Terra incognita – земля неизвестная

Размер шрифта: 13

Об авторе

Рис.0 Terra incognita – земля неизвестная

Ковригин Андрей Михайлович, 1978 г. р. Врач-психиатр, врач-психотерапевт.

Окончил СПбГПМА в 2001 г. Член Российской психотерапевтической ассоциации Санкт-Петербурга. Член Российского общества психиатров. Поэт. Автор поэтических сборников «Dum spiro, spero (Пока дышу, надеюсь)», «Чтобы помнили». Член литературного объединения Союза писателей России «Молодой Петербург» под руководством А. Д. Ахматова.

Земля неизвестная: африканские записки

Песнь первая

А я под пальмой, весел, без панамы,
Гляжу на море, камни и закат,
Поляки, немцы, сэры, в теле дамы,
Арабы в водах плещутся, кричат.
Как в Вавилоне, слышу речи эти,
Внимаю звуку мне неясных фраз,
Открытых плеч, где каждый первый, третий
На море смотрит, жмурясь, через раз.
Сижу, задумчив, взмок, но, в общем, светел,
Читаю прозу, вирши и стихи,
И все те планы, что себе наметил,
На этот вечер, в общем, не плохи.
И буду в море тоже солью мытый,
Пусть потребитель, так же, как и все,
Запёкшись солнцем и волной обмытый,
Застрял в прибрежной жаркой полосе.
Всё включено, я трутень толстый, сытый,
Чуть-чуть неловко, но уже привык,
И в общий ряд вальяжно и лениво
Встаю налить вина за воротник.
Арабы будут спешно непременно
Мне предлагать навязчиво товар,
Под шум и крики пляжа, несомненно,
Я потираю красный свой загар.
Вот наконец жара под вечер спала,
Стемнело в небе, тихо на воде,
Плывёт дорога в водах лунной гаммой,
Людей поменьше бродит в тишине.
Я мизантроп, природный одиночка,
В нору мне надо, глубже, дальше, в щель,
Чтоб только ты, вода и наши дети,
Вино в бокале, пьяный слабый хмель.
На губы лёг бродяга – тёплый ветер,
Я обмакну его с собой в песок,
Ужели я и в Африке наметил
Себе маршрут, пожарче приберёг.
Смешалось всё, что было раньше в школе:
Слоны, Сахара, солнце и рабы,
Где белой кости берег лижет море,
Оковы пали, все теперь равны.
И вот Европа смотрит зло, тревожно
На постояльцев, что теперь снуют
И свой закон, желания, возможно,
Ей в нос нахально тычут и суют.
А мне-то что? Неважно, не поборник,
Чистейших рас, в народе, не ханжа
И войн за земли тоже не сторонник,
Мне всё равно, хиджаб иль паранджа.
Свобода – это словно поле, карта,
Где фишки, кости разом вверх летят,
Что я узнаю, то и будет завтра,
А жив сегодня, этим я и рад.
А ты вздыхаешь: «Боже, неужели
Мне у плиты стоять не надо здесь?»
И как цветок, ты жадно поглощаешь
Песков и моря, солнца, неба смесь.
Я понял верно: дело в витаминах,
Они под кожей, может быть, в костях.
Наполнив тело, мысли дофамином,
Я сел на камень, сдулся и иссяк.
Летят по небу птицы вдаль, фламинго,
Горбатый, птичий, странный силуэт,
Как гончих псов, собак небесных динго,
Отсюда к дому мой несут привет.

Песнь вторая

Я утомился, выпьем чая, разбавим моря натощак,
Каких-то трав туда заправим, бесплатный чай ведь не пустяк.
А может, кофий даст угара сердечной мышце и ногам,
Чтоб больше красок и загара досталось телу и рукам.
И вот теперь идти готовы в любой неведомый квартал,
Мы кожей буры и суровы, почти арабский идеал.
Но не свои – мы здесь чужие, в чужой неведомой стране,
Идём по улочкам чудные, и тычут местные спине.
– Смотри, смотри, как много дольше, деньгой кошель его набит,
Давай возьми с него побольше, как нам Аллах с тобой велит.
А я иду, смотрю на стены, на старый чудный колорит,
В уме представлю древних сцены, что здесь история хранит.
Читаю: был построен город на перепутье трёх дорог,
Шли караваны вплавь по морю, галеры плыли на восток,
Тут Рим играл и картой правил, и Цезарь здесь суды вершил,
И свод, порядок римских правил, среди арабов воцарил.
Под управлением Византии Юстиниан, властитель дум,
Высокий дух решил посеять, сменив коварный римский ум.
Потом пришли сюда османы, потом французы, кто ещё,
А вдаль уходят караваны, торговлей край был освящён.
Или риббат, высоких башен уходит сила вверх, в предел,
Культуры смесь, ей мир украшен, переплетением вер и дел.
Чьи боги будут миром править? Аллах велик, и Зевс могуч,
Иль христианину исправить порядок неба, божьих туч.
В Медине вход для нас непрошен, мулла пускает громкий клич,
А я смотрю, как будто брошен, ислам мне будет не постичь.
Мне не постичь, как ни старайся, волнистых линий алфавит,
Хоть день читай, хоть вечер майся, не ясен станет манускрипт.
И чем таким для них неверен, чем для Аллаха я плохой?
В душе араб всегда уверен, что буду я для них чужой.
Код генетический завязан на крови, смерти и войне,
Ему признателен, обязан, что свой в своей родной стране.
Но обыватель отдыхает, ему, как видно, всё равно,
И разум свой не засоряет, лилось бы пиво и вино.
Культур закрытых перекрёсток не каждый будет изучать,
Ведь мир и так из ярких блёсток, зачем их трогать и мешать?

Песнь третья

О Сахаре, предвкушение

Эль-сахра, Эль-кубра, арабское слово, песчаных барханов залог
и основа,
Лежит поперёк, материк разделяет и горы Котласа края
подпирает.
Моря Средиземное, Красное рядом, но нет утешения от водной
преграды.
Оставить надежду, сюда попадая, кочевникам жизнь я наивно
вверяю.
Каким-то известным одним им законом они проведут
по безжизненным склонам,
По зыбким пескам, по барханам пустынным, сверяя дорогу
с маршрутом пунктирным.
Плыву на мохнатой спине корабелом, фрегате пустыни,
верблюде замшелом.
Хамсин и самум, а в Ливии – гибли, нам выдуют ум, пока
не погибли.
Ветра здесь свои, европейцу подарок, подуют чуть-чуть – сразу
беден и жалок.
Читаю заранее, книгу листаю, пустыня ошибок людских
не прощает.
Написано, ясно, последние годы здесь климат несхожий
с родною погодой.
Пять тысяч годов он совсем не менялся, чуть-чуть изменился
и прежним остался.
А цифра рождения пять миллионов вообще не понятна
для мозга нейронов.
И что я отправился в жаркие дали? Сидел бы в отеле, пока
не прогнали,
Но буду упорно из зоны курорта дорогу менять я и зону комфорта.

Песнь четвёртая

О Колизее в Эль-Джеме

Я погружаюсь постепенно в колодец времени глухой,
Как археолог, непременно снимаю с прошлого я слой.
Эль-Джем, арабское звучание, сейчас, а раньше был Тисдрус,
Страдание, гнев и ликование, убийств и зрелища союз.
Иду вдоль стен я амфитеатра, суровый, мрачный Колизей,
Рабов в подвалах, вероятно, вели сквозь арки галерей.
Чтоб там, на сцене и арене, под рёв звериный, на песке,
Не в милом сердцу Карфагене, уснуть навеки на клинке.
Ужель богаче Рима город, забыл он римский легион,
Налоги гражданам лишь повод, сенат покажет – главный он!
Недолго кровь лилась рекою, чужая слава режет глаз,
Разрушить всё, стереть рукою – отдал такой сенат приказ.
И вот закрыли смерти театр, теперь для стройки мрамор есть,
Доволен римский император, с ним будет слава, будет честь.
И раб вздохнул, его услышал далёкий справедливый Бог,
Быть может, он к свободе ближе, иль для другого приберёг?
А я спущусь опять в подвалы, истлели тени живших здесь,
Вот переходы, вот завалы, вот на трибунах можно сесть.
Стоят развалины пустые, давно впиталась кровь в песок,
Торговля, лавочки простые, но жутко всё же, между строк.

Песнь пятая

Рассказ гида

Чужая жизнь видна порой не сразу в окне машины, нового авто,
Но всё же верю честному рассказу о том, как есть, без глянца
и кино.
Край сказок, моря, Аладдина, колдун-старик, затворник
и Магриб,
Пустыни древней, джинна-исполина, молитв, к которым вовсе
не привык.
В дороге вижу рощи из оливы, в сухой земле дающие приплод,
Но всё же живы, спелы и красивы, и урожай динар два раза
каждый год.
Жена-хозяйка – серым кардиналом, в семье царит простой
матриархат,
Идёт на рынок, кухню иль к хаммаму, а муж с кальяном, курит
самосад.
Да, мусор, грязно, это месть стране за бедность, хлопоты, обиды,
А дома чисто, можно спать в траве, не обращать внимания
на виды.
Когда же свадьба? Покажи себя, пусть гости видят щедрость
и уборы,
Любовь со временем возникнет из огня семейного достатка,
разговоров.
Брак здесь решает мать для сына, невестку как на рынке выбирать,
Как яблоки или головку сыра, а развестись нельзя: все будут
порицать.
Сидел я долго, с жадностью внимал рассказам честным,
беспристрастным
И понял, что чуть-чуть ещё узнал Восток, где тонко всё и,
в общем-то, прекрасно.

Песнь шестая

Карфаген должен быть разрушен

Жил бы я в эпоху Рима, мог бы если выбирать,
С кем пошёл в поход строптиво – за иль против воевать?
Вот вопрос себе поставил, кто мне Рим и кто другой,
Ну а всё же кто бы правил моей мыслью и судьбой?
Рим, конечно, это сила, мощь владений, красота,
Но пороки, власть изжилась, и не милуют Христа.
Может, ближе к Карфагену, у охотников морских,
Иль в пустыне ждать измены средь соратников своих.
Финикийцы славны морем, им свобода – это хлеб,
Ну а Рим народным горем не печётся, будет слеп.
Деньги, власть, карьера, связи, и рабов для всех и вся,
Деньги есть, из грязи в князи, демократия своя.
Карфаген погибнуть должен, быть под римскою стопой,
Чтоб империю продолжить, и для Африки чужой.
Но не так легко на деле взять, увидеть, победить.
Три войны пришлось затеять, три похода снарядить.
Я заметил, что в конфликте, что прошли или идут,
В отдалении я ставки не на лидера кладу.
Вот пример Саддам Хусейна и с Америкой конфликт:
Ещё в школе я поставил на Ирак и был побит.
А потом Каддафи тоже был повержен и убит,
И опять ошибка вышла, хоть конфликт и не забыт.
И у нас на белых ставил, и опять я проиграл,
Неужели я возглавил неудачников квартал?
Политически незрелый, иль стратег я плоховат,
Буду красный или белый, попаду я в рай иль в ад?
Ну да Бог с ним, с Карфагеном, что империи считать?
Взлёт короткий, рост недолгий, а потом им пропадать.
Я пойду своей сторонкой, так пройдёт земная власть,
Чтоб во времени воронке расцветать и исчезать.

Песнь седьмая

Вот и всё, пора обратно, возвращаемся домой,
Завершаю, вероятно, я знакомство со страной.
Стал немного я поближе, стал чуть больше понимать,
И устав чужой я вижу, стал без страха принимать.
Пусть Аллах живёт на небе, смотрит молча на людей,
Что в нужде в духовном хлебе, будто белки в колесе.
Ведь менять араб не может всё, что предки предрекли,
Даже если сердце гложет, должен ношу донести.
Я сравню его с верблюдом, что везёт свой груз вдвойне,
Жизнь – борьба и с чем-то схожа, хоть не сразу видна мне.
Утром встали, быт крестьянский, пока в воздухе легко,
Труд тяжёлый, мусульманский, христианский – всё равно.
Чуть возникнет где осечка – грешник должен быть в аду,
Встрепенётся вдруг сердечко, будет проклято в роду.
Не сторонник я ислама, мусульманином не стал,
Но Коран с собой, пожалуй, я бы взял да прочитал.
Иногда смотрю на русских, и мне стыдно за страну:
То ль потребности их узки, то ль чего-то не пойму.
Уступить дорогу старшим, улыбнуться на ходу
И трудиться честным маршем нам, наверно, ни к чему.
Или время изменило и сорвало с русских лоск.
Уважаем только силу, да используем ли мозг?
Ну да ладно, я надеюсь, что возьмём мы не числом
И что, в будущее целясь, путь свой всё же обретём.
И Аллах, Господь поможет нам в дороге и в пути,
Птица Сирин путь проложит, край заветный нам найти.

О Африка, о жизни колыбель

О Африка, о жизни колыбель, о континент таинственный
и страстный,
Сухая жаркая постель, блеск глаз и стан извилистый,
прекрасный,
Здесь губы чувственны, полны, здесь тело в поиске объятия,
Глаза лукавы и вольны, на смуглой коже, в ярком платье.
Не древней, не в замшелых мхах, хоть возраст Африки
почтенный,
Она мне чудится в цветах, далёкий образ сокровенный.
А может, голая Сахара, песков бескрайность, перспектива,
А может, точки каравана, в арабских песнях и мотивах.
Здесь жизнь когда-то началась, расширилась и растеклась
по кругу,
Как Нил, по землям разлилась на север, дальше от истока, с юга.
О Африка, о чёрный континент, последний островок свободы,
Где жизни прежний инструмент в единстве духа и природы.
Но тщетно: занесли сюда ростки и семена Европы,
И бледнолицых длинная рука в желании захватить все
в мире тропы.
Беги, как быстрая газель, в лесах укройся и саваннах,
Чтоб жизни новой карусель осталась где-то в головах и планах.
А ты по-прежнему живи, без спроса, по заветам предков,
Лучи горячие лови и охрой расставляй отметки.

Земля неизвестная: память об ушедших

Памяти Высоцкого

Оставили память надолго. Поэт есть во всех городах,
Ваганьковский образ дополнен, и пушкинский будто размах.
Москва, где Каретный проулок, Грузинская улица, дом,
Таганковский Гамлет нам дорог, с гитарой Высоцкий сцеплён.
А я же запомнил другое: в горах, где свободно, светло,
Где эхо звучит гробовое и дышится где тяжело,
Воздвигнут народной рукою, погосту как будто взамен,
С какой-то нездешней тоскою, стоит и не ждёт перемен.
Подарок, достойный поэта, в земле давит грудь постамент,
А здесь он один, много света, не нужен другой монумент.
Плато, средь камней и ущелий, открыт ветрам ночью и днём,
На счёт свой не надо сомнений, всё в прошлом, и думать о ком?
Один, наконец-то свободный, не надо себя предъявлять,
Душа, мёртвый разум холодный, о чём можно там горевать?
Могла бы сдержать от падения любовь, да иссякла вода,
А может быть, сына рождение продлило минуты, года.
Да что говорить, всё пустое, теперь только титры, конец.
Всё в жизни вполне наживное, лишь смерть нам пригладит венец.
Закончились сроки и строки, другой путь торопит идти,
А суд, как для всех, будет строгий, но, Боже, помилуй, прости.

Несколько слов об Окуджаве

Печаль стара, как в солнце жгучем пятна,
Придёт внезапно, дверь толкну ногой,
Не то что больно – просто неприятно,
Когда в висках сожмёт своей рукой.
И где живёт, в каком пространстве дома,
Откуда выйдет, может быть, из стен.
На кухне сядет, дома всё знакомо,
Поправит платье, пыль стряхнёт с колен.
Да что такое, я не звал подругу,
Уйди обратно, мне не нужно сцен,
И я бегу к спасательному кругу:
Гитары звук разрушит грусти плен.
Дрожит струна, вибрирует и плачет
О том, что было, будет и прошло,
О том, что скоро новый будет начат,
День уходящий в небе, за окном.
Печаль стара, и я немного старый,
Старуха, вон, гоню тебя метлой,
Тебе не друг я и не славный малый,
Иди своей дорогой, стороной.
Она исчезла, сгинула, пропала,
Её не слышно, буду вновь живой,
Пока гитара жалобно звучала,
Уже спокоен, с трезвой головой.
А коль замолкнет, значит, надо снова
Колки тянуть, аккорд перебирать,
И будет тихим, тихим моё слово,
О чём грустить, о чём мне горевать.

О Высоцком

Ну почему звезда, сгорев, сорвалась, пустым оставив чёрный
небосклон?
Тянулась нить над пропастью, порвалась, и зал пустой,
и сорван микрофон.
Как получилось, вышло, неужели поэты смертны, взяли и ушли,
Как птицы сели, а потом взлетели, свободны души, лёгки
и вольны.
Я понимаю, там совсем не скучно, и тесным будет слаженный
союз,
И каждый равный, каждый будет лучший, любимец рифмы
и служитель муз.
А может, сон и будет завтра с нами, на сцене он, спасибо,
что живой,
И прохрипит: «Я снова буду с вами, мне душно там, лежать
в земле сырой».
И скажет: «Корабли вернутся, чуть постоят и двинутся на курс,
И струны, верю, крепки, не порвутся, я обещал, я знал,
что к вам вернусь».

Сорок лет

Сорок лет, не так уж мало, жизнь прошла в черёд,
Как Высоцкого не стало, прерванный полёт,
Неужели быть оборван должен путь и срок?
Лист качался, вот и сорван, лёг, как всё, у ног.
Семена рассеял ветер, поросла трава,
– Эй, прохожий, не заметил? Здесь душа жила.
Как жила, горела, пела, на разрыв и бег,
А кому теперь-то дело, кто ты, человек?
Фотографий, плёнок, текстов, разве он забыт?
День тот жаркий, душный лета, и проспект забит.
Новый ритм, исканий темы, темп бежит вперёд,
А теперь, пожалуй, нервы больше не сдают.
Тих, спокоен и задумчив, на могиле тень,
Дождь прошёл, почище, лучше, вот и кончен день.

О Николае Рыбникове и фильме «Девчата»

Прошла весна, и нет Заречной, погасли яркие огни,
И где тот парень, первый встречный, который песню пел о них?
Ведь не про сталь, и не про печи, и не про стройки для страны,
Рассказ о жизни будет вечен, где нет страданий и войны.
Илья Ковригин, кто не знает, на весь посёлок лесоруб,
С пилою «Дружба» ожидает, зовёт Кислицыну он в клуб.
Ах, Тося, Тося нос курносый, готовит гречку для него,
Трещат сибирские морозы, и, кроме сосен, никого.
Нет ни нарядов, ни интриги, но образ манит нас рукой,
Для Тоси есть Илья Ковригин, надёжный, верный и родной.
Сюжет обычный, незатейлив, но почему-то близок он
И вызывает в нас доверие, хотя похож скорей на сон.
Где та страна, где те герои? Найти попробуй их, проверь,
Ведь нет общественного строя, где их свершения теперь?
А я смотрю на эти снимки, на чёрно-белые тона,
Не безразличные картинки, здесь были люди и дома.
Теряем что-то неизбежно, и все торопимся куда?
Спешим от прошлого поспешно, как чёрт от ладана всегда.
И где девчата, где улыбки, простые добрые слова?
Сейчас же всё у нас в избытке, но жизнь не радует сполна.

Земля неизвестная: китайские записки

Навстречу Дхарме

Навстречу Дхарме – слово вдруг чудное – я направляюсь
в поисках себя,
Вот яблочко на блюдечке с каймою, вот что манит и радует меня,
Лечу вперёд, на крыльях, будто птица, лечу туда, где хочется
мне быть,
Чтоб под покровом Будды мне укрыться и смысл новый
в поиске открыть.
Пускай внизу уменьшится до точки пространство дел, забот
и суета,
Чтоб получить на время мне отсрочку, чтоб я узнал, что значит
пустота.
Узнать тот путь, который будет светел, узнать основу, контур
и каркас,
Чтоб видеть чётче то, что не заметил, что не всегда открыто
мне для глаз.
Что значит дхарма? То, что держит остов, закон, порядок,
смысл бытия,
Что очень сложно, в то же время просто, что наполняет
радостью меня.
Чтоб, как маяк на море Бодхисаттва, в потоке дел мне лик
свой подавал,
Чтоб был покой в затишье или жатве и чтоб другим отдал я,
что узнал.
Страдания есть, когда душа закрыта, будь православный
ты или буддист,
Ступени Будды – высшей Бодхичитты – достигнуть можно,
если сердцем чист.

Терракотовые войны

Гора Лишань покрыта редким лесом, в гробнице воины,
грозные, стеной,
Плечом к плечу творенье камнерезов, свой путь и пост
продолжат боевой.
Правитель Цинь, великий кормчий царства, объединив народ
одной рукой,
Хотел продлить свой век и постоянство, единый шаг
и выбор волевой.
Он был тиран, жестокий повелитель, интриг придворных
полноценный сын,
Сражений, битв достойный победитель, кругом враги,
и, значит, он один.
А что страна? Налоги давят весом, стена растёт китайская вослед,
Подчинена державным интересам, и цель одна, и всем один завет.
Как обрести бессмертие и вечность, все мудрецы —
обманщики и лгут,
Лишь в смерти есть, пожалуй, бесконечность, хоть
от неё настойчиво бегут.
И вот стою я, вижу, созерцаю его посыл и мысленный полёт
И с облегчением радостным вздыхаю, что не застал имперский
этот взлёт.
О, сколько крови, с делом ли, впустую, земля, как губка, взяла,
сберегла,
Чтоб, тишину нарушив гробовую, себя потом другому отдала.

Шутливая ода китайской кухне

Вопрос не праздный, между прочим, что будем есть мы на обед,
Чтоб спать спокойно тёмной ночью и не заглядывать в буфет,
Отведать утку по-пекински иль черепаховый съесть суп,
Средь перца с рисом на дне миски покой найти для жгучих губ.
Фазана мясо, куропатку, яиц утиных взять пяток
И между делом, так, украдкой, бросать их тихо за порог.
А может, змей, улиток справим, зальём всё действие лапшой
И сыра тофу внутрь добавим, тряхнув с усильем головой.
Ну, что же делать, надо как-то себя в дороге обрести,
Нельзя же в путь картошку с мясом с собой из дома привезти.
Вот Сихунши Цзидань, омлета, я с наслаждением наверну,
Представил в мыслях я котлету, на мясо яка вдруг взглянув.
Сырой картошки тонкий ломтик нырнёт в желудок вглубь, на дно.
Хотелось мне, конечно, тортик, да что тут делать, всё равно.
Пожалуй, лучше горьким чаем залью я яства и питьё,
Но ближе к вечеру скучаю, вот простокваши бы ещё!
Но, в общем, можно без последствий себя в Китае прокормить,
Найти доступных соответствий, родную пищу позабыть.
Всё в мире пищи применимо, всему найдётся место здесь,
Уж коли так необходимо, я придержу желудка спесь.

О, Шангри-Ла

О, Шангри-Ла, врата Тибета, страна неведомых чудес,
Страна загадок и секретов, высоких радужных небес.
Где синева, и ветер горный, и облака несутся вдаль,
Вершины в снеге, непокорны, веков седая вертикаль.
Что мне важней и что отрадней: китайский древний колорит
Иль колокольчика звук стадный, когда на яках он звенит?
Окутан плотной шапкой снега, густой туман на высоте.
Лошадка тащит воз, телегу, а я за нею налегке.
Иду, плетусь, и пульс мой скачет, и сердце жалобно стучит,
Ведь высота, и это значит, болезнь мне горная грозит.
Но я не буду отвлекаться, я должен всё увидеть сам,
К дверям узорным прикасаться, открытым солнцу и ветрам.
Мне барабан крутить по кругу, «ом мани падме хум» скажу,
Хоть непривычно это слуху, в Тибете Будде я служу.
Сияет светом золотистым в горах далёкий монастырь,
И небо дымкою волнистой здесь дышит будто вверх и вширь.
Монах, читая мантру в зале, на память чётки подарил,
Чтоб ближе быть к своей нирване, меня на путь благословил.
Я понимаю, просветление порою спрятано от глаз.
Сойдёт ли сверху озарение? Нельзя ведь мудрым стать за час.
Пожалуй, я не буду против, пусть будут разные пути,
Мы все по жизни ходим, бродим, чтоб что-то важное найти.

О любимом, о пандах, про Жуи и Диндин

Мне близок стал с годами китайский колорит,
Раскосыми глазами меня Восток пленит.
Пройти спокойно мимо улыбчивых людей,
Открытых и учтивых, становится трудней.
И вот удача, други! Как дружбы важный шаг,
Жуи своей подруге в Москве нашёл очаг.
Грызёт траву бамбука на радость детворе
Диндин с родным супругом в российской стороне.
Смотрю я, наблюдаю, не тесно в доме им?
Вдали ведь от Китая медведей сохраним?
Волнуюсь что-то очень, ведь холодно у нас,
Зима прогонит осень, бамбука есть припас?
Но вроде всё спокойно, и панд семья живёт,
Диндин, Жуи довольны, любовь, еда, почёт!
Учёные внимают и холят их режим,
Всё время наблюдают, как спится ночью им.
Пускай всё в мире прахом и валится из рук,
Считаю добрым знаком, я свежий сухофрукт.
Обед по расписанию, забота и уход,
Хранится мира здание, коль будет полон рот.
С буддийским созерцанием глядит медведь на мир,
Вот Богу оправдание, двуногим ориентир!

Добрый человек из Сычуани

Спустились боги в Поднебесной
С далёких облачных высот
Среди людских кварталов тесных
Искать прибежище и кров.
Провинций много, выбор сложный,
На Сычуань он пусть падёт,
Найти в толпе, пожалуй, можно
Тех, кто для ближнего живёт.
Но неужели нет достойных?
Никто на помощь не спешит?
Любой в заботах жизни вольных
Себе под ноги лишь глядит.
Добро и зло идут под руку,
Порок скрывает под собой
Порой неведомые слуху
Слова с волшебною строкой.
Шен Де, последняя из многих,
Кто за чертой и у черты,
Под лицемерным взглядом строгим
Своей не прячет наготы.
Вот человек нашёлся добрый,
И благосклонны небеса,
Пусть будет путь отныне ровный
Для тех, кто верит в чудеса.
Но почему вода из сита
Течёт сквозь прорванный рукав?
Душа не может быть открытой,
Когда плюют в неё за так!
И вот тогда, надевши маску,
Шен Де становится Шой Да,
Она строга, но беспристрастна,
Жестокой стала доброта.
Но улыбаются ей боги,
Они-то знают, что в пылу
Страданий суетных уроки
Пойдут на пользу и врагу.
Предупреждают маской строгой,
Закон суровый и простой,
Поток бурлящих вод глубокий
Сменится заводью былой.

Весна, и лето, и зима, и снова весна

Даосская притча об императоре, соловье и смерти

Когда приходит время в Поднебесной,
Когда Восток приветствует весну,
Зелёный Чжань, дракон в тиши древесной,
Своим рассказом будит тишину.
Пусть Император слушает, внимает,
Что говорит и ведает дракон,
О птице малой – соловье – вещает,
Чьей песней был он в сердце поражён.
Послы твердят, что нет богаче царства,
Что Император лучший на земле,
Для полноты величия и счастья
Петь соловей был призван во дворце.
Но разве может птицы голос вольный,
Рождённый в ивах, травах, у воды,
Звучать в дворцовых стенах добровольно
И для души давать свои плоды?
Теперь рассказ продолжит голос лета,
Чей образ создан словно из огня,
Под солнцем юга птица Ли согрета,
Теперь дракону главным быть нельзя.
О, соловей, ты сердце пробуждаешь,
Пусть Император радуется вновь,
Поёшь ему и чувства пробуждаешь,
Он жив тобой, и в нём горит любовь.
Да только песне тяжко в щедрой клетке,
Всё во дворце – интрига, западня,
Вот жёлтый лист слетел с поникшей ветки,
Прогнала Осень Лето со двора.
Да, это Запад, он холодный ветер,
Теперь стал слабый летний поцелуй,
О соловье продолжит в новом свете
Рассказ-легенду Белый тигр Дуй.
Умолкли песни, грустью навевает,
Нет больше в сердце радости, любви,
Да и послы замену призывают,
Зачем в дворце живые соловьи?
Пусть будет песня вечной из металла,
Лишь только ключ повёрнут на спине,
Она не скажет, что опять устала,
И может прыгать долго на ноге.
Закрыты окна, холодно, печально,
Нет соловья, в обиде улетел.
Пришла Зима, звенящий звук хрустальный,
А Император в горе побелел.
И не одна пришла Зима – со смертью,
И черепахи Чёрной Кань следы,
Теперь закружит вьюга круговертью,
Смерть ждёт начала, требует беды.
Но снова птицы голос пробуждает,
Весна прогонит прочь с порога Смерть,
Теряя что-то, снова обретаешь,
Ведь соловей продолжит песню петь.
Весна и лето, осень, зимний холод,
Зовёт пространство время за собой.
Пусть Император будет сердцем молод,
Чтоб слушать песню птицы под луной.

Земля неизвестная: о странствиях души

Небесный патруль

Бог в рабочем кабинете наше дело взял читать.
– Так, запишем, здесь отметим, – отложил журнал листать.
Сел удобнее на кресло, передвинулся к столу,
Всё, что с нами, интересно, хоть тома растут в шкафу.
– Так-так-так, опять ошибка, – головою покачал,
На лице его улыбка, на звонок в столе нажал.
И в мгновенье ока в зале из стены возник слуга,
На ногах, когда позвали, служба очень дорога.
– Так, милейший, посмотри-ка, – протянул ему Господь, —
Документ возьми, улика – грех здесь надо побороть.
Передай друзьям работу, кто в ответе за него,
Хоть сегодня и суббота, я не вижу никого.
– Ваша Светлость, всё исправим, обязательно спасём,
Если нужно, вмиг доставим, в порошок его сотрём!
– Ты, милейший, осторожней здесь, в приёмной, будь в словах.
Серафим стоит порожний, пусть посмотрит на местах!
Поклонился вниз главою и исчез слуга в момент,
Пусть часы – кукушка с боем – в разговор внесут акцент.
Понеслись на землю вихри, закружились в небесах,
Ставни хлопнут, в дом проникли, Серафим застыл в дверях.
Человек сидит на кухне, смотрит в синий монитор,
Всех ругает, тело пухнет, в интернет пошёл в дозор!
Пишет строчки, сообщения: «Вы живёте все не так!»
Матерится в возмущении, курит, смолит натощак.
Серафим взмахнул рукою. Ток в компьютере иссяк,
Вмиг расстался с пеленою, человек опять добряк.
Галку, чёрточку поставил, записал себе в блокнот,
Серафим его оставил и отправился в полёт.
На этаж спустился ниже, слил бутылки со стола,
В детской комнате услышал – кто-то вскрикнул из угла.
Спит ребёнок в уголочке, в темноте трясёт рукой,
Щёлкнул пальцем – ангелочки навели в душе покой.
Так летал он по району, через стены проходил,
Сколько дел, блокнот заполнен, везде службу находил.
Наконец, под вечер, снова вихри в небе поднялись,
Серафим с докладом дома, наконец-то, дождались!
Протянул блокнот он Богу, тот с улыбкой пролистал.
– Что ж, пожалуй, много проку. Ты, наверное, устал?
И стоит, сияет светом, Серафим блестит во тьме,
Беззаветно и секретно служит Господу и мне.

О путешествиях души

Душа взметнулась, видя круги ада, куда идти, задумалась, молчит,
Вернуться в тело срочно ей бы надо, она же мечется, летает
и парит.
Недавно тело плакало, болело, скрипело тело, ехало в метро,
А вот теперь замолкло и созрело, лежит чужое, будто не нужно.
Душа летала рядом, под плафоном. «Как я могла залезть
и жить внутри?»
Нелепо всё, как рупор граммофона, звук не идёт, как ручку
ни крути.
Обмякло тело, глаз открыт в пространство, оно слилось
с паркетом и стеной,
Вперёд к распаду, нет ведь постоянства, и движется опять,
как в жизни, по кривой.
Вот первый круг, нетрудная преграда, здесь души тех, кто шёл,
но не дошёл,
И тех, кто верил мало, слишком слабо, кто для себя свободу
предпочёл.
Пожалуй, место славное: поэты, учёных души, умных, но слепых,
Здесь скорбь царит и мало будет света, таков их дом —
чистилище и лимб.
Второй круг – страсти, кто сорвался в бездну, кого любовь
толкнула на разврат,
Теней знакомых прорва из щелей полезла, их крутит буря
у чугунных врат.
Угодно чреву поглотить полмира, порок, открывший
потребленья суть.
Душа взглянула, Цербер поманил секирой, кто не успел
в болоте утонуть,
Толкают грудью, тянут камни в гору, наверх идут, чтоб вниз
опять упасть.
Здесь души тех, кто продал душу вору и в вечной муке, взять
или украсть.
Вот пятый круг, для гневных волны моря, они в запале глотку
будут рвать,
В миру всегда в опасном, буйном споре, и продолжают здесь,
в воде, свой спор держать.
А те, кто врёт, кто с толку сбить готовы, кто за собой всегда
вели полки,
Кто обещал разрушить все основы, у Стикса бродят, рядом, у реки.
Душа устала, в скорби и печали, чем дальше путь, тем ближе
ось земли,
Ей не пройти, с другими сосчитали и место ей поглубже
предрекли.
Вот лицемеры всех мастей без масок, здесь их полно, их сотни,
миллион.
Маршрут дальнейший с каждым шагом вязок, быть может,
разум в морок погружён?
И вот последний круг намечен сразу, здесь мрак и холод,
вечная тоска,
Невыносима мука тех, кто был наказан, ужель и ей награда
так горька?
И возопила в страхе божьем к року: «Я не хочу, верни меня пока».
И свет возник, пришла она к порогу. «Я не хочу!» —
кричит издалека.
И что такое? Вдруг исчезла разом вся эта муть, волнение и позор,
Над телом лампа слепит ярким глазом, склонились люди,
стены, коридор.
Тяжёлый вздох ритмично отмеряет, каких-то трубок, склянок,
аппарат,
Она внутри, спокойно примеряет одежды тела сверху и до пят.
А на стекле ползёт, всё видит муха, она лазутчик, сразу донесёт,
Что всё нормально, и не так уж глухо, и в этот раз, быть может,
пронесёт.
Цветок стоит в графине молча рядом, расцвёл сегодня, гости
принесли.
Душа спокойна, тело мутным взглядом на мир взглянуло. Боже,
сохрани.

О памяти смертной

Где надо будет умереть? Вопрос не праздный, между прочим,
Дойти до точки и созреть. Упасть, как яблоко, подточен.
В больнице, дома иль в пути, средь близких, скорбно
окружённый,
В какое время дня уйти, иль лучше ночью, сном
преображённый.
Кто хочет, ночью иль во сне, когда все спят и смерть придёт
внезапно,
Вздохнул и выдохнул в стране, где души бродят, вероятно.
Кто хочет, сразу и вперёд, без мук, страданий и терзаний,
Как в небо быстрый самолёт, взлетел, не зная расстояний.
А если вдруг потерь сума, разлук и боли ожидание,
Не сдержит тяжести ума, когда наступит это окончание?
Хотелось бы, как в деревнях, под гору, просто и спокойно,
Когда застанет смерть в дверях, сказать ей: «Забирай, довольно».
А что же Гамлет? Замолчал, не хочет с ношею скитаться,
Он хочет, чтобы час настал, чтоб мог скорее этой тьме отдаться.
Печальна участь, будем знать, ведь жизнь меняется в мгновение,
Зачем к финалу дело гнать, когда прекрасно Божие творение?
Да кто же знает, путь незрим, что нам бояться или опасаться,
С собой не взять, что любим и храним, родился голым, голым
и остаться.
Мы все в пути, дорожный сон, вагон качается, трясётся,
Вот остановка, всем поклон, перрон ушедшим остаётся.
Конечно, хочется итог хоть мысленно, но подвести достойно,
Чтоб подойти на тот порог ногами прямо и пристойно.
Посмотрим, быстро жизнь пройдёт, как раньше быстро проходила,
Волна волною смоет след, пришла и спросу не спросила.

Писатели в раю

Писатели в раю друг другу ли читают, в заоблачном краю
о чём они мечтают?
Поодаль, по углам, иль вместе за беседой, открытые ветрам,
с доверием к соседу.
Быть может, мысль творя, что раньше и не знали, с досадой
говоря о том, что так искали.
И пишут нам в письме, с надеждой доверяют, что вдруг
в своём уме случайно открывают.
Приди, Платон, скорей к союзу и дуэту, чтоб друг Сократ
быстрей последовал совету.
Шекспир, Гомер, Хайям, вот встреча, то что надо, всегда
таким друзьям на небе будут рады.
И может, хоть слегка разгладятся морщины у Хэма-старика,
солдата и мужчины.
С мохито за столом, ружьё отбросив в угол, сидит вдвоём
с котом, обиду убаюкав.
Здесь Чехов и Толстой беседуют неспешно и щедрою рукой
кидают нам надежды.
И может, и не рай, скорее место света, к чистилищу взывай,
награда для поэта.
Ведь ад и рай не здесь, не где-то в поднебесье, души и тела
смесь, легчайшая, без веса.
Писатели стихи твердят, поэму, прозу, чтоб мы под чуткий
взгляд поддались их наркозу.
Услышали ту мысль, оформили и внятно, спустились
с неба вниз, для жизни, вероятно.
Ведь есть какой-то смысл, хотя не очень ясен, сплетенье
букв и чисел, неведом и прекрасен.
Как будто всё же нить плетётся еле-еле, как будем дальше
жить, какие ставить цели.

О смерти поэта

Когда приходит смерть к поэту,
Зачем лукавить и хитрить,
Зачем потворствовать советам
Тех, кто с пути стремится сбить?
Нет, сердце знает, не обманет,
Страстями в юности болев,
Теперь с улыбкою взирает,
Под днём прошедшим присмирев.
Не увлечётся пылкой негой,
Не будет в гневе всё ломать.
Когда виски покрыты снегом,
Зачем к свободе душу звать?
Ужель возможно, что в отчизне
Свобода к лучшему ведёт?
Быть может, лучше в этой жизни
Ей место знать своё, черёд?
Да. Это буря всех желаний,
Да, это мука и борьба,
И безнадёжных испытаний,
Когда положена мольба.
Кто знает будущность и меру,
С которой надо дальше жить,
Каким последовать примерам,
Чтоб в ступе воду не мутить?
А может, в том заветы предков,
Чтоб незаметней жизнь прожить,
Не выставлять другим отметки,
Смиренно день и ночь влачить?
Да. Только к смерти понимаешь,
Что мудрость тихая, проста,
И час последний провожаешь,
От мук положенных устав.

О Сократе и Ксантиппе

О, афиняне, помолчите, не надо шума, лишних слов,
Дань Аполлону, Афродите, венок внесите из цветов.
Родился сын у Софроникса в нечистый день календаря,
Почёта, звания добиться таким, как он, уже нельзя.
Свободный муж Афин достойный, свобода – верная жена,
И вкус её – горячий, вольный, ему как данность суждена.
Быть может, правду не вмещает твоя душа и голова
И раздражают и мешают Сократа громкие слова.
Я знаю то, что я невежда, что не познать весь мир за раз,
Пусть будет рубищем одежда, дороже истина для глаз.
Монетный звон, пустые звуки, пусть достаётся всё богам,
А мне, Ксантиппа, твои руки, уста, прижатые к устам.
А что вы скажете, Ксантиппа, сварливой женщины пример?
Любовь у женщин часто скрыта, не надо мудрому гетер.
Прими скорее, бог Асклепий, достойный муж идёт к тебе,
Сократ, Сенека, кто же третий роптать откажется судьбе?
Всё мудрецу легко, под силу: принять цикуту, будто дар,
Махнуть рукой вослед светилу и потушить в душе пожар.
О, афиняне, помолчите, ушёл сегодня ваш кумир,
Теперь с богами вместе в свите продолжит диспут и турнир.

Благовещение

Благая весть, благовещение
И встреча третья весны
Даёт надежду, снисхождение
Тому, чьи помыслы чисты.
Нельзя трудиться, грех тяжёлый,
На миг подумать, постоять
И, от весны немного квёлым,
На небо синее взирать.
Начало года, всем обычай,
Бог землю славит и хранит,
И раздаётся возглас птичий,
Летя к нему, наверх, в полёт.
И девка кос не заплетает,
Нельзя и дунуть на огонь,
И гнёзд не вить, весна встречает,
И воздух свежий, только тронь.
Вот мне услада, русский праздник,
От дум тревожных отвлечёт,
И солнца луч, блестя, проказник,
До самой сути допечёт.

Земля неизвестная: осеняя россыпь

Обращение к музе

Осенний лист, кружа, качает себя в полёте надо мной

Продолжить чтение