая, цветы увядали и на их месте зацветали другие. Но, как оно и бывает, в тихую, размеренную жизнь Женечки, когда она сидела над умными статьями, напрягая лоб, выражая тем самым желание постигнуть глубину лингвистических истин, ворвалась красивая, высокая женщина, которая и поменяла весь этот уклад.

Это была новая соседка Жени из сто тридцать пятой квартиры, которая как-то раз заглянула познакомиться и внимательно рассмотрела тревожное, осунувшееся лицо. В тот вечер она ничего не сказала, а затем как бы исподволь намекнула, что понимает её и сочувствует ей. У женщин завязался долгий ночной разговор – один из тех, которые часто вспоминают с теплом и любовью.

– Я знаю, как тебе помочь. Давай попробуем? Ты сможешь его отпустить и забыть.

В ответ Женя радостно закивала головой, как ребёнок надеясь, что это действительно сработает, поможет, освободит её наконец. Она поверила и мгновенно приступила к этой долгой, серьёзной и кропотливой работе. Полагаю, что никто бы не мог обвинить её в лени или халтуре, потому что девушка вкладывала всю душу в то, что она делала, словно это было всё, ради чего оно готова была жить в тот роковой момент.

Сначала ей показалось, что и правда получилось, что теперь она может свободно дышать и наслаждаться той полной жизнью, которую Женя уже успела нарисовать в своей голове. Но к её великому сожалению единственное, что из этого вышло: внутри снова расцвёл сад, запели птицы и там, в глубине белой деревянной беседки, сидели двое, крепко обнявшись.

Женя махнула рукой. «В самом деле, что уж тут сделаешь? – подумала она, – коли это мой крест, так пусть будет. В конце концов… и в этом есть плюс». На дворе был май, но птиц у неё был вдвое больше, чем у всех остальных, да и звёзд, и дорог тоже. Всё-таки Вселенная там, где, кажется, ничего нет, это настоящее чудо.

I Глава

Были и иные времена, когда всё для нас казалось другим, более сложным, более запутанным, когда на всё на свете мы смотрели несколько насмешливо и свысока. И для нас имели значение только мы сами и наши детские радости и не существовало больше ничего. Мы, разбуженные весёлым пением птиц и тёплыми лучами мартовского солнца, неслись воскресным утром по лестнице, сметая всё на своём пути. Затем, навалившись всем корпусом детского тела на массивную входную дверь, мы вываливались на улицу. Там навсегда и поселились наши светлые мечты, бескорыстные надежды и чудесные воспоминания, которые заставляют улыбаться нас и по сей день.

Лиза улыбнулась. Облокотившись о старое, скрюченное дерево, она с интересом наблюдала за детьми, которые бегали и кричали с такой неподдельной радостью, какая бывает только в определённый период юности. В воздухе повисли счастливые возгласы, застывая белым паром между домов. Что-то мистическое было в этом, и девушка, быть может, старше их на каких-то восемь лет, ощущала эту неизмеримую пропасть. Мысли путались, хотелось просто наблюдать, хотелось просто раствориться в этой минуте и ни о чём не думать.

Одинокая, завороженная игрой, Лиза Филатова стояла в своём старом чёрном пальтишке, когда кто-то внезапно похлопал её по плечу. Она вздрогнула и обернулась. Радостный крик школьной подруги лишь на минуту оглушил её, нарушив атмосферу умиротворения и покоя, тишину воскресного утра:

– Лизка! Филатова! Поверить не могу, неужели ты…? А я иду, смотрю и думаю: чертовски похожа, а вроде и не ты… Ну, слушай, изменилась-то как! Не узнать… – и Катя засмеялась своим тихим, беззлобным смехом.

– И тебе здравствуй, – ответила Лиза, всё ещё погружённая в свои глубокие, философские мысли, – посмотри, какие они счастливые! Ты тоже слышишь эти радостные возгласы? Только прислушайся.

Мечтательная улыбка появилась на её бледном лице, и на минуту даже показалось, что она попыталась вспомнить что-то далёкое, родное, волшебное, но у неё никак не получалось, возможно, путались мысли или это воспоминание ушло настолько далеко, что теперь достать его на поверхность не представлялось возможным. Катя забавно повела плечами, вглядываясь в толпу ребят:

– Вполне может быть. Я не знаю, лично у меня воспоминания детства не вызывают трепета. Я счастлива, что я выросла и могу делать что хочу, – и она невинно улыбнулась.

Повисла пауза. Лиза замолчала и внимательно посмотрела в глаза подруги, стараясь угадать, что же там есть, что там живёт и чем та, в общем-то, живёт. Сложно судить, чем живёт человек, не зная его истории, но уж одно в этой жизни точно: если кто-то отказывается от своего прошлого, то у него, пожалуй, есть на то свои причины. Другой вопрос в том, делает ли это его счастливым? Можно перечеркнуть всё, что было, но от своей памяти, что устанавливает свои порядки и теперь, никуда не спрячешься. Она, не прожитая и не выжатая как лимон, отравит всё, что есть прекрасного сегодня. Наконец Лиза спросила осторожно свою школьную подругу:

– А в чём же тогда счастье?

Катя как-то неестественно засмеялась, как будто прячась от вопроса или самой себя, или того, что сидит глубоко в её сердце, и сказала:

– Ну, ты как маленькая, честное слово! Мне ещё рассказывать тебе, что такое счастье. Ну, в самом деле, ты чего? Посмотри на меня, и ты сразу всё поймёшь, – Катюша, кокетливо смеясь, стала крутиться и позировать.

Лиза и правда решила её оглядеть. Со школьных лет она изменилась не сильно: главное её достоинство – наивность – так и осталось с ней, и Кате, судя по всему, все её выходки сходили на нет именно по этой причине. Девушка была одета в белую шубку до колен, подпоясанную плетёным ремешком. На ногах у неё были маленькие красные сапожки, в которых она определённо напоминала кота из детской сказки.

Катя смеялась. Она была по-прежнему стройна. Глаза её были такие же зелёные, а ресницы длинные. Белая коса спадала с плеча и хорошо сочеталась с аккуратными ямочками на щёчках. Девушка действительно была красива, но вот рассуждать о её счастье я не берусь, потому что это дебри, тёмный лес, в котором не разберёшься и к ночи. Лиза же засомневалась, но виду не подала. Она решила про себя, что это личное дело каждого, и, быть может, другие люди и правда понимают в этом больше её самой. Девушка вздохнула:

– Ну, хорошо. Быть может, ты и права, – протянула Лиза, не желая вступать в спор.

Годы показали, что в жизни нельзя и не стоит ничего доказывать, что жизнь так устроена – у каждого своя правда, свой опыт, который имеет ценность. Понять можно сердцем, но понимание идёт изнутри, поэтому все доказательства – это лишь пустые упражнения в красноречии, да и только.

Девушки стояли и обсуждали последние новости: одноклассников, учителей, друг друга – в общем, всё то, что произошло за последние восемь лет. Катюша рассказывала о себе довольно охотно, а слушала с трудом. Она говорила, что очень занята, у неё столько дел и ни одной свободной минуты – напряженный график работы не давал опомниться и отдохнуть.

– Ну вот, мне снова пора бежать, – вздохнула она и начала делать какие-то странные, резкие движения, тем самым выдавая своё нетерпение, – рада была встрече, моя дорогая!

– Я тоже, – неловко крикнула Лиза вслед убегавшей подруге.

Быть может, у читателя возникнет вопрос, как это возможно, что столь различные люди могли быть некогда друзьями? Что ж, этот вопрос вполне резонен и закономерен: возможно, девушек поменяло время, а возможно, всё в этой жизни неслучайно. Лицемерие сталкивается с глупостью, чтобы преобразоваться в честность и мудрость, а не остаться на всю жизнь в таком состоянии.

Оставшись одна, Лиза погрузилась в свои мысли, совершенно позабыв про детей, бегавших по площадке. Воспоминания вереницей окружили её. Лиза вспоминала эти дома, которые ей всегда казались немного похожими на людей, хоть и огромными: у каждого, несомненно, была своя история, такая неведомая и манящая.

Вообще встреча со своим прошлым – вещь тяжёлая, и она далеко не каждому под силу. Вот и Лизу окутал туман памяти. Теперь каждый предмет, даже веточка дерева, напоминал о чём-то далёком и прекрасном, светлом и чистом, а иногда и не очень, ведь не бывает юности без грязи.

Темнело ещё рано и сумерки сгущались пусть не так, как зимой, но всё-таки довольно быстро. Мимо проплывал город, а в душе у Лизы рождался целый мир – мир воспоминаний, и он преображал всё, что было вокруг: улицы, дома, витрины. Всё плыло, подобно облакам, как тогда, в её далёком детстве, когда мама с папой учили любить и обещали всегда быть рядом.

Над маленьким городком горела одна яркая звёздочка, единственная незаслонённая тучами, тоскливо и одиноко ёжившаяся в свете этого вечера. Начинали зажигать фонари. Редкие прохожие куда-то спешили. Лиза знакомыми дворами шла домой – она спешила в каком-то забвении, боясь очнуться и вспомнить события прошедших пяти лет, мысли убегали в далёкое прошлое, где горе ещё не постигло её.

Последние годы, что она жила вдали от дома, прошли как во сне – так велико и безгранично было желание вернуться на родину, но вместе с тем страх мешал сделать хоть какое-нибудь движение. Это отравляло ей жизнь, делая слабовольной и беспомощной, заставляя мириться и подстраиваться под обстоятельства.

Лиза вошла во двор, затем перевела дыхание и замедлила шаг. Всё осталось прежним: этому месту не дано было измениться, так пусть же оно и живёт вечно в этом прекрасном, неизменном и чистом образе. Всё та же одинокая скамья у подъезда, всё та же берёза, всё те же цветы в палисаднике.

Девушка вздохнула и быстро вошла в подъезд. С каждой минутой всё труднее становилось идти, всё труднее дышать. Мысли путались, и хотелось просто повалиться на грязную лестницу. Она остановилась у окна напротив своей квартиры и посмотрела вниз: там всё было так знакомо, так привычно: и этот вечерний час, и солнечные лучи, и шум поезда под окном. Лиза начала вспоминать.

II Глава

Это случилось в январе, где-то в его двадцатых числах: они с Катей шли домой. Морозец покусывал щеки и носы, а значит, стоило торопиться, чтобы вконец не замерзнуть. Катя весело рассказывала о себе: она всегда говорила только о себе, скорее, по привычке, нежели по какой-либо другой причине. Снова, в который раз девушка размышляла о том, как сильно её любят и сколько для неё делают: