Исповедь русской американки

Глава 1

Вот и начался последний завиток жизни. Хочется надеяться, что предпоследний, но вряд ли.

Уже маячит впереди «абзац с пейзажем».

Ну и скорость у этой жизни! Она проносится как метеор.

А началась спираль в первый день Великой Отечественной войны, 22 июня 1941 года. Женщина, запечатленная на фото, исхудавшая, как скелет, с толстым, в перевязочках, ребенком, стоящим на старинном стуле, демонстрировала героизм, мужественное одинокое материнство.

Не было еды – сдавала кровь, чтобы прокормиться. На фото намеренно высоко и гордо поднята голова. Ребенок – дитя любви, зачатый и рожденный вне брака.

Двое встретились в Монголии: Он – солдат, она – учительница при русском посольстве, во временной командировке.

Любовь, встречи, беременность и отъезд в Москву – рожать – накануне начала войны.

День объявления нападения на Советскую Россию совпал с моментом рождения дочери. Меня…

Родители практически никогда не жили вместе друг с другом семьей, и я мало знаю об их отношениях. Знаю, что с началом войны отец ушел на фронт в разведбат, а мама родила в Москве меня, не будучи замужем, что мучило ее всю сознательную жизнь.

В России ханжество всегда цвело махровым цветом. Правда, отец, узнавший о рождении дочери, тут же послал военный аттестат на ребенка, что означало для дочери фронтовика какую-то помощь или довольствие.

После войны мои родители встретились на короткое время: он приехал к ней в ближнее Подмосковье. Увидел убогий домик, бывший в старину коровником при барской усадьбе, и тихо слинял в столицу, где его уже ждала дама сердца.

Мать страдала, воевала с ним за алименты на ребенка. Мне было сказано, что отец погиб на фронте. Как у всех матерей одиночек, отец – герой!

Думаю, что она долго продолжала его любить, а гордость пожирала ее, но и давала силы растить дочь.

Работала она учительницей в школе, а он, окончив два вуза, стремительно шел в карьерный рост и занимал уже значимые посты.

Моя мама, интеллигентка в первом поколении, хотела воспитать культурную дочь, для чего купила подержанный рояль, занимающий половину нашего жилого пространства, и отдала меня учиться музыке, хотя лишних денег не было совсем. Зарплата учительницы была мизерной.

Я не любила заниматься, не любила часами сидеть на стуле; мне не разрешали подбирать мелодии на слух, заставляя учить скучные этюды, повторяя и повторяя одни и те же такты. Мама никогда не бывала дома днем, приезжала на электричке вечером уставшая и контролировать меня не могла. Она просила мою тетку за тонкой стенкой прислушиваться – играю ли я на пианино, и я, пользуясь наивностью этой необразованной женщины, ставила на пюпитр вместо нот книжку, читала и бренчала, как пальцы хотели. На вопрос мамы, занималась ли я, тетя уверенно отвечала: «Да».

Когда я читала под свою «музыку», у меня в ногах на электроплитке в алюминиевой, кривой и помятой кастрюле булькал аппетитно пахнущий борщ из банки, который я просто разводила водой и ждала, когда он прокипит и можно будет его съесть. Это было детское, неконтролируемое никем счастье и свобода!

А музыканта из меня не получилось вовсе, хотя музыку люблю и немного знаю.

Позже я свою лень передала дочери – мы отдали ее учиться играть на скрипочке, потому что не хотели утруждать себя большим инструментом, и она, ненавидя и скрипку, и музыку, лелеяла детскую мечту: скинуть ее и «училку» с балкона.

В детстве я неосознанно получила знак, что удачлива. К маме приехала подруга, и мы все вместе с местными ребятишками пошли гулять в подмосковный лес.

Мы с детьми, как водится, бегали, соревновались. Я попросила у мамы снять кольцо с пальца – повоображать перед гостями.

Мама носила это кольцо, не снимая; дешевое серебряное кольцо с большим плоским ярким камнем или даже стеклом.

Я не помню, были ли у нее еще украшения; это кольцо было любимое, возможно, единственное. Мы нашли стог сена и завалились все вместе. Нас окликнули мама с подругой, мы вскочили, и я обнаружила, что кольца нет; конечно, оно было мне велико и соскочило с пальца.

Я в ужасе! Мама расстроилась и строго сказала: ищи!

Я, плача от абсолютной безнадеги найти «иголку в стоге сена», начала ковырять сено в стогу.

И, не поверите, нашла это цветное кольцо. Радости не было границ. И только много лет позже я поняла: это знак, что я, кажется, удачлива и всё, что я хотела и задумывала, кто-то помогал осуществлять. Через полсотни лет одна кубинка-вуду подтвердила, что я нахожусь под большой защитой (неизвестно кого), ко мне тянутся люди, и те, кто рядом со мной, находятся под моим зонтом. Я посмеялась про себя, чтобы не обидеть или не разозлить предсказательницу. Но не раз ловила себя на мысли о своей удачливости и проверяла ее на деле. Как-то раз, когда мне было уже лет восемь, мы с мамой поехали в Москву в театр на спектакль «Синяя птица».

Я была в восторге, а в перерыве к нам подошел мужчина, который меня не заинтересовал, и я его даже не рассмотрела. Мама сказала, что это ее знакомый. Он подал мне… банан. Я не видела доселе этой экзотики. Он раскрыл фрукт, как длинный цветок, и предложил попробовать откусить от середины. Я от стыда за свою деревенскость (так чувствовалось) откусила и кинула им, смотревшим на меня выжидающе: «Мыло какое-то». Эпизод, кроме вкуса «мыла», я забыла очень скоро. Мужчину – маминого знакомого – не запомнила. Я не знала о существовании отца и не видела его лет до девяти, пока однажды на нашей неровной, ухабистой, не асфальтированной улице в подмосковном поселке мы, дети, играющие на улице, не увидели роскошный черный автомобиль ЗИЛ (его называли в народе правительственным). Машину корежило на неровной дороге.

Дети стали спорить, к кому и за кем приехала такая важная машина, а я нахально заявила: «Не спорьте! Это за мной!»

Из машины вышел худой, чуть выше среднего роста, седоватый мужчина с усами и направился в наш дом.

Мы с мамой жили в том же бывшем коровнике. Вскоре вышла мама и сказала, что это мой отец и он возьмет меня покататься. Дети, не услышав, кто это, поняли, что это действительно за мной, и стояли, онемев от удивления.

В машине оказались еще двое – мужчина и женщина.

Я утонула в мягком кресле в ужасе от происходящего и неизвестности маршрута. Наверное, потому, что мать всегда негативно вспоминала об отце. Мы поехали, и меня тут же стало укачивать и тошнить от тряски по ухабам. Со мной возились, останавливались, где-то кормили. Я не помню, потому что в голове пульсировала одна мысль: меня сейчас изнасилуют (не думаю, что понимала смысл этого слова) и выбросят в канаву, что казалось мне страшнее всего…

Так я в первый раз пообщалась с отцом. И потом встречались мы крайне редко. Его мать, моя бабушка, несказанно страшной внешности, как мне тогда казалось (что недалеко от истины), была образованной и когда-то работала ГЛАВНЫМ бухгалтером (как в анекдоте, ребенок спрашивает: «А наша бабушка экономист, как Маркс?» И получает ответ: «Маркс был экономист, а наша бабушка – старший экономист»). Бабушка Женя делала мне подарки. Я страшно смущалась, но брала, хотя чувствовала себя нищенкой. Это чувство усилила третья жена моего отца – когда я уже получила высшее образование и стала самостоятельной. Эта жена была дочерью водителя автопарка и кассирши в продуктовом магазине (я думала, что она обсчитывала покупателей, потому что у них всегда было много еды).

Она получила высшее образование и испытывала некую социальную гордость. Но еще у этой женщины имелся муж – замминистра, как она гордо говорила, и она чувствовала себя светской львицей, «номенклатурой», леди и феей, одаривающей сиротку (меня), несмотря на то что «замминистра» был мой отец, а еду для меня она доставала из холодильника, чтобы очистить его от старых запасов.

Я брала эти залежалые продукты и всегда уходила, глотая слезы унижения.

Я так и оставалась сироткой, изредка посещая семью отца, жившего на улице Горького, напротив Моссовета, где обитали генералы, космонавты и директора магазинов – высшая элита советского общества.

Я редко виделась с отцом и, вероятно, не производила на него и его жену приличного впечатления. Я была замужем с девятнадцати лет, сделала после института небольшую карьеру в санэпидстанции и уже работала в ведомственном институте, куда меня взял пациент мужа из Кремлевской больницы на неплохую должность и хорошую зарплату – выше, чем у мужа-хирурга.

МОЙ ПЕРВЫЙ МУЖ – Александр Попов (я так и оставила его фамилию, лишь позже присоединила к ней фамилию последнего, пятого, мужа и стала Popova-Blum). Мы встретились в стенах Первого московского медицинского института, а познакомились у… трупа.

Однажды моя однокурсница призналась, что ее бойфренд получил в подарок несколько значков для своей коллекции. Получил не просто так, а как своего рода взятку. Даритель, Саша из двадцать первой группы, однокурсник ее бойфренда, просил, чтобы тот познакомил его со мной.

Длинная, до поясницы коса была моим единственным достоинством (как я тогда считала), а мама говорила: «Без косы ты была бы похожа на лошадь!» Свои комплексы неполноценности и некрасивости я скрывала под неприступным и гордым видом.

Как-то на занятии по анатомии меня оставили в анатомическом зале один на один с каким-то худеньким трупом, даже не помню кого. Вообще студенты не выказывали страха перед покойниками, иначе бы они не пошли в медицинский, а вот юморить – это запросто: могли воткнуть в рот трупу сигарету, надеть шляпу и что-нибудь еще в таком духе.

Преподаватели ругались, увещевали, призывали. Тщетно! Мертвецкий юмор не иссякал – возможно, студенты использовали его как щит, пряча перед сокурсниками собственные жутковатые эмоции.

И вот стою я над трупом, и мне не до смеха, раздумываю, что с ним делать и к кому обратиться за помощью… Вдруг ко мне подходит высокий парень в белом халате, с длинным хлюпающим носом (сопли от запаха формалина и даже слезы – нормальная реакция живых в анатомическом зале).

– Здравствуйте, я давно хотел с вами поговорить, – произнес он робко.

– Вы – Саша из двадцать первой группы? – сообразила я. Он кивнул.

Я сказала, что мне все понятно, и поинтересовалась, не хочет ли он мне помочь.

Саша с радостью схватился за труп.

Мы мило поболтали, путаясь в соплях, и после этого стали встречаться. Шлялись после занятий по Большой Пироговской, где было «дефиле» нашего института и соседнего Педагогического. Провожать меня домой было сложно: мне предстояло позорно ехать 25 минут на электричке в свой ненавистный непрестижный пригород, а он жил в центре, в престижном районе с маленькими московскими улочками, рядом с проспектом Мира. Отец его занимал высокий пост хозяйственника и мог ВСЁ!

Моя мать, одинокая учительница, тоже ездила на работу в московскую школу на электричке. И не могла ничего! Даже обеспечить меня приличной одеждой. Помню, первый шерстяной свитер я купила себе на первую зарплату. И жуткое дешевое пальто, которое запахивала на себе, представляя себя элегантной девушкой.

Наши встречи с Сашей быстро переросли во взрослые отношения, втайне от мамы с учительским ханжеским взглядом на такие «отношения». Но мы определились. Мальчик оказался ответственный и серьезный.

Мой собственный опыт потом здорово помог мне в работе с подростками, когда и на лекциях, и в беседах я объясняла им, как распознать отношение к тебе друга, партнера, любимого и прочие ипостаси взаимодействия полов.

И меня радовали многие ребята, мыслящие в этом отношении более здраво, чем взрослые. Выше и чище!

Родители Саши даже не догадывались о намерении сына жениться так рано – на втором курсе института, мы держали наши планы в тайне. Они видели меня лишь однажды: пригласили в цирк сына с девушкой, чтобы взглянуть на его избранницу.

И резюме было такое: почему у нее нету носа? Они всей семьей отличались крупными и очень крупными носами. А мой «клювик», которого я стеснялась, оказался отсутствием носа.

Разумеется, я им не понравилась, тем более что Сашина школьная подруга, с которой он встречался до меня, была дочерью председателя Совета министров СССР. А я – дочь нищей учительницы из пригорода.

Мы подали заявление в загс и месяц или два ждали росписи и штампа в паспорте, который узаконивал наши отношения и разрешал заниматься сексом легально, без стыда для меня стать опозоренной девушкой, потерявшей невинность.

В кавказских республиках после свадьбы выносили на обозрение всем гостям простыни со следами крови. Каких только россказней об ухищрениях брачующихся и родственников не ходило тогда в народе… Наша свадьба была тайной – в присутствии трех друзей и маминой молодой подруги как представителя взрослых. Не обошлось без стрессов. Мой жених сильно опоздал, и мы уже бог знает что подумали: «Из-под венца – какой скандал!»

Оказалось, что мама и папа, предвидя роковой поступок сына, спрятали его паспорт, и он перерыл все шкафы, устроив такой бедлам в доме, что бедные родители, вернувшись домой, сразу поняли: случилась беда!

Отпраздновали бракосочетание в шашлычной у Никитских ворот, куда мы со студентами иногда заходили, налегая на приносимый заранее черный хлебушек с горчицей и солью, заказав на всех одну-две порции мяса. Праздновали впятером или вшестером. После штампа в паспорте я привезла мужа домой, в ближнее Подмосковье, в убогий дом, бывший коровник, где мы с мамой жили в одной комнате с небольшим роялем, а в крохотной кухне располагались рукомойник и печка. Ведро из-под рукомойника часто переливалось от бесконтрольности.

Спали на моем маленьком нераскладном диванчике, отодвинув сиденье вперед и положив в образовавшуюся дыру всякого разного.

Мама спала в этой же комнатке, но за роялем, занимающим ровно полкомнаты. Здесь и настигли нас родители сбежавшего сына – жениха, уже мужа. И его сестра. Все плакали и кричали. Мы, как затравленные щенки, жались друг к другу, выказывая единство и непреклонность решения.

Моя (уже) свекровь вопила, показывая рукой на закопченный потолок нашей комнатушки: «На что ты позарился?»

Мой (уже) свекор угрожающе махал пальцем перед носом моей мамы, обещая суд. Моя мать грохнулась в обморок, даже не сумев растянуться во весь рост по причине малой площади комнаты. Свекор вопил, что она притворяется и нарочно сводничала, чтобы заполучить их мальчика. Я рыдала, защищая маму.

Они уехали, разъяренные, а мы остались.

Жили впроголодь. Сашу выгнали из дома, мы месяц жили на вокзале и у друзей, спали в строящемся доме на полу; потом его простили, вернули его вещи и даже зимние пуховые кальсоны; он еженедельно ходил к родителям покушать, и я каждый раз с нетерпением ждала его возвращения, потому что ему давали вкусный паек на неделю. С небывалыми деликатесами.

Вскоре моя мама получила желанную командировку в Германию, где проработала два года учителем или заведующей учебной частью в школе при советском посольстве, освободив нам «хоромы» в Немчиновке. Так назывался наш поселок в ближнем Подмосковье.

Первое, что мы сделали, оставшись одни, – продали рояль за бесценок. Только чтобы его не было…

Мы тогда заканчивали второй курс института и еще четыре года потом учились и работали.

Еще хорошо, что нам помогали родители мужа, которые как сыр в масле… да еще с икоркой…

Меня они терпеть не могли не только потому, что я ввела их юного сына в брак, но и от неправильного его выбора.

Они приняли меня только через несколько лет, когда у нас родилась дочка. Но никогда не любили. Отец мужа был деспот, и только я в семье его не боялась почему-то. Но я уже была заведующей отделом СЭС (Санэпидемстанцией). И за словом в карман не лезла.

Дочка у нас родилась на шестом курсе института. Из-за состояния глубокой беременности сокурсники выгоняли меня с занятий по радиационной медицине, шутливо издеваясь над моим колобковым состоянием и объясняя свои действия боязнью моего облучения.

Рожала я в Институте акушерства, и в качестве обезболивающего на мне испытывали веселящий газ.

Помню свое состояние опьянения и группу студентов у кровати (некоторые меня знали). После того как акушерка огласила вес ребенка – 4300, я сказала: «Это не мое, перевесьте!» – а профессор пояснил студентам: «Женщина под закисью, сознание затуманено! Врачи тоже люди и тоже рожают».

К шестому, последнему, курсу Московского медицинского института мы уже зажили отдельно, в самой Москве, а не в пригороде, что было вожделенно для меня, выросшей с комплексом провинциалки. Кооперативную квартиру купили за деньги, вырученные от посылок мамы из Германии (для людей, работающих в Союзе, приобрести жилье за зарплату было нереально). Свекор помог пробить разрешение на покупку кооператива студентами без стабильной зарплаты. Он же помог оформить эту квартиру на выпускников института (это было невозможно для неработающих).

Муж получил направление на должность врача-уролога в Кремлевскую больницу – не без помощи своего отца, крупного хозяйственника, а я пошла работать врачом в районную санэпидстанцию. И скоро стала заведующей коммунальным отделом, активно «контролировала» подведомственные объекты и даже курировала Театр на Таганке в то время, когда там работал Владимир Высоцкий.

Я с энтузиазмом вела санитарно-эпидемиологический контроль за всеми помещениями и с трепетом передвигалась по театру, мечтая встретить великого барда и просто поздороваться… Правда, в это время он редко здесь появлялся, у него уже случались срывы.

Я была молодой, носила короткую юбку и вершила районное правосудие с точки зрения санитарной инспекции. Служила честно, безвозмездно (без взяток) и с чувством самоуважения.

Зарплата у меня была выше, чем у врача «Кремлевки», рядового хирурга-уролога. Муж Саша был очень ревнив, и ему не нравилась моя свободная деятельность в районе – как заведующая отделом СЭС, я могла закрыть единственную в Москве водолечебницу или другой объект за санитарно-эпидемические нарушения, общаясь с огромным количеством мужчин-чиновников. И он, договорившись с одним из высокопоставленных пациентов, уговорил меня уйти в союзный ведомственный институт, открыть свою лабораторию изучения влияния полимеров на здоровье и писать диссертацию. С зарплатой, тоже значительно превышающей зарплату мужа в «Кремлевке». Зато теперь я сидела на одном месте весь рабочий день и с народом не встречалась.

Я высидела, сколько смогла со своей неугомонной энергией, а через несколько лет кардинально сменила трудовой профиль, и у меня начались приключения, которые растянулись на много-много лет…

Тому минуло уже почти полвека, а мои коллеги по этой работе так и прожили в этом «болоте». Без колыханий, всплесков, приключений и лихих американских горок. Тихо, спокойно, заурядно, как многие.

Итак, я создала и возглавила лабораторию в ведомственном институте. Все было правильно и как у всех.

Работала, писала диссертацию. Режим был закрытый, и с 8 до 17 я должна была сидеть в здании. Поначалу даже по лестницам пятиэтажного корпуса бегала, чтобы энергию выплеснуть и не тыкаться носом в стол, засыпая. Директор, бывший пациент мужа, ласково пенял: «Получаешь большую зарплату и сиди.»

Мне ужасно надоело ездить на работу по Москве в час пик на трех видах транспорта с перескоками.

До метро надо было доехать одну остановку: я вскакивала в автобус на самую последнюю ступеньку, так что автоматические двери захлопывались вместе с моей одеждой, а иногда и костями. Это бы еще ничего – потерпеть три минуты, но с моим невысоким ростом я обычно упиралась носом в чьи-то, пардон, гениталии на ступеньке повыше. Моя тонкая душа не могла терпеть этого.

Потом от метро был трамвай и еще троллейбус, и на работу я приезжала уставшая, вспотевшая, нервная от спешки и хронического опоздания. Пару часов остывала. А дорожные впечатления оказывались незабываемы!

Вот пример – извините за отклонения от сюжета жизни и литературного языка. Московский трамвай битком (я ездила с Преображенки в Останкино). Вдруг один мужик, не видный в толкучке, громко выдал: «Срать хочу!» Народ завозмущался, раздался смех, реплики, а он в ответ на эти реплики: «А ты что, не срёшь?» Люди заволновались, но все, кто подавал голос, получали тот же вопрос. Это было слишком, но когда кто-то крикнул, что надо позвать милицию, мужик парировал: «А что, милиция не люди? Тоже срут!»

Народ грохнул, и кто-то (возможно, я, но не уверена) призвал, стараясь не показываться: «Вышвырните его из трамвая!» И что вы думаете? Отжали автоматические двери и выбросили его наружу. Наверное, потом смеялись полдня, как и я. Русским не откажешь в горьком чувстве юмора.

Я мало интересовала отца, занятого работой и женой, он снисходительно общался со мной с неловкой улыбкой.

ТАК БЫЛО ДО тех пор, пока отец мой, «создатель древесностружечных плит России», о чем я и не знала на тот момент, не оказался в необычной ситуации. Я писала диссертацию по влиянию полимеров на здоровье и обнаружила проект, позволяющий делать детские кроватки из ДСП (те самые древесностружечные плиты, из которых создавались тогда и дома, и мебель и прочее). Я встала стеной на защиту здоровья детей и нашла путь наложить запрет на эту инициативу.

Министр вызвал «на ковер» моего отца: «Вам подведомственны два института и несколько фабрик, производящих ДСП. Нужда в них огромная, а какая-то Попова запретила их производство».

И тут мой отец гордо сказал: «Это моя дочь!» – и министерство таки исключило использование ДСП для детских кроваток. Так я заслужила уважение отца, и наши отношения наладились и стали почти регулярными. Его хитрожопую жену больше я в душу не пускала и не реагировала на ее гнусные инсинуации.

А с моей бабушкой Женей, на которую мне с первой встречи было страшно смотреть, произошла трагикомическая история.

Она жила с сыном Иоганном, моим отцом, и его женой, той самой наглой особой. Невестку недолюбливала.

Как-то в споре эта невестка то ли ткнула старухе кулаком в глаз, то ли ударила. История умалчивает, что она сделала, но глаз у бабушки Жени ослеп.

Ее повели к лучшим офтальмологам – это были профессора Краснов и его сын, тоже уже известный офтальмолог.

Один из них предположил, что это опухоль, а второй – что гематома.

Но чтобы точно убедиться, глаз надо было вынуть. Вынули. Оказалось – гематома, но обратно вставили глаз уже стеклянный. Согласна, что история нешуточная. Но у нее есть продолжение.

Бабушка и так была не красавица, вся сморщенная, с крючковатым носом, глубокими морщинами под ним и тонюсенькой седой косицей, как крысиный хвост. Но умная. Когда-то она работала в санатории в Пятигорске и славилась умом и памятью. К примеру, она знала родственников Пушкина во всех коленах и ветвях, чем поражала собеседников.

Мой молодой муж потерял маму, которая меня терпеть не могла, потому что сыночек рано женился и не на той. Маме сделали посмертный портрет для могильной плиты: выпуклый, глянцевый, в немыслимых розово-голубых тонах, и этот портрет мой муж повесил на стене в середине гостиной. У портрета была особенность – он смотрел на меня с осуждением, в какую бы сторону я от него ни уходила по комнате. Следил глазами. Искусство!!!

Я отказалась заходить в гостиную, месяц не разговаривала с мужем, потому что он не хотел этот портрет со стены снять. Там было пыльно, а дома – душно и нервно. Муж упёрся!

Ситуация сложилась критическая. И тут мой мозг, по обыкновению, нашел решение. Я сказала мужу, что если он не снимет портрет, то я повешу рядом портрет бабушки Жени со стеклянным глазом. Чувство юмора и воображение разрулили ситуацию, и портрет свекрови упокоился в недрах «стенки» – так называлась мебель для гостиной.

Глава 2

Мы с мужем работали, у нас уже подрастала дочка, а материальный уровень нашей молодой семьи оставлял желать лучшего.

Муж работал в Кремлевской больнице, лечил и оперировал пациентов высших чинов советского общества, некоторых с неограниченными возможностями (за счет высоких занимаемых постов); они его обожали и были полны благодарности.

Одним из Сашиных знаменитых пациентов был академик Александр Иванович Опарин, автор известнейшей в мире теории происхождения человека. После Дарвина, конечно. Мировой популярности человек.

Мы дружили с ним и его женой Ниной Петровной и часто навещали их в московской квартире или на даче.

Нам несказанно повезло близко общаться с такими человеческими глыбами… Много интересного навсегда осталось в памяти.

У них в гостях мы слышали о невероятных событиях и людях. Так, например, Опарин с женой были на приеме у Кеннеди в Вашингтоне, куда Мэрилин Монро пришла в роскошном платье… без белья под ним. Все, и Александр Иванович в том числе, это заметили. И он, большой ценитель женщин, отметил, как она была блистательна!

У них дома мы держали в руках бесценные раритеты и предметы, подаренные Опарину мировыми лидерами и знаменитостями. Помню на ощупь каменный наконечник стрелы ацтеков, подаренной ему в Мексике, кусочек невероятно тяжелого обгорелого металла с Марса, подаренного советскому академику американскими космо – навтами.

Я, возможно, одной из первых в Москве держала в руках огромный тяжелый альбом репродукций картин Сальвадора Дали в серебряном переплете, подаренный самим Дали, когда Опарины гостили у Дали и его жены.

Александр Иванович много рассказывал о Дали, и я с тех пор являюсь ярой поклонницей Дали во всех его ипостасях. В частности, запомнился мне рассказ о картине Дали «Тайная вечеря». Все гениальные художники рисовали этот сюжет из мифов о Христе. Картина Дали отличается от всех: Христос там с женским лицом. Возможно, художник изобразил свою жену, Елену Дьяконову, с детства прозванную Гала за любовь к конфетам.

Почти на всех картинах Дали присутствует ее не очень красивое лицо (на мой взгляд) и роскошные пропорции тела. Опарин рассказывал, что в музее Вашингтона картина «Тайная вечеря» висела одна в зале – ему поставили там кресло, и он шесть (!) часов рассматривал эту картину. Он лично мне об этом рассказывал.

Потом я увидела эту картину в Вашингтонской галерее искусств.

Александр Иванович Опарин был отличным рассказчиком.

И он живописно описывал свои впечатления и наблюдения. Они гостили на ранчо у Дали, много разговаривали, и когда Опарин спросил Дали о сюрреалистических мотивах его живописи, Дали ответил просто: «Я люблю морочить публику!» У него действительно было много чудачеств. История любви его к жене и их жизнь удивительна.

Обо всем этом можно писать отдельную книгу. И многое уже написано.

Будучи большой его поклонницей, я много читала и узнавала о нем, видела его работы во всех музеях мира, бывала в музеях Дали в Испании, в Лондоне. И мне очень повезло: сейчас, когда я живу в Америке, в штате Флорида, посещаю чудный музей Дали в городке Санкт-Петербург (да-да! Когда-то этот американский городок был основан русскими), в 40 минутах на машине от места моего проживания. Музей основан самим Дали. Но много позже неподалеку был построен новый музей с уникальной архитектурой и маленьким парком.

Я считаю, что он лучше, чем в Лондоне: великолепная архитектурная постройка в стиле модерн, дизайн и наполнение. В музее много его ранних работ – без непонятностей, ухищрений, сюрреализма, которые отражают большой талант Дали-живописца.

Вспоминается одна старинная история с композитором Арамом Хачатуряном (кстати, он был пациентом моего первого мужа, и судя по его рассказам об этом незаурядном человеке, могу сказать, что история похожа на персонажа).

Эту историю озвучила на русском радио в Америке одна журналистка, работающая в сфере искусства. Фамилию ее не помню, а история более чем забавная.

Когда Хачатурян был с визитом в Испании, он получил приглашение от самого Дали посетить его дом. Честолюбивый композитор (он таким был, и заслуженно – его музыка гениальна) был весьма польщен и с волнением, тщательно одевшись официально, прибыл по указанному адресу.

Его любезно провели в дом и разместили в огромной пустой гостиной. В центре расположились удобное кресло и столик, на котором стояли бутылка великолепного коньяка и ваза с фруктами.

Композитор долго ждал аудиенции и приложился к коньячку.

Проходит полчаса, час – никого. Официальный пиджак был снят, воротник расстегнут… Бутылка опустошалась в течение весьма длительного времени (не помню, сколько просидел, бедняга, в ожидании, но долго!). Алкоголь «запросился на выход». Бедный гость попробовал открыть хоть одну из многочисленных дверей по периметру огромной гостиной, но все были заперты. Увы!

Он заметил в углу большую вазу и, за неимением никаких других емкостей, использовал ее по срочному поводу.

Ему полегчало, но ситуация была очень странная. Вдруг одна дверь резко распахнулась, из нее вылетел верхом на метле голый Дали и, «проскакав» крупными прыжками, скрылся за дверью в другом конце гостиной.

Гость не успел опомниться, как вошел мажордом и объявил, что аудиенция окончена.

На выходе композитору вручили в подарок огромный альбом в серебряном переплете, скорее всего тот самый, что я видела и держала в руках в Москве, дома у другого гостя Дали – академика Опарина, тоже пациента моего мужа.

Поэтому при воспоминании об альбоме вылезла из недр памяти эта забавная история.

Она не была веселой для несчастливого гостя. Хачатурян был оскорблен и не любил вспоминать этот эпизод.

Кажется, даже никогда не хотел более посещать Испанию.

Возвращаюсь в свое прошлое.

А тогда мой муж, лечивший знаменитых и важных людей в стенах Кремлевской больницы, после 13 лет брака нашел возможность через кого-то из своих могущественных пациентов поехать в Ирак врачом, кажется, при посольстве или при госпитале (точно не помню).

Командировка на год за границу очень мощно поправляла финансовое положение любой семьи, и уж конечно, подняла бы нашу молодую семью на небывалый жизненный уровень и удовлетворила наши смешные и амбициозные потребности. Помните комплект зажиточного советского человека? Мебель, машина, дача, шуба, зимние сапоги…

Всего хотелось, но не моглось. А многие друзья, регулярно выезжающие за рубеж или работающие там, гордо демонстрировали высочайший жизненный уровень, благоухая ароматом Запада после возвращения из даже не очень длительных поездок.

И вот мой муж уехал в Ирак на год – там шла война, он очень тяжело там приживался, трудно работал, недоедал, копил на машину, что было почти неосуществимой мечтой советского человека с нищенской зарплатой.

Саша писал тоскливые письма, скучал по дочке и жил надеждами на возвращение и достижение главной советской мечты: приобрести свой личный автомобиль.

Я в это время от тоски и необычного одиночества (мы были женаты с 19 лет и уже долгое время прожили вместе) неожиданно для самой себя стала наивно, неумело писать стихи, чем невероятно взволновала мужа.

Саша правдами и неправдами посылал мне что-то из Ирака через дипломатов, эти посылки отправлялись в комиссионный магазин, и выручалась приличная сумма на жизнь нам с дочкой.

Возвратившись из Ирака, Саша привез кучу зарубежных диковинных подарков и сэкономленные деньги. И сразу по приезде начал хлопотать о покупке машины.

По правде сказать, хлопотать – слово неверное. Он работал врачом, и один из его могущественных пациентов давал указания и разные разрешения самому Моссовету. Он же подписал прошение или распоряжение (не знаю той иерархической лестницы) ПРОДАТЬ такому-то автомобиль «Волга 24», новую модель. Она так и называлась – «Новая Волга».

То был выигрыш на миллион!

Автомобиль марки «Волга» считался престижнейшей машиной. Только для избранных, нужных, высоко посаженных или звезд советской техники и культуры. Я не относилась ни к какому из кругов высшего общества и даже среднего. Я была в строю простой советской интеллигенции.

Мой муж был рядовым хирургом-урологом, но пациенты его боготворили. Это были не простые и не рядовые люди, а люди, которые могли всё! Или почти всё…

Пример: моя мать жила в подмосковном городе Химки, в новых домах, где еще не был проложен телефонный кабель. А в соседнем доме жил химкинский прокурор. Ему провели «воздушку», то есть кабель по воздуху, и у него был телефон.

И когда пациентом мужа оказался министр связи, по его просьбе протянули «воздушку» для любимой тещи доктора.

Ждали всего месяц, в то время как люди ждали установку телефона годами в домах, где кабель был проложен.

Телефон был роскошью! Но не для всех!

Интересно, что к этому же Сашиному пациенту приходили с просьбой «на получение квартирки» Владимир Высоцкий и Марина Влади, и этот чуткий человек, чиновник высокого ранга, лежа на больничной койке, вершил добрые дела. Он им подписал ходатайство, и знаменитая пара скоро получила квартиру.

Чтобы оформить покупку машины, Саша должен был поехать в какой-то важный отдел (НЕ в магазин), где и заплатить деньги за автомобиль. Мы очень волновались, и он взял с собой приятеля.

Сумма была очень большой. Взяли вместительную сумку, положили туда деньги, а приятель еще и прихватил с собой топорик!

Они приехали в какой-то исполкомовский отдел, в бухгалтерию, с необходимыми бумагами-разрешениями, и молодые сотрудницы завороженно и удивленно смотрели на молодого высокого парня (мужу было всего 34 года), оплачивающего автомобиль «Волга».

Приятель, кудрявый парень на несколько лет постарше, в кожаной куртке, игравший роль разбитного водителя важного покупателя, небрежно бросил: «Вы что, не узнали? Это же следующий космонавт, ему скоро в полет». Девицы радостно засуетились.

Машину оплатили и пошли к моему отцу (он жил рядом, напротив Моссовета) рассказать, как всё прошло. Отец открыл дверь, впустил Сашу, а его спутника принял за шофера и попросил подождать за дверью. Тот с готовностью согласился, а Саша расхохотался: приятель был заместителем генерального конструктора большого важного засекреченного института, который возглавлял сын министра обороны Устинова. Так забавно они «сходили на дело».

Из Ирака муж вернулся изменившимся, подхватив там стафилококковую инфекцию, от которой его стали лечить в Кремлевской больнице республиканского масштаба (а не союзного), и только как сотрудника, а не «контингент». Зато после этой годовой командировки он купил автомобиль «Волга», ГАЗ 24, самый престижный в то время в СССР.

И вот мы владельцы «Волги»! Нам по 35 лет. Представьте наш восторг и гордость, зависть окружающих цветет махровым цветом, автомобиль – любимое дитя мужа, только о нем разговоры и забота…

В Ираке, задолго до возвращения, Саша брал курсы вождения и был полон грандиозных планов. Он серьезно и ответственно подходил к делу. Волновался.

И в одном из писем вдруг написал страшную фразу: «Чует мое сердце – угробит меня эта машина!»

Я вздрогнула, но восприняла это не как предчувствие, а как неудачную шутку и страх, который свойственен многим начинающим автомобилистам. Увы, та фраза мужа оказалась пророческой.

И мне было тоже очень страшно сидеть за рулем поначалу.

Помню, когда я сдавала экзамен по вождению, инструктор сказал мне, вытирая лоб: «Я 40 лет за рулем, и мне никогда не было так страшно!»

На новой, битком набитой машине мы едем в отпуск «на юга». За нами следует тот самый приятель с топориком, сопровождавший Сашу с деньгами на оплату машины.

Приятель тоже с семьей, он отличный водитель со стажем, и на привале он просит Сашу не торопиться.

Едут за нами и смеются, наблюдая вождение новичка.

Саша в нервном возбуждении, взвинчен. Я и даже дочка, сидящая сзади, посередине, просим его не гнать так быстро. Он грозится нас высадить. Мы замолкаем, тревожно поглядывая в окна и назад, на друзей.

Дорога пустая и вдруг одна встречная машина обгоняет другую, приблизившись к нашей полосе, Саша резко крутит руль вправо, и мы летим с откоса.

За две секунды до полета вниз – метра три – я как наяву увидела картину: дочка летит с сиденья сзади вперед и головой пробивает ветровое стекло… осколки, кровь… и «услышала» крик моего ребенка!

Я успеваю на лету повернуться назад и разворачиваю руки на всю ширину, левой рукой придерживая голову дочки, а правой закрываю пространство впереди, тем самым, как бы в распорку, застреваю сама и закрываю пространство для полета ребенка с заднего сиденья.

Упали мы в мягкое болотистое место. Мою дверь заклинило, но я, ободравшись, вылезла в узкую щель. Со всех сторон к нам бежали какие-то люди и наши друзья, ехавшие за нами.

Дочка, кричавшая потому, что на нее упал транзисторный приемник и разбил до крови голень, сидела в шоке; между мной и водительским креслом стоймя стоял столовый нож лезвием кверху, что было необъяснимо! Возможные последствия этого могли быть чудовищны. Мои раскинутые руки спасли дочку и меня, потому что я как бы застряла и благодаря этому мы не полетели головами вниз.

Помню я все плохо. Был шок, да и десятки лет стерли следы из памяти.

Саша вылез из машины и даже с трудом встал. Обошел вокруг и посмотрел, как сложился лонжерон. У него были сильно разбиты губы и кровоточил нос: он ударился о руль. Встал и тут же упал…

Приехала милиция, скорая помощь, и нас увезли в госпиталь. Алину, дочку, забрал к себе домой кто-то из местных городских начальников, видимо, по просьбе моего отца.

У дочки были разбиты лоб и голень. У меня – только синяки и царапины от того, что я вылезала в узкую щель помятой двери машины. Меня спасла моя позиция боком, потому что я держала руку поперек машины, чтобы дочка не выскочила головой вперед в стекло при падении машины вниз (как мне привиделось за несколько секунд до падения), и я удержалась.

Я провела с мужем в госпитале несколько дней, у него был диагностирован компрессионный перелом позвоночника, и транспортировку в Москву не разрешали.

Со временем с этой травмой возможно было справиться и восстановить здоровье.

Но при лечении стафилококковой инфекции в Кремлевской больнице при переливании крови его «наградили» вирусом гепатита Б. Оказалось, что во время нашей поездки он уже заболевал, находился в продромальном периоде и ситуация дала резкий толчок болезни. В состоянии продромы (начало заболевания) он не справился с управлением той самой вожделенной машины, ради которой так тяжело работал и жил в разлуке с семьей.

От стресса и травмы болезнь резко обострилась, и Саша впал в кому, из которой врачи Брянской областной больницы не смогли его вывести, хоть и старались. Рядом с ним постоянно находились врач и глубоко беременная медсестра, хотя он, возможно, был заразен.

Мой свекор смог отправить группу медиков из Кремлевской больницы, но погода была нелетная и они выехали на машине. Приехали к утру, когда пациент уже остыл.

Я в определенный момент увидела и поняла его смерть и отошла от его кровати.

Врач и медсестра беспомощно сидели рядом.

Я валялась на какой-то каталке в коридоре в беспамятном сне – двое суток я от Саши не отходила ни на шаг и не спала совсем.

Медицинская бригада, приехавшая с опозданием из Москвы, забрала меня из больницы.

Перед отъездом ко мне подошел главный врач и сказал, что я могу подать на них в суд, так как они не справились (они даже не смогли поставить подключичную капельницу – то ли от неквалифицированности, то ли от недостатка чего-то).

Я вяло промямлила, что могу, но это мне мужа не вернет.

Привезла я тело назад в Москву на машине московских медиков.

Ему было 35 лет и на похоронах кто-то сказал, что он спешил жить… Ведь в 35 лет у него уже был весь комплект успешного (или удачливого) советского человека: квартира, машина, дача.

Мы остались с дочкой одни.

Мы прожили вместе с первым мужем 17 лет. Работали, растили дочку. Он был очень ревнив, что омрачало наши отношения. Я – кокетлива, но безгрешна! Может, по нравственным, но и по медицинским причинам: боязнь заразы, беременности, интриг и лжи, и других негативных моментов, разрушающих брак, душу и саму жизнь, как правило!

Довольно долго я восстанавливалась; продала, что можно было продать, привыкала к роли вдовы и главы семьи, ответственной за всё. Было нелегко!

В 36 лет я осталась вдовой.

Похороны помню плохо. Очень помог отец – взял на себя все хлопоты.

Дочка была у него на даче и узнала, что папы больше нет, уже после похорон. Очень кричала: она его сильно любила, а он души в ней не чаял.

Я тяжело переживала его уход: не могла есть и спать дома, ходила к соседке-подруге в соседний подъезд.

Приходили люди, я с ними молча ела; не могла открывать шкафы долгое время, не могла находиться одна дома, и однажды нянька моей дочери, неграмотная баба Стеша, вывела меня на улицу, взяла за плечи и сказала: «Сегодня девять дней, как ОН ушел. Повернись на все четыре стороны, кланяйся и говори: уходи, уходи, я справлюсь».

Помогло!

Я долго не могла ходить на кладбище и не водила туда дочь. Ходила сомнамбулой. Приходила к кому-то домой и могла заснуть, сидя на стуле… Меня ловили, я долго спала после этого.

«Охранительное торможение» спасло мой рассудок. Выживала! С трудом выплатила все наши долги, продав всё, что могла. Нужно было самой быть для дочери матерью и отцом. Я до этого времени не занималась ни счетами, ни жилищными проблемами.

Теперь всё лежало только на моих плечах.

Надо было продавать эту новую, престижную и несчастливую «Волгу». Мечту жизни погибшего на ней человека.

У нас были долги, и я все равно не смогла бы на ней ездить, да и средств на ее обслуживание не предвиделось.

Продавать эту машину мне следовало только по спекулятивной цене. Чтобы надолго хватило денег. Официальная цена была невелика, но купить даже подержанную, тем более битую машину можно было по формальной разнарядке, по блату, по знакомству и так далее. А так продажа считалась средством наживы.

Желающих купить по высокой спекулятивной цене было навалом. Но жуликов было еще больше, и становиться их жертвой я не собиралась.

На эти деньги мне надо было жить, растить дочь, оплачивать репетиторов для ее поступления в институт.

Я изучила все способы обманов при продаже машин: можно было столкнуться с подложными бумагами, фальшивыми деньгами, стать жертвой грабежа и даже убийства. Могли налететь в момент передачи денег и милиция, и цыгане – и денежки «тю-тю».

Я продумала всё и подготовилась. Знакомый посоветовал мне комиссионный автомагазин, и его директор, заинтересованный в купле-продаже, обещал безопасный сервис.

Я нашла покупателя, богатого узбека, и он оплатил в кассу нужную официальную сумму, а мой приятель с огромными деньжищами должен был благополучно доехать домой и отзвониться директору, после чего тот выдал бы документы новому владельцу нашей «Волги».

Всё получилось удачно. Узбек оказался классным дядькой, научил меня делать настоящий узбекский плов и даже подарил мне огромную шкуру степного волка, мех которого украсил мое новое кожаное пальто.

Кожу для пошива пальто прислал тот же узбек, и я несколько лет щеголяла в этом тяжелом «самостроке».

Надо сказать, что он хотел за мной поухаживать, несмотря на многоженство, но обнаружив, что во мне есть еврейская кровь, ретировался с искренними извинениями. Эпизод был невероятно смешной.

Глава 3

Через некоторое время я поняла, что в жизни произошли грандиозные перемены. Кончилось уютное время за спиной мужа. 17 лет замужества были почти половиной моей жизни и, несмотря на беспочвенную ревность мужа, весьма удачными.

Я была верной супругой, институтской подругой, первой любовью мальчика, только что окончившего школу, и матерью нашей дочери. Он стал первым мужчиной в моей жизни, и все у нас было правильно.

Он был не по годам ответственен, деловит, все решал сам и уважал мужской диктат (видимо, старался подражать отцу, который был деспотом в семье.) Я подчинялась в основном.

И вот началась свобода… Свобода поступков и решений!

И никем не контролируемая инициатива, ответственность за всё и вся, планирование и вся жизнь моя и тринадцатилетней дочери. Как я распоряжусь жизнью, такой она и будет.

Мой, не близкий мне, отец иногда покровительствовал, несмотря на свою занятость и свою семью.

Я сама зарабатывала на жизнь, моя мать помогала с дочкой.

А жизнь текла своим чередом, оставляя позади потери.

За полгода до этого трагического происшествия я начала собираться в туристическую поездку в Алжир – Тунис – Париж. В то время было недостаточно заплатить деньги за предстоящее путешествие.

Надо было получить РАЗРЕШЕНИЕ! От некоторых органов, включая какие-то комитеты при райкоме партии по месту жительства; они решали, достоин ли ты представлять собой советского гражданина за рубежом, правильно ли разбираешься в международной обстановке, могли спросить имя генсека какой-либо дружественной страны, поинтересоваться твоими взглядами на политику своей и чужих стран.

Короче, для обычного человека это было почти недостижимой проблемой – надо было готовиться, как к экзамену. И запросто могли не пустить. А денежки могли и пропасть.

Моя «проверка на вшивость» осуществлялась группой стариканов, вид которых поверг меня в шок: у всех что-то текло – из носа, из глаз, изо рта. Некоторые тряслись, некоторые боролись с тремором.

Все были в костюмах с галстуками, и все были преисполнены важностью решающих органов.

Я таки получила разрешение (не без предварительной помощи или сговора, или, как говорили, «по знакомству или по блату». Да и сам шанс такой поездки, как выигрыш в лотерею, был возможен для немногих. Тоже – блат).

Поэтому получение разрешения на выезд в туристическую зарубежную поездку на две недели в капиталистические страны был маленькой, но важной победой на социалистическом фронте.

Срок поездки приходился на дату через две недели после похорон. Отложить, переменить, изменить было просто нельзя. Можно было отказаться и потерять деньги и шанс побывать на африканском континенте и в вожделенном Париже. Но отказ показался бы подозрительным и чреватым неприятными последствиями фактором.

Я не могла даже заикнуться никому о поездке. Решила посоветоваться с мудрым, тертым орехом – отцом.

Он сказал: «Никому не говори, дочка, и езжай!» Я так и сделала. Полетела…

И открылась коробочка с приключениями для скромной молодой вдовы!

Находясь еще в трансе после похорон мужа, я почти не общалась ни с кем в нашей туристической группе: сидела в автобусе одна на переднем сиденье и тихонько подвывала, думая, что звуки гасятся движением, музыкой, разговорами. Так и не узнала, слышал ли кто мои всхлипы.

Прилетели в Тунис, столицу Туниса. Сидим всей группой в холле отеля (человек 12, точно не помню, как и многое другое в этой поездке) и ждем выдачи нам «мелкоскопических» денег. Меняли на всю поездку 30 рублей по курсу почти доллар за рубль! 1978 год. Было же время и триумф рубля!

Эти деньги предназначались на покупку сувениров; все остальное было оплачено. На воду и всякие капризы народ не позволял себе потратить ни цента.

Надо было на эти 30 долларов привезти семье импортные шмотки, технику и все, чего не было у нас в стране. А у нас не было ничего!

В Тунисе и Алжире ничего не тратили, а вот в Париже уже оторвались по полной…

В этой поездке у меня случилось много приключений – и смешных, и пугающих, и долгоиграющих.

Так вот, ждем мы в вестибюле отеля в Тунисе наши сувенирные, а по сути – самые нужные 30 рублей в валюте.

Вдруг ко мне подходит местный парень-араб с букетиком коротких мелких цветов с одуряющим запахом.

Я стала жестами отказываться, мол, мне не надо, а сама в ужасе, что мне придется на них потратить такие нужные для важных покупок деньги. Слава богу, их еще и не было на руках. Отмахиваюсь.

А парень показывает жестами куда-то в угол на трех европейцев, непринужденно сидящих на диване, и поясняет, что не надо денег – это подарок, сует мне цветы в руку и отходит.

Я запунцовела, поймала взгляды европейцев, стараясь вежливым кивком головы показать благодарность, и поняла, что заработала ненависть женской части группы, то есть большинства.

Это были французы, руководящие местной фабрикой и жившие в этом отеле. Почему именно я оказалась удостоена внимания, не знаю, красавицей не была. Может, вселенская скорбь на лице привлекла их взгляды.

Все знают, что в зарубежных поездках ВСЕ группы советских людей сопровождались сотрудниками КГБ. Или в группе были добровольцы-соглядатаи по договору.

Обычно их было трудно вычислить, и народ, зная, что кто-то следит и строчит рапорты, наблюдали друг за другом во избежание неприятностей.

Ходить надо было только всем вместе, кучкой, и вести себя осмотрительно, то есть как достойный член советского общества, не восхищаясь и не удивляясь уровню жизни, если он был выше.

А ниже он не был нигде.

Поэтому было странно и тревожно, когда один из французов стал ходить с нашей группой рядом со мной.

Он приглашал меня по дороге то в один, то в другой ресторан, я решительно отказывалась – мы смотрели только на витрины, поглядывая на товарищей рядом; нормально общаться мы не могли: он говорил по-французски, а я по-русски с некоторыми английскими словами. Было смешно, но и тревожно, так как я знала, что, попав в список неблагонадежных, могу оказаться невыездной.

А приключения продолжались…

Почему-то руководитель группы (а это всегда был главный начальник и распорядитель на чужой территории) поместил меня одну в комнате, когда все заселялись по двое, чтобы быть на виду. Причина была мне не ясна: то ли слышали мое подвывание, то ли сочувствие моему горю, но я была с комфортом размещена в хорошем отеле одна в номере.

Надо сказать, что наша группа была элитной, от Дома дружбы с зарубежными странами, со значимыми в социуме людьми, и поэтому отели, питание и транспорт были на высоком уровне.

Нас встречал сотрудник посольства, рыжий, краснолицый высокий и худой, довольно некрасивый молодой мужчина. Он сидел за обедом в ресторане рядом, шутил и был в ударе, а после обеда пошел проводить меня в номер, пожав руку начальнику группы, как своему.

В номере я заметила, что сотрудник посольства изрядно пьян; за разговорами он стал ко мне активно приставать, даже несколько зверея от моего пока деликатного отказа от «близкой дружбы народов».

Я пыталась объяснить, что я только что овдовела, и просила меня пощадить.

Он не унимался, и мне пришлось чем-то треснуть его по голове. Не помню чем, не смертельно, но ему было обидно и оскорбительно. Ушел он с угрозами.

Тут я, кажется, догадалась, для чего я получила одноместное проживание в номере с двойной кроватью, и была уверена, что утром придет руководитель группы и по смятой постели определит мой моральный облик.

Поэтому, несмотря на брезгливость, легла на смятую в борьбе половину кровати, перевернув подушку.

Вторая половина постели была почти девственной. Я постаралась доказать свою невинность.

Утром я поняла, что была права: стук в дверь, входит руководитель группы и первый быстрый взгляд кидает на постель. Я закусила губу, чтобы не рассмеяться. Кстати, позже выяснилось, что он отличный мужик. Мы потом дружили с ним и его пассией, которую он в этой же группе завел, несмотря на то что женат. Так что моральный облик блюли не все. А его дама была незамужней.

Мы поколесили по красивейшему Тунису, который при своем мусульманстве достаточно либерален во нравах и позволяет туристам из Германии загорать топлес, что меня поразило.

Из Туниса мы направились в Алжир, страну бедную, тоже бывшую французскую колонию, после которой у нас было четыре дня в Париже!

В Алжире аж два приключения были весьма опасными.

Нас привезли на восточный базар, все разбрелись по лавкам, и я, заинтересовавшись, как плетут ковры, зашла в одну лавку, прошла вглубь и смотрела на женщин, умело сплетающих нити, образуя яркую красоту.

Рядом оказался дядька, который пригласил жестом в следующую комнату. Я последовала за ним, там тоже были работницы, сплетающие еще более сложные узоры, и вдруг мы вышли в какую-то дверь, оказавшись на «улице» – в кривом коридоре между глинобитных стен без единого окна или двери.

На видимом длинном пространстве – никого!

Я струхнула, начала по-русски ругаться и заметила, что он возбужденно трясется и показывает рукой – туда, дескать, к автобусу…

Запаниковав, я встала как вкопанная, и тут, на мое счастье, открылась невидимая дверь, вышел человек, оценил ситуацию и показал, что к автобусам в другую сторону.

Я погрозила арабу кулаком, как-то выскочила на площадь, нашла наш автобус и долго еще тряслась от страха, ругая свою неосмотрительность.

Второе приключение было невинным, но насторожившим нашего группового контролера поведения.

Нас привезли на пляж, и обнаружилось, что местный распорядитель лодок учился в нашем московском Университете дружбы народов им. Лумумбы и мог объясняться по-русски.

Все обрадовались ему, как родственнику, а я возьми да попроси покатать меня на водном велосипеде.

Мне тут же пригнали агрегат, я гордо уселась; никто не присоединился, я поняла вскоре почему.

Молодой араб крутил педали, я наслаждалась лазурью Средиземного моря, и мы круто пошли вдаль, отдаляясь от пляжа к глубинным беспределам. Я была счастлива и даже забыла про свое горе.

И тут пронзила мысль: за все удовольствия в жизни надо платить! И за это катание плата будет мне точно не по карману… Какие все умные, что со мной не сели!

Купить никаких обновок не придется, в Париже буду без копейки, да еще этих моих наличных может не хватить вообще, надо будет занимать. Я опять посетовала на свою неосмотрительность.

И приняла решение: мы приплывем обратно к группе на пляже, и я гордо выйду из лодки и пойду…

Парень будет бежать за мной и кричать: «Мэ-эм, деньги!» – а я небрежно кину ему через плечо, как леди в кино: «Придешь в отель за деньгами!»

Успокоившись, приняв решение казаться богатой независимой леди, способной оплачивать свои капризы, я стала созерцать бирюзовое море и вдруг заметила, что пляжа уже почти не видно.

Я встревожилась, посмотрела на водилу велосипеда и словно почувствовала его волнение.

И тут мой взгляд опустился с его голого торса на плавки, и я увидела, как они растут на глазах.

Я просто взорвалась смехом – он, заметив мой взгляд, сконфузился.

Напомню: мне было 36 лет и я была в купальнике, а посмеяться любила всегда. Страшно не было.

В эту напряженную минуту послышался далекий звук свистка; мы взглянули в сторону пляжа, увидели движение красного флажка, и наше плавательное средство срочно зарулило к суше.

Чем ближе подплывали, тем подробнее в деталях я представляла себе ужасную сцену оплаты услуг…

А вышло так: мы подплыли близко к кромке воды, где дно показалось мне совсем рядом, я гордо сказала холодное спасибо, шагнула через борт и… полностью с головой ушла в глубину под воду.

Выскочив мокрой курицей, стараясь не выйти из роли леди, пошла прочь, ожидая спиной окрик: где деньги? Никто меня на догонял и не просил. Дойдя до наших, я горячо поблагодарила распорядителя лодок и услышала от согруппников: «Мы с ужасом увидели, что тебя увезли так далеко, наш руководитель занервничал, а мы сказали ему, что ты надежный, как кремень, стойкий, правильный советский человек и вернешься без проблем».

Но самую сильную тревогу у представителя КГБ вызвал инцидент в Париже, в Соборе Парижской Богоматери. Хотя до этого был еще один эпизод.

Когда мы летели из Алжира в Париж, на соседнем сиденье оказался англичанин. Я попрактиковалась в английском со своим кошмарным акцентом и малым словарным запасом.

Англичанин вызвал осуждение от нашего русского окружения, и народ удовлетворился тем, что поставили ему диагноз: «Он наркоман».

Меня англичанин удивил, сказав, что я совсем не похожа на русскую: ни одеждой, ни обувью, ни часами.

Надеюсь, что тот «комплимент» не был услышан руководителем или причастными к рапортам.

Но представляете, какими мы, русские, казались европейцам.

В Париже мы провели четыре дня. Незабываемых!

Мы жили в недорогом отеле, нас кормили в неплохом ресторанчике в центре, куда стекались и другие группы русских туристов, даже одна группа больших деятелей советского искусства.

Нас возили по экскурсиям, вечером было свободное время, и мы маленькими группками (поодиночке было нельзя) бегали по Парижу, экономя даже на транспорте. Однажды спросили дорогу, а нам ошалело ответили, что это очень далеко, аж четыре остановки на метро. Но русские женщины, вы знаете.

Наконец-то в Париже мы дорвались до вожделенного шопинга.

Нам поменяли в Москве по 30 рублей! Деньги держал руководитель группы до определенного момента. В Алжире и Тунисе мы не тратили, даже умирая от жажды. На 30 рублей мы должны были одеться на несколько лет и привезти подарки всем домашним и друзьям.

Гид, морщась, привезла нас в район Сен-Дени, где находилось большое количество дешевых лавок, в основном арабских, и мы там рыскали, как голодные волки в поисках еды, стараясь уложиться в тесный бюджет.

Нас восхитил большой магазин TATI. Там было всё! А покупки складывались на кассе в бешеной красоты пластиковые пакеты, окрашенные в крупную клетку голубого или розового цвета.

Не смейтесь!

Моя дочь год ходила в школу с таким пакетом и чувствовала себя примой под завистливые взгляды одноклассников. А ведь когда мы в Париже собирались в аэропорт, чтобы вернуться на родину в Москву, гид попросила по возможности убрать эти пакеты, чтобы не позориться в аэропорту. Но никто, конечно, не поверил, и мы гордо несли покупки в огромных ярких этих пакетах, демонстрируя блеск и нищету главной страны соцлагеря.

Итак, я купила на эти деньги для себя – длинное коричневое вельветовое пальто на клетчатой фланелевой подкладке с такими же манжетами и изнанкой капюшона, с погончиками и поясом, в котором долго щеголяла по Москве, ловя взгляды понимающих в моде. Для мамы я купила несколько «водолазок» – эластичных тонких джемперочков. Дочку же я одела на пару лет: шикарная клеенчатая красно-белая курточка, сапожки, кофточки, что-то еще, не помню, и несколько пластиковых сумок магазина TATI. В последний день пребывания в Париже нас повезли в Нотр-Дам де Пари (Собор Парижской Богоматери).

Мы разбрелись в полутьме, и я вдруг наткнулась на надгробье. На постаменте за высокой роскошной чеканной изгородью были расположены великолепные скульптуры в натуральную величину: ложе с умирающим человеком, в ногах которого сидела женщина, протягивая к нему руки.

Он же, приподнявшись со смертного одра, вперил взгляд не на нее, а вперед, где у ног стояла Смерть в саване, словно ожидающая добычу.

Скульптурная группа была так реальна, так страшна и так созвучна моим недавним переживаниям, что мне стало плохо. Я сползла, держась за прутья загородки, на пол и схватилась за сердце.

Лекарств с собой не было, полутьма, никого рядом, и я поняла, что это мой конец.

Но человек, пока жив, цепляется за жизнь.

Я представила себе машину скорой помощи, госпиталь без страховки и отъезд группы в Москву без меня и стала стараться остановить в себе панику и сердечный спазм. Со временем это удалось, хотя чувство времени выключилось.

Я с трудом на руках поднялась и побрела к выходу, понимая, что меня ждут…

В полутемном соборе горели таблички EXIT; я вышла, зажмурившись, на яркий солнечный свет и обнаружила, что меня никто не ждет. На улице никого.

Опять в панике, я вернулась в темноту собора и стала искать в спешке другие выходы.

Лишь в третьем выходе я увидела ожидавшую меня группу и руководителя с трясущимися руками.

Видимо, я так выглядела и была бледна как смерть, что меня никто ни о чем не спросил.

Позже человек, исполняющий функции надсмотрщика, сказал мне: «Я был уверен, что ты останешься в Париже, и скорее в последний день…» Это сулило ему увольнение с работы и даже лишение членства в партии. Чаще всего эту роль играли люди доверенные, за что поездка за границу для них была бесплатной или сильно льготной.

В Париже состоялась встреча, давшая начало интересному долгому знакомству.

Обедая и ужиная в Париже в одном и том же ресторане с другими группами из России, мы коротко общались.

Один седовласый товарищ (мы еще господами не были) пригласил меня походить по Парижу ближе к полуночи после их программы, да и нашей (не такой важной, как у этой группы представителей высокого искусства). Практически все четыре дня и ночи мы, счастливые туристы, не спали, боясь тратить драгоценное время.

Мы договорились. Он спросил мое имя, я назвалась Тиной, как называли меня друзья.

Полное имя и фамилию побоялась дать почему-то; оговорили место и время встречи (как было возможно жить и функционировать без мобильных телефонов, уже даже не представляю).

Его имя я не спросила. В этой группе они были все такие важные!

Но встреча не состоялась. На следующий день он не хотел смотреть в мою сторону, и мы с «товарками» (две профессорские жены; мы вместе жили в одной комнате и гуляли по городу) подскочили к нему, я извинилась, они подтвердили правдивость моих оправданий, и он простил.

Это был последний вечер в Париже для всех – мы возвращались в Москву, его группа летела в Амстердам и потом куда-то еще. Мы опять не встретились…

Примерно через месяц зазвонил мой рабочий телефон – спрашивали меня. Абонент представился, но голос и имя-отчество были мне незнакомы. И вдруг слышу: «Плохо же вы вели себя в Париже!»

Я онемела. Мои волнения по поводу маленьких невинных приключений оправдались! КГБ!

Думаю: так, меня обвинят в антисоветчине, аморальном поведении и могут посадить в тюрьму.

Что же будет с дочкой? Без отца, без матери. Сразу представила дочку-сироту, которую отправят в детский дом!

Но вспомнила, что как раз в Париже, кроме опоздания из Собора Парижской Богоматери, все было кристально чисто и невинно – ни общения с иностранцами, ни нарушений в моральном поведении не было.

После паузы осторожно пытаюсь выяснить почему. В ответ услышала: «Вы не пришли дважды, и я вас так долго искал! Меня зовут Эдуард Борисович, и я директор Большого концертного зала Москвы».

Я горько пошутила: «Вот вы как раз мне и нужны сейчас!» Он вскинулся: «Ты развелась?»

И на мой ответ, что я овдовела и у меня дочка, после паузы он сказал: «Вы теперь скучать не будете!»

Я несказанно удивилась звонку и тому, как он нашел меня, зная только мое неполное имя.

Много позже, когда мы уже подружились, он рассказал мне как: смешно, но без КГБ не обошлось.

У него был там приятель на высокой должности, и его попросили найти женщину по имени Тина, которая была в Париже такого-то числа. Ему нашли Альбину из нашей группы, он позвонил ей, и она сразу поняла, о ком идет речь, и дала мой телефон.

Действительно, Бог послал мне этого человека для покровительства и помощи безо всякой компенсации с моей стороны. Мы с дочкой были на всех значительных концертах, кинофестивалях и вечерах и сидели в директорской ложе. Рядом часто находилась его жена, и всё было абсолютно пристойно и по-дружески. Он помогал во всех трудных вопросах, например доставал билеты на поезд, что было порой невозможно без знакомства. Стал просто Санта-Клаусом в нашей с дочкой жизни. Для меня эта опека и защита были необходимы. Мы сохранили дружеские отношения надолго, и он, разведясь с женой, уехавшей в Израиль, привел ко мне новую жену для знакомства.

Судьба этого доброго человека сложилась, думаю, трагично. Обладая грандиозной энергией, он открыл первый в Москве успешный кооперативный магазин в центре города, и его обложили данью бандиты, в частности и те, кто промышлял под крышей Кобзона (с которым он дружил!). Но, как говорится, дружба дружбой, а табачок врозь! Он вовремя не расплатился, хотя причины были уважительные. «Люди бизнеса» ждать не хотели. И его практически стерли с лица земли, отжав магазин. Его украли, держали в подвале, били, отняли машину, потом квартиру, и в конце концов он исчез. У него отобрали всё. Видимо, и жизнь. Такое было время!

Через месяц после похорон мужа, после возвращения из Туниса – Алжира – Парижа я вышла на работу в институт, где я создала лабораторию и писала диссертацию.

Глава 4

Вернувшись из заграничной поездки, я одарила маму и дочку подарками; теперь мне предстояло возвращаться к повседневной жизни и работе, но уже в качестве вдовы с кучей трудно решаемых проблем. Прошел месяц после похорон мужа.

Выйти на работу в институт, где я создала лабораторию, оказалось не просто – нужны были силы для сочувствия, любопытных взглядов, шепота за спиной, равнодушных соболезнований.

Справилась.

Моя жизнь кардинально изменилась – теперь я все должна была организовывать и делать САМА!

Я уже продала всё, что могла, чтобы расплатиться с долгами и съездить за границу.

Теперь надо было ВЫЖИВАТЬ!

Я поменяла работу, покинув созданную мной лабораторию полимеров.

Желая быть поближе к дому, устав от транспортных проблем, я нашла работу, до которой могла добраться НА ЛИФТЕ! Дело было так.

Между первым и вторым подъездами дома, где мы жили, была скрытая кустами какая-то дверь. Я не обращала на нее внимания, но однажды, приглядевшись, прочла вывеску и поняла: это моя Судьба распорядилась, избавив меня от необходимости мотаться на перекладных. Здесь находился Дом санитарного просвещения (ДСП) Минздрава Москвы по нашему району.

Я зашла внутрь, увидела двух нестарых мужчин, один из которых был врачом, а второй – главным врачом. Спросила о наличии ставки еще одного врача в этом богоугодном (ссыльном для убогих, старых, бестолковых и больных работников здравоохранения) заведении.

Мне решительно отказали, но я, впечатлившись местом расположения учреждения, рук не опустила.

Не поверите, клянусь, не помню как, но вроде через месяц я была там главным врачом.

Став главным врачом маленькой вспомогательной, но и контролирующей организации района, я столкнулась с формальными и неформальными вопросами.

Тамошний врач, Григорий Ефимович, работающий только для зарплаты, занимался несколько другими проблемами и с большим энтузиазмом. Он организовал на базе ДСП Клуб неформальных людей.

Там регулярно собирались необычные люди: экстрасенсы, новаторы (роды в воде, металлоискатели), космонавты, видевшие инопланетян, журналисты и другие неординарные личности.

Это было необычайно интересно и познавательно, но меня несколько удивлял и волновал не тот профиль, который предполагал Минздрав.

И вот меня вызывают телефонограммой в районный отдел КГБ и просят рассказать о деятельности этого врача и Клуба. Я изложила то, что успела уже узнать, и заверила, что ничего антисоветского в Клубе нет, а этот доктор – интересный и весьма умный, хоть и чудак.

Мне напомнили функции учреждения данного профиля и просили Клуб закрыть. Так мое собственное просвещение в сфере неопознанного и новаторского закончилось. А доктор-энтузиаст уныло вернулся к скучной рутине.

Забавный нюанс: у нас в помещении, как во всех учреждениях в то время, на стене висел красочный плакат с портретами членов Политбюро. И если по радио сообщали о кончине одного из них, наш Григорий Ефимович несся на работу в 6 утра и жирным красным фломастером зачеркивал члена крест-накрест.

Позже он сыграл весьма подленькую роль, и я с ним в жизни больше не пересекалась, но знаю, что журналист Генрих Боровик, телевизионный «вещала», вывез его в Америку.

Вскоре по указанию Бориса Ельцина, который в то время возглавлял Московский городской комитет Коммунистической партии Советского Союза, все просветительские организации, даже санитарные, должны были ринуться в общеобразовательные школы с антирелигиозной пропагандой. Я, будучи атеисткой, отказалась, обосновав отказ отсутствием нужного теологического образования.

Меня наказали, не пустив в туристическую поездку в ФРГ за мои же деньги. Не дали бумажное одобрение на поездку.

Самое удивительное, что пропагандист атеизма Ельцин, как только взошел на пост президента страны, немедленно пошел молиться в церковь в сопровождении жены, членов семьи и всей администрации.

Оказалось, что все члены Коммунистической партии были верующими. Все последующие народные лидеры тоже оказались глубоко религиозными…

Но тогда я всё же попала в школу с лекциями для старшеклассников, но по ЗОЖ – здоровому образу жизни.

Ситуация по Москве, да и по стране была нелегкой. Подростки имели тягу к выпивке и куреву. Ранняя половая жизнь и высокий статистический уровень подростковых суицидов тревожили.

Я вошла в этот молодой круг и выйти уже не смогла.

Родители, как правило, мало общались с детьми – их надо было прокормить и одеть. На большее не оставалось сил и времени. А с подростковыми проблемами было сложно тогда, так же как и с едой и одеждой!

Да и найти язык с ребятами, предоставленными самим себе, далеко не все умеют.

Когда я окунулась в эту среду, я поняла, как дремучи и одиноки подростки и как они беспомощны.

Если взрослый найдет выход из трудной ситуации с помощью подруги, друга, алкоголя, секса или просто переключением занятий: женщины – стиркой, готовкой, уборкой; мужчины – общением, пивом, работой и прочим, то подростки не имеют опыта выхода из стрессовых ситуаций, и им очень сложно выстоять, не сломавшись.

Эти подростковые трудности и определили мои приоритеты в работе. Я тогда не догадывалась, но это было началом пути к новому взлетному витку моей карьеры. Короткому!

Инициативная работа с подростками в районе набирала обороты, но Райздрав, Горздрав и Минздрав совсем не обрадовались новой ветке просвещения, начали волноваться и стали душить нас приказами вернуться в «прокрустово ложе».

Заставляли заниматься только по-старому: педикулезом, профилактикой кишечных инфекций, питанием в школах, надзором за поликлиниками и прочим – тем, что мы с новым составом сотрудников (психолог, нарколог и врачи-специалисты) считали архаикой.

В это время по центральному телевидению прошел Телемост Познер – Донахью (США). Там встала пожилая, плохо одетая женщина и, гордо выпятив огромную грудь, с интонационным напором выдала лозунг: «В СССР секса НЕТ!» Это ее заявление стало мемом на десятки лет.

И через некоторое время, катаясь на лыжах в Подмосковье, вдруг задумавшись, я остановилась средь чистого поля на подходе к лесу – светило солнце, сиял синевой нетронутый снег.

В памяти пронзительно всплыли разговоры с подростками, их серьезные, порой даже неразрешимые проблемы, беспомощность и полное отсутствие структуры профессиональной помощи в этом аспекте. Как женщина, мать и врач я возмутилась и приняла решение: надо менять ситуацию.

Придя на работу, написала (тогда от руки) текст на трех-четырех страницах, обосновывающий целесообразность срочно создать Центр помощи подросткам.

Моя секретарь-машинистка перепечатала мой вызов Минздраву, и я поехала в несколько организаций, имевших полномочия принять нужное и важное действенное решение. Как ни странно, я легко попадала на прием! Мои письменные и устные предложения были приняты БЕЗ возражений и кивков на бюджет. (Не всё было так плохо в Советском Союзе, извините за непопулярный коммент!) У меня не было связей, денег, покровителя. Но была… Помните? Ее величество Удача!

Зато в рамках Дома санитарного просвещения, находившегося в структуре районного отдела здравоохранения, начались козни.

Для новой предлагаемой структуры мне нужны были другие сотрудники, а не сосланные в нашу ветхую и нежизнеспособную структуру медики, списанные в архив по несостоятельности. Для этого предстояло уволить практически всех сотрудников заскорузлой консервативной организации.

Машинистка посвятила сотрудников в мой коварный план (во имя прогресса, чего они не понимали), и тут такое началось, что не придумать и фантастам.

Возглавил оппозицию тот самый продвинутый в экстраординарных вопросах Григорий Ефимович (а я бы его оставила в штате новой организации, невзирая на мнение отдела КГБ).

Он прекрасно писал, и его жалобы на меня и петиции разлетелись по всем инстанциям.

Но еще круче оказалась другая моя сотрудница – помощник санитарного врача, кавказская женщина, старательная, но с низким интеллектом и образованием, заикающаяся и очень странно выглядящая внешне, что, по моему мнению, позорило нашу деятельность. Ее муж был хорошим сапожником и работал при ЦК КПСС в сервисе для важных товарищей Комитета. Он начинал рабочий день с посещения кабинетов своих обувных клиентов с вопросом: «Когда снимут с работы Попову?»

Секретарь нашего ДСП накопала погрешности в расписании, в рабочих часах для оплаты сотрудников, который сама и вела, особенно для сотрудников по совместительству, специалистов по работе с подростками, тем, кто у нас подрабатывал, выполняя-таки главную функцию нашего учреждения за мизерные деньги, и их рабочий день в табеле рассчитывался даже с минутами…

Как у всякого главврача, у меня имелись огрехи, но совесть была чиста, и сотрудники это знали.

Вскоре меня вызвали в ОБХСС. Даже не знаю, как расшифровывать аббревиатуру, но эту организацию боялись все жулики в стране.

В этом грозном отделе районного исполкома меня принял мужик с золотыми зубами, у которого на лбу было написано: «взяточник». Я возмутилась грязными, оскорбительными вопросами, встала и ушла из кабинета.

Я стала борцом. Наивным, но за справедливость! Надо было как-то защищаться!

И я попросилась на прием к заведующему отделом здравоохранения Горкома партии Москвы, который Ельцин тогда и возглавлял. Я слышала, как трудно было попасть к нему на прием даже секретарям районных комитетов, то есть мелким руководителям в его структуре – рассказывали даже про суициды по этой причине.

Но к руководителю его отдела здравоохранения я попала очень легко. Хотя, в отличие от большинства руководителей даже низшего звена в стране, членом партии я не была. Мне не верили, что такое возможно, и считали, что я скрываю партийную принадлежность. Кстати, еще в школе я и в комсомол отказалась вступать по демонстративной причине: «Если имярек член комсомола, то мне там делать нечего!» На меня и мои доводы плюнули.

Но когда я заполняла анкету для поступления в Первый московский медицинский институт и была заминка, что написать в графе «Член ВЛКСМ с такого-то года», я по совету матери написала: «Мать – член КПСС с такого-то года». Как ни странно, вопросов и плохих последствий не было. То ли не заметили, то ли нужен был маленький процент несоюзной молодежи. У нас на курсе таких было только двое – я и взрослый дядя.

И вот я у завотделом здравоохранения Горкома партии. Очень высокий уровень карьерной лестницы!

Совсем не старый мужчина, бывший до того директором фельдшерского училища, внимательно выслушал планы и проблемы и пообещал приехать на специально собранное совещание моего коллектива.

Коллектив в нервном возбуждении собрался. Высокий чиновник приехал, увидел и выслушал всех. Ни слова не сказав, уехал. Свои аргументы я ему уже изложила в его кабинете на приеме.

Через пару дней пришло распоряжение Горкома партии: ДСП закрыть (не спрашивая Минздрав, Горздрав и Райздрав, в чьем подчинении мы находились). И ОБХСС было поручено прекратить дело против Поповой.

Маленькая деталь: в донесении на меня фигурировал старый доктор, единственная моя опора в достойном контроле нашей конторы за всеми медицинскими учреждениями района. В доносе меня обвинили в хищении его зарплаты (во время отпусков). Так этот доктор, Михаил Моисеевич, старый рентгенолог, прошедший войну, пришел в райком партии и заявил, что, если против меня начнутся действия, он положит на стол свой партбилет! Он понимал мою честность и ценил мою инициативу. Тогда еще никто партбилеты не кидал, и эта угроза сработала.

Кстати, рассказывая ранее моему отцу, опытному чиновнику, об ОБХСС, услышала: «Доченька, а у тебя руки чистые?!» В смысле – ничего к ним не прилипло? И при моем отрицательном ответе он сказал: «Тогда не волнуйся! Все уладится».

Так Горком партии Москвы принял справедливое и прогрессивное решение!

Я тогда подумала, что опыт работы «нашего прокуратора» в фельдшерском училище очень помог: он знал проблемы подростков!

ДСП действительно сразу закрыли, а меня пригласили в другой районный комитет партии Москвы ко второму секретарю райкома и объявили: «Добро пожаловать! Вот вам отличное большое помещение – ДСП Октябрьского района, рядом с метро, и ПОЛНЫЙ КАРТ-БЛАНШ! Делайте всё, что считаете нужным»!

Так начался самый, на мой взгляд, значимый виток моей деятельности, дающий мне ощущение гордости и удовлетворения!

Глава 5

Наверное, в СССР не было ни одного человека, кто не слышал бы фразу той самой вышеупомянутой тетеньки, выступившей в передаче на центральном телевидении в рамках телемоста Познер – Донахью (журналисты с советский и американской стороны), когда обсуждались острые вопросы морали и ее разные стороны и понятия.

И когда свободный в мыслях американец и осторожный умный Познер начали говорить на деликатные темы, эта плохо одетая и неухоженная дама с огромной грудью выпалила: «В СССР секса нет!»

Помню смутно, но, по-моему, раздались аплодисменты публики.

Это было очень смешно, но и грустно тоже. Ханжество процветало и считалось нормой поведения советского человека, активного строителя коммунизма, высоких моральных принципов.

В этот момент моей жизни, будучи врачом, я встречалась с подростками старших классов в школах; и мне, и моим коллегам – врачам и психологам – приходилось много, подробно и доверительно говорить об алкогольной и никотиновой зависимости, а также о вопросах «секса».

Это объяснялось тяжелой подростковой статистикой на тот момент, включая рост суицидов.

Забавно, что на лекциях на эту тему на наш первый вопрос: «Кто знает, что такое секс?» ребята смущались, краснели и переглядывались…

Мы тут же отвечали сами: «Это просто отношения между мужчиной и женщиной!» Вздох облегчения облетал аудиторию.

И начинались откровения и открытия в этой запретной теме.

Известно, что очень немногие родители могли и могут говорить с детьми на эти щекотливые темы. Обычно доверялись информации от кино, телевидения, а больше – с улицы.

Даже вопросы анатомии и физиологии человека обоих полов вызывали нервный смех и потливость у подростков.

Программы полового воспитания в школах введены были несколько позже; мы с моими коллегами как раз и разработали эти программы, и они вводились в школьное обучение. Насколько знаю, сейчас в школы пришла церковь.

Обычно дети и подростки сами находили нужную им информацию (и ненужную тоже), и многие взрослые уповали на это, не обсуждая эти острые, неудобные вопросы в семье. А я по опыту работы с подростками знаю, в какие ситуации они попадают.

И проблема в том, что чаще всего им не с кем обсудить больную тему, не у кого спросить совета и возможны тяжелейшие последствия такой неграмотности в жизненных вопросах. Это касается ранних половых контактов, изнасилований, венерических болезней и психологических стрессовых ситуаций, особо тяжелых для молодых, неопытных, несведущих людей.

Смешно сказать, но вскоре весь мир был посвящен в историю орального секса Клинтона в Белом доме.

А нам, врачам и психологам, взрослым людям, самим имеющим детей, приходилось трудно. На школьных занятиях надо было отвечать на вопрос, что такое оральный секс, глядя в глаза подросткам с зашкаливающим уровнем возрастных гормонов, и обсуждать его детали.

Это было самое начало девяностых со всеми вытекающими проблемами. Накормить и одеть ребенка родителям было не просто. А уж воспитание и образование, считали они, – дело учителей.

А ведь в школе в основном преподавали женщины, порой с трудной судьбой и проблемами в личной жизни (знаю и по своей маме-учительнице). И ханжество у них цвело, как правило, махровым цветом. Считалось необходимым воздерживаться от половой жизни до брака, до какого-то правильного этапа образования или до определенного возраста либо достатка.

Это при огромном актуальном интересе к противоположному полу и уже почти полной гормональной готовности…

И один из самых частых письменных вопросов на таких занятиях был: «А правда, что от мастурбации на ладонях растут волосы?» Или что-то в этом роде.

В это время родилась моя большая инициатива в этом направлении просвещения как наиболее актуальная, подкрепленная статистическими данными по суицидам подростков, ранним беременностям и прочим проблемам.

Так, вот после этого злополучного телемоста я каталась на лыжах в Подмосковье и вдруг встала посреди чистого поля, задумалась и решила «изменить мир».

И сразу, с этого прозрения необходимости, был создан Центр по работе с подростками, где работали врачи, психологи, нарколог, венеролог, гинеколог, журналисты.

Впервые в России и Москве такой Центр оказывал анонимную и бесплатную помощь подросткам. И к нам потекла река писем от подростков, родителей. И потянулись молодые люди – школьники, студенты.

Называлась эта новая структура «Центр формирования сексуальной культуры».

Забавно, что первым средством массовой информации, озвучившей это название (на то время революционно смелое), была газета «Пионерская правда». Мне позвонил главный редактор и попросил вести рубрику в этой газете и отвечать на письма пионеров и комсомольцев.

Мало кто мог без стеснения говорить на эти щекотливые темы. Просили вначале академика Игоря Кона, но он был слишком академичен (его считали русским Фрейдом), а мы уже имели опыт бесед и лекций в школьных классах и даже больших аудиториях по сто – сто пятьдесят человек в клубах Москвы и Московской области.

Кстати сказать, в течение полуторачасовой лекции никто не просился выйти пописать или покурить, так ребятам важна была наша информация.

Подростков в стадии полового созревания и гормональной насыщенности интересовало всё – и техника секса, и последствия, и любовь, и ревность, и психологические аспекты…

Они действительно крайне нуждались и в советах, и информации, заслуживающей доверия, которую в это время негде было получить – источники отсутствовали.

Родители стеснялись или не считали нужным обсуждать это с детьми, а в средствах массовой информации на эти темы были наложены табу.

Оставались такие же несведущие друзья и улица.

Мы получали мешки писем со всей страны – от детей и родителей. После статьи в «Пионерской правде» о гигиене приходили письма вроде этого: «Дорогая Валентина, вы пишете, что надо мыться и следить за кожей, а мне некогда и негде. И воды горячей у нас нет. А еще у меня не растет грудь, как у Таньки, и еще я хочу иметь косу, как у Нины. Посоветуйте, что делать».

Мы читали письма, смеялись и плакали, и отвечали, смеясь и плача.

Но было не до смеху, когда приходила девочка 13–14 лет после изнасилования, зараженная венерическим заболеванием, иногда и беременная. Мы звонили ей домой, чтобы пригласить на консультацию специалиста, а родители, находясь в неведении (бывало такое и в семьях врачей и учителей), строго выговаривали: «Почему вы звоните так поздно, ребенок давно спит, ему завтра в школу рано».

А их ребенок попал в такую страшную ситуацию, что хочет расстаться с жизнью. И кто поможет?

Приходили письма с угрозами, что убьют за «развратные темы» статей.

Были и благодарные слова от родителей.

И огромная, неумело высказанная благодарность от детей, которым объяснили и помогли.

С подростками надо было разговаривать, глядя в глаза, не тушуясь, не стесняясь, простым, доступным околомедицинским языком, обходя народную и неформальную лексику или застенчивое заикание, намеки и красные пятна стыда.

Не скажу, что всегда это оказывалось просто.

Со взрослыми тоже приходилось нелегко.

Мы работали в школах, средних учебных заведениях в больших аудиториях подростков и даже в институтах усовершенствования учителей и врачей с лекциями по этапам психосексуального развития.

Помню, как в этих аудиториях на лекциях специалистов, работавших с детьми, раздавался гомерический хохот, и администрация прибегала с ужасом: «Что за звуки? У нас такого не было». Все объяснялось просто – учителя и врачи отвечали на те же вопросы, что мы задавали детям. Например: какая часть тела главная в браке?

Вопросы были в микрофон, а ответы анонимные на бумажках, и когда я их зачитывала, аудитория взрывалась хохотом.

Взрослые отвечали, что главное – это член. Подростки – голова.

Еще вопрос: кто ответственен за контрацепцию?

Взрослые – Минздрав, Райздрав, Аптечное управление. Дети – мужчина или оба партнера. И так далее.

Не могу забыть свою лекцию в Московском институте усовершенствования учителей для учителей физкультуры.

Разгорелся спор – надо ли освобождать девочек от уроков физкультуры во время месячных?

Мужчины настаивали на том, что тренировка нужна, чтобы не терять форму, и не важно, в каком состоянии подросток пришел на урок.

Долго спорили, пока я наконец, разозлившись, не спросила самого агрессивного учителя физкультуры:

– А вы когда-нибудь ходили с мокрой кровавой ватой на спине?

В зале – шок! В то время не было никаких прокладок, широко рекламируемых сейчас на всех экранах, и женщины пользовались ватой.

После такого убийственного аргумента были разрешены пропуски уроков физкультуры.

О нас много писали и говорили, подчеркивая новизну, необходимость и актуальность такой структуры.

Много статей было опубликовано в центральной прессе. Помню, большой ажиотаж вызвали статьи на целую страницу в серьезной центральной газете с огромным тиражом на тему: «Мастурбация у женщин» и в следующем выпуске – у мужчин.

Было море писем. Меня грозились убить или слезно благодарили. Люди реагировали очень активно.

Прошел цикл телепередач на московском ТВ «Девочка становится девушкой». В газете «Труд» опубликовали мою рецензию на фильмы «Маленькая Вера» и другие, после чего мы еле выжили.

Утонули в письмах и в различных реакциях трудящихся. Пытались отвечать и письменно, и через СМИ.

И венцом моей «карьеры» на почве sex education стала телепередача Листьева «Тема» на главном канале.

Ко мне подъехал ассистент Листьева и, обнаружив непаханое поле информации, попросил меня не выкладываться, а оставить рассказы для камеры на прямой передаче.

Меня пригласили в телешоу; выписали пропуск на телевидение в Останкино. Встретила меня молодая девушка, воскликнувшая: «Я знаю вас! Видела вашу передачу «Девочка становится девушкой» и я кричала: мама, послушай, что говорит эта тетенька! Как интересно!» Вот они, проросшие семена, посеянные нашей инициативой!

Девушка привела меня в комнатку, и гримеры стали работать с моим лицом. Я не понимала, что происходит и зачем.

Я была уверена, что меня посадят в первый ряд среди публики на скамейках и спросят по порядку (как было в передачах) мое короткое мнение.

Вдруг в комнатку вошла звезда! Листьев поздоровался и сел в соседнее кресло. Над ним запорхали женщины.

Я, уверенная, что он не знает, кто я такая (наивность телевизионная – это же была его гримерка!), произнесла опрометчиво:

– А зачем вы меня красите, как клоуна? Я же как специалист по теме пришла, а не выступать.

Листьев с соседнего стула вскинулся:

– А что, Никулин – это стыдно?

Я не ожидала такой атаки и вступила в оборону.

Словесная перепалка между нами продолжилась, а я всё еще думала, что он не снизойдет до меня как до интересного субъекта.

Гримеры меня отпустили, я взбила прическу по-своему, и меня куда-то повели. Вводят в большой, ярко освещенный сотнями камер зал, полный сидящей на скамьях публики. Как обычно на его передачах.

Глазами ищу место на первом скамеечном ряду (думала, что заслуживаю). Вижу всю мою команду сотрудников, свою дочь с мужем, которую по блату поставила в список сотрудников.

И – о ужас! – меня и коллегу Сергея Агаркова неожиданно сажают на сцену в середине зала, где два кресла друг к другу.

Туда, где уже сидели многие знаменитые и даже уже покойные: Собчак, Старовойтова…

Мы и не предполагали, что мы – главные герои в дискуссии о проституции. Так решил Листьев.

Кстати, нам сказали, что, поскольку мы получим деньги, мы должны придерживаться заданных позиций!

Дискуссия крутилась вокруг темы нужны ли России публичные дома. И нам сказали: вы, Попова, будете против проституции, а вы, Агарков, за! Мы с Сергеем переглянулись и поняли, что выразим наши позиции ровно наоборот!

Кстати, никаких денег мы не получили; нам и не предлагали, мы и не ждали, но кто-то объяснил нам, что такая приманка практиковалась на этой передаче.

Передача позже получила название «Легализация проституции». Происходило все в 1992 году.

Можете себе представить многомиллионную аудиторию листьевских передач, да еще с таким скандальным вопросом.

А тогда я с ужасом вспомнила недавнюю передачу с Тамарой Глоба, которую, если можно так сказать, буквально размазали. А я с ним 15 минут назад ожесточенно спорила. Неосмотрительно!

И правда, Листьев начал меня атаковать довольно неуважительно и саркастически. Не знаю, было это запланировано или я ему не понравилась за дерзость…

Я позаикалась, помямлила, защищаясь, и, внезапно увидев изумленные и расстроенные лица моих молодых сотрудников, сделала резкий выпад против листьевских аргументов, выровняла ситуацию, и всё вошло в уважительное русло.

Передача записывалась часа два, после монтажа ее продолжительность составляла час, и я волновалась за результаты, опасаясь, что наше святое дело (интересы подростков) будет перевернуто, подвергнуто остракизму или насмешкам в поисках популярности шоу, тем более по такой необычной и острой теме. Шоу, как вы помните, так и называлось – «Тема».

Нескромно скажу, что почти весь зрительный ряд часовой передачи подсказала я. Передача получилась!

После передачи некоторые называли меня специалистом по проституции; я злилась, потому что наши цели были предохранительные.

Но когда мне в метро уступали место, было приятно.

Телевизионные сюжеты показали на русском ТВ, и приезжали нас снимать ТВ Канады, Франции, Китая, Германии и другие.

Мы получили всемирную известность. Тоталитарная страна открылась!

Вскоре я получила письмо от президента Всемирной ассоциации сексологов профессора Wabrek из США, который прочел в прессе о наших начинаниях и увидел телевизионный сюжет Американского телеканала ABC News с моим уроком в школе.

Оказалось, что во многих странах мира уже давно имелись такие ассоциации. Мне предложили создать российскую ассоциацию сексологов.

Представьте себе, что в это время все вопросы и проблемы сексуальной сферы человека находились в ведомстве раздела психиатрии при Минздраве России.

И мне приходилось даже на Всемирных конгрессах признавать неправильность такого подчинения.

Сексология стала завоевывать свое важное место, выходя из раздела «сексопатология». И надо было объяснять и взрослым, и детям в нашей стране, что эти функции человека – норма, а не патология.

Вскоре на базе Центра мы с Сергеем Агарковым, сексологом, у которого я проходила курс обучения по сексологии, создали Российскую ассоциацию по сексологии, куда вошли ведущие специалисты по сексопатологии и психологии, психиатры, писатель, юрист, журналисты. Среди них Кришталь, Гарпинченко, профессор по социологии, Голод, психологи А. Асмолов (позже замминистра министерства образования), Л. Щеглов, писатель Рюриков. Академик И. Кон (советский Фрейд) был почетным членом.

Наша Ассоциация стала полноправным членом Всемирной ассоциации сексологов.

Незадолго до этого, в 1993 году, я впервые поехала на Всемирный конгресс по сексологии в Амстердам.

Мне удалось пробить эту командировку за счет Минздрава. Как?

Мой муж (№ 4) работал ученым секретарем большого союзного института и знал порядок оформления зарубежных командировок.

Меня уже знали по прессе как новатора из России и пригласили принять участие в Конгрессе. Я приготовилась к выступлению на 20 минут на семинаре по половому воспитанию детей. Я работала с детишками в детском саду и показывала им иллюстрированную книжицу, изданную прибалтами, «Откуда берутся дети». Кто-то с российского ТВ снял документальный фильм про это. Это было круто в то время.

Я оформила, как надо, заявку в Минздрав, меня письменно внесли в план за полгода или больше. Не важно. Важно, что, когда подошел срок платить за билет в Амстердам и командировочные, мне из Минздрава сообщили, что поедет туда сотрудник министерства и я должна ему передать все материалы. Я вежливо послала их далеко и напомнила, что именно моя фамилия стоит в плане министерства. Они облизнулись, но ничего сделать не могли. Я поехала.

Перед моим отъездом в Амстердам газета «Московский комсомолец», видимо, отслеживая мои успехи, опубликовала маленькую информационную заметку: «Сегодня Попова Валентина летит в Амстердам на Всемирный конгресс сексологов доказывать, что в СССР секс есть!»

Занятно, что по возвращении из Амстердама, ко мне явился тот же корреспондент и подробно интересовался тем, что происходило в рамках Конгресса. Я рассказывала о любопытных деталях и упомянула, что в кулуарах демонстрировались старые киноленты с эротическими и порноэтюдами, как сейчас бы назвали – видеоролики. И меня удивило раннее видео с Мэрилин Монро в ее дозвездном периоде, когда она подрабатывала на жизнь на съемках эротических фильмов и сюжетов.

Она – молодая, прекрасная – топлес лежала на кушетке и катала яблоко по своей нагой груди, мило, якобы застенчиво улыбаясь в камеру.

Я к тому моменту уже повидала всякого, и меня страшно позабавило ее белье, в частности трусы. Да, трусы, а не трусики, полного размера – белые, шелковые, не эластичные. Они странно складывались складками и морщинились вокруг ее бедер и в промежности. Это было как какое-то инородное пятно на прекрасном холсте и выглядело смешным – в эпоху уже такого эстетичного фотомоделирования. Я посмеялась, рассказывая это корреспонденту, а наутро прочитала в «Московском комсомольце» абзац крупным шрифтом: «Как рассказала В. Попова, гвоздем конгресса в Амстердаме был показ порнофильмов!»

Я была в бешенстве, позвонила ему и сказала, что добьюсь его увольнения. А он так миролюбиво и просительно заявил: «Валентина Иоганновна, вы же понимаете, что нам нужна клубничка для читателей, чтобы развлечь и оторвать их от серых будней!»

Я его простила.

В Амстердаме и на Конгрессе я была впервые. От волнения, что буду там выступать, ничего про город и тамошнюю жизнь не поняла тогда.

Но обстановка в рамках Конгресса была настолько дружелюбной и естественной, что я быстро освоилась.

Познакомилась там с президентом и вице-президентом Всемирной сексологической Ассоциации: профессором гинекологии, заведующим кафедрой Стэнфордского университета в США и профессором психологии из Австралии. Мы мило побеседовали при моем почти полном отсутствии английского языка – я использовала мимику, и нам было очень весело. Позже, уже в США, я по его приглашению посетила их с женой в их доме и помню, что не могла за столом есть, потому что по всей огромной столовой вдоль стен на высоких стеллажах стояли в ряд настоящие мумифицированные головы.

Семинар мой в Амстердаме прошел очень успешно, с помощью переводчицы, участницы русской делегации, уже практически израильтянки, которая очень «тянула одеяло на себя». Но я была не в обиде, понимая причины, и благодарна за помощь.

Я почему-то, никогда ранее не участвуя в конгрессах, тем более всемирных, была уверена, что придут человек шесть-десять и я прочту текст по-английски. Уговорила переводчицу на двадцать минут – помочь с вопросами.

Но когда мы вошли в огромную комнату с софитами, микрофонами, где находилось более ста пятидесяти человек, да еще опоздали, а нас ждали, я сильно струхнула.

Прочла свой текст кое-как. И представила книжку, по которой работала с детьми, «Откуда берутся дети?»

И тут начался шквал одобрения, вопросов и прочей активности. Книжка взяла удар на себя и очень мне помогла.

Японская делегация целиком, человек двадцать, захотели со мной и с книжкой в руках сфотографироваться. Был успех!

Может, поэтому на следующий конгресс (через 2 года, в 1995 году) я и была приглашена в Японию.

Это было чудо! Оказалось, что мой 20-минутный семинар в Амстердаме произвел впечатление и Всемирная ассоциация ждала продолжения.

Мне опять предложили участие в семинаре и попросили прислать тезисы – пару абзацев с оглавлением темы и пояснениями.

Я прислала; тогда послать факс за границу было большой проблемой, и мне помог друг дочери, у которого была уже частная фирма.

Буквально через несколько дней я получила письменное предложение расширить рамки моего выступления, прислать более пространные тезисы (на страницу). Я, окрыленная интересом к нашим проблемам, накатала своих идей и внезапно получила официальное предложение «прочесть пленарную лекцию» на Всемирном конгрессе в Йокогаме, Япония.

При этом меня проинформировали, что все расходы (авиабилеты, отель, питание, взносы на участие в Конгрессе и даже на культурную программу) берет на себя Всемирная ассоциация. Я, простая душа, порадовалась бесплатной поездке в Японию, потому что перед этим были попытки подсчитать стоимость такой поездки, и кто-то сказал, что за тысячу баксов слетать стоило бы. Мол, потом расплатишься с долгами.

Эта сумма была невероятной и нереальной. Потом уже я узнала, что обошлась Конгрессу почти в 5 тысяч долларов.

Мало того, мне нужна была виза в Японию. Это занимало месяц и стоило денег. Я подала документы, ждала и получила отказ.

Тогда в Японию трудно было получить визу, даже временную. Я даже обрадовалась, потому что уже волновалась, что «сажусь не в свои сани». Всех спрашивала, что такое пленарная лекция, но никто не знал, даже мой муж – ученый секретарь Союзного НИИ.

Я опять отправила факс – сообщила о том, что не еду. Не поверите, через несколько дней мне позвонили по поручению посла Японии и пригласили зайти получить визу. Мне казалось, что все происходящее со мной – это сон.

Но ни радости, ни предвкушения счастья от будущей поездки в Японию я не испытывала. Все виделось зыбким, трудным и казалось нереальным.

Во-первых, проблемы с мамой: оставить ее одну дома не представлялось возможным и надо было устраивать в специальное медицинское учреждение.

Во-вторых, мне предстояло представить лекцию на 40 минут, а я – не ученый, а практик, придумавший и создавший новую для России и Москвы структуру помощи подросткам, и мне нужен был научный материал (статистика и так далее), который обещали написать коллеги – члены Ассоциации, ученые сексологи, а отловить их, договориться и забрать текст у каждого – огромная проблема. Все заняты до смерти. А мне еще предстояло перевести все материалы на английский язык, для чего требовался переводчик (читать лекцию надо было по-английски). Я была на грани срыва, но меня держало в тонусе мое болезненное чувство ответственности. Потом я даже не могла поверить, в какой авантюрный план я вписалась.

В это время я еще «бэбиситила» с внуком на даче, и никто не хотел понимать, какую ответственность я на себя взяла (я тогда еще не знала, что буду одна от России на Всемирном конгрессе, а то вообще бы отказалась), и все посмеивались, сомневались и относились к моим планам с недоверием.

Но я подготовила доклад. Назвала его «Сексология в России. От идеологии к прагматике». Коллеги название приняли. Они тоже сомневались в реальности происходящего. Особенно удивляло, что за меня платят и не надо клянчить деньги у Минздрава, который найдет сто причин не дать, урезать и потом послать своего человечка с моим докладом.

Это уже мы проходили…

Мне отдали перевод моего доклада за ночь перед отлетом!

Я даже не проконсультировалась с англоговорящими людьми (их было мало в то время), чтобы разметить ударения и произношение.

Маму только накануне я наконец-то устроила. Не спала несколько ночей. Была похожа на безумную. И на меня, наверное, так и смотрели окружающие.

Дочка знакомого, журналистка с журфака, прожившая в Штатах несколько лет, приехала со своим приятелем к ночи, мы один (только один!) раз прочли текст, и я разметила карандашом произношение почти каждого слова.

Рано утром должна была прийти машина. Ждать пришлось долго, я сомневалась, что она придет, и меня уже била падучая.

Как ни странно, машина все-таки пришла, и меня отвезли в аэропорт Шереметьево. Я прошла все кордоны, села в зале около нужного выхода и уснула глубоким сном.

Проснулась, потому что меня сильно трясли за плечо! Открываю глаза: передо мной милиционер.

Я понимаю, что проспала всё на свете; оглядываюсь – ни одного азиата или японоподобного пассажира рядом.

Значит, мой самолет уже на пути к Токио. Обреченно закрываю лицо руками, но страж порядка заявляет, что самолет на Токио скоро отправится с другого выхода. Несусь туда, мысленно благодаря того, кто наверху рулит всем и дает мне шанс.

Отдышавшись от стресса и беготни, сажусь на лавку и решаю просмотреть текст моего доклада, который я должна прочитать в очень скором будущем.

Внезапно я слышу тихий мелодичный свист, поднимаю голову и вижу шагающего широким шагом взад-вперед высокого худого европейца с рюкзаком за спиной, видимо, ожидающего тот же самый рейс. «Паганель», – подумала я.

Мужчина плюхается на лавку рядом со мной и бесцеремонно заглядывает в мои бумажки. «А, – произносит он, – ты тоже летишь на Конгресс?» Я киваю, это легче, чем отвечать по-английски. Он спрашивает, какую страну я представляю, и представляется сам: профессор такой-то из Голландии. Я отвечаю, что я от России, и он вдруг произносит: «Я никого не знаю из России, только Попову. Она была в Амстердаме!»

Трудно описать мои эмоции: мне одновременно хотелось засмеяться в голос, зардеться от горделивого смущения или высокомерно, как полагается знаменитости, кивнуть. Я прикрыла открытый рот и сказала смущенно, что это я, и мы вместе посмеялись.

«Так, начинаются приключения Шахерезады», – подумала я. И не ошиблась!

В Токио меня встретил представитель российского радио и телевидения – а может, и КГБ – и отвез меня в Йокогаму. По дороге я чуть-чуть, сквозь нервную дрожь, увидела Токио. Он мне показался маленьким Нью-Йорком.

Йокогама – великолепный небоскребный, вновь отстроенный город. И во всех помещениях звучит музыка Чайковского.

Японцы его обожают.

Прибыв в роскошный отель (кстати, как позже узнала, именно в нем была размещена вся администрация Конгресса и верхушка Всемирной ассоциации), я повосхищалась вестибюлем и своим номером и заметила на столике все материалы по Конгрессу.

Здесь оказались большая красочная книга программы Конгресса со всеми лекциями, семинарами, коллоквиумами, встречами и беседами с указанием имен, времени и места; приглашения на различные встречи, приемы (даже с руководством Конгресса, министром здравоохранения Японии), коктейли, вечеринки, культурные события и туры. Всё на высшем уровне и для меня бесплатно, включая билеты на развлечения.

Я, конечно, испытала шок и сначала решила, что это не для меня.

Но ведь я действительно была одна от России среди ста стран и тысячи делегатов.

Я даже не стремилась понять, что происходит. Просто тупо листала бумажки.

Желая изучить программу и посмотреть, где и когда мое выступление, я обнаружила: Конгресс длится пять дней и каждый день начинается пленарной лекцией для всех участников Конгресса (а их тысяча), а потом все расходятся по разным тематическим семинарам, встречам, коллоквиумам и прочим формам конгресса.

В программе было объявлено всего пять лекций длительностью сорок минут; в первый день выступали японцы, как хозяева: замминистра здравоохранения Японии, президент японской Ассоциации сексологов и кто-то еще.

Второй день – лекция президента Всемирной сексологической ассоциации. Третий день – Попова Валентина от России! Четвертый день – президент Ассоциации США и пятый день – опять выступают хозяева-японцы.

Моей реакцией был гомерический хохот. Отсмеявшись, я начала плакать. Мой сценарий никак не предполагал такой массовки и расклада.

И мой уровень науки в этой области был ничтожный. Да, я сломала ханжеские заборы в стране, мне удалось отвоевать свою идею и наши начинания у департаментов системы здравоохранения. Да, я гордилась вниманием, оказанным нашей работе за рубежом. Я была счастлива, что центры помощи подросткам распространились по всем территориям.

Но это научный Конгресс, и мы замахнулись на анализ, статистику и выводы. И я не чувствовала себя уверенной. В конце моей речи планировалась комическая фраза: «Пожалуйста, не задавайте мне много вопросов, я не смогу на них ответить, потому что не смогу их понять».

Она действительно вызвала взрыв смеха, и ведущий сказал в микрофон: «Валентина, не волнуйся, нас интересуют только два вопроса: количество инцестов в России и количество абортов». Мне пришлось ответить, что по инцестам статистики никогда не было, хотя они имели место всегда и с давних пор. А количество абортов – не раскрываемая цифра.

В Советском Союзе аборты были легально разрешены с 1955 года, и число их было чуть ли не самым высоким среди всех стран. Огромное. В том числе и у подростков. С разрешения родителей обычно. Этому разрешению на медицинские аборты предшествовало огромное количество нелегальных, даже немедицинских, так называемых криминальных абортов.

Когда я работала в больнице, на моих руках умирала очень молодая девочка, госпитализированная после нелегального аборта: у нее начался сепсис, и спасти ее не смогли. Кто-то ковырял ее по-страшному, наверное, и не медик вовсе. Бабки обычно такое делали.

Моя подруга, замужняя женщина, уже имеющая сына, решилась на внебольничный аборт. Она рассказывала, как пришла к какой-то якобы акушерке домой. Та повела ее на кухню, постелила на кухонном столе тряпки сомнительно чистого вида и кипятила в грязной кастрюле на плите какие-то крючки. Ей предложили лечь на этот стол и широко раздвинуть ноги на подставленные табуретки… У подруги хватило ума слезть со стола и уйти в состоянии шока и ужаса. Вопрос решился по медицинскому пути. Но очень многие женщины расплатились здоровьем, бесплодием или самой жизнью. Поэтому разрешенные аборты были благом, но количество их было невероятно огромным, поэтому их статистика замалчивалась. Впрочем, как и многая информация. Во всех сферах. В медицинской – и о геях, и о статистике некоторых контагиозных (заразных) заболеваний, и об отравлениях в детских лагерях, и о суицидах, особенно у подростков. Этот список можно продолжать.

Наш доклад прошел с оглушительным успехом. У нас не было жалоб и сетований, мы представили дореволюционную и послереволюционную статистику (теория стакана воды от Коллонтай) – того времени, когда знаменитых сексологов Мастерса и Джонсон[1] еще и в помине не было.

Да, в послереволюционной России много говорили о сексуальной свободе и проводились статистические исследования. И, конечно, была информация современная. Плюс наши инициативы и введение в школах программ по половому воспитанию.

После лекции у меня брали интервью журналисты из разных стран, в том числе для журнала «Пари Матч», для скандинавских стран, для Китая (год спустя я получила от них приглашение на конференцию по проституции).

Видимо, российские сексологи были экзотикой на этих конгрессах и потому вызывали большой интерес.

На следующий день ко мне подошли организаторы и сказали, что все копии моих тезисов разобраны и они начинают их копировать и продавать за деньги. Я пожала плечами, по-прежнему чувствуя себя сомнамбулой.

Ко мне подошел профессор из Португалии и попросил текст моих тезисов и доклада, чтобы не покупать. Он меня поздравил с успехом и заметил, что в его стране тоже тоталитарный режим и сексология не принимается во внимание. Я обещала ему отдать всё в конце, но с моими пометками по произношению (у меня был только один экземпляр). Договорились, а в последний день он подскочил и радостно сообщил, что всё купил, даже кассету с моим выступлением; мне кассету подарили, я попробовала дома посмотреть, но не смогла – было стыдно за мой английский, за то, как я выглядела, и за все остальное.

Скажу откровенно, от повышенного внимания у меня несколько снесло крышу, и я позволяла себе, неожиданно для себя самой, непозволительное. Так, в одном интервью (кажется, французскому изданию) на вопрос, чем отличается Россия от Европы, я бойко ответила: «Ничем, всё так же, только нет туалетной бумаги!» Хохот меня отрезвил.

В третий или четвертый день Конгресса меня как популярную личность пригласил на свой семинар один израильский профессор. Тему не озвучил. Я явилась с опозданием (плутала в огромном здании, с кем-то говорила) и вошла в небольшой зал, где сидели человек пятьдесят. Я увидела графики на доске и услышала тему: «Мастурбация у женщин-репатрианток из России». Меня как хлестнули под хвост.

Не исключаю, что по дороге хлебнула винца, не помню. Я почему-то разъярилась, тема мне показалась неэтичной.

Выбрав момент, я подняла руку и вышла вперед. На своем чудовищном английском с жалким словарным запасом, жестикулируя, начала свой монолог:

– Великий русский ученый Мечников, начиная лекции в аудиториях на деликатные темы, просил поднять руки тех слушателей, кто в детстве занимался онанизмом. Увидев лес поднятых рук, он изрекал: «А кто не поднял руки, тот занимается этим по сей день!»

Убейте меня, я не знала, откуда я это взяла и где слышала или прочла. Наверное, на лекциях Агаркова или Решетняка на курсе по сексологии.

В зале раздались бурные аплодисменты. Я продолжила:

– Ваша статистика некорректна – еврейская женщина никогда не ответит на этот вопрос искренне или промолчит. И как вы можете подвергать нравственному стрессу людей, которые с трудом выехали из страны, где их обижали, которые вывезли своих детей и теперь выживают, приспосабливаясь к новому месту и жизни. Всем известно, что мастурбация – защитный механизм человеческой психики, и вы не можете получить достоверную информацию по данному вопросу у этого контингента опрашиваемых.

Раздался взрыв аплодисментов. Ко мне подскочил тучный профессор-южноамериканец, который оказался кандидатом на пост следующего президента Всемирной ассоциации сексологов. Он меня обнимал, тряс, благодарил, а я, изумленная своей смелостью и долгим монологом, стояла как вкопанная. На бедного израильского профессора было жалко смотреть. Я и не смотрела.

В рамках Конгресса проходили интересные мероприятия, в частности на второй день многие были приглашены на вечер дружбы. С вином, изысканным фуршетом, музыкой. Многочисленные приглашенные были нарядными, многие в национальных костюмах.

Признаюсь, я надела красивейшее платье из розового шелка, которое купила в церкви под Нью-Йорком, на так называемом Charity Sale (благотворительная распродажа) для неимущих – и в общем-то для всех желающих. Оно стоило пять долларов, хотя видно было, что сшито из дорогого материала и практически новое. Прихожане церкви жертвовали всё, что считали возможным.

Старушка на выходе, принимавшая деньги, удивилась качеству и цене платья и поздравила меня с удачной покупкой.

Об этой удивительной благотворительной (от слова «благо») системе распродаж в Америке я напишу позже.

Так вот, на этом большом приеме участники Конгресса знакомились, веселились, общались, и вот в микрофон прозвучало неожиданное предложение выходить на подиум делегациям от разных стран и группой петь песню своей страны.

Выходили большие и небольшие группы и пели свои национальные песни под аплодисменты. Человек тридцать – от Китая, двадцать – от Бразилии, остальные – от скандинавских и европейских стран (французов было много).

Объявили Россию. Я заволновалась, не зная, что мне делать. Стоящие рядом люди стали толкать меня на сцену: «Иди, от России зовут!»

Я вышла одна на подиум в своем роскошном платье за пять баксов, скрестила руки на груди и стала благодарить за честь приехать, выступить… А публика орет: «Пой!!!»

И я, протянув руки к народу, неожиданно для себя запела: «Расцветали яблони и груши; поплыли туманы за рекой…» После того как Катюша вышла на берег, я напрочь забыла слова и вставила: «Калинка, малинка, калинка моя! В саду ягода.» и еще две строчки. Народ хлопал в такт, а у меня текли слезы. Певческий успех состоялся тоже, после профессионального.

Интересно, что на этом Конгрессе в Японии одной из главенствующих тем в программе выступлений была тема эрекции. И неожиданно в выступлениях специалистов прозвучала информация по длительности сексуальной жизни в различных странах. Например, в Японии, по данным ученых-сексологов, интерес к проблемам секса угасает к пятидесяти годам.

В Европе же, особенно в скандинавских странах, сексуальная жизнь к пятидесяти годам только набирает обороты и вызывает острый интерес.

Когда дети уже выросли, профессиональная карьера устоялась, некоторые останавливают напряженный рабочий режим и больше занимаются собой, спортом, путешествиями и развлечениями; и тут секс приобретает новое звучание.

Разработано много методик, масса игрушек и приспособлений (авторы представили некоторые на конгрессе). Люди ходят на специальные тренинги и лекции. Короче, живут в свое удовольствие. Разумеется, высокий жизненный уровень в этих странах способствует тому, чтобы немолодые люди наслаждались жизнью, а не ломали головы – как выжить и добыть пропитание. Что замечательно!

И еще деталь из пребывания в Йокогаме. В последний день меня пригласили на небольшой прием для узкого круга.

В огромном небоскребе на каком-то пятидесятом-шестидесятом этаже было роскошно, звучал Чайковский, сверкали хрустальные бокалы, и я вдруг подумала: я так неожиданно, незаслуженно попала на такую социальную ступеньку, это у меня никогда больше не повторится и хорошо бы закончить свою жизнь на этой высокой ноте. Как? Прыгнуть с пятидесятого этажа и умереть в полете. Прислушавшись к этой блестящей мысли, я подошла к окну и уперлась лбом в холодное герметическое толстое стекло с металлом.

Оно меня остудило, я засмеялась над собой и поняла, что надо продолжать жить – желательно подольше, если эта жизнь дарит такие великолепные сюрпризы, – и поехала на скоростном лифте вниз.

Добавлю, что после участия в Конгрессе я получила несколько приглашений в университеты на должность профессора!

В Америке их было три. Я грустно посмеялась – без документов на постоянное жительство, без английского языка и без денег!

Хотя, будь я уверена в себе, это все можно было бы урегулировать. Но я точно знала себе цену. Правда, в дополнение к лекции я поделилась своими соображениями по созданию Всемирного комитета по sex education, которые понравились, в результате поступило предложение сделать это в Женеве на базе Юнеско. Отсутствие английского меня угнетало, муж не хотел мне помогать и упускать лидерство в семье, и я все свои мысли отдала американской организации.

Российская ассоциация сексологов, созданная нами по предложению президента Всемирной ассоциации сексологов, активно функционировала и развивалась сначала в Москве на базе нашего Центра, потом и в других регионах.

Мы продвигали в реальность вновь озвученные в России интересы человека как природного явления, а не как строителя коммунизма.

Кстати, как я упомянула, эти истины давно уже были открыты во многих странах.

Вскоре нас заметили в нашей стране «наверху», и по предложению прокуратуры нам пришлось создать Комиссию по «эротике и порнографии», потому что стали вдруг возможны и наполнили рынок многочисленные издания – книги, журналы, фильмы, картинки, и закрытая до этого для интимной темы страна наводнилась низкопробными изделиями, спекулирующими на теме интереса к сексуальной сфере. Прокуратура посчитала, что эротика возможна для тиражирования, а порнография – нет. И наша задача часто состояла в непростом выборе и официальном заключении, на основе чего могли быть применены санкции прокуратуры.

Скажу только, что мы вытащили из тюрьмы людей, посмотревших голливудский фильм «Калигула» и показавших его близким (даже жене), поскольку за это инкриминировалась статья за распространение порнографии; люди по нескольку лет сидели в тюрьме, хотя фильм уже был разрешен к прокату на кассетах.

И конечно, пытались остановить волну грязной порнографии. Помню журнал с интимными фото секса с карликами и фильмы с грязными сексуальными сценами с мочеиспусканием и даже дефекацией…

Были на экспертизе и книжки с порнографическим содержанием. Особенно отличалась одна дама-автор, которая в реальности оказалась мужчиной – полковником КГБ. Вот мы повеселились, читая выдержки из ее (его) книжек…

Позже наша Ассоциация участвовала в создании первых частных сексшопов и эротического кафе.

Там были интересные детали. Позже коснусь.

Мы первые в Москве придумали и открыли на нашей базе Академию женского обаяния, где наши семинары по вопросам семьи, брака, по психологическим и сексуальным проблемам одобрили большое количество людей. Особенно пользовались популярностью лекции по запахам.

Но сам Центр, организованный мной, работал с подростками и для подростков. Помимо лекций в маленьких и больших аудиториях мы вели личный прием и помогали и в легких, и в тяжелых случаях, иногда даже полулегально.

Возраст посетителей был в основном от двенадцати до двадцати лет.

Несколько психологов вели ежедневный прием. При нежелательных беременностях подключали гинеколога и психологов. Иногда венерологов.

Проблем у молодых людей было много и часто невероятно сложных.

Помню девочку из Николаева лет пятнадцати-шестнадцати.

Мне сказали, что она добралась к нам автостопом и у нее серьезное желание стать мальчиком. Она приехала с намерением немедленно сделать операцию. Я попросила психолога заняться ею. После психолога с ней поработал доктор и другой психолог. Вердикт мне изложили такой: девочка глуха к убеждениям и доводам, стоит на своем, хочет операцию. Причина для нас смешна, для нее трагична: она влюбилась в девочку в классе, написала ей письмо, а его перехватили и озвучили. От стыда и горя она ушла из школы и, прослышав про наш Центр, приехала.

Гомосексуальность в 90-е еще не стала популярной и модной; разговоры об этом были не в чести, статистика замалчивалась.

Психологи предположили, что это тот самый случай.

Кончился рабочий день, сотрудники, исчерпав все доводы, ушли домой. Девочка не уходила и плакала.

В этот день у нас было заседание Комитета по эротике и порнографии и там присутствовал главный психиатр Минздрава. Я попросила его побеседовать с девочкой. Он ей объяснил, что получение рекомендации или разрешения на операцию возможно только после двухмесячного нахождения в стационаре психиатрического отделения с прохождением многочисленных обследований. Она была согласна. Но тут он вспомнил, что Украина (место жительства девочки) уже вышла из рамок Минздрава России и они не могут ею заниматься по территориальным причинам.

Было уже десять часов вечера, меня ждали дома с ужином, а девочка убеждала меня, что ее вопрос легко решить и мы просто не хотим ей помочь. Я объяснила ей, что при ампутации грудных желез в ее случае (размер 2–3) останутся страшные рубцы, ей нужна будет длительная гормонотерапия и она вряд ли сможет стать настоящим мужчиной даже после операции.

Она была согласна на всё.

И тогда я как бы «сдалась». Привела ее на кухню (где мы ее несколько раз за длинный день покормили), предложила лечь на стол и взяла большой нож… Сказала: раз это легко, и ты на всё согласна, я сейчас это сделаю. Она с ужасом на меня посмотрела и спросила: «Вы с ума сошли?» Тогда я подвела ее к большому зеркалу и спросила: а куда мы денем большую мягкую женскую попу, даже если отрежем грудь? И в какое отделение больницы ее надо класть – в женское или мужское? Она было ответила, что в мужское, но заколебалась. И зачем уродовать хорошее развитое женское тело? Она расплакалась.

Какой-то кавказец утром дал ей деньги взаймы и предложил прийти к ночи на вокзал, где он научит ее хорошо зарабатывать.

Я описала ей все возможные перспективы такой «работы», предложила ей поставить свечку за доброго кавказца, ехать на вокзал и на эти деньги купить билет домой.

А дальше – уйти из этой школы и любить кого хочется.

На следующий день я была в Минздраве, и когда позвонила в Центр узнать новости, секретарь мне сказала, что девочка звонила уже из Николаева, сказала, что она пойдёт на курсы комбайнеров и когда родит девочку, назовет ее Валентиной!

Бывало и грустно, и смешно, а порой даже страшно.

Наш Центр начал широкое внедрение всевозможных психологических тренингов, лекций для женщин, родителей.

Так, впервые в России мы создали вышеупомянутый очень популярный клуб «Школа женского обаяния», различные курсы.

Но самое главное, что мы создали – и я горда своим участием в этом проекте – семинары для специалистов по всей России и способствовали созданию на местах таких же центров помощи подросткам по всей стране и даже в бывших республиках.

Мы добились того, что Минздрав и Министерство образования оплачивали приезд к нам на эти курсы врачей, психологов, учителей, и подготовили армию специалистов, которые по возвращении создали на своих территориях центры, подобные нашему.

Это был огромный прогресс в обучающей и профилактической работе с подростками.

Как обещала, расскажу о первом в России секс-шопе.

90-е годы наводнили страну и свободой, и мусором.

Интерес к сексуальной сфере возрастал и, разумеется, нашел и вход, и выход к потребителю.

Тогда некоторые члены Сексологической ассоциации России, специалисты и врачи, решили возглавить движение к прогрессу и удовлетворению растущего интереса потребителей к активной интимной жизни. Ибо опытный и знающий лидер поведет массы в правильном направлении и уберет нездоровый ажиотаж к сексуальной революции.

Я сама не имела времени, возможности и желания идти этим путем. Мой путь – помощь подросткам – поглощал меня полностью.

У меня были помещение, штат сотрудников, бюджет и запросы школ и разных аудиторий. Кроме того, отчеты Райздраву, Горздраву, Минздраву и многочисленным их ответвлениям.

Попытки помешать, закрыть, обвинить и исказить делали нашу миссию порой impossible (невозможной, анг. – Авт.). Надо было сражаться и с махровым ханжеством, и с завистью, и с желанием чиновников подчинить нас.

А мы были как птицы в полете, но на веревке…

Для первого магазина с названием «Секс-шоп» мои коллеги получали невероятное количество разрешений от тех же чиновников. Часто за взятки.

Вложили свои деньги. Нашли спонсоров (об этом далее). Это был огромный, неподъемный труд.

И, видит Бог, не только ради материального интереса.

Руководила всем супружеская пара: врачи сексологи-сексопатологи, кандидаты медицинских наук, имеющие четверых детей.

Никаких перверсий (отклонение от нормы – авт.) – чистые, умные, деловые люди, грамотные врачи с желанием помочь! Ну, наверное, и заработать тоже.

У них был огромный нерастраченный потенциал и много детей.

Были закуплены за рубежом всевозможные приспособления, игрушки, вспомогательные товары.

В салоне магазина предусматривалась бесплатная консультация врача-сексолога. Всё честь по чести.

Придумали процедуру шикарного резонансного открытия. Приглашены были журналисты всех мастей и стран (их было большинство), врачи, психологи, чиновники разные, а также нужные люди и родные (в смысле, родственники и друзья). Моя дочь была там с мужем, мой муж (четвертый) и друзья. Свидетели успеха!

Ограниченная небольшим помещением приглашенная публика была в бурном восторге. Съемки, вспышки, возгласы, шампанское, закуски. Успех идеи.

Утром мне позвонил приятель и прочел заметку из журнала «Столица» о том, что в Москве открылся первый в стране секс-шоп, был большой прием и какая-то роскошная женщина требовала шампанского и сказала, что если государство не может накормить своих граждан, то надо дать каждому в руку по искусственному члену…

Я пришла в ужас от пошлости, стала возмущаться и выяснять детали. Приятель был режиссером, предводителем гей-организации, которую я помогала создать и с которой проводила пресс-конференции, потому что именно эти ребята помогали ВИЧ-инфицированным в России выживать, а не академики Минздрава (отец и сын), получающие огромные бюджетные средства и летающие по миру на конгрессы, рассказывая о наших успехах в борьбе со СПИДом.

Приятель пояснил, что речь шла обо мне (я была в красивой шубе), что это я требовала шампанского. А на деле я не могла пробиться к стойке бара и крикнула: «Хоть кто-нибудь нальет мне шампанского?!» – и тут же главный редактор газеты «Спид Инфо» принес мне бокал. Что касается фразы про искусственный член в каждую руку, я категорически от нее отказалась (ну не могла я такое произнести!), а приятель возразил: «Ты, когда хлебнешь, и не такое скажешь!»

Журнал я видела. Статью читать не стала.

Другое громкое событие в Москве – открытие первого эротического кафе. Названия не помню.

Я нашла художников, и они сделали эскизы окон полуподвального помещения кафе. Получились потрясающие окна-витражи с тематикой Гаргантюа и эротическими сюжетами.

Все участники этих событий были талантливыми, остроумными людьми и настоящими энтузиастами на новом свободном поле творчества. Работали за очень маленькие деньги или бесплатно.

Эту пару художников потом многие пытались копировать. Мне жаль, если они не состоялись финансово.

Пригласили известного повара Михайлова. Кандидат технологических наук, большой фантазер и настоящий шеф-повар, всесторонне одаренный, иногда даже слишком, он уже сделал себе имя.

Решили бурно, весело и вкусно провести открытие кафе.

Повар принес мне меню с придуманными им самим названиями блюд:

Салат «Гномик-педераст».

Блюдо в горшочке «Дед трахнул старушку».

Кулебяка «Жопа»… и далее в том же духе.

Творчески подошел человек к делу.

Отсмеявшись до колик, мы возразили, и мне пришлось самой придумывать названия блюд и согласовывать с автором-производителем.

Долго придумывала. Помню, что суп в горшочке по типу французского лукового я назвала «Девственница», потому что на поверхности супа была пленка сыра. Всем понравилось. Других названий вспомнить не могу.

Наметили открытие, снова пригласили представителей СМИ, нужных людей, районных и городских чинов. Приготовили роскошное шоу перед едой и аукцион после дегустации.

Моя дочь-студентка сшила штору (подработала) из бархата в виде огромной фаллообразной свечи, раскрывающейся посередине.

Шоу вела я! Никто из наших не решился. А чужие не вписались бы в тему с нужной интонацией. Без слюней!

Была готова балетная группа, одетая в эротические костюмы из секс-шопа – я нашла балетмейстера, блестящую танцующую актрису из одного московского театра. Она привела друзей, и всё получилось шикарно, элегантно и очень аппетитно.

Немцы сняли целый фильм про наше шоу.

В конце трапезы, после выступления танцевальной группы, вызвавшей взрыв либидо у зрителей, был устроен аукцион.

Выставили полуметровое блюдо, приготовленное нашим талантливым хулиганом-поваром.

На большом блюде покоился огромный розовый фаллос, испеченный из теста, а у его подножия лежали два круглых шара, каждый величиной с большой грейпфрут… Как пояснил повар, одно «яйцо» было фаршировано грибами, второе – сыром.

Это была фантасмагория!

Публика взвыла в изумлении и восторге.

Пошел торг. Победил мой приятель, сосед по даче, тогдашний высокий представитель Патриархии. Он заплатил S200.

А я взяла огромный нож и, присев перед кулинарным мегашедевром на корточки, собралась нарезать его вдоль и поперек на порции для дегустации.

Я занесла над шедевром нож и со смехом повернулась к публике, как вдруг раздался вопль: «Не делай этого!»

Народ ржал! Я обнаружила, что вопил мой муж (№ 4) Причину испуга я так и не выяснила.

А наутро.

Газета «Московский комсомолец» опубликовал на первой полосе статью «200 баксов за фаллос». Начиналась она так: «Попову Валентину Иоганновну помнят многие как директора Центра формирования сексуальной культуры. Теперь у нее другое амплуа.»

Дальше я не помню от расстройства.

С трудом избежала скандала, объяснив, что это была шутка, а не коммерческий проект. Что было чистой правдой!

А приятель, купивший фаллос за S200, написал такой стих:

По поводу коммерческих интересов. У меня их не было совсем. Но, напомню, у авторов и создателей секс-шопа и кафе были спонсоры. Некоторые из них оказались бандитами, крышевавшими или отмывавшими деньги, не знаю. Но начались распри, дележка, шантаж, угрозы.

Я не участвовала и не была в курсе, но видела расстроенные и озабоченные лица людей, раскрутивших бизнес.

Меня это не касалось.

Но однажды, зайдя в их офис, я увидела лежащего на диване молодого мужчину.

Я вскинула брови, собираясь узнать, кто он такой и где хозяин, а он вскинул черный пистолет и направил на меня…

Я не могу назвать себя храброй, но часто уверена, что воюю за справедливость (сохранила эту наивность до старости), и тогда мне море по колено.

Я своей головой пробила ханжескую стену и готова была на всё ради защиты интересов человечества (российских подростков, в частности).

Увидев наставленный на меня на расстоянии трех-четырех метров пистолет, я, неожиданно для себя и не успев испугаться, взревела: «А ну встать!»

Парень вскочил мгновенно, вытянулся во весь рост и извинился.

Не помню, что было дальше, как тряслись коленки… Но точно помню, что месяцем позже, когда мой муж выбросил из дома моего больного кота, выжившего в сгоревшей даче, а я заболела после неуспешных его поисков (подозреваю, что у меня был микроинсульт или микроинфаркт от переживаний), именно этот парень привозил мне еду и оставлял под дверью, потому что я не хотела с ним общаться. Долго, недели три. Не удивительно ли? Больше я его никогда не видела и даже не знаю его имени. Правда!

Шумели лихие девяностые.

Страна проснулась, кипела экономическая инициатива, активность, сумасшествие.

Мы продвигали «безопасный секс», слава гремела. Руководство нашей ассоциации было вызвано в Кремль, где принимала нас Екатерина Лахова, советник президента Ельцина по семье. И от волнения, важности момента, желания устоять и не прогнуться, сохранить самостоятельность и не показать чинопочитания я плохо помню место и время.

Вспоминаю огромное помещение. Потрясающий вид из окон на Москву.

Нам разносили чай милые русские женщины в передничках, и на головах у них красовались кружевные кокошнички.

Уже плохо помню предмет обсуждения. Мы, вероятно, докладывали о нашей деятельности. Лахова внимательно слушала, видно было, что она одобряет нашу инициативу, активность.

Ну а структуры Минздрава – районные и городские – были недовольны нашим ответвлением от привычной системы и всё пытались нас воткнуть в прокрустово ложе советской медицинский пропаганды.

Наша международная известность также раздражала.

Захотели отнять у нас помещение, посылали комиссии проверять рабочие часы. Стало трудно работать.

И бешеный эмоциональный рывок иссякал в этой рутине и борьбе с тараканами-чиновниками.

Глава 6

Эта глава не будет слишком длинной, потому что у меня было только пять мужей. Из них один – неофициальный.

Случайные связи в промежутках не считаются, на то они и называются случайными.

Мужьями я считала мужчин только по количеству совместно прожитых лет. Не меньше трех!

Все они были незаурядными интересными людьми. С другими я бы не ужилась.

В этой книге вы увидите не только жизнеописание «по волне моей памяти» по принципу хронологии и доминантов памяти, но и мою попытку анализа жизни и поступков. Своих и чужих…

И свои ошибки, не всегда признаваемые даже самой собой, но тяжело переживаемые при чувстве вины или даже причастности.

Моя память, как река, завлекает камушки в свое русло и поток.

Понимаю, что многое в моем начале женского пути шло от подмосковных комплексов и комплекса дочери матери-одиночки, под гнетом воспитания разочарованной и несчастливой женщины.

Я не замечала никого после гибели мужа. Знала, что будут за спиной судачить, жалеть или злорадствовать. Это было невыносимо для меня, и я инстинктивно защитилась высокомерной холодной маской.

А однажды в вестибюле института, где я работала, ко мне подошел крупный высокий молодой человек. Он испугал меня нечеловеческой, какой-то ангельской, нежной для такого гиганта улыбкой и сказал, что ежедневно встречает меня в автобусе.

Пожав плечами, я отошла, но поняла, что он знает о моем печальном статусе.

Он стал буквально моим хвостом. Он отрастил бороду и усы, чтобы не выглядеть таким юным. И завалил меня стихами!

Он перефразировал стихи Бодлера, Шекспира, сочинял сам и бог знает что вытворял на бумаге.

Каждый день я находила у себя на столе листочки с поэзией, близкой к высокой. Недаром соавторы были великие…

Помню первые его стихи: «Я встретил Женщину! Средь уличного гула, в глубоком трауре, прекрасна и бледна, придерживая трен, как статуя, стройна. Она в толпе мелькнула и исчезла… Я вздрогнул и застыл, увидя скорбный рот.» и так далее.

Я, конечно, удивилась, но меня это тронуло.

Я вдовствовала с тринадцатилетней дочкой. Молодой поклонник оказался женат и имел двухлетнего сына. Меня это никак не волновало, и планов на него у меня не было.

Я казалась себе взрослой женщиной – мне уже исполнилось 36 лет, – а он был на 12 лет младше, мальчишка.

Он старался быть полезным, заботился обо мне и дочке, покупал какую-то еду, приходил к нам домой, мыл посуду, стирал и шел домой к семье. Я находилась в каком-то сомнамбулическом состоянии. Принимала все равнодушно, не понимая, чего он хочет. Относилась к нему иронично и безразлично. Злилась на него за то, что он за мной таскается. И была уверена, что он мне не нужен.

Вскоре жена нашла у него упомянутые ранее стихи, смогла разыскать мой номер в его телефонной книжке и позвонила.

Разговаривала она в оскорбительном тоне, с какими-то обвинениями. Я ее понимала и постаралась успокоить, объяснив, что ее молодой муж никак, ни в каком качестве не может меня устроить, что у него увлечение как бы луной! Это пройдет скоро, и пусть она просто подождет и не устраивает ему (и мне) скандалов.

Она не успокоилась. Звонила моей маленькой дочери и говорила гадости.

Однажды я шла к служебному входу института, где работала, и увидела выходящую оттуда женщину с ребенком на руках.

Я обратила внимание на злую, торжествующую улыбку у нее на лице, но потом узнала ребенка – Виктор иногда приносил малыша. Очевидно, его жена приходила ко мне на работу. Чтобы вернуть мужа?

Я поняла, что со мной кто-то будет беседовать о нравственности. Советский вариант…

Войдя в вестибюль, я поинтересовалась у вахтера, к кому приходила женщина с ребенком, и получила ответ: к парторгу (секретарь парторганизации, являющейся в то время незыблемым ядром любой организации).

Я про себя посмеялась, потому что не была партийной. Никак не хотела вступать даже в комсомол, в котором были все и всегда. Не по каким-то принципиальным соображениям, а просто не хотела и прессинг не выносила.

Это у меня сохранилось по сей момент.

Меня вызвали к парторгу. Это был довольно молодой мужчина на витке партийной карьеры, преодолевший ступень вверх – от парторга на фабрике до парторга всесоюзного института.

Я села, он внимательно меня оглядел и изрек: «Вы разрушаете семью! Ко мне приходила жена сотрудника соседнего института с дитем.»

Если бы я не встретила эту женщину около входа, я бы не поняла, о чем идет речь.

Я вряд ли смогла спрятать лукавую улыбку и сказала, что у меня нет никаких отношений с ее мужем.

Наш секретарь парторганизации расслабился, понимая, что его сентенции не нужны. Я встала со стула и, изобразив шутливо книксен, произнесла фразу из фильма «Крепостная актриса»: «Спала с вами, больше ни с кем, барин!»

Он захохотал и порадовался, что жена не оставила письменной жалобы, по которой надо бы было разбираться.

Молодой парень, инженер из соседнего института, меня таки «достал» своей собачьей преданностью, кротостью, интеллектом и любовью (иначе, как временной у него, я ее не рассматривала). Как только я поведала ему о звонках и визите его жены, он забрал вещи и ушел от нее. Под влиянием чувства вины я пустила его к себе домой. И он прижился.

Мгновенно нашел подход к моей дочке, они вместе писали сочинения (у него, безусловно, был литературный дар) и делали домашнюю работу для школы и по дому.

Однажды меня вызвали в школу и сделали выговор за то, что моя двенадцатилетняя дочь написала сочинение о влиянии масонов на русскую литературу. У меня глаза на лоб полезли, потому что я не подозревала о таких глубоких познаниях ребенка. Мне пригрозили, а я поняла, откуда ветер дует, и попеняла Виктору.

Между прочим, поначалу у меня совсем не было денег – я отдавала долги, и одной зарплаты не хватало для моего привычного образа жизни.

Так что он нас кормил в полном смысле этого понятия, этот Виктор. Покупал еду и что-то нужное. Тратил всю зарплату минус алименты (он сразу развелся) на нашу семью.

Мы прожили вместе три года; я занималась своими делами, своими друзьями, он работал и занимался хозяйством. То было спокойное и уютное время.

На встречи со своими друзьями довольно высокого социального статуса я его не брала, ни с кем не знакомила. Он принимал мой снобизм и знал, что его, просто молодого инженера, эта компания не примет. Он не диктовал мне условий и не возражал против моих встреч с друзьями. Просто ждал меня и всегда встречал у метро, чтобы я не шла одна.

Я с дочкой продолжала ходить в один из главных киноконцертных залов Москвы по приглашению директора, встреченного в Париже, на концерты и кинофестивали.

Размещались мы в директорской ложе, а Виктор, поблескивая очками, сидел где-то и наблюдал за нами.

Потом дома кормил, убирал, мыл, стирал…

Я не испытывала тогда угрызений совести от служения молодого красивого гиганта, это пришло много позже.

Я просто не верила, что так можно и ему это нужно. Меркантильного интереса с его стороны я не наблюдала. Да и чем он мог у меня разжиться.

Друзья качали головами в сторону молодого любовника, завидовали, наверное. Ну а я, вероятно, нуждалась в любви, хотя делала вид, что нет.

Помню интересный эпизод. Друзья, естественно, знали, что я вдова. А мужья подруг по очереди приезжали ко мне с интересными предложениями. Я не оскорблялась, смеялась и прикрывалась молодым любовником, что оскорбляло их и их лысины.

Я никогда не была и не слыла красавицей, но, наверное, как говорила Фаина Раневская, была чертовски мила…

Мои подруги старше меня, чьи мужья занимали хорошие должности, что добавляло женам тревоги, возможно, догадывались о происках своих благоверных и, собравшись на девичник, однажды подвергли меня обструкции.

Я оборонялась и оправдывалась. Они сомневались.

Пришло время разъезжаться по домам. Темно. Снег. Метро далеко. Я позвонила дочке и сказала, что еду домой.

Вышли мы от хозяйки квартиры, где происходило судилище, и, утопая в снегу, даже не надеясь на такси в темном переулке, поползли к метро. Вдруг из-за поворота показалось такси. Остановилось. Мы открыли рты.

Из такси вылез красивый высокий молодой мужчина и взял меня на руки. Я спьяну сначала даже не узнала Виктора.

Мои подруги онемели. А я им торжествующе выкрикнула: «А вы мне про своих пожилых козлов толкуете!»

Это был красивый реванш! Поэтому и помню.

Я не рассматривала Виктора в качестве будущего мужа.

Он ни на что не претендовал и мной не манипулировал. Просто находился рядом.

Конечно, я благодарно оценила это позже.

Он иногда удивительно себя вел, особенно когда болела дочка или у меня случались неприятности.

Он давал мне выпить успокоительное, а сам сидел на полу около постели дочки всю ночь, накинув на спину свитер.

Я всё принимала как должное, была уверена, что этот союз – короткий, и не берегла его.

Он был хорошим человеком и потрясающим любовником от слова «любовь» – точно. Нежным, сильным, заботливым; лучшего в моей жизни, наверное, не было. Но я не оценила этот подарок судьбы: если и вспоминала, то только при сравнении. Всегда считала, что это временно. Из-за разницы в возрасте. Тогда это значило много.

Меня, правда, раздражал иногда его маскулинный запах – я думала, что все должны пахнуть лавандой.

Молодая была, глупая.

Моя личная жизнь после вдовства плавно менялась приблизительно каждые три года.

Я решительно отодвинула молодого Виктора через три года, и он очень болезненно воспринял этот разрыв.

Некоторые общие знакомые порвали со мной отношения, «отказали мне от дома», объяснив это тем, что я причинила глубокую боль хорошему, любящему человеку и довела его до попытки суицида.

Я этого не знала, я выживала, думала о дочери и не верила угрожающим бредням некоторых «опытных советчиков».

Больше я не встречала его никогда и не слышала о нем.

В вышеупомянутом киноконцертном зале, директор которого меня разыскал после Парижа и дружески опекал, проходило много событий. Однажды я пришла туда с подругой, мы увидели группу мужчин, подошли, и один из них галантно встал и разговаривал с нами стоя, а не сидя, вальяжно развалясь, как другие. Поговорили и отошли.

Подруга спросила: кто этот интересный мужчина?

И я, такая светская: «Не знаю, вроде видела его раньше… Наверное, главный инженер здешний, судя по осанке».

Она задала кому-то тот же вопрос, и ей ответили, удивившись ему, что этот красивый мужчина – диктор центрального телевидения!

Они с директором этого концертного зала приятельствовали.

Я поняла, почему мне показалось, что я его уже видела. Коротко поговорили. И я стала частенько его встречать на концертах, а то и прямо в метро (подозреваю, что он меня поджидал) на пути туда или обратно.

Тогда дикторов ЦТ было человек десять на всю страну, и все их знали в лицо: они ежедневно входили в наши дома через экраны, оставаясь небожителями.

Люди копировали их манеры, одежду, прически. И ликовали, если встречали на улице.

Позже я подружилась с диктором Светланой Жильцовой, которая вела КВН. Мы шли по улице Горького в Москве, навстречу двигалась грузная женщина в форме проводницы поезда, с двумя сумками.

Вдруг она увидела Светлану, ее лицо озарило изумление и промелькнула целая гамма чувств, и она, бросив на асфальт сумки, кинулась к Светлане, схватила ее за плечи и стала трясти, как яблоньку.

Жильцова возмущалась, вскрикивала, просила отпустить, но женщина трясла ее и причитала:

– Светлана Жильцова! Живая! Мужу расскажу, детям расскажу, соседям всем расскажу…

Я пыталась оттащить тетку, но она вцепилась намертво. Не помню, помог ли кто-то ее отцепить, по помню Светлану, дрожащую, сердитую до слез.

Эти избранные экраном люди были собственностью народа, их обсуждали, их личная жизнь муссировалась с большими искажениями, и это считалось нормальным и даже светским. Могли хвалить, могли осуждать!

Светлана рассказывала, как после одной из передач КВН она получила групповое письмо с некой фабрики, подписанное двумястами подписями, что весь коллектив фабрики осуждает ее за то, что она в брюках! Они думали, что она – советский человек, а она пособница западного растления.

Так вот, я удостоилась внимания одного из избранников экрана, Валерия М. Я узнала, что он приехал из провинции, работал в спортивной редакции местного ТВ, будучи мастером спорта. Он был невероятно хорош собой, и знаменитая женщина, диктор центрального телевидения, влюбившись, привезла его в Москву и внедрила в закрытую систему ЦТ. Я видела фотографии его молодого, когда он вел передачу «Спокойной ночи, малыши».

Наглядеться было невозможно.

После определенного периода изучения друг друга мы стали жить вместе и даже поженились вопреки желанию.

Он был разведен, имел дочку, с которой я наладила их регулярное общение. Был сложным, неровным, ироничным, очень эмоциональным человеком со своими ценностями, стандартами, спортивными пристрастиями. Но бескомпромиссно честным, что омрачало его карьеру на советском телевидении.

Он был умелым в бытовой жизни, но и невероятно требовательным. Я была пофигисткой. Случались частые прения.

Светлана Жильцова, с которой он меня и познакомил, спрашивала: «Как ты отпускаешь его на работу? Мы оттаскиваем от него женщин постоянно. Невозможно отлепить!» И назывались громкие женские имена.

Я смеялась, была не ревнива и знала, что он очень порядочен и в этом, хотя очень красив действительно.

И я знала, что до меня рядом с ним промелькнули очень известные и знаменитые красивые женщины.

Как я шутила, мои сестры по х…

Я работала пока в том же институте, диссертация накрывалась медным тазом из-за отсутствия времени и стимула.

И в нашей столовой, где питались сотрудники двух крупных соседних институтов, женщины подходили к моим сослуживцам и спрашивали:

– А правда, что Валерий М. женился на этой некрасивой и немолодой женщине?

И получали гордый ответ: «Да! На сотруднице именно нашего трудового коллектива!»

У нас была забавная свадьба с моими и его друзьями. Мою губу разнесло от герпеса, и я даже смеяться не могла.

Все издевались, строя гипотезы.

Свидетелем жениха был молодой диктор ТВ Дима Полетаев, красавчик, в которого были влюблены все девушки Советского Союза. И моя дочь долго чувствовала себя примой в школе – потому что Дима был на свадьбе ее мамы свидетелем.

Люди интересовались и личной жизнью этих тогдашних знаменитостей – дикторов. Помню приехал с Украины мой дядя, военный полковник, и узнав, что я дружу со Светланой Жильцовой, спросил весьма бесцеремонно:

– Как там она живет с Сашкой-то?

– Каким?

– Да Масляковым, – и на ответ, что Масляков – не муж Жильцовой, а партнер по передаче, заявил: – Что ты мне рассказываешь! Это вся страна знает!

Очень недоверчиво он выслушал, что у нее другой муж, хорошая семья, но «не с Сашкой».

Этот мой брачный союз тоже продержался три года с небольшим. Сроком, опять отведенным мне судьбой.

Брак был негармоничен и распался по причине скандалов, в основном кастрюльного характера. И потому, что я всегда опаздывала, а он терпеть этого не мог – и от своего самолюбия, и от врожденной аккуратности. Я всегда спешила, нервничала, ожидая скандала, и обычно всегда все складывалось не в мою пользу.

Или он, собираясь на работу в нервическом состоянии, требовал варить три ложки каши в огромной кастрюле, а не в маленькой, как любила я. Или пытался помешивать каждые пять минут плов, который я готовила по методике того самого, знакомого по продаже машины узбека. Это священнодействие было непонятно простому парню. И уж тем более помешивание этого яства.

Мы развелись официально уже после долгого разрыва, он надеялся на гостевой брак, что для меня было неприемлемо.

В загсе его узнали и не хотели нас разводить, видя его расстроенное лицо.

Меня осудили, но нас все-таки развели.

Мы нежно простились в трамвае, обнявшись, со слезами.

Но я уже смотрела в будущее…

Вскоре я уехала из страны. Мы созванивались иногда. Я иногда посылала ему подарки, но он, не будучи меркантильным человеком, воспринимал это странно. Как-то я спросила его, отправив ему спортивные вещи и носки, носит ли их он. Он ответил: «Как я могу их носить? Я с ними сплю!» Я долго смеялась этой шутке.

Он попросил меня присылать открытки отовсюду, где я бывала. Я посылала их много лет из разных путешествий по миру, и мне сказали, что у него все стены в квартире увешаны открытками и фотографиями, что меня тронуло!

Он больше никогда не женился. И через 30 лет, проведенных мной в Америке, разговаривая по телефону с ним, однажды спросила, смеясь, как давно мы развелись с ним и сколько прожили вместе. Он неожиданно выпалил: три года, столько-то месяцев и дней.

Я чуть руль не выпустила из рук от изумления его долгой и детальной памятью о нашем браке.

Он жил одиноко, социально неактивно, анализируя прошлое и настоящее, писал «в стол», и не думаю, что был счастлив.

Но он был аскет и, надеюсь, не страдал от этого.

А тогда, когда я разводилась с Валерием, я уже год находилась под опекой престижного, зрелого умного мужчины с высоким социальным статусом. Нас познакомили задолго до этого друзья. Я со своим мужем – диктором ТВ была даже приглашена несколько лет назад на его свадьбу с четвертой по счету женой, милой немолодой знаменитой профессоршей, доктором. Друзья шутили, что он женится на всех женщинах, с кем начинает встречаться. Вскоре профессорша умерла от онкологии. Они были очень счастливы за короткий период совместной жизни. В этом коротком браке его материальный статус сильно вырос; они купили или получили огромную квартиру в престижном районе, сделали шикарный ремонт и шокировали гостей, скромных советских граждан, своим благополучием.

Видно, Богу что-то не понравилось, и он разлучил их навеки… Виталий, так звали моего нового героя (вскорости мужа), ужасно горевал.

Я в это время рассталась с третьим мужем, диктором, и искренне пыталась утешить в горе знакомого вдовца, часами разговаривая с ним по телефону или на встречах, социальных мероприятиях. И однажды, неожиданно для меня, он, будучи некрупным и худосочным, очень выдержанным и спокойным человеком, схватил меня на руки и со словами, что так дальше продолжаться не может, донес до постели… Я буквально онемела. Всё произошло мгновенно и очень удачно! Я даже и не поняла, как вошла в другую фазу отношений с этим человеком. Наше объединение в семью выглядело как в песне: «Просто встретились два одиночества, развели у дороги костёр…»

Виталий был умным и хитрым (что является гремучим сочетанием). У него за плечами была серьезная профессиональная школа, длительный опыт работы и жизни за рубежом. Он был не прост, очень наблюдателен и опытен во всем.

Я была немножко знаменита и отвечала его временным интересам.

Я всегда уважала интересную Personality в мужчине и предпочитала эту особенность размеру и упругости члена. Даже если стояла необходимость выбора: хороший секс (или проще – хорошая эрекция) или интеллект и человеческие качества, я выбирала второе. И никогда не понимала женщин, слепо следующих за стоячим членом, несмотря на негативные качества его обладателя. Я иногда старалась быть толерантной к сексуальным функциям мужчины, с которым меня близко столкнула жизнь. Но порой даже при благоприятным сочетании вышеназванных факторов любви не случается. И брак не складывается – просто шевелится без всплесков, без счастья. Существует как данность.

Так случилось и в этот раз: было уважение, была благодарность, была толерантность к неприятным привычкам, чувство долга жены и соратницы, но не было супружеского счастья, которого все-таки хотелось, несмотря на уже преклонный возраст.

Но я опять, в третий раз, с близким по жизни мужчиной выполнила миссию воссоединения отца и его ребенка от прежнего брака. Может, поэтому, как мне кажется, кто-то помогает мне во всех моих делах и начинаниях.

Муж стал регулярно общаться и наладил отношения со своим единственным сыном, рожденным от второго брака.

Мы прожили достаточно ровно и комфортно несколько лет. Именно этот муж вскоре привез меня в Америку в краткосрочную командировку. Интересно, что это был единственный из моих мужей, который мне изменял. Я даже знала с кем: его давнишняя любовница, жена близкого друга, красивая, хоть и немолодая женщина с горделивой осанкой и белой ухоженной кожей. Но она была невероятной дурой.

Видно, друг женился на красоте много лет назад и застрял на годы…

Меня это не волновало, но то, что муж, обманывая меня, не ездил на дачу кормить несчастного кота, живущего одиноко в стылом доме и глотающего ледяные слезы, вызывало у меня бессильную ненависть.

Я прямо сказала об этом мужу – он стрельнул в меня пытливым взглядом и промолчал. Изменить я ничего не могла.

А в начале нашего, очередного для обоих, брака мы интенсивно работали, не тратя много времени и внимания друг на друга.

Он был ученым секретарем крупного союзного института.

Я работала, воевала за интересы подростков с официальными организациями, неофициальными лицами и собой.

Наш Центр был известен в мире, но являлся притчей во языцех в Москве в контрольных организациях. Но мы с коллегами уже создали такие центры помощи подросткам по всем территориям России, чем я горжусь немеряно.

Всем вышестоящим не нравились наша независимость, самостоятельность, инициатива, не спущенная сверху.

Назревала гроза.

Со всех сторон мешали: отбирали помещение, заставляли вернуться к профилю работы департамента здравоохранения – борьбе со вшивостью, пищевыми инфекциями и санитарному надзору. И требовали не соваться в новое без вышестоящих инструкций.

Получив от Минздрава, строгое указание прекратить все медикопсихологические виды помощи подросткам и заняться проблемами педикулеза (было нашествие вшей в Москве), мы демонстративно закрыли наш Центр.

Забавно: мы снимали дачу в поселке, где был кооператив Большого театра, и однажды, встретив на лыжной прогулке Родиона Щедрина и отвечая на вопрос, чем я занимаюсь, я посетовала на проблему вшивости населения. Щедрин поморщился и строго заметил: «Вы же женщина, как вы позволяете себе такие слова говорить». Воистину, он был интеллигент…

Вскоре, по «просьбе» советника по семье при президенте России (Ельцине) Екатерины Лаховой меня пригласили в Минздрав, чтобы погасить конфликт между министерскими приказами и группой борцов за права подростков. Меня вызвал начальник Санэпиднадзора России, замминистра здравоохранения России; я ждала в приемной, когда туда вошел главный санитарный врач России, печально знаменитый ныне своими запретами Онищенко, вместе с двумя другими высокими чиновниками от медицины. Это случилось в день Рождества, празднование которого только входило в моду по воле президента и высоких чинов правительства, гурьбой устремившихся в церковь сразу после вхождения на пост президента России, борца с религией Ельцина.

Увидев меня в приемной замминистра здравоохранения, Онищенко разочарованно бросил: «Это из-за вас нас вызвали в Рождество?» Получив положительный ответ, поморщился.

Замминистра начал атаку в резкой форме, заявив, что надо бороться, а не увольняться. «Вот двух главных врачей в Москве убили!» Я заявила, что хочу и могу работать, а не бороться. И не надо мне помогать – просто не мешайте. И поскольку я уже не их сотрудник и субординация не работает, я могу сказать им то, что думаю. И сказала. Им не понравилось. Разошлись без решения, недовольные. Моему тогдашнему мужу предстояла командировка по бизнесу в США на пару месяцев или чуть дольше. Я объявила, что уезжаю, на что замминистра сказал: «Но вы же вернетесь! И продолжите работать».

Советник президента по семье Е. Лахова предложила мне создать новый центр при Институте молодежи, но у меня был уже настрой на поездку в Нью-Йорк на два-три месяца, к тому же я знала, что работать опять не дадут, заваливая поминутными графиками работы совместителей (самых нужных специалистов), вопросами ремонта помещений, неработающих туалетов, еженедельными отчетами, рассылаемыми по иерархии. Я хорошо представляла себе отчеты и давление на всех министерских и партийных уровнях, но самое смешное, что помню, – приходилось писать Перспективный план работ на 5 лет вперед. Его всегда рожали в муках. Возмущались, фантазировали, смеялись, но делали. По настоятельной просьбе! Наша крутая инициатива приказала долго жить, не выдержав габаритов прокрустова ложа формализма, заскорузлой бюрократии и нелюбви к новому и прогрессивному, и поэтому Центр закрылся. Я отказалась от предложения Е. Лаховой создать новый Центр и оставила работу и коллег.

Итак, закрыв эту страницу своей биографии, я уезжала в командировку в США с четвертым мужем, максимум месяца на три. Я и не думала, что застряну там надолго, скорее всего навсегда и через несколько лет опять поменяю мужа…

Моя самостоятельность возрастала, возрастала и независимость, которая осталась со мной навсегда.

Расставаясь, сохраняла с мужьями дружеские отношения. Уходила налегке – распиливать шкаф пополам не приходилось.

Образцом для меня стали питерские друзья – семья директора одного из больших академических театров, – которые после развода остались друзьями. В их питерской компании очень многие выбрали такой высокий, я бы сказала, стиль общения. Французскому, на мой взгляд, стилю – я видела когда-то французский фильм с Роми Шнайдер про любовников и подруг, с которыми они легко и детально откровенно обсуждали своих бывших партнеров. Фильм, вызвавший шок в нашей ханжеской стране с высокими моральными требованиями к членам советского общества.

В России преобладал стереотип тяжелых разводов, когда делили детей и пилили мебель пополам, в некоторых семьях спорили даже из-за кастрюль и крупы.

Моя подруга-адвокат описывала мне много своих разводных дел. Травматично и даже драматично для всех членов семьи, и особенно для детей.

И поэтому в своей деятельности мы старались донести до людей правду, пусть не всегда практическую. Например: теоретически человек может влюбиться восемь раз за жизнь! И это значит, что он практически восемь раз может создать семью. И выход из брака без большой психологической драмы помогает создать следующую семью и дает шанс быть счастливым!

Об этом я много говорила в лекциях, особенно выступая перед женщинами, объясняя, что кондовые семейные узы, если они таковые, надо разрывать и идти дальше: искать свое счастье и не впадать в депрессию и меланхолию. Жизнь слишком коротка, и даже при неудаче нельзя опускать голову и нет смысла искать виноватого.

И развод с распиленным шкафом, и даже дележ детей, не говоря уже об имуществе, не повод закрывать свою дверь на щеколду. Человек много раз падает в своей жизни. Но он поднимается и идет дальше, несмотря на синяки, ссадины и даже переломы. Распад брака – не худшая боль. Хотя, конечно, это травма, часто серьезная. Но всё проходит, как сказал мудрец, и жизнь продолжается… Так человек, слава богу, устроен. Однако анализ любой ситуации и поиск исхода из нее необходим. И проводить анализ лучше не с подругами, а с психологом. Может, получится почерпнуть из моей книжки что-нибудь полезное, в частности, если ваша семейная жизнь раскололась, или не состоялась, или разочаровала, не складывайте крылья, летите дальше, наблюдайте зорко, и вы обязательно встретите человека, с которым вам будет интересно и приятно.

И даже если придется делить имущество и детей, не отчаивайтесь! Имущество – дело наживное и не самое важное в жизни, а дети, как только оперятся, вылетят из вашего гнезда и будут вить свои. Если они увидят вашу волю к жизни, ваш оптимизм и ваши надежды на новое, может, и лучшее, это будет им хорошим жизненным багажом.

Я в 35 лет овдовела; сейчас я опять вдова уже по пятому мужу; я сильно немолода, но, по правде говоря, у меня есть еще, на мой взгляд, достаточно резервов для шестого мужа.

Я имею в виду эмоциональную готовность, физическую активность (качества, необходимые хорошей жене), материальную самостоятельность и большой жизненный опыт.

Мне кажется, что я знаю и понимаю мужчин, знаю сильные и слабые стороны женщин, и неважно, сколько лет впереди. Конечно, надо стараться быть готовым к новому, непривычному и помнить, что в жизни часто приходится чем-то поступаться.

Ради чего-то ценного. Над этим надо работать и действовать, подумав хорошенько.

Теоретическое и практическое изучение психологами и сексологами пяти факторов счастливого брака говорят, что все пять факторов вместе складываются редко. Это:

1. Внешностный фактор (внешность, облик, любимый типаж, лицо, фигура и прочее).

2. Сексуальная гармония и привлекательность, чувственная совместимость!

Браки, созданные по этим двум факторам, наиболее распространены, типичны и чаще всего скоро распадаются.

3. Культурно-ценностные ориентации в паре и их уровень. Согласитесь, строитель-каменщик и женщина-профессор или актриса редко соединяются узами брака.

4. Материальный фактор (не только денежный). Кто что может внести в семейный бюджет. Иногда, просто труд по дому и занятия с детьми.

5. Психологическая совместимость. Самый главный фактор для совместной гармоничной жизни.

При наличии 3–4 факторов семья будет существовать долго и, возможно, счастливо!

Важно взвесить свои «за» и «против», свой жизненный временной потенциал, энергию и силы. И помнить, что их надо потратить умно и рационально, с пользой для вас, а может, и для кого-то еще.

Если для этого есть перспективы, то их надо брать в свои руки!

А у меня был один постоянный признак того, что брак не удался! Могу поделиться как многоопытная женщина.

Если вам не хочется идти домой – это повод для смены мужа!

Я люблю один остренький анекдот. Француженку изнасиловали в парке. Ее привезли в полицию, она плачет!

Полицейский: «Мадам, не плачьте! Мы всех найдем!» Француженка, нахмурив бровки: «Не надо мне всех! Найдите мне второго и восьмого!»

У меня теперь двойная фамилия, и я поясняю: по первому и пятому мужу.

Шуточные, но и реальные советы по охране собственной постели

Потерять из дома и постели мужа – это неприятность. Потерять любимого мужа – большая неприятность!

Но не трагедия! И не беда… Если его любишь, пожелай ему счастья, даже на стороне и без тебя. Вслух, глядя в глаза.

Это его потрясет до глубины души. Это застрянет у него в памяти навсегда. Поэтому надо подготовиться и с прикидом, и с выражением на лице искренности, любви, толерантности к мужским шалостям и всепрощения.

Не надо идти в монастырь – ни в прямом, ни в переносном смысле.

Жизнь полна удовольствий (помимо интересной работы), развлечений и неожиданных встреч. Никогда не знаешь, кто за дверью и собирается войти. Поэтому оглядывайся на дверь в любом помещении, где находишься, и верь! Вдруг войдет Он! Может, даже тобой потерянный муж. Окажется, что он выходил ненадолго – чтобы проветриться, осмотреться, принюхаться к окружающему пространству.

И тут надо быть готовой сыграть его ЛЮБИМУЮ роль. Сразу, немедленно, с первой секундочки. Вариаций – как количество перестановок в математике. Просчитать вперед невозможно. Надо ждать, как ждет зверь свою добычу. Включить иронию и терпение. Не рвать душу. Не поможет! Ведь рваная душа всем заметна и не очень привлекает физиологически нормальных мужчин. Все хотят легкой и приятной жизни. Страдания по Достоевскому давно покрыты пеплом.

Мир Интернета и социальных сетей не основан на эмоциях. Рацио – вот современный Бог! И все ему подчинены. И твой потерянный муж тоже.

Он поблудит и поблуждает, включит свое «рацио» и определит, что ему эмоционально приятнее и, главное, удобнее. И тут ты уж должна быть готова! Конечно, в зависимости от твоего времяпрепровождения в период отпуска от него.

Возможные варианты.

– Ты выходил? Ой, я так была занята и не заметила.

– Милый, я знала, что ты вернешься…

– Ну, что нового в твоем мире без меня? Что-то интересненькое? Я тоже хочу.

– Я тоже люблю только тебя.

– Начнем все сначала. А что и как тебе ТЕПЕРЬ хочется?

– Дорогой, столько проблем накопилось. Я поняла, что без тебя их не решить. Ты мне так нужен!

– А что, ты насовсем? Ой, мне надо подумать.

– О, здорово, что ты пришел. Погуляй с собакой. У меня встреча и надо срочно к модному парикмахеру.

– Моя душа и постель пусты без тебя!

И так до бесконечности в пространстве.

Дерзайте, дорогие женщины! Мужчины, как звери, поддаются и даже нуждаются в дрессировке. И вы с холодным сердцем, смелым разумом, быстрым хлыстом и нежными руками добьетесь нужного результата.

Женщина всегда сильнее! И умнее. Помните об этом.

Итак, вы познакомились с моими четырьмя мужьями. Всем я была хорошей, верной, уважающей женой.

Практически профессиональная жена.

Про пятого, самого долгоиграющего мужа, уникального человека, хоть и абсолютно другого бэкграунда (прошлое) – американца, с которым было много общего, несмотря на разноязычность, поведаю вам позже.

А пока я с четвертым мужем собираюсь в Америку в его краткосрочную командировку.

Глава 7

Уезжала я радостно. 1993 год. Еще до поездки в Японию. Все непонятно было в Москве, и хотелось сменить сумасшедший ритм, отдохнуть от борьбы и увидеть Америку, конечно.

В Москве тогда оставалась моя старенькая мама, что меня весьма волновало. И когда я в 1995 году по приглашению Всемирной ассоциации сексологов готовилась к поездке с большим докладом в Японию, я опять столкнулась с российской бюрократической машиной.

Нужно было позаботиться о маме. Моя мама, заслуженный учитель России, была преклонного возраста, с потерей памяти (синдромом Альцгеймера), жила одна на окраине Москвы в хорошей квартирке, где летала черная моль величиной с бабочку.

Это потому, что мама была диабетиком и по рецепту районной поликлиники получала ежемесячно очень тогда дефицитную гречневую крупу. Съедать ее она не успевала, да и не спешила – предпочитала хранить «на случай голода или войны», как она говорила. В крупе заводились червячки, из них вылуплялись бабочки. И летали черной тучей, прилепляясь к стенам и потолку черными пятнами. Когда пришлось очищать мамину квартиру, я нашла горы гречневой муки, в которую превратилась крупа.

Еще мама хранила газеты с важными статьями с 50-х годов. Она не хотела их выбрасывать, несмотря на мои просьбы. В газетах она прятала деньги – пенсию, когда ее приносил почтальон. Устав от многочасовых поисков, я так и выбросила тонну этих газет.

Мама прятала деньги за батарею, в валенки, в посуду, которой не пользовалась с тех пор, как привезла ее из Германии, где работала в посольской школе. Потом маму стали грабить в районной сберкассе – когда обнаружили, что она может расписаться и уйти, забыв деньги. Ей тогда вообще перестали их выдавать. Она этого не понимала.

Я маму навещала не часто. И работала много, и жила далеко, но с тяжеленными сумками еженедельно тащилась к ней через всю Москву городским транспортом с пересадками. А приехав в следующий раз, находила испорченную еду, протухшие продукты, отложенные «на голод», и, конечно, сердилась.

А теперь предстояло оставить ее на пару месяцев. Она сильно сдавала. Колола сама себе инсулин, не дожимая шприц негнущимися пальцами, – сил не было или экономила на случай войны. Дверь она стала запирать на большой ключ и прятала его в углубление на шкафу, для чего залезала на табурет. Затем в поисках ключа мучилась и шарила там, падая с табуретки и ушибаясь. Торопилась, когда кто-то стучал в дверь (чаще добрые соседки, простые женщины, уважительно помогающие старой учительнице).

И еще страшнее было то, что она ставила на газ чайник, иногда пустой, и накрывала его полотенцем для просушки. Ее даже не остановил пожар у соседа, который она сама заметила и вызвала пожарных. Пожар произошел по аналогичной причине. А я должна была лететь на Всемирный конгресс в Йокогаме в Японии и потом к мужу в США.

Полет вокруг земного шара: из Москвы в Токио и потом через Лос-Анджелес в Нью-Йорк!

Я решила поместить мать в надежное заведение, где она могла бы быть под надзором – и медицинским, и бытовым.

В Москве это была не просто проблема, а полное отсутствие всяческой возможности найти такое место. К счастью, рядом с маминым домом я нашла пансионат – многоэтажку, стоящую, как раскрытая книга, на канале Москвы-реки.

Я выяснила, что это пансионат для жителей Москвы, но только для ветеранов культуры. Учителя, даже заслуженные, как мама, в эту категорию не входили.

Комнаты там были на двоих с большой лоджией.

Там, например, жила и умерла Лидия Русланова.

Я сходила к главному врачу. Это была замечательная женщина, фронтовик. Потому там был порядок, и не воровали. За пациентами хороший уход, внимание, культурные программы.

Мне там очень понравилось, но, увы, это место было не для всех.

Надо было искать выход из безвыходной ситуации, и я пошла в Минздрав. Сказала, что еду в Японию с докладом о наших успехах в решении социальных проблем, а сама нуждаюсь в социальной помощи. Что я одна от России приглашена на Всемирный конгресс с лекцией о своей работе с российскими подростками – среди 100 стран-участников и тысячами представителей разных континентов. Видимо, это впечатлило, и мне помогли пристроить маму в приличное место. Чиновники Минздрава дали разрешение на пребывание мамы в элитном заведении сроком на месяц. Я знала, что еду надолго, но про это молчала, надеясь на русское «авось». Этим «авось» позднее оказалась моя дочь, которая правдами и неправдами (в том числе денежными) добилась маминого пребывания там в течение нескольких лет, до ее конца…

Но выяснилось, что для помещения пациента в этот пансионат нужна сотня справок – о том, что у претендента нет туберкулеза, сифилиса, что она не хулиганка, не привлекалась и так далее. Чтобы собрать все справки, нужен был месяц, а у меня его не было. В маминой маленькой поликлинике в Химках Московской области, откуда нужно было получить справки, я случайно встретила главного врача крохотной подмосковной больницы – чудного пожилого мужчину, который предложил мне помощь: нужно было поместить маму к нему в стационар на 10 дней, и он, вызвав всех специалистов, все сделает.

Я нашла сердобольных друзей, они отвезли нас с мамой в эту деревенскую больницу. То, что я увидела, впечатано в мозг навсегда.

В лесу, в трех километрах от прекрасного шоссе, ведущего в международный аэропорт Шереметьево, стоял небольшой двухэтажный деревянный сруб, покосившийся и ветхий, над дверью которого была тусклая вывеска: «Городская больница г. Химки».

Рядом был колодец, и на веревках висели портки и простыни. Похолодев от ужаса, я вошла внутрь. Облезлые стены, ободранный линолеум. На покосившихся дверях надписи «Процедурная», «Медсестра», «Главврач». И запах карболки.

У меня сохранились фото, которые я сделала в этом аду. Полы, потолки, покосившиеся облупленные двери. Правда, было чистенько.

Маму провели в палату. Это была комната метров пятнадцать, где стояли вплотную семь-восемь железных кроватей с рваненьким, но чистым бельем. И столько же низких тумбочек. Лежали там деревенские старушки. К маме подошли три-четыре приветливые бабульки. Остальные лежали в забытьи, стонали с жуткими лицами и ввалившимися ртами. На клеенках.

В комнате стоял туалет – фанерный старый стул, окрашенный в ядовитый зеленый цвет, в сиденье которого была вырезана прямоугольная (!) дырка. Под стулом, прямо под дыркой, стояло синее ведро.

Нам показали свободную койку. Все они были очень-очень низкие.

Я в полном шоке лихорадочно себе повторяла: «Только неделя! Надо потерпеть».

Мама опустилась на эту свободную низкую кровать и заплакала. «Это дом престарелых?» – тихо, без эмоций спросила она.

Я, глотая слезы, стала горячо убеждать ее, что это только на неделю. Мама, стараясь меня успокоить, сказала обреченно: «Ничего, ничего». Но она не верила мне. Как и все окружающие – и пациенты, и сотрудники.

В этом доме жили двадцать четыре выброшенных на помойку старика. Внизу – женщины, на втором этаже – мужчины.

У кого-то сгорел дом, кто-то был одинок, кто-то слишком долго болел, остальных сдали дети или родственники.

Жили старики там годами – до смерти. Больница была на бюджете Минздрава, того самого, замминистра которого предлагал мне бороться с системой. Бюджет был нищенский, и работали только несколько сотрудников – кстати, все они были энтузиасты или инвалиды.

Работать в такой больнице было и физически, и психологически тяжело – копеечная зарплата, украсть нечего, нищие больные, никому не нужные, выброшенные из жизни старики. Да еще далеко от любого транспорта.

Еда у пациентов – минимально возможная, чтобы не умерли с голоду. Ничего не отщипнуть.

Стирали белье и исподнее лежачих вручную. Сушили на веревках на улице. Я оставила маму там и потеряла сон. Было лето, я жила на даче с внуком.

Мне нужно было готовить доклад на сорок минут перед тысячной аудиторией на непонятном английском. В пять утра я оставляла внука на попечение подруги, которая сидела на даче со своей внучкой, ехала на электричке, потом на метро, потом на сельском автобусе. С сумками, полными еды и фруктов для маминых соседок по палате, тащилась пешком три километра до этого кошмарного барака. Мама была спокойна, пользовалась уважением, привычным в народе по отношению к учительнице, и даже бывала недовольна, что я угощаю ее соседок.

Помню, одну слепую лежачую старушку я спросила, не хочет ли она банан.

А та спросила, что это такое – банан. И недоуменно жевала беззубым ртом душистую мякоть.

Вскоре нужные бумаги были собраны, и я перевезла маму в отличный элитный пансионат, в двухместную большую комнату с лоджией.

Устроила маму и улетела в Японию на Конгресс. Оттуда – в Штаты к мужу. И задержалась там надолго. Но за маму я была спокойна. Она была под надзором: сыта, относительно ухожена и в безопасности.

Ее немаленькая пенсия шла пансионату. Звонила я ей еженедельно, платила за дополнительный уход, даже говорила с ней иногда, пока однажды какая-то медсестра или нянечка не крикнула грубо мне в трубку: «Что вы звоните? Она совсем дурочка, ничего не понимает». И бросила трубку. Я долго не могла прийти в себя. Но как врач понимала, что все правильно.

Мама доживала в хороших, в отличие от тысяч других стариков, условиях. Хотя и без дочери рядом. Родных у нас не было.

Конечно, маму я больше не увидела.

Я застряла без подтвержденной визы в Америке, без которой выезд из страны невозможен. Вернее, въезд потом обратно, после выезда. Ждала ее продления долго.

А у нас там уже был дом, и муж сам не умел жить без женского ухода, был избалован пятью женами.

Короче, знаю, что я плохая дочь, но мучилась из-за этого и до сих пор испытываю чувство вины перед матерью.

Глава 8

Я закрыла наш Центр, уволилась из бюджетной организации Минздрава России. Мы с мужем (№ 4) готовились к отъезду. Мы волновались только за нашу дачу в Подмосковье, которую переделывали и достраивали, купив маленький домик с небольшим участком у сестры маршала Тухачевского. Она и другие сестры со своими детьми разделили судьбу брата и были высланы из Москвы. И после многолетнего лагеря для родственников врагов народа еще прожили уйму лет на поселении. 16 лет в неволе. Когда им разрешили вернуться, они получили большое внимание от журналистов и прохладное поощрение от властей. В частности, этой сестре дали участок земли в Подмосковье в рамках ведомственного дачного кооператива. Ее друг по каторге построил на этом участке земли маленький домик. Но пожить им там не пришлось.

Нам посчастливилось купить этот домик с участком. Я некоторое время общалась с этой интеллигентной во всех отношениях дамой.

Помню ее негромкий, деликатный стиль общения, большую приветливость и гостеприимность, гордость (она не принимала подачки от властей и даже подарки). Ее благородная осанка и весь ее внешний вид меня потрясли. После всего пережитого и сломанной жизни Мария Николаевна всегда была тщательно одета, даже находясь у себя дома и не ожидая посетителей, причесана, в чулках и туфельках. И даже в комбинации (как-то заметила у нее из-под юбки краешек). Так ходили тогда «в люди», а дома ходили в халатах и тапочках. Она вызывала у меня оторопь своим внешним благородством. Мы с ней подружились, и она сказала мне, что не держит зла ни на кого, рассказывала о лагере. Дети сестер или умерли в лагере, или вернулись больными, одна сестра ослепла. Судьба ужасная! Она делилась воспоминаниями о своей большой семье.

Отец-помещик был женат на крестьянке, но детей они воспитывали в традициях дворянства. В доме для детей (их было девять) проводились ежедневные занятия музыкой, их приучали читать, обсуждали прочитанное; устраивались еженедельные концерты. Мама была невероятно добра к дворовым людям, всем помогала и кормила. И, видно, поэтому во время погромов помещичьих усадеб только их усадьбу и дом в округе и области никогда не грабили и не разрушали.

Эта женщина, одна из выживших сестер и братьев советского маршала Тухачевского (многие члены семьи были расстреляны), пережившая столько горя и бед, была по-прежнему добра к людям. Удивительно, как воспитание в детстве формирует личность и облик. Кажется, советская система воспитания и образования создала иной типаж человека.

Мы обожали эту свою дачу, многое делали своими руками. Помню, что я потрогала каждую доску вагонки для обшивки дома, когда перетаскивала из кучи, сгруженной грузовиком на землю. В этом доме была вся наша жизнь и интересы. Рядом с дачным поселком находилась деревня, довольно зажиточная, даже с водопроводом. Но дачный поселок считался элитным и вызывал у деревенских зависть и нелюбовь.

К примеру, рядом была дача артиста Евгения Леонова, чью популярность трудно было переоценить. Его обожали взрослые и дети. Реплики его героев жили в народе. Но дачу его грабили ежегодно! Причем не просто забирали что-нибудь, а еще ломали и крушили всё в доме, даже мебель. Как-то я поймала мальчишек около дома Леонова и спросила, зачем этот вандализм. Вы же любите его! И ваша деревня вовсе не бедная и не несчастная, рядом с Москвой. Дети ответили: «А просто так, пусть, чтоб знал!»

К нашим дачам примыкал садово-товарищеский кооператив, где были участочки по шесть соток и скромные маленькие домики, сильно отличавшиеся от дачных домов, часто принадлежавших знаменитым и, следовательно, богатым людям, обычно обласканным властью.

Соседним домиком владела супружеская пара железнодорожников. Скромные труженики – я никогда не видела их праздно отдыхающими: всегда согнутые, на карачках обрабатывающие землю, сажающие, поливающие, собирающие урожай.

Однажды их ограбили. Негодяи-грабители не просто отобрали лучшее из вещей и посуды, но и нагадили в кастрюли, закрыв их крышками, и на кровать, накрыв кучу полотенцем (туалет был на участке. Обычный для России – выгребной). Женщина, жившая в этом домике, страшно заболела от оскорбления и осквернения их маленького, созданного их трудом райка.

Больше я их никогда не видела там!

Точно такая же история произошла на даче у моей подруги, совсем в другой части Подмосковья и по другой ветке железной дороги.

Помню ее рыдания и чувства. Страшно, что происходят не просто кражи. Бог с ними – взяли, что нужно, и ушли. Нет, надо сокрушить, нагадить, сломать, испортить… У меня нет, и у тебя пусть не будет! Таких историй знаю много. Приходят с топором, а не только с мешком для чужого барахла.

Не обвиняйте меня в ненависти к родине – я долго была патриоткой!

Наш любимый дом тоже погиб смертью храбрых от рук добрых соседей.

Перед нашим отъездом в Америку (временным тогда) мой муж, будучи избранным председателем дачного кооператива, вместе с членами правления осуществлял проект газопровода к участкам, что резко повысило бы уровень жизни на дачах: горячая вода, газовые плиты вместо керосинок и электроплиток.

Кстати, планировался газопровод и к деревне.

Когда мы уже жили в Принстоне, университетском городке в штате Нью-Джерси, на нашей даче жил приятель, писавший диссертацию и кормивший нашего свободно гуляющего по лесам и полям кота. Он присматривал за домом.

И однажды я почувствовала, что там скоро что-то произойдет, и даже сказала мужу об этом. Он нехорошо посмотрел на меня и молча отошел в сторону. Я даже определила пять дней по календарю, когда это произойдет. Причины долго объяснять, а предчувствие иногда и объяснить невозможно. Мое пророчество сбылось: позвонила дочка из Москвы и осторожно спросила, что у меня из дорогого на даче.

И на мое удивление и ответ, что многое там и машина в гараже, намекнула, что кто-то видел маленький огонек.

Я тут же, похолодев, поняла, что деревянный дом и огонек – это катастрофа и трагический результат.

Наш дом сожгли… И на чердаке сгорело огромное количество писем семьи Тухачевских из ссылки, где писали про «Усатого», зашифровывая имя Сталина. О намеренном поджоге мне позже поведали в областной прокуратуре и рекомендовали не искать виновных себе во вред.

Весьма угрожающе это звучало.

Сгорело наше счастье и желание возвращаться на родину. Несчастный кот, живший в нашем доме, выжил.

С Тухачевской я больше не встречалась. Думаю, ей было не менее больно, чем нам.

А про несчастного кота Филю тогда же, сразу, у меня родился наивный рассказ, наверное, для моего внука. Вы сможете прочитать его в конце книги. Рифмованный чуть-чуть и очень болезненный для меня и причастных к этой истории. Поэтому не судите за примитивность, нелитературность и невозможность строгого редактирования. Слезы душат.

Глава 1

Итак, в Америку меня привез мой четвертый муж Виталий.

Он ранее несколько лет провел в Вашингтоне и Нью-Йорке и, обладая великолепным английским, обещал показать мне «его» Америку и обеспечить вполне респектабельную жизнь. Сразу скажу: вначале это не вполне получилось.

Перед отъездом мой друг в Москве, возглавлявший небольшой ведомственный Центр радио и телевидения и с которым я сделала три документальных фильма, провожая меня, сказал мне: «Ты покоришь Америку!» Я посмеялась тогда, сказала, что переименуюсь в Колумбину. Но вспоминала эту фразу довольно долго. Не могу сказать, что я покорила Америку; я покорилась Америке, поклонилась и люблю до сих пор. Уже 30 лет! Кстати, этот человек произнес фразу, изумившую, а по раздумью очень насмешившую, которую я слышала в жизни много-много раз от молодых приятелей-мужчин, и даже в очень зрелом своем возрасте: «Если бы ты была помоложе! Ты – моя женщина!» Мы поначалу поселились в Принстоне, престижном университетском городке. Я дала два семинара в Принстонском университете на славянском факультете по теме sex education, принятых с большим интересом. И засела дома без работы. С ностальгией, тоской и обжорством – так много было в супермаркетах еды и особенно хлеба (сортов тридцать), чего не было тогда, в 1993 году, в Москве. Рассказывают, как приехавшие в США люди падали в обморок в супермаркете от изобилия продуктов и еды. Я наших гостей и туристов туда водила и видела их реакцию.

Так что сама я расползлась в размерах, в мыслях, в планах и прочем…

Мы жили с мужем вдвоем в арендованном, небольшом, но роскошном профессорском доме, и я носилась по университетскому кампусу, где находится изумительный университетский музей, как мини-Эрмитаж, с драгоценными картинами – подарками выпускников Принстонского университета, как правило, занимающих высокие посты. В Принстоне раньше жили Эйнштейн, писательница Нина Берберова, написавшая в числе других книгу о «железной» женщине – любовнице Горького, и дочь Сталина, написавшая там «Книгу для внучек». Я бегала также по церквям Принстона. В этом маленьком городке двадцать четыре церкви различных конфессий, и во всех было интересно; прихожане дружелюбно встречали новых людей, не задавая вопросов, и почти везде было принято после службы обернуться по сторонам и пожать руки рядом сидящих людей. И все улыбались. И я тоже.

За пару лет я привыкла к этим улыбкам, вовсе не фальшивым, как говорят про американцев, а открытых, разумеется, несколько равнодушных, как бы дежурных на случай чьего-то взгляда, но приятных и теплых.

Приехав в Москву через два года, я заметила, что люди на меня как-то странно смотрели – с интересом, что ли, словно на нездешнего человека, подходили ко мне сами и спрашивали, помочь ли информацией…

Меня, москвичку, это очень удивляло, но потом, обратив внимание на серьезные, даже сумрачные, озабоченные закрытые лица людей, я поняла, что выгляжу по-другому, более натурально и открыто. Это и замечали люди, наверное. Теперь я всегда предпочту даже равнодушную улыбку угрюмому, неприязненному взгляду.

Я слетала из Москвы в Японию на Конгресс и вернулась в Нью-Йорк, где и осталась.

Возвращаться домой в Москву, к сгоревшему дому, куда было вложено много души, сил и рук, уже не хотелось.

Моя ностальгия приутихла!

Через несколько лет мы уехали из элитного Принстона в дальний пригород Нью-Йорка, маленький деревенский городок штата Нью-Джерси. Там были горы Аппалачи, горные озера, долина с центром городка (даунтауном) и горнолыжные комплексы. Леса, озера, горы – эту местность называют американской Швейцарией. О чем еще мечтать?

Муж купил маленький домик. Мы обставили его очаровательно и полностью за копейки, как нас научили друзья из Вашингтона.

Американский Garage Sale или Moving Sale (продажа из гаража и при переезде) – это явление!

Американцы любят расчищать свои дома, освобождаться от старого или надоевшего и ненужного.

Но это не нужное им так нужно многим другим: небогатым, приезжим, молодым семьям, искателям антиквариата, бездельникам. К тому же, чтобы выбросить крупные предметы, надо заплатить мусорщикам. Намного легче выставить на улице около дома, отдать в хорошие и заинтересованные руки и получить хоть небольшие деньги. А в случае переезда перевоз имущества на грузовой машине, track, стоит тысячи долларов, и нет никакого резона тащить мебель куда-то и платить грузчикам дважды. Поэтому иногда в городках по выходным дням целыми улицами торговали барахлом, мебелью и домашним скарбом. Мой муж называл такие поиски по окрестностям охотой! Правда, это было интересно, полезно и увлекательно.

Я не скоро остыла к этим занятиям.

Так что дом мы и обставили, и украсили, и обзавелись не только необходимым, но и лишним.

Американцы даже детей приучают помогать в таких распродажах. Они продают свои игрушки, книжки, лимонад.

В Америке после успешного доклада на международном конгрессе я получила массу лестных предложений, меня даже приглашали в пару институтов на должность профессора, вызвав у меня не только гордость, но и смех: у меня не было ни рабочей визы, ни английского языка, ни денег. Муж не хотел играть роль переводчика. И всё завяло…

Мы прижились в этой лесной горной деревне, спускались в долину в магазины, ездили в Нью-Йорк (меньше часа на машине) и по окрестным городкам. Муж работал из дома, а я, чтобы не сходить с ума от безделья, не вариться в «двухлидерной» (два лидера в семье из двух человек) семейной кастрюле, что нестерпимо, пошла работать «хоматендой», как называют это русские, то есть помощником по дому для пожилых или больных.

Первая работа в Америке, не для выживания, а для того, чтобы не торчать дома.

После должности главного врача, после радио- и телепередач, интервью зарубежной прессе, успеха на конгрессах я резко спустилась вниз по социальной лестнице. Нашла агентство по уходу и пошла служить с проживанием к старой американке. Она до 70 лет работала в крупной газете, была умна, саркастична. Смеялась над моим английским, и я тут же села заниматься языком. Ее дочь относилась ко мне прекрасно, угадывая мое образование и культурный уровень.

За это я ценю Америку – любой труд здесь уважаем. Нет презрения к работающему человеку, чем бы он ни занимался.

Помню пару забавных эпизодов. У нас в Москве дома была смешная привычка в качестве приветствия говорить «ку-ку». В самом начале нашего знакомства, когда я приехала на неделю домой к пациентке, я приветливо и весело произнесла: «Ку-ку». Леди нахмурилась и произнесла по-английски: «Ku-ku yourself», что означает «сама ты ку-ку». Я удивилась, а позже мне пояснили, что это оскорбление, признание сумасшедшей. Смешно, но поучительно.

Я наблюдала в Америке привычное и должное по закону уважение к человеческой личности (даже если он не личность совсем! Его обидишь – и тебя засудят). Иногда кто-то нарочито медленно (якобы с достоинством) переходит дорогу, чтобы дорогая машина его ждала. Да, хочется газануть на это «достоинство», но дорого обойдется. Хочешь не хочешь, а уважай права человека!

Жизнь здесь у всех на разном уровне достатка, но это не выживание!

Бедным быть очень выгодно, государство помогает им едой, деньгами, бесплатной медициной и лекарствами, льготным жильем, и иногда они живут лучше среднего класса, который работает и несет все тяготы на своем горбу и платит и за медицину, и за образование детей, и за жилье. Я не раз наблюдала некоторых русских, перевезших драгоценности, картины, утварь и прочие ценности, прикидывающихся неимущими, и доверчивое государство дает им все льготы, бонусы, почти бесплатное жилье и медицину. Они живут припеваючи и при этом часто критикуют Америку, доверчивую и гостеприимную к пришельцам извне. Очень мне не нравятся эти люди. Не наблюдала здесь я у людей комплекса неполноценности, даже когда есть неполноценность.

И я не комплексовала. Понимала, что бросила собственную мать, заслуживаю порицания и моя функция тут – практически ухаживать за чужими стариками. Как наказание и компенсация. Так еще и зарплату получать. Меня это не угнетало. Я видела «заботу о стариках» в России. Надеюсь, что сейчас стало получше в этой сфере. Годы спустя, когда мамы уже не было, я снова приехала в тот ад – дом престарелых по дороге в аэропорт Шереметьево – в надежде увидеть, что его нет. Увы, все стояло на прежнем месте. И из того же колодца сотрудники таскали воду. А рядом уже высились роскошные дачи, вплотную подступающие к богадельне. В память о маме и из сострадания к этим выброшенным на помойку старикам, нянечкам и медперсоналу, я купила им несколько кресел-туалетов, моющихся, с крышками; два телевизора, теплые вещи. И уже в Нью-Йорке нашла хороших людей – бизнесменов, выходцев из России, – которые купили и установили там большие стиральную и сушильную машины. Помню, когда они позвонили и сказали, что все установлено и табличку с моим именем повесили, я обливалась слезами всю ночь. Богатые русские, построив в лесу рядом дома, не посчитали нужным помочь чужим старикам… Могу сказать честно: я не думаю, что дети должны свою жизнь посвящать родителям. И не хочу, чтобы мои дети занимались мною. Конечно, следует выполнить некий долг и обеспечить родителям достойную старость, помощь, уход, лечение. Грех бросать стариков.

И в цивилизованных странах эта проблема более-менее решена.

Я слышала, что в России открылись такие частные дома, где за сумасшедшие деньги держат родителей разбогатевшие дети.

Уверена, что это не по карману учителям, врачам, другим представителям интеллигенции, составляющим культурный фонд страны. Знаю, что Лужков помогал открывать на государственные деньги такие социальные учреждения, но тут же передавал их в частное владение. То, как в Америке организована эта служба здравоохранения, имеет под собой базу не только экономическую – в Америке человеческая жизнь представляет ценность. Уважение к жизни – это основа культуры. Потому здесь практическая медицина ориентирована на борьбу за жизнь любого индивидуума. Поверьте, мне есть с чем сравнить. Я не раз бывала в госпиталях Нью-Йорка и Нью-Джерси – видела всё своими глазами. И моего пятого, очень пожилого мужа оживляли в госпитале четыре раза. К несчастью, я побывала в больнице в России в 2010 году – приехала навестить умирающего зятя сорока восьми лет. Я имела возможность сравнить рядовой госпиталь в Америке с главной больницей скорой помощи в Москве – знаменитым Институтом Склифосовского. Одно слово звучит в голове: «Ужас!» Ободранные палаты, старое оборудование, ветхие простыни на полкровати, застиранное белье, капельницы, работники… Еда, от вида которой уже тошнит, пять-шесть человек в крохотной палате. Внизу в пустом вестибюле – туалет, где нет мыла и туалетной бумаги. И даже держалка вырвана с корнем.

Мой бедный зять мастерил из железных вешалок держатели для капельницы и для другого инвентаря. У меня был шок.

Сама тактика ведения онкологических больных – прошлый век и невероятно жестока даже к молодым. Мне сказали о существовании приказа по лечебным учреждениям – НЕ оказывать помощь больным в терминальной стадии[2]