От сердца к сердцу. Сборник рассказов

Размер шрифта:   13
От сердца к сердцу. Сборник рассказов

Иллюстратор Альбина Руслановна Киндикаева

© Виктория Алексеевна Рыдлевская, 2024

© Альбина Руслановна Киндикаева, иллюстрации, 2024

ISBN 978-5-0064-0087-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Рис.0 От сердца к сердцу. Сборник рассказов

Виктория Рыдлевская

От автора

Дорогие друзья! Рада представить вам свой первый и единственный прозаический сборник. Эта работа является результатом длительных философских размышлений, которые вылились в разные, порой очень трудные судьбы моих героев.

В своей книге я задаюсь вопросом, что же такое любовь, и прихожу к выводу, что здесь я пишу, скорее, о том, чем она не является. Я поднимаю такие темы как формы препятствия любви, духовная болезнь и зависимость, одержимость другим человеком и смерть как результат этой фатальной ошибки.

На первый взгляд может показаться, что я очень жестока к своим героям и некоторые из них всё-таки не заслуживают такого исхода. Но моей задачей было показать, до чего доводят человека не прожитая им боль и эмоциональная одержимость.

Некоторые из моих героев находят выход, некоторые – нет. Литература как рулетка, никогда не знаешь, чем закончится то или иное произведение. Даже А. С. Пушкин писал: «Представь, какую штуку выкинула моя Татьяна. Она вышла замуж. Этого я от неё не ожидал», говоря о главной героине «Евгения Онегина».

Я не могу предвидеть, чем закончится судьба моего персонажа, но есть идея, которую я хочу донести, а иногда это возможно только через потерю, смерть или расставание. Я говорила много раз и не перестану повторять, что каждая судьба по-своему трагична, притом у каждой судьбы есть свой особенный вкус.

Человек делает шаги – какие может. И пускай делает всегда и в том темпе, какой под силу только ему. Судить и оценивать – дело неблагородное. Дай Бог нам сил пройти свой путь, не стыдясь его и не прячась по углам. Я пишу о выборе, я пишу о чувствах – в общем, обо всём, что делает нашу жизнь прекрасной или наоборот.

Ради этой книги я прошла довольно долгий путь – путь, на котором мне открылось прекрасное чувство любви, а также понимание, милосердие и принятие всех поворотов судьбы. Прежде чем познать чужую боль, я «взглянула в глаза великому страху – самой себе».

Я благодарна Богу за то, что на протяжении моего творческого пути Он был со мной. Каждый раз начиная работать, я просила Его о помощи. И эта книга, скорее, результат Его вмешательства, чем работа только моих рук и моего ума. Многие сюжеты появились из ниоткуда, чего я точно не могу постичь.

Также я благодарна людям, пришедшим в мою жизнь, чтобы привнести в неё опыт и показать мне, какими бывают отношения и чем любовь, в сущности, не является. Я благодарна за то, что каждый, с кем я взаимодействовала, делился со мной своей жизненной историей, так что теперь у меня есть целый блокнот, исписанный чьим-то опытом.

Я рада, что мир показал мне свою неидеальность. Я рада также и тому, что многое узнала о человеческом предназначении. Очень часто люди приходят не для того, чтобы быть с нами, а чтобы нас к чему-то подтолкнуть и чтобы мы в этом новом опыте научились созидать.

Эта книга – результат действий, которые были необходимы для новой, качественной жизни. Мне нечем гордиться, кроме моего опыта, кроме того, что в нужную минуту и в нужном месте все части моей судьбы сложились в общий пазл. И я увидела: нет, это не было ошибкой, это был просто участок дороги.

Виктория Рыдлевская

Кок

Было это в октябре. Как сейчас помню, шёл моросящий дождь, словно в этот воскресный день небо решило выплакать свою горькую обиду. Капли скатывались по литым крышам, напевая какой-то удивительно странный и знакомый мотив – мотив нечеловеческой печали. Отчего это так, что каждый знает эту мелодию чуть ли не с пелёнок?

Стоишь, бывало, на остановке, а мимо тебя проезжает битком набитый трамвай, и там внутри одни только печальные лица. Лица, лица – все как одно – с маской скорби скорбной, печали печальной, и свет в глазах потух, словно лампочка у них там, внутри, перегорела окончательно – и баста! Ни один электрик, с образованием или без, не вернёт к жизни потухший этот свет.

Пустые глазницы отражают свет фонарей, а губы что-то шепчут, а я-то знают, что именно – мотив этот редкой красоты. Та-та-ра-рам-пуль-вуль-гу-гу! Та-та-ра-рам-пуль-вуль-гу-гу! Порой он не выходит из моей головы, и я подпеваю, вспоминая о том, как и когда попал в эти ряды скучно-серых людей, которые шеренгой идут на работу, не видя ни солнечного света, ни осенней красоты, ни жизни в целом.

А осень в том году была потрясающей! Впрочем, плохой осени не бывает – всё дело в смотрящем. Небесный купол так и манил, словно в конце трудового дня манит тёплая, свежая постель с пуховым одеялом и большой подушкой, как полагается. Кое-где маячили бледные облака, плывущие вдаль целой вереницей к тёплым берегам юга, чтобы переждать там приближающуюся зиму. Солнце уже не могло похвастать прежним жаром, но всё-таки иногда обдавало теплом чей-то высокий лоб или худощавую руку. Листва же своей золотистой корочкой, словно свежие оладьи, восхищала глаз, заставляя любоваться ещё и ещё, не переставая, не останавливаясь, стараясь запомнить каждую чёрточку, каждый листочек, чтобы потом – хоть иногда – оживлять в памяти этот чудесный пейзаж.

Я был болен пневмонией и никак не мог поправиться. На работе меня уже, откровенно говоря, заждались. Мой стол пустовал, а проект вёз мой уставший и обозлённый коллега, пока я изо всех сил пытался справиться с хворью. Для меня с детства нет ничего гаже, чем лежать дома, периодически осыпая себя градом антибиотиков. Если что и не даёт человеку повеситься, так это бешеная творческая работа ума – и этого мне не хватало просто до жути.

К тому же одиночество выставляет свои рамки, свои границы и правила. Ты больше не полководец-победитель, как то бывает в минуты личных побед, а маленькая букашка, которая, в сущности, особенно никому не нужна: у всех дела, телефон молчит, поскольку сейчас ты бесполезен. И только пёс, старый и спокойный, лежит в углу комнаты, периодически поглядывая на содрогающееся тело в припадке кашля. Кок вздохнёт тяжко, встанет, подойдёт, и сердце ёкнет от осознания того, как широко и светло умеет любить обычная дворняга.

Когда я думаю о Коке, мысли выстраиваются в один ряд, готовые подобрать любые светлые воспоминания. На самой высокой полке моего громоздкого шкафа лежит красный, весь в пыли, фотоальбом. И мне кажется, что

смотрел я его очень давно – впрочем, я помню все фотографии, все до единой. И самой удивительным из них будет снимок, на котором стоит маленькая девочка в красной вязаной шапке.

До чего же тепло и благородно детское сердце, пока его не обработали, подобно искусным кузнецам, запуганные, но принципиальные взрослые. Помнится мне, на дворе стоял февраль, не очень холодный, но ветреный. Хлопья летели мне в лицо так, что сквозь эту пелену нельзя было разглядеть ничего – чисто белая снежная простынь. Я бежал на полном ходу на объект, где мне должны были передать заказ, и все мои мысли были заняты горячим чаем и бутербродами. Вдруг что-то привлекло моё внимание.

У дерева, которое можно было разглядеть едва-едва, был какой-то непонятный силуэт, и мне хотелось его миновать как можно раньше. Но что-то непреодолимое влекло меня туда, поэтому я, сделав несколько десятков шагов, решил всё-таки вернуться. Подойдя ближе, я увидел: под скорчившимся от мороза тополем стояла девочка лет пяти, и красные её руки держали половинку едва тёплой котлеты, которую она понемногу скармливала большому бездомному псу.

На неё было страшно взглянуть: в февральский вечер она стояла в осеннем пальто и стареньких сапожках – без варежек, шапки и шарфа. Я с нежностью посмотрел на неё, стараясь скрыть свою природную сентиментальность, и сказал: «Возьми». В моей руке оказались бутерброды, шарф и перчатки не то чтобы против моей воли, но как-то в обход её, словно бы кто-то напомнил мне, что все мы люди и, как люди, заслуживаем человеческого отношения.

– Наконец-то, – закричала девочка чуть ли не в слезах и посмотрела на меня очень строго, – почему вы так долго? Моя мама, наверное, уже ушла… Я не успею её догнать! Что вас задержало?

– Простите, метель… – почувствовал я такую вину, что мог только опустить глаза. Хотелось заплакать от этого детского горя, которое, казалось, было больше и её, и меня, и вообще всего человечества. Минуту мы молчали.

– Держите, – сказала девочка, передавая мне котлету и верёвку, – она устала и замёрзла, понимаете? Пожалуйста, помогите ей… Я завтра приду, приду сюда. Пожалуйста…

Слёзы застилали мне глаза, и я еле-еле мог разобрать удаляющийся детский силуэт. Она бежала искать свою мать, и я готов был молиться кому угодно, лишь бы она только её нашла. И только теперь я понимаю, что должен был её остановить, схватить за руку, увести за собой, а мать бы мы нашли – нашли бы! – только потом, когда метель перестала бы яростно хлестать по щекам меня и обледеневшего пса.

А он действительно устал и замёрз – она была права. Казалось, ему уже опротивел весь этот мир с его бесконечными переменами погоды. Я тихонько потянул, и он, не сопротивляясь пошёл за мной. Наверное, после февральского холода тёплая квартира показалась ему уютной и безопасной, потому что он сразу уснул, а я сел, без конца посматривая на часы, боясь пропустить момент. Часы тикали так, что мне казалось, будто у меня в ушах появился их двойник.

Настало утро, и я, наспех собравшись, направился к месту встречи. В этот день не было метели, стих ветер и даже стало несколько теплей. Но покой стихии порой так обманчив – иногда он несёт непоправимую беду. На перекрёстке неподалёку от того дерева стояла машина, в которую врачи положили ту самую маленькую девочку, девочку, что так хотела вернуться.

Помню, как я подбежал к одному из свидетелей и спросил, что случилось с ней. Бабушка, едва покачиваясь и не скрывая слёз рассказала, как девочка замёрзла, дожидаясь маму. Она сидела напротив высокого кирпичного дома, содрогаясь от холода, в надежде, что мама выйдет и заберёт её с собой. Но улица была безмолвна, и только дворник нашёл её с утра, посиневшую от холода.

Впоследствии выяснилось, что ребёнок сбегал из детдома к большому и доброму Коку, который, может, один во всём мире отвечал ей любовью. Я приходил в этот детдом, я видел её кровать, шкаф, забрал себе её маленькую фотографию, на оборотной стороне которой было написано: «Даша Шевцова». И всё, что мне осталось от маленькой снежинки, мудрый и добрый пёс, который и мне стал настоящим лекарем.

Пожизненный срок

Было это восьмого числа не припомню какого года. Одно известно мне, что было это давненько. В городе N жил мужчина средних лет. Он носил длинную бороду, украшавшую его смуглое лицо. Бородач был уверен в том, что она ему очень идёт и делает его моложавым. По правде говоря, он становился похож на изнурённого просьбами старика Хоттабыча, но никак не на героя голливудских фильмов.

Мужчину звали Андреем Бегутовым. В свои тридцать три года он успел только лишь стать романтиком, который без конца переживает глубокие чувства, не до конца понятные окружающим. Телосложения мужчина был хорошего: высокого роста, стройный, с большими, мясистыми руками, которым, казалось, под силу любой физический труд. Ноги его были не менее большими, а голова, казалось, похожа на большой шар от количества мыслей, гнездившихся в ней.

Андрей с ослепительной улыбкой, которая так явно вырисовывалась на его смуглом лице и пробивалась сквозь золото бороды, всю свою жизнь проработал инженером и был уверен, что может принести много полезного ещё на этом поприще. Но чем старше он становился, тем чаще путались его мысли, которые совершенно не хотели оставлять товарища Бегутова. Они подбрасывали, как дровишки в костёр, идеи, и он, не разгадав их коварного плана, начинал думать.

Отчего-то мысли были сильнее его. Они вдруг стирали очертания реальности и начинали шептать: «Вот мы! Иди скорее! Возьми нас, возьми!». И Андрей Бегутов, отложив чертежи и наброски в сторону, раскидав карандаши, подходил к окну и любовался светом огромной жёлтой Луны, которая готова была раздавить город своими мясистыми боками. Она напоминала инженеру о том, что давно осталось позади, чего в его жизни уже никогда не будет.

Вечер. Школьный бал. Выпускной, на который он пришёл в своём поношенном костюме и новом галстуке – на него он копил последние несколько месяцев. Андрей был полон гордости за эту удивительную деталь, которая, как ему казалось, должна была пленить всех. Так нередко бывает в жизни: мы, искренне чем-то восхищаясь, ждём, что и другие люди оценят всю красоту, всё изящество предмета, о коем мы томно вздыхаем.

Андрей прихватил с собой небольшой букетик лилий, чтобы удивить Леночку – стройную девочку с большими голубыми глазами. Она всегда ступала так нежно и легко, что казалось, будто от её туфелек на полу не остаётся совершенно никаких следов. Лена была обладательницей роскошных белых волос, которые так дивно сплетались в кудри и плясали от малейшего дуновения ветерка вокруг высокого белого лба.

Длинные ресницы окаймляли красивые, лучистые глаза, а маленькая, кокетливая родинка на подбородке мешала развеять её чары. Каждый, кто смотрел в эти глаза, был безнадёжно влюблён в Леночку. Пухлые губки кокетливо улыбались, а мягкие щёчки выражали детский восторг.

В тот день Лена шла, высоко подняв голову, отчего волосы её развевались сильнее обычного и кружились в каком-то удивительном танце. Розовые пальчики перебирали пёрышки на красном веере, и Андрей не раз после вспоминал это её движение, мечтая, чтобы хотя бы раз она запустила их в его густые волосы и посмотрела ему в глаза.

Но Леночка была непреклонна. В своём ярко-голубом платье, которое она позаимствовала как будто у самого моря, девушка шла, словно королева, приглашённая на главный в своей жизни бал. Когда Лена вошла в зал, все расступились, пропуская её вперёд. Девушки недовольно переглядывались. Парни восторженно ласкали глазами её точёную фигуру.

Андрей робко и несмело направился навстречу своей возлюбленной, по пути застывая в нерешительности. Рука его дрожала под тяжестью букета. Каждый шаг давался с большим трудом, но он, набравшись мужества, осилил этот путь. И когда между ним и Леной оставалось всего каких-то десять шагов, девушка с любопытством оглядела его.

Андрей готов был ручаться, что этот взгляд был надменен и насмешив. Она внимательно изучила его костюм и задержала взгляд на красивом шёлковом галстуке, который, казалось, он стащил у дядюшки Самвела – продавца мужскими аксессуарами. Маловероятно, что кто-нибудь мог поверить, будто он сам прикупил себе такую дорогую вещицу – настолько сильно она не соответствовала образу юноши.

Он тревожно сглотнул и пошатнулся от этого взгляда. Лена обратила внимание и на букетик, так скромно покоившийся в руке Андрея. Он был настолько маленьким, что использовать вторую руку было необязательно. Эти белые цветы были перевязаны жёлтой ленточкой и приветливо улыбались девушке, которой они предназначались. Лена лишь удивлённо приподняла бровь, и Андрей прочитал в её взгляде одну только фразу: «Это всё?».

Паренёк стушевался, сгорбился, почувствовал, насколько он жалок в эту минуту, как нелепо и смешно выглядит. И в первое же мгновение своего тяжёлого осознания он спрятал руку за спину, опустил голову и прижался к стенке, стараясь не мешать проходящим. Андрей Бегутов с тоской посмотрел на гордую фигуру Лены, которая быстро удалялась под руку с красивым и элегантным юношей.

На нём был дорогой серый костюм, лакированные туфли и галстук из того же магазина, в котором некогда и сам Андрей покупал свою маленькую, красивую деталь. Но в его сопернике было что-то царское: он шёл так, словно бы ему принадлежал целый мир, словно бы он готовился раздавить каждого, кто встанет на его пути. И сам Бегутов, наверное, всё-таки не решился бы переходить этому человеку дорогу.

Именно так закончился для Андрея этот день. Его убогий букетик достался глупышке-меломанке Светке из параллели, которая улыбалась неловко и застенчиво, даже получая в подарок конфетки и шоколадки. Впрочем, и такого счастья в её жизни было не так уж много. Андрей боялся оставаться в полном одиночестве, поэтому выпил два бокала вина, а после со Светланой провёл остаток вечера, рассказывая ей странные истории из своей жизни. Но какая-то щемящая тоска так и осталась с ним.

Первое время он легко справлялся со своей бедой. Активная жизнь, путешествия, годы в университете и друзья спасали его от печальных воспоминаний. Но, как только жизнь его стала простой и размеренной, а он сам изо дня в день склонялся только над чертежами, всё круто повернулось. Голова без конца стала пухнуть от различных мыслей и воспоминаний, а перед глазами неизменно всплывала Леночка, о которой опытный инженер не хотел вспоминать даже под пыткой.

Пытаясь сбежать от неприятных воспоминаний, он отправлялся веселиться, много пил и ел до отвала. Наконец, когда всё меркло на фоне этого нежного, стройного образа, Бегутов отдавался фантазиям и мечтал о том, как они сольются в единое целое. Андрей упивался этими мечтами до тех пор, пока не звенел церковный колокол. В этот час он с ужасом осознавал: уже утро.

В одну такую ночь, когда его тело изнывало от сладкой истомы, а мысли блуждали возле ненавистного образа; когда чертежи были залиты чернилами и безбожно валялись на полу; когда сорванная одежда сползла с кровати и забилась в угол, где-то вдалеке прогремел гром и озарил тёмную, заброшенную комнату.

Картина и в самом деле была ужасной. На полу лежал испачканный, весь в каких-то пятнах, ковёр, содержимое шкафов валялось на полу, ноутбук и телефон лежали без дела, обрызганные то ли чаем, то ли кофе. В углу висела паутина, а лампочка нервно качалась под потолком. При всём этом на каждой полке лежал толстый слой пыли, поглощавший, казалось, саму жизнь.

В эту ночь Андрей был одержим призраком – он был болен той встречей и никак не мог выздороветь. Бегутов встал и медленным, тяжёлым шагом дошёл до кучи белья, валявшейся на полу. Среди прочих вещей он нашёл тот злополучный галстук, который считал причиной всех своих бед, ведь это он вызвал тогда насмешливую улыбку Леночки, он… он…

В приступе ярости Андрей Бегутов топнул ногой и закричал: «Я отказываюсь от этой жизни! Я не хочу! Мне ничего не надо! Дайте её! Дурацкие чертежи! Дурацкая машина! Ненавижу всё!». Гром прогремел во второй раз, как будто кто-то грозно зарычал на негодяя, и шаровая молния, пробравшись через розетку, влетела в маленькую комнатку, яростно сверкая.

Инженер из последних сил глубоко вздохнул и упал без сознания на пол – слишком тяжела была каждая минута, прожитая здесь. Андрей видел сон: словно Лена обнажена и сидит у него на груди, наклонившись. Он разглядывает её и гладит худенькие плечи. Она вздрагивает и, смеясь, произносит: «И это всё?».

Андрей с ужасом проснулся. Холодный пот побежал у него по лбу. Он снова услышал гром, тяжело поднялся с постели и, качаясь, подошёл к куче белья, где нашёл свой несчастливый галстук. Из его груди вновь вырвалось: «Чтоб тебя…! Мне ничего не надо! Дайте её! Дурацкие чертежи! Дурацкая машина! Ненавижу всё!». За его спиной вновь раздался гром, он в ужасе повернул голову – огромная шаровая молния снова застыла в центре комнаты.

Теряя рассудок, падая в обморок, Бегутов посмотрел на циферблат: снова полночь. Глаза закрылись, и Андрей полетел в какую-то пропасть, которая заканчивалась огромным, мягким белым покрывалом. На его груди вновь уселась обнажённая девушка, кокетливо повоела плечами и вздрогнула от прикосновения рук, затем наклонилась, чтобы поцеловать его, но губы искривились в улыбке. Девушка разразилась громким хохотом и спросила, приподнимая бровь: «И это всё?».

Гром вновь прорезал мрак. На часах – полночь.

Сгоревший дневник

Последние годы Нина люто его ненавидела и боялась. С каждым годом ненависть росла всё больше, и, казалось, она уже не планирует останавливаться. Нередко девушка просыпалась ночами от собственного крика. Всё её тело содрогалось от ужаса, она начинала судорожно дышать, глотая воздух открытым ртом и тараща глаза в потолок. Нина поднимала ногу, нащупывала её, убеждалась, что та на месте, и продолжала медленно обследовать своё тело: мягкий живот, ягодицы, плечи, тонкую шею и грудь. Затем, окончательно проснувшись, она садилась и опускала голову на колени.

Голова была невыносимо тяжёлой. Она носила такой груз воспоминаний, что, наверное, ей в пору было отвалиться. И тем не менее этот маленький шарик продолжал служить своей хозяйке. Мысли путались. Девушку мучила очередная мигрень, и она никак не могла от неё отделаться. Снова эти боли, которые перекатывались по всему затылку, вонзались кинжалами в виски и стремились дальше, чтобы уничтожить остатки покоя.

Ночь была свежая, звёздная. В открытое окно проникали лунный свет и комары, для которых не существовало никак преград. Они судорожно искали мягкую плоть и мчались, прорезая тонкими носиками воздух. Один садился на коленку, другой надоедливо ползал по спине. При свете луны его легко можно было разглядеть. Нина была настолько погружена в себя, что даже не замечала, как тёплый ветер развевает её густые рыжие волосы. Пальцы сплелись в замок, а глаза смотрела в пустоту в каком-то ужасе.

Сколько раз она уже пыталась забыть всё, что было. Раз пять она пробовала начинать новую жизнь, игнорируя все события прошлого. Но они врывались какой-то вспышкой воспоминаний в её размеренное существование, так что ей оставалось только переждать это состояние. В последнюю неделю – перед самым возвращением в родной город – ей стал чудиться повсюду образ человека, от которого она так старательно пряталась. Мысль о том, что ей придётся с ним встретиться, доводила её до ужаса.

Нередко, идя по улице, она останавливалась и начинала разглядывать какого-нибудь высокого мужчину с тёмными волосами и высоким лбом. Так Нина могла простоять целых пять-восемь минут, а после, успокоившись, шла по своим делам. Первое время её такие встречи повергали в ужас – хотелось бежать, не оборачиваясь, и ноги сами, не сговариваясь, семенили в другую сторону.

Теперь же стало всё гораздо хуже. Какие-то странные обстоятельства – предложение работать в её родном городе – привели Нину обратно, и она с первым поездом вернулась на родину. Честно сказать, она мечтала не ступать больше на эту землю, но, подъезжая к вокзалу, поняла, как сильно соскучилась по дому. Нина расплакалась: «Милый мой, любимый город! Прости меня… Я чувствую защиту, твою любовь».

Честно сказать, ей была свойственна сентиментальность. Она любила оживлять в своей голове дома, машины, города и разговаривать с ними обо всём на свете. Нина полагала, что все вещи наделены душой и могут её слышать. Иногда она начинала плакать без причины от переизбытка чувств. Такова была её натура – чувствовать гораздо больше, чем положено. Впрочем, никто не измерял. У каждого своё «положено», у всех – разное.

В тот вечер Нина проснулась от очередного кошмара. Они стали сниться ей практически каждую ночь. То ли одиночество вынуждало чувствовать свою беззащитность, то ли память играла злые шутки, напоминая о том, что давно кануло в лету. Только от этих мыслей не становилось легче. Артур приходил во сне, чтобы задушить её. Он держал её за горло и кричал: «Я тебя убью. Ты никому не достанешься».

Лёгкий холодок пробежал по спине Нины от этих слов. И стоило бы, наверное, забыть этот сон, как и все прочие, но отчего-то больное воображение рисовало страшные сцены. Вот Артур выслеживает её после работы, вонзает в грудь кинжал; или вдруг они встречаются где-нибудь среди общих знакомых, и он ведёт себя, как коварный маньяк-убийца, и угрожает ей. Ещё одним страхом Нины было то, что он может разрушить её личную жизнь в перспективе. И все эти годы она с каким-то больным нетерпением ожидала от него опасности.

Весь день девушка не могла обрести покой. Без конца выходила из дома за мелкими покупками. Не то чтобы они ей были очень нужны, но это такой хитрый способ не оставаться с собой наедине. Затем Нина отправилась в сквер качаться на качелях, но все её мысли были о том человеке, который может сейчас стоять у неё за спиной. Девушка обернулась, но двор был пуст. За последние сутки она передумала столько способов кровожадной расправы над ней, что со стороны это могло бы показаться даже смешно.

Под вечер девушка отправилась в пивную, но шумная атмосфера мешала ей размышлять над тем, что случилось так давно и почему всё получилось именно так. Большая кружка, обдающая своим холодом, нежно прижималась к плечу. Она была уже наполовину пустой, а Нина – наполовину пьяной. Она закрывала глаза, и ресницы слипались от пота, а губы не желали раскрываться в улыбке. Волосы мягко растекались по плечам, как будто прислушиваясь ко всему, что творится в окружающем мире.

Потом Нина мирно брела домой, осторожно ступая по мокрому асфальту, который после дождя стал какого-то тёмно-серого цвета. Фонари зажигались над головой пьяной девушки, и она внимательно следила за каждым из них. Ей не хотелось ни о чём думать, но мысли, словно тараканы, вновь набегали в её голову. Им словно бы нравилось мучить её и в панике бежать куда-то очень далеко.

Ей алкоголь не помогал никогда. Как-то на выпускном она выпила лишний бокал и медленно сползла по стеночке, а затем начала реветь. Так странно было наблюдать со стороны, как стройная, красивая девушка, теряет рассудок, обливается слезами и кричит не в силах остановиться. От алкоголя становилось только больнее, а пить до беспамятства Нина не умела, поэтому старалась обходить стороной все увеселительные заведения.

Правда, сегодня не такой день. Сегодня – день особенный. Просто потому, что страшно до безумия. Порою от этого страха сносит крышу, и хочется закинуться чем-нибудь серьёзным. Но Нина – молодец, Нина держится. Она возвращается домой, надевает наушники и начинает мечтать. Девушка пытается воспроизвести в памяти всё то, что было столько лет назад. Удивительно, воспоминания такие же свежие, словно только вчера испечённые булочки.

Она сочиняла, как всегда, в своей голове очередную историю о том, как оно могло быть на самом деле, потому что то, что случилось, никак не может быть правдой. Ну, совсем! Он берёт её за руку и говорит «Прости меня», а она не прощает, потому что он демон, демон… Демон! Но ведь хочется же простить, хочется же другого исхода. А если отмотать всё назад и посмотреть, как могли бы развиваться события в таком случае?

Так уже не получается – это было слишком давно, а она уже не та дурочка-студентка, серьёзная женщина как-никак. «В таком возрасте, – размышляла девушка с иронией, – в подобные сказки и принцев на белом коне не веришь». Да и уяснила Нина одну важную вещь: она и сама к этому всему приложила руку. В какой-то мере. Совсем чуть-чуть. Девушка и пыталась воспроизвести всё то, что было в начале, вспомнить, как было хорошо и спокойно с ним рядом, но непреодолимая стена расставания снова вырастала перед её глазами.

Нина собрала в кучу все свои дневники, которые вела в том далёком году, кроме одного-единственного. Она его сожгла ещё год назад в порыве гнева и отчаяния. И розовые корки с обрывками фотографий таяли от пламени огня. Чья-то огромная, злая рука уносила то, что ей было всего дороже. Впрочем, он сам ушёл давным-давно. Зачем беречь то, чего уже не существует…?

Страх и ненависть – два разорванных крыла, которые сначала подхватили Нину и понесли к солнцу, а после сбросили в глубокую пропасть. Девушка нашла его номер и вспомнила, с каким трудом он ей достался. Сколько раз она мечтала ему позвонить и что-нибудь сказать ещё тогда, когда Артур не проклинал её. Взаимная ненависть – что может быть прозаичнее? И откуда она только берётся?

Нина и в телефоне подписывала его чужими именами так, чтобы никто не догадался. Девушка думала, что умрёт на месте, если вдруг всплывёт эта страшная правда. Наверное, она просто ещё не осознала тот факт, что мир – это не школьная арена, где признание и уязвимость порицаются. Там за такое нещадно карали. Здесь взаимная любовь делает людей счастливыми. Жить без открытости всё равно, что ходить без ног или смотреть затылком.

Она нашла пару слезливых писем и записочек, а также одно нелепое стихотворение. Распечатав их, девушка вспыхнула чувством стыда, схватила себя за волосы и завопила: «О, Боже! О, чёрт! Какая я была дуууу-раааа!». Строчки плясали между следами слёз и соплей, кое-где пропадали под их натиском, но бодро продолжали свой забег. Влюблённость, описание глаз, рук, слов. Отчего столько нежности к этому неприятному человеку? Отчего столько умиления?

Как странно порою возвращаться к тем нелепым воспоминаниям, которые мы оставили. Нина отчаянно возмущалась, боролась с желанием улыбнуться и воротила нос. Она искала оправдания себе и говорила, что никогда не любила Артура, что это простое совпадение и ей ничего от него не надо. Девушка под гнётом этих двух порванных крыльев, которые тянули её в пропасть, совсем забыла, что только из великой любви рождается великая ненависть.

Она зреет годами, а когда перезревает, и никто не срывает тот плод, который был приготовлен для одного-единственного человека, всё начинает гнить, издавать отвратительный запах и вызывать тошноту. И мы уже сами забываем, что когда-то мечтательно посадили это дерево в надежде накормить того, кто так был нам дорог. Мы поливали его, укрывали от солнца и посторонних глаз, мы ухаживали за ним и тогда, когда сами нуждались в помощи. И в голове жила лишь одна только мысль: «Когда мой возлюбленный будет нуждаться, я накормлю его спелой вишней».

Нина также берегла своё дерево очень много лет, но, кажется, влюбилась в свою любовь и не захотела ею делиться. Или, может, испугалась, но начала отчаянно прятать своё чувство, чтобы никто – не дай Бог – не увидел её душу, не увидел её настоящую. Девушка привыкла жить в своей скорлупе, в своей раковине, куда не было пропуска никому совершенно. И теперь она читала с омерзением наивные строки, которые делали её глупой, уязвимой и… совсем-совсем обычной.

Девушка чувствовала досаду больше из-за того, что не сохранился её розовый дневник, откуда она с такой яростью вырвала фотографию Артура. Она не давала эту книжку никому и испытывала ужас, когда кто-то прикасался к её сумке. Ей казалось, что через одно мгновение все могут узнать её тайну, и она поклялась – даже ценой собственной жизни – сохранить её в секрете. Её любовь должна быть тайной.

Сложно сказать, что именно побудило девушку к действию, но она взяла ручку, а это всегда означает что-то опасное. Я неизменно говорю: если человек берёт в руки данный предмет, всё – берегись! Сейчас напишет такое! В голове Нины сверкнула мысль, подобно молнии, и осветила всё её лицо: «Ну, я же помню всё, почему бы мне не переписать этот дневник?».

И она села за стол, несмотря на то, что на часах было уже двенадцать ночи. Нина решила – во что бы то ни стало – переписать всё, что она может вспомнить. Встреч было не так много, поэтому, она была уверена, это не заняло бы так много времени. И действительно, работа шла быстро, а память легко воспроизводила всё, что было связано с Артуром. Отчего так? Спустя столько лет ничего не исчезло из памяти. «Почему наша память так избирательна? И сохраняет то, что я так хочу забыть?» – задалась вопросом страдалица.

На самом деле она вновь себе лгала. Если бы девушка действительно хотела забыть то, что без конца всплывало в её памяти, она, несомненно, не села бы сейчас переписывать эти несчастные истории. Более того, всё-таки воспользовалась бы помощью гадалки, как и мечтала пару лет назад, чтобы навсегда вычеркнуть из головы Артура. Подумать только: человек с высшим образованием пошла делать отворот! Забавный всё-таки народ – девушки.

Но Нина писала и писала с азартом, словно кто-то поднял занавес, и она смогла на мгновение – на одно только мгновение – почувствовать и поверить, что он рядом, где-то подле неё. Снова то лето, затем осень… Сезоны сменяют друг друга, а её любовь всё крепнет, крепнет, крепнет. И вот в какой-то момент она несётся в пропасть. Нина не хочет об этом писать, но решает впервые сказать себе правду: «Артур никогда её не любил».

От этих слов становится больно. Это самые неприятные слова на свете, и их всегда так тяжело слышать – пусть даже от самой себя. Она садится и начинает говорить себе правду. Перечитывает строчку за строчкой и видит доказательство одно за другим. На плечи ложится какой-то тяжёлый груз. Нина снова в том далёком году и верит, что их ждёт счастливое будущее, что они будут вместе. Артур будет катать её на велосипеде, а она сама станет читать ему стихи.

Но он не любит стихи. Он отвернулся, когда она стала что-то воодушевлённо читать ему. Артур делает вид, что ему неинтересно. «Но делает ли он вид или…?» – спрашивает себя Нина и вздыхает. Она влюбилась в него очень давно и пообещала, что когда-нибудь Артур тоже полюбит её. И сколько теперь ей нужно мужества, чтобы говорить себе такие страшные вещи.

Не любит. Всё равно. Не интересна. «А, наверное, не интересна и в самом деле» – в слезах восклицает Нина, заваливается на пол и начинает плакать. Всё, что ей так и не удалось выплакать за эти годы, лезет наружу. Она – по обыкновению своему – забивается в самый дальний угол и, словно маленькая крыска, начинает тыкаться носом и пищать. Затем её горло разрывает крик, полный ненависти и отчаяния.

Она кричит, что тоже хочет быть значимой именно для него. А потом вспоминает, с какой лёгкостью он говорил о расставании, как ласков был с другими и как надменно проходил мимо, смотря поверх её головы и даже не думая задерживаться в её обществе. Слёзы высохли. Нина засмеялась, ей стало весело. Отчего-то после таких приступов гнева всегда смешно! Но смех прервал приступ тошноты, рвущийся откуда-то из глубин её маленького тела.

Ей под руку попалось старое, пожелтевшее письмо, на котором можно было разглядеть отпечатки пальцев, слёз и даже грязи. Почему Нина не заметила его ранее, хотя упорно искала всё, что было связано с Артуром? Она раскрыла конверт нежными пальцами и прочитала письмо, написанное в каком-то приступе ярости, как будто дикий зверь готовился растерзать свою добычу. Нина опустила глаза и посмотрела на последнюю строчку. Но вместо «Ненавижу тебя, чудовище» читает что-то не то, другое, спустившееся к ней откуда-то сверху: «Какой же ты глупый и маленький мальчик. Просто дурак».

Божье крепко,

а вражье лепко

Нанося ущерб себе, мы всегда наносим ущерб другому, потому что мы лжём.

I Глава

– Кать, а Кать? – спросила вдруг Юля, покачиваясь на стуле и тараща большие серые глаза в зеркало.

– Не качайся, я говорю, – строго ответила сестра и посмотрела в окно так, словно хотела увидеть там что-нибудь очень важное.

Там постепенно вступала в свои права весна. Она улыбалась, хохотала в голос, наделяя жизнью цветы, деревья, маленьких букашек, ползущих по земле, и даже паучка, повисшего на подоконнике. Катя взглянула на него и, вся вздрогнув от ужаса, отвращения и страха, аккуратно его взяла. Девушка – ей было двадцать шесть – вспомнила, как пережила целую трагедию в такой же солнечный день. Тогда, вернувшись с прогулки, она обнаружила на своих вьющихся волосах мерно покачивающегося маленького паука и вскрикнула от ужаса. Сложно понять, почему она их так боится, но сколько ни пыталась, девушка так и не смогла побороть этот страх. Катя осторожно сняла его за паутинку с головы и, поднеся к окну, посадила на подоконник по ту сторону, надеясь, что он переберётся к какому-нибудь более привлекательному окну. Прошла всего секунда, и сильный, порывистый ветер унёс маленькое насекомое в неизвестном направлении.

Внутри всё сжалось от боли, тоски и, что греха таить, чувства вины. Катя представила, как этот малыш ударится о каменную стену и разобьётся вдребезги. Долго она ещё смотрела вниз в надежде увидеть доказательство его жизни. Оплошность! Оплошность! Боже мой! С каким трепетом мы порою относимся к жизни, притом совершая глупейшие поступки. Катя плакала, долго и безудержно, сходя с ума от чувства вины: «О, лучше бы там была я! Бедный паучок. Что я наделала!». Впрочем, я не могу быть убеждена в полной мере, что это не было природное женское притворство.

А потом, спустя пару часов, в гости зашёл Женька Чарвинец, школьный товарищ, который учился на биологическом. Кажется, он изучал особенности жизни насекомых, но Катя никогда не вникала в этот вопрос, потому что её саму насекомые интересовали очень мало. Женька иногда заглядывал на чай и помогал с математикой её племяннице, если та была в гостях.

Именно в тот солнечный день, когда Женя появился на пороге, по привычке снимая свою красную смешную панамку и протягивая полкило конфет, Катя и объявила трагичным, загробным голосом: «Я убийца». Женя испуганно оглянулся и спросил:

– Где труп? В пруду или пока только в кладовке?

– Не смешно! Я убила паука.

– Пауков же нельзя убивать – примета плохая.

– Я не специально. Я посадила его за окно, а сильный ветер унёс его, и он разбился.

– Он не разбился…

– Разбился! – чуть ли не рыдая, перебила его Катерина.

– Насекомые не разбиваются.

– Как? – удивилась она, храня в груди какую-то маленькую надежду.

– А так… Маленькая масса тела, имеющая обтекаемую форму, помогает им безопасно приземляться, падая, скажем, даже с пятнадцатого этажа. Так что ты можешь быть спокойна. Но больше так не делай, а то он простудится! – засмеялся Женя, а Катя разрыдалась ещё громче, бросилась ему на шею и долго судорожно тряслась. – Спасибо, спа-си-бо, – только и доносилось из её груди.

II Глава

– Катя! Ау! – закричала Юля чуть ли не в самое ухо, внимательно разглядывая задумчивое лицо старшей сестры, – ты там что, уснула?

Девчонки переглянулись и снова посмотрели за окно. Небо было синим и, казалось, блестело от солнечных лучей. Во дворе бегали мальчишки, играя в баскетбол и время от времени промазывая мимо кольца. Кто-то расстраивался, кто-то ругался, кто-то успокаивал – как и в любой компании. Пролетела белая птица, которая, видимо, радовалась возможности покачиваться на ветру, только расправляя крылья. Долго и с трепетом можно было наблюдать за этими красивыми движениями.

– Ну, так что? – спросила Юля ещё раз с каким-то нетерпением, свойственным только подросткам.

– Что? – не поняла сестра, потеряв нить разговора.

– Можно я пойду?

– Не пойдёшь. Математику решай, гулёна.

– Беспредел! Я маме нажалуюсь! Да и вообще… Кто ты такая, чтобы мне указывать? Захочу и пойду! – Юля топнула ногой.

Младшей сестре Катерины было пятнадцать. Это была красивая девушка с длинными, светлыми косичками. У неё был курносый носик и большие серые глаза, которыми она постоянно хлопала. В силу возраста, видимо, румянец никогда не сходил с её лица, а вот улыбалась она редко. Юля играла на пианино, поэтому её виртуозные пальчики можно было узнать из тысячи. Роста она была невысокого, метр шестьдесят, но зато быстрая и бойкая.

Катя любила её и смотрела на неё с тревогою, с какой-то нежностью несостоявшейся матери, но безумно заботливой сестры. Не каждая сестра может любить так ласково и тепло – только та, которая выносила на собственных руках чужое чадо; которая ночей не спала, слушая мерное дыхание и молясь о маленьком существе; которая перебирала крошечные ручки и плакала вместе с ней. Сама кровная связь не всегда подразумевает близость. Иногда близкие люди оказываются нам чужими и далёкими, а совершенно случайные – ближе всех. Вот оно – родство по душе. Так и должно быть, но бывает не у всех. Чаще всё обиды да претензии, взаимные уколы да требования, а ещё… то, что мы называем ярмаркой тщеславия. Катя любила свою сестру именно так, потому что их соединяли годы душевного тепла, потому что ради неё она перестала кричать, одёргивать, злиться. Будучи девочкой, Катюша часто вздыхала и переводила дыхание, стараясь увидеть то, что крылось за непоседливостью и мельтешением. И Юля приходила, забиралась на руки, теребила волосы, просила чаю, а сестра в ответ вздыхала: наверное, когда-нибудь она поймёт, но не сегодня. И теперь Катя понимала, для чего это было нужно. Теперь Катя видела, что настоящая любовь не даётся просто так, она растёт, преображается, усиливая наши собственные чувства и делая жизнь либо невыносимой, либо прекрасной, как вишнёвые сады.

Теперь Юля стала большой. Точнее – она мнила себя таковой. Девочка училась на тройки и жевала жвачку. Вставляла своё слово через каждые пятнадцать минут, никого не ставила в авторитеты, никому не верила и сама всё знала, могла даже, если честно, какому-нибудь пятидесятилетнему мужичку разложить всю жизнь по полочкам, как она думала, лучше любого психолога.

Но, несмотря на этот юношеский максимализм, сестру девушка любила больше всех. Иногда Юля, подсаживаясь к Кате, говорила нежным, тоненьким голоском: «Ты самая лучшая. Спасибо, что ты есть». А потом они почему-то плакали, обнявшись, видимо, вспоминая что-то важное – каждая своё, потому что, как ни крути, у каждой женщины свой жизненный опыт и своя особенная боль. Старшая целовала младшую в лоб, а та морщилась и нежно смотрела в глаза сестры. Вложенная душа всегда возвращается сторицей. Настоящая любовь не бывает незаметной. Настоящая любовь не остаётся безвозмездной.

– Отпусти. Он хороший, правда, – Катя в ответ недовольно сморщилась, потому что видела этого Юру, и теперь, конечно, боится за сестру, но подростковое упрямство – вещь непобедимая.

Катя долго молчала, но вдруг тихо-тихо, с усилием как будто, сказала еле слышно:

– Иди.

– Правда?

– Да. Иди.

Юля только дважды похлопала большими глазами, а затем помчалась навстречу своему, как ей тогда казалось, большому счастью. Она бежала, мчалась, словно волчок, веселилась, познавая всю прелесть юности, пока сестра, в тревоге и страхе, вздрагивала от каждого шороха. На сердце у неё было неспокойно, но это бывает, с этим нужно смириться. В любви мы часто тревожимся за тех, кто нам дорог, но разве можем на что-нибудь повлиять? Кате хотелось верить в лучшее ещё больше, чем Юле, но она сильно сомневалась в возможности этого.

III Глава

Прошло, наверное, месяца три с их последнего разговора, когда счастье впервые дало трещину. Прежде чем читатель сделает все выводы относительно возлюбленного Юли, я скажу пару слов не то чтоб в его оправдание, а, наверное, в оправдание юности как таковой. В этом удивительном возрасте, конечно, любой проступок может стать трагедией, но всё-таки виноват ли кто-нибудь один? Бывает ли так, что ангел забрёл не на ту тропу, или всё-таки и здесь прячется внутренний зверь, до поры хорошо замаскировавшись? Я не претендую на роль адвоката ни в коем случае, но вижу, быть может, что не всё так однозначно и несправедливо, как может показаться на первый взгляд. И это единственная причина моего вмешательства в повествование. Всё-таки, если быть честными хотя бы перед самими собой, то нельзя не сказать о неизбежности разочарований юности хотя бы потому, что незрелая личность, полная грёз и мечтаний, не может построить глубоких отношений. Ещё пока не то время: не было ни боли, ни смирения, а значит, и любви познать в полной мере, наверное, не довелось.

В один из осенних дней Юля вернулась домой очень поздно, как будто в воду опущенная, печальная, грустная, подавленная, ссутулившись и избегая любого контакта. Быстро раздевшись, она хлопнула перед носом сестры дверью и заперлась на ключ, не желая ни о чём говорить. Катя слышала грустную музыку из-под этой закрытой двери или вообще полную тишину, а затем там, в этой пустоте, рождались какие-то всхлипы, перерастающие в рыдания, которые знаменуют первую юношескую боль.

Старшая сестра подошла к двери и прислушалась. Внутри у неё всё перевернулось от этих слёз, стало тяжело так, как будто это её личная боль разрывала сердце, как будто это она сама не могла ни есть, ни спать. Она иногда стучала, но в ответ была тишина. Юле сложно. Ей пятнадцать. Всё понятно: в этом возрасте редко бывает без ошибок и сердечных шрамов. Ведь все мы люди и, прежде чем получится без ножевых, придётся выпить жизни чашу, а потом уж на всё посмотреть с улыбкой и старческой мудростью.

Наконец Юля вышла из своего убежища и тихо сказала, заходя на кухню и подсаживаясь к столу: «Налей, пожалуйста, чаю. А ещё поесть что-нибудь будет?». И Катя мгновенно встала, налила чай, достала из укромного уголка еле тёплые котлеты, чёрный хлеб и небольшую кастрюльку из холодильника, а затем села слушать.

Сестра долго и с надрывом говорила, как когда-то и Катя говорила ей. И теперь она будто бы чувствовала себя виноватой за то, что Юля идёт по её следам. «Нужно было молчать, – подумала она, – тогда бы, может, всё по-другому было». Впрочем, это только надежды. Чувства никуда не запрёшь. Юля обняла сестру и спросила:

– Я же люблю его. За что?

– Такова жизнь. Такое бывает.

– Он говорит, что я во всём виновата и люблю его недостаточно. Это правда?

– Нет.

– А ещё говорит, что он самый лучший и без меня может. Тоже правда?

– Нет.

– А ещё слышать не хочет о моих чувствах, толкается и говорит гадости, смеётся надо мной и всё про других мне говорит без конца. За что?

– Потому что идиот.

– Не идиот!

– А кто?

– Ну… не знаю, – вдруг вздохнула Юля и расплакалась.

«Ей больно, – с сожалением подумала Катя, – она не знает, что делать. Она не хочет никакой любви. Да кто ж её хочет? Это мясорубка, на выходе из которой ты фарш. Но вот тебя затянуло – и баста!».

Катя потрепала сестру по плечу и подлила кипятку в чашку. С тревогой она посмотрела на неё и вспомнила, как та семь лет назад терпеливо слушала её миниатюры, написанные в полночь. Юля тогда не выказала нетерпения, а легла на диванчик, закрыв глаза и вслушиваясь в каждое слово. Отчего это так, что мы можем защитить человека от всего, кроме любви, чувств и разочарования?

Последний солнечный луч исчезал с кухни, стремясь куда-то убежать, возможно, ища более безопасное и приветливое место. Небо темнело, воздух становился холоднее. Нужно было закрывать окно и включать свет. Катя села напротив сестры и попыталась улыбнуться: «Ну же, солнышко, не грусти! Я люблю тебя!».

– Каково это, скажи?

– Тяжко, Юленька.

– Но ты же живёшь, ты же как-то вертишься, улыбаешься, смеёшься, весь мир любишь. Почему ты не озлобилась из-за него?

– Это сложно объяснить, – вздохнула Катя.

Она чувствовала, что ходит по льду, что ей нельзя уходить в какую-то из сторон, и тогда она сможет, балансируя, жить счастливо и спокойно. Этому она и училась.

– Ну, попробуй. Ведь мне, кроме тебя, некому помочь. Ты одна… Одна знаешь. Все остальные советуют, да не то. Чувствую, что не то.

И Катя рассказывала. Рассказывала, как могла: с душой, с любовью, с нежностью – так, чтобы не ранить чужого сердца, да и своего не растормошить. Она говорила мелодично, словно подбирая каждое слово, как подбирают краски для написания картины:

– Понимаешь, Юляш, человек порочен. Не только другой, но и мы сами… Мы с тобой тоже. Для нас любовь – это слишком смело. Это подвиг, как, допустим, дать отрубить себе руку. Никто не хочет называть себя трусом, даже если боится. Никто не хочет сознаваться, что не умеет любить. Вот и называем любовью мы всё подряд. Книжки детские читаем, сказки, и там про любовь. Помнишь нашу любимую?

– Спящую Царевну? Ту, которую ты мне читала перед сном в тихий час?

– Именно её, – улыбнулась Катя.

– Конечно, помню!

– Вот зря читала. Там ведь всё не так. Все мы любим спящих людей, целуем их, иногда даже спим, а не помогаем им проснуться. Понимаешь?

– Не-а, не понимаю…

– Жизнь – это баланс между угодничеством и высокомерием. Любовь – найти этот баланс. Я годы прожила, мотаясь из одной крайности в другую. То я его ненавижу за то, что он натворил со мной, то люблю и готова забыть всё это хоть сейчас, а потом обратно. А на самом деле это страшный грех, преступление. Если ты сумеешь быть ласковой и жестокой одновременно, то это и будет любовь.

Юля молчала и смотрела на сестру с лёгким прищуром.

– Не понимаю, – наконец вымолвила она.

– Ну, смотри, – воодушевилась Катя, – в той сказке принц поцеловал красавицу, которая спала и выглядела как сущий ангел. Но что у неё внутри, кто знает? Чем она живёт? Как часто ревнует и говорит гадости? Может ли ударить? Может ли предать или обидеть? Принц не знает. Он разбудил её тело, но мы так и не узнаем, пробудил ли он её душу и сможет ли он принять её такой.

– Точно! Кажется… Кажется… Ты хочешь сказать, что мы любим человека, не зная его, а узнав, начинаем ненавидеть?

– Да… И в этом виноваты мы сами.

– Почему?

– Как почему? Разве не мы всё прощаем этому прекрасному ангелу, который спит блаженным сном? Разве не мы обещаем любить безвозмездно и вечно? Разве не мы клянёмся никогда не обижаться и не злиться, нести этот свет в мир и быть по-рабски преданными?

– Мы…

– И даже тогда, когда об нас вытирают ноги.

– Да.

– И даже тогда, когда нас посылают матом.

– Да…

– И даже тогда, когда с нами не хотят говорить о чувствах и оставляют одних.

– Да, – в третий раз вздохнула Юля, – но что же делать?

– Наверное, именно этот вопрос и есть самый важный среди всех вопросов бытия.

Как будто в доказательство этой мысли в доме напротив зажёгся свет. Голоса за окном смолкли. Теперь весь мир был готов услышать самую важную в жизни вещь – важную для каждого из нас, но чудовищную своей прямотой:

– Бросить, позволить утонуть, умереть, сгнить заживо.

– Что? Катя! – вдруг осуждающе воскликнула Юля, приподнимая свои красивые брови.

– Шучу, шучу, – усмехнулась сестра, – но в корне, в общем-то, я серьёзно. Любить – это значит, отвесить человеку оплеуху, а не сюсюкаться. Для любви нужен жёсткий, хладнокровный характер. Иначе тот, кого ты любишь, погибнет и сгниёт в этом дне сурка.

– Как это поможет? Я думала, спасает бескорыстие.

– А это и есть бескорыстие. Тебе ничего не надо. Держа твою страдальческую руку, он утянет тебя на дно, и ты захлебнёшься в этом болоте. Выплыть можно, не имея ни малейшей надежды на жалость. Брось – и это будет истинное проявление любви.

Всё замерло. Мир призадумался. Катя обняла сестру, закрыв глаза. А та так глубоко вздохнула, как будто была не согласна с таким устоем жизни. Но что же тут поделаешь?

Целая Вселенная

I Глава

«Я столько раз клялась молчать, полагая, что это чувство – обуза, ненужная трата времени и груз, но оказалось: грузом была я».

Наступил май. Тёплый ветер ласкал щёки, словно хотел залечить какие-то старые, забытые раны. Женя сидела на качелях и смотрела вдаль, на бледно-розовый закат. Небо было похоже на пастилу и радовало своей красотой, но где-то в глубине души хотелось непременно его попробовать на вкус. Медленно плыли облака самых разнообразных, причудливых форм, поблескивая в лучах закатного солнца.

Вокруг стояли высокие дома, но как будто бы никого и ничего больше не было. В такие минуты она была не то чтобы счастлива – только в такие минуты она и жила. Всё было отражением Бога, его красоты и величия. Как бы мне хотелось описать это состояние, но – Боже правый! – нет таких слов. Любая попытка облечь в форму то, что происходит внутри, лишь жалкое подобие гения. Его можно сравнить с тысячей бабочек, которые взлетают, взмахивая голубыми крылышками, или с водопадом, который шумит, сметая всё на своём пути; можно сравнить с бескрайними просторами Сибири и бледно-жёлтыми полями; а ещё – с шумом моря и игривыми волнами. Да с чем угодно! Но только этого будет недостаточно.

Качаясь взад и вперёд на огромных качелях, Женя думала о том, что в одной такой секунде замирает целая Вселенная. «За секунду, – размышляла она, – можно прожить столько чувств, столько эмоций: радости, тепла, нежности, боли, горя, обиды, стыда, гнева». И всё это действительно клубилось в её душе, перематываясь, словно нитки, путаясь, мешая понять, что следует оставить, а что – убрать. Женечка плакала то ли от боли, то ли от счастья, то ли от собственного бессилия перед этим. Так уж устроен ход жизни, что иногда люди разубеждаются в собственном величии. Природа величественна, человек – нет. Человек вообще чаще всего жалок. Сам в себе сомневается. Не верит. Ищет подвох и лазейки, что-нибудь такое, что было бы доказательством либо его величия, либо его никчёмности, либо одного и другого сразу. Не поэтому ли мы так жаждем любви, но злимся, не желая в неё верить?

Женечка плакала от чувств, которые переполняли её. Они кипели, словно молоко на плите, переливались через край, шумели, бушевали, будто море в шторм, и невозможно было с ними совладать. Такое происходило часто. О, если кто-то сталкивался с таким хоть раз, то поймёт. Величие Бога можно познать именно силой этих чувств, когда Он, всё ещё щадя нас, всё-таки превышает наши человеческие возможности.

Память напоминала улей, в котором роились мысли, словно пчёлы. И тогда руки хватались за волосы, а потом за горло, из которого вырывались нечленораздельные крики, и лишь едва слышно: «Господи, за что? Не хочу, пожалуйста…». И вот тело, маленькое и бледное, сворачивается в клубочек на полу и тихо всхлипывает от обиды на весь этот мир за ту тяжесть, которую приходится нести.

Женечка каждый вечер возвращалась домой и спорила с самой собой, говоря: «Вот ведь как, чушь какая-то! Не бывает такого, я читала, что есть ещё метод, сильный, попробую!». Затем она могла призадуматься и, как всегда, выпалить: «А если не поможет, к гадалке пойду или гипнотизёру, пусть снимают с меня весь этот карнавал!». И ведь не поможет, и пойдёт, и сделает, и будет наказана за это долгой, мучительной болезнью.

Но это потом, а пока Женя просто плачет, потому что того требуют обстоятельства, потому что любовь обостряет любое чувство, делая жизнь невыносимой. Девушка открыла глаза, даже не понимая, когда это она успела попасть домой. За окном стемнело. Чувства кипели и переливались через край, переполняя её и заставляя неподвижно лежать, время от времени выгибая спину в том месте, где хранится этот неиссякаемый источник силы.

«Кто же ты такой? Зачем пришёл? Уходи! Убирайся! Я тебя ненавижу, за всё ненавижу! Ты притворяешься! Я не хочу! Это не любовь! Убирайся к чёрту» – Женя снова рыдала в исступлении, била подушку влажными от слёз ладонями, а затем отворачивалась к стене. В этот момент она не могла даже разглядывать обои, как делала это в детстве, поэтому девушка просто пряталась под одеяло и бубнила себе под нос: «Не смотрите на меня, я не хочу!». Ей было тяжело от того, что она помнила слишком много того, что не в состоянии была понять.

После этого очередного вечернего исступления Женечка поднималась с кровати, подходила к холодильнику и брала что-то перекусить. Не готовила она уже давно, потому что сил не было ни на что. Руки опускались, словно ватные, шарили что-то на столе, не находили и снова опускались. Ноги вели её в комнату и опускали в кресло, а затем она, погружённая в свои размышления, долго смотрела в одну точку.

Ночь для Женечки была мучительной. Она долго ворочалась, а потом проваливалась в глубокий, но беспокойный сон. Ей снова снился Миша. Улыбался, как раньше, в те времена, когда он был таким хорошим. Таких больше не было и не будет, и он уже таким не будет. Теперь он злой, суровый. И Женя не уверена, что Миша вообще когда-нибудь улыбается. Только смеётся ехидно и гадости говорит. Она потрясла бессильно кулачками спросонья и прошипела в исступлении: «Вот я тебе покажу! Ты получишь у меня!».

Шипеть-то она шипела, но ведь знала, что не получит. Столько нежности, столько трепета, столько… любви? Бог ты мой! Что за странное слово! Не она ли, гордо вскинув голову, девять лет назад говорила, что любит только книги и только науку? Не она ли говорила, что весь мужской род не представляет никакого для неё интереса? Впрочем, Женя и сейчас этого не отрицает, правда, кое-что не поддаётся её влиянию, но это временно.

С приходом нового дня на улице снова стало тепло. Солнце бережно заглядывало в окна, играя персиковыми занавесками. Весёлые лучики ползли по паркету, то и дело натыкаясь на мебель: шкаф, кровать или стол. Женя, сидя в одной пижаме, смотрела на них и вспоминала что-то далёкое, совершенно забытое, что теперь выплывало, подобно любопытным морским рыбкам. Внутри распускались сады, как множество лет назад. Мерцали звёзды. Лились реки. Шелестел сосновый лес. Дышало синью небо. Тянулись бесконечные дороги. Целый мир, чёрт бы его побрал! «Мальчик мой! Только обнять… Погладить твой лоб, губы, шею. Иди ко мне, мой дорогой… Впрочем, убирайся!» – обычная концовка. Каждое такое состояние заканчивалось одинаково. Ещё и мечта пнуть его хорошенько никак не отступала.

Девушка встала и прошла на кухню, сварила себе кофе, села за обеденный стол, затолкав за щёку небольшой кусочек сухаря, а потом посмотрела на себя в зеркало и рассмеялась. Но вдруг она вновь почувствовала это странное тепло, приходящее из ниоткуда и не спешащее уходить. Затем она сидела с блаженной улыбкой на лице и начинала молиться, но скоро вновь ею овладевал гнев, и можно было услышать только: «Тоже мне важность какая! Дался он мне! Ненавижу! Гад ползучий! Да я ему покажу, что он мне и не нужен вовсе. Будет знать!». К вечеру Женечка успокаивалась, но всё начиналось снова – по кругу.

II Глава

Как-то раз в её тихую, размеренную жизнь вмешалось одно важное событие. Нельзя сказать, что это событие очень сильно зависело от других людей, точнее, оно вовсе ни от кого не зависело, но часто люди, лишённые чувства ответственности, верят в знаки судьбы, карты Таро и астрологию, что, разумеется, очень удобно, но, что греха таить, не всегда разумно.

Проходя по какому-то тёмному переулку, она случайно услышала разговор двух школьниц, одна из которых с таким восторгом рассказывала пр гадалку и чудеса её гения. Небо было пасмурным, звёзды светили ярко, а Женя прислушивалась к каждому слову, удивляясь тому, что, должно быть, это знак, на который нужно обратить своё внимание, чтобы победить эту несчастную одержимость.

На следующий день Женечка собрала сумку с чем-то смертельно важным, что, возможно, ей могло пригодиться в дороге и отправилась в какой-то тёмный закоулок, в один из таких, в которых, как правило, и обитают всякие ведьмы да колдуны. Девушка медленно прошла в квартиру, боясь даже разуться, и заглянула в полупустую, едва освещённую комнату, где сидела женщина преклонного возраста и внимательно разглядывала свою гостью из-за полуопущенных век.

– Вижу, – вдруг вымолвила она шёпотом, – на сердце у тебя неспокойно.

«Ясен пень, – подумала девушка в ответ, – душу мне всю вытряс гад. Будет тут спокойно!».

– Сударыня, извольте мне помочь, – вместо этого произнесла она вслух.

– Присаживайся, девочка, да озвучь свой запрос.

– Нужно человека забыть, не получается.

– Что ж… Это будет дорого стоить.

– По рукам. Вы лишь постарайтесь, чтобы эффект был, – чуть ли не взмолилась Женечка, поднеся руки к щекам. Гадалка начала свою чёрную работу, то взмахивая руками, то опуская их на стол, к картам. У Женечки спустя несколько часов после сеанса безумно раскалывалась голова, девушку нещадно тошнило. Женя возвращалась домой, еле перебирая ногами, и радовалась, что, наверное, сейчас всё сработает. Время текло катастрофически медленно, и каждая минута давалась с таким трудом, словно, нагруженная огромным рюкзаком, девушка преодолевала огромные расстояния. Ночью она повалилась без сил на кровать, но с утра так и не смогла проснуться. Долгий, мучительный сон, где она шла по длинной дороге, никак не заканчивался. Вокруг были только змеи и болото. Они устилали всё собой, и казалось, что это был змеиный ковёр, который жалил и жалил.

Несколько недель она пролежала неподвижно, пребывая в диком бреду. Ей чудился сатана, который пришёл за ней и требовал отказаться от Бога, сулил смерть и адские муки, а она изо всех сил молила: «Нет, не надо, я не буду больше… Я клянусь, не буду!». Но кошмар не заканчивался. Ей чудилось, что кто-то ходит по квартире, она слышала разговоры, но не могла встать – да и ничего не могла. Наконец к среде её отпустило. Женя открыла глаза и постаралась подняться с постели, но перед глазами всё поплыло.

К её великому удивлению и, наверное, разочарованию, всё было, как прежде. Только тяжесть бреда сдавливала виски. Миша, казалось, сидел рядом и иронизировал по этому поводу. Хотелось его треснуть. Почему она чувствует его присутствие? И как же это бесит! Женя повалилась на кровать, но сейчас она была счастлива тем, что жива и свободна. Девушка решила больше не связываться с потусторонним миром. «Ну, его, – решила она про себя, поморщившись, – уж лучше так!».

Шло время. Многое менялось, но одно оставалось неизменным: внутреннее состояние, которое как будто ещё чем-то усугублялось с каждым днём. Сколько было исписано страниц! Тысячи – и всё ради того, чтобы просто забыть. Никогда не вспоминать. Уехать. Выйти замуж и зажить как нормальный человек. Но каждый раз Женя расстраивалась только больше, потому что после очередной удачной попытки, которая приносила облегчение и свободу, всё снова возвращалось.

– Да что ж ты за тварь-то такая! – возмущалась она, гневно ходя по комнате, – как отделаться от тебя? Ненавижу, что приехала в этот город! Ненавижу эту встречу! Тебя! Твой голос! Ну, ничего… Я уеду, и мне снова будет хорошо, и ты меня больше никогда не увидишь. Вот! И никогда ничего обо мне не узнаешь.

И надолго эта мысль успокоила Женечку. Она жила, училась, стала рисовать и занималась наукой, читала лекции студентам и изучала испанский в надежде, что скоро всё изменится. Солнце светило ярче, учиться было тяжело из-за нахлынувших чувств, работать тоже, но девушка, не падая духом, продолжала выполнять свои рутинные обязанности, ни на что не жалуясь и, в общем-то, гордясь этим.

Полгода она прожила с этой надеждой, пока не исполнилась другая её мечта: её пригласили преподавать в университет, которым она бредила столько лет. И теперь Жене хотелось обязательно испытать это на себе, попробовать, ощутить величие этого огромного здания, прежде чем она отправится в дальнюю дорогу. И её можно было понять: порой сложно определиться, когда выбор стоит между двумя твоими заветными мечтами. Так уж устроен человек – он подвержен искушениям.

«Уехать сейчас означает лишиться этого, – размышляла она над данным инцидентом в какой-то тревоге, – но ведь я не могу всё бросить в такой роковой момент. Быть может, такого чуда в моей жизни не предвидится больше никогда, а я – уезжать. Ладно, в конце концов, можно ещё немного потерпеть, я ведь ничего не теряю, уеду ещё через год». Так она и решила остаться, прожив оставшийся год в уединении в изменённой обстановке и с огромной нагрузкой.

Жить стало значительно легче. Гнев и холод защищали её сердце. Женя начала вновь влюбляться и даже встречаться с мужчинами, смеяться с ними, ходить в кино. Как-то раз она познакомилась с бухгалтером Афанасием Петровичем, жившим через дорогу. Тот пригласил её в кино и был весьма галантным кавалером, так что у Евгении зародилось новое чувство, которое, к сожалению, в скором времени сошло на нет.

Был ещё сантехник Василий и менеджер Иннокентий, но ни тот, ни другой надолго не задержались в силу определённых обстоятельств. Один слишком много съедал котлет, заходя в гости, другой утомлял монотонной болтовнёй ни о чём, а больше того – жалобами на несправедливость жизни. В очередной раз Женя вздыхала, опускаясь в своё маленькое полосатое кресло, и пожимала плечами, думая, что крест на её личной жизни давно поставлен.

После всех духовных махинаций внутри что-то замерло, движение солнца остановилось, и как будто кто-то поставил на паузу внутренние часы Женечки, когда настоящие часики, стоящие на полке, весело двигались вперёд. Ни моря, ни леса, ни луны внутри не было. Не было песчаного берега и красных рыб, плавающих по волнам, ни костра, искрящегося тёмной ночью.

III Глава

Вечерами просиживая в социальных сетях, Женя могла познакомиться с каким-нибудь мужчиной средних лет, который ещё не успел обзавестись женой и детьми, но уже и не особенно интересовался скейтом и прочими молодёжными вещичками. В общем, такой средненький и спокойный мужичок иногда попадался и очень даже подходил для задушевных разговоров.

Задушевным разговорам Женечка, честно говоря, научилась, и получались они у неё весьма неплохо. Очень часто собеседники находили в ней поддержку, понимающего друга и сочувствие. Но дальше этого, как правило, ничего не заходило, и на то были объективные причины. Мне как стороннему наблюдателю, конечно, будет весьма сложно объяснить этот феномен, но тот, кто когда-нибудь сталкивался с подобным, обязательно поймёт мою героиню.

«Это всё скучно, – время от времени размышляла она, – скучно до невозможного. Хочется близости, подлинной, глубокой, но сил выстраивать это заново ещё с кем-нибудь уже нет. Быть может, возможно, чтобы она сама выстроилась мгновенно, внезапно, здесь и сейчас, без долгих лет усилий и ожиданий?».

Но ничего не случалось, разочарование следовало за разочарованием, как бывает обычно, когда бросаешься в отношения с головой, как в омут, спасаясь от собственного одиночества, от пустоты и холода. Люди были проходящие, горячие, холодные – неважно, но они не могли дать прежней полноты. Это были просто люди, хорошие, добрые, но без той глубины, которую хотелось увидеть. Как будто открываешь дверь и видишь там просто комнату вместо того, чтобы увидеть целую Вселенную. В такие минуты Женю неизменно постигало разочарование.

Хотелось как с Мишей – только так и хотелось. Но чтобы с кем-нибудь другим. И ему назло, конечно, тоже, и себе на радость. «Вот если узнает, обзавидуется, – думала она, потирая руки, – сейчас мы найдем, и всё пойдёт как по маслу». И молилась Женя каждый вечер, словно какая праведная монахиня о чём-то возвышенном, а затем о земном, конечно, тоже: «Боже, дай мне мужа, которого бы я любила, чтобы забыть это недоразумение! Боже, дай, дай, дай! Хочу замуж! Дай мужа! Дай мужа! Дай! Дай! Дай!».

А иногда ей виделась иллюзия этой глубины, особенно, весной, когда чувства накрывали с головой и не давали ясности взгляда. В один из таких майских дней Женечка гуляла под ручку со своим новым воздыхателем Валерой, который был чем-то вроде вольного художника, боящегося обязательств и избегающего любого стабильного труда. И Жене, напрочь лишённой рассудка, чудилось, будто это то самое, что она так отчаянно ищет.

После долгой прогулки по набережной и огромных звёзд под самым куполом неба Женя вернулась домой и только там осознала всю глубину своих заблуждений. Нащупав тёплые, пушистые тапочки, она подумала о том, что не было целого мира ни в одно песне, ни в одном стихе, ни в одном закате. Да и то, что писалось, было мертво, было напрочь лишено жизни, словно повару-искуснику подложили дохлую рыбу для приготовления прекрасного французского блюда. Не рождалось Вселенной, как не родится костёр от сырых дров.

Так проходили месяцы, которые не отличались друг от друга почти ничем, кроме разве что погоды и температуры воздуха. Листва опадала, затем вырастала новая, цветы увядали и на их месте зацветали другие. Но, как оно и бывает, в тихую, размеренную жизнь Женечки, когда она сидела над умными статьями, напрягая лоб, выражая тем самым желание постигнуть глубину лингвистических истин, ворвалась красивая, высокая женщина, которая и поменяла весь этот уклад.

Это была новая соседка Жени из сто тридцать пятой квартиры, которая как-то раз заглянула познакомиться и внимательно рассмотрела тревожное, осунувшееся лицо. В тот вечер она ничего не сказала, а затем как бы исподволь намекнула, что понимает её и сочувствует ей. У женщин завязался долгий ночной разговор – один из тех, которые часто вспоминают с теплом и любовью.

– Я знаю, как тебе помочь. Давай попробуем? Ты сможешь его отпустить и забыть.

В ответ Женя радостно закивала головой, как ребёнок надеясь, что это действительно сработает, поможет, освободит её наконец. Она поверила и мгновенно приступила к этой долгой, серьёзной и кропотливой работе. Полагаю, что никто бы не мог обвинить её в лени или халтуре, потому что девушка вкладывала всю душу в то, что она делала, словно это было всё, ради чего оно готова была жить в тот роковой момент.

Сначала ей показалось, что и правда получилось, что теперь она может свободно дышать и наслаждаться той полной жизнью, которую Женя уже успела нарисовать в своей голове. Но к её великому сожалению единственное, что из этого вышло: внутри снова расцвёл сад, запели птицы и там, в глубине белой деревянной беседки, сидели двое, крепко обнявшись.

Женя махнула рукой. «В самом деле, что уж тут сделаешь? – подумала она, – коли это мой крест, так пусть будет. В конце концов… и в этом есть плюс». На дворе был май, но птиц у неё был вдвое больше, чем у всех остальных, да и звёзд, и дорог тоже. Всё-таки Вселенная там, где, кажется, ничего нет, это настоящее чудо.

Бедное богатство

I Глава

Были и иные времена, когда всё для нас казалось другим, более сложным, более запутанным, когда на всё на свете мы смотрели несколько насмешливо и свысока. И для нас имели значение только мы сами и наши детские радости и не существовало больше ничего. Мы, разбуженные весёлым пением птиц и тёплыми лучами мартовского солнца, неслись воскресным утром по лестнице, сметая всё на своём пути. Затем, навалившись всем корпусом детского тела на массивную входную дверь, мы вываливались на улицу. Там навсегда и поселились наши светлые мечты, бескорыстные надежды и чудесные воспоминания, которые заставляют улыбаться нас и по сей день.

Лиза улыбнулась. Облокотившись о старое, скрюченное дерево, она с интересом наблюдала за детьми, которые бегали и кричали с такой неподдельной радостью, какая бывает только в определённый период юности. В воздухе повисли счастливые возгласы, застывая белым паром между домов. Что-то мистическое было в этом, и девушка, быть может, старше их на каких-то восемь лет, ощущала эту неизмеримую пропасть. Мысли путались, хотелось просто наблюдать, хотелось просто раствориться в этой минуте и ни о чём не думать.

Одинокая, завороженная игрой, Лиза Филатова стояла в своём старом чёрном пальтишке, когда кто-то внезапно похлопал её по плечу. Она вздрогнула и обернулась. Радостный крик школьной подруги лишь на минуту оглушил её, нарушив атмосферу умиротворения и покоя, тишину воскресного утра:

– Лизка! Филатова! Поверить не могу, неужели ты…? А я иду, смотрю и думаю: чертовски похожа, а вроде и не ты… Ну, слушай, изменилась-то как! Не узнать… – и Катя засмеялась своим тихим, беззлобным смехом.

– И тебе здравствуй, – ответила Лиза, всё ещё погружённая в свои глубокие, философские мысли, – посмотри, какие они счастливые! Ты тоже слышишь эти радостные возгласы? Только прислушайся.

Мечтательная улыбка появилась на её бледном лице, и на минуту даже показалось, что она попыталась вспомнить что-то далёкое, родное, волшебное, но у неё никак не получалось, возможно, путались мысли или это воспоминание ушло настолько далеко, что теперь достать его на поверхность не представлялось возможным. Катя забавно повела плечами, вглядываясь в толпу ребят:

– Вполне может быть. Я не знаю, лично у меня воспоминания детства не вызывают трепета. Я счастлива, что я выросла и могу делать что хочу, – и она невинно улыбнулась.

Повисла пауза. Лиза замолчала и внимательно посмотрела в глаза подруги, стараясь угадать, что же там есть, что там живёт и чем та, в общем-то, живёт. Сложно судить, чем живёт человек, не зная его истории, но уж одно в этой жизни точно: если кто-то отказывается от своего прошлого, то у него, пожалуй, есть на то свои причины. Другой вопрос в том, делает ли это его счастливым? Можно перечеркнуть всё, что было, но от своей памяти, что устанавливает свои порядки и теперь, никуда не спрячешься. Она, не прожитая и не выжатая как лимон, отравит всё, что есть прекрасного сегодня. Наконец Лиза спросила осторожно свою школьную подругу:

– А в чём же тогда счастье?

Катя как-то неестественно засмеялась, как будто прячась от вопроса или самой себя, или того, что сидит глубоко в её сердце, и сказала:

– Ну, ты как маленькая, честное слово! Мне ещё рассказывать тебе, что такое счастье. Ну, в самом деле, ты чего? Посмотри на меня, и ты сразу всё поймёшь, – Катюша, кокетливо смеясь, стала крутиться и позировать.

Лиза и правда решила её оглядеть. Со школьных лет она изменилась не сильно: главное её достоинство – наивность – так и осталось с ней, и Кате, судя по всему, все её выходки сходили на нет именно по этой причине. Девушка была одета в белую шубку до колен, подпоясанную плетёным ремешком. На ногах у неё были маленькие красные сапожки, в которых она определённо напоминала кота из детской сказки.

Катя смеялась. Она была по-прежнему стройна. Глаза её были такие же зелёные, а ресницы длинные. Белая коса спадала с плеча и хорошо сочеталась с аккуратными ямочками на щёчках. Девушка действительно была красива, но вот рассуждать о её счастье я не берусь, потому что это дебри, тёмный лес, в котором не разберёшься и к ночи. Лиза же засомневалась, но виду не подала. Она решила про себя, что это личное дело каждого, и, быть может, другие люди и правда понимают в этом больше её самой. Девушка вздохнула:

– Ну, хорошо. Быть может, ты и права, – протянула Лиза, не желая вступать в спор.

Годы показали, что в жизни нельзя и не стоит ничего доказывать, что жизнь так устроена – у каждого своя правда, свой опыт, который имеет ценность. Понять можно сердцем, но понимание идёт изнутри, поэтому все доказательства – это лишь пустые упражнения в красноречии, да и только.

Девушки стояли и обсуждали последние новости: одноклассников, учителей, друг друга – в общем, всё то, что произошло за последние восемь лет. Катюша рассказывала о себе довольно охотно, а слушала с трудом. Она говорила, что очень занята, у неё столько дел и ни одной свободной минуты – напряженный график работы не давал опомниться и отдохнуть.

– Ну вот, мне снова пора бежать, – вздохнула она и начала делать какие-то странные, резкие движения, тем самым выдавая своё нетерпение, – рада была встрече, моя дорогая!

– Я тоже, – неловко крикнула Лиза вслед убегавшей подруге.

Быть может, у читателя возникнет вопрос, как это возможно, что столь различные люди могли быть некогда друзьями? Что ж, этот вопрос вполне резонен и закономерен: возможно, девушек поменяло время, а возможно, всё в этой жизни неслучайно. Лицемерие сталкивается с глупостью, чтобы преобразоваться в честность и мудрость, а не остаться на всю жизнь в таком состоянии.

Оставшись одна, Лиза погрузилась в свои мысли, совершенно позабыв про детей, бегавших по площадке. Воспоминания вереницей окружили её. Лиза вспоминала эти дома, которые ей всегда казались немного похожими на людей, хоть и огромными: у каждого, несомненно, была своя история, такая неведомая и манящая.

Вообще встреча со своим прошлым – вещь тяжёлая, и она далеко не каждому под силу. Вот и Лизу окутал туман памяти. Теперь каждый предмет, даже веточка дерева, напоминал о чём-то далёком и прекрасном, светлом и чистом, а иногда и не очень, ведь не бывает юности без грязи.

Темнело ещё рано и сумерки сгущались пусть не так, как зимой, но всё-таки довольно быстро. Мимо проплывал город, а в душе у Лизы рождался целый мир – мир воспоминаний, и он преображал всё, что было вокруг: улицы, дома, витрины. Всё плыло, подобно облакам, как тогда, в её далёком детстве, когда мама с папой учили любить и обещали всегда быть рядом.

Над маленьким городком горела одна яркая звёздочка, единственная незаслонённая тучами, тоскливо и одиноко ёжившаяся в свете этого вечера. Начинали зажигать фонари. Редкие прохожие куда-то спешили. Лиза знакомыми дворами шла домой – она спешила в каком-то забвении, боясь очнуться и вспомнить события прошедших пяти лет, мысли убегали в далёкое прошлое, где горе ещё не постигло её.

Последние годы, что она жила вдали от дома, прошли как во сне – так велико и безгранично было желание вернуться на родину, но вместе с тем страх мешал сделать хоть какое-нибудь движение. Это отравляло ей жизнь, делая слабовольной и беспомощной, заставляя мириться и подстраиваться под обстоятельства.

Лиза вошла во двор, затем перевела дыхание и замедлила шаг. Всё осталось прежним: этому месту не дано было измениться, так пусть же оно и живёт вечно в этом прекрасном, неизменном и чистом образе. Всё та же одинокая скамья у подъезда, всё та же берёза, всё те же цветы в палисаднике.

Девушка вздохнула и быстро вошла в подъезд. С каждой минутой всё труднее становилось идти, всё труднее дышать. Мысли путались, и хотелось просто повалиться на грязную лестницу. Она остановилась у окна напротив своей квартиры и посмотрела вниз: там всё было так знакомо, так привычно: и этот вечерний час, и солнечные лучи, и шум поезда под окном. Лиза начала вспоминать.

II Глава

Это случилось в январе, где-то в его двадцатых числах: они с Катей шли домой. Морозец покусывал щеки и носы, а значит, стоило торопиться, чтобы вконец не замерзнуть. Катя весело рассказывала о себе: она всегда говорила только о себе, скорее, по привычке, нежели по какой-либо другой причине. Снова, в который раз девушка размышляла о том, как сильно её любят и сколько для неё делают:

Продолжить чтение