Улица 17

I

Ей опять снился один и тот же старый двор. Она остановилась и смотрит прямо перед собой. Лето гонит на нее тучу пыли, но ей хорошо. Солнце страшно печет, но она в новеньком приютском чистеньком платьице. Однако ей интересно, что это за женщина в монашеском одеянии идет через весь двор. Какая она… странная. Такая худая, но походка грациозная, так что даже смахивает на какую-то карикатуру. Мария Ньевес закрывает глаза и просит Бога, чтобы новая монахиня была доброй и разрешала ей оставаться допоздна играть в старой библиотеке. Мария Ньевес будет самой хорошей девочкой на свете, ведь правда, Господи?

Монахиня подходит к ней и садится на корточки, ее лицо укрыто, а из-под него сверкают глаза, такие большие и красивые. Наверное, они такие, если бы Мария Ньевес смогла их увидеть. Накидка от движения распахивается, и на месте женской головы девочка видит голову скелета, удивительно белую и блестящую. Скелет как будто улыбается, протягивая ей костяную руку. «Пойдешь со мной?» – как бы говорит он. Но Мария Ньевес не хочет идти со смертью… не хочет… не…

«Аааа!» – она кричит и, еле переведя дыхание, садится на постели. Кругом темно, но она ощущает тепло и уют своей родной уже комнаты и постепенно успокаивается. Мария Ньевес ищет на прикроватном столике телефон, включает его и видит, что на часах четыре ночи. Она могла бы спать, но уже не сможет, как же жаль, однако. На стене знакомо и зазывно улыбается певец Бэд Банни, в своем странном некрасивом имидже – мужчина демонстрирует щетину поверх декольтированного короткого дамского платья и ушки кролика. Ей привычен вид этого плаката на полосатых обоях, она не могла бы желать ничего другого. Ей не хочется больше видеть других мужчин в доме.

Кстати, о мужчинах. Она включает автоответчик и первым делом слышит взволнованный и прерывающийся от скромности голос, это всего лишь Хайме: «Ману, я знаю, ты не спишь. Но если все-таки заснула, то… извини. Я просто х-хотел позвать тебя на выставку роботов в «Плазе», если ты не против. С меня билет». Чертов Хайме, думает Мария Ньевес, сейчас мне не до тебя. Я только что переехала в новое, только мое, жилье, и не хотела бы крутить никаких романов – тем более с тобой. Она прикрывает глаза и видит его широкое индейское лицо с огромных размеров очками на переносице. Пфе, думает она, судьба вечно подкидывает мне что-то некачественное. А какой он неуклюжий! И зачем он вообще отыскал меня тогда, ведь меня взяли из приюта в очень мелком возрасте. Я же даже никогда с ним не дружила, я терпеть не могла мальчишек.

Ворот ее ночной рубашки открылся от волнения, ведь следующим, что она услышала, был голос сестры Анхелы – все такой же живой и энергичный, с резкими ударениями на наиболее значимых словах. Она представила, как сестра Анхела размахивает руками и что-то лопочет, при этом ее круглые очки буквально подпрыгивают на маленьком, размером с пуговицу, носу. Ааах, зашлась от смеха Мария Ньевес, она такая милая, но все-таки… «Мария Ньевес Гонсалвес Перейра?» Ну вот, опять официоз, а ведь мне это никогда не нравилось, думает она, насторожившись. «Это мать Анхела». Неужели ее наконец-то произвели в настоятельницы? Однако быстро летит время, присвистнула Нуну. «Мне срочно нужно увидеться с тобой. Приходи на улицу 17, и там все узнаешь». Короткий вздох, и сестра, точнее, уже мать, Анхела, отрубилась. Бэд Банни с соседней стены укоризненно глядел своими коровьими глазами на Марию Ньевес.

Так вот почему ей приснилась ТА. Сколько она ни пыталась отогнать от себя коварный призрак, он снова и снова воскресал в ее памяти в моменты принятия судьбоносных решений. Так было, когда она согласилась встречаться со своим первым парнем – ОНА приснилась ей за неделю до этого с цветами, зажатыми в тонких костяных руках. Это случилось, когда она пришла на свою первую работу в издательство – ОНА подходила к ней во сне, держа рукописи под мышками. Иногда незнакомка, так хорошо известная всем людям, ей что-то говорила на своем костяном наречии, только вот что? Это было какое-то странное движение пустых десен да вращение живых и красивых мертвых глаз в глазницах. Почему она не оставит ее в покое?

Следующей на телефоне была ее подруга, и Мария Ньевес немного успокоилась. «Ману, это Нуну, твоя подруга. А ты уже и забыла, негодяйка?» Мануэла была словно на седьмом небе от счастья, буквально стрекоча в трубку. «Эй, дослушай все до конца, я планирую с тобой пересечься. Тебя ведь тоже позвали на Улицу 17?» Нуну недовольно поморщилась и представила, как Ману своими смуглыми пальцами набирает заветную комбинацию цифр, ругаясь от того, что ее совершенный, только что нанесенный маникюр, портится от соприкосновения с клавиатурой телефона. Она такая милая, эта Нуну. У нее темная кожа, светлого шоколадного оттенка, черные глаза, похожие на спелые сливы, с большими белками, огромные ресницы и губы. И вообще, как будто она состоит только из всего большого, упругого, плотного и манящего. Вроде бы ее родители из Никарагуа, но кто знает. Может, вообще с Кубы?

Нуну оставалась в приюте до тех пор, пока не выросла, а потом получила маленькую квартиру, где и живет сейчас. Кем только она ни была – и разносчицей еды, и библиотекаршей, и даже горничной в псевдояпонском кафе (платье на ней, кстати, сидело великолепно), пока наконец-то не начала исполнять реггетон, и сейчас она уже может похвастаться тем, что стала известна широкому слушателю. Ах, вот бы и ей повезло, подумала Ману! Но, к сожалению, ни одна сторона жизни у нее не складывалась – ни личная, ни карьерная. Хватало только на то, чтобы покупать себе платья для инстаграма и фотографироваться, думая о славе популярного блогера. Но жизнь проходит незаметно, а тут еще и мать Анхела…

– Зато у меня есть мотоцикл! – вспомнила Ману и посмотрела на то, как он, поблескивая новенькими боками, стоит и греется в лучах солнца. Ура, теперь ей есть чего показать всем этим чопорным монахиням. Правда, как же она ненавидит монастыри и все, что с этим связано – кресты, иконы, четки, мерные слова молитв и звуки литургии. А все потому, что она видела ЕЕ, склонившуюся над ней, как будто так и надо, как будто нет в этом ничего такого. Подумаешь, скелет в черном одеянии, разговаривающий причем. Что она тогда произнесла?

Ману закрыла глаза и представила эту нехитрую на первый взгляд сценку, какую она запросто могла бы вычитать хоть у Лавкрафта. «Ага, ужас объял меня, как он любит писать – прямо без пояснений», – усмехнулась она и тотчас задрожала.

Был яркий летний день. Солнечные зайчики прятались в траве, и Ману их искала. Нуну ушла куда-то по своим делам, причем Мария Ньевес, уже взрослая, не могла бы сказать, куда именно – как память отшибло. Монахини сновали туда-сюда во дворе, взметывая пыль широкими одеяниями, похожие на больших мрачных птиц. Бил одинокий колокол, который, должно быть, сейчас играет по какому-то важному случаю. Наверное, мать Луиса наверху, чопорная англичанка с высокими скулами и белокурыми волосами, учившаяся в консерватории, гордится тем звуком, что издают ее подопечные. Она так старалась выучиться, даже приглашала звонаря из мужского монастыря, о чем шушукались сестры на трапезе. Говорили, что Луиса потеряла голову от музыки и любви. Впрочем, вела она себя прилично, если не считать того, что временами пританцовывала от какой-то нечаянно пришедшей мысли. А еще любила физкультуру. А еще… сегодня творится что-то странное, подумала Мария Ньевес.

Она даже перестала грызть цветок, найденный вблизи дороги, очередной сорняк, который надо будет прополоть скучной и унылой, как кладбищенский погост, сестре Марии Креста. Она такая толстая, вздохнула Ману и представила себе ее второй подбородок и заплывшие глаза. Видимо, ее крест – это обжорство. Но тут недавно она видела какой-то другой крест, деревянный, принесенный из плотницкой мастерской – для чего бы он потребовался? В алтаре не было необходимости в новых украшениях, дай Бог каждому храму такой красивый алтарь, как у нас.

Интересно… Сестра, теперь уже мать, Анхела промелькнула мимо, на ее лице изображалась самая глубокая скорбь, какую только можно было представить. Она не плакала, нет, но ее глаза, казалось, не видели, что творится прямо перед ними, а волосы выбились из-под апостолицы.

– Мать Анхела! Куда вы идете? – Молчание было ответом Марии Ньевес.

– Ну не хотите, ну и ладно, я сама поиграю, – буркнула она.

– Извини, Ману, – растащив губы в неискренней и печальной улыбке, сказала сестра Анхела, поправляя крест на груди. – Там Пилар. Она…

И ее опять захватили рыдания. Такое ощущение, что из нее как будто что-то рвется наружу, подумала Нуну. Интересно, это может быть демоном? Ману очень хотелось увидеть когда-нибудь экзорцизм.

Сестра Анхелика убежала в открытую дверь, а с колокольни раздался еще один, все более уверенный звон матери Луисы. Господи, хоть бы узнать, что там такое! Надо поспешить – и она растянулась на земле, приложившись лицом к песку, который сразу же облепил ее лицо и забрался в нос. Она приготовилась зарыдать от боли, но тут странное движение привлекло ее внимание. Из ворот при неожиданно померкшем дневном свете – близились сумерки – показалась фигура какой-то высокой и грациозной монахини, осторожно переступавшей по гравийной дорожке. Кто бы это мог быть? Сестра слишком длинная для местных обитательниц. Она пришла – но откуда и зачем?

Монахини услышала рев шестилетней или восьмилетней Ману и направилась прямо к ней, сев на корточки и протянув руку, которая состояла из одних только белых костяшек. Капюшон упал с ее головы, и при неверном свете сумерек Ману увидела то самое белое и мертвое лицо скелета с живыми черными глазами, слишком красивыми и беспокойными для неподвижной маски смерти.

– Ааа! – сказала она и бросилась в сторону монастыря, бежала, падала, бежала дальше – пока, запыхавшись, не очутилась возле двери кельи сестры Пилар – скромной, незаметной, несмотря на свою очевидную красоту, монахини, которая была подругой сестры Анхелики еще с тех самых пор, когда они обе были девочками, вот как она и Нуну. В последнее время сестра Пилар со своими большими черными глазами еще больше померкла, постоянно куда-то уходила ранним утром, возвращалась озабоченная, часто советовалась с остальными сестрами – и очень много надсадно кашляла, прикладывая к губам платок. Она побледнела, а круги вокруг глаз дотянулись практически до половины носа, что не могло остаться незамеченным для старших воспитанниц, которые часто говорили, что дни Пилар сочтены. Было так странно видеть красивую, но очень тихую монахиню еще более надломленной, чем всегда, стоящую в гулкой тишине церкви на утренней службе.

Дверь была приоткрыта, и Ману вошла. Вокруг ложа сестры Пилар никого не было, но стоял странный запах, как будто чего-то испорченного. Ману пробралась к самому изголовью, чтобы увидеть, что лицо сестры Пилар побелело, ее губы фатально разжались, и, казалось, никакая сила не может сомкнуть их вместе.

– Аааа? – как бы вопросительно сказала Ману, а потом все громче и громче продолжила: – Аааа, Аааа! Нет, что это… я…

Она вопила и вопила, бежала по коридорам, размазывая слезы непонимания от вида сестры Пилар, превратившейся в куклу, которой невозможно было играть, пока не уткнулась в подол сестры Анхелы и окончательно не освободила себя слезами.

Так она увидела Ее, и с тех пор была Ею как бы помечена.

Через год бедная маленькая девочка, мочившаяся в простыни от ужасающих кошмаров, обрела то, что не удавалось многим, и в первую очередь Нуну – семью. Гонсалвесы пришли за ней в половине первого, хотя тогда она не знала, что этот старый мужчина с седыми висячими усами по имени Педринью, бразилец по происхождению, и красивая женщина намного моложе него, Анитта, ее родители. Они просто подошли к ней, когда она вышла погулять во двор, и сестра Анхела, печальная, но одновременно улыбающаяся, подвела их радостно к маленькой Марии Ньевес. С этих пор ее стали называть полным именем, и она перестала бояться.

Мама до сих пор жива, хотя она никогда и не называла ее мамой, но сейчас она вышла второй раз замуж за какого-то гринго, который подарил ей долгожданное дитя, и поэтому Мария Ньевес опять осталась одна. На венчание Анитты и Джеймсона она не пошла, как и вообще не навещала церковь, и благочестивая семья Гонсалвес ничего не могла с этим поделать, у нее каждый раз начиналась истерика, ибо она думала, что за каждой колонной может прятаться она, каждая барочная завитушка содержала в себе ее безглазый лик. И ей не хотелось видеть, как Иисус с креста протягивает ей руку, похожую на костлявый остов.

Мария Ньевес села на мотоцикл, застегнула шлем и постаралась отвлечься от этих дум, что ей довольно быстро удалось, ведь уличное движение в этот час было особенно напряженным, а ее ругательства более ясными и отчетливыми. Наконец, миновав оживленную главную эспланаду, она завернула в поросший плющом маленький дворик, который принадлежал монастырю, и оставила мотоцикл у входа. Возле нее уже стоял выводок из послушниц и молодых монахинь, оживленно сплетничающих при ее виде.

– Черные вороны! – подумала она про себя и распрямила плечи, которые сверху поцеловало солнце, и решительно зашагала в тень портика мавританской архитектуры, похожей на старинные испанские здания Альгамбры.

– Нуну! – заверещал голос, и ее плечи обняла темная рука подруги. – Ты там как? Давно не виделись!

– Зато с Хайме много, – мрачно сообщила Мария Ньевес. – А ты как?

– Понятия не имею, – сказала Нуну, – меня больше интересует, что тут такое происходит, черт возьми. Ой…

Молодая монахиня всплеснула руками и чуть не покраснела, но, к сожалению, ее индейский цвет кожи не позволил осуществить эту операцию.

– Вы к матери Анхелике? – произнесла она и всплеснула руками. – К нам так мало народа ходит, но надеюсь, их будет больше, ведь у нас…

Она крутанулась на каблуках и буквально понеслась наверх по крутой лестнице мимо старых степенных сестер в очках, а они двинулись следом за ней.

– Мать Анхела, тут…

И Мария Ньевес буквально застыла, увидев Ее опять – на сей раз в виде статуи.

II

«Hola, Анхелика» – компьютер призывно звал ее посмотреть, кем была личность написавшего. Это кто-то вне ее списка друзей. «Тьфу», – произнесла пожилая женщина и спешно закрестилась. Дальнейшее сообщение ее расстроило. «Я люблю монашек. Покажи свое фото в облачении и с крестом». «Мне шестьдесят лет», – написала Анхелика и нажала кнопку. «Не верю», – сообщил ей собеседник на том конце, как часто говорила сама монахиня, провода, ибо иначе назвать то место, которое соединяло ее с миром по интернету, было нельзя. «Почему не веришь? Нас тут таких много. И я не сестра, а мать Анхелика, незнакомец». Потом она выбрала из папки фото со своим самым странным видом и выслала его непонятному человеку с аниме-аватаркой. Ей показалось, что на том конце провода хмыкнули. «Ты слушаешь Аврору», напомнил ей незнакомец, «и смотришь Тикток. Тебе не может быть больше двадцати». «Я работаю с молодежью», кратко написала она и отключилась. Потом откинулась назад и захохотала.

– Что с вами, мать Анхелика? – индейское личико молоденькой монахини, только что ставшей невестой Христовой, слегка покраснело от бега.

– Ой, меня насмешили. А ведь еще несколько лет назад я слушала Бибера. Как время летит, а? – произнесла мать Анхелика, красивая и представительная старая дама, практически не поседевшая, с большими голубыми, необычными для Мексики, глазами, и тонким ртом. На ее носу громоздились сурового вида очки, которые мать Анхелика практически никогда не снимала, а рот был растянут в улыбке, делавшей ее лицо милым и слегка сентиментальным.

– Что, хочешь сказать, не ты меня подсадила на это грешное дело, Тикток ваш? – преувеличенно сурово гаркнула мать Анхелика.

– Послабления вышли, – сказала сестра Инес и захихикала. – Я решила, что дело монастыря нуждается и в таком аккаунте.

– Однако, – произнесла мать Анхелика. – Мы растем и развиваемся, и мир меняется вместе с нами.

Она подошла к окну и открыла его, на нее пахнуло свежим ветром со взморья, за которым виднелись контуры страны, куда она когда-то мечтала поехать, став новой Долорес Дель Рио. Америка, какая величественная и какая маленькая отсюда. Но сейчас, казалось, центр мира переместился в Мексику и Латинскую Америку вместе с ее картелями, рэггитоном, пестрой национальной смесью, карнавалами и неистовой верой. Мать Анхелика покачала головой и подумала, что уж теперь-то она бы не хотела никуда уезжать. И ее рука коснулась черной статуэтки скелета, стоявшей на ее письменном столе.

– Вы вполне искренне, мать Анхелика? – проговорила сестра Инес и поморщилась.

– Почему бы и нет? – сказала Анхелика и обернулась, посмотрев прямо на нее. – Она мне во многом помогла.

– То есть вы считаете? Ой…

Молодая монахиня засмущалась и не смогла вымолвить ни слова.

– Папа Пётр II вполне искренне говорил о наших нуждах, здесь, по эту сторону пролива, – сказала со вздохом мать Анхелика, – хоть он и гринго.

– Вы так рассуждаете о Святом отце??? – еще больше удивилась сестра Инес.

– Конечно, – рассудительно сказала мать Анхелика и поднялась, вслушиваясь в дальний рокот мотоцикла и шорох шин подъезжающей машины. – Это они, веди их ко мне!

Сестра Инес удивленно пожала плечами и побежала, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку. Ее длинное черное одеяние было похоже на летящую птицу. Мать Анхелика вспомнила прошлое и тогда еще плохо выглядящую, истощенную сестру Инес с кругами под глазами, от которой из-за употребления героина остались только кожа до кости. «Героин и несчастная любовь – странное сочетание», – подумала она и посмотрела на черную статуэтку с косой, сделанную по европейской моде в Китае. Она внутренне поежилась, подумав о том, что святая, возможно, сейчас доносит до Бога свои мольбы о том, чтобы маленькая девочка, напуганная до полусмерти, вернулась к жизни в Боге путем этой самой Смерти. Иногда мать Анхелика сама пугалась того, о чем думала, но тут она вдруг одернула себя и сказала: «Ведь Папа же разрешил, хоть его и сочли еретиком».

Мария Ньевес оставила мотоцикл и шагнула к стремительно вылетевшей из такси Нуну, которая буквально бросилась ей на шею, хотя и была на добрых десять сантиметров выше нее, как и многие мулатки.

– Querida, как поживаешь? – защебетала она. – Как там Хайме?

Нуну заговорщически подмигнула Марии Ньевес, но та отмахнулась от подруги и сказала:

– Да к черту его!

Молоденькая Инес округлила глаза от такого страшного богохульства, но взяла себя в руки, видимо, вспомнив бурное прошлое, и легкой походкой подошла к девушкам.

– Доньи, мне велено проводить вас к настоятельнице.

– Настоятельнице? Нуну, ты слышала? Мать Анхелика сильно поднялась по иерархической лестнице, кто бы мог подумать, – слышанное, казалось, поразило Марию Ньевес. – Ну, веди же нас. – И неожиданно прибавила по-итальянски, стремясь показать Нуну, что она успешно учит этот язык, единственный, который нормально у нее усваивался. – Per porco di Bacco!

– Классный акцент! – похвалила Нуну. – Неужели завела себе макаронных друзей?

– Неа, – честно призналась ей Мария Ньевес, – просто мы работаем над переводом одного итальянского автора, так вот, он вечно просит давать ему почитать все возможные варианты.

Сестра Инес прислушивалась к разговору, ведя подруг по крутым лестницам и проходя мимо келий и обеденного зала вглубь здания, потом наконец осмелела и спросила:

– Наверное, у вас интересная работа, донья?..

– Мария Ньевес, или просто Ману, – сказала девушка, улыбнувшись краем полных губ. – А мою подругу зовут Нуну, или… донья, кхм, Мануэла. – В ее голосе проскользнула ирония, которую сестра Инес заметила. – У нас интересная жизнь, не то что в этом вашем монастыре.

– Не говорите так, – сказала обиженная Инес, фыркнув. – Монастырь мне здорово помог найти куда более достойный смысл жизни, чем бесконечные наркотические оргии, которыми я занималась раньше. Ой…

Ману и Нуну переглянулись, причем на губах первой начала опять вырисовываться скептическая усмешка, под которой у нее прятался глубоко сидящий внутри страх.

Наконец, дверь распахнулась, и они вошли внутрь кабинета матери-настоятельницы, выполненного из солидного мореного дуба и украшенного старинным дрезденским алтарем, подаренном монастырю святой Анны уже исчезнувшим женским Kloster’ом, превращенным в музей в бездуховной Германии, где все стены, служившие прежде для молитв, были теперь увешаны инсталляциями, иногда вполне богохульными. На столе матери Анхелики, среди фигурок Христа в вертепе и распятия, рядом с большой книгой комментариев на Ветхий Завет и томиком Майстера Экхарта, стояла ОНА – темная, страшная, неживая.

Ману увидела ЕЕ, и все кости ее тела, казалось, стали клацать друг о друга.

– Привет, мои дорогие! – сказала донья Анхелика, поправляя очки, чтобы лучше видеть подруг.

– Нуну, – сказала она, оглядывая вошедшую мулатку, которая попыталась броситься ей на шею, но в конце концов сдержалась. – Ты милая девочка, часто заходишь, нам с тобой так нравится беседовать о музыке. И Ману… Эх, – вздохнула она, – мне номер твоего телефона дала подруга. Я не видела тебя с самого детства. Ты стала такая красивая, а ведь я еще помню, как ты жевала цветок бугенвиллеи.

– Боже, – сказала Ману и закатила глаза.

– Нет, Мария Ньевес – какое же чудесное имя тебе дали родители – не «Боже», а я, – настойчиво произнесла мать Анхелика и встала рядом с ней. – Я знаю, почему ты не приходила к нам. И в моей власти исправить положение.

– Откуда? – произнесла Мария Ньевес, и ее щеки покрыла бледность, мгновенно придавшая ее несколько грубоватым чертам аристократический лоск.

– Мне было видение, как и тебе, – сказала мать Анхелика, – но довольно об этом. Я решила вас позвать на праздник нашего монастыря, первый день, когда мы будем официально почитать НЕЕ.

– НЕЕ? – переспросила Мария Ньевес и озадаченно уставилась в лицо пожилой женщины, которая откинулась и захохотала.

– Ты что, не слышала, об этом весь город гудит, – произнесла Нуну и пожала плечами. – Новый папа Петр II, тот самый, который назвался в честь апостола Петра, несмотря на противодействие кардиналов, чтобы показать людям, что не боится слухов об апокалипсисе… В общем, он обрадовал всю Латинскую Америку, издав указ, по которому отныне Пабло Эскобар признан святым, и ОНА тоже.

– Черт, черт, черт! – громко выругалась Мария Ньевес. – Хватит с меня этих ваших кладбищенских божеств, которые никогда не жили даже в этом мире, и вашего наркокартеля тоже!

Мать Анхелика слушала, как Мария Ньевес отчаянно пытается справиться с охватившими ее эмоциями, и не вмешивалась, пока не открыла ящик с заранее заготовленными ею сюрпризами.

– Возможно, для тебя будет любопытным узнать, что насчет наркокартелей ты погорячилась, моя дорогая. У меня есть доказательства того, что Марию Ньевес Сантос Оахака отдала в наш приют никто иная, как вдова Эрнесто Сантоса Доминика Оахака. А ты знаешь, кем был Эрнесто Сантос?

Мария Ньевес пожала плечами и поморщилась.

– Какая разница, если они все от меня отказались. Родители те, кто воспитал, а значит, я по праву Гонсалвес, – злобно сказала она и уставилась в землю.

– Вот тут написано, что в 2000 году Эрнесто Сантос Паласио был застрелен у себя дома в районе Вера Крус, – произнесла мать Анхелика, подходя к Марии Ньевес с вырезкой из газеты. – Он оставил малолетнюю жену Доминику Оахака Роберти, наполовину итальянку, которая после его смерти поклялась отомстить федеральному правительству, – она показала вторую вырезку, – попытавшись выстрелить в полицейского, случайно ликвидировавшего ее мужа. Но полицейский был не промах – извини, – произнесла мать Анхелика, подходя к Ману и кладя руку на ее плечо, – и второй раз застрелил еще одного члена семьи Сантос. Этим полицейским был твоя дядя, Густаво Перейра, дядя по линии приемной матери. С течением времени он стал пить, потрясенный тем фактом, что убил почти девочку, которая была матерью крошечной малютки, которую та, правда, отдала в детский дом, чтобы та не мешала ей выполнить задуманное. Он рассказал о своем состоянии своей сестре, и так в доме Гонсалвесов, которые нашли, усыновили и воспитали тебя, появилась маленькая чудачка и визионерка. Мария Ньевес Гонсалвес Перейра – попомни мое слово, твое имя будут помнить в веках, моя крошка!

Мать Анхелика закашлялась, наверное, из-за долгой и утомительной речи, но Мария Ньевес посмотрела на нее с какой-то нежностью и состраданием.

– Вы были мне как мать, мать Анхелика…

– Наконец-то ты это признала! – торжествующе проговорила Нуну, выразительно покачав длинным указательным пальцем. – Ура, давайте выпьем за это!

– А давайте, – неожиданно предложила мать Анхелика, – или у нас нет монастырских погребов?

Немного погодя они сидели в большой трапезной XVII века, украшенной барочными завитушками самой тонкой работы, и обсуждали все на свете, причем Ману настолько обрадовалась, что стала напевать песни Бэд Банни, слушая которые, мать Анхелика громко хлопала в ладоши.

– Господи, почему ты не стала певицей, а? – горько пожаловалась настоятельница, смотря на то, как в трапезной танцует Нуну, двигая бедрами и поводя плечами с какой-то цыганской яростью и страстью.

– Нуну стала, а я решила делать более понятную карьеру, – вздохнула Ману и уставилась в большие окна на тихую улицу перед ними. – Кстати, почему монастырская улица называется Улицей 17? С чем это может быть связано – все улицы как улицы, носят обычные имена великих людей, и только эта номер. Или это отсылка к песне Calle 13?

Мать Анхелика вздохнула и уставилась на девушку:

– Неужели никто и никогда не замечал этого?

– Чего конкретно? – не поняла Нуну, ерзавшая ногой во время всего этого разговора. В отличие от Ману, она любила бывать в монастыре на мессе, но за это время успевала сделать тысячу селфи, отправить огромное число сообщений и полюбоваться на каждого стоящего человека, особенно выделяя молодых священников.

– Разве вы не видели, что монастырь украшен колоннами? – проговорила с недоумением мать Анхелика.

– Ну, – опустила голову Нуну.

– А колонны, со своей стороны, обрамлены замечательным виноградным плющом. Цифра 17 по своим очертаниям похожа на них и на плющ, а еще на пучок фасций и на эмблему медицины, – лукаво заметила мать Анхелика и посмотрела на ошеломленных девушек.

– Да, точно! – сказала Мария Ньевес, смотря в окно на расстилающийся перед ней Мехико с дымовыми трубами заводов и громыханием огромных грузовиков, доносящих свою томную городскую тему до ее слуха. – Но разве так все было в те времена, когда монастырь только основывался в честь святой Девы Гваделупской?

– Поверь мне, испанцы, только поставив монастырь на месте одного из золоченых дворцов принцессы Папан, одной из первых индианок, принявших христианство, решили не трогать растения, которые тут были, а дополнить их своей виноградной лозой, чтобы принцесса, чудом воскресшая из мертвых в царском склепе, чтобы увидеть свет новой веры, смогла бы причащаться в монастыре.

– Но этого не написано в официальных книгах, – сказала Ману, строго глядя на мать Анхелику. – Местная легенда? Тогда бы мы знали.

– Если хотите, у меня есть доказательство даже того, что принцесса Папан, по придворному названию Папанцин, была похоронена в здешнем склепе, – ухмыляясь, произнесла Анхелика, – а сказала мне догадайтесь кто?

Она посмотрела в сторону статуи, которая слепо глядела на двух девушек своими отсутствующими глазами и скалила рот в большезубой ухмылке, размахивая косой.

– Правильно, Санта-Муэрте, которая действительно является святой, жившей на земле как раз в те времена или чуть позже, – закончила она и взяла из верхнего ящика стола, с трудом поддающегося, фонарик.

– Я препровожу вас к тому месту, где лежит принцесса Папан… и куда мы положили Пилар, возлюбленную Святой Смерти, на чьей душе та играла самые великолепные мелодии на земле, – подытожила Анхелика и вновь посмотрела на девушек. Нуну выглядела смелой и решительной, с озорным чертенком в крупных черных глазах с яркими белками, а на лицо Ману было страшно смотреть: оно побелело, как снег, полностью соответствуя своему имени Мария Ньевес, данному в честь Святой Марии Снегов. Ее полные губы сжались, и она, казалось, делала все возможное, чтобы не упасть. Ноги в джинсах трясла ощутимая дрожь. Мать Анхелика покачала головой, но решила, что напрасно жалеет эту, в общем-то, храбрую юную девушку, которой только и надо что переступить свой иррациональный страх перед яркостью и неизбежностью смерти и жизни безусловно вечной, сияющей, как алмаз на ее пальце.

– Я не видела раньше этого украшения, – сказала мать Анхелика, посмотрев на ее палец.

Мария Ньевес нехотя убрала руку, попытавшись сказать и одновременно как можно радостнее, и слегка недоуменно.

– Почему я не могу носить кольца? Это не сочетается с моим… панковским имиджем?

– Боже, да это же кольцо Кладдах! – воскликнула Нуну, насильно притягивая к себе руку Марии Ньевес. – Как мило! Причем с короной, ясно мне, что подарок от какого-то любителя монархии. Кажется, я знаю. Хайме?

Мария Ньевес еще раз покачнулась, потом неожиданно зло посмотрела на подругу:

– Да! Этот чертов ублюдок захотел сделать мне предложение!

– Мария Ньевес… – ошеломленно сказала мать Анхелика. – Так ты… я понимаю, что тебя не стоит поздравлять?

И она еще раз улыбнулась, как будто знала заранее все, что произойдет дальше.

– Зачем ты согласилась, если тебе не хочется? – произнесла Нуну. – Чтобы я погуляла подружкой невесты? – Молчание, потом Нуну, притворно разъярившись, начала бить своими маленькими кулачками по блузке Марии Ньевес.

– Да, нет, не знаю, – выпалила та без промежутков. – Сейчас я уже сильно жалею о сказанном мною. Но ничего не попишешь, мне придется. Я виделась с его дядей и всеми друзьями, представляешь, – почти хныкала она.

Мать Анхелика во время этой перебранки стояла строгая и властная, подобно натянутой струне, готовая вмешаться по любому требованию. И тут, в разгар причитаний Нуну и резких ответов Марии Ньевес, чьи глаза уже начинали слезиться, она громко хлопнула в ладоши. Звук был такой громкий, что на него высунулась голова любопытной сестры Инес, потом, сообразив, исчезла за дверью обратно под строгим взглядом настоятельницы.

– Мы знаем, как поступить, чтобы не выходить замуж за Хайме, – проговорила мать Анхелика.

Головы девушек разом обернулись к ней.

– Ты думаешь о том, что останешься одинока, так ведь? – сказала вкрадчиво мать Анхелика, посмотрев на Ману. – Когда ты возвращаешься домой, ты долго не можешь заснуть, переживая события дня, пересказывая себе и так, и сяк все, что тебе довелось пережить и увидеть, не так ли?

Мария Ньевес еле дышала, а потом согласно кивнула.

– Не стоит заводить кошку – она скоро умрет, – проговорила мать-настоятельница твердым голосом и оперлась на статуэтку, почти закрыв своей живой рукой ее тусклые глаза.

– Не стоит заводить мужа – он предаст, надоест или… – сказала она, и Нуну продолжила, завороженная неожиданно проснувшейся в голосе Анхелики силой.

– Тоже умрет, – сказала мулатка, закрывая глаза и покачивая головой.

– Именно. Для того, чтобы обрести себя, надо спуститься в пещеру, в самый ад, в Шибальбу наших предков, где живут их души, а именно…

– В склеп! – догадалась Нуну, так часто общавшаяся с матерью-настоятельницей, что практически усвоила ее тон и особенности речи.

Ключ звякнул в морщинистой, красивой формы, руке Анхелики, когда она повернула влево лежащий перед ней том странного немецкого мистика Майстера Экхарта, и посмотрела вниз, на серые бетонные ступеньки, идущие вглубь холма, на котором возвышался монастырь.

III

Они шли вдоль старых, выщербленных ступенек, под аккомпанемент падающих со стен капель и стрекотания несмолкающих насекомых. В отличие от средневековья, в стене была розетка, на которую и нажала сестра Анхелика, чтобы лампочка все-таки, покряхтев, загорелась над их головами.

– Скажите, вы все-таки Анхела или Анхелика? – неожиданно спросила Нуну. – Когда я ставлю свечки за вас и поминаю в молитве, я не знаю, как же именно стоит вас обозначить.

– А ты молишься? – казалось, удивилась сестра Анхела и посмотрела на грустную и притихшую почему-то девушку.

– Да, – неожиданно сказала она, прижав руки к груди в открытой блузке. -Почти каждое выступление вспоминаю о вас и об уроках музыки, которые мне дали здесь. Правда, стиль пения был не совсем тем, что нужно, – поморщилась в притворном негодовании девушка, – но в целом только благодаря вам я и узнала, что такое усердие.

– Это похвально, хоть я и ставила тебе низкие баллы за французский язык, – не забыла напомнить сестра Анхелика, потом вдруг резко одернула девушек. – Тихо, сейчас будет отсутствующая ступенька. Вот так, прыгайте!

Мария Ньевес благополучно приземлилась, а более нетерпеливая Нуну упала ей на плечо, ойкнув от неожиданного столкновения с полом. Дальнейшая комната пребывала в небольшом сумраке, пахнувшем затхлостью и чем-то странным, слащаво-бальзамическим. На стене висел красивый деревянный крест со вставками из черного, уныло поблескивающего, камня, по виду агата. Сколько хватало глаз, во всех частях комнаты виднелись мраморные или казавшиеся таковыми надгробия, означенные только латунными табличками, некоторые из них были старые и по углам сворачивались в завитки. Таких надгробий было значительно больше, чем остальных, ибо склеп не был бесконечен, и с течением времени монахинь стали хоронить на особом участке городского кладбища, но особо прославившимся дозволялось лежать здесь, издавая тот странный запах, который может – как знать – привести к тому, что через поколения гробницу вскроют, сломав гордую мраморную плиту, и обнаружат под ней нетленные мощи.

– Меня зовут Анхела, но в монастыре я решила стать Анхеликой, – призналась сестра, подходя к ближайшему саркофагу.

– Вы, должно быть, все помните Пилар, – протянув руку в сторону таблички, сказала светским тоном настоятельница.

– Мать Анхелика… – начала Мария Ньевес и поморщилась.

– Да, моя дорогая?

– Вы представляете уже мертвого человека нам, – тихо сказала девушка и замолчала, укоризненно глядя на Анхелику.

Старая женщина вздохнула и поправила выбившуюся прядь волос.

– За все годы жизни в монастыре я так и не научилась укладывать волосы, чтобы они лежали ровно, за что меня постоянно ругала прежняя мать-настоятельница. Знаете, как это сложно – знать, что теперь ты глава семьи и должна отвечать за все сама. Монастырь помогает продлять детство и лишать людей многих хлопот, о каких обычно беспокоятся взрослые. Я никогда не завидовала тем, кто в миру. Преступность, соблазны, забота о деньгах, ранние морщины и неудачи. А она… Она всегда любила жизнь, Пилар Росарио Миро. Вы ее помните, правда?

При этих словах Мария Ньевес ощутила легкое дуновение ветерка над головой – или то поднимались ее волосы от осознания близости смерти? Она не знала, не предпочла пока держать свое неверие, или, точнее, нежелание верить при себе. Если сделать домик из подушек, то в него можно спрятаться насовсем, если закрыть глаза, то и весь мир охватит мрак, если тебе весело, то и вокруг прекрасная солнечная погода. Ты можешь подать руку больной старушке на улице, посмотреть фильм про ужасы концлагерей, потом поесть попкорна – чужие страдания и чувства существуют только для того, чтобы тебе было еще лучше и интереснее. Твой тонкий язычок уже получил нужное раздражение для рецепторов страха, чтобы пища радости казалась сытнее. А неприятное послевкусие можно запить водой бытовой жизни.

– Я помню сестру Пилар, – сдержанно отозвалась Мария Ньевес.

Мать Анхелика покачала головой и промолвила:

– Да, я тоже, с этих пор ты начала писаться в кровать. С тех пор, как она умерла.

Нуну прыснула от хохота, но потом сдержала себя и махнула рукой:

– Ничего, мать Анхелика, продолжайте.

– Я не вижу ничего плохого в том, что ты смеешься, Нуну. Пилар тоже была такой. Ее назвали в честь столпа веры, но она никогда и ни в чем не была тверда. Помню, мы познакомились с ней случайно. Я тогда училась в колледже и возвращалась домой, нагруженная тяжеленными сумками с учебниками и дополнительной литературой. Говорили, что я всегда была ангелом, настолько меня не интересовали никакие иные заботы, кроме обучения. Правда, мне как-то купили гитару, чтобы я хоть чем-то стала увлекаться, и мне пришлось после учебы еще и идти к одному преподавателю на другой конец города. Стояло позднее лето, вокруг было и тепло, и не жарко, и погода в целом была прекрасная. Я шла и не разбирала ничего. Вот один юнец поравнялся со мной, в рубашке в стиле диско, открытой на груди, заросшей волосами.

«Эй, девочка, не хочешь со мной погулять?»

Я упрямо мотнула головой и прижала к себе гитару. Он все не отставал, очевидно, был порядком напичкан разного рода веществами, отчего глаза его сделались абсолютно черными, а жилистые руки тряслись.

«Я сказала: НЕТ!» – громче повторила она, но он просто взял меня за плечо. Вокруг не было никаких людей, ибо дом моего преподавателя, старого любителя фламенко, находился на отшибе.

Я даже не успела испугаться, как почувствовала вихрь, неожиданно налетевший на меня слева, который сбил с ног и его, и меня, и старую некачественную гитару, отчего она громко звякнула.

«Эй, хватит приставать к девушкам, Хуан», – проговорил вихрь светлых для нашей страны длинных и густых волос, из-под которого выглядывало разгневанное красивое лицо, которое не портили даже толстые индейские щеки, так все в нем было гармонично, странно и оригинально. Вдумайтесь только, у этой чиканы были веснушки!

Я недоуменно уставилась на нее, а она, фыркнув от напряжения, откинула прядь светлых волос со лба и протянула мне руку. Я стала отряхиваться, а она мне помогала маленькой светло-оливковой ладошкой с аккуратным маникюром. Хуан так и остался лежать на земле, выпучив осоловевшие глаза.

«Ты не ушиблась? – произнесла она. – Вечно я ерундой страдаю, не могу нормально толком даже стакан взять, он под моими пальцами ломается».

«Слишком сильная?» – спросила я и хихикнула, так не вязалась с ее обликом эта адская вихревая мощь.

«А ты чего смеешься? – обиделась она и насупила губы. – Эх, я бы тебя отучила тут лыбиться, если бы ты только знала, с кем связываешься». Потом она, видимо, вспомнила, что я тут пострадавшее лицо, и произнесла примирительно: «Ой, извини».

Так я и познакомилась с Пилар – мощной, яркой, неуверенной в себе звездой округи, которая и быстро обижалась, и потом приходила в себя с мановением ока. Она тогда проводила меня на урок, вызвавшись встретить после обучения. Ей я и сыграла свою первую выученную песню, из-за чего она меня очень ругала, а потом шла со мной мириться. Именно благодаря ней мои годы обучения были такими яркими, а не будь нее, никто бы никогда меня и не пригласил на танцы или гулять по городу, не познакомил бы со своей компанией и не обеспечил бы мне недолгого участия в местной рок-группе. Пилар была…

– Вашей лучшей подругой? – произнесла Нуну. – И почему такая девушка, как она, стала…

Но Нуну смутилась и не договорила, попытавшись в очередной раз спрятаться за плечом Ману.

– Пилар была такой же, как и ты, Нуну, – улыбнувшись, проговорила мать Анхелика. Ее глаза витали где-то в прошлом времени, когда по всей стране звучал синтипоп, картели активно разворачивали свою почти бесконтрольную деятельность, а массовый отток людей из страны проходил под знаменем Мадонны – не той, что в алтаре, а той, что якобы хотела стать снова девственницей для своего любимого, танцуя в облегающих леггинсах. – Пилар не знала, как обращаться с людьми, несмотря на то что она могла ударить каждого и начать разговор абсолютно с любым.

Ее считали красивой, а меня считали изящной. Пилар увлекалась многими вещами и часто бросала их, а я поднаторела в учебе и стала инженером. Зато Пилар сыграла в одном эпизоде теленовеллы и познакомилась с продюсером, которому она приглянулась. Но из-за скверного характера ей и не удалось построить карьеру в индустрии, потому она и перебивалась с кастинга на кастинг, перемежая эти неустанные поиски флиртом с красивыми парнями. Они ее любили, а у меня был всего один кавалер, и тот занудный.

– Мне это знакомо, – проговорила Мария Ньевес, пожав плечами.

– Хайме? – ввернула в разговор мать Анхелика.

– Да, он самый, но продолжайте о Пилар, пожалуйста, – попросила Ману, буквально сложив руки.

– Да что там сказать! Говорить я могла бы вечность. Пилар забеременела, и была рада тому, что наконец-то не останется одна, об аборте она думать не хотела, все-таки она уже тогда верила, что было очень странно при ее положении. Потом случилось как-то, что на съемочной площадке теленовеллы, куда ее наконец-то взяли, на нее обрушилась декорация. В общем, врачи сказали, что она больше не сможет иметь детей.

– И ее как подменили? – спросила Нуну.

– Именно, Пилар после этого не была похожа на себя. Все чаще и чаще она заказывала мессы по какому-то Альфредо – это был ее ребенок, он был мальчиком, пусть его и не крестили, но она называла его этим именем. Мне казалось, что ей должен встретиться кто-то достойный ее, чтобы она не плакала от одиночества в подушку. И она увидела его. Мигель был на несколько лет ее старше, он был вообще вдовец, возраста даже ее отца, но весьма представительный и хорошо сохранившийся. Пилар не пришлось долго уговаривать: она пошла с Мигелем на свидание. Они смотрели старое кино, и Мигель смеялся в самых неподходящих местах, а потом в каком-то фешенебельном ресторане задумал станцевать с ней под Ричи Валенса. Она мне потом рассказывала, что «слегка раздосадована» – это не то слово. Но делать нечего, Пилар напрягал шум и гам и хотелось своей семьи. И она приняла предложение Мигеля стать его женой. До свадьбы оставалась буквально неделя, и вся семья Пилар буквально с ног сбилась. Было куплено красивейшее свадебное платье нежного розового оттенка, под стать самому главному цветку, нашей милой, несравненной и ангельской Пилар. И тут неожиданно раздается звонок среди ночи: Хуан, тот самый наркоман, разбился в автомобильной аварии, пьяным попав под колеса машины. И этот Хуан – только не смейтесь – был первой любовью нашей невесты. Он когда-то был художником, и даже неплохим, но я никогда не думала, что из-за какого-то несчастного алкоголика, которого девочка тринадцати лет полюбила только из-за того, что не видела в жизни никого лучше, она сможет так переживать. Свадьбу отменили, но временно, потому что день похорон и начала новой жизни должен был совпасть. Пилар предпочла пойти в черном, а не в розовом. Мигель понял, что она этим хотела сказать, и позднее ретировался. Когда его бывшая невеста стала послушницей, мы узнали, что он умер от инфаркта.

«Вот видишь, я тесно связана с ней, со смертью, темной Девой, а не светлой», – часто говаривала она, поглаживая статуэтку, которую ты видела на моем столе, Ману.

– Почему она все-таки решила стать монахиней? – произнесла, ошеломленно моргая, Мария Ньевес, начавшая уже привыкать к воздуху подземелья.

– Потому что не хотела быть одинокой? – спросила риторически мать Анхелика. – Потому и стала, когда узнала, что при монастыре есть школа для детей и хор.

– А как же Мигель? – произнесла Нуну, капризно растягивая слова.

– Жизнь с Мигелем была бы для нее одиночеством, – проговорила мать Анхелика, – и одной из самых страшных ее разновидностей. Если Пилар несла только смерть другим, то ведь она не хотела умереть сама, своим сердцем. И только здесь ее орган по закачке крови, как иногда со злой улыбкой она называла его, способен был биться в ритме всей остальной жизни. О, Пилар так любила жизнь, будучи самой смертью!

– Разве такое может быть? – не веря, произнесла Мария Ньевес, и на миг какое-то дыхание обдало ее, заставив дрожать от страха и невнятного предвкушения чего-то нового.

– Да, вот я являюсь самой жизнью и люблю смерть, – нараспев сказала настоятельница. – Мою милую Пилар я любила всегда…

– Не может быть! – ахнула Нуну. – Но в то время вы же могли бы построить свою жизнь… быть счастливой…

– Без Пилар? О, нет, – усмехнулась мать Анхела. – Без нее я не могла. Кем бы я была сейчас? Потрепанной бездетной короткостриженной сеньорой с постоянно меняющимися компаньонами, простым инженером на заводе, не имеющим ни капли свободного времени, женщиной с разбитым сердцем, выброшенной обществом и отвергаемой родителями? Я выбрала пойти вместе с Пилар, и ни разу не пожалела об этом. Быть с ней, держать ее за руку, чувствовать ее запах, заправлять пряди волос под апостольник – а больше ничего и не требовалось. Вы любили когда-нибудь?

Мария Ньевес задумалась, пытаясь припомнить, сохранило ли ее сердце отзвук былых воспоминаний и не отзовется ли оно, если до него дотронуться легко и быстро, как давно разученная нота, но было пусто. Она с надеждой посмотрела на Нуну.

– Да, много раз, – сказала Нуну, мечтательно улыбаясь, – недавно вот любила одного рэпера. Красивый был парень, эх. Только вот разные интересы у нас. Я люблю петь, он любит дунуть. Но жизнь продолжается, правда ведь?

Ману скользнула взглядом по подруге и пожала плечами, давая матери Анхелики почву для размышлений.

– Я люблю только Пилар и Бога, но первого больше, – сказала она и улыбнулась. – Я не отгорожена от жизни, как вы думаете…

– Мы знаем! – закивала Нуну, осклабясь. – Вот я лично часто здесь бываю: тут и экскурсии, и концерты, и выставки искусства бывают. И дети, много их – мне даже кажется, что я сама бы хотела взять кого-нибудь маленького, только денег пока нет. Просыпались бы мы по утрам, я бы смотрела на небо и бежала бы его кормить, и мне никогда, никогда бы не было одиноко… Ману, что с тобой?

По лицу ее подруги тоненькими змейками бежали непрошеные слезы, которые, казалось, могут прожечь ее щеки. Ей вспомнилось свидание с Хайме, где он занудно и высокопарно рассказывал о том, что роботы скоро заменят людей, потом долгий рабочий день, проведенный за сверкой договоров, потом томительное ожидание того, что ей должны были скоро написать в соцсетях, а кто неважно, а еще прогулки по набережной, изредка выходы на концерты Нуну – самое полезное времяпрепровождение в мире, ибо подруга умела необыкновенно живо двигать бедрами под аккомпанемент своих песен. Но Нуну оставалась певицей в кабаках, и хоть ее жизнь казалась ей привлекательной и наполненной новых событий, Ману не оставляло чувство того, что ее собственное время проходит впустую, и она до сих пор не сделала ничего выдающегося. Мария Ньевес вздохнула, прикрыла глаза, а потом, глядя прямо на мать Анхелику, сказала:

– Да, пригласите меня на торжество Святой Смерти, кем бы она ни была.

Мать Анхелика, растерявшись, захлопала глазами, потом расхохоталась и по-детски закружила Марию Ньевес в своих сильных, несмотря на небольшой размер, руках. И подземелье осветилось той радостью, какая излучалась из глаз трех женщин, наконец-то обретших друг друга.

Тем временем сестра Инес стояла у калитки и тихо шептала мужчине в черной бандане и в кожанке, похожего то ли на байкера, то ли на члена картеля:

– Она здесь.

– Похоже, она согласится, как ты считаешь? – осклабился он, и круто повернувшись на высоких каблуках, зашагал прочь от колонн, увитых виноградными лозами Господа Нашего Иисуса Христа на свет, падавший на его длинные каштановые волосы.

IV

Он учил русский язык по классическим произведениям, фильмам и даже песням. Предпочитал отыскивать самые старые: «Улица, у-ли-ца, ты, брат, пьяна!», например, пел он, возвращаясь с курсов по маркетингу, который вел индиец из самой натуральной Индии, что было необычно в их краях, да еще и какой-то подозрительно белый. Сидит себе со своей хипстерской кружкой из «Старбакса» и воображает, что по-прежнему находится на гребне волны. Ну-ну. Ему казалось старомодным называть друг друга на «ты» и «чувак» при общении с преподавателями. Он хотел, чтобы в мире появилось больше уважения.

Именно поэтому он в свободное от работы время тренировал удар, а также молился, пытаясь еще и освоить гитару. Должен же истинный кастилец прикоснуться к своим корням. А он был урожденный сын Испании, которого за каким-то чертом однажды понесло сюда учиться, да так и оставило. Он шел по улице, откидывая свои каштановые волосы, которые сильно отросли и теперь забирались ему в глаза, и думал о том, почему и как факультет философии не помог ему в выборе дальнейшей профессии, почему он сейчас просиживал задницу на этих курсах и зачем вообще расстался с той девушкой, ради которой уехал в Мексику.

Рядом с ним высился здоровенный дом реабилитации для наркоманов с роскошным патио, в котором ему как-то довелось побывать, сопровождая отца Педро – такое милое стандартное имя для священника – проповедовать слово Божье заблудшим. Там его встретила полубезумная старая женщина, которая взяла его за рукав, поводив загадочно глазами из стороны в сторону, как будто их кто-то собирался подслушивать (уж не ЦРУ ли?) и спросила:

– Вы здесь впервые?

– Как и вы, сеньора, – ответил он, слегка пожав плечами.

– Значит, впервые, но иногда возвращаетесь, – добавила она, хихикнув и выпучив глаза. – Samarian Gold, не так ли?

Тут он чуть не вышел из себя, но вспомнил о том, что отец Педро где-то рядом, сейчас проводит сессию с подростками, наверное, где раздает им бесплатный журнал с красивой рыжей гринго на обложке и надписью «Я выбрала Бога!». Он решил стать более великодушным и милосердным, а потому вежливо отклеил ее руку от своего ворота и сказал примирительно:

– Что вы, сеньора, у меня нет денег, да и потом…

– Только не говорите, что вы не употребляете! – оживленно произнесла она, замахав руками перед носом.

– Только не говорите, что человек, ходящий помогать священнику, обязан, – успокаивающе, но резонно проговорил он.

Все вокруг не обращали на них внимания, очевидно, занятые собственными делами. Какая-то мамаша, бледная и осунувшаяся, обнимала приведенного к ней некрасивого мальчика, должно быть, зачатого в один из особенных дней знакомства с прекрасным и удивительным, когда ее кто-то там возжелал, а потом через девять месяцев непрерывного употребления обнаружившую, что из нее что-то рвется на волю – и это даже похуже ломки будет. Старики – а они что тут забыли? – муж и жена, или просто познакомившаяся здесь пожилая парочка, тихо играли в шахматы, наверное, воображая, что от каждого их хода зависела судьба мира. Какой-то дерганый псих с облезлыми волосами, который воображает, что пишет роман, а на самом деле каждое утро ходит к своей постели, достает оттуда тетрадку и выводит только два слова: «Она шлюха», и на этом вся эта ваша «Анна Каренина» заканчивается. Он обожал драматизм русских произведений, а потому и писал курсовую по философским взглядам Достоевского, пытаясь показать их сложность, противоречивость и заимствованность из гностицизма. А вроде бы что-то еще, но он не помнил.

– А вы знаете, с кем я ее дула? – произнесла восторженно женщина и закрыла глаза. На ее лице виднелись отчетливые следы от неправильно проведенных пластических операций, в том числе шрам, оказавшийся почему-то не за ухом, а у висков. Он долго смотрел на эту отметину, а потом приказал себе отвести глаза. В конце концов, у отца Педро на руке тоже была огромная родинка, но он как-то привык к его особенностям.

– Нет, – вежливо ответил он и предложил ей руку. – Присядем?

– Да, пожалуй, – соблаговолила она и опустилась на один из незанятых маленьких мягких белых когда-то диванчиков, ныне усилиями тысяч задниц превратившихся в черные.

«Как и души этих людей», – как-то философски произнес отец Педро, пытаясь отдраить неудержимый черный налет чистящим средством во время благотворительного посещения.

«Что, на души тоже садятся задницы?» – произнес он и задумался, полоснув по пальцу ножом, которым отдирал жвачки со стульев. Закапала красная, но не такая, как надо было бы, кровь – больше похоже на свекольный сок.

«Хорошо тем, на чьи души льется чистая кровь», – проговорил отец Педро, посмотрев на хлипкий ручеек почти розовой жидкости.

Наверное, на душу той, которую он любил, пролилась его кровь, а возможно, и нет – на нее села задница, и налет уже ничем не отмоешь. Однажды она посмотрела на него и сказала, что он слишком унылый. Он промолчал. Потом она добавила, что у него мало денег. Он еще раз промолчал. Потом она, тщательно готовя улыбку и сюрприз, следующий за ней, сказала, что они разные люди. Он молча пожал плечами и ушел. А через неделю понял, что не хочет стричь волосы и бриться. Он смотрел на себя в зеркало и не верил тому, как его ангельское лицо, похожее на фоторобот какого-нибудь наглого гангстера эпохи «сухого закона», никому не нравится. Этого просто не могло быть! Тогда он разбил зеркало и пошел в церковь, потому что ему отчаянно хотелось просто где-то побыть, а она была рядом. Почему в церковь, а не в кабак, спросите вы? Все бары находились через дорогу, а здание с колоколами рядом, и местами нервировало.

– И с кем же вы дули, как вы выразились? – сказал он, постаравшись, чтобы его голос звучал заинтересованно и почтительно.

– Эй, не устраивай тут спектакль, ты не кабальеро, – ощерилась неожиданно женщина и толкнула его в плечо. – Тебе же прям сейчас спать хочется.

– Ошибаетесь, сеньора, я как раз-таки кабальеро, – он усмехнулся и впервые со времени этого долгого и скучного дня ему стало весело. – Я даже идальго, вообще из Кастилии. Родриго меня зовут, красивое имя, правда, и такое средневековое? Родриго Пабло Бельтран де ла Сантиссима Тринидад, практически как Боливара, Сантос Уэрта. Прошу не любить и не жаловать, дамочка.

Тут женщина открыла рот, показав неожиданно вполне приличные фарфоровые зубы, а потом закрыла его снова.

– Ну, до того, с кем я дула, тебе, Святая Троица, очень сильно далеко. Хотя он был тоже Пабло…

Если до этого времени Родриго слушал вполуха, то сейчас он подумал, что, пожалуй, не зря судьба забросила его в это место с отцом Педро. А он-то считал это рутинной работой!

– Вииижу, ты напрягся, не впервой видеть колумбийку, правда?

– Признаться, я никогда не видел колумбийцев еще, – сказал Родриго, поглаживая подбородок с эспаньолкой. Бородка как бы подчеркивала его характер крестоносца и завоевателя на этой земле, которую он намеревался рано или поздно покорить – ну, хотя бы заработав кучу денег в маркетинговом агентстве.

– А я и не оттуда, хехе! – промолвила она. – Вообще из Бразилии, так что только посмотри, как чудесно я говорю на испанском! Нет, не все мозги у меня еще кокс подъел, не все!

Люди стали оборачиваться на нее, но старая леди, если ее можно было так назвать, была непреклонной. Она удивительно хорошо выглядела для своего возраста – когда он вошел, она резко, по-девически, поднялась и устремилась к падре, постаравшись растолкать окружавшую его толпу. Она была вообще довольно энергична, эта женщина. Только при близком расстоянии можно было заметить, что ей вообще не пятьдесят или около того, как казалось вначале, а гораздо больше.

– Вы знали самого Эскобара? – промолвил Родриго вежливо, но не заинтересованно. В конце концов, все это могло быть правдой, а могло и быть ложью – дома его ждал Гегель и игра Sims Medieval, которые он как-то сочетал в одной реальности. Прочтет пару абзацев про идеальное, потом поиграет в средневекового короля, которому надо почему-то самому готовить себе похлебку. Все как в чертовой жизни бедного кастильского потомка дворян, который должен смотреть на то, как в жизни преуспевают все, кроме него. А наркотиками он никогда не интересовался.

– А как же, не то чтобы знала, – хихикнула женщина, и тут на время показала свою юную, спрятанную от всех сторону, которая позволяла ей быстро бегать и живо оборачиваться. – Я была одной из его niñas, его маленькой лолитой в платье до колен, которую он соблазнил дорогими леденцами с чем-то вкусным и улетным… Ах, как мне нравился папочка! Он говорил, что я похожа на его жену в молодости, он вообще любил таких, которые были как она, но я могла бы выиграть конкурс двойников!

Казалось, воспоминания увлекли ее, и глаза ее горели каким-то нездешним светом, ласковым и одновременно хитрым. Родриго попытался представить себя с такого рода молодой девочкой, которую он подзывает конфеткой, расспрашивает ее про успехи в школе и называет своей «принцессой» – ведь так их звал Пабло, этих нимфеток, которым позднее дарил огромные состояния за хорошее поведение? Но воображение упорно оставило его. Он не любил детей, особенно тех, что выли за стенкой его съемной квартиры, и вряд ли был способен испытывать нежные чувства к каким-либо еще.

– Вы мне не верите? – неожиданно произнесла она и погрозила ему пальцем, который тоже удивительно хорошо и молодо выглядел, напоминая отточенный карандаш. Кожа сеньоры была белая и нежная, как у младенца голубых кровей, что вряд ли соответствовало внешности жены Эскобара, вышедшей из каких-нибудь трущоб.

– Нет, почему же… Я задумался, – честно признался он. – А вообще, зачем вы все это рассказываете мне?

Она неожиданно захлопала глазами и расхохоталась. Казалось, такая простая мысль миновала ее сознание.

– Я вижу в тебе большое будущее, – сказала она. – Мы еще о тебе услышим.

Родриго тоже не удержался от нервного смешка, он устал и хотел домой – заниматься чем угодно, только перестать ходить с отцом Педро по этим странным людям. Он был готов терпеть одиночество и любовную тоску, лишь бы не вести эти абсурдные разговоры на неинтересные ему темы. Неожиданно ему настолько все надоело, что захотелось встать и уйти, не спросив сеньору об ее имени и о том, почему она, собственно, здесь, а не в своем особняке, унаследованном от мафии.

Но она, чувствуя, что чем-то задела его, быстро вскочила и взяла его за рукав:

– Ты мне не веришь, я знаю, но ведь ты не случайно здесь встретился рядом со мной.

– О чем вы вообще говорите? – сказал он и подался назад.

– Вчера вечером мне звонили из Ватикана и просили свидетельствовать на процессе, дело ведет один из самых успешных адвокатов дьявола. Ты ведь знаешь, что это такие священники, которые при принятии человека в сан святого рассказывают о его дурных поступках? Пожалуйста, помоги мне сделать так, чтобы стать в их глазах, глазах всех этих пресвятых отцов, ханжей и монахинь, окруживших старую несчастную наркоманку, всего лишь бедной сироткой, которая была подобрана на улице святым Пабло и стала одной из его воспитанниц.

– Зачем вам это надо и почему бы вам не поговорить с отцом Педро? – удивленно промолвил Родриго. Он слышал что-то о том, что Пабло Эскобара могут признать святым за его благодеяния народу Колумбии и по требованию одного из главнейших латиноамериканских кардиналов, но полагал, что процесс растянется еще на долгое время.

– Тебя зовут Пабло, не так ли? Просто помоги другому Пабло и войди в историю, – просто сказала бразильянка и расправила плечи.

Родриго не сказал отцу Педро, куда он ходит каждую субботу, не стал ничего сообщать своим родителям, которые просили его слезно вернуться из этой проклятой Мексики, не проговорился даже немногочисленным соученикам по курсам и бывшим студентам того университета, где он обучался, с которыми пытался сохранить связь. Он целыми днями штудировал в библиотеке все, что могло пролить свет на проблемы наркокартелей, детской проституции и, как ни странно, канонического права. А потом приходил и репетировал с сеньорой ее речь – от первых шагов на ниве жизни до того, как она окончательно превратилась в хорошо сохранившуюся джанки. Русский язык он забросил, да и не хотел сейчас думать о Достоевском, который был не так сильно интересен, как местами мучительный, а временами невразумительный рассказ с кучей имен и дат.

После каждого посещения он сжимал в руке купюру, и это его несказанно радовало. От проблем идеализма в творчестве классиков он переходил к проблемам современного реализма и обратно, долго пыжась над максимально естественным и убедительным рассказом о жизни доселе незнакомого ему бывшего колумбийского политика, бизнесмена, реформатора фавел и просто гедониста, стараясь втиснуть в рассказ как можно больше жалостливых деталей. Сеньора кивала и подносила платок к глазам.

А потом как-то, когда он шел по улице и раздумывал о том, как именно объяснить тот факт, что Эскобар помогал в основном девочкам, но никак не мальчикам, его глаза остановило объявление, которое никак не могло его заинтересовать. Еще одни курсы обучения, на этот раз гитаре. Какого черта, позднее думал он, его вообще соблазнило предложение пойти и записаться. Должно быть, то факт, что они были через дом от рехаба. В любом случае, голову проветрить ему просто было необходимо. И он переступил порог и застыл, пораженный тем, как мимо него, не разбирая дорогу, вылетела молодая девушка и дала ему футляром от гитары между глаз.

– Простите! – на ходу пробормотала она и попыталась быстро скрыться за углом.

– Эй, вообще-то больно, – сказал Родриго и через силу улыбнулся.

– Извините, у меня нет времени, – сказала она и бросилась бежать.

Парень, сидящий за стойкой регистрации, слегка пожал плечами.

– Она всегда так? – поинтересовался Родриго и потрогал больное место, на котором должна была с течением времени образоваться шишка.

– Да, и еще учится плохо, хотя стараний прилагает много. А ее подруга крутая, – как бы между прочим произнес он, – реггетон поет, зовут Нуну, горячая, как паэлья моей бабушки.

– Представляю, – сказал Родриго и приготовился уходить, ошеломленный таким странным приемом.

– Так вы запишетесь? – сказал ему человек за стойкой и неожиданно погрустнел.

– Пожалуй, нет, – сказал кастилец и вышел из здания, чувствуя какую-то странную пустоту в душе. Возможно, он когда-нибудь и захочет проходить какие-нибудь курсы, надо же что-то делать в этом большом, негостеприимном, вязко пахнущем городе с яркими цветами на улицах и искренними молитвами, перемежаемыми криками страсти.

Он пришел к себе домой, взглянул на себя в зеркало и разрыдался, представив себе ту боль, которую причинила ему грубая девушка с гитарой – как физическую, так и душевную. Она даже не обернулась на него! Его игнорировали все женщины, кроме старой наркоманки, на чьи деньги он жил и чьи сумбурные впечатления ему надо было литературно изложить. Почему жизнь такая несправедливая, и правда ли, что о нем услышат многие по обе стороны океана? Никто никогда не узнает, что он помогал Ватикану признать святым страшного, по сути, человека с манией величия и самодовольной помощью бедным от случая к случаю.

Он закрыл глаза и попытался уловить шорох крыльев славы, которая уже ждала его на повороте – длинноволосая, с тяжелой гитарной декой по его голову.

Мехико был таким небольшим городом, что слава встретила его еще раз. Помнится, он сидел и размышлял о жизни великих. Особенно странной ему казалось прохождение земного квеста Говардом Филлисом Лавкрафтом. Никто при жизни, печатающийся в дешевых изданиях, зато имеющий обширную базу друзей и жену, которая даже после развода была готова обеспечить его потребности своими деньгами, постепенное угасание в одиночестве с корреспонденцией от далеких и неизвестных ему особ, письма, которые буквально пожирали его, заставляя отвечать больше и красивее, чем в своих произведениях, таких иногда бедных на эмоции. Потом долгий форс главного героя его ночных кошмаров – Ктулху. А вот у него, у Родриго, нет никаких страшных снов, даже писать не о чем. Есть непрочитанный Гегель, где он однажды ухватился за мысль, что если бы силы тяжести не существовало, то ты, упав, пролетел бы на гораздо большее расстояние в вечную пропасть под тобой, которая зовется твоей жизнью.

После занятий ему больше никуда не хотелось – так он был измотан и душевно, и физически. Деньги таяли сквозь его раскрытые ладони, которые он иногда открывал для нищих и просто жаждущих немного выпить незнакомцев. Один такой и пригласил его как-то с собой.

– Я не пью, – попытался возразить Родриго, мотая головой.

– Нет, пьешь! А еще играешь, – сказал незнакомец, уверенным, хотя и несколько пьяным движением, ухватив его за плечо. Он встретился ему возле подъезда и не походил на человека, оказавшегося на самом низу социальной жизни. Хоть его волосы и были всклокочены, рубашка помята, а брюки были расстегнуты, все у него было пошито из самой дорогой ткани, какую Родриго видел, проходя мимо бутиков. Он умел определять на глаз положение человека, будучи истинным идальго и потенциальным продажником. В голове у него тотчас загорелся план: вот бы затусить с этим странным мужиком, может, мне и выгорит получить деньги на небольшое агентство. Он только что читал книгу по нетворкингу, и она окончательно убавила его связь с реальностью и высылаемые родителями деньги.

– Хорошо, давайте, только застегнитесь, – сказал Родриго и, встретив недоумение в глазах мужчины, кротко попросил:

– Пожалуйста.

Этого хватило, чтобы он взвалил на себя пьяную и силящуюся громко заорать ношу, которая называла себя великим человеком, но подтвердить это положение ничем не могла, кроме воплей о том, что в мире перестали ценить качественную музыку. Так они дошли до клуба с низким входом, пребольно ударившим по голове Родриго, высокого и стройного, как ливанская пальма. Мужчина на входе подмигнул негру-вышибале, и они вошли.

Родриго больше всего удивило то, что это был какой-то паб с ярко выделявшейся красной стойкой, вокруг которой надирались алкаши, и в глубине его самодельной вертушкой для ставок, а не полноценное казино. В углу имелась даже сцена, на которой, судя по всему, должно были выступать певцы и музыканты.

– Эй, подожди меня, а? – сказал неожиданно мужчина.

– Надо отлить? – не к месту спросил Родриго.

– Как ты выражаешься, ис… ис-панец, мне только переодеться, мы будем играть! – сказал мужчина, развернулся и зашел в подсобку.

Родриго скучающими глазами посмотрел на вертушку, но пробовать своей удачи не стал, вокруг нее и так было слишком много татуированных мужиков с подозрительными физиономиями, а он казался слишком чистым даже для того, чтобы пожать им руку.

Мужчина через минуту вышел, волоча здоровенную гитару с двумя грифами, весь мокрый и отряхивающийся.

– Уфф, мне полегчало.

– И часто вы так? – сказал Родриго безучастно, думая о том, что он мог бы спокойно поставить и просадить очередные деньги, а потом целый день голодать и попробовать почувствовать ясность сознания, которую так часто обещали различные гуру, чьи книги он любил почитывать.

– Развод – самое неблагодарное дело. Подержи-ка, – сказал мужчина, отдавая Родриго гитару.

– Как можно играть сразу на двух? – удивленно спросил он. – Мне и на одной не удается.

– Ты такой не один, – хихикнул мужчина. – Но я родился таким, каков есть. Уже… ик!.. в детстве умел подбирать ноты под разные песни с радио, а в двадцать один стал номером первым среди концертирующих гитаристов. У меня была своя группа. Но я связался с женщиной, ах, черт, какой же красивой и молодой, почти школьницей…

Родриго вспомнил гладкое, как у младенца, лицо пожилой женщины, которая рассказывала ему про жизнь с Эскобаром и помотал головой: да что это, все соприкасается в жизни. И он тоже был связан с девушкой гораздо младше него, которая каким-то образом его бросила, хотя он не побоялся приехать и остаться в Мехико. А сейчас он никто, зачем-то желающий сочинять рекламные креативы людям, которые и так прекрасно знают, что им купить. Молодость, красоту и счастье.

– Мне посидеть здесь, с вами? – пробормотал он и послушал, как тот настраивает инструмент на слух, особо касаясь каждой струны умелыми пальцами с плохими ногтями.

– Да, – наконец сказал мужчина, – Останься.

Он задумчиво потер щетину и потом резко махнул по струнам приемом баррэ.

– А ну, суки, смолкли все тут! – заорал он, и игравшие татуированные мужчины действительно обратили на него внимание, причем ни один из них не ругнулся.

– Вы не расшалитесь только, – сказал один из входящих, юнец с пробивающимися усиками, – а то вас опять повяжут и в вытрезвитель.

– Нет, сволочи, я играть буду! – сказал мужчина и потребовал: – Дай мне стул.

Родриго быстро метнулся к стойке и схватил большой и неудобный барный, но мужчина, казалось, не замечал его.

– Что играть-то будем, опять стариковское? – спросил юнец и поморщился. Сзади за ним шла его компания. Казалось, все они знали гитариста.

– Скажите, – полюбопытствовал Родриго, – вы знаете синьора Морено? Я в его школе учусь.

– Морено? Этот старый негодник? Он ничего не понимает в преподавании, – сморщился мужчина, затягивая момент появления песни, и, казалось, все вокруг его поддерживали.

– Почему не понимает? – спросил Родриго, помогая ему не упасть со стула. Мужчины по-прежнему тихо играли между собой, немногочисленные посетители напивались, а Родриго очень хотелось уйти отсюда на воздух, только за ним бы пошли и его странные, невеселые думы о неоконченном Гегеле, никогда не деланных сделках и незабытой девушке.

– Он думает, что преподавать ноты достаточно – а потом, вместо того, чтобы показать, сам играет, – пояснил мужчина. В воздухе стало пахнуть настырным сигарным запахом, который не нравился Родриго. – Никогда не покажет путь руки, а я… а я.. прямо сейчас научу тебя играть Smoke On the Water. Смотри сюда…

– Ааа, батянский рок, – разочарованно протянул юнец. – Вот потому ты и не выступаешь.

Он уже расселся со своими тремя друзьями на столик, а один даже успел сбегать за каким-то дешевым джином.

– На-надо начинать с азов, – пробормотал мужчина. Его лицо побагровело. – Дай мне сюда свою руку.

Родриго протянул ее к мужчине, который своей большой потной рукой начал расставлять его пальцы и зажимать ими определенные струны гитары.

– Вот… А теперь ударь по ним, – сказал мужчина.

Родриго послушался, но из-за недостаточной степени прилегания пальцев левой руки звук вышел смазанным и некрасивым. Мужчина поморщился и произнес:

– Очень плохо, но время у нас. Правда, у нас есть время?

– Это ты мне? – спросил юнец и присвистнул. – Не особо много, скоро мама хватится.

– А ты скажи ей, что здесь твоя истинная семья, сынок, – примирительно сказал мужчина. Он тяжело дышал.

– Пробовал, но она сказала, что тут слишком много криминала, – вздохнул юнец и опустил свое прыщавое лицо.

Родриго еще раз ударил по струнам, вышло лучше, но звук был слишком сильным, а присутствие мужчины, от которого пахло мятой кожей и перегаром, его не вдохновляло.

– Самое главное… Знай, какие аккорды… берутся… там, где ты хооочешь, – и изо рта у него неожиданно пошли пузыри. Мужчина постарался судорожными движениями отправить их обратно, но вместо этого покачнулся на барном стуле, мотнул головой и завалился на подбежавшего Родриго. Его великолепная гитара, ударившись о пол, издала одновременно и глухой, и высокий жалующийся звук.

Родриго знал, что это такое – агония брала его, как легкодоступную жертву. Юнец с раскрытыми глазами набирал номер помощи на своем телефоне, а бармен вышел из-за прилавка с водой. Мужчина хрипел и вращал глазами. От него ужасно пахло, но, казалось, он уже перестает что-либо осознавать. Гитара валялась в ногах у всех, кто подходил к нему и пытался переложить его с руки упирающегося Родриго на их собственные и унести отсюда. Но Родриго упорно качал головой, в последний момент вспомнив молитву на отделение души от тела, и повторяя ее как заведенный, чередуя с хрипением и остановками глаз. Через несколько минут, еще скорая не успела приехать, мужчина забил ногами, как бы прогоняя кого-то, и его рука с чем-то зажатым в кулак выпала из кармана и больше не распрямилась.

– Эй, что у вас там, синьор? – Врач скорой вышел к ним на встречу, но было уже поздно. Казалось, около мертвеца застыла группа людей, напоминая снятия с креста, причем Родриго по своей внешней привлекательности тянул на Иоанна Крестителя.

– Тут человек… умер, – проговорил он, отпуская мертвеца в руки врача.

– Господи, пьяница, – проговорил тот, злобно пнув гитару, которая, словно сознавая своего защитника, подкатилась к ногам Родриго.

Врач провел зеркальцем перед ртом больного и померил ему пульс, при этом разжав руку и странно усмехнувшись.

– Хорошая у него была покровительница, ничего не скажешь.

В руке у мужчины лежала маленькая фигурка Санта Муэрте и написанная от руки записка.

– Это принадлежит мне, – неожиданно сказал Родриго. – Не ему.

Он смотрел на черную статуэтку улыбающегося скелета с нимбом над головой и уверенно дотрагивался до нее.

– Ой ли? А почему он ее взял тогда? – с недоверием покачал врач.

– Потому что я ему отдал. У него был… день рождения, – покачал головой Родриго.

Юнец первый скривился от смеха в своих черных дрейнерских шмотках, за ним прыснули все его друзья. Потом любопытствующая мелкая мафия начала похмыкивать.

– День… хих, рождения, – сказал врач. – Ой не могу. А если ты его знал тогда, сообщи родным, хорошо? Нам его в морг надо.

– Хорошо, – неожиданно заявил Родриго, повернулся, отсалютовал бармену и пошел домой, думая о том, как передача знаний иногда может быть смертельна. Черная ночь падала ему на плечи накидкой Святой Смерти – девы, охраняющей этот город, той, которая всегда приходит нежданно и никогда не спит.

Дома Родриго, не снимая с себя одежды, поместил статуэтку рядом с фотографией изменницы, родителей и себя в детском возрасте, обнимающего собаку, и развернул записку, сложенную несколько раз пополам.

«Моей милой Инес в ее странное место обитания. Да хранит тебя Безглазая, дочурка. P. S. Папа всегда будет любить тебя».

«Да хранит тебя Безглазая», – повторил Родриго, отдирая ценник от новой и свежо пахнувшей ритуальной побрякушки, мысленно дивясь тому, как дорого может стоить такой скромный сувенир, только что впервые принявшийся за дело. Но кем была эта Инес? Неужели ему придется перерыть весь Мехико в поисках той, чью фамилию он даже не знал?

Родриго усмехнулся и завел будильник на шесть часов утра. У него еще есть время… или нет?

V

Инес встала рано. Она чувствовала, что сегодня ее день. Матери Анхелике, наверное, еще снится приятный сон – у нее никогда не бывает кошмаров. А у Инес изредка бывают воспоминания о прошлой жизни. Вот она сидит, вся обколотая, в дыму, в чаду и с незнакомыми людьми. Вены приятно гудят, а через некоторое время начнут натужно наматываться на костяшки. С ней кто-то лежит, потому что ей надо было купить очередную дозу. Так всегда бывает, даже если отец у тебя знаменитость. Впрочем, бывшая, это тоже надо знать. Современное поколение предпочитает слушать невнятные бормотания Арки.

– Уууу, ааа! – завывает одиозная певица, Мэрилин Мэнсон нового поколения, в наушниках.

Инес не снимает их во время секса с незнакомцами, чтобы не было так противно. Ее родители развелись, потому что… ой, она снова не помнит. Ей же надо что-то сделать ради дозы? Не делать ничего не менее противно, Инес предпочитает работать. Как-то один хмырь сказал, что она такая красивая куколка и предложил ей жить у него, а она, дура, послушалась. Тогда она вкинулась и чуть не утонула в бассейне.

– Святая Мать-Смерть, дай мне денег, – жгла она свечи с неведомыми ароматами потом, когда он ее бросил. Казалось, что Святая Мать молчит. Она забыла, как наизусть читается «Отче наш» – без этого молитвы к смертоносной деве не имеют силы. У нее стала плохая память, горбатая спина, как будто бы съеденная рахитом, и бледное лицо. Как она, впрочем, была красива тогда!

Сейчас Инес смотрела на себя в зеркало и поправляла апостольник. Ей надо было встать раньше всех и все убрать – а монастырь такой большой, целого XVII века, когда здесь еще правили испанцы! Испанцы… Она вздохнула. Тот человек за церковной оградой тоже испанец. У него большие черные глаза, бледная кожа и растрепанные волосы. Он ей не нравится, нет, но отцу Педро он по вкусу. Правда ли, что его готовят в священники? Она этого не знала, но на всякий случай избегала его. Монастырское платье облегало ее фигуру, потому что Инес стала неожиданно много есть и хорошо готовить.

Ей было весело петь, принимаясь за пылесос, который специально для монастыря сделал чудик Хайме. Он так смешно говорил, когда она на него нажимала, и мог за минуту очистить замусоренный пол, если на нем скопилось много грязи. Она захихикала и включила его, вспоминая бледное лицо компьютерного гения, смутившегося при ее появлении. «И кто тут вообще монах? Ясно, что не я!» – подумала она. Пылесос последовал за ней в монастырскую библиотеку, где штабелями лежали старые книги и даже древние подклеенные журналы мод, непонятно как туда занесенные.

– Ой, нет, Куру, зачем-ты ешь брошюры, – бросилась она к пылесосу, который нашел для себя развлечение в поедании сваленных в стороне кем-то из старых злых монахинь билетов и разных рекламных листов то ли монастыря, то ли католицизма. Пылесос недоверчиво запищал и наехал Инес на ногу. Она ойкнула и влезла на большое, так называемое вольтеровское, кресло, взяла огромную книгу и ударила по механическому помощнику. Его неожиданно отпустило, и он, замигав огоньками, продолжил свой путь по монастырю, не минуя ни одного грязного закоулка.

На плечо Инес спустился небольшой паук, что для тропической страны было, пожалуй, неожиданным чудом – с одним из своих любовников еще не монахиня умудрилась пожить в Европе и узнать местную флору и фауну. Она взяла паука и посмотрела на него, подумав, что деньги монастырю не помешали бы. Со старинных кресел уже начала осыпаться позолота, еда значительно утратила привлекательность, потому что толстая сестра Марибель готовила одно и то же. Впрочем, и она тоже убавилась в размерах.

Инес вместе с роботом пошла в монастырскую часовню, вспомнив, что давно не исповедовалась у отца Педро. «А впрочем, какие мои сейчас грехи? Я живу и радуюсь жизни!» Потом в ее сердце все же прокрался червь сомнения в том, что, возможно, Бога она сейчас помнит даже меньше, чем раньше, уверенная в своем спасении. Тогда, пока электронное чудовище ездило, попискивало и сверкало огнями, она опустилась на колени и попробовала помолиться, но ничего не выходило. Она не знала, о чем стоит попросить небеса. Разве что о ее отце, который так упорно боролся в последнее время с безвестностью, что начал пить. Обо всех ее друзьях, оставленных на улице, которые или мучились, или умирали, но никто не мог бы сказать, что пришел к осознанию себя.

За окном постепенно разгорался рассвет. Толстая сестра Марибель вставала с постели, проснувшись от собственного храпа. Мать Анхелика, проверив электронную почту, бежала пить кофе, сделав какую-то особенно ядреную смесь в турке на общественной плите. Сестра Мария Креста, уже довольно ветхая, благодарила ее и пила, несмотря на проблемы с сердцем – Бог знает, зачем ей постоянно нужно чувствовать себя бодрой. Одна из монахинь принималась за вышивку для украшения фигуры Богоматери, пока не наступила служба, другая прятала любовный роман, отказываясь признаться себе в том, что отныне ее жизнь и романтика принадлежат только Богу и ожидаемому раю. В саду пока еще никого не было. Сестра Инес молилась за всех этих женщин, которые скоро встанут и составят с ней большую, дружную, но отчасти проблемную семью. Неожиданно у нее возникло предчувствие, что этот день будет не таким, как всегда.

– Инес, – произнес мужской голос, положив руку ей на плечо, – привет, ты опять встала раньше всех?

И отец Педро довольно улыбнулся и прошел в исповедальню, радуясь тому, что теперь ему снова доведется послушать странные истории этой милой, молодой, но такой исстрадавшейся девушки.

Родриго снился снег, который падал с небес холодными белыми мушками и укутывал собой пространство, которое тоже было все белое. Он видел его очень давно, еще в Испании, но сейчас, во сне, он понимал, что находится в России XIX века, во времена Достоевского. Он стоит около моста в неудобном костюме, поправляя монокль, и смотрит им на замерзшую, но начинающую оттаивать реку, которая скоро вспенится и понесет глыбы льда. Весна должна прийти, но не такая, как здесь, в Мексике – сплошные дожди, радостные, энергичные, заставляющие природу расти и все более ядовито распускаться брызгами цвета. Нет, весна должна быть томительная, зыбкая, слегка обозначенная контуром грез, мечтаний и брожения в крови.

Он открыл глаза. Было пять часов ночи – или же утра? Он никак не мог взять в толк, почему он так рано просыпается. Беспокоило ли его то, что ему придется делать по жизни дальше, думал ли он об оставившей его возлюбленной, о неожиданной смерти мужчины вчера или о татуированных мафиози, странно на него смотревших? «Мне надо встретить ту девушку с гитарой снова», – решил он. Но для начала он должен был передать какой-то Инес статуэтку Санта-Муэрте. Она стояла у него на столе, возвышаясь над беспорядочным скоплением записей, которые он так любил делать. Он встал с постели, потянулся, накинул халат и прошел в ванную.

Сегодня должен был быть пустой день, без обучения, а значит, он созвонится с родными по Скайпу и пойдет в это странное заведение. Может, удастся что-либо узнать об этой таинственной Инес, хотя смерть очень сильно поразила его воображение. Это было первым таким случаем на его памяти – бабушки и дедушки умирали без его наблюдения. Просто мать и отец приходили и говорили: «Приготовься, милый, дед Хосе умер». И он от удивления раскрывал глаза и сначала долго раздумывал, а не шутка ли все это. Да, люди плохо себя иногда чувствовали, но при чем тут смерть?

Санта-Муэрте, с откинутой назад головой, грозной и одновременно томной улыбкой и своей длинной косой приковывала его взгляд.

– Нет, к черту! – сказал он, постаравшись придать себе веселый вид. Потом вспомнил и ойкнул. Чертыхаться он больше не будет, он пообещал отцу Педро. Сейчас, кстати, необходимо будет заглянуть к нему, а то общаться пока не с кем и незачем. Спросить его, как относиться к сатанистке, которая вместе с ним ходит на курсы, и может ли он как-то в будущем помогать церкви, организуя рекламные кампании. Потом рассмеялся и включил компьютер, быстро поставив лайки всем, кто заинтересовался его профилем «enamorado en Mexico» уроженца Испании. Ничего интересного. Может, зря вся эта церковь, и стоит ходить к психологу? Но он уже набирал номер телефона отца Педро и слушал гудки.

– Так вот, отец Педро, я бы не сказала, что готова рассказывать прямо сейчас, что я чувствую, – начала Инес, и представила почему-то, что в прошлой жизни она бы на этом месте затянулась сигаретой, посмотрела бы в лицо собеседнику и расхохоталась.

– Почему не сейчас, дорогая? Ты давно не была на исповеди. Просто скажи пару слов, – посоветовал отец Педро. В молодости, должно быть, он был блондином – кожа светлая, глаза голубые, толстые щеки гринго и неизменные очки любящего чтение человека.

– У меня пока нечем поделиться. Жду, когда приму обет, – сказала Инес и пожала плечами.

– Неужели больше не хочется вернуться на путь греха? – заговорщическим тоном сказал отец Педро сквозь прутья старинной решетки.

– Нет, я абсолютно свободна от этого, только иногда вспоминаю, что наделала. Но стыдно не становится, – неожиданно смело произнесла Инес.

– И тебе больше не хочется ходить под дурманом?

– Неееет, тут дурмана гораздо больше, отец, и он такой… – она задумалась, подыскивая слово, – хороший. Я каждый раз хочу сказать что-то по-новому, как-то интересно сказать, но у меня из головы все уходит неведомо куда.

– Понимаю. Это наркотики ослабляют разум, – кивнул отец Педро и взглянул на часы на запястье. – У нас осталось еще немного времени. Но какие-то грехи у тебя все же есть?

– Да, – призналась Инес, – гордыня и несогласие с некоторыми сестрами. А также… я постоянно оглядываюсь вперед и думаю, что нечто должно произойти, я…

– Я тоже, – перебил ее отец Педро, – но вот уже двадцать лет, как ничего не происходило…

– Если не считать нового Папы, – тихо добавила Инес.

«Петр II находится с визитом в Камеруне. Он присутствовал на шаманском богослужении, чего никогда не делал ни один папа до этого. От экуменических комментариев папа отказался», – говорило видео на кабельном канале серьезным и обеспокоенным голосом.

Отец Педро не ответил, а значит, он, скорее всего, тоже смотрит телевизор. Или сейчас находится в женском монастыре. По телевизору с гордо поднятой головой и несколько надменной улыбкой расхаживал этот гринго, отец Петр, который неожиданно для всех решил оставить свое прежнее имя из светской жизни – Питер Уитфилд – и тем самым породить слухи о конце света. Петр был молод, а точнее, ему было сорок три года, и он обладал внешностью чуть ли не американской кинозвезды золотой эры Голливуда. Таких представляешь себе в плаще с сигарой в зубах, то ли вышедших на дело, то ли, наоборот, преследующих бандитов.

«Педро… Питер… Одно и то же», – ухмыльнулся Родриго и потом подумал: «Стоп, да я тоже ношу папское имя, ведь Родриго был папой Александром из семейства Борджиа». Его это сравнение позабавило и одновременно опечалило, ибо по Борджиа писала диссертацию его бывшая девушка. Не в последнюю очередь его новое церковное рвение заключалось в том, что он собирался найти себе новую любовь из каких-нибудь верующих и верных девушек.

Так что придется, ему, видимо, провести какое-то время в компании служек при храме, но ничего не попишешь. Он спешно оделся, легким движением расчески уложил отросшие волосы набок, проехал в лифте с семьей из кричащих маленьких детей индейского вида, которые невежливо тыкали в него пальцем и вышел на свет, который практически ослепил его.

– Извини, парниша, – сказал чей-то голос, отчего Родриго вздрогнул и оглянулся. Перед ним стоял кто-то, одетый в косуху, но он неожиданно вспомнил, что видел этого человека за игрой в баре. Это был один из татуированных мрачных мужиков с вислыми усами.

– Да? – спросил он. – У вас есть ко мне какое-то дело?

– Может, и дело, а может, и не очень, – сказал мужик и помрачнел. – Зависит от того, что передал тебе старик.

– Фигурку Санта-Муэрте, а что? – вскинулся Родриго, подумав, что хорошо, что он оставил ее дома.

– Нам бы ее надо проверить, не пустишь?

– Кому это нам?

– Фигероа. Альфонсо Фигероа, – представился мужчина. – Можешь звать меня просто Эл.

Солнце невыносимо пекло, и под его светом можно было пересчитать все крупные грязные поры на лице этого самого Альфонса, похожие на жирные микроскопические дырки от сыра.

– Вы мне ничего не сделаете? – спросил Родриго, и тут только сейчас его наконец-то прошиб пот.

– А я должен? Ты же хороший мальчик, – сказал Эл и неожиданно улыбнулся.

Родриго повернулся к двери, открыл домофон ключами, потом двинулся прямиком к лифту. Когда лифт подъехал, в его верхнем слепящем свете лицо Альфонсо стало напоминать печеное яблоко по колориту, оно как-то скукожилось и стало незначительным. Тут Родриго заметил, что Эл гораздо ниже его ростом. Тогда он совсем осмелел и сказал:

– Я должен передать все Инес, об этом просил покойный.

– Инееес? – протянул Альфонсо и толкнул Родриго в пасть лифта. – Ну ты типа того, поезжай.

– Нет, только Инес может получить фигурку.

– Как скажешь, – улыбнулся Эл и еще раз улыбнулся своими золотыми зубами с щербатыми промежутками. Эл был довольно молод, но его здоровье явно оставляло желать лучшего.

Родриго нажал на лифт, и они поехали.

Когда Родриго начал открывать дверь своей квартиры, он заметил какую-то странную тяжесть в замке, но, не обратив на это особого внимания, повернул ключ. Квартира встретила его странным ощущением ждущей пустоты.

– А вот и наша красавица, – проговорил Альфонсо, подходя к статуэтке Санта-Муэрте, возвышавшейся на столе как грозный символ того, к чему должен был прийти Эл. – Ути-пути, иди сюда…

– Зачем она вам? – проговорил Родриго и недоверчиво посмотрел на то, как Эл, достав перочинный ножик, вспарывает им само основание статуэтки.

– Не трожьте ее, Инес надо доставить… – от волнения его губы пересохли. – В целости и сохранности.

– Не кипишуй, братан, запаяю, и будет как новая, – сказал Эл, несмотря на то, что рядом с ним стоял какой-то громадный третий, вышедший из кухни с пистолетом в руках. Ствол был направлен Элу в голову.

– Что, черт его дери, это такое? – спросил Эл, которого третий свалил на пол. Эл старался высвободиться из цепких объятий незнакомца, кусая ему руки, а Родриго не знал, что и делать. Наконец, третий посмотрел на него и сказал ему:

– Ударь его!

Родриго, опешив, посмотрел на лицо третьего. Не похоже, чтобы тот видел его в кафе. Это было относительно бледное лицо мужчины лет сорока, с густыми бровями и большими губами, некрасивое, но выразительное.

– Давай! Что стоишь!

Эл стонал, но продолжал брыкаться. Родриго взял в руки почему-то палку для селфи и неожиданно для себя ткнул Элу в глаз, из которого что-то отвратительно брызнуло. Эл, матерясь, выпустил статуэтку Санта-Муэрте. Та упала, покатилась и упала к ногам испанца, показав свое полое дно и выпавший из нее пакет с каким-то белым порошком. Родриго поморщился и посмотрел в сторону дерущихся. Эл был связан непонятно как взявшимися веревками из кармана третьего и накрепко приторочен к ножке стула. Одного глаза у него уже не было, и кровь пополам с сукровицей капала на его щеку и стекала по подбородку. Эл стонал, изгибался, матерился и звал на помощь, пока незнакомец не принес из ванной тряпку и не заткнул ему рот, обмотав его оторванной от одеяла полоской ткани.

– Ты ведь правда хотел видеть Инес? – спросил третий, когда Эл уже сник и прекратил трепыхаться.

– Так иди. Вместе с пакетом, он ей еще понадобится, – ухмыльнулся третий.

– Да, но куда?

– Монастырь Гуадалупе, сынок. Инес служит Богу… как и мы с тобой отныне.

Родриго неуверенным жестом взял у незнакомца статуэтку и дрожащими ногами переступил по направлению к двери.

Сестра Инес стояла на коленях возле церковной скамьи и думала о том, что голубь, изображенной на витраже, должен когда-нибудь слететь и на нее, осветив ее чело божественным светом. Юноша смотрел не дыша в щелку на торжественное богослужение праздника Сретения и не дышал, сжимая в руке то, чего монастырские стены не должны были видеть. День разгорался.

VI

– Марксизм? – спросил Родриго и поморщился. – Это можно совмещать с католицизмом и..?

–Именно, – сказал загадочный незнакомец, который скоро перестанет таковым являться, человек с удивительно белой кожей и темной бородой. – И этим самым тоже.

Альберто Фигероа тем временем лежал в багажнике и что-то пытался мычать сквозь кляп из старой простыни, а двое мужчин его волей-неволей слышали, так как у «альфа-ромео» вполне нормальная звукоизоляция в салоне. Родриго расположился с полным комфортом на переднем сиденье, которое он откинул назад, и готовился выехать за город со странным человеком, который неожиданно спросил его, когда они вместе выволакивали брыкающегося наркоторговца из съемной квартиры, пытаясь не натолкнуться на соседей, про то, как он относится к классовой борьбе, католицизму и тем, чем они сейчас занимались. По пути им никто не встретился, потому что в этом доме все работали. «Черт, – неожиданно подумал Родриго, – мне же еще на гитару идти. А завтра на маркетинг, показывать креативы для стоматологической клиники». Но долг есть долг – рядом с ним лежала фигурка Святой Смерти, в которой находился очень интересный маленький груз.

– Видишь ли, я не латиноамериканец, – сказал незнакомец, резко сдав вправо и необычно выругавшись на каком-то звучном и длинном языке.

– Я тоже, – сказал Родриго. – Ты даже не нордический латиноамериканец, как некоторые. Но и не гринго.

– Совершенно верно, – сказал незнакомец и посмотрел на Родриго. – А кто я?

– Европеец, – заявил Родриго. – Австралийцам и прочим не особенно интересен Мехико, и они не знают, как этим… – он покосился на Санта Муэрте, – вообще заниматься.

– Именно, но я и не совсем европеец, – сказал мужчина. – Я русский, Игорь, но ты не сможешь произнести моего имени так, как я привык, поэтому зови меня Иваном. Мне так больше нравится. Меня всегда хотели назвать Иваном. Я…

На них неожиданно по встречной вырулил какой-то велосипедист, отчего «альфа-ромео» резко сдал влево, а Иван выругался во второй раз.

– Поскольку я верующий, – объяснил он, – я не говорю в эти моменты ничего зазорного, кроме…

– Кроме? – спросил Родриго и уставился вдаль, на мелькавшие перед ним окраины города.

– Кроме «японский император», у нас это очень красиво звучит, разве не так? – заявил Иван и закашлялся. – Я, кстати, бросаю курить.

– А как же это? – спросил озадаченный Родриго.

– Это я оставил для других. Для богатых, – сказал Иван и мрачно посмотрел на дорогу, сжав губы. – Надеюсь, Инес меня простит, но я бы не хотел передавать ей это вместе с порошком, как бы опять не подсела.

– Ты… знаешь Инес?

– А что, разве это не очевидно? – Иван, насколько можно было это сделать за рулем, пожал плечами. – Я встретил ее в одном из притонов. Спасал заблудшие души, знаешь ли. А еще я тогда был протестантом. Она меня не помнит…

«Она меня не помнит». Эти слова зародили в глубине воспоминаний Родриго впечатление странной девушки, которая задела его футляром для гитары и резко ушла, оставив какое-то смутное ощущение беспокойства. Испанец понадеялся, впрочем, что завтра он опять увидит это красивое лицо и бесстрастно вывернутые губы. Нравилась ли она ему? Он не знал, но почему-то был уверен что она и есть Инес, хотя незнакомец – ой, то есть Иван, – говорит, что Инес была наркоманкой, а это значит, что у нее наверняка страшно исхудавшее лицо и мешки под глазами, а кожа похожа на грязное сито.

– Инес красива? – спросил неожиданно Родриго.

– Да, а что? Точнее, не то чтобы красива, но привлекательна, – сказал Иван.

– Тебе не странно беседовать так со мной? – наконец задал тот самый вопрос Родриго, хотя уже знал на него ответ.

– Я как-то сразу понял, что ты не испугаешься. И что ты хорошо относишься ко всему тому, о чем я говорю.

– Кроме марксизма, – уточнил Родриго, подняв неожиданно кверху указательный палец, как будто бы он был итальянцем. Такая непривычная эмоциональность ему самому не понравилась, а потому он резко спрятал руку обратно.

– Святой Павел был марксистом, – Иван усмехнулся и вновь закашлялся. – Чертово курево, я к тебе никогда не вернусь.

– Апостол? Мне отец Педро никогда об этом не говорил…

– Эскобар, – сказал Иван и обернулся, увидев увеличенные в размере глаза Родриго. – А что, вам разве в приходе не сказали?

Машина вырулила наконец на наименее оживленную часть сельской местности, куда ей предстояло двинуться еще дальше. Родриго закрыл глаза, неожиданно представив, что им придется делать после того, как Иван ее остановит. На заднем сиденье поблескивал пистолет неизвестной Родриго марки, судя по всему, тяжелый и настоящий. На переднем стекле стояла статуэтка Девы Марии с радостным младенцем Иисусом на руках, который тянул руки через весь салон к этому металлическому холодному блеску.

В это же самое время из-под Триумфальной арки вырулил странный автомобиль, который был со всех боков окружен кортежем из черных длинных мерседесов. Средство передвижения, или, скорее, роскоши, было компактным по размерам, но выделялось своей крышей, которая, казалось, была спущена сверху и слегка изогнута. Стекла были тонированными, а потому увидеть что-либо не представлялось возможности. Однако парочка вспышек все-таки проследовали по пути движения машины, что было оставлено без ответа всеми членами кортежа. Белый, как ангельское крыло, «вуатюр» содержал в себе такого же святого – или имевшего претензии на сей счет – человека. Его одеяние нежными, практическими дамскими, складками, лежало вдоль его молодой и довольно стройной и высокой фигуры, а на голове его возвышался убор, похожий на модель летательного аппарата или даже нераспустившийся бутон почему-то белого ириса, украшенный деликатной позолотой. Солнце било в лицо человеку, который ехал по Парижу, и плясало на обшлагах его водителя, угрюмого квадратолицего швейцарца.

– Tu comprends, eh? – говорил человек, ехавший на заднем сиденье. В салоне никого, кроме них двоих, не было, а ему очень хотелось поболтать после долгого перелета.

– Говорите по-английски, я все понимаю, – произнес водитель и посмотрел на карту из маршрутизатора.

– Но мне хочется по-французски, – сказал человек, всплескивая руками.

– Извините, ваше святейшество, – сказал квадратный швейцарец и посмотрел вдаль. – Мой родный язык ретороманский.

– А, так вы редкий человек на свете, – произнес загадочно Папа (а это был, несомненно, он), и его тонкие изящные губы раздвинулись в улыбке.

– Да, – сказал швейцарец. – А еще я везу вас.

Папа благожелательно откинулся на заднее сиденье, поправил головной убор и взял в руки неожиданно откуда-то взявшийся мобильник. Он нажал на иконку Гугла, и ему высветилась первая новость за день, делавшая заголовки в прессе: «Папа Пётр II делает визит в Париж и обсуждает возможность восстановление Нотр-Дам в первозданном виде». Следом за этим Папа пролистнул на другую новость и остолбенел: «Глава исламской фракции мэрии Парижа против визита Папы Петра II». Мужчина вздохнул и отложил в сторону мобильный телефон, в то время как

Молодая монахиня Инес его взяла. Как ни странно, она опять забыла отключить его во время службы, аккурат во время пения Gloria. Ей всегда нравилось петь лучше всех в соборе, особенно с того времени, как учившаяся в консерватории несостоявшаяся оперная дива сестра Хоакина слегла с легкой простудой. Инес подавляла в себе желание взять и ознакомиться с уведомлением, но наконец не выдержала. Увы, это не был лайк в инстаграме фотографии монастырского кота, на который она рассчитывала. Это было сообщение с незнакомого номера.

«Донья Инес, надо срочно встретиться. Дело срочное. Касается вашего папы. Иван»

Перечитав это сообщение несколько раз, Инес пожала плечами и опустила мобильный в карман рясы. Тут она заметила, что во время исполнения несколько выпала из общего хора, да так, что на нее смотрел отец Педро, стоявший в парадном облачении и готовившийся принять причастие. Инес зарделась и опустила глаза. Казалось, она больше никогда не сможет смущаться, но только не в присутствии уже довольно пожилого священника. Возможно, ей нравились когда-то мужчины постарше, а может, воспоминание об отце растревожили ее сердце – кто знал? Она посмотрела на мать Анхелику, стоявшую рядом с приютскими детьми, которая, казалось, всецело отдалась исполнению гимнов, а потом, особенным каким-то величественным образом, изящно рухнула на колени, на предварительно выдвинутую кем-то из воспитанников скамейку. Мать Анхелика была такая красивая, ее лицо было воздушным, трепетным, нежным и одновременно строгим, но Инес она любила. Наверное, потому, что Инес была самая несчастная и опытная среди всех, подумала девушка.

– Наверное, – произнес Иван, – в России мне просто не нравилось. Страна Достоевского, говоришь?

Он усмехнулся.

– Да, я… писал о Достоевском в университете, – смутившись, сказал Родриго. Его самого подбешивало при мысли о том, что его должна была испугать данная ситуация, однако он совсем не боится. Его палец лежал на спусковом крючке незнакомого, тяжелого, давящего на ладонь пистолета, а перед ним, связанный, стоял Альберто Фигероа. Он дрожал всем телом, казалось, понимая, что с ним хотят сделать.

– Преступление бывает и без наказания. А слов про тварь дрожащую в оригинале я вроде не нашел, – сказал Иван, пожав плечами. – Давай дело делать.

– Вы хотите, чтобы это был я? Но почему? – спросил Родриго.

– Просто так, – сказал Иван и подошел к Фигероа, перекрестив его и вынув откуда-то потрепанный черный молитвенник. Он быстро открыл его и нашел нужную молитву.

– Это предсмертная? – сказал Родриго и зажмурил глаза.

– Да, – ответил Иван. – Ну…

– А ты, – опять перейдя на неформальный стиль общения, спросил Родриго, ощущая в теле какую-то странную дрожь предчувствия, как будто он сейчас прыгнет и полетит куда-то, расправив невидимые крылья, – не боишься, что я… тебя?

– Я недавно исповедовался, – заявил Иван и шагнул к Родриго. – Сделай это, если так хочешь. Но Инес тебе не видать.

«Почему он сказал про Инес? Откуда он вообще взял, что она меня интересует?» Мысли путались в голове испанца, но он почти нежно взял за плечо нового знакомого и отстранил его. Потом взвел руку с зажатым в ней пока еще неизвестным пистолетом, и

Раздался выстрел, совсем недалеко.

– Это, скорее всего, пиротехника, – пожал плечами Папа, выходя из машины и поправляя сложный головной убор на голове.

– Но, ваше святейшество… – сказал появившийся рядом здоровенный бугай с выражением почтения на лице.

– Тиару не задело? Никто не пострадал? Значит, пиротехника, – ухмыльнулся Папа.

Он оперся рукой о плечо своего телохранителя и под прицельным огнем фотовспышек двинулся к стоявшей на пороге собора короткостриженной светловолосой женщине, вымученно улыбавшейся на встречу него. Она была в белом брючном костюме, что Папе почти не понравилось. «Однако она старалась, эта мадам президент», – подумал он, и тут ему в голову пришло, что Мадлен Лежануа просто хотела гармонировать с цветом его облачения. «Дейвствительно, ангельская женщина», – чуть не рассмеялся он. Неожиданно в голову ему пришло, что стоит побыть джентльменом по отношению к первой правительнице Франции и приподнять тиару, как в старину великосветские викторианские франты делали при виде любой дамы из общества.

Мадлен застыла в улыбке, хотя вокруг забегали телохранители, и где-то рядом с ними завыли полицейские сирены.

«Кого-то должны повязать, – подумал Папа. – Опять. Но я принес не мир, но меч».

Еще одна вспышка фотоаппарата, и молодую азиатку оттеснили на обочину специально обученные люди.

«Я должен вмешаться и сказать им, что она ни в чем не виновата. Они должны ее отпустить», – пронеслось в мозгу Папы. А потом он подумал, насколько же тяжела его жизнь в плане того, что он просто не успевает делать все добрые дела, о которых думает.

Но вместо этого он сказал:

– Я очень рад вас видеть, мадам Лежануа.

– Ваше святейшество, – одними губами, казалось, в экстазе, произнесла новоизбранная президент, и припала к его руке.

«Я стою здесь, как будто благословляю первого короля Хлодвига. Я, пришелец с другого континента. Человек, недавно признавший святыми самых странных людей соседнего континента. Самый молодой кардинал. Американец. Носящий странное имя. Благословляю первую женщину-президента Франции, да еще и дерзнувшую идти против правил своей страны. Я, тот самый»

– Наш Папа Пётр II, – повторил отец Педро, – сказал епископу удивительную, незабываемую вещь: «Если так будет надо, я даже умру за Латинскую Америку». Странно такое слышать из уст гринго, не правда ли? Но тем не менее, это так.

Служки рядом стояли в своих бело-черных облачениях, прижав руки к груди и опустив глаза долу.

– Так помолимся за него и за новый праздник, который мы вскоре будем чествовать в этой обители! Отец Педро воздел руки в воздух, а на глазах матери Анхелики показались почти голубые от цвета ее радужной оболочки слезы. Инес вдохнула воздух и обернулась.

На пороге стоял смутно знакомый ей бородатый мужчина и какой-то молодой парень с длинными каштановыми волосами, прижимавший к сердцу статуэтку Санта-Муэрте. Он смотрел прямо на нее слегка разочарованными глазами.

– Идите, месса совершилась.

Позабыв о том, что в это время все поют какой-нибудь из латинских хоралов, сестра Инес прошла в проход и встала рядом с парнем, глядя ему пристально в глаза.

Родриго не смог вынести этого взгляда и вновь задрожал, хотя он сейчас смотрел в лицо девушке, которую Иван фактически спас от дальнейшего падения. Но сейчас пал он сам – или возвысился?

– Вашего отца больше нет, Инес, – произнес он и про себя добавил: «И Альберто Фигероа тоже».

– Я знаю, – сказала сестра Инес и показала на голубя, севшего на храмовые плиты. Он, казалось, влетел совершенно незаметно, даже приютские еще не обратили на него своего шумного внимания.

– Это душа того человека, – сказал Папа изумленной Лежануа и показал ей на летящую ласточку. – Он охотился так же стремительно на более крупную дичь, чем смог вынести.

– Но… Он хотел убить вас, – произнесла она, едва выговариваю слова от волнения. – Мне очень жаль, что все произошло в Париже. Я…

– Именно поэтому он ласточка, а не голубь, – наставительно произнес священнику. – Быстро жил, быстро умер.

На экране телефона высветилась новость: «15-летний Фади Бен-Ассан попытался покончить жизнь самоубийством при попытке задержания после выстрела по папскому кортежу». На фото Фади улыбался и обнимал за плечи своего отца. «Завтра я навещу и ту азиатку, и этого араба. Не забыть, записать». И Папа ослепительно улыбнулся Лежануа своей бодрой американской улыбкой.

– Уже ощущаете себя Хлодвигом, не правда ли?

VII

– Я покорен тем, что не могу понять, – ответил французский президент, – и готов поклониться тому, что отрицал.

Эта фраза постоянно попадалась Марии Ньевес на глаза, когда она заходила в сеть и смотрела новости. Возможно, дело было как-то связано с тем, что Пётр II был просто красивым человеком, почему бы и нет? Он отлично смотрелся в рясе – стройный, поджарый блондин с благосклонным взором, который пожимает руку толстоватому Фади со сросшейся на переносице монобровью.

Мария Ньевес еще раз глянула на изображение, потом оставила короткую смску с надписью «Идем» и принялась одеваться. Стояла чудесная погода, полная обещаний приключений и всего самого невероятного. Какой странный выдался день, подумала она, сперва странный писатель за мной увязался, потом позвонил ненормальный графоман. Как она его отшила, заявив, что главный редактор даже прочесть не захотел то, что эта сволочь накропала – какие-то безумные фантазии о масонском заговоре, возглавляемом лично семьей Пэрис Хилтон, якобы состоявшей в кровосмесительных узах с собственной сестрой! Она еще раз хохотнула и потянулась за топом, висящем на самой верхней полке, но не рассчитала движения и больно ударилась о шкаф. «Черт, черт, черт! А ведь мне надо будет еще потом на тот праздник!» И неожиданно у нее из глаз брызнули слезы, как будто она давно не плакала и отвыкла от состояния, когда они берутся. Капли текли из ее глаз, подобно неловко выживаемых жидкости для мытья посуды, соленые, острые, режущие глаза – в последнее время от долгого сидения над рукописями у нее появились странные боли.

Она посмотрела на грустную, унылую морду Бэд Банни, нелепо позирующего в своем розовом платье, и попыталась улыбнуться. В конце концов, она шла на вечеринку, а там ей должно быть легко и просто. «Как ты там?» – вопрос от Хайме встревожил мобильный телефон. Мария Ньевес решила ограничиться кратким: «Нормально» и выскользнуть как можно быстрее из помещения, нацепив короткую юбку с блестками.

Над городом плыла шальная музыка, доносившаяся из каждого проносящегося мимо авто. Машины, которые мирно стояли в ожидании хозяев, были удостоены мимолетного взгляда в стекло, когда подбоченившаяся девушка закидывала голову и оглядывала себя. Ей казалось, что она необыкновенно красива, правда, зеркало не всегда подтверждала эту истину. Она была коротковата, ее колени не были ровными – а все потому, подумала она, что не надо ей сидеть по-турецки. Сегодня ей надо поймать такси – она будет много пить, и, возможно, ей удастся забыться! Рядом просигналила какая-то нелепая белая иномарка – маленькая, скукоженная, дымящая, она своим капотом напоминала лицо пожилого индейца. За рулем сидел странный толстый человечек с шеей, покрытой кольцами вздыбившейся плоти и щетиной. Как всегда в этот час, когда над Мехико стоял чад бывшего за день жара, постепенно скапливающегося на земле и готового разразиться бурей, вихрем и тропическим дождем, из машины горланило радио. Мария Ньевес пожала плечами и села в машину.

– Куда едем? – таксист лукаво усмехнулся и потянулся куда-то вверх. В его руке оказалась бутылка газировки, которую он осторожно пригубил.

Мария Ньевес назвала адрес и посмотрела на себя в стекло машины. К сожалению, там отражалось истомленное долгими бдениями лицо девушки, не выспавшейся, питающейся полуфабрикатами, большинство из которых мучило желудок и нервы. Круги под глазами, нависшее верхнее веко, аллергия на относительно светлой коже…

«Президент встретился с главой Эквадора в понедельник утром, сегодня должна произойти окончательная встреча, на которой будет подписан договор о…»

– Встретился, потом опять встреча – кто так вообще говорит? – сказал таксист и пожал плечами.

– Эй, вы о чем? – не поняла Мария Ньевес, удивленно уставившись в смуглое лицо водителя.

– Я журналист, – кратко пояснил он.

Машина умело лавировала между транспортом, выбирая себе в жертвы более крупные и хищные автомобили, которые она благополучно подрезала и обгоняла. Казалось, у водителя был талант к тому, чтобы лихо ездить. Закат багровыми отблесками лежал на стеклах и перетекал на холеную тучную шею мужчины.

– И давно вы… ну, работаете здесь? – спросила Мария Ньевес, просто чтобы поддержать разговор.

– С тех пор, как я разоблачил один картель, – угрюмо пробормотал мужчина. – Какой конкретно, не скажу – мне надо кормить жену и детей.

– Сколько их у вас? – спросила девушка, мгновенно оттаяв. Она хотела когда-нибудь выйти замуж и стать матерью большого семейства, устав от жизни в одиночестве, но не сейчас.

– Четверо, представляете? – он мотнул руль вправо и выехал на широкую просторную улицу в самом центре. Мария Ньевес залюбовалась огнями.

– Сейчас у вас, наверное, уютно дома…

– Да, и они меня ждут. Старшая уже умеет готовить, представляете, и причем хорошо, – таксист мечтательно улыбнулся. – Вторым за ней идет Педро, я уверен, что он станет архитектором…

–… И будет проектировать большие белые дома на холме, – закончила за таксиста Мария Ньевес.

– Точно! Откуда вы знаете? – произнес мужчина и посмотрел на девушку, загадочно усмехнувшуюся своим мыслям.

– Давно, когда я была маленькой, мои родители… мои приемные родители мечтали о том, что я обязательно буду строить виллы. Я так любила заниматься с конструкторами, которые они привозили, но с тех пор я никогда не показывала, что вообще интересуюсь зданиями. Ни жилыми, ни офисными, ни церковными. Всякие термины типа архитрава и прочих фризов меня мучают, – пояснила Мария Ньевес.

– И кем же вы стали? – поинтересовался таксист.

– Просто работаю, – неопределенно продолжила она.

Да, я никто, существую от зарплаты до зарплаты, никогда не зная, останутся ли у меня деньги после очередной безумной покупки платья, думала она, открывая дверь клуба и проваливаясь в чад музыки, полуобнаженных тел и пьяных взглядов. Я так хочу с кем-то говорить, когда возвращаюсь одна, но единственный человек, жаждущий со мной поболтать – Хайме, и говорит он о своей работе.

Она оглянулась, переминаясь на высоких туфлях со шпилькой, в поисках красивых лиц, как неоднократно это делала и раньше, и не нашла их. Приятные мужчины с небритыми лицами, которые якобы демонстрировали брутальность, сидели вокруг стола, на котором извивалась в танце молодая мулатка в практически разорванной тельняшке и юбке с многочисленными дырами. Как глупо, подумала она, и обернулась еще раз – теперь уже в поиске своих так называемых друзей с вечной работы.

Улыбчивый парень по имени Франсиско, его девушка Лола, как всегда, вульгарно накрашенная, да так, что глаза как будто выглядывали из черных дыр, а рот истек кровью, сидели за столом с какими-то малознакомыми людьми. Все вокруг грохотало, отчего уши Марии Ньевес вибрировали и словно бы ударяли о голову.

– Эйй! – завизжала другая девушка, названная несколько претенциозным именем Мадлен, натуральная блондинка с прядями, больше похожими на какие-то тканевые ленты или мотки шелка, – что будешь пить? Текилу?

– Да! – уверенно заявила Мария Ньевес и постаралась улыбнуться.

Франсиско оценил ее решимость и захохотал, словно бы пытаясь перекричать музыку. Мулатка тем временем приблизилась к ним, исполняя опасный пируэт на своих высоченных каблуках.

– Смотрите на мои туфли! – надрывалась она под ломаный бит, судя по всему, принадлежавшей жалостливой Арке, странной и запутавшейся в себе, начинавшей уже утрачивать былую популярность.

– А что на твоих туфлях? – спросила Мадлен, попытавшись поднырнуть под стол.

– Я сейчас покажу! – не отступалась мулатка, неожиданно закинув ногу прямо на стол. Ее кофейное тело мягко обрамляли сполохи сиреневого пламени, показавшегося над головами зрителей. На самом каблуке виднелась роза, практически живая, заключенная в стеклянный сосуд длинной и изящной подпорки.

– Видишь? – заявила мулатка Франсиско, не спускавшего глаз с длинной и тонкой икры молодой танцовщицы. Его собственная девушка тем временем изучала идеальный маникюр на ноге, но не скрывала своего недовольства.

– Но ты обещала показать мнеее… – канючила Мадлен, взяв свою белую прядь и проводя по упругим коричневым щекам девушки.

Малознакомые люди – какие-то три полноватых мужика, одетых в толстовки, сидели молча и глядели в уже заказанные коктейли.

– Эй, вы идете танцевать? – спросил их Франсиско.

– Только если музыка нормальная будет, – откликнулся один из них, и два угрюмых типа рядом с ним его поддержали. Вечер обещал быть томным.

– А чем вас Арка не устраивает? – обратилась к ним девушка Франсиско.

– Фи, а кого должно устраивать вытье? – ответил второй.

Шоу, тем не менее, должно было скоро закончиться. На подмостки выбежали все участницы плясок с шестами, расположенными по всему залу. Каких их только не было – белые, черные, азиатки, вполне возможно, индианки с квадратными лицами – все они были странно одеты или даже «упакованы», как сказал бы Хайме, в разные странные лоскуты ткани, свисавшие с их тонких, длинных, неестественно вытянутых тел. Их волосы распластались по плечам, они были утомлены, по их грудям, так и не показанным народу, сбегали капли пота.

– Девочки выступали перед вами! Им понравилось, а вам? – на авансцену взбежал парень со взбитым коком и одной серьгой в ухе, одетый в косуху. Он широко улыбался и вилял бедрами. – Сейчас для девушек и присоединившихся к ним молодых людей мы сделаем еще одно шоу – мужское!

Скучные мужики за столом пожали плечами и отвернулись.

– Вы можете приглашать абсолютно любого из них потанцевать! Хотите? – надрывался веселый ведущий и подпрыгивал на месте.

– Нет, – ответил за него один из трех приятелей и сказал:

– А вот сейчас я наконец-то хочу потанцевать.

– Ну и славно, – захохотал Франсиско. – Бери, кого пожелаешь!

– Нет, – помотал головой мужчина. – Я возьму только вот эту сеньориту…

– Мария Ньевес, – представилась она и подала руку мужчине.

Наступило время, когда ей пришлось делать то, ради чего, собственно и живет латиноамериканка по версии досужих любителей экзотики – танца. Она должна выйти в блестящих босоножках на самую середину зала, немного потоптаться, как будто пытаясь опереться обо что-то, потом вытянуть ногу, положить руку на бедро и начать с призывной улыбкой показывать людям наигранную, нарочитую страсть, то прижимаясь к телу своего нежного, но властного смуглолицего партнера, то отстраняясь. Она должна называть это интересными, игривыми словами вроде «выражать душу», «играть на струнах своего сердца», быть патетичной, мелодраматичной, планировать ночь любви и свадьбу через пять дней, чтобы четыре дня точно посвятить знакомству партнера со своими кузенами, а начало пятого покаянному письму бывшему другу детства, с которым они должны были быть обвенчаны еще на первом курсе университета. В реальности же все обстояло не так. Возможно, что мексиканцы были даже более американцами, чем им полагалось быть, но американцами с ретро-оттенками сигарет «Уинстон», мотороллеров «Веспа» и привкусом калифорнийской пляжной меланхолии. Они слушали печальную музыку, смотрели азиатский артхаус и ненавидели, когда их спрашивали про сомбреро. Поэтому в танце Марии Ньевес и толстяка не было абсолютно ничего призывного и страстно-героического.

Она вышла всего лишь немного задумчиво потоптаться, ибо от природы танцевала плохо и не скрывала этого, ее движения были слишком угловатыми, а на танце она так сильно сосредотачивалась, что не глядела по сторонам, вся превратившись в сплошное движение. Ее спутник немного прихрамывал, но не отпускал ее руки, заставляя ее кружиться и буквально падать от резких движений – у нее была слабая координация.

Очень скоро Мария Ньевес начала задыхаться и с надеждой смотреть за столик, за которым сидела милая Мадлен, флиртовавшая с высоким плечистым стриптизером с такими же пепельного оттенка волосами. Когда он наклонялся, их пряди сбивались вместе, и Мария Ньевес хотела бы оказаться рядом с ними, чтобы послушать, как счастливы другие люди, пускай и ненадолго.

– Я пойду, – сказала она, пытаясь перекричать музыку.

– Куда? – удивился толстяк. – Танцы же только начались.

– В туалет, дебил! – неожиданно громко заорала она и кинулась к кабинке.

На нее резко упал ясный, четкий и холодный свет сверху. Она посмотрела в зеркало краем глаза и отвернулась – насколько она могла понять, выглядела она ужасно: размазанная почему-то помада, подтаявшая тушь и огромные круги под глазами, которые подчеркивали ее постоянную бессонницу, от которой Марию Ньевес не спасали даже лошадиные дозы снотворного. В кабинках кто-то был, она ощущала это спиной – в одной из них неожиданно раздался сумасшедший хохот, из другой вышел мужчина, прямо на глазах у нее застегнувший ширинку, в третьей… А что в ней? Так, ничего, просто какая-то бумага рядом лежит, облепленная чем-то белым, напоминающем по цвету лекарство от боли в горле. Порошок, подумала девушка, но прямо здесь? Она пожала плечами и осталась перед зеркалом, не обращая внимания ни на кого в этом мире, а просто склонила голову и прижалась губами к выливавшейся из крана воде, холодной, как сама жизнь или смерть, неважно.

Первая кабинка распахнулась, и выпустила на волю какую-то разбитную неформалку, одетую в черное и с венком искусственных роз, четко вырисовывавшихся своими кладбищенскими застывшими линиями с неживой каплей влаги на них в дверном проеме. Казалось, она смотрит не в зеркало, а прямо на Марию Ньевес. Та вскоре перестала пить и обернулась – незнакомки и след пропал. Померещилось, подумала девушка, и выключила воду. Возле крана лежал перстень, обычная дешевая латунная дрянь, на котором было изображение черепа. Подумав, что это оставила та незнакомка в готическом прикиде, Мария Ньевес выбежала из двери и оглянулась, но ее тут же смяла толпа из громких подростков, шумно обсуждающих, с кем они будут спать сегодня ночью. Она прижалась к стене, пытаясь обойти их, так что готская девушка успела, конечно же, уйти. Когда Мария Ньевес подтолкнула крайнего тинейджера, так, что он ругнулся и посоветовал ей смотреть, куда она прет, любительницы черепов уже не было.

– Ты не договорила! – верещал полунезнакомый толстяк, с которым она танцевала. – Почему ты сказала мне, что я дебил? Объяснись!

– Не смотри на меня, – сказала Мария Ньевес запинающимся, не слушающимся ее языком, как будто бы все слова неожиданно вытекли у нее из памяти, – я должна…

Но огни первого зала ничего не сказали ей, как и просверк диско-шаров второго и даже приглушенный свет третьего с его лаунж-музыкой, темной, бархатистой, обволакивающей – она просто ходила и натыкалась не на тех людей, извинялась и шла дальше. Танцоры веселились на сцене, отрабатывая вымученными движениями номера и бесконечно милостиво улыбаясь, люди хохотали и пытались забыться в мелких подрагиваниях, роскошные цепочки прыгали на запястьях, прижимались к дорогим белым рубашкам, неуместным в этой атмосфере жары и приглушенного разврата, но никого не было.

– Эй, с тобой все в порядке? – появившаяся Мадлен как будто подкралась сзади и взяла ее за руку своей холодной нежной лапкой.

– Да, а что? – сказала Мария Ньевес и улыбнулась самой непринужденной улыбкой.

– Да так, ничего, только мы вот уходим. Колись, нашла себе красавца, а он куда-то двинул? Прямо в туалете? – от хохота ее лицо приобрело типичный для гринго сияющий вид. – Ну ничего, у меня для тебя кое-что есть. Поверь мне, – сказала она, пошарив в сумке, – ты можешь принять это и не почувствовать, что мужик, с которым ты танцуешь, не похож на Райана Гослинга. Только немного, и ты сразу станешь на волну.

– А разве здесь за этим не следят? – поинтересовалась вежливо Мария Ньевес и поморщилась, не зная, насколько упорно ей придется отказываться.

– Нет, если правильно себя вести. Но тебе недолго мучиться – скоро мы поедем домой. Правда, твой парень не хочет ехать без тебя. Поможем ему? – улыбнулась Мадлен и дала ей небольшую таблетку, зажатую в маленькой нежной ручке с красивым бирюзовым браслетом на запястье.

Мария Ньевес отвернулась и произнесла:

– Сейчас, только коктейль закажу.

– Отлично, будем ждать! Мы…

Ее голос утонул в заново принявшейся за свое музыке. Стараясь подделать под ритм, Мария Ньевес вышла к барной стойке, уставленной разномастными бутылками с томно поблескивающим содержимым и свистнула бармену.

– Сеньорите что-то нужно? – молодой небритый мужчина скосил на нее взгляд и заспешил к ней.

– Да, например…

– Барную карту, может быть? – улыбнувшись, предложил он.

– Нет, спасибо, – Мария Ньевес незаметно оставила таблетку на стойке, а потом смахнула ее.

И тут стекла задрожали от какого-то порыва, яростно взметнувшего крохотные хрустальные отблески вверх и в стороны. В толпе заорали, танцовщицы присели и стали заползать под столы, часть из них спешно убежала внутрь помещения. В проеме появились черные фигуры с дубинками в руках, на которые Мария Ньевес со странным недоумением посмотрела. Из проломленных витрин лезли совсем молодые офицеры с рациями в руках, что-то оживленно объяснявшие начальству.

Тем временем бармен, пожимая плечами, посмотрел на девушку и произнес тихо:

– Молодец.

– Что? – переспросила она.

– Ты вовремя от нее избавилась.

Правая рука Марии Ньевес дрогнула и разжала спрятанный в кулаке череп, глупо ухмылявшийся на фосфоресцирующем нелепом свету, в который старший полицейский выпустил пулю.

И перестал свет.

VIII

– Я всегда был жертвой обстоятельств, – пояснил русский, размахивая ручкой в воздухе, которую вертел, не зная, что с ней сделать, весь сеанс.

Он лежал на кушетке, простой серой кушетке, в центре обычного белого минималистичного кабинета психоаналитика в старом городе Мехико, возможно, на месте, где раньше стоял золотой храм инков, а сейчас уже ничего более красивого не могло быть воздвигнуто, кроме этого простого здания, похожего то ли на крейсер, то ли на верхушку шляпного цилиндра. Был вечер, и на улице было пусто и безвидно. На стене напротив лежащего русского красовался черно-белый портрет Фрейда с сигаретой в руках, брови угрюмо сжаты, брюзгливый рот готовится сказать что-то недоброе про анальную фазу.

– Хорошо, я вас слушаю, – произнес сидящий почему-то в дешевом пластиковом стуле худощавый профессор, которого все так называли, не зная о том, что он не доучился до последнего курса университета. Однако за его спиной была полка с книгами и дипломами, а потому все верили в их подлинность. Его холеная смуглая рука поглаживала простую парусиновую штанину купленных в Китае брюк, а на носу для чего-то красовалось винтажное позолоченное пенсне.

– Точно слушаете? Все-таки зря я сюда зашел, – проговорил русский и поморщился. – Мне невеста порекомендовала. Сказала, что вы дешевый.

– Я? – ошарашенно проговорил профессор и хмыкнул. Солнце в зените сверкало прямо на его темные волосы и превращало их в рыжий костер.

– Ах, извините, просто я привык говорить прямо, – заявил мужчина и посмотрел аналитику в глаза. – Знаете ли вы, что я ржу над словами «Введение в анализ»?

– Простите, – смутился доктор и откашлялся в кулак.

– Мне можно продолжать? – и, не дожидаясь ответа, русский начал говорить тихо и с еле различимым акцентом. – Моя жизнь опасна, она наполнена ужасом разной весовой категорией. Вы, профессор, относительно легкая жесть в моей жизни.

Профессор от нетерпения протер очки чем придется, а именно полой костюма. Приготовился слушать, уютно расположившись в кресле. Профессор был небольшого роста, поэтому предпочитал ноги подгибать под себя или же скрещивать их, отчего сильно страдал к концу рабочего дня. На улице было лето, и по спине уважаемого психоаналитика текла большая капля пота, возникшая где-то в районе его лба.

– Да, точно, я ж вам не представился. Иван, – протянул руку русский, но поймал пустоту. Вспомнив о президенте Байдене, который тоже любил здороваться с неведомыми миру призраками, он опустил ее в карман и больше не вынимал, изредка сжимая и разжимая ее в кулаке.

– Я знаю, как вас зовут, можете не стараться, – заметил психоаналитик и посмотрел на озадаченное и недовольное лицо Фрейда, которое от солнца словно бы испускало загадочное сияние.

– Но в вашем листе записано Игорь… – разочарованно протянул русский и, обернувшись, посмотрел прямо на портрет отца-основателя.

– Нет нужды напоминать мне, как вас зовут. У вас то имя, которое вам бы хотелось иметь, не правда ли?

– Правда, – вздохнул русский. – Истинная. Меня назвали в честь оперы «Князь Игорь». Вы, наверное, никогда не слышали о ней, а ведь отрывок оттуда знают все – «Улетааай на крыльях ветра, ты в край родной, родная песня нааааша»… Ее даже в какой-то рэп запузырили, вроде ничего, слушается нормально, но с неграми… Ой, извините, я не хотел.

– Негры – ваша проблема? – встал профессор и позволил себе совершить легкую прогулку до окна, из которого доносились какие-то странные посторонние звуки, оказавшиеся всего-навсего полицейской машиной.

– Моя проблема? Она там, за окном. Эти звуки… – Мужчина хохотнул и поморщился. – Немного странно, что я нервничаю? Я осознаю, что никто из них меня больше не схватит и не отведет… туда, куда надо. Потому что у меня есть высокие покровители, такие никому не снились. Но иногда, когда я лежу в постели и размышляю о том, что происходит, у меня слезы на глаза наворачиваются. Зачем я позволил сделать это с собой? Отчего я такой путь выбрал, а не другой какой-нибудь?

– Вы… пережили в детстве сексуальное насилие? – спросил профессор и повернулся к лежащему небритому мужчине, с непреложной самоуверенностью задавая самый интимный вопрос, на какой только способны люди.

– Кхм, нет. Оййй, – зашелся мужчина от смеха, странного, абсолютно не шедшего к нему, тонкого и неприятного, как поросячье повизгивание. – Меня предупреждали, что ваш брат любит такое говорить, но чтоб так сразу… Бросьте. Я родился в семье профессора и певицы. Они очень сильно меня любили и никогда не обижали, даже пальцем не трогали, когда я творил какую-нибудь дичь. А я очень непослушный был ребенок – воровал, дрался, волочился за девочками. А потом и убивать начал…

– Это такие фантазии? – нахмурился профессор и сел в кресло, которое недовольно пискнуло под его довольно грузным телом.

– Вовсе нет, но мне было шестнадцать, когда я в драке парня порезал. Чеченец он был, а тогда как раз с ними буча была. Да что вам рассказывать, у вас же постоянно на улицах кого-то выкашивают из… ой.

– Ничего страшного, продолжайте.

– Ну хорошо же. Я не попал в колонию, потому что дело замяли и списали на самооборону, родители хорошие были. А вот куда я попал, так это в армию. – Глаза мужчины слегка затуманились от воспоминания, которое, очевидно, вызывало в нем двойственные чувства. Он не знал, как сказать правильно и о своей любви к сослуживцам, и о ненависти, которую он тоже питал.

– И? Вы там что-то пережили?

– Да, – хохотнул мужчина. – Вот то самое, о чем вы говорите, сеньор доктор.

– Оу, – сказал профессор и слегка улыбнулся, как будто разговор принял для него более понятный оборот. Он даже слегка поерзал в кресле от предвкушения.

– Нет, на самом деле, рад разочаровать вас, – хохотнул мужчина. – Я там с ксендзом познакомился.

– С кем? – проговорил психоаналитик и слегка зевнул.

– Ну, со священником католическим, фатером, падре, короче, он наставил меня на правильный путь. И я понял, что надо что-то делать со своей жизнью. Стал ходить в церковь, молиться, каяться, и так хорошо на душе стало, как будто в нее ангелы плюнули своей чистой божественной слюной, сладкой, как мед или лемонад. Вот как я жил, когда тут началось такое…

– Что?

– Я вышел на гражданку, связался с некими интересными людьми, довольно значительными и выдающимися в своем роде бизнесменами. Даже сам торговать начал. И то, что случилось позднее, привело меня сюда, прямо в ваши руки. И я не знаю, что с этим делать и как быть дальше, потому что тайну свою разглашать не намерен ни под каким видом, можете даже не пытать меня.

Профессор разочарованно присвистнул сквозь зубы, как иногда делал, оставшись наедине с собой в сложных обстоятельствах. Жена ненавидела эту его привычку и часто ругала за нее, а он не мог от нее избавиться. Мало кто знал, что в центре зуба у него не было, поэтому свист получался более чем резкий и тонкий, подобный звуку флейты.

– Ну а ваша девушка? О ней вы мне расскажете?

– Конечно, – русский запустил руку в карман и вынул оттуда новенький блестящий айфон, забавно смотревшийся в его смуглой грубоватой руке с яркими голубыми венами, похожими на заснувших червяков. – Вот ее фото.

На психоаналитика глядело лицо молодой, до неприличия свежей индианки в легком цветастом платье с поперечными полосами, которая отчаянно смеялась, наклоняясь над мангалом с шашлыками где-то на заднем дворе.

– Я никогда не был женат и не буду, – пояснил русский.

– Почему это?

– Я скоро дам обет безбрачия, и мне придется ее оставить навсегда. Она может тоже последовать за мной и отправиться в ту страну, откуда нет выхода – Царствие Небесное силой берется.

Доктор озадаченно уставился на него, взял со стола карандаш и принялся вертеть в руках. Казалось, его мучает какая-то мысль, которую он никак не может сформулировать, которая не дает покоя ему с самого визита.

– Вам не бывает скучно, профессор?

– Почему вы спросили об этом?

– Потому что вы считаете всю жизнь одним нескончаемым сексуальным насилием, быть может?

– А чем считаете ее вы? Царствием Небесным?

– Нет. – Русский прямо поглядел в глаза профессору, привстав на постели. Его руки слегка дрожали. – Я считаю ее адом на земле. Но я не хочу творить этот ад своими руками, однако я его делаю, и…

– Это что-то незаконное? – пробормотал психоаналитик, стараясь держать себя в руках.

– Если бы, – вздохнул визитер. – Это распоряжение самого правительства.

А когда-то не было никаких таких разнарядок. Можно было спокойно спать до обеда, а потом открывать глаза, закидывать пистолет за пояс, садиться за руль и ехать себе в закат. Его хозяева были немногословными, унылыми, но внешне значительными. Когда самый главный садился рядом с ним на переднее сиденье – остальные молча переглядывались, потом пожимали плечами и отворачивались, как бы говоря «Мы к этому отношения не имеем, если что случится, на нас не списывать» – Иван, которого тогда еще звали Игорь, внутренне собирался. Несмотря на то, что он служил в армии, выправка его компаньона была гораздо более строгой, чем у него.

– Не может такого быть, – говорили старые приятели, распивая с ним водку. – Ты у нас самый бравый парень в роте был.

– Ну а сейчас нет, – примирительно отвечал Иван и морщась, цедил огненную жидкость из стакана. – Кстати, я завязывать буду.

– А что так? – спрашивал очередной друг и закусывал соленым огурцом.

– Бог не велит, – отвечал Иван и думал о том, что же он сделал со своей жизнью, что сразу же после суровой, но необходимой службы оказался здесь. Как он говорил еще, «на развозе».

И этот развоз затягивался надолго. Иван за время ожидания успевал переслушать все великие и не очень оперы, крутые и распиаренные альбомы, аудиокниги с выдающимися творениями и посредственной белибердой. Когда они возвращались, то свирепо или деловито, в зависимости от того, что было у них на встрече, кидали полный чемодан в багажник. Другой старший из них бережно отправлял на заднее сиденье, нежно оглаживая его холеные клетчатые бока. Двое амбалов рядом смиренно занимали свои позиции справа и слева от раритета, должно быть, доверху набитого деньгами.

Иван, быстрым движением перекрестившись, включал радио.

– It’s in your heaaad, in your heaaad, zombie-zooombie-ey-ey-ey, – тишину прорезывал захлебывающийся эмоциями голос вокалистки любимой группы Ивана.

– А ты че это амерскую музыку слушаешь? – поинтересовался как-то старший, лениво процедив фразу сквозь зубы. – Если что, это не вопрос.

– Не знаю. Она лучше, – ответил Иван, стараясь не думать о том, пригодились ли им сегодня пистолеты или нет.

– И это не ответ, – добавил он еле слышно.

Как ни странно, армию он помнил до сих пор и, возможно, именно там научился не спрашивать.

– И вам нравилось в армии, не так ли? – спросил его психоаналатик, нервно сбивая очки на переносицу.

– Почему бы и нет? Что в этом такого? Армия – это как глоток свежего воздуха. Когда видишь весь этот молодняк, плясать хочется.

– А сейчас? Вы ведь должны скучать по этой атмосфере, не правда ли?

– Ну, слово «атмосфера» слишком громкое. Никто сейчас так не говорит. Доктор, вы реально старомодны.

– Разве? У меня есть много молодых пациентов, и я никогда не слышал от них, чтобы они меня как-то упрекали.

– Вы похожи на наше командование… Знаете, тогда перед моими глазами появился один черноватый, невзрачный певец, известный, кажется, еще с 90-х, времени моего детства и отрочества. Терпеть не могу то десятилетие и не понимаю, что в нем находят люди. Было дешево и грязно, вся одежда покупалась на рынке, по колено в сугробах. Вокруг ходят люди в дешевом тряпье, из книг толком ничего не почитаешь, кроме старых бабушкиных о мушкетерах… Так вот, его, этого певца, никто не слушает, а он как-то жив, здоров и выступает. Я очень удивился тогда, что вся эта молодежь с Даней Милохиным в голове обязана его слушать. Хотя что понимают деревенские в Дане Милохине? Это для городских мода, а они в армию не пошли…

– Кто такой Даня Милохин, простите? Я правильно произнес его имя? – спросил его озадаченно доктор, вновь скрещивая ноги в тщетной попытке успокоить некое нетерпение.

– О, так, ерунда, тиктокер, один мутный тип.

– Понятно, странные у вас вкусы, если честно…

– Это не мои вкусы, просто знаю, хотя детей у меня нет. А еще я коммунист.

– Что, простите?

Вот это самое висело у него на стене, где он спал вместе с другими солдатами – красное полотнище флага, а на нем Че Гевара. Когда он сидел с ними в этом странном доме, отмеченном печатью разрушения, ранней весной, так сильно похожей на зиму, с неподтаявшими лужами, и ел тушенку из армейского пайка, они постоянно спрашивали его, что это такое и как зовут бородатого мужика на стене. И почему он вообще что-то принес на войну. Он отшучивался и говорил, что не всем же людям суждено думать о преуспевании и собственном бизнесе, пора и о будущем мира позаботиться. А ведь действительно, уже в это время его стали посещать мысли о том, кем он станет на гражданке. Настолько казавшаяся прежде желанной военная карьера не радовала Ивана, что временами ему просто не хотелось вставать с постели, а только лежать и щуриться в угол, глядя на своего великого кумира. Тогда его и посетили впервые мысли о далеком континенте, где каждый второй католик, а каждый первый коммунист. Он закрывал глаза и видел бразильский карнавал перед глазами, набегающий зелеными блестящими юбками с воланами, ощущал прикосновение перьев на голове у юной балерины, размалеванной, как шлюха. Шел рядом с колумбийскими индейцами куда-то вдаль, видел на их сухопарых лицах старинные британские котелки и отсутствие зубов во рту. А еще наркоторговцы, они буквально завораживали его. Он мечтал когда-нибудь купить себе пистолет с изображением Иисуса Христа, стреляющий позолоченными пулями. И не понимал, что может помешать ему в этом, кроме странного края, где люди говорят на полурусском языке, но по сути своей другие.

– А я здесь жить никогда и не мечтал, я хотел уехать во Францию, – вздохнул доктор и подался вперед, сцепив руки на уровне груди.

– Знаю, – пожал плечами русский.

– Откуда, князь Игорь?

– Да вы все обожаете Делезов разных и прочих Лаканов. Читал об этом, когда не был в армии и людей не развозил по загадочным местам.

– Вы очень интересно разговариваете, литературно, вы не испытывали никогда трудности от общения с людьми?

– Здесь – нет, здесь, честное слово, мой дом и моя крепость. Моя девушка – самое чудесное, что со мной когда-либо произошло, – глаза русского подернулись мечтательной грустью. – Жаль, что она не так верует, как я хочу. Она, мне кажется, вообще атеистка.

– А так как же вы оказались здесь, далеко от России и… от той страны?

– Я не оказался, я… ушел. И, возможно, меня разыскивают. Когда я уходил, было раннее утро. Мои все лежали мертвые, под холодным январским солнцем, и кровь их застывала, превращаясь в малиновое мороженое. Я их даже не похоронил толком. Сразу ломанулся в главный офис, открыл замок отмычкой – я секреты знаю – постоял над сейфом, повертел, но догадался почему-то, что он простой. Дата рождения старшего, всего ничего. Открыл его, взял часть денег себе на поездку, немного пожертвовал в один фонд для помощи детскому хоспису. Потом закрыл глаза, представил себе солнце Мексики, и через пару часов уже летел на самолете прямо сюда. С тех пор я тут, как видите.

Солнце заката на минуту задержалось в зените, опустившись острым лучом прямо на глаза русского, которые неожиданно заслезились.

– Вот вам платок, – предложил психоаналитик, порывшись сначала в своем кармане, потом в маленькой черной барсетке.

– Нет, спасибо, мне просто глаза оперировали, поэтому они и не переносят солнечных лучей.

– О, бывает, – коротко сказал доктор и закашлялся. – А это осложнение после эпидемии.

– Я не боюсь, кстати. Меня даже мысль о том, что у моего старшего и этих могли остаться жены и дети, не остановила. А вдруг им деньги нужнее? Вот что я подумал, но уже когда ступил на землю Центральной Америки и почувствовал спертый воздух Мехико.

– И?

– И я понял, что участвовал в убийстве людей. И что я больше так не хочу, как они. А если бы я отдал деньги их детям, то в мире бы стало чуть больше насилия. Хотя, знаете, у нас сыновья за отцами в такое дело не лезут, это не одобряется. Короче, я думал только о том, что у меня есть знания, и их надо применять на пользу человечеству.

– Но сейчас вы снова убиваете людей, не так ли? – спросил психоаналитик без малейшего осуждения.

Русский уставился на него и пожал плечами:

– Это другое, абсолютно другое. Я убиваю ради идеи и ради своей любви. Но очень скоро мне придется от нее отказаться.

Она лежит на животе в коротком топе с изображением мультяшного персонажа, кажется, кого-то из древней компьютерной игры, ее волосы забраны вверх, открывая смуглую коротковатую, но стройную, шею. Когда он смотрит на нее так, он вспоминает одну из девушек, которая жила со вторым амбалом. Красивая она была, почти как та, что сейчас рядом с ним, а мужика себе выбрала форменного урода только из-за того, чтобы не жить в деревне и не ходить в проклятый деревенский туалет с мухами. А эта девочка, что так вольготно лежит сейчас на сиреневом диване, странном, но удобном, красиво вписывающимся в небольшую квартиру-студию, вообще не знала таких проблем, как недостаток вкусной еды. Кажется, она не умеет отличить обычный лук от латука. А он знает как готовить салат, а она нет, у нее руки-крюки, может взять что-нибудь и уронить, но он все равно ее обожает и готов носить прямо до спальни, она весит мало. А еще она мило хихикает, и у нее острые зубы, что прелестно смотрится на узком лице треугольничком. Когда они лежат рядом и смотрят «Нетфликс», ему больше ничего не хочется от жизни, кроме бесконечного целования ее смуглой маленькой руки с длинными тонкими пальцами, похожими на ножки циркуля. Вот какая она, его девушка. И встретились они тоже интересно, она была пьяная в хлам, в каком-то баре, где выступал знакомый Игоря по интернету, когда тот выехал в Мексику по гранту католического центра. Она натолкнулась на него и даже здрасьте не сказала. Ему было так странно вообще находиться в баре, особенно после трудного поиска работы, что он мог бы и не обратить на нее внимание, если бы неожиданно она не захныкала.

– Ты чего?

– Ааааа, я не хочу, не могу, мне ничего не нравится! – слезы вырывались из ее глаз и падали на блузку, подобно каплям фонтана. Он удивился, осознав, как странно она одета, практически как монашка. У нее была старинного вида черная блузка с кружевами и длинная бордовая юбка в полоску, такая легкая, прохладная, а ночь неожиданно для Мехико была холодной, так что девушка должна была уже начать дрожать. Он протянул к ней руку, а потом отдернул, вспомнив, где он находится. Люди стали поглядывать на него недоуменно, сквозь пьяную дымку, как будто бы он был виновником ее слез.

– Ты откуда такая?

– Не спрашивай, не спра… Я хочу поехать домой, – неожиданно прямо сказала она.

– Мне вызвать тебе такси?

– А ты не сам приехал? – казалось, ее лицо неожиданно напряглось и уставилось на него в ожидании: ну, давай же, начни что-то делать, возьми меня, поставь на ноги.

И он просто протянул ей руку и вывел на улицу, не спрашивая, отчего она плачет. А там было так холодно, что она просто уткнулась носом в его рубашку, и он почувствовал себя, впервые за долгое время, как будто бы в своей тарелке. «Странное выражение, правда, так говорят только старперы, – успело подуматься ему, – которые слишком много книжек читают». А потом он усмехнулся и посмотрел на дверь бара, на которой было написано только «Открыто» и ничего больше, так, обычная рабочая забегаловка на вид с дешевым пойлом, мало кто знает, что тут поят вполне прилично, а внутри милая и уютная атмосфера в коричневых тонах, напоминающая о какой-то далекой деревне.

И тут она такая спросила, подняв голову:

– Ты был в Колумбии?

И он ответил ей, смотря на огни города, которые загорались то там, то тут, перемаргиваясь друг с другом, подобно подгулявшим приятелям:

– Нет, но хочу.

Она посмотрела на него открытым, ясным взглядом и улыбнулась ему. И он даже не заметил тогда, что зубы у нее неровные, а между передними сквозит небольшая щербинка.

– Так она была хороша тогда? – залюбовался рассказом психоаналитик, доставший из кармана ручку и постукивающий ею по колену.

– Да, реально. Ой, мне не стоило говорить о ней, ведь она была у вас…

– Не смущайтесь, если я скажу, что в ней действительно нечто есть, но это что-то ускользает от восприятия, – признался доктор, разведя руками, при этом ручка выпала у него из рук и описала круг, упав почти под ноги русскому.

Игорь, кряхтя, наклонился, потом не по годам быстро очутился около врача и протянул ему поднятое. Казалось, его глаза впиваются прямо в лицо психоаналитика, пожирая его насквозь.

– Это вы посоветовали ей и Инес употреблять наркотики, чтобы расслабиться?

– Я? Что вы такое несете? – пробормотал врач и похолодел от ужаса: другая рука Ивана-Игоря сжимала пистолет, медленно поднимавшийся к виску испуганного ученика Фрейда.

IX

Она спала недолго, но странно и томно. Ее опять преследовал давний сон, в котором, однако, не было ТОЙ, о ком она больше всего думала. Мерзкое мучительное томление заходило ей под кожу, заставляя переворачиваться с боку на бок, холодя и одновременно согревая ей кожу. Ей снился сад. Какого она никогда не видела, с подстриженными ровно, как под копирку, деревьями и кустами; вот, впереди возвышается сидящий бог моря, держащий распростертый кувшин, из которого зеленым потоком выхлестывает вода растений; вот замок со всеми зубцами и высоченным донжоном, держащимся без каких-либо ухищрений человеческого разума, томно-зеленый, изредка разукрашенный бугенвиллеями, которых полным-полно в Мексике, но точно не тут. Что же это за страна такая? Она не знала, наверное, в Европе. Закрыв глаза, она часто переносилась в далекие и незнакомые места, изредка даже парила над океаном. Но это – оно другое. Она расхаживала по сочным зеленым полянам со слегка вздыбившейся молодой травой, чувствовала на себе дуновение ветерка, который обвивал ее стройные ноги почему-то в белых чулках, ощущала поцелуй солнца на длинных волосах. Было тихо, но она каким-то беспокойным чувством знала, что рядом притаился садовник, который влюблен в нее, и спрятался он с садовыми ножницами. Она, казалось, увидела его передник, посверкивающий между аллеями, и бросилась бежать. Потом ее внимание переместилось к нему. Он бежал быстро, как хищная тварь, а она – как загоняемый олень, казалось, ее каблучки стучат подобно цокоту копыт, а он стремительно проносится за ней. Она вбежала в лабиринт, бежит, поворачивает, а юноша за ней с этими ужасными ножницами, направленными на нее. А что, если он кричит ей не то, что он любит, а то, что убьет и похоронит? Но во все он никогда почему-то не настигает ее, и это пугает еще больше.

Она открыла глаза и вспомнила сразу все, что случилось за этот день. Ночь она провела в отделении полиции, потом долго давала показания, как стрела, побежала на работу, чтобы увидеться со старым и дряхлым писателем-алкоголиком и умолить его продолжить печататься в их издательстве. Весь этот день она истратила на чертовы глупости, а в конце концов позвонила Хайме.

– Эй, как ты там, красавица? – его звонкий голос отвлек ее от небытия, в которое она чуть не погрузилась с головой после долгого и трудного дня. Мария Ньевес лежала, любуясь рожей Бэда Банни на соседней стене и думая, чем бы его заменить. Может, Камиллой Кабейо и Шоном Мендесом? Ах да, они ж расстались.

– Я некрасива, сколько раз тебе упоминать, – шутливо пробормотала девушка и закрыла глаза.

– Помню-помню, тебе не нравится, когда я тебя так называю. А если крошка, то будет лучше?

– Нет, не будет.

– Хорошо, я чувствую, что ты уже начинаешь сердиться, моя славная.

Мария Ньевес закатила глаза и вспомнила, как она подписывала бумаги в полицейском участке, а большой и толстый индеец говорил ей «вы», что неприятно отразилось в ее сознании.

– Скажи, ты сегодня готов пойти со мной?

– Куда, на площадь?

Мария Ньевес знала Хайме еще со времен приюта как самого странного мальчика из всех возможных. Он никогда не общался с другими детьми, но часто оставался один, смотря на стену или же разбирая кубики. Его одежда при этом выглядела новенькой и всегда прилично выглядела, потому что он никогда не пачкался и ничего не рвал. Большие томные глаза на маленьком худом лице следили за тем, как ползет солнечный луч по стене, а в то время, когда Марии Ньевес пришлось навсегда покинуть приют, они с любопытством воззрились на нее, а потом опустились вниз, смотреть на пробивающийся через камни мостовой росток. Говорят, потом он некоторое время переживал, но об этом никто не знал точно. Известно было, и Мануэла об этом говорила, что Хайме пытался подружиться с ней, но она его отвергла по причине занудства. Еще в возрасте 9 лет он стал осваивать компьютерную грамоту, при этом сестре Анхелике пришлось на первых порах обучать его самостоятельно. Даже сейчас она считала его своим любимым сыночком, помня то время, когда он сидел у нее на коленях и тыкал пальцем по клавиатуре.

Потом оказалось, что несмотря на относительную внешнюю привлекательность и хорошее здоровье, Хайме никто не планирует брать к себе. Как и Мануэлу, что выглядело совсем уж странно. Как сказала она сама, она слишком сильно крутилась вокруг планировавших обзавестись ребенком взрослых, причем без разнузданной пляски и повторенных за радио песен дело не обходилось. А что касается мальчика, то он слишком сильно сторонился окружающих, предпочитая общение в интернете, где у него была своя личность на замену – молодого программиста, которому было двадцать лет, а за плечами у него уже был университет. Потом, когда Хайме позврослел, программист начал постепенно обзаводиться детьми, в то время как у пацана не появилось даже подружки.

– Не то чтобы я интересовалась, пойми меня, Хайме, – уклончиво говорила уже мать Анхелика, стоя на пороге компьютерной комнаты, – но почему бы тебе не выйти к окружающим? Поздоровайся хотя бы с отцом Луисом.

– Не хочу я, извините, у меня тут важная вещь, – он произносил это шепотом и вновь садился за компьютер.

Были у него еще и другие увлечения: каким-то образом он чинил электронные часы начиная с младшей школы, потом просил монастырь давать ему разные странные инструменты, заказывая их у поставщиков на черном рынке. Как всегда, мать Анхелика сама ходила за покупками, приносила кучу железок и проводов, а также новостей о жизни городского дна. Хайме улыбался только ей, а потом уходил к себе и сочинял странные вещи, например, поющих голосом приглашенной хористки, в которую тайно был влюблен. Она, что интересно, была блондинкой, хотя ее естественный цвет волос был несколько темнее того, в который она красилась, из недостатков, придающих ей пикантности, можно упомянуть большой рот, похожий на лягушачий.

– Но мне так сильно нравилось, когда она улыбалась, – говорила, смеясь, Мануэла. – Очень жаль, что она не пошла в монастырь.

– А почему? – наивно поинтересовалась тогда Мария Ньевес, попивая кофе с ней в небольшой закусочной.

– Да вот, она вышла замуж за органиста, ахахаха, а наш Хайме страшно страдал.

Хайме действительно мучился, хотя сделать ничего не мог. Он наблюдал за тем, как прекрасная девушка с идеально расчесанными волнистыми волосами и белоснежной кожей спускается с верхних хоров, расположенных так высоко, что его взгляд не мог ее увидеть, поправляет красную яркую юбку, под которой неожиданно для церкви были надеты какие-то карнавального пестрого цвета чулки, и идет за причастием. Тогда он чуть ли не бегом хотел поспеть сразу же за ней вслед, но мать Анхелика всегда прерывала идиллию маленького мальчика, дышащего в затылок роскошной взрослой женщине, пусть и небольшого роста. Но рано или поздно, а органист и его жена ушли, оставив Хайме среди бунтующей плоти, весеннего роста трав и черной зависти к окружающим, которые в этот период испытывали подростки. За ними всегда слишком сильно наблюдали, мешая целоваться и предаваться мастурбации, а также упоительному унижению себе подобных с помощью забиваемых за хозяйственными постройками стрелок. Хайме в этом не участвовал, казалось, его мучает сама проблема того, что должен, да только не видит смысла. Иногда он, впрочем, уставал от своего компьютера: очень рано ему прописали щадящий режим нагрузок на зрение из-за того, что оно у него стремительно ухудшалось, потом выяснилось, что и сердце мальчика его подводит. Однажды – о чем мать Анхелика вспоминала с какой-то необыкновенной гордостью – он пережил клиническую смерть, и все монахини наблюдали за тем, как он медленно выкарабкивается из нее, за тонированным стеклом больницы.

– Смерть, кстати о ней, – вдруг произнесла Мария Ньевес, накручивая прядь на палец.

– Что со смертью?

– А ты не слышал?

– Нет, откуда там мне слышать что-то о смертях. Я занимаюсь проблемой цифрового бессмертия человека, представляешь? Когда-нибудь я смогу поговорить с твоей копией, только не лично, а как сквозь тусклое стекло…

– А потом увидишь меня лицом к лицу, – произнесла девушка вспомнившийся отрывок из апостола Павла, не забыв, но пытаясь игнорировать то, что речь шла о любви, которая долготерпит.

А любил ли ее саму Хайме? Впервые она встретила его после ухода из монастыря в университете, где сидела с ним несколько пар на философии. Тогда Хайме уже кем-то работал, вроде бы инженером на «Тойоте», и неустанно потчевал ее рассказами о том, как щипцы зажимают кузов машины во время сборки и как он поменял их расположение, переналадив весь станок. Он был необычайно для себя весел и радостен, хотя в то время уже не выглядел привлекательным. Он рано состарился, несмотря на то что морщин у него никаких не было, просто черты лица огрубели, нос вытянулся и придал его лицу слегка скучающее выражение человека, чья жизнь уже позади. Хайме носил кольцо с крестом, которое ему подарила сестра Анхелика, на большом пальце руки, памятуя о том, что на мессу всегда необходимо являться как можно раньше и при полном параде. Для этих целей он даже купил себе черную рубашку и черные брюки, несмотря на адскую жару Мехико. Пот лил с него градом, но он благополучно выслушивал лекции, а потом шел с внезапно обретенными в университете друзьями-технарями разбирать запчасти автомобиля. На свой первый гонорар, довольно большой, он купил себе «тойоту» и тщательно ее полировал, заставляя бока выгодного капиталовложения сверкать от его усилий.

– Ты относишься к ней, как к девушке, – как-то сказала его первая взаимная любовь, перед тем, как уйти.

Тогда Хайме еще не нравился Марии Ньевес, как не вызывает жуткого восторга и сейчас. Просто иногда она с ним видится, и они вдвоем тихо гуляют по площади. Мария Ньвес иногда дает Хайме свой мотоцикл, чтобы тот подкрутил в нем какие-то детали, а иногда и приносит чинить компьютер в его тихую маленькую белую квартиру с идеальной чистотой.

– Да, ты хотела что-то сказать, – отвлек его голос девушку от раздумий. – Относительно смерти.

– Ты уже договорил про цифровой портрет?

– Конечно, а ты не заметила, почему ты меня не слушаешь? Ты считаешь меня скучным?

По правде говоря, да, и шутишь ты глупо и неинтересно, хотела заметить Мария Ньевес, но не стала. Больше всего в юморе Хайме ее раздражали нотки пошлости, время от времени просверкивающие в разговоре на посторонние темы. Она не знала, был ли ее приятель девственником, но учитывая его крайнюю религиозность и общую нелюдимость, то возможно. Впрочем, он иногда прикасался к ней, чего она не любила, стараясь всегда по возможности отстраняться.

– Нет, с тобой все нормально. Ты ведь ходишь в монастырь на мессу?

– Да, а что? Иногда туда, но чаще всего в другую церковь, где мой знакомый служит, я у него исповедуюсь.

– Давай пойдем с тобой на праздничную мессу, меня пригласили, – ожидая ответа, Мария Ньевес поморщилась и представила тот день, когда она в третий раз решила поговорить с Хайме.

Он тогда пришел во всем черном, что скорее говорило об отсутствии вкуса, чем о его наличии. Хайме странно одевался, как человек, живущий на нищенскую зарплату и безнадежно отставший от времени – черный плащ, порядком потрепанный, непонятная вязаная жилетка, усыпанная ромбами, и такие же видавшие виды штаны. Они опять пошли в городской парк, где он так любил ходить после работы и смотреть на цветущие бугенвиллеи подслеповатыми глазами. Мария Ньевес значительно уставала после переписки с авторами и потому тоже нуждалась в отдыхе, но ее собеседник вряд ли был способен его предоставить – слишком замкнутый, неуклюже шутящий, объясняющий стандартизацию рабочих процессов на только что открывшемся заводе. Она смотрела на его нос и видела небольшие черные волоски в нем, ее отталкивало как это, так и его постоянная потребность обнимать ее при любом сказанном ею слове.

– Зачем ты сюда ходишь? – как-то, не выдержав, произнесла она. – Почему не пойдешь куда-нибудь вроде кинотеатра?

– Я не люблю людей, – просто ответил он и широко усмехнулся, подслеповато исследуя ее лицо на предмет эмоций.

– Разве? Ты постоянно ими окружен.

– Именно поэтому они мне и не нравятся.

– А что именно ты бы хотел делать? – неожиданно поинтересовалась Мария Ньевес.

– Космические аппараты. Для того, чтобы исследовать то, что переживет человека, – серьезно ответил он и поморщился.

Хайме всю свою жизнь выглядел как старик, даже в университете, если верить Мануэле, которая с ним тогда общалась. Мария Ньевес как-то обнаружила совместное фото парня и девушки и поразилась тому, как верткая и изящная Ману смотрится рядом с невзрачным Хайме, чье лицо странно расплылось перед камерой, сделавшись круглым и невзрачным из такого же квадратного.

– Вы ведь встречались с Мануэлой, да? – спросила Мария Ньевес тогда Хайме, которому почему-то показалось, что она его ревнует.

– Нет, а что? Мы просто ходили вместе. Но знаешь что, Мария Ньевес? Когда-нибудь я покажу тебя моим друзьям, ты им понравишься, – сказал Хайме и снова потянулся к ней.

К сожалению, прямо сейчас ей надо было пригласить его выйти с ним на празднование новой святой, а других кандидатур не предвиделось. Мария Ньевес стояла возле зеркала и думала, что надеть. Ее маленькая съемная квартира была в жутком беспорядке после недавнего ремонта, на который она потратила почти все свои деньги, а со стены висел странный постер с одного из концертов, на котором она была лет пять тому назад, когда была еще весела и преисполнена оптимизма по поводу жизни. Она ничего не любила, кроме денег и развлечений, но именно этого ей и не хватало всю свою жизнь – слишком деликатная, незаметная, с ровно уложенной прической и обгрызенными ногтями, она шла по жизни осторожно, словно карабкаясь по кромке клетки со львами, но никакого льва не было.

В конце концов, она остановила свой выбор на подвернувшейся неожиданно дешевой черной юбке с длинными воланами, такой же блузке и кружевной мантилье, которую давным-давно одевала в церковь, когда ходила туда с приемными родителями. Матери она давно уже не звонила, памятуя о том, что никогда не чувствовала близости с этой суматошной, как будто слегка заспанной женщине с некрасивым обсуждением физических проблем. Мать жила в красивом маленьком белом домике где-то в Америке и периодически присылала ей фотографии своего нехитрого бытия, и Мария Ньевес с радостью думала о том, как же она счастлива не соприкасаться больше с этим существованием, наполненным мыслями о том, что бы такого поесть и какую безвкусную вещь купить для украшения интерьера. Да, холодильник матери был просто усыпан отвратительными магнитами.

Она оделась, долго и тщательно причесывая волосы, вышла на улицу и тут же увидела машину Хайме, постаравшись улыбнуться самым приятным образом, как любая вежливая девочка.

– Привет, красавица, ну что, поедем?

Иногда он даже нравился ей, потому что как будто заставлял забыть об одиночестве, но чувство это все время ускользало от нее. Так ребенку дают пустышку, когда он тянется к груди, и он отчаянно пытается выудить хоть каплю молока из противной резиновой штуки.

– Едем туда? – Хайме уставился на дорогу, на нем были смешные черные круглые очки, придававшие ему вид Гарри Поттера.

– Да, конечно, я сейчас позвоню Нуну…

Она взяла трубку, чтобы услышать короткие гудки, потом, через некоторое время, снова, почти матерясь, взяла ее опять и тут наконец до нее долетел смех Мануэлы.

– Алло, Ману? Мы уже едем!

– Кто это мы?

– Ну, я и моя подруга!

Мария Ньевес закрыла глаза и покачала головой. Даже с Мануэлой ей не удавалось нормально сблизиться, у той постоянно были какие-то друзья, вечеринки и поклонники. Казалось, она уделяет Марии только то время, что ей остается проводить одной в скуке своей тоже небольшой, но уютной комнаты. А той так нравилось бывать у Мануэлы и слушать ее порой развратные рассказы о том, как она встретила очередного папика, который угостил ее коктейлем и оставил ночевать у себя! Мария Ньевес внутренне улыбалась, осознавая, как же далеки их две жизни и оторваны друг от друга, сближаясь только в какой-то напряженной точке молчания и пустоты.

Церковь монастыря горела огнями, сотнями глаз наблюдая за ночью, в которой должна была вознестись молитва многих верующих. Темные ветви деревьев бросали свою тень на аллеи, по которым шагали увядшие старухи, беззвучным шепотом приветствуя святую, которой поклонялись и за которую готовы были умереть. «Надо потом показать Анитте и Джеймсону», – решила Мария Ньевес и навела на себя камеру телефона, поразившись унылому и неухоженному виду в нем.

– Эй, что ты делаешь? – спросил Хайме, приторно улыбнувшись. – Фоткаешься? Ну-ну, ты и так красивая.

И полез обниматься.

– Мы в церкви, – сказала Мария Ньевес и отодвинулась.

Черный воздух пылал жаром женщин и мужчин, пришедших для того, чтобы почувствовать некое единение с божеством, ведших детей, держащихся за руки и притихших, как маленькая Мария Ньевес перед видением скелета в апостолице. Как же странно и неудобно, подумала она, идти по этой широкой лестнице в окружении дышащих тебе в затылок сотен людей. И о чем только думали монахини? Краем глаза она заметила молодую девушку с нелепо раздувшимся лицом, которое периодически тряслось из стороны в сторону, при этом девушка, напоминавшая карикатурную версию Моны Лизы, силилась улыбнуться. Индеец с напряженным лицом, смелым, чистым и смуглым, прислонившись о парапет церкви, курил и сплевывал, что показалось Марии Ньевес верхом неприличия. Какая-то азиатка с удивленным видом стояла под зонтиком и переговаривалась недоуменно с высоким блондином, возвышавшимся над нею подобно истукану.

– Аааа, ты здесь! – Мануэла налетела на Марию Ньевес подобно вихрю, почти сбив с ног. – А я хотела тебя познакомить с моей милой Ритой!

Рита, красивая, высокая, с длинными волосами и тонкой шеей с выпирающими ключицами, всем своим модельным телом подалась вперед, силясь вытянуть свои губы в традиционном приветствии богатых и знаменитых.

– Я тут одну монахиню знаю, – сказала она и поправила бретельку тонкого сарафана.

– Иначе бы она нипочем не пошла! – заверещала Мануэла и крутанулась на балетках.

– А еще у меня парень любит церковь. Эй! – она отвернулась и помахала кому-то, кто вылез из длинной белой машины и направлялся к ним. «Парень» неожиданно оказался мужчиной вдвое старше Риты, с простым и несколько насупленным лицом, как будто он старался держаться по стойке смирно, вокруг его глаз залегали глубокие складки уставшей плоти. Судя по виду, он не мог быть мексиканцем – слишком бледная у него была кожа с неуловимым розовым оттенком. Его рубашка поло была явно ему не по размеру, но большое и тренированное тело с грубой кожей, казалось, удобно вписывалось в любую одежду.

– Я русский, – неожиданно прямо произнес мужчина.

– Отлично, я… Не видела ни разу ни одного русского, – сказала Мария Ньевес и заглянула ему в глаза. Подоспевший к началу церемонии Хайме, утомленный и оживленный из-за сложной парковки авто, тоже пожал руку новому знакомцу и почти не взглянул при этом на Мануэлу, вырядившуюся по этому случаю как всегда интересно, в почти синее концертное платье.

– Тут сейчас будет и еще один человек, но он опаздывает, – проговорил русский, странно поморщившись – его двинул локтем какой-то прохожий.

– Скоро ли начнется? – произнесла усталым и капризным тоном Рита.

– Да, Ritulia, – ласково произнес мужчина и приобнял ее за плечи.

Когда он подходил к церкви монастыря, большой и красивой, наполненной барочными изысками в виде больших толстых колонн и купола, похожего то ли на куриное яйцо, то ли на ханскую шапку, он полузакрыл глаза и подумал о том, как и почему он стал верующим после длительных лет жизни в одиночестве, сидением в интернете и отчаянными попытками выбиться в люди. Нет, он до сих пор не верил в какие-то высшие силы, но после того, что с ним произошло, не думать о том, что нечто сопровождает его по жизни, уже было невозможно.

– Ты должен будешь научиться убивать, – сказал ему Иван, взял его руку и нажал его пальцем на курок.

– Но я… не хочу, – попробовал возразить Родриго.

– Знаешь, а ведь это просто, если знать, что никто тебя не найдет, – хмыкнул Иван и развернул газету.

– Вам по-прежнему нравится читать эту макулатуру? – не выдержал Родриго, отвлекшись на хруст бело-серой страницы.

– Да, мне сколько лет? – повторил Иван и оперся спиной на белую подпорку подземной парковки.

– Зрение испортите, – нечаянно произнес Родриго, вспомнив бабушку. – Ой…

– Ничего страшного, бывает. Мне тоже часто вспоминается то, что не должно бы. Поля, как я еду из одного губернского города N в другой, допустим, F. Они так мило расстилаются вокруг… Вы ведь не были в России?

– Нет, но я вспоминаю Эстремадуру, знаете, горный хребет. Когда-то давным-давно я путешествовал там, когда еще был ребенком, – смущенно произнес Родриго. – Я уже мало что помню из той жизни, я просто приехал за девушкой, которая мне понравилась, и ее я тоже слабо помню. Познакомились мы еще в университете, на одной вечеринке, она показалась мне красивой, хотя у нее были короткие мощные ноги, такие, что страшно смотреть. Но она их не стеснялась ни разу, ходила в шортах, таких коротких, что я поневоле подумал: «Она решительная, я могу доверять ей».

– А вы ведь не можете убивать именно поэтому? – спросил русский, облокотившись о ствол дерева, и посмотрел на него пристально, казалось, его светлые глаза, которые уже начали выцветать, могут прожечь в Родриго дыру.

– Почему не могу? Я же сделал…

– Ты слишком много говоришь, раз. Ты приехал за девушкой, два, которую уже не любишь, но зачем-то остался. Вопрос: что тебя тянет здесь сидеть, учиться на ненужную специальность и думать о церкви? Третье – ты чертовски красив, ты хоть видел себя?

– Да, я действительно много говорю, мне надо прогуляться.

Стоило тогда Родриго отойти, как его тут же вырвало под ближайшим кустом. Иван внимательно прислушивался к звукам, доносящимся из-за холма, за которым скрылся юноша, и качал головой.

– Эй, как же мы с тобой будем воевать против Халиско? – просто и прямо крикнул он ему вслед.

Казалось, теперь Родриго знал ответ на этот вопрос, и он находился прямо перед ним. Сегодня вынесут Святые Дары и поставят прямо у подножия жуткого улыбающегося скелета в короне, как это вообще могло случиться? Он закрыл глаза и вспомнил все то, что переживала церковь – от отступничества епископов до педофильских скандалов, от терактов волооких юношей до смеха невинных атеистов, искренне верящих, что то, что они делают, не несет некой порчи в мир. Тут его нечаянно толкнули, и он огляделся.

Как будто весь город сейчас дышал одной общей силой, и эта сила кипела, жила, переворачивалась прямо перед ним, но в основном старая и небелая. Одинокие желтоватые старухи-индианки, шамкая запавшими губами, все обвешанные хрустальными замасленными амулетами черного цвета, шли в церковь, неся с собой маленькие фигурки черепов. Их мужья, последние уцелевшие мужчины небольших селений, усталыми, но упорными глазами вглядывались во тьму ночи, опираясь почему-то на посохи, на их лица были надвинуты шляпы, придававшие им какой-то почти ветхозаветный колорит.

– Эй, а правда, что потом будет Паблито?

– Конечно, надо слышать, что скажет мужской монастырь, уж он-то не растеряется.

Мелькнула рыжая, чищенной меди цвета голова какого-то гринго, шагавшего в нелепом худи на этот праздник чести и веры. Родриго оглянулся – невдалеке в компании уныло выглядящего юноши и оживленной мулатки с какой-то случайно залетевшей сюда ботоксной дурой была знакомая девушка. Господи, да она откуда и почему он ее знает? Кажется, он где-то видел эти странные, как бы вывернутые наружу упрямые губы.

– Эй, посторонись! – крикнула огромная толстуха в цветастом платье, напоминавшем по рисунку какую-то зебру в тропических зарослях.

– Да, конечно, – сказал он, но объемистая баба уже двинула его своим телом по направлению к странной, постоянно озирающейся, девушки.

Он налетел на нее, высокий, нескладный, чуть не примяв своим худым бледным телом, но она даже не взвизгнула, а лишь как-то печально посмотрела вверх. Тут только он заметил, какого маленького роста она была.

– Черт, извиняйся давай, – потребовала мулатка, встав перед его лицом. Ее широкие ноздри прямо-таки раздулись от гнева.

– Не надо, Мануэла, – сказала незнакомка и взяла ее за руку успокаивающим жестом.

Парень с неприятным лицом уставился себе на ботинки, поднял голову и постарался улыбнуться, но без особого успеха. Модель, а судя по всему, это была она, как норовистая лошадь, фыркала и перебирала ногами.

– Я глубоко встревожен тем, что меня нечаянно толкнули прямо на вас, а я не рассчитал силы удара, – поклонившись, сказал Родриго и выпрямился, поймав изумленный взгляд присутствовавших.

– Ого, да ты, кажется, кабальеро, – захохотала Мануэла, а незнакомка-губошлепка просто непонятливо и довольно глупо посмотрела ему в глаза, светло-карие, европейские.

– Я вас видела, не правда ли?

– Да, возможно.

Она старательно говорила как можно выше, но ее металлический голос имел ярко выраженный носовой оттенок. Родриго подумал, что голос старше его носительницы, такой официозный и сухой. Она смотрела на него с непониманием и узнаванием одновременно.

– Черт, ты его знаешь? – проговорила мулатка и старательно, с головы до ног, оглядела старую поношенную одежду юноши. – Ну пойдем отсюда, хватит.

И она дернула девушку за рукав блузки, из-за чего та понуро опустила голову, но пошла со своей компанией. Родриго как можно быстрее протиснулся в церковь, наступая на ноги, отдавливая подолы, слыша за собой ругань. Он не жалел стариков с клюшками, мелких детей, путающихся под ногами, ему надо было только успеть на сидение позади вырвавшейся вперед небольшой компании.

Нет, я не могу опоздать, думал он, а к ним тем временем подошли монахини, все в черном, и впереди них одна величественная седовласая госпожа с умным и оживленным лицом, которое украшали позолоченные очки. Мануэла что-то сказала ей, явно красуясь, модель постаралась приложиться к ее руке, сохраняя равнодушное лицо, а юноша прямо полез к настоятельнице, обняв ее, да так, что та задорно хихикнула. Наконец они уселись, и Родриго вслед за ними, прямо за той девушкой, которую случайно встретил на занятиях по гитаре. Он ощущал ее присутствие рядом как дуновение ветра, неожиданно прохладно дующего во влажной, исполненной миазами тропической ночи. Нет, пустяки это все, просто я давно не видел другого человека, кроме преподавателей и Ивана, подумал он, но его тут же затрясло. Ему представилось, что Иван в этот час может быть где-то рядом, как и то, что когда-то было человеком, и от чего он с отвращением отвернулся, когда из него перестала хлестать кровь.

Все это мясо, и вот эта девушка оживленное желтовато-восковое мясо, ее губы бренная плоть, а вот она, та, серая, блестящая, отполированная руками и взглядами, в огромной лучистой короне, с пустыми глазницами, в черном развевающемся одеянии, стоящая на престоле – вот что реально. Кто-то что-то говорит, но он не слышит этого, как будто кровь заливает ему в уши, а перед глазами плывет шея девушки с завитками темноватых волос, почему-то слишком светлых для Мексики, и убитый, измазанный кровью, похожей на сладкий кленовый сироп, пахнущий бойней и едой.

Какая-то монахиня, молодая, затравленно озирающаяся, притащила зачем-то большой планшет и включила его.

– Дамы и господа, братья и сестры! – торжественно выйдя в середину, под огромные своды, готическими брызгами уходящими в даль, под купол с изображением схематично нарисованного, подобно равеннской мозаике, голубя, провозгласила красивая пожилая настоятельница с тяжелым золотым крестом на шее. – Сегодня мы услышим приветствие Его Святейшества Папы Петра Второго по поводу первого в мире праздника Санта-Муэрте. Он сейчас в Ватикане и молится за нашу страну, как и за весь остальной мир.

Она поклонилась размашисто, по-актерски, удержав апостольник маленькими руками, и пошла в глубь церкви, усевшись около алтаря. Начиналась трансляция из Ватикана, прерываемая шепотами, покашливанием и пока еще неуверенным ором младенцев, которых есть Царствие Божие.

Он сидел в глубине кабинета, украшенного красивым белым столом, простым и незатейливым, но напоминавшим своими очертаниями мебель XIX века. Родриго видел все это на бликующем экране большого ноутбука, как и все остальные – обычная позолоченная комната в Ватикане с широким окном справа, выходящем на площадь того человека, чье имя носил выступающий перед ним светловолосый американец с непревзойденной улыбкой, как гласили мусульманские фанатики из Парижа, насквозь искусственной – имелась в виду и искренность, и сама челюсть. Он внимательно наклонился вперед в белом папском одеянии и большой тиаре, что было несколько странно для, казалось бы, неформального разговора предстоятеля с прихожанами. Его холодные голубые глаза с неглубокими морщинками около них смотрели прямо и выказывали некое оживление, а руки были скрещенными – поза, выражающая либо недружелюбие, либо замкнутость, как читал Родриго.

– Почему они не показывают богослужение прямо, как есть, на каком-нибудь проекторе? – возмущалась еще одна толстуха справа, безобразно расплывшаяся, но одетая в приличное темно-фиолетовое платье.

– Не знаю, но ведь это монастырь, там, возможно, денег нет…

– А зачем тогда я каждый день ношу им милостыню?

Неожиданно изображение на ноутбуке застыло, и какая-то молодая монахиня двинулась по проходу, слегка задев Родриго одеянием. Она судорожно вскинула руку, чтобы отбросить прядь волос, и на ней он заметил кое-что необычное: точки, отметины, выделявшиеся на смуглой, типичной для мексиканцев коже, которые были как будто вызваны чем-то вроде горящей папиросы. И рядом еще меньше и неказистей, уже полузаросшие.

Она наркоманка, неожиданно понял он и не удивился своему впечатлению. Мне рассказывали про такую, отец Педро говорил – кстати, он же сейчас будет, что есть такая Инес… Он дернулся и невольно подумал, как же его судьба странным образом переплелась с монастырем. Та Инес, монахиня, о которой говорил Педро, и другая Инес, о которой шептал умирающий гитарист, один и тот же человек! Эта мысль поразила его и заставила присмотреться к девушке и ее неуверенной походке. Она сбоку подошла к экрану, нажала нетерпеливо, и он тотчас заработал. После этого монахиня поспешно отошла к настоятельнице, которая пожала ей руку, благодарно улыбнувшись.

– Дорогие братья и сестры! – раздался неожиданно правильный испанский голос Петра Второго, которого многие считали гениальным лингвистом за невероятные способности к языкам. Ходил слух, что он знает практически все основные наречия Европы и часть азиатских. Впрочем, арабский он так и не выучил, хотя неоднократно пробовал говорить на нем во время поездок. – Мы сейчас присутствуем при уникальном событии – рождении того, что можно назвать Латинской Америкой. За высочайшие заслуги перед верой я торжественно причисляю принцессу Папан, или Папанцин, как ее называли ацтеки, родственницу Монтесумы, к сонму святых. Вам она более всего известна как Санта Муэрте, Святая Смерть (эти слова он произнес на латыни, а не на родном английском, чем вызвал восхищенный шепот собравшихся). Действительно, принцесса Папан, которая умерла и уже была похоронена, потом воскресла и вышла из своего склепа приветствовать служителя, сначала удивившегося и испугавшегося от ее появления. Она объяснила ему, что Господь показал ей ад и велел возвращаться обратно, дабы наставить приближенных и родственников. Папанцин послушалась совета, а при приходе испанцев покрестилась и жила мирно и счастливо. Кто знает, – он откашлялся, задумчиво глядя поверх камеры, – возможно, когда она воскресла, она представляла из себя скелет? Но неважно, самое главное, что принцесса с нами, как и будущий святой, ныне Слуга Бога, Пабло Эскобар, чьи благодеяния превышают меру его грехов…

Родриго увидел, как девушка, сидящая перед ним, напряглась и прислушалась. Он буквально ощутил напряжение, исходящее от ее спины, которая как будто сжалась и приготовилась к прыжку. Почему он не смотрел на ту, модельного вида красавицу, которая чуть ли не зевала, расположившись рядом, он не знал. Вертлявая мулатка тоже привлекла его взгляд, но не особенно заинтересовала – странным, правда, было то, что она неожиданно успокоилась, потом как бы невзначай коснулась руки сидящего ботана.

– А теперь – добро пожаловать к нам, Санта Муэрте! – заявил Папа, поднявшись со своего удобного кресла. Каких-то несколько лет назад был выпущен сериал, где довольно пафосно и модно была показана жизнь молодого первосвященника-американца, воспитанного в приюте, и Петр Второй, казалось, был всего-навсего косплеером: ярый альтрайт, вежливый блондин, часто носящий старинные облачения. Но он был воспитан в семье старых денег, впрочем, обедневшей за несколько лет сотрясавших Америку финансовых бурь. Как плохо, что прямую трансляцию из Сан-Марко он не увидит, подумал он, увидев, как монахиня, которая совершенно точно является Инес, уносит с собой ноутбук.

Тем временем рядом с алтарем показался епископ в парадном облачении, колыхающемся на его грузном теле. Лицо его было сосредоточенным и исполненном воли, что делало его непохожим на других индейцев, обычно имевших относительно небольшие подбородки, мягко переходящие в шею. Он встал рядом с отцом Педро, который слегка подобострастно смотрел на него, и начал мессу. Голос епископа утонул в стенах собора и вознесся к небесам, обрушиваясь сверху на прихожан. Говорят, он был оперным певцом, басом-баритоном, но когда-то ему явился ангел и велел бросить консерваторию и идти в монахи. Пришлось ему расстаться даже со своей девушкой, которая позднее выступала на лучших сценах мира, хоть и на вторых ролях. Родриго закрыл глаза, слушая молитвы, и даже не пытался подпевать, когда все остальные раскрывали молитвенники.

Он слышал, как поет она. Ее голос, такой хрупкий и тонкий, потерявший свое носовое звучание, робко пробирался сквозь надтреснутое контральто толстухи, мелких и неказистых голосов пожилых женщин, но затмевался голосом запевалы-монахини, которая стояла где-то наверху, там, откуда раздавался орган. Он постарался представить себя Франциском Ассизским, не обращающим внимание на обстановку церкви, зная лишь свою веру и Бога над ним, но не смог. Сейчас он ощущал присутствие всех вокруг как огромную реку, в которую впадает незначительный ручей, бывший им самим. Где-то наверху дрожат натянутые струны веры, подумал он, и ангелы держат руки, сплетая их над головой, как купол. Кстати, пела она вроде бы и хорошо, но мотивов как будто не знала, в отличие от своей подруги, которая своим низким бархатистым меццо-сопрано, наученным петь традиционные песни, добавляла щепотку ароматной горечи в любое исполнение.

Настало время приветствовать друг друга с миром и любовью, и он посмотрел ей в глаза, думая о том, кто же первым их отведет. Она медленно перевела взгляд на других людей, поклонившись им, но на его лице задержалась, что успел отметить ревнивый ботан, напряженно всматривающийся в нее. Впрочем, ее одернула мулатка, любезно и натянуто улыбнувшаяся Родриго.

– Господи, да что ты делаешь! Тебе понравился этот хам? – он слышал возмущенный шепот разряженной смуглянки. Мануэла, вспомнил он и подумал, что хорошо, что ее зовут как типичную героиню новеллы. В детстве он ненавидел Мексику за их производство, но потом как-то смирился, увидев, какой унылый шлак выпускает местный независимый кинематограф.

Когда он вернулся домой, он не помнил. Только знал, что народ вышел радостный и возбужденный, держа в руках освященных маленьких скелетиков. Ему хотелось придержать дверь для всей компании, но по неясной причине вышли только модель и ботан, не смотря друг на друга, а Мануэла и скромная девушка остались вместе с монахиней.

– Вы провожаете меня? – спросила модель, скосив на него глаза и выпятив губы, явно для придания себе более сексуального вида.

– Почему бы и нет? – спросил он неожиданно игриво в ответ. – Как вас зовут?

Вместо ответа она протянула ему карточку, уколов его длинными ногтями с бисерным рисунком, выглядящим старым запоздалым приветом из нулевых. На ней, как он позже выяснил, было отпечатано «Рита Ривас». Почему эта самая Рита положила глаз на него, Родриго? Он знал, что он красив, но женщины его никогда не любили, возможно, дело было в деньгах или в неуживчивом характере. Воистину, то была ночь чудес. Но каким-то чутьем он понял, что, возможно, именно Рите Ривас удастся привести его к маленькой хрупкой певице, которая задела его ремнем от гитары.

X

Она сама не знала, почему потянулась за крошечной сумочкой, где у нее всегда были заранее сложены визитки, которые она тщательно берегла. Могло ли такое быть, что он ей приглянулся? О, он был довольно неплох на вид, особенно эти милые, похожие на оживленных змеек, кудри у него на голове. И сам вид его говорил о некоем благородстве, особенно явном после того, как он заговорил на европейском испанском. Так трогательно и одновременно величественно! Должно быть, он считает, что Рита Ривас не знает таких слов, но фиг вам, она училась на историческом факультете, хотя и не помнит всего, что там проходила.

А вот куда делся ее официальный парень? Впрочем, ей иногда было сложно так его называть, скорее уж сахарным папочкой. Все-таки он заметно седел, да и лицо его было умудренным опытом, а каким именно, она и не спрашивала. Когда ее любимая певица Лана Дель Рей вышла в свет с одним из своих поклонников, тоже седым и кряжистым полицейским, она смеялась, но тогда, в том клубе, ей вдруг резко захотелось остаться с ним вдвоем, она и сама не понимала почему. Тогда она была очень расстроена и пьяна, возможно, поэтому. Как страшно жить, когда ты привыкла к коктейлю «Космополитен» и не желаешь отвыкать! А еще в тот день она пропивала последние деньги, ибо ушла с работы секретарши одной важной общественной организации, называвшейся еще таким сентиментальным словом «Милосердие» и помогающей беднякам в трущобах. Эти самые бедняки постоянно толклись в ее прихожей и просили ее дать поговорить с шефом, а тот ее лапал. В конце концов, как-то Риту увидела жена начальника и устроила страшный скандал, она даже до сих пор не могла опомниться.

Тогда ей и пришло в голову уйти, хотя шеф всячески просил ее остаться, уверяя, что с женой дело будет улажено. Но ей действительно надоело ходить каждый день мимо ухмыляющихся рож в белом замкнутом пространстве и постоянно лихорадочно заваривать чай из общего кулера. Начальник, кстати, был молод, энергичен и даже был бы хорош собой, если бы Рита не была выше его на целую голову, что его крайне раздражало. Но отношения их долгое время оставались чисто дружескими, пока на день рождения он не подарил ей книгу и душистое мыло с прованскими травами – милый, но жутко наивный подарок. Тогда она и обратила на него свой взгляд и улыбнулась.

Рите всегда, сколько она помнила, была нужна любовь, неважно чья, родительская (а они предали ее, разведясь после двадцати лет совместной жизни), мужская (они никогда не понимали ее) или даже женская (у нее не было подруг, хотя она была бы хорошей девочкой в отношениях с ними, ни разу не завистливой). Ее съемная квартира лучилась одиночеством, но сейчас она наконец-то приобрела мужчину, сильного, уверенного в себе, страдающего от посттравматического расстройства, правда, но какого же идеального! Казалось, ему нравится в ней все – от манеры прыгать по утрам, радуясь новому дню, до увлечения картами таро, которые сами по себе он считал бесовщиной.

– Но когда этим занимаешься ты, это выглядит эстетично, – часто говорил он ей, когда она делала очередной расклад.

Рита знала, что у него нет детей и догадывалась, что он, возможно, воспринимает ее отчасти как свою заблудшую дочку, что никак не мешает им спать вместе. Правда, в последнее время он этого не делает. Почему? Рита не знала ответа на этот вопрос. Вот и сегодня он зачем-то решил потащиться с ней в церковь, в которую она пошла только под давлением своей подруги Мануэлы.

Мануэла – такая красивая, яркая и властная, никогда не бывающая одна, вечно среди артистически совершенных музыкантов и художников. Она встретила ее случайно, в интернете, подписавшись на какую-то страницу, принадлежащую ее знакомым. Неожиданно ей поступил запрос на добавление в друзья, и она приняла его.

Мануэла: Привет, тебя ведь зовут Рита, правда?

Рита: Да, так написано у меня на странице.

Мануэла: Ну не всегда следует верить написанному. Красивое имя.

Рита: Чем обязана?

(Она иногда любила изъясняться по-старинному).

Мануэла: Ты подписалась на моих друзей. Хочешь, проведу тебя за кулисы?

Рита: А кто ты такая?

Мануэла: Певица, всегда рада новым возможностям и знакомствам.

Рита: Отлично, когда встречаемся?

Мануэла: Сначала погадай мне, хорошо?

Рита рассмеялась и решила снять целое видео о том, как она раскладывает новую колоду, почему-то предварительно нарядившись и накрасившись. Она сама не могла бы сказать, зачем она это делает, возможно, опять из-за одиночества. После успешного сеанса Мануэла попросила номер ее карточки и сразу же перевела деньги. Рита усмехнулась и пошла на встречу с ней, побродив за кулисами с абсолютно неинтересной, как оказалось, инди-группой из унылых бородачей. Но потом они заглянули в клуб, повеселились, и Мануэла пригласила ее на свой концерт. У Риты не было ни возможностей, ни желания отвергать такой подарок судьбы в виде яркой и необычной подруги.

Кажется, все на свете подкидывает ей новые знакомства, когда она совсем отчаялась. Считается, что она легкомысленна. Говорят, что абсолютно развратна. Некоторые утверждают, что Рита Ривас голддигерша и больше никто. Что ж, она с этим согласна на все сто! Только вот денег у нее по-прежнему нет ни для чего, кроме пары уколов ботокса в губы, от которых ее русский парень отговаривает ее, утверждая, что естественная красота всего замечательнее. Кстати, где он? Она вышла на улицу и стала набирать номер такси, поглядывая по сторонам. Тут она вспомнила, что следом за ней идет стремный ботан по имени Хайме, и он на машине.

– Хайме! Извините меня, пожалуйста, – пробормотала Рита, оказавшись перед ним.

– Да, конечно, вас ведь зовут… Рита? – слегка оторванным от действительности голосом произнес он и прищурился.

– Не могли бы вы отвезти меня домой? – как можно увереннее произнесла она.

– Конечно, но разве вы пришли не с вашим парнем?

– Я нигде не могу его найти.

– Неужели он не взял телефон? – спросил Хайме, усмехнувшись и начав ковырять носком унылых коричневых туфель траву.

– Он… в общем, да, – солгала Рита, вспомнив о том, как русский велел никогда ему не звонить.

– Тогда садитесь, – махнул рукой ботан и завел двигатель, который неожиданно плавно и быстро оторвался от асфальта.

Он рулил прямо в ночную мглу, и Рита представила себе все, что увидела в храме. Кстати, до этого она никогда не была в церкви, ее даже не крестили родители, убежденные марксисты, не ведавшие о том, что главной целью в жизни для их дочери станет денежный достаток. Первый раз ей довелось пожимать руку опустившимся старухам и слышать, как люди репетируют новосочиненный гимн Святой Смерти, плавно раскачиваясь со свечами в руках. Причастие показалось ей вообще варварским ритуалом. Она подумала: неужели на всей Земле никогда не нашлось человека, который бы не пострадал более, чем Иисус Христос? Разве пытки нацистов не ужасны? По ее мнению, смерть человека, пускай даже сына Бога, довольно незначительная вещь, чтобы постоянно об этом напоминать людям. Но кто она такая, чтобы судить об этом.

Зато красиво, напомнила она себе и постаралась завести разговор с нечаянным попутчиком.

– Было интересно, правда? – спросила она его, постаравшись улыбнуться. Как она увидела в зеркальце, улыбка вышла неуверенной.

– Да, почему бы и нет? – его лицо было слишком закрытым, казалось, он весь погрузился в процесс вождения.

– Вы ведь не впервые в церкви? – спросила она еще раз, на этот раз глядя за тем, как пригороды выныривают на них, освещенные блуждающим огнем «фольксвагена».

– Нет, конечно. Я приютский мальчик. Знаете, когда здесь растешь, поневоле привыкаешь к Богу.

– Ах, извините.

– Ничего страшного, приют мне многое дал. И в первую очередь умение работать не покладая рук, чтобы кем-то стать. А еще у нас относительно спокойно, мать Анхелика со всеми умела управляться, еще когда она была просто сестрой, – лицо Хайме осветилось, а продольная морщина, рано избороздившая его лоб, разгладилась.

– К сожалению, ничего не могу сказать по этому поводу, – произнесла сожалеюще Рита и опять посмотрела на него. Что странно, его руки были волосатыми, как у настоящего мачо, и довольно мускулистыми. Интересно, занимается ли он чем-то, почему-то подумалось ей, но она постаралась отогнать эту мысль.

– Завтра мне опять ехать на работу, – неожиданно вновь заговорил он.

– Оу.

– Не поймите, мне очень нравится, но вы представляете себе дорогу до Куаутитлана?

Рита на миг задумалась и не смогла сообразить, что ответить, поэтому снова пробормотала:

– Ну да.

Он усмехнулся и прямо посмотрел на нее, продолжая уверенно держать руль:

– Вы ведь там никогда и не были?

Рита почувствовала себя не в своей тарелке и отвернулась, пробормотав:

– А что, интересная, должно быть, местность.

– О, ничего такого, что могло бы вам понравиться, – улыбнулся ботан и вырулил на главную трассу. Мимо них проносились огромные фуры, погромыхивая содержимым, шустрые гоночные автомобили, а рядом было старинное индейское кладбище.

– Куда вы меня везете? – проговорила неожиданно Рита, поежившись.

– Ничего страшного, мы скоро вырулим обратно в город, просто это кратчайший путь, – деловито произнес юноша и потом неуверенно прибавил:

– Сегодня у меня было повышение. Может, мы посидим в кафе и отпразднуем его?

– Черт, ой, извините, но… – Тут она вспомнила, что дома ее никто не ждет, и поинтересовалась: – А в каком конкретно?

– Я ни одно не знаю, – огорченно произнес он. – Может, вы посоветуете?

Так они и остановились возле маленькой корейско-китайской забегаловки возле ее дома, открытой вплоть до глубокой ночи или даже весь день, она не проверяла. Войдя рядом с ним в уютный полумрак и поморщившись от того, что корейцы опять включили новости, она села за маленький деревянный столик в углу, указав чуть не прихлопнутому дверцей юноше на соседний топчан, а потом поднялась сделать заказ.

– А вы что-нибудь будете? – спросила она его, но он скромно покачал головой.

– Эй, тут хорошо кормят. И сытно, – произнесла она, вытянув губы трубочкой, что нелегко далось уколотой ботоксом коже.

– Тогда закажите то, что считаете нужным, – просто сказал он и посмотрел куда-то на свои руки, нервно вертящие зубочистку.

Его задумчивый вид тронул ее сердце. Он просто сидел там и не смотрел по сторонам, очевидно, оробев. Вокруг были какие-то поздние посетители, одинокие мужчины и женщины, или же влюбленные парочки, смотрящие прямо друг на друга при небольшом свете. Даже корейцы за прилавком, казалось, чувствовали себя хорошо. К одному из них, маленькому и щуплому, со стеснительной улыбкой, пришел друг и что-то громко говорил ему, время от времени пихая его рукой. Они оба смеялись, да так, что однажды небольшой кореец чуть не выронил поднос с воком. Потом он взял себя в руки и, осмелев, сам шутливо подергал друга за ухо. Пожилая пара двух супругов, по виду похожих на аргентинцев или чилийцев, с недоумением поглядела на них и продолжила поглощать пищу. Иногда ей и самой хотелось когда-нибудь стать довольной жизнью старушкой из пригорода, имеющей мужа, собаку, непременно с большими ушами, и изредка видящейся со своими детьми и маленькими шумными внуками. Жизнь для нее была слишком сложна и наполнена хлопотами под завязку, но сейчас она даже не работала, фактически живя на чужой шее, и ей это нравилось. Но немного раздражало, что она не могла выйти со своими подругами посреди рабочего дня, посидеть в кафе или направиться на шопинг, потому что они, в отличие от нее, упорно вкалывали. Да, жаль, подумала она, что женщина в наши дни не может полностью довериться своему мужчине, а ее бездеятельное положение всячески осуждается. Но почему он ничего не ест, им же принесла заказ та улыбчивая кореянка или китаянка с двумя хвостиками и кривыми ногами в разноцветных чулках?

– Мне не хочется, – словно читая ее мысли, ответил он и отставил тарелку с мисо.

– Но ты же сам предложил отметить твое повышение, разве нет? – она неожиданно перешла на ты с этим чудным парнем. Ей приходилось почти кричать, потому что один из корейцев включил телевизор, явно наслаждаясь звучанием испанских слов, льющихся потоком из теленовелы.

– Я давно не был в такого рода… заведениях.

– Ну, бывает, много кто занят. Или, может быть, тебе нравится готовить? – скучающе протянула она.

– Да, конечно, только из-за кризиса это стало очень сложно сделать. Моя продуктовая корзина подорожала! Я всегда беру себе мясо и еще немного яиц, готовлю яичницу, жаркое, все по мелочи, а потом еще мне нравится мармелад, и… – он замолк и вновь стал смотреть на стол.

– Если ты не против, я съем твой мисо?

– Я думал, модели не едят, – обезоруживающе улыбнулся он.

– Едят. И да, я не модель, просто… – она покрутила в воздухе рукой с наращенными синими ногтями, которые лично ей напоминали о звездном небе. Впрочем, ее восторгов Иван не разделял, как-то заявив, что она ими слишком сильно царапается.

– Понятно, – сказал он и поглядел сквозь нее. Как оказалось, на теленовеллу, которую с упоением смотрел режущий дайкон кореец. На экране женщина гораздо хуже самой Риты, но с шикарными волосами, громко орала в лицо своему приятелю с нелепо торчащими усами: «Убирайся к черту!» Кореец присвистнул и несколько раз повторил: «уби…ляй…ся к сёльту». Потом улыбнулся и поглядел на друга. Неужели геи, подумалось Рите, а впрочем, сейчас все такие.

– Ты хочешь мне рассказать что-нибудь? Или я пойду?

– Нет-нет, не уходи, – засуетился он и неожиданно взял ее за руку, а потом отдернул ее. – Тебе понравилось в церкви?

– Такое себе… развлечение, – выдавила она. – На один раз сойдет. Но могу сказать, что красиво и значительно. И потом, почти все известные люди ходят в церковь. Это престижно. Но здесь она какая-то не такая.

– Мало красивых личностей? – ухмыльнулся он.

– О, как ты догадался?

– Просто подумал, что ты захотела бы увидеть Тридентскую мессу, ту самую, старинную, с латинским языком и Dies Irae. Но ее скоро восстановят, не зря же папу зовут Петром Вторым.

Тут он крутанулся на стуле и сказал:

– Пойду закажу себе еще мисо, оно вкусное.

Рита обнаружила, что улыбается и пробормотала:

– Он. Мисо-суп – это мужской род.

Он неожиданно громко захохотал, практически сгибаясь пополам.

– Эй, а что тут смешного? – произнесла она. На них оглядывались: и пара пожилых, и одинокая дама с собачкой и смешной шляпкой, и даже корейцы. Его смех заглушал собой теленовеллу, которая наконец-то дошла до финальных титров с тягучей музыкой.

– Ничего, просто ты напомнила мне нашего главного инженера, который устанавливает кузова на «тойоты». Дело было в том, чтобы наконец-то переставить держатель с положения вне кузова в положение внутрь и тем самым обеспечить лучшее прилегание. Я разработал для держателя особую программу, но инженер постоянно меня поправлял… – затараторил он, взяв салфетку и пытаясь начертить какую-то схему на ней своей зубочисткой. Рита еле поспевала за его объяснениями, лившимися каким-то лихорадочным потоком из его рта, который хотя бы был свежим. Его дыхание почти обвевало ее щеку, но никаких сексуальных помыслов в ее обычно падкой на них голове не было. Рите просто хотелось, чтобы он прекратил говорить, даже если ради этого ей придется его ударить.

– Постой, мисо-суп… – пыталась она объяснить, но он все продолжал рассказать, дойдя до автоматических систем оповещения об ошибке.

– А еще я постоянно езжу в Куаутитлан, да вот такая незадача – по утрам там много пробок, – темп его речи снижался, как будто из него выпустили весь воздух, и Рите подумалось, что трогать Хайме точно не следует.

Кореец вдруг подошел к пульту телевизора и увеличил звук еще сильнее. Перед ней мелькнуло спасительное лицо вечно молодой телеведущей, которой исполнилось целых пятьдесят, но она по-прежнему сногсшибательно выглядела. Женщина стояла прямо перед ними на фоне нервной музыка и строгим голосом учительницы вещала о том, что состоялась встреча президентов Боливии и Эквадора, где они рассмотрели текущие экономические соглашения, при этом ее на миг заслонили кадры с двумя крупными индейцами, жмущими друг другу руки и нелепо смотрящимися в официальных костюмах.

Речь Хайме постепенно снижалась до шепота, в конце концов он замолк, осознав, что его не слушают, и устало взглянул в пиксельное светящееся лицо вечной любовницы телеэкрана.

– А теперь – к срочным новостям. Сегодня был найден мертвым в своей спальне знаменитый психоаналитик, президент Психоаналитической академии…

Она, не верив своим глазам, смотрела прямо на фото человека, которому она доверяла больше жизни и больше, чем тому русскому, с которым спала и который давал ей деньги, непонятно откуда взявшиеся. Иван же должен был посетить его сегодня, подумала она, я его упрашивала. Но в спальне? Почему именно там? Так значит, Иван не дошел до него, или все-таки дошел, и…

– Эй, ты слушаешь меня? Мексика не отсталая страна, потому что «Тойота» не работает просто с теми поставщиками, которые могут похвастаться лишь рабочей силой, – вновь продолжая вдохновенно рассказывать о чем-то, говорил он.

– Да, – сказала она и села, механически хлебнула его мисо и обожглась бульоном. В душе у нее было смутно, а все вокруг заволакивалось туманом, сквозь который упорный голос продолжал пояснять ей про то, почему он никогда не пойдет к «Дженерал Моторс».

Он тасовал приятно пахнущую колоду, выполненную каким-то знаменитым итальянским дизайнером в количестве нескольких экземпляров на безупречном оборудовании. Он чувствовал своими грубыми руками нежное прикосновение глянцевой бумаги так и липнущих друг к другу карт. Как ни странно, несмотря на то, что он был верующим и даже вопреки этому, гадать на таро ему нравилось больше, чем на Библии, как рекомендовал ему и всем благоверным католикам святой Августин. Наверное, потому, что он не мог сопоставить цитаты со своим положением, а оно было серьезным. Впрочем, он еще был убежденным марксистом, что мало согласовывалось с верой.

Гадание он предпочитал либо самое простейшее, по одной карте, либо посложнее – прошлое, настоящее и будущее. Колода, которую он сейчас раскладывал, могла бы удивить человека тем, что она соотносилась с недавно объявленной святой и называлась Таро Санта Муэрте. Итак, думал он, внимательно смотря на едущего в закат скелета Панчо Вилья с усами и на мертвом коне-остове, Паж пентаклей, а тут у меня что? Семерка пентаклей – скелет с обведенными красным глазницами в пончо смотрит через какие-то железные прутья, утыканные металлическими черепами, его отсутствующий взгляд подозрителен и недоволен. Третья карта – довольный мертвец на фоне рассвета идет по полю с сумкой, на которой изображено пылающее сердце, браво стуча костяшками ног. Пылающее сердце символ Иисуса, а как называется карта? Дурак, правильно. Иван знал смысл только этого аркана – он обозначал новое начинание, и ему было приятно узнать, что в будущем его и его замысел ожидает только хорошее.

Паж пентаклей символизирует наивного молодого человека, увлеченного искусством и красотой, а Иван отнюдь не молод, что он с достоинством признавал. Возможно, эта карта говорит о том времени, когда он реально писал стихи и даже получил небольшое денежное вознаграждение за них. Но может, карта говорит еще о чем-то? Новая должность, работа, некая практическая деятельность – ну что ж, это правда, теперь он перешел на сугубо прагматические рельсы и с них не сойдет. А семерка – важное дело, требующее трудолюбия и сосредоточенности. Да, так оно и есть.

Тут неожиданно зазвонил телефон, и Иван встал, так и не подумав ни о чем другом, кроме работы.

– Милый, ты где? – это дышала в трубку его ненаглядная Ритуля.

– Я? У себя дома, а что?

– Ты слышал, что произошло с тем психоаналитиком? – казалось, она почти орет в истерике.

– Нет, откуда мне? Я таро раскладывал, – примирительно заявил он.

– Дело в том, что его убили! В своей постели! А ведь он был одним из самых известных фрейдистов Мексики, а еще…

– Твоим личным доктором, я знаю.

– Ты же его видел тогда. Он ведь сразу прошел к себе, не так ли? Но обычно у него много посетителей, и он не мог почувствовать усталость так рано… – она начала быстрым голосом перечислять варианты возможного дня своего врача. Рита была не так глупа, как казалось.

Иван задумался и уставился на стену, по которой медленно полз комар. Наверное, мне все-таки как-нибудь следует претерпеть боль от укуса в качестве наказания за все то, что я сделал. Так делали святые, почему не могу и я?

– Ты вообще слушаешь меня?

– Да, Рита, я понятия не имею, может, у твоего психотерапевта что-нибудь случилось, вот он и ушел пораньше. Жена там заболела, дочь принесла плохую отметку…

– У него не было ни жены, ни дочери! – трубка буквально раздиралась криком.

Хмм, а ведь правда, что немного забавляет в якобы эффективном враче. Хотя как психоаналитики могут быть настоящими докторами. Они же лечат разговорами, и, по их мнению, в них должны влюбляться все их пациентки, чего явно не может быть. Да и потом, этот доктор был несколько озабоченным человеком, раз все время меня расспрашивал о сексуальном насилии…

Он достал из ящика запись к психоаналитику и разорвал ее, потом принялся за его блокнот, исписанный большими грубыми буквами, как будто принадлежащими руке невежественного человека. Буквы не соединялись между собой, что свидетельствовало об агрессивности и нетерпеливости человека, как знал Иван из какой-то книжки. Что ж, это вполне могло быть и так. Так что он с большой долей вероятности избавил психоаналитика от нелюбимой работы, фейлов в личной жизни и несвойственной врачу злобы. Когда он его душил, врач умудрился начать сдавливать его собственное горло. Ивану придется провести немало времени вдали от Риты, но она, скорее всего, и так догадывается о том, где он работает и почему иногда вынужден быть один. Кстати, слово «фейлы» ему нравилось, как и вообще жаргон молодежи, ибо он привык общаться с людьми младше него и не испытывал никакой ностальгии ни по временам своей юности, ни желания поучать или рассказывать страшные и забавные армейские байки.

– Ну так вот, ты ведь был у него, правда?

– Да, но ненадолго. Он меня взбесил, и я ушел через минуту.

– А что такое? – Рита, казалось, не ловит его на лжи, а возмущается его отношению к психоаналитике.

Он задумался и наконец сказал, стараясь как можно больше растягивать слова, чтобы девушка не увидела зазора между ее фразой и его ответом, как будто он просто припоминает события того дня. Так, возможно, ее удастся успокоить, но станет ли она тише, если узнает, что он к ней сейчас не приедет? И тут до него дошло.

– Ты сейчас одна? – как бы между прочим, но с театральным нажимом поинтересовался он.

– Н-нет, а что? – спросила неожиданно обескураженная девушка.

Ура, мне это удалось. Я же видел, как ты подошла к тому кудрявому и протянула ему свой телефонный номер. Зачем ты это сделала, радость моя? Он на минуту закрыл глаза и попытался расслабиться. Внутреннее чувство подсказало ему, что он ей надоел или уже начинает действовать на нервы, а может, ей просто понравился тот мальчик, и Иван не является ее единственным. Следует ли что-то предпринимать в этом случае? Он не знал, но догадывался, что нет, ибо таких безвестных киллеров со сложной работой много, они постоянно меняют длинноногих подружек, и Рита вполне естественный выбор для такого, как Иван. А то, что она неверна ему, можно исправить так же, как и все прочие проблемы – уйти и не сказать куда. Тем более, что он все больше хотел это сделать.

Ему пришлось приготовиться, прочистить горло и захрипеть в трубку, как будто он не мог преодолеть внутреннего спазма, связывающего его внутренности и чувства в клубок боли:

– Я видел, как ты прощалась с одним и пошла с другим. О чем ты вообще думаешь?

– Иван… – в трубке послышалось сдавленное всхлипывание.

– Что?

– Ты ничего не понимаешь, я…

– Ну, я понимаю чуть больше твоего доктора, который заявил, что я испытал сексуальное насилие, – кратко сказал он и отключил трубку. Мир не был наполнен горем, он обретал новый смысл, и Иван стоял на его пороге. Он вскочил, одернул короткую футболку, которая была ему впору в более юные годы, взял мобильный телефон, коротко ругнулся, видя, что он обновляется, нажал на него в нетерпении и написал одно-единственное слово человеку, которого узнал совсем недавно: «Готов». В ответ сразу же появилось предложение, как будто на той стороне его ждали: «Так быстро?» Иван ухмыльнулся и посмотрел в вечную черноту надвигающегося неба, а потом вывел текстом: «Когда?» И в ответ ему прилетело только «Завтра».

XI

Мать Анхелика была в приподнятом настроении. Сегодня с утра она решила пройти Lectio Divina, знаменитое духовное упражнение святого Игнатия Лойолы, основателя ордена иезуитов. Как ни странно, она в этот раз решила сделать его одна. Сначала она уселась в прямом положении, что было для нее несколько непривычно, поскольку она довольно часто горбилась и сутулилась из-за своего высокого роста и привычки проводить большую часть свободного времени за компьютером. Недавно она загрузила Genshin Impact, чтобы попытаться понять, что в этой странной игре так привлекает молодое поколение, с которым она общалась по интернету. Несмотря на два часа игры, ее не оставляло ощущение того, что где-то она это уже видела, хотя пейзажи ее и поразили в самое сердце своей красотой. Нет, мать Анхелика определенно не была геймером, поскольку любая игра привлекала ее из-за двух составляющих: красоты и персонажей. Впрочем, ее новые друзья заметили, что она типичная женщина в этом смысле.

Так что ей надо было отрешиться сейчас, представив себе, как ее тело отзывается на внутреннее ощупывание мыслью каждого сустава или органа, о чем она не могла подумать без внутреннего содрогания. Мать Анхелика всегда была слишком деятельна, и времена, когда она чувствовала недомогание, неприятно отзывались в ней даже не болью, а ощущением тела, что никогда ей не нравилось и послужило в итоге одним из побудительных мотивов принятия ею монашества. Она закрыла глаза и начала с макушки, постепенно продвигаясь вплоть до самых пяток. Ее отчасти возмущал тот факт, что тело отказывалось повиноваться ей в ощущениях, которые ускользали от нее: неожиданно сердце билось чаще или рука немела. Потом ей почему-то стала мешать резкая пульсирующая боль пальца на левой руке, которая тотчас исчезла.

Тогда она, стремясь поскорее покончить с упражнением, решила заняться чтением отрывка из Евангелия, причем стремилась выбрать его как можно более случайно, чтобы не останавливаться на своих излюбленных. Рядом находилась полка с книгами, которую теперь открыто, никого не стыдясь, украшало каноническое изображение святой Папан, известной как Папанцин или принцесса Папан, но чаще всего называемой Санта Муэрте. И зря тогда Мария Ньевес боялась скелета, возможно, ей было видение, подумала мать Анхелика и быстрым движением сняла большую толстую Библию в черном переплете с кожаными застежками. Она живо пролистнула страницы, наслаждаясь запахом старой печати, пока наконец не ткнула пальцем в какую-то строчку. «По долгом рассуждении Петр, встав, сказал им: мужи братия! вы знаете, что Бог от дней первых избрал из нас меня, чтоб из уст моих язычники услышали слово Евангелия и уверовали; И Сердцеведец Бог дал им свидетельство, даровав им Духа Святого, как и нам, И не положил никакого различия между нами и ими, верою очистив сердца их». И она дальше читала, вплоть до конца главы, потом еще и еще раз, как требовал обычай.

Потом ей необходимо было закрыть глаза и начать разговор с Богом, который ей все никак не удавался в течение длительного времени. Она постаралась спросить что-то у него, но как будто некий голос, дразня ее, говорил ей все время «Нет, не время, нет, не время». Мать Анхелика отчаялась в своем решении, как вдруг понимание пришло ей само собой. Там, в глубине души, она поняла, что отрывок этот говорил о папе, и что ей надо было думать прежде всего о нем.

– Как Петр Второй пережил нападение? – спросила она Бога.

В ответ наступило молчание. Тогда она попыталась сконцентрироваться мыслями на его одинокой и непонятой многими фигуре. Тонкое, как будто акварелью писанное лицо, большой лоб, острый нос, задумчивые глаза и сжатые губы. Как все красиво, аскетично и одновременно слишком похоже на гринго. Это ведь правда, что он из тех самых, бостонских браминов? Они еще не вымерли? Он так сильно похож на аристократа. Если бы она не чувствовала всю свою жизнь некоего подспудного интереса к женщинам, например, сейчас к Инес, которая была ей почти как дочь, она полюбила бы именно такого. Как он строен и изящен, каким точным и выверенным движением крестится.

– Хорошо, что новый Петр похож на старого, – сказала она про себя и покачала головой: мысли о папе отдавали дьявольщиной.

– Нет же, – шепнуло что-то в глубине ее души.

– Это ты? – спросила она, но никто ей не ответил. Тогда она опять закрыла глаза и тут поняла, что изображение папы начало двигаться.

Неужели это оно, то, что она искала в этом мире? Не веря своим глазам, она почти перестала дышать. Папа сидел в кресле и глядел на распятие, старое, наивное, с грубо сделанным Христом, похожим, что было кощунством, на некую марионетку, но со сломанной левой рукой. Он вздохнул, поднялся и поправил вывихнутую пародийным Иисусом руку, потом отодвинул ящик стола и принялся что-то искать. Его руки, к сожалению, находили тонну ненужных вещей – ластики, какие-то флаеры, билеты на оперу, и тут – ого – он обнаружил клей. Папа закатал рукава облачения и начал приклеивать руку Христа, одну половину к другой, зажав сломанное место другой рукой. Как выяснилось, Петр Второй был левшой.

– Зачем ты даешь это увидеть мне, Господи? – напрасно вопрошала Анхелика и задумалась: а видела ли она когда-нибудь это распятие или знала о нем. Потом поняла, что нет, и вновь отдалась на волю видению.

Наконец, папа приладил сломанную часть и принялся, как и все смертные XXI века, изучать мобильный телефон. Казалось, мать Анхелика могла заглянуть в его переписку.

«Спасибо вам за все» – было написано по-французски. Она знала этот язык. Переведя глаза, ей удалось увидеть имя отправителя «Jeune Islamiste». Неужели? Она боялась дышать.

«И тебе тоже», – набирал папа текст левой рукой.

«Я надеюсь, что меня оправдают после ваших слов», – быстро появился ответ.

«Молись Аллаху, чтобы он поступил по воле своей», – так же споро написал папа, потом загадочно улыбнулся.

«А что, если я скоро уверую во Христа?» – появилось на экране телефона.

«Тогда я сам крещу тебя. Но ты твердо уверен в этом?»

«Никогда еще не был настолько сильно».

Папа поднялся, и его лицо неожиданно оказалось перед лицом Анхелики, как будто через наезд камеры. Его лоб был сморщен, глаза печальны и задумчивы. Была ли то остаточная реакция на покушение, озабоченность собственной судьбой или же нечто другое? Она не знала, но наблюдала за ним, затаив дыхание. Потом она увидела, как он упал, как подкошенный, перед распятием с вывихнутой рукой и отчаянно начал молиться, но тут видение погасло, и шепот нельзя было больше расслышать.

– Это все? – спросила она Бога и сразу же поняла, что нет. Большой скелет появился перед ее глазами на фоне города с выступающими пирамидами и какими-то конусообразными растениями. Вокруг было тихо, а скелет держался за дверь одной из пирамид и никак не мог выйти наружу, как будто его костлявое тело не слушалось его. Мертвец был закутан в какие-то белые одежды, напоминающие легкий саван, но не в черный балахон монахини. На месте глазниц все еще были большие, яркие черные глаза, напоминающие бобы. Казалось, каждое их движение заставляют сохранившиеся нервы скрипеть.

– Кто ты? – спросила ее мать Анхелика. – Папанцин?

– Я и сама не знаю, – прошелестел скелет не пойми чем, ибо языка у него не было.

– Зачем ты вышла из могилы?

– Чтобы сказать, как там ужасно для тех, кто не спасся. Там тяжело и мрачно, там терзают людей, и…

– Зачем там происходит такое с теми, кто просто не знал Христа?

Скелет вздохнул и расправил как будто затекшие плечи, потом подошел к матери Анхелики близко, как только мог, и коснулся ее губ своей пустотой на месте когда-то живого и полнокровного коричневого рта былой принцессы. Или же не ее, а Пилар? И Анхелика открыла глаза, увидев по-прежнему свою келью, в которой ничего не изменилось, и свой компьютер, который показал ей, что пришло одно сообщение: «А ты правда монахиня». «Нет», – в отчаянии написала она и закрыла его. А потом постучала Инес и робко сказала, что пора выходить на мессу. Мать Анхелика поспешно поправила апостольник и, не сдержавшись, нанесла Chanel №5 на запястье, а потом, благоухая, как всегда величаво спустилась по лестнице.

– Дорогие, вот об этом я и хотела вам сказать, – произнесла она, посмотрев прямо в глаза Марии Ньевес. – Ты ведь наверняка не веришь из-за нее.

– Нет, из-за Рэя Курцвейла, – храбро произнесла девушка. – Да и кто сказал, что не верю?

– Курцвейл? Какое-то смутно знакомое имя, – начала мать Анхелика, но не смогла вспомнить.

В это время Мануэла постаралась сдержать зевок: ей всегда казалось странным, что люди говорят о таких вещах, когда самое главное -это музыка, смех и праздник, которые пребудут с нею во веки веков, сколько бы лет ей не было.

– Это тот человек, который говорит о том, что человечество скоро обретет бессмертие, – неуверенно сказала Мария Ньевес. – Мы недавно издавали его книгу.

– А еще раньше нормальное человеческое существо, из плоти и крови, может утратить свою ценность, не так ли? – со слегка презрительной усмешкой сказала мать Анхелика.

– Быть такого не может, – буркнула Мануэла. – Это тебе опять Хайме нарассказывал?

Мария Ньевес коротко хохотнула и призналась:

– Нет, мне кажется, он вообще не интересуется ничем живым. Его сейчас только проблемы автомобилей занимают. А где он, кстати?

Они обернулись и посмотрели на храм, из которого уже успели уйти люди. Как пусто и тревожно было в нем, несмотря на горящие свечи. Храм – типичное произведение барокко с позолотой по углам и массивными колоннами, в просвете которых виднеются росписи с изображениями святых и сцены из жизни Иисуса Христа. Мягкий полумрак обволакивал их, а угрюмого компьютерщика, которому все это должно было понравиться, не было ни за одной из колонн.

– Он ушел, – подвела итог поиску Мануэла, и тут все расхохотались. Сквозь одно из витражных окон, подобно призрачной живописи, виднелся холм, по которому они все пришли в храм.

– Вам понравилось? – произнесла мать Анхелика, глядя куда-то вдаль.

– Да, только…

– Инес, не правда ли? О, это очень милая девушка, – произнесла мать Анхелика и посмотрела куда-то на боковые помещения вблизи торжественно украшенного алтаря. – Я знаю, что ты там и нас слушаешь. Можешь выходить, хотя ты и слишком любопытна.

Рядом с правой дверью раздалось какое-то шебуршение, потом как будто что-то упало, и наконец дверь открылась, и из нее вышла Инес.

– Я надеюсь, что когда-нибудь ты станешь настоятельницей, но не сейчас. Пока узнавай и учись, – загадочно произнесла мать Анхелика.

– Мне бы только быть воспитательницей в приюте, – произнесла Инес и уставилась в пол, потом вновь, как будто перебарывая себя, вскинула голову. – Мне бы понравилось учить детей. Я бы им рассказывала всякие вещи…

– О себе? – произнесла задумчиво аббатиса.

– Да, пожалуй.

– Ты можешь начать делать это уже сейчас.

Инес поправила апостольник, который так и норовил съехать с ее головы, неуверенно посмотрела на Марию Ньевес, потом отвела от нее взгляд, осознав, что девушка так же неловка, как и она сама, и переведя его на Мануэлу, которая, казалось, наслаждается собственным телом.

– Я была наркоманкой. А сейчас я монахиня. Это очень просто. Попробуйте и вы.

– Что? – Мануэла захлопала глазами, а мать Анхелика ахнула.

– Ну… это прекрасно. Ощущать, что ты кому-то нужна, а нужна я здесь всем. Мой отец недавно умер, он сильно пил. Он говорил, что я для него милая маленькая девочка, и я сама всегда себя такой считала. Я просто не могла не развлекаться. Это очень весело… ну, торчать. Вы же меня наверняка понимаете, – выпалила Инес прямо на Мануэлу. Потом замолчала и произнесла: – Ой.

Мария Ньевес еле сдерживалась, чтобы опять не захохотать.

– И тебе нормально здесь? Работой не нагружают?

– О, очень, но никакая работа не дается так, чтобы я уставала. И никто никогда меня не ругает. Даже тогда, когда суп убежал, а я ведь чуть не спалила всю кухню из-за гаспачо, – неуверенно произнесла Инес.

– И ты больше ни в чем не нуждаешься, Инес? – мягко произнесла мать Анхелика и посмотрела на юную монахиню, но без ожидаемого давления.

– Да, нуждаюсь, – произнесла Инес и поморщилась. – В любви. Иногда мне мало того, что достается мне от Бога, мне хочется чего-то иного. Я смотрю на те пары, которые иногда приходят на службу, или вот сериалы, я их очень люблю. А они все про любовь. Когда-то раньше, когда я еще была наркоманкой – ну, вы понимаете, – ради дозы я делала всякое, но любви там не было. Я просто хотела, чтобы не свербило внутри. Так вот просыпаешься, а в тебе как будто что-то поворачивается и ломит, и ты ищешь, как бы забыться, как бы найти нечто. Иногда ты просыпаешься не одна, а с другим человеком, мужчиной, он тоже что-то принял, но легкое, не такое, как у меня. Возможно, у него глюки, и тебе тоже хочется поймать это ощущение. Ты прижимаешься к нему и думаешь, что это любовь.

Она перевела дух от такого настойчивого и длинного монолога, потом посмотрела в посерьезневшее лицо Мануэлы и спросила ее:

– Ведь и ты тоже?

Мануэла пожала плечами и решила ответить, тщательно взвешивая слова:

– Нет, я не так. И никогда у меня такого не было, чтобы я хотела улететь мозгами. Я всегда трезвая, как стеклышко. Хотя алкоголь мне немного помогает, ну самую малость.

– Неужели ты не любишь, когда тебя любят?

Казалось, Инес буквально выкрикнула это в лицо Мануэле. Мать Анхелика поморщилась и отвернулась. Она слишком молода, подумала настоятельница, возможно, для нее жизнь в монастыре слишком сурова. Но ей не стоит так рьяно высказывать все, что она думает. Мы же только что спасли ее, а она хочет вернуться к старому.

Но тут Инес мотнула головой и наконец сказала:

– Все можно пережить. Я молюсь Богу, и Иисус как будто смотрит на меня с высоты, пока я сплю.

Мать Анхелика представила то время, когда она была такой же юной девушкой, как Инес, но не смогла. Ее тело было легким, свободным от влияния наркотиков, а перед сном она улыбалась и желала счастливой ночи Пилар про себя. Однозначно, ей не хотелось, чтобы кто-то обнимал ее по ночам, пусть даже ее подруга на цыпочках прокралась к ней и прилегла рядом. Когда она была с Пилар, ей всегда было немного неловко, поэтому она прогоняла любые мысли, которые могли у нее возникнуть рядом с этим источником соблазна. Самое главное – знать, что среди топота осторожной старой монахини, идущей по ночам по своим делам, скрипа дома и завывания ветра, пения птиц и первых признаков наступающей ночи с отдаленным шелестом машин, везущих подгулявших грешников, там, через множество разных одиноких спален со спящими, ворочающимися во сне, молящимися или даже – ах они, мерзкие – едящими осторожно монахинями, там где-то в конце коридора, есть Пилар. Пилар наверняка что-нибудь снится, и потом, очень скоро, завтра она встанет, расчешет свои роскошные волосы, оденет апостольник, хихикнет и пойдет на молитву. А потом она наверняка расскажет, что ей снилось. А теперь Анхелика попробует, пожалуй, угадать…

– Я понимаю, – неожиданно улыбнулась Мария Ньевес. – В сущности, здесь ведь не так одиноко, как в этом большом и страшном мире?

Инес недоуменно захлопала глазами, подумав, очевидно, что над ней издеваются, и вспыхнула.

– Вы неправильно меня поняли, я… – начала было она, но осеклась, когда мать Анхелика положила руку ей на плечо.

– Инес, смирение, – напомнила ей она.

– Ладно, – проговорила та, поднялась и задумала уже было уйти обратно, но тут Мануэла позвала ее.

– Я хотела бы стать твоей подругой, – просто проговорила она. – Можно?

Инес кротко кивнула головой и неожиданно зарделась, как будто она всегда была юной и невинной, никогда не отдававшейся мужчинам за дозу девушкой. Мария Ньевес пожала плечами и задумалась. Неужели церковь реально настолько преображает людей? Что-то нашептывало ей, что отныне она больше не будет одинокой, если тоже предложит свое внимание и поддержку бывшей наркоманке. Потом она вспомнила о матери и ее новом муже – они звали ее на лето пожить с ними в своем коттедже, значительное время практически не вспоминая о ней и лишь изредка звоня. А еще – я же не ответила Хайме на его предложение и до сих пор ношу его кольцо, вспомнилось ей. И да, действительно, я дочка наркобарона, у которого наверняка есть родственники – а нужны ли они мне? Сколько всего привязывало ее к миру, эту маленькую Ману, которая давным-давно выросла, но еще не забыла годы, проведенные в монастыре.

– Так вы говорите, что Папанцин дарует видения? – проговорила Мария Ньевес, уставясь прямо в лицо матери Анхелике. Анхелика, казалось, вообще не изменилась с того времени, что учила ее. Интересно, есть ли сейчас при монастыре приют?

– Нет, в этом все и дело, – сказала настоятельница и пожала плечами. – Ты ведь подумала о своем детстве, не правда ли?

– Скорее о младенчестве, – пожала плечами Ману. – Нуну?

– Мне было здесь хорошо, – просто сказала мулатка и посмотрела вглубь, на фигуру святого Мартина, стоявшего по левую руку от алтаря, который кормил наивно вырезанных из дерева животных. – Я бы не прочь здесь и остаться. Только надо… стать монахиней?

Она вскинула голову и выжидательно посмотрела прямо в глаза матери Анхелике. Та нисколько не испугалась двух пытливых пар глаз, лишь слегка отошла к алтарю и расхохоталась весело и несолидно.

– Да, – наконец заявила она. – Именно за этим я вас и пригласила. Тебя, Мария Ньевес Сантос Оахака, и тебя, Мануэла Карденас Оливейро. Вы просто идеально смотритесь вместе.

Ману и Нуну переглянулись и тоже засмеялись. От стен старой церкви их смех отозвался тысячей повторений, немного жутко звучащих в ночной тишине.

– Это… что? Такое ощущение, что вы зовете нас предаться греху, мать Анхелика? – подмигнула ей Мануэла и развеселилась окончательно.

– Нет, но вы видели знаменитую картину Эль Греко, посвященную апостолам Петру и Павлу? Строгий, тонкий Петр с клиновидной бородой, злобно тыкающий пальцем в книгу и принуждающий вас читать. И мягкий, круглый Павел с кротким лицом и обрамляющей подбородок негустой бородкой. Он стоит и укоризненно смотрит на Петра, как будто останавливая его. Так же и вы – пламенная Мануэла, яркая, бурная, даже буйная Нуну, самим своим именем выражающая упрямство и неповиновение. И мирная, задумчивая Ману, как бы поменявшаяся именем со своей подругой, которая может подойти и взять ее за плечо, прошептав: «Не делай». Вы два апостола, мои дорогие.

Мария Ньевес отошла и вскинула голову, смотря на дальние холмы, тонувшие в вечернем свете, рядом с которыми горели тонкие огни большого города.

– Мне бы так хотелось, чтобы здесь был приют, – сказала она задумчиво. – Тогда бы я осталась.

Она произнесла это, как будто раздумывая. Но потом поняла мгновенно, что уже своими словами согласилась с тем, что могла бы предложить ей мать Анхелика.

– Ты что, Ману? Ты же не веришь? – ахнула от удивления Мануэла.

– А у тебя есть предложение получше, Нуну? – горько усмехнулась Мария Ньевес. – Я бы согласилась, но… Сначала позвольте мне побыть послушницей. Как это принято, верно ведь? И еще: вы назвали мое настоящее имя, хотя оно очень смешное, особенно то, что мою мать звали «Оахака» – в честь штата. Означает ли это, что мой дед тоже был подкидышем? Мы какое-то несчастливое племя, вечно крутимся, что-то делаем, никак не можем сладить сами с собой.

– А как же Хайме? – спросила ее мать Анхелика.

– Я хотела сказать ему, что люблю другого, но он же не поймет, кого именно. Мы слишком часто видимся друг с другом, и ему будет некомфортно узнать, что я ему отказала только из-за того, что он мне не нравится, а сама живу одна. Так что пожалуйста – я готова стать послушницей. А потом и монахиней, если что. Я же всегда смогу уйти, не правда ли?

Мать Анхелика пожала плечами и призналась:

– Да, только обратно тебя вряд ли примут. Но попытаться стоит? А ты, Мануэла, что скажешь? Ты сказала, что тебе нравится приют.

Мануэла вскинула голову и некоторое время размышляла, потом наконец произнесла.

– Очень нравится. А недавно я поняла, что известной певицей мне не стать никогда. Но что тогда я буду делать до старости? Выступать в незначительных заведениях? Влюблять в себя мужчин, использовать их, а дальше сваливать? И вечное одиночество? Так?

Ее голос зазвенел. Казалось, она вопрошает святого Мартина, мирно несущего на плечах козлика.

– Но если бы здесь был приют, я бы могла учить детей музыке и не думать о завтрашнем дне. Я бы…

– Ты готова отказаться от мужского внимания? – прямо спросила ее аббатиса.

– Да, конечно. Как и вы от своей выдающейся карьеры, – с вызовом произнесла Мануэла. – Знаете, я давно никого не люблю. Я озлоблена и лишена опоры. Не скрою от вас, что я реально хочу то место, где бы я могла с кем-нибудь жить и заниматься чем-то полезным. Завести детей, быть может. Но со всеми своими любовниками мне этого не удавалось сделать. Так может, я в чем-то провинилась? Ну я и решила попробовать стать послушницей.

Мать Анхелика круто повернулась и посмотрела на Инес, которая все это время молчала и с удивлением глазела на двух девушек, вознамерившихся попробовать монашество.

– Вы говорите о церкви, как о дозе, – наконец привычным циничным голосом произнесла Инес. – Я в деле.

Она протянула к ним свою истыканную шприцами руку, и они, не сговариваясь, положили на нее свои – большую и юркую с длинными пальцами первая протянула Мануэла, маленькую и ленивую, с пальцами потолще – Мария Ньевес.

– Ну вот и славно, – сказала мать Анхелика и, театрально выждав, произнесла. – Вы ведь думаете, что будете монахинями Девы Марии Гваделупской, не так ли?

– Да, конечно, – ответили девушки почти синхронно и в недоумении переглянулись.

– Вы станете первыми послушницами нового ордена.

Настоятельница своей величественной походкой прошла и встала рядом с большим золотисто-черным скелетом и посмотрела на нее умиленно.

– Ордена Святой Папан, Санта Муэрте.

Мария Ньевес побледнела, но, почувствовав, как ее руку сжимает горячая ладонь Мануэлы, кивнула. Она впервые не бежала от смерти, а шла к ней, вкладывая руки в ее пустые глазницы в стремлении увидеть свет, ослепивший их.

XII

За окном был дождь. Он ударял по темным купам деревья предместья, другой, незнакомой страны, где он жил начиная с возраста восьми лет и до сих пор не мог привыкнуть. Его лицо было смуглым, нос слишком большим. Он играл с такими же мальчиками на улице в футбол, ожидая, пока его неожиданно увидит скаут. Или хотя бы даже кто-нибудь – да, он никогда не забывал, что круто читал рэп. Самое главное, что он никогда не хотел быть таким, как его отец. Вечно пьяный папаша возвращался поздно, давал сыну тумака и сразу же нажимал на пульт, чтобы увидеть местные новости. Мать опять где-то пропадала, так что ни отец, ни сам Фади не интересовались, что она делает. Про них коренные французы вечно думали всякую муть. Например, что у них мужчины бьют женщин, а женщины абсолютно бесправны.

Фади так не считал. Его мать имела права, и даже чересчур. Как-то он оказался в доме одного приятеля своих приятелей, они сначала долго пили, потом, бухие, начали резаться в видеоигры – кстати, Фади играл лучше всех – а потом кто-то из них, молодой чернокожий, порекомендовал им включить что-нибудь забойное.

– В смысле? – сказал один из приятелей и загоготал. – Прон, что ли?

– Именно, – кивнул чернокожий и начал шарить по интернету, выбирая в закладках свои любимые ролики. – Какой жанр предпочитаете?

– Что? – сказал Фади, потягивая дорогое Blue Ribbon (он был большим снобом и не пил дешевого пойла). – А там есть жанры? Просто покажи мне красивых деток.

– Эээй, нам любой харам покатит, – захохотал другой чел, с дыркой между зубов.

– Ты так и не сходил к стоматологу, Мохамед? – подтолкнул его пакистанец в безразмерном худи.

– Отстань ты, они опять подорожали. И потом, а вдруг меня все-таки возьмут в хоккеисты? Тогда и смысла не будет что-либо исправлять, – удрученно произнес Мохамед.

Чтобы не слышать дурацких подколов, Фади Бен-Ассан сел поближе к черному, хотя его немало отталкивал сам вид рук у чернокожих, и посмотрел через его плечо.

– Черт, где ты все это берешь? Это же запрещенка, – пробормотал он, рассматривая коллекцию с роликами, где на превью были совсем юные девочки.

– А, хочешь женщин постарше? – хохотнул его дружбан и ткнул в папку, которая называлась «Мамочки».

Фади было несколько не по себе, но он решил перебороть свое отвращение и, так и быть, посмотреть порно вместе с друзьями, чего он еще никогда не делал. Он посмотрел на видео и ткнул по первому попавшемуся. Там была какая-то богатая студия с белыми стенами и одиноким торшером, под которым лежало массажное кресло. А дальше в комнату вошла женщина вместе с мужчиной, слишком мускулистым, чтобы быть настоящим врачом. Этой женщиной и была его блудная мать, которая постоянно где-то бродит и не возвращается вовремя, зато иногда приносит ему подарки в виде PlayStation и брендированных кроссов. Он не спрашивает ее, кем она работает, а она никогда не отвечает. Тонкая, изящная, без выпуклого живота, как матери других парней, без хиджаба, что, впрочем, и так часто встречается здесь, в пригороде. Она каждый день садится на электричку в наушниках и едет в Париж, где совсем некрасиво, серо и неуютно, а этот город почему-то называют столицей мира.

Так он просмотрел все видео, пытаясь понять, что же мама нашла в этом мужчине. Она закатывала глаза, драматично стонала и делала с ним нечто такое, о чем стыдно не то что рассказывать, но даже и подумать. Его мать была шлюхой.

Вот тогда он и переменился. Нет, он не стал посылать ее и разламывать PlayStation – она ему здорово пригодилась, пока он коротал время в появившемся одиночестве. Хвала Аллаху, никто из его друзей не узнал мать, потому что ее никогда не было дома, но все заметили странное выражение лица, с которым Фади смотрел видео.

– Эй, ты импотент, что ли? – как-то спросил его в шутку Мохамед, когда они сидели на площадке для баскетбола, в который иногда любили играть.

– Нет, а что? – неожиданно миролюбиво произнес Фади и вытянул слегка болевшую от напряжения ногу в брендовых кедах.

– Выглядел ты тогда хреново, вот я и подумал… – протянул Мохамед и сплюнул.

Небо было серым, как и его жизнь. Он не знал, что будет делать дальше, после школы. Идти в универ? Но зачем? Ему все равно не светит купить квартиру в центре с отдельным садом, даже если он хорошо, с отличием закончит. Если он сядет на шею семьи, ему придется жить на деньги равнодушной проститутки, поцелуй которой по утрам он уже не может выносить. Отец, вечно пьяный, еще не скоро помрет, но ему придется жить в дальнейшем вместе с ним, не снимать же квартиру. Да и кто согласится его поселить у себя? Он же мелкий арабский парень, родители которого поженились где-то в Кувейте и приехали сюда, чтобы жить здесь в стороне от норм своих предков, они когда-то тяжело работали, но никогда, даже в его детстве, он не помнил, чтобы они любили друг друга.

И потом он часто говорил, что его поразила очень простая мысль, когда после серой погоды и небольшого ветра из-за туч неожиданно возник луч солнца. Его мозгам сложно давались абстрактные соображения, но вот, он вытянул руку, и свет коснулся его смуглой кожи, простой, ласковый, как будто старающийся снять тяжесть с его души. Он, стремясь стряхнуть с себя странное волнение, поднялся на ноги, взял меч и швырнул его прямо в дырявую сетку и по случайности попал. Фади был небольшого роста, и ему редко удавался этот трюк. Но как же он тогда удивился, когда Мохамед поднялся, будучи на голову его выше, не стал задавать вопросов, а просто подошел к мячу и кинул его сам, но промазал. Так они, не разговаривая, молча играли, только изредка восклицая «О, попал» или «Опять промазал». Потом Мохамед молча протянул Фади руку, пожал ее и ушел. Как взрослый, что было еще более странным, чем неожиданное молчание друга.

Да, подумал Фади, скоро нас ждут экзамены. А я даже не знаю, как вообще начать что-то читать. Может быть, мне стоит попробовать? Его настигло резкое разочарование в играх, как будто душе страшно хотелось чего-то нового, необычного, а оно все не наступало. Он прошел к себе, тихо открыл дверь ключом, бросил равнодушный взгляд на ободранную стену подъезда и постарался как можно тише прокрасться мимо пьющего отца. Меньше всего ему хотелось услышать оклик: «Эй, Фади». Он ненавидел свое имя и часто поправлял людей, называя себя Франсуа. Имя казалось ему претенциозным, оно не было даже распространенным среди арабов. А вот Франсуа звучало так, что отлично вписывалось в окружающую атмосферу. Иногда в сети его называли Фрэнком, ему это тоже нравилось.

Он прошел в свою комнату, закрыл за собой дверь и взял старого облезлого плюшевого слона. Почему-то хотелось плакать, но он не знал, как это сделать, потому что слезы вообще не выкатывались из его глаз. Фади просто уткнулся носом в пахнущую старостью плюшевую плоть и бессмысленные глаза, похожие на анимешные, и привычно включил компьютер.

Он ненавидел инстаграм, но тем не менее сидел там, наблюдая за одинаково тупыми лицами моделей, красиво разложенной едой, пейзажами и модными шмотками, зная, что всего это не сможет себе позволить. И даже с моделями бы у него ничего не вышло – такие красивые девушки не обращают внимания на молодого, но смуглого, сутулого и невзрачного человека с большим изломанным в драке носом. А еще у него нет денег, сколько бы женщины ни рассказывали про феминизм и равные права. Вряд ли он сможет склеить красивую телочку и привести ее в свою унылую маленькую комнатку. Но, если честно, он и не хотел этого, потому что не знал, как ему с ними общаться.

И тут неожиданно к нему в инстаграм поступило уведомление о подписке. Фади удивился, ведь у него был практически пустой профиль. Там было несколько анимешных артов, скачанных из интернета, например, персонажи его любимого «ДжоДжо», а также он сам в единственной приличной футболке с изображением Парижа. Да, он купил ее в тех местах, куда обычно заходят туристы, выложив за нее круглую сумму.

О, подумал он, какой-то мужик. Хе, да это имам, неожиданно понял он, разглядывая фотографию крепкого и красивого мужчины средних лет в чалме зеленого цвета.

– Имам Оссейн, – прочитал он по-французски. – Философ, борец, политик. Ради будущего всего мира.

Как пафосно, подумал он, но решил подписаться на мужчину, стоявшего на крыше какого-то красивого восточного здания с минаретами. Солнце било ему в лицо, но он и жмурился как-то мужественно. А что за пикчи он увидел, листая дальше ленту! Вот имам Оссейн держит на коленях серо-белую кошку, короткошерстную, с нежным и умным взглядом голубых глаз. Такой кошки хватит для того, чтобы у тебя была компания чуть ли не на всю жизнь, неожиданно осознал он. Да кошка лучше Мохамеда, а какая грациозная.

Под фото с кошкой он прочел надпись: «И Аллах сотворил всех их». Аллах, подумал Фади, да зачем мне это? Но кошка красивая. Как хорошо, что женщин я тут не увижу, даже если буду листать дальше, я бы не хотел вообще на них смотреть. Но женщины были, правда, все скромные и закутанные в шелковые шали, в развевающихся одеяниях.

«Невесты Кавказа, области в России. Правоверные мусульманки хранят нашу веру», прочитал он еще одну надпись и засмеялся. Что мне ему написать и стоит ли вообще? Но какое-то внутреннее чувство посоветовало: да, обязательно сделай это. Фади слегка поколебался и вывел:

– Привет.

Имам ответил сразу же, как будто специально ждал его ответа:

– Да благословит тебя Аллах.

Фади, не зная, что сказать следующим, вывел:

– А ты правда имам?

Имам, судя по всему, немного подумал, прежде чем ответить. Писал он с какими-то перерывами, как будто осмысляя каждую фразу, да так, что Фади немного заскучал.

– Да, я действительно являюсь имамом… Франсуа. Какое красивое у тебя, должно быть, твоим родителям оно очень понравилось, раз они так тебя назвали. Они большие патриоты Франции. Мне оно тоже нравится, раньше я хотел, чтобы меня звали Анри… (Огорченный смайлик).

Фади хохотнул и подумал: все священники говорят как старики, а ведь он относительно молод. Странно, но до тех пор юноша ни разу не был в мечети, хотя Мохамед ее исправно посещал, несмотря на посещавшую его там скуку. Но если спросить Мохамеда, делал ли он дуа, то он обычно отвечал, что нет. Сам Фади в детстве читал мифы Древней Греции, пожалуй, единственную книгу в своей жизни, которая ему зашла, и там ему приглянулись боги. Он не смог бы быть стойким единобожником, совершенно точно подумал он. Что бы там ни говорили про Аллаха и его имена. Ему сложно было бы вообразить мир, в котором обитает нечто нематериальное и великое: ни глаз, ни уха, ни даже панциря какого-нибудь. То ли дело красивые, изящные люди с молниями и трезубцами. Впрочем, с богами вообще он сталкивался только в компьютерных играх и привык недоуменно пожимать плечами, если слышал упоминание о религии.

– Франсуа, я не утомил тебя? Ты наверняка подумал, что я скучный старпер, который хочет учить тебя жизни, – быстро и настойчиво ответил имам.

– Нет, – солгал Фади и тут же быстро написал. – Меня зовут Фади, мсье имам.

– О, еще более красивое имя. (Смайлик аплодисментов). Откуда ты?

Юноша слегка смутился, но решил все-таки ответить, ему страшно не хватало общества. Скоро должен прийти отец, скорее всего, пьяный, а потом может явиться мать, женщина, деньги от которой он не хотел больше принимать ни под каким видом. Именно поэтому ему отчаянно захотелось о чем-нибудь поговорить, пусть даже с этим странным мужчиной.

– Я из Франции, – несколько неуверенно произнес Фади вслух и только потом сообразил, что мужчина по ту сторону экрана его не слышит. Но у него было ощущение того, что этот человек его понимает, такое безотчетное и глупое. Почесав голову, он написал фразу. Почему-то неожиданно на него напала нервная чесотка, как будто ему опять приходится отвечать перед учительницей, французской старой девой из строгой христианской семьи.

– Ну я тоже из Франции, – сказал имам. – И даже из Парижа, не поверишь.

– Вы живете в центре? – почему-то перешел на вежливое обращение юноша.

– Да, так получилось, а еще служу в красивой мечети. Ты когда-нибудь был там?

– Нет, не доводилось, – честно ответил Фади и вздохнул.

Он посмотрел на садящееся за деревьями солнце и подумал о том, как же чудесно, что в мрачном и неказистом пригороде вообще есть деревья. Ему так нравилось, когда солнце просвечивало сквозь их листья. И почему-то не нравился разговор.

– А ты приходи, – кратко сказал имам и дал ему адрес. – Там весело, не как в других мечетях. У нас вообще таквакор, мы играем на гитарах в группе, такая служба. Опять думаешь, что старик начинает учить тебя жизни?

– Нет, почему же. Только… я никогда не был в мечети, – написал Фади.

– Понятно. (Вздыхающий смайлик). Мне просто подумалось, что тебе было бы весело послушать исламский рок, я сам когда-то состоял в группе. И мне очень хотелось выступать. А потом так получилось, что я стал имамом, и все заверте…

Фади не верил своим глазам: старый хрыч понимал сленг, которым он говорит с Мохамедом и остальными. Но чтобы прийти в мечеть, разве не надо вытащиться из ненавистной комнаты, принарядиться, сесть на электричку и поехать? Хотя чего ему терять, право слово? Возможно, там весело. Но надо готовиться к экзаменам, опять вспомнил он. Но ему не хочется, всплыла мысль с другой стороны. Мадам Жюльен такая некрасивая женщина с глубокими заломами кожи вокруг рта и блеклыми белыми волосами. Он удивляется, что иностранцы считают француженок красивыми. По его скромному мнению, самые привлекательные девушки арабки и еврейки либо итальянки, они как-то посвежее будут. Но о чем это он задумался? Опять о том, что придется писать скучную байду про Шатобриана и слышать скрипучий старый голос с сентиментальными нотками «Фади, дорогуша»? Черт бы ее побрал, но…

– Да, я приду, если не буду в это время повторять экзамен.

Радостный, хлопающий в ладоши смайлик его встретил сразу же. Следом за ним появился текст:

– Я очень рад. Компания должна быть большая!

Слегка пожав плечами, Фади закрыл инстаграм и открыл Genshin Impact. Страсть к этой игре вошла в поговорку у друзей юноши, которые искренне считали, что в ней сидят только геи и девочки. «Я хочу найти себе девочку», – отмахивался Фади и продолжал ползти, плавать и летать по сказочно красивому миру, так не похожему на пригород, где он жил. Потом, когда его герой должен был сразиться с прыгающим монстром на пути в город мечты с высокими средневековыми башнями, озаренными закатным солнцем, он неожиданно заметил, что отец еще не пришел, и обрадовался. Наверняка решил заночевать у друзей, подумалось ему, ну и хорошо, что даже у такого жалкого человека они имеются. А потом его душу согрела мысль, что скоро он заведет себе новую компанию, к тому же в самом Париже.

Все-таки город замечательно выглядит, вертелось в его голове, пока он гулял по узкой мостовой, время от времени чуть не налетая на пешеходов. Где-то здесь должна быть мечеть, да полно, официальная ли она? Он сверился еще раз с адресом, уткнувшись в какой-то частный особняк квадратной формы, похожий на комод, но с небольшим пластиковым полумесяцем над входом. Внимательно всмотревшись, он прочитал надпись маленькими буквами: «Мечеть Великолепие». Странное название, да и неисламское вообще, где здесь что-то, указывающее на саму архитектуру ислама? Но тем не менее, здание, похожее то ли на офисный центр, то ли на музей современного искусства, холодное, стеклянное, являлось мечетью.

Он позвонил и стал ждать, слушая поскрипывание домофона. Наконец красивый звучный баритон нараспев произнес:

– Добро пожаловать, – и дверь отворилась, запищав.

Таково было первое явление в его жизни того, что позднее начисто сметет и перевернет все прежнее, что он испытывал до этого. Фади тогда был слегка испуган и оглушен путешествием по Парижу, чужому, не понимающему его, и подавлен видом пластиково-стеклянной мечети-комода со скошенным углом. Предчувствие подсказало ему, что он если не на правильном пути, то близко к нему, хотя ему было очень страшно.

Сейчас он сидит в камере и пишет письмо человеку, которого собирался убить, и ждет суда. Его точно не казнят, он знал это, во Франции уже с 80-х годов все тихо и мирно. Он должен будет сидеть в тюрьме и молиться Аллаху всю свою жизнь, надеясь, что после смерти в старости от какой-нибудь тяжелой болезни пожилого возраста отдаст душу Всевеличайшему, и тот примет его как шахида. Все же его смерть не будет напрасной, правда? Фади уже вошел в историю, его имя наверняка упомянуто в Википедии. Он присвистнул и повторил себе еще раз: никакого Аллаха больше нет.