Три рубля на светлый день

Открытки

Папа ушел из семьи, когда я учился в первом классе. Он уехал в Москву, приезжал редко, на дни рождения присылал открытки или телеграммы.

«С днем рождения, сынок!

Желаю тебе быть успешнее и удачливее своего отца, – писал он. – Пусть в твоей жизни будет хорошее, а плохое мы отметем, по крайней мере, постараемся.

Совершенно не знаю, что ты за человек.

Ты никогда не отвечаешь.

Не считаешь нужным?

Не уважаешь своего отца?

Так и напиши. Я не обижусь. Значит, заслужил».

На это письмо я тоже не ответил. Я положил открытку в коробку из-под зефира, куда складывал все его письма.

С интересом разглядывая рисунки на открытках, разбирая завитушки трудного отцовского почерка, я думал, что они такие же вьющиеся, как и его светлые волосы.

Папа, вроде бы, писатель.

– За славой поехал в Москву, – сказала мать, – пусть катится. Она говорило об отце редко, кратко и плохо.

– Однажды летом мы приехали на Украину к бабушке и шли по полю подсолнухов, – рассказывала она. – И Плетнер – мама всегда называет отца по фамилии, поэтому мне долго не нравилась моя фамилия, – нес двухлетнего Вовку на руках. И его вдруг укусила за палец оса, и он – раз! – и уронил Вову на землю. Больно ему вдруг стало! – на лице у мамы было презрение.

Под влиянием маминых реплик, ее коротких рассказов у меня вырисовывался образ отца-негодяя. Но было кое-что, что заставляло меня сомневаться в маминых словах.

Я знал: мой отец не такой, как все. Ни у кого в моем окружении не было папы-писателя.

В доме у нас было много книг. Я любил читать и точно знал, что книги пишут волшебники.

При наших редких встречах я молчал и застенчиво улыбался. А как еще вести себя при встрече с бородатым волшебником, который смотрит на тебя внимательными смеющимися глазами?

Однако никаких подтверждений тому, что папа – писатель, не было. Только наоборот.

Раз на каникулах в четвертом классе так случилось, что я попал к отцу и увидел, как он, чумазый от копоти, кидает уголь в топку котельной.

Вот так писатель.

У писателя должны быть книги, он должен быть знаменит, думал я. Вместо писателя я увидел черномазого кочегара.

Шли годы, я кое-как закончил восемь классов, учился в ПТУ. В доме у нас уже давно жил чужой человек, мамин муж – вполне обычный, работавший на атомной станции электриком.

Мысль, что мой отец – волшебник, сошла на нет. Другая, что папаша – подлец, бросивший нас, – укрепилась. Да и я уже редко задумывался о нем. Отцовская фигура превратилась в мираж.

Но однажды в нашей квартире раздался звонок в дверь.

На пороге стоял мужчина в черной шинели морского офицера. Это был папа.

– Привет, – сухо бросил он, прошел на кухню и сел за стол, не снимая шинели.

Он был без фуражки. Седой и бородатый, он походил на моряка-полярника, вернувшегося из арктической экспедиции. Два просвета и три золотые звезды на погонах капитана первого ранга. Два ряда золотых пуговиц с якорями на черной двубортной шинели.

Положив на стол тяжелые руки, папа сидел угрюмый и поэтичный, как писатель Александр Грин.

Позже выяснилось, что героический образ капитана родился из папиного похмельного морока.

Капитанскую шинель он спер случайно, пьяным оказавшись в военкомате.

Протрезвев, отец вернул шинель, но толком объяснить свой поступок не мог.

Мне кажется, я догадался, почему он предстал предо мной в виде мореплавателя.

Так мать-одиночка ткет героический образ, рассказывая сыну, что его пропавший отец – неутомимый путешественник или отважный летчик…

Жаль, что розовая коробка из-под зефира давно утеряна. Отец всегда со вкусом подбирал открытки.

Впрочем, бог с ней, с коробкой, потому что главное сохранилось. Почти все папины письма, на которые я никогда не отвечал, я помню наизусть, как стихи.

Один дурак придумал

В семьдесят третьем году прошлого века отец рассказал политический анекдот про Брежнева соседу. Тот написал донос в КГБ. Папу вызвали к следователю, провели разъяснительную работу.

Отец тогда был студентом-заочником Литературного института. Деду пришлось надеть фронтовые награды и договариваться со следователем госбезопасности, чтобы папу не выгнали с работы и не исключили из института. Вроде бы отвязались. Но спустя некоторые время папа обнаружил за собой хвост.

– Времена были вегетарианские, – рассказывал он. – Познакомился с этим опером, смотрю – нормальный мужик, стали с ним выпивать. Переборщили, конечно, он уехал и забыл у нас дома чемодан со звукозаписывающей аппаратурой…

Историю эту я знал от отца и решил уточнить детали у мамы.

– Один дурак придумал, а второй пересказывает, – сказала мама по телефону. – Не рви мне нервы, сынок, не говори ерунды.

Два разных образа отца есть у меня. Тот, что рисует мама, образ литератора-неудачника, который ушел из семьи, погнался за славой в Москву и погорел, – мне не нравится. Мне нравится другой, что сложился, когда я приехал учиться в Москву и сам стал общаться с папой.

Зная его авантюрный характер, я верю и в его рассказы. Мое воображение разжигают героические подробности его историй. Я представляю, как в трудное послевоенное время отец попал в банду подростков, главарем которой был семнадцатилетний однорукий Герой Советского Союза.

– Помню, мы с ним выпили графин коньяка в пристанционном кабаке, а потом отстреливались от военного патруля. «Мы вас, блядей, в окрошку посечем!» – кричал солдатам патруля однорукий, Леня его звали. Однажды он купил мне билет и силой посадил на поезд. Спас он меня, заставив уйти из банды. Сказал, учиться мне надо.

Историй было много.

Как-то папа собрался с любовницей в Ялту.

– Уже в купе с ней был, поезду отправиться, а тут муж неожиданно является. – Тут отец в анекдотических красках изображал мужа.

– Так обидно стало. Я залез на крышу поезда и ехал до Твери. А на остановке слез и пришел к ним – черный, как черт, от копоти. Представь?

Я засомневался, папа обиделся и предъявил мне том античной лирики. По его словам, он подкладывал книгу под себя, чтобы не сидеть на стальной крыше вагона.

Удивительно, но в желтую обложку действительно въелась гарь, а страницы со стихами Гомера и Сапфо пахли шпалами.

Конечно, отец иногда привирал. Но делал это красиво. Во втором классе он похитил у деда медаль «За отвагу», подделал удостоверение, прикрепил награду к школьному пиджаку и стяжал славу, рассказывая одноклассникам, как воевал в партизанском отряде и даже убил двух фашистов. Обман вскрылся, дед нещадно высек выдумщика, но не смог выбить из него страсть к сочинительству.

Рюмочная

Возле станции Болшево есть рюмочная. Мы с отцом туда иногда заходим.

Я приехал на две недели раньше вступительных экзаменов в институт, чтобы отец меня натаскал по литературе. Распивочная находится немного в отдалении от станции, слегка на задворках, так что отыскать ее могут только знающие люди. А мой отец – очень знающий человек.

В будни в рюмочной малолюдно, чисто. Там стоячие столики, ледяная водка, свежайшие бутерброды с селедкой и шпротами, украшенные кольцами лука. За прилавком скучают две молодые подавальщицы. Одна блондинка, другая брюнетка. Бойкие, в белых накрахмаленных передниках и аккуратных пилоточках, похожие на поварих из книги «О вкусной и здоровой пище». Девушки узнают отца, улыбаются ему.

– Посмотрите, какой у меня сын! – гордо представляет меня подавальщицам отец. Девицы кокетливо хихикают. Я смущаюсь.

Мы берем по пятьдесят водки, по стакану томатного сока, по бутерброду, отец – с селедкой, я – со шпротами. Потом отец заказывает еще по пятьдесят, а я еще один бутерброд. Водка разжигает аппетит, рыба нежнейше тает во рту, лук вкусно хрустит на зубах, наполняя рот сладкой горечью.

После – черный чай с лимоном. В граненых стаканах чай фантастически рубинового цвета. К нему полагается шоколадная конфета. Мы берем одну и режем ее ножом, не снимая фантика.

Захмелев, я без стеснения рассматриваю девиц за прилавком. После водки черты их лиц становятся медальными, а фигуры – приятно округлыми.

Потом мы идем пешком домой в Старые Горки, в отцовский дом.

Отец идет впереди, засунув руки в карманы куртки. Походка у него стремительная, его седые волнистые волосы и седая борода развеваются на ветру. Я едва поспеваю за ним, хотя почти на голову выше.

По дороге он несколько раз так резко останавливается, что я налетаю на его спину.

– Набоков до «Лолиты» – просто литературный бухгалтер, – сообщает отец и смотрит на меня голубыми, немного выцветшими от времени глазами. Выражение лица у него самое продувное. Он чиркает спичкой и, ловко поймав ветер в кулак, прикуривает сигарету. Мне кажется, мой папа немного похож на хитроумного Локи, героя скандинавского эпоса. Состарившегося, но все еще невероятно энергичного.

– Бухгалтер? – переспрашиваю я.

– Да. В таких черных бухгалтерских нарукавниках и круглых очках. Знай себе щелкает костяшками на счетах и записывает в большую амбарную книгу аккуратные буковки.

– Как мне это пригодится на экзамене?

Папа обижается, отворачивается и своей быстрой походкой устремляется вперед. Мне приходится почти бежать за ним.

– Этот странный доктор, задохнувшийся дырявыми легкими в душной яме Ялте, – говорит отец, опять резко остановившись.

– Чехов? – догадываюсь я.

– Пример аллитерации.

Лучшие в моей жизни лекции.

Продолжить чтение