Русалим. Стихи разных лет

Размер шрифта: 13

Непраздное стояние

«Свет мягкий, образ неконтрастный» русской медитативной лирики, обогащённый матовой, как налёт на поспевшей сливе, «южинкой», нежными на вкус украинизмами, – в изобилии присутствовал в поэзии Станислава Минакова всегда. Когда же он явил (а явил!) нам «совершенно другого поэта» (В. Соколов)? Когда «в неизбежное небо прыгну́л»? Когда победил в себе главный порок нашего перепичканного всяким суемудрием поколения – чрезмерную привязанность к словесности, порождающую подростково невротическую отвязанность или не зависящую от возраста старческую болтливость?

Не сделанный вовремя выбор мешает элементарно разобраться, что к чему в этом лучшем из миров. Выбор ложный – или навязанный – порождает стилистически безформенное ни то ни сё.

Почему именно Минаков умудрился разобраться в неразбираемой целостности христианства, сие есть великая тайна сообщения с Богом живым. Как, между прочим, и поселение именно этого поэта на Украину – в эпицентр сегодняшней – прежде всего духовной – смуты и брани. Как бы то ни было, Минаков воплощает антикафкианское превращение сразу нескольких поэтических поколений. На наших глазах поэзия безблагодатного и беззвучного самовещания (большинство стихов там наглухо лишены звука) становится поэзией Благовещения.

На пути к чуду Преображения возникает много страхов. Самый из них сильный – вдруг стать этаким неузнанным Одиссеем, чужим среди своих. Преодолевать эту фобию, а с ней «тотальный хутор» поэтического провинциализма, учиться «стоять стоянием непраздным» тяжко. Но только такое стояние задаёт маршрут дальнейшего движения. И за него в награду, будто новое небо и новая земля, даруется новый язык и новая – не натужно новаторская – поэтика.

Какие борения предшествуют кому-то ещё невидному, кого-то слепящему, как встречные фары, Евангельскому свету в русской поэзии? Что теряется вместе с наскучившей до одури самовыразительной медитативностью и что обретается постижением жёсткой науки писания от Писания? Далёк ли путь и посилен ли? Не входит ли трудная церковная жизнь, пост и молитва в противоречие с праздной и созерцательной природой поэзии?

Перед вами книга – в ней ответы. Не для всех – для тех, кто идёт тем же «путём зерна».

Марина Кудимова

Прежде всего надо сказать о удивительном поэтическом языке Станислава Минакова. Древнерусский язык и церковнославянизмы органично сосуществуют с современным литературным языком. Для поэта не существует устаревших слов: архаизмов и историзмов, они живы, они актуальны в его поэтическом мире. Абсолютно все пласты живого великорусского языка явлены здесь и сейчас!

В 2005 году, в праздник Крещения Господня, Минаков написал стихотворение «Новая походная песня Слободских полков». В нём есть такие строки: «Наши жизни, / солдат, не напрасны, / потому что написан у нас / на хоругви родимой на красной / образ истинный – Харьковский Спас!». Сейчас эти строки не просто актуальны, они нужны русскому человеку как хлеб и вода, как воздух и свобода – свобода в любви к Богу и людям.

…В творчестве Минакова, в составе его «литературной крови» явлено бесценное качество – верность Православию, соборному сознанию народа, глубинное понимание отечественной и личной истории как служения высшим началам бытия. Станислав Минаков раскрывает перед читателями лики своих героев, даруя радость причастия «раю русской души», приобщения к «русскому коду», явленных в великих произведениях отечественного искусства. Своей поэзией, и своей прозой и публицистикой Станислав Минаков показывает, что русская святость и русское искусство – два крыла Ангела-хранителя Святой Руси.

Светлана Кекова

Станислав Минаков своими стихами сразу и сильно вошёл в моё сердце. Читаю его книгу и радуюсь ей во всякую свободную минуту. Экая какая свободная уличность и какая свобода в Церкви! И какая любовь! Идет себе в посконной рубахе от села к селу, поет Лазаря, славит Господа Сил самыми родными глаголами, будто и без выбора, а прямо первыми, что под рукой. И все ему родные, и будто и не посвящения пишет, а молится о каждом с улыбкой и радостью быть рядом.

…Словно мы оба под епитрахилью оказались, и Бог весть кто кого исповедует – я ли Минакова, он ли меня. Такой горячий задышливый шёпот. Не “во ушию”, а прямо в сердце. Слава Богу, нет-нет перебьётся дыхание “песнью песней”, плотью и страстью, вспомнишь свою “плоть человечу”, вылетишь “на улицу”, поглядишь незряче на прохожего человека, как на диковину, да и обратно в храм – спасаться от этого уличного видения или от самого себя. И сам-то уж наловчился прятаться от себя, накидывать какую-никакую одежонку, а он все вон “нагишом”, и меня заставляет ряженье-то оставить, а как Господь сложил со всею тьмою в душе, так и вставать перед Ним, потому что иначе её не выжжешь и не выведешь. С непривычки-то чижало. Но, спаси Бог, бьюсь с Минаковым у святых мощей, мокну под оптинскими дождями, “макаюсь” в шамординские воды, ищу “камушек” в Дивееве и светаю понемногу.

Валентин Курбатов

«Поставь на полочку, где Осип и Никола…»

Памяти Н. Клюева и О. Мандельштама

Поставь на полочку, где Осип и Никола,
Осенний томик мой: я там стоять хочу.
Мне около двоих родны словес оковы,
Где – колоколом течь, приколоту к лучу!

Реченья их – речны, свечение – угодно
Тому, Кто чин даёт журчале-словарю.
Коль-ежли иордань жива, хотя подлёдна,
Тогда и я, гордясь, глаголю-говорю.

Кто – с этими двумя, тот не избегнет злата:
Кто складень растворит, тот и обрящет клад.
За косным языком искомая палата
Венчает звукосмысл и затевает лад.

И впредь усладу вить доколе? А дотоле:
Хмельною птахой – фить! – в глаголемый силок.
Я стану так стоять: я к Осипу, Николе
При-льнущий-ка щекой доверчивый телок.

Что слабые тела палач забил железом,
То слёзно вспомянёт желёзка-железа.
Но дождик золотой не смят, не перерезан —
Его глотает ртом зелёная лоза.

5.08.02 г.

I
2014–2023

«Это я, чужерiдное семя…»

Это я, чужерiдное семя
в помрачённой и злобной ботве.
Мне досталось чугунное бремя,
мне обрезали свет в голове,

прорубив несогласное темя.
Но уже никогда не умру,
даже если замолкну на время
в невменяемом здешнем миру.

Я возглавлю грядущее племя —
по безсмертному праву певца,
облачённый в победное стремя,
джинсы сына и куртку отца.

10-13.09.23 г.

Памятник танкисту

Памяти А. И. Попова (1921–1943), на первом танке ворвавшегося в Белгород
9 февраля 1943 г. и героически погибшего

Андрей Иванович Попов,
живей сгоревшей в битве стали,
стоит на чёрном пьедестале —
сказать о Родине готов,
когда у всех уста устали.

Навек комвзвода, офицер,
в остуде зимней, в жарке летней —
красивый, двадцатидвухлетний,
отдавший жизнь за СССР
на улице своей последней.

Андрей Иванович Попов
глядит на улицу Попова,
сжимая каменное слово,
и с наших сумрачных голов
слетает шелуха-полова.

Андрей Иванович Попов
в танкистском шлеме, трёхсаженный,
на самом трудном из постов
глядит на храм Преображенский,
прося простить сей мир скаженный.

Андрей Иванович Попов —
с душой, спасённою во аде, —
в оптимистической бригаде
готов стоять хоть сто годов.
Стой, стой, Андрей, Победы ради.

28-31 августа 2023 г.

«Дождь идёт-не-идёт в Монастырском лесу…»

Дождь идёт-не-идёт в Монастырском лесу,
сквозь листву не пробиться капели.
Слыша авиарокот – во всю полосу —
мы ныряем в прохладу купели.

Борт уносит в заоблачье новых бойцов,
покидая «груз 200» и «300».
Рёв моторов, угрюм и, как небо, свинцов,
заглушает протест пацифиста.

Как всегда, до победы осталось – чуть-чуть.
И лишь сорок шагов – до криницы,
чтоб по белым холмам вновь отправиться в путь,
вдаль и вдаль от целебной водицы.

23 июля 2023 г.

12 июля 2023 г

На 80-летие Танкового сражения под Прохоровкой

Пили мы Победное красное вино
по пути из Прохоровки в Тетеревино.

Было то в июле-то, в самый жар ветров,
в ясный день двенадцатый – праздник, день Петров.

Вспоминали доблестный сорок третий год —
как водил нас Ротмистров в танковый поход.

Пей, дружок, за Родину, за родимый край!
Бей, защитник, гадину, как велел Барклай!

Красная смородина – с кровью на просвет.
Станет перед ворогом новый Пересвет.

…С Куликова – к Прохоровке, сквозь Бородино.
Отчество. Отечество. Красное вино.

12-17 июля 2023 г.

Песенка,
сочинённая ночью во время безсонницы

Светлане Кековой

Не́ плачь, Светик, не́ плачь, Светик,
друг мой, цветик золотой!
Подарю тебе билетик
в город светом залитой,

где у всех отверзты вежды,
где всё видимо насквозь,
где не надобно надежды —
поели́ку всё сбылось.

Где избыты все печали,
где окончена война,
где о солнечном причале
ложь разбилась как волна.

Не́ плачь, Светик, не́ плачь, Светик,
друг мой, светик золотой!
…Скоро нам держать ответик
пред Рождественской звездой.

7 апреля 2023 г., Благовещение

Рахманинов

Валентине Чайкиной

«две недели молчит ПВО…»
Максим Бессонов

Замолчали галки и вороны,
онемели прочие грачи.
Противовоздушной обороны
не слыхать дней пять. И ты молчи.

Не слыхать хлопков и взрывов, воя
душераздирающих сирен.
Есть такое дерево – секвойя.
Есть такая музыка – «Сирень».

Слышно, как ребёнок спящий дышит.
Небо знает, чья и в чём вина.
Говорят, война все вины спишет.
Есть такая музыка – война.

28 марта 2023 г.,80 лет со дня кончины Сергея Рахманинова

Последний

Хуже всех придётся тому, кто останется тут один —
озирать опустевшее время вокруг себя —
помрачённый ядом напрасных своих седин,
угасающей памяти ниточки теребя.

Он бы рад за усопшими следом сбежать, уйти,
но земля зачем-то носит его, хранит.
Ибо неисповедимы Господни пути,
и непостижим оснований Его гранит.

А оставшийся шепчет: «Боже, я так устал!»
«Господи, – он бормочет, – как всё болит!»
Он доел всю овсянку и даже допил фестал,
но Господь его даты всё длит и длит.

Нескончаем урок. Одиночества двести лет.
Он встаёт и, качаясь, бредёт – за шажком шажок.
Он бормочет псалом, посылая друзьям привет.
И они с облаков помавают: держись, дружок!

9 февраля 2020 г.,новомучеников и исповедников российских

«Жизнь закончилась, а он ещё жив…»

Жизнь закончилась, а он ещё жив…
Непостижное продление дня,
напряжение измученных жил,
несвечение былого огня.

Сотрясанье изнурённых костей,
угасание натруженных глаз.
Что, не ждал таких весёлых вестей?
Ан настала их пора – вот те раз!

Даже близкое – теперь далеко.
А впотьмах и не найти ничего.
По привычке, тщетный, льёт молоко
он в кувшин, который старше его.

Да, кувшин прекрасен, прочная вещь —
пережил войну и переживёт
наливающего… Вещая пещь
суждена тебе иль вечный живот?

6 февраля 2020 г.,св. блж. Ксении Петербургской

«Приезжай, закроешь мне глаза…»

Приезжай, закроешь мне глаза
и скрестишь мне руки на груди.
Прозвенела зельная лоза
жизнью, что осталась позади.

Страшно жить, но сладко – умереть,
спать, не пробуждаясь, до Суда.
Затвори ж повапленную клеть!
Может быть, она не навсегда.

2-5 июня 2021 г.

«Мама стала махонькая, как котик…»

Мама стала махонькая, как котик.
Мама стала тихонькая, как мышка.
Мама еле-еле по дому ходит.
Гречку перебирая, лапкой гребёт, как мишка.

Мамины дни теперь ни пестры́, ни пёстры —
мелкой моторикой их не унять, итожа.
Старощь и немощь – тоже родные сёстры,
так бы поэт сказал, если б только до́жил.

Мама крючком салфетки плетёт, платочки,
превозмогая тернии Паркинсона.
Если идти, то надо идти до точки —
где золоты́ цветы на кайме виссона.

15 декабря 2016 г., Курская Коренная пустынь

«Свечка – тоненький цветочек, свечка – странный огонёк…»

Свечка – тоненький цветочек, свечка – странный огонёк,
света надобный глоточек, окормительный денёк,

рвущий тьму непрободну́ю, эту тягостную жуть,
эту родину родную, помрачённую не чуть,

эту сладкую заразу, этот морок, этот гной,
этот ад, нависший сразу над тобой и надо мной.

А всего-то – колыханье золотого мотылька.
Однократное дыханье, но посланье – на века.

И сияет как ребёнок благодарный имярек…
Свечка – стойкий стебелёнок, свечка – верный человек.

22-23 июля 2017 г. и Успение Богородицы, 2016 г.

«Дышит ветер неспешный заветный…»

Дышит ветер неспешный заветный,
овевая невидимый сад.
Ходит тихо Господь безответный
посреди обезумевших стад.

Никакого им сада не надо
и не надо для сада рассад,
потому что рассада для ада
им отрадней, как собственно ад.

Потому что не кущи, а рощи
разрастаются в тёплой крови.
Потому что бездумней и проще,
и привычнее жить без любви.

Осень 2017 г.

Белгородский триптих

1. Тапочки Серафима
Песенка

Протоиерею Николаю Германскому

Серафим по фамилии Тяпочкин
был обычный на вид серафим.
Хоть носил он обычные тапочки,
свет нездешний струился над ним.

Проживал он в посёлке Ракитное,
возле яблоньки, в малом дому́,
и невидное небо блакитное
было видно ему одному.

Приближалися дали бездонные
от доселе неведанных слов,
и слетались мы, птахи бездомные,
на прокорм – к Серафиму под кров.

Кто старался у домика этого,
тот такую калитку открыл! —
в обиталище света всепетого,
в помаванье немыслимых крыл.

Не ослабились узы нисколечко
на просторе пустом и потом,
когда лёг возле храма Никольского
Cерафим под дубовым крестом.

В огородиках тяпают тяпочки,
я за тяпочку тоже берусь…
И хранит серафимовы тапочки
слободская засечная Русь.

Август и 16-17 сентября 2015 г., свт. Иоасафа Белгородского

2. Памятник владыке Макарию в Белгороде

На 200-летие Макария (Булгакова), митрополита Московского и Коломенского

Серый, синий, зелёный иль карий
невнимательно, быстро скользнёт —
но несёт послушанье Макарий,
на проспекте, года напролёт.

Как ковригу иль даже веригу,
что тяжка, поели́ку легка,
держит шуйцей Великую Книгу
и читает её сквозь века.

Он читает, да кто его слышит!
Ты ли слышишь? Иль, может быть, ты?
Ветер книжных листов не колышет —
неподъёмны у правды листы.

Но предчертаны альфа, омега —
и проспавшим, и тем, кто без сна,
и для всех – после хлада и снега —
красной Пасхой приходит весна.

Чтоб очнулась душа-Эвридика
в той ночи, где поют соловьи,
просвещающей дланью, владыка,
сирых страждущих благослови!

3 мая 2016 г., Светлая Седмица

3

Наталье Дроздовой

Богородцева синька женская небеса проясняет снова
и сияет Преображенская бирюзой на углу Попова.

Коли дадено нам задание во спасение, не для штрафа, —
назначаю тебе свидание у гробницы Иоасафа;

что влечёт в гравитационную, но ведущую ввысь воронку —
под команду дистанционную испечённому жаворо́нку.

Благодать проберёт «до рёбрышков», в маловерии онемевших, —
словно мальчик Христос воробышков оживляет окаменевших.

Возрождаются в нас тождественность упования, жертвы, слова,
торжество торжеств и торжественность Православия золотова.

27 марта 2016 г.,свт. Григория Паламы, архиеп. Солунского

«Бегство (читай – изгнание) – та же смерть…»

Бегство (читай – изгнание) – та же смерть,
в нём душа устремляется в духоту,
впредь не в силах выситься, быть и сметь,
покидая вещное на лету.

И, попав в непонятное, как шпана
озираешься, странный: некуда дальше бечь,
потому что повсюду – хана одна,
и лишь изгнанный может про то просечь.

Вроде б – ходишь и выглядишь так, как все,
но не ловишь больше наземный кайф,
а родимых, отрезанных в чортовой полосе,
слышишь сердцем, издали, даже не тронув Skype.

8-9 июня 2015 г.

Skype

Сын по скайпу показывает ему пятимесячного внука.
Внук, солнечный малый, лыбится и пищит.
Он говорит сыну: «Какой смешной глазастый пищун!».

Дочь по скайпу показывает ему его собаку.
Та сопит, кладёт башку на лапу и глубоко задумывается.
Он говорит дочери: «За эти три года она ещё больше стала
походить на тюленя. И пятачок у неё поседел».

Жена по скайпу показывает ему большие сливы из их сада.
«Ты в новой красивой блузе, тебе идёт, – говорит он жене. —
Сладкие?»
«Да, очень», – отвечает жена.

Собакин складень

Люсе, Ане и Саше

«Одни только пси делали ему небольшую отраду, облизывая гной в ранах его, и ложась коло него, согревали»
Из жития Св. Антония

1. На первую годовщину мопсицы Сони

Коль указал Андрюха Дмитриев
на лад созвучий дактилических,
живу, по-прежнему не вытравив
в себе позывов злых мелических,

хожу тропою сей и сицею, —
хоть выпало нам время то ещё, —
с весёлой толстенькой мопси́цею,
похожей на Кота Котовича.

На чью ж любовь ещё надеяться?
Покрыта шёрсткой мягкой палевой,
мне косолапица-младеница
не скажет: «Надоел, проваливай!»

Легчают тяжести житейския;
у ней спасительная функция
Иосифа Аримафейского
иль Спиридона Тримифунтского.

Собака может быть водителем,
почти родителем, радетелем,
душевной кожи заменителем,
твоей судьбы живым свидетелем.

Одна, глазятами библейскими,
следит за утренней молитвою
и вслед идёт, и видит: бреешься —
когда по горлу водишь бритвою.

И ведь совсем не в наказание
потычет в ухо мордой искренной,
а в назиданье, в указание, —
кто любит нас любовью истинной.

5.09.11 г.

2

«Соня, спи»! Не спит собачка, не спит —
задыхается, трясётся, хрипит.
Он ей делает в загривок укол
и выносит подышать на балкон.

А на холоде ночном – лепота!
Погляди на небеса, лапота:
можно лапою достать Гончих псов
и Медведиц увидать меж усов.

Страшно, страшно, даже если шутя!
И, прижав к себе зверька как дитя,
он полночи на балконе стоит
и чудное говорит-говорит.

У собаки, – говорит, – не боли!
И у кошки, – говорит, – не боли!
И у Сашки, – говорит, – не боли!
И у Ашки, – говорит, – не боли!

2012 г.

3

У грешника болит рука. Он болью, будто тряпка, выжат.
Рука нужна ему пока. Урча, собачка руку лижет.

Зверёныш – верный терапевт, зубастый ангел безусловный.
Он жизнь, сходящую на нет, кропит всерьёз слюной солёной.

Крепись – до Страшного суда. Греми, собакина посуда!
Нам сказано: «иди сюда», и никогда – «иди отсюда».

4

Человек тоскует по собаке.
То и есть та самая тоска:
слышится как будто паки, паки —
ближний лай из дальнего леска.

Человек глядит на юго-запад,
видит там коричневый закат.
А слезоточивый пёсий запах
не уходит никогда, никак.

Может быть, пора угомониться,
и наступит в целом благодать.
Ты жива ещё, моя мопси́ца?
Трудно с расстояньем совладать.

Но помеха ль сотня километров
нам для броневого марш-броска?
Заиграйте на рояле «Petroff»,
чтобы враз покинула тоска!

15.01.15 г.

5

Ты стареешь. Но всё ж не очень.
А собака – стареет быстро.
Увядает от ночи к ночи,
как карьера премьер-министра.

Отвисают у пёски ушки,
как тесёмки у старой шапки,
льнёт седая башка к подушке,
не вмещаются лапки в тапки.

Окликаешь зверька из бездны
и моргаешь на мониторе,
но старания безполезны —
даже если полезно горе.

Понапрасну твой голос дышит,
ничего у тебя не выйдет:
даже если собака слышит,
то мерцаний твоих – не видит

в нетех тщетного интернета.
Кроток сфинкс у камней Хеопса.
Нет на свете грустней портрета —
носогубные складки мопса.

1.11.16 г.

6. На кончину Сони

«Блажен, иже и скоты милуяй» (Прит. 12,10.)

Человечек – собачья обличка – нас на здешней земле посетил.
Притулился, душа-невеличка, погрустил, подышал, отпустил.

Где ты, Сонька, родная мопсо́нька, где теперь твои машут крыла?
Что ж так мало, столь кратко-тихонько ты меж нас пожила-побыла?

Говорят, у преддверия Рая ты нас встретишь в положенный срок,
подбежишь, золотая, играя, и с собой поведёшь за порог.

А покуда – с тревогой незрячих, в непонятке, нахлынувшей враз,
помним глубь человечьих собачьих понимающих преданных глаз.

И когда мы гребём, заметая по углам ежедневную персть,
к нам слетает, летит золотая, золотая собакина шерсть.

19.07.2019 г.

«Никто никуда не вернётся…»

Никто никуда не вернётся.
Никто не придёт ни к кому.
Над чо́рной отравой колодца
замри в невозвратном дыму.

Напрасно, недолго, несильно
гримаса скользнёт по лицу
претензией блудного сына
к заблудшему вусмерть отцу.

И коль не успел попрощаться,
над прошлым по кромке скользя,
не смей всё равно возвращаться —
не надо, не надо, нельзя.

Загну́тое – не разогнётся.
Морщины загладил пластид.
Никто никуда не вернётся.
Никто ничего не простит.

11.02.16 г.

«Наши придут – на плечах неприятеля, на костях…»

Наши придут – на плечах неприятеля, на костях.
Наши придут и победный воздвигнут стяг.

Наши придут – красивые, в орденах.
Наши придут и крикнут ублюдкам: «Нах!»

Наши придут и скажут: «Заткнись и слазь!»
Наши придут, размажут любую мразь.

Наши придут, отпоют – нас, павших на рубеже.
Наши придут, когда не надо уже.

28.11.16 г.

II
2012–2014

«Проснёшься – с головой во аде…»

Проснёшься – с головой во аде, в окно посмотришь без очков,
клюёшь зелёные оладьи из судьбоносных кабачков.

И видится нерезко, в дымке – под лай зверной, под грай ворон:
резво́й, как фраер до поимки, неотменимый вавилон.

Ты дал мне, Боже, пищу эту и в утреннюю новь воздвиг,
мои коснеющие лета продлив на непонятный миг.

Ты веришь мне, как будто Ною. И, значит, я не одинок.
Мне боязно. Но я не ною. Я вслушиваюсь в Твой манок,

хоть совесть, рвущаяся в рвоту, страшным-страшна себе самой.
Отправь меня в Шестую роту – десанту в помощь – в День
седьмой!

Мне будет в радость та обновка. И станет память дорога,
как на Нередице церковка под артобстрелом у врага.

2012 г.

На смерть Михаила Анищенко

Три бутылки рижского бальзама —
и упал на пристани поэт.
У него от русского Сезама
открывашек и отмычек нет.

Всякий волен жить среди кошмара,
а ему, подумайте, на кой?
Безпокойный городок Самара,
стихотворца Мишу упокой!

Если ты запойный алкоголик,
а не просто пьющий человек, —
эту жизнь, испетую до колик,
различишь из-под закрытых век.

Можно быть, конечно, и без рая,
если слово русское постиг,
но, к полку последних добирая,
ходит Михаил Архистратиг.

Станешь ты не совести изменник,
а рванёшься ввысь, многоочит,
если твой небесный соименник
меч тебе, тщедушному, вручит.

7 декабря 2012 г.

Русская песня

На что ты, мама, уповала, толкая колыбель рукой,
когда пила крестоповала завыла ночью за рекой?

С какого бала эта Клава влетела на метле в окно?
На ней – срамная балаклава, а вместо сердца – толокно.

Кто вырастил её такою? У алтаря скакала: глядь! —
ещё вчера – дитя родное, а нынче – купленная б…ь.

Сказали: на тюремной шконке она сидит, но при луне
с бензопилой, как чёрт в печёнке, встаёт в решётчатом окне.

И, проклиная все святыни, в плену кромешной маеты,
она летит по русской стыни и косит русские кресты.

Ты молвишь, что она другая, всплакнёшь, ромашку теребя?
Ах, мама, мама дорогая! Мне страшно, мама, за тебя.

28 августа 2012 г., Успение Богородицы

Про ежа и кота
(У Ирины в Береговом)

Ёж проходит по саду и ест из плошки кота.
Ёж никогда не скажет, что эта еда не та.
Ёж благодарен жизни за ежевечерний банкет.
Места нет укоризне, когда жуёшь китикет.

Кот, облизавший манишку, ждущий на крыше невест,
мыслит так про братишку: ладно, пущай поест…
Шёрстку морщинит в холке и думает: правда, ну,
нахрен ему иголки, серому дружбану?

Ёж не снимает шапки, ёж говорит: «Фыр-фыр».
И шустро уносит лапки в одну из садовых дыр.
Ёж знает: даются свыше пища и красота.
Уши торчат на крыше. Но ёж не видит кота.

Меж тем, посерёдке ночки так серебрится мех!
Кот надувает щёчки в преддверье ночных утех.
Вслушивается в движение кошкино на меже.
Вот оно, сладкое жжение! Не до ежа уже.

Сентябрь 2013 г. – 23 января 2014 г.

На Каноне покаянном

На Каноне покаянном
как нам страшно, окаянным,
исказившимся в лице!
Свечка каплями печётся.
Обо всех Господь печётся.
И о мне, о подлеце.

Крест кедровый. Треск искристый.
Что Андрей ни молвит Критский, —
это точно про меня.
Я во всех грехах виновен —
празднословный гордый овен,
саблезубое ягня.

Заковыка: как ни просишь,
в жертву не себя приносишь.
Раззудись, душа, виной,
жги колени студной мукой;
перед судною разлукой —
но́щный мраз и дне́вный зной.

Плачешь? Плачешь. Ах ты, зая!
Покаянье лобызая,
отрезвляясь ото сна.
Марфа с Марьей на иконе.
И оне со мною ноне.
Накануне. На каноне.
И обновка не тесна.

Первая седмица и шестая (седмица ваий) Великого Поста 2013 г.

Курсивом выделены обороты из Великого покаянного Канона преподобного Андрея Критского

Волчица

Марине Кудимовой

Когда пространство ополчится
и горечь претворится в ночь,
грядёт тамбовская волчица —
одна – товарищу помочь.

И на рассерженны просторы,
где дух возмездья не зачах,
но искорёженны которы,
глядит с решимостью в очах.

Гнетёт серебряные брови
и дыбит огненную шерсть,
и слово, полное любови,
в ней пробуждается как весть.

«Почто, безпечный мой товарищ,
ты был расслаблен, вял и снул!
Покуда тварь не отоваришь,
не размыкай железных скул!

Сжимай – до вражьего издоха —
любви победные клыки!»
Кровава хворая эпоха,
но лапы верные – легки.

18 февраля, 18 мая 2014 г.

Про Зеведея

Се – сидит Зеведей, починяющий сети.
«Где же дети твои?» – «Утекли мои дети.

В Галилее ищи их, во всей Иудее,
позабывших о старом отце Зеведее».

Так речет Зеведей, покидающий лодку.
И мы видим тяжёлую эту походку

и согбенную спину, поникшие руки,
ветхий кров возле Геннисаретской излуки.

А вдали, как поведано в Новом Завете,
оба-двое видны – зеведеевы дети,

что влекутся пустыней, оставивши дом их,
посреди первозванных, Мессией ведомых.

Да, мы видим: они, Иоанн и Иаков,
впредь ловцы человеков – не рыб и не раков —

босоного бредут посреди мирозданья
нам в укор и в усладу, в пример, в назиданье.

Вот – пред тем, как приблизится стражников свора,
сыновья Зеведея в сиянье Фавора,

вот – заснули под синим кустом Гефсимани —
от печали и скорби, как будто в тумане,

и всегда – как надёжа, защита, основа —
обнимает Иаков, старшой, Богослова.

Нам откроют деянья, где явлены братья:
Иоанн златокудрый – ошу́ю Распятья,

и, сквозь дымчатый свет тополиного пуха,
мы Святаго увидим сошествие Духа,

а потом – как, зашедшись от злобного хрипа,
опускает Иакову Ирод Агриппа

меч на шею, святую главу отсекая;
у апостольской святости участь такая.

Дальше мы озираем весь глобус как атлас:
Компостеллу из космоса видим и Патмос,

и Сантьяго де Куба, Сантьяго де Чили…
Это всё мы от братьев навек получили

в дар – свечение веры, величие жертвы.
Те, что живы, и те, кто пока ещё мертвы,

грандиозную видят Вселенной картину,
окунаясь в единую света путину,

где пульсирует Слово Христово живое,
за которым грядут зеведеевы, двое.

…Да, понятен посыл, и отрадна идея.
Отчего же мне жаль старика Зеведея?

29 июня 2014 г.,преп. отцев Вологодских, соборы Новгородских, Белорусских, Псковских, Санкт-Петербургских святых; преп. Тихона Медынского, Моисея Оптинского, перенесение мощей Феофана, Затворника Вышенского.

«Закат увидеть как рассвет…»

Закат увидеть как рассвет,
дыша полоской заревою,
и вспомнить утренний завет —
теперь ли я его усвою?

И зреть зелёной новизной,
как зреет поросль полевая —
сквозь облак памяти земной
светлея и просветлевая.

III
2004–2011

«Так молись, – говорит, – чтоб в груди ручеёк журчал…»

«Так молись, – говорит, – чтоб в груди ручеёк журчал…»
Да откуда же, батюшка, взяться-то – ручейку?
Даже ежели б я себя, предположим, и не обличал,
даже ежели – будучи начеку…

То ли он сокрылся, утёк, золотой, под спуд,
то ли не было у меня его никогда.
Стукну в грудь – глуха. И грехов на ней – пуд.
Не журчит, родимый, да не дудит дуда.

Хоть сто раз наказ повторяй-учи,
а душа, как Герасим, – своё мычит.
Сделай милость, журчи в груди, ручеёк, журчи!
Не журчит.

27 апреля 2008, Пасха Христова

Стихотворцу

1

«И болен праздностью поносной…»
А. Пушкин

…А ежли преподобный Амфилохий
тебя не пожурил за амфибрахий,
не почивай! – тебя снедают блохи,
грехи тебя бодают, мухи-бляхи.
«Пииты мы, – ты молвишь, – а не лохи?»

Твоя самонадеянность несносна,
прискорбна, и опасна, и напрасна.
И в той же мере, что странна и злостна, —
страстна, и своевольна, и пристрастна;
Косна, и кособока, и поносна.

2

Иди туда – где вход открыт в пещеру,
где кре́стится согбенная сестрица,
где белый свод являет полусферу,
где сущим во гробех – так сладко спится,
где каждому свою отмерят меру.

…Лежат отцы святые – как младенцы,
и тает воск, и ладанка дымится,
и чернецы стоят, что ополченцы.
Клонись, клонись на эти полотенцы —
устами, лбом и сердцем прислониться.

Ночлег в Оптиной пустыни

Юрию и Инне Зайцевым

тот кто спал обнимая святые гроба
кто по капле в себе прозревает раба —
не отринул Господней свободы
и какая б на сердце ни пала журба
не изгнал не спугнул осененья со лба
что навеяли Оптины своды

тот кто спал – как живое обнявши гранит
кто охранную память гранита хранит
преисполнится славного Слова
да вмещает сознание меру вещей:
мощь победы исходит от этих мощей…
не ветшает вовеки обнова

простую постели́ рогожку на полу
в Казанском храме тут у белых плит в углу
в приделе у Креста где слышно свят свят свят
устал? приляг усни где старцы трезво спят
и с ними ж выйдешь в сон неизмеримый сей
и снимешь злобу дней… Антоний Моисей
лежат в гробах гляди учись как надо спать
сады по берегам реки уходят вспять
по синим куполам теки река теки
реки пророк пока нет края у реки
хотя б во сне… не зря ж ты меж мощей залёг
эй здравствуй Жиздра-жизнь – предвечного залог
проснёшься в двух шагах от злата алтаря
есть правда и в ногах: знать, дадены не зря
надежда не пуста как твой поклон Кресту
во дни и вне Поста стоящий на посту

16 января, 28 марта 2005 г.

Возле Оптиной

Ю. З.

Сосны гудят двухсотлетние у дороги.
Дождь заливает купель, что Пафнутий сладил.
Дождь не жалеет Жиздры, и Жиздры ж ради
льёт. Мы стоим в грязи. Леденеют ноги.

– Слышь, – говорю, – Юрко́, дождик стал потише.
Будем в купель окунаться, покуда? Или…
– Помнишь, – он вдруг говорит, – как в скиту звонили?
…Помню, мой друг Егорий, поныне слышу.

Мимо болид проносится – джип «Чероки»:
схимник качнул крылом, на сиденье сгорбясь.
Худо кому-то, наверно; настали сроки —
старца к нему повезли, накануне скорби.

Ну а мы тут постоим – что нам может статься?
Лучше дождя ноябрьского – в мире нету!
Вымокнуть – не растаять. Да не расстаться.
Шарю в кармане, Юрке протягиваю конфету,
что получил в обители утром, с ладони старца.

22 сентября 2007 г.,Попразднство Рождества Пресвятой Богородицы, праведных богоотец Иоакима и Анны.

В Коневском скиту. 1935 г.
На Валааме

Есть такие, особенные, родятся как-то, чуждые сему миру…
И. С. Шмелёв

Пёрушками шеволят форелька, сижок да лосик.
А он рыбёху по тёмно-синим спинкам гладит:
«Хорошие рыбки!»
Кланяется рыбке:
«Ну, плавай, плавай!»

Две гагары – пара – прилетят издалёка,
на камушек сядут.
А он им кланяется:
«Хорошие птички!»

Взойдёт на крылечко, да скажет елям:
«Ой, меня вчера-т ангелы на лодочке навестили,
чайком для заварочки угостили.
Ой, каялись-плакали,
«грешные, – говорили, – мы человеки…»
А знаю: всё одно – ангелы, ангелы».

Скажет тако схимонах Николай,
поклонится елям, камням, гагаркам да рыбице,
да во сруб зайдёт, как солнышко, улыбаясь.

Восьмистрочные стансы

Я постным становлюсь и пресным,
простым, безхитростным и ясным.
Отдавший дань мослам и чреслам,
я возвращён к воловьим яслям —
тем самым, с тишиной Младенца
сладчайшей, истинной, безстрастной.
Есть счастие для отщепенца —
свет мягкий, образ неконтрастный.

Ты дал мне дар: живое сердце,
вмещающее всё живое, —
мерцающую веры дверцу,
в любви участье долевое.
На свадьбу в Галилейской Кане
я вышел, словно на свободу,
нетерпеливыми глотками
я пью вина живую воду.

Но, озираясь спозаранку,
я вижу страшные картины:
уходят люди в несознанку —
в глухую оторопь, в кретины.
К себе изживши отвращенье,
никто не шепчет: «Боже, дрянь я!»
И если есть кому прощенье,
то только после воздаянья.

Скажи ж, почто дрожат колени
с утра у грешников скорбящих —
от страха или же от лени
играющих в бесо́вский ящик:
горит, горит перед очами
и дразнит ложью обречённой,
и превращает, враг, ночами
им красный угол – в чо́рный, чо́рный.

Сорви с них лень, пугни сильнее,
чем чорт, появший их, пугает,
перечеркни их ахинеи,
ничтожный лепет попугайный!
«Любовь!» – им сказано; в любови ж
пусть и живут, отринув дрёму.
…Ловец, почто Ты их не ловишь,
клонясь к пришествию второму!

Радоница

Нас покойнички встречают у ворот,
не видалися мы с ними целый год.

То-то радость, то-то общий интерес!
То-то новость, – говорю, – Христос воскрес!

Большеглазый и улыбчивый народ
населяет этот город-огород.

Здрасьте, родичи-соратники-друзья!
Не сорадоваться встрече нам нельзя.

Вот и свечка на могилочке стоит,
усладительна и радостна на вид:

пламя свечечки колеблется слегка
по причине дуновенья ветерка.

Православные, ну как не сорадеть,
если пасочка с яичком – наша снедь!

Веселитеся, родные мертвецы, —
наши дедки, наши бабки и отцы!

Сядь на лавку, поделися куличом:
дед с отцом стоят за правым за плечом.

Подходи, безплотный дядюшка-сосед,
слушать лучшую на свете из бесед —

в оборении земного естества.
Мы ведь с вами, мы ведь с вами, вместе с ва…

3–4 мая 2011 г., Радоница

«мужик как будяк на погосте…»

мужик как будяк на погосте
торчит посерёдке пригорка
свои невесёлые кости
архипка артёмка егорка

он вынес на травы простора
хандра ли хондроз ли артрит ли
горбат от вопроса простова
ан нету ответу антипке

он тронет корову за вымя
отринет торчащие ветки
хрен с нами – мы вышли кривымя
но детки но детки но детки

он вспомнит про дочкины косы
про ейные серые глазки
и выкурит три папиросы
травинку сгрызет для острастки

иль выкрутит три самокрутки
сердешной слезе потакая
а что удалась кроме шутки
кровиночка доня такая

и этот шатун кареокий
что патлы до пояса носит
меняет портки как пороки…
остапка стоит на покосе

и видит что твердь голубая
а туча ей сущность иначит
и вспомнив сынка раздолбая
сморкается лыбится плачет

20–31 декабря 2004 г.

Кузнечик

Елене Буевич и сыну её Ивану

Час настал, отделяющий души от тел,
и застыла ветла у крыльца.
И кузнечик, мерцая крылами, слетел
на худую ладонь чернеца.

И продвинулась жизнь по сухому лицу,
и монах свою выю пригнул.
И кузнечик в глаза заглянул чернецу,
и чернец кузнецу – заглянул.

«Как последняя весть на ладони моей,
так я весь – на ладони Твоей…» —
молвил схимник, радея о смерти своей
и луну упустив меж ветвей.

«Перейти переход, и не будет конца —
в этом знак кузнеца-пришлеца.
Переходного всем не избегнуть венца —
по веленью и знаку Отца.

Нет, не смерть нас страшит, а страшит переход,
щель меж жизнями – этой и той.
Всяк идёт через страх на свободу свобод,
и трепещет от правды простой».

И ещё дошептал: «Погоди, Азраил,
не спеши, погоди, Шестикрыл!»
Но зелёный разлив синеву озарил,
дверцы сферного зренья открыл.

И послышался стрекот, похожий на гул,
и как будто бы ивы пригнул.
…И кузнечик бездвижную руку лягнул:
в неизбежное небо прыгну́л.

9–12 октября 2007 г.

Триптих по отцу

«Як страшно буде, коли мерзлу землю стануть на гроб кидати…»
Слова преподобного Амфилохия Почаевского (Головатюка), сказанные им перед кончиной, в декабре 1970 г.

…А покуда шавки вокруг снуют,
примеряя челюсти для верняка,
ты поведать волен про свой уют,
про уют вселенского сквозняка,

коли понял: можно дышать и тут,
на перроне, вывернув воротник,
даже если ночь, и снега метут,
и фонарь, инфернально моргнув, поник.

Да, и в здешней дрожи, скорбя лицом,
заказавши гроб и крест для отца,
ты ведь жив стоишь, хоть свистит свинцом
и стучит по коже небес пыльца.

Город – бел, и горы белы́, холмы.
И твоя действительность такова,
что пора читать по отцу псалмы.
…Где ж тот поезд каличный «Керчь – Москва»?

Ведь пора идти отпевать отца
по канону, что дал навсегда Давид.
Да в итоге – снежище без конца
и ментов патрульных унылый вид.
Ты живой? Живой. Вот и вой-кричи!

«Всюду жизнь!» – нам сказано. Нелегка?
Но прибудет тётушка из Керчи.
И Псалтирь пребудет во все века.

А отец лежит – на двери, на льне,
в пятиста шагах, как всегда, красив…
В смерти есть надежда. Как шанс – на дне
ощутить опору, идя в пассив.

Смерть и есть та дверь, что однажды нас
приведёт, как к пристани, в те сады,
где назначен суд и отмерян час,
и лимита нет для живой воды.

13 марта 2005 г., Прощёное воскресенье

Катафалк не хочет – по дороге, где лежат гвозди́ки на снегу.
…Рассказал профессор Ольдерогге то, что повторить я не смогу:

про миры иные, золотые, без придумок и без заковык.
Пшикайте, патроны холостые! Что миры? Я к здешнему привык.

Катафалк, железная утроба, дверцей кожу пальцев холодит.
А внутри его, бледна, у гроба моя мама бедная сидит.

Этот гроб красивый, красно-чёрный, я с сестрицей Лилей выбирал.
В нём, упёрший в смерть висок точёный, батя мой лежит, что адмирал.

Он торжествен, словно на параде, будто службу нужную несёт.
Был он слеп, но нынче, Бога ради, прозревая, видит всех и всё.

Я плечом толкаю железяку: не идёт, не катит – не хотит.
Голова вмещает новость всяку; да не всяку сердце уместит.

Хорошо на Ячневском бугрище, где берёзы с елями гудут!
Ищем что? Зачем по свету рыщем? Положи меня, сыночек, тут!

Через сорок лет и мне бы зде́сь лечь, где лежит фамилия моя.
Буду тих – как Тихон Алексеич с Александром Тихонычем – я.

А пока гребу ногой по снегу, и слеза летит на белый путь.
Подтолкнёшь и ты мою телегу – только сын и сможет подтолкнуть.

5, 17 марта 2005 г.

3. СОРОКОВИНЫ

Третий день… девятый… сороко́вый … Враз поправит Даль: сороково́й.
Что толочь-трепать словарь толковый, безтолковый в песне роковой!
Горевые думы домочадца: домовиной память горяча.
Батя прилетает попрощаться. Тает поминальная свеча.

Я гляжу, поддатый, бородатый, на немую вертикаль огня.
Батя, ты теперь – прямой ходатай пред Престолом Божьим за меня.
Ты отныне выйдешь в бело поле Серафимов, Ангелов и Сил.
Ты такого не видал – тем боле ты всегда немногого просил.

Как тебе? Не холодно скитаться? Может статься, даже весело́?
Я – с тобой не прочь бы посмеяться. Только – нынче губы мне свело.
Всё сегодня видится нерезко… Колыхнулась пламени стрела.
Шелохнулась, что ли, занавеска?.. И душа – узнала, обмерла.

20–21 марта 2005 г.

«В неделю первую Поста…»

В неделю первую Поста
была еда моя проста,
да тяжек ум. Хотя в капели,
слетавшей с синего холста,
я слыхом слышал Те уста,
что говорили или пели.

В неделю первую Поста
была душа моя чиста
и по отцу сороковины
справляла. И, неся свой крест,
сквозь слёзы видела окрест
свои ж безчисленные вины.

Не досчитавши до полста,
я список лет прочёл с листа
и, ужаснувшись, благодарен:
у Гефсиманского куста
мне тоже Чаша – не пуста,
напиток огненный – нектарен.

29 марта, 7 августа 2005 г.

«Никакой надел не хочу делить…»

Маме

Никакой надел не хочу делить.
Я и сроков вовсе не жажду длить.
Но – как Бог велит. Значит, жив покуда.
И, сквозя, как ялик, меж битв, ловитв,
я храним лишь словом твоих молитв.
Знать, свинья не съест, коль продаст иуда.

Много-много звёздочек в небесех.
Отчего же матушку жальче всех?
Погляди, скиталец, сквозь сор метельный.
И видна ли зиронька – не видна,
Но хранит тебя – лишь она одна.
Как един, на ниточке, крест нательный.

29 марта, 15 августа 2005 г.

Про Иова

1. И тогда Саваоф говорит:
Я не слышу, что он говорит.
Погодите, пусть он говорит…
2. Все затихли, а он говорит:
Подаянье Твое – велико.
Стражник Твой меня зорко стерёг.
3. Ты пролил меня, как молоко,
Ты сгустил меня, словно творог.
Надо мной Твоя стража стоит.
4. А на мне – плоть гниёт и болит.
Я живу, опрокинутый ниц.
Я не вижу ресницы денниц.
5. Мои вежды закрыла метель.
Вот во тьме застелю я постель,
Вот я гробу скажу: ты отец,
6. Вот я червю скажу: ты мне мать,
И настанет конец наконец.
Кого нету – не сможешь имать
7. Даже Ты, даже Ты, даже Ты…
Что же Ты свысока, с высоты
Малых плющишь и нищишь?.. Я – плющ,
8. Овивающий стопы Твои.
Но скажи, где же дети мои,
Где верблюды и овцы мои?
9. Отчего я и гневен, и злющ,
И гугнивее день ото дня?
И тогда Саваоф говорит:
10. Твои дети, стада – у меня.
Не пекись, не печалься о них.
Я забрал их от здешних корыт,
11. Чтоб сокрыть во чертогах иных.
Отвечай перед Отчим лицом:
Ты ли будешь тягаться с Отцом?
12. Ты ли выправить волен Мой суд,
Оправдаться ль, Меня обвинить,
Коркодела поддети на уд,
13. Нечестивых во тьму отменить?
Бедный Иов тогда говорит:
Был я слухом, но зрением – врал,
14. Я в Тебе видел только себя.
А теперь я увидел Тебя!
И тогда Саваоф говорит:
15. Посему – принимаю тебя,
Вдвое больше воздам, чем забрал.
И другим говорит: этот – мой.
16. Этот – мой, пусть его поживёт,
На земле поживёт на живой
И, насыщенный днями, умрёт.

Памятник

На 70-летие со дня рождения художника Станислава Косенкова

Се, в бронзе замер ты, провидец Косенков,
в прозябшем свитерке на улице Попова —
Рождественки росток, остудою секом, —
На ход земной отсель глядеть всегда и снова.

По левую – базар, по правую – собор,
завязаны узлом в душе иль свет, иль темь их.
Но русский лишь тому понятен разговор,
кто в русском поле сам – и борозда, и лемех.

Нет, весь не умер ты! Сказали: стань и славь,
и ты взошёл на столп – всецелая награда —
возне́сен на века, как орден, Станислав,
близ Огненной дуги, на грудь у Бела града.

Пусть бражники нальют тому, кто недобрал,
пусть слабые, боясь, забудутся в постели.
А столпнику – стоять. Предтечею добра.
И вслушиваться в звук свиридовской метели.

21.10.2011 г.

Виноград

Ветку выставил пикой и врезался в глаз —
мой открытый, красивый, здоровый —
сверх очков. Ну а в чём виноват грешный аз?
С табуретки коровой

перепуганной прянул, ладонью закрыл
бедный глаз. Раскатились
грозди враз из ведра. Виноград – пятикрыл
бросил лист на тропинку… Так стилос

указующий ткнулся мне в око, и вот
я «снимаю умняк», разумея:
виноград, как старинная битва, живёт
иль Егорий, пронзающий змея.

Значит, левый – закрой? Стал-быть, правым глядеть.
Видит хуже, но правый.
Виноград-гладиатор поймал меня в сеть,
честной палкой сразил – не отравой.

Думай, думай, мудрило, смекай, просекай,
в чём вина, коли плачет и плачет
половина лица. Знать, зашёл ты за край
и в вине твоя истина, значит.

«…вот именно, между. Меж властных пространств…»

…вот именно, между. Меж властных пространств,
укрытых снегами сбежавшего лета.
Тристан без Изольды – то ль в транспорт, то ль в транс;
ладонь ему жжёт неподъёмная лепта.

…почти непроглядны. Черны ли? Вполне.
Но грезятся между разлук-расстояний
умытые звёзды на тёплой волне
и ноги, входящие без одеяний

в летейское море. А третий катрен
даётся труднее. Что делают двое,
попавшие в непредусмотренный плен?
Шуршат за Лаврушинским павшей листвою —

часа полтора, чтоб расстаться опять
на месяцы злые (без малых изъятий)
и память хмельную прокручивать вспять
взамен говорений, глядений, объятий,

и в пятом катрене – опять – восемь сот
меж них километров сплелись осьминогом.
Кто стоик, тот стоек: вне ласк и красот
живёт, находя утешенье в немногом.

«Молчит этажерка, а с нею – тахта, —
сказал Винни-Пух, – не дождёшься ответа…»
Но вспомни, неспящий, а что тебе та,
родная чужая, сказала про это?

«Не в ней лишь, – сказала, – не только лишь в нём,
отдельно, живёт это нечто, а между:
царапает небо и общим огнём
горит и трепещет, рождая надежду».

Что ей ты ответишь? …Настала зима
и стынет скрещение лучиков слабых —
почти что не видных, дрожащих весьма —
над сирой планетой. Задумчивый лабух

глядит на старанья двоих, на тщету
и пальцы замёрзшие трёт об одежду.
А двое – хватаются за пустоту
и дышат, и живы… Вот именно, между.

Октябрь 2005 г.

Из Песни Песней

Та, которая хлеба не ест совсем,
та, которая сладостей со стола не берёт,
та – поправляет чёлку семижды семь
раз, и к бокалу её приникает рот.

Красное – на губах, а снизу – огонь внутри.
Она пьёт саперави терпкую ки́новарь
и затем говорит ему: «Говори, говори,
о мой лев желанный, о мой великий царь!»

Он лежит на ковре, весь в белом и золотом.
Он уже не вникает, что Леннон в углу поёт.
«Сразу, сейчас, теперь… Но главное – на потом», —
думает он, дыша. И тогда – встаёт.

В эту ночь у же́зла будет три жизни, три.
Будет семь жизней дарёных – для влажных врат.
Он говорит: косуля, смотри мне в глаза, смотри.
И тугим. языком. ей отворяет. рот.

Чуткой улиткой ползёт по её зубам.
Что ты дрожишь, родная? – Да, люб, люб, люб —
тяжек и нежен, бережный, сладок! Дам —
не отниму от тебя ненасытных губ.

Ночи неспешней даже, медленней забытья,
он проникает дальше, жаром томим-влеком, —
ловчий, садовник, пахарь, жаждущий пития.
И у неё находит влагу под языком.

Там, на проспекте, возникнет авто, и вот
крест окна плывёт над любовниками по стене.
А он переворачивает её на живот
и ведёт. ногтём. по вздрагивающей. спине.

И когда он слышит: она кричит,
то мычит и саммм, замыкая меж них зазор.
И на правом его колене ранка кровоточит —
где истончилась кожа, стёртая о ковёр.

«Моя ягодка, – пишет она ему, – сладкий мой виноград…»

«Моя ягодка, – пишет она ему, – сладкий мой виноград», —
мужику седоватому лет сорока шести.
Изо всех когда-либо к нему обращённых тирад
эту – уж точно – тяжеле всего снести.

Сорок тыщ километров длится меридиан,
отсекая меж ними пятидесятую часть.
Сердце сжимается, старче, но не ложись на диван,
наглядись на экран монитора всласть,

где мерцает со спутника сброшенная строка.
Посмотри хорошенько: может, её и нет?
…Отомри, не стой, как безмозглый братан сурка
на бутане столбом. Это и есть Internet.

Но виртуальны не были: набережная, река,
аттракцион – обозрения синее колесо,
солоноватые плечи, бережная рука
и на подушке млечной откинутое лицо.

Вновь перечтёшь, и тотчас вспомнится наугад —
призрачной давности, видимый как сквозь сад, —
непостижимо сладкий, сладостный виноград —
в пальцах её на клавишах, двадцать секунд назад.

Чем же дотянешься, «ягодка», до лядвей её, ланит?
Стисни колени крепче, уйми этот жар планет.
Чего тебе надобно, старче? Пространство тебя – хранит.
Буквы займут вакансию. Это и есть Internet.

1 января 2006 г.

Кафе «Третiй Рiм». Зимний вечер в Ялте

Остановись, мгновенье! Ты не столь
прекрасно, сколько ты неповторимо.
И. Бродский, «Зимним вечером в Ялте», январь 1969

Хотя повырастали из одёж
Над пропастью во ржи (при чём тут рожь)…
…
И всё же это пропасть – пропасть всё ж…
А. Межиров, «Прощание с Юшиным», 1971

Окраина Имперьи. «Третiй Рiм»:
мы спрятались в кафе – меж временами.
Глядим на шторм и молча говорим
о мучениках царственных. Над нами
бело́ витает облако белы́м —
четыре девы, мальчик в гюйсе1 синем;
царёвы дети дочерьми и сыном
нам собственными грезятся – самим.

Пять ангелов – пять деток убиенных.
От фото, что в Ливадии на стенах,
глаз не отвесть! И нового письма
икона есть, пронзительна весьма,

в Крестовоздвиженском дворцовом храме,
куда и мы в смятении и сраме
всё ж, бледные, ступали на порог —
о тех скорбя, чью смерть предрек пророк.

III

Чья смерть страшна, у тех прекрасен лик.
Но горяча растравленная рана.
…Анастасiя, Ольга, Татiана,
Марiя, Алексiй…
В случайный блик
вмещён фонарь – на дамской зажигалке.
Тебе – эспрессо, мне – с жасмином чай.
И в поле зренья вносят невзначай
пернатый трепет голуби и галки.

Когда ты ищешь сигарету в пачке
рукою правой – северной батрачки,
подаренный серебрян перстенёк —
на среднем пальце – кажет мне намёк
на аристократичную фривольность.
Суп луковый прощаем за сверхсольность,
поскольку наблюдаем за стеклом
мир внешний, нас хотящий на излом.

В надрыве, доходящем до истерик, —
безгрешна чайка с именем «мартын».
Безгрошным Ялта – краденый алтын.
Знай: грецкий «ялос» означает «берег».

Путины нет. На ялосе путана
стоит в безплатной пустоте платана
январской, одинёшенька. Видать,
здесь витязей на брег не ходит рать.

О! Видишь – в вышиванках малороссы.
Ты спрашиваешь, что они несут?
Скорей всего, херню. Твои вопросы
смур прикровенный из меня сосут.
Ни сейнера на рейде, ни фелюки.
Маяк, который нынче будет кость,
застрявшая в кривом зобу падлюки,
сквозь сумерки моргнул… Причём здесь злость?

VII

Ау, коньяк! Салют тебе, «Марсель»!
Донецкий бренд, неведомый досель,
гортань неприхотливую согреет.
Над маяком баклан упорный реет.
Хохол, грустя, «спiває пiсняка»;
ему бы вторил жид наверняка,
но вот кацап, гадюка, дню довлеет —
и не поёт, а мекает и блеет.

VIII

Да мы ж с тобой горазды песни петь!
К моим очкам твоя преклонна чёлка.
Давай же пожужжим, златая пчёлка,
ужели звуки не раздвинут клеть?!

Соединяет мелос, а не плеть.
Хотя и в это верится всё реже.
Любившему сидеть на побережье
добавь пииту в невод или сеть:

какой дивертисмент бы ни лабал ты,
иным пейзажем тешатся прибалты —
те братья, что всегда уходят в лес;
теперь у них вояки из СС
назначены героями народа.
Скажусь Козьмой, блюдущим политес:
«Леса, моря и горы суть природа;
се наша мать! С народами – и без».

Мы тоже мир. Спасаемый иль адский?
О нас ли плакал праведник Кронштадтский
в Ливадии, держа в руках главу
почившего о Бозе Государя2?
…Сопляк бухой кричит барме́ну: «Паря,
когда, в натуре, подадут халву?»
Прожектор чает правды, молча шаря;
и чайки почивают на плаву.

Январь – апрель 2006

Сочельник в Ливадии

Орга́н ливадийский, берущий у моря взаймы
гудение раковин, шорох, волнение, шум,
заблудших избавит на час от тюрьмы и сумы,
даря утешенье взамен растранжиренных сумм.

Светильник горит, и на ёлке – цветные огни.
В сочельник, у края земли, – нужно слушать орга́н.
С трубою труба говорит, значит, мы не одни.
И пальцем слюнявым листает листы Иоганн.

И, вторящий Баху, возносит из бездны слова
Франц Шуберт безумный – Святую Марию зовёт.
И коль со слезою роняет печаль голова,
то правду тебе говорили про «вечный живот».

Девчонка играет, убрав на затылок пучок
излишних волос; и жужжит в судьбоносной трубе
поломанный клапан – живой громовержец-жучок,
но он не помеха молитве – товарищ в мольбе.

Ни смирны, ни ладана, Господи, нет у меня,
да – кроме любви – за душою и нет ничего…
Сосна италийская тает в окошке, маня
в безснежье, в теплынь, в торжество волшебства, в Рождество.

Сюда мы входили, когда ещё было светло,
а вышли под небо, когда уже стала звезда.
Кто к счастью стремился, тому, говорят, и свезло.
Охрипшие трубы. Так счастье вздыхает, да-да.

14 января 2006 г.

«Этот страх безпримерный в башке суеверной…»

Этот страх безпримерный в башке суеверной,
твоей умной, дурной, переменчивой, верной, —
жадный опыт боязни, тоски, отторженья,
я лечил бы одним – чудом изнеможенья.

Потому что за ним – проступает дорога,
на которой уста произносят два слога,
два почти невесомых, протяжных, похожих,
остающихся, льнущих, ничуть не прохожих.

О, я помню: боящийся – несовершенен
в смелом деле прицельной стрельбы по мишеням.
О, я знаю, что дверь отворяет отвага,
и летает безкрылая белка-летяга.

Плоть поможет? Положим, и плоть нам поможет:
ужас прежний – на ноль, побеждая, помножит,
чтоб отринуть навек злой навет сопромата.
Сочлененье и тренье – завет, не расплата.

Плоть – сквозь плен осязанья и слуха —
прозревая, восходит к подножию духа,
тех прославив, кто в боязной жизни прощальной
льды расплавил телесною лампой паяльной.

24–27.11.05 г., 8.10.06 г.

«Старое норовит потереться о молодое…»

Старое норовит потереться о молодое.
О, молодое, касайся старого осторожно!
Жадною, козлиной оно трясёт бородою,
кровью пьянящей кормится непреложно.

Ты, молодое, ищи своё, молодое,
быстрою ножкой бей и крутись юлою.
И на поляне громкой толкись ордою,
сук под собою – злою пили пилою.

Старое, ты сопи в уголочке тихо,
молча глазей на ска́чки, сиди, не ёрзай.
Не поминай, не мани, пробуждая, лихо,
гомон хмельной вмещай головой тверёзой.

Станешь и ты, молодое, таким когда-то.
Вишь, молодое, как старое сухо дышит.
Челюсть лежит в стакане, а в ухе – вата.
Выцветшими цветами платочек вышит.

…Любо глядеть – младым молодое пышет.
Любо не знать, что завтра оплаты дата.

28 января 2008 г.

Баллада об одной любви

У чо́рной ограды он встанет на Страшном суде —
из гроба под тополем серым – на белом ветру,
и снег, незаметный на белой его бороде,
взойдёт по лицу, улетая куда-то в дыру.

И спросит Господь, разминая сухую ладонь,
как будто не зная, сощурившись, трогая бровь:
«Что значит в груди твоей, грешник, горящий огонь?»
И скажет он Господу: «Господи, это – любовь».

«Любовь, говоришь… Но она не любила тебя,
и с тем отправляется ныне из царства теней
под новое небо, – заметит Господь, теребя
на тополе ветку, – и ты не увидишься с ней».

«Ну что ж, это новость. – промолвит представший. – Ну что ж.
Но хватит вполне и того, что сокрыто внутри.
Мой Боже, Господь мой, итожа, скорее итожь.
Где дверь, что назначена мне? Я иду. Отвори».

И ступит – не горбясь, собой зачеркнув окоём, —
по новой земле, распростёртой под снегом и без.
А та, о которой сказали, останется в нём —
как вжитый в ключицу титановый штифт-саморез.

2006 г.

«Сугдея, Солдайя иль Сурож…»

Сугдея, Солдайя иль Сурож…
А ты говоришь мне: «Судак».
Какая ж ты всё-таки дура ж! —
слова не запомнишь никак.

Они тебе точно – до фени,
а мне же всё грезится весь
в огне преподобный Парфений,
сожжённый татарами здесь

за то, что не дал им берёзы
валить в монастырском лесу.
Столетье – стоянье сквозь слёзы.
А я эту ношу – несу.

Теперь они памятник ставят
тем самым убийцам троим,
где факелом высился старец,
а после – истаял, как дым.

Ах, кореш, ну что ж ты всё куришь
и куришь – ни слова в ответ.
…Антоний, скажи им про Сурож,
а то у них памяти нет.

30 января 2005 г.

Возвращение собаки

Собака уходит… Тогда звёздный час настаёт
наглеющих соек, ворон, голубей-идиотов;
и всё, что зима оставляет от пёсьих щедрот,
становится кормом для них, мельтешащих проглотов.

Во фраке сорока и мелкая подлая птичь
у снеди никчёмной снуют, забываясь до дури,
покуда собака зевает и дремлет, как сыч,
иль самозабвеннейше блох изгрызает на шкуре.

Но вспомнив как будто и ухом пухнастым дрогнув,
зверюга мохнатую голову вдруг поднимает,
и каждый, кто прыгал вкруг плошки, разинувши клюв,
похоже, что общий расклад наконец понимает.

И всякий свистун тарахтит, и звенит, и пищит,
и с ужасом прежним большое движение слышит.
И, вспрыгнув на ветку, трещотка трещотке трещит:
«Она возвращается! Вон она! Вот она – дышит!»

15 января 2006 г.

Вход Господень в Иерусалим
Песня

Ю. Г. Милославскому

«Ай, пойду я вайю заломати!
Ай, пойду я, выйду я за тын!»
«Это Кто там едет на осляти —
от ворот Овечьих к Золотым?

Чей Он, Галилеянин пригожий?
Загляни скорей в Его глаза!
Отчего, скажи-ка мне, прохожий,
вербная качается лоза?»

«Иисус, рождённый в Назарете, —
вот он, под горою Елеон!
Оттого с вербо́ю пляшут дети,
громкою гурьбой взбежав на склон…

Оттого и слышится: «Осанна!»,
оттого иссякли хмурь и хмарь,
что теперь у месяца нисана —
молодой и всепобедный Царь!

Радуйся Пришедшему для Славы,
даже если не вместишь всего!
Это жертва любящего Аввы:
Он прислал к нам Сына Своего!

Оттого и машут, уповая,
доставая до Святого лба
серебром согласным, – пальма-вайя
и сестра ей верная, верба́.

12–15 апреля 2006 г. от Р. Х.

Русалим
Песенка калики

солью солнечной солим побреду я в Русалим
где ходили до Креста ножки бо́сые Христа
где скорбела под Крестом Матерь Божья над Христом
где рыдал у Божьих ран златокудрый Иоанн
где в тиши своих палат руки умывал Пилат
где туманистую рань серебрила Гефсимань
где сердечко до утра трижды стало у Петра
где Иуда в страшный час подавился тридцать раз
а Евангелия свет льётся к нам две тыщи лет
да сияет в Небесех – жизни вечной хлеб для всех
светел город Русалим Гроб Господень живый с ним
будет там и для меня Благодатного огня

17 апреля 2009 г.,Страстная пятница

«Толкнёшь языком и губами праправдашний некий…»

(Иосиф Отузский)

1 Гюйс – здесь: большой воротник (с тремя белыми полосками) на форменке – матросской верхней суконной или полотняной рубахе.

2 Имеется в виду Государь Император Александр III Александрович, скончавшийся 20 октября 1894 г. в Ливадийском дворце; знаменитый протоиерей Иоанн Ильич Сергиев (Иоанн Кронштадтский) специально прибыл к больному Императору из Санкт-Петербурга.

Продолжить чтение