Вляпались. Весёлые истории строителей коммунизма

© Николай Сычёв, 2023

© Общенациональная ассоциация молодых музыкантов, поэтов и прозаиков, 2023

Выползающий из морга

По названиям совхозов Оренбуржья, Алтая и Казахстана можно изучать географию всего бывшего СССР. Из какой области приезжали на целину новосёлы, такое имя давали и совхозу, а посёлок получал название по этому имени.

Есть на целине и совхоз «Курский» (их даже два – один в Казахстане на берегу Ишима, а другой в Кулундинских степях Алтайского края). Совхозы с годами застраивались, крепли и интенсивно развивались. Вот однажды в один из них вместе с председателем райкома профсоюзов мы поехали на отчётно-выборное собрание.

– Там председатель профкома Марат Каирбаевич для банкета где-то целую бочку пива раздобыл, – сообщает по секрету председатель райсовпрофа о дефицитном в ту пору напитке. Тут я вспомнил разговор мужиков, которые говорили о Марате: «Вот ведь был дурак-дураком, а вступил в КПСС – сразу, видать, и поумнел, раз начальником стал». Но я промолчал, так как председатель райсовпрофа сам давал характеристику для вступления в партию этому Марату, который у него раньше шофёром работал.

Вечером в совхозном клубе народу битком. На заднике сцены ярко-красный кумач гласит: «Профсоюзы – школа коммунизма», и второй лозунг чуть покрупнее: «Решения партии – выполним!»

Избрали почётный президиум собрания. Слово парторг предоставил Марату, который зачитал стандартный доклад, составленный из вырезок газеты «Труд» с вкраплениями деятельности своей профсоюзной организации и своего совхоза. Словом, отчитался, как принято. А вот выступления в прениях были одно необычнее другого. Механизаторы, животноводы, строители – все как один критиковали председателя. Оказывается, он деньги из профкассы пропивает, заседания рабочего комитета не проводит, на производственных участках почти не бывает, стенгазеты нету. Запустил, одним словом, мужик профработу в совхозе. Зря, выходит, год назад Каирбаева предрабочкомом избрали. Апофеозом критики стало известие завгара о том, что сам председатель рабочкома взносы профсоюзные не платит.

До сей минуты Марат сидел тихо, внимая справедливую критику, но при упоминании об уплате взносов не выдержал и перебил завгара.

– Агафоныч, ты чё это? Пошто ж я должен взносы платить, если я не член профсоюза?!

Немая сцена в гоголевском «Ревизоре» была менее впечатляющая, чем здешняя. Зал просто окаменел от такого известия: собравшиеся не дышали минуты две, переваривая эту жуткую новость, пытаясь осознать услышанное и соизмерить с должностью, которую целый год занимал Марат Каирбаевич Каирбаев.

Первым вышел из комы мой приятель – председатель райкома профсоюза. Он выбежал из-за стола президиума прямо ко мне, выхватил у меня блокнот:

– Ты это, Николай, не пиши, чтобы в газете об этом и намёка не было.

Сосед с боку хихикнул. Подхватили другие. И тут такой хохот в зале начался, что даже люстра закачалась. Зал минут пять сотрясался. Один Марат сидел бледный и не смеялся. Председательствующий объявил перерыв.

Отчёт об этом собрании партийные власти так и не разрешили печатать в газете. Каирбаев уволился из совхоза и уехал, но журналистские тропы снова свели меня с ним. Уже в Целинограде встретились (сейчас этот город Астаной называют). Марат устроился в областной драмтеатр заместителем директора по хозяйственной части. Вот на десятилетие открытия этого театра я и попал по газетным делам. Со смехом повспоминали с ним то совхозное собрание, после которого на весёлом банкете мы всё же выпили бочку пива профсоюзным активом.

– Сегодня по завершении торжественной части юбилея театра банкет пошикарнее будет, – заверил Марат. – И пиво отличнейшее. Чешское закупил, бутылочное.

Это мы предполагаем, а где-то кто-то располагает. Да ещё как! Ну, сперва доклад, потом поздравления: устные – зачитывали, материальные – вручали. Все хлопали, ладошек не жалея. Артисты сценки показывали, пионеры стишки юбилярам читали. Власти города и областные культначальники елей лили, по праву нахваливая молодой коллектив. Предгорисполкома в своей торжественной речи отметил, что после капремонта в театре установили круговую вращающуюся сцену. Пока на сцене идёт одно действие, на второй её части готовятся декорации следующего, а затем одним поворотом рычага сцена вращается по часовой стрелке, и пьеса без антракта перетекает к финалу.

Вот в этом-то и была вся собака зарыта для нашего Марата. Видимо, кто-то из рабочих за кулисами в буквальном смысле понял слова городского головы и включил поворотный механизм этой самой сцены. Весь президиум в страхе поплыл за левую кулису, а собравшимся в зале открылась картина маслом с застольным натюрмортом: огромные столы, заставленные яствами и разнокалиберными бутылками, предстали нашему взору. Во главе этого кулинарного шедевра восседал перепуганный Марат Каирбаев с огромной бараньей ногой в одной руке и бутылкой пива в другой. Когда увидел битком набитый городской общественностью зал – онемел. Как, впрочем, и общественность. Такая вот сцена из спектакля. Немая. Гоголю подобное и не снилось.

Пива в тот вечер мы не выпили. Прессу просто попросили покинуть помещение. Дня через три и Марата из драмтеатра.

Но партия коммунистов никогда не бросала в беде своих преданных сынов. Вскоре облисполком назначил его заместителем председателя комитета по телевидению и радиовещанию. Это ничего, что Каирбаев не соображал ни по части радио, ни тем более телевидения. Вакансия была свободна, а лояльных коммунистов ведь требуется куда-то пристраивать. «Национальные руководящие кадры надо растить», – обычно объясняли в таких случаях партфункционеры.

Но и здесь не повезло моему старому знакомому. Про это коллеги потом рассказали.

А дело было так. Уже через недельку все журналисты раскусили Марата, поняв, что он и не журналист и не технарь. И устроили небольшую шутку.

Стояла зима. После очередного потепления все деревца окрест в кружевной иней оделись. Красотища неописуемая. Кинооператоры во главе с шустрым Лёшей Чапенко, который страсть как не любил дилетантов и вообще всех безмозглых, звонят Каирбаеву якобы со швейной фабрики с такой просьбой:

– Марат Каирбаевич, высылайте грузовик. Чехол на телевышку мы уже сшили.

– Какой чехол? – в неведении переспрашивает Марат.

– Ну как же! Телевышка вся в куржаке, как вечером в эфир выходить? Картинка же не пойдёт, если чехлом не укрыть…

Напомню, что областные телестудии в те годы выходили в эфир лишь на два часа по вечерам в будние дни.

– Да-да, сейчас приедем, – заторопился наш Марат и вызвал администратора. Тот явился быстро.

– Зачем, говорите, ехать?

– Так видишь, – Каирбаев показывает на телевышку в 180 метров высоты, – с фабрики швейной звонили, говорят, чехол готов на неё.

Администратор Наиль Гильманов сразу усёк в чём дело:

– Понял, мы там как раз операторам новые мешки заказывали. Привезём.

Пока Марат раздумывал о мешках и вышке, Гильманов вернулся (фабрика была близко).

– Вот восемь мешков, кинооператорам обновить их надо. А в эфир вечером и без чехла выйдем, ветер посдувает этот куржак, – успокоил администратор Каирбаева. – Тем более фабрика предоплату просила за такую огромную вешалку.

Не сообразил Марат, что это шутка. Стал мешки разглядывать, ахать и кричать:

– Бракоделы! Рубахи путной сшить не могут, какая уж им вышка…

Тут сделаю пояснение насчёт зарядных мешков. Их шили из двухслойного тёмного материала, и были они похожи на рубахи, потому как имеют два рукава, а по подолу пуговицы и петли. Когда кинооператорам нужно перезарядить кассету со светочувствительной плёнкой, они закладывают бабину и кассету в мешок, застёгивают его, засовывают руки в рукава этого зарядного мешка и готовят к работе. Притом горловины у мешка нет – его никак не наденешь на себя. Вот наш герой и раскричался, что на фабрике бракоделы, и стал звонить директору предприятия. На эти крики в коридоре у двери кабинета Марата Каирбаевича собрались не только все свободные от съёмок режиссёры, но ещё операторы и ассистенты.

Марат долго распекал в трубку мастеров и руководство, что испортили, мол, материал и денежки народные, грозился и требовал директора фабрики к нему в кабинет, чтоб сам примерил рубаху, где нет прорези для головы.

– Я посмотрю, как вы в неё залезете, а пуговицы я вам помогу застегнуть… Я сюда партией поставлен порядок хозяйственный блюсти и не тратить зря деньги народные. За вышку, понимаете ли, предоплату им подавай! Одеть её не способны…

Телефонная связь в те годы была не ахти какой, или из-за криков Марата директор фабрики его не расслышал, или подумал о Пышке, которая работала в бухгалтерии телецентра. Вообще-то звали её Галина Ивановна Пышкина, но за большие телеса в городе женщину прозвали Пышкой. Словом, директор фабрики Каирбаеву в ответ:

– Пышка ваша и так богато одета, видел я её утром в автобусе.

– В-в-в каком автобусе? – стал заикаться Марат. – Вы там не только бракоделы, но ещё и того, – покрутил он пальцем у виска. – Разве вышка влезет в автобус? Она же не шевелится даже…

– Что, умерла?! – ахнул директор фабрики.

– Чтоб вы сами там поумирали, – выкрикнул Марат и бросил трубку.

Неизвестно, в каком состоянии был директор фабрики, только через пару дней Каирбаева перекинули на другую работу. Как говорят, козла в огород пустили. Новая его должность звучала так: «Заместитель директора пивзавода по хозяйственной части». Тут он продержался много дольше. Правда, пиво целиноградское по качеству оставляло желать много лучшего, но сам Марат его и не потреблял. Для себя доставал чешское, тем более в соседний городок Степногорск оно поступало из столицы централизованно.

В этом небольшом закрытом городке главврачом больницы работал старый приятель Марата – Юрий Петрович – тоже большой любитель пива. И не только пива. И вот как-то в один из жарких дней июля в кабинете главврача они хорошенько продегустировали и чешское пиво, и водку столичную. К ночи выпивка закончилась, магазины уж не торгуют, а друзьям хочется ещё хлебнуть горячительного. Юрий Петрович предлагает спуститься в пустой морг, где у патологоанатома Василия всегда есть спирт.

От жары попали в прохладный тёмный зал. Но после двух тостов Марат упал на топчан и захрапел. Главврача Василий вывел на свежий ночной воздух.

– Друга-то вашего пузатого мне не дотащить. Куда его? – спрашивает патологоанатом.

– Пущай… проспится… Двери… не закрывай… Очухается – сам вылезет…

Надо сказать, что Степногорск – городок для молодых, пожилых там мало, и морг часто пустовал, как и в этот раз. Ближе к рассвету Марат захотел в туалет. В морге темно и холодно. Ничего не может понять бедняга: где он и что с ним? Ни одного окна. «Видать, общежитие какое-то», – подумал он, но выхода не увидел и стал звать на помощь. Зов услышали дежурные станции скорой помощи, что напротив стояла.

– Покойник что ли ожил в морге? – прислушался водитель.

– Лёня, не пугай нас, там не может никого быть. Уж дней пять пустует, – поясняют медсёстры.

Крик и стоны не стихают.

– Ты мужик, ты и иди. Мы боимся.

– Чего это я ночью в морг пойду? Я и днём-то страшусь туда заходить. Врача дежурного будить надо. Лидия Петровна! – водитель трясёт за плечо прикорнувшую на кушетке. – Вроде в морге кто-то шумит.

– Лёня, чего городишь? Покойники – они тихие, не могут они шуметь. Да и там же их сегодня нету.

– Ну как нету?! Сами послушайте…

– А! Точно, вроде там шум. Бери фонарь, Лёня, пошли. Монтировку прихвати. Может, Василий двери забыл закрыть, и алкаши в морг забрались?

Дверь открывают, светят. Стоны слышат, но спускаться боятся. Увидев луч света в живом царстве, пузатый Марат на карачках пополз им навстречу. Зад у него шире плеч, большой живот тянул вниз, но он упорно карабкался по ступенькам.

– Унитаз, дайте мне унитаз, – жалобно стонет.

– Что за чудо!? Как этот курдюк сюда попал?! – шарахается в страхе Лидия Петровна.

Дальнейшие приключения восстанавливаю по рассказам знакомых. Марат через годик достиг третьей степени полноты, и ему дали путёвку на лечение в Кисловодск, в санаторий имени Димитрова. На массаж попал к опытной медсестре, которая воскликнула:

– Нуувасишея!

– А как же, чешское пивцо сосём…

– Да вы что угодно сосите, но шею-то мыть надо!

– А вот сейчас пойду нарзанные ванны принимать и помою…

На эту процедуру он попал тоже впервые. Сидит возле кабинки, ждёт. За ним в очереди был шустрый мужичок, у которого с юмором было всё в порядке. Но не знал этого наш герой. Он только спросил шустрого:

– А что, в ванную голым залазить надо?

Сосед осмотрел пузатого новичка и говорит:

– Нет, вы чоботы не снимайте, а то всплывать будете, какое тогда лечение…

В общем, залез Марат в ванну с ботинками. Лежит, пузырькам нарзанным радуется. Тут по рядам проходит врач, смотрит, спрашивает о самочувствии больных. Увидела огромные башмаки Марата и едва чувств не лишилась:

– Это что такое? Вы почему башмаки не скинули!? Как додумались в обувке сюда забраться!?

– Так мне тут русский сосед сказал, чтобы я не всплывал, надо в ботинках быть…

– А ну, сымайте быстренько! Такого чуда у нас ещё не было!

Шнурки намокли – попробуйте их развязать, да ещё быстренько. Но отмучался Марат и угрюмый пошёл на орошение дёсен. Такую процедуру ему врач прописал. И опять сидит, ждёт. А впереди него старичок бывалый. Марат спрашивает, что, мол, делать надо на этой процедуре.

– Да ничего не надо. Дадут в рот загубник резиновый с трубочкой, по нему нарзан течёт, а ты сиди и сиди. Вода лечебная. Она и дёсны твои подлечит…

– Старичок зашёл в одну кабинку, Каирбаев – в другую. Он сидит, водичка журчит. Через какое-то время подходит врач и о самочувствии справляется.

– Ой, не могу больше! – завопил Марат. – Полно пузо воды, лопну скоро…

– Что? Вы воду пьёте что ли?

– Куда ж её девать, если течёт? Она ж лечебная – значит дорогая…

Так и прошёл первый санаторный день для Марата – в несуразностях. Утречком он на балкон вышел, подышать. А некоторые отдыхающие вместо бювета ходят каждое утро к нарзанному источнику, где свеженькая вода из-под земли ручейком вытекает. Попить прохладненькой до завтрака. Идут вместо зарядки. Гуськом. Человек 50 каждое утро набирается. Как туристы, только без рюкзаков, но каждый со своей кружечкой с носиком. Смотрят: Марат на балконе пейзаж разглядывает.

– Эй, аксакал! Айда с нами нарзан свеженький пить! – зовут его парни.

– Вай, шайтан, – испугался Марат при упоминании о воде, и с балкона его как ветром сдуло.

Где не капает

Матвей Маркович Стеблянко неспешно шёл на работу. От обкома партии он жил недалеко, да и погода установилась прекрасная: почитай уж и не весна, а лето на дворе.

В этот день Матвей Маркович надел новый костюм и подобрал галстук под цвет. Обычно приезжал он одним из первых, но сегодня особый день: можно малость и припоздать. Юбилей как-никак, 55 стукнуло. При хорошей погоде он нередко шёл пешком, выходя из дома чуть раньше обычного и рассчитывая точно попасть на работу минут за пять до девяти ноль-ноль.

Шёл не спеша, любовался яблонями да вишнями, шелковицей и сливами. Хотя уже всё отцвело, но плодами все деревья наливаются, душу радуют. И новостройки слева растут не по дням, а по часам. Он насчитал семь башенных кранов, раскинувших крылья над многоэтажками. Тут Стеблянко сбился со счёта: резко начавшийся дождик помешал. И первый секретарь прибавил шагу. А дождик в ливень перешёл. Ну не бежать же секретарю бегом на работу. «Не сахарный, не размокну» – припомнилась по случаю старая поговорка.

В лифте поднялся к себе на третий этаж, стряхивая в тесной кабине крупные капли влаги. Знал, что партаппаратчики по случаю юбилея приготовили ему в зале заседаний торжественное приветствие с вручением цветов и какого-нибудь сувенира. «Ну, сегодня-то весомый будет. Как-никак 55 лет! Да и какой хохол не любит получать подарки?!»

В приёмной тощая, прямая как шомпол и холодная как айсберг, строгого вида секретарша Ганна Гнатюк тоже, видимо, попавшая под ливень, поправляла седую причёску, сдвинув на плечи коричневый платок. «Словно с того света вернулась за расчёской, – подумал Стеблянко. – Надо будет заменить её на молодую и смазливую, а то порой люди боятся в приёмную зайти».

Увидев своего шефа, вместо поздравительного приветствия Ганна как-то без радости на лице спросила:

– Матвей Маркович, что это у вас с пиджаком?

Стеблянко оглядел себя: действительно, что-то странное. Примерял же костюм, когда пару недель назад брал его, но сейчас новый пиджак весь как-то скукожился и перекосился, а левая пола оттянулась вниз. Он быстро вошёл в свой кабинет и сразу развернулся к зеркалу. Ужас сковал Матвея Марковича, когда он оглядел себя с ног до головы: новый костюм повис на нём, как на огородном чучеле старые тряпки. Стеблянко сбросил пиджак на стул, а брюки сменил в комнате отдыха на спортивное трико, что висело в шкафу уже с десяток лет и оказалось маловатым, но это всё равно лучше, чем новые брюки, ставшие враз хуже старых. Злясь на весь белый свет, начальник вызвал шофёра и приказал срочно привезти ему из дома костюм, в котором вчера был на работе.

– В малом шифоньере, скажи моей Тимофеевне…

Водитель вышел и Стеблянко тут же вызвал своего первого помощника.

– Клименко ко мне, срочно! – отмахнулся Матвей Маркович от поздравления.

Через минуту помощник в страхе застыл в дверях:

– Клименко под дождь попал. У него новый костюм почти растаял, он без штанов сидит. Сейчас с какого-нибудь инструктора снимет, как только размер подберёт, и заявится, – отчитался первый помощник Власюк.

Минуты через две белый как снег трясущийся заведующий торговым отделом обкома партии Игнат Клименко появился в кабинете шефа в чужих коротких брюках и в белой сорочке.

– Ты где это, сукин сын, костюм для меня подбирал?!! – игнорируя всякую вежливость и субординацию взъелся Стеблянко.

– Т-т-т-а-ак э-э-то, в облпотребсоюзе… По дешёвке… По полтиннику… Самые дешёвые и красивые… Сто костюмов… По числу работников ап-па-па-рата… Каждому по размерам отбирал… Кировоградская фабрика шила… А что? Промокли под ливнем?

Стеблянко нажатием белой клавиши на своём телефоне вызвал председателя облпотребсоюза. Клименко, как нашкодивший школьник, стоял у дверей в чужих коротких брюках и трясся от страха.

– Владимир Тарасович! Что это за костюмы ты обкому партии удружил?! У меня от первого дождика он расползся! Не по швам. Почти! Отвечай, когда тебя первый спрашивает!

Аппарат был включен на громкую связь и завторготделом Клименко услышал ответ торгового начальника:

– Матвей Маркович! Я же в Киеве был по вашему распоряжению. А без меня ваш Клименко оказывается отобрал сто костюмов для обкома. Они же для покойников предназначены, для бюро ритуальных услуг мы их завезли. Я ещё подумал: у Вас юбилей, но ведь рано умирать… Весь обком что ли хоронить собрались? Ну, в гробах-то не каплет… А позарились, видать, на дешевизну…

Поцелуй русалки

Выгрузились на берегу тиховодной Суры. Место для отдыха – лучшего не надо. Берег в густотравье, пологий; вода в реке чиста и тиха; другой берег голубел стеной лиственного леса, где ранняя осень снимала с берёзок золотые монетки листвы. Теплом и благоуханием тянуло с лугов. Лето уже постарело, уступив золотистому сентябрю, но солнышко ещё приветливо пригревает, склоняясь по купам деревьев, золотя их верхушки. Три белых облачка умащивались ночевать на синеющем, промытом недавними дождями безветренном небе.

– Я палатки помогу поставить, – сноровисто берётся за дело шофёр Толя Бушуев. – Завтрева ко скольким? К шести, пяти? – спрашивает Виктора Александровича.

– Да, где-то так. Мы и выспаться, и порыбачить успеем, – отзывается Виктор Александрович, как-то негласно считающийся старшим в компании. Вероятно, по его должности – он заместитель заведующего отделом промышленности областного комитета партии. Роста высокого, статен, черняв, взгляд его строг, лицо иконописное.

Вместе с ним приехали сослуживцы: Егор Максимович – заместитель начальника общего отдела обкома, и двое инструкторов из промышленного – Николай Егоров и Никита Шептунов. Виновником вояжа на природу был Никита, который только что получил диплом об окончании вуза и решил это событие «обмыть». Заготовил немного спирта с местного завода, прикупил несколько бутылок коньячку, замариновал почти ведро мяса, припас с пяток банок красной икры, четыре буханки хлеба и всё остальное по мелочи, что бывает надобно для ночной рыбалки на выходные.

Бушуев помог установить две палатки за какие-то пятнадцать минут: благо топор и колышки он всегда возил в своём уазике.

– У меня свояк в Бессоновке, я к нему в гости и там заночую, – информирует. – Километров семь отсюдова.

– Толь, так ты хоть стопку за мой диплом прими, тогда и езжай, – предлагает Никита.

– Да я ж за рулём, – отнекивается Бушуев. – Ты уж, Никита, прости. Успеем ишшо, не последний раз.

– Ну, смотри, тебе виднее.

– Аха. Вроде всё выгрузили, ничо не забыли? Ну, я, значит, поехал. Вам доброй ночёвки и больших карасей, – смотрит на Виктора Александровича.

– Гляди, у свояка завтра не пей, домой поедем, – напутствует тот водителя.

Делом заняты все: кто вещи в палатку забрасывает, кто с костром и котелком занимается. Сам Никита мангал поставил, куски баранины на шампуры накалывает.

– Давайте-ка сперва по стопке, пока угли наберутся, – предлагает он.

По одной опрокинули, закусили. Разлили снова. За второй пошла третья.

– Виктор Александрович! – закусывая бутербродом с икрой, спрашивает Никита. – Вы на планёрки и летучки к секретарям постоянно ходите, так вот хочу спросить: почему они против внедрения компьютеров? Это же прогресс техники.

– Наш идеолог Сергей Демидович говорит, что это кибернетическое зло, а осваивать зло нам ни к чему, – намазывая ломтик батона маслом, отзывается замзавот-делом. – Партийные боссы против. А им ведь виднее, что зло, а что добро.

– А зря ведь, Александрович, зря. За рубежом же они есть, – разливая в металлические рюмки спирт, упорствует Никита. – В работе компьютер – большой помощник.

– Угу. В нашей работе труды идеологов – помощники. В институте изучали что ли технику эту?

– Ладно дискутировать. Надо ж на ушицу чего-то и словить, – первым поднялся Николай, вытягивая удочки из рыжей палатки.

– Да-да, пошли, – встал и Егор Максимович с большого покрывала, что служило кампании и столом, и скатертью. – Ты, Алексаныч, за шашлыки берись, – распределяет он обязанности.

– Я тогда коньяк в речку попрячу, холодненькое легше идёт, – поднялся Никита, взял капроновую авоську с бутылками и пошёл вдоль берега, место подходящее высматривая.

Пока сидели, произнося тосты, свечерело. Солнце за дальний лес на ночлег упало, молодой месяц ещё не поднялся над вершинами берёз и дубов. Осенью темнеет всегда быстро. Небо укутывается глубокой тёмно-синей мантией. Только небольшое пламя от разведённого костерка перемигивалось с ещё незрелыми звёздами на блеклом небе. Осенняя река текла спокойно, умиротворённо.

Никита босиком пошёл вдоль тёмной ленты воды. Он мог бы где угодно поставить свою авоську (берег был пологий, значит, неглубоко), но после городского шума здесь стояла заманчивая тишина, благодать, которой хотелось насладиться в эту зреющую пору сентябрьской ночи. Он прошёл немало, уже и отблеск костра не был виден. Остановился у вымоины, закатал штанины до колен, погрузил сетку в воду, пометив и закрепив крупной веткой берёзы. И тут шагах в трёх на фоне ультрамаринового неба увидел девичий силуэт. Девушка наклонилась и словно что-то искала в реке, но поскользнулась и, охая, стала сползать. Никита подбежал, прыгнул в воду, не давая ей сползти в реку. Она вскрикнула, эхо подхватило крик, а Никита – девушку. И тут сам вскрикнул от боли – она укусила его в ладошку.

– Вы чего тут людей пугаете? – хотя едва ли она испугалась незнакомца.

– А ты чего кусаешься?

– А не надо лезть руками, куда не положено.

– Да я ж подхватил, чтоб не утонула. Чего тогда по ночам тут делать? Купаться-то уж холодно.

– Мешок переворачивала. С зерном.

– Какой мешок?

– Ну рожь замачиваем. На солод. Сушим потом на печке русской, когда прорастёт – мелем. Квас же из солода варится… Вся деревня так делает. Чего неясного? Ты откуда тут? Из города? Я чую запах костра где-то недалече у вас…

– Отдыхаем с ночевой. Костёр у нас за излучиной. Пошли, просохнуть тебе надо, а то в сапогах хлюпает. Не бойся, мы не алкаши.

– Да я и не боюсь. Поддержи – воду вылью из сапог, босиком пойду.

Когда Никита с девушкой пришли к большому костру, на нём уже булькало варево в котелке, от мангала шёл ароматный запах шашлыка.

– О, русалку выудил! – все трое смотрели на них изумлённо. Девушка была молода, немножко лохмата, ситцевая юбка прилипла к коленям, длинные мокрые волосы спадали на плечи и спину. Роста высокого. Может, и не была красавицей, но выглядела первобытно и очень привлекательно. Большие чистые глаза, в которых отсвечивали огоньки костра; румяные щёки напоминали зимний сорт крупных яблок, а вздёрнутый носик говорил о задорном характере. Одета простенько. На вид ей было не больше 22–23 лет.

– Меня Лидой зовут, – бойко назвалась она. – Ваш Нептун почти искупал меня там за излучиной. Мне бы пообсохнуть, да сапоги просушить.

Все засуетились, начали знакомиться.

– Да всех не запомню сразу. Нептун, ты мне костерок в сторонке сорганизуй, юбку и сапоги просушить бы…

– Как ты, красавица, Никиту нашего назвала? Нептун? – смеясь, переспросил Егор Максимович. – Почти правильно. Шептунов его фамилия. Он счас быстро. Да ты присаживайсь, красавица.

– Нет, юбка мокрая, просушить бы сначала.

– А вон, в палатку залазь, там спальник есть, фуфайка тёплая, переоденсь, можно ведь и простыть. Чего в воду-то лазила? Вон в ту палатку…

Никита тем временем за палатками отдельный костерок разложил, веток подкладывает.

– Ты, Нептун, – зовёт Никиту Егор Максимович, – дай девке-то спальный мешок, да к огню двигайтесь, чтоб не простыла. Принять ей надо.

Никита залез в палатку, мешок свой Лиде развязал, штормовку дал, фуфайку стёганую. – К костру пошли, пять капель тебе принять надо, согреться.

– Погоди. Ты мне рогатинки над костром поставь и поперечину – просушу чулки и юбку. И сапоги резиновые вверх подошвами на колышки. А я закутаюсь и приползу к огню.

– Уха готова! – кричит в темноту Николай. – Окружай с ложками!

– Скоро и шашлычок поджарится, – подаёт голос Виктор Александрович.

Лида выползла, зарывшись по пояс в мешок, закутавшись ещё и в фуфайку. Волосы убрала в тугой узел на затылке. Была спокойна, свежа и радостна лицом, словно какой-то тёплый свет исходил от неё. Егор Максимович налил из бутылки в металлическую рюмку и протянул ей.

– Пей, русалка, а то простыть недолго. Тут спирт, осторожнее.

Никита налил алюминиевую кружку лимонада:

– С ним легче. Запивай, – протягивает девушке. – Коль, налей ей ухи пополнее.

Спирт она сглотнула залпом, а лимонадом наслаждалась. Виктор Александрович протянул большой шампур с одурманивающим запахом сочного мяса:

– Гостье – первую порцию, – галантно преподнёс прямо в руки.

Лида поблагодарила и спросила:

– Все городские? Вижу, что неместные. Наши мужички бормотуху больше пьют, селёдкой закусывают. А у вас и мясо шикарное, и икра деликатесная. Где брали?

Сейчас гостью рассматривают всё пристальнее. Каждый отметил про себя, что хороша собой и не очень уж на деревенскую походит. Она тоже всматривается в лица незнакомых молодых мужчин. Виктору Александровичу слегка за тридцать, но выглядит старше за счёт сурового взгляда и тёмной шевелюры. Егор Максимович – тот светловолос, лицо приветливое, спокойное, глаза добрые, с какой-то ухмылкой затаённой. Николай, что металлическую миску ухи поднёс, – молодой, русоволос и курнос. «Наверное, нецелованный», – подумалось Лиде. У Никиты лицо слегка вытянутое, большой лоб обещает скорую залысину, годами он молод, высок, в карих глазах его читаются учёность и ум. Руки крепкие, сам весь мускулист. В нём уже сейчас проглядывается порода. Ладошку облизывает.

– А чего это у тебя? Кровь что ли?

– Да ерунда. Ты ж цапнула…

– О! Прости, Нептун. Я ж не хотела!

– Николай, дай-ка вон мой рюкзак, там бинт и йод есть, завязать ладошку надо, – отложил ложку Виктор Александрович. – Ты, Лида, с этой деревни? – кивнул он в сторону полей.

– Не деревня, а село у нас. Большое.

– На ферме трудитесь?

– У нас не ферма – комплекс молочный, – заматывая бинтом ладошку Никите, отзывается девушка. – Я комсорг совхоза.

– А не боитесь чужой мужской компании?

– Чего мне бояться-то? Я ж на своей земле! Село моё вон на взгорке, в километре отсюда. Здесь моя земля, это вы – гости. Да и когда это комсомольцы чего-то боялись?!

– И много у вас комсомольцев?

– Семьдесят восемь. Погоди, давай подую на рану – легче будет. О, а тебя, Нептун, я в Пензе, в педвузе видела! Учишься там?

– Да заочно закончил он, диплом вот обмываем, – информирует Николай, подливая ей в миску ухи.

– Я тоже там учусь! Только заочно, на третий курс вот перешла.

– Тоже обмыть надо, – встревает в беседу Егор Максимович, разливая всем спиртное.

– Говоришь, Никитой тебя звать? Сколько троек в дипломе? – Лида общительна и спокойно ведёт разговор со всеми, словно знакома с каждым сотню лет.

– Ни одной. Только шесть четвёрок, остальные – пятёрки.

– С ума сойти! А как ты марксистско-ленинскую философию выучил? Научный коммунизм, атеизм? Ну историю партии – ещё ладно, это полегше.

– Зубрил, читал, глотал, читал…

– Дурдом какой-то эти предметы! Во всех вузах и даже техникумах ими башку забивают. И ведь что выходит? В жизни-то эти знания никому не нужны. Лучше б логику ввели в программы, а то половина предметов – оторванная от жизни философия Маркса и иже с ним.

– Разве можно так о ленинской философии комсомолке рассуждать? – встрял в их беседу Виктор Александрович. – Это ж идеология партии, как можно жить без неё? Как коммунизм можно строить без этой политической основы?

– А чего? Я только размышляю. В жизни-то всё не так, как в этих учебниках.

– Вот и ввели изучать, чтоб было по учебникам. Никита ж выучил, всего Маркса прочёл. У него, кстати, – кивает он в сторону виновника застолья, – установка была: вуз заочно закончить, а потом жениться. Первое правило выполнил.

– Теперь осталось невесту с приданым найти, – перебивает Егор Максимович. – У вас в селе таковые есть?

– Да ладно, Максимыч, чего вы там, – вскинулся Никита. – Нет ничего лучше жизни холостяка!

Лидия пристальнее вгляделась в Никиту с вакантным выражением лица:

– А вы все из города? С какой конторы? – она уже малость опьянела, в глазах её множатся искорки костров.

Николай хотел ответить, но Виктор Александрович его опередил:

– С часового завода мы все. С конструкторского цеха. Пендели-фендели, анкера разные делаем…

– А, ясно, что не рабочий класс. Верю, что не обманываете. Я знаю, что такое пендель-фендель. Врут ведь только жулики да лакеи…

Наверное, все мужчины покраснели, но отблески костров на их лицах не выдали изменений цвета.

– А у вас, Лидонька, женихов много? – прожёвывая кусок шашлыка, вернулся к прежней теме Егор Максимович.

– Да все мои! Только одни – больно шафранчик любят, ну это винишко местное у нас так называют; другие – ростом не вышли, окурки какие-то; а третьи – жениться успели, пока я подрастала. А у меня тоже установка есть: пока институт не закончу – замуж ни за кого не пойду.

– И за меня? – захмелевши, спрашивает Никита. – Ты ж мне метку вот поставила, – поворачивает забинтованную ладошку.

– Слушай, ты сходи к костерку-то, глянь, чтоб одёжка моя там не сгорела, – она нежно погладила изящной ладонью его плечо, заглядывая в глаза. – Сходишь?

Никита ушёл. Вернувшись, спросил:

– Может, спирт тебе тяжеловат? У нас коньячок есть… Налить? Пять звёздочек. Армянский, – он снова садится рядом с бойкой Лидией.

– О! Так надо было с этого и начинать!

В застывшей тишине ночи совсем молодым выползал лимонный месяц, как украшение. В нарождающемся сизом тумане темнело море вершин леса с редеющими шапками желтеющей листвы. Вдоль реки в серебрившемся сумраке едва вырисовывалось русло Суры и длинные её луга. Блестящие звёзды в темноте неба смотрятся в дивные воды тихой реки. Всё заснуло в блаженстве. Только наша компания вела беседы у костра.

Все уже были нетрезвы, но беседа с русалкой бодрила и не звала в сон. Мужчинам было как-то спокойно, безмятежно и весело с этой высокой девушкой. Беседа ни к чему не обязывала, не обещала. Вся дневная суета забыта, теперь они расслабились душой и телом, наслаждаясь заслуженным отдыхом в стороне от городской суеты, в тиши осенних лугов родного края.

– Ты чего в воду-то полезла? – Егор Максимович опять задал ей тот же вопрос.

– Мешки там у селян с рожью. Для солода зерно разбухает, – пояснил Никита

– Да, – утверждает Лидия. – На селе по осени все так делают.

– Не воруют разве? – Виктор Александрович лениво сглатывает с шампура кусок баранины.

– Да вы что? Как можно? У нас все квас варят: бражный, имбирный, хлебный, кислощейный даже.

– У! – изумились мужчины. – Надо же!

– Говорят, и двери в дом не запирают на селе? – напоминает Никита.

– А чё их запирать?! Сколь помню – палочку в дверную ручку вставят и всё – значит, в доме никого нет.

– Не ворует никто? – опять Виктор Александрович интересуется.

– Да пошто это мы должны друг у дружки чего-то красть? У всех же всё есть! Коммунизм же строим.

– И на селе?

– Да мы уж почти в коммунизме живём! – сильно захмелев, убеждает всех Лида. – У каждого в доме телевизор, холодильник, мотоцикл, у кого-то и автомобиль: «жигули» или «москвичи». Ковры, стиральные машины. Работы всем – токо успевай. По сто пятьдесят, по двести рублей зарплата. Чего ещё надо? У меня почти 20 комсомольцев заочно учатся в техникумах, институтах. Разве не коммунизм у нас?

Тёплое солнце сентября успело нагреть и палатки, и воду, согнало сизый туман с лугов, а пьяненькие мужички всё дрыхли. Но вот один за другим стали выползать, охая и постанывая, как старички. Один за другим к реке шли, умывались, крякали.

– Никит, где ты там вчера коньячишко студил? Притащи-ка, – просит Виктор Александрович. – Хотя коньяк-то вот надо бы тёплым пить… Да, а где твоя русалка-то?

– Какая русалка?

– Ну ты что, забыл? Сам же её где-то выловил. Высокая, светлая такая.

Лиды нигде не было.

– Ночью, значит, ушла…

– Домой сбежала от тебя. Ладно, коньяк-то где?

Никита пошёл искать. Ходил долго. Едва отыскал авоську. Принёс, а Николай с Егором Максимычем ползают у палаток и кострища, чего-то ищут.

– Где банка с червями? Ты брал?

– Зачем мне? Ничего не видел. Она где была?

– Да в банке из-под икры…

Все стали искать. Ползали в палатках, вокруг кострищ, покрывало перетряхнули, на котором ночью едой и питьём наслаждались.

– Может, русалка твоя унесла? – иронизирует Николай.

– Аха, червяками торговать на ферме…

– Так, погодите, друзья. Вот осталась от вечера нераскрытая банка икры. Остальные пустые. А где ж тогда с червями? Мы разве не на рыбалку приехали? – стонет Николай. – Это ж чё выходит… Мы закусывали, помню: икрой, колбасой, шашлыками. Вон и мясо недоели, ухи маленько осталось, икры банка, хлеба много. Чай-то мы пили?

– С икрой и пили, с бутербродами. Это когда уж Лида уснула. Она в мешке уползала в палатку и очень на русалку была тогда похожа. Ты ещё, Николай, хохотал, – вспоминает сквозь похмельную боль Егор Максимович.

– Не помню… Чё мне эта русалка!? Мне червей банку надо!

– Ну вон банку красной икры бери, раз черви уползли.

– Как они уползут, если банка завинчивается? Видать, по-пьяни мы вместо икры…

Через неделю замначальника АХО обкома партии Иван Степанович обходил кабинеты, списки составлял – кто что из дефицита на выходные брать будет. Из промотдела вышел явно озадаченный. Тут навстречу сам заведующий.

– Слушай, Сергей Григорьевич, – остановил его Иван Степанович, – чего-то у тя с парнями не тово. Сорок лет работаю, а такого не бывало: Егоров и Шептунов от красной икры и коньяку отказались. А Шептунов-то ещё с рукой перевязанной. Спрашиваю: «Где поранился?», а он грит: «Ерунда, мол, поцелуй русалки». Чумной, однако. Это про него ты баел, что он Карла Маркса всего перечитал?

– Наверно, и Энгельса в придачу…

Стрессы для прессы

В восьмидесятые годы прошлого века работал я кинооператором студии «Казтелефильм» по Тургайской области, что в Казахстане.

Как-то ближе к вечеру приезжаю в один совхоз, где запланировано снять телерепортаж о работе передовых доярок. Познакомились с парторгом (была тогда в каждом хозяйстве, предприятии, любой организации такая должность – партийного организатора). Булат Хасенович на пару годков старше меня, совпартшколу только что закончил, и эта должность была для него трамплином в высшие парторганы власти. Он сразу предложил поехать на молочно-товарную ферму, где вот-вот дойка коров должна начаться.

Приезжаем. Доярки, молодые и не очень, собираются в красном уголке фермы.

– Мы вчера с директором здесь Красное переходящее знамя вручали третьей ферме за победу в соцсоревновании в январе, – горделиво поясняет парторг, показывая на награду.

– Давайте повторим эту сцену сейчас, – предлагаю Булату Хасеновичу. – Снимем для репортажа. А потом дойку коров, затем в молочном цехе по переработке…

– Жаксы [1], – соглашается он.

Выстраиваем доярок в группу. Осветитель Виктор устанавливает пару галогенок, я готовлю кинокамеру. И вот здесь нужно сделать небольшое пояснение. Чтобы на киноплёнку что-то заснять, надо многое знать об этом деле. Это сейчас любой школьник наведёт видеокамеру и поливает направо и налево, балуясь к тому же трансфокатором. А в те времена киноплёнка стоила денег, особенно цветная. И ещё надо было знать её светочувствительность, светоотдачу снимаемого объекта, знать, что такое фокус и т. д. Для этого каждый кинооператор имел при себе экспонометр: небольшой прибор на шёлковом шнурочке, размером чуть больше двух спичечных коробков. Вешаешь его на шею, а когда нужно, подносишь близко к лицу человека. В экспонометре есть фотоэлемент, что отражает свет. Стрелка на приборе показывает значение диафрагмы, которую и устанавливаешь на объективе кинокамеры. Если в помещении света недостаточно, тянешь на себя большим пальцем правой руки небольшую клавишу на экспонометре, матовое стекло в нём уходит, и, хотя освещение на пределе, ты уже знаешь какую выставить экспозицию. Вы долго читаете эти строки, а в работе это происходит автоматически, и за пять-семь секунд оператору всё понятно. Словом, навёл я на середину группы доярок экспонометр, глянул на стрелку прибора, и только было взялся за кинокамеру, как одна спрашивает:

– А что такое вы измеряете?

В неудачный день я приехал в этот совхоз и так же неудачно пошутил:

– Проверяю, кто сколько вчера вина выпил…

Все засмеялись, а одна красавица лет тридцати и говорит:

– А ну-ка, измерьте мне и скажите, сколько я вчера выпила. На именинах у соседки была, – уточнила она для товарок.

Нет бы мне сразу правду сказать, но я продолжал свои шутки: навёл налицо этой доярки экспонометр, стрелка, естественно, вправо поползла, я глянул и спокойненько выдаю:

– Граммов двести вина, – брякнул, ни о чём не думая и ещё не подозревая о последствиях такой шутки.

– Надо же, какой точный прибор! – удивлённо и задумчиво отзывается красавица. – Вот ведь до чего техника дошла…

Все доярки посерьёзнели враз, засмущались что ли. Даже парторг онемел и чуть знамя огромное не уронил.

Тут я уж признался, что пошутил, и прибор этот киношникам подмога в работе. На улице мы им почти и не пользуемся, а вот в помещении он определяет световой поток. И всё прочее в этом духе. Теперь уже доярки не верят мне. Но вручение знамени и другие сцены я отснял, и мы поехали с Булатом Хасеновичем на ужин. От фермы только отъехали, он и говорит:

– Слушай, Николай, подари мне эту штуковину. Барана взамен подарю. А хошь – два.

– Какую штуковину?

– Ну, которая определяет, кто сколько спиртного выпил…

Тут уж я онемел и посерьёзнел:

– Булат Хасенович! Да пошутил я в красном-то уголке. Это экспонометр для замера отражения света. Показывает, какую диафрагму на объективе ставить. Как снять без брака.

Не верит парторг:

– Но ведь, сколько выпила вчера Вера Ивановна, прибор-то точно показал…

Долго пытался я оправдаться за свою шутку, но парторг – он ведь первый коммунист в коллективе – упёрся и всё тут.

– Да зачем вам этот экспонометр?! Что вы измерять-то будете?

– Э, не скажи! Я всех любителей выпивки в мастерских и на фермах буду проверять каждый день на алкоголь. А то выпивох ещё немало и у нас в совхозе.

– Да казённый прибор. Не мой он, как же подарю его?

– По акту спишете, другой выдадут. Хошь три барана из отары отдам. Выбирай любых.

– Мне их что – на балконе разводить?

Тут надо напомнить, что обычай такой у мусульман: если вещь понравилась, и человек просит, то не уступить уж никак нельзя. Врагом всю жизнь будешь. Даже здороваться с тобой перестанут. Но и ты у него проси что хочешь. В меру разумного, конечно. Тоже отдаст.

Вспомнил я, что в универмаге областного центра продаются экспонометры марки «Ленинград-4». Где-то рублей за 15. Убедил парторга, что привезу через пару дней ему экспонометр. Слово своё сдержал. Но потом слышал по рассказам, что стал Булат Хасенович всем работникам под нос экспонометром тыкать. Любители выпить от него шарахались. Стороной стали обходить комиссара совхозного и те, кто накануне к рюмке прикладывался. И ладно, не мои это проблемы, но жуткое ждало меня впереди.

Вскорости, а точнее в марте 1985 года, к власти в Кремле поставили меченого ублюдка Горбачёва, который начал войну со всем, из чего готовят спиртное, и с теми, кто принимает даже пиво. Общества трезвости создавали в каждом городе и посёлке, в аулах и на отгонных пастбищах. Даже свадьбы – и те стали трезвыми. Синие корочки общества трезвенников вручали каждому жителю СССР. Обо всех ужасах Горбачёвской глупости я рассказать не могу. Кто жил в ту эпоху – и без меня знает, кто не жил – пусть на слово верит.

В районах стали собрания проводить: опытом трезвого образа жизни начали делиться. А потом и областное совещание организовали по этой теме. Пригласили в обязательном порядке всех руководителей, парторгов, предсельсоветов. На сцене ДК Горняков большой портрет меченого повесили, а во весь задник сцены кумачовый бред партийно-обилеченных карьеристов: «Партия Ленина – сила народная – нас к торжеству коммунизма ведёт». Чуть ниже другой лозунг местного значения: «Тургай работает на коммунизм». Такой же текст, кстати, обрамляет крышу огромного элеватора, что на окраине Аркалыка.

Первый секретарь обкома КПСС со звездой Героя Социалистического труда читал часа полтора огромный доклад, написанный его холопами, объясняя всем значение трезвости, убеждая, что коммунизм построить невозможно, если народ по-прежнему будет принимать хмельное. Потому и талоны на вино и водку ввели, и запрет в ресторанах и кафешках на продажу спиртного.

– А коммунизм – это райская жизнь. И наступит она скоро, очень скоро. Осталось вот только нам побороть «зелёного змия», – вещал в микрофон первый секретарь.

«Убедив» зал в полезности борьбы с пьянством, вожак объявил выступления в прениях. И опытом работы в борьбе за трезвый образ жизни первым попросил поделиться совхозного парторга Булата Хасеновича Хасенова.

Услышал я его имя и присел от нехорошего предчувствия. Тут я тоже поясню, что некоторые мероприятия областного значения телевидение снимало для эфира. И журналисты располагаются прямо перед сценой, где сидит президиум совещания во главе с первым коммунистом области.

И вот за трибуну бодро взбегает Булат Хасенович, про которого первый секретарь обкома рассказал, как про лучшего борца в борьбе за трезвость. «Почти все бросили выпивать в его совхозе».

– Тут заслуги моей немного, – вещает бойко Хасенов. – У меня прибор есть, который показывает, кто сколько даже вчерась выпил хмельного. Я почти каждого подозрительного проверяю этим прибором. Люди стали бояться, мы же меры потом принимаем партийные и административные к выпивохам. А прибор этот уникальнейший мне корреспондент вот этот подарил, Николай с телевидения, – и на меня показывает. И экспонометром помахивает.

Чую: весь зал мне в спину смотрит. И со сцены все уставились на меня как на героя или злодея. Не знаю. Я тогда в шоке был. И несколько минут ничего не соображал от такого заявления парторга. Зычный бас секретаря обкома вывел из оцепенения.

– Так если такой чудо-прибор есть у телевизионщиков, то мы попросим уважаемого корреспондента обеспечить им всех парторгов. Или перед комитетом по телевидению походатайствуем помочь нам в этом главнейшем партийном деле.

Тут кто-то из зала намекнул, что это всего-навсего фотоэкспонометр киношников и фотожурналистов.

– Как бы он не назывался, лучшего-то прибора в борьбе с пьянством пока ведь нет, – заявляет первый секретарь. – Пусть кинооператор после отчёта Булата Хасеновича про прибор расскажет и опытом борьбы с пьянством поделится…

А вы спрашиваете, какие стрессы ведут к инфарктам…

Партийная диспепсия

• Дай Бог не вляпаться во власть.

Е. Евтушенко

Как-то аборигены Африки взяли в плен американца, француза и русского и заявили, что следят их живьём. Но если кто из них задаст вопрос, на который аборигены не смогут ответить, того они помилуют.

– Ракета! – заявил американец.

Пошушукались людоеды и говорят:

– Это такая штуковина, что по небу очень быстро летает, – и сьели американца.

Тут француз заявляет:

– Телевизор!

– Это такой ящик, что картинки всякие показывает, – и сожрали француза без соли и перца.

Тут русский говорит:

– Райком партии.

Совещались людоеды долго. Потом говорят:

– Беги отсюда. Не знаем мы, что это такое…

– Ребята! Вы не знаете, что такое райком партии, а где ж вы тогда людей жрать научились?

Этот бородатый анекдот вспоминается всякий раз, когда слышишь истории о коммунистах – передовых строителях светлого будущего.

В конце пятидесятых годов прошлого века вернулся Хрущёв из Америки и обязал всех работников села взяться за выращивание кукурузы. Культуру эту и до него кое-где выращивали, хоть и в малых объёмах. Но тут размах взяли всесоюзный. И правильно сделали. Потому как культура эта – корм белковый и молокогонный для крупного рогатого скота. И как бы сейчас не посмеивались над Никитой Сергеевичем, но без кукурузы не поднять бы стране производство молока и мяса. Так что все хозяйства на селе не обходятся без неё до сих пор.

Установка партии коммунистов в те далёкие годы была только на выращивание кукурузы. (В СССР без перекосов то в одну, то в другую сторону не бывало). Ну и стали её сеять что на юге, что на севере. В Вологодской области тоже не отставали от веяний времени: приказ дан сеять всюду и как можно больше. Клевер, люцерну, горох, вику и прочие культуры потеснила тогда «царица полей» – так коммунисты окрестили кукурузу.

Толковые земледельцы начали было возражать против такой монополии, но аргумент партийных властей в адрес роптивых: «У вас что два партбилета?», – воздействовал. Но в одном из хозяйств на севере области нашлись-таки смелые крестьяне. Бригадир кормодобывающей бригады Иван Зырянов предложил председателю колхоза и агроному на одном из островов (гектаров эдак в семь) не перепахивать уже растущую там многолетнюю люцерну, чтобы занять участок кукурузой.

На остров этот летом можно было попасть только на лодке, что и делали косари, когда подходила пора сенокоса. Метали там стога, а зимой, когда все протоки замерзали, вывозили люцерновое сено на лошадях. Замечу, что сено этой травы – первейший корм для бурёнок перед и после отёла, а также для телят. Скармливание кукурузного силоса тут только вред нанесёт. Истину эту знает каждый животновод.

Словом, порешили не трогать островок с люцерной. Но пришлось в отчёт включить, что засеян «царицей полей», потому как обком партии требует. Кто проверит в такой глухомани, да и кто из коммуняк районных знает про участок этот?

К весне в колхозах растёлы коров начались. По всей Вологодчине. Точнее, по всей Руси великой. И падёж телят тоже начался. И абортирование бурёнок. Но особенно телят диспепсия (понос) косила. Ветврачи, ветеринары, зоотехники покоя не знали, старясь снизить беду сию. Специалисты понимали, что главная беда – скармливание силоса стельным и растелившимся коровам, но другого-то корма мало. Нехватка острая.

Год так прошёл, второй. Почти по всем колхозам выявлен большой падёж, и не только приплода. А в хозяйстве смелых руководителей, где Ваня Зырянов бригадирствует, – рост молодняка. И падежа бурёнок нет. На сто коров сто два телёнка за год получено (такой подсчёт статуправление ведёт). Нигде нет таких хороших показателей. И на третий год кукурузного бума, и на четвёртый. Уже делегации стали за опытом ездить в глубинку эту, корреспонденты наведываться чаще и чаще. В газетах фотографии передовых телятниц и доярок замелькали с колхоза этого, носящего имя вождя революции. Премии маленькие перепадать стали труженикам ферм. Делегации всё просили опытом поделиться: как это, мол, у вас и падежа скота нет, и все другие показатели выше, чем у соседей.

Секрет-то весь в том и состоял, что месяца за два до отёла бурёнкам сокращали раздачу кукурузного силоса, но увеличивали дозу люцернового сена. И пока телёнок матку сосал – ей тоже почти одну люцерну давали. Тут, правда, приходилось хитрить, изворачиваться: как узнают доярки про визит начальства на их ферму, они из кормушек убирают люцерновое сено, прячут. Как иначе? Установка партии на кукурузу, а вы что даёте? Игнорируете указания партии? «Два партбилета у председателя»? Откуда люцерна тут взялась?

Шли хорошо дела в колхозе Ленина. Конечно, «секрет» никто не выдавал. Даже секретарь партийной организации, которым по совместительству являлся сам Иван Зырянов. Так бы и процветало животноводство в хозяйстве этом, но тут объявился инструктор райкома партии Петя Беленко, курировавший этот колхоз. Ему партия приказала брошюру написать об опыте животноводов передового хозяйства. Целый день на перекладных, а где и пешком добирался до колхоза.

Но грешок за Петей водился – любил уж больно он сорокаградусную. На ночлег его определили к Тимофею Назаровичу, скотнику третьей скотобазы. Тимофей в этот вечер обмывал Почётную грамоту – из области вчера приезжали. И ещё выход на заслуженный отдых.

Народ северный хоть и бедный, но уж и щедродушный, каких поискать. Это вам не южане, у которых ковша воды не у каждого выпросишь. Короче, партийный инструктор хорошенько обмыл и день рождения, и грамоту Почётную нового знакомого. Утром надо бы опохмелиться, но ничего в бутылках не осталось. Хотя Петя Беленко и был скупердяем, но в сельпо смотался. Тем более накануне ему выдали 15 рублей безотчётных командировочных и столько же аванса за будущую брошюру о передовом опыте животноводов. А вечером по пьяни Тимофей что-то говорил о секрете колхоза, но Петя запамятовал. И вот купил он белую с сургучной пробкой за 2 рубля 12 копеек, а на сдачу, за 88 копеек, Тимофею Назаровичу в подарок на день рождения рамку красивую под грамоту Почётную.

Рамка подошла почти в самый раз. От неё и от похмелки Назарович совсем расклеился и рассказал Пете об островке, на котором растёт вовсе не «царица», а спасительница телят и бурёнок колхозных. А к вечеру партийный инструктор первым из всей партийной элиты побывал на островке и воочию увидел «не царицу».

Дней через десять Иван Зырянов вместе с председателем колхоза Игнатом Даниловичем и агрономом Осипом Ефимовичем стояли навытяжку как школьники перед членами бюро райкома партии. За огромным, чуть меньше вертолётной площадки, красносуконным столом грозно восседал первый секретарь Тимошенко. Над его головой висел большой портрет Хрущёва, справа от портрета, на красном кумаче, утверждение Никиты Сергеевича: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», а слева лозунг: «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи».

При всей строгости, соответствующей должности, выражение лица Ивана Ивановича Тимошенко страдало недостатком мыслей. Все руководящие партийцы поднялись до этих высот из класса люмпенов, став первыми рабами ленинской партии. А любой раб, посаженный на трон, никогда не устоит перед соблазном злоупотребления своей властью. Он, как вампир, получает душевное удовлетворение, коего не мог получить раньше в силу разных обстоятельств: из-за прежнего нищенского существования, собственной лени, приводившей к малограмотности, бескультурью, душевной пустоте. И когда такой раб получает огромную власть, он радуется в душе, если удаётся унизить подчинённых ему людей. Получается почти как в законе о физике: огорчения одного дают радость другому.

Умный человек тем и отличается от других, что он не любит властвовать. Он любит творить. А что может творить люмпен, которого Всевышний умом обделил?

Слева от Тимошенко, за длинным столом, словно шайка удальцов около своего атамана, уместились с невозмутимым и безгласным видом фараонов окаменевшие, черногалстучные, выдрессированные партией Ленина члены бюро: предрайисполкома, второй и третий секретари райкома, прокурор, начальник управления сельского хозяйства, заворготделом райкома партии, начальник райотдела милиции. Партийное бюро, а их в СССР было до десятка тысяч, оправдательных решений не выносило. Это карательный орган для каждого, кто нарушил букву партийных постулатов, поэтому бюро состояло из лиц самых высоких должностей, самых грозных партийцев, которые получили прививку от честности, когда ещё вступали в члены КПСС. Все они были заранее согласны с любым решением первого секретаря, которое он выносил тоном, не терпящим возражений, потому как воспитаны постулатом демократического централизма Устава партии. Постулат этот чётко определил ещё Ленин: «Меньшинство подчиняется большинству». Такой великий теоретик, а не понимал, что ум-то как раз и у меньшинства. Большинство – толпа, которую ведёт именно меньшинство. А порой и один человек. А толпа, воодушевлённая этим одним – она и в пропасть понесётся, если убедят её в такой необходимости. Толпа думать не может.

И хотя первый секретарь один, а членов бюро 7–8 человек, но каждый был сам по себе, каждый мог выразить только своё мнение, с которым могло быть несогласно большинство. Но это грозило неприятностями в карьере. В партию все и всегда вступали только ради карьеры, благ, преференций. Беспартийный человек никогда в СССР не мог бы занять пост повыше, реализовать свои добрые идеи, претворить в жизнь хорошее дело, поэтому он вынужден был вступить в единственную партию страны. Исключение составляли, пожалуй, красноармейцы на полях войны, вступавшие по велению души, когда нужно идти в бой, возможно, последний в жизни. Воодушевлённые идеей победы над врагом, там не задумывались о карьере, потому как пуля не выбирает жертву. На войне все равны. И атеистов там не было. В атаку шли с Богом в душе.

В мирной жизни всё не так. Потому что не грозит пуля, и у каждого есть желание более полно реализовать себя. Наконец, просто жить лучше. Но в СССР без членства в КПСС это было невозможно. Вот и вступали, чтобы сделать карьеру. Пусть не в росте профессиональном, хотя бы материальном или творческом. Хотя люди, оболваненные партийными идеями, порой и не думали об этом. Всё вытекало из условий сложившихся обстоятельств. Зачастую на вопрос: «Почему вступаешь в партию?», – новички искренне отвечали: «Хочу быть в первых рядах строителей коммунизма». Уже и не мыслили, что коммунизм построить невозможно, а кому приходила в голову эта мысль – тот не писал заявление о приёме в КПСС.

В торце стола этого карательного отряда с кипой бумаг и с паршивой раболепной улыбочкой стоял инструктор Петя Беленко. С мелкой тщеславностью он стремился до конца использовать свою победу в этом простецком деле, которое ему доверили. Слухи ходили, что скоро завобщим отделом райкома на повышение в область уходит, и на его место утвердят Беленко. Колхозная троица у входной двери стояла, как было заведено в этом кабинете.

– Ну что, товарищи, лет пять партию обманывали? Не сеяли кукурузу, а только отчитывались? – гремел первый коммунист района Иван Иванович Тимошенко.

Колхозный агроном пытался объяснить, что на остров тот не проехать никак никакому трактору; председатель Игнат Данилович втолковывал, что там искони люцерна растёт, да и островок этот в севооборот не включён; бригадир Зырянов о пользе люцерны начал рассказывать. Перебил его грозный секретарь, годами почти ровесник с Иваном, но уже политически выдрессированный партией:

– Ты шо, бригадир, нас тут за дураков считаешь? Партия не знает, где что сеять треба? Диспепсией нас пугать вздумал? Куда от неё деваться – знают зоотехники и ветврачи. Вы партию пять лет околпачивали, а партия этого не прощает… Она за обман строго наказывает. Додумались! В передовики, вишь ли, выбились. Вам партия приказала кукурузу сеять, а вы против указаний пошли, своевольничали вон сколь лет! А мы уж тут с членами бюро подумывали к медалям вас представить. Теперь вот инструктору Беленко спасибо надо сказать, раскрыл аферу вашу… А если в области об этом обмане узнают? Или до Хрушёва дело дойдёт? До ЦК партии?

Словом, всё в таком же духе. Напрасно Игнат Данилович фронтовыми наградами звенел чуть пуще обычного, на дождь за окном ссылался, поясняя, что в низину острова трактор ну никак не загнать – любой утонет. Дай моста туда нет – не попасть с техникой.

– Построить! Вот вынесем решение и стройте мост! – кричал первый.

А отец Пети Беленко, председатель райисполкома Михаил Васильевич, не обсуждая, наказание назначил:

– Гнать из партии таких надо!

Агроном колхозный улыбнулся (он-то беспартийный). Предколхоза голос повысил враз:

– Мне в окопах партбилет вручал сам маршал Рокоссовский, вот ему и сдам, если потребуется партбилет.

Бригадиру Зырянову крыть нечем, и спрос с него строже всех – он секретарь колхозной парторганизации. По совместительству. Неосвобождённый. И ещё он помнил совет Игната Даниловича, когда ехали на это бюро:

– Ты там особо, Иван, не упирайся. С партсекретарём спорить – что против ветра мочиться…

– Пример какой подаёт наш Иванушка! – истекал-таки самодовольством первый. И в густом голосе, и в уменьшительном произношении имени известного бригадира слышалась издёвка над человеком, которая грела души членам бюро: им казалось, что возвышает их это над обвиняемым, елеем одурманивая не только сознание первого секретаря, но каждого сидящего в этом длинно-суконном кабинете. Первый секретарь вершил суд – другие члены бюро сидели как прокуроры. А вот адвокатов в составе бюро не полагалось: кого и для чего защищать, если нарушен Устав любимой партии? Всех непослушных партия карает. Вся дисциплина держится на этом, даже если ради дела или по ошибке нарушен её священный Устав.

Когда троица «провинившихся» выходила из обвинительного кабинета, Петя Беленко, истекая самодовольством и вибрируя душой, с мелким тщеславием маленького человека, стараясь выглядеть радетелем за судьбы людские, участливо шепнул Зырянову:

– Прошение о пересмотре наказания можно и в районную парткомиссию подать, и в областную…

– Да пошёл ты…, – выругался бригадир.

А Игнат Данилович изрёк:

– Не знаешь, что опасней – то ли немец с пистолетом, то ли хохол с партбилетом…

Когда вышли в серые сумерки под моросящий северный дождик, агроном вздохнул с облегчением:

– Атмосфера там какая-то душная, дышать тяжело. И как вы, Игнат Данилыч, выдерживаете, ведь почти каждую неделю бываете здесь…

– Дом как дом. А что дышать там тяжко – ты, Ефимыч, осторожнее с такими словами. А то загреметь можешь.

– Да ведь не сталинские времена…

– Времена другие, а законы те же. У кого ум короток – у того уши большие. Донесут, и пяток лет могут вляпать. Политическую статью в уголовном кодексе никто не отменял.

Зырянов никуда не обращался за помилованием. «Партия – она вам не адвокат, а бюро райкома – орган карательный», – помнил он афоризм первого коммуниста района.

– Не дадут тебе теперича спокойной жизни, Иван, – возвращаясь по ухабам на «газике» домой и не поворачивая головы после долгого молчания, вздохнул председатель. – Двадцать начальников в райкоме – все на шее трудящихся сидят, да ещё и палки в колёса народу ставят. Я вот токо удивляюсь карьере Михал Васильича и сынка его. Сам он до войны-то сапожником был, потом технологом поставили, посля – инженером стал, с семилетним-то образованием. А после войны уж в райисполком забрали. И сынёнок его после семилетки инструктором в райкоме комсомола крутился, а вот уж и в парторганах сидит. Ну, семейка… Невзлюбили тебя они, Ваня.

– Весной третий курс техникума закончу и к брательнику под Кострому махну. Он там место зоотехника обещал, – отозвался бригадир, выбрасывая папироску.

– Отпускать-то мне тебя жалко, – теперь председатель с первого сиденья обернулся к Ивану.

– Ничего. Там паспорт выхлопочу. А работы я не боюсь, вы ж знаете, Данилыч.

Они встретились через тридцать лет на базарной площади Костромы – бывший бригадир Иван Зырянов и Петя Беленко. Партработник – это не специальность, поэтому сейчас Беленко торговал сельхозпродукцией, а успешный директор сельхозкооператива Иван Зырянов приехал заключать договора на поставку в город своей продукции. Он первым узнал бывшего партинструктора.

– А что, начальник, люцерна у вас есть? – с подковыркой директор к торгашу.

– Вон, в мешках по 5 и 10 кило.

– А кукуруза?

– Всякая есть: и на зерно, и на силос, и сладкая для дачи и огорода.

– А на острове расти будет?

– На каком острове? – Беленко недоумённо смотрел на пожилого покупателя. – Что за глупые вопросы?

– Ну как же! Шестьдесят четвёртый год забыл? Из партии коммуняк меня тогда вытурил за эту кукурузу, чтоб тебя диспепсия схватила, партиец вонючий…

Красный флажок

Парторг Игнат Доценко чуть ли не бегом спешит в реммастерскую.

– Как, ты ещё не готов? – вскинулся на токаря Володю Ашихмина. – Опоздать же можем. Игра в семь, футболисты из «Степняка» уже разминаются…

– Так это ты, комиссар, рот закрыл – и рабочий день у тебя кончился, а мне ж станок-то почистить надо, чтоб завтра снова ладненько работал. Ещё минутки три обожди. А разминаться мне зачем? Я за день хорошо раскрутился, – он сноровисто протирает свой старенький «ДиП» серой ветошью.

Игнат нервничает, боится опоздать. Не в его правилах. За пять лет, работая вторым секретарём райкома комсомола, выдрессирован к дисциплине. Умеет словом увлечь людей на большие дела.

Бывая в сёлах, всегда выступал в клубах и Домах культуры с любимой лекцией «Моральный облик строителя коммунизма». Общество «Знание» платило обычно три рубля, а за эту он получал по четыре, как наиважнейшую, главную тему дня. Голос у Игната поставлен неплохо; в свою лекцию он вставлял факты из жизни района, конкретного села (данные ему накануне предоставляли парторги или профактив). Он уж мечтал перейти работать штатным лектором в своё любимое «Знание», но райком партии выдвинул его весной парторгом в совхоз «Раздольный». И здесь Игнат с первых дней проявляет сверхактивность. Играет в футбол за совхозную команду, партийные и профсоюзные собрания на всех участках организует строго по плану, стенгазеты торопит выпускать.

А главное – организовал вручение красных флажков всем передовикам. Продавцам, почтальонам, дояркам, скотникам и свинаркам красные вымпелы с надписями: «Лучшему продавцу», «Лучшему почтальону», «Лучшей доярке» и так далее. А другим – флажки: «Лучшему трактористу», «Лучшему шофёру», «Лучшему слесарю», «Лучшему токарю». Ездит на личном «москвиче» по всем участкам и вручает. Иногда вместе с предрабочкома. Как только жатва хлебов началась, он на третий день побывал во всех бригадах и каждому комбайнёру, кто больше зерна намолотил, прикрепил к переднему ребру бункера машины флажок с надписью «Лучшему комбайнёру». Тут напомню, что инициатива морального поощрения принадлежит вовсе не Игнату. Каждую страдную пору обком партии присуждает переходящее Красное знамя лучшему району. По итогам пятидневки, декады ли, недели. Где как. Награду эту высокую в район приезжает вручать обычно первый или второй секретарь обкома. Для колхозов и совхозов каждый район также учреждает своё красное знамя. И уж районный руководитель приезжает в хозяйство и тоже торжественно передаёт победителям социалистического соревнования знамя района.

В период жатвы хлебов и сенокоса итоги подводили и награды вручали обычно раз в неделю, а в посевную – она ж быстротечна – по пятидневкам. Ну а уж в каждом хозяйстве своё знамя присуждали лучшей бригаде. Такая вот была иерархия. Так что, кроме рабочих бригад, партийные секретари на селе совместно с профкомом присуждали флажки и вымпелы отдельным передовикам производства.

Игнат Доценко на полевой стан третьей бригады прикатил рано: комбайнёры ещё и в поле не выехали. Потолковав с бригадиром, он заявил механизаторам, которые убирали двенадцатую клетку, что все семь человек удостаиваются флажков «Лучшему комбайнёру».

– Так, это ж… Вчерась ведь никто норму из нас не дал, – несмело информирует Володя Ашихмин, сменивший на время хлебоуборки токарный станок на краснобокий комбайн марки СК.

– Дождь помешал, чего сделаешь, – парирует Игнат. – Это авансом, сегодня все справитесь. Первый секретарь едет в «Степняк», а дорога как раз вдоль двенадцатой клетки идёт. Он должен видеть, что у нас все лучшие.

На другой день Игнат приехал забирать флажки.

– Твой где? – спрашивает Ашихмина. – Я ж вчера к бункеру прикручивал…

– Да не знаю, упал, может. Не смотрю я за ним… Некода тут глядеть.

– Вещь-то ведь казённая. Куда он упасть мог? Ищи давай.

– Да нужен он мне – искать? Тебе надо – ты и ищи, – зычным голосом парирует Ашихмин.

Он на пяток лет старше парторга, на целую голову выше ростом, в футбольной команде – капитан и главный бомбардир, а худосочный, низкорослый парторг – лишь топчется в защите. Видимо, эти данные позволяют Виктору говорить с комиссаром на «ты».

К осени, когда жатва хлебов закончилась, свадьбу на верхней улице посёлка кто-то затеял. Её весёлые песни парторг к вечеру услышал и обомлел. Генсек Горбачёв приказал с пьянством бороться, сам Игнат не раз вызывал в посёлок участкового и вместе с ним рейд по дворам делал в поисках самогона. Сельчане его с тех пор и невзлюбили, зато в райкоме Игната в пример ставили, как активнейшего в борьбе за трезвый образ жизни. И тут на тебе – пьяная свадьба. «В магазинах ничего спиртного не дают, кроме двух бутылок в месяц по талонам. На них свадьбу не затеешь. Партия ж разрешила только трезвые свадьбы играть. А тут раз песни горланят, значит, пьяная», – засёк для себя Игнат. И наперекор русской поговорке пошёл на разухабистые припевы.

Постоял у штакетника. В дом чужой на праздник всё ж постеснялся. Вскоре парни вывалились, надвор пошли. Володя Ашихмин средь них. Он парторга увидел, подмигнул и захохотал своим зычным голосом:

– Комис-с-сарам п-привет! Кислый-то чё? В-выпить п-пришёл? Или в-всё с-самогон-ночку ищ-щ-щешь? Да н-нету её у нас, нету. Кумыс лакаем. Аха!

– С кумыса-то спят, а не песни горланят, – несмело так Игнат возражает.

– У-у-мный к-како-ой! – веселится Володя. – В-в-сё знает! М-молоде-ец, Игнат Ефимыч, м-м-молодец!

– Самогоночкой ведь попахивает, – парторг напоминает.

– Д-д-да ну-у-у? А т-ты зайди, х-хозяина-то с-с-спро-си, – раскуривая сигарету, даёт совет Ашихмин.

Через день приехал по вызову Игната участковый милиционер, но опять ничего не нашли. Даже в доме, где свадьба гудела. «У, конспираторы!», – злился парторг на всех жителей посёлка. «Поймаю я вас когда-нибудь, всех поймаю!» – заверяет сам себя молоденький парторг.

На почве заморозки появляться стали. Южные птицы с курганских полей клиньями в дорогу дальнюю снарядились. Игнат Доценко в один из таких октябрьских дней в райком партии с разными бумагами приехал. К обеду управился в нужных отделах. Тут его секретарь по идеологии Михаил Васильевич Тищенко встретил, в кабинет свой попросил.

– Сигналы, Игнат Ефимыч, из села были на тебя. Крутоват, сказывают. С народом надо помягше, пообходительнее. Не сталинские ж времена… Сказывают, всё самогон ищешь? Кнут – он у милиции, а у нас должен быть пряник.

Молодой парторг помалкивал, соглашался, поддакивал, заверял учесть и внять критике. А тут и на обед собрались. Вышли вместе. На сыро-грязной площади, напротив райкома, старенький «москвич» Игната к крылечку здания стоял ближе других автомобилей. Тищенко знал его машину и, увидев, спросил:

– Твой же «москвич»? А чего тут люди столпились? Что за цирк? Чего им там весело?

Ближе подошли.

– А что это у тебя за флажок к антенне прикручен? – строго спросил Тищенко.

– К-какой флажок? – удивился совхозный парторг и тут же увидел на своём «москвиче» красный кусочек ткани, на котором белыми буквами выведено «Лучшему самогонщику». Эти два слова прочёл и секретарь Тищенко, схватился левой рукой за сердце, а правой опёрся о крышу синебокого «москвича». И без того невысокого роста Игнат стал ещё меньше, приседая и охая. Тёмные глаза его сделались раза в два больше; губы разошлись, увеличивая рот, но воздуха всё равно не хватало; вытянулось и без того худое лицо, побелело. Тищенко стал накрывать красный флажок на «москвиче» своей серой фетровой шляпой, приказывая народу, что, похохатывая, толпился у машины, расходиться.

Журавли прокурлыкали над площадью, на юг улетая. Не видел их клина совхозный парторг Игнат Доценко. Небо с овчинку было. Его мозг листал вопросы: кто, за что, когда? Очухался, когда тяжёлый кулак секретаря по идеологии с рёбрами Игната поцеловался.

Промурлыкать пятилетку

В нашей стране в середине прошлого столетия была мода создавать на производстве особые бригады. Они назывались «Бригады коммунистического труда». Какой коллектив неплохо работает, план перекрывает регулярно – партийные органы совместно с профкомитетом присваивали такое звание. Кто малость недотягивал – те за него боролись, и табличку с надписью на видном месте приколачивали: «Коллектив борется за почётное звание бригады коммунистического труда».

В стране даже про такие коллективы своеобразный гимн сложили. Назывался «Марш коммунистических бригад». На каждом празднике пели, по радио, само собой, каждый день транслировали. Народ наизусть знал этот марш.

В одном из райцентров Челябинской области очень уж тщеславный инструктор райкома партии Василий Саенко, желая выслужиться, рассказывал сослуживцам, что у него даже кошка мурлычет этот мотив. Смеялись в райкоме: шутит парень.

– Да серьёзно, – убеждал всех Василий. – Не верите? Пойдёмте после работы ко мне, услышите сами.

И однажды другой инструктор из отдела пропаганды и агитации Олег Троценко согласился зайти послушать марш в исполнении кошки. Зашли в квартиру, разделись, выпили по стакану пива, остальное из бутылки налили кошке в черепушку. Джон Абрамович – так хозяин окрестил домашнее животное – лакнул пару раз, облизнулся, на хозяина посмотрел, на гостя. Зашла в комнату жена Василия Нина, уселась на домотканый половичок, Джона на руки взяла и стала гладить. Буквально через минутку-другую кошка замурлыкала «Марш коммунистических бригад». Правда, один припев всего, но и от этого Олег был в шоке.

Утром он своему завотделом рассказал о таком факте.

– Проверим, – бойко ответил заведующий и напросился к Василию в конце рабочего дня послушать марш коммунистических бригад в кошачьем исполнении.

Всё повторилось. Сперва, правда, завотделом от стакана пива отказывался, но Василий стал утверждать, что кошка в таком разе и мурлыкать не будет. Но когда Нина погладила Джона, марш стал слышен по всей комнате.

– Долго дрессировал? – спросил завотделом хозяина.

– Дас год почти, – гордо ответствовал Василий.

– Ну, молодец! – пожал ему руку начальник. – Расскажу секретарю по идеологии, а то у нас никто не верит этим россказням. А тут – поди ж ты… Это что-то необыкновенное. Кошки ж, я читал где-то, дрессировке не поддаются. А тут партийные песни исполняет. Это же сверхспособная кошка. Уникум! А почему таким именем-то назвали?

– Сначала думали, что это кот. И очень хитрый был котёнком…

– Чудеса!

Это же говорил через пару дней третий секретарь райкома партии, услыхавший Гимн в исполнении Джона. Но перед концертом и ему пришлось выпить. Не пива – сорокаградусной стопку. Хозяин уговорил.

Вскорости и первый секретарь был в гостях у Василия. И тоже сначала выпить пришлось, а уж потом песню послушать. Как только Нина погладила Джона, кошка замурлыкала. Правда, как всегда, речитативом. Наверное, ей так легче:

Минуты две молчал секретарь, переваривая услышанное.

– И продолжение будет? – строго спросил.

– Выучим, раз надо, – заверил инструктор Санко, робея перед начальником. – Ещё «Интернационал» разучивали, но для котов он трудноват, пока не получается…

– А этого марша когда все слова выучит?

– Ну Джон Абрамович за год управится, думаю.

– Надо быстрее остальные слова разучивать. Быстрее. И в область его повезём. На партактив. Пусть со сцены выступает, вдохновляет трудовые коллективы на подвиги.

Может тебе, Василий Поликарпович, в дрессировщики пойти? Кошачий ансамбль организуешь? Пусть эта животина песни со сцены мурлычет в пример всем… Прославишься на весь Советский Союз.

– Да зачем мне это? То ж хобби всего-навсего, Михаил Ефимович. Я призвание своё в партии вижу, а это – так, баловство…

– Но ведь с партийным подтекстом…

– А как иначе? Не блатные ж песни кошкам петь… Да я их и не знаю. Я только партийные все выучил. Одна лучше другой.

– Молодец! – положил на плечо Василию свою длань секретарь. – Вижу – настоящего коммуниста мы вырастили! Пример многим. Мы покумекаем с товарищами, как тебя премировать и чем. Ну на пивные расходы там… А тебя в инспекторы, а потом и завотделом переведём, как место освободится. Заслуживаешь, Василий.

Инструктор цвёл от счастья, как роза на солнце, а когда секретарь ушёл, Нина сказала:

– Всё, Вася, если на зиму мне шубу не купишь, я не стану больше за твоего Джона марши мурлыкать. Я в театральное документы подам. Натренировалась с твоим котиком, хватит. С детства мечтала актрисой стать. Моё чревовещание – это получше горлового пения шаманов азиатских.

Вася рот раскрыл, а закрыть не может. Потом выдохнул:

– Как же я? Погоди хоть до завотделом дослужусь, тогда оклад повыше будет. Квартиру попросторнее дадут. Авторитет подымется. А лет через пяток, может, и в областные органы продвинусь… Справим как-нибудь тебе шубу до зимы. Надо уж как-то потерпеть, промурлыкать для начальства за нашего Джона хотя бы пятилеточку…

Факир афиши

Тахир Имамбеков окончил начальную школу в своём кишлаке и остался помогать родителям на родной земле Таджикистана, а когда подрос и чуток повзрослел – поступил в школу киномехаников в Хороге. Уж очень он с малолетства любил кино – это фантастическое явление на белом полотне их глинобитного клуба.

Учился хорошо, а вскоре с корочками механика этого чуда приехал в родной Куркат. Старый механик умер полгода назад, а кинопередвижка по дальним горам заезжала к ним сейчас редко, и вот теперь в их большом кишлаке появился свой мастер показа. Ленты областная контора проката высылала по кольцу на несколько населённых пунктов. С почтой, что везли по горным дорогам упрямые ишаки, отправляли Тахиру кинобанки из соседнего кишлака Беговат.

Киночудо новый механик берёг, с нежностью относился к хрупкой плёнке. Показав селянам картину, наутро он также почтовым ишаком отправлял круглые яуфы в Кош-Тегирмен, а сам ждал новую картину из Беговата. Обычно плёнки поступали к вечеру, но афиши нужно было расклеить в двух-трёх местах кишлака заранее, поэтому с соседями они созванивались по утрам. Коллеги диктовали Тахиру название новой кинокартины, чтобы афиша завлекла больше зрителей. Значит, будет план, будет у механика и премия.

Вот только с русским языком у него были сложности. Он учил его в школе, где Гульчехра Азимжанова объясняла про сказуемое и подлежащее. Но когда с юга у тебя Афганистан, с востока – Китай, а с севера – Киргизия, и все в горах говорят хоть и на таджикском, но с разными наречиями, то с русским языком точно проблемы. А разрешительное удостоверение на кинофильм, будь он хоть на каком языке, всегда было заполнено на русском. Коллеги соседствующих кишлаков этот язык тоже знали не лучше Тахира.