Золотая бабушка

Художник Жанна Михайлова

© Грэнди С., 2024

ISBN 978-5-0060-7497-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. Твой дом – авгиевы конюшни

Душное лето. Даже мухи летали лениво. В пьяном угаре они перебирали лапками несмело, дрожа от интоксикации организма. Жарой тоже можно было напиться не хуже водки. Однако надоедливые крылатики могли себе позволить расслабленность, в плюс двадцать девять их никто не гонял. Разве что Любовь Михална, она сидела на краю кровати со свёрнутой газетой в руках. Но её окно облетали стороной, будто все мухи мира сговорились: «Пс… ты слышал, что на девятом этаже злая бабка с газетой. Ага-ага, сам в шоке, их же уже никто не читает. Девятый этаж, седьмое окно слева от центрального входа. Передай другому».

Комната Любови Михалны пахла нафталином, потому что… о, неожиданность – она часто им пользовалась. Свои шубы и пальто держала в маленьком шкафу, прятала от любопытных глаз домочадцев. Гробик для вещей по-старушечьи вонял на всю комнату. Зачем ей были эти шубы, если она спускалась только у подъезда посидеть? Любовь Михална и сама часто задавала себе этот вопрос. Скорее она держала «богатства» из вредности, чем из каких-то ностальгических настроений.

Вж-ж-ж-ж… В помещение залетело несколько мух. Смельчаки или неопытные юнцы? Что ж… Они поплатятся за свою дерзость. Любовь Михална убрала «Обыкновенную историю» на полку, чтобы ненароком не покалечить книгу, и свернула газетку потуже. Теперь это уже не бумажная дубинка, а хлыст. На секунду старуха прикрыла глаза. Открывает – а перед ней уже летают не мухи, а головы людей, которые её особенно раздражали.

Первый в списке – нерадивый сын. Но прежде чем вы подумаете (а вы не могли не подумать) о скверном характере старухи, спешу дать оценку этому сыну как непредвзятая сторона этой истории (вру, конечно). Иван – самый настоящий дурак. И дело даже не в том, что он иногда путал индийцев с индейцами. Однажды сын Любови Михалны, начитавшись жёлтой статьи жёлтого автора из жёлтого журнала, решил провернуть тот же фокус, что и героиня материала. Ему тогда уже исполнилось четырнадцать лет. Он взял кошку и засунул её в микроволновку, кажется, фирмы Samsung. Животное осталось невредимо. С кошкой, к счастью, тоже всё хорошо. А вот микроволновке – хана. Погрустил Иван-дурак от того, что мурлыка цела осталась, смог бы больше отсудить у компании. Подумал-подумал и придумал, что и с таким раскладом жалобу можно накатать. Написал сынок руководителям Samsung гневное письмо о том, что техника, мол, ваша не способна даже кошку подогреть, ещё и сломалась. Требую компенсацию и надбавку за моральный ущерб: кошка нелюбимая, очень хотелось от неё избавиться, а теперь по ветеринарам придётся таскаться. Ответ не заставил себя долго ждать. Суть письма, если переводить с юридического на человеческий язык, была такой:

«Дорогой вы наш, но не очень далекий Иван Александрович, спешим сообщить, что ни шиша от нас не получите. Если бы вы внимательно читали инструкцию по применению или хоть какую-нибудь умную книжку (настоятельно советуем), то узнали бы, что мы тоже читали статейку про некоторую госпожу Г., которая поджарила свою кошку и отсудила много денег у наших конкурентов, за что большое ей спасибо. В документе чётко прописано: „Предназначено исключительно для пищевых продуктов, живых животных греть запрещается“. Шах и мат, неудачник».

Так Любовь Михална узнала, почему Маруська внезапно заболела раком. Тогда женщина всерьёз задумалась над вторым ребенком, потому что на этого чубрика надежды не было. Но уже тогда у неё начались проблемы с ногами, и она решила, что беременность её убьёт.

Старуха размахнулась и неистово прихлопнула первую муху.

В целом Иван был просто очень наивным. И Любовь Михална всегда рассказывала о нём с печальной теплотой, хотя лично мне он от этого больше нравиться не стал. Однако тем самым камнем преткновения в отношениях сына и матери стала, как это обычно бывает, новая женщина в доме.

Вторая летающая голова – искажённое мурло невестки. Когда Любовь Михална вышла на пенсию, с ногами у неё совсем плохо стало. Сын великодушно предложил матери съехаться и жить одной большой и счастливой семьёй. И тогда пришлось слишком тесно познакомиться с «потреблудкой». Так старуха в сердцах называла свою невестку. Это была невысокая женщина с большими глазами, съехавшимися у самого носа, отчего лицо казалось глупым. Сначала Любовь Михална даже подозревала, что у жены Ивана врождённая особенность. Но нет. Она просто была страшная и тупая.

Внешность и необразованность – меньшее из зол. Главный порок потреблудки – безграничная алчность. У Любови Михалны водились деньги. Волевой характер позволил ей обеспечить себе безбедную старость. Она получала северную пенсию, считай, как зарплата менеджера среднего звена. Также у старухи были акции некоторых заводов. В воздухе появился запах денег, а в ушах раздался звон монет – вот что почувствовала невестка, когда обо всём этом узнала (особенно о ценных бумагах). Это она настояла на переезде. К слову, квартирка тоже была Любови Михалны. Чёрт знает, куда делась жилплощадь Ивана… То ли проиграл, то ли продал. Известно только, что у жены вдруг выросли роскошные волосы, появилось несколько новых нарядов и крутая тачка.

Потреблудка была уверена, что свекровь скоро откинется и прекрасная ЧЕТЫРЁХкомнатная квартира достанется невестке. Она уже представляла, как её переделает. В мечтах вместо классического бежевого дивана стояла леопардовая софа в стиле барокко. Над телевизором висел бы огромный портрет самой потреблудки, на котором она лежит вся такая-растакая и, конечно, голая. Но все филейные части прикрыты мехами. Много мехов, ещё больше. И тяжеловесные шторы будут украшать спальню. Без массивного карниза не обойтись – неважно, что у квартиры низкие потолки. Кого это волнует, когда в доме висят ТАКИЕ занавески. А ещё невестка вынесет все эти цветы, которые расставлены по всему дому – как будто в оранжерее находишься. Кругом должны быть статуи. Нет, бюсты. Бюсты членов семьи невестки. К слову, бабка ещё не умерла. Честно говоря, даже не планировала (пока). Но потреблудка уже подобрала скульптора, который мог бы сделать бюсты.

Любовь Михална старалась дать нерадивой невестке шанс проявить любые свои таланты и положительные черты, но ту ничего не интересовало, кроме цвета ногтей.

– Ты их каждые два часа красишь? – с удивлением спросила она.

Потреблудка только закатила глаза, а зря. Любовь Михална хотела пообщаться по-доброму. Но надменное выражение лица жены Ивана просто взбесило её, поэтому Любовь Михална нагло плюхнулась на диван с такой силой, чтобы заставить невестку побеспокоится о сохранности лака.

– Вы что делаете!

– Ой, прости, не рассчитала. Ноги порой отказывают, так и плюхаюсь, куда попало. Да ты не нервничай. Диван-то всё равно мой.

Женщина недовольно скривила губы. Возразить ей было нечего. Любовь Михалну ничуть не смутил этот её мелочный порыв, не кольнуть невестку за её потреблудство – это где-то шестой или пятый круг ада. А низкорослой блондинке очень хотелось что-нибудь сказать, отвесить какую-нибудь ироничную гадость. Она пыталась расшевелить шестерёнки в голове, но их давно уже надо было смазать литературным словом, поэтому ничего путного не придумала. Она не понимала, что напрягается зря – одним своим существованием потреблудка оскорбляла чувства Любови Михалны.

– Ну, что ты мне расскажешь?

– Что? – блондинка округлила глаза и даже перестала дышать.

– Мы с тобой не разговариваем почти. А всё же ты женщина, и я. Также в нашей жизни есть один и тот же дурак. Неужели нам не о чем будет поболтать?

У обеих на секунду нахмурились брови, но у потреблудки это состояние быстро прошло. Она вдруг вскочила, совершенно забыв о маникюре, и принялась ходить из стороны в сторону.

– Любовь Михална! Как я рада, что вы наконец смогли оценить меня по достоинству! А то ходите постоянно хмурая и так смотрите, будто я съела ваш последний бутерброд. Ну, может, и было пару раз. Но, честное слово, я не специально!

Невестка щебетала о чём-то, но смысл было очень трудно уловить. Она перескакивала с темы на тему. Заговорила сначала про еду, потом вдруг вспомнила, что она вообще-то за животных и свиней убивать не хорошо. После зоозащитной тирады призналась, что в целом неплохо тестировать помады на обезьянах, потому что люди и сами почти обезьяны. Не сама потреблудка, конечно, но некоторые точно обезьяны. В итоге она залезла туда, куда ей точно не следовало – в дебри теорий о происхождении Вселенной. Глупые люди почему-то особенно любят порассуждать на темы бытия. Она вспомнила какой-то фильм и перешла к Джулии Робертс. И все это произошло буквально за секунду. Настолько быстро, что Любовь Михална физически не успела открыть рот.

– Это отражает неоднозначность многогранной философии, – закончила свой бесконечный монолог невестка.

– Подожди-подожди. Чего отражает?

– Неоднозначность многогранной философии.

«Значит, не послышалось. Неоднозначность. Многогранной. Философии. Тьфу ты чёрт. Начиталась слов, а как связать их не знает».

Плотно сжав губы, чтобы не наговорить кучу гадостей, Любовь Михална просто вышла из гостиной. Потреблудка сидела в недоумении, но быстро переключилась на ногти и телевизор.

Старуха вернулась в комнату и принялась судорожно одеваться, шепча проклятия себе под нос. Это надо же! Сама заговорила с этой чёртовой дурой. На что Любовь Михална вообще рассчитывала? Невозможно увидеть солнце в ночи. Мухи опасливо глядели на бабульку, но та перестала их замечать.

Дверь в комнату Любови Михалны со скрипом приоткрылась, оттуда вылезла кучерявая голова внука. Третья муха. Рука потянулась к газете, но тут же остановилась. Бить детей не позволяла совесть, хотя мальчику хорошая затрещина пошла бы на пользу. Рос парень настоящим живодёром, не хуже папаши своего. Здесь цензура не пропустит откровенных рассказов об экспериментах, которые мальчик любил ставить над дворовыми кошками, поэтому попробую описать в общих чертах.

Стоит отметить, что девятилетний ребёнок с удивительной хладнокровностью совершал свои преступления. Сначала он подготавливал жертву: подкармливал её, играл после школы и гладил, проходя мимо. Потом отводил ничего не подозревающее животное в сторону гаражей и там изучал биологию хвостатого млекопитающего. Назовём это так. Любовь Михална не ловила его. Его никто не мог поймать. Но она догадывалась, потому что следила за всем из окна. Но у нас тут не хоррор-история, поэтому не будем останавливаться на этом подробнее. Как-нибудь потом.

Любовь Михална чувствовала себя так, будто это не её внук, не её невестка, не её сын, не её дом – не её жизнь. Хотя вот на столе лежала бумажка, где чёрным по белому написано, что её. Всё её: имя, квартира, сын. Но верить в это не хотелось. «Хоть подтереться этой бумажкой», – выругалась старуха, с яростью бросив газету на пол.

Застегнув кардиган на все пуговицы (всё же на улице поддувал ветерок) и взяв с собой складной стульчик, Любовь Михална на ослабевших (от долгого сидения) ногах поковыляла по коридору. В дверях она столкнулась с сыном. Оба неловко потупили взгляд. Первым заговорил Иван.

– Мама, ты куда? – спросил он.

– Скажи, Иван, что Бог делал на седьмой день?

– Что?

– Отдыхал! А я чем хуже? По его подобию сделана.

– Ты ж целыми днями дома лежишь. От чего отдыхать собралась?

– От вас.

– А мы, Любовь Михална, – противно проскрипела невестка, – вам и не мешали.

– Арррааа! Да вы вместо углекислого газа тупость выдыхаете. Тошнит уже.

Она не хотела грубить. Но привычка ругаться и бузить уже была настолько естественной частью её самой, что неприятные слова выливались непроизвольно. Обычно ей стыдно не было, но сейчас сердце металось. Любовь Михална стала слишком часто задумываться о своей душе. И ей не нравилось, во что превратилась эта самая душа. Если она ещё была внутри Любови Михалны.

Глава 2. Рой мух во сне – вам будут массово досаждать враги

А в подъезде было хорошо. Ай! Так хорошо. Прохладно. Если бы только не воняло этой старушечьей сыростью. Но что поделать, дом был намного старше Любови Михалны и видал столько неприятных жильцов, гадивших и в прямом, и в переносном смысле. Старуха, используя стул как опору при ходьбе, ковыляла к выходу. «Зной», – подумала она прежде, чем выйти на улицу, и прихватила соломенную шляпку с цветами. Как только надела головной убор, то сразу почувствовала себя английской королевой. «Да я бы этой Виктории зад надрала», – посмеялась Любовь Михална. Ей королева не нравилась, потому что сочетала в себе чопорность, бездушность и амёбность. Последнее раздражало особенно. Ты, мать твою, королева Великобритании, а не можешь обуздать причиндалы собственного мужа и разгульных сыновей, один из которых обвиняется в сексуальных связях с несовершеннолетними. Позорище. Впрочем, со своей семьёй Любовь Михална тоже справиться не могла, но она и не монарх.

Старуха заблудилась в мыслях и даже не заметила, как очутилась на стуле возле трёх своих подружек, сидящих на скамейке у дома: настолько её веселили всплывающие в голове картинки свергнутого суверена.

– Глядить-ка, кто к нам пожаловал. Неужели Любава? – процедила Марья Петровна, та ещё зараза.

– Здоро́во, старухи.

– Нашлась молодушка. Где потерялась?

– Классику перечитывала.

– Ох! Ах! Любовь Михална! Ничего себе! – восклицающая Нюра (как всегда) была изумительно восклицательна.

– Вместо того чтобы перечитывать старые книжки, которые мы все, – Марья Петровна оглядела Нюру и лузгающую семки Елену, – читали СТОЛЬКО раз, лучше б занялась воспитанием внука. А ещё лучше – сына.

– Ты бы на своих детей посмотрела, чем за чужими следить.

– А что мои? – встрепенулась, даже оскалилась Марья Петровна. – Моя Наташка вот родила!

– Ох! Ах! Счастье-то какое!

– Да она у меня и дом в чистоте держит, и детей воспитывает, и по мужикам не шастает. А Вовка-то какой молодец! Вона деньги какие в дом приносит. Да ещё и метит в мэры города!

– Так Вовка же Наташку бьёт. Это все знают, – послышался голос Елены, которая все это время, не останавливаясь, щёлкала семечки, выглядело это довольно мерзко: в жёлтых зубах застревала чёрная шелуха.

– Э… – Марья Петровна заметно покраснела, – это ж разве бьёт? Если б он серьёзно бил, взаправду, так мы бы и полицию вызвали. А он так… слегка прикладывает и только по делу.

– Это по какому такому делу на женщину руку поднимать можно? – лицо Любови Михалны удивленно вытянулось.

– Ну, всякое в семье бывает. Сама что ли не знаешь?

– У меня в семье такого «всякого» не случалось. Никогда меня муж не бил.

– Ой, – отмахнулась Марья Петровна, – по молодости бабы часто мужиков из-за пустяков тиранят. Выпил с друзьями, вернулся хмельной, а она давай на него кудахтать. Чего человеку – и отдохнуть уже запрещено? Он, конечно, разозлился чутка на это. Но извинился же. Я считаю, что деньги зарабатывает – пусть с мужиками иногда гуляет.

– Так он их не зарабатывает, а ворует. Это все знают. – щёлк-щёлк семки, щёлк.

– А кто сейчас не ворует? – попыталась оправдаться Марья Петровна.

– Но он же, получается, у тебя ворует. И у меня ворует, – недовольно поджала губы Любовь Михална.

– Как это?

– Ну и дура ты, Марья Петровна. Как-как. Да вот так. Сидишь ты на этой лавочке, которая завтра развалится. А ведь со всего дома деньги собирали, чтобы двор в порядок привести. Где лавочка наша? А деньги где? Сколько ты проработала у себя в швейном цеху? Лет пятьдесят? Шторами всю страну обеспечила. И сколько получаешь пенсии? В магазин ты давно ходила? Да и Наташка теперь твоя в этой кабале. Она б, может, и уйти от него хотела. Да куда теперь с двумя детьми без работы и с твоей копеечной пенсией? На панель разве что. И это ещё не самое худшее. Ведь детей-то у неё вообще отнять могут. А Вовке-то ничего не будет. Бьёт – ну и чё? Ничего с этим не сделаешь, вызовете вы ментов, когда «серьёзно» побьёт Наташку. Они штраф выпишут пятьсот рублей и ладно.

– Да ну тебя, Михална! У тебя от зависти скоро рожа лопнет. Моя Наташка пристроена. А Витёк мой в Москве работает. Вот ты и бесишься. Твой Иван-дурак тут на попе своей сидит и на твоей шее. На материной пенсии да акциях существует. Он же на работу почти не ходит. Лентяй и тунеядец!

– Ты в мой огород не лезь, коли в твоём гнили полно. Витёк в Москве наркоманит. А Наташку муж скоро прибьёт. Помяни мое слово.

– Ах! Ох! Девочки, вы что!

Марья Петровна и Любовь Михална с презреньем отвернулись друг от дружки. Но, как водится между «подъездными подругами», ссора их быстро сошла на нет. Других кандидатов в приятели тут не водилось. Брали, что имеется. Пусть даже срок годности истёк.

Вскоре их внимание переключилось на прохожих. Любовь Михална со скучающим видом разглядывала тех, на кого указывала Марья Петровна. Но она совсем не слушала подругу: пыталась среди этих незнакомцев найти того самого Родиона Раскольникова с топором. Так, может, муки её закончатся, и это будет очень литературно. Может быть, даже в газете появится заметочка. И кто-нибудь так же, как и Любовь Михална, прибьёт прессой несколько надоедливых мух.

А как хорошо было в молодости с Ниной! Давно от неё никаких писем не было. Завалена что ли своими делами? Обычно она присылала весточку раз в месяц, а тут три – тишина. И послания Любови Михалны оставались без ответа. Впрочем, Нина напишет, это точно, ведь у них были очень нежные и добросердечные отношения.

Они познакомились, ещё когда учились вместе в академии в Ленинграде. Влюбились в друг друга беззаветно и всюду появлялись вместе. Они даже жили в одной комнате, снимали её у старушки. Хорошее было местечко – Васька! Совсем недалеко от места учёбы, выход был ещё на брусчатку, а не на эти ваши безвкусные плиточные тротуары.

Жаль, Любовь Михална в академии так и не доучилась. Пришлось уехать обратно в родной северный городок, чтобы ухаживать за обезумевшей матерью, которая кругами ходила по дому и никого не узнавала. Только бормотала неясные истории про деревню, про картошку, про чёрный снег.

В Ленинграде Любочке с Ниной было весело. Они всегда встревали в странные истории. Умудрялись прошмыгнуть на самые крутые выставки, на цыпочках проскальзывая мимо охраны. А однажды попытались выкрасть скульптуру аспиранта, который пользовался бешенной популярностью у всей академии. План был прост и незамысловат. Любочка устраивает скандал. Собственно, это она могла сделать всегда на пустом месте. Привлекает всеобщее внимание, а Нина суёт в сумку осла (это и была скульптура) и со всех ног несётся прочь. Всё шло очень гладко, так гладко, что не верилось в удачу! На выходе их поймал сам автор работы. Девочки решили, что сейчас отхватят таких люлей, что никогда в жизни больше не смогут переступить порог академии. Но парню очень понравился спектакль, который устроили проказницы. Он отпустил их с миром, даже осла не забрал. Приятный был человек, с вечно сияющими голубыми глазами.

О нет. Только не о нём.

Что сейчас? Самое главное приключение после переезда случилось с Любовью Михалной полгода назад. Семья улетела в отпуск, оставив пенсионерку одну. Иван предлагал матери поехать с ними, но та наотрез отказалась. Эти ваши Турции – сущий кошмар. Любовь Михална жару не выносила, она всегда была убеждённой северянкой и гордой провинциалкой, что бы это ни значило. Одной дома ей было очень даже комфортно. Книги читались быстрее обычного, даже оттёрла многострадальный махровый коврик в гостиной. На него то потреблудка лак проливала, то Иван – пиво. Любовь Михална как раз дочищала последнее пятнышко, когда раздался неожиданный звонок. Глазка в двери не было, поэтому старуха открыла так – она никого не боялась.

Перед ней стоял невысокий мужчина с идеально ровными зубами, из-за чего был мгновенно окрещён «идезубом». Непонятно только, имела ли в виду Любовь Михална «идеальные зубы» или «идиота с зубами». Впрочем, впоследствии в её воспоминаниях он всплывал как «динозавр».

Мужчина распластался в своей идеальной улыбке и обрушил на Любовь Михалну длинную речь, смысловой нагрузкой в которой обладало лишь одно предложение: «Продаю пылесос». Старуха крайне удивилась. Она думала, что такие горе-продавцы повымерли в девяностых.

– Давайте я покажу вам наше чудо-приспособление в действии! Разрешите пройти?

– Да, проходите, конечно.

Любовь Михална провела продавца на кухню и демонстративно воткнула нож в разделочную доску. Выглядело очень эффектно, хотя секрет был прост: там была выемка, в которую можно было вставить даже вилку. Но на идезуба спектакль подействовал. Ничего себе бабка ловко ножом управляется!

– Пятьдесят лет работала с мясом, разделывала. Живьём, – улыбнулась старуха, еле сдерживая смех, продавец побледнел.

– В общем, э… Наш пылесос многофункционален. Его даже тяжело назвать пылесосом. Супермашина очищает любые поверхности.

– Даже стёкла? – наигранно изумилась Любовь Михална.

– Даже стёкла! – взбодрился продавец.

Он подпрыгнул и принялся чистить окна, которые давно, кстати, пора было помыть, но старухе не хватало сил. Любовь Михална поставила чай, ожидая, что общение будет долгим.

Что это китайская игрушка – Любовь Михална поняла сразу. Благо покойный муж Сашка научил отличать нормальную технику от полного фуфла. Башковитый был мужик. Пылесос, действительно, мог очистить любую поверхность, но прослужил бы не больше трёх недель, а выложить за это чудо продавец просил тридцать семь тысяч. Конечно, столько денег старуха отдавать не собиралась. Ни за что и никогда. Но идезуб должен был хоть немного поразвлечь Любовь Михалну.

– Ой, что-то плохо видно, – огорчённо помотала головой пенсионерка. – А давайте попробуем в зале, там давно не мыла.

Мужчина с энтузиазмом протёр окна и в гостиной. А после с удовольствием избавился от оставшегося пятна на коврике, пропылесосил полы и даже почистил холодильник от наледи. Запыхался он знатно, уже начинал раздражаться и решил, что вредная бабка просто дурит его, но тогда Любовь Михална широко улыбнулась и прижала руки к груди.

– Да за такое и сорока тысяч не жалко! Я сейчас только заначку найду, а вы помогите бабушке, почистите ванну, я вам сверху пять тысяч заплачу.

У идезуба случился прилив сил, и он стал начищать ванную, но уже с помощью обычной тряпки, потому что боялся, что чуду техники скоро придёт кирдык после таких нагрузок.

Тем временем Любовь Михална позвонила в полицейский участок. Всё сложилось очень удачно: у них как раз недавно был коррупционный скандал и хорошо бы очистить репутацию отделения. История про развод на деньги бедной и несчастной пенсионерки – весьма кстати. Для виду та вынула десять тысяч, и ворвавшийся в квартиру мент как раз застал момент, когда она передавала купюры непонятному криминальному элементу. По башке идезубу настучали, а пылесос всё же оставили Любови Михалне. Он сломался через три дня, поэтому у старухи пропала единственная капля сочувствия к идезубу.

К слову, даже телефон Любови Михалны попал в чёрный список мошенников, так как звонили ей очень редко, а совсем перестали после вот какой истории… Заиграла мелодия, на экранчике высветился неизвестный номер, старуха подняла трубку:

– Здравствуйте, вас беспокоит сотрудник «Росбанка». Вы знаете, что вам предодобрен кредит на три миллиона рублей?

Любовь Михална смотрит на номер телефона и понимает, что это кто угодно, но точно не сотрудник банка. Да и не было у неё никогда кредитки «Росбанка».

– Конечно знаю, любезнейший! – отвечает пенсионерка на полном серьёзе.

Голос в телефоне занервничал. Послышалось, как он судорожно пролистывает свои заранее подготовленные ответы на возможные реакции жертв.

– То есть мы можем отдать эти деньги вашему поручителю, Сидорову Петру Валерьевичу? – произносит он в надежде, что старуха просто не так все поняла.

– Конечно, можете. Петрухе от меня привет!

«Сотрудник банка» бросил трубку. Любовь Михална выдохнула и пожала плечами. Обмельчал мошенник. Раньше было лучше.

Глава 3. Скука была такая – чёрная дыра не проглотит

Понедельник – особенный день для Любови Михалны: надо было выбраться в поликлинику к врачу. Ноги в последнее время так ослабли, что иногда от боли появлялись яркие вспышки перед глазами и исчезали только спустя полчаса. Эти блики по форме напоминали отпечатки пальцев на мутном окне, из-за чего очень хотелось взять тряпку и cтереть их c сетчатки. Но спасения не было – только время (или смерть). Первое стало течь очень медленно после пятидесяти, старуха же с косой всё в окошко заглядывала, но заходить не решалась. А Любовь Михална ждала свою подругу в чёрном плаще. Ей, честно говоря, невмоготу стало терпеть эту жизнь.

В поликлинику Любовь Михална собралась быстро. Как только она поднималась с постели, а происходило это не позже пяти утра, то мгновенно красилась и завязывала тёмные волосы в тугой пучок. Выглядела Любовь Михална после этой процедуры как среднестатистическая городская бабулька: тонкие брови, выходящая за контур губ помада и тяжеловесные тёмные глаза. К слову, её взгляд и сам по себе нелёгкий – дело не в тенях на веках, а в природе эвенкийского разреза. Да-да, Любовь Михална, несмотря на славянское имя, была по внешности ближе к северным народам: эвенкам, эскимосам, якутам. Ей повезло, что мать была красавицей, иначе она выглядела бы гораздо безобразнее, чем сейчас. Ох уж эти северные женщины! По молодости удивительные красавицы уже к сорока за один год превращаются в кругломордых старух.

От северных народов Любови Михалне передалась и тяга к этническим украшениям. Она любила узоры на одежде и серёжки, вырезанные из кости. Но теперь ничего из этого не носила. Здесь, на материке (так она называла любую землю, где было теплее минус сорока), надевать подобные вещи – просто моветон. Иногда она с тоской смотрела на янтарные бусы. О, какие это бусы! Ни одна бусина не похожа на другую. Буйство огненных камней не просто ослепляло, а поглощало тебя. Навсегда человек оставался в плену красоты. Любовь Михална надела синее платье с рюшами на рукавах и воротнике. Постаралась, чтобы бусы не бросались в глаза, но уже чувствовала презрение к себе. Рюши! Подумать только! Вместо пожара на шее выбрала РЮШИ! Скукотища.

Чтобы пройти от Дружбы до больницы, нужно срезать по прямой через парк до главной городской улицы и там ещё пешком минут двадцать. Любовь Михална, представив маршрут, недовольно поморщилась. В её убогом городке нет симпатичных дорог и ухоженных садов. Вообще ничего. Но всё лучше, чем на Крайнем Севере, которому она отдала большую часть своей жизни. Дикий холод, серые дома, никакой зелени и назойливый запах тухлых яиц. Это нужно называть Родиной?

Любовь Михална ковыляла по избитой тропе и плевалась. Пейзаж открывался печальный. На ветках деревьев висели то пакеты с мусором, оставленные после шашлыков, то использованные презервативы, наверное, с той же шашлычной вечеринки. Приходилось аккуратно переступать через камни и шприцы: наркоманы любили отдыхать в этом полупарке, как и воняющие алкаши, но это отдельный вид искусства. Дышать приходилось ртом.

Вспомнился Сашка, умерший муж. Нет, он не был похож на представителей местной фауны. Просто всегда глупо шутил, когда видел подобные картины. Любовь Михална не могла вспомнить ни одной из этих шуток, но его выражение лица так и стояло перед глазами: эти раскрасневшиеся щёки и игривый прищур. Сердце сжалось. «А говорят, те, кто много смеётся, всех переживают. Брехня такая», – подумала она и вздохнула. Сашки не было уже десять лет, хотя сама Любовь Михална всё ещё жила так, словно он рядом, словно над ней кружила незримая тень. Тем временем лес наконец закончился.

Главная улица была полна бездельников. Школьники прогуливали уроки на лавочке напротив здания администрации. Друг с другом они не разговаривали, а играли каждый на своём телефоне. «И в чём тогда смысл прогулов?» – удивилась Любовь Михална. Мимо неё проследовал молодой человек: он слонялся от одной витрины к другой, но взгляд его не был особенно заинтересованным. Он показался Любови Михалне похожим на Раскольникова, и она затормозила. Но тут парень подошёл к обрюзгшей девушке и стал клевать с ней семки. Любовь Михална раздражённо закатила глаза. Снова не тот. Неужели здесь нет ни одного человека глубже деревянной доски?

Один магазин сменялся другим. Они были натыканы так близко к друг другу, что от пёстрости вывесок мутило. Всё скука. Одна скука. Ботинки, шляпы, платья. Любовь Михална шла медленно, пытаясь зацепиться глазом за любую приятную деталь, но ничего не находила. Только возле витрин с красками она прибавила шаг. Сердце снова заныло, а нога пуще разболелась. Ну к чёрту эти ваши краски!

Сердце города – церковь. И уж храмы в России-матушке строить умели и умеют. Лишь бы не растеряли навык. Любовь Михална никогда не была особенно верующей, но за святилищами словно Бог присматривал. Похоже, что только церкви Бога и интересовали. Интересно, как бы выглядел человеческий мир, если бы взгляд Всемогущего дотягивался до спальных районов. Любовь Михална помотала головой. Ей очень не нравились такие мысли. Она терпеть не могла людей, которые клянут судьбу почём зря. Купола церкви разрезали небеса, а колонны, как крылья птицы, раскрывались, стремясь улететь ввысь. Вот на этом надо сосредоточиться, а не на обидах на Бога.

Вот и памятник Великой Отечественной войне. Совершенно уродская стела из материала, напоминающего пластик. Возможно, и правда из него, но кто теперь узнает: документы подделаны, а к самой стеле не приблизиться. Она огорожена высоким забором, на котором висят «таблички памяти». Любовь Михална сомневалась в их достоверности. Ведь там ничего не было ни об её отце, ни о деде, будто их и вовсе не существовало. Хотя один был военным медиком, а другой – подростком-партизаном.

Среднестатистический провинциальный городок. Ни больше, ни меньше. Ничего в нём не делалось. А если и делалось, то тяп-ляп, ведь никто всё равно не заметит. Сюда приезжали в основном жители деревень, где воспитанием населения не занимаются. Подумав об этом, Любовь Михална вздохнула. Раньше жить в деревне казалось чем-то роскошным. На её памяти все мало-мальски думающие люди обязательно переезжали в сёла. Сначала учились где-нибудь в Москве или Ленинграде (но это если уж совсем одарённые), отрабатывали в провинциальных городах положенные десятки лет, а потом ехали куда-нибудь ближе к природе. Там деревья были выше, солнце ярче, люди добрее и дышалось так, словно и нет никаких болезней лёгких на свете.

Но вернёмся в реальность. А здесь Любовь Михалну ждала местная ЦРБ. В больнице, как всегда, народу тьма-тьмущая, будто люди больше ничем и не занимаются – только болеют. Пришлось отстоять очередь на регистрации. И это были адские муки для старухи. Ноги скрутило, аж плакать хотелось, но на скамейку не сядешь, потому что потом в очередь не пустят. Загрызут, как собаки. Здесь же все старухи. И все старухи стоят. А она чем лучше? Драться за место в очереди не хотелось.

Администратор, грузная женщина с тёмно-фиолетовыми волосами и ужасной грязно-коралловой помадой даже не поднимала глаза на подходивших пациентов, а только что-то записывала-записывала и еле слышно спрашивала: «Вам назначено?» Но, как и положено медработникам, женщина сидела в белом отглаженном костюме. И за это стоило ей отдать должное. Пока Любовь Михална размышляла о том, почему дама за стойкой так охотно каждый вечер гладит рабочий халат, но не может поискать себе нормальную помаду, – очередь наконец дошла до нее.

– Как это доктор не принимает? Но я же записывалась заранее, – всплеснула руками Любовь Михална.

– Форс-мажорная ситуация. Доктор отменил все приемы на сегодня и завтра.

– А вы не могли мне, например, позвонить и сообщить об этом, чтобы я не пёрлась чёрти куда? Чтобы я не стояла в очереди?

– Нет, – администраторша подняла свои мохнатые ресницы, напоминавшие пауков, – мы вам не справочное бюро. Не мешайте народ лечить.

– Девочка, ты шутишь. Я вообще-то больная старуха, если ты не заметила. Могу прям тут умереть. А ты говоришь подождать ещё два дня.

– Вот когда откинетесь, тогда выдадим вам талончик без очереди. Приходите в среду. Следующий.

Разочаровавшись в этом дне, Любовь Михална вышла из треклятой центральной районной больницы, плюхнулась на лавочку, достала из маленькой сумки-мешочка телефон и, щурясь, набрала номер сына.

– Иван, ты можешь приехать за мной в больницу? Доктор сегодня не принимает.

– …Ей же наша помощь не нужна! – послышался шипящий голос невестки.

– Жёнушке скажи, что я приеду, и если найду хоть один отпечаток пальцев на чехлах моих шуб, то загрызу.

– Мам, ну, пожалуйста, живите мирно.

– Так ты приедешь?

– …Ваня, нужно забрать Генку со школы! Твоя мать и сама доберётся до дома.

– Какая же она стерва. Прости, Господи. Иван, забери меня, потом заедем за Геной.

– …Мало ли что с ребёнком может случиться! Езжай за сыном, говорю! – прокричала невестка так громко, что Любовь Михална отодвинула телефон от уха.

– Всё, Иван, я жду тебя, – и старуха положила трубку.

«До добра его эта потреблудка не доведёт», – подумала Любовь Михална и вспомнила, как недавно гоняла мух. Она не могла понять, почему сначала представила Ивана, а не его ненаглядную жену. Вдруг сделалось так совестливо от своей жизни и злых мыслей. Нет, про потреблудку она ничего хорошего сказать не могла. И если бы была такая возможность, то сама бы дала ей пинка из своей квартиры. Ей было жаль Ивана. Жаль, что все считают его дураком и что сама Любовь Михална так считала.

Была ли это ревность? Всю жизнь Иван был где-то под боком матери и слушался её во всём. А теперь рядом с ним другая женщина, которая то и дело командует. А он её слушает охотнее, закрывая глаза на нелепость приказов. Безграничная власть, которую имела потреблудка над Иваном, не давала покоя старухе. Но ведь в этом совершенно не было его вины. Если бы за то, что угораздило полюбить манипулятора, судили – в тюрьмах бы для других заключённых мест не осталось. Но Любовь Михална ощущала себя так, будто в этой игре её выбрали последней. И она злилась на Ивана. Злилась из-за его наивности, любви к потреблудке, его слабого характера.

Ей казалось, она сделала всё, чтобы воспитать в нём сильную личность. Она давала Ивану ту свободу, о которой сама часто мечтала в детстве и юношестве. Мать её очень сильно оберегала и всему учила. И Любовь Михална пошла от обратного – бросила Ивана в речку, чтобы он сам научился плавать. Но он, похоже, только захлебнулся.

Подъехала машина Ивана, и внутри уже сидел Гена. «Всё-таки послушался жену, а не мать», – Любовь Михална аккуратно села на переднее сиденье. Они с сыном кивнули друг другу в знак приветствия и всю оставшуюся дорогу стыдливо молчали.

Кучерявая голова Гены в сторону отца и бабушки даже не повернулась. Мальчишка сосредоточено смотрел в окно. Любовь Михална наблюдала за ним через зеркало. Так и не скажешь, что у него проблемы с психикой. Вроде ребенок как ребенок. Что же пошло не так? Что, чёрт возьми, пошло не так в жизни этих двух красивых парней… И была ли здесь вина самой Любови Михалны? Подъехав к дому, Иван и Гена умчались в квартиру, она же не спешила. На лавочке сидели три подружки, рядом в ожидании стоял пустой стул (и неспроста). Настало время вечерних сплетен. Худший день для бабулек – это когда поговорить в такие моменты совершенно не о чем. Вот только за всю историю человечества такого ни разу не случалось. Главную тему для обсуждения подкинула сама Любовь Михална.

– Представляете! Врач пропал!

– Ох! Ах! Любовь Михална… как же так пропал?!

– Ну так: я пришла, мне и говорят, что нет его, разыскивают все. Ни на работе, ни дома не застукаешь. Только записку оставил, мол, дайте мне два дня, я всё решу. Да только почерк на его не похож.

– Ох! Ах! Как это не похож?

– Где ты видела у врача почерк разборчивый? А там буковка к буковке, будто на машинке печатали. Строчки ровные и аккуратные.

– Заливаешь ты, Любовь Михална, – совершенно равнодушно проговорила Елена, не убирая с колен шелуху от семечек.

– Да ну, – ехидно улыбнулась Любовь Михална. – Говорю тебе. Всё так и было. Видишь. Вот талончик мой – а вот мои ноги больные. Вы же видели, как тяжело я к вам ковыляла, – она состроила грустную мину.

– Вот именно! – подхватила Марья Петровна. – Еле ходишь ты сегодня, Любовь Михална. И я краем уха тоже слышала об этом. Витёк что-то такое говорил по телефону. Вроде как с собаками врача собираются искать.

– Ох! Ах! Что же это получается? Доктора похитили?!

– Или с любовницей сбежал. Кто знает… – загадочно добавила Любовь Михална.

– Записка тогда откуда странная такая?

– А может, любовница непростая. Жена мэра, например, никто же догадаться о таком не должен.

– Точно! – всплеснула руками Марья Петровна. – Слышала я такое что-то от Витька! Жена же мэра отменная прости-господи…

– Витёк откуда знает, что она прости-господи? Сам её навещал? – сплюнула шелуху Елена.

Марья Петровна вся побагровела и стала возмущённо что-то выговаривать своей подружке, но слов её было не разобрать. Полный рот слюней лишает дикции на все сто процентов. Кстати, отменная хитрость. Если требуется говорить, но сказать по теме нечего, то… вы поняли – просто плюйтесь во все стороны.

В этой беспокойной болтовне Марьи Петровны нашлось место и для тихого шептания Елены:

– Люба, ты ж придумала это всё – с врачом?

Любовь Михална только улыбнулась и пожала плечами.

Когда старушка-подружка успокоилась, и «девочки» ещё немного пообсуждали и жену мэра, и врача, и обстоятельства их запретной любви, Марья Петровна внезапно достала из-за пазухи несколько билетов и довольно потрясла их в руке.

– Глядите, чё есть.

– Ну-ка?

– Завтра в доме культуры концертная программа. И там, я слышала, выступит даже Рафаэль. Мы же пойдём, девочки?

– Это ещё кто такой? – вскинула бровь Любовь Михална.

– Эка темнота темнущая! Как же ты Рафаэля не знаешь? Соловьиный голос!

– И чуууудный стан, ах…

– Просто дууушка, – протянули в один голос три подружки.

– Ладно, пойдёмте. Посмотрю на вашего дуууушку. Всё равно делать нечего.

– Тогда, девочки, увидимся завтра, – на том разошлись.

На следующий день перед Любовью Михалной встала непосильная задача – придумать, как убить время до вечера. Утренних посиделок во дворе не было. И это угнетало. Последние годы она только тем и занималась, что сочиняла бредовые истории про запретные чувства для обсуждения на лавочке.

По «России» шли сериалы. И да-да. Любовь Михална знала, что они ужасно глупые, но оторваться от этих историй невозможно. Весь сюжет известен наперёд. Жила какая-нибудь Настя. Была она не очень-то богатая. С мужиками не ладилось, но не потому, что женщина дурная. Красивая, умная, заботливая, покладистая. Но мужиков нормальных нет! Все пытаются обмануть! В постель затащить! А Настя не такая! Настя порядочная. Скорее всего, у Насти ещё есть ребенок. Девочка или мальчик – совершенно неважно. Дитё представляло из себя скорее декорацию, чем человека. И вдруг с Настей случается беда. Её подставила подруга, которая вовсе и не подруга, а завистница, мечтающая насолить Настеньке. Получается, главная героиня остаётся без ничего. Ребёнка, естественно, забирают органы опеки (как же по-другому). И нет никакой бабушки, тёти, дяди, которые могут взять шефство над малышом. Настя сражается с целым миром одна. Или почти одна… Появляется рыцарь на белом коне или какой-нибудь красавец-тракторист с добрыми глазами и спасает Настю. Возвращает ей ребёнка и решает все остальные вопросы. К слову, завистница главной героини терпит сокрушающее поражение и остаётся с голой попкой. Вот так, девочки.

Любовь Михална застонала. В телевизоре только разворачивалась заставка сериала, а она уже знала, чем дело закончится. И название дурацкое. Его даже не запомнить… То ли «Рука судьбы», то ли «Судьба для двоих». А может, «Судьба для двух рук»? Любовь Михална нажала на кнопку пульта и издала такой звук, который мне довольно сложно описать словами. Некое «кхаааа». Поначалу я думала, что Любовь Михална просто не может отхаркнуться. Но слишком протяжным и даже мелодичным было это «кхааа». Будто она пыталась не мокроту выплюнуть на пол, а свою душу.

Лениво открыв шкафчик с книгами, Любовь Михална тоскливо пробежалась глазами по корешкам. Классики было даже больше, чем нужно приличному человеку. Было кое-что и из современной литературы, но её она почему-то не читала. Эта проза стояла на полках из вежливости и уважения к признанным гениям нового времени. Она читала редко, потому что после романов невольно впадала в депрессию на несколько дней. Её Сашка любил книги. И не только Сашка. Все близкие люди, которых она потеряла, удивительным образом обожали читать.

Шкаф закрылся со скрипом, почти визжанием, словно не хотел вновь уходить в забвение.

Глава 4. В силе надежды нет, только в любви

Подъездные бабуськи надели свои лучшие кофточки в цветочек и, не жалея помад, разукрасили губы, которые уже лет десять как потеряли контур. Любовь Михална при торжественных выходах всегда затягивала волосы в узел. Дело это было не из лёгких, бесноватый локон всегда стремился вылезти наружу и не дать оставаться аккуратной, строгой и неприступной. Четверо подружек взялись под ручки и поплелись в сторону ДК. Любови Михалне не нравилось идти рядом с Марьей Петровной, та была тучной, ходила раскачиваясь и потела. Любое неловкое движение – и Марья Петровна снесла бы Любовь Михалну. По другую руку шла Елена, которая была приятнее во всех отношениях, хотя от неё несло жареными семечками.

– В каком хоть жанре поёт ваш Рафаэль? – спросила Любовь Михална.

– Ах… в жанре, ласкающем женское сердце, – Нюра подняла глаза к небу.

Местный дом культуры был самым обыкновенным российским домом культуры. Некогда очень симпатичное здание обветшало, и его попытались реконструировать. Но, естественно, ничего не получилось: усадебному дворцу не подходит кислотно-розовый цвет, как ни старайся. Да и перекрашивать колонны в синий – тоже хреновая затея. Дырки закрыли плакатами, от лепнины просто избавились, положив мерзкий гипсокартон в крапинку. Пол не меняли – его ещё при Сталине отделали, пусть остаётся. Я не перестаю удивляться, как в этих серых стенах вообще смогли прорасти таланты в детях? Впрочем, будь условия жизни в глубинке получше, может, и гениев в наше время родилось бы побольше. А это уже перенасыщение.

Бабульки прошли в зал и окунулись в мир своих: кругом были женщины, накрашенные слишком ярко и ослепляющие завивками. Пахло плохо – пенсионерками, маскирующими запах старого тела въедливыми духами. Больше всего Любовь Михалну пугал запах гниения плоти. Хотя она понимала, что это неизбежно. Только поэтому она особенно тщательно следила за гигиеной даже после смерти мужа: часто мылась, использовала всевозможные гели, крема, молочко для тела. На каждую погоду у неё было своё средство. Любовь Михална тщательно чистила зубы строго два раза в день. А когда стала понимать, что их уже не спасти – поставила себе новые, дорогущие… Большинство же старух не парились на этот счёт. А чего им? Под венец же не идти. Они и в молодости сильно не заморачивались. Кое-как вышли замуж, кое-как родили и кое-как жили.

В зале творилась вакханалия. Зрительницы отдавливали друг другу ноги и ругались наперебой, уже никто не помнил, с чего началась потасовка, крики доносились со всех сторон. Такой обезьянник оскорблял гордопровинциальные чувства Любови Михалны, поэтому она старалась вообще ничего не отвечать на внезапные склоки и оскорбления. Получишь, даже если скажешь вежливое слово. Такое старух злило даже сильнее. А чё ты вежливая такая мимозина? Тут душно, тут грубят, тут топчутся – такая атмосфера, так что засунь подальше своё миролюбие.

Любовь Михална плюхнулась на своё сиденье и тяжело вздохнула. Переднее кресло почти впритык – ноги не протянуть, и сидеть так придётся уж точно часа полтора. Подушка жёсткая, спинка – не лучше. И цвет красный, в разводах от пролитых напитков. Если у Рафаэля окажется не соловьиный голос, то она просто взорвётся.

– Начинается! – захлопала в ладоши Марья Петровна, в зале настала гробовая тишина, бабки заворожённо смотрели на сцену, ожидая кумира.

Место удивительным образом перевоплотилось. Бабки вдруг изрядно помолодели: глаза заискрились, на губах заиграла блаженная улыбка, руки по-девичьи прижались к коротко вздымающейся груди. Когда испарилось последнее, что напоминало в зрительницах старух, пихающихся в маршрутке со своим баулом, на сцену вышел ОН.

Предмет бабуськиных грёз оказался мужчиной лет тридцати пяти с кавказской харизмой, но не слишком яркой. Рафаэлем там пахло мало, а вот Рафиком, у которого Любовь Михална недавно покупала арбуз, несло. К слову, она любила Меладзе и считала его настоящим мужчиной. Но тот выглядел статно, солидно. А у Рафика были худые, как спички, ноженьки, странная подростковая чёлка, осунувшееся лицо. Кто бы мог подумать, что из него выйдет певец.

Танцевал Рафик нелепо, но очень охотно, купаясь в восхищениях толпы, он пристукивал ногой и двигал рукой вверх, указывая на небо.

– А ты одна! В вершине моих грёз. Она! Достойна моих слёз…

С текстами тоже были определённые сложности. Но остальным нравилось. Бабули двигали задами под попсовые мотивчики, то и дело пихая друг друга. Некоторые плакали и отправляли воздушные поцелуи на сцену – Рафик замечал каждый посланный сладострастный луч: ловил и прижимал к груди. Может, именно этим он и растопил сердца местных жительниц? Что Меладзе? Вокруг него красоток много. Известный певец простых старух не замечает, а им тоже нужна любовь, они ведь женщины, хотя порой и сами забывают об этом.

Рафик молодец, нашёл свою нишу недолюбленных и недоласканных, приютил, обогрел и теперь получает с этого неплохой доход. Любовь Михална прикинула: билет на концерт исполнителя местного разлива стоит рублей пятьсот – семьсот. Но Рафик пользуется популярностью, поэтому может и тысячу брать. Посадочных мест пятьсот. Сейчас зал битком, вот и выходит нехитрая математика: пятьсот тысяч рублей за один концерт. И даже если сам ДК забирает половину, да пусть все семьдесят пять процентов, – всё равно остается сто двадцать пять тысяч. А сколько таких несчастных бабок по всему региону? Хороший бизнес эта ваша музыка, так думала Любовь Михална.

Всеобщая эйфория её не захватила. Песни были отвратительные, с какой стороны ни посмотри: в строчках куча смысловых ошибок, слова приторные и скучные, мелодии напоминают друг друга, а всё в целом звучит как миллион однообразных популярных синглов. Внешне Любови Михалне Рафик совсем не приглянулся. Совершенно никакой радости от этого дня. И вот этого концерта с упоением ждали её подружки? Точно стоило надевать платье и неудобные туфли? Старуху накрыло разочарование.

Единственным развлечением стало поведение бабулек, которые, забыв обо всех приличиях, отчаянно лезли на сцену, тянули за рукава Рафика, кидали ему попеременно то лифчики, то панталоны. В них словно вселился бес молодости, и они чувствовали себя подростками, сбежавшими со школы на рок-концерт. Только размер трусов предательски выдавал возраст. Одна так допрыгалась, что для неё пришлось вызывать скорую, но, даже лёжа в кислородной маске, она продолжала дёргаться в такт музыке. Вот что значит преданность.

Любовь Михална не стала дожидаться конца оргии, она попрощалась с подругами, сославшись на плохое самочувствие. Впрочем, «девчонки» не обратили на неё никакого внимания. Только гардеробщицы удивились, что кто-то добровольно покидает великолепный концерт самого Рафаэля.

Старуха плелась по слабо освещённому тротуару, она была подавлена и разбита. Ей хотелось оторваться и почувствовать вкус жизни, которого она не ощущала уже очень давно. После выхода на пенсию, которого Любовь Михална так ждала, жизнь совсем осела. Без работы будни заполнились тоской. Не то чтобы раньше она не ощущала грусти и боли. Но всегда было так много дел, что на рефлексию не оставалось времени. Сейчас времени полно. Отдыхать уже не хочется, но делать больше нечего. Ты никому не нужен. Ты один во всём этом печальном мире.

Снова вспомнился покойный муж Сашка. Любовь Михална не могла выкинуть его из головы. Если бы он был жив, то, конечно, всё было бы веселее. Вдвоём сподручнее. Они бы вместе проводили досуг и придумывали себе занятия, поддерживали бы друг друга, да и просто… У Любови Михалны очень давно не было по-настоящему полноценного общения. Все разговоры на лавочке заводились только о какой-то пустой фигне. А с Сашкой они были на одной волне. «На кой ты оставил меня одну, прохвост?» – часто в сердцах говорила Любовь Михална.

Она могла бы выйти замуж снова, были даже предложения от мужчин помладше. На работе многие смотрели на неё восторженно. Суровая женщина-начальник, не лишённая обаяния, с подтянутым лицом (вновь спасибо матери за хорошие гены). Как только бывшие коллеги узнали, что Любовь Михална потеряла мужа, полились звонки и предложения. Ухажёры были настойчивы, и один раз она сдалась и сходила на свидание, но после послала всех к чертям.

Нет, свидание прошло приятно. С Петром Александровичем они были знакомы ещё со школы, потом стали коллегами и вместе поднимались по карьерной лестнице – оба начальники, но в разных управлениях. Пётр был хорош. Строг к себе и окружающим, но добр с близкими. Вполне симпатичен, опрятен и с приятным запахом.

Немолодые голубки́ посидели в кафе, пообщались, потом отправились гулять по парку. Любовь Михална показывала окрестности города. Пётр Александрович приехал из родных мест специально ради встречи с женщиной своей мечты. Так он и сказал Любови Михалне, а она вся зардела. В общем, всё предвещало хорошее партнёрство не только в работе, но и в семейной жизни. Но Любовь Михална струсила, увидев дома портрет Сашки с чёрной полосой. На фото он не осуждал её, а лукаво глядел исподлобья. Но в груди женщины забурлило чувство стыда. Это предательство! Нельзя так с Сашкой! Он был неидеальным, но хорошим. Лучшего мужа и не пожелаешь!

Любовь Михална понимала, что если бы умерла раньше Сашки, то тот точно бы женился, – такая гипотетическая ситуация её никак не обижала. Но сама она так поступить не могла. Призрак мужа всё ещё ходил где-то рядом. Он был единственным светлым пятном в её непроглядно тёмной жизни. И вот так просто отказываться от него… Как можно?

Люба и Саша познакомились в драмтеатре. Парень увидел грустную девушку, которая сидела одна и сосредоточено глядела на сцену, ждала, когда начнётся спектакль. Друзей у Любы не было. Она уже год как вернулась в родные края после учёбы в Ленинграде, но новых знакомств не завязала, а старые друзья были потеряны навсегда. Но всего этого Саша, конечно, не знал, парень просто видел красивую и печальную девушку, которой нужна была приятная компания. Он подсел и завязал разговор, хотя Люба смотрела на него так, словно он был её не достоин. Но парень не обиделся: он воспринял её надменность как вызов. В итоге Саша и Люба прожили вместе большую часть жизни. Саша победил.

Глава 5. Недуги головы прежде всего поражают тело

Наконец-то врач смог принять Любовь Михалну. Но перед этим ей пришлось ещё долго просидеть в коридоре под дверью. Она с кислой миной осматривала облупившийся потолок. Неужели больницы специально делают такими отталкивающими, чтобы люди не хотели возвращаться? Дело даже не в грустных выцветших стенах или неприятном запахе хлорки и сырости. У медработников, особенно в государственных учреждениях, такое выражение на лице, будто каждый из них мечтал о большом успехе в балете, музыке или космонавтике. Но роковая судьба привела их сюда для спасения жизней, а они хотят, чтобы всё человечество вымерло.

Напротив сел дед и раскрыл газету, он причмокивал и мычал. Старик был таким жёлтым, словно его окунули в краску или он тот самый «жёлтый человечек», благодаря которому низкопробная пресса получила своё название. А глаза на выкате – это всегда страшно и напоминает куклы из фильмов ужасов. «Может, и хорошо, что Сашка не дожил до этого возраста. Жалкое зрелище», – подумала Любовь Михална. Дед между тем продолжал читать, хотя больше было похоже, что он просто бесцельно блуждает по страницам, пытаясь узнать буквы. И не узнавал…

Любовь Михална прислушалась. Нечленораздельные звуки превратились в слова. Дед рассказывал, как в сорок втором бил французов где-то под Карелией. Волшебная история. Оказывается, «жёмапельные» морды до сих пор в плену у русских и доедают за теми картон. Только не очень понятно, кем был старик – казаком, кавалеристом или мушкетёром. Любовь Михална боялась, что с ней произойдёт то же, что происходит неизбежно почти со всеми, – слабоумие. И хуже всего в этой болезни то, что ты её не осознаёшь. Так было и с матерью. Она медленно сходила с ума, пока в один день не перестала узнавать семью. А начиналось просто: характер матери делался всё невыносимее и невыносимее. Она по сущей ерунде ругалась с друзьями и родственниками: то обвиняла в краже серебряной ложки, то сама крала золотые цепочки, то просто цапалась из-за дурного настроения. Никто не понимал, что это и есть начало старческого безумия. Что-то щёлкает в голове, и ты больше не способен воспринимать мир адекватно. Каждый человек становится для тебя потенциальным врагом, каждая коряга ночью – злым духом.

Мать сидит на краю жёсткой кровати, расплетая всё ещё толстенную косу, и, молча, смотрит на дочь как на совершенно чужого человека. Это воспоминание до сих пор мучает Любовь Михалну. Мёртвая мать снится ей часто. Последние десять лет – почти каждый день. Раньше они любили друг друга такой нежною любовью, что некоторых брала зависть. Это мать настояла на том, чтобы Любочка уехала в Ленинград учиться в Репина. «Кто-то из семьи должен спасти души остальных», – женщина была абсолютно уверена в силе искусства. Ведь иконы – те же картины.

Ноги резко заныли. Иногда от плохих или скорбных мыслей такое случалось, но сейчас было особенно больно. Пульсация отдавала в самое сердце. Эта боль – как клетка с шипами для сердца: ему бы хотелось биться быстрее, но это невозможно. Любовь Михална собрала все оставшиеся силы в кулак, надела на лицо маску спокойствия и открыла дверь кабинета. За столом сидел молодой, но очень замученный парень. Он тяжело взглянул на старуху и скорбно улыбнулся. Она сделала вид, что не заметила, хотя в тот момент всё поняла.

Врач готовил Любовь Михалну к неутешительному диагнозу уже давно. Хотя она не придавала большого значения своему состоянию, даже не стала говорить о нём домочадцам. Подумаешь, атеросклероз. Болят ноги и болят. Но, честно говоря, дело было куда серьёзнее, чем думала старуха. Это ей и объяснил врач, напугав возможной ампутацией конечностей.

Как вышло, что она оказалась в такой ситуации? Вроде бы шла на поправку и боль утихала. А потом РАЗ – и всё. Именно это Любовь Михална и спросила у юного врача. Тот вновь грустно улыбнулся. Пожалуй, суперспособность медиков – поднимать уголки рта, оставаясь при этом абсолютно безрадостными. Доктор ответил обтекаемо – «такое случается», «процент низок, но не исключает…», «не предугадаешь». В общем, выражения и слова, которые ничего не значат. «Почему же именно со мной?» – невольно снова и снова задавалась вопросом Любовь Михална и, поникши, побрела домой. Ей не хотелось звонить Ивану. Ей хотелось позвонить Сашке, но Сашка был мёртв уже очень давно.

Сначала у неё откажут ноги, и Любовь Михална вообще не сможет никуда выходить. Надежды на семью нет, никто ей не поможет, не будет гулять с ней в коляске по улице, мыться как-то тоже придётся самой. А потом ещё и башка откажет, как у мамы. И всё. Тогда Любовь Михална не сможет сделать абсолютно ничего. Немощь. Это страшное слово пугало гораздо сильнее, чем смерть. А может… Может, ну его всё? Застрелиться, пока ещё не потеряла способность ходить, пока ещё в сознании, пока ещё голова полна мыслей? Любовь Михална плелась по разбитому городу, спотыкаясь о побитый асфальт, и думала о суициде всерьёз. Сейчас это казалось единственным выходом.

Она не винила обстоятельства и людей в своих несчастьях. Любовь Михална понимала, что во всём виновата сама, но уже ничего не исправить, время не щадило. Однако уходить из мира полной сожалений и отчаяния тоже претило. Для чего тогда она всю жизнь боролась? Превозмогала мороз и ходила в художку, мечтая поступить в академию. В Ленинграде усердно трудилась, чтобы оставаться на плаву, чтобы стать великим мастером и не умереть с голодухи. Но всё пришлось бросить – лететь на Север ухаживать за больной матерью, снова превозмогать мороз, учиться земной профессии, стать начальником. И что теперь? Просто взять и уйти после всех страданий, которые Любочке пришлось пережить?

Любовь Михална подошла к своему потёртому дому, цвет которого напоминал развозюканную по асфальту грязь. И тогда её и осенила эта сумасшедшая идея. А что, если всё бросить и поехать в Петербург? От Нины давно не было писем – так Любовь Михална заявится собственной персоной. Что вообще делать в Северной столице? Да какая разница! Наслаждаться! Мысль бросить к чертям этот унылый город не давала ей заснуть всю ночь.

Она ничего уже не теряла, потому что ничего и не было. Акции разве что, которые можно прихватить с собой. А так – ни друзей, ни работы, ни семьи (нормальной). Теперь ещё и жизнь ускользала меж высохших пальцев. Не лучше ли отгулеванить своё, а потом уж и застрелиться, когда окажешься привязанной к каталке. Пока ходится – надо ходить. Сейчас всё казалось таким очевидным, что Любовь Михална диву давалась. И почему в жизни ответы не всегда приходят так просто?

Наутро Любовь Михална, проснувшись, долго прислушивалась к перемещениям домочадцев. Иван ушёл на работу, потреблудка повела Гену на подготовительные (бедный ребёнок занимался даже летом). Только тогда старуха вылезла из комнаты. Любовь Михална снарядилась в поход… ой, то есть в поездку в Петербург. Все вещи она сложила в кожаный кейс. Такие теперь оставались только в прекрасных фильмах о советском прошлом: «Любовь и голуби», «Три тополя на Плющихе», «Москва слезам не верит» – и у Любови Михалны. У неё было всё, что люди так или иначе относят к советскому времени: котелки, платья и блузки с отглаженными воротничками, печатная машинка, фотоаппарат «Зенит» и детские хлопковые платочки в цветочек. Будь хипстеры более агрессивными, они точно устроили бы старушке тёмную. (За адреском обращайтесь к автору в лс).

Сама того не понимая, Любовь Михална была в тренде. Точнее, она и была этим трендом. Она так долго не выходила из дома, что её стиль снова вошёл в моду, пробуждая в тёмных хипстерских закоулках дьявольский шёпот: «Винтаж… винтаж… винтаж».

Бабуськи уже сидели на лавочке, пройти мимо них незамеченной не было никакой возможности. Любовь Михална постояла в холодном подъезде минут пять, крутя шестерёнками, но так и не придумала достойную отмазку, куда это она собралась и зачем. Можно было ляпнуть, что едет на лечение в более крупный город. Но тогда будут судачить, что Любовь Михална при смерти. Просто к подруге поехала в гости! Какая такая подруга? Темнишь, Любовь Михална. Не поверят, ведь у самих друзей нет, к которым приехать можно. А что родственников у старухи не осталось, все и так знают. В данной ситуации обманывать – только выставить себя в нелепом свете. А Любовь Михална ненавидела выглядеть глупо, она ведь дураков презирала – как же можно самой дурою показаться? Нутро бунтовало. С другой стороны, а чё? Всё равно скоро помрёт. Она уже всё решила. Как только ноги откажут – сразу пуля в лоб.

Любовь Михална плюнула и дерзко распахнула дверь, подружки захлопали глазами.

– Ах! Ох! Любовь Михална! Вы куда это?!

– Куда надо.

И она промчалась мимо бабок, те только успели покрутить пальцем у виска. Вот пусть что хотят, то и думают. Достало! Как будто Любови Михалне когда-то было важно их мнение.

***

Поезда вообще не изменились с тех пор, как Любовь Михална путешествовала в последний раз. Ей даже казалось, что она сидит на том же красном обшарпанном диванчике, что и лет пятьдесят назад. Когда там она покинула Ленинград? Давно. Любочка дала себе зарок никогда в этот город не возвращаться, десятки лет она была верна своей клятве. Но обстоятельства оказались сильнее. Ныне старуха смотрела в окно, думая, что не сможет пережить этой встречи.

В вагоне уже воняло потными ногами, хотя поезд только-только тронулся. Видимо, кому-то было невтерпёж забраться на верхнюю полку и немного похрапеть. И судя по вони, таких было несколько мужиков. Или же запах усугубляла курица, которую судорожно стали доставать торопливые мамашки. «Да, жизнь идёт, а плацкарты не меняются», – Любовь Михална улыбнулась сама себе. Машина времени РЖД пробудила воспоминания, которые, как известно, не бывают плохими, если случились полжизни назад. Да что там! Это уже и не воспоминания. Так… сон.

Вместе с Любовью Михалной ехала семья – расторопная полная женщина с двумя детьми: непоседливый мальчишка и отстранённая девочка. На вид школьнице было лет четырнадцать, её всё пытались вернуть в реальность брат и мама, но она упорно их не замечала – глядела в окно с тоской. Было в её лицо нечто глубокое, что мгновенно вызвало волну уважения в душе старухи.

Конечно же, грузная мать девочки сразу «установила контакт» с Любовью Михалной. И вновь начались эти обязательные разговоры, которые за время сидения у лавочки вместе с Марьей Петровной стали механическими. Коротко познакомились, рассказали о своих детях, посетовали на бестолковых родственников, поругали местную власть, обсудили погоду. Оказалось, что семья Вергильевых ехала не просто в путешествие. В Петербурге работал отец, который решил перевезти туда всю семью. Мать сильно беспокоилась, ведь это ж надо менять привычки, быт. А говорят ещё, в Питере холодно до жути зимой. А вот лето такое жаркое, что люди не выдерживают – прыгают в каналы в чём мать родила. Однако глаза женщины блестели бесноватым огнём. Она предвкушала, как будет не просто женой, а «городской» женой. Для неё это было равноценно выражению «выбиться в люди». О чём она, несомненно, мечтала. Об этом говорили её потёртые джинсы, которые носят провинциалы, думая, что именно такой стиль моден в большом городе. Хотя кто я вообще такая, чтобы осуждать чужой вкус.

Сын без конца прыгал вокруг матери и баловался, та только изредка одёргивала его, но ругала несерьёзно, будто играючи. Такие мальчики особенно раздражали Любовь Михалну своей неуёмной энергией и желанием привлечь больше, ещё больше внимания. Ничего путного из них не выходило – мамкины подъюбники. А вот девочка – интересная, так и сидела не двигаясь. Она совершенно не реагировала на слова матери, будто ни той, ни поезда не существовало. Всё смотрела без эмоций в окно, хотя снаружи была непроглядная темень.

– А дочка ваша что? Такая тихая, – вдруг не выдержала Любовь Михална.

– Ай, – женщина махнула рукой, – дуется на меня, что я забрала её дурацкую тетрадку, в которой она что-то калякала. Сама виновата, – мать Вергильевых обратилась к дочери и погрозила пальцем, – нечего думать о всяких глупостях. Надо об учёбе думать! Чтобы в люди выйти!

– А разве я не человек? – пробурчала девочка.

– Ещё не человек! – воскликнула женщина. – Вот когда выучишься и получишь хорошую профессию, тогда человеком и станешь.

– А если я выучусь, получу хорошую работу, но буду при этом есть младенцев. Я всё ещё буду человеком?

– Нет, ну вы на неё посмотрите!

Их перепалка ещё долго длилась, хотя девочка больше не произнесла ни слова. Мать такое безразличие только сильнее бесило. Она орала и орала, пока в горле не пересохло. Попила водички и снова начала причитать. У Любови Михалны уже уши в трубочку сворачивались. Захотелось уйти подальше от этих тяжёлых разговоров. Совсем рядом был вагон-купе, там точно будет потише. Немного передохнёт и вернётся, когда крикливая мамаша успокоится.

Ох, это был совершенно другой мир. Зачем она денег зажала? Ведь вполне могла себе позволить место в одном из этих прекрасных купе. Наверное, по старой памяти. Любовь Михална, положив локти на поручни, наслаждалась проносящимися мимо деревьями. Лето прекрасно, когда его не приходится проводить у подъезда. Рядом с ней кто-то встал, и она почувствовала запах финского мыла. Это показалось ей забавным. Она убегала от этого запаха, наверное, всю свою жизнь, потому что именно таким мылом пользовался парень… её первая любовь. Всегда стоял тюбик, и всегда только с ромашкой.

Любовь Михална повернула голову. Рядом стоял мужчина её возраста, крепкого телосложения, с светло-седыми вьющимися волосами. В его глазах мелькали грозовые облака, мужчина чему-то улыбался, но Любовь Михална не придавала этому значения, пока он с ней не заговорил.

– Жизнь – удивительная штука. Никогда не знаешь, кого встретишь в коридоре, – он обернулся и вгляделся глубоко в Любовь Михалну.

Смутное узнавание, но всё же… Нет… Она не поняла, кто это, но мужчина продолжал улыбаться так, словно они были давними приятелями.

– Только не говори, что не узнаёшь меня, Люба.

И Люба наконец узнала. Голубые, почти бесцветные глаза разре́зали время и вернули Любу в далёкое прошлое, где она, студентка первого курса академии, попала на свою первую выставку. Её отправили в Москву вместе с молодым, но преуспевающим скульптором. Они тогда уже были влюблены. Прятались за колоннами станции «Комсомольская» и целовались. Девушка запускала пальцы в кудряшки любимого и перебирала один локон за другим. Ромашка, ромашка, ромашка. Запах мыла был на руках, на щеках, на губах. Он летал в воздухе и прятал влюблённую пару от всего мира. Они тогда опоздали везде. Но кому какое дело?

Люба пошатнулась, словно её ударили по щеке. Боже мой. Скульптор. Это он… это ведь точно он. Она развернулась на пятках и пошла прочь, делая вид, что ничего не произошло. Сердце её колотилось как бешеное, давление, наверное, подскочило… Срочно уйти. Морок… Всё это только морок. Она перекрестилась в надежде, что это происки дьявола, хотя в него она, как и в Бога, мало верила.

Скульптор не стал её догонять. Если говорить совсем уж откровенно, то он и сам очень разнервничался. Они не виделись пятьдесят лет. О чём вообще говорить с человеком, которого ты любил полвека назад, особенно когда расставание было таким тяжёлым.

Любовь Михална вернулась на своё место. Вергильевы уже спали. Только дочка сидела на краешке кровати и продолжала смотреть в окно. У неё было очень умное лицо. Сложно описать подобных людей и объяснить, что же можно углядеть в их профиле такого, чтобы поставить в деле пометку: «с мозгами». Но вот увидишь – и сразу поймешь. Внешность у девочки была выразительной, хотя красавицей не назовёшь: большой поломанный нос, острый подбородок и огромные усталые глаза. Она теребила белёсые волосы и сосредоточенно о чем-то думала. Любовь Михална тихо спросила:

– И стоила та тетрадка ссоры с матерью?

– Нет, – тихо проговорила девочка. – Я новую давно завела.

– А чего тогда злишься?

– Ну, – она пожала плечами, – я, в общем-то, не злюсь, просто не очень-то люблю с ней разговаривать. Она сбивает меня с мыслей.

– Каких же?

Школьница подозрительно посмотрела на Любовь Михалну. Минуту она таранила старуху взглядом, но потом коротко кивнула и потянулась за рюкзаком.

– Понимаете, я рисую мангу.

– Чего?..

– Ну… манга – это такая книжка с картинками. Что-то вроде японских комиксов. – Девочка вытащила из рюкзака школьную зелёную тетрадь, но вместо задач и примеров в ней были наброски людей. – Понимаете, я всё никак не могу понять, чего не хватает моему герою. Я смотрю на него, и он кажется мне совершенно обычным.

– А что плохого в этом? – Любовь Михална потянулась за тетрадкой и принялась рассматривать эскизы мальчика с большой головой.

– Нет ничего плохого, но он – главный герой, поэтому должен чем-то выделяться. Мальчик мечтает совершить кругосветное путешествие и собирает команду.

– Угу… – протянула старуха, – теперь я понимаю, о чём ты. Он ведь совершенно не похож на мальчика-исследователя.

– Да… я перепробовала разные варианты, но когда я добавляю детали, то мне кажется, будто он получается ненатуральным…

Любовь Михална почесала за ухом. Она всегда так делала, когда нужно было решить сложную задачу, и совершенно не думала о том, зачем вообще этим занимается, и даже роковая встреча вылетела из головы. Уже гораздо позже она призналась мне, что её тогда перещёлкнуло: она словно забыла, и где находится, и сколько ей лет, чтобы так баловаться с картинками. Несолидно.

– Нарисуй карманы и жилетку.

– Что? – удивилась юная мангака.

– Есть карандаш?

Девочка протянула Любови Михалне розовый короткий карандашик, который, к слову, был очень хорошо заточен ножиком.

– Всё просто. Если ты добавишь на его штаны больше карманов, то он сможет туда положить разные штуки для путешествия. Пусть у него всегда будет с собой всё, как у Вассермана.

– Кого?

– Не бери в голову, – Любовь Михална выдохнула, посетовав на необразованность нового поколения, – Вот. А если ты добавишь жилетку с высоким воротом, то она сможет спасти его, например, от ветра. – Старуха зачиркала по бумаге, добавляя деталей. – И пусть ещё будут какие-нибудь напульсники или браслеты на руках. Не знаю… просто хочется.

Любовь Михална протянула тетрадь с пометками, и лицо девочки просияло.

– Как же я сама не догадалась… Решение было так просто. Спасибо вам большое. Я знала, что вы мне поможете. Художник художника издалека заметит.

Школьница весело улыбнулась, а старуху передёрнуло. Любовь Михална стала доказывать юной спутнице, что никакая она не художница, а самая обыкновенная пенсионерка. Но девочка уже ничего не слушала, только рисовала и рисовала – всю ночь напролёт. Иногда она протягивала тетрадь и вновь просила о помощи. Для Любови Михалны это было довольно просто. Она знала, как рисовать, у неё была база, которой не было у девочки, поэтому та жадно глотала всё, что говорила Любовь Михална.

А на прощание, уже на платформе, девочка бросила простое:

– Удачи вам в поисках!

Любовь Михална даже сказать ничего не успела – семья Вергильевых тут же затерялась в толпе. И только сейчас, спустя время, она поняла, что означали слова юной мангаки.

Любовь Михална постаралась как можно быстрее покинуть вокзал, чтобы не столкнуться со Скульптором. Но всё равно его увидела. Он шёл с небольшим чемоданчиком, его красный шарф развевался на ветру. Он очень любил эти красные шарфы. Дурацкие. Дурацкие. Дурацкие.

Воспоминания: Прощание

Чемодан не был тяжёлым, но поднять его оказалось очень трудно. В нём лежало что-то потяжелее одежды – в нём лежал груз прощания. Нужно ехать: бросать учёбу и Ленинград. Это испытание на прочность. Злая судьба хотела Любу сломать, но девушка не намерена была сдаваться. Для неё главное – прожить жизнь и остаться человеком. Нина не понимала, ей было плохо, она сидела на кровати и заливалась слезами.

– Как я буду без тебя? – рыдала подруга, и её голос был непривычно визгливым.

Люба выдохнула, подошла к ней и взяла за руку.

– Ты как будто меня хоронишь. Ладно тебе. Будем писать друг другу. У тебя-то жизнь продолжается.

– Но как же… как же…

Нина не могла закончить фразу, потому что захлёбывалась, тогда она бросила попытки и просто обняла любимую подругу. Было тяжело смириться с потерей, ведь Люба оказалась её первым настоящим другом. Раньше Нину всюду преследовали неудачи. Она бегала за девчонками, помогала им с домашкой, выслушивала часовые сопливые истории о неудачной любви, делилась едой и разными безделушками. Но в ответ на свою открытость получала сплетни за спиной, упрёки и беспросветное одиночество. А потом пришла Люба, которая сказала, что Нине не нужно стараться, что она нравится Любе такой, какая есть. Вспомнив об этом, Нина зарыдала с новой силой.

Люба же погрузилась в себя. Придётся возвращаться домой. Мама стала совсем плоха. Родственники писали, что она никого не узнаёт, писается на ходу, ест только с ложечки. Конечно, никому такая обуза не нужна. У Любы сердце сжималось, когда она представляла беспомощную мать, которая с растерянным видом бродит по своей маленькой хрущёвской квартире и не понимает, как тут оказалась. Что она чувствует? Ей одиноко? А может, страшно? Конечно, на душе у Любы скребли кошки, потому что приходилось оставлять в Ленинграде кое-что очень дорогое: лучшую подругу, любимое дело и Скульптора. Собираясь в дорогу, Люба храбрилась, но, по правде, она не представляла, что ей делать. Как пережить?

– Ты поговоришь с ним? – с любопытством спросила Нина. Она перестала плакать и обхватила руками коленки.

– О чём?

– Брось! Ты знаешь… Ему предложили стажировку в Италии.

Это была большая мечта. Всё, что касалось Микеланджело, было для Пашки априори великим. И ему очень хотелось прикоснуться к этому величию. Подумать только… Его позвали работать в Италию. Он будет ходить по тем же улочкам, по которым когда-то ходил кумир.

– Предложили – и что? – бросила Любочка. – Пускай мотает.

– Он же не знает, что ты знаешь. А если узнает… – Нина запуталась в собственных словах и встряхнула головой, чтобы привести мысли в порядок. – Если ты скажешь, что любишь его, что хочешь прожить с ним всю жизнь, то он откажется. Или после стажировки сразу к тебе приедет.

– В Сибирь? А оно ему надо?

– Но как же вы? Как же ваша любовь? – воскликнула Нина

Но Люба промолчала. Она и сама пока не знала, что делать, надеялась, что решит, когда они с ним встретятся. Пашка собирался проводить Любочку. Ей нужно было доехать на поезде до Москвы, а оттуда уже лететь на самолёте.

Нина помогла спустить чемодан, к дому как раз подходил Скульптор. Он, как назло, был особенно красивым в этот день. Грусть на худом лице придавала ему вид странствующего дворянина пушкинских времён. Девочки поцеловались и крепко обнялись, Нина снова расплакалась.

– Обещай, что ты будешь писать… – сказала она, старательно утирая слёзы рукой. – Обещай, что мы навсегда останемся лучшими подругами! Поклянись! – Нина протянула мизинчик.

Любочка почувствовала глубокую нежность к этой милой девчонке, плакавшей не стесняясь и от души, оттопырив нижнюю губу, словно ей было лет пять.

– Клянусь, – Люба протянула мизинец в ответ.

Скульптор взял чемодан, и вместе с Любочкой они направились на Московский вокзал. Решили прогуляться пешком. Всё-таки последний день. Шли в молчании, хотя так много хотелось сказать. Пашка готов был сгрести Любочку в охапку, зацеловать, подхватить её на руки и, выбросить треклятый чемодан в Неву, убежать, украсть. Лишь бы не отдавать её, не прощаться.

Люба тоже хотела, чтобы Скульптор украл её. Она хотела, чтобы они поселились в деревне, в маленьком домишке, где держали бы хозяйство: огород, кур, свиней, барашков. Последних особенно хотелось, чтобы долгими зимними вечерами вязать тёплые носки. Она бы завалила весь дом носками, словно они были мерилом её любви. Как бы хорош Пашка был в телогрейке и толстом свитере. Волосы пришлось бы долго и тщательно распутывать, они у него такие непослушные, как и сам Пашка.

Но этим мечтам не суждено было сбыться.

Они проходили мимо столовой, в которой очень любили перекусывать. Художники вечно забывают о желудке, поэтому спасало это место и прекрасная Ангина Львовна. Вот и сейчас она встретила гостей с присущим только ей задором.

– О, ребятишки! Здравствуйте, мои хорошие! Сейчас вам и кофеёк, и пышечек принесу. Всё будет.

Ребятишки горько улыбнулись. Ничего уже не будет. Они сидели за столиком и молча смотрели на тарелки. Честно говоря, есть не хотелось, им просто нравился запах. Теперь он казался ностальгическим, словно ушла целая эпоха. Скульптор нежно гладил пальцы Любочки, запоминая каждую выпуклость. Это настолько отпечаталось в его памяти, что всю оставшуюся жизнь он будет лепить только её руки. Конечно, ненамеренно. Так уж выходило. Вроде хочется что-то другое слепить, а не получается.

А Любочка всё думала. Может, стоит сказать? Может, признаться Пашке в своих чувствах, в том, что она умирает от любви? Если они расстанутся, то в её жизни больше не будет места ничему, что хоть как-то соприкасалось с ним. Сказать? Тогда они пообещают друг другу, что обязательно ещё увидятся, что придёт время, когда они будут вместе. С другой стороны, такие обещания дают ложную надежду. А надежда причиняет невыносимую боль. Девушка приложила одну руку к щеке и почувствовала запах ромашкового мыла. Ну вот, даже она вобрала в себя запах Скульптора. Будь проклято это мыло.

Ангина Львовна подозрительно косилась на ребят, поэтому они решили для виду всё-таки съесть пышки. Вкуса никто из них не почувствовал. С таким же успехом они могли сжевать резину. Кофе же только заставил сердца биться чаще, хотя куда уж…

В столовую влетел Жорик, милая болонка одного из частых посетителей. Вообще, гостям не разрешалось приводить животных, но Жорик был настолько очаровательным, что Ангина Львовна сжалилась. Её душевных сил не хватало на то, чтобы выгнать сорванца. Пёс сразу подбежал к Пашке. Жорик обожал Пашку, потому что тот всегда с большим удовольствием с ним играл. Пушистик принялся облизывать любимому человеку руки, и Пашка слегка улыбнулся. Он любил животных. В груди у Любочки кольнуло. Когда в последний раз они были в деревне у подружки Лёли, за Пашкой увязался бродячий пёс, и они не смогли не взять его с собой в дом. Вот Лёля удивилась своему новому жильцу…

– Пообещай, что присмотришь за Чаком, – сказала Люба, отведя взгляд к окну.

Чак был большим и страшненьким. Он был супердворняга, даже больше волка напоминал. Весь плешивый, клыки торчали в разные стороны, хвост неоднократно был погрызен, лапы тощие. Но он так нежно тыкался носом в Любочку, что она не удержалась и погладила его, а потом ещё, и ещё. И как-то незаметно Чак зажил вместе с парочкой.

Имя псу дала именно Люба. И если уж ничего не утаивать, то полное имя Чака звучало так: Влчак Чак-чак. Он всюду ходил за девушкой и жутко её ревновал к Пашке. Каждый раз, когда парень касался Любочки, Чак щетинился и скалился. Сначала Пашка поднимал руки, словно пёс был полицейским, а потом привык. Тем более когда Люба бросала недовольный взгляд на Чака, тот уныло прижимал уши и прятался.

– Он не остался там один, – сказал Скульптор, но Любочке всё равно было неспокойно.

Допив кофе, пара выдвинулась в путь. Ангина Львовна бросила на них озадаченный взгляд, но ничего не сказала. Всё было не так, как прежде. Обычно парочка не замолкала. Они часто ссорились по пустякам, спорили из-за искусства так, что казалось, дело дойдёт до драки, но уже через секунду любые темы казались неважными. Если честно, они просто любили много и бурно болтать о чём-нибудь.

Сейчас вновь шли молча. Чем ближе к Московскому вокзалу, тем сильнее краснели и наливались слезами глаза. А ужасный звон в ушах заглушал даже мысли. Любочке не хотелось оставлять Пашку. Она любила его до безумия. Эти чувства задурманивали голову, она и сама себе казалась одержимой.

У каждого обязательно появляется кто-то, кому очень хочется убирать волосы с лица, наглаживая непослушные пряди, говорить, что этот человек прекрасен, будь у него хоть тысяча изъянов. Даже когда он стесняется своей грязной головы, невозможно остановиться, хочется перебирать один волосок за другим.

Люба слышала о таких историях раньше, но ей всегда они не нравились. Такую любовь она называла «стодневной», потому что «счастливое время» не длилось дольше трёх-четырёх месяцев. Обычно влюбляются хорошие девочки в плохих или странных мальчиков. Такие мальчики разжигают в девочках несоизмеримое чувство любви и преданности, а после исчезают, потоптавшись в гостиной ранимого сердца грязными сапогами и навсегда оставив там следы. Они всегда найдут тысячу причин, оправдывающих их, но, по правде, ни одна не смогла бы загладить вину.

Да… Любочка слышала сотни таких историй. И теперь это случилось с ней. Она пыталась саму себя убедить, что у них со Скульптором всё иначе. Вообще-то, их роман длился больше года. А ещё он тоже её любил. И, между прочим, совсем не обижал. Только почему на душе так тяжело? Почему сердце щемит и плачет от несправедливости.

Поедет ли Пашка за ней, если она попросит? Бросит ли работу? Пашка… Тот самый Пашка, который дышал только ради того, чтобы лепить. Ничто и никто не способен был отобрать первое место у её величества Музы в сердце Скульптора. Люба это понимала головой, но чувства распирали.

Вот уже вокзал – люди встречаются, люди прощаются. Шаги стали такими тяжёлыми, что ноги не поднимались. Любочка шла на одной только силе воли.

Редко когда заранее знаешь, что это твоя последняя встреча с любимым, и часто потом жалеешь о том, чего не сделал, не сказал, не запомнил. Вот бы ещё раз вдохнуть запах, прикоснуться к тёплой коже, посмотреть в любимые глаза. Вот бы продлить миг ещё на пару… жизней. Почему бы вообще не запретить прощания? За что это так трудно?

Когда Люба ступила на перрон, она отчётливо понимала: это их последняя встреча. Не стоит просить Скульптора поехать за ней, нужно закончить всё сейчас, пережить этот ужас. Отрезать.

– Я хотел тебе сказать… – вдруг начал Пашка, но Любочка приложила ладонь к его губам:

– Давай простимся здесь и больше не встретимся. Нам было здорово вместе, но пора идти дальше.

Девушка хотела выдавить из себя улыбку, но не успела. Пашка прижал её к себе. Такой он был родной. Снова замаячила картинка двух русоволосых мальчишек, бегущих босиком по траве. Любочка помотала головой. В первый раз она увидела их, когда пила чай на кухне. Сидит себе, никого не трогает, а голова вдруг показывает этих ребятишек, играющих под столом в машинки. Ужасно. Ужасно, что она, которая не очень-то любила детей, вдруг всей душой захотела заполонить весь мир маленькими копиями Скульптора.

Поезд прогудел. Пора расставаться. Пашка затащил чемодан в вагон и вышел. Люба осталась внутри. Они смотрели друг на друга через стекло до тех пор, пока поезд не поехал. Казалось, они за всё время знакомства никогда так много не молчали, как сегодня.

Может, и стоило сейчас поговорить? Может, нужно было обсудить, поплакать, поругаться, чтобы не душить чувства в себе, а понять друг друга. Ах, если бы Люба сказала о своих опасениях Пашке. Если бы она сказала, что не хочет терять его, но боится, что испортит ему всю жизнь, что он не схватится за шанс, который предоставила ему судьба и вся карьера пойдёт насмарку. Если бы она заплакала, прижалась к его груди и сказала, что мечтает всю жизнь провести рядом, но бросить мать в беде не позволяет совесть. Что было бы тогда?

А Пашка… Как бы сложилась их дальнейшая жизнь, если бы он открыл свои чувства? Никто не понимал его так хорошо, как Люба. И ни с кем ему не было так комфортно. Она не заставляла любить её сильнее, чем работу. Для Пашки это очень много значило. Но он и не думал о том, что Люба переживает о нём. Переживает, что он откажется от предложения стажировки. Ему казалось, что Люба не хочет бороться, что ей проще всё закончить. Пашка её не винил. Будет лучше, если он сейчас отступится, чтобы не сделать жизнь Любы ещё невыносимее. Поезд тронулся. У Пашки вскипело в груди, когда лицо Любочки пропало. Он побежал за вагоном – но разве догонишь?

А она ехала вся бледная, прижимала руки к лицу и жадно вдыхала запах ромашкового мыла – единственное доказательство того, что её любовь не была сном. Скульптор существовал, он был рядом с ней. Но на этом всё. Люба решила всё бросить. Всё и навсегда. Это чёртово мыло, его рубашку, даже краски. Нет, она никогда в жизни больше не притронется ни к чему, что хоть чуточку будет напоминать ей о Скульпторе.

Это обещание она пронесёт через всю жизнь. Впрочем, прошло время и чувства поутихли. Так бывает всегда. Какими бы сильными ни были чувства – всё стирается из памяти. Забываются голос, жесты, мимика, даже само лицо – от человека остаётся только мыльное пятно с расплывающимися чертами. Так же медленно забывался Пашка. Появились другие дела, другие заботы, другие цели. Но рисовать Люба не рисковала, словно это грозило напомнить о чувствах. Тогда бы она поняла, что совершила большую ошибку.

Глава 6. Романтика белых хлопковых трусов и эмалированного чайника

Нина так с тех пор и жила в Ленинграде-Петербурге. Об этом Любовь Михална знала, потому что поддерживала с подругой связь через письма, которыми они обменивались по старинке. Иногда даже открытки слали. Нинка объездила весь мир. Так странно… Из них двоих именно Нина рвалась домой и была уверена, что большой город отверг её. Именно Нина боялась выйти дальше двора. Но уехать и жить взаперти пришлось сильной Любочке, а ведь казалось, что её создали ради начальственного (читай – царственного) выезда по Невскому. А теперь у Нинки квартира на Ваське. Да не просто какая-нибудь, а та самая, в которой они вместе видели жизнь во всей красоте. Повезло же им тогда. Все в общаге ютились да в коммуналках. А у них – целая квартира на двоих!

Любовь Михална, не спрашивая дороги, двинулась от вокзала к автобусной остановке около станции метро. Она всегда любила наземный транспорт. Какой смысл, живя в Ленинграде, передвигаться под землёй? О нет! Нужно наслаждаться красотой, в которую столько души вложил Пётр – отобрал у всех регионов камень, лишь бы любимый Петербург отстроить.

Номер автобуса уже был не тот, что раньше, но маршрут не изменился, потому что такие дороги остаются на века: вдоль по Невскому проспекту, мимо Зимнего дворца и Александровского сада. Да, Любовь Михална хорошо помнила это место. Здесь недалеко от Медного всадника блевала Нинка. Словно бы ещё вчера они гуляли и праздновали поступление, а сегодня у Любочки в руке вместо бокала вина – трость. Старуха сошла на остановке и промокнула глаза платком.

Бырк-бырк. Это капли дождя разбивались о котелок Любови Михалны. Негоже портить такую добротную вещь. Старуха раскрыла зонт и стала наблюдать за людьми. Они, будто тараканы, расползлись по углам. Любовь Михална ухмыльнулась. Сцена напоминала её прощание с однокурсниками в Репина. Жалкие людишки, которых пугает дождь в Петербурге.

Но один парень не торопился уходить с лавочки, несмотря на нарастающий ливень, который упорно размывал дорожки парка. Любовь Михална как ответственный гражданин, гордый провинциал и вообще советский человек просто не могла пройти мимо. Приготовившись к нравоучениям, старуха подошла к парню вплотную. Тот не реагировал.

– Ты чего, остолоп, сидишь? Ливень не видишь, что ли?

Молчание. Капли стекали по его нелепым толстым очкам. К слову, видок у молодого человека сам по себе был дурацкий. За высветленными патлами всегда скрывается неуверенность в себе – Любовь Михална была в этом абсолютно уверена.

– Экая молодежь пошла, даже не отвечает старикам. В наше время такого не было! Если подходил кто-нибудь из старших, мы тут же подскакивали и честь отдавали.

Ничего такого во времена Любови Михалны, конечно, не было. Она вообще любила посочинять и приукрасить.

– Понятно, из-за проститутки страдаешь. – Старуха приулыбнулась, когда парень дрогнул. – Точно из-за проститутки: помада красная, стрелки до ушей, принципов – ноль. Но я вот что тебе скажу. Всё это бесполезно. Что бы ты ни сделал, ни сказал, она бы всё равно ушла, потому что не твоя. Твоя бы не ушла, даже если бы ты сидел под ливнем как полный придурок.

Ей хотелось поехидничать ещё, но сердце неприятно сжалось от воспоминаний. Такой весь несуразный когда-то на этой скамейке… впрочем, может, и не на этой? Когда-то тут сидел Он. Запах ромашек ещё щекотал нос. Только ступила на ленинградскую землю – обязательно нужно было натолкнуться на призрак прошлого. Скульптор был похож на этого паренька. Он тоже любил драматично сидеть на лавочке. Не то чтобы привлекал внимание. Он просто не замечал дождь. Как можно не замечать капли, бьющие тебе по темечку? Любовь Михална не знала ответа.

Старуха дрогнула, явственно ощутив в пальцах карандаш. Сплюнула, пошарилась в своём чемоданчике и достала зонт: у неё всего было по паре. Любовь Михална всё-таки советский человек. Она вручила его парню и умчалась, забыв о больных ногах. Честное слово, Любовь Михална, иногда вы поражаете меня своей безрассудностью.

Повезло: к остановке вновь пришёл нужный автобус. Так что теперь прямиком через мост, проехать Кунсткамеру и вырулить к дому. Любовь Михална ругала себя. На кой черт полезла к незнакомцу? Застыдилась и убежала, даже не прочувствовала ностальгию, памятник не осмотрела и не уловила все запахи сада. Надо было покрасоваться, наверное. Иногда она сама удивлялась тому, какие глупости приходили в старую голову. Хотелось много внимания. И неважно – в положительном ключе или негативном. Организм физически требовал, чтобы мир крутился вокруг Любови Михалны. И она не могла остановить эти позывы.

Проезжая Академию Репина, Любовь Михална отвернулась. Не будет она смотреть на эти колонны. А Минерва на крыше пусть глаза свои выпучивает до скончания времён – Любовь Михална не удостоит её взглядом. Нечего смотреть, внутри здания всё давно обветшало, ещё когда она училась, а сейчас там точно… точно-точно. Так старуха себя и успокаивала, но она видела академию. Глядя на другой берег Невы, она невольно перемещалась в стены учебного заведения. Из автобусов такой реку не увидишь.

Поворот. Наконец ушли в глубину Васьки. Плотно прижатые дома, разделённые на линии, приносили счастья больше всяких там академий. Двери отворились. О! Хорошо-то как! На Ваське был совсем другой воздух. Для Любови Михалны Васильевский – больше, чем весь Питер. Старуха направилась к нужному дому, благо, что он был совсем рядом с остановкой. Парадная такая же «музейная». Раньше подружки часто рисовали на подоконнике. Хорошее освещение давали окна, выходящие на оживлённую улицу. Нина и Люба часами могли делать зарисовки людей, но их вечно гоняла старушенция. Она то ли страдала кратковременной потерей памяти, то ли просто была вредна до чёртиков. Девчонки снимали у неё комнату. И всегда очень удивлялись, когда она их выгоняла из собственной парадной. Художницы возвращались домой, и эта же старуха готовила им чай, будто пять минут назад не орала благим матом.

Нина купила квартиру – бывшая хозяйка давно умерла. Гоняла ли подруга «дней суровых» нынешних юных художников? Всё-таки преемственность поколений нужно соблюдать. Любовь Михална настойчиво позвонила в дверь, предвкушая насколько глупым будет лицо у Нины, когда они встретятся. «Люба! Ты умерла и явилась ко мне призраком?!» Но открыл дверь огромный бородатый мужик с грустными глазами. Таких обычно встречаешь на кассе в магазине с тележкой, полной сосисок, пива и подгузников.

– А ты кто?

– Извините, – тихо проговорил тот, – а вы?

– Экий придурок. Ты кто, я тебя спрашиваю! Я подруга хозяйки квартиры! Сейчас полицию вызову! Совсем вы в Петербурге оборзели. В Ленинграде у нас такого не было: по чужим хибарам лазили, но скромнее себя вели.

– Но… я…

– Уже звоню.

Вот только набирала Любовь Михална не полицию, а Нинку. Петербургские менты – бесполезнее болванчиков в машинах. Покачают головой – да и всё. Не созванивались подруги очень давно, в письмах изъясняться привычнее. И связь, казалось, так не теряется, а становится крепче.

Но Нина трубку не брала. Мужик всё так же растерянно смотрел на старуху. У него были огромные руки в мозолях. Пожалуй, если бы он хоть слегонца приложил Любовь Михалну, то она умерла бы на месте. Но на фоне грозной старухи мужичок казался крошечным и несерьёзным.

– Я тут… – снова попытался он вставить слово.

– А ты молчи уж, окаянный. На твоё счастье не поднимают трубку. Дай пройти. И чемодан мой возьми.

Любовь Михална вручила мужику багаж и чинно вошла в квартиру. Тот только удивлённо похлопал глазами.

Квартирка не изменилась: высокие, слегка потрескавшиеся потолки, белые стены и фактурные косяки. Отхватила Нинка лакомый кусочек. «Жупоглазка», – с теплотой и лёгкой завистью добавила про себя Любовь Михална.

– Ставь чайник, – приказала она бородатому мужику. – Как зовут?

– Виталик…

– Здравствуй, Витася. Я Любовь Михална. А теперь рассказывай, как здесь оказался.

– Да я…

Витася ничего ответить не смог – ненароком он ударился о живописный дверной косяк и завыл. Старуха, выгнув бровь, наблюдала, как здоровенный мужик прыгает на одной ноге и активно машет руками, словно пытается потушить пожар. Любовь Михална собиралась дождаться окончания спектакля, но не выдержала – тяжело вздохнула и достала из морозилки кусок мяса. Витася проскрипел: «Спасибо». Старуха только покачала головой и принялась разливать чай.

– Вот это воры нынче пошли. Жалкое зрелище.

– Я не вор… Я тут живу.

– Эвона как! Не может такого быть!

– Извините, – само по себе вырвалось у Витаси, – мы тут с другом снимаем комнату.

В дверь позвонили, и мужик выразительно посмотрел на Любовь Михалну. Мол, вот и друг мой. Жестом старуха заставила Витасю сидеть на месте и пошла открывать. С другом сама разберётся, а то бугай очень уж робок оказался. Она с силой распахнула дверь, приняв самый серьёзный вид. Перед ней оказался уже совершенно другой экземпляр – непохожий на Витасю. Это был невысокий парнишка с пережжёнными блондинистыми волосами и смешными очками.

– Хагрид и Гарри Поттер. Версия 2.0… – Любовь Михална внимательно прищурилась. – Да я тебя, кажется, знаю.

Парень молчал в изумлении. Он решил было, что случайно позвонил не в свою квартиру, и принялся оглядываться по сторонам, но место было слишком знакомым.

– Женщина, вы кто?

Тут Любовь Михална опустила глаза – и всё встало на свои места: в руках у парня был советский бордовый зонтик.

– Вот уж надо ж. Ты тот проститутолюб.

Странный говор навёл парня на мысль, что это та самая дикая бабулька, которая час назад облила его словесным поносом и подарила зонт. Лицо его вытянулось в изумлении. Петербург – большая деревня, но не настолько же.

– Вы что тут делаете?!

– Проходи.

Любовь Михална по-хозяйски пригласила парня в его дом и достаоа третью кружку. Абсурдность ситуации заставляла того думать, что происходящее – запутанный сон.

– Как звать?

– Анатолий…

– А меня Любовь Михална. Ну, садись, Толик, чего встал, как истукан.

– Спасибо… – выдавил тот и послушно сел. – А вы что делаете в нашем доме?

Любовь Михална наконец объяснилась с жильцами. Она рассказала, что приехала к подруге, но вместо неё встретила их двоих и теперь не очень понятно – а когда Нинка-то вернётся. Парни смутились и переглянулись. В их глазах явно читалось: «Надеемся, что никогда».

– Нина Ивановна уехала в Америку с месяц назад. И мы не знаем, когда вернётся. Так что вы явно не вовремя приехали. Она дала нам свой скайп для связи. Если хотите, то мы можем сейчас ей позвонить.

«Точно жупоглазка!» – подумала Любовь Михална и раздражённо сложила руки на груди. Она буквально потребовала, чтобы парни связались с нерадивой Нинкой. Они уже потянулись за телефонами, но Любовь Михална потребовала, чтобы тащили ноутбук (желательно с самым большим экраном) и настроили ей телемост между Россией и Америкой. Мальчишки засуетились – и уже через десять минут наладили изображение, поставили колонки и большой микрофон. С экрана телевизора (да, они подключили телек) на Любовь Михалну смотрела постаревшая Нинка. Внешне она не сильно изменилась – всё такие же большие зелёные глаза с огромными мешками и маленькие поджатые губы. Морщин стало больше, но время никого не щадит.