Танцуй, пока не убьют
© П. Козлофф, 2023
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2023
Берегущий время жизни
Театр у микрофона – так можно назвать жанр этой книги поэзии и прозы. Артистическое прошлое автора обогащает его поэзию и прозу глубоким психологизмом, присущим талантливым актёрам, тяготеющим к перевоплощению и вживанию в образ. Никакой отстранённости от лирического героя. И подкупающая современного читателя краткость, важная для берегущего время жизни современного человека, рачительно распределяющего себя между интернетом, чтением, аудио и визуализацией литературных форм.
А короткие рассказы в этой книге и правда «рассказаны». Так спокойным тоном, доверительно говорят с близкими людьми, приоткрывая им тайны театрального закулисья.
Музыкальность стихотворных текстов находит своё отражение и в прозе, когда некоторые абзацы и даже целые тексты вдруг становятся ритмизированным белым стихом. Как у Андрея Белого, к примеру. И это подчеркивает не нарочитую, а вполне органичную индивидуальность авторского стиля.
Стихам Павла Козлоффа свойственно легкое дыхание строки и неожиданная, иногда вполне афористичная концовка. Это облегчает запоминание поэтических текстов, несмотря на свою краткость, богатых смыслами и философскими обобщениями.
Лидия Григорьева
Писатель, поэт, фотохудожник
Стихотворения
И не прекрасны, не чудовищны
На землю павшие лучи,
Когда обманчив проблеск солнечный,
А воздух осенью горчит.
Навряд ли удивят кульбитами
Давно избитые слова,
Когда путями позабытыми
Шагами шелестит листва.
И я вошел в тот лес захваленный,
И этот лес вошел в меня,
Как будто с миром здешним стали мы
Не отдаленная родня.
Вечер дымкою окурен
И Луна вблизи Земли,
Как синица во фритюре,
Как под шубой журавли.
У Вселенной на опушке
Здесь большая тишина.
Даже форточка – старушка
Приумолкла у окна.
Неотрывно дороги усталыми мерить шагами.
Все никчемные вместе, но каждый отдельно неплох.
За ночной тишиной расплескается речи гекзаметр,
И рассеянных мыслей уляжется чертополох.
Все простого плетения, малый мирок оригами.
Чтобы ночью забыться и снова ожить поутру,
Не лови в сновидениях то что случается с нами.
Впрочем то что случится навряд ли кому по нутру.
Пускай мне объяснят, кому не лень,
Зачем весна так с молодостью схожа?
Зачем мы молодеем, что ни день,
И ты, и я, и встреченный прохожий?
Я молодел весь март и весь апрель,
И, кажется, уже впадаю в детство,
И юности животворящий хмель
Готов меня подхлестывать – усердствуй!
Не клевещи, злодей отъявленный,
Что мы без радости живем.
Цветут черемуха и яблоня,
И светит солнце за окном.
И нам природою объявлено,
Что мы сегодня перед сном.
Услышим «Соловья» Алябьева
Не на ютубе, а живьем.
Всплывают в суете вокзала
Шальные мысли иногда.
Сродни хтонического жала
Срывают тормоз поезда.
В какой истерике не бейся,
Какой пощады не проси,
Все по накатанному рельсу
В себе с собою вдаль неси.
Лелея в этой карусели
Лишь риторический вопрос:
В лучах какой волшебной цели
Однажды это родилось?
Не говорите, что он умер.
Я слышу телефона зуммер.
И в повседневной круговерти
Еще нет времени для смерти
Такой исход совсем не чаян.
Я на звонок не отвечаю.
Не от тоски, а из боязни
Помех потусторонней связи
Ловя сомнение мгновенное
Что он не кинул тело бренное,
Идет по улице, качается,
И где-то с кем-нибудь встречается
Он и не думал окочуриться,
А память летний день приносит,
Где небо синее не хмурится,
И прошлых лет многоголосье.
Было грустно порой, и мечталось,
Поплывем, не сходя с корабля,
Проплывем еще самую малость,
И покажется наша земля.
Там красавицы-жены платками
Нам промашут приветный салют,
Там, чье сердце не полностью камень,
Долгожданный покой обретут.
Скольженье бережное по клавиатуре
Что уговаривает музыку звучать,
Несет нам умиротворение в С-dur’е
Из глуби таинства скрипичного ключа.
И угасающей мелодии затишье
Уловит слушатель, который, чуть дыша,
Перепрочувствует в себе, что он услышал,
Но не поведает, о чем поет душа.
Синицы, птицы черно-белые,
Словно летающие зебры
Нетерпеливо петли делают
Вокруг покуда спящей вербы
Как не легко принять решение,
При том не спутаться ни разу,
Вот так же через гнет сомнения
Весна идет волнообразно.
Разве в дури вычурны
Проблески ума?
Я тебя не вычеркну
Матушка-зима.
Хоть снега угробили
Проблески тепла,
Вряд ли зимофобия
Сильно расцвела.
В чью память – дерево, достойному – броня,
Кто нас покинули, чего теперь с них спросишь.
Кому положено, тому подай коня,
А после статуей поставь его на площадь.
Не то Иван, не помнящий родства.
Вольготно ли ему, скажи на милость?
Коль есть еще на свете трын-трава,
Навряд ли в жизни что-то изменилось.
Мне все говорили, а я не поверил,
Что то, что сквозит через окна и двери,
И прячет в тумане дома.
Что только на позднюю осень похоже,
Что вовсе нельзя, совершенно негоже
Назвать строгим словом «зима».
Что именно это она колобродит.
С дождем в январе на исходе
Не убоясь широт диаметра московского,
Не в бытовом алкоголическом бреду,
Я от метро во честь и славу Маяковского
К платформе Северянина иду.
И поднимаю транспарант, мне кем-то вверенный,
Что жизнь по-прежнему куда как хороша
У нас всего теперь что хочешь есть немерено,
Живи и наслаждайся не спеша.
Бумага и перо для слов
Исходно хрупкая основа,
Слова, сплетенные из снов,
Вернуться в сны стремятся снова.
Эзоп, лукавый пилигрим,
Бредет за мной из строчки в строчку,
Пусть путешествует, Бог с ним,
Язык и ум его отточен.
А Сирано де Бержерак,
Чей нос был более чем странен?
Считал свой лик как божий брак
И принял смерть у ног Роксаны.
Барокко переходит в рококо,
Кто дева – куртизанка иль невеста?
«Элегия» Массне, «Манон Леско»
И гул у театрального подъезда.
Аббат Прево прочитан на заре
С бледнеющей и тающей луною,
И горе кавалера де Грие
Все связано с Манон Леско одною.
О, где же вы исчезли, дни любви?
Сиротствуют без скрипок обертоны.
Любовь сошлась со смертью визави
И к зрителю выходит на поклоны.
У тебя имя музы не спросят
Колоритный кудесник Ватто,
Вдоль по улице зодчего Росси
Ученицы гуляют в пальто.
Чтобы после, в туниках и пачках,
Хоть такой обязаловки нет,
Рассудительный мир озадачить
Иллюзорным искусством Балет
Хоть молод ты, хоть стар,
Всё есть в людской породе.
Пускай ты не Икар,
Но где-то в этом роде.
Всяк свой ведет полёт
С расчетом на удачу.
В огне не тонет тот,
По ком веревка плачет.
Во мне сокрыты залежи
Несметные I Q,
Поэтому, товарищи
Я днем и ночью пью
А если разработаю
Несметное свое
Какой печальной нотою
Предстанет бытие
Неважно – ночи или дни,
Неудовольство сея,
Ко мне – все те же и одни
Слетались мысли-змеи.
Как сотни рыбок на мели,
Как тыщи брызг у скал,
Они сплетались и росли,
А я их убивал.
Вчера вдруг явилась, когда я возалкал,
По лику ведунья, по типу весталка,
На четверть – опасность, на квоту – беда,
И вот что она мне сказала тогда:
А ты, соловей, пригвожденный к искусству,
Томимый обманчивым именем вечность,
Пройдешь испытание ложем Прокруста,
Не слишком заботясь о цели конечной.
И будешь кружить, позабыв о покое.
Не важно – в оазисе или пустыне.
И сможешь тогда прочирикать такое,
Что мир изумленно замрет в карантине.
Фиоритуры – это лесть,
Вокала трепетного перлы.
Из глуби вдоха к высям лезть,
До муки слез щекочет нервы.
Семь раз отмерь и трижды взвесь,
Еще не факт, что будешь первым.
Зато невежество и спесь
С тобою встретятся, наверно.
Какое счастье, что мы здесь,
Светлы душой и не манерны.
Живем и радуемся днесь,
И все уйдем закономерно.
Э.Л.
Вернуться в бесконечность по болезни —
Бланк пропуска, подписанный врачом.
Простое отглагольное – исчезни,
Судьба определила, что почем.
Какое тебе дело до больницы,
Зачем тебе страдания удел.
А там вокруг сплошная заграница
И близкий хоровод небесных тел.
В метро сегодня, окрыленные,
Все с красной ветки на зеленую,
Да и с оранжевой на синюю
Все молодые и красивые,
И словно свита триумфатора
Все скопом ввысь по эскалатору.
И даже мне больные нервы
День марта календарный первый
Сумел вконец разбередить.
Все потому, что Бог Ярила
Со всей космическою силой
Явил языческую прыть!
На острове Шпицбергене не знают непогод.
Вокруг стоят течения, закованные в лед.
Норд-остами, зюйд-вестами проносятся ветра,
И жизнь безынтересная, что завтра, что вчера.
Но иногда, по праздникам,
Над этим миром льда,
Сияет безотказная
Полярная звезда.
Как будто взятое измором
Вставало солнце поутру
И оживляло землю взором,
Как Клеопатра на пиру.
Как Клеопатра – от того ли
У юноши печален взгляд,
Что не в его ничтожной воле
Поворотить века назад?
Перетолочь, как воду в ступе?
А, может, это всё враньё?
И новобранец всё же купит
Ценою жизни ночь её?
Кто вас придумал, плиты тротуарные?
Для истребления народа он был прав!
Отсюда переломы рук ударные,
И в гипсе тазобедренный сустав.
Пока до «скорой» я страдал на «Баррикадной»
У перехода на коварном вираже
Народ все падал, подымался, снова падал,
И обессиливал опять вставать уже.
Не нарадуюсь вам я, часы тишины,
Когда вздохи печальные музы слышны,
Когда мирный закат еще светел едва,
Когда чувства открыто роятся в слова,
Когда миг ожиданья напорист и свеж,
Набирается сил и готовит мятеж
С Е2 на Е4,
Когда не зришь ни зги.
Так делают все в мире
Начальные шаги.
Других не даровитей
Небрежно, между дел,
Я в ферзевом гамбите
Однажды преуспел.
По жизненной разметке,
Рассудку вопреки,
Бредем из клетки в клетку
До гробовой доски.
Забава с Новым Годом миновала,
На улице пустынно и темно.
И Муза та, что Данту диктовала,
Страницы ада – мне стучит в окно.
Не ведая, что с этой дамой делать,
И слишком опасаясь оплошать,
Я штору запахнул рукою смелой,
И снова завалился на кровать.
Забудем мы когда-нибудь едва ли,
Как грели нас стихом небес скрижали,
Как снегом восьмистишья ниспадали,
Как эхом нараспев звенели дали,
Как сердцем продолженья строчек ждали,
Предчувствуя, что мы обречены,
Грустить потом в плену у тишины.
Своим причудам следуя,
В часы после обеда я
Идею исповедую,
Раскручивая нить.
Что жизнь не есть сокровище,
Что жить совсем не стояще,
И непонятно – что еще
Нас может удивить.
Ведь лишь одно мгновение,
И всех нас ждет забвение,
И удовлетворение
Не в том, чтоб слезы лить.
Аллюрами ли, рысями,
Иль голубиной почтой,
Несется ко мне истина,
Опаздывать не хочет.
Незваная пророчица
Сомненьем слепо жалит,
Но мне, боюсь, захочется,
Познать её едва ли.
А вот и он – причал, земля,
Но мы не сходим с корабля.
И все осколки фонаря
На пирсе догорают зря
И что за гавань – неизвестно.
И что там будет за народ.
Нам хорошо в каюте тесной
Переплывать из года в год.
Куда в воскресный день с сестрой моей
Сегодня мы отправимся – не знаю.
Я больше не хочу идти в музей,
Свою сестру я слезно заклинаю.
Сестра моя, ты – жизнь, а я ничто,
Усталый желторотый пересмешник,
Пригодный, разве, к цирку Шапито,
И то – с большой натяжкою, конечно.
А если так, то что есть этот мир?
Триумф природы или блеф на блюде?
Не плачь, моё сокровище, dormir,
А то ещё кого-нибудь разбудим.
Как японец Мандельштама на турецкий
Переводит, проникая в мысли глубь,
Так и ты меня, родная, мировецки,
Обними, и поцелуй, и приголубь.
И тогда тебе поведаю по вере
С горькой нежностью склонив главу на грудь,
Что ни слезы, ни чернила в «Англетере»,
Не помогут нам проникнуть в жизни суть.
Что у нас хорошего?
Небосвода жесть.
Листопада крошево,
Трав пожухлых шерсть,
Дождь порой непрошенный,
Ранний вечер в шесть,
Скоро снег горошиной.
Вот и все, что есть.
Напишите мне стих обо мне,
Что я гибнут в любовном огне,
Что клонируй меня иль итожь,
Я по-прежнему юн и пригож
Что я весел другим не в пример,
Что я ем по утрам камамбер,
Что я пью вечерами Шабли,
Что мне деньги лопатой гребли.
Что вся жизнь оказалась фигня.
Потому закопайте меня
И день на исходе, и фокус нерезкий,
И ночь загустела вдали.
И флюгер на крыше застыл в арабеске,
Как ус Сальвадора Дали.
А ежели память полна постоянства,
То буду опять и опять
С особой остаточной долей гурманства
Я эти часы вспоминать.
Ах, голуба, судьбина моя,
Не бывать нам с тобой нуворишами,
Не познать красоту бытия
Ни в Неаполях, ни под Парижами.
Впрочем, слово совсем не о том,
Что мы что-то с тобою прошляпили.
Не в Париже, конечно, наш дом,
И тем более, что не в Неаполе.
Как улитке своя скорлупа,
Так родительский кров нам отечество
Только вертится: Je ne suis pas —
И в душе что-то мечется, мечется…
В нашу бучу нынче снизошёл
Августейший из закатов месяца,
Этой ночью будет хорошо
Водку пить или пойти повеситься.
Только темнота и тишина
Здесь не уподобится кладбищенской,
Хоть в провал открытого окна
Ни луна и ни звезда не ищется.
Скажи зачем склонили ивы
К пруду свой полный скорби лик?
Зачем так лилии красивы,
Как сотни дочек Лили Брик?
И Ося Брик, такой неброский,
Зачем он там, в сплетенье тел?
Затем, чтоб юный Маяковский
Своё Отечество воспел.
Когда осенних дней пора пройдёт
И отблагоухает хризантема,
Кто знает, что тогда произойдёт,
Как в Дж. Пуччини опере «Богема».
Она поёт «Меня зовут Мими»
И ранит сердце бедного Рудольфа.
Что было между этими людьми?
Любовь и смерть, любовь и смерть, и только.
Я, честно, Дж. Пуччини не люблю,
Мне ближе и родней Джузеппе Верди.
Хотя для них моя любовь равна нулю,
Как для почивших под земною твердью.
Не столь Божественного замысла,
Как человеческой гордыни,
К предвозвещеньям Нострадамуса
Мы стали обращаться ныне.
Но нету большего пророчества,
Что и озвучивать не надо,
Как нагота и одиночество
В преддверье рая или ада.
Ни геометрией, ни алгеброй,
Ни метафизикой явлений
Не замудряйся, жизнь – преамбула
На грани тьмы и светотени.
Титан Атлант, семь дочерей его,
По смерти превращённых в звёзды.
Коль дан талант – заблаговременно
Распорядись, пока не поздно.
Но оттого, что слов плеядами
Ночное небо воссияло,
Из двух одно – упиться ядами
Или воспеть начал начало.
Лететь на юг у птиц задание,
Построив клин семьею всей.
Пора печали мироздания
И остающихся гусей.
Однако былью-небылицей,
Перезимуем как-нибудь.
Неперелетной местной птицей,
Склонившей клюв себе на грудь
Кто мысли все свои завуалировал?
Кто высказался весь, как только мог?
Ничтожный результат – победа Пиррова,
А кто там был мудрей – рассудит Бог.
И с праведностью Гриши Перельмана,
С желаньем не участвовать в игре,
С одной великой мыслью осиянной:
Пуанкаре ты мой, Пуанкаре.
Все эти встречи, проводы
В крови большого города
И генофонд старательный
В нем общим знаменателем.
А мы стоим, два гения,
На разных точках зрения,
Венера Боттичелли,
И я – Давид, но в теле.
О данных эмпирических
Вопрос гипотетический.
Мертва ночная тишь,
И ты мне не звонишь.
Иных уж нет, а те далече,
Но все же как-нибудь под вечер,
Я пронесусь Замоскворечьем
В надежде, что кого-то встречу.
Дособираю недоимки
С Большой и Маленькой Ордынки.
И Павелецкую заставу
Я изменившейся застану.
И вдруг замеченный прохожий,
С другими неотрывно схожий,
Напомнит мне кого-то тоже,
Мелькнет в толпе и грусть умножит.
Закатный час повеял свежестью,
Неся с собою облегчение,
Реанимируя меня,
Чтоб впредь, покинув тело с нежностью
Дух смело шел к преображению
На роковом исходе дня.
А ты, дитя, своим невежеством,
Не истощай мое терпение.
Черты наивности храня.
В полудикарской лени нежиться,
Соря плодами просвещения,
Для человека западня.
Один мазок великой кисти
От заблуждений нас очистит.
И все волнения отринет
Сплетенье нот на клавесине.
Все рождены – не все прозрели.
Дни мерно шли и вечерели,
А мы нередко вечеряли,
Дивясь на лета биеннале.
И был обманчиво небросок
Закатный неба отголосок.
Как будто на глоток до дна
Плеснули красного вина.
Вот пионер. Из гипса он.
Разглядывай без риска.
С трубой, чтоб пал Иерихон
И взглядом василиска.
Мы были молоды тогда,
Как счастливы мы были.
Пятиконечная звезда,
И Ленин не в могиле.
Лишь смолкли мятежные скрипки,
И замерли вздохи валторн,
В тоске сопричастности зыбкой
Мы вышли и сели в авто.
И скорости пьяной крещендо
Нам не было силы унять,
Настолько обильно и щедро,
Искусства сошла благодать.
От бури мгла, на дубе цепь,
Вино на столике в графине.
У немца Германа есть цель —
Три карты бабушки-графини.
Волхвы свободным языком
Твоей кончины не предскажут.
Все будет так, как карта ляжет,
А памятник уже потом.
Куда деваться, в страшной думе я,
От межсезонного безумия,
От тяжкой муки полнолуния,
От грома – молний первых гроз,
От аллергического тополя,
От невротического Гоголя,
От поэтичного некрополя
Овидия «Метаморфоз».
Природа мысли суетна и странна.
Роятся параллельно и нежданно
Сны разные – свод разума дал течь.
Офелия и тысячами братья,
Гвидон и Бабариха, баба сватья,
И Крым, его гористые объятья,
И Южного креста над ним распятье.
Зачем они? Игра не стоит свеч.
Какой такой песчинкою прибоя
Судьба определила нас с тобою,
Чтобы до срока в жизни уберечь?
Нас смяли, нас почти что взяли в плен.
Прожившие свободными с пеленок,
Теперь мы разложение и тлен,
Мы кораблекрушения обломок.
За новою добычей гончий пес
Шлагбаумом вытягивает выю
Не зная ни пощад, ни передоз,
И держат высь орлы сторожевые.
Остерегайся злого умысла,
И вероломством не греши.
А то бы как не пригорюнился
Веселый нрав твоей души.
Блуждают песни неприкаянно,
Не в силах отыскать певца.
А где твой брат – спроси у Каина,
А лучше – у его отца.
Какое печальное эхо
Родил во мне сумрак ночной.
Мне снилось, что я переехал,
Что я не остался с тобой,
Что вдаль простиралась дорога,
Что думалось, мыслью скользя,
Что всюду мы ходим под Богом,
И что заблудиться нельзя.
Весь молодой, неугомонный,
Астральный паритет храня,
Рудольф Нуреев, лик иконный,
Витает рядом в свете дня.
Ему и памятник в Казани,
На гроб на кладбище цветы,
И наплевать, что рассказали
Про субкультуру наготы.
Потомок Чингисхана, вроде,
Принц крови с гордой головой.
И, говорят в честном народе,
Теперь уж точно не изгой.
Смешалось всё, как у Облонских,
И Пастернак, и Заболоцкий,
И рикошетом по вискам,
И Гумилев, и Мандельштам.
И в переулочках московских,
И Ахмадулина, и Бродский,
И ни на выход, ни назад,
И листопад, и листопад.
Нас было много, цифра веская,
Почти несметное число.
Но вычитанье жизни резкое
Внезапно лучших унесло.
Перемести места слагаемых,
Их сумма будет неизменна.
Пути судьбы непознаваемы,
Хотя просты и откровенны.
Но ни хореем, ни анапестом,
Ни амфибрахием, ни ямбом
Не перепишешь песню начисто.
Категорически и явно.
Мораль моя и ценность интеллекта
Рождаются из моего нутра.
Как четкий абрис Невского проспекта
Родился только волею Петра.
А если ты случайно недалекий,
Тебя в Спинозу с боем не развить.
Белеет парус, парус одинокий.
И никаким другим не может быть.
Не в небе ясным соколом
А все вокруг да около,
Где все как будто близкое,
Тут рядышком почти.
Но нас зовет далекое,
Где баобабом брокколи,
Где клавикорд с арфисткою.
Свят. Господи, прости.
Одичало стоит Грибоедов
На бульваре у Чистых прудов,
Где тинейджеры вместо обеда
Делят чипсы и водку Smirnoff.
Не расскажет мой преданный сервер,
Будто клятва сковала уста,
Как мы пили портвейны на сквере,
Под угрозой мента из куста.
Если спросит парнишка безусый:
Неужели и вы, господин?
Я отвечу тому карапузу:
Да, конечно. Не ты же один.
Не для наград и контрибуций.
Мы все должны сюда вернуться,
А чтоб взглянуть с особой грустью,
Как георгин бутон распустит.
Без мысли – близко иль далеко,
Среди толпы иль одиноко,
С пустой душой иль в укоризне,
Что было лучше в прежней жизни.
Я по добру и по здорову
Жизнь перепахивал свою.
И через пень – колоду снова
Я эту песню допою.
И пусть закатанными в глянец
Не сохранят мои стихи.
Но Солнца щит, протуберанец,
Всем видеть тоже не с руки.
Любовь под кленами, под вязами,
Во чистом поле по весне.
Она всегда такая разная,
Как и внутри, так и вовне.
И вот стою я, огорошенный,
И змеем в воздух отпускаю,
Страницы избранного прошлого,
И все чего-то не хватает.
Я поздно вечером встаю
И начинаю жизнь свою,
Чтоб упиваться до утра
Как Пушкин росчерком пера.
Пленяет лоно монитора,
Летит компьютерная мышь
И есть предчувствие, что скоро
Открою дверь – там ты стоишь.
Время выплыть из заводи,
Где мы затаились вдали,
Без малейшей надежды
Хоть как-то покончить с невзгодой.
Как в растекшейся памяти
У Сальвадора Дали
Беззастенчиво крутится
Пуще неволи охота.
Опять весна дождями пьяными
Совсем не думает о лете,
И солнечные дни с изъянами
Не греют и не слишком светят.
И только девочка, не яркая,
На не взошедшем огороде
Безрадостной вороной каркает,
Что жизнь уходит, жизнь уходит.
За коньяком и папиросой
Рапидом следует угар,
Неся с собою чувство скверны.
Сто тысяч рашпилей по нервам.
Будто Юдифь у Олоферна
Главу снесла не за удар,
А шею бедного ножовкой
Кромсала долго без сноровки,
И парня мучила вопросом,
А рад ли Навуходоносор,
Узнав, что вмето битвы блуд,
Избрал его военачальник.
Что жизнь грустна, а смерть печальна,
Не только иволги поют.
Из театра представления
В театр переживаний.
Устав от ночи бдения
Заснул я на диване.
Москва назад столетие
Открыла мне кулисы.
Таирова там встретил я
И Коонен Алису.
Свои пристрастья вкусами
Не упустив из виду
Я в переулке Брюсовом
Райх встретил Зинаиду.
Твой сон не в руку, скажете
С лицом в надменной мине.
Зато не надо в гаджете
Мне их искать отныне.
Пускай идет молва – доверься глазу,
Обычай нехорош – рубить с плеча.
У ревности всегда есть метастазы,
От зависти не сыщется врача.
Равно, как убеждаешься не сразу,
Что букве слова велено звучать,
Не скрепой для мобильного указа,
А нотой для скрипичного ключа.
Я, заворачивая за угол,
Привычно сбрасываю хвост.
Равно как все исчадья Дракулы
Оберегают свой погост.
Цвела черемуха, да выцвела,
Стоит в бутонах бузина.
Душа в накале – ждите выстрела,
Первопричина не важна.
Так корабли, поэты плаванья,
Мечтают в гавани стареть,
Чтоб оживлять воспоминания,
Когда минует время петь.
Коль нет спектакля в зале театральном,
Царит затишье, всюду пустота.
То слишком сиротливы и печальны
Партерные под номером места.
Неправильно сказать – они пустуют,
В них тени верных зрителей сидят,
Что могут проиграть вам роль любую,
Однако ждут актеров и молчат
Ты повыкидывай все лишнее,
И платье скромное надень.
И тут же овладеешь тыщами
В тебя влюбившихся людей.
И кто бы что там ни наяривал
На клавикордах в твою честь,
Метафизическое марево
Вот то, что ты по сути есть.
Какое благолепие настало
В тот час, когда садилось солнце ало,
Когда в лучах весенней лепоты
Скворчали все скворцы до хрипоты.
Скворчали, что в конце перезагрузки,
Появятся жуки и трясогузки,
И будет счастье каждому своё,
Кто чем определяет бытиё.
Над березою – осиной
Возвышается сосна,
И с неистовою силой
Надвигается весна.
Пусть пока что оборванцы
С виду голые кусты.
Солнце без протуберанцев
И конец их наготы.
Вряд ли ко двору горою пир,
Если жизнь заношена до дыр,
Если с головы до самых пят
Некуда деваться от заплат.
Только сиза горлица – душа,
Все стремится делать антраша,
Ей ещё мила родная клеть,
Все никак не хочет улететь.
Видно дело к весне, раз нас так развезло,
Ни веселия нет, ни покоя.
Только ветер взвывает натужно и зло,
Низким тембром, как голос гобоя.
Я тебя не бужу, ты меня не буди,
Никого не буди, Бога ради.
Слышишь – ветер ночами гудит и гудит,
И налетами наледи гладит.
VENI, VIDI, VICI.
Помирать пора.
Пусть придет проститься,
Кто был люб вчера.
Рики-Тики-Тави.
За окошком снег
Вот примерзнет ставень,
И окончен век.
Когда подует ветер с севера,
И станет сильно холодеть,
Я окончательно уверую,
Что очень можно умереть.
А то живешь необязательно,
Жизнь подрубая на корню.
Глубин морщин не скроешь шпателем,
Как под одеждой грустных ню.
Тогда был серенький рассвет и день угрюмый.
Мое явление на свет не стало бумом.
Фейерверков не было, ракет, излишков шума.
Что убиваться? Нет – так нет, потом подумал.
Бывали весны на дворе, стояли стужи,
Я дорастал до цвета лет, стал зрелым мужем.
Как чукче северный Борей, так я был нужен.
Пиши анапестом, хорей, мы это сдюжим.
Мой час – одиннадцатый полдень октября.
Как листья клёна нынче пламенем горят!
Великолепием багряного цветут,
Хотя и ведают, что скоро опадут.
Какое печальное эхо
Родил во мне сумрак ночной.
Мне снилось, что я переехал,
Что я не остался с тобой.
Что вдаль простиралась дорога,
Что думалось, мыслью скользя,
Что всюду мы ходим под Богом,
И что заблудиться нельзя.
Остриженные наголо,
Пока что не в снегу
В саду застыли яблони,
И я их стерегу.
Обычное безветрие,
Предвестник снежной бури,
Простерлось километрами,
По всей клавиатуре.
Но вскорости, наслышан я,
Снег встретит вся земля,
От ноты «до», что нижняя,
До верхней ноты «ля».
В низине, на краешке неба,
Остаточным светом горя,
Уходит в туманную небыль
Ещё один день ноября.
И белые телом березы
Пока догорала заря.
Теперь, как седые вопросы,
В холодном луче фонаря.
Довольно равнодушно и без зависти
Я глажу перламутровые завязи
Печального осеннего цветка.
Вот так бывает – вырос и отмучился,
А мы ещё не знаем, что получится,
Поскольку неизведанно пока.
С.Е.
Не поспешай, куда так скоро?
Кто отнимает жизнь мою?
Ещё станцует Айседора,
Ещё я песню допою.
Из сундуков какой Пандоры
Пришло к поэту смерти зло?
Судимый строго резонером,
Зато оплаканный зело.
Казалось – листья падают,
Невелика потеря.
Но можно листопадами
Отрезки жизни мерить.
Есть разные излучины
В течении реки.
А годы наши лучшие
Меж ними островки.
Смятенье осени нагрянуло.
Её пора, не обессудь.
И переливами багряными
Ничуть не красит жизни суть.
То межсезонная ревизия,
С учетом каждого листа,
Как очистительная миссия
Самой природой начата.
Я расстояния раскручивал
По беспросветной целине,
Чтоб не угаснуть солнца лучику,
Что всё горел, горел во мне.
Как перо, обломившись в руке,
Так, ушедшую жизнь догоняя,
На подножку вскочил налегке,
А меня уронили с трамвая.
Я сказал им – мой дом вдалеке,
У меня остановка другая.
Но мой голос заглохнул в тоске
И меня уронили с трамвая.
Отпусти, боль тупая в виске,
Мне бы ехать от края до края.
Только слышится в каждой строке,
Что меня уронили с трамвая.
По Мясницкой по улице Кирова,
Нога за ногу еле впопад,
Нараспашку душой иду с миром я,
Мне не Киров ни мясо не брат.
И Садовым кольцом опоясанный
Задержусь возле Красных ворот.
Пусть погода сегодня не ясная,
Но я слышу, как сердце поет.
Воистину бедствие – грозы,
Над нашею грешной землей.
Июль разнолик и нервозен,
Ни с кем не сведен в симбиозе,
И сам недоволен собой.
Кругом откровенное плохо,
Размаха не видится крыл,
Закат, что оскал скомороха,
И Петр и Павел со вздохом
День светлый на час сократил.
Мир рушился со скрежетом по швам,
Я вышагал бульвара утлый остров.
Как парус на маяк, легко и просто,
Я двинулся к надменно ждущей вам.
И в сумерках, в объятьях толчеи,
Мех глыб автомобильного тороса,
Я понял вдруг, что мы обречены,
Что жизнь не знает знака переноса,
Как спаса от сумы и от тюрьмы.
За горы нас носило, за моря,
В пустыни и заоблачные дали,
Мы крепкие настойки декабря
Глинтвейном в наши души заливали.
За то, что я живой, прости меня,
Не следует считать меня умершим.
В борьбе за каждый малый проблеск дня,
Мы жизнь ещё немножечко удержим.
Сквозь мелкие прорехи бытия
Смерть выглядит одной из привилегий.
Доверчиво проста судьба моя:
От альфы, через дельту, до омеги.
В картинной галерее, что в Лаврушинском,
Писательского дома под стеной,
Встречают нас с досадным равнодушием
И Репин, и Поленов, и Крамской.
Но Врубеля полотна величавые,
И Демон, и сиреневый развал,
Хранят в своих мазках печать отчаянья,
Поддался наважденью – и пропал.
Тебя отрадно встретить снова,
Я друга сразу узнаю.
Ты будешь мучеником слова,
Я душу чувствую твою.
А на меня надейся смело,
Не сомневаюсь – разглядел.
Я буду мучеником дела,
И мы свершим немало дел.
Но если рассуждать речисто
Нас ждет такой апофеоз.
Мы будем оба люди свиста,
И нас чуть что, так на мороз.
Что костры инквизиции мерзкие,
Что костёр девы Жанны Д`Арк,
Взвились ярче костры пионерские,
Красно-пламенный детства угар.
Помню как-то, как в утро туманное,
Речь несвязную молвила ты,
Что мы просто смешные и пьяные,
Запоздавшие в осень цветы.
Зое Бру
Мой ангел, голубка моя,
Тебя, будь то время иное
Писал бы Кранах, сыновья,
И Гойя, конечно же, Гойя.
Тебя бы, упорствую я,
С охотою пуще неволи,
Воспели Жорж Занд и мужья,
И опусы Сартра Жан Поля.
И даже сквозь трель соловья
В час сумерек поздней весною
Мне слышится песня твоя,
И имя волшебное Зоя.
Где гуртом полчища вороньи
С утра клевали требуху,
Теперь там солнечные кони
На кристаллическом снегу.
И небеса, что цвета стали,
Совсем светлы, как посмотреть.
Мы жизнь без страха принимали,
Чем страшно слово – умереть?
Все в жизни надоело до́ черта,
Но сам я делаюсь не свой,
Когда услышу звуки Моцарта,
Аллегро из Сороковой.
И мне особо дорог Лермонтов,
И мутный англичанин Байрон,
За то, что были интровертами
В своей поэзии печальной.
Открой свои дороги, небо звездное,
Рейс более стремителен, чем рейд.
Нам редко выпадает ехать поездом,
Все чаще самолетом через gate.
Пора признать – мы птицы перелетные,
Не с тем, чтобы попасть под теплый кров,
Всегда в дороге – наша подноготная,
А что дороже этой пары слов?
Анне Бру
Мы ехали, мы мчались через лес,
Ни версты, ни секунды не считая,
С особенным вниманием и без,
Что жизнь такая хрупкая крутая.
Поставь в гараж свой красный мерседес,
И тихо Касту Диву напевая,
Возьми бокал, налитый под обрез,
Напитанного солнцами Токая.
Под насыпью – ты помнишь те стихи?
Лежит во рву и смотрит, как живая,
Прощенная уже за все грехи,
Красивая как ты и молодая.
А ночь когда заступит за порог,
И сон уже застит твои ресницы,
Пускай тебе приснится Саша Блок,
И Врубелевский Демон пусть приснится.
Распутица – отнюдь не благодать,
Подумалось мне вдруг перед обедом.
Я должен с этой мыслью переспать,
А уж потом кому-нибудь поведать.
Красавица! Какие грудь и стать,
Цветок открытых чакр и аюрведы.
Блаженство этой дамой обладать,
Назло весьма надменному соседу.
Бессонница, Гомер. Гомер опять,
И сорок восемь тысяч братьев следом.
Пора уже, пора коней менять,
Причислив поражения к победам.
Снега забиты вьюгами в сугроб,
На улице декабрь в последних числах,
И звезды нам рисуют гороскоп,
Исполненный особенного смысла.
Не путай нас сомнением игривым,
Не стопори событий круговерть.
По промыслу – нам надо жить красиво,
По случаю – красиво умереть.
Спросите Даниила Хармса,
Как было в Питере тогда.
Всё так же Невский устремлялся,
И все сновали кто куда.
Всё так же площади Дворцовой
Торжествовал парадный вид,
И Пётр, медный и суровый,
Как некогда писал пиит.
И Хармс, как этакий Гудини,
Взлетал порой на парапет.
Дороги неисповедимы,
И что такое сотня лет.
Поеду в деревню, наверно,
Найду браконьера в лесу,
И, может быть, тридцать первого
Я елку тебе принесу.
И тихо поведает хвоя
Ладоней тепло храня,
Что вовсе того не стою,
Что сделала ты для меня.
Если вы пишете слева направо —
Вы англосакс или рос.
Если вы пишете справа налево,
Кто вы – огромный вопрос.
Если вы ходите где папуасом,
Не прикрываете срам…
Все эти если придуманы разом
Кем-то неведомым нам.
Мальвина бежала в чужие края,
Так было рассказано детям.
Услышав о том впали в грусть ты и я,
А сказочник был нашим третьим.
И Таня бежала в чужие края.
Увидев там берег желанный.
О ней вспоминают порою друзья,
Негаданно, вдруг и нежданно.
И Марья Иванна в чужие края
Бежала с оказией тоже.
Ах, Марья Иванна, родная моя,
Держитесь, Господь Вам поможет.
И я собираюсь в чужие края,
Хотя размышляю под вечер.
А стоит овчинка того громадья?
Тех нет, а иные далече.
От туманного проблеска поздней зари,
Поутру поднимаемся вяло.
Немота уступает поре говорить,
И лежанье хождением стало.
Бодрость мозгу успешно дает кофеин
Минус скрепа с сигарным угаром.
И в душе возникает назойливый гимн,
Как отмстить неразумным хазарам.
Она сказала – наши отношения
Не более, чем просто заблуждение.
Он ей ответил – раз такое мнение,
Не стану прекословить и уйду.
Поднялся и оделся респектабельно,
А после в лимузине комфортабельном,
Убил себя он пистолетом табельным
В две тысячи семнадцатом году.
О, сказки Гофмана! О, сказки братьев Гримм!
О, наше детство ввечеру в углу дивана!
О, чудный мир, что до сих пор в душе храним,
Включая Андерсена Ганса Христиана.
И незабвенное, что в языке родном
Мы с первой лаской матери впитали.
Как царь наш батюшка таился под окном,
А три девицы – они пряли, пряли, пряли…
Куда еще проще
В березовой роще
Все листья опали навзрыд.
Куда еще чаще,
А дождь моросящий
По окнам стучит и стучит.
Куда еще ближе,
Мрак ночи над крышей,
Сгустился и скрыл небосвод.
Куда ли, когда ли,
Не звали, не ждали,
И незачем знать наперед.
Зачем озвучивают счастье?
Как в слове музыка играет,
Свет в тень лучи свои вплетает,
А мир велик и очень властен.
Нанизывать людей, как бусы,
И вдруг разрыв, и врассыпную.
Руками, связанными в узел
Обнять не сможешь, ни в какую.
Бывало – сиживали долго,
Сквозь ночь рассветы привечая.
Как звуки музыки умолкли.
И сумрак тает, тает, тает.
Вот свечереет и представится,
При взгляде в темное окно,
Что час настанет и преставиться
Мне как и прочим суждено.
И я в таком благообразии
Улягусь меж скорбящих глаз,
С одной последней мыслью – разве я
Был в жизни хуже, чем сейчас?
И угораздило родиться,
Мне совершенно не годится
Ни эта серая столица,
Ни этот день, ни этот год.
Ни это небо в ля миноре,
Ни это слово на заборе,
Ни эта горечь в помидоре,
Ни эта мысль, что все пройдет.
Ах, где вы, безумно-бессонные ночи,
Которые мы, пионеры рабочих,
Сумели пропеть до утра?
Все кануло в Лету, прошло, миновало,
Исчезло, исчерпалось, скрылось, пропало,
И носит названье вчера.
Чего от жизни ждать хорошего?
Тому и быть, что суждено.
Нисколько ни орел – воробышек,
Влетел в открытое окно.
И взглядом мудрого прозектора
С надменным клювом вместо губ,
Он отразил в разбитом зеркале:
Где стол был яств, там будет труп.
Унылой зелени осенней
Не для гербария листы.
Они как весточки о тлене,
Как панацея от забвений,
И оберег от суеты.
Спадут листы, тоску я скину,
Возникнет зимняя картина,
И вечерком у камелька
Открою новую страницу,
И так заполню, чтоб гордиться
Своей фамилией на «Ка».
Я ступаю на Аничков мост,
Будто снова бреду по Парижу,
Точно так, как придя на погост,
Вычисляю, а кто еще выжил.
Грусть печальная, анахронизм,
На заре двадцать первого века,
Когда все познают дзен-буддизм,
Жить как словно духовный калека.
Надо срочно очистить свой мозг,
Просветляя астральное тело.
И в преддверии метаморфоз
Никогда не бросать это дело.
Мы не грязь, мы алмазы в пыли,
Славен тот, кому хватит извилин,
Пусть ценою огромных усилий
Умудриться поднять нас с земли.
И откроется тысяча граней,
Как они заиграют, искрясь…
Только вряд ли хоть кто-нибудь станет
Под ногами разглядывать грязь.
Отнюдь не сахарный балтийский месяц март,
И снега серого обмякшие обноски.
Афиша в инее, где Новый Рижский театр,
На ней два имени: Барышников и Бродский.
Спешите видеть, как стареющий танцор
Стихами умершего друга и поэта
Без толку борется со смертью, фантазер,
И иллюстрирует в движеньях танца это.
В стихах у Бродского – как страшно умирать,
На сцене – пластика Барышникова, эхо.
И нет понятия, где Божья благодать,
В развалах жизней изощренных и успеха.
Невольно вдумаешься: каждому – свое,
И уготован всем конец согласно вере.
Вдвойне блаженен, кто уйдет в небытие,
Улыбку счастья на уста свои примерив.
Изъезжен город славный мой, исхожен,
Маршруты все изведаны, пути.
Одно меня порой желанье гложет —
От Пушкинской до Сретенки пройти.
Ночная тишь машинный шум стреножит,
Встревоженному эху нет конца,
И вряд ли где найдешь конец, похоже,
Безлюдного бульварного кольца.
По камушкам, бродом, по камушкам,
Вдоль Леты-реки, через гниль,
Шагаю, как братец Иванушка
К старушке своей Изергиль.
А если вдруг будет сомнение,
То я из широких штанин
Достану удостоверение,
Что я человек – гражданин.
Гиацинты, цветы традесканций,
Колоски зеленеющей ржи.
Брось надежду, не надо стараться —
В однородный букет не сложить.
Вот и я, катафалк грез и танцев,
Закулисной бравады и лжи,
Снова выпал в ряды новобранцев,
И отчаянно хочется жить.
У кошки Матильды её отбирают кота,
Не ради корысти, а для исторической правды.
Его не коснулась, поверьте, её фуэта,
А если б коснулась, то он бы отвергнул, поправ бы.
Если будет когда день рожденья,
Непременно конечно с друзьями,
Что приходят без стука – не выгнать,
И я в гости кого приглашу.
Подарите мне палку для селфи.
Напишите японскую хайку.
И тогда я скажу Хари Кришна,
И кому-то текилы налью.
Живут себе, не старятся
Два томика стихов
Мэтр Иннокентий Анненский
И юный Гумилев.
Я положил Цветаеву
На столик у окна
Там в полном равноправии
С Ахматовой она.
А Мандельштама вижу я
На полочке в ряду
Ждет это Пятикнижие,
Когда я к ним приду.
Неотвратим, хотя нескор,
Набивший руку час заката,
Когда вдали тиара гор
Ещё сиянием объята.
Но все же многим не до сна,
Чуть заблудившимся по жизни,
Когда нависнет тишина,
И желтая луна повиснет.
Не спрашивай, мой Гамлет сизокрылый,
Зачем тебе явилась тень отца.
Одной какой волною накатило,
Другою скоро смоет до конца.
Пустое, что порой сомненья гложет,
Обманчиво, что истина дороже,
Когда она далась такой ценой.
Что знаем мы о Датском королевстве?
В нем некогда случилось много бедствий,
Принц датский, сизокрылый Гамлет мой.
Ночному сумраку навстречу,
Необычайно юн и свеж,
На землю скатывался вечер,
Весь с облаками цвета беж.
И было в воздухе такое,
Закат был трепетен и ал,
Как будто в мире под луною
Еще никто не умирал.
И мы с тобой, и птахи, и термиты,
Не бог весть кто в природе мирозданья,
Но в равной мере значимы и слиты
В час жизни, предначертанный заранее.
И вряд ли что придумаешь нелепее,
Чем разделять земное бытие,
На солнечного дня великолепие,
И жалкое ничтожество свое.
Что, вероятно, допустимо
На роковой изнанке дня,
Мои года проходят мимо,
Неощутимо для меня.
Но разве время что стреножит,
Остановив теченье лет?
И только зеркало тревожит
Мой изменившийся портрет.
Коль меня изберут президентом,
Напиши мне письмо в Белый дом.
Я воспользуюсь этим моментом,
Дам декрет и указы притом.
Коль меня заберут пациентом,
Напиши мне письмо в желтый дом.
Или просто в фейсбучную ленту.
О своем, о моем и твоём.
Это было прощальное эхо
Отзвучавших вдали голосов.
Праздник кончился, поезд уехал,
Как последний мираж без трусов.
Я четко и явственно вижу,
Лишь несколько будто извне,
Матильды Кшесинской афиша,
Керенский на белом коне
Мы с щедростью жертвуем многим.
Но только вовек не уйдёт
Февраль, где кривые дороги,
Россия, семнадцатый год.
Мы пронеслись по декабрю,
Считая беды и потери,
Но новогоднее преддверье
Я лично одухотворю.
Надежда, не умри последней,
И бодрость духа оживи,
Как в предвкушении любви
Порой воспрянет старец древний.
Твой мир, инфузория туфелька,
Не скажешь, что очень велик.
В нем все иллюзорно и кукольно,
И все изменяется вмиг.
Но если душа первозданная
Лелеет надежду и честь,
Всегда совершится желанное,
Для всех своя Золушка есть.
Вернее, чем может быть мыслимо,
Скорее вперед, а не вспять,
Уйдем как-то раз независимо
И все возродимся опять.
С былыми, возможно, ошибками,
Исправить которых нет сил.
И кто нас за это ошикает,
Из тех, кто припомнит, что жил?
Вот с портрета взирает доверчиво
Не король ещё, юноша Лир.
И покладистым, и гуттаперчевым
Представляется будущий мир.
Вдруг возникло желанье нежданное
Ну хоть что-то ему подсказать:
Гонерильей, тем паче – Реганою,
Нет резона дочурок назвать.
Есть прекрасное имя Корделия,
Назови так любимую дочь.
Только страшно боюсь, в самом деле, я:
Вряд ли что ему сможет помочь.
В одном мазке, пускай мазок могучий,
Не углядеть насыщенность холста.
И хрупкий храм измученных созвучий
Лишь купол тайны нотного листа.
А если удалось тебе и мне
Проникнуть за вуаль банальных истин,
То нечто новое, пришедшее извне,
Неотвратимо изменяет облик жизни.
Слушая Джо Кокера
Ты так прекрасна для меня
Как Гималайские вершины
Как многорукость бога Шивы
Ты так прекрасна для меня
You are so beautiful to me
Как Харе Кришна Харе Рама
Как в час любви эпиталама
You are so beautiful to me
Не угадать в каком году
Когда мы станем вновь как дети
Отбросив всю белиберду
Лишь только за себя в ответе
И ты уйдешь и я уйду
Однажды утром на рассвете
Усталой памятью тасуя
Былые карты. Аллилуйя
Я всё держался а намедни выпил
И между прочих видел сон один
Мне снилось что плывут по Миссисипи
Индеец Джо и Гекльберри Фин.
Метнулся я к ним под угрозой жизни
И вдруг услышал: не спеши, кретин!
Вот так мне прокричали с укоризной
Индеец Джо и Гекльберри Фин.
А чтобы сон никак не вышел в руку
Я ринулся что было силы вспять
Как будто встретил некую вампуку
Которую я буду вспоминать
У меня растут года,
И усы, и борода
Сделались седыми.
Но как прежде юн и свеж
Взгляд глазами цвета беж
Умными такими.
И не выпита до дна
Моей мысли глубина
Ввысь её полеты.
А недавно один друг
Сопоставил меня вдруг