Горение

Страшно описать, во что превратилась жёлтая «Газелька», слетевшая с насыпи в единственном неогороженном местечке шоссе. Это уже потом Андрей Николаевич образно размышлял о федеральной транспортной жиле, как о вене с лопнувшим сосудом. И будто та авария – это инсульт, но не в жилах, а в самих жизнях пассажиров и водителя маршрутки. И не все тот «инсульт» перенесли – четверо погибли сразу, один остался лежать с перебитою спиною, а сам Николаич лишился правой руки почитай по самое плечо.

И как ни казалось ему дело это роковым и страшным, для него как бы вселенским, а в больнице случай сей значился обыденным, и долго с ним не занимались.

Так вскоре потянулись тягостные своей тишиной и скупостью на события дни дома – Николаич вышел на пенсию по инвалидности.

Жизнь закончилась.

Супруга его Нина Алексеевна, женщина легкая, никогда не глядящая в глубины, а потому глубин в себе не содержащая, как помышлял о ней Николаич, страданий мужних нутром не чуяла во всём их объёме, а только видела наружно по хмурому его лицу, печальным глазам и муторной молчаливости.

Николаич же промеж колких, потаенных своих мыслей вздыхал, полагая, что тоскливая его физиономия портила дизайн Ниночкиной квартирки на последнем этаже, которую она так ценила когда-то.

Впрочем, на самом деле Нина Алексеевна теперь недолюбливала их комнатку после нудного и пустого дня, в который в микрорайоне отключили электричество по случаю капремонта подстанции. Тогда еще, несколько лет назад, Андрей Николаевич отдался мечте переселиться на твердую землю. Даже припомнил детство, рыбалку в озере, пироги в русской печи и бабушку, утирающую его нос белым ситцевым передничком, пропахшим печным дымом и грушёвой сушкой.

Однако, выпархивать с насиженного гнезда, пусть и пошатнувшегося, Нина Алексеевна не хотела. И мечта перебраться поближе к земле и отдаться насладительному садоводству закоснела в воображении Николаича, сгустившись там в образ ночного костерка, черной печёной картошки почему-то с рыбным духом озерной воды и дедовой махорки, закрученной в старую газету.

Теперь же Николаич не думал ни о том, чтобы переехать, ни о том, чтобы остаться. Он вообще старался не думать. Но мысли всё равно им овладевали и мучили, бродя по кругу от ампутации к будущему, и от будущего к настоящему, в котором у Николаича нет правой руки ввиду ампутации.

Страдания мужа казались Нине понятными, но излишне крепкими и даже опасными для всей последующей жизни её мужа, ибо ко слезам можно привыкнуть, и плакать уже повсюду и по всякому поводу.

И она в очередной раз припоминала, как видела на своей родине в Вёшенской человека без руки, который на велосипеде возил в школу свою внучку. Даже по гололедице. Руль держал он единственной рукой, сильной и выносливой, как вёшенские сосны, растущие на голом песке и побеждающие саму Природу своим упорством. Ногами тот человек крутил педали, а лицом своим улыбался, как улыбается остервеневший от хлёстких пощёчин судьбы моряк, видящий надвигающуюся смертельную бурю.

Андрюшенька же теперь и рубашки сам на себя натянуть не брался, и побриться не мог оставшейся левой, отчего лицо его белело по низу из-за седоватой щетины. Шутки словесной «смастерить» он теперь тоже не умел. Будто с отнятой конечностью пришёл конец и некоему внутреннему источнику, обыкновенно плескавшемуся из его души прибаутками, шутейными историями и не очень смешными, но по-своему душевными анекдотцами.

Теперь он молчал, смотрел в бубнящий телевизор, не меняя каналов, чтобы не тянуться к пульту и через то не вспомнить лишний раз о потере руки, и думал… о руке. Точнее даже о собственном «безручии», безнадежности, бесперспективности и потому – бессмысленности.

Так промолчал он всю осень, пока и вовсе не слёг, уже лишний раз отказываясь и от еды, и от телевизора, и от всяких слов, какие ни выслушивать, ни выговаривать боле не мог.

И как не билась, как не кудахтала над ним Нина Алексеевна, а Николаич только молча вздыхал растяжно и тихо, чтоб она не услыхала, стеклянно и бездумно смотрел на коллекцию механических часов, за которою нигде было не разглядеть обоев на стене их комнатушки, ибо так была велика та коллекция и так мала та комнатка. И думал о чем придется, но по возможности неглубоко, бегло, отгоняя всякую основательную мысль, норовящую спуститься из ума в сердце и там поднять с мутных глубин души тревогу, горечь и обиду. Ибо часовщику со стажем и мастерством Андрея Николаевича, какое в наше время уже не отыскать и в музейных подвалах, жить без руки вовсе невозможно, обидно и до крика несправедливо.