Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1

Размер шрифта:   13
Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1

Новое литературное обозрение

Москва

2024

УДК 321.74(47+57)

ББК 66.1(2)53-194

Х17

Игал Халфин

Автобиография троцкизма: в поисках искупления. Том 1 / Игал Халфин. – М.: Новое литературное обозрение, 2024.

Масштабный исследовательский проект Игала Халфина посвящен ключевому ритуалу большевизма – критическому анализу собственного «я», перековке личности с помощью коммунистической этики. Анализируя процесс этой специфической формы самопознания, отраженной в эго-документах эпохи, автор стремится понять, как стал возможен Большой террор и почему он был воспринят самими большевиками как нечто закономерное. Данная книга – вторая часть исследования, которая отличается от первой («Автобиографии большевизма») большим хронологическим охватом (повествование доходит вплоть до 1937 года) и основывается преимущественно на материалах сибирских архивов. Герои этой книги – оппозиционеры: рядовые коммунисты, крестьяне с партизанским опытом, подучившиеся рабочие, строители Кузбасса, затем исключенные из партии и заключенные в лагеря как троцкисты или зиновьевцы. С помощью их эго-документов и материалов контрольных комиссий 1920‑х годов Халфин прослеживает внутреннюю логику рассуждений будущих жертв Большого террора, а также те изменения в языке и картине мира, которые сопровождали политические и идеологические трансформации постреволюционной эпохи. Игал Халфин – профессор департамента истории Тель-Авивского университета, специалист по ранней советской истории, теории литературы и кино.

ISBN 978-5-4448-2428-3

© Igal Halfin, 2024

© Д. Черногаев, дизайн обложки, 2024

© ООО «Новое литературное обозрение», 2024

Амалии

Благодарности

Книга, что у вас в руках, «Автобиография троцкизма», оказалась длиннее «Автобиографии большевизма», которая служит ей прологом (или первым томом). Общие контуры моего проекта не изменились: я пытаюсь понять коммуниста изнутри, из его головы, объяснить, как стал возможен Большой террор, почему коммунисты восприняли его как нечто закономерное и оправданное. В книге приводится множество эго-документов, они внимательно читаются и подробно комментируются – рукопись от этого неминуемо пухнет, зато читатель получает возможность услышать голоса людей, увидеть происходящее глазами современников.

В сравнении с предыдущей эта книга отличается бόльшим хронологическим охватом: на этот раз повествование доходит до 1937 года и даже идет чуть дальше. Большинство героев книги гибнут на ее последних страницах. Еще книга отличается географией: источником ее материала являются в основном сибирские архивы. Архивы эти чрезвычайно богаты уникальными документами. Но главное все же не архивы, а люди – те сибиряки, которые мне всячески помогали. Александр Коновалов передал мне ценные дела из Новокузнецка, до которых я бы самостоятельно не добрался; Александр Дементьев нашел личное дело главного моего героя, Ивана Ивановича Кутузова, в Красноярске, а Андрей Савин – не менее важное дело на другого героя, Григория Рафаиловича Николаева, в Барнауле. Кроме того, Андрей – старый друг – делал для меня важные уточнения по интересующему меня материалу и делился своим богатым опытом и знанием Сибири. А еще Андрей вывел меня на двух своих друзей. Первый из них, Никита Пивоваров, очень постарался ради меня в ГАРФ. Ну а если бы не энциклопедические знания второго, Алексея Теплякова, – и не его готовность делиться сведениями и отвечать на бесконечные уточняющие вопросы, – я ничего не смог бы сказать о работе Сибирского НКВД в 1930‑е годы, а это очень важная тема моего исследования.

Наконец, отдельно я хочу поблагодарить молодого историка из Новосибирска – Татьяну Морозову. Без нее этой книги просто не было бы. Она обращалась по моим вопросам в архивы вновь и вновь, выискивала инициалы, затем личные дела, сверяла, поправляла, критиковала. Наконец, безмерно щедрый жест: Татьяна поделилась своими собственными наработками в архивах Омска и Иркутска.

Помогали мне и москвичи. Николай А. Сидоров передал мне ценнейшие дела ЦКК. С исследованием в РГАСПИ много помогал и мой близкий друг, Дмитрий Бутрин. Но тут дело не только в помощи с архивами – хотя она очень и очень существенна, – а в редчайшем таланте Дмитрия к интерпретации визуального материала. Обсуждать с ним шаржи и коллажи, наспех созданные партийными деятелями на собраниях, – одно удовольствие. Роль Дмитрия в составлении приложения огромная. Дмитрий поддержал меня и лично, превратился в каком-то смысле в человека, для которого я пишу, на чье мнение ориентируюсь.

К тому, что я сказал в Благодарностях к предыдущей книге о Стасе Худзике, я мало что могу добавить. Стас участвовал в раннем этапе работы над книгой и определил целую серию аналитических линий. Вдохновение, которое я получил и получаю от него, переоценить невозможно.

Наконец, важен вклад Елены Земсковой и Олега Хлевнюка. Елена упорядочила внутреннюю организацию ряда глав, убрала многие существенные ошибки, оказалась умным и вдумчивым читателем. Олег помог избежать множества ошибок в отношении периода Большого террора. Его репутация главного специалиста в этой теме заслуженна.

В книге содержится не только новый материал, но и новая его интерпретация. Важность теоретической рамки никто еще не отменял. Без нее такой увесистый том стал бы позитивистским кирпичом, способным похоронить под собой читателя, – надеюсь, такого ни с кем не произойдет. К счастью, с теоретиками мне повезло. Я имею в виду в первую очередь адептов шанинской школы, с которыми я общался как в Москве, так и в Тель-Авиве. Всех не перечислить, но я хочу назвать хотя бы тех, кто являются мне еще и друзьями: антрополог Анна Соколова, историк Артем Кравченко, социолог Виктор Вахштайн1. Все они помогли подобрать правильный аналитический ракурс. Без подсказок Ильи Преснякова я бы не понял, как применять мысль Дюркгейма к моему материалу. То же самое можно сказать и о Марии Волковой, которая научила меня читать и использовать теории Мэри Дуглас.

Важно поблагодарить и незнакомых мне редакторов таких сайтов, как «Расследование Карагодина», «Таловская трагедия», «Судебно-политические процессы» и других, а также составителей бесчисленных книг памяти – без этих баз данных и интернет-ресурсов исследование межвоенной России просто невозможно. Наконец, упомяну Матти Френкельзона, который помог мне в Иерусалимской библиотеке, Анвара Миронова, нашедшего для меня множество документов в ЦГА ИПД, и Евгению Кулакову, которая одна знает, насколько ценной было для меня ее экспертное содействие. И, наконец, мою дорогую соседку и няню моих детей Елену Лембрикову, которая умеет расшифровывать, казалось бы, совсем невозможные почерки —нередко работа с эго-документами упирается именно в это.

Не в последнюю очередь благодарю своих терпеливых редакторов, которые боролись с моей дислексией и пробелами в русской грамматике: Татьяну Савину и Евгения Стоянова. Боюсь, они не взялись бы за работу, если бы знали заранее, как много она потребует сил. Наконец, не могу не отметить добрым словом и научного редактора моей книги в «НЛО» Арсения Куманькова, который всегда борется за мой проект.

Автобиография троцкизма: коммунист на распутье

Всякий революционер кончает как палач или как еретик.

Альбер Камю

Эта книга про добро и зло в коммунизме – не так, как они видятся нам, а так, как они виделись самим коммунистам. Еще эта книга – про вину и наказание в работе трибуналов 1920–1930‑х годов. Речь пойдет также о товариществе и заботе, о доносительстве и смерти в повседневной жизни рядовых партийцев межвоенного времени. Коммунизм будет здесь представлен нам рассказом о фундаментальных моральных качествах человека, о его истинной сущности (или, как любили тогда говорить, «нутре»). Речь пойдет о надеждах на революцию и о сомнениях в ней, о «перековке» и насилии – причем насилии не только над другими, но и над самим собой.

В конечном итоге речь пойдет о спасении. Термин этот может показаться странным в разговоре о бесспорно модерном политическом образовании, каким был Советский Союз, поэтому необходимо пояснить сразу: я верю большевикам на слово, не ищу какой-то архаики или следов старой, православной России в их мышлении и институтах – с их точки зрения, все это, если и оставалось где-то в недрах общества, являлось несомненным атавизмом и должно было со временем уйти. Сама же партия смотрела в будущее, не в прошлое, полагалась сама на себя, а не на высшие силы. И все же большевиков можно назвать сектантами – они были эмоциональными, трепетными юношами и девушками, проникнутыми лихорадочными апокалиптическими настроениями. «Апокалиптический милленаризм, – говорит Юрий Слезкин, – это вера в то, что мир несправедливости и угнетения кончится в результате катастрофического насилия при жизни нынешнего (или, самое позднее, следующего) поколения. <…> Сами большевики не считали свою партию партией <…> Это не ассоциация, деятельность которой направлена на завоевание власти в рамках существующей политической системы. Это организация, деятельность которой направлена на <…> крушение всего старого мира – мира несправедливости и неразрешимых противоречий. Ленин называл ее „партией нового типа“, но мог бы назвать сектой обычного типа. Отделенность от окружающего мира – одна из отличительных черт раннего большевизма. А секта, какое определение ни возьми, – это группа единоверцев, отделенная от враждебного, греховного, обреченного мира»2.

Чтобы понять, почему коммунизм напоминает религиозную секту, необходимо обратится к культурсоциологии. Концептуальная рамка этой школы переоткрывает дюркгеймианский тезис о том, что глубинные познавательные «инструменты» и мотивы действия отдельных людей первоначально заданы «моральными сообществами», к которым эти люди принадлежат. «Элементарные формы религиозной жизни» Дюркгейма – это книга в том числе о том, как такие механизмы осмысления мира оказываются воплощены в сфере религиозного. Культурсоциология находит такой же религиозный «осадок» в гражданских ритуалах и знаковых системах, которые не задаются самими их носителями как религиозные, но, по существу, несут именно такую смысловую нагрузку. Новые символические формы культуры, на которые опиралась партия большевиков, гарантировали общность картины мира, давали возможность познания и интерпретации окружающего, а потому – и действия в нем.

Коммунисты опирались на эсхатологический нарратив, предполагающий просветление и очищение, тем самым реактуализируя религиозную мифологию в модерном обществе. Эта мифология определяла то, что в перспективе, идущей от Дюркгейма, получило название «сеток» или «матриц» классификации. Благодаря им борьба с оппозицией приобретала символический статус, а очищение партии от инородных элементов становилось «священной» борьбой за «сакральное». Поэтому коммунисты и предполагали существование сил, саботирующих процесс преображения, сил, которые нужно опознать и уничтожить. Подобная риторика очищения засвидетельствована партийными чистками – процесс этот зачастую казался бесконечным. Так вырисовывалась темпоральность коммунистического субъекта: диалектическое и противоречивое движение к идеалам настоящего коммуниста через заблуждения, иллюзии и ошибки оппозиционного «периода».

При изучении культурно-религиозных явлений и присущих им периодических кризисов сначала обычно описывают набор диспозиций, предшествовавших развертыванию кризиса, а затем сам кризис – действие, которое воспринимается сообществом как атака на область сакрального. Нас в первую очередь интересует динамика трансформаций символических оснований коммунизма: как из одного (условно назовем его «ленинским») набора расплывчатых установок о коллективной морали коммуниста родились два противоречащих друг другу комплекса представлений о должном, как они столкнулись и как воздействовали друг на друга.

Здесь неизбежно напрашивается метафора церкви как политического тела. В нашем контексте церковь – это партия, а конфликт между оппозицией и большинством – раскол. Перед нами разворачивается политическая драма, связанная с динамическим возрастанием коллективных эмоций – вначале партия была едина, но затем представления разных ее частей друг о друге менялись: сталинцы являлись для оппозиционеров злом, а одновременно – по мере того, как эта ситуация инвертировалась, – и оппозиционеры для сторонников ЦК становились еретиками. При этом существовало некое пространство, социальное и языковое, в котором обе стороны встречались. И те и другие говорили на том же коммунистическом социолекте. Они могли столкнуться не на шутку именно благодаря общности исходных понятий – истина учения Маркса и Ленина была одна, места разным партийным течениям быть не могло.

Трудно пройти мимо усугубления кризиса в межвоенной ВКП(б) и быстрого возрастания коллективной эмоциональной интенсивности, связанного в первую очередь с устойчивым описанием оппозиционеров как еретиков. Судорожной попыткой выхода из состояния, в котором священное находилось под непосредственной угрозой, стало систематическое избиение троцкистов во время Большого террора 1936–1938 годов. Ключевой ритуал большевизма – дешифровка «я» человека – поможет нам объяснить истоки и характер этого явления. Желая «раскусить» внутреннюю сущность своих членов, партия долгие годы сталкивалась с тем, что намерения скрыты от внешнего взора. С одной стороны, сами большевики нередко ошибались: голосовали за Троцкого или Зиновьева, выражали крамольные мысли. Но все это было простительно, если делалось по непониманию. В то же время в партийных рядах присутствовал и внутренний враг, который выжидал момент, чтобы ударить в спину. Как отличить одного от другого? Долгое время большевики прибегали к перековке через труд, разным другим методам повышения сознательности, надеясь, что оппозиционер просто ошибался, что он способен исправить себя. Однако после принятия Сталинской конституции (1936 год), которая фиксировала построение основ социалистического общества, уже прошедшего через индустриализацию и коллективизацию, винить внешние факторы, будь то неправильное происхождение или классово чуждое окружение, стало невозможным. Оппозиционер оказывался «неисправимым», «злостным» и подлежал физическому уничтожению.

Что делает возможным такой переход от «исправления заблуждающихся» к ритуальному «очищению» от них? Джеффри Александер выделил пять условий подобной моральной динамики: «Во-первых <…> должен существовать достаточный социальный консенсус. Иными словами, только при достаточном единодушии „общество“ может взволноваться и вознегодовать. Во-вторых, значительные группы, разделяющие этот консенсус, должны воспринимать событие не только как отклонение от нормы, но и как угрозу осквернения <…>. В-третьих, для разрешения этого глубокого кризиса необходимо задействовать методы институционального социального контроля. В-четвертых, механизмы социального контроля должны сопровождаться активизацией и борьбой элит, четко разделенных и относительно автономных <…>. В ходе данного процесса начинается формирование контрцентров. Наконец, в-пятых, должен иметь место действенный процесс символической интерпретации, то есть процессы ритуализации и очищения, продолжающие процесс навешивания ярлыков и утверждающие власть символического, сакрального центра»3.

Объяснительная схема Александера должна опираться на детальную эмпирическую реконструкцию культурных кодов, нарративов и ритуалов, лежащих в основе политического воображения. Важен детальный разбор политических скандалов, в которых часто выходят на поверхность глубинные и обычно скрытые культурные механизмы. Так, динамика дискуссий в ВКП(б) межвоенного времени определялась их отношением к основополагающим культурным кодам большевизма. Эти коды образовывали такие оппозиции, как «сознательность/стихийность», «равенство/иерархия», «чистота/загрязнение», «инициатива/приспособленчество», «искренность/двурушничество», и именно в пространстве этих измерений формировались приверженности участников этих коллизий.

Символическая интерпретация, о которой здесь идет речь, не совершается в вакууме. Это всегда набор локальных, ситуативных взаимодействий, в которых люди – еще вчера бывшие соратниками по революционной борьбе, разделяющие общие представления о добре и зле, говорящие на одном языке – оказываются лицом к лицу здесь и сейчас: будь то трибуны партийных пленумов или комнаты для допросов. «Обвинения», «покаяния», «колебания» и «преображения» – не характеристики абстрактных психологических процессов, а стратегии социального взаимодействия, элементы символической драмы, герои которой обмениваются репликами на конкретных социальных подмостках.

Собственно, этими точками фокусировки и определяется наш выбор теоретических ресурсов. Мы опираемся на традицию культурсоциологии, когда речь идет о реконструкции «картин мира» различных моральных сообществ внутри партии, их представлений о добре и зле, сакральном и профанном, о формировании символических центров и контрцентров. Мы обращаемся к Мишелю Фуко, когда требуется ответить на вопрос о связи этих картин мира с практиками большевистской «герменевтики субъекта»: моральной инспекции, интерпретации внутренних состояний, отделении «заблуждающихся» от «неисправимых». И, наконец, мы используем инструментарий фрейм-анализа Гофмана, когда требуется прояснить, как, в каких локальных обстоятельствах, по каким микросоциологическим сценариям происходила та символическая работа, которая и сделала возможным ритуал «коллективного очищения» посредством массового террора.

Коммунисты мечтали о «новом человеке»: гордом, бескорыстном гражданине того бесклассового общества, которое предположительно строилось ими с 1917 года. Непрерывные споры о воплощении этого идеала в жизнь, о том, как интерпретировать взаимодействие между средой и духом, – споры, которые касались эгоистичных побуждений человека и преодолевающего их сознания, – подчеркивали присутствующее в марксизме напряжение между наукой и моралью4. Чтобы обновить себя, нужно было подчиниться партийной линии не только внешне, но и внутренне, избавиться от всех «оппозиций». Только когда противоречия внутреннего и внешнего «я» окончательно разрешились – а именно это, по мнению современников, произошло в годы террора, – можно было установить, достоин ли коммунист царства будущего или его надо уничтожить.

Существовало некое пространство, не только социальное, но и языковое, в котором сторонники ЦК и оппозиционеры встречались: все они говорили на одном коммунистическом социолекте, придерживались тех же дискурсивных правил. Они сталкивались не на шутку именно благодаря общности исходных понятий, участию в том же революционном проекте. Не всегда легко было отделить настоящих ленинцев от децистов, сталинцев – от троцкистов и так далее: все они читали и перечитывали того же Маркса, того же Энгельса, клялись тем же Лениным. Многие из тех, кто бросали вызов ЦК сегодня, вчера были не только лояльными партийцами, но и прославленными героями революции. Знакомясь со стенограммами партийных дискуссий, разбирательств и судов, читая «собственноручные признания» в застенках НКВД, иной раз поражаешься сходством аргументации обвинителей и обвиняемых, общностью их мира.

Именно потому, что язык дублировал сам себя, было так мало места для спора. Очень быстро вопросом становилось не кто правильно понимает партийную линию, а кто ее олицетворяет. ЦК и разные оппозиции, о которых у нас подробно пойдет речь, хотели не просто использовать язык партии, а присвоить его себе. В такой ситуации несогласие быстро превращалось в ересь. Разные течения и группировки в лагере большевиков могут казаться догматическими, повторявшимися до абсурдности, могут даже вызывать улыбку, но последствия этих разногласий были всегда существенны. Историческая правда была по определению одна, и если какая-то сторона была ее носителем, то, следовательно, другая лицемерила, и ее приверженцев следовало разоблачить как отступников.

Большевики были модерными людьми. Переписывая свое «я», они передавали ему качества активности и самодостаточности. Именно этот дискурс перековки себя, самотрансформации, так же как и связанные с ним дискурсивные практики, являются объектом нашего исследования. В межвоенное время дискурс о человеческом «я» был особенно развит и многогранен, хоть он и поощрялся строго в пределах большевистского нормативного кода. Стивен Коткин первым показал наличие субъективного измерения советской современности – «мощного кластера» символов, понятий и форм речи. Анализируя микромиры этой современности, демонстрируя, как самые широкие слои общества начали «говорить по-большевистски», Коткин продемонстрировал, что советский человек был лично ангажирован социалистическим проектом. Тем самым ему удалось серьезно подорвать интерпретацию, согласно которой советская власть лишь угрозой насилия втягивала в свои начинания отчужденных и беспомощных людей. Коммунистический дискурс не был назойливой, но все же чуждой для большинства людей силой. Напротив: многие современники воспринимали партию как олицетворение их коллективного «я». Членство в партии являлось в их глазах эталоном чистоты и избранности5.

Новая власть требовала устранения опосредующих инстанций между объективным и субъективным, так чтобы совесть человека и эсхатологические цели революции естественным образом совпадали. В своей предыдущей работе я пытался показать, что «я» новой эпохи возникало на стыке автобиографий, дневников, «собственноручных признаний» и других эго-документов, которые обильно представлены в советских архивах6. Работа большевика над собой отлично прослеживается на материалах партийных ячеек – институциональной базы партии и главного предмета данного исследования. Рассматривая борьбу за право считаться сознательным партийцем, можно отследить сложнейший процесс артикулирования понятия ортодоксии и инакомыслия. Вчитываясь в стенограммы партийных собраний, мы сразу замечаем новый язык, которым пользовались большевики в общении между собой. Обращая внимание на малейшие, едва заметные модификации семантики и прагматики использования языка, мы можем отследить тончайшие изменения в представлении большевиков о друзьях и врагах, да и о самих себе. Носитель и даже разработчик большевистского дискурса – партсобрание любой низовой ячейки – оказывается носителем смыслов, эмоций и поведенческих кодов. Борьба между цекистами и оппозицией оказывается борьбой за слова, за право толковать и олицетворять партийную линию. И важны нам здесь не причинно-следственные связи, а смыслы. Йохен Хелльбек нашел за, казалось бы, пустой идеологической формулой «нового человека» множество конкретных дискурсивных практик и биографических стратегий, с помощью которых советские люди пытались наделить свою жизнь смыслом, соответствующим историческим императивам сталинского периода. Исследуя дневники эпохи, Хелльбек показывает, как идеологические критерии времени превращались в фактор психологического строительства личности. Большевики самых разных мастей использовали дневник как способ самонаблюдения и самовоспитания, превращая существующие культурные образцы в горизонт внутреннего становления, делая историю частью своего «я»7.

Избыточность документов личного происхождения в советских архивах показывает, насколько партия была занята этикой своих членов. Как справедливо утверждает Анна Крылова, «индивидуализирующий дискурс» большевизма не сосредоточен на индивиде самом по себе. Он также достаточно далек от понятия «индивидуализма» со всеми негативными коннотациями, которые это понятие несет вне либерализма. Напротив – индивидуализирующий дискурс отсылает к дискурсивным практикам, «подчеркивающим взаимосвязь между индивидуальным и социальным (будь то коллектив, общество, общее благо) и позволяющим людям, которые им пользуются, представлять индивидуальное и социальное измерение их жизни в качестве взаимозависимых и не априори антагонистичных измерений»8. При этом то, как именно индивид позиционировал себя в коллективе и по отношению к коллективу, менялось с течением времени.

Вне всяких сомнений, коммунист действительно ориентировался на мировую историю, а не на какие-то трансцендентные ценности. Идеалы либерализма с его преклонением перед индивидуумом открыто отвергались. Отсюда не следует, однако, что большевики не интересовались отдельно взятыми людьми, – скорее наоборот: проект роста сознания и самоочищения был вписан в заданный партией набор дискурсов и практик, значений и смыслов, которые коммунист использовал, чтобы трансформировать, перековывать свое «я». Как показал Мишель Фуко, столь много писавший о «я» как историческом конструкте, за категориями «индивидуум» и «индивидуализм» скрываются совершенно разные явления: «Необходимо различать три вещи: во-первых, позицию, наделяющую индивидуума в его неповторимости абсолютной ценностью и приписывающую ему определенную меру независимости от группы, к которой он принадлежит, или институтов, в чьем подчинении [он] находится; далее, повышенную оценку частной жизни – иными словами, то значение, которое придается семейным отношениям, формам домашней деятельности и сфере патримониальных интересов; наконец, интенсивность отношения к себе, внутренних связей с самим собой, или тех форм, в которых индивидуум должен воспринимать себя как объект познания и сферу деятельности, дабы, трансформировавшись, исправиться, очиститься и тем самым спастись»9.

Коммунистическое «я» относится к третьей категории в классификации Фуко. Коммунистическая партия принадлежала к тем сообществам, в которых отношение к человеку было интенсивным, а тенденция к повышению ценностного статуса частной жизни отсутствовала. Представление о важности связей с самим собой – ударение на личный рост и перековку – никак не предполагало упоения индивидуальной неповторимостью.

Дешифровка личных качеств – то, что мы будем далее называть, следуя Мишелю Фуко, «герменевтикой себя» – предполагала, что самое главное в человеке – его намерения – скрыто от внешнего взора. Характеристики, автобиографии и покаяния генерировались в огромных объемах именно для того, чтобы вывести «нутро» человека на поверхность. Чтобы коммунист мог «выявить» ближнего своего, ему необходимо было содействие партячейки или «контрольной комиссии», а позже – и следователя ОГПУ–НКВД, владевшего методикой расшифровки намерений. Не исключалось, что даже сам коммунист пребывал в заблуждении относительно себя. Как покажут бесконечные признания и покаянные письма, он все время сам себя дешифровывал, сам себя судил.

Переписываемые несколько раз в год характеристики, анкеты и автобиографии играли ключевую роль в разговоре коммуниста с партией. Оценочные документы такого рода указывали не только на контуры идеального «я», но и на то, какие поступки считались непоправимыми. Грехи, предшествовавшие партийному обращению, автобиографы объясняли своей недоразвитостью, «темнотой», которую обычно связывали со своим социальным происхождением. Однако таким дискурсивным ходом могли воспользоваться только непосвященные. В случае выступления против генеральной линии уже после обращения и получения партийного билета такой вариант защиты не работал. В соответствии с золотым правилом эсхатологического нарратива (продвижение к свету однонаправленно и просветление – залог исправления), коммунист не мог объяснить, как, будучи уже сознательным, он мог отвергнуть истину, попятиться назад. «Но политика, как и математика, учитывает не только положение движущей точки, но и направление ее движения, – говорили в партии. – Одно дело – социал-демократ, идущий к коммунизму; другое дело – бывший коммунист, поворачивающий назад к социал-демократии. Одно дело Троцкий, идущий – хотя бы и „своими“ путями – от аксельродовщины и каутскианства к Октябрьской революции. Другое дело – Троцкий, шарахающийся назад, в лагерь меньшевизма и через него в лагерь буржуазной контрреволюции»10. «Преступление» Троцкого отличалось от «проступка» иного оппозиционера: в первом случае вред был нанесен по злому умыслу, во втором – по слабости характера.

Партия помогала разобраться «запутавшимся» или «неотесавшимся», но никакие внушения и проработки не могли исправить того, кто сознательно выбрал врага. Отступники – они же «перерожденцы», «ренегаты» – занимали уникальное положение в большевистском видении мира. Они не могли просто вернуться в «мелкобуржуазное болото» – процесс просветления считался необратимым, – их необходимо было считать за «махровых контрреволюционеров». Коммунист волновался по поводу того, в какой список он попал: числится ли он среди тех, кто поддерживал крамольные платформы, или тех, кто честно защищал позиции большинства; стояла ли его подпись под заявлением 46-ти, 15-ти или 83‑х или под списком «отошедших» от оппозиции. Поэтому чистки нужно понимать также как попытку создать исчерпывающий список преданных революционеров и не менее исчерпывающий список врагов народа.

Обратимся к очевидной аналогии: учение ранних христианских церквей не разрешало «опять обновлять покаянием» грешников, «однажды просвещенных, и вкусивших дара небесного» (Евр. 6: 4–6). В своем восстании против Бога ангел, обернувшийся дьяволом, Люцифер, действовал не по незнанию, но по злоумышлению. Его измена была сознательной: он употребил дарованную ему Богом свободу в чудовищных целях. Поскольку восстание Люцифера невозможно было оправдать как заблуждение, его надлежало трактовать как воплощение зла. Большевики, осознанно предавшие партию, – в первую очередь оппозиционеры разных мастей – точно так же считались «неисправимыми». Вероломство вождей оппозиции можно было охарактеризовать только в моральных терминах, как заведомое злодейство. Две эсхатологические истории – вызов, брошенный Люцифером Богу, и пощечина Троцкого Центральному Комитету – похожим образом функционировали в качестве парадигматических нарративов, описывающих генезис зла в мире11.

«Культурсоциология зла» очень важна для нашего анализа. Ритуальные процессы первобытных обществ, модельные для теории сакрального у неодюркгеймианцев старшего поколения, более ориентированы на консенсус, нежели на конфликт, и на сакральное-чистое, нежели на сакральное-скверное. Следствием этого стал недостаток внимания к культурно ориентированному описанию конфликтов. Идея привлечь внимание культурсоциологии к «темной стороне» сакрального представляется перспективной и для осмысления сталинского террора12. В большевизме можно увидеть попытку переформулировать ключевой вопрос: кто примет призыв к спасению, а кто станет в оппозицию благой вести партии?

Ряд ученых сводит большевизм к отстаиванию узких, партикулярных интересов, связанных с одним-единственным классом. Они могли бы указать на анонимную жалобу-протест в редакцию «Известий» в середине 1930‑х, написанную в таком духе: «Кажется, личность человека, его культурность, моральные качества не имеют никакого значения, наоборот, везде и во всем играет решительную роль „что-либо социальное“ или дореволюционное прошлое, как человека, так и его родичей по восходящей и нисходящей линии. <…> Таким образом, оказывается, что новые чудотворцы – это пролетариат по крови пролетарской и плоти». Впору было говорить о, «так сказать, чистоте арийского происхождения» – и это в отношении советского общества. «Какой ужас!»13

Не все, однако, придерживались такой трактовки. Те же, кто предпочитали распознать в большевизме универсализм, указывали на его обращенный ко всему человечеству призыв разделить историческую миссию пролетариата и освободиться. Ленин, говорили приверженцы этой точки зрения, никогда не утверждал, что классовая принадлежность и моральная предрасположенность всегда идут рука об руку. В пример приводились случаи, когда, с одной стороны, рабочие целыми заводами выступали на стороне белых, а с другой – когда дворянские сыновья отдавали жизнь за революцию. Однако и сторонники универсального взгляда отказывались от этой открытости, когда разговор заходил о конкретных субъектах, вставших на сторону зла, – и соглашались, что таких нельзя перевоспитать, что умышленных отступников надо ставить в разряд «извергов» и «неисправимых злостников». Всеобщий переход к коммунизму – таков центральный посыл этого дискурса – невозможен, поскольку ряды внутренних врагов постоянно пополняются.

Противоречие между универсализмом и партикуляризмом в коммунизме было концептуально неразрешимо. Хотя граница между пролетариатом и буржуазией являлась проницаемой (при выполнении определенных условий партийный билет мог получить и выходец из чужого класса), рубеж добра и зла оставался непреодолимым (отсюда коммунистическая демонология, пусть и слабо артикулированная). Эту основополагающую двойственность можно рассматривать как скрытый диалог между двумя концепциями зла. В известной мере коммунизм следовал неоплатонической традиции, которая понимала зло как недостаток добродетели. Неоплатоники не проводили различия между злодейством и неспособностью делать добро: зло в их учениях не обладало онтологическим статусом. Но в то же время коммунизм унаследовал и иудео-христианскую концепцию зла как подверженности искушениям дьявола: «неисправимый злостник» прислушивался к голосу контрреволюции, звучащему в своей душе. В русле коммунистической традиции мы находим оба толкования греха, зла, вины и свободы воли.

Поль Рикёр, изучая мифологические и религиозные тексты, описывающие переживания зла, оставил нам максимально полную картину интерпретации зла в культуре. Он показал, что образ зла сначала аккумулируется в простых символах и только затем преломляется в религии и философии. Поэтому «вместо того, чтобы идти по пути умозрения, нужно вернуться к богатейшему содержанию смысла, каким обладают до-рациональные „символы“, в том числе – и библейские, существующие до того, как сложился абстрактный язык»14. Мифы о происхождении зла Рикёр делит на две группы: «С одной стороны, мифы, соотносящие исток зла с изначальным конфликтом, который предшествует рождению человека. С другой стороны, мифы, которые возводят исток зла к самому человеку».

Понятно, что коммунизм относится ко второй группе, но тут есть важное разветвление – на орфизм и миф об Адаме, – которое соответствует нашей дихотомии партикуляризма и универсализма. Орфизм разделяет человека на душу и тело. Душа – вечна и бессмертна, а тело – временно и тленно. Зло входит в природу иного коммуниста через плоть, проявляется через классовый инстинкт15. Соответственно, «проступок», в котором он исповедуется на партсобрании, – это не столько акт творения зла, сколько несчастье существования под влиянием тлетворной буржуазной среды16. Через гнозис (искупительное знание марксизма) душа может освободиться. «Акт, в котором человек <…> делает себя таким, как его душа, а не как его тело, – этот очистительный акт есть знание», – пишет Рикёр. В большой мере коммунистический миф – это миф о мытарствах души и спасительном знании17.

В то же время коммунизм содержит и адамический миф, где главный герой – это «человек, отягощенный пороком»; «человек, который, исповедуясь в грехах, обнаруживает, что именно он – творец зла»18. В «классическом нарративе грехопадения» вина за грех переносится на человека. В момент вступления в партию коммунист был чист и непорочен, но он совершал грех, в результате чего в коммунистическое братство приходило зло. Здесь мы видим представление о зле как предмете выбора, начиная с которого действия человека становятся наказуемыми19. Миф об архизлодее Троцком означает, что все контрреволюционные деяния связаны с единым истоком, который предшествует каждому отдельному выражению контрреволюции. Данный миф, сказал бы Рикёр, бытовал в Советском Союзе потому, что поддерживающее его сообщество признало фундаментальную виновность человека. Это признание означает, что зло есть не «эмпирический факт, а изначальная позиция свободы, которую необходимо принять для того, чтобы затем рассуждать об универсальном видении человеческого зла»20. Зло перестало бы быть злом, если бы оно перестало быть способом существования свободы, если бы предательство Троцкого не проистекало из свободного и сознательного выбора.

Понятие зла редко артикулировалось коммунистами открыто: у них не было теологии или системы символов, отсылающих к сущностям, пребывающим вне мира сего, – такое противоречило бы научности марксистского мировоззрения. Тем не менее зло было присуще партийной концепции социального и политического устройства21. Публицисты, агитаторы да и рядовые коммунисты любили изобличать «кулаков», «вредителей» и «социал-предателей» как «архизлодеев». Печать называла контрреволюционеров всех мастей «злостными», иконография изображала их чудовищами и уродами. Прозвища врагов со временем менялись: одни из них были важнее в ранние годы советской власти, другие же получили хождение чуть позже. Внешние, классовые враги, «буржуи» и «империалисты», населяли большевистский мир на протяжении 1920‑х, а в 1933 году М. П. Томский говорил уже о внутренних врагах, «мелодраматических злодеях»22.

Словарь для описания врага, орудовавшего изнутри коммунистического лагеря – и тем особенно опасного, – вырабатывался годами. Корреспондент социал-демократки Лидии Дан назвал провокаторов «друго-враги»23. Один из основателей Татарской республики Мирсаид Султан-Галиев, обвиненный в предательстве в 1923 году, характеризовался как «враг в собственной среде»24. Партийных предателей называли «ренегатами» (лат. renegatus, от renego – «отрекаюсь») – перебежчиками, отступниками, изменниками. Ленин язвил в адрес Карла Каутского, не принявшего Октябрьскую революцию: «Каутский стал форменным ренегатом и лакеем буржуазии. О, великолепный „марксист“ Каутский! О, бесподобный „теоретик“ ренегатства! <…> Пролетариат отвернется быстро от предателей и от ренегатов»25. Троцкий тоже обращался к этому термину: «По отношению к марксизму Каутский с начала войны выступал как несомненный ренегат», – говорил он. Годы спустя Троцкий охарактеризовал старого социал-демократа Дмитрия Мануильского как одного из «самых отвратительных ренегатов украинского коммунизма»26.

На первых порах мало что объединяло оппозиционера и ренегата: в первом случае речь шла об идеологическом отходе, во втором – о явной измене. Обе категории имели, однако, важную точку соприкосновения: так же как вредители и шпионы, которые мерещились повсюду, отступники вроде Троцкого или Зиновьева происходили из стана большевиков. Так, в 1923 году Федор Раскольников писал, что, когда Троцкий вернулся в Россию в 1917 году, «между тактической линией Ленина и Троцкого не существовало различий. Это сближение, наметившееся уже во время войны, совершенно отчетливо определялось с момента возвращения Льва Давидовича в Россию; после его первых же выступлений мы, старые ленинцы, почувствовали что он – наш»27. А Максим Горький в подредактированных воспоминаниях 1931 года вложил в уста Ленина обратное утверждение: «А все-таки не наш! С нами, а – не наш. Честолюбив. И есть в нем что-то <…> нехорошее». Вся история демонизации оппозиции запечатлена в трансформации образа Троцкого: из блудного сына, принятого в объятия партии, во внутреннего врага28.

После того как Троцкий в октябре 1927 года произнес свою последнюю речь на пленуме ЦК ВКП(б), оппоненты на него обрушились: «Гад!», «Предатель!», «Ренегат!»29 – диагностируя таким образом его душевную метаморфозу, потерю себя. Если обращение, запечатленное в каждой красной автобиографии, знаменовало превращение в коммуниста, то ренегатство описывало обратный шаг – грехопадение, отход от истины.

Психологическая подоплека отступничества подробно обсуждалась уже во время суда над провокатором Романом Малиновским в 1918 году. Небезынтересно, что стратегии оправдания, выбранные защитой, совпадали с риторической линией оппозиционеров, которые часто ссылались на душевный конфликт, раздвоение и слабохарактерность. Малиновский просил трибунал взглянуть «в психологическую сторону всего того, что было и случилось, и как этот клубок завязывался», перелагая вину на Охранное отделение: «И тот перелом, который во мне начался, он начался благодаря тем способам, тем приемам, той ловкости, если так можно выразиться, с которой они могли высасывать из человека все, что им нужно, это был период, когда они делали из меня орудие. <…> Эти способы, приемы были до того тяжелы, что они начали действовать разрушающим образом на мою психологию и на мое состояние»30. И, словно поднимая брошенную ему перчатку, государственный обвинитель Н. В. Крыленко исходил не только из «документальных данных, фактов» и «сопоставлений показаний свидетелей» – он еще дал оценку аргументов защиты «с точки зрения исторической, моральной, психологической». Оценивая характер Малиновского, он обнаружил «приспособляемость, хамелеонство, угодничество, которые характерны для деятельности подсудимого в это время»31.

Итак, перед нами триада: душевный конфликт – раздвоение – слабохарактерность. А затем противоположная триада: приспособляемость – хамелеонство – угодничество. Проводя колоссальную работу перевода и переосмысления, обвинитель запустил машину интенсионализации – предписания намеренности. Вторая триада, в отличие от первой, насыщена экзистенциальными и моральными оттенками. Перед нами столкновение двух разных словарей, двух языков описания.

В версии защитника предательство было результатом обстоятельств: «Мне казалось, что мой слух меня не обманывает, подсудимый был искренен, когда говорил, что не добровольное желание, не его личная инициатива, а проклятые условия толкнули его на провокацию <…>. И если в отношении Малиновского мы спросим, что же, его добрая воля заставила его быть провокатором или проклятые условия жизни толкнули его в щупальца жандармов с инквизиторской психологией, которые творили из человека провокатора, то всякий скажет: конечно, последнее. <…> И вот когда мы спрашиваем Малиновского, что обусловило этот первый шаг его, этот первый надлом, трещину, в его совести, когда он стал провокатором, то он нам говорит, что та общая система, которая была принята у этих тонких спекулянтов по части опустошения человеческой души. <…> Меня интересует, было ли то, что можно назвать психологической пыткой? Почем мы знаем, какие мысли бродили в голове Малиновского, мы не можем проникнуть в его мозг, как это хотел сделать обвинитель. Только ли корыстное тщеславие толкнуло его на преступление, или в данном случае мы имеем психологическую загадку. <…> И в данном случае скажу, что Малиновский человек с тем надломом воли, которые часто проявляются в уголовных делах, человек со злосчастной судьбой, и такие люди будут достоянием психолога, историка». То есть Малиновского нужно было рассматривать как социальный, исторический феномен: объяснить, а не осудить. «Вы здесь слышали, что свидетели случайные говорили, что тяжело было смотреть на Малиновского, он рвался, мучился этой двойственностью, это подтверждает и он сам, было что-то больное, что-то мучительное во всей его жизни. У него постоянная борьба: с одной стороны, социалист, с другой стороны, предатель социализма – провокатор, и, что же, этот человек вырывается из-под тисков провокации». И наконец защитник окончательно перешел в этический регистр, описывая нынешнего Малиновского как раскаявшегося и заслуживающего снисхождения: «…когда живая человеческая душа терзается, конвульсирует, тогда она острее начинает сознавать всю глубину своей вины, земля нас успокоит, а агония, которая в душе провокатора и социалиста, она ужасна»32.

Подобные риторические ходы станут привычными в 1920‑х для подсудимых оппозиционеров. Революционное правосудие рассматривало не нарушения, а нарушителей, судило не отдельные действия, а самих партийцев в их моральной целостности. ЦКК функционировала как аналог инквизиции, расследуя духовное падение, которое затем карали светские власти. Во время Большого террора последовательность будет несколько другой: сначала арест, потом исключение из партии на основании ареста, затем приговор. В 1936–1938 годах партия уйдет на второй план: НКВД объединит в себе функции и инквизиции, и светской власти. От подследственного добивались признания, что он всей своей сущностью был против советской власти, даже если он сам долго этого не понимал.

Секретное письмо ЦК, разосланное после убийства Кирова, проводило прямую аналогию между оппозиционерами и Малиновским. «Может показаться странным и неестественным, что роль исполнителей террора как последнего средства борьбы умирающих буржуазных классов против Советской власти взяли на себя выродки нашей партии, члены зиновьевской группы. Но если присмотреться к делу поближе, легко понять, что в этом нет ничего ни странного, ни неестественного. В такой большой партии, как наша, нетрудно укрыться нескольким десяткам и сотням выродков, порвавших с партией Ленина и ставших, по сути дела, сотрудниками белогвардейцев. Разве Малиновский, выходец из рабочего класса, бывший член Думской фракции большевиков в 1913 году, не был провокатором? А что такое „большевик“-провокатор, как не выродок нашей партии, как не предатель нашей большевистской партии? А ведь Малиновский был не единственным провокатором в нашей партии. Разве Зиновьев и Каменев, бывшие раньше ближайшими учениками и сотрудниками Ленина, не вели себя как выродки, как предатели нашей партии, когда они в октябре 1917 года, перед восстанием, а потом и после восстания выступали открыто и прямо пред лицом буржуазии против своего учителя Ленина и его партии? Как же иначе назвать это предательское их поведение, как не поведением выродков и врагов нашей партии?»33 В 1935 году в Верхнеуральском политизоляторе Зиновьев пытался подвести итог своей политической судьбы, «пытаясь взглять (так! – И. Х.) на нее как бы со „стороны“. – Я вижу эту историю в таких чертах. Изменником может быть только свой, – говаривал часто Владимир Ильич. Он повторил эти слова и по адресу моему и Каменева в октябрьские дни 1917 года. История зиновьевской группы за десятилетие 1925–1935 явилась одним из новых подтверждений этой истины. Изменником может быть только свой. Изменить социалистической революции может только тот, кто сам раньше был в ее лагере». На самом деле «„школа“ борьбы против теории социализма в одной стране оказалась настоящим очагом „левого“ ренегатства»34.

Без понимания герменевтического дискурса, который в своей наиболее радикальной ипостаси отменит отличия между троцкистом, ренегатом и провокатором – все они в годы террора будут расцениваться как сознательные предатели, – трудно определить истоки столь обильных душевных излияний инакомыслящих. Партийные архивы переполнены заявлениями об «отходе от оппозиции». Эти покаяния ориентированы на функционеров партаппарата – авторы надеялись, что их «чистосердечные раскаяния» будут приняты, их имена вычеркнуты из официальных реестров оппозиционных душ. С 1936 года письма в ячейку уступят свое место «чистосердечным признаниям» следователям НКВД.

Чтобы понять, почему многих оппозиционеров не оправдывали несмотря ни на что, мы должны вернуться к дискурсивному оформлению осуждения Малиновского. Обвинения гласили: отступник никогда не был честным большевиком. Он проник в партию, чтобы разложить ее изнутри. Скачкообразно, но неуклонно оппозиционность, некогда всего лишь наивная ошибка, сливалась со стереотипом «неисправимого», вероломного врага35. Такая перемена в диагнозе повлекла за собой и перемену в методах воздействия. Формально – после ленинского запрета на фракционность – преследования уклонов, группировок и фракций должны были быть повсеместными, но на самом деле они оставались достаточно спорадическими вплоть до XV съезда (декабрь 1927-го), когда был разработан разветвленный аппарат преследования и наказания оппозиции. К этому моменту на смену ранней практике увещеваний и выговоров пришли чистка, ссылка, а иногда и политизолятор. Как только какой-нибудь сторонник Троцкого объявлялся ренегатом – а с 1928 года это случалось все чаще, – партия отказывалась от товарищеского разбора его дела. Обвиняемый отдавался в руки ОГПУ – «меча партии в борьбе с контрреволюцией»36.

Большевики учинили инквизицию. Существующий терминологический спор о религиозном или секулярном характере убеждений как большевиков-еретиков, так и «правоверных» большевиков 1920–1930‑х годов в свете вышесказанного теряет принципиальное значение. В той мере, в которой это было возможно в то время, борьба в партии была, как и многое в этой среде, научно-практическим и догматическом спором одновременно. Победившие должны были показать себя более основательными марксистами, сторонниками единственно верного учения об очищении общества от эксплуатации и порчи. Это и было предметом веры и убеждений сторон – а там, где речь идет о вере и убеждениях, мы должны говорить о языке сакрального и профанного, о ритуалах и обрядах, о толкованиях канонических текстов, о ересях и уклонах37.

В отношении троцкистов, зиновьевцев, а затем бухаринцев официальный большевизм озвучивал логику еретичества: ведь враг предположительно переосмыслял ортодоксию. Как известно, ересь – это не отход от веры, а ее переиначивание или, с точки зрения официальной церкви, умышленное искажение истины. Еретичество, возникающее уже в первые века христианства, стало постепенно самым опасным врагом церкви, поскольку покушалось на ее власть. Еретики активно использовали всю символическую составляющую христианства: от Священного Писания до церковных обрядов. В ответ церковь защищала монополию на единственно правильную веру – ведь она была ей завещана Христом, а значит, те, кто отклоняются от ортодоксии, являются приверженцами сатаны38.

Наиболее ярко демонизация еретичества проявила себя в дискурсе о «черной мессе». В церковной трактовке черная месса – это опаснейший религиозный ритуал, пародия на христианское богослужение, в первую очередь профанация святого причастия: тексты читались наоборот, действия производились аналогично христианскому ритуалу, но как бы вывернутые наизнанку. Отправление черной мессы было стандартным обвинением на судебных процессах против еретических сект, ведьм и колдунов, а также неугодных организаций, например ордена тамплиеров. Католические священники жаловались, что «дьяволопоклонники» повторяли знакомые обещания о спасении, чтобы завлечь верующих.

Подобным образом большинство ЦК и оппозиция соревновались, кто завлечет большее количество душ в свой приход, – только в этом случае речь шла о душах трудящихся. С точки зрения партийного аппарата, наиболее опасной чертой организационных практик оппозиции стало осуждение ею партийной линии с позиции тех самых догматических принципов, на которых зиждилась его легитимность. Создавая параллельную партийную организацию («Рабочая оппозиция», «Большевики-ленинцы» или IV Интернационал), оппозиция якобы угрожала дьявольским низложением большевизма. Во время дискуссии на X партийном съезде Бухарин обвинил оппозиционера С. П. Медведева в зеркальном отражении партийной логики с каверзными намерениями: «Что же, между нами почти нет разногласий, потому что вы все взяли у „Рабочей оппозиции“? – говорил якобы этот лидер Рабочей оппозиции. – Вы говорите, что очистить партию нужно, – и мы говорим, что очистить партию нужно; вы говорите, что нужно систематически поднимать рабочих, – и мы говорим об этом; вы говорите, что нужно стаж ввести, – и мы говорим. Вы говорите, что нужно передвигать рабочих, – и мы. Никакой разницы между нами нет». Тут Бухарин напоминал «известное место из „Фауста“ Гете, где Маргарита говорит Фаусту: „Ты говоришь то же, что говорит и пастор, только несколько другими словами“, хотя в действительности они говорят разные вещи. Мне Медведев напомнил эту Гретхен (женские образы сегодня в моде), и Медведев не упомянул только одного обстоятельства, что можно об одном и том же говорить разными словами, подобно Фаусту, который не совсем так рассуждает, как пастор»39.

ЦК был не на шутку озабочен тем, что риторика, перенятая оппозиционерами у партии, могла убедить несознательных рабочих в том, что на самом деле партия разложилась и ее истинный представитель – это именно Медведев, а позже – Троцкий или Зиновьев. В том, что вожди «Рабочей оппозиции» присвоили своей фракции столь ортодоксальное наименование во время партийных дискуссий начала 1920‑х, как и в том, что троцкисты в конце 1920‑х называли себя «большевиками-ленинцами», большинству ЦК виделось прямое издевательство. Логика черной мессы будет звучать все чаще и чаще при официальном описании действий оппозиции, набрав полные обороты в 1930‑х, когда НКВД начнет раскрывать разные контрреволюционные центры, устроенные по партийному образцу.

Оппозиционеры 1920‑х были, видимо, первыми, кто ощутил, что их мир, казавшийся после завершения Гражданской войны таким светлым и предсказуемым, на самом деле полон внутренних противоречий, что строительство нового общества породило не только принципиальную борьбу с бывшими правящими классами, но и ежедневные конфликты внутри коммунистического братства. Стало очевидным, что и при диктатуре пролетариата борьба за истину продолжается, что борьба эта упорная, принципиальная. На карту ставилось все. Истина было вопросом сознания, научного марксистского мировоззрения, воплощаемого партией. Следуя канонам партийной дисциплины, каждый член партии подчинялся четко определенным внешним требованиям – в первую очередь решениям партийных съездов. Но такое видение самореализации коммуниста будет упрощением, иногда вопиющим. Коммунист считал себя обязанным преодолеть разрыв между решениями партийных институтов и своим «я», между внешними требованиями и запросами своей совести, добившись их единства. Он поддерживал партийную линию потому, что достиг понимания ее правоты, а не потому, что его к этому принуждали. Сознательным считался не тот, кто повиновался, а тот, кому удавалось принять партийную линию в свою плоть и кровь, так, чтобы служение ей стало внутренней необходимостью.

Дневниковая запись Дмитрия Семенова, сосланного в Минусинск оппозиционера, сделанная 24 сентября 1926 года, гласит: «Я, как член Ленинской партии, не должен скрывать своих убеждений и взглядов на вещи (я их не скрывал и не скрываю). Продумав основные моменты дискуссии по вопросам политики нашей партии, я пока еще не смог, на основании материалов ЦК, изменить метода своего мышления. Может быть, я ошибаюсь, но нет и не было достаточного количества данных, которые разбили бы мою точку зрения». И в другом контексте: «Если коммунист думает одно, а делает другое – он не коммунист. Не было бы честно, если бы я, думая одно, делал другое»40. 4 января 1929 года Н. Осинский писал И. В. Сталину в том же духе: «Моя психология состоит в том, что я считаю себя вправе иметь самостоятельное мнение по отдельным вопросам и это мнение высказывать <…>». Этот видный экономист и партийный теоретик возмущался попыткой «залить [ему] горло свинцом»41.

Прошло пять лет, и настала очередь Бесо Ломинадзе возмущаться предъявленным ему требованием отказаться от своих убеждений во имя партийного единства. В 1931 году первый секретарь Заккрайкома ВКП(б) спрашивал Серго Орджоникидзе в частном письме: разве мы не призываем «убеждаться в правильности генеральной линии партии? Разве каждый из нас не обязан продумывать весь свой опыт с точки зрения ленинской теории и своего практического опыта? Честное слово, ничего не понимаю!» Ломинадзе напоминал своему адресату, что выражение собственного мнения является одним из азов большевизма. «Причем тут призыв, да еще откровенный (!!) к недоверию (!!!) к генеральной линии партии? <…> Генеральную линию нашей партии, так же, как и политическую линию ЦК, во всех основных вопросах я считаю, считал, и буду считать, единственно правильной и ленинской, и никто не сумеет здесь загнать меня в какую бы то ни было оппозицию, в какой бы то ни был уклон»42. Ломинадзе уверял, что ему и «в голову не приходила мысль» воображать себя «вождем» или «сплотиться в особую группу, которая противопоставляла себя ЦК. Я считал и считаю <…>, что группироваться все партийные силы могут, должны и обязаны только вокруг ЦК и нигде больше. Но я считал, считаю и буду считать, что задача каждого коммуниста заключается не только в том, [чтобы] повторять то, что уже сказал и решил ЦК, но и в том, чтобы самому проявить инициативу в проведении линии ЦК, самому подымать и ставить новые вопросы и этим вносить свою долю (по мере способностей каждого) в строительство и творческую работу партии. <…> Этим я глубоко отличаюсь (а вместе со мной и мои друзья) от коммунистических обывателей, которые боятся всякой новой мысли, пока она не получила одобрения кого ни будь из руководящих товарищей»43.

Еще три года канули в лету, и Евгений Преображенский спрашивал себя, имеет ли он право на некоторую умственную автономию. В своих рассуждениях от 17 января 1933 года этот экономист-оппозиционер расставлял акценты несколько иначе, чем Семенов или Ломинадзе, придавал больше веса централизму, нежели демократии, но от этого постановка вопроса не менялась. Приведем фрагмент его автобиографической зарисовки:

«По возвращении в партию у меня еще оставались некоторые не ликвидированные полностью разногласия <…> по некоторым вопросам экономической политики. <…> После моего последнего письма в ЦК (март 1930 г.) по вопросам валюты я считал, что в моих советах как экономиста в ЦК не нуждаются, в организациях я не выступал по соображениям дисциплины и о своих разногласиях говорил лишь в приватных личных разговорах. <…>. Мне все больше казалась правильной такая линия поведения: если не согласен, пусть несогласие остается, не надо выступать и нарушать дисциплины, но нечего пытаться преодолеть разногласие подгонкой своего идейного багажа к партии». Когда Преображенский получил назначение в Наркомат легкой промышленности, он «упустил из вида, что дело не только в хозяйственной работе, что мне дается одновременно и определенный срок для идейного подтягивания к требованиям партии. <…> Будучи больше экономистом, чем политиком, я слишком поздно понял (хотя не вчера и не в изоляторе), что в тех величайших трудностях, которые мы встречаем в нашем великом строительстве <…> партия не может позволить своим членам такой роскоши, как особые мнения, особые точки зрения в оценке положения». Продолжать мыслить Преображенскому очень хотелось, хотя он понимал, что делать это нужно с оглядкой на партию44.

От права на самостоятельность коммунисты иногда не отказывались даже в застенках НКВД. 22 апреля 1936 года «троцкист» А. О. Альский писал секретарю ЦК ВКП(б) Н. И. Ежову из тюрьмы: «Не будучи случайным человеком в партии и в революционном движении и имея кое-какое политическое имя, я, естественно, не стал бы не только скрывать системы своих антипартийных взглядов, если б у меня такие были и сколь бы радикально они ни расходились с общепартийными, а, напротив, постарался бы всячески их декларировать ценой каких угодно лишений и страданий, раз я считал бы эту свою систему взглядов правильной. <…> Скрывать свои взгляды при всех условиях обозначало бы не что иное, как отказ развернуть свое знамя, под которым ты стоишь и борешься, а это уже является позорным политическим актом»45.

Как вскоре выяснится, эти слова Альского – равно как и Семенова, Ломинадзе, Преображенского – были предсмертными. Почему же, осознав, что в палачей и жертв их превращает их же политический проект, коммунисты не протестовали? Этот ключевой вопрос обнажает самое уязвимое место политологической интерпретации чисток и террора: ее имплицитный интенционализм. Доказательство «от намерения» выдвигает объяснение, которое оперирует исключительно терминами причинно-следственной связи: люди должны сначала замыслить определенные идеи и потом, уже в соответствии с этим замыслом, действовать так, чтобы их осуществить. Однако то, что характерно для экономики и социальной жизни, применимо и к языку: язык имеет непреднамеренные последствия. Ни его производители, ни его потребители не понимали до конца, какой потенциал в нем заложен. Став носителями языка революции, артикулируя через него свое «я», большевики не могли посмотреть на себя со стороны. У них не было дискурсивных ресурсов, через которые можно было бы сформулировать мировоззренческую альтернативу заложенной в новый тезаурус демонологической составляющей.

Итак, книга эта не столько про оппозицию, про попытку многих большевиков сохранить свое автономное «я», сколько про то, как формировался и эволюционировал коммунистический дискурс о человеке в целом, – это поможет увидеть общепринятое через отклонение от него, обозначить реальные контуры ортодоксии через атакующие ее ереси. Мы будем говорить о большом через малое, вникать в смыслы, а не в политические интересы. Антропологический фокус важен для данного исследования, так как он признает решающую роль языка в оформлении поведения. В центре нашего внимания – изучение речи, жестов, повседневного обихода коммунистов46.

Нам важно отстраниться от внеисторического видения советского человека как существа подстраивающегося. Нет, он был – в той или иной мере – вовлечен в дискурс революции. Язык большевизма – это не фасад, а важный инструмент для построения нового человека. Партийные архивы полны не только директив и отчетов, но и бесконечной вереницы обсуждений того или иного лица, автобиографий, рекомендаций и донесений, где современники говорят о себе и о других – в деталях, – требуя искренности, призывая к перековке. Нигде работа над самораскрытием и самоочищением не заметна более, чем в материалах партийных ячеек – институционной базы партии и главной арены нынешнего исследования. Нам важно не выяснить, лицемерил ли говорящий, а понять, почему политические ритуалы конструировали каждое высказывание как раскрытие его внутренней сущности. Обитатели наших страниц осмысляли себя в партийных понятиях, а партия, в свою очередь, признавала в них участников социалистического строительства. Документируя борьбу за право считаться своим, протоколы частых и затяжных партийных заседаний показывают внутреннюю структуру политических ритуалов по выковке коммунистического «я»47.

Коммунистический дискурс определял, кто «наш», а кто «не наш», кого надо считать примерным коммунистом, а кто попадает в лагерь сомнительных, инакомыслящих или врагов. Интересуясь формой партийных дебатов, а не только их содержанием, мы не предлагаем читателю историю партийных институтов, не вникаем в то, как и почему вырабатывалась та или иная партийная позиция. Перенесение исследовательского взгляда с институциональной и макрособытийной истории на языковые практики людей эпохи приводит к отходу от умозрительных схем и построений, преобладающих в историографии коммунизма. Обращение к микроанализу позволяет обратиться к исследованию политической повседневности и обыденного сознания рядовых коммунистов, к их чувствам, эмоциям и коллективным представлениям.

Первопроходец в этой области знания, Бронислав Малиновский, так раскрывает свой метод: «В некоторых научных исследованиях представлены великолепные, так сказать, скелеты племенной организации, однако скелетам этим не хватает „плоти и крови“. Мы многое узнаем об устроении их общества, однако в границах этого устройства мы не сможем ни воспринять, ни вообразить себе реалий человеческой жизни, ровного течения ежедневных событий». Антрополог же «способен добавить нечто существенное скупому описанию племенного строя, устройства и дополнить картину, обогатив ее деталями поведения, описанием фона и незначительных случаев. В каждом данном случае он способен определить, является ли данное действие публичным или частным, как протекает общее собрание и какой оно имеет вид; он может судить, является ли то или иное событие обычным или особенным, возбуждающим интерес, совершают ли туземцы то или иное действие со значительной долей искренности и убежденности или исполняют его в шутку, участвуют ли они в нем невнимательно или действуют ревностно и обдуманно»48.

Фокусировка на ритуалах совместного общения, тональности коммуникации и атмосфере общественной жизни вообще относительно нова для историографии коммунизма. В нашем контексте это в первую очередь относится к понятиям и представлениям, которые традиционная политология склонна выносить за скобки, беря за аксиому единство человеческой психики и ее историческую неизменность. Но, принимая человека как данность, объясняя поведенческие отличия в категориях политического контекста, мы рискуем подменить «я» большевика своим собственным. Историческая антропология помогает выйти из этого замкнутого круга. Самооценка коммунистов оказывается неустойчивой, а их восприятие окружающего мира – изменчивым. Выявление сложных представлений о времени и пространстве коммунистов – а это классические вопросы антропологии – позволяет понять, что связывало доклады опытнейших членов ЦК на партсъездах с рассуждениями новоиспеченных членов партии из рабочих и крестьян. Мы увидим, что вожди партии с незаурядным образованием и новобранцы, которые только-только овладели грамотой, опирались на ту же космологию. Те и другие делили мир на революционеров, контрреволюционеров – и между ними лежащее болото; те и другие высчитывали, когда же наступит время коммунизма, те и другие желали партийной чистоты.

Эта книга написана в русле конструктивистских идей. Мы используем инструментарий не социологии и политологии, а семиотики и анализа фреймов. Нами разбираются семантика и прагматика, отношения между знаковыми системами и их потребителями49. Лингвистический поворот позволяет осознать текстуальность человеческой жизни как таковой. Читая источники, мы стараемся вникать в них как в литературный текст. Как учит нас Клиффорд Гирц, «если рассмотреть любую коллективно создаваемую символическую структуру как средство „сказать что-то о чем-то“, то невольно столкнешься с проблемой не социальной механики, а социальной семантики». Неоднократно сыгранная, хотя и неоконченная постановка – а как иначе нам охарактеризовать партийное собрание, чистку или допрос? – позволяла коммунисту показать одно из измерений собственной субъективности. По мере участия в одном партийном ритуале за другим он все более сживался с его драматургией и смыслами – выступая в роли обвинителя, защитника или судьи. Коммунист формировал в партийных ритуалах свое «я», открывая для себя свой настрой и одновременно настрой своей партии. Дискурс коммунизма представляет собой ансамбль текстов, жестов, практик. Каждый из них, в свою очередь, тоже ансамбль, который мы, руководствуясь наставлениями Гирца, пытаемся прочесть, заглядывая через плечо того, кому он, собственно, принадлежит. Спору нет: на этом пути нас подстерегают трудности с источниками, методологические ловушки и ряд проблем этического характера. Однако это единственный способ анализа семиотически насыщенных поведенческих практик. Рассматривать же такие формы, как «рассказ кого-то о чем-то», и пересказывать это читателю – значит открыть возможность анализа самой их сути, а не редуктивных форм, якобы выражающих их суть. Анализ культурных форм более предпочтителен, чем расчленение культурного организма и построение системы – а именно такие подходы изобилуют в современной историографии.

Занимаясь «внимательным чтением» (close reading), мы можем начать с любого места в дискурсивном репертуаре коммунизма и в любом же месте остановиться. Можно ограничить себя, как мы делаем в каждой отдельно взятой главе, одной формой партийного общения. А можно двигаться от арены к арене, сравнивая разные сферы активности коммунистов, определяя их характер, взаимно оттеняя их на фоне друг друга. Но каков бы ни оказался уровень исследования, руководящий принцип, настаивает Клиффорд Гирц, будет все тем же: «общества, как живые существа, имеют свои собственные интерпретации. Надо лишь научиться тому, как получить к ним доступ»50.

Мы обращаемся к стенограммам партийных заседаний или допросов ГПУ–НКВД не для того, чтобы разбивать их на темы, выбирать ключевые слова, выделять смысловые кластеры. Ничто не может быть дальше от нашего подхода, чем любовь социологов подавать материал через таблицы, используя количественные показатели. Таблицы, приведенные в этой книге, найдены в архиве, а не созданы нами; они сами по себе – источник, и читаем мы их, наряду со всем остальным, как текст, а не как сводку «объективной» информации. Мы стараемся понять не ответы, выложенные в цифрах, а вопросы, которые структурировали таблицы, вопросы, которые современники задавали сами себе о своей жизни. Так как материал нужно не систематизировать, а толковать, нам интересны тексты симптоматичные, а не типичные. Мы предпочитаем разбирать одно-два подробных, выразительных заявления или протокола, в которых, как в капле воды, отражены смыслы эпохи, чем выискивать десятки сухих, повторяющихся документов одного и того же типа, тем самым создавая псевдонаучную выборку, подводя «материал» под общий знаменатель. Текст для нас – это сама действительность. Процитируем Макса Вебера: «Человек – это животное, висящее на сотканной им самим паутине смыслов, я принимаю культуру за эту паутину, а ее анализ – за дело науки»51. И вывод все того же Клиффорда Гирца: для изучения значений, которые человек придает своим действиям и самому себе, историк, как и антрополог, «должен заниматься анализом, интерпретацией и поиском смысла, заключенного в действиях, обрядах, работе человека, а не просто фиксировать и описывать факты». Здесь пригоден не номотетический подход, изучающий общие закономерности, а идиографический, главная цель которого – исследование и выявление своеобразия, индивидуальных черт, неповторимых, уникальных (Генрих Риккерт)52. Историк постоянно сталкивается с множественностью сложных концептуальных структур. Большинство их наложены одна на другую или просто перемешаны, они одновременно чужды ему, неупорядоченны и нечетки, и он должен так или иначе суметь их понять и адекватно представить. Как, наверное, сказал бы Гирц, заниматься изучением поведения коммунистов – это все равно что пытаться читать манускрипт: на странном языке, выцветший, полный пропусков, несоответствий, подозрительных исправлений и тенденциозных комментариев.

Мы предлагаем читателю исследование нового политического социолекта коммунизма, демонстрируем его фундаментальное значение в структуре политического процесса: революция выстроила иное пространство политики и предложила инструментарий для понимания перемен, необъяснимых в старых терминах. Коммунисты размышляли не только о действиях, но и о словах, спорили о том, как понимать такие понятия, как «пролетарий» и «буржуй», «равенство» и «иерархия», «демократия» и «дисциплина». Главным их оружием были слово и жест. Действия, конечно, нельзя сбрасывать со счетов, но они были столь необычными, что их репрезентация требовала нового языка53.

В центре нашего внимания повседневный обиход. Коммунист должен быть услышан как носитель определенного мировоззрения, а не вневременной «человек вообще». Он – самобытное существо, жившее в конкретное время. Что-то будет сказано о его специфическом отношении к дружбе, любви и ненависти, о его идеале человеческих взаимоотношений. Особое внимание будет уделено коллективным фобиям, вылившимся в преследование оппозиционеров. Все эти разборы будут нас возвращать, раз за разом, к дискурсу о человеке и о его преобразовании Революцией.

Предельно важно, что коммунистический дискурс – это не изолированная партийная субкультура, а во многом – авангардная часть общенациональной культуры Советской России. Это то, о чем спорили на партсъездах или в контрольных комиссиях функционеры режима, что обсуждалось также в рабочих цехах и студенческих общежитиях, на тайных сходках и на партийных собраниях, в печати, в личной переписке, даже в дневниковых записях. Это – часть жизни этого времени, которая в другой оптике просто не видна: СССР без этой предельно политизированной, но наполненной содержанием жизни выглядит местом, в котором не происходило ничего, кроме смертельной схватки в верхах и доносительства и обличения в низах. Это удобная историографическая формула, но она неверна: коммунистический дискурс – часть культуры большого общества, часть мира в целом54.

Межвоенный период рассматривал себя как продолжение Октября. Он был насыщен событиями и трансформациями, пропущенными через призму мифопоэтического восприятия мира. Можно говорить о прорыве творческого, анархического начала сквозь мерно текущее, окультуренное время, о желании большевиков взорвать реальность. Социалистическое строительство предполагало необходимость постоянно соотносить свою деятельность со сверхзадачей революции, суть которой – в созидании нового мира на основе высвобождения действительности от различных форм эксплуатации и идеологического дурмана. Любое свое действие коммунист всякий раз соотносил с идеей Революции и общественной трансформации, что, в свою очередь, заставляло его всякий раз спрашивать себя: в чем состоит на данном историческом этапе смысл происходящего? Миф полного обновления возрождался в каждом революционном акте. Участники строительства нового мира теряли восприятие времени, характерное для размеренного бытия. Они изменяли длину рабочей недели, работали на износ, ускорялись еще и еще. Жюль Мишле видел суть Французской революции в следующем: «В тот день все было возможно. <…> Будущее стало настоящим. Иначе говоря, времени больше не было, была вспышка вечности»55. Каждый коммунист мог отметить в своей жизни моменты, когда решалась его судьба, когда он оказывался на распутье. Переписываемая заново каждый год, если не чаще, коммунистическая автобиография отмечала основные этапы жизненного пути, то есть переходы и переломы индивидуальной истории, определяющие качественные изменения судьбы, основные вехи его путешествия во времени и пространстве. Коммунисты воспринимали свое настоящее как нечто небывалое, грандиозное и безмерное, вокруг чего выстраивались образы прошлого и будущего. Чтобы закрепить такое понимание, надо было объявить пережитками и как можно быстрее уничтожить то, что сопротивлялось переменам. В прошлом были «царский режим», сословия, религиозный дурман. Будущее обещало совершенное общество, но конкретное содержание последнего оставалось предметом спора и осмысления.

Основная масса материалов для данного исследования взята из протоколов, которые велись партийными ячейками высших учебных заведений в Томске и, реже, в Иркутске, Новосибирске и Барнауле. Если в революционную сознательность студентов «от станка» Европейской России партия худо-бедно еще верила, то преобладание крестьянских элементов в Сибири постоянно вызывало ее тревогу. Сибирь была занята белыми в годы Гражданской войны, поэтому аппарат считал местную «студенческую молодежь» подверженной упадочничеству и безответственной оппозиционности. Лишенные рабочего окружения, оказавшиеся в среде интеллигенции, в гуще жизни, студенты были склонны впадать в «индивидуализм» и «умничанье». Их речи на партсобраниях, а также их переписка настораживали своим инакомыслием.

Один из важнейших источников для нас – это материалы контрольных комиссий 1920‑х годов, своеобразные предтечи протоколов допросов НКВД56. В контрольных комиссиях студентов-оппозиционеров «опрашивали», а не «допрашивали», но структура интеракции чем-то напоминает 1930‑е: опрашиваемый был один, его партийная совесть становилась объектом пристального взгляда. Стенограммы партсобраний и опросов дают нам отличный материал для того, чтобы попробовать «заглянуть в голову» коммуниста этого переломного для советской истории времени. Этот материал дает представление о взглядах большевиков-еретиков и большевиков-инквизиторов, учит нас, какое общество они вместе строили, как воспринимали исторический процесс, важнейшей частью которого себя осознавали. Переходя к 1930‑м годам, мы проследим судьбы наших героев на стройках первых пятилеток. На этот раз чтение протоколов партсобраний, жестких и обличающих, будет сочетаться с рассмотрением сказанного нашими героями – почти поголовно арестованными в качестве «врагов народа» – на допросах НКВД. Нас займет проблема соотношения правил общения на партийном и уголовном уровнях. Некоторые правила были прописаны в партийном уставе и советском законодательстве, но чаще мы обнаруживаем их постфактум в процессе анализа взаимодействия коммунистов между собой. Любой микросоциолог спросит, жесткие ли это правила, повторяющиеся (сериальный анализ дискурса) или ситуативные (объект исследований этнометодологии, например). Отвечая на этот вопрос, мы должны сказать, что обнаруживаем здесь достаточно подвижный, но в то же время устойчивый большевистский дискурс. Анализ микроинтеракции взаимодействующих субъектов учит нас одновременно, как сохранялся базовый инвариант, какова была динамика перемен, как выглядели тонкие, на первых порах почти незаметные изменения в терминологии и правилах поведения. Установление списка врагов было статической задачей, заложенной в основу партийного дискурса. Но конкретизация списка, установление имен были динамическим процессом, который закончился только во время Большого террора. Партийные герменевты всегда хотели понять, кто есть кто, но им было ясно, что в промежуточном времени ответ принципиально невозможен. Красное чистилище было отменено после принятия Сталинской конституции в 1936 году: буржуазная среда ушла в прошлое, классовая борьба тоже. Коммунисты зажили в чистом, новом обществе и наконец прозрели, обрели способность окончательно отделять друзей от врагов. Триумфальная публикация «Краткого курса» служила индикацией того, что история закончилась. После 1938 года ничего существенного уж точно произойти не могло. Наконец красные герменевты во всем и – что важнее для нас – во всех разобрались.

Основное внимание книги сосредоточено на этих изменениях в языке большевизма. Прослеживаются они не через анализ отдельных теоретических схем и выкладок, а через то, как этот язык применялся, как преломлялся в размышлениях и риторике людей, глубоко в него вовлеченных. Главные герои книги – идейные большевики. Мне важно показать схожую внутреннюю логику и близость их рассуждений, их интерпретации мира, а также те стремительные изменения в их языке и интерпретации мира, которые происходили вместе с остальными политическими и идеологическими изменениями, выпавшими на постреволюционную эпоху. На читателя свалится бесконечных поток имен. Можно говорить о коллективной биографии: мы следим за судьбой когорты простых студентов Томского технологического института с лекционного зала до строек первых пятилеток – и до плахи. Канву нашего повествования определяют биографии самых «ярых» оппозиционеров среди них: Редозубова, Тарасова, Голякова, Николаева и нашего главного героя – Ивана Ивановича Кутузова. Но и тузы оппозиции не останутся совсем без внимания. О Троцком или Зиновьеве нечего и говорить – их имена будут появляться чуть ли ни на каждой странице. Но и другие фигуры столичного масштаба беспрерывно всплывают в нашей истории. Дело не только в том, что Смилга, Смирнов или Муралов являлись огромными авторитетами и задавали политический тон, но и в том, что оппозиционная структура была демократической и вожди постоянно взаимодействовали со своими учениками и последователями. Мы встретим сибиряков, на партийных съездах вслушивающихся в речи партийных вождей на главной политической арене страны, и предводителей оппозиции, гастролирующих, а позже живущих в провинции.

Ознакомление с партийными и судебными документами, освещающими утомительные порой спектакли, разыгранные на провинциальной партийной сцене, требует особого настроя. Персональную информацию, которую выдает нам архив, нельзя назвать богатой: очень уж формален язык протокола, очень уж суха информация в анкете. Их редко оживляют даже автобиографические излияния (или «собственноручные признания») студентов. Но в каком-то смысле эти недостатки материала являются и его преимуществами: они позволяют нам наблюдать не за людьми, а за оптикой, сквозь которую те рассматривались. Шаг за шагом производственная площадка для фабрикации коммунистического «я» раскрывает нам свои секреты. Наша цель – исследовать дискурсивные практики, их изменения во времени. Люди тут – в первую очередь носители языка, они входят в фокус и выходят из него в зависимости от наличия документации. Ритуалы общения, их смыслы и правила – вот что интересует нас. Читателю предлагается что-то наподобие фотоснимков или набора кадров из фильма. Камера, снимающая партсобрание или допрос, время от времени как бы останавливает свою работу, действующие лица замирают, и у нас появляется возможность рассматривать структуру их взаимоотношений вблизи.

Или представим себе калейдоскоп. Что нас там интересует? Конечно же, сама картинка, ее богатство и гармоничность, разница между картинкой, на которую мы смотрим, и той, что была перед нашими глазами секундой ранее. Мы едва ли интересуемся причинно-следственными связями, задаемся вопросом, каким образом получилась та или иная конфигурация. Подобное взаимоотношение синхронии и диахронии – в книге, что сейчас в руках у читателя. Мы проводим ряд временных срезов: 1925, 1927, 1929–1930, 1934, 1936–1938, 1939 – каждый год и его специфические правила игры, его определения возможных и невозможных дискурсивных ходов. Тут нас интересует ход (высказывание, поступок), а не кто его делает, смысл, а не стоящая за ним мотивация, интерпретация действия, а не его причина. Чтобы анализировать дискурс, который воспроизводит себя, хорошо было бы иметь оцифрованный корпус, позволяющий проверять частотность каких-то слов и выражений. Отсюда поиск разнообразного материла из разных городов Сибири и не только ее.

В то же время нас интересуют смыслы – а тут важно знать как можно больше о как можно меньшем. Вчитываться, интерпретировать можно только на основании близкого чтения конкретных кейсов. Для усовершенствования нашей оптики представляется важным приблизить друг к другу дискурсивно-структурный анализ (в стиле Мишеля Фуко и Жиля Делеза), микроисторические техники исследования (в духе Ирвина Гофмана) и историю понятий (в интерпретации Кембриджской школы)57. Оказывается, контекст, в котором находятся авторы разбираемых суждений, все же важен – нельзя говорить о смысле, не рассматривая того, что он вкладывает в то или иное действие или речение58. Естественно, метод анализа политического языка, который мы заимствуем из работ Джона Покока и Квентина Скиннера, в первую очередь имеет пересечения с «археологиями» и «генеалогиями» уже упомянутого Мишеля Фуко – хотя и очень своеобразное: мы увидим, как мигрируют термины в семантическом поле и как коммунисты, занятые риторическим давлением друг на друга, уменьшают возможность дискурсивного маневрирования59.

Но сказать, что мы исследуем советский дискурс, было бы очень широким и не слишком определенным заявлением. Одно понимание советского человека говорит о постоянном поиске того, как говорить, какие слова выбирать, чтобы не попасть в беду; другое – утверждает, что у людей просто не было другого языкового инвентаря, чтобы описывать себя и мир. Частное, индивидуальное и навязываемое сверху – в каких отношениях они находились между собой? Перенимал ли говорящий внешний, сверху спущенный партийный язык или же все-таки конструировал свой собственный? Здесь требуется наведение фокуса. Обозначим заранее: коммунист должен был перенять публичный дискурс и сделать его своим – правильное говорение являлось индикацией благих намерений. Но делать это он должен был «искренне». Партию волновала проблема мимикрии. Страх, что люди подстраиваются, был вездесущим. Раскрыть тех, кто блефовал, было главной обязанностью следственных органов партии. Коммунист внимал дискурсу, спущенному сверху, занимал по отношению к нему какую-то позицию, в какой-то мере осваивал его и транслировал. И в то же время большой советский дискурс складывался из речевых актов множества разных людей, говорящих в разных контекстах.

Большевики и оппозиционеры разговаривали на одном языке – за редкими исключениями самостоятельный язык оппозиции не сформировался, да и мало кто ставил перед собой такую задачу. Намерение являлось производной от любопытной «языковой игры» между следователем и заключенным. На микроуровне конкретный следователь здесь-и-сейчас устанавливал вину таким образом: он фиксировал, что оппозиционер искажает или неправильно использует «язык партии», не соответствует образцу, в качестве которого могли служить решение того или иного партийного съезда или Сталинская конституция.

Для современников функционирование дискурса было непрозрачным, неотрефлексированным – отсюда заметная ритуальность использования языка. Разговаривая с оппозиционером, герменевт – будь то товарищ по партии или следователь НКВД – был нацелен на то, чтобы вскрыть «нутро», «настрой» человека. В намерениях он видел объект, а в анализе языка – инструмент их определения. Герменевту нужно было во что бы то ни стало ответить на вопрос: виновен ли оппозиционер, есть ли у него намерение противостоять революции? Наша задача иная. Нам важно дешифровать герменевтический дискурс, определить работу по его производству, правила его функционирования. Мы изучаем формирование дискурсивных полей, того, как работают риторические приемы противостоящих сторон. К практикам большевиков мы прикладываем язык нашей концептуализации, язык второго порядка, претендующий на исследовательскую объективность. Собираем мы его из арсенала разных теоретических школ, которые занимаются исследованием условий работы с языком (фреймы) и способов (дискурсивные практики) его производства.

С героями этой книги читатель познакомится довольно близко. Хотя они не теоретики марксизма, а главным образом простые инженеры, к ним стоит присмотреться. Мы начнем понимать, как видели мир рядовые коммунисты, чем жили и на что надеялись. Хотя они яростно отрицали собственную оригинальность, путь в инакомыслие проходили Иван и Петр, а не марионетки на ниточках. На поверку оппозиционеры говорили о себе по-разному, и каждый из них заслуживает индивидуального внимания. Каждый впадал в инакомыслие по-своему, каждый пытался выкарабкаться в разное время и разными путями. Архив освещает партийную сцену выборочно: коммунисты то попадают в фокус, то выбывают из него – в зависимости от обстоятельств. Получается слепок событий, увиденных глазами большевика; он сильно отличается от того, который может сформироваться у нас при чтении больших нарративов этого времени. Почти одногодки, родившиеся на рубеже веков, наши сибиряки клялись общими революционными ценностями. Почти никто из них не пережил сорокалетия. Это не литераторы и не поэты авангарда – хотя попытки осмыслить учение марксизма применительно к собственному бытию были им присущи. Советская действительность во многом порождена прозой этих людей – и мы зададимся вопросом: как непосредственные участники событий воспринимали то, что затем отольется в казенные формулы-обвинения на страницах «Краткого курса»? Рецепция установок вождей как цекистами, так и оппозиционерами не осуществлялась безрассудно, автоматически – коммунист умел мотивировать свой выбор.

И все же основной наш ракурс – не биографический: о Зиновьеве, Евдокимове и даже о героях провинциальных процессов мы уже знаем довольно много. Интересуют нас не предполагаемые мысли настоящих людей, а конструкт их «я» в партийных материалах – людей все равно обвиняли и судили не за то, что они думали на самом деле, а за то, что политические институты партии устанавливали в этом отношении. Даже когда мои герои становятся близкими мне людьми, я продолжаю называть их персонажами. В конце концов, перед читателем не люди, а роли.

В больших нарративах, населяющих историографию, сталинизм утверждался фактически усилием личной воли вождя, который при таком рассмотрении, конечно, достоин титула «отца» и «учителя» или злого гения – в зависимости от политических симпатий историка. Но это вряд ли убедительно: еще никому в истории не удавалось подчинить своей персональной воле десятки миллионов обычных людей. На наш взгляд, ценности режима, его базовые практики должны были поддерживаться многими. Они создавались на бесчисленных партсобраниях по всей огромной стране, отшлифовывались в яростных полемиках оппозиции и ЦК, в чистках и на съездах. Есть множество причин, которые делают неправильным изучение процесса внутрипартийной борьбы только по документам и источникам в центральных структурах. Постановления партии на уровне центральных структур ВКП(б), дискуссии на съездах и на центральных партийных конференциях – это в каком-то смысле финал всего процесса, «микродвижений» дискурса в них уже, как правило, нет. Помимо «трансляции сверху» новых норм существовал и другой процесс – «движение норм снизу»: то, что начиналось как «низовое брожение», через некоторое время отражалось – через изменение дискурса – в плохообъяснимых (и обычно объясняемых с надуманными, часто искусственно обосновываемыми) тенденциях «наверху». Только изучив множество «этажей» партийной жизни, мы можем претендовать на понимание процесса целиком60.

Вчитываться в эти тексты, часто полные бытовых деталей и во многом странные для нынешнего читателя, необходимо для того, чтобы в определенный момент увидеть: большевизм – это намного страшнее и трагичнее той картины, которую представляет традиционная историография. Микроистория верифицирует и разъясняет «макроисторические» процессы. Этот метод уже не удовлетворяется рассуждениями о человеке вообще, равно как и объяснительными схемами, которые пытаются вписать этого человека в рамки каких-то политических, социальных, ментальных структур или глобальных процессов модернизации, цивилизации и т. п. Теперь на первый план выходит стремление понять логику поведения конкретных людей в микросообществах, а пресловутые структуры и системы в свете микроанализа предстают незавершенными, открытыми, находящимися в процессе постоянного становления и изменения под влиянием меняющихся интересов и действий людей. Политическая борьба межвоенных лет – это нечто гораздо большее, чем верхушечные интриги. Несмотря на все последующие усилия ЦК представить дело как мелкие происки нескольких сот «отщепенцев в народной семье» (напомним, что Осип Мандельштам, внешне далекий от этих событий, очень точно транслировал ощущение левого оппозиционера в своих стихотворных текстах), оппозиция имела достаточную поддержку в партийных массах, и в том числе в рядах студенческой молодежи, о которой у нас пойдет особый разговор.

Чистки – это та историческая сцена, где разворачивается большинство интересующих нас действий. Ощущение страха, распространившееся в обществе в 1930‑х, еще до кампаний Большого террора, отразилось в переписке молодых членов партии друг с другом, в стенограммах «проработочных» заседаний на уровне первичных парторганизаций. Там же можно обнаружить истоки «говорения по-большевистски». Язык формировался в столкновениях и обретал формулировки в конфликтах, и именно поэтому для нас важно продемонстрировать «другого большевика», большевика-еретика и большевика усомнившегося, пошедшего против ЦК, – уже тогда настаивавшего на абсолютном подчинении индивидуальной воли коллективной линии, хотя еще не обладавшего всем набором инструментария убеждения и принуждения. Этот инструментарий, собственно, и будет вырабатываться на чистках и собраниях этого времени. Генеральная линия быстро стала «несчитываемым» монолитом, который для внешнего наблюдателя почти непроницаем: это герметичная система, порождающая собственные смыслы и развивающая дискурс. По «испорченным» ее составляющим, отбракованным в процессе развития, мы можем видеть то, чего мы не увидим, всматриваясь в монолит.

Мы демонстрируем с документами в руках, что оппозиция 1920‑х годов – это ни в коем случае не те люди, образы которых рисовали сталинские победители. Это не исказители идей марксизма, не пробравшиеся в партию эсеры, анархисты и меньшевики, не скрытые сионисты, боготворящие Троцкого, не ленинградское землячество в поддержку Зиновьева, не мелкобуржуазный элемент или «интеллигентщина». Неверна, на наш взгляд, и картина, в которой оппозиционеры предстают своего рода идеальными коммунистами, проигравшими в силу своего идеализма, честности, демократичности и принципиальности. Героизация жертв чисток так же бессмысленна, как и героизация сторонников ЦК. Герои этой книги – это костяк оппозиции, в высшей степени обыкновенные большевики: встретившиеся в сибирских университетах крестьяне с партизанским опытом, подучившиеся рабочие, строители Кузбасса, а затем – исключенные из партии и заключенные в лагеря «контрреволюционеры»61.

Новая экономическая политика (нэп), которая проводилась после X съезда РКП(б) (март 1921 года), отменила государственные монополии, разрешила использовать рынок и приобретать собственность, пересмотрела допустимые размеры использования наемного труда. Введение частного предпринимательства вызвало разочарование в рядах большевиков ввиду идеологического неприятия ими рыночных отношений. Время шло, а мировая революция все не приходила. Большевики переживали нэп болезненно, отмечает Юрий Слезкин, потому что они уже победили в «битве при Армагеддоне». Но за победой сразу последовали частичная сдача позиций в пользу буржуазии, смерть харизматического лидера и погружение в бытовую суету. В мироощущении тогдашних большевиков «сочетались тоска, обреченность и страстная надежда на приход „настоящего дня“»62.

В какой-то мере переломом стал сталинский «большой скачок» 1929–1931 годов: «буржуи» были разгромлены, крестьяне – загнаны в колхоз, а сознательные рабочие пополнили партийные ряды. Коммунистический дискурс, несмотря на все зигзаги партийной линии, сохранил, однако, свою базовую структуру в переходе из 1920‑х в 1930‑е. Чистки, доносы, обличения, формы автобиографического письма – все эти институты партийной жизни остались узнаваемыми. Единственный радикальный перелом – это переход к физическому истреблению коммунистов, табуированному прежде. Долгое время наши герои считали, что получают то, о чем мечтали: строительство общества будущего под эгидой ВКП(б) шло семимильными шагами. Оппозиционеры участвовали в этом строительстве, часто возвращаясь в партию вопреки своим убеждениям. Партийный дискурс становился все более обязательным, но ничто не пугало их больше, чем перспектива остаться на обочине Истории. Разумеется, они не предполагали, что дорога в светлое будущее должна быть вымощена именно их костями. Но их готовность сгинуть в этой борьбе, их бескомпромиссность, их вера в собственные идеалы во многом объясняют привлекательность политического насилия в годы террора. Бесконечные дебаты о человеке – о его честности или злостности, исправимости или безнадежности – трансформировали сообщество самих политических актантов, и вся эта конструкция двигалась к катастрофе 1936–1938 годов. Для большевиков, говорит Юрий Слезкин, пророчество радикального равенства не было фигурой речи: они ждали конца со дня на день. Экстремальный опыт – экстремальные эмоции. «У большевиков по-особому текло время. Если ты исходишь из того, что мир может кончиться завтра, то и сегодняшний день ощущается по-другому. И когда речь заходит о поиске виновных, то люди говорят иначе, говорят о другом». И когда к концу книги мы дойдем до охоты на ведьм, моральной паники и козлов отпущения, то увидим, что и масштаб насилия был на самом деле другой. Нет надобности настаивать на том, что террор был предопределен, что репрессии были неизбежны, – политический дискурс всегда предполагает некоторую открытость. Но вопрос о тотальном зле был заложен в нем изначально. Долгое время оставалось непонятным, заблуждается ли человек или же он сознательный враг и вредитель. В 1936 году партийные герменевты отбросили любые сомнения: им все стало ясно.

Как коммунизм понимал вину? Обычно «бездушный» коммунизм, с его опорой на «науку» и «объективную истину», противопоставляется духовности христианской традиции, которая высоко ставила личные намерения. Коммунисты были одержимы историей, гласит хорошо знакомый нам аргумент, потому что они понимали ее как «безличный» процесс. Согласно такой интерпретации, революционное правосудие не придавало значения субъективным намерениям: виноватым человек мог быть только перед лицом Истории, и только ее трибунал был вправе выносить окончательный приговор.

Философы и публицисты утверждали наперебой, что коммунизм мало что может сказать о проблемах морали. Отменив личную ответственность, партия лишила людей морального поплавка. Артур Кестлер отметил еще в 1941 году, что коммунисты изобрели «новые правила этики», основанные на ответственности перед Историей. Важна была только «логика последствий», а моральные побуждения здесь были ни при чем63. «Несмотря на то, что субъективно их намерения могли быть благими», – утверждал в том же духе Чеслав Милош. Вина жертв коммунистических режимов носила «объективный характер». В то время как христианство зиждилось на идее «индивидуальной вины», «новая вера» основывалась на «вине перед Историей», на объективных, а не субъективных факторах64.

Ханна Арендт довела эту мысль до ее логического совершенства. Она соглашалась, что если у коммунистов и есть что-то наподобие морального чувства, то его характеристики указывают на эпохальный разрыв в истории западной мысли. Понятия исторической необходимости, игравшие столь важную роль в чистках и показательных процессах времен Большого террора, явились, по мнению Арендт, уникальным изобретением, неизвестным даже во времена Французской революции. «Установленный Робеспьером террор добродетели, может, и был ужасен, но он не был направлен против людей, которые, даже с точки зрения революционного правителя, были ни в чем не виновны». Сталинский же террор, целясь в «объективного врага», оставлял обвиняемого беззащитным. Оппозиционер мог отрицать факты дела, но признавать при этом свою вину. Может, он и не хотел того, что случилось, но от него требовалась ответственность за то, чего он не смог предвидеть. Либерал сказал бы, что если подследственный к результату не стремился, значит, он невиновен. Но в коммунистической парадигме обвиняемый должен был построить такой умственный конструкт, который связал бы точку «А» с точкой «Я», точку-результат, которую распознавало советское правосудие. И поэтому ответственность лежала на оппозиционере объективно: он был виновен в том, что не предвидел те или иные последствия. В результате создания некоторого этического кодекса коммуниста появилась концепция, что история является верховным судьей, – потому даже те, кто хотели партии добра, могли быть виновны объективно, поскольку объективен ход исторического процесса. Объективация истории не могла не привести на следующем этапе к объективации поведения в юридических терминах и, как следствие, к забвению субъективной стороны и сосредоточению на последствиях65.

«Научная» основа марксизма определяла задачу партии и советского строя. Эта задача – исполнение закона истории. Классовая борьба, приводящая к смене общественных формаций, представлялась коммунистам в виде исторической эволюции, неуклонно идущей согласно строгому закону, не знающему никаких исключений. Как показывает современный российский философ Г. Б. Гутнер, революционный режим предполагал исполнение некоего сверхчеловеческого закона, не ограниченного никакими человеческими установлениями типа морали и права. Человеческая особь в советском мировоззрении – это только проводник закона. «Человеческая масса – это материал, на котором исполняется закон». Партия делила человечество на три категории. «Первая – это осознанно действующий авангард, наделенные сверхчеловеческими полномочиями исполнители высшего закона. Вторые – материал, подлежащий переработке. Необходимо превратить хаотически, подчас спонтанно действующее множество людей в однородную массу, исполняющую установленное высшее предназначение. Наконец, третью категорию составляют те, кто обречен высшим законом на исчезновение – <…> отмирающие классы. Все они попадают в разряд „объективных врагов“. Независимо от реальных деяний они должны быть ликвидированы ради того, чтобы история имела полноценное продолжение»66.

Сформулированный в рамках «тоталитарной школы» тезис об объективной вине не мог быть эмпирически доказан. В 1950‑е годы советские архивы были герметично закрыты, и разговор о характере коммунистической партии и советского общества шел исключительно на факультетах политической философии. У этого обстоятельства, однако, была обратная сторона. Ханна Арендт понимала, что Большой террор ставил перед исследователями огромную аналитическую задачу. В ее знаменитой книге «Истоки тоталитаризма» она предлагает считать тоталитаризм явлением абсолютно уникальным, не имевшим прецедентов в человеческой истории. Социологические концепции остаются беспомощными перед этим явлением. Категории, выработанные тысячелетиями для характеристики беззаконных типов власти, здесь оказываются беспомощны: тоталитарное господство не является ни тиранией, ни диктатурой, ни деспотией. То, что произошло в годы Большого террора, невозможно объяснить никакими привычными мотивациями, к которым прибегали социологи, рассматривая обыкновенные тиранические режимы. Сталинизм предъявил человечеству новый набор проблем, связанных со смертоносной социальной инженерией и идеологически мотивированным убийством. Вопреки всему, к чему социологи права были готовы, массовое убийство совершалось не вопреки, а при помощи юридической системы. Ответ на то, как такое было возможно, требовал не столько архивных находок, сколько новых концептов, нового понимания современной машины смерти. «Истоки тоталитаризма» и по сей день остаются самым точным описанием сталинского режима, считает Гутнер. С книгой можно соглашаться или не соглашаться, но, на его взгляд, ничего лучшего до сих пор не появилось. «Это тем более замечательно, что автор был очень ограничен в источниках, касающихся советской версии тоталитаризма. Раскрытие этих источников в более позднее время чаще подтверждают суждения Арендт, чем опровергают их»67.

Не все, однако, соглашались с мнением Арендт и тоталитарной школой. Так, например, правовед Герольд Берман отмечал в 1948 году: «Советский закон интересуется субъективной стороной преступления, состоянием ума обвиняемого. <…> То, что называют „невменяемость“, может присваиваться даже тогда, когда обвиняемый понимал фактическую сторону своих действий, но не понимал их криминальный характер. Более того, кроме случаев умственной болезни или невменяемости, советское право оперирует гораздо более субъективным стандартом предвидения (результатов поступка), чем наше: а именно, в случаях преступной неосторожности обвиняемого не меряют объективным стандартом „разумного человека“, а его же мерилом, определенным на основании его знаний и умственных способностей, или мерилом, обычно принятым в кругу его общения. В тех случаях, где криминальное намерение очевидно, вина зависит от настоящего, а не каким-то образом вмененного предвидения. Желание, мотивация могут служить как отягчающим, так и смягчающим фактором. Иными словами, [в Советском Союзе] судят „всего человека“, и его преступление рассматривается в контексте его общественной среды. Отношение к несведущему человеку всегда более щадящее, чем к образованному – от последнего ожидалась лучшая ориентация в ситуации. Шансы коммуниста получить более строгое наказание выше – он же „авангард“»68.

Советская политическая система фактически колонизировала правовую, используя последнюю как способ собственной легитимации. В этом контексте важно посмотреть, какие термины появлялись в семантике, используемой чекистами. В юридической конструкции состава преступления всегда присутствует субъективная и объективная сторона. Примат и доминирование эсхатологического нарратива, связанного с тем, что «продвижение к свету однонаправленно», объясняли, почему субъективная сторона преступления (контрреволюционные намерения) устанавливалась в том числе на основании объективации ее в поведении. Если это движение и исправление были однонаправленны, то наблюдаемые действия, относящиеся к объективной стороне (голосование за оппозицию, организация тайных собраний, распространение листовок и т. п.), не могли быть совершены по неосторожности. В таком случае советская юстиция презюмировала, что подозреваемый являлся уже исправленным и перерожденным, а значит, мог действовать только с полным осознанием своих действий и их последствий. Для установления этого умысла и наличия контрреволюционных намерений следователям необходимо было обращать внимание на поведение и действия этого «исправленного» человека, поскольку сам характер действий, их интенциональный заряд были таковы, что они автоматически свидетельствовали об умысле; поскольку они предполагали определенное внутреннее состояние «сознательности», а значит, неспособность заблуждаться относительно характера собственных действий. Поскольку обвиняемый был просветлен и перерожден, состоял в партии, то у него мог быть только злой умысел.

В этом контексте работа советской уголовной юстиции, в том числе следователей, носила герменевтический оттенок, связанный с дешифровкой «я» обвиняемого. Герменевтическая следственная практика оперировала оппозицией «что происходит / что за этим кроется?». Область «что происходит?» реферировала к «фактуре» дела, к реконструкции того, что фактически произошло, в то время как вопрос «что за этим кроется?» отсылал к области тайного и скрытого, в каком-то смысле сакрального: контрреволюционным намерениям, умыслу и субъективной стороне69. При поиске ответа на вопрос «что за этим кроется?» в задачу чекистов входило выведение на поверхность того, что происходило в «обновленной», политически сознательной душе оппозиционеров. Можно сказать, что сам факт наличия злого умысла уже был вшит в уголовное производство через 58‑ю статью – «контрреволюция»70. Заключенные, приговоренные по этой заведомо расплывчатой статье, назывались «политическими» – по сравнению с обычными преступниками («уголовниками», «бытовиками»). Постепенно оппозиционеры начнут подпадать под эту статью.

Необыкновенный интерес партии к намерениям заставляет усомниться в вышеприведенном утверждении Арендт об отсутствии этических понятий в коммунизме. Партийная культура многое сохранила от присущей христианской цивилизации заботы о вине, которая оценивалась исходя из внутреннего состояния обвиняемого. «Контрреволюция» была в большей степени умонастроением, которое объективировалось в образе действия, и поэтому вряд ли стоит удивляться тому, что органы отличали преступления, совершенные со «злым умыслом», от «неумышленных преступлений». Помощник прокурора Верховного суда СССР Н. В. Крыленко заявил в июле 1923 года, что вредительство определялось наличием некоторого ментального конструкта – «контрреволюционной цели». Криминализация намерений отчетливо просматривается и в его обвинении 1925 года в отношении коммунистов, уличенных в участии в террористической организации «Консул». Настаивая, что подсудимых надо признать виновными, несмотря на то что никакого нарушения они совершить не успели, Николай Васильевич высмеивал старомодных юристов, «которые, пожалуй бы, доказывали – допустим, они хотели совершить террористический акт. Даже если это допустим, то все-таки их нужно выпустить на свободу, ибо они ничего не сделали, ибо они невиновны, как агнцы, так как никакого вредного действия ими не было совершено. А закон, сказали бы кретины от юриспруденции, карает только за действие. <…> Закон не карает лиц тогда, когда они ничего не сделали». Без должного осмысления идеи виновности по умыслу невозможно понять и то, почему самым существенным доказательством вины подсудимых следствие считало их «признательные показания». Будучи прямым доказательством, признание позволяло «бесспорно» установить состав преступления и, главное, его субъективную сторону, связанную с контрреволюционными намерениями. Разрешая судьям пропускать стадию судебного расследования в таких случаях, большевистские судьи часто выступали в качестве инквизиторов, лезущих в души своих подсудимых71.

Работа следователя привязывалась к определенной юридической норме – Уголовный кодекс 1927 года, например, говорил о необходимости установления субъективной стороны состава преступления, формы вины. Бесспорно, сталинские суды работали автоматически. Выносились преимущественно смертные приговоры, обсуждения каждого случая занимали считаные минуты. Каждому обвиняемому, однако, инкриминировали конкретное преступление, каждый получал обвинение по конкретной статье. В оптике политической системы 1930‑х годов советский уголовный процесс должен был показывать высокий уровень осуждений, чтобы считаться эффективным. Все чаще оправдательные приговоры рассматривались как ошибка и свидетельство неэффективности советской власти в деле борьбы с внутренним врагом. Говоря юридическим языком, умысел как необходимый признак субъективной стороны преступления устанавливался в том числе по действиям, конституировавшим объективную сторону, подобно тому как одним из признаков наличия умысла на совершение акта терроризма может быть факт выстрела именно в жизненно важные органы, как, например, в случае с Кировым 1 декабря 1934 года. Если локализация ранений пришлась в голову – значит, имелся умысел. Именно анализ объективации субъективной стороны в поведении оппозиционеров был основным ключом к ней.

Следующая часть нашего исследования посвящена анализу следственных дел сибирских оппозиционеров 1936–1937 годов. Бросается в глаза, что следователь в первую очередь делал упор на признание вины – это считалось прямым доказательством, сразу же раскрывавшим преступление. Подследственный сам объяснял, чтó он совершил, когда совершил, давал ответы на основные юридические вопросы «когда – почему – где», «что – кто – как». Конечно, установление умысла имело место и в обычных делах, например при расследовании кражи или разбоя. В рутинных делах, однако, мы не наблюдаем использования той семантики, которой пестрят политические процессы, не наталкиваемся каждую минуту на «контрреволюцию», «измену», «саботаж». Понятие контрреволюционного намерения сразу же отсылает к субъективной стороне преступления. Вот эта особенность политических дел как раз и объясняется исходя из предложенного в этой книге эсхатологического нарратива, где история понимается как рост сознания, субъективное просветление. У следователей была особенная манера работать с оппозиционерами-«контрреволюционерами»: расширение области подозрения в политических делах совпадает с нашей концепцией следователя как герменевта, читающего души. 1937 год ведет к герменевтическому дискурсу, а не к юридической теории как таковой. Нужно было заставить человека беспрерывно говорить, чтобы подловить его, заставить его проговориться и выдать свою сущность. Следователя интересовал не язык подследственного, а намерения, которые за ним укрывались.

Без должного осмысления идеи виновности по умыслу невозможно понять, почему самым существенным доказательством того, что подсудимые были виновны, считались их «признательные показания». Главный обвинитель на Кемеровском процессе в ноябре 1936 года, Г. Р. Рогинский, заявил, что «собственное признание подсудимых в отдельных случаях может освободить нас от обязанностей проводить судебное исследование других доказательств по делу. Такая возможность предусмотрена нашим законом. Статья 282 уголовно-процессуального кодекса дает суду право, при наличии признания подсудимых, если нет основания, нет надобности для проверки правильности признания, отказаться от дальнейшего исследования дела»72. Дело тут не в использовании признаний в целях пропаганды: самооговоры «выбивались» также и у товарищей нижнего звена, о которых советский народ ничего не слышал раньше73.

Из протоколов чисток и следственных дел ГПУ–НКВД на нас смотрит иная, жестокая нормальность. И, с нашей точки зрения, на эту нормальность стоит обратить максимум внимания, проникнуть в нее, прочувствовать ее повседневный колорит. В годы террора НКВД выводил самого допрашиваемого к признанию себя врагом – это была главная техническая задача следователя-чекиста. Административно сосланный в Великий Устюг ленинградский коммунист Г. Сафаров просил 17 апреля 1936 года «пересмотреть вопрос о мере наказания, принятой в отношении меня, усилив ее, так как совершенно невозможно жить с сознанием, что у людей, знавших мою прошлую работу в рядах партии в течение двух десятков лет, может родиться малейшее подозрение в неискренности моего раскаяния, в желании уклониться от заслуженного возмездия за преступление против советской власти и партии»74. Логика открытых процессов перестает быть абсурдной, если мы проследим ее корни в простых, неприметных беседах, в переписке партийцев, стенограммах партсобраний в Томске, Иркутске, Барнауле или Ленинграде. Логика саморазворачивающегося коммунистического дискурса о падшем человеке, описание партийца как склонного к ереси отлично просматриваются на протяжении всего межвоенного периода.

Пролог: лицом к лицу

Начало 1920‑х годов – это точка отсчета длинного и сложного процесса демонизации оппозиции, который начался с провозглашения святости «партийного единства» и закончился физическим уничтожением оппозиционеров в годы террора. Попытка объяснить один и тот же дискурс о внутреннем враге, взятый в разных масштабах, методом исторического анализа позволяет двигаться, по выражению Л. Я. Гинзбург, «от рассмотрения огромных массовых движений до все умельчающихся групповых формаций; и вплоть до отдельного человека, включая самые интимные стороны его внутренней жизни»75. Это возможно при помощи инструментария микроистории и антропологии. Наши представления о партийной повседневности пополняются благодаря партийным документам – стенограммам партсобраний или материалам партячеек. Еще более важным источником исследовательского материала являются архивы другого партийного органа – контрольной комиссии. Именно эти органы обладали правом контролировать и анализировать поведение и взгляды оппозиционеров и «склонных к оппозиции», чтобы определить, насколько они исправимы.

Деятельность Центральной контрольной комиссии (далее – ЦКК) регламентировалась Инструкцией о правах и обязанностях членов ЦКК, утвержденной Президиумом ЦКК 28 июня 1924 года76. Для рассмотрения дел о проступках членов партии из состава ЦКК была выделена Партколлегия в числе 9 человек, которая решала вопросы, касающиеся борьбы с нарушениями партийной этики. «Парттройки» являлись рабочими органами Партколлегии; в них входили 2 члена Партколлегии и 1 член ЦКК в порядке очереди. Постоянной работой в Партколлегии были заняты ответственный секретарь и два его заместителя. В Положении о ЦКК ВКП(б), утвержденном Оргбюро ЦК ВКП(б) 7 июня 1926 года, на Партколлегию, работавшую непосредственно под руководством Президиума, возлагались задачи по рассмотрению персональных дел коммунистов, нарушавших положения программных документов и Устава, не выполнявших решений съездов. К рассмотрению дел в Партколлегии привлекались все члены ЦКК в порядке очередности, а также рядовые члены партии из производственных ячеек в качестве партийных заседателей. Наиболее сложные персональные дела рассматривались на секретарских заседаниях Партколлегии, на которых присутствовали секретарь Партколлегии, член Партколлегии, докладчик и технический секретарь77. «Совестью» ЦКК да и всей партии считался Арон Александрович Сольц. «Хранитель партийной морали», он имел репутацию «последнего арбитра» во время партийных чисток середины 1920‑х. Бытовал такой анекдот: «Плакат в ЦКК: „Добро пожаловать! Хлеба вам не поднесем, но Сольца на хвост насыплем“»78.

Встреча контрольной комиссии и оппозиционера была непростым событием. Ее ход зависел от того, как воспринималась личность нарушителя: кто он, каковы его намерения, насколько он опасен. Опрашиваемых «вызывали» в комиссию – неявка грозила взысканием и часто даже исключением из партии. Как следовало оценивать эту встречу? Была ли она товарищеской беседой, «опросом», как она официально называлась, или слегка завуалированным «допросом»? В чем состояла вина, вменяемая оппозиционеру? Имела ли она партийный или государственный характер? Сказанное в кабинете контрольной комиссии подробно вносилось в протокол. Стенограмма разговора – документ, фиксирующий намерения опрашиваемого, – могла быть в будущем полезна и следователю. Это свидетельствует о намерении создать некое подобие кодификатора, который бы отражал все разнообразие душевной организации коммуниста: каков ты, к какому списку принадлежишь – врагов или друзей. Но на деле все было не так сильно формализовано. В процессе «состязания» с оппозиционерами важен был творческий подход, своеобразный диалог или даже полемика, поединок внутри дискурса и его взаимная конкурентная расшифровка и развитие.

Главным предметом спора был язык – не столько его семантика, сколько его прагматика: применение слова в конкретной ситуации. В сущности, вопрос был в том, как соотносить означающее с означаемым: как назвать содеянное оппозиционером – «проступком» или «преступлением»? Как охарактеризовать волю нарушителя – как «слабую» или «злую»? Сам факт того, что язык подвергался рефлексии, резко отличал дискурс контрольных комиссий от будущих допросов в кабинетах НКВД. Там, конечно, тоже шла дискурсивная игра – но уже другого рода и по другим правилам, с обыкновенно предрешенным результатом и в безнадежных для оппозиционера условиях. Если сама интерпретация противоречила юридической природе следственных документов НКВД, то язык контрольной комиссии позволял достаточно вольное обращение со словами и разнообразие толкований. В то же время он был более формален и требователен, чем живой язык перепалок на собраниях ячеек.

Споры и риторические состязания на партсобраниях имели общую цель: это была, собственно, публичная политическая борьба. Там оппозиционер был вправе в какой-то мере отделять себя от своей политической позиции, всегда существовала (не без последствий, разумеется) легитимная возможность «переубедиться» и принять верную позицию, в то время как в ЦКК разговор был более «интимным»: речь шла о партийце как индивиде, в котором партийное и человеческое были слитыми понятиями.

1. В Томской контрольной комиссии

События нашей книги начинаются зимой 1926 года в городе Томске. В феврале секретарь Партколлегии Томской окружной комиссии Виктор Григорьевич Львов приступил к рассмотрению дела партийца Редозубова. В. Г. Львов, член партии с 1920 года, занимал эту должность уже почти два года. Преподаватель местного рабфака Дмитрий Васильевич Редозубов, 22 лет, вступил в партию в том же году, что и его дознаватель. Анкета говорила о «сыне богатого казака поселка Осьмерыжск Песчанской волости, Павлодарского уезда, Семипалатинской губернии, интеллигенте, со средним образованием». Основанием для возбуждения дела было «личное» сообщение замначальника секретного отдела ОГПУ председателю окружной контрольной комиссии товарищу Матчу, включавшее выдержки из письма, отправленного из Томска в Ленинград. Отправителем данного письма был «Митя Редозубов», а адресатом – Дмитрий Никитич Ширяев, «близкий знакомый и товарищ Редозубова, бывший студент СТИ, в прошлом, 1925 году переехавший в Ленинград. Редозубов поддерживает с Ширяевым переписку».

Фоном разворачивающихся событий была «Зиновьевская оппозиция». Во время XIV партсъезда (декабрь 1925 года) выявились идейно-политические разногласия в ЦК, касавшиеся перспектив социалистического строительства в СССР в связи с ростом влияния кулака и нэпача и отсрочкой перспектив мировой пролетарской революции. Главную опору «Новая оппозиция» – «новой» ее называли по отношению к только что идейно и политически разгромленной троцкистской оппозиции – имела в Ленинграде. Корреспондент Редозубова, студент металлургического факультета Политехнического института имени М. И. Калинина, сросся с ленинградской комсомольской организацией, и спор в верхах имел для него кровный интерес. Оппозиционеры упрекали Сталина и его команду в непонимании принципиальной разницы между нэповской системой государственного капитализма и социалистическим строем. Зиновьев (вместе с такими лидерами оппозиции, как Евдокимов, Сафаров и др.) оспаривал сталинский тезис о возможности – в условиях задержки мировой пролетарской революции – полного построения социализма в одной отдельно взятой стране. На съезде взгляды ленинградцев были осуждены. Большинство обвинило ленинградскую делегацию в клевете на партию и попытках подорвать союз рабочего класса с середняцким крестьянством. Под руководством выехавших в Ленинград эмиссаров ЦК ВКП(б) во главе с С. М. Кировым в низовых парторганизациях формировались «инициативные группы» и «оргпятерки», добивавшиеся смещения членов оппозиционных партийных бюро. Ширяев видел в этом аппаратное засилье и грубое нарушение партийной демократии.

Замначальника секретного отдела ОГПУ приложил выдержки из упомянутого письма:

Г. Ленинград, Лесное – Григорьев, д. 10, кв. 2

Студенту Дмитрию Ширяеву.

<…> Я давно веду «антизиновьевскую позицию». Для меня нынешняя дискуссия есть подтверждение правильности моего мнения относительно Зиновьева. <…> Партия выросла и сумеет разобраться, где истинный большевизм. Знамя восстания поднято: Нейтральности быть не может. Наша Томская «обывательщина» как-то молчит, кроме того факта, что окружком – А. А. Цехер – послал в Президиум съезда протест против т. Зиновьева. Я оцениваю эту телеграмму как признание нашими комитетчиками нового хозяина, защиту места и положения, а не идеи. Война нужна в Томске. Ведь это болото, брюхо, черт знает, что такое. Не война без всякого смысла и содержания, а идейная борьба против безыдейного окружкома. Не потому, что окружком делает какие-то политические ошибки, а потому, что он вообще ничего не делает.

Удобного случая нет. Подождем.

За единство партии. Против ошибок Зиновьева, Сафарова, Каменева, Крупской, Сокольникова, Евдокимова, Саркиса и пр.

Митя,Г. Томск79.

Молодой коммунист Редозубов требовал принципиальности, возмущался, что местный партийный аппарат погряз в услужливости и чинопочитании. Отрывки его письма передавались по неофициальным каналам – ОГПУ не разрешалось перлюстрировать письма коммунистов, а возможными прегрешениями полагалось заниматься только контрольным комиссиям. Письмо датировано началом января 1926 года – временем окончания XIV съезда и нешуточного раздора в Ленинградской партийной организации.

5 февраля 1926 года Матч вызвал Редозубова на опрос. 36-летний латыш Эдмунд Янович Матч считался опытным большевиком. Член РСДРП с 1908 года, во время революции он служил председателем Латышской секции Лефортовского районного комитета РСДРП(б)–РКП(б), а в Гражданскую войну – заместителем народного комиссара финансов Украинской ССР, позже заведовал Тюменским губернским финансовым отделом, а в мае 1924 года был назначен председателем Томской губернской контрольной комиссии РКП(б).

Матча заботил вопрос: как далеко зашло инакомыслие Редозубова? В задачи контрольных комиссий входила работа с членами партии, «которые своими поступками и действиями нарушают единство партии, подрывают ее авторитет и вообще идут вразрез с традициями и решениями партии», а также «предупреждение и изживание склок, группировок, конфликтов и сведения личных счетов и т. п.»80 В идеале контрольная комиссия должна была восприниматься ответчиками не как нечто отчужденное, а как часть их собственного «я». С ней следовало быть честным. Не случайно речь шла об «авторитете» – об отношении, построенном не на страхе, а на уважении к общему делу. Редозубов признавал авторитет Матча и Львова, воспринимал их как носителей партийного опыта и выдающихся знаний, высокой сознательности.

Прежде всего Матч постарался определить круг общения ответчика. Редозубов рассказал, что был знаком в Томске с Федоровым, Калашниковым и Мурзинцевым, местными коммунистами, с которыми не так давно устанавливал советскую власть в Сибири. Он делил советскую историю Томской губернии в период с 1917 по 1925 год на две части, разорванные Гражданской войной. Сначала – время власти антибольшевистских сил («Сибирское областничество», «Уфимско-Сибирская директория», правительство Российской Державы под руководством адмирала А. В. Колчака), с 1 июня 1918 года по 28 декабря 1919 года. С вступлением войск 5‑й Красной армии на территорию губернии вновь создавались органы местного большевистского управления. Политика Сибревкома по нейтрализации «интеллигентского духа» старинного Томска и одновременное создание из рабочего железнодорожного поселка Ново-Николаевска (с 1926 года – Новосибирск) новой революционно-пролетарской столицы Сибири привели к оттоку населения в новый быстрорастущий центр и другие города, расположенные вдоль Транссиба: Всесоюзная перепись населения зарегистрировала в Томске на 1926 год всего 92 274 жителя. В городе не было индустриальных предприятий или удобных транспортных коммуникаций, но все еще бурлила научная и преподавательская деятельность – в Технологическом институте и Томском государственном университете, на рабфаке, где преподавал Редозубов81. До мая 1925 года Томская губерния состояла из Нарымского, Томского, Мариинского и Кузнецкого уездов; существовал Томский губисполком, но фактически власть определял Томский окружной комитет ВКП(б), избранный 2 ноября 1925 года в связи с новым административно-территориальным делением и созданием Томского округа. Находясь под непосредственным руководством Сибкрайкома ВКП(б), этот орган проводил в округе партийно-политическую работу, формировал районные организации и партийные ячейки, направлял деятельность советских органов, назначал редакцию окружной газеты «Красное знамя». Редозубов знал, что ориентироваться нужно именно на него.

Редозубов был знаком с Шейном с 1922 года, работал совместно с ним в 1924 году на исполбюро ячейки РКП(б) института82. Сразу по приезде в Томск он подружился и со студентами рабфака: Ширяевым, Мазуровым, Сидоренко. На рабочие факультеты, главный рычаг пролетаризации высшего образования в это время, принимались рабочие и крестьяне в возрасте от 18 лет, делегированные производственными союзами, фабрично-заводскими комитетами, партийными отделами работы в деревне и региональными исполкомами, так что круг общения ответчика не вызывал возражений. Редозубов подчеркивал, что многие из близких ему рабфаковцев уехали продолжать образование в Ленинград. (Так обозначилась географическая «ось» студенческих контактов: Сибирь – Ленинград.) В Сибирь приезжали москвичи и коммунисты из других больших городов, но присутствие критической массы ленинградцев, сосланных после поражения оппозиции на XIV партсъезде, было ощутимым.

Матч задал несколько вопросов согласно анкете:

– Кто рекомендовал вас в партию?

– При вступлении утверждался Уездным комитетом без рекомендаций в 1920 году. В 21 году при регистрации рекомендовал Пирожников и др. вступал 16 лет.

– Где находится личное дело?

– В Павлодарском Уездном Комитете.

Был ли Редозубов компетентен в политических вопросах? «По политической грамоте, – бойко ответил он, – считаю себя не ниже среднего». В июне 1922 года была произведена реорганизация Сибирской областной партийной школы в Коммунистический университет Сибири имени И. Н. Смирнова с двухгодичной программой – там и начал свое обучение Редозубов. Курс состоял из пяти предметов: политическая экономия, исторический материализм, учение о праве и государстве, история классовой борьбы и теория социалистических систем83. На V Сибирской областной партийной конференции в марте 1922 года заведующий Агитпропотделом Сиббюро Е. М. Ярославский заявил, что «политнеграмотные коммунисты, руководимые классовым инстинктом в годы войны, сейчас требуют теоретической подготовки»84. Выпускник лекторской группы 1923 года Редозубов, если верить его анкете, владел общественными науками, был знаком с «политической экономией в объеме „Капитала“, историческим материализмом и др.»

Редозубов свидетельствовал, что он поддерживает переписку с Ширяевым «через период в 2 недели» и что «в письмах бывают вопросы политического характера».

– Разделяет ли Ваши взгляды товарищ, которому Вы пишете?

– Об этом я не могу сказать, т. к. он может и не разделять этого полностью, но частично разделяет по той информации, которая дается мной.

– В чем заключается конкретно зиновьевская пропаганда?

– Я был троцкист и был не согласен с Зиновьевым по отношению к Троцкому.

Самодиагноз «троцкист», «зиновьевец» уже через пару лет будет восприниматься как признание в политическом преступлении, но на тот момент это были технические термины. Описывая себя так, человек не ожидал осуждения – это была просто констатация факта оппозиционности.

В декабре 1923 года Троцкий опубликовал в «Правде» цикл статей под названием «Новый курс». «Центр тяжести, неправильно передвинутый при старом курсе, должен быть передвинут в сторону активности, критической самодеятельности, самоуправления партии, – утверждал создатель Красной армии. – Партия должна подчинить себе свой аппарат, ни на минуту не переставая быть централизованной организацией. Внутрипартийная демократия – не кость, брошенная „низам“ в момент кризиса. Это необходимое условие сохранения пролетарского характера партии, связи партийных „верхов“ с партийными „низами“ и избегания дорогостоящих ошибок. <…> Только постоянное взаимодействие старшего поколения с младшим в рамках партийной демократии может сохранить „старую гвардию“ как революционный фактор, – настаивал Троцкий. – Иначе старики могут окостенеть и незаметно для себя стать наиболее законченным выражением аппаратного бюрократизма». Среди мер демократизации, предложенных Троцким, было увеличение доли рабочих среди членов РКП(б) и возможность критики «снизу» – критики руководства и ответственных партийных работников со стороны большевистских низов. Трудно пройти мимо сходства позиции Троцкого с позицией «децистов» (демократических централистов), одной из первых оппозиций; однако впоследствии и Троцкий, и Зиновьев, и другие оппозиционные группы манипулировали взглядами «предыдущих» оппозиций, часто используя их тезисы и при этом жестко критикуя.

5 декабря 1923 года совместное заседание Политбюро и Президиума ЦКК одобрило резолюцию «О партстроительстве», которая была спустя два дня опубликована с отдельными сокращениями в «Правде». В резолюции указывалось на необходимость открытого обсуждения всеми членами партии важнейших вопросов партийной жизни, а также выборности должностных лиц и коллегий снизу доверху. «Только постоянная, живая идейная жизнь может сохранить партию такой, какой она сложилась до и во время революции, с постоянным критическим изучением своего прошлого, исправлением своих ошибок и коллективным обсуждением важнейших вопросов»85.

Во время последующей дискуссии Троцкий делал ставку на партийную молодежь. Он называл ее «вернейшим барометром партии» и предлагал допустить ее – с новыми идеями и инициативами – до руководящих постов, которые занимали преимущественно члены старой гвардии, большевики с дореволюционным стажем86. Идеи Троцкого получили значительную поддержку красного студенчества. Не оставили они равнодушным и Редозубова. Уже во время изучения исторического материализма в Сибирском комвузе он знакомился с такими темами, как «Вопрос о перерождении партии, так называемая партийная олигархия» и «Внутрипартийная демократия и ее границы». Теперь он читал статьи Троцкого в «Правде» с нескрываемым интересом.

21 декабря 1923 года партактив Томска обсуждал декабрьскую резолюцию ЦК и ЦКК. Большинство голосов одобрило право ЦК РКП(б) утверждать секретарей губкомов, однако было предложено прекратить эту практику в отношении профсоюзных руководителей. Двумя днями позже, 23 декабря, состоялось заседание актива городской парторганизации. На этот раз партийное руководство поставило вопросы: «Правильно ли решение ЦК о внутрипартийной рабочей демократии?», «Верна ли позиция заместителя председателя ВСНХ Тимофея Владимировича Сапронова и председателя Финансового комитета ЦК РКП(б) Евгения Алексеевича Преображенского в отношении пересмотра постановлений X и XI съездов о запрещении фракций и группировок?»

Редозубов понимал, что вопрос не мог быть поставлен более принципиально. После Октября среди большевиков появились различные течения, группировки и даже фракции, например «левые коммунисты», «рабочая оппозиция», «децисты». Боясь раскола, Ленин провел на X съезде партии 8–16 марта 1921 года резолюцию «О единстве партии». Единство и сплоченность рядов партии были провозглашены необходимыми, особенно учитывая то, что с введением нэпа предполагалось усиление давления мелкобуржуазной среды. Все фракции, то есть замкнутые группы внутри партии с особой программой и со своей групповой дисциплиной, должны были быть распущены. Разногласия требовалось рассматривать на заседаниях партии открыто, а не в кулуарах и кружках, чтобы не создавать почву для обособления и раскола. На XI партийном съезде (март – апрель 1922 года) Ленин подверг критике выступления Преображенского и других оппозиционеров, пытавшихся ревизовать линию партии, и пригрозил исключить из партии наиболее злостных нарушителей партийной дисциплины. Многие оппозиционно настроенные коммунисты – среди них и Редозубов – считали эту строгость временной и все больше склонялись к мнению, что настало время расширить рамки внутрипартийных дискуссий87.

Удивительно, но в своей критике аппаратного засилья Редозубов нашел союзника в лице секретаря Томского губернского комитета Василия Степановича Калашникова. На общем собрании Кузнецкой организации 4–5 января 1924 года Калашников утверждал, что ничего вредного и опасного в предложениях оппозиции нет и что письмо Троцкого вполне адекватно оценивает партийную молодежь. Присутствующие критиковали его: «Калашников нам говорил, что секретари губкомов – это каста. Почему Калашников не сказал, что, мол, это дворяне, покрытые для видимости коммунистической шкурой? Калашников считает, что он велик, а старые подпольщики ничто. Рано Калашников начинает забывать старых работников и разрушать партию, которую он не создавал»88. Один за другим выступающие находили неуместными идею о возможном перерождении партии и вождей и противопоставление молодежи партии и классу89. Через несколько дней Калашников уехал в Москву на партийную конференцию, где ему разъяснили его ошибку. В марте 1924 года на общем собрании второго городского райкома Томска он докладывал о только что закончившейся XIII партийной конференции. Предложения оппозиции по массовому обновлению партийного аппарата теперь казались ему ошибочными, и вообще Калашников отныне предлагал отказаться от деления коммунистов на старых и молодых.

Калашников был старым большевиком, членом РСДРП с 1906 года. За его спиной были два с половиной года тюрьмы, три года ссылки, комиссарская должность в Гражданскую войну. Он избирался делегатом VIII съезда РКП(б) от Иваново-Вознесенской организации. Несмотря на все это, накануне отъезда из Москвы Калашников выражал Я. Э. Рудзутаку озабоченность недостаточной подготовкой к должности секретаря Томского губкома, которую он занимал с сентября 1923 года. Калашников, соглашаясь с назначением, жаловался, что все время находился в аппарате и не имел возможности пополнить свои знания, выражал опасения, что у него нет ораторских способностей, «что в Томске расценивается как большой недостаток»90. Зато Калашников умел крепко пить и нашел в лице Редозубова отличного собутыльника. На опросе Редозубов рассказывал: «Приблизительно в декабре месяце я пришел в квартиру Стаценко, где находился т. Калашников, они играли в шахматы, т. Калашников сказал, что у него есть три рубля, а я сказал, что у меня десять, на которые мы и решили выпить, сначала купили одну бутылку водки и полбутылки портвейну и закуски, но после нас разморило и мы выпили еще три бутылки, не желая больше надоедать в квартире, мы пошли в столовую Губико, где я не помню, было выпито сколько-то пива, после чего мы вышли и пошли домой». Свое пьянство Редозубов не считал «систематическим», но, по свидетельству того же Калашникова и других, «оно происходило в общественном месте (столовая), сопровождалось появлением в сильно пьяном виде на улице и возращением его на квартиру в бессознательном состоянии». Безусловно, такая выпивка связывалась с общим моральным упадком сторонников Троцкого, их индивидуалистическими причудами и сексуальными отклонениями, она «дискредитировала Редозубова как члена партии».

Говоря о «Новой оппозиции», Редозубов заявил: «После прочтения „Ленинизма“ я не был согласен с некоторыми положениями тов. Зиновьева». В сентябре 1925 года Зиновьев, все еще член Политбюро, выпустил брошюру «Ленинизм», в которой утверждалось, что победа социализма в СССР возможна только в случае успешных революций в Европе и Северной Америке. Книга включала целый раздел о борьбе с кулачеством. Зиновьев считал, что в деревне идет процесс расслоения, «растут два крайних полюса – кулак и бедняк», и ссылался на Ленина: «Мы стояли и будем стоять в прямой гражданской войне с кулаком – это неизбежно». Он называл кулака «мироедом», «пиявкой», «вампиром на теле народа», «самым зверским, самым грубым, самым диким эксплуататором».

Редозубов недавно услышал об отстранении Зиновьева от руководства Ленсоветом и Исполкомом Коминтерна и о решении пленума ЦК вывести его из Политбюро. Контрольная комиссия интересовалась, что Редозубов думает по поводу этих мер.

– Не было ли с Вашей стороны организации группировок на почве Зиновьева?

– Никаких организационных форм я не проводил. В настоящий момент я не троцкист и всецело стою за резолюции съезда.

Присутствовавший на XIV партсъезде Л. Д. Троцкий имел лишь совещательный голос и в прениях участия не принимал. Его блок с Зиновьевым был делом будущего.

В чем же суть инакомыслия Редозубова? Главная часть дознания касалась того, что было написано в письме. От ответчика требовалось пояснить, что он имел в виду под той или иной фразой, например:

– Что значит «знамя восстания поднято»?

– Это значит, что знамя восстания поднято против Зиновьева, и это я объясняю тем, что до этого против оппозиции ЦК не предпринимала ничего и все хотела изжить между собою, но на съезде этот вопрос поднялся открыто.

– Что значит Ваш [призыв] «нейтральности быть не может»?

– Это относилось по отношению к Ширяеву на его письмо, что он не должен занимать нейтральности, а должен быть на стороне ЦК. И лозунг «знамя восстания поднято» не относится к вызову группировки или действия против партии.

– Что значит «наша обывательщина молчит»?

– Это относится к тому, что Томск молчал и не реагировал на то, что делалось на съезде, и спит.

– Как увязать вопрос о том, что товарищ был на стороне ЦК, но был против телеграммы Бюро окружкома (в октябре 1925 года состоялась I Окружная конференция ВКП(б), сформировавшая Томский окружной комитет партии, которая и послала поздравления XIV партсъезду. – И. Х.)?

– Я считал, что было бы больше весу, если бы это было послано не одним тов. Цехер, но от организации, для чего нужно было бы собрать парторганизацию. Хотя я не отрицаю, что Бюро Окружкома имело право послать таковую. В ячейку, чтобы собрать актив или высказаться всей организации, я не обращался.

– Что значит «Комитетчики»?

– Я подразумевал под этим только т. Цехер, работающего как в аппарате, но не вообще против аппарата. Я видел в этом бюрократическую посылку и что это можно было сделать иначе.

Арон Абрамович Цехер родился в 1893 году в местечке Обухов Киевского уезда Киевской губернии. Революционер-подпольщик с ранних лет, он стал одним из первых секретарей Томского окружного комитета партии. В 1910 году был приговорен к административной высылке под гласный надзор полиции в Саратовскую губернию; в 1916 году вновь арестован. В марте 1917 года Цехер вступил в РСДРП(б), в первой половине 1920‑х работал в Саратове, Ярославле, Туркестане. В 1925 году Цехер приступил к выполнению обязанностей заведующего Отделом агитации и пропаганды Томской партийной организации, но Редозубов считал его манеру исполнения этой должности низкопоклонничеством:

– Что значит «как признание нашими комитетчиками нового хозяина в защиту места»?

– Поскольку это было послано одним т. Цехер, я считал, что исходит не от Бюро, а от него лично, я подразумевал, что он это сделал в угоду ЦК ради сохранения места, т. к. я не знал, что это решение Бюро и т. к. такая форма посылки могла быть только с целью угодить съезду. Но это было предположение, а не фактическое утверждение. Что здесь был Комитет – это я знал, а также и то, что Цехер оставался за секретаря окружкома.

– Что значит «болото и брюхо»?

– Это мое субъективное увлечение по отношению характеристики Томска.

– Что значит «война нужна в Томске»?

– Эту войну я понимал, что она нужна по отношению окружного партийного аппарата, потому что он ничего не делает.

– Чем выражается его ничего неделание?

. Лично я не чувствовал руководства Окружкома в городе Томске. Понимая безыдейность Окружкома не в смысле политических ошибок, а потому, что ничего не делает. мнения об этом Шейн, я не знаю. Слово «подождем» относится только ко мне. (Подчеркивания, здесь и далее, даются в соответствии с оригиналом. – И. Х.)

Партийная политика была ареной, где при помощи сложных дискурсивных маневров устанавливалось, кто проводник верной линии. Истина была одна для всех, и ее мог оспорить каждый. Невозможно было предугадать, кто в тот или иной момент окажется прав и какую позицию в партийной иерархии он будет занимать. Носителем истины мог оказаться даже такой совсем молодой и малозначимый коммунист, как Редозубов; вопрос заключался в том, мог ли он убедить в этом всю парторганизацию. Устав не предлагал способа разрешения кризисов авторитета, которые периодически сотрясали организацию томских коммунистов. Партийная линия выяснялась путем чрезвычайно взрывоопасного столкновения различных мнений. Сознательные партийцы имели право критиковать любого – не случайно Редозубова спрашивали о его теоретической подготовке, – но им нельзя было ставить под вопрос сам принцип партийной субординации: такое поведение расценивалось как «фракционность».

– Чем объяснить Ваши выступления: «я не буду петь дифирамбы секретарю Окружкома, как это делал Полонский».

– Это отнюдь не относилось к аппарату Комитета, только к Полонскому.

– Чем конкретно должна выразиться борьба против Окружкома?

– Я считал, что, когда будет доклад Окружкома, я выступлю с критикой по докладу. Подготовки к оформлению группировок с моей стороны не было.

– Считаете ли Вы антипартийным Ваше письмо и выступление?

– 91.

Если Редозубов не понимал, что он стал инструментом в руках чуждого течения в партии, то тем хуже для него, считали в контрольной комиссии. Поскольку он «заранее готовился к выступлению против партаппарата с целью дискредитировать его, готовя и группируя вокруг себя единомышленников», его действия были нацелены на раскол партии. Рассказывая «своим единомышленникам» о своих намерениях, «Редозубов не попытался поставить в известность ни бюро ячейки, райкома и контрольную комиссию о якобы замеченной им неправильности и ненормальности в работе окружкома». Вместо этого он «выступил перед широкими партмассами, чем сделал попытку частично реализовать свой план похода на Окружной партаппарат». Группа Редозубова могла оказаться независимой политической сущностью, течением, тайно манипулирующим авторитетом вождей в целях привлечения сторонников, – в последующие годы это будут называть «вербовкой».

На следующий день Матч вызвал на опрос Михаила Ильича Шейна из Сибирского технологического института. Своими близкими знакомыми опрашиваемый назвал Мальгина и Кликунова «из нашей ячейки», а также, конечно, Редозубова, которого знал с 1922 года, а близко общался с 1923-го, когда Редозубов стал студентом. Шейн считал, что Редозубов «политически развит средне», или, в другой формулировке, «о Редозубове скажу, что он политически грамотен, но не вполне выдержан».

Уровень «выдержки» часто упоминается в документах как предписанное качество большевика. Этот термин полисемантичен, в разных ситуациях он означает разное, и на этих тонких отличиях партийные следователи часто будут играть: «невыдержанность», «несдержанность» может выступать как оправданием, так и обвинением. В суждениях о характере Редозубова просматривается вся сложность самогерменевтики. Набор качеств коммуниста, нюансы в их определении раскрывают тонкости оценки состояния души. Партия отличала поведение («дисциплина») от внутреннего настроя («выдержанность») и наклонностей. Насколько партиец должен быть активным, открытым, преданным, подчиняться ли ему партии любой ценой или же можно сохранять определенную автономию мысли – вот главные оценочные вопросы внутрипартийных споров середины 1920‑х годов. Перед нами отличный пример высоких ожиданий от опытного, хотя и очень молодого большевика. Почему Редозубов будоражил партию во время дискуссии, а не помогал ей? Почему его голос только мешал во время прений?

Шейн был делегатом недавней конференции Томского 1‑го района. «Разговоры с Редозубовым бывали политические и об аппарате Окружкома, был разговор до съезда». Товарищи во многом соглашались друг с другом: «Мы рассуждали о том, что у нас какое-то затишье, что мало разбирается вопросов о партийной работе. На собраниях ячейки я говорил, что у нас затишье. Я говорил также, что работы Окружкома не чувствуется, что видно из‑за затишья ячеек. Я сам лично не хотел выступать по работе Окружкома и с Редозубовым об этом не говорил».

– Что говорил Вам Редозубов об антизиновьевской пропаганде?

– Он был троцкистом и объявил, что он [в] ленинизм зиновьевский не верит.

– Читали ли Вы телеграмму съезду от бюро, и как ее считали?

– О сохранении мест комитетчиками, в связи с посылкой телеграммы, Редозубов не говорил, а говорил, что она не от Бюро, а от Цехера, т. к. подписана им одним, и что большинство членов Окружкома отсутствовало.

– О необходимости войны или бучи в Томске он не говорил.

– О конкретных мероприятиях борьбы против Окружкома также со мной не говорил. О содержании письма Ширяева я узнал только вчера от него самого, а что он писал письмо, это я знал раньше.

Матч дал Шейну возможность заявить о своей лояльности.

– Какого мнения о работе Окружкома Вы в настоящее время?

– В настоящее время работа Окружкома видна, хотя бы по тем собраниям АПО Коллектива и активистов92.

Явно озабоченный следствием, Редозубов стремился показать, что интерпретация ОГПУ его письма была тенденциозной. На следующий день после опроса он срочно писал в Ленинград своему тезке и товарищу:

Здорово Митя.

Сейчас мне писать некогда. Напишу через несколько дней большое письмо. Сейчас у меня есть к тебе просьба: вышли заказным письмом обратно то письмо, которое я тебе писал и которое датировано, кажется, точно не помню, 2 января. Его ты получил, как только приехал из Москвы. Обратно я его прошу потому, что копия его [частично] находится в окружной контрольной комиссии и по этому письму ведется следствие. Для полноты мне, а также окружной контрольной комиссии, нужен оригинал. Сделай это как можно скорее.

Привет ребятам.

Митя.

P. S. Литературу: Саркиса, Сафарова и пр. получил. Особенно ценна для меня книжка Залуцкого «Звеновые организаторы», т. к. в Томске ее нет. <…>

ДР.

Ширяев сразу понял, что дело серьезное. 27 февраля он сообщал:

Вчера получил письмо и сегодня высылаю. Писать пока ничего не буду: дождусь обещанного тобой подробного письма. В общем и целом, твое письмо (последнее) произвело на меня скверное впечатление. Хочется выругаться и сказать тебе «Шляпа».

Митька.

P. S. Как получишь, сообщи, хоть бы открыткой, сейчас же.

Ширяев93.

Письмо «от Митьки Митьке» являлось сердцевиной дела, одновременно главной уликой и главным оправданием – в зависимости от интерпретации. Переписка доступна только с середины, не совсем понятен ее контекст. Очевидно, во всяком случае, что два молодых студента-коммуниста были лучшими друзьями, связанными своим далеким прошлым в Павлодаре и недавним в Томске. Или, точнее, – так как личные и политические отношения были в принципе неотделимы – они были «товарищами». Политика была для них личным делом. Студенты состояли в постоянной переписке, обсуждали события, оценивали друг друга. Бросается в глаза независимость их мышления, вера в право на собственное мнение и собственный голос.

Ленинский принцип партийной организации – так называемый «демократический централизм» – основывался на сочетании свободы обсуждения до съезда и дисциплины исполнения принятых решений после его окончания. Коммунистам предоставлялась возможность влиять на партийную линию в ходе предсъездовских «дискуссий», во время которых они имели право пропагандировать свои политические платформы. Популярной была аксиома, что политическое участие развивает сознательность и приближает победу коммунизма. Партия старалась искать компромиссы, не выходя за рамки партийного устава: Центральный Комитет принимал критику, а оппозиция уважала решения партийных съездов. Не было единого фронта, который бросал бы вызов большинству ЦК: чтобы выработать такой нарратив, ЦК понадобились годы. Можно сказать, что история становления «оппозиции» как ключевого политического термина – это история концептуализации идеи внутреннего врага в большевистском лагере.

К 1926 году партия начала прилагать особенные усилия, чтобы определить политическую «физиономию» своих членов, вспоминая сказанное товарищами во время недавних дискуссий, пытаясь уяснить, эволюционировало ли их мышление в правильном направлении, способны ли они дать политические оценки себе и другим. Относительно партийной линии возможны были допустимые и недопустимые по амплитуде отклонения. Колебания воспринимались как естественный атрибут обстановки дискуссии, но в силу резолюций съезда линии полагалось затвердеть, а зигзагам – исчезнуть. Редозубов и Ширяев должны были определиться. Ведь они читали партийную прессу, центральную и местную, помогали друг другу достать редкие публикации. Ничего не было надежней «Правды» для «выработки» правильного мнения.

Письмо Редозубова Ширяеву включало пассажи об экономической и политической природе нэпа, о только что завершенной партийной дискуссии и о том, как она освещена в официальной прессе. Ничего не могло быть важнее, чем поиск правильного ключа к внутрипартийному спору. Редозубов претендовал на идейную последовательность. Он хвастался перед товарищем своей прозорливостью: несмотря на авторитет Зиновьева, он раскусил «горе-вождя», когда тот еще был в зените славы. Это доказывало не только осведомленность и теоретическую подкованность Редозубова, но и незаурядное большевистское «чутье». Редозубов не считал себя оппозиционером: он поддерживал Троцкого годом ранее инстинктивно и конъюнктурно, только потому, что Троцкий разоблачал Зиновьева и ленинградскую партийную организацию.

Митька!

Пиши твое отношение к дискуссии. О своих симпатиях. Я не пишу потому, что наступил почти ? И что это? От тебя ли это слышу. Какое может быть колебание в такой ответственный период для партии. «Почти», но в этом «почти» совершенно различное политическое. Митька, я прямо сияю от радости, что ты мне пошлешь «Ленинградскую правду». Ну знаешь, Митя, что бы тебе за это сказать или сделать? Ура! Ей-ей, я давно уже хотел тебя об этом просить. Если возможно, так посылай «фракционную» литературу, как то изд[ательства] Прибой (Ленгиз), «Ленинградскую правду». Эти отступления вызваны моей нетерпимостью – содержание, другой политический смысл, другая философия. Ты знаком с взглядами фракционеров, но -то ведь, а ты это знаешь, давно веду «антизиновьевскую позицию». . Как же странно, может быть слишком смело, но я в его 100%. Тогда (а это, как ты знаешь, было очень давно в споре с вами (какой я политик) я, может быть, и защищал Троцкого, но только потому, что противопоставляющего взгляда не было в то время. Я чувствую большое моральное, политическое оправдание (подчас путаной) позиции. Отношение мое к его книжке «Ленинизм» ты знаешь из предыдущего письма. Я не буду хвастаться, что я «предвидел» все разногласия, но замечу и приведу тебе цитату из моей «работы» (из своих записок)

стр. 224 «нэп – это государственный капитализм в пролетарском государстве». (Зиновьев). – это определение неверно. Ведь НЭП не заключался только в сдаче концессий, как чистой формы государственного капитализма, а в свободе оборота для крестьянина. Расширение понятия «государственного капитализма» до понятия «крестьянской экономики» не оправдывается никакими логическими, экономическими и политическими задачами, а наоборот противоречит им. Да и сам Ленин признавал « (если так можно выразиться) свободной торговли, как государственный капитализм. Государственный капитализм в узком смысле был целью нэпа, а не им самим. Куда мы отступили? До чего? (спрашивает Зиновьев). Отвечает, до государственного капитализма94.

Зиновьев предупреждал XIV съезд партии против попытки некоторых товарищей объявить сейчас нэп социализмом. «Такая точка зрения, такая позиция представляет собой идеализацию нэпа, идеализацию капитализма. Что нэп есть дорога к социализму, это бесспорно, но что нэп не есть социализм, это положение мне кажется также бесспорным». Старый соратник учредителя большевизма считал, что в вопросе о госкапитализме «нам нет никаких оснований в чем бы то ни было менять позицию, в чем бы то ни было „дополнять“, „совершенствовать“, „улучшать“, „поправлять“ Ленина. Что бесспорно в этом вопросе о госкапитализме? Бесспорно, по-моему – и как будто все это признают, – указание Ленина на существование пяти хозяйственных укладов в нашей республике: патриархального, мелкотоварного, частнохозяйственного, госкапиталистического и социалистического. <…> Во-вторых, бесспорно то, что наша госпромышленность, как выразился Владимир Ильич, есть предприятия „последовательно-социалистического типа“»95.

И тут Редозубов не соглашался. Азы марксистского анализа общества были ему знакомы, и применять их к ситуации в своей стране он умел. «Мы отступили до государственного регулирования торговли (а это не одно и то же, что госкапитализм). Содержание всего нэпа не есть только госкапитализм», – ложно утверждали ленинградцы во время дискуссии. Редозубов надеялся, что хотя бы его «дорогой Митька» не разделяет это ошибку. «Я не буду сейчас расшифровывать эти иероглифы, так как моя точка совпадает с другими, как т. Сталин и Бухарин, и лучше в тысячу раз ими сказано», – писал он Ширяеву. Автор читал в газетах слова генерального секретаря на съезде:

Основная ошибка Каменева и Зиновьева состоит в том, что они рассматривают вопрос о госкапитализме схоластически, не диалектически, вне связи с исторической обстановкой. Такой подход к вопросу противен всему духу ленинизма.

Как ставил вопрос Ленин? В 1921 году Ленин, зная, что наша промышленность мало развита, а крестьянство нуждается в товарах, зная, что ее сразу не поднимешь. <…> Ленин считал, что лучшая возможность – привлечь заграничный капитал, наладить с его помощью промышленность, ввести, таким образом, госкапитализм и через него устроить смычку Советской власти с деревней. <…> А теперь? Можно ли отрицать, что в области промышленности «госкапитализм» и «социализм» уже поменялись ролями, ибо социалистическая промышленность стала господствующей, а удельный вес концессий и аренды <…> минимален?96

Ход этого спора показывал, уверял Редозубов, «что партия теперь выросла (а ведь нас, таких говняков миллион) и сумеет разобраться, где истинный большевизм». Молодежь выросла, поумнела, не будет больше глотать все, чем ее кормят аппаратчики типа Цехера. Низы скажут свое веское слово. «Знамя восстания поднято. Нейтральности быть не может».

Но какая-то двусмысленность все равно сохранялась. Кто подымает восстание? Против кого? Редозубов как будто бы намекал, что свергать нужно было Зиновьева и его трактовку ленинизма.

Понимал ли все это Ширяев? Был ли он в курсе текущего момента? Должен был: ведь он учился в центре событий, в Ленинграде, а на время съезда не вытерпел и поехал в Москву, чтобы наблюдать партийный спор вблизи.

Редозубов ликовал: он оказался на высоте. В то же время он был полон заботы о товарище:

Я не думаю, чтобы ты остался по ту сторону баррикад. (Ведь Зиновьев дело поведет дальше) или шатался (это не соответствует твоей «природе»). Это было нельзя заключить из письма, но приписка меня наводит на печальные размышления относительно тебя. Я лично сам испытал эту штуку и не советую тебе. Поверь, это будет так мучительно. Из всего этого я вывел одну политическую мудрость, «лучше организационно отмежеваться, чем носить в себе два начала».

Снова повторяю, это ты лучше меня знаешь всю дискуссию, но в момент написания тебе письма я имею перед собой «Правду» за 23 декабря (какое различие, ты писал мне, зная о ней, в данном случае осведомленность наша относительно «Правды» такая же, как и была у тебя). Эх <…> много и много у меня имеется кое-чего сказать. Ведь впервые за все мое пребывание в партии (сознательно-разбирающего) я оказался не формально за ЦК, а фактически, идейно. Для тебя же, как я вижу, наступает период «формального отношения». В том вопросе мы с тобой разошлись. Я думаю, что мы воевать будем с вами по-настоящему. Не думай колебать единство и верность ленинской линии «начетчику» от <…> мелкобуржуазного авангарда. Я внимательно и с Лениным в руках проверял цитаты Зиновьева. И такое чудовищное извращение. Сталин – вот это истинный вождь в данный момент.

Редозубов одобрял политический выбор райкома: продолжателем Ленина был Сталин, а не Зиновьев. Но, по его мнению, побуждения местного руководства были самые низменные: движимое бюрократическим раболепием, оно поддерживало большинство ЦК механически, без понимания дела. Если он, Редозубов, стоял за ЦК из глубокого убеждения, то Цехер делал это из желания выслужиться, и по этому поводу «с Мишкой у нас единство».

«Мишка» – Михаил Шейн – не оправдал надежд Редозубова: то ли он переоценил их близость, то ли Шейн пытался отмежеваться от него в кабинете контрольной комиссии, не признавая их идейную общность. Другого общего знакомого, студента Андрея, автор последнее время не видел, но во что бы то ни стало хотел «поиздеваться над его зиновизмом. (Когда-то он меня изводил этим)». Следует отметить, что Редозубов использует неологизм и делает это не совсем правильно. Понятие «зиновьевизм» еще не вошло в обиход, и «Андрюшка» вряд ли был сторонником оппозиции. Он просто любил ссылаться на ленинградского вождя, чтобы задеть «троцкистов», и теперь, после разоблачения Зиновьева, Редозубов наслаждался своим идеологическим реваншем. Использование уменьшительно-ласкательной формы имени показывает, что речь шла не о врагах и спор не превращался в настоящую ссору.

Кончалось письмо на личной ноте: Редозубов утверждал свою близость с Ширяевым и партийность как базис этой дружбы:

Ух, я здорово разболтался об наших делах, но это мое мнение, а от тебя я его скрывать не намерен.

Я живу «слава богу» по-настоящему, т. е. как подобает жить партийному человеку. Без излишнего употребления алкоголя и пр. напитков. У Горбатых родился сын, Борька. Уехал, и мы его проводили.

Петр Иванович Горбатых был на пару лет старше Редозубова. Сначала он был шахтером, позже стал колбасником. Во время революции дезертировал из Белой армии. Примкнув к большевикам в решающее время, он быстро стал членом ревкома, откуда был послан на учебу на рабфак. Как и Ширяев, Горбатых недавно уехал в Ленинград и стал свидетелем разгрома «Новой оппозиции». Вернувшись в Томск, он расскажет об этом в Сибирском технологическом институте. Связи между томскими и ленинградскими вузами были отлично налажены.

Заключительные строчки письма Редозубова бросали вызов, раскрывая кредо автора:

Даже нет никакого желания описывать всю ненужную процедуру. Пусть это письмо будет только ответом на один вопрос, поставленный тобой:

На какой стороне ты?

Я на стороне ЦК. За единство партии. Против ошибок Зиновьева, Сафарова, Каменева, Крупской, Сокольникова, Евдокимова, Саркиса и др.

Надеюсь, что ты тоже будешь за это.

Митька.

В постскриптуме к письму Редозубов писал, что прочитал сочинение 1925 года «Три опыта и три победы ленинградского пролетариата» – автором ее был руководитель Ленинградского губкома Даниеланц Артюнович Саркис, предваряло ее предисловие Зиновьева, и выражала она претензии Ленинградской организации на партийное лидерство.

В конце письма приводились точные временные координаты:

31 декабря 2 часа дня.

(письмо получил 12 часов дня 31 декабря).

Так что могу требовать от тебя такой же аккуратности по отношению ко мне и не пропускать письмо без ответа97.

Как и полагалось коммунисту, Редозубов наблюдал за собой научно, следил за бюджетом своего времени. К этому же обязывал и свое окружение, по крайней мере партийцев. Жить полагалось по заветам нового быта.

На основании полученного полного текста своего письма Редозубов требовал от Томской окружной контрольной комиссии реабилитации. 9 марта 1926 года он писал:

При сем прилагаю подлинник письма к Д. Ширяеву от 31 декабря 1925 года, выдержки из которого имеются у вас.

Данное письмо подтверждает:

1. Правильность моего показания относительно того, к кому относится фраза, как то «Нейтральности быть не может» и «Знамя восстания поднято» – они относились, как я и говорил в показаниях, всецело к выступлению Зиновьева против ЦК и отношения т. Ширяева к этому выступлению. В выдержке же из этого письма, а оно составлено так, что как будто эти фразы относятся к Томску.

2. Письмо подтверждает, и здесь сомнений быть не может, мое отношение к оппозиции.

3. Подтверждает, что в оценке томского окружкома и телеграммы я выражал только свое субъективное мнение, что видно из слов письма: «Ух! Я разболтался об наших делах, но это мое мнение, а от тебя я скрывать не намерен».

4. Фразу «С Мишкой (Шейном. – Д. Р.) у нас единство» нужно понимать в смысле того, что мы оба стоим на стороне ЦК, до этого мы все время расходились с ним по вопросу о троцкизме98.

Небезынтересно то, как Редозубов трактовал термин «троцкизм» – как партийную ортодоксию. Редозубов поддерживал руководителя Красной армии, Шейн мог в чем-то с Троцким не соглашаться, но ныне они пришли к одному и тому же заключению: в партийном споре, который идет уже два года, неправ не Троцкий, а Зиновьев. Итак, разговор томских коммунистов обращался в прошлое, к дебатам вокруг «Нового курса» 1923 года, а не в будущее, к «Объединенной оппозиции». Провидицами они не были, и скорое единение Троцкого и Зиновьева и создание ими общего блока наверняка очень бы их удивило.

Однако, может быть, Редозубов укоренился именно как троцкист и старался перетянуть товарищей на сторону оппозиции? Текст письма позволял и такую интерпретацию. Чтобы убедить контрольную комиссию в своей честности, Редозубов затребовал у Ширяева его толкование некоторых мест письма:

Митька, пришли подтверждение, что слова: «» относились к тебе, а ни к кому-нибудь другому и именно призывали тебя в ЦК. Письмо твое из Москвы, где это написано, я где-то затерял и сейчас не могу найти. Это мне нужно для материала в Окружную контрольную комиссию.

Адресовано: Ленинград, Лесной. Сосновка. Григорьевский проспект д. номер 10, кв. 2. Дмитрию Ширяеву99.

Обратный адрес на письме свидетельствовал о переменах: «Томск, улица Советская 58, Д. Р.». Томск становился советским, обыватели говорили, что «коммунисты сходят с ума»: постановлением Томского горсовета Миллионная улица стала Коммунистическим проспектом, Почтамтская – Ленинским проспектом, Соборная площадь превратилась в Площадь Революции, Дворянская улица – в улицу Равенства, Духовская – в Карла Маркса и т. д.100 Вскоре монастыри будут превращены в студенческие общежития. Редозубов был участником быстрой советизации города.

13 марта 1926 года Ширяев выслал из Ленинграда официальное заявление:

По поводу следствия, ведущегося по делу члена ВКП(б) Д. В. Редозубова (его переписка со мной), сообщаю, что его слова в письме: «Нейтральности быть не должно. А не думаю, чтобы ты встретился по ту сторону баррикад» – эти слова целиком были брошены ко мне и призывали меня на борьбу с ленинградской оппозицией. В случае надобности могу дать нужные вам показания по поводу переписки.

С коммунистическим приветом,Ширяев.

Ровно через месяц, 13 апреля 1926 года, Ширяев выслал подробную версию событий:

В переписке со мной перед XIV съездом партии (в декабре прошлого года) Редозубов писал мне свое мнение относительно только что появившейся в печати книги Зиновьева «Ленинизм», где излагал свое несогласие со взглядами Зиновьева в оценке госкапитализма и нэпа и указывал, что он стоит на точке зрения ЦК, а меня просил сообщить свое мнение по вопросу от оппозиции и т. д. (так как мы привыкли делиться мнениями). В период этот только что начинался съезд партии, и я уехал на каникулы в Москву. Ответить определенно я не мог ему, так как в силу академической загруженности недостаточно был знаком с этим вопросом и специально поэтому поехал в Москву, ближе к центру дискуссии, чтобы основательно проработать и историю разногласий, и съезд партии. Не будучи знаком с разногласиями в тогдашних условиях жизни Ленинградской организации и имея по некоторым вопросам, по тем же условиям неправильную информацию, я, естественно, не ответил на вопрос Редозубова и сообщил, что этот вопрос для меня сейчас еще не ясен.

То, что Ширяев находился в центре событий в Ленинграде, было скорее минусом: вся ленинградская партийная организация была в оппозиции. Она контролировала партийный аппарат, и рядовым коммунистам было крайне трудно разобраться в ситуации. Ширяев напоминал, «что вся информация и печать, до съезда и во время съезда, были здесь в руках оппозиции. Были даже б[ывшим] оппозиционным губкомом запрещены собрания партколлективов, особенно в нашем Выборгском районе» – единственном в Ленинграде, который всегда поддерживал позицию Сталина – Бухарина. Зиновьевский губком отказывал в созыве партсобраний для обсуждения поведения ленинградской делегации. Агитационный отдел не спешил с распространением протоколов съезда, а райкомы заявляли, что «необходимо выслушать обе стороны, также иметь документы, по которым можно было бы опираться, а поскольку этих документов нет, – нужно повременить, чтобы не было раскола». С точки зрения Москвы, «Ленинградская правда» вела кампанию по срыву решений XIV съезда101. Редозубов просил номера «фракционной» газеты, но делал это после смещения редакционной коллегии, так что непонятно, какие именно номера и публикации его интересовали102.

Только отъезд в столицу спас Ширяева от впадения в ересь:

Будучи в Москве и имея знакомство с группой товарищей из Свердловского университета, которые во время съезда по вечерам встречались с ленинградцами: Сафаровым, Залуцким, Саркисом и другими, дискуссировали с ними и доставали всю необходимую литературу – я имел возможность подробно ознакомиться с этим вопросом и сразу же встал на сторону ЦК, о чем потом и сообщил Редозубову.

Он же, получив мое первое письмо, решил, что я чуть ли не готов стать оппозиционером, и написал мне большое письмо (оно находится в контрольной комиссии), в котором призывал меня в ряды сторонников ЦК (по существу совершенно без пользы, так как я никогда не был сторонником взглядов новой оппозиции). Так что все эти его призывы и суждения относительно того, что нельзя оставаться по ту сторону баррикад, относились целиком ко мне, и его письмо, чтобы убедиться, что он не оппозиционер, а сторонник линии большинства ЦК.

Томская контрольная комиссия, однако, считала, что студенты пытаются ввести ее в заблуждение. Начав усиленную следственную работу, комиссия получила заявление от еще одного студента университета, некоего Захарова; к заявлению прилагался конверт с письмом Ширяева Редозубову, тем самым, «о котором говорил Редозубов в контрольной комиссии и каковое по объяснениям Захарова было им получено в письме от студента Ленинградского политехнического института Б. Мазурова, с припиской, что „письмо это предназначается Редозубову“». Письмо пересылалось через третье лицо не ради ускорения работы почты, а для того, чтобы оно не попало в руки следователей. Или, еще вероятней, письмо вообще не вложили: конверт был пуст. По мнению секретаря партколлегии Томской окружной контрольной комиссии Львова, письмо Редозубова в том виде, в котором оно было представлено, являлось подделкой.

25 марта 1926 года Львов опросил Редозубова, «причем выяснил следующее»:

Вопрос: Как и когда Вы получили свое письмо от Ширяева?

Ответ: Письмо я свое получил по почте по моему запросу т. Ширяева, причем письмо было адресовано на имя Захарова, студента СТИ. В письме к т. Захарову, адресованного от Ширяева, была вложена записка «передать Редозубову». Когда получил это письмо хорошо не помню, думаю, что числа 5–7 марта с[его] г[ода].

Вопрос: Почему письмо было адресовано на имя т. Захарова?

Ответ: Письмо Захаровым получено от Мазурова и Ширяева, а мое письмо было вложено в это же письмо103.

Но обмануть Львова было не так просто: «Даже при беглом сравнении выписки из письма Редозубова, имеющей определенный смысл, указывающий на наличие уклонов у Редозубова, с представленным в последствии письмом видна подложность последнего, в то время как выписка, имеющая в своих выражениях целостность и логичность, то второе письмо говорит самым определенным образом за то, что автор этого письма, дабы сгладить все более или менее опасные фразы и выражения и изменить мысль содержания выписки, разбросал эти опасные для него места по всему письму, что конечно меняло смысл выписки. Из этого можно заключить, что представленное в контрольную комиссию письмо тов. Захаровым было написано позднее, а выражения в письме Ширяева от 27‑го февраля, в котором последний сообщает Редозубову о высылке письма, и самый факт посылки представленного письма через других лиц тоже подтверждает подложность представленного в контрольную комиссию Захаровым письма Редозубова к Ширяеву». Партколлегия Томской окружной контрольной комиссии ВКП(б) заключила: «Все ссылки Редозубова на свое письмо товарищу, которое он в апелляции выставляет как документ, оправдывающий его в выставленных против него обвинений, опровергаются этим же письмом. Кроме этого, представленный Редозубовым оригинал письма вызывает сомнение в его подлинности по тем соображениям, что в копии письма, полученного КК из ОГПУ, мысль Редозубова построена логично и представляет в себе цельность, в то время как в оригинале фразы разбросаны и представляют другой смысл. Точно установить и проверить подлинность оригинала не представилось возможным, ибо копировалось письмо в Ленинграде. Меры предосторожности, принятые Редозубовым в отношении получения обратно своего письма от Ширяева, выразившиеся в отправке письма на другое имя и адрес, а такое заключение начальника Томского ОГПУ заставляет предполагать, что Редозубов, получив подлинный оригинал, переставил его с таким расчетом, чтобы оно имело другой вид, и представлял бы документ до некоторый степени реабилитирующий его. Иначе не было бы смысла получать его на другое имя и адрес, а также от другого совершенно не причастного к данному письму отправителя (см. конверт письма от 27 февраля)». Здесь важно отметить, что уже на этом этапе в деле участвовало ОГПУ, ведавшее преступлениями против государства. Впрочем, вмешательство карательных органов в партийные дела было «серой зоной» – его то признавали допустимым и нужным, то отрицали.

Допуская, что письмо Редозубова может быть подделкой, комиссия обращалась к сказанному в нем, чтобы доказать оппозиционность автора. «Редозубов в своей апелляции указывает, что возведенное против него обвинение в неустойчивости не находит под собой почвы, выставляя свое письмо Ширяеву как документ, реабилитирующий его, не находя в нем ничего такого, что могло бы лечь в основу обвинения. Ссылаясь на это письмо, Редозубов умалчивает в своей апелляции один существенный факт письма, подтверждающий его неустойчивость и шатание, а именно, это то место в письме, где он говорит, что „за время пребывания моего в партии (сознательно разбирающегося) я в первый раз оказался не формально, а идейно, за ЦК“ – этот факт с достаточной ясностью подтверждает правильность выдвинутого обвинения. Что он, Редозубов, действительно был не „идейно, а формально за ЦК“, подтверждается тем, что он при чтении лекций в рабфаке проявлял с достаточной ясностью свои убеждения оппозиционного характера, которые находят подтверждение в свидетельских показаниях».

Редозубов должен был казаться законченным оппозиционером. Инакомыслие в таком прочтении было качеством его душевной организации. Для такого диагноза необходимо было рассмотреть ответчика в разные периоды времени, очертить, хотя бы пунктиром, историю его политического развития. Нужны были свидетели, причем свидетели не того, что Редозубов делал, а того, как он мыслил.

Г. А. Дубасов был членом партии с 1917 года, знал Редозубова как преподавателя политэкономии в 1923 году, был даже номинирован последним в совет библиотеки от ячейки РКП(б) рабфака104. У него поинтересовались: «Какое принимал участие Редозубов в прошлой дискуссии о троцкизме, и какую играл роль?» – «Редозубов активно выступал в защиту линии Троцкого на ячейковом собрании актива в партклубе, – свидетельствовал Дубасов. – Во время дискуссии он, как наиболее развитый среди рабфаковцев и пользуясь их доверием, активно отстаивал оппозицию и внес ряд поправок в резолюцию ЦК во время обсуждения ее на рабфаковском собрании». Наращивая авторитет среди студентов, Редозубов действовал исподволь: «Имея за собой большинство в прошлой дискуссии, он был избран секретарем партячейки и как будто согласился с предложением ЦК о прекращении дискуссии, но, по моему твердому убеждению, это было только наружно, т. к. я, заведуя в это время Ленинским кабинетом, неоднократно получал от него твердые и настойчивые советы поставить на лен[инских] кружках вопрос „О демократии“, и на мои отказы и мотивы, „что я не смогу там отстоять правильной линии“, он обещал прийти сам и надеялся на рассудительность ребят. Несмотря на это, от постановки этого вопроса я воздержался».

В резолюции ЦК «О партстроительстве» от 5 декабря 1923 года указывалось на необходимость «действительного и систематического проведения принципов рабочей демократии». Подчеркивалась «свобода открытого обсуждения всеми членами партии важнейших вопросов партийной жизни, свобода дискуссий по ним, а также выборность руководящих должностных лиц и коллегий снизу доверху»105. Троцкий, как, вероятно, и его поклонник Редозубов, утверждал, что центр тяжести «должен быть передвинут в сторону активности, критической самодеятельности, самоуправления партии. <…> Партия должна подчинить себе свой аппарат, ни на минуту не переставая быть централизованной организацией. Внутрипартийная демократия – не кость, брошенная „низам“ в момент кризиса. Это необходимое условие сохранения пролетарского характера партии, связи партийных „верхов“ с партийными „низами“ и избегания дорогостоящих ошибок»106. Для Дубасова Редозубов, который беспрерывно говорил о демократии и требовал, чтобы его выслушали, был последовательным оппозиционером: «Из указанного и из ряда других поступков Редозубова, с которым я по работе близко сталкивался, я могу заключить, что он все же был за оппозицию, что подтверждалось неоднократно и его лекциями, на которых он начинал с позиции ЦК, а кончал Пятаковым, о чем я ему сделал замечание на лекции в Механическом кабинете». «Оценивая тов. Редозубова как партийца», контрольная комиссия в лице В. Г. Львова нашла, «что тов. Редозубов помимо невыдержанности и горячности имеет довольно сильный и вредный уклон в оценке политики партии и ее мероприятий, это видно из того, что во время дискуссии в январе 1924 года с Троцким о внутрипартийной демократии тов. Редозубов проявил себя как ярый троцкист и демагог, что не отрицает и он сам». Это обстоятельство подтверждалось и письмом студента Холманского в контрольную комиссию, который писал, что «тов. Редозубов, находясь в университете и выполняя работу секретаря ячейки, часто старался затрагивать вопросы, могущие вызвать вредную и преждевременную дискуссию среди партийцев».

Обратим внимание на категорию «уместности во времени» обсуждения какого-либо вопроса. В верхах настаивали на том, что конкретный идеологический вопрос приобретает полное значение и смысл только в контексте: то, что сегодня могло быть полезным, завтра, в других обстоятельствах, становилось вражеской вылазкой.

Редозубова подгоняли под ярлык «уклониста». Вводя в 1921 году в политический оборот понятие «уклон», Ленин подчеркивал, что в этом партия еще не видит «ничего окончательно оформившегося, ничего безусловного и вполне определенного, а лишь начало такого политического направления, которое не может оставаться без оценки партии»107. «Уклон не есть еще готовое течение. Уклон это есть то, что можно поправить. Люди несколько сбились с дороги или начинают сбиваться, но поправить еще можно»108. Во время дискуссии 1923 года Троцкого и его сторонников обвинили в «мелкобуржуазном уклоне». Резолюция XIII партийного съезда разъясняла, что требование «безбрежной демократии» и есть уклон: «Рассчитав, что вопрос о внутрипартийной демократии вызовет обостренное внимание со стороны всех членов партии, оппозиционные группы решили поэксплуатировать этот лозунг во фракционных целях. <…> Оппозиция, возглавляемая Троцким, выступила с лозунгом ломки партаппарата и попыталась перенести центр тяжести борьбы против бюрократизма в госаппарате на „бюрократизм“ в аппарате партии». Нападки Редозубова на Томский окружком касались именно этого. Далее «оппозиция попыталась противопоставить партийный молодняк основным кадрам партии и ее Центральному Комитету. Вместо того чтобы учить молодежь тому, что партия наша должна равняться по ее основному пролетарскому ядру, по рабочим-коммунистам, работающим у станка, оппозиция, возглавляемая Троцким, стала доказывать, что „барометром“ для партии является учащаяся молодежь». Ссылаясь на эти строчки, могла ли контрольная комиссия не подумать о 22-летнем Редозубове, который мнил себя борцом против партийной бюрократии? «Выступления целого ряда представителей оппозиции представляют собой вопиющее нарушение партийной дисциплины и напоминают те времена, когда тов. Ленину приходилось бороться против „интеллигентского анархизма“ в организационных вопросах и защищать основы пролетарской дисциплины в партии». Не этим ли грешил Редозубов, кооперируясь с Калашниковым, нарушая партийную иерархию? ЦК пришел к выводу, «что в лице нынешней оппозиции мы имеем <…> явно выраженный мелкобуржуазный уклон. Не подлежит никакому сомнению, что эта оппозиция объективно отражает напор мелкой буржуазии на позиции пролетарской партии и ее политику»109.

«Объективное отражение» – риторический прием, который в значительной мере являлся монополией высших партийных кругов. «Объективность» в марксизме есть категория научная, ее с большей точностью мог определить партиец с более высоким образовательным цензом, то есть более высокопоставленный. То же самое касалось и нижеупомянутой «вульгаризации», равно как и риторического приема «нужно помнить пять уклонов» – ими мог пользоваться только партиец, прошедший систему партийного образования, поскольку от рабфаковца не требовали помнить, сколько Ленин упоминал уклонов. За громкими названиями «Коммунистический университет Сибири», «лекторская группа», которыми гордился Редозубов, чаще всего скрывались краткосрочные образовательные предприятия, а не фундаментальное образование, но даже такая подготовка выделяла его из общей среды.

Этот же оппозиционный уклон – пожалуй, под еще более острым углом – Редозубов проявил позже, во время XIV партийного съезда, что следовало из его слов в прениях по докладу Майорова: «Если тов. Майоров ставит своей задачей вбить в головы участников собрания резолюции партсъезда, он не должен вульгаризировать. Нельзя заявлять безапелляционно, что наше хозяйство – социализм. Необходимо помнить пять уклонов в нашей стране, о которых говорил Ленин. <…> НЭП не уступка капитализму, как расценивает Майоров – (голоса: Неверно, что Майоров так говорил) и не стратегия пролетарской тактики, так как тактика при НЭП-е бывает разная».

Михаил Мусеевич Майоров включился в революционное движение в юном возрасте. В 1906–1917 годах он вел партийную работу в Киеве, Екатеринославе, Царицыне и других городах, а в 1917 году стал одним из руководителей большевистской фракции Киевского совета рабочих депутатов. Он был участником Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде, одним из руководителей партийного подполья в Киеве. Во время австро-немецкой оккупации в 1918 году Майоров приехал в Томск. Он был наделен всей полнотой власти – секретарь Томского окружкома и одновременно председатель Томского губисполкома, – но это только раззадоривало заступника партийных низов Редозубова. Тем более что Майоров выступал туманно, без должной принципиальности.

Редозубов коснулся той части доклада, где Майоров говорил о международном положении. «Не верю также, что в международной обстановке нет революционной ситуации, – заявил Редозубов. – Против этого свидетельствуют события в Китае и Марокко». В Южном Китае, где действовало гуанчжоуское правительство Сунь Ятсена, национально-революционные силы добились крупных успехов: был создан единый национальный антиимпериалистический и антимилитаристский фронт на базе сотрудничества Коммунистической партии Китая (КПК) и партии Гоминьдан, с помощью СССР было образовано ядро революционной армии, одержаны победы над контрреволюционными силами в Гуандуне. Редозубов не сомневался, что все это способствовало появлению непосредственной революционной ситуации, которая после событий 30 мая 1925 года в Шанхае (движение «Тридцатого мая») переросла в революцию. Проходящая в то же время война Испании и Франции против берберского эмирата Риф, созданного в результате восстания в Северном Марокко, и серия тяжелых поражений европейских сил тоже свидетельствовали, по мнению Редозубова, что настало время решительного наступления на мировой колониализм. «Также сомнительные утверждения докладчика, что СССР приглашают в Лигу Наций, так как Локарнский договор есть союз Западных государств не против Америки, а против СССР». Не соглашаясь с осторожной «формулировкой» секретаря окружкома по внешней политике, Редозубов выдвинул оппозиционный «лозунг войны».

Шейн пытался остудить его пыл: «Во время районного собрания при докладе о съезде, когда Редозубов хотел выступить против Майорова, я ему сказал, что этого не нужно делать на этом докладе, т. к. это могут объяснить как выступление за оппозицию», но Редозубов был неудержим: оппозиционер всегда оппозиционер. На самом деле, как уверял Дубасов, Редозубов вербовал сторонников в ряды «Новой оппозиции»:

– Как относится Редозубов к оппозиции XIV съезда и не старался ли склонить на свою сторону ребят?

– Мне кажется, что он болтает, воображая себя порядочной личностью – если не историческим человеком. Участие его в обоих оппозициях я объясняю этим же. Что он за оппозицию Зиновьева, сомневаться нельзя, хотя он это отрицает, но опять-таки начиная с хорошего, он по обыкновению кончает или словами оппозиции, или еще худшими мудрствованиями. <…> Он говорил, что его возмутили нелитературные выражения Майорова, а мне кажется, что он хотел показать те якобы допущенные Майоровым противоречия, а особенно резкость в выражениях, о чем, мол, сам Майоров не компетентен.

Политические качания Редозубова рассматривались в совокупности со способностью следовать внутрипартийной дисциплине. Заявив о себе в ходе дискуссии как о критике аппарата, он обращал внимание на худшие черты своего коммунистического «я». Если он был готов самозабвенно критиковать всех вокруг, считая свой авторитет выше авторитета партии, то как с таким человеком можно было строить новую жизнь? Резкость в дискуссии отражала проблемы в повседневной жизни – не случайно Редозубов злоупотреблял алкоголем. Характер и политическая позиция сливались воедино.

Редозубов страдал манией величия. Он мнил себя теоретиком и идеологом, то есть агитпропом в одном лице. Не райком или окружком, наделенные авторитетом ЦК, должны были анализировать материалы съезда, а сам Редозубов: «После собрания <…> Редозубов предлагал нашей группе заняться проработкой XIV партсъезда и историей классовой борьбы (Ленинизм)».

Годами отрабатываемый метод разбора решений вышестоящих партийный органов – «проработка» – был краеугольным камнем политической работы в партии. «Демократический централизм» предполагал, что низы будут не просто повиноваться верхам, а принимать решения верхов как свои. Детальное обсуждение решений пленумов ЦК и партийных съездов на собраниях первичных ячеек Томска должно было убедить коммунистов в их правоте и целесообразности. Не следует путать «проработку» с «промывкой мозгов» – большевики боялись начетничества, знаний, основанных на механическом, некритическом усвоении прочитанного.

Термин «промывка мозгов» подразумевал управление сознанием, насильственное убеждение. Восходит он к китайскому обороту «си нао», буквально и означающему «промыть мозги». Сначала он применялся к тем методикам принудительного убеждения, которые использовались для искоренения «феодального склада мышления» китайцев, воспитанных еще в дореволюционную эпоху. На Западе подобный термин использовался при описании методов, которыми китайские коммунисты подавляли волю к инакомыслию. Применялся он и к большевистским методикам принудительного убеждения.

Но Редозубов, как и все большевики его времени, видели в «проработке» главный метод избавления от идеологических несогласий. Партия отмечала, что инакомыслие нуждается не только во внешнем преодолении, но и в «проработке», на что требуется время. Политические кампании делали возможным быстрый переход на официальную позицию посредством зубрежки партийных догм. Однако при этом оставалась сильна тенденция возврата к оппозиционности, в модифицированном или даже неизменном виде. Задача партии заключалась не в том, чтобы заставить партийца повторить партийную линию, а в том, чтобы тот, поняв свое заблуждение, проработал его путем переосмысления. Решения съезда должны были быть пережиты, прочувствованы. Генеральная линия должна была быть не просто усвоена – ее необходимо было принять всем своим существом. Тяжесть пути признавалась, а выдержка и воля тех, кто готов был ей следовать, уважалась. «Проработка» происходила на сознательном (переосмысление) и бессознательном (тренировка воли) уровнях. Не случайно партия использовала психологический термин «проработка» – он описывал проект модификации подсознательного. «Проработка» состояла в осознании оппозиционером исходных причин своего инакомыслия, а затем в реконструкции всей выявленной структуры своего характера, своих внутренних процессов. В итоге оппозиционер перестраивал свои наклонности, привычный ему образ мыслей, обеспечивая этим свое освобождение от власти патогенных шаблонов.

Но в данной ситуации был важный нюанс: по всей видимости, Редозубов не понимал, где ортодоксия, а где инакомыслие. Не исключено, что «проработка» на рабфаке под его руководством привела бы к укоренению оппозиционного мышления. Инициатива «проработки» должна была исходить из партийного аппарата, кустарничеству не было тут места. «Узнав, что это не входило в программу занятий», Дубасов «категорически восстал» против несанкционированной «проработки» и предложение отклонил. Тогда Редозубов «предложил записать нам список литературы для „детальной проработки XIV партсъезда“». Дубасов поставил молодого преподавателя рабфака на место: «Я с частью ребят предложил Редозубову заниматься чем следует, а не занимать учебные часы другими вопросами. Но он не послушал нас, хотя нас и было большинство, и мы были, безусловно, правы, о чем знал Редозубов».

Я предлагал на третьем курсе рабфака проработать XIV съезд партии, – описывал свою версию событий Редозубов, – но когда некоторые товарищи сказали, что это не входит в нашу программу, то я предложил проработать <…> следующую литературу:

».

Оппозиционную литературу Редозубов рекомендовал не как догму, а только «для ознакомления с взглядами оппозиции». Не могли же студенты опровергать Зиновьева и «Новую оппозицию», не зная, за что она ратует, что написано в главных публикациях ее адептов110. В 1925 году знакомство со спорными тезисами считалось если не обязательным, то, во всяком случае, допустимым и не осуждалось.

Итак, выкристаллизовались две реконструкции душевного развития Редозубова: его версия, в которой он был честным большевиком, оступившимся один раз по недопониманию и болезни (в метафорическом понимании этого слова), и версия его недоброжелателей и контрольной комиссии, согласно которой он являлся законченным оппозиционером, естественно мигрировавшим из лагеря троцкистов в лагерь зиновьевцев – лишь бы вредить сторонникам большинства ЦК.

Вот как оценивал траекторию развития «я» Редозубова Львов: «Видно, что у тов. Редозубова антипартийный уклон не только по-прежнему существует, но и прогрессирует. <…> Наличие факта вредного уклона, каковой тов. Редозубовым до сих пор не изжит», было бесспорным, что подтверждалось его поступками – пьянством и попыткой оправдать себя документами, «которые нужно считать подложными»111.

Контрольной комиссии необходимо было разобраться, «имеет ли Редозубов влияние в Рабфаке и на какую часть рабфаковцев? Пользуется ли авторитетом?» Со времен «дискуссии Троцкого», пояснял Дубасов, «популярностью он пользуется у наиболее молодых ребят как рьяный застрельщик, не более этого, в настоящий момент – вряд ли. Как педагог – Редозубов очень слаб т. к. он не имеет элементарных навыков и системы преподавания, хотя обладает кое каким теоретическим багажом, но не может его передать, а тут еще принадлежность к оппозиции, мешающая заняться педагогикой. Как к педагогу ребята в подавляющем большинстве относятся неважно, но о замене я никогда не слышал и намеков». В самом деле, руководство университета, по словам Дубасова, поступало беспечно: «И когда я выступил по докладу учебной части и указал на недостатки Редозубова, так это был снег на голову, хотя под конец Болдырев и согласился с частью. В общем, ребята отчасти, по моему мнению, держатся за него и потому, что он как педагог слаб, что дает возможность работать над предметами не так интенсивно»112.

Мнение секретаря ячейки – человека, не только руководившего партбюро, политической жизнью вуза, но и являвшегося связным звеном между ячейкой и райкомом, было весомым. В сопровождающем заявлении секретарь ячейки рабфака товарищ Уманец поддержал негативную оценку Редозубова. Он уж совсем не боялся молодого говоруна: «Находясь членом нашей ячейки т. Редозубов, как член партии ВКП, никаким особым авторитетом не пользуется, как среди партийной, так и среди комсомольской массы. Общение его со студентами заключается в том, что он является преподавателем – читает лекции по истории партии и только студентам третьего курса. Полагаю, что при всем своем желании т. Редозубов не сможет использовать свое преподавательское положение для распространения своих оппозиционных взглядов среди студенчества, так как студенты третьего курса вполне подготовлены и смогут уличить Редозубова в его неправильном толковании ленинизма». Даже если Редозубов был политически потерян, вербовать в оппозицию он уж никак не мог. «В отношении того, что не имеет ли т. Редозубов отдельную группу студентов с оппозиционными настроениями, я не смею утверждать ни в ту, ни в другую сторону, но по имеющимся у меня сведениям я могу судить, что атмосфера среди студентов вполне здорова. Дальнейшее пребывание Редозубова на рабфаке желательно, так как его предмет ни один из наших преподавателей взять не сможет и, безусловно, от этого качество студента выпускника будет недостаточно. Серьезного чего-либо среди студентов, еще раз подтверждаю, сделать не сможет ни Редозубов, ни другой преподаватель, будучи на его месте». Уманец верил как в политическую закаленность своих подопечных, так и в способность парторганизации контролировать своих рядовых членов113.

На основании собранных материалов контрольная комиссия сформулировала отрицательную характеристику на Редозубова:

1. Редозубов является неустойчивым членом партии, в моменты дискуссии Редозубов подвержен шатаниям и чаще всего встает в ряды оппозиционных групп. В 1924 году в момент дискуссии о троцкизме Редозубов выявил себя ярым троцкистом, выступая где только было возможно, и стремился завоевать симпатию учащихся, с которыми был связан и соприкасался. Помимо этого момента, за Редозубовым имеется целый ряд отдельных нездоровых оппозиционных уклонов.

2. Редозубов обладает большим самомнением о своих способностях, уме, знаниях и нередко стремился противопоставить себя как определенный авторитет – величину не только против отдельных товарищей, но и организации в целом.

3. Редозубов крайне не выдержан, нетактичен, стремится к выступлениям только с целью критикнуть, в своих выступлениях преимущественно критикует не здоровой критикой, а демагогичной, что имело место его выступления по докладу т. Майорова о работе XIV партийного съезда. Вместо того, чтобы выступить по существу доклада, он начал вносить поправки в доклад т. Майорова, искажать сказанное докладчиком, и когда аудитория начала кричать, что докладчик этого не говорил, и после же уже сказанного своего слова, Редозубов с места подавал реплики, выкрикивая отдельные фразы.

4. Ведя переписку со своим товарищем, также партийцем ленинградской организации, т. Редозубов описывал томскую организацию и ее руководителей, партийный комитет и состав его с самой плохой стороны, говорил о бездеятельности <…> и стремлении удержать место и положение работников Окружкома. Помимо переписки, Редозубов на такую же тему вел разговоры с отдельными своими молодыми товарищами. Такое отношение партийца к партийной организации характеризирует Редозубова как обладающего антипартийными и вредными уклонами, подчеркивает его несерьезность, необдуманность, близкое к легкомыслию.

Итак, контрольная комиссия обличала характер Редозубова. Главное было не в фактической стороне дела, а в том, что поведение ответчика говорило о его личных качествах. Редозубов «выявил себя» ярым троцкистом, то есть раскрыл свое нутро, проговорился – таков был герменевтический вердикт. Его «я» было неблаговидным. С одной стороны, Редозубов страдал от чрезмерной самоуверенности, «самомнительности». С другой – был подвержен «колебаниям» и «шатаниям», как и подобает оппозиционеру, не имевшему опоры в партийном коллективе.

К критике присоединился и ответственный секретарь 1‑го райкома ВКП(б) города Томска М. И. Зимов:

Чтобы приобрести себе популярность среди молодой части партийцев, [Редозубов] склонен к демагогии, что и проявляется у него на партсобраниях. Своих ошибок не признает. Активность свою на общественной работе не проявил, как преподаватель испарта не годится, так как в своих беседах среди слушателей старается провести интеллигентские взгляды. Как товарищ среди партийцев авторитетом не пользуется, а в своих обращениях с ними слывет как за назойливого и нахального товарища114.

Претензии Редозубова на оригинальность выдавали интеллигента-индивидуалиста с головой: «Тов. Редозубов <…> как партиец не выдержан и не дисциплинирован», – заключал Зимов.

Анализируя подробности характеристики, райком и контрольная комиссия двигались глубже и глубже, в самую суть мировоззрения Редозубова, чтобы понять, какой он человек и, следовательно, какой он коммунист. Коммунистическая этика учитывала множество нюансов. В первую очередь бросалась в глаза «недисциплинированность» ответчика. Он настаивал на собственном мнении, не всегда подчинялся партийной линии. Но что было гораздо хуже, он не был «выдержанным». Понятие «выдержанности» имело основополагающее значение, являя собой результат стараний и страданий, не всегда только умственных, приведших партийца к настоящему пониманию политической ситуации. Выдержанный коммунист должен был не просто принять партийную линию, но полностью отождествиться с ней. «Сдержанность», «последовательность», внутренняя солидарность с партийным решениями – все это было составляющими «выдержанности». И Редозубову было далеко до этого идеала: он не владел собой, проявлял идейную шаткость и высокомерие. К решению партийных вопросов Редозубов подходил неправильно в силу отсутствия практической партийной работы, это приводило к индивидуализму, а значит – к неустойчивости, хвастливости.

На предъявленные обвинения Редозубов отвечал серьезно и обстоятельно. Поскольку его внутренние переживания были скрыты от внешнего взгляда, то контрольная комиссия должна была прислушиваться к тому, что скажет о себе сам ответчик. Редозубов соглашался, что оппозиционность – черта характера, но не соглашался с аргументами, обличающими его личность:

Томская контрольная комиссия в качестве официальных обвинений в своем постановлении от 16 марта 1926 года, данного мне на руки 2‑го апреля, выдвигает против меня следующие обвинения: неустойчивость, крайняя невыдержанность.

Чем же доказывается неустойчивость? Контрольная комиссия выдвигает два источника: 1. письмо мое к Ширяеву, 2. показания свидетелей.

Я думаю, что неустойчивость заключается в шатании по основным вопросам партийной программы, тактики и устава. Частая смена своих воззрений – и никогда они не совпадают с искренним [мнением]. Так?

Редозубова можно было назвать «неустойчивым» не только лишь потому, что он поддержал оппозицию в каком-то конкретном случае, – здесь важно было временнόе измерение: вопрос стоял об отношении партийца к группам, не подчинявшимся запрету на фракционную деятельность в прошлом, а не только настоящем. Был ли Редозубов оппозиционером по своей сущности, поддерживая Троцкого или Зиновьева?

Испытывающих моментов моей устойчивости <…> было несколько, а <…> именно:

1. «Рабочая оппозиция».

2. Троцкого 23–24 г.

3. Троцкого 25 г., «Уроки Октября».

4. «Новая оппозиция» (Зиновьев) 1926 г.

Где я был в это время?

1. Рабочая оппозиция – против нее, за ЦК.

2. Троцкого, 23–24 г. – за него.

3. Троцкого, 25, «Уроки Октября» против него, за ЦК.

4. «Новая оппозиция» 1926 г. против нее, за ЦК.

Что это так, то подтверждается тем же письмом, которое я писал Ширяеву. Это могут подтвердить товарищи, а также рабфаковская ячейка.

Да, я действительно выступал за позицию т. Троцкого в 1923–24 г., но уже когда вышли «Уроки Октября», я решительно был против таковых.

Здесь впервые появляются в этом деле «Уроки Октября». Речь шла о вступительной статье, написанной Троцким к третьему тому своего собрания сочинений, в которой автор останавливался на «острых противоречиях» между правыми и левыми членами партии в момент, предшествующий захвату власти большевиками. Троцкий представлял себя и Ленина как последовательных и непримиримых борцов «за превращение демократической революции в социалистическую» путем преобразования Русской революции в перманентную мировую революцию. Таким образом, он ставил знак равенства между своей концепцией перманентной революции и линией Ленина на перерастание буржуазно-демократической революции в социалистическую. Эту позицию мог разделять и Редозубов, ратовавший за более экспансивную внешнюю политику Советского государства. 23 ноября 1924 года бюро Томского губкома по радио получило резолюцию собрания ЦК РКП(б), совместно с ответственными работниками осуждавшую «Уроки Октября» Троцкого115. Набирала силу кампания, конструировавшая образ Троцкого как беспринципного врага советской власти, чуть ли не меньшевика. Бюро Томского губернского комитета раскритиковало местных оппозиционеров, и Редозубов вынужден был отказаться от симпатий к опальному наркому. В то же время Каменев и Зиновьев предстали в «Уроках Октября» как нерешительные большевики, готовые на сговор с буржуазией и едва ли не сгубившие Революцию. В понятиях начала 1926 года, Редозубов не мог одновременно поддерживать и их, и Троцкого.

«Из четырех случаев я ошибался один раз в (крупном) политическом вопросе. Неужели мне не свойственно ошибаться, – суммировал Редозубов. – Должна ли партия человека, ошибающегося в таких вопросах, исключать? Из этих фактов можно вывести заключения, что я неустойчив?» Редозубов подчеркивал, что «с троцкистами, кажется, и в 1923 г. не делали организационных выводов». На XIII партконференции Ярославский заявлял, что проверочные комиссии чистили «людей беспринципных», карьеристов и упадочников, а не оппозиционеров как таковых. Поддержка Троцкого не была поводом к исключению кого-либо из партии во время партпроверки студенческих ячеек в 1925 году116.

Письмо Ширяеву стало ресурсом защиты Редозубова. «В письме я ясно и недвусмысленно пишу: я на стороне ЦК. За единство партии. Против ошибок Зиновьева, Сафарова, Каменева, Крупской, Сокольникова, Евдокимова, Саркисова и других. Это ясно определяет мою позицию <…> к новой оппозиции. По отношению к Троцкому видно, хотя бы вскользь, из тоже же письма: „Тогда (а это, как знаешь, было очень давно) в споре с вами (какой я политик) я, может быть, и „защищал“ Троцкого“<…> Да, это было 23–24 г., т. е. „очень давно“. Как мне было ни „мучительно“, я изжил эту болезнь и стою безоговорочно на стороне ЦК».

Восприятие оппозиционных взглядов как болезни, а партийного единства как здоровья было типичным на протяжении 1920‑х годов. Коммунисты заявляли: «Усиление центробежных сил в партии, фракционность <…> представляется нам болезненным, разлагающим нашу партию явлением»117. Слабость коммунистов переходного периода, их подверженность как физическим, так и моральным болезням находили свое объяснение в понятиях «заражения» и «помешательства»118. На XIII партсъезде Зиновьев рассматривал оппозицию как «упадочное настроение», связанное с мелкобуржуазными рецидивами в партии119. Каменев также говорил о наличии «ряда недомоганий в нашей партии». Особенно волновала его изнуряющая партию «лихорадка»120. «До тех пор, товарищи ленинградцы, покуда вы не изживете той болезни <…> до тех пор вы будете попадать в то же тяжелое положение, в котором вы сейчас находитесь», – заявил Климент Ворошилов на XIV партсъезде121.

Редозубов признавал, что на районной партконференции он «истерил». «Относительно характеристики томского окружного комитета <…> ».

2 марта 1926 года Редозубов прибег к официальному ритуалу покаяния:

Независимо от решения контрольной комиссии по моему делу, считаю партийным долгом заявить следующее:

1. Я признаю свою ошибку относительно оценки в таком тоне факта посылки телеграммы окружным комитетом.

2. Целиком признаю неправильность в оценке линии работы окружного комитета и громких фраз в письме122.

Редозубов знал, что против него имеются показания свидетелей. («Кто? Мне томская контрольная комиссия не сказала».) Фамилия подавшего заявление по его желанию могла остаться неизвестной для ответчика. Партийная инструкция гласила, что заявления должны рассматриваться предварительно следователями, причем в случае необходимости они могли вызвать лицо, передавшее информацию, на короткий разговор.

В обвинительном акте, который предъявили Редозубову, «„свидетели“ не привели ни одного факта, свидетельствующего мою неустойчивость. Поскольку это дело касается моей характеристики как партийца, я прошу запросить таковую от всей рабфаковской ячейки (как от организации, в которой я провел 3 года), а не от отдельных членов таковой, которые, как увидим дальше, дают неверные фактические сведения».

Редозубов отрицал обвинение в «крайней невыдержанности», якобы подтвержденное протоколом районного собрания от 12 января 1926 года. Он привел выписку из своего выступления на этом собрании с критикой Майорова. «Здесь не полно и не точно записано, но и даже здесь поэтому можно ли заключить о „крайней“ невыдержанности? А еще факты? Показания свидетелей. Что тогда ведь они должны давать были факты, а не свидетельские голословные утверждения».

Действительно, составление характеристик, положительных и отрицательных, было базовым механизмом выявления сущности коммуниста, что было тонким искусством. «Я» человека скрыто, неуловимо, что требовало умения двигаться между фактами и их интерпретацией. Оценка душевного настроя коммуниста зависела от реконструкции его биографии и наблюдений за ним в повседневности. Тут не было места «субъективизму». Наоборот, герменевтика задействовала весь арсенал марксистской психологии.

Оппозиция была состоянием души, а Редозубов отрицал, что ему присуща такая склонность.

Из всего этого видно, что обвинения очень условны. Факты, которые были перед партколлегией неверны, показывают следующие примеры:

В обвинительном акте написано: тов. Редозубов в прошлом ярый оппозиционер (троцкист) и почти (!) таковым остался до настоящего времени, проявляя свои убеждения при всех удобных случаях, как то: при чтении лекций, при кабинетных занятиях.

1. Лекции я читал действительно (так как вел политэкономию и историю классовой борьбы [партии] на третьем курсе рабфака), но никогда не проявлял там ни троцкистских (так как отказался от них), ни взглядов Новой оппозиции (так как никогда не разделял их), что подтверждается партийцами всего 3‑го курса (справка президиума от 5 апреля 1926 года).

2. «При кабинетных занятиях», но, к сожалению, таковых вовсе никогда не вел, так что не мог проявлять «убеждений» (справка президиума рабфака).

3. Дальше в обвинительном акте имеется такое обвинение: «предлагал проработать решения партсъезда, в то время, когда это не входило в программу занятий», и «навязывал проработку», «усиленно рекомендовал литературу», опять-таки постановлением партийцев 3‑го курса и этот факт рисуется в другом свете. Оказывается, я не навязывал, а они сами меня просили. И то, что это не входило в программу занятий, нисколько не значило, что я не мог (с согласия Исполбюро) спросить об этом (справка <…> от 5 апреля 1926 года).

4. В первоначальном постановлении партколлегии мне в обвинении прописали «неподчинение постановлениям высших парторганов по вопросу о группировках и оппозициях». Данное обвинение из официального (данного мне на руки) постановления исчезло, как видно, за недоказанностью такового.

«Все это показывает, – настаивал Редозубов, – что перед партколлегией факты стояли в извращенном виде. Все это заставляет меня сомневаться в правильности показаний свидетелей».

Назвать Редозубова «троцкистом» или «зиновьевцем» значило указать на определенное личностное ядро, неизменный набор качеств и свойств его души. Редозубов не мог согласиться с такой характеристикой.

Еще одно замечание к цитате – «тов. Редозубов в прошлом ярый оппозиционер (троцкист) и почти таким остался до настоящего времени, проявляя свои убеждения при всех удобных случаях, как то при чтении лекций, при кабинетных занятиях». Из обвинительного акта. Если я «проявлял» свои убеждения, так почему же я «почти» таковым остался? Тогда значит, что не «почти», а целиком и полностью я остался троцкистом. Контрольная комиссия должна была бы прямо, ясно и открыто сказать об этом, но по обвинительному акту видно, что она считает меня сторонником «двух оппозиций». Все это вопреки фактам и здоровому смыслу. В чем видно, что я за «новую оппозицию» – видите ли, я рекомендовал, да еще усиленно, литературу, состоящую из большинства оппозиционной литературы, как бы для ознакомления.

Человек, который явно и недвусмысленно в письме пишет свою точку зрения на новую оппозицию, ведущий давно «антизиновьевскую позицию», уж если так – станет на точку зрения Зиновьева в нынешней оппозиции. Что это? Навязать человеку беспринципность? Факты все-таки вещь упрямая.

Используя любимое изречение Ленина, Редозубов подчеркивал свой истинный большевизм. Это он умел работать с фактами, выстраивать их в логическую цепочку, а не его обличители. Это он понимал толк в политике и знал, что сторонник Троцкого не мог примкнуть так просто к Зиновьеву. А если приписывать Редозубову полную бесхребетность, то как же при этом называть его «ярым» оппозиционером?

«Остается последнее официальное обвинение, что в пьянстве». «Касаясь личной жизни тов. Редозубова, необходимо указать, что, несмотря на сравнительную молодость, тов. Редозубов замечен в пьянстве, как на квартире, так и в общественном месте – ресторан Губико – что подтверждается его личными показаниями и показаниями его товарищей – Калашникова», – писал Львов. «Когда я спросил т. Львова (секретаря партколлегии) „как понимать ‘пьянство’ – в единственном или множественном числе?“, т. Львов ответил, „во множественном“. – Я решительно заявляю, что это неверно. Оказывается, сам на себя я показывал, что я пьяница. Как так об этом ничего не знала ячейка рабфака (справка, протокол от 5 апреля 1926 года за № 7). Как же я аккуратно исполнял служебные обязанности (справка президиума рабфака за № [пропуск в оригинале] и в то же время учился в университете. Или систематическое пьянство не противоречит всему этому? В контрольной комиссии имеется один факт, о котором я все рассказал (он был в ноябре месяце 1925 года), но по одному факту нельзя обвинять меня в систематическом пьянстве. Здесь нужна ясность».

В то время оппозиционные взгляды и пристрастие к алкоголю были примерно однопорядковыми характеристиками человеческого падения, поэтому Редозубову было важно доказать, что оступился он только однажды и дело не в его характере.

Исходя из вышеизложенного, – писал Редозубов в своей апелляции к Сибирской контрольной комиссии в Новосибирске, – я считаю постановление Томской контрольной комиссии жестоким. Единственную вину и ошибку, которую я за собой признаю, это мнение относительно томского окружкома. Здесь вся соль. Мне нечего скрывать перед контрольной комиссией. Я преодолел свою ошибку и могу приложить свои силы для дальнейшей работы в партии. Поэтому прошу Сибирскую контрольную комиссию, разобравшись с существом дела, обвинить меня в действительных ошибках, принимая во внимание мою предыдущую работу и возможности исправления, восстановить меня в членах ВКП, а не лишать жизни123.

Редозубова интересовала революция, а не его собственная судьба. Он искал то, что позволило бы ему влиться в коллектив, работать сообща на общее благо.

Томские аппаратчики недооценили популярность Редозубова в низах. Вот что констатировала хроника контрольной комиссии: «После решения его дела в контрольной комиссии, Редозубов проявлял интенсивность в вопросе создания вокруг себя мнения ячейки и руководящего персонала Рабфака, что ему и удается сделать. Так, правление Рабфака дает Редозубову различные справки, а ячейка, в свою очередь, выносит постановление по докладу об исключении его на курсовом собрании, вразрез направленное обвинению ЦК Редозубова. На общем собрании ячейки Рабфака, на котором было доведено до сведения ячейки об исключении Редозубова, выявился факт подготовленности членов ячейки к этому вопросу, в которой без сомнения принимал активное участие Редозубов, так как большинство заданных докладчику вопросов затрагивали моменты следствия в деле Редозубова, одному лишь ему известные»124.

11 апреля 1926 года в Сибирскую краевую контрольную комиссию была отправлена положительная характеристика на Редозубова. Редозубовская версия собственного духовного развития получила полную поддержку: «Мы, нижеподписавшиеся члены ВКП(б), зная тов. Редозубова с 1921–23–24 годов по совместной с ним в разное время учебе и работе в гор. Омске и Томске, подтверждаем, что во время дискуссии с Троцким в 1923–24 году, он стоял на платформе последнего, но затем, в связи с постановлениями XIII съезда, и особенно в связи с „Уроками Октября“ и „литературной дискуссией“, возникшей благодаря этим „урокам“, он окончательно отказался от взглядов Троцкого и всецело был согласен с политикой большинства ЦК при „новой оппозиции“ 1925 года – Зиновьева, Каменева и пр. Он без всяких колебаний высказывал свою солидарность с постановлениями сначала Московской конференции, а потом и всесоюзного съезда ВКП(б) по всем в то время дискуссионным вопросам».

XIV Московская губернская партийная конференция 5–13 декабря 1925 года одобрила политическую и организационную работу ЦК РКП(б) и приняла резолюцию, осуждающую руководителей ленинградской парторганизации за отрицание возможности победы социализма в одной стране. Взгляды зиновьевцев были квалифицированы как «ликвидаторство» и «пораженчество». На XIV съезде партии было решено увеличить государственное участие в ключевых отраслях промышленности и торговли, а также взять курс на строительство социализма в одной отдельно взятой стране – Советском Союзе. Сторонник такого подхода не мог считаться поборником левой оппозиции, как в ее троцкистском, так и в зиновьевском варианте.

Редозубов сумел избавиться от своих заблуждений и прийти к истине именно потому, что обладал стойким характером большевика. В характеристике говорилось: «Мы знаем его как хорошего работника, честного, обязательного, прямолинейного, бескорыстного члена ВКП(б), поэтому и считаем необходимым довести об этом до сведения Сибирской контрольной комиссии». Письмо подписали 3 коммуниста, знавшие ответчика не один день, в том числе и Шейн. Один из них позволил себе маленькую нотку критики, но не более: «Вполне согласен с заявлением Шейна. Добавляю, что у Редозубова есть известная нетактичность, но, в общем, Редозубов достоин быть в рядах ВКП(б)»125.

Человек, знавший Редозубова лучше всех, из‑за которого и началось рассмотрение дела, тоже бросился на помощь. Ширяев писал в Сибирскую областную контрольную комиссию ВКП(б):

Узнав об исключении из рядов нашей партии моего товарища по работе и личной жизни, члена томской организации Редозубова Дмитрия Васильевича, считаю своей партийной обязанностью дать некоторые сведения о нем и его работе по существу предъявленных ему обвинений, так как знаю его в течение ряда лет, начиная с 1920 года.

Относительно принадлежности Редозубова к оппозиции Троцкого в период дискуссии, так мне думается, присваивать ему эту вину нельзя. В этот период я очень близко сталкивался с ним и, будучи сам сторонником взглядов центрального комитета, вел с ним бесконечные дискуссии на эту тему в течение 1924 и 1925 гг. Знаю, что в этом вопросе он был виноват, но в то же время знаю, может быть лучше, чем окружная контрольная комиссия, как болезненно тов. Редозубов воспринимал самый факт своих разногласий с большинством партии в оценке взглядов Троцкого. Как добросовестно тов. Редозубов изучал Ленина и всю историю разногласий, просиживая по ночам за этой работой. Зимой 1924–25 гг. мы в небольшом кругу товарищей, членов РКП(б), в условиях совместной работы вели длинные полемики по вопросу о троцкизме. Из нас только он один был троцкист. Он упорно стоял на точке зрения Троцкого, так как не мог быстро менять свои взгляды и только в результате серьезного знакомства с вопросом постепенно убеждался в своей неправоте. Я подробно излагаю это потому, что эта «болезнь» проходила на моих глазах. Насколько я знаю, он теперь не «троцкист». Обвинять его теперь в этом нельзя. Если в период прошлогодней чистки его не исключили за это, а теперь, когда он осознал свою ошибку, приписывать эту вину ему, не правильно.

Итак, оппозиционность Редозубова была не проявлением его сущности, не убеждением, а временной слабостью, болезнью.

Что же касается того, что Редозубов сейчас является сторонником взглядов новой оппозиции – то это прямо . Будучи в недавнем прошлом «троцкистом», он в бесконечных спорах со мной и моими товарищами всегда утверждал, что не верит в стопроцентный большевизм Зиновьева и не согласен с ним, и последняя дискуссия с Ленинградом, наоборот, только показала его правоту в оценке взглядов Зиновьева, так что он, естественно, не мог стать теперь на сторону «новой оппозиции». Поскольку это обвинение (вернее недоразумение) основано главным образом на его письме ко мне, я считаю своим долгом подробно изложить существо дела.

Ширяев настаивал:

Я знаю Редозубова как преданного партийца, и применение по отношению к нему высшей меры политического наказания, как к чуждому элементу вдобавок, ошибка Окружной Контрольной Комиссии. За 5 ½ лет активной работы в нашей партии, часто в нечеловеческих условиях, в период военного коммунизма он настолько вошел, сроднился с партией большевиков, что умертвить его теперь политически, квалифицируя как чуждый элемент, это не соответствует его вине, и по моему глубокому убеждению с точки зрения интересов партии и революции126.

Особенное негодование Ширяева вызвала характеристика Редозубова как «чуждого» партии. Студенты и коллеги соглашались:

– Зная его социальное происхождение, мы вместе с тем не можем сказать, что оно [происхождение] сказывалось в его образе жизни, в его настроениях, в его идеологическом укладе.

– По крайней мере, ни у кого из нас не возникало мнение о том, что он чужд партии.

На самом деле социальное происхождение Редозубова было отдельным вопросом. Контрольная комиссия считала, что он вступил в партию «случайно», из конъюнктурных соображений. «Он ничем не обосновал и документов, подтверждающих правильность вступления в партию, не предъявил. Также остается не выясненным наличие рекомендаций его в партию. Если принять во внимание, что Редозубов, будучи еще молодым человеком 15–16 лет, сыном богатого казака, не пройдя комсомольского и кандидатского стажа в местности, настроенной в то время (1920–21 гг.) против советского строя, то случайность вступления его в партию находит свое подтверждение».

В этом пассаже трактовка «закономерности» или «случайности» вступления Редозубова в партию нетривиальна: ответчик рассматривается не столько как личность, сколько как – в известном смысле – объект действия исторических сил, а силы в это время и в этом месте не благоприятствовали вступлению в партию. Таким образом, косвенно ставится под вопрос масштаб личности Редозубова: историческая личность имеет возможность противостоять обстоятельствам, но Редозубов в понимании контрольной комиссии не был исторической личностью, а был подчинен законам истории полностью – что обуславливало подозрительность к его биографии.

Вначале, 23 февраля, на опросе Редозубов уточнял свое социальное происхождение: «Мой отец зажиточный казак поселка Осьмерыжск Павлодарского уезда Семипалатинской губ., который в 1917 году был выбран членом Совета Казачьих и Солдатских депутатов Семипалатинска, и я с ним ездил по выборам в Земельные Комитеты. Но Председателем Земской Управы он не был, и в 1918 г. был болен и умер в 1919 в феврале месяце. В 1918 году он приезжал на окружной съезд казаков, но который из‑за прихода чехословаков не состоялся». На том же опросе Редозубов добавил пару слов об обстоятельствах своего присоединения к большевикам: «В 1920 году я вступил в партию в порядке оформления нашей ячейки в числе шести человек и был утвержден Павловским укомом. Всероссийскую перепись я проходил в г. Омске, причем регистрационная карточка моя при выдаче единого партбилета осталась в Омске».

После получения отрицательной характеристики Редозубов разразился тирадой:

В качестве аргумента моей неустойчивости контрольная комиссия выдвигает то, что он (я) случайно без рекомендации и кандидатского стажа вступил в партию, будучи сыном богатого казака (члена казачьих депутатов 17–18 г. и братом белого офицера), формулируя это как чуждый элемент. Можно обвинять меня в чем угодно, но это обвинение касается самого главного – меня как человека. Выходит, что я обманывал партию до сего времени, что я примазавшийся тип, что я, в конце концов, политический подлец, который хочет как чуждый элемент провести свою «казацко-кулацкую» точку зрения. 5 ½ лет я обманывал партию? Что это? Посмотрим, так ли? Если так, то нет места таким не только в пролетарской организации, а вообще даже в Советском Союзе.

Вступил я в РКП в 1920 г. августе месяце в деревне Осьмерыжск Павлодарского уезда Семипалатинской области, действительно без рекомендации. <…> Оформление ячейки происходило постановлением Павловского уездного комитета партии, который утвердил меня в кандидаты, в каковых я пробыл шесть месяцев с августа 1920, а в январе 1921 г. Павловский уком перевел меня в члены РКП. Здесь у меня была рекомендация от Пирожникова (в то время секретаря укома) и Карпецкого (где они сейчас, не знаю), регистрационный же листок с рекомендациями затерян в Омской организации, где я в то время был, так как учился в комуниверситете. Откуда контрольная комиссия взяла, что без кандидатского стажа вступил в организацию?

VIII партсъезд установил обязательный статус «кандидата» – отныне партия могла исследовать человека в течение определенного срока, прежде чем принимать окончательное решение в отношении его пригодности быть членом партии127. XI съезд в 1922 году установил, что этот срок для студентов может достигать двух лет, и подчеркнул, что перевод из кандидатов в действительные члены не может производиться «механически». Необходимо было рассмотреть пригодность переводимого «как со стороны революционной преданности, так и со стороны политической сознательности»128. Но относилось ли все это к Редозубову? Надежные пролетарии Сибири могли перескочить кандидатскую ступеньку во время Гражданской войны; принимали тех, кто готов был отстаивать советскую власть с оружием в руках. Редозубов просил «запросить Павлодарскую организацию, она пришлет соответствующие справки». Он знал, что в укомах и райкомах хранились личные дела коммунистов, включавшие анкету, регистрационную карточку и другие материалы, и что губком вел учет выбывших и прибывших в организацию. Партбилет являлся единственным бесспорным удостоверением принадлежности к РКП. Номер партбилета сохранялся за членом партии на все время его членства129.

«Случайно вступил в РКП, – возмущался Редозубов постановлением о его исключении. – Да, это не вытекает из моего социального положения (вернее, моих родителей), но чем, скажите, а это меня больше всего мучает, виноват я, что родился от таких родителей?» Партия не отождествляла моральный триумф Революции с интересами одного-единственного класса. Любой мог поддержать пролетариат и разделить такое понимание смысла истории. Классовая принадлежность и моральная чистота не всегда шли рука об руку. Редозубов знал рабочих, которые не доросли до пролетарского сознания. Знал он и выходцев из буржуазной среды, отдавших жизнь за дело Ленина и Троцкого. Социальное происхождение не было несмываемым клеймом, шанс искренне отказаться от старой жизни и обратиться в большевика был у всех.

«Кроме того, – продолжал Редозубов, – в личном деле имеется моя собственноручная автобиография». Переписанные не реже чем раз в год, эти эго-документы играли ключевую роль в самопрезентации большевиков. Нарратив Редозубова строился по модели описания духовного роста, завершившегося в момент обращения в большевика. Подробности могли быть сокращены либо приукрашены с целью вписать автора в партийный дискурс. Оценка автобиографии – не только фактов, которые она заключала, но и уровня сознательности и рефлексии – определяла идентичность автора. «Плохо не то, что тебя обвиняют без дела, но плохо то, что тебя обвиняют за то, в чем ты не виноват», – писал Редозубов. Если история была большевистским эпосом, то автобиография являлась его проекцией на конкретную жизнь. Индивидуальное обращение в большевика предвосхищало всеобщее освобождение. Поскольку коммунистические ритуалы обращения драматизировали разрыв между миром, в котором человек жил, и миром, в который он вступал, их можно причислить к классическим обрядам инициации.

«Может быть, я обманывал партию, скрывая свое происхождение от проверочных комиссий и комиссии по чистке?» – вопрошал Редозубов. Чистки – мероприятия по проверке соответствия членов коммунистической партии предъявляемым к ним требованиям – в 1920‑е годы практиковались в ВКП(б) очень широко. Первая обширная чистка была произведена в 1921 году. Редозубов вышел перед «комиссией» Омского губкома, положил на стол партбилет и личное оружие, ответил на все вопросы и был признан достойным партийного билета. Ревизии подвергалось прежде всего социальное происхождение, но вклад Редозубова в победу большевиков в Сибири, идеологическая грамотность и положительный морально-бытовой облик считались более существенными. В 1925 году по решению XIII съезда была проведена чистка советских и вузовских ячеек и было исключено 6% членов, но и тут Редозубов сохранил партбилет – и это при том, что он совсем недавно открыто отстаивал позицию Троцкого. Редозубов считал, что ему пора было перестать отвечать за свои казацкие корни: «Я прошел три чистки (Павлодар, Омск, и Томск, 1925 г.), и везде об этом знали. Если даже Сибирская комиссия найдет тягчайшие преступления, то пусть она снимет с меня обвинение как чуждого элемента, которого, я думаю, не заслуживаю, пробыв честно в партии 5 ½ лет».

В самом деле, социальное происхождение нужно было рассматривать конкретно, не упрощать, но и не делать обобщений. Не все казаки являлись врагами Революции. «Замечу, что отец (я вовсе его не собираюсь защищать, так как он умер в 1919 г. январь месяц) был не в совете только каких-то казачьих депутатов, а в Губернском (Семипалатинском) исполнительном комитете Совета рабочих, крестьянских и казачьих (если так назывались, хорошо не помню) [депутатов], когда председательствовал небезызвестный Юдин. Все коммунисты Сибири знали о руководителе латышских стрелков комбриге Яне Андреевиче Юдине, которому были подчинены войска левого берега Волги для организации контрнаступления против Народной армии, занявшей Казань, и который отдал жизнь за победу революционного дела 12 августа 1918 года».

На мнение, «что Редозубов якобы случайно вступил в ряды партии», не мог не возразить и вечный его заступник Ширяев: «Насколько мне известно, он проходил кандидатский стаж и при переходе из кандидатов в члены партии имел рекомендации, – писал Ширяев из Ленинграда. – Всего этого в личном деле могло и не быть, так как они заведены только с момента всероссийской перерегистрации».

Рекомендация была неотъемлемой частью процедуры принятия в партию. Партия спрашивала рекомендующего: как давно он знает товарища, вступающего в партию? Каковы достоинства и недостатки вступающего? Имеет ли рекомендуемый товарищ твердое желание подчиниться безоговорочно партдисциплине и трудовой этике? Обычно после того, как рекомендательное письмо устанавливало социальное происхождение кандидата, упоминались служба в Красной армии и вклад в партстроительство на местах. В рекомендации отражались моральная чистота кандидата в партию и, что еще важнее, уровень его марксистской подготовки. Необходимо было доказать наличие не просто потенциала, а уже имеющегося революционного сознания. Завершалась рекомендация личными данными и подписью поручителя. XI партийный съезд 1922 года установил строжайшую ответственность рекомендующих за рекомендуемых130.

На этот раз контрольная комиссия таких документов у ответчика не обнаружила. Но, напоминал Ширяев, нужно было учитывать контекст:

Что же касается того вопроса, что Редозубов не имел рекомендаций при вступлении в кандидаты партии, так это не его вина. Нужно знать хоть немного условия работы в деревне, особенно в сибирских казачьих поселках в 1920–21 гг., чтобы заключить, что рекомендации тогда достать было невозможно и уком РКП(б), утверждая вступление в партию каждого нового крестьянина, учитывал эти местные особенности. Я, будучи в то время ответственным секретарем Павлодарского укома РКСМ (того уезда, где вступал и работал Редозубов), принимал участие в работе укома РКП(б) и знаю, что такие случаи приема без рекомендаций практиковались часто по отношению к деревне.

Ширяев во многом был похож на Редозубова. В автобиографии Ширяева рассказывается, что его отец был крестьянином из того же Павлодара Семипалатинской губернии, откуда родом Редозубов, работал после военной службы сторожем на соляных промыслах, а после – сторожем на кладбище. Одновременно он занимался сельским хозяйством, «сеял не более 1–1½ десятин хлеба, имел одну лошадь, одну корову, свой дом из 2‑х комнат и избу-кухню. Отец малограмотный – самоучка. Мать из крестьянок, все время занималась домашним хозяйством. <…> Кроме меня, в семье было два брата. Старший брат – народный учитель, в 1920 году убит во время кулацкого восстания в Сибири, будучи на продразверстке. Второй брат работает на заводе „Большевик“ в Ленинграде». Сам Ширяев тянулся к образованию и революции: «Я с 1910 по 1913 года учился в приходской школе, с 1913 по 1917 год в Высшем реальном училище. 14 лет начал работать. С 1917 по 1919 год работал делопроизводителем в разных учреждениях – воинское присутствие, земотдел <…> канцелярия податного инспектора – это было во время частой смены правительств в Сибири (Керенщина, 1‑я советская власть, директория, Колчаковщина). Несмотря на ранний возраст, я с начала 1918 года был близко связан с большевистской организацией, как во время 1‑й Соввласти в Сибири, так и во время Колчаковщины. Объясняется это личной связью и влиянием двоюродного брата, заместителя председателя Совета в г. Павловске, и родственников солдат-большевиков. Во время Колчаковщины, не будучи формально связан с партией, принимал участие в работе, участвовал в собраниях, писании и расклейке прокламаций», два раза был арестован, «но ввиду отсутствия улик и несовершеннолетия – освобожден через несколько часов». Все это происходило на глазах у Редозубова, и оба парня официально вступили в партию почти одновременно, после прихода Красной армии. До мая 1922 года Ширяев работал в Семипалатинске членом бюро губкома ВЛКСМ, редактором комсомольской газеты, одновременно учась на вечернем рабфаке. Осенью 1922 года крайком ВЛКСМ Казахстана командировал его в Томский технологический институт, где он учился до 1925 года на горном факультете. Там Ширяев занимался совместно с другом общественной работой, один год являлся членом бюро институтского коллектива ВКП(б), а осенью 1925 года перевелся на учебу в Ленинград131.

Редозубов если и был теперь далек от Ширяева, то лишь географически, но не духовно. В глазах защищавшего его друга Редозубов был революционным героем, готовым заплатить жизнью за свои идеалы. Только слепой мог этого не видеть. «Быть в партии в 1920–21 и жить среди казаков, участвовать во всей работе и проводить продразверстку (крайне непопулярная политика изъятия всего объема произведенного хлеба государству по установленной, «разверстанной», государством норме продукта. – И. Х.) и до конца продержаться во время бандитских выступлений в 1920–21 гг., которые охватили тогда большую часть уезда и всю его казачью часть, – это не случайность. Это могли делать только преданные партии товарищи, а не чуждые ей люди. Из своей прошлой работы в Павлодарском уезде я знаю, что в тот период ячейки РКП(б) и комсомола в деревне рассыпались как карточные домики, не говоря уже о ячейках и коммунистах в казачьих поселках. Почти сплошь и рядом из ячейки уходили в бандитские отряды. Было очень немного коммунистов-казаков, которые в этот период остались в партии и до конца выдерживали нашу линию в деревне. Их можно было по пальцам перечесть. В числе этих немногих товарищей-казаков был и Редозубов. Считать его вступление в ряды партии в тот период случайным – это просто незнакомство с условиями и обстановкой, которая царила тогда в Павлодарском уезде и в ряде других мест Сибири. Наоборот, само его вступление в партию и его работа в казачьих поселках, населенных враждебно настроенными белогвардейцами-казаками в период подавления восстаний и сбора продразверстки, говорит о его стойкости и выдержанности, а не о случайности его пребывания в партии». Ничего не могло быть дальше от истины, чем представление о Редозубове как приспособленце. Напротив: он вырвал себя из казачьего окружения с корнем и отдался Революции. Только сознательность и принципиальность могли объяснить такой выбор.

16 марта 1926 года члены партколлегии Окружной контрольной комиссии собрались обсудить дело. Присутствовали постоянные члены коллегии Веригин и Львов, а также кандидат Кузнецов. Партзаседателями были: от ячейки газеты «Красное знамя» – Приленский; от ячейки 1‑го Томского райкома – Захаров; от организации 4‑го полка связи – Белявский. Весь цвет представителей коммунистической общественности Томска заседал недолго. Формулировки негативных характеристик просочились в принятое постановление: «Исключить из ВКП(б) за неустойчивость, за крайнюю невыдержанность, пьянство и как чуждый элемент»132.

Сибирская краевая контрольная комиссия обсуждала апелляцию Редозубова три месяца спустя, 7 июня 1926 года. Заседали: председатель партколлегии Сибирской контрольной комиссии Кацель и секретарь крайкома Сырцов. Присутствовал и «собутыльник» Редозубова Калашников, который уже несколько месяцев как перешел на новую работу в органах партийного контроля. Не обошлось и без самого Редозубова, который давал «личные объяснения». Рассмотрев материал, полученный из Томска, новосибирские заседатели убедились, что свое выступление на общем собрании томской организации, прорабатывающей решения XIV съезда, Редозубов «построил так, что оно объективно носило оппозиционный характер и делу сплочения парторганизации наносило вред. Переписка т. Редозубова с товарищами из Ленинграда была в совершенно недопустимом тоне о руководящем окружном органе парторганизации. Все это до оппозиционных настроений во время первой дискуссии показывает, что т. Редозубов недостаточно определившийся ленинец, что т. Редозубовым, несмотря на достаточную общеполитическую подготовку, элементарные правила внутрипартийной дисциплины усвоены слабо, что он, на словах поддерживая единство партии, фактически благодаря своей несдержанности приносит делу единства партии вред».

У окружной комиссии были несколько другой список грехов и другая логика. В сущности, Редозубова обвиняли в «недопустимом тоне» по отношению к вышестоящим – и не более того. Но уже этого было достаточно, чтобы вызвать большие подозрения. К разбору дела необходимо было «подойти со всей строгостью» и учесть, что ответчику «21 год, он несет ответственную работу, он воспитатель. Все это кружит ему голову, при наличии самомнения и при его неустойчивости новые шатания с его стороны возможны». Но все же, добавили в Новосибирске, «исключение из рядов партии в 21 год является большим и тяжким наказанием». Шанс на исправление был. «Его молодость, при условии взятия его под воспитательное здоровое влияние, даст возможность предполагать о его исправлении в будущем и заслуживает смягчения в вынесении ему партвзыскания»133. «Принимая во внимание, что т. Редозубов признает допущенные им ошибки», нашлась возможность пересмотреть решение Томской окружной комиссии о его исключении и «оставить т. Редозубова в рядах партии, объявив ему выговор. Считать необходимым отозвать т. Редозубова из Томска и использовать его в другой организации. Считать совершенно невозможным использование т. Редозубова на преподавательской работе»134.

Имя Дмитрия Никитовича Ширяева прозвучит еще раз при анализе ленинградской оппозиции конца 1920‑х – начала 1930‑х годов. Важное обстоятельство: сестра Ширяева была женой Григория Евдокимова, уважаемого старого большевика, а Павлодар был первым местом революционной деятельности и Евдокимова, и Ширяева, и Редозубова.

Григорий Еремеевич Евдокимов родился в октябре 1884 года в семье мещанина. С 1899 года служил матросом на речных судах. В 1903 году вступил в РСДРП. Вел партработу в Омске, Павлодаре, Петрограде. С 1913 года работал в Петербурге, участвовал в забастовках. Неоднократно арестовывался и ссылался. После Февральской революции – агитатор Петроградского комитета РСДРП(б). Участвовал в подготовке Октябрьского переворота в Петрограде и установлении советской власти в провинции, депутат Учредительного собрания от большевиков. В 1918–1919 годах – комиссар промышленности Союза коммун Северной области. В годы Гражданской войны – начальник политотдела 7‑й армии, участвовал в боях с войсками Юденича135. Один из ближайших соратников Г. Е. Зиновьева, активно участвовал в организованных им репрессиях против «классовых врагов», когда в Петрограде были «нейтрализованы» практически все представители «эксплуататорских классов». С 1922 года – секретарь Северо-Западного бюро ЦК РКП(б), ярый противник троцкистов. На объединенном пленуме ЦК и ЦКК РКП(б) 17–20 января 1925 года поддержал предложение об исключении Л. Д. Троцкого из партии. ЦК ограничился снятием Льва Давидовича с поста председателя Реввоенсовета – решением, которое Евдокимов охарактеризовал как «слишком мягкое». В частности, подчеркивал он, «мы, т. е. члены Центрального Комитета от Ленинградской организации, стояли за то, чтобы тов. Троцкого немедленно снять из Политбюро ЦК». В 1925 году имя Евдокимова – на то время первого секретаря Ленинградского губкома РКП(б) – носили Государственные мастерские метеорологических и точных приборов (Ленинград, 19‑я линия В. О., 10).

Вскоре Евдокимов стал одним из лидеров «Новой оппозиции». 1 января 1926 года он был переброшен в Секретариат ЦК, чтобы лишить Зиновьева опоры в ленинградской партийной организации. Евдокимов всячески затягивал переезд в Москву, что заставило Сталина отметить на пленуме ЦК ВКП(б) 1 января 1926 года: «Свыше двух месяцев у нас имеется решение Политбюро ЦК о введении ленинградца в Секретариат. <…> Но товарищи ленинградцы с этим делом не торопятся и, видимо, не собираются провести его в жизнь. Видимо, они не хотят иметь своего представителя в Секретариате, боятся, как бы не исчезла та отчужденность ЛК от ЦК, на которую оппозиция опирается. Поэтому надо заставить Ленинградскую организацию ввести своего представителя в Секретариат ЦК. Другого такого товарища, как т. Евдокимов, у нас не имеется»136. После переезда в Москву Г. Е. Евдокимову разрешалось посещать Ленинград только по личным делам.

Фигура Евдокимова позволяет рассмотреть внутрипартийную борьбу конца 1920‑х годов во всем ее многообразии. Ниже мы познакомимся с его зятем Петром Тарасовым, который продвигал оппозиционные директивы в регионах. В последней части книги Григорий Евдокимов появится в качестве организатора подпольной деятельности зиновьевцев – по крайней мере, таковым он признавался в протоколах НКВД.

2. Кошки-мышки в ЦКК

В начале лета 1926 года в Москве местные оппозиционеры начали проводить нелегальные собрания и рассказывать о поражении Зиновьева в Ленинграде, распространять информационные сводки об итогах XIV съезда и недавно прошедшего апрельского пленума ЦК. «Вопиющим фактом нарушения партийной дисциплины» считалось проведение нелегального собрания оппозиционеров в подмосковном лесу 6 июня 1926 года137. Для доклада о положении в партии на массовку был приглашен Лашевич, «один из главнейших руководителей Красной армии». Член РСДРП с 1901 года, Михаил Михайлович был в год Революции делегатом I Всероссийского съезда Советов РСД, членом ВЦИКа, участником Демократического совещания. Как член Петроградского ВРК он стал одним из организаторов Октябрьского вооруженного восстания, в годы Гражданской войны входил в реввоенсоветы Восточного и Южного фронтов, с 1925 года – заместитель наркома по военным и морским делам, зампредседателя РВС СССР, кандидат в члены ЦК ВКП(б). Зиновьев писал в 1935 году: «Все, кто знал покойного М. Лашевича, помнят, что лично это был один из лучших людей среди тогдашних зиновьевцев. Он был глубоко и интимно связан с партией и переживал особенно мучительно свой разрыв с ней. Но даже таких людей фракционность уводит в лес. Когда теперь вспомнишь об этом, то еще острее осознаешь: если тот круг идей, которые развивались нами, подготовил и привел (уже тогда, в 1926 г.!) Лашевича, насчитывающего в своем прошлом два десятка лет борьбы за партию, к этому неслыханному делу, – то что же должны были мы сеять среди людей, которые только начинали свой путь?»138 С точки зрения большинства ЦК, Лашевич перешел Рубикон, окончательно предал партийный устав. Почему же у Лашевича «не хватило мужества выступить на собрании московской организации, а в лесу на нелегальном собрании он выступил? – спрашивал Бухарин членов Политбюро 14 июня 1926 года. – Я вам скажу почему. Потому что, если бы он выступил на собрании, это не было бы партийно-фракционным сплочением, а если человек выступает в качестве члена нелегальной фракции, это ему важно»139.

Массовка в московском лесу провалилась. Уже на следующий день один из участников мероприятия рассказал о ней секретарю Краснопресненского райкома партии Мартемьяну Никитичу Рютину, который передал дело в ЦКК. «В прошлое воскресенье по Савеловской железной дороге около станции Долгопрудная собралось 50–60, а то и 70 членов партии, – гласило секретное сообщение. – Устроили нечто вроде массовки такого характера, как в старое время <…> с патрулями и т. д.» Фактическое обвинение в том, что они организовали «нечто вроде массовки», являлось общепонятным для партийцев указанием на «выход оппозиции из внутреннего обсуждения к партийным массам», переход от внутренней дискуссии к политической борьбе в собственном смысле. «…внутрипартийная демократия выражается ныне в казенном инструктировании и таком же информировании партячеек, – докладывал на массовке Лашевич. – Процветает назначенство в скрытой и открытой формах сверху донизу, подбор „верных“ людей, верных интересам только данной руководящей группы, что грозит подменить мнения партии только мнением „проверенных лиц“. Необходимо устроить „переворот в ЦК“»140. Осведомители доложили, что в своем выступлении на собрании Лашевич говорил, что оппозиция теперь выдвигает в качестве цели не дискуссию, а борьбу. Рядовым оппозиционерам говорилось, что осенью оппозиция положит «на обе лопатки» Центральный Комитет, что стоит только Зиновьеву появиться на Путиловском заводе, его на руках понесут, что он будет делать доклад от имени партии на XV съезде.

8 июня 1926 года семь участников лесного собрания были вызваны в ЦКК, где им предъявили обвинение в нарушении постановлений X, XIII и XIV съездов о единстве партии. Григория Яковлевича Беленького, бывшего секретаря Краснопресненского райкома партии, ныне сотрудника Исполкома Коминтерна, обвинили в организации массовки. Его помощник, 30-летний Борис Григорьевич Шапиро, был обозначен как «технический исполнитель массовки». Разбор дела шел в здании ЦКК на Ильинке. Привлеченных к разбору дела вызывали в специальную комнату. Председательствовал член ЦКК, справа сидел один из секретарей ЦК, слева – присяжный заседатель. Опрашиваемый сидел на противоположном конце стола. Секретарь вызывал обвиняемых по очереди, показания друг друга они не слышали.

«Заседает следственная комиссия», – объявил секретарь ЦКК Николай Янсон вошедшему Шапиро. Шапиро был выпускником Свердловского коммунистического университета – колыбели не одной оппозиционной группировки. На данный момент он служил управляющим делами в Краснопресненском районном комитете Москвы. Ситуация была неравной: Шапиро – юнец и по возрасту, и по опыту (он примкнул к партии только в 1918 году). Сидевшие по другую сторону стола были старыми большевиками, всеми уважаемыми блюстителями партийной чистоты. Николай Михайлович Янсон – эстонский революционер, вступил в РСДРП еще в 1905 году, вел партийную работу в Петрограде и Ревеле, затем продолжил свою деятельность в США. В 1917 году вернулся в революционную Россию, стал членом Северо-Балтийского бюро ЦК РСДРП(б), участвовал в становлении советской власти в Эстляндии. В начале 1920‑х годов Янсон был назначен секретарем ЦК Союза металлистов, затем партийным съездом выбран членом Президиума ЦКК и секретарем ЦКК. Еще более титулованный большевик, Матвей Федорович Шкирятов, вступил в партию в 1906 году, долгие годы работал профессиональным революционером в Ростове-на-Дону и в Туле, во время войны вел агитацию среди солдат. С 1921 года Шкирятов – первый «чистильщик партии», секретарь Партколлегии ЦКК, близкий Сталину человек. Но главным в комиссии был, пожалуй, Миней Израилевич Губельман, более известный как Емельян Ярославский. Ярославский вступил в партию в 1898 году, успел организовать социал-демократический кружок на Забайкальской железной дороге, побывать в членах Петербургского комитета РСДРП. Еще до первой революции он отличился организацией стачки текстильщиков в Ярославле (отсюда и псевдоним), был делегатом IV–VI съездов РСДРП. В дни Октября был членом Московского партийного центра по руководству вооруженным восстанием, первым комиссаром Кремля. Из членов комиссии только у Ярославского был опыт недолгого пребывания в оппозиции: в 1918 году он примыкал к группе «левых коммунистов» по вопросу о Брестском мире. Затем последовала череда ответственных поручений: в Гражданскую войну – уполномоченный ЦК РКП(б) по проведению мобилизации в Красной армии, член Сибирского областного бюро ЦК РКП(б), организатор антирелигиозной кампании большевиков, а с 1924 года – секретарь Партколлегии ЦКК. Все трое считались специалистами по оппозиции: Н. М. Янсон отличился тем, что в 1921 году противодействовал многочисленным сторонникам «рабочей оппозиции» в Самаре, М. Ф. Шкирятов имел опыт по работе в комиссии ЦК ВКП(б) по проверке и чистке партийных рядов, а Е. Ярославский был автором известных брошюр партиздата, клеймящих уклонистов и фракционеров разных мастей.

Разговор сразу не заладился: Шапиро явно уклонялся от ответов. Стенограмма опроса включает серию коротких реплик и замечаний. Стороны пока не раскрывали своих карт. В начале опроса технический секретарь сообщил историю розысков молодого коммуниста: «Вчера в 2 часа дня райкомом вручена была т. Шапиро повестка с вызовом на 4 часа, но он не явился. Сегодня в 11 часов ему вручена была 2 повестка. Он явился только сейчас». «Я получил бумажку часа в 4, а не в 2, – оправдывался Шапиро. – Я считал, что в 4 часа учреждения закрываются, сегодня утром я встретил товарища, который передал мне записку». На самом деле встреча с контрольной комиссией была делом серьезным. Янсон увещевал: «Если мы вызываем на 4 часа, то это значит, мы были готовы продолжать работу до 7–8 часов. Мы работаем с неограниченным временем».

– Но перейдем по существу дела, – продолжил Янсон. – Заседает следственная комиссия, созданная Президиумом ЦКК по поводу организации массовки <…>.

Шапиро: Я не принимал никакого участия в массовке.

Янсон: Вы еще не знаете, в чем дело (смех).

Однако Шапиро не смутило, что он выдал себя этой неосторожной фразой, и он как ни в чем не бывало продолжил разыгрывать роль наивного простака. Началась своеобразная игра в поддавки, взаимные «подмигивания», даже шутки.

Шапиро: Товарищ говорит о массовке. Я о ней ничего не знаю.

Ярославский: Я еще не успел сказать ничего. Почему вы знаете, о чем речь идет. Подозрительно.

Шапиро: Ну, говорите, я буду слушать.

Ярославский: Нет, уж теперь вы говорите.

Шапиро: Вы говорите о массовке. О массовке я ничего не знаю.

К кому обращался Шапиро? Его упрямое повторение одних и тех же фраз явно было рассчитано не на Ярославского. Скорее его запирательство отсылало к договоренности между самими участниками «массовки» – не выдавать своих, не сознаваться.

Разговор не клеился:

– Я, конечно, могу изложить вместо вас, что делалось на собрании, но считаю не нужным, – заметил Ярославский. – Ну вот, я вам прямо скажу теперь все. Массовка была около станции Долгопрудная, от 50 до 70 человек присутствовало, председательствовал Беленький, одним из организаторов были вы, и нечего в прятки играть, все известно. А теперь расскажите, будете прямо говорить, или нет?

Тут было важно не содержание разговора, а его форма. Форма (или фрейм) коммуникации – это то, что определяет ее драматургию: последовательность «ходов» и «контрходов», наступлений и отступлений, сольных и хоровых «партий». Здесь и далее мы следуем концептуализации, предложенной Ирвингом Гофманом. Если в ранних работах («Представление себя другим в повседневной жизни», «Стратегическое взаимодействие») он уделяет больше внимания самой драматургии коммуникации – тому, как люди пытаются сохранить лицо и произвести нужное впечатление на партнеров, – то в поздних текстах («Анализ фреймов», «Формы разговора») Гофмана уже больше занимают ее структурные характеристики.

В каждой конкретной ситуации взаимодействия, замечает Гофман, люди сознательно или бессознательно задаются вопросом «что здесь происходит?». В зависимости от выбора определения ситуации они задействуют те или иные регламенты поведения (например, партийный устав, отчет следователя контрольной комиссии, пересказ ситуации уже опрошенным оппозиционером и т. д.). Взаимопонимание между участниками – а следовательно, и непроблематичность разговора – достижимо, только если эти регламенты совпадают. Но их совпадение – результат совместной работы по прояснению и «стабилизации» контекста взаимодействия. Соответственно, наш исследовательский интерес направлен на то, как Шапиро и другие взаимодействовали с подобными инструкциями, каким образом прибегали к той или иной манере поведения, как распознавали ситуацию и какой сценарий исполнения выбирали.

Другой аспект, на который обращает внимание Гофман, – рекурсивный характер взаимодействия. Была ли встреча на Долгопрудной «массовкой», «митингом», «собранием» или просто «пикником на природе»? Выбор фрейма произошедшего события совершается в другом фрейме – опроса или допроса. Участникам разбирательства предстоит придать форму не только своему общению, но и тому, по поводу чего это общение состоялось, – событию на Долгопрудной.

Наконец, третий релевантный аспект фрейм-анализа – ролевая диспозиция. Каждый фрейм коммуникации характеризуется набором ролей. Однако участники взаимодействия обладают куда большим ролевым репертуаром, чем предлагает им ситуация «опроса». Они могут быть «старыми большевиками», «коммунистами», «товарищами по подполью», наконец, просто «психически истощенными людьми». Но здесь и сейчас (во фрейме опроса) они – «допрашивающие» и «допрашиваемые». От того, сохраняется ли этот негласный консенсус или говорящие выходят из роли, навязанной им ситуацией, зависит исход их взаимодействия. Хотя поведение коммуниста, конечно, опиралось на какой-то идеальный тип, некий этос, доминирующий в партии в то время, фреймы, укорененные в процессе повседневного партийного общения, существовали лишь здесь и сейчас, не обязательно сохраняясь в партийном обиходе на протяжении долгого времени. Таким образом, опираясь на теорию Гофмана, мы воздержимся от интерпретации опросов участников массовки через внешние по отношению к ним теоретические конструкции из области макросоциальных феноменов. В последнем случае можно упустить тот способ конструирования социальной реальности и ее интерпретации Шапиро, Беленьким и другими, который имел место в той конкретной ситуации, в которой они оказались весной 1926 года.

Опрос в кабинете ЦКК был организован таким образом, что его свойства можно было обнаружить и зафиксировать. Главной целью опроса была не попытка что-либо узнать, а желание повлиять на модус разговора. Шапиро старался понять, какую модель поведения ему надо было в нынешний момент использовать: «В какой ситуации мы сейчас находимся?» – как бы спрашивал он себя. Уместно здесь шутить или нет? Можно ли третировать оппонента (или даже нужно?) или это строго возбраняется? В этих обстоятельствах ковались и перековывались матрицы классификаций: кто оппозиционер, а кто нет и, как следствие этого, кому что можно. Проговаривая факты, контрольная комиссия возвращала языку его основную функцию – информативную:

Шкирятов: Вы записку Волгиной оставляли?

Шапиро: Нет.

Шкирятов: Вы Васильеву знаете?

Шапиро: Нет.

Однако существовала стенограмма предыдущего опроса, доказывающего обратное. В этом же кабинете днем ранее 39-летняя тов. Волгина, член ВКП(б) с 1917 года, косвенно разоблачала опрашиваемого. На вопрос, кто ее пригласил поехать, Ксения Андреевна отвечала: «Шапиро какой-то. Я не знаю, кто он. Он у нас был инструктором. <…> Он пришел вечером, меня не застал, оставил записку, что собирается компания поехать погулять и покупаться. Мы и поехали с Васильевой»141.

Шапиро: Я тоже ездил купаться.

Янсон: В Долгопрудную?

Шапиро: В Долгопрудную, ездил купаться.

«Зачем вы скрываете, – недоумевал Шкирятов, – раз нам уже все известно. <…> Что там, Москва-река?» Топографию окрестностей Москвы-реки знали, конечно, все – мест отдыха в 1926 году было не слишком много. Шапиро провоцировали на «а тут тоже соврешь?», что было бы абсурдно. Врать Шапиро не стал, но и правды не сказал: «Нет, пруд». (На Долгопрудной «пруда», вопреки названию, нет: в то время там протекала река Клязьма, а сегодня проходит Канал им. Москвы и располагается Клязьминское водохранилище.)

Шкирятов: Вы туда ездили купаться? Одни ездили?

Шапиро: Семья ездила, товарищи ездили.

Шкирятов: Какие товарищи?

Шапиро: Я не назову их.

Шкирятов: Почему нельзя назвать, кто ездил купаться (смех)?

Шапиро: Но, товарищи, я сказал, я был в Долгопрудной, и больше имен я не назову. <…>

Янсон: А вот мы играли в городки в воскресенье, я вам могу рассказать с кем. Если бы мы устраивали политическое собеседование, я тоже мог бы сказать.

Стенограмма только кажется простой. На самом деле участники разговора задействовали несколько регистров одновременно. Общение между следственной комиссией ЦКК и вызванным туда партийцем включало в себя активное использование самых разных языковых функций: от юмора и каламбура до намеренной игры со смыслом слов и высказываний. При этом важно понимать, что такая практика резко противоречила представлению большевиков о собственном языке как о научно выверенном и точном. В семиотической идеологии большевизма язык был сосудом истины, его семантические функции (круг значений языковых единиц) должны были преобладать над риторическими (отношением между знаковыми системами и теми, кто их использует)142. Избыточная замысловатость речи, особое внимание к риторике были подозрительны. Члены комиссии зачитывали уличающую информацию не для того, чтобы доказать вину – все было и так всем понятно, – а чтобы вернуть разговор в режим говорения правды.

Если Шапиро соглашался на коммуникацию, то шло товарищеское выяснение. Если же шла игра в кошки-мышки – разговаривали не «товарищи», а люди из разных лагерей.

«Вот заявление Волгиной, которая сообщила, что вы ей оставили записку, куда ехать и как ехать», – сказал Янсон. У него было еще и свидетельство другого участника, тов. Васильева. Янсон зачитал стенограмму показаний последнего с информацией о том, «как он был приглашен, как приехали другие товарищи». «<…> На Долгопрудной, – рассказывал Васильев, – встречали людей и показывали, куда идти на собрание».

Опрашиваемый продолжал запираться:

Шапиро: Я говорю, что я был на станции. Что касается организации – это неверно. Мы встретились, пошли купаться, в совхозе пили молоко.

Алиби было у всех вызванных. Московский коммунист Чернышев, например, утверждал: «Я в это воскресенье ездил на кладбище и взял с собой пару пива. Может быть, за это вы меня притащите?» Илья Спиридонович нервничал. Он признавался, что исполнял квазирелигиозный ритуал – посещение после Пасхи могил родственников, что считалось у коммунистов нарушением партийной этики. Чернышев как бы вопрошал, не за это ли его вызвали в контрольную комиссию. «Я говорю открыто, что в это воскресенье я брал с собой на кладбище пиво, – продолжал он. – Я ничего не знаю. <…> Сейчас в лесу очень много разных групп собирается. <…> Очень часто собираются кружки, берут с собой пиво и едут в лес погулять»143.

Ну а что делала другая свидетельница – Ксения Андреевна Волгина? Она «ездила снимать себе комнату <…> на 10‑й версте». В собрании она не участвовала. «Как же. Буду я участвовать. Я шесть месяцев лежала больная, ничего я не знаю. <…> У меня неврастения, туберкулез легких». Дачу в итоге нашла, сняла за 20 рублей, «чуланчик, нужно же куда-нибудь деваться».

Шкирятов: Вы говорите, что не были на Долгопрудной. А на какой станции вы были?

Волгина: А черт его знает. Не знаю.

Шкирятов: Как же вы будете на дачу ездить, если вы не знаете куда (смех)144.

Шапиро был задан тот же стандартный вопрос:

Янсон: В собрании участвовали?

Шапиро: <…> На собрании я не был.

Комиссия спрашивала о фактах, Шапиро отвечал о формулировках: то, где он был, нельзя назвать «собранием». Янсон выговаривал Шапиро: «Пусть вам не будет обидно, но я должен сказать – мы говорим о новой смене, о минимальной честности, которая должна быть у члена партии, ее я у вас не вижу». Вот «Лашевич, старый партиец, пришел и с первого слова сказал – я был, да». А юнец Шапиро отшучивался, упорно не называл вещи своими именами.

Спор о том, как и о чем говорить, продолжался:

Шапиро: Я вам сказал <…> о том, что я был.

Шкирятов: А что на собрании вы были, не сказали.

Шапиро: Я не называю это собранием, называю товарищеской прогулкой. Мы там квас, нарзан пили, закусывали.

Янсон: Это нас совершенно не касается.

На секунду Янсон подумал, что Шапиро не играет, а действительно «глупит». Может быть, действительно имело место недоразумение? Может быть, Шапиро боялся обвинения в пьянстве и аморальном поведении? «Мы признаем всю необходимость разумных развлечений, – дружелюбно заметил секретарь ЦКК, полушутя апеллируя к молодости Шапиро. – А насчет того, что там было политического, мы должны поставить вопрос. Если вы не хотите отвечать, то незачем ждать, когда перед вами встанет вопрос о необходимости выхода из партии. Правда, жаль, что вас столько времени учили в Свердловском Университете. Но если бы у меня были такие разногласия с партией, я бы ушел».

Янсон предлагал определиться: раз коммунисты поссорились, общего дела у них больше нет. Но Шапиро продолжал упорствовать: «Я же сказал, что я там купался». Как и другие привлеченные к опросу коммунисты, он оставлял возможность квалифицировать все это как увеселительное предприятие: «купаться» с товарищами по партии подразумевало в том числе знакомство с девушками. Частное и интимное занятие не могло быть политическим: где купаются, там заговоры не строят, это несерьезно.

Янсон настаивал, что Шапиро был на собрании, где выступал Лашевич с речью, где «говорили относительно распространения литературы и для этого предполагали использовать ВУЗы. Если хотите очной ставки – то устроим», – пригрозил он. Очные ставки между свидетелями устраивались в тех случаях, когда от разъяснения противоречий в показаниях зависело дальнейшее направление следствия; могли быть допрошены обвиняемые, подозреваемые, свидетели, потерпевшие. Вначале их спрашивали, знают ли они друг друга, в каких отношениях находятся между собой, а затем им предлагалось дать показания об обстоятельствах, относительно которых имелись противоречия. Предполагая полное отчуждение и бескомпромиссность, очные ставки были нежелательны в партийной среде. Ярославский надеялся, что Шапиро не выберет этот путь, считал, что нехорошо получается с очными ставками, когда товарищи друг друга уличают во лжи.

Янсон тоже просил соблюдать большевистские нормы поведения, призывал к доверию, однако формат разговора предполагал иное. Во время опроса язык актуализировался, становился целью коммуникации, поскольку содержание сказанного уже было известно заранее. Задачей беседы было не выяснение информации, не установление фактической истины. Для Шапиро не имело смысла требовать очную ставку, чтобы доказать свою невиновность, а опрашивающим важнее было ознакомиться с языком оппозиционера, выяснить его собственный «диалект», его идиостиль. К огорчению комиссии, Шапиро настаивал на своем:

Шапиро: Если вы сделаете очную ставку, безразлично, я скажу, что я был, купался, беседовал, пил, ел. <…> Очная ставка для меня ничего не скажет. Я вам все сказал. Я вам говорю, что я был.

Янсон: Где были?

Шапиро: На Долгопрудной, на товарищеской прогулке.

Повторение одних и тех же вопросов и запирательство Шапиро свидетельствовали о том, что спор шел вокруг статуса языка: стороны пытались навязать свое значение слов.

Янсон: А на собрании были?

Шапиро: Вы называете собранием, а я товарищеской прогулкой.

Янсон: Где Лашевич говорил речь?

Шапиро: Никаких речей не произносилось, беседа, может быть, была, но никаких речей не было. Лашевича я не знаю в лицо.

Делая вид, что не заметил, что Шапиро увиливает, – ведь ряд доносов показал, что Шапиро и Лашевич стояли рядом, – Янсон отнесся к словам подследственного серьезно, описав Лашевича: «Полный, невысокого роста, с лысиной».

Оппозиционеры явно считали поведение Лашевича в этом же кабинете образцом, хотя, конечно, неизвестно, как и когда он им успел ответить на заданные ему вопросы. Из сохранившейся стенограммы следует, что проблема языка встала и там: Лашевич назвал опрос «словесным сражением». Подследственному заметили, что он собирался «положить центральный комитет на обе лопатки». «Как? Как?» – переспросил тот. «…ЦК будет положен на обе лопатки», – повторил Ярославский. Лашевич предположил, что эту информацию донес до ушей контрольной комиссии «агент». «Агент?» – спросил Янсон. Последовала острая перепалка, построенная на симуляции недопонимания. «Не буду спорить, стенограммы не было», – язвительно заметил Лашевич. Стенограмма служила маркером политического действия: там, где ее не было, имел место частный заговор – и этим занималась уже не ЦКК. Кроме того, Лашевич считал, что то, о чем говорили оппозиционеры за городом, оказалось непосильным для ума агента ЦКК: «Я не хочу оспаривать, как преломляется в голове того, кто это сообщил, – отметил он, – но донесение было полной чушью». «Всякий член партии должен быть нашим агентом», – парировал Ярославский. «Чьим [агентом]?» – поинтересовался Лашевич: если агентом сталинской фракции, то он не хотел быть таковым. «Агентом Центрального Комитета партии, конечно же, – ответил Ярославский, – ведь мы все за партединство»145.

Неизвестно, зачитали ли Шапиро этот пассаж из свидетельства Лашевича, но он явно имел представление о том, как держал себя старший коммунист, – скорее всего, Шапиро и явился на вызов с опозданием на день именно для того, чтобы разузнать побольше. Лашевич признался во всем с порога, но Шапиро продолжал упираться: «Я абсолютно не вру, я говорю, что я был на товарищеской прогулке. <…> Вы же знаете, о чем спрашиваете, наши разногласия в том, что вы говорите о собрании, а я о прогулке»146.

Шкирятов на секунду согласился принять слово «прогулка» как правильное описание происшедшего, чтобы уличить Шапиро в другом:

Шкирятов: Сколько было на этой прогулке?

Шапиро: Приблизительно 10 человек.

Понятно, почему Шапиро назвал столько: десять человек – это еще частная дружеская компания, даже если она ведет политические разговоры. Двадцать – это уже толпа, «массовка», среди двадцати человек обязательно были незнакомые друг с другом.

«Ну как он лжет!» – воскликнул Шкирятов, обращаясь к членам комиссии: участников было гораздо больше. «Мы уже здесь сейчас имеем по этому делу около 10 человек», – деловито констатировал Ярославский. У него уже сложилась довольно четкая картина. От руки в стенограмму записано: «Я думаю, что было около 50–70».

«Дело ясно, – заключил Янсон. – Никаких очных ставок нам не нужно будет делать. Отношение тов. Шапиро ясное, и об этом доложим Президиуму ЦКК. Я буду настаивать на исключении из партии»147.

Партийным начальником Шапиро был Григорий Яковлевич Беленький. Революционное прошлое Беленького, его положение старого большевика и профессионального революционера еще больше усугубляли драму его конфронтации со вчерашними товарищами по подполью. Беленький родился в 1885 году в бедной семье в Могилевской губернии, лишился отца, когда ему было 12 лет. После этого вся семья из шести человек оказалась в нищете: «Разумеется, что еле-еле перебивались с хлеба на квас. Скудость материальных средств мешала членам нашей семьи получить официальное или домашнее образование. Рос и развивался я как дитя улицы. Первые свои знания я получил в качестве самоучки. Тяжелые условия семейного быта, окружающей обстановки наложили свой особый отпечаток на мою детскую психику и зажгли в моем сердце пламень ненависти к угнетателям, к богатым, сытым и толкали на путь революционной борьбы. 14-летним юношей я примкнул к революционному движению»148. Первое сильное влияние на Беленького оказала группа минских рабочих-ремесленников. «Я познакомился с „рабоче-дельцами“ и „искровцами“. Здесь я получил литературу того и другого направления». Когда пришло время выбрать, к кому примкнуть – к революционерам или «социал-соглашателям», – выбор Беленького был четким: «Детально ознакомившись с направлением „Искры“ и „Зари“, я в 1901 г. вступил в РСДРП, солидаризировавшись с платформой „Искры“. В это время я ревностно занимался, как сейчас выражаются, „политграмотой“ в рабочих кружках, знакомясь усиленно с учением Маркса, с программой и тактикой РСДРП». В 1902 году Беленький был арестован по делу минской организации социал-демократов и, просидев около года, сослан в Архангельскую губернию. «Должен отметить мимоходом, что тюрьма была для меня настоящим университетом. Здесь мне удалось расширить свой духовный кругозор, расширить круг марксистских знаний и знаний вообще». Пробыв в ссылке всего несколько месяцев, Беленький был возвращен как малолетний по царскому манифесту 1904 года. Вернувшись в Минск, он принимал активное участие в работе местной большевистской организации. После поражения Декабрьского восстания переехал в Вильно, а затем «пробрался» в Петербург, где работал в качестве члена Технической группы при ПК, а затем при ЦК (после Лондонского съезда). Попав в революционный эпицентр, в октябре 1907 года Беленький был арестован по делу партийного комитета большевиков и, просидев 11 месяцев в «Крестах», вернулся обратно в Вильно, где «вместе с партактивом повел усиленную работу по восстановлению Виленской организации». На конференции Северо-Западного края, в подготовке которой он участвовал, Беленький был избран делегатом на Всероссийскую конференцию 1908 года в Париже. «Здесь я имел несколько свиданий с Ильичом и Надеждой Константиновной [Крупской]». Не каждый большевик мог похвастаться такими связями, не каждый имел европейский революционный опыт.

По возвращении из Парижа Беленький работал в Двинске. Там 19 марта 1910 года он был арестован и, просидев более года, «был судим как бродяга и был выслан на вечное поселение на Ангару Енисейской губ. (Сибирь). Пробыв в ссылке 2 года и активно участвуя в организации О[бщест]ва ссыльнопоселенцев, я бежал и прибыл в Париж. Здесь я работал около 4‑х лет в качестве секретаря Парижской секции большевиков. Был секретарем Парижского Клуба с.-д. интернационалистов, ведя совместно с другими активными членами организации с первых дней войны 1914 г. беспощадную борьбу против всех видов социал-шовинизма, всецело поддерживая последовательную интернационалистскую линию ЦК РКП и Ц. О. („С.‑Д.“). Будучи секретарем Парижской Секции (большевиков), я вел систематическую переписку с К. З. О., с Вл. Ильичом, с Надеждой Константиновной Крупской, с Инессой Арманд, с тов. Зиновьевым и др.»149

Беленький вернулся в Россию в начале мая 1917 года и сразу приступил к работе в Московской окружной организации большевиков. «С 20 июля 1917 г. я был послан в Московский Комитет для работы на Красную Пресню в качестве ответственного организатора. Здесь я принял активное участие в подготовке Октябрьского переворота. От Краснопресненского района я был избран членом Московского Комитета, членом которого я состою по сей день»150. Ответственный секретарь Краснопресненского райкома партии с 1917 года, Гриша Беленький, как его называли ближайшие товарищи, влип весной 1925 года в крупный скандал со своими подчиненными, в который вмешался на правах первого секретаря Московского губернского комитета ВКП(б) Николай Александрович Угланов. Это взбесило Беленького и он подал в отставку. Бюро Московского комитета отставку приняло, но специально уточнило, что речь не идет о каких-либо идеологических разногласиях Беленького и партии, специально признало его революционные заслуги и решило предоставить ему двухмесячный оплачиваемый отпуск до увольнения151.

Все знали: Беленький всегда «вел активную борьбу с рабочей оппозицией, демократическими централистами и с троцкистами». Где большинство ЦК – там и он. Поэтому не было предела удивлению ЦКК, когда через каких-то полгода начала поступать информация, что после XIV съезда Беленький стал на путь фракционной борьбы. Шутка ли: ведь речь шла об опытном, теоретически подготовленном большевике, прежде без труда распознававшем, где партийная линия, а где уклон. Но сближение с Зиновьевым проводившим все больше времени в Москве, по-видимому, перевернуло его представления. На Беленького донесли, что именно он был председателем (может быть, даже вдохновителем) лесного собрания, где Шапиро ему ассистировал. Беленький выступал против Сталина, сетовал на разгром ленинградской партийной организации, клялся в верности Зиновьеву и Лашевичу. А в ЦКК вел себя «неискренне, грубо, вызывающе и все предъявленные ему обвинения отрицал»152.

Опрос Беленького начался с констатации очевидного. «Я должен довести до вашего сведения, – говорил Янсон под протокол, – что здесь заседает комиссия ЦКК. <…> У нас имеется целый ряд вопросов, которые мы вам поставим и попросим на них отвечать с полной ясностью и справедливостью, без всякой утайки. <…> Я думаю, вы отлично знаете, что мы имеем право спрашивать и получать ответы у любого члена партии. Мы поставлены для того, чтобы сохранять единство нашей партии»153.

Беленький, однако, не спешил признавать авторитет комиссии. Как и Шапиро, он ни в чем не сознавался, отмалчивался, повторял, что ехал в Серебряный Бор по обыкновению, как всегда делал по воскресеньям. Комиссию, однако, интересовало конкретное воскресенье, отнюдь не обычное:

Янсон: Я вам предлагаю отвечать на все поставленные вопросы. Нечего вам вывертываться, а скажите прямо, где были в воскресенье, заезжали ли вы куда-либо или были дома? Если вы скажете прямо, то это будет лучше и желательно и для вас, и для нас. <…> Скажите нам открыто <…> ездили ли вы 6 июня с Савеловского вокзала?

Беленький: Я на этот вопрос отказываюсь отвечать.

Янсон: Почему?

Беленький: Так.

Шкирятов, Ярославский, Янсон повторяли вопрос «почему?» на разные лады, но слышали в ответ то же: «Потому что не хочу отвечать».

Несмотря на отпирательства, Беленький хотел быть искренним. Он не шутил, не притворялся, что не понимает, в чем дело, а просто отказывался сказать что-либо внятное. Ответчик не признавал авторитет партийных институтов, настаивал на праве молчать. Для большевика это было неприемлемым поведением, дерзким вызовом. Открыто отказать в коммуникации можно было только врагу, но тут был другой случай. «Не хочу» являлось завуалированным отказом от коммуникации с теми, кто могли быть врагами, но могли быть – и до недавнего времени были – лучшими из товарищей. Ситуация еще окончательно не прояснилась, и Беленький был в смятении.

Комиссия сразу поняла слабое место его тактики. Янсон говорил: «Одна из первых задач, которые стоят перед ЦКК, это сохранение единства партии. Это единство нарушено, у нас есть указания на вас как на человека, нарушившего единство. Мы вас вызывали, и вы должны нам в этом деле помочь, вы должны помочь сохранить единство партии». Как большевик, Беленький должен был оговорить себя: партия была важнее. «Если вы этого добровольно не сделаете, то мы будем вынуждены использовать другие меры, мы вызовем товарищей, которые были вместе с вами на массовке, и они дадут точные показания, но мы хотели бы от этого избавиться». Формальные методы следствия поставят опрашиваемого вне партии – может быть, навсегда. «Наша комиссия решила, что делать очную ставку не следует, поэтому мы вызвали вас и хотим по-товарищески поговорить». Но вот считал ли Беленький опрашивающих его «товарищами», было уже неясно. Он явно бросил партии вызов. «Собственно, я не знаю, как нам после этого поступить, – признался Ярославский, – верить вам или не верить. На этот вопрос вы не хотите отвечать, и мы не гарантированы, что на последующие вопросы вы дадите правильные ответы. Я не знаю как это можно, чтобы член партии, старый член партии, не был откровенен с Центральной Контрольной Комиссией».

Беленький понимал всю противоречивость своего положения. Ему не хотелось сдавать позиции, но было важно сохранить идентификацию с теми партийными учреждениями, в работе которых он совсем недавно активно участвовал. Тон обеих сторон постепенно изменялся. Когда Беленький почувствовал, что ему не удается выдержать свою роль до конца, он стал отказываться от диалога: «Я сейчас не хочу отвечать. Я не присутствовал ни на каких массовках». Члены комиссии не отчаивались, пытались действовать по-хорошему. Они апеллировали к партийной солидарности, к общим ценностям большевизма: «Вы ставите нас в очень незавидное положение, мы вызываем вас, разговариваем с вами как с товарищем, – заявил Ярославский. (Как-никак, он был членом Краснопресненского райкома, так же как и Беленький.) – Мы имеем право у всех членов партии спрашивать о том, где он бывает, на каких собраниях и как он ведет себя там. Это неслыханная вещь, чтобы член партии не отвечал на поставленный вопрос, давал показания, явно противоречащие всему тому, что заявляли другие члены партии».

Беленький расслабился и высказал накипевшее: «Я думаю, что комиссии не нужно было заставлять, таскать меня сюда, гораздо было бы лучше, если вы воздействовали морально». Приводя себя в образец, он как бы учил следователей, как нужно работать, напоминал о табуированности силовых методов при работе среди партийцев. Ярославский взорвался: «Тов. Беленький, мораль читать здесь нечего, мы вас не за этим позвали. Мы задаем ряд вопросов, касающихся политической жизни страны. Мы имеем факт устройства совещания тайно от партии, направленного против партии, как же мы должны поступить?» Ярославский как бы невзначай сделал полшага назад: «совещание» уже не было «массовкой» – это, конечно, предосудительно, но это еще не открытая борьба.

Расширение рамок опроса позволило поговорить о том, что можно, а чего нельзя. «Мы всегда даем возможность членам партии выступать на партийных собраниях и критиковать действия партии, – разъяснял Янсон, – но эти собрания не должны быть устроены тайно от партийной организации, вы же устроили собрание где-то за городом, за 30–40 верст от Москвы, это совершенно недопустимый факт». Само по себе собрание еще полбеды, но вот конспирация – это уже считалось антипартийным.

Что же все-таки происходило 6 июня близ Савеловской железной дороги? «На эти вопросы у меня сейчас нет настроения отвечать, – отпирался Беленький. – В другое время я могу на эту тему поговорить, сейчас же…». «Это дело не идет, – перебил Ярославский, – нам нужно получить от вас сейчас, в данную минуту конкретный исчерпывающий ответ». «У нас имеются заявления некоторых товарищей, и мы хотим эти заявления проверить, – пояснил Янсон. – Несколько товарищей считали своей партийной обязанностью сообщить о массовке в руководящие органы». Несмотря на дружелюбный тон, он снова заговорил о «массовке», но Беленького больше волновал вопрос о доносительстве154.

Этот щекотливый вопрос обсуждался на недавнем партийном съезде. Заведующий отделом редакции газеты «Правда» Федор Григорьевич Леонов, передал в ЦК содержание разговора с опальным секретарем Ленинградского губкома партии Петром Антоновичем Залуцким. Председатель Ленинградской контрольной комиссии Иван Петрович Бакаев считал такое недопустимым: «Я не могу равнодушно отнестись и к тем нездоровым нравам, которые пытаются укоренить в нашей партии. Я имею в виду доносительство. <…> Если это доносительство принимает такие формы, такой характер, когда друг своему другу задушевной мысли сказать не может, на что это похоже?» Не все соглашались с оппозиционером. Член Президиума ЦКК Сергей Иванович Гусев отчитал Бакаева: «Ленин нас когда-то учил, что каждый член партии должен быть агентом ЧК, т. е. смотреть и доносить. Я не предлагаю ввести у нас ЧК в партии. У нас есть ЦКК, у нас есть ЦК, но я думаю, что каждый член партии должен доносить. Если мы от чего-либо страдаем, то это не от доносительства, а от недоносительства». Председатель ЦКК и сторонник партийного большинства В. В. Куйбышев нашел неверным сам термин «доносительство»: «Применимо ли слово „донос“ к заявлению члена партии, в котором заключается предупреждение партии о каком-либо неблагополучном явлении в той или другой организации? Я считаю, что это не донос, это сообщение, являющееся обязанностью каждого члена партии»155.

Беленький выступал на стороне Бакаева в этом споре. Не было конца его возмущению той ролью, которую взял на себя вызванный на очную ставку с ним Васильев, выступавший в амплуа Леонова. Пристыженный своим начальником, этот молодой товарищ попросил записать в стенограмму, что «он [Беленький] считает меня предателем, что я пришел сюда и рассказал». Янсон подтвердил: «Тов. Васильев выполнил свой партийный долг, и я уверен, что большинство рабочих, присутствовавших на массовке, если с ними поговорить, скажут откровенно, что и как там было». Васильев настаивал на «пограничном» статусе сборища-массовки: как ее ни называй, заговора на самом деле не было, и поэтому, донося в партийные органы, он не мог быть предателем – некого было предавать. Был бы заговор в криминальном смысле, в смысле нарушения Уголовного кодекса – Васильев обратился бы не в ЦКК, а в ОГПУ, но и тогда был бы не предателем, а честным советским гражданином.

Так как же Беленький все-таки оценивал свой поход в лес? Совместим ли такой поступок с партийной дисциплиной? «Самый плохой член партии это я, – саркастически заявил он. – Беру на себя». Но Янсон был непоколебим: «В своих показаниях они указывают на вас, вот мы вас и спрашиваем, были ли вы на этом митинге или нет, вы должны ответить прямо и ясно. <…> Право спрашивать вас и интересоваться вашим поведением [у нас имеется, пока вы] находитесь в партии, тогда [в случае исключения], конечно, мы вас так настойчиво допрашивать не будем». Беленький запаниковал: «Я никогда не собирался и не собираюсь порывать с партией, я всегда был с нею. Кроме партии, у меня ничего нет». Он знал, что «митинг» хуже «массовки» – это практически открытое политическое агитационное мероприятие со свободным входом, «массовка» – закрытое. «Митинг» – это определенно антипартийная активность, а вероятно, даже антигосударственная; дело пахло тюрьмой. Спасаясь, Беленький начал настаивать, что он не враг диктатуры пролетариата, а коммунист – пусть и плохой, но коммунист. Ярославский пренебрежительно отрезал: «Об этом сейчас нечего говорить, нечего рекламировать себя». «Мы ведь тоже не вчера родились, не в одном бою же были, – отметил Янсон. – Нас ничем не удивишь, мы никаких упреков вам не делаем, мы только хотим выяснить это дело».

Беленький вышел из роли окончательно: «Вы знаете, что там было, что-то было, зачем же вы спрашиваете?» Случайно или нет, но Янсон проговорился о цели опроса: «Мы хотим проверить, действительно ли правильные у нас сведения. <…> Вы говорите, что <…> никакого собрания не было и организатором его вы не были. <…> Если ваша вина будет выяснена без вашей помощи, после тех ответов, которые вы нам дали, вы чужим человеком становитесь для партии». Совершенно очевидно: вопросы были не о том, что происходило в воскресенье, а о готовности Беленького признаться, взять ответственность за содеянное, назвать вещи своими именами. «Мы со всеми товарищами, которые запутываются, ошибаются, имеем разговор. С ними мы можем быть в одной партии. Но с людьми, которые не хотят разговаривать с ЦКК, остается мало общего. <…> Такой человек – не друг, не соратник, а враг».

Однако в главном Беленький был непоколебим: он не собирался никого выдавать. «Я говорю, что я не могу отвечать на эти вопросы и не буду на них отвечать, – продолжал он стоять на своем. – Да, я подтверждаю, что я ничего не знаю». Обвиняемый, конечно, не «подтверждал» слова других, а повторял самого себя156.

Стороны во многом опирались на собственные представления о грехах против партии. Янсон и Ярославский настаивали на том, что высшая партийная ценность – откровенность. Коммунисту нечего скрывать от коммуниста. Беленький соглашался, но умно. Он как бы говорил: отвечу, но не сейчас, дайте время на оценку ситуации, вы давите на коммуниста, чего товарищи делать не должны. Опрашиваемый оставлял за ЦКК право требовать от члена партии признаний, но протестовал против требования раскрыться здесь и сейчас.

В какой-то момент Ярославский заметил: «Вы держите себя как у жандармов, а не как в ЦКК». «„К сему моему показанию больше добавить ничего не могу“, – так писали вы в свое время в жандармских отделениях», – напомнил старую формулу один видавший виды большевик другому157. Оппозиция возвращалась к установкам дореволюционного подполья. «У нас есть сведения о том, – говорил Шкирятов, – что вы собрались в лесу по старому методу, как это было до революции».

Тут уж было не до шуток, и Беленький «категорически» заявил, что «никогда не ставил на одну доску ЦКК и жандармское управление <…> в мыслях никогда себе не позволил об этом думать».

– Но все ваши сегодня говорят об этом.

Беленький: Никаких действий нет, я очень предан нашей партии, отношусь к ней с большим уважением. <…> Я очень хорошо отношусь к Центральной Контрольной Комиссии.

Янсон: Так почему уже вы тогда, если хорошо относитесь к ЦКК, не можете нам прямо и открыто ответить на поставленный вам вопрос? <…>.

Беленький: Я уже вам ответил и категорически заявляю, что я не буду несколько раз отвечать на один и тот же вопрос.

Янсон: Но вы все-таки не ответили на него. Вы уклоняетесь от ответа, не отвечаете на вопрос.

Каждый раз, оказываясь в присутствии друг друга, коммунисты вынуждены были отвечать на вопрос «что здесь происходит?». В подавляющем большинстве ситуаций повседневной партийной интеракции и сам вопрос, и ответ на него оставались «за кадром», вне рефлексии участников. Они писали партийный отчет, прорабатывали решения съезда, спорили на заседании ячейки – и каждое их действие было возможно лишь постольку, поскольку им не приходилось открыто задаваться этим вопросом. «Это – заседание, это – отчет, это – развлекательное мероприятие». Распознавание ситуации и действие в соответствии с ним называются «фреймированием». Фрейм – это и сама ситуация действия, и определение ситуации действующим; и форма взаимодействия, и схема интерпретации взаимодействия. Но иногда вопрос «что здесь происходит?» задавался в эксплицитной, открытой форме. Происходило это тогда, когда не удавалось с ходу расшифровать контекст взаимодействия, понять его «правила игры». В схеме интерпретаций Беленького просто отсутствовала такая ячейка – опрос коммуниста коммунистом. Поэтому он декодировал происходящее как издевательство. Такие сбои распознавания называются «мисфреймингом». Проблематичность распознавания ситуации Беленьким шла от неустойчивости фрейма «опрос» и его неукорененности в повседневной жизни партии.

Вероятно, для дознавателей опрос Беленького был рутиной, и они не ставили вопрос «что здесь происходит?» в эксплицитной форме. Для Беленького же правила игры были неизвестны, и он постоянно задавался этим вопросом. Такой фрейм мы назовем асимметричным. Но представим себе, что и для Янсона, Шкирятова или Ярославского власть, которой они наделены, была нова. Тогда все участники опроса оказывались в новой для себя ситуации. И пытались «играть на слух», действуя «по обстановке». Такой фрейм мы назовем симметрично проблематичным.

Соответственно, главный вопрос, которым задается фрейм-аналитик, – к какому из трех типов взаимодействия относится опрос ЦКК? Если к первому, то Шапиро, Беленький и Лашевич были вынуждены в равной степени прояснять для себя происходящее, играть «на слух», тогда как для трех членов комиссии это была довольно рутинная процедура. Или же Ярославский со Шкирятовым точно так же вынуждены были придумывать регламент, процедуру и правила поведения, что приводит нас ко второму типу взаимодействия. Ведь внутрипартийная иерархия была нова для большевиков 1926 года. В зависимости от того, относился ли разговор в ЦКК к асимметричному или симметричному фрейму, мы получим совершенно разные интерпретации происходящего.

В отличие от укорененности устойчивость – это не характеристика опыта участников. Это характеристика «истории фрейма». Если такие опросы только-только появились и никто не понимал, как они должны работать, но зато все в равной степени понимали, что никто этого не понимает (то есть все знали, что для всех участников это в новинку), то открывался куда больший простор для импровизации. Поскольку это были первые опросы оппозиционеров в ЦКК, ни у кого не было опыта ведения такого разговора, и при этом все знали, что ни у кого нет такого опыта, коммунисты начинали помещать разговор в смежные когнитивные ячейки, например «товарищеская беседа» (участники фамильярничают, добродушно шутят) или «партсобрание» (заводят политический спор). Самый интересный сюжет в разговоре Беленького с дознавателями – это то, что называется рефреймингом. Рефрейминг – одна форма взаимодействия начинает «мутировать», «мимикрировать» под другую. В этом случае «опрос ЦКК» как новый и пока не устоявшийся фрейм начинал воспроизводить черты «допроса большевиков жандармами». У Беленького были еще свежи воспоминания о подпольной борьбе и таких допросах, и он намекал Янсону, Ярославскому и Шкирятову, что те действуют как жандармы, то есть демонстрировал, что фрейм «опроса ЦКК» – это на самом деле «допрос большевиков в Охранке». Такая стратегия наносила удар по авторитету комиссии, и комиссия не нашла ничего лучшего, чем доказывать, что «это другое», «мы не жандармы», «мы все здесь товарищи по партии», а вот вы ведете себя как на допросе в отделении, значит, вам есть что скрывать.

Рекурсия состоит в том, что в одном непрозрачном фрейме (который осциллирует от «дружеской беседы» до «допроса с пристрастием») пытаются дать определение, задать границы, квалифицировать другой фрейм – собрания на Долгопрудной. Можно составить таблицу определений (таблицу фреймов), которые задействуются в разговоре:

а) прогулка, пикник на природе (немассовое непубличное неполитическое мероприятие);

б) митинг (массовое публичное политическое мероприятие);

в) массовка (массовое тайное политическое мероприятие);

г) заговор (немассовое тайное политическое мероприятие).

Тот танец, который мы наблюдаем в каждой из стенограмм, – это «игра квалификаций». Допрашиваемые начинали с пункта А (пикник) и сдвигались к центру континуума, отрицая лишь «заговор» (Г). Допрашивающие начинали с более серьезных обвинений, смягчая их и отступая на полшага назад (например, к «собранию»), чтобы в итоге сойтись на «массовке».

Квалификация фрейма прошлого события зависит от того, в каком фрейме взаимодействовали здесь и сейчас. Если шел «допрос», прошлое квалифицировалось как «заговор». Если шел «опрос» – то как «митинг» или «массовка». Если шла «беседа», опрашиваемый мог вообще не отвечать. Ответ на вопрос «что это было?» определялся ответом на вопрос «что здесь сейчас происходит?».

Имела ли контрольная комиссия право изматывать большевика? «Я вам говорил, двадцать раз говорил, – возмущался Беленький. – Нельзя же на самом деле так допрашивать. Мне приходилось бывать у нас на заседаниях районной контрольной комиссии, там совсем не так подходят к товарищам, а здесь вы хотите вытаскивать щипцами, нельзя же таким образом относиться»158. Беленький апеллировал к состоянию нервной системы старых большевиков, разрушенной царским режимом, тюрьмами и Гражданской войной. Медикализация психики ветеранов ВКП(б) началась парой лет ранее: много говорилось о «нервных утомлениях» коммунистов и необходимости беречь их психику, прощать им истерики. Говоря о «жандармах», Беленький, очевидно, имел в виду и это тоже.

«Вы отказываетесь отвечать ЦКК, – напирал Ярославский. – Это акт предательства и измены по отношению к партии». Риторически обозначая предел жесткости, эта реплика, однако, не ставила вопрос о государственной измене. «Можно много слов сказать, – отозвался Беленький. – Я считаю, что я должен хладнокровно принять все, что Вы скажете».

Ирвина Гофмана как социолога особенно интересовали «закрытые» ситуации, отделенные от окружающей жизни символическим барьером. Трудно придумать лучший пример такой ситуации, чем опрос Беленького в ЦКК. «Драматургическая перспектива в социологии» заставляет аналитика интересоваться не нормативными предписаниями и правильным исполнением «роли» актером, а ее конструированием, принятием, поддержанием и трансформацией в процессах взаимодействия; обращать внимание на неопределенности и двусмысленности ситуаций, на сбои и ошибки действующих лиц. Изучая отдельные стороны и ситуации повседневного общения, Гофман описал богатый репертуар тех уловок, к которым прибегают люди для сохранения своего постоянно обновляемого лица при самых разных контактах в регулярных, неожиданных и конфликтных ситуациях. Ссылаясь на слова Шекспира «весь мир – театр», он пишет: «Конечно, не весь мир является театральной сценой, однако нелегко найти важные сферы жизни, для которых это не было бы справедливо». Следуя Гофману, интересно рассмотреть, как Беленький преподносил и воспринимал себя, как он оправдывал свои действия. Далее мы проанализируем послания, которые участники разговора в кабинете ЦКК открыто или скрыто отправляли друг другу, исполняя свои роли, а также успехи и сбои в их взаимодействии. В фокусе нашего внимания как произвольное самовыражение (Беленький отчитывался о своем поведении в понятиях, известных любому коммунисту), так и непроизвольное самовыражение, которым он выдавал себя159.

Беленький требовал уважать его чувство собственного достоинства и личной автономии. Для большевика, настаивал он, это было элементарным. «Если есть люди, которые вас информируют, вы может от них получить эти сведения. Предоставьте мне право держаться так, как я считаю нужным. Есть ли такой закон, что каждый член партии, исходя из своей ответственности, отвечает так, как считает нужным. Вы меня давно знаете. Примите все меры, я готов лично нести за себя ответственность, если вы меня знаете, делайте со мной абсолютно что хотите, я в полном вашем распоряжении». Еще одна уловка: ответственность только «за себя лично» вкупе с полным подчинением воли партии. Беленький изъявлял готовность говорить о своих грехах, но не о грехах товарищей из объявленной «группы», поскольку «оппозиционной» ее никто еще пока не называл. Он апеллировал еще и к тому, что коммунист не должен «подставлять» товарищей.

Беленький не ответил на шесть почти идентичных вопросов подряд (с кем был, что обсуждал…). «Что, вы с нами разговаривать не хотите?» – спросил наконец Шкирятов. Беленький попросил, чтобы его вызвали вторично, «для выяснения».

Янсон: А почему не сейчас?

Беленький: Я очень устал физически, я больше не могу160.

Грозили позором: «Мы скажем это не только перед партией, мы перед всеми рабочими это скажем, это в четырех стенах не останется, как себя ведет представитель оппозиции». Но Беленький апеллировал к некой высшей инстанции, которая всех рассудит: «Вы меня исключите, но партия поймет. Я не исключил ни одного рабочего в своем районе». «Все это записывается здесь, – пояснил Янсон, – а после вашего исключения из партии, если оно будет, я готов идти с вами на любое рабочее собрание и утверждаю, что огромное большинство рабочих с нашим постановлением согласится. <…> Здесь есть стенограмма, известно слово в слово, как все это происходило здесь. <…> У рабочих хватает мужества признать ошибку». Отсылка к стенограмме – важное проявление саморефлексии, переводящей происходящее в кабинете ЦКК с уровня собственно разговора в ранг события. Используя фразу «как все это происходило здесь», Янсон обращался к перформативной функции языка, и все сказанное становилось действием, актом благодаря фиксации в стенограмме. Именно стенограмма придавала событиям завершенность и наделяла их юридическим потенциалом.

Беленький предвосхищал свои будущие чистосердечные признания. «Дело не в мужестве, – говорил он. – Когда нужно будет, перед партией скажу». Но разве ЦКК – это не партия, «разве вы оспариваете наши полномочия?» – поинтересовался Ярославский. Тут Беленького прорвало:

Тогда я скажу. Вы представители ЦКК. На вас лежит обязанность поставить этот вопрос [о партдисциплине и партдемократии], не довести до такого положения, когда вы всех вызываете сюда. Вы скажите, пожалуйста, [как так получается, что,] когда вы устраиваете собрания от Московского комитета, вы никому не даете туда возможности попасть, вы билеты выдаете по списку? В течение долгого года я не получил ни одной путевки. Я 17 часов в день посвящал работе, и ни одной путевки за год. И предо мной стоит вопрос взять револьвер и пробить себе череп. Вспомните, как Ленин смотрел на хирургию – ее нужно применять, когда все пути уже исчерпаны. У нас пути репрессии стали руководящими. Нужно создать условия, при которых можно было бы членам партии выступать, чтобы каждый мог высказать открыто свое недовольство и не загонять этого настроения вглубь. Вот чем определяется эта болезнь.

«А как вы сами снимали оппозиционеров?» – перебил его Ярославский, напомнив таким образом, как Беленький в свое время действовал плечо к плечу с ненавистником троцкистов Н. А. Углановым. «Когда Угланов вызвал и потребовал убрать 40 человек из Красной Пресни, я сказал, лучше я уйду, чем я их сниму», – оправдывался Беленький. (Красная Пресня была известна как цитадель оппозиции.) По сути дела, Ярославский пытался припомнить Беленькому, что тот уже де-факто предавал своих соратников, угодивших в оппозицию. «Неправда, – словно намекал Беленький, – я возражал Угланову и не предавал никого». Беленький напомнил Ярославскому, как они совместно боролись против исключения Рафаила Борисовича Фарбмана, делегата IX и X съездов РКП(б), обвиненного в троцкизме. Тем самым он не только привел наглядный пример того, что «хирургия палка с двух концов», но и окончательно покончил с формальным определением ситуации, построенным на презумпции, что участники разговора встретились впервые час назад, в кабинете контрольной комиссии, что следователи и подследственный прежде не были знакомы. Стороны знали свои роли, понимали, чем все грозит, но, несмотря на это, разговор был динамичным, полным сюрпризов. Никто не знал наверняка, какой фрейм возобладает.

Беленький прибег к патетике, разоткровенничался: «Я никогда не мог думать и мысли не допускал, что я, и Ярославский, и Вы [Шкирятов] будем в разных лагерях. Но я никогда не думал, чтобы ленинские кадры были разбиты, что я, Зиновьев, Каменев, Надежда Константиновна, все, что шло под руководством Ленина, чтобы ленинградская организация была разгромлена, организация, которая была опорой партии». Ярославский отвечал, что жаловаться Беленькому не на что: «Сколько мы выслали из Ленинграда? Точно я вам сейчас сказать не могу, но кажется, 150 человек было снято с Ленинграда и направлено на другую работу, ничуть не менее ответственную», то есть «это была не ссылка» и не репрессии, а просто способ разрядить обстановку161.

Общим рефреном «Новой оппозиции» было утверждение о недопустимости применения «организационных выводов в послесъездовской дискуссии». В ряде местных партийных организаций при обсуждении итогов XIV съезда в январе – феврале 1926 года произошла смена руководителей, поддержавших оппозицию: так, пленум Саратовского губкома освободил от обязанностей секретаря М. М. Харитонова, пленум Новгородского губкома освободил от руководящей партийной работы А. Я. Клявс-Клявина162. Особый резонанс имели события в Ленинграде, где по предложению ЦК был утвержден новый состав Ленинградского губкома и Северо-Западного бюро ЦК во главе с С. М. Кировым163.

Занимавший ранее эту должность Г. Е. Евдокимов, один из вождей «Новой оппозиции», писал пленуму ЦК 31 марта 1926 года: «Разгром ленинградской организации и неслыханные преследования, обрушившиеся на сторонников „оппозиции“ на XIV съезде, представляют собою факт огромного принципиального и внутрипартийного значения. <…> Заявление в ЦК ВКП(б) от бюро Ленинградского губернского комитета с достаточной полнотой нарисовало картину борьбы за полное подавление ленинградской организации, которую Ленин и вся партия считали лучшей пролетарской организацией». Беленький знал во всех подробностях об этом заявлении от Лашевича, а может быть, и от самого Евдокимова. Заявление также включало жалобы на «массовые снятия руководящих работников ленинградской организации, направленные к разрушению губкома и райкомов», на «репрессии по отношению к низовому активу» и вообще на «организованный разгром всей организации сверху донизу». Особенно отмечались исключения и ссылки, к которым прибегали контрольные комиссии: «Но если деятельность ЦКК <…> задела лишь сотню-полторы членов партии, то репрессии по линии организационной коснулись нескольких тысяч лучших работников коллективов ленинградской организации. <…> Вслед за организаторами коллективов очередь дошла и до организаторов цеховых ячеек и звеновых организаторов, занятых у станка, а также и до рядовых членов партии. Для всех снимаемых, как высылаемых, так и оставляемых в Ленинграде работников, создавалась обстановка прямых мытарств».

Евдокимов болел за Зиновьева: «…одним из последних по счету (но, конечно, не по внутрипартийному и общеполитическому значению) „даром“ внутрипартийной демократии в ленинградской организации является постановление пленума Ленинградского ГК, утвержденное ПБ ЦК на заседании 18 марта [1926 г.], о снятии т. Зиновьева с поста председателя Ленинградского совета. <…> Кто из тех товарищей, которые хорошо знают отношение массовика партийца к т. Зиновьеву, может, хотя на одну минуту, сомневаться, что на сознание 95% партийцев Ленинграда тяжелым камнем ляжет этот новый „дар“ новейшего курса»164.

«Это нужно изучить, как мы дошли до жизни такой, – возмущался Беленький вместе с Евдокимовым. – И вместо того, чтобы бить по зубам, по лицам, давайте смотреть в корень, какие причины вызывают это явление». Беленький готов был проиграть во внутрипартийном споре – но проиграть по правилам.

«Вы тут говорили, – отвечал ему Шкирятов, – что вы не мыслили, что ленинцы-марксисты могут расколоться. Но, когда вы находились на этом собрании, что вы думали, объединить эти ленинские кадры или заменить эти ленинские кадры другими?»

Беленький отказался от обеих своих ролей: он не хотел больше играть ни выдержанного партийца, ни оппозиционера, связанного круговой порукой. Честный, прямолинейный большевик, он хотел понимания у партии и был готов жертвовать собою: «Это придет время мученичества. <…> Я заявляю <…> Васильеву: ни одной пылинки на его плечи [не упадет из‑за меня]. <…> Я честный человек, никакой подлости не сделаю. Это не актерство – это трагедия партии». Если ЦКК считала, что Беленький своим молчанием просто играет роль, то для самого Беленького нежелание говорить являлось демонстрацией трагического раскола в партии, знаком отсутствия общего языка. Его прямолинейность была в том числе дидактична, нацелена на объяснение того молчания, в котором его упрекали. Молчание Беленького несло риторическую функцию и было значимо именно как жест: «У нас с вами нет общих слов», – тем самым как бы говорил он. «Заставляют людей серьезно мучиться или пристреливать себя. Тысячи недовольных. Недовольны и цекисты, которые говорят, что жить нельзя, нужно покончить с собой. <…> Не буду говорить о недавнем суициде секретаря Троцкого», – многозначительно намекал Беленький. Речь шла о Михаиле Соломоновиче Глазмане, который застрелился 2 сентября 1924 года из‑за обвинений, выдвинутых Московской контрольной комиссией и оцененных Троцким как печальный пример аппаратного бездушия. Но, продолжал Беленький, «даже в ЦК есть люди, готовые к самоубийству, я это знаю достоверно, мы это от них слышали. Вот до чего дошли. Кто этому поверит, чтобы секретарь Краснопресненского района ни на одно собрание ни одной путевки, ни одного билета не получил никогда. <…> Мы не можем быть обывателями в партии. Нет жизни для меня вне партии. <…> Нет никакой возможности работать внутри партии». Это, собственно, и было прямое признание Беленького: у него отняли возможность внутрипартийной работы. Да, он, оставаясь коммунистом, вынужден был действовать вне партии, и виновен в этом тот, кто перекрыл возможности легальной работы.

Беленький наконец-то заговорил как оппозиционер, и Ярославский издевательски заметил:

– Ему не давали путевок, поэтому он сам стал организовывать собрания. Так делают дезорганизаторы, а ленинцы-члены партии этого не делают. <…> Вы можете сколько угодно кричать о самоубийстве, но это не слова политического деятеля, а политического банкрота, который собирает рабочих на нелегальное собрание и в то же время не имеет мужества отвечать перед партией. Лжет перед рабочими. <…>

Беленький: Я вам не врал.

Ярославский: Вы лгали на первый вопрос. Вас спросили, где вы были в воскресенье. Вы сказали, что вы были дома, потом что вы ездили в сосновый бор – это ложь, которая опровергнута рабочими Волгиной и Васильевым.

Ярославский выступал за буквальную трактовку, Беленький отстаивал свою принципиальную позицию. ЦКК апеллировала к фактам, тогда как подследственный, по их мнению, «рисовался». Упрек в актерстве попал в цель: «А теперь начинается цепная реакция. Грош цена такой декларации. Можно сколько угодно показывать револьвер. Но мужества честно отвечать нет у вас». «Я личными интересами никогда не руководился, никогда», – уверял Беленький. «Никто не говорит, что вы руководились личными интересами, но объективно вы делаете дезорганизаторское, предательское дело, – отвечал Ярославский, – вы разлагаете партию, вы приглашаете рабочих на нелегальное собрание. Какими уставами разрешены у нас нелегальные собрания? Вы дезорганизатор, вы раскольник. Разве Ленин вас так учил?»

Отповедь Ярославского была жесткой, но далекой от окончательного обвинения. Беленький ошибался, порой жестоко, но не искал личной выгоды. Ничто не задевало последнего больше, чем инсинуация, что он, будучи «членом партии, который боролся с оппозицией и считался одним из устоев ЦК», изменил свою позицию, «когда партия коснулась его личных интересов»: «Я протестую против этого всей душой и телом».

Янсон нажал еще раз: «Вы были на массовке 6‑го июня. Вы отвечаете на все, но на главный вопрос не отвечаете. Мы не спросим вас больше ни о ком – я думаю, остальные члены комиссии со мной согласны. Мы не спрашиваем вас о других, но были ли вы лично?» Совсем уже обессиленный Беленький «раскололся»: «Вы простите меня. Я был. Да. Вот и конец. Прекратите. Больше не давайте мне вопросы. – Далее он разразился длинной тирадой: – Никаких организационных задач у меня не стояло. Я считал, что нужно в рамках нашей партии вести борьбу, чтобы получить свободу и самодеятельность в пределах партии. Как стрелочник, который видит, что поезд мчится в пропасть, ранит свою руку и сигнализирует, пусть я буду жертвой. Я только винтик большой машины пролетариата, но нужно, чтобы партия продумала, куда мы идем. Партия знает меня в течение 25 лет, пусть она рассудит, действительно ли я пал. Если бы ЦКК выполняла [ту] роль, которую завещал ей Ленин, если бы она стояла над сторонами, если бы Ярославский не был стороной, я пришел бы к нему и сказал, я вас предупреждаю. Предположим, что никто не знает. Но я не младенец. Пусть через меня скажут, кто прав, те ли, кто тащит товарищей в ЦКК, или кто их тащит».

В очередной раз Беленький изменил свое амплуа: теперь он претендовал на роль мученика. Янсон нашел это нетерпимым и высмеял желание опрашиваемого взойти на крест: «Здесь у нас не митинг и не массовка, – отрезал он, – и если бы вы там произнесли такие речи, это было бы уместно, но здесь следственная комиссия ЦКК. Здесь нужно держать ответ. А все эти речи о самоубийстве – это куриная мокрота, а не позиция старого большевика-партийца».

«Вы представляете, что только Беленький в таком положении, – несмотря на сильное волнение, опрашиваемый пытался сохранять объективность и считал возможным говорить о себе в третьем лице. – Одно дерево можно вырубить, но это лес». «Но почему вы не воспользовались своим законным правом члена партии выступать на организуемых партией собраниях и сказать, что вот вам дыхнуть не дают?» – не понимал Шкирятов. «Вы скажите, почему вся партия молчит, – бросил Беленький в ответ. – Я ищу прав не для одного Беленького, а для всей партии»165.

Обе стороны, дойдя до кульминации, внезапно отослали друг друга к общеизвестным азам, повторять которые не имело смысла: о том, что в партии существует руководство, что оно может ограничивать активность оппозиции, что даже если оппозиция и имеет право бороться за командные высоты, то только с огромным для себя риском. Проговаривать эти трюизмы не хотели ни Янсон, ни Беленький – это значило бы ставить вопрос «кто кого?».

«Ну что ж, – философски заметил Янсон, – сейчас мы вас вызываем, когда-нибудь, может быть, вы нас будете вызывать». «Избави меня бог от такой обязанности, чтобы я вызывал Ярославского, – возразил Беленький. – Даю вам слово. Нужно не это, дайте нам возможность высказываться обо всем в рамках устава партии».

Под конец опроса Янсон повторил азы партдисциплины: «Здесь сегодня речь об устройстве нелегальной массовки, и партия должна знать, что кандидат ЦК партии Лашевич выступает на этом собрании с речью, которой он никогда не позволил бы себе произнести в ЦК. <…> Когда нужно будет перенести обсуждение в партийные массы, оно будет перенесено. Но нельзя трепать партию по всякому поводу вместо того, чтобы заниматься столь нужным строительством социализма. Здесь, может быть, я с вами расхожусь, – прямо сказал Янсон старшему по возрасту Беленькому, – но я не сторонник авторитарности. И если в интересах партии потребуется любого из теперешних руководителей переменить, то это будет сделано. Все мы ходим под партией и руководствуемся волей партии». Вместе, но порознь: «Здесь приходится говорить со скорбью душевной о вашем падении, что вы не хотите совершенно разговаривать с ЦКК и лгать начали», – это значило, что Беленький не признает общего дела. Красноречивое замечание «все мы ходим под партией» перифразирует поговорку «все мы под Богом ходим», отсылая таким образом к высшей, сакральной власти. В финале своей речи Янсон ставил диагноз «падения», то есть «грехопадения», той степени испорченности, которая не может быть снята простой исповедью, грехов, которые не могут быть просто отпущены. Нужно было очень серьезное наказание – как правило, исторжение из общины верующих и отлучение от сакральных обрядов. Отсюда и «скорбь душевная»: коммунист в этой картине занимает место священнослужителя, он обязан скорбеть о падшей душе, хотя сделать с ней ничего не может. Тем самым была дана точная формула отлучения, которое, однако, предстояло утвердить «наверху».

7 июля 1926 года Ярославский писал секретарю ИККИ О. А. Пятницкому, что, оказывается, его подчиненный по линии Коминтерна приезжал в конце апреля или в начале мая в Одессу «для организации подпольной фракционной группы». «Беленький обставил свою поездку так конспиративно, – извещал Янсон Шкирятова, – что даже Пятницкого надул». Надо было вызвать Беленького еще раз, собрать побольше материала и передать его приближающемуся пленуму.

«Тов. Беленький, опять нам понадобилась ваша помощь», – начал Янсон на последовавшем очередном опросе. «Пожалуйста, в чем дело?» – поинтересовался опальный оппозиционер166. Как и в случае с московской массовкой, дело было построено на донесении «одного парня» и раскрывало работу оппозиции на Украине. Используя командировку в Одессу, Беленький вел фракционную работу из квартиры своей приятельницы и организовывал подпольные ячейки. Вот очередной тур жалоб обвиняемого, относящихся к функционированию контрольных комиссий во внутрипартийной борьбе.

Беленький: Никаких ячеек, никаких ячеек нет. <…> Я ничего не могу сказать по этому поводу. <…> Я не знаю, как это вы, тов. Янсон, верите всегда одному товарищу, а когда вам против этого говорят два или больше, вы им не верите. Вот к вам приходит один человек и говорит, вы верите, я, конечно, уже привык к этому, что на меня все время клевещут, но вы неправильно поступаете. Вот к вам приходят два товарища, которые тоже были [на квартире в Одессе], нельзя же, чтобы одному только верить. Я категорически заявляю, что и речи не было политической. Я всегда готов нести ответственность за свои поступки. Вот мне уже в течение месяца не давали выступать в Краснопресненском районе, форменно затыкали рот. Я считаю, что так нельзя. Я уже достаточно получил наказания, совершенно достаточно, вы меня убили политически, заживо похоронили. Я совершенно категорически заявляю, что я не был тогда ни организатором, ни председателем на том собрании. Но к вам приходит товарищ, и вы ему верите, меня вы слышать совсем не хотите. Я не мог тогда вам сказать, кто именно еще там был, я боялся последствий, что могло тогда случиться с товарищами, поэтому я не сказал и никогда не скажу. Я всегда говорил, что ЦКК ведет неправильную линию, ЦКК не должна быть одной из сторон. ЦКК такое учреждение, которое должно стоять выше всех сторон, должно служить связывающим звеном этих двух сторон, ни к той и ни к другой стороне оно не должно быть пристрастно. Вы этого не замечаете, вы не замечаете того, вы стоите на неправильном пути, что тов. Ленин совершенно не так мыслил себе Контрольную Комиссию, он говорил, что это должно быть авторитетное учреждение, а вы вместо этого становитесь на одну сторону. Как вы поступаете, к вам приходит один человек и говорит, что там (в лесу под Москвой. – И. Х.) было 100 человек, вы верите ему, других вы не хотите слушать. Вы держите определенную сторону. Я считаю, что так собираться, как мы собирались, безусловно, неправильно, так мы не должны были поступать, но нас на это толкает Политбюро, нас на это толкаете вы. К вам нельзя прийти и открыто сказать, вы все равно не поверите, а только будете искать обвинений. Вы не обращаете внимания на показания и на заявления десятков товарищей. Этим вы толкаете нас на замкнутость и фракционность. Вот только когда ЦКК встанет в центре всей борьбы, когда она не будет занимать ни одной стороны, тогда она оправдает то, что говорил о ней в свое время тов. Ленин. Я хотел еще в письме Центральному Комитету это все высказать, и я это сделаю, я все расскажу. Я хотел написать в ЦК, правильно ли тов. Ярославский судит, он не хочет выслушивать все стороны, он пристрастен. У нас нет никакой демократии. Я говорю, что сейчас каждого готовы осудить, который не идет, видите ли, в ногу с точкой зрения Ярославского, с точкой зрения ЦК партии.

Янсон: Большинство ЦК не есть фракция167.

Шел спор о сути «демократического централизма»: Беленький основывал свою политическую свободу на том, что всякое большинство так же фракционно, как и меньшинство. Янсон же предпочитал формульную отсылку к позиции Сталина: ЦК фракцией по определению быть не может. Придерживаясь стратегии защиты, противоположной прежней, на этот раз ответчик говорил без умолку и пытался переубедить своих визави:

Я могу вам доказать, как много мы устраивали нелегальных собраний, вы про них не знаете, вы много чего не знаете вообще. Ведь дело-то не во мне, что вы меня сняли, что вы меня убили, дело в том, что у нас сотни таких недовольных как я, и вы к их голосу не хотите прислушиваться. <…> Да, я, возможно, повторяюсь, но я никак не могу успокоиться. <…> Я считаю, что, когда члены партии вынуждены для того, чтобы обсудить волнующие их вопросы, уходить в лес – это очень печальное зрелище, очень тяжелое зрелище для члена партии. Вы не давали нам возможности говорить открыто, мы принуждены были спрятаться. Я считаю, что ЦКК ведет совсем не правильную линию, не так она должна поступать. Не нужно разгонять низы, нужно посмотреть, что делается наверху, откуда идет все это168.

Беленький не ощущал себя оппозиционером. На протяжении значительной части 1920‑х годов большевики мыслили себя одним целым. Утверждение, что была партия и были инакомыслящие, по большей части неверно, или, точнее, оно ретроспективно проецирует конечный результат на весь процесс. Пока внутрипартийные разборки шли в открытую, бинарная дихотомия «ЦК – Оппозиция» не стабилизировалась. Было несколько игроков в оппозиции, а большинство ЦК не все признавали монолитным. Партия скорее была похожа на организм, который время от времени вдруг начинал судорожно искать внутри себя болезнь и отторгать какие-то части. Центр и периферия не были постоянными, вся структура партии пребывала в движении. Ситуация напоминала зазеркалье, калейдоскоп отражений. Групп и оппозиций было много, и оппозиция называла большинство ЦК «оппозицией», а себя «большевиками-ленинцами».

ЦКК, однако, на этот раз раздобыла серьезный компромат на Беленького. Оказалось, что Григорий Яковлевич снабжал оппозиционеров секретными партийными документами, при этом члены группы использовали следующий код:

Рис.1 Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1

Если верить доносчику, Беленький оставил адрес для секретных посланий, добавив, что наиболее «легальные» можно направлять ему лично. Налицо было подполье, устроенное по принципу дореволюционных времен, – оппозиция явно относилась к ЦК как к старой власти169.

– Я ничего не знаю, – отпирался Беленький. – Никакого шифра я не видел. Да, потом я хочу сказать относительно собраний. Я ведь знаю, как у вас бывали собрания, тоже нелегальные. Я помню, как вы в 10 часов или раньше в 8 часов утра расходились по домам. Я знаю это.

Янсон: Когда это было и где?

Беленький: Я знаю, что вы за десятью комнатами (дверями. – И. Х.) сидели и до утра.

Отметим красноречивые фигуры умолчания в этом месте стенограммы. Говоря «вы собирались», Беленький, по сути, заявлял: ЦКК является союзницей большинства ЦК и его неотъемлемой частью, его инструментом. Это более жесткое утверждение, чем прежнее: о том, что ЦКК берет сторону ЦК. Янсон этого на самом деле и не отрицал, его вопрос «когда это было и где» следовало воспринимать как «а вы докажите».

Рассмотрев материалы специальной комиссии, Президиум ЦКК признал доказанной «раскольническую деятельность Беленького, Шапиро и других». Им и еще ряду лиц был объявлен строгий выговор с предупреждением о том, что при попытке продолжить фракционную работу они поставят себя вне партии. В срочном порядке подготовили брошюру с вышеприведенной информацией для ознакомления членов ЦК на следующем пленуме. В своей книге «Воспоминания бывшего секретаря Сталина» Борис Бажанов, бежавший из СССР в 1928 году, описывает закулисное взаимодействие между ЦКК и аппаратом ЦК, которое определяло «меру воздействия»:

Быстро просвещаюсь я и насчет работы органа «партийной совести» – Партколлегии ЦКК. <…> Если член партии проворовался, совершил убийство или совершил какое-то нарушение партийных законов, его сначала должна судить местная контрольная комиссия, а для более видных членов партии – ЦКК, вернее, партийная коллегия ЦКК, то есть несколько членов ЦКК, выделенных для этой задачи. В руки суда или в лапы ГПУ попадает только коммунист, исключенный из партии Партколлегией. Перед Партколлегией коммунисты трепещут. Одна из наибольших угроз: «передать о вас дело в ЦКК». На заседаниях партколлегии ряд старых комедиантов вроде Сольца творят суд и расправу, гремя фразами о высокой морали членов партии, и изображают из себя «совесть партии». На самом деле существует два порядка: один, когда дело идет о мелкой сошке и делах чисто уголовных (например, член партии просто и грубо проворовался), и тогда Сольцу нет надобности даже особенно играть комедию. Другой порядок – когда речь идет о членах партии покрупнее. Здесь существует уже никому не известный информационный аппарат ГПУ; действует он осторожно, при помощи и участии членов коллегии ГПУ Петерса, Лациса и Манцева, которые для нужды дела введены в число членов ЦКК. Если дело идет о члене партии-оппозиционере или каком-либо противнике сталинской группы, невидно и подпольно информация ГПУ – верная или специально придуманная для компрометации человека – доходит через управляющего делами ЦК Ксенофонтова (старого чекиста и бывшего члена коллегии ВЧК) и его заместителя Бризановского (тоже чекиста) в секретариат Сталина, к его помощникам Каннеру и Товстухе. Затем так же тайно идет указание в Партколлегию, что делать, «исключить из партии», или «снять с ответственной работы», или «дать строгий выговор с предупреждением» и т. д. Уж дело Партколлегии придумать и обосновать правдоподобное обвинение. <…> Одним словом, получив от Каннера директиву, Сольц или Ярославский будут валять дурака, возмущаться, как смел данный коммунист нарушить чистоту партийных риз, и вынесут приговор, который они получили от Каннера.

Но в уставе есть пункт: решения контрольных комиссий должны быть согласованы с соответствующими партийными комитетами; решения ЦКК – с ЦК партии. Этому соответствует такая техника. Когда заседание Оргбюро кончено и члены его расходятся, мы с Молотовым остаемся. Молотов просматривает протоколы ЦКК. Там идет длинный ряд решений о делах. Скажем, пункт: «Дело т. Иванова по таким-то обвинениям». Постановили: «Т. Иванова из партии исключить» или «Запретить т. Иванову в течение трех лет вести ответственную работу». Молотов, который в курсе всех директив, которые даются партколлегии, ставит птичку. Я записываю в протокол Оргбюро: «Согласиться с решениями ЦКК по делу тт. Иванова (протокол ЦКК от такого-то числа, пункт такой-то), Сидорова <…>» и т. д. Но по иному пункту Молотов не согласен: ЦКК решила – «объявить строгий выговор». Молотов вычеркивает и пишет: «Исключить из партии». Я пишу в протоколе Оргбюро: «По делу т. Иванова предложить ЦКК пересмотреть ее решение от такого-то числа за таким-то пунктом»170.

Бажанов писал свои воспоминания в Париже в конце 1920‑х, стараясь угодить эмигрантской аудитории. Автор предлагал циничное прочтение партийных документов: мол, всем распоряжался Сталин, результат был предопределен. Вполне возможно, даже вероятно, что Сольц или Ярославский согласовывали свои решения и получали устные директивы от членов Политбюро. Но все это не значит, что они не верили в то, что говорили, и что их язык был казенным, то есть использовавшимся исключительно для общения на публике. Сам вопрос, во что верил или не верил тот или иной большевик, заводит наш разговор в тупик. Дискурсивный анализ вообще не ставит вопрос об искренности и аутентичности, так как он не предполагает выхода из дискурса. Большевик 1920‑х годов менял свои высказывания в зависимости от дискурсивной площадки, но не переставал быть большевиком, поэтому бессмысленно настаивать здесь на каком-то скрытом подтексте, который освобождает нас от партийного идиолекта и раскрывает истинную суть ситуации.

Язык стенограммы показывает, как преломлялась и оформлялась ситуация в кабинете ЦКК. Все это будет звучать несколько иначе в доносах, в частной переписке, в воспоминаниях. Каждому жанру письма свойственна его поэтика, и в этом смысле воспоминания Бажанова – это не истина без прикрас, а еще один документ, уже другого типа, раскрывающий очередной аспект правил игры. Политическая расправа над оппозиционерами могла обойтись без лишнего шума. Зачем было писать бесконечные протоколы и заседать до ночи? Пристальное внимание к протоколам заседаний ЦКК стоит нашего времени именно потому, что показывает, как осмыслялась вина в категориях партийной этики, как находилось ей подходящее фреймирование.

Президиум ЦКК объявил Лашевичу строгий выговор с предупреждением. Более того, он обратился к очередному пленуму ЦК и ЦКК с предложением исключить Лашевича из состава ЦК, снять его с поста зампредседателя Реввоенсовета СССР и лишить права занимать ответственные партийные должности в течение двух лет171.

На заседании Политбюро ЦК ВКП(б) 14 июня 1926 года все держали в уме дело Лашевича. Словестная перепалка вращалась, как и на опросах в ЦКК, вокруг вечного вопроса: кто является истинным выразителем сознательного пролетариата – большинство ЦК (и ЦКК как их орудие) или все-таки оппозиция? Взаимные уколы были довольно остры, причем тут оппозиционеры вступались друг за друга.

Зиновьев начал иронически: мол, всякий видит, что верхний партийный эшелон рушится, только рабочие слепы к происходящему. «Тогда не говорите от имени рабочих, а говорите от имени тех нелегальных массовок, которые ваша оппозиция собирает по лесам», – язвил в ответ Ярославский. Но Зиновьев и глазом не моргнул: «Мы еще поговорим об этом деле. Не бросайте раньше обвинений, а то вы можете получить „клеветника“ за это», – добавил он, насмехаясь над рвением ЦКК в навешивании ярлыков.

«А не объясните ли вы нам, почему эти нелегальные массовки возникают?» – вмешался Троцкий.

Ворошилов попытался сострить в ответ: «Потому что вожди делаются безработными».

«А иные сами объявляют себя „вождями“», – повысил ставку Зиновьев. Сторонники ЦК в его глазах выглядели узурпаторами.

Ярославский сослался на разговор с Троцким: «Когда я запросил т. Троцкого: „Вы говорите, что в московской организации существует такой порядок, что два партийца боятся друг с другом разговаривать, назовите факты“. Тов. Троцкий мне на это сказал: „Вы лучше это знаете и сами содействуете этому“. Нет, тов. Троцкий, я член Краснопресненского райкома, хотя выступаю с речами не так часто, как вы, но знаю рабочие массы не хуже, чем вы, и должен здесь сказать, что это есть клевета. На целом ряде собраний мы выступаем и знаем, что рабочие не молчат, не боятся выступать и принимают самое деятельное участие в обсуждении всех вопросов. Я не знаю, может быть, с вами они не говорят…»172.

Документальная предыстория совместного пленума ЦКК и ЦК ВКП(б), который состоялся 24 июля 1926 года и лишь отчасти был посвящен делу о фракционном собрании на Долгопрудной, запутанна. Исходно Политбюро назначило доклад Президиума ЦКК по этому вопросу одним из пунктов повестки дня на 17 июня 1926 года – и это должен был быть пленум ЦК, на котором представители ЦКК были бы только докладчиками173. Но дело не заладилось сразу, и доклад сначала отложили на неопределенное время, затем перенесли на 24 июня174. Он состоялся, но по «делу Лашевича», как это указано в повестке, ничего не было принято – решено было провести совместные пленумы ЦК и ЦКК ровно через месяц, 24 июля, и там уже принять окончательное решение о том, что предпринимать по «лесному делу»175. Впрочем, пленум ЦК состоялся бы летом 1926 года в любом случае: умер Ф. Э. Дзержинский, оставив место в Политбюро вакантным, и вопрос о новой конструкции Политбюро и новом раскладе сил в нем должен был решать пленум ЦК. В письме Молотову от 25 июня 1926 года Сталин предложил возложить на Зиновьева политическую ответственность за грубое нарушение партдисциплины в связи с делом Лашевича и выгнать его из Политбюро: «Группа Зиновьева стала вдохновителем всего раскольничьего в оппозиционных течениях, фактическим лидером раскольничьих течений в партии»176.

Альтернативный проект резолюции по делу Лашевича и других от июля 1926 года не содержал столь далекоидущих организационных выводов. Подписавшие его подробно останавливались на основополагающих принципах ленинской демократии и сетовали на изменения правил политической игры в партии после смерти вождя:

Система мер, с помощью которых Владимир Ильич боролся за единство большевистской партии, помимо мер политического руководства, яснее всего изложена в решениях X съезда. Во время одного из самых крутых поворотов партийной политики, при совершении которого в партии обнаружились значительные разногласия, по совету тов. Ленина была принята известная резолюция о единстве партии и недопущении фракционности. Одновременно с этим съезд принял резолюцию о внутрипартийной демократии в качестве основного условия для сохранения единства партии. Период времени между X и XII съездами ознаменовался как ростом партии, так и оздоровлением внутрипартийного положения. Имевшие место в партии разногласия почти без остатка рассосались в процессе дружной и согласованной работы на базе партийных решений. Начавшееся с 1923 г. ухудшение внутрипартийного положения превратилось в настоящее время в опаснейший кризис партии. Острые разногласия коснулись основного ядра партии. Опасность раскола встала во весь рост перед партией.

Среди причин теперешнего кризиса отмечались развивающиеся противоречия между товарно-денежным хозяйством и производительными силами страны. Такое положение вещей неизбежно, в марксистском видении вещей, приводило к общественно-политической активизации «различных классов и групп», которые создали обстановку «грозную для единства партии». Понимало ли это большинство ЦК? В такой ситуации более чем когда-либо следовало держаться режима внутрипартийной демократии, но соответствующие решения не выполнялись. Напротив: «снимание с постов коммунистов по соображениям инакомыслия стало одним из обычных методов партийного руководства. В результате этого замирает жизнь в партийных ячейках – часть членов партии замыкается и отдаляется от партийной работы, другая часть проникается противным духу коммунизма угодничеством и карьеризмом. Партийный молодняк получает свое партийное крещение в душной и нездоровой обстановке. Все это не только задерживает необходимый рост партийных кадров, но и приводит к измельчанию существующих. Таким образом, из двух основных условий сохранения единства партии – недопущения фракционности и режима внутрипартийной демократии – последнее условие оказалось невыполненным. Несоблюдение этого условия ухудшило положение и с другой стороны. Разногласия в партии не изживались, а накоплялись. В деле руководства партии даже большинство ЦК прибегало к организационным формам, не предусмотренным уставом»177.

Бесспорно, поведение Лашевича, Беленького и других представляло собой «опасное явление». Не должна группа коммунистов, не уведомив соответствующие инстанции, собираться в лесу и там обсуждать «вопросы, касающиеся жизни и работы партии». Но, чтобы такие нарушения не повторялись, необходимо было принять меры «для ведения режима внутрипартийной демократии. В пределах программы и устава партии и решений ее съездов каждый член партии имеет право свободно отстаивать свои взгляды внутри партии».

Особо ответственной считалась роль ЦКК и контрольных комиссий на местах. «Созданная по инициативе В. И. для сохранения единства партии организация – ЦКК – не только не оздоровила внутрипартийного положения, но сплошь и рядом вступала на ложный путь. <…> Лишь при том условии, если ЦКК будет твердо и неуклонно охранять режим внутрипартийной демократии и единства партии не только путем репрессий, ее решения, направленные против фракционных выступлений, будут авторитетными для партии». Под документом стояли подписи: И. Смилга, X. Раковский, Г. Шкловский, И. Кучменко и Н. Осинский178.

Между тем совсем рядом, этажом ниже, происходили события, которые повлияли на сценарий пленума. 6 июля на заседании бюро Московского комитета ВКП(б) под руководством Угланова рассматривался вопрос о неких «полученных письмах, рассылаемых по московской организации»179. Бюро решило «передать в ЦКК и довести до сведения Политбюро ЦК, что Бюро МК считает посылку этих писем дезорганизаторско-раскольничьей деятельностью оппозиции, образовавшейся на XIV съезде». Что это были за письма, в документах фонда Политбюро не говорится. Тем не менее пленум ЦК и ЦКК ВКП(б) собирался, уже точно зная: в московской партийной организации действует неизвестная оппозиционная группа. На этом фоне невинная «лесная прогулка» студентов с Лашевичем и Беленьким никак не могла выглядеть безобидной. Другим элементом общего «фона» вокруг пленума ЦК и ЦКК были дела двух московских оппозиционеров, Геворкяна и Яцек, которые возили в Нижний Новгород некие оппозиционные документы180. Сталин лично интересовался этим делом, особого продолжения не имевшим и крупных оппозиционных сил в огромной нижегородской организации не выявившим, – его рукописные записки о Геворкяне и Яцек сохранились в переписке «вокруг пленума»181.

13 июля 1926 года Президиум ЦКК заслушивал накануне совместного пленума ЦК и ЦКК будущий доклад контрольной комиссии «по делу тт. Лашевича и др.». Докладывал Валериан Куйбышев182. Сам доклад в бумагах этого фонда Политбюро не сохранился, да и он был явно «промежуточным»: на заседании 13 июля было решено «перенести продолжение заседания Президиума ЦКК по вопросу о Лашевиче и др., по определению Секретариата, для рассмотрения проекта резолюции, выработанной Секретариатом ЦКК». Особое раздражение, прямо высказанное в решении, вызвал Зиновьев: его приглашали на заседание Президиума, но «на своевременное предупреждение его, что Президиум ЦКК считает необходимым обсудить вопрос в его присутствии, отказался присутствовать на этом заседании и не предупредил Президиум о своей неявке». Формально Зиновьев прямого отношения к «лесному делу», в общем, не имел, но ЦКК явно хотела провести разведку боем и предварительно, до совместного пленума ЦК и ЦКК, который, по данным ЦКК, должен был состояться «в ближайшие дни», выяснить, какой линии будет придерживаться Зиновьев на самом пленуме. В свою очередь, раскрывать карты заранее Зиновьеву не было смысла – проще было просто игнорировать предварительное совещание.

(Систематическая проблема всех документов о пленуме ЦК и ЦКК в июле 1926 года в архиве РГАСПИ состоит в том, что они носят явные следы манипуляций с фондом: документы там отрывочны и расположены не в порядке поступления, выписки из июньских протоколов структур ЦК и ЦКК следуют за июльскими, логика появления документов не всегда понятна, возможно, фальсифицирована часть дат. Часть документов не датирована вовсе, а пометки183 на некоторых бумагах дают основания полагать, что данное дело формировалось уже осенью 1926 года или позже в Институте марксизма-ленинизма, куда оно было передано из рабочего партийного архива ЦК. В том, что порядок событий, диктуемый состоянием дел в архиве и их датировкой, был именно таким, есть резон усомниться – некоторые выписки могли быть передатированы со специальными целями.)

В отличие от Зиновьева Беленький избрал прямо противоположную тактику. Сразу после заседания 13 июля, 14 июля 1926 года, он направил «В секретариат ЦК ВКП тов. Товстухе» (являвшемуся тогда в том числе секретарем И. В. Сталина. – И. Х.) заявление пленуму ЦК и ЦКК, сопроводив его запиской: «Прошу прилагаемый при сем материал размножить и разослать всем членам ЦК и ЦКК. С товарищеским приветом т. Беленький 14 июля». Секретный отдел ЦК зарегистрировал документ 16 июля 1926 года в 14:30, в текущее делопроизводство он попал только 28 июля, после того как Сталин наложил на сопроводительную записку рукописную резолюцию: «К делу Лашевича и др. Ст. 23/VII», – то есть Сталин присоединил довольно объемное заявление Беленького к документам по делу Лашевича только в день завершения пленума ЦК и ЦКК, 23 июля 1926 года184. Разумеется, оно не было «размножено» и передано всем членам ЦК и ЦКК, как того просил Беленький, – нет сомнений, что его читал сам генсек, но никаких пометок о том, что с объяснительной знакомили хотя бы членов Политбюро, в документах нет. Впрочем, в деле хранится оригинал текста Беленького с его текущими правками (перепечатывать их в чистовик он не стал) и рукописными пометками других лиц, о которых скажем ниже.

Документ Беленького примечателен многим. Он написан скорее в атакующем тоне, в нем нет места покаянию или маневрированию. Цель документа – с одной стороны, объяснить ЦК и ЦКК представление самого Беленького о своем статусе в партии в текущий момент и сообщить партии предысторию своего участия в «лесной фракции», с другой – дать предложения, «каким путем уничтожить фракционные настроения, являющиеся отражением нынешнего партрежима».

Беленький начинает с описания своего участия на Президиуме ЦКК – вероятно, это то самое заседание 8 июня. «На следствии и на Президиуме ЦКК тт. Ярославский и Янсон многократно упрекали меня в том, что я попал в так называемую „лесную фракцию“ по мотивам личного характера и что, исходя из личных интересов, я повлек за собой в пропасть „невинных“ рабочих. Меня называли „врагом партии“, „формальным“ членом партии, произносили надо мной надгробные речи, похоронили меня на веки вечные. – Ты умер политически и навряд ли ты когда-либо воскреснешь, – были последние слова моего могильщика – тов. Янсона. – Когда ты был на Пресне, там царил жестокий режим зажима и угнетения инакомыслящих. К руководству ты не допускал хороших рабочих, сам проявлял себя как диктатор, а сейчас, как обиженный, корчишь из себя „демократа“, – сказал злобно Емельян Ярославский, стремясь вонзить в мое сердце острые иглы злой иронии. И слушая все эти лестные комплименты, я подумал: вот же эти люди, которые сейчас клеймят меня, черня не только мое настоящее, но и прошлое, ведь сами сводят на нет партийные документы, дискредитируют таковые, придавая им „дипломатический характер“. Ведь эти люди не помнят, что они говорили обо мне немного раньше, чем я разошелся с ними идейно. Давайте разберемся, как основательны подобные легкомысленные обвинения».

И далее на нескольких страницах Беленький, оставив «кладбищенскую» иронию, рассказывал свою версию финала своего пребывания в Краснопресненском райкоме. В 1925 году он ушел в отставку с поста руководителя Краснопресненской парторганизации, видимо на тот момент крупнейшей в Москве по численности. Сам он считает, что отработал на Красной Пресне 8 лет, то есть возглавил большевиков-краснопресненцев еще до Октябрьского переворота185. В разные годы им были довольны рабочие-партийцы – в мифологии большевизма это высшая аттестация: рабочие Красной Пресни наряду с петроградскими путиловцами являлись авангардом российского пролетариата с 1905 года. Доволен им был в том числе и Ярославский, в 1923 году (Беленький цитирует статью Ярославского в «Правде» под псевдонимом «Ланин») приветствовавший тактику Беленького как главы райкома по отношению к оппозиции тех времен – ее допускали к формированию партийных органов. В 1923 году Беленький не считал себя ни в каком смысле оппозиционером: с оппозицией он боролся, причем порой даже очень жестко:

Было ли в моей деятельности на Пресне не только хорошее, но и плохое? Я готов войти на колокольню Ивана Великого и оттуда громко крикнуть: что совершил, вероятно, много ошибок, произвел кое-где неправильные хирургические приемы, «помогал» [«партийным органам – (вписано чернилами. – И. Х.) – кое-кому из нынешнего руководства»] в расправе с прежней оппозицией, не предполагая, что это вовсе не вытекает из интересов «единства» партии. Но одно я могу твердо сказать, что при одинаковых равных условиях в нашем районе был куда более вольный партрежим, было куда больше спайки и сплоченности, больше доверия между членами партии внизу и наверху, куда меньше производилось репрессий и перебросок (об этом знают хорошо все члены партии нашего района), <…> хирургическим путем <…> надломом. Ибо райком и секретарь райкома смотрели на репрессии как на последний путь, когда все пути убеждения исчерпаны, т. е. по-ленински [дописано: «и понимали, что путь репрессий – самый плохой путь изживания разногласий»]. Во всяком случае, сознавать свои ошибки лучше, чем находить новые186.

Далее Беленький подробно писал о том, как постепенно, с 1924 года, менялось по капле его отношение к борьбе с оппозицией и партийном режиме. Так, недовольство его вызывали уже события 1924 года: в момент снятия ответственного секретаря Московского губернского комитета РКП(б) Исаака Абрамовича Зеленского состоялось частное совещание членов московского партийного комитета, «где мы констатировали, что „в верхах“ начинаются разлады, что в руководящей головке есть товарищи, которые придираются к Московской организации, желая „прибрать к рукам“ (по выражению одного из участников). Некоторые настаивали на том, что необходимо давать отпор попыткам разгрома Московской организации». Беленький бравировал тем, что атака на него началась практически сразу после смерти Ленина, но он удерживал товарищей-рабочих за руки, считая «нецелесообразным лезть в драку по вопросу о Зеленском, дабы не повредить единству организации». Вообще «настроения мои того времени можно охарактеризовать следующим образом: я ясно замечал, что в руководящей верхушке намечается трещина. Я констатировал ряд серьезных ненормальностей, но еще ясно не видел тех разногласий, которые впоследствии выявились перед XIV партсъездом и после него. И именно потому, что неясны были разногласия, я сам воздерживался и других отговаривал от необдуманных шагов, способных содействовать еще большему обострению отношений между отдельными членами ЦК»187.

Вообще тактика, взятая Беленьким в его заявлении по отношению к персоналиям, была весьма интересной. С одной стороны, сам он был – де-факто, а не де-юре – влиятельным членом партии. Так, он констатировал, что в 1923–1926 годах обсуждал вопросы, связанные с положением своей парторганизации, лично со Сталиным, Ворошиловым, Рютиным. С другой стороны, характеризуя какие-то конкретные сюжеты, он предпочитал всегда избегать их привычной для ВКП(б) персонификации: имена Троцкого, Сталина, Каменева, Зиновьева он старался всуе не упоминать – кроме случаев, когда это было совсем неизбежно. «Когда нам в Москву назначили тов. Угланова, большинство членов московского комитета, в том числе и я, считали необходимым не только быть лойяльными по отношению к тов. Угланову, но оказывать ему полное содействие для руководства Московской организацией» – так начал Беленький описание главных событий, которые переломили его отношение к происходящему в партии. Угланов «приступил к работе в московский комитет с предвзятым убеждением насчет ряда работников Московской организации, с намерением „почистить ее с песочком“, поставив в ней свое „твердое“ большевистское руководство». Как раз в этот момент Беленький был на отдыхе в Крыму, «в Су-Ук-Су», но об этих намерениях Угланова ему сообщали в письмах товарищи по партии – некто тов. Шахгельдян и другие. Скоро Беленькому пришлось самому столкнуться с рабочим стилем Угланова. В 1925 году были написаны «Уроки Октября», и Угланов потребовал от секретаря райкома удалить от руководства некоторых «нетвердых партийцев», в частности секретаря парторганизации завода «Дукс». «Я старался убедить его, что этого нельзя делать, что мы только создадим на заводе мучеников. Но мне т. Угланов категорически заявил, чтобы я это сделал. Я вышел из кабинета т. Угланова грустный, с большой тревогой за судьбу района. Какая же это будет работа, если каждый раз будет такой подход к работе – если всех инакомыслящих авансом будем снимать с работы». Этот случай Беленький лично обсуждал со Сталиным «в присутствии некоторых членов бюро». Да и позже, как передавал Беленькому его хорошо осведомленный брат Абрам (ответственный при Коллегии ОГПУ за охрану высшего руководства СССР), Сталин настаивал на том, что Беленький хороший и способный коммунист и должен остаться партруководителем Красной Пресни188.

Далее у Беленького с Углановым были разногласия по вопросам организации и кадров, но Беленький и его коллеги, с которыми он считал себя единым, «решили во имя единства проглотить и эту пилюлю». Но «в один прекрасный момент» Угланов потребовал «отправить в его распоряжение» десятки «лучших работников района», то есть отстранить их от текущей работы. Райком возмутился, и Беленький был уполномочен коллегами поговорить с Углановым. Его Беленький нашел не где-нибудь, а на «Съезде Советов в ложе ВЦИКа. Случился скандал – Угланов заявил главе Краснопресненского райкома, что „у нас в районе гнилой актив“, что „он уберет еще многих работников и поставит других, т. к. он не уверен в нашем районе“. Из его разговора я ясно понял, что снятие Васильева и других активных работников района производится с целью изъятия сторонников Зеленского и Каменева, лучших реальных работников, чтобы заменить послушными и с целью заставить и меня подать в отставку. Я решил немедленно уйти, ибо работать в такой обстановке больше нельзя было. Я заблаговременно поговорил с некоторыми товарищами из райкома, которые считали мои намерения вредными и советовали тянуть лямку и терпеть не уходить. Но больше терпеть я был не в силах».

Расстался райком с Беленьким, как мы помним, на удивление мирно и даже торжественно. Это, впрочем, Беленький объяснял как тактическими маневрами Угланова, так и своей авторитетностью. «Об истинных намерениях очень не хитро высказал на XIV съезде тов. Угланов, заявив, что нужно было убрать Московскую орг. из слабых одних рук, из рук Каменева и Зеленского [вписано: «и их поддерживающих»], и передать в сильные руки, [вписано: «другие, в руки Сталина —Угланова».] Угланов хорошо о всех (вписано: «принципиальных». – И. Х.) разногласиях в ЦК и что в будущем предстоит драчка». На какой стороне окажется Красная Пресня «и как отнесется партийная масса района», если узнает о существовавших еще при Беленьком разногласиях, было для него загадкой. А потому «гони скорей лошадей, форсируй скорее момент снятия, чтобы создать более прочное и уверенное положение подбором аппарата»189. С другой стороны, Беленький осознавал свою силу: «Я, к их несчастью, был крепко связан с партийной и беспартийной рабочей массой. Снять нетактично, недипломатично было неудобно, не стоит, мол, вызывать на Пресне лишнее раздражение». В итоге на финальном собрании райкома, когда Беленький уходил в отставку, «Угланов хвалил меня во всю, расхваливал наше большевистское руководство, подчеркнул, что нужно бережно относиться к „наследству Беленького“ (буквальное его выражение)».

Что же произошло дальше? Отметим, что нигде и ни в какой момент Беленький не упоминал свою формальную оппозиционность, прямые симпатии к оппозиции и даже не обсуждал оппозиционные тезисы – он всего лишь настаивал на элементах внутрипартийной демократии. Но последовавшая 13‑месячная изоляция от партийной жизни, запрет выступать даже в рабочих клубах на Октябрьские праздники сделали свое дело190.

Выводы.

Из вышесказанного становится ясно, что на путь «новой оппозиции» я вступил не по мотивам личного характера. Наоборот, все вышеприведенные факты говорят о том, что во имя интересов партии, единства ее я хоронил в душе своей, отводил все личное выпил эту горькую [нрзб.] чашу до дна.

Какие же условия толкали меня в так называемую «лесную фракцию»? Как я дошел жизни такой? Это – не только моя личная трагедия, но и трагедия сотен, тысяч добросовестных и дисциплинированных членов партии, толкаемых бюрократическими извращениями партрежима на путь замкнутости и оппозиционности (как правильно указывала резолюция политбюро от 5 декабря 23 г.

Здесь Беленький уже погрузился в чисто оппозиционный дискурс – гневное указание на эту резолюцию Политбюро, ее постоянное цитирование уже стали знаменем любого уважающего себя оппозиционера этих времен.

Одним словом, в течение 13 месяцев я вынужден был находиться в положении партийного пария, партобывателя поневоле. А разве я один в этом положении? Сколько таких, как я, жаждущих живого дела, находится в резерве «безработных». А положение членов Политбюро – тт. Зиновьева, Троцкого, Каменева – разве лучше? Не ирония ли судьбы, когда члены высшего парторгана лишены фактически права выступать на партийных и беспартийных рабочих собраниях.

Мог ли я пройти мимо фактов, когда еще до XIV съезда на Красной Пресне снимаются по неделовым соображениям десятки лучших активистов (список можно представить), когда за одну защиту кандидатуры Н. К. Крупской в члены райкома и за легкую критику «вождей» Красно-Пресненского райкома снимаются председатель и секрет.[арь] Красно-Пресненского райсовета и производится фактически разгром президиума райсовета (снятие впоследствии т. Елизарова 1902 г. и старого партийца-рабочего т. Шурыгина)? Это – чудовищное нарушение внутрипартийной демократии <…> Мог ли я пройти мимо тех репрессий и гонений, которые сыпались как из рога изобилия на головы тех, кто сигнализирует опасность, критикует те или другие взгляды отдельных представителей ЦК? Считаю ли я нормальным участие в «лесной фракции»? В , когда в партии существуют порядки, когда в партии протекает живая и интенсивная жизнь, я считал бы безусловно подобные деяния. Но сейчас наша партия переживает серьезный кризис, являющийся отражением процессов <…> происходящих в нашей экономике. Партия, несомненно, переживает кризис руководства, который предвидел Ильич и предупреждал партию в статье о задачах ЦКК и РКИ.

И это уже был переход от «процедурной» оппозиции к «содержательной». Герменевтически Беленький приходил к оппозиции по пути, противоположному большинству оппозиционной верхушки оппозиции, – по нему приходили туда простые рабочие, близостью к которым Беленький так гордился. Если Зиновьев, Каменев и Троцкий, начинали с содержательных идеологических разногласий с партийным большинством и лишь затем эти разногласия им мешал обсуждать ужесточающийся партийный режим, то Беленький, по крайней мере на словах, еще в 1923 году начинал с разногласий с партийным режимом и лишь в 1926 году, обдумывая природу этих разногласий, присоединился к критике партийных позиций по существу – «в экономике» и т. п. Конечно, Беленького наверняка интересовали и вопросы роли профсоюзов в советской системе, и вопрос о кулаке, и китайская революция (еще до войны Гоминьдана и КПК), и британский рабочий класс. Но об этом обо всем он умалчивал до поры до времени – пока не надо было объясняться с ЦКК.

Хотя Беленький нигде толком не говорил о том, что это за «серьезный кризис» и что это за «процессы в экономике», которые его беспокоят, а по-прежнему сопротивлялся лишь грубостям и нечестностям Угланова, он уже стоял с Зиновьевым, Каменевым и Троцким, у которых содержательных разногласий с ЦК было много. На вопрос «что делать» Беленький давал классический к тому времени «троцкистский» и по форме, и по существу ответ: нужно выполнить резолюцию Политбюро от 5 декабря 1923 года о «новом курсе» на внутрипартийную демократию, «только она, а не репрессивные меры в состоянии покончить с этими неизбежными ненормальными явлениями. Только она в состоянии создать прочную основу для настоящего, а не словесного единства». Ничего более сделать было нельзя, Троцкий, Каменев и Зиновьев были правы и по форме, и по существу, Беленький был не только в «лесной фракции» – в последнем фрейме он стал и формальным оппозиционером. «Прошу мое заявление разослать всем членам ЦК и ЦКК» – это заявление о присоединении к оппозиции, не больше и не меньше.

Причем не только его одного: оригинал текста Беленького на последней странице имеет и другие подписи несколькими почерками. «Присоединился к выводам. Б. Шапиро. Волгина. М. Васильева. С выводами и всеми фактами в указанном заявлении подтверждаем и со своей стороны считаем, что пленум ЦК ВКП(б) действительно разберется по справедливости и примет меры к устранению репрессий внутри нашей партии и обеспечит более свободную внутри партийную жизнь, которой учил и оставил завет наш дорогой вождь Владимир Ильич . Чл. ВКП(б) 1917 г. М. Васильева. Волгина. С общими выводами т. Беленького о создавшемся положении внутри партии и внутри страны согласен. Член ВКП(б) 1918 г. Чернышев».

К заявлению прилагался «протокол М. К. № 46», который, вероятно, содержал итоги обсуждения темы в Московском комитете партии, но в деле он отсутствует191.

Оригинал объяснительной сохранился в архиве Политбюро, причем в самом компрометирующем виде – с подписями также Васильевой, Волгиной, Шапиро и Чернышева, которые подтвердили, что полностью согласны с претензиями Беленького к ЦК192.

Сам совместный пленум интересен не только тем, что на нем говорилось – документы его, сконцентрировавшиеся именно на Лашевиче и Беленьком, были опубликованы, – сколько скрытой и длительной полемикой о том, что по его итогам публиковать, а что нет. Так, документы секретариата ЦК зафиксировали, что на пленуме выступал Бакаев с некими «провокационными» заявлениями, Смилга предложил некий свой вариант резолюции пленума, который не поддержали, а Троцкий на пленуме сделал заявления «по личному вопросу»193. Проблема была в том, что ЦК не хотел, вопреки имевшейся на тот момент традиции, публиковать в стенограмме пленума оппозиционные документы и заявления – а Смилга, Бакаев и Троцкий на этом настаивали и вроде бы имели право. После длительной переписки и вялого скандала Бакаеву отказали, а Смилге и Троцкому разрешили публикацию особых мнений по их вопросам в официальной стенограмме. Сталин лично вел переписку с Троцким о том, какие заявления по «личному вопросу» появятся в стенограмме, – оригинал его письма Троцкому сухо констатировал, что дела Троцкого не имеют никакого отношения к Лашевичу, теме пленума, поэтому две машинописные страницы дополнения к стенограмме от Троцкого – это много, договаривались на одну194.

Тем не менее фигура Лашевича, члена Реввоенсовета и человека известного в Красной армии, беспокоила Политбюро: сразу после пленума Политуправление РККА собирало спецсводки об оценке действующими войсками решения ЦК об исключении Лашевича (Беленький упоминался пару раз) из партии за оппозиционно-фракционные действия. Одна из таких сводок касалась войск в Закавказье, на юге РСФСР и в Черноморском флоте. Военнослужащие по большей части не слышали о Лашевиче и ничего интересного о репрессиях в отношении героя революции не говорили195. Отдельно политуправление армии отмечает «боязнь» военных-партийцев высказываться о делах, связанных с оппозицией. В сводке приводилось лапидарное заявление военнослужащего: «Если Зиновьева сняли с политбюро, то нам и подавно хуже будет». Содержательно армейцы-партийцы обсуждали не столько Троцкого, сколько только что, на пленуме ЦК и ЦКК, ушедшего из Политбюро Зиновьева. В частности, армию беспокоила судьба Коминтерна, который ассоциировался с Зиновьевым. Троцкого, напротив, армейцы одобряли как партийца, сумевшего пережить Зиновьева и Каменева в Политбюро, хотя те его ранее яростно критиковали196.

В скором времени Лашевич был назначен заместителем председателя правления КВЖД, что практически являлось ссылкой. Шапиро и Беленький были сосланы в Сибирь: первый оказался в Новосибирске, где устроился шофером, а второй, как и соответствовало его партийному весу, стал директором Музея революции в Иркутске. Оттуда Беленький написал в контрольную комиссию в духе буферной резолюции: «Как из куриного яйца вылупляется цыпленок, и из режима (в оригинале «рожина» – И. Х.) Сталина вытекает фракционность. И тот, кто не будет бороться с причинами, которые ее вызывают, тот будет бороться, как Дон Кихот с ветряными мельницами. <…> Зиновьев, Каменев и Троцкий являются последовательными учениками Ленина, и никто из них не претендует играть первую скрипку в руководстве партии. <…> Я за резолюцию X съезда и единство, но в то же время за резолюцию о внутрипартийной демократии и за резолюцию политбюро от 5‑го декабря 1923 г., призывающую партию бороться с бюрократическими извращениями партаппарата»197.

В Сибири Беленький прослыл ярым зиновьевцем, но какая-то неопределенность за ним осталась. Новосибирская контрольная комиссия констатировала в октябре 1926 года, что Беленький и его приверженцы «разноречивы», «не распутывают, а только еще больше запутывают», держат себя неопределенно. Ярославский скажет о Беленьком в августе 1927 года, что тот передает исключенному из партии Ферре-Николаеву буферную платформу для подписания, тогда как сам он сторонник 83‑х – программы Троцкого и Зиновьева. «Значит, это есть разделение труда»198.

Беленький так и не нашел общего языка ни с Янсоном, ни с Ярославским. «Общий язык» здесь не метафора: чтобы быть частью партии, нужно было относиться к ЦКК как к части самого себя, быть искренним, говорить правду. Но, отвечали оппозиционеры, неправда шла от ЦКК: их права не уважают, их самих лишают голоса. Зиновьев вспоминал, что, как только он и Каменев получили известие о провале лесной массовки с участием Лашевича, «мы бросились к Троцкому и стали вместе обсуждать создавшееся положение. Мнение Троцкого, принятое нами, заключалось в том, что это событие надо „перекрыть“ громкой декларацией с обвинением партийного „режима“, принуждающего идти на такие меры борьбы». В заявлении тринадцати оппозиционеров июльскому пленуму ЦК (1926 год), одним из подписантов которого был Троцкий, говорилось о тайных заседаниях «семерки», куда входили шесть членов Политбюро, то есть все, кроме Троцкого, и председатель ЦКК Куйбышев. «Эта фракционная верхушка секретно от партии предрешала каждый вопрос, стоящий в порядке дня Политбюро и ЦК, и самостоятельно разрешала ряд вопросов, совсем не вносившихся в Политбюро. Во фракционном порядке она распределяла силы и связывала своих членов внутрифракционной дисциплиной. В работах семерки принимали участие, наряду с Куйбышевым, те самые руководители ЦКК, как тт. Ярославский, Янсон и другие, которые ведут беспощадную борьбу против „фракций“ и „группировок“. Подобная же фракционная верхушка существует, несомненно, и после XIV съезда. В Москве, Ленинграде, Харькове и других крупных центрах происходят секретные собрания, организуемые частью верхушек партаппарата. <…> Эти секретные собрания по особым спискам являются чисто фракционными собраниями. На них читаются секретные документы, за простую передачу которых всякий, не принадлежащий к этой фракции, исключается из партии»199.

Троцкий напоминал: «Резолюция 5‑го декабря 1923 г., в свое время единогласно принятая, прямо указывает на то, что бюрократизм, подавляя свободу суждений, убивая критику, неизбежно толкает добросовестных партийцев на путь замкнутости и фракционности». Правильность этого указания «подтверждалась полностью и целиком» событиями последнего времени, особенно тем, что случилось с Беленьким, Шапиро и остальными. «Было бы преступной слепотой изображать это дело как результат злой партийной воли отдельного лица или отдельной группы. На самом деле, перед нами здесь очевидное и несомненное последствие господствующего курса, при котором говорят только сверху, а снизу слушают и думают про себя, врозь, под спудом. На собраниях царит казенщина и неизбежно с ней связанное безразличие. <…> Товарищи, на которых партия может положиться в самые трудные дни, выталкиваются во все большем числе из состава кадров, перебрасываются, высылаются, преследуются и заменяются сплошь да рядом случайными людьми, непроверенными, но зато отличающимися молчаливым послушанием. Вот эти тяжкие бюрократические грехи партийного режима превратили в обвиняемых тт. Лашевича и Беленького, которых партия в течение более двух десятилетий знала как преданных и дисциплинированных своих членов». К заявлению Троцкого присоединились Евдокимов, Бакаев и Зиновьев, которые особенно скорбели по Ленинграду: «Репрессии по отношению к основному кадру ленинградской оппозиции после XIV съезда не могли не вызвать величайшей тревоги у наилучшей части рабочих, входящих в нашу партию и привыкших смотреть на ленинградских рабочих-коммунистов как на наиболее испытанную пролетарскую гвардию»200.

Рассмотрим эти внутрипартийные притеснения на примере случая Г. И. Сафарова – его имя не раз упоминалось в переписки Редозубова с Ширяевым, и мы еще не раз будем возвращаться к фигуре Георгия Ивановича в дальнейшем. Видный большевик, неоднократно арестованный и сосланный, Сафаров выехал за границу в 1910 году, где встречался и вел переписку с Лениным. Вернувшись в Россию после Февральской революции, он работал в Петроградском комитете партии и сотрудничал в «Правде». Позднее колесил по Поволжью и Уралу, участвовал в организации Красной армии. Вернувшись в Петроград в 1922 году и став членом Ленинградского губкома РКП(б), он, как и вся партийная верхушка города, примкнул к «Новой оппозиции».

14 января 1926 года Секретариат ЦКК обвинил Сафарова в «активном участии в группировке, образовавшейся в верхушке ленинградской организации, имеющей целью: до XIV партсъезда – подорвать авторитет ЦК партии и организовать борьбу против ЦК, а после съезда затруднить осуществление принятых XIV партсъездом решений, для чего т. Сафаров использовал занимаемое им положение редактора „Ленинградской правды“ <…>». Предвосхищая линию поведения Беленького, Сафаров, в свою очередь, обвинил ЦКК ВКП(б) в «нарушении тех завещаний, которые Ленин оставил нам в области работы ЦКК», в попрании по отношению к нему всех норм партийной морали и справедливости, добавив, что в его лице «судится весь Ленинградской губком». Найдя предъявленные Сафарову обвинения вполне доказанными, Секретариат ЦКК снял Сафарова с ленинградской работы и откомандировал его в распоряжение ЦК. 13 мая 1926 года Политбюро назначило Сафарова 1‑м секретарем полпредства СССР в Китае201.

8 июня 1926 года Сафаров отмечал: «После разбирательства в ЦКК я оказался в числе тех 7000 ленинградских товарищей, которые пали жертвой „выправления линии“ ленинградской организации». Свое новое назначение он рассматривал как унижение:

Уезжая в Китай по вашему постановлению, я считаю своим партийным долгом сказать то, что я думаю об этой ссылке – иначе нельзя назвать назначение меня на должность заведующего дипломатической канцелярией в Пекине. Когда впервые мне было заявлено об этом намерении, я обратился к ПБ с просьбой направить меня непосредственно на работу к станку. Казалось бы, с точки зрения партийного устава ничего нельзя возразить против этого, нельзя выставить никаких доводов против желания члена партии стать рядовым партийцем у станка. Мне было в этом отказано в самой оскорбительной форме: было предложено отправиться за 10 тысяч верст заведовать канцелярией. Не впадая во вредное чванство, я все же должен сказать, что в партии я работаю с 1908 года, до того работал с конца пятого года в большевистском союзе молодежи. Свой долг партийца я выполнял всюду, куда меня посылала партия. И теперь, когда я спрашиваю себя: кому и зачем нужно мое отправление к черте Великой Китайской стены, я могу дать только один ответ – это продиктовано таким пониманием внутрипартийной демократии, которая не мирится ни с какой самостоятельностью члена партии и требует от него формально-чиновничьей исполнительности.

Здесь отразилась ключевая проблема большевистского понимания политики: партия строилась на началах «демократического централизма», когда решения вышестоящих органов были обязательными для нижестоящих, но при этом сохранялась выборность и подотчетность всех органов. Сафаров предполагал, что партия учтет мнение рядовых своих членов – иными словами, проявит «демократию». В то же время он знал, что неисполнение постановлений вышестоящих парторганов грозило ему санкциями – от партийного порицания до исключения из партии.

Партийная дисциплина не строилась на слепом повиновении: важно было, чтобы коммунист не испытывал отчуждения от решений вышестоящих партийных органов, а, наоборот, – воспринимал их как воплощение своей воли. Но что было делать во время внутрипартийной распри? Как надо было поступать тому, кто, несмотря на все желание, не мог одобрить официальной политики по тому или иному вопросу? Вне каналов, предусмотренных институциональной структурой самого демократического централизма, критика и протест были неприемлемы, но оппозиции все-таки возникали перед каждым партийным съездом.

Сафаров сетовал:

Нас обвинили в неверии, в ликвидаторстве за то, что мы имели смелость сказать партии свое мнение по жгучим вопросам. Что же получилось из этого? Получилась мобилизация всех сил и средств против «оппозиции», но не получилось той мобилизации пролетарского фронта, которая необходима для решительной борьбы за превращение России нэповской в Россию социалистическую…

Столь очевидное в сафаровском протесте противоречие между истиной индивидуальной и истиной коллективной коренится в самой сути явления партийной оппозиции. Оппозиция бросала вызов партийному аппарату, но в то же время она провоцировала дискуссию, без которой выработка истины была немыслимой. Сафаров протестовал не столько ради собственной выгоды, сколько из чувства долга, желая сохранить «ленинские идеалы», игнорируемые центром. Он смело заменял институциональный авторитет ЦК собственной сознательностью – ведь истиной мог обладать любой, даже совсем случайный партиец, если он лучше чувствовал исторический момент. Раз за разом оппозиция вменяла ответственность за политические решения отдельным партийцам, то есть группы меньшинства заявляли, что в критические времена институциональный авторитет (коллективный) может быть заменен харизматическим.

Свое назначение в Китай Сафаров расценивал как попытку «изолировать партийца от рабочих, лишить его фактически всех партийных прав». Дисциплина имела смысл лишь до тех пор, пока обеспечивала возможность бороться за то, что коммунист считал правильным, во имя чего этой дисциплине подчинялся. Но выше формальной дисциплины Сафаров ставил приверженность своим принципам, он искал свободы противодействия тенденциям, которые казались ему пагубными. Большевик был не только человек дисциплины, но и человек, вырабатывавший в себе в каждом данном случае твердое мнение и мужественно и независимо отстаивавший его, в том числе и в споре с собственной партией. Оказавшись в меньшинстве, он подчинялся, но это не означало его неправоту: может быть, он раньше других увидел или понял новую задачу партии, правильней оценил ситуацию.

Сафаров хотел действовать, не руководствуясь слепой верой в авторитет ЦК – пусть и заслуженный, – а исходя из истинных интересов пролетариата. Надо было уметь идти против течения и говорить правду. Надо было, чтобы по всем спорным вопросам меньшинству была дана возможность высказывать и защищать свою точку зрения. Сталин же, высылая Сафарова, пытался заткнуть ему рот. По мнению Сафарова, «сталинский режим партийной жизни тем и опасен, что он ставит под угрозу идейную силу и крепость нашей партии, превращая всю идеологическую работу в идейную жизнь в партии и бюрократическую „работу на заказ“»202.

Именно потому, что ни один оппозиционер не ставил под вопрос принципы демократического централизма как таковые, не могло быть конституционального разрешения политическим кризисам, которые периодически охватывали партию. Троцкий, Зиновьев, наконец, сам Сафаров могли увещевать товарищей доверять собственной совести, собственному сознанию даже наперекор официальной позиции.

Проработав год в Китае, Сафаров был направлен ЦК на работу в торгпредство СССР в Константинополь. Троцкий, Зиновьев и Смилга вновь заговорили о «высылке» Сафарова. Зиновьев писал в ЦК 27 августа 1927 года:

Уважаемые товарищи!

Ваш ответ на наше письмо по поводу ссылки тов. Сафарова в Константинополь является новым выражением того режима, против которого так настойчиво предупреждал Ленин и против которого мы боремся и будем бороться…

Вы, вероятно, помните, какими словами Ленин называл такого рода действия. Большевистское подчинение решениям ЦК не имеет ничего общего с покорно-чиновничьим послушанием. Если кто нарушает постановления последнего объединенного пленума, так это вы. Тов. Сталин говорил на пленуме речи о «перемирии». Если эти речи имели какой-либо смысл, так тот, что ЦК, приняв к сведению заявление оппозиции, примет, со своей стороны, меры к улучшению внутрипартийного режима и, прежде всего, к устранению наиболее возмутительных преследований оппозиции, вдвойне недопустимых перед съездом. <…> Высылка Сафарова есть одно из проявлений того предсъездовского организационного наступления, которое вы начинаете проводить по всей линии, применяя те самые средства, которые Ленин порицал как грубые и нелояльные.

Сам Сафаров видел в повторном назначении за границу результат «разногласий с большинством ЦК», но получил ответ, что его протест – не что иное, как «повторение давно изжеванных трафаретных обвинений оппозиции против ЦК и ЦКК»203.

Устав не был достаточным руководством для арбитража между спорящими сторонами. Поиск истины упирался в революционное «творчество», «самодеятельность» и «нутро». Партийная дискуссия как раз и была той ареной, где устанавливалось, кто сознателен на данный момент, кто имеет право говорить от имени мирового пролетариата.

Дискуссии 1920‑х проговаривали принципиальную несогласованность между эпистемологическим индивидуализмом и авторитетом коллективного мышления. На протяжении нескольких лет вольнодумцев не трогали, даже иногда выслушивали, если они обещали не расшатывать авторитет ЦК. К середине десятилетия, однако, меньшинство заявило о превосходстве своего сознания над мышлением «обюрократившегося» партийного аппарата. Переломной в этом отношении будет готовность некоторых сторонников «объединенной оппозиции» принять определение «оппозиционер» и создать альтернативные политические структуры: эти товарищи предпочли зов своей совести коллективной гарантии истины в лице партийных институтов.

В мае 1927 года ЦК прибег к «плановому переводу» Смилги на Дальний Восток. Член ЦК при Ленине, организатор Октябрьского переворота на Балтийском флоте, Ивар Тенисович Смилга в период Гражданской войны входил в реввоенсоветы ряда армий и фронтов. С 1923 года – заместитель председателя Госплана СССР, во время описываемых событий – ректор Института народного хозяйства имени Плеханова. Так как оспорить направление в другой конец страны было нельзя – коммунист не мог считать какое-либо партийное назначение недостойным, – Смилга прибег к саботажу. «Проходит неделя, две недели, три недели, больше трех недель – Смилга не едет», – злился Ярославский. Когда ЦКК запрашивает его, Смилга пишет в еще более резком тоне, чем это делал Сафаров: «Если бы дело шло о поручении, вроде посылки на фронт и т. п., я выехал бы немедленно. Но дело идет просто об удалении меня из Москвы. Против этого я буду протестовать во всех подлежащих партучреждениях. Напомню, что Ленин отзывался очень нелестно о партучреждениях, высылающих из Москвы оппозиционеров перед съездом»204. Когда ехать все-таки пришлось, оппозиция организовала торжественные проводы «ссыльного». К собравшимся с речью обратился Троцкий, сказав, что «у нас не диктатура пролетариата, а диктатура узурпаторов». Троцкого вызвали для разбирательства в ЦКК.

На заседании президиума этого органа Троцкий пытался вывести Янсона и Ярославского на чистую воду: «Прежде чем приступить к своей защитительной или обвинительной речи – не знаю, как сказать, – я должен потребовать устранения из состава данного судилища тов. Янсона как опороченного своей предшествующей деятельностью. А насчет Ярославского мы давно говорим: если хотите узнать, чего хочет Сталин достигнуть через полгода, пойдите на собрание и послушайте, что говорит Ярославский».

Все это очень напоминало высылку Лашевича, а затем Сафарова. Правда, нервничал Троцкий,

…тогда еще Ярославского вокзала не было, но мы его предчувствовали, потому что тов. Ярославский был.

Янсон: Вокзал был еще до того времени, когда Ярославский был.

Троцкий: Ярославский был до того, как Ярославский вокзал стал политическим фактором в нашей жизни.

Юмор Троцкого был многослойным: Ярославский вокзал получил свое название в 1870 году, но в 1922‑м он был переименован в Северный. По Москве ходили упорные слухи, что это произошло из‑за активной ассоциации с Ярославским восстанием 1918 года. Но Троцкий имел в виду даже не это: с Северного вокзала с 1919 года отправляли в концлагеря Ярославской области, позже на Соловки.

«Повторите ли вы снова, что отправка Смилги в Хабаровск является командировкой в обычном порядке на работу? – спрашивал Троцкий. – И в то же время будете обвинять нас в демонстрации против ЦК? Такая политика является двурушничеством»205.

«Объединенная оппозиция» складывалась постепенно, в ходе многочисленных маневров и переговоров. Препятствием на пути к ее формированию было взаимное недоверие между «троцкистами» и «ленинградцами», возникшее в результате внутрипартийной борьбы предшествующих двух лет. Но совместное выступление Зиновьева, Каменева и Троцкого на заседании Политбюро 3 июня 1926 года показало, что пункты несогласия было кое-как преодолены. Общее видение ситуации в Китае, критика поддерживаемого Сталиным Англо-русского комитета, в который на паритетных началах вошли представители ВЦСПС и Генерального совета тред-юнионов, положили начало совместным действиям. По мнению Зиновьева, итоги всеобщей стачки в Великобритании показали, что в случае войны против СССР «оппортунисты английского рабочего движения» выступят на стороне своего правительства и «будут играть такую же подло-предательскую роль», как в период Первой мировой войны206. Вскоре вырисовалась общая позиция и по вопросам партийной демократии: «объединенная оппозиция» выступала за немедленное возращение к ленинским традициям – реальной выборности, свободному обсуждению всех вопросов, отказу от преследования инакомыслящих.

Ярославский смеялся на заседании Политбюро 14 июня 1926 года:

Товарищи здесь правильно указали, что каждый раз, когда начинается какая-нибудь дискуссия, и каждый раз, когда ставится вопрос о внутрипартийной демократии, т. Троцкий утверждает, что никогда не было такого дурного, скверного режима в партии, как в настоящее время. Это было и тогда, когда в 23‑м году у нас шла дискуссия, и это же утверждала оппозиция всех оттенков, когда она била по аппарату партии; она утверждала, что никогда не было такого скверного положения в партии, как сейчас. Тов. Троцкий жалеет, может быть, о системе трех комнат, которой он способствовал при Ленине, когда не было единогласия ни в ЦК партии, ни на одном собрании, когда мы собирались в разных комнатах, чтобы вынести любое решение по тому или другому вопросу. Это идеал партии в представлении тов. Троцкого – раскол на целый ряд самостоятельно существующих групп в партии. <…>

Разве у нас было единство, когда у нас существовали различные группы вроде «рабочей оппозиции», демократического централизма, группы троцкистов и т. д.? Нет. Тогда не было единства. Это было состояние раскола внутри партии. Затем у нас эти платформы стали постепенно отмирать и, по недавним словам тов. Зиновьева, у тов. Троцкого осталась такая маленькая платформа, на которой стоит только т. Троцкий и на которую нельзя никому больше сесть. А потом вы, тов. Зиновьев, стали вскарабкиваться на эту платформу и теперь сидите на ней и собираете на ней беспринципную группу. Теперь вы пытаетесь представить партию в таком виде, что аппарат все зажал. Это не так207.

За вопросом о том, «большой» или «маленькой» платформой пользовались Троцкий и Зиновьев, явно стояла специфическая неуверенность, равно свойственная и ЦК, и оппозиции: партийные «платформы» лишь виртуально опирались на те или иные группы рядовых коммунистов. Споры о том, за кого на самом деле партийные массы, оставались фоном любой элитной дискуссии в РКП(б) с момента появления первых оппозиций в 1918 году. Но что мы можем сказать о настроениях в партийных низах, если даже листовки оппозиции по большей части – продукт творчества высокообразованных партийных деятелей? Считало ли, например, левое студенчество Ленинграда себя в каком-то смысле суверенным и имеющим право диктовать свои позиции собственным вождям? Мы располагаем лишь очень ограниченным числом источников, которые отчасти проливают свет на то, какими настроениями питались рядовые оппозиционеры и что они думали о противостоянии оппозиции и Политбюро в разгар происходящего. Во всяком случае, в отдельных текстах, стилизованных под «народные» жанры и происходящих из оппозиционной среды, можно обнаружить как минимум отпечаток идентичностей, которые авторы приписывали участникам этой среды.

В фонде Ворошилова в центральном партийном архиве можно найти любопытный документ: стилизацию под песню городских хулиганов «Гаврила / Два громилы», известную с начала 1920‑х в крупных городских центрах России. Круг авторов этого текста определяется проще: это точка зрения ленинградской оппозиции второй половины 1925 года, за несколько месяцев до XIV съезда.

«Мы» здесь – это воображаемое единство молодых ленинградских коммунистов:

  • О чем толкует Ленинград?
  •       Чум-ча-ра-ра. Чум-ра-ра.
  • На съезде ставим содоклад
  •       Ишь-ты, ха-ха.
  • О чем толкует Саркис нам?
  •       Чум-ча-ра-ра. Чум-ра-ра.
  • Миллионов пять рабочих дам
  •       Ишь-ты, ха-ха.
  • Духовной жаждою томим,
  •       Чум-ра-ра-ра. Чум-ра-ра.
  • Залуцкий книгу сотворил.
  •       Ишь-ты, ха-ха.
  • О чем толкует НКфин?
  •       Чум-ча-ра-ра. Чум-ра-ра.
  • План Дауэса мы хотим.
  •       Ишь-ты, ха-ха.
  • Семерка кроет даму пик.
  •       Чум-ра-ра-ра. Чум-ра-ра.
  • Лашевич наш главой поник.
  •       Ишь-ты, ха-ха.
  • Сафаров грозно всем кричит:
  •       Чум-ча-ра-ра. Чум-ра-ра.
  • Уклон кулацкий нам грозит.
  •       Ишь-ты, ха-ха.
  • Вопит Семашко НКЗдрав:
  •       Чум-ра-ра-ра. Чум-ра-ра.
  • ЦК не прав. ЦК не прав.
  •       Ишь-ты, ха-ха.
  • О чем толкует Сталин им?
  •       Чум-ра-ра-ра. Чум-ра-ра.
  • Заветы Ленина храним.
  •       Все это так? Вот это так.

Большевики любили сочинять частушки и рифмованные стишки, выдержанные в псевдонародном стиле. Вирши Демьяна Бедного на тему оппозиции, к которым мы обратимся в следующей главе, относятся к литературным потугам того же рода. Кем же выглядят или, точнее, кем хотят себя показать авторы таких текстов? Это не устное народное творчество в конвенциональном смысле – это авторские стилизации-пародии. Псевдонародные жанры восходят к литературным играм XIX века, популярным в демократической среде, обычно они подражают городскому фольклору и сохраняются в неизменности до 1920‑х. Мы не можем настаивать на каком-то специальном смысле этих текстов – это обычная литературная игра; можно лишь восстанавливать контекст высказывания.

Рассматриваемая песенка демонстрировала всю палитру слухов в партийной среде, касающихся текущей конъюнктуры политической борьбы ЦК и оппозиционеров. Это и «книга Залуцкого» – материалы Залуцкого, собранные им совместно с Сафаровым, под заголовком «Еще раз о госкапитализме и социализме». В тексте утверждалось, что государственный аппарат Советского Союза играл роль капиталистов (проработать этот материал предлагал, как мы видели выше, томич Редозубов). Это и подтрунивание над Д. А. Саркисом, заведующим организационным отделом ленинградского губкома: тот заявлял в 1925 году, что «мы должны иметь в рядах нашей партии 90% рабочих от станка»; несложные подсчеты оппозиционеров «на глаз» определяли необходимый приток пролетариев в РКП(б) в пять миллионов новых коммунистов. Это и маневры оппозиционера Лашевича, которые мягко осуждаются «боевитой» массой оппозиционеров и противопоставляются бодрости партийно-оппозиционного лидера Сафарова, полемизирующего с Бухариным и Сталиным об опасности «правого уклона». Это и насмешки оппозиции над краткосрочно бытовавшей идеей главы Наркомфина Г. Я. Сокольникова добиться – по примеру союзных держав в рамках «плана Дауэса» – смягчения продолжающейся экономической блокады СССР западными державами, как это удалось в том же году веймарской Германии.

Наконец – и это ключевой момент в тексте – «семерка кроет даму пик». Очень показательно постоянное цитирование и в текстах и оппозиции, и в неформальном творчестве членов Политбюро «пушкинской» темы: даже в обсуждаемой стилизации авторы не удержались от цитирования «Пророка», текста глубоко религиозного и даже мистического. В данном случае, ссылаясь на эпиграф Пушкина к известной повести («Пиковая дама означает тайную недоброжелательность»), под пиковой дамой явно подразумевали Троцкого. «Семерка» же здесь – созданная сразу же после смерти Ленина законспирированная фракция внутри ЦК. В ее состав входили все члены официального Политбюро, кроме Троцкого (Бухарин, Зиновьев, Каменев, Рыков, Сталин, Томский), и председатель ЦКК Куйбышев. «Семерка» заседала ежедневно, обсуждая предварительно вопросы, выносимые на заседания Политбюро, предрешала постановления ЦКК, регулировала кадровые перемещения. Отдельно интересна точка зрения авторов на позиции главы Наркомздрава Семашко, который прямым оппозиционером не считался (возглас «ЦК не прав» в устах Семашко можно отнести к теме скудного финансирования сельской медицины, которая была главной претензией народного комиссара в 1925 году к Политбюро).

Основной темой песни-стилизации был грядущий «содоклад» оппозиции на предстоящем съезде. Однако удивительно, насколько отличалась досъездовская идентичность оппозиционеров от послесъездовской: в пародии на «Двух громил» оппозиционеры изображали себя именно что полиморфной, многополярной партийной массой, носителями коллективной воли партии. Перед нами декларация «рабочего моря», которое из воображаемого зрительного зала с полным правом оценивало действия всех вождей. Имя автора – «Ленинград» – было именем воодушевленной коллективной силы, не сомневающейся в том, что, кто бы ни выиграл оппозиционную дискуссию, сувереном была и останется она, эта масса, этот «Ленинград». Сталин (намек на сокрытие «завещания Ленина» в тексте очень глухой: «заветы Ленина храним» – просто официальный лозунг) в этом смысле для этой массы был де-факто равен Залуцкому, а все победы вождей друг над другом – тактические и, по большому счету, не столь важные: масса должна была решить, кто будет вождем, а кто уйдет в историческое небытие. Конечно, язвительный и часто переходящий в сатиру юмор оппозиционных лидеров всегда подразумевал, что за их спиной – партийное большинство. Сталинские пейоративы в адрес оппозиции имели аналогичную цель. И пейоратив был именно сатирическим: в этом смысле к полемическим выступлениям и Сталина, и оппозиционеров приложима классическая для теоретиков юмора объяснительная модель, согласно которой некоторые виды смеха обозначают претензию юмориста на единение с большинством присутствующей аудитории. Иными словами, и Сталин, и оппозиционеры в своих шутках подразумевали, что одобрительно смеяться вместе с ними будет подавляющее большинство – или, по крайней мере, какое-то солидное и духовно сплоченное меньшинство в конкретной аудитории.

Интересно сравнить вышеприведенный текст с другим, также анонимным документом из того же фонда Ворошилова (куда он попал, видимо, наряду с некоторыми другими документами из следственного дела Радека стараниями Л. П. Берии) – «съездовским „Яблочком“». Текст подписан «коллективом из безработных».

  • 1.
  • Эх, Залуцкий, герой,
  • Куда котишься?
  • Ты на «уток» на Кавказе
  • Поохотишься.
  • 2.
  • Наш Сафаров полон веры
  • В бузотерский дух,
  • С комсомола в пионеры
  • Переведен вдруг.
  • 3.
  • А Зиновьев озверел,
  • Злей татарина,
  • «Не дадим тебе» зарезать,
  • Друг, Бухарина.
  • 4.
  • Эх, Леонов настрочил
  • Все до мелочей —
  • «Нет опаснее чернил
  • Для чести девичей».
  • 5.
  • Эх, в пещере Ка-Зино
  • В карты дуются,
  • С Ворошиловым Лашевич
  • Не столкуется.
  • 6.
  • Заварилася буза
  • Речью бойкою,
  • Не осилить вам туза
  • С вашей двойкою.
  • 7.
  • Ездил Скобелев на кляче
  • Моссовета возле,
  • Не пора ли, «Лев Борисыч»,
  • В обелиск на козлы?
  • 8.
  • «А» сказавший – скажет «Б»,
  • Это – видимо,
  • Троцкий «пр-р-р-равильно» громит
  • Из Президиума.
  • 9.
  • «Содокладчиков» кнутом —
  • Съездом высекли …
  • Чтоб «орг-выводы» потом
  • Сами вытекли.
  • 10.
  • Эх, яблочко
  • Дискуссионное,
  • Ленинградцам нынче спели
  • Похоронное.

«Яблочко» было предельно злободневным, поэтому не весь его контекст можно установить. Тем не менее анонимный «коллектив из безработных» возможно попытаться идентифицировать. Как бы ни была развита самокритика в среде оппозиции, маловероятно, чтобы в тексте этой версии «Яблочка» они критиковали самих себя – а «безработными» после XIV съезда стали представители не только «ленинградской оппозиции», но и их съездовские союзники из числа «демократических централистов» (децистов) под руководством Т. В. Сапронова и В. М. Смирнова. Мы с некоторой вероятностью можем предположить, что текст – коллективное творчество группы, из которой в итоге вырастет «группа 15-ти» и которая по итогам XIV съезда уже не ассоциировала себя с «ленинградской оппозицией», но оставалась в партии до следующего съезда. Видимо, только такой выбор из известных съездовских групп дает нам нужную оптику авторов, критикующих в разной степени всех и вся.

Во многом «Яблочко» являлось попыткой фольклорного подведения итогов съезда и предсъездовских событий, причем признавая права победителей и делая вероятные выводы в отношении судьбы проигравших. Недаром (10‑й куплет) текст завершался предсказаниями «похорон» ленинградской оппозиции по итогам всех дискуссий. «Высеченные» (9‑й куплет) съездом содокладчики – Каменев и Зиновьев – не добились успеха: их «двойка» (6‑й куплет) была не в состоянии осилить «туза», в котором легко узнается Сталин.

Точно по смыслу приведена цитата из Сталина, который заявил с трибуны Зиновьеву: «не дадим тебе» политически уничтожить («зарезать») Бухарина, считавшегося его личным другом. Было трудно пройти мимо триумфального чествования генерального секретаря, разгромившего на съезде Каменева и Зиновьева. Вообще отказ от издевок над Сталиным выглядел как жест, отдающий должное генсеку, который дал отпор «оппозиционному дуэту», третировавшему Бухарина. Последний крайне неудачно призвал на собрании актива московской партийной организации 17 апреля 1925 года крестьян: «Обогащайтесь, накапливайте, развивайте свое хозяйство», – и это было предметом многомесячных атак оппозиции, сильно критиковавшей тогда крен большинства ЦК в сторону середняка. А что касается упомянутого в 4‑м куплете Леонова, то на съезде обсуждалось письмо этого наследника Беленького на посту секретаря Краснопресненского райкома ВКП(б) в Москве с изложением взглядов Залуцкого, «преступных с точки зрения коммунистического единства». Подлинность пересказанного «пером тов. Леонова» была подтверждена специальной комиссией из 7 человек, членов Центрального Комитета, под председательством тов. Куйбышева, да и сам Залуцкий признал что письмо «правильно излагало факты». Крамола тов. Залуцкого лишний раз убедила сторонников большинства ЦК, что оппозиция могла потерять голову только потому, что ленинградская организация в течение ряда лет была изолирована от всей партии. «Я считаю, товарищи, что принцип удельных княжеств – а Ворошилов считал, что иначе нельзя назвать тот порядок, который существовал до сих пор по отношению к Ленинграду – …как нельзя лучше доказал свою нежизнеспособность, свой страшный вред»208.

«Яблочко», в котором зафиксированы все важные для партийной массы решения съезда, было написано по горячим следам – не позднее лета 1926 года. Точно зафиксирована и судьба второстепенных лидеров-вождей ленинградской оппозиции – Залуцкого и Сафарова. Так, неизвестные авторы предрекали Залуцкому «охоту на „уток“» на «Кавказе». Если «утки» здесь – газетные передергивания в адрес оппозиции, то «Кавказ» – традиционный в русской литературе троп ссылки, которая в XIX веке в основном представляла собой принудительную мобилизацию и направление в действующие армейские гарнизоны на Кавказ рядовым. «Нет опаснее чернил / Для чести девичьей» (4‑й куплет) – сложно сказать, что именно цитировал автор применительно к ленинградцу Леонову, но смысл понятен: именно ленинградцы-оппозиционеры постоянно упоминали в своих речах «честь рабочего класса Ленинграда», чем изрядно раздражали сторонников ЦК.

Вообще, если бы не горький статус «безработных», авторов можно было бы заподозрить в приверженности Сталину: оппонентов ЦК текст высмеивал жестко, достаточно одного лишь «Ка-Зино» (Каменев – Зиновьев) в «пещере» (куплет 5: «дикарские», «пещерные», «отсталые» – вообще очень характерный троп политической полемики середины 1920‑х в связи с международным всплеском интереса к колониям, буму этнографии и прочим обстоятельствам, делающим актуальным образ «дикаря», наряду с чисто марксистским интересом к первобытно-общинному коммунизму). При этом авторы были в курсе последних сплетен госаппарата. Так, за пассажем «с Ворошиловым Лашевич / Не столкуется» стоит, очевидно, снятие в июле 1926 года Лашевича с поста зампреда Реввоенсовета – это было решение председателя Реввоенсовета Ворошилова.

Однако и к Троцкому сочинители относились практически с тем же пиететом, что и к Сталину – хотя и двусмысленным. Так (куплет 8), они бесхитростно восхищались полемическим напором Троцкого, на самом XIV съезде занимавшего демонстративно нейтральную позицию по отношению к ЦК. Тем не менее (куплет 7) для авторов Каменев – заслуженная, но битая фигура. Недаром ему предлагали направиться «на козлы» – на пьедестал памятника генералу Скобелеву напротив здания Моссовета. Конный монумент – генерал с воздетой шашкой наголо, скачущий куда-то вперед, – простоял на этом месте до 1918 года, пока не был демонтирован большевиками. Постамент остался, и авторы «Яблочка» предлагают Каменеву просто занять пустующее место («обелиск» – высокий постамент – большевики оставили, его слишком дорого было демонтировать, лишь в 1947 году на этом месте возвели конную статую Юрия Долгорукого). И, наконец, упоминание Скобелева может нести и порнографические коннотации, рифмующиеся с «кóзлами/козлáми»: сведения о том, что генерал Скобелев закончил жизнь в постели женщины легкого поведения, получившей из‑за этого прозвище «Могила Скобелева», были частью городской культуры двух столиц.

В «Яблочке» несложно найти «уличные» интонации, весьма похожие на предсъездовское сочинение, но пел песню уже не многомиллионный хор ленинградского пролетариата (претендующего на своеволие и даже суверенитет, считающего себя вправе насмехаться над любым вождем), а гораздо менее самоуверенный «коллектив безработных» – не рабочих, а именно безработных, без пяти минут изгоев. За несколько месяцев после закрытия съезда выяснилось, что суверенитет партийной массы ограничен и что сталинская кадровая политика определяет очень многое. Спор между большинством и меньшинством ЦК в преддверии XV съезда является, пожалуй, пиком внутрипартийной борьбы в РКП(б). Никогда – ни раньше, во время дискуссии с Троцким, ни позже, в период «правой оппозиции», – страсти так не кипели. Все было поставлено на карту. Очень долго, однако, война велась словами, методами классификации, навязыванием ярлыков. Здесь не место рассматривать подробно формат внутрипартийной интеракции. Какова была базовая система различений в партийном языке, как проводилась разница «чистое – нечистое», как она менялась во времени – обо всем этом поговорим подробно в дальнейшем. Обратим только внимание на то, насколько полемичной была языковая ситуация, как часто борьба шла именно за слова. Рассматривая идиоматические матрицы большевистского языка, стоит обратить внимание на то, как по-разному трактовались такие понятия, как «фракция», «раскол», «оппозиция». Словарь сторон включал в себя те же метафоры, идиомы, парадигмы для осмысления ситуации.

«ЦК». Сколько центральных комитетов могло быть в одной партии? Генеральный секретарь идентифицировал себя с ЦК, видел в ЦК гарантию партийного единства. «…в документе, прочитанном т. Каменевым, – сетовал Сталин, – говорится о том, что они, т. е. оппозиция, вынуждены пойти на мир из‑за того, что ЦК запретил дискуссию. Это неверно. Абсолютно неверно. ЦК считал нецелесообразной дискуссию из‑за того, что вопросы, возбуждаемые оппозицией, несколько раз разрешены партией и разжеваны»209.

Троцкий отвечал: «Мыслимо ли двигаться вперед без идейных столкновений? <…> Естественно ли думать, чтобы все вопросы у нас могли быть заранее кем-то решены и партии оставалось бы только принимать их к исполнению? И предрешает-то их не ЦК, ибо за стеной этого ЦК есть другой ЦК, который приносит сюда готовые решения. Когда мы выступаем здесь в прениях по поводу решений, вынесенных без нас, нам говорят: „Вы нападаете на ЦК“. Политика второго, негласного, но действительного ЦК, который является ядром аппаратной фракции, заключается в том, чтобы от основных кадров партии откалывать все больше и больше работников, не примыкающих к аппаратной фракции. Их искусственно отрывают от партии, выбрасывают за границу либо ставят на работу, для которой они не нужны»210.

«Фракция». По мнению ОГПУ, которое пыталось стабилизировать ситуацию и определить два полюса, «наш – не наш», с февраля 1927 года «объединенная оппозиция» представляла собой «организованную и централизованную фракцию». «Некоторые товарищи думают, что внутрипартийная демократия означает свободу фракционных группировок, – смеялся Сталин. – Ну, уж на этот счет извините, товарищи!»211 «Ленинизм учит, что партия пролетариата должна быть единой и монолитной, без фракций, без фракционных центров. <…> Иначе смотрит на дело троцкизм. Для троцкизма партия есть нечто вроде федерации фракционных групп с отдельными фракционными центрами»212. «Утверждение, будто „большинство“ не может быть фракцией, явно бессмысленно, – возвращал обвинение адресату Троцкий. – В правящей фракции есть свое меньшинство, которое ставит фракционную дисциплину выше партийной». Нынешний партийный режим под сталинским руководством характеризовался сторонниками Троцкого как «режим фракционной диктатуры внутри партии»213.

«Раскол». Большинство ЦК видело в оппозиционерах раскольников. Партию раскалывает Сталин, который не дает провести полноценную дискуссию, отвечали оппозиционеры. «Конечно, открыто тов. Крупская никогда не говорила, что она сторонница раскола, – говорил Ярославский на заседании Политбюро 14 ноября 1926 года. – Но, подписав платформу, она берет на себя ответственность за это. Изображая партию как две фракции, она санкционирует раскол». И прямое обращение к оппозиционерам: «Ведь вы же сейчас выступаете как раскольники, изображая „стороною“ Центральный комитет. Существует только один Центральный комитет»214.

«Задача ЦК партии в данный момент заключается в том, чтобы <…> обеспечить созыв XV съезда без отколов и расколов (шум). Если вы говорите о том, что если исключение Троцкого и Зиновьева и еще ряда товарищей не есть раскол, то я отвечаю, что сумма отколов есть раскол. Вы не можете доказать чисто арифметически, что исключение двадцати есть откол и двадцати пяти – раскол. <…> я полагаю, таким образом, что в партии устанавливаются условия такого порядка, при котором бы разногласия не вылились в форме партийной борьбы, угрожающей расколом партии»215.

«Оппозиция». Большинство ЦК записывало своих критиков в ряды «оппозиционеров», даже когда те протестовали, уверяли, что расходятся с большинством только в мелочах. Но и эпитет мог послужить бумерангом. «Что же мы видим на деле? – спрашивала харьковская листовка 1926 года. – Группа лиц, никак и ничем себя не проявивших, имеющих весьма скромные революционные и еще меньше партийные заслуги, объявляют „оппозицией“ большинство партии, т. е. наши ряды, в которых сейчас все лучшее, что может предъявить партия пролетарской диктатуры <…> Подсчитаем же наши силы, и качественно, и количественно, проверим себя самих, свои ряды, кто, где и с кем. И мы увидим, что „оппозиция“ – это аппарат пресловутого сталинского ЦК, а ядро партии – мы, объединяющие вокруг себя все истинно пролетарское, истинно революционное и коммунистическое»216.

На первый взгляд перед нами типичный «перехват риторики» – дискурсивная контрстратегия, распространенная в политической дискуссии от Античности до наших дней. Одна сторона конфликта заимствует понятие или различение у своих противников, встраивая его в собственный язык описания мира, делая его частью своей идиоматики. Но в действительности это заимствование происходит не одним из противоборствующих языков, а внутри одного и того же языка. Происходя из одной и той же культурной среды, конфликтующие стороны не могли выдумывать язык заново. Большинство ЦК и оппозиция говорили от имени пролетариата; Сталин и Троцкий, Зиновьев и Бухарин – все они считали своих сторонников сознательными коммунистами. Ярославский и Янсон клялись партийным единством – Зиновьев с Каменевым и не думали отставать. Все это было уже сказано тысячи раз и должно было вызывать скуку и зевки. Тиражирование словесных формул вызывало смех – наверное, потому, что язык сторон звучал как мантра и дублировался до неузнаваемости217.

Вот, например, такой обмен репликами на пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) в октябре 1927 года:

Зиновьев: Свою фракцию распустите, товарищи?

Ворошилов: Нашу? Как только вы распустите, так и мы218.

Спор, попытка убедить предполагают изначальное несогласие, но тут все было уже давно проговорено и договорено. Упираясь лбами, большинство и меньшинство ЦК не хотели ничего выяснять и ни о чем договариваться. Они были заняты определением: кто же олицетворяет правду, а кого надо зачислить в лагерь ее врагов. Внутрипартийный конфликт не был конфликтом языков и культурных кодов – всего, что составляет аксиоматику политического высказывания. «Фракционность», «партийное единство», «оппозиция» – все эти риторические средства составляли общий арсенал двух враждующих сторон. А потому вопрос состоял лишь в том, на кого именно будет наклеен тот или иной ярлык. Не конфликт языков, а конфликт номинаций. Здесь мы имеем дело не с перехватом риторики (она и так была общей), а с ее инверсией, контрфреймированием: две противоборствующие группы симметричным образом помещали друг друга в одни и те же интерпретативные рамки, не меняя базовую дискурсивную аксиоматику219. Язык повторялся. Эхо эха могло вызывать смех, но у него были серьезные последствия. До какого времени обе стороны могли худо-бедно ужиться в одной партии? Если одна сторона говорила правду, другая должна была симулировать, говорить то же самое, но с точностью до наоборот. Относительно того, кто олицетворяет Революцию, однако, компромисса быть не могло.

Глава 1. Слова

Как и следует из ее названия, глава эта изучает коммунистический дискурс – то, как и о чем члены партии говорили. Понятно, что для исчерпывающего дискурсивного анализа нужно знать еще и что делали большевики, однако это будет темой последующего изложения. Разделение на слова и дела в известной мере иллюзорно: произнесение слов – это само по себе поступок, тем более если эти слова имеют, как в нашем случае, прямые практические последствия.

Под дискурсом мы понимаем цепь или комплекс высказываний (в нашем случае – в ходе партийной дискуссии), которые предполагают внутри себя синтагматические и парадигматические отношения между образующими систему формальными элементами, связанными с познанием мира и идеологическими установками, с осмыслением языковой картины мира, выступающего адресатом дискурса. Дискурс связан со значительным количеством экстралингвистических факторов: мировоззрением, установками и конкретными целями говорящего, который является создателем дискурсивного текста. Короче говоря, дискурс – это речь, погруженная в жизнь. Это вид коммуникации, в котором отражено все богатство реальной ситуации, то есть личности говорящих, их интенции, позиции в партийной иерархии. Это обмен мнениями между членами партии, использование различных коммуникативных стратегий, их вербальное и невербальное воплощение в практике общения на партсобрании. В то же время дискурс предполагает лингвистическую память, глубину – это все, что было написано или сказано в рамках большевистского дискурса за всю историю существования большевизма. Это гигантская ткань из высказываний, сопровождающих реальные события и включенных в их цепь, будь то теоретические трактаты марксистских теоретиков, наказы Ленина или общеизвестные решения прошлых партийных съездов.

Понимание того, как проходила партийная дискуссия, требует также углубленного описания публичной сферы коммунизма. Арена играла важнейшую роль: дискуссия шла не в вакууме – большевики находились вместе, в тесных залах и кабинетах, видели друг друга, спорили в режиме реального времени. Их общение происходило на партсобрании, в кабинете райкома, при встречах на частных квартирах и даже в лесу – разговорные правила зависели от иерархической системы символических смыслов, принятой на той или иной арене. Стенограммы партсобраний, газетные статьи, заявленные платформы и письма вождей кочевали из одной системы в другую и в каждом из контекстов обретали разные значения, становились разными речевыми жестами. Именно поэтому принципы функционирования формальных и неформальных партийных институций, то есть тех пространств, в которых происходил политический разговор, оказывали существенное влияние на поэтику и риторику политической речи как сторонников большинства ЦК, так и его оппонентов. «Реконструкция речевого действия без анализа статуса его автора внутри публичной сферы рискует быть принципиально неполной, поскольку автор всегда имеет определенные представления о возможном адресате своего политического послания и об ожидаемом характере воздействия своей речи на адресата», – справедливо отмечают Т. Атнашев и М. Велижев220. Изучение политической аргументации коммунистов должно быть дополнено анализом эволюции институтов публичной сферы в их отношениях с властью райкома или окружкома, с цензурой, пропагандой и, наконец, с угрозой дисциплинирующего насилия (вызова в контрольную комиссию, чисток). Все это ограничивало, но не аннулировало полностью некоторую автономию партийной полемики.

История внутрипартийной дискуссии 1927 года – это история изменений правил и формата полемики. Язык дискуссии надо окунуть в дискурсивный контекст, изучить словоупотребление и риторику дискутантов, обозначить допущения221. На внутрипартийный спор можно посмотреть как на дискуссию в отношении языка (его толкования и правильного употребления), а не просто как на эпизод политической истории, где в очередной раз одна партийная группировка победила другую. Большевики общались на языке, который не только отражал, но и формировал их мировоззрение, и оперировали только теми категориями, которые имелись в их распоряжении. Язык этот вырабатывал свои правила применения, обладал своими семантикой и фразеологией, которые накладывались на «естественный» (в нашем случае русский) язык. Чтобы понять те или иные значимые эффекты языкового общения большевиков, недостаточно понимать значения слов – не менее важно обратиться к выбору лексики, эмоциональному оформлению речи. Тогда сразу становится заметна значительная власть языка над говорящим. Манера выражаться говорила о партийце больше, чем, возможно, он сам хотел бы сказать. Словно становясь вещественным объектом для рассмотрения, язык «опредмечивался» как значимая характеристика говорящего (подобно чертам внешности или фактам биографии) и зачастую превращался из средства коммуникации в ее цель. Это особенно заметно в стенограммах дискуссий на местах и протоколах контрольных комиссий, то есть везде, где шел процесс формирования партийного дискурса в отношении инакомыслия. До конца дискуссии не было понятно, кто стороны спора. Дискурс об оппозиции оставался весьма вариативным до конца 1927 года; на оппозиционеров указывали уже постфактум.

Ниже мы отслеживаем интенцию выступавших, их мировоззрение и политические наклонности. В то же время мы задаемся вопросом: где были их «слепые места», как предпосылки говорящих ограничивали то, что могло появиться в их языке? Чтобы понять, как язык манипулировал большевиками, нужно обнаружить его имплицитные смыслы, скрытые составляющие его мира. Надо погрузиться в то, что можно назвать «политической грамматикой» языка большевиков, проговорить то, что часто оставалось непроговоренным. Как только мы разберемся в допущениях, структурирующих взгляд эпохи, – допущениях, относящихся к обществу, политике и истории, – проявится взаимосвязь между отдельными, иногда, казалось бы, противоречивыми высказываниями. Код большевистского дискурса будет взломан.

Партсобрание было той публичной сферой, где большевики всех званий, мнений и пристрастий встречались друг с другом. Коммунистическая манера говорить о вещах завораживала, мобилизовывала, придавала вкус жизни. Большевики, судя по материалам дискуссии, постоянно спорили, импровизировали. Далеко не пассивные или запуганные, участники дискуссии говорили постоянно, выражая свое политическое кредо кто как умел: каждый чувствовал, что влияет на ситуацию. При составлении корпуса устной речи большевиков приходит на ум термин «социолект»: партии удалось создать в рамках повседневного языка дополнительную вербальную знаковую систему, свой социолект, использование которого стало отличительной чертой общения большевиков друг с другом. Слово «товарищ» ярко иллюстрирует переход в 1920‑е годы норм политического общения в языковую норму русскоязычного лингвокультурного сообщества. Частое использование сокращений – ГЛАФПРОФОБР, ГорОНО, РКСМ, ВКП(б) ЦКК и т. д. – тоже выдает большевистский стиль222. У партийного языка были и языки-предшественники, и «диалекты». Первые требуют изучения более широких слоев революционной культуры и останутся за пределами нашего исследования. Разница между «диалектами» выявляет важнейшие моменты в самом коммунистическом дискурсе, которые при ином взгляде трудноуловимы и которые мы постараемся обозначить. Никакого «децистского», «троцкистского» и тем более «зиновьевского» языка как целостного явления, конечно, не существовало. Использовались те же слова (от слова «дискуссия» до слова «раскол»), но – и это нам важно – в разном, порой диаметрально противоположном значении. Оппозиционеры не создали свой контрсловарь, но в прагматике действий, в интеракции переозначили, переосмыслили чуть ли не весь большевистский тезаурус. Произошло своего рода сектантское отделение, притом что словарь коммуниста оставался неизменным и оппозиционеры не выходили за границы все того же единого, эсхатологического большевистского нарратива. Итак, мы постараемся указать на особенности оппозиционного словоупотребления, но диалекты нас будут интересовать не сами по себе, а как способ исследования общего социолекта большевизма.

В дискуссии было что-то сиюминутное, мимо чего ретроспективное прочтение может легко пройти. Спорящий старался менять парадигмы описания того или иного политического явления, сообразуясь (если не всегда соглашаясь) с тезисами ЦК. Формулируя свою позицию, он выдвигал политический аргумент в соответствии с конкретной исторической ситуацией. В то же время дискутант реагировал на аргументы других товарищей, соглашаясь с ними, полемизируя с ними, высмеивая их. Нас будет интересовать та констелляция значений, которая определяла риторическое намерение говорящего, – не только то, что его слова могли значить, но и какое они имели воздействие. Споря, убеждая, коммунисты стремились не только к выстраиванию четкой аргументации, но и к повышению своего авторитета. Придавая форму мнениям окружающих, выступающий не только модифицировал политический язык, но и преследовал прагматическую цель: возглавить местных оппозиционеров или попасть в партийный аппарат223.

Речи дискуссантов фиксировались в подробных стенограммах на четыре-пять страниц, иногда и больше. Рукописные оригиналы в архивах встречаются довольно редко: эти материалы дошли до нас в отпечатанном и упорядоченном виде. Стенограммы включают пересказы выступлений с указанием фамилии говорящего (но без имени и отчества) и партячейки, в которой он был зарегистрирован. Часто к стенограммам прилагали все предложенные на собрании резолюции с указанием результата голосования (велся общий подсчет голосов, поименные голосования были редкостью). Мы обычно не знаем точно, кем и для кого создавались стенограммы. Личности машинисток и их число неизвестны: в стенограмме это не указывалось, их подписи также отсутствовали. Перед нами в основном текст явно сокращенный, иногда – с обозначением (опять-таки редким) выходов в невербальное общение: как правило, это выкрики или смех. Могли фиксироваться оценки с места («оратор говорит бессвязно»), голоса («погромный документ!») или выкрики («хватит!», «хулиганство!» и т. д.). Иногда речь оратора прерывали: «довольно», «садись», читаем мы в стенограмме (или: «шум в зале»). Чтó вставить в стенограмму, тоже могло стать причиной спора. Представители обкома могли потребовать стенограмму, чтобы обличить оппозиционеров в крамоле; те обычно протестовали, заявляя, что стенограмма «неправленая». В других случаях ситуация была обратной: меньшинство настаивало на фиксации всего сказанного, чтобы иметь возможность потом распространить стенограмму среди партийцев и использовать ее как средство убеждения.

Слова выступающих слышала не только стенографистка, но и местный партийный аппарат, регулярно составлявший обзор дискуссий в городской парторганизации. Личность каждого выступающего тщательно фиксировалась – потом партия сумеет вычислить своих врагов через такие списки. Нельзя утверждать, что силовые рычаги не задействовались: в руках райкома сосредотачивался огромный ресурс. Но силовое давление принималось с пониманием: аппаратчики не воспринимались как отчужденное начальство – у них искали назидания, помощи, ориентировки. Власть – до известного момента – заключалась в словах. Языковые игры на партсобраниях являлись элементами политической борьбы, не санкционированной внешним вмешательством, по крайней мере не всегда и не полностью.

Говоримое на партсобрании заслуживает детального анализа (причем не только «что», но и «как»). Особенно интересно противопоставление «партдемократии» (положительный полюс) и «аппаратного засилья» (отрицательный полюс) в языке коммунистов. Значение таких понятий зависело не только от того, какое определение им давалось в большевистской политической теории, но и от контекста выступления. Приближаясь к представленной в прологе методологии анализа фреймов, мы фокусируемся не столько на фиксации изменений значения слов, сколько на изучении того, каким образом узнавание осуществляется в процессе коммуникации. Одно и то же понятие могло по-разному восприниматься в силу прагматики его использования в конкретной речевой ситуации. Относительная пластичность большевистского языка позволяла каждому спорящему заново интерпретировать значение того или иного понятия. В то же время участники дискуссии не могли выступать вне сложившихся дискурсивных правил, которые во многом определяли их взгляд на сказанное224.

Историю политической культуры большевизма можно переформатировать как историю индивидуальных голосов, ведущих политический разговор в тех или иных коммуникативных сферах, применяя определенные понятия для достижения прагматических целей, оставаясь в рамках ограничивающего контекста коммунистического социолекта. Такая программа неизбежно отсылает к наработкам Кембриджской школы. Будем ли мы руководствоваться позицией Дж. Покока (которого в нашем случае интересовали бы скорее публичные документы оппозиции) или К. Скиннера (которому, видимо, были бы более интересны эволюционные моменты в языке/социолекте оппозиции, если бы это было предметом его исследования), исследование неизбежно столкнется с вызовом «микроисторического» погружения в контекст225.

Основываясь на идеях Кембриджской школы, мы видим свою задачу в реконструкции речевого действия дискутантов. Важно сочетать понимание цепи уникальных ситуаций высказывания, позволяющей автору сделать определенный полемический ход, с реконструкцией политического языка (идиомы, диалекта), определяющего репертуар возможных смыслов и выражений. Следуя Скиннеру, имеет смысл реконструировать авторские интенции и устанавливать, чтó выступающий совершал в том или ином высказывании. В конечном счете «если высказывание или иное действие совершалось волей агента, то любое возможное описание того, что агент имел в виду, должно обязательно соответствовать тому набору описаний, которые агент мог в принципе применить, чтобы описать и классифицировать свои слова или действия»226.

Подход Кембриджской школы не предполагает существования «понятий» как самостоятельных объектов, которые можно изучить вне контекста содержательной полемики. Он отрицает саму возможность построения истории одного понятия, будь то «демократия», «партединство» или «сознательность», вне связи с конкретными случаями его использования множеством говорящих. При рассмотрении партийной дискуссии 1927 года мы комбинируем анализ политического языка, заданного прагматикой локального употребления, со множеством других высказываний партийных лидеров – но не только их. Чуткость к семантическому содержанию концептов должна сочетаться с вниманием к иллокутивной силе высказывания, которая демонстрирует спектр значений, заложенных в тексте, но выходящих за пределы языкового сообщения, и свидетельствует о сознательном выстраивании отношений между текстом и политическим контекстом227.

Контекст находится в тексте: полемическая языковая ситуация состояла из совокупности идиоматических матриц, принятых в политическом языке большевизма 1920‑х годов и составлявших фон, на котором проявлял себя тот или иной участник дискуссии228. Необходимо поместить короткие, иногда неуклюжие ремарки лекторов и студентов в контекст современных им высказываний партийных вождей, поскольку смысл речевого акта рядовых партийцев становится понятен только при сравнении их риторической стратегии с «правилами политической игры», господствовавшими в то время. Скиннер, отказываясь от идеи, что язык некоторым образом «отражает» социальные или политические реалии, отстаивает концепцию «культурного лексикона» или «словаря»: политические практики помогали наделить значением политический словарь, но в той же мере и политический словарь помогал конституировать характер этих практик. «Обнаружение природы нормативного словаря, доступного нам для описания и оценки нашего поведения, – это одновременно и обнаружение пределов самого этого поведения. В свою очередь, это предполагает, что, если мы хотим объяснить, почему социальные агенты концентрируются на одних направлениях действий и избегают других, мы обязаны ссылаться на превалирующие моральные языки общества, в котором они действуют». Такой язык, скажем мы вместе со Скиннером, выступает не эпифеноменом проектов большевиков, «но одной из детерминант их поведения»229. Руководясь скиннеровской концепцией «культурных глоссариев», мы изучаем политической дискурс на основании выделения коммуникативных сфер: публичной (партсобрание) и скрытой (опрос в кабинете контрольной комиссии). Характер спора, разворачивавшегося в каждой из этих коммуникативных сфер, определялся спецификой взаимоотношений адресата и адресанта в каждой из них. Сфера «партсобрание» являлась пространством доминирования таких текстов, как «доклад», «проработка», «дискуссия»; здесь обсуждались различные аспекты политической ситуации. Значительно более ограниченное пространство опроса продуцировало изложение личной позиции, ответы на опросы. Там развивались стратегии увиливания, «придуривания», а иногда даже сопротивления.

Здесь важно подчеркнуть: стенограммы партсобраний – это набор не столько текстов, сколько высказываний. Главное в них – это речение или жест, направленные к Другому. Поскольку важно определить жанр высказывания, имеет смысл помимо Кембриджской школе обратиться также к М. М. Бахтину, подход которого обычно применяется к анализу художественных текстов, но с таким же успехом может служить и инструментом анализа политического языка. Бахтин предупреждает против смешения предложения и высказывания, подчеркивая важность последнего. Предложениями не обмениваются, пишет он, «обмениваются мыслями, то есть высказываниями, которые строятся с помощью единиц языка – слов, словосочетаний, предложений; причем высказывание может быть построено и из одного предложения, и из одного слова, так сказать, из одной речевой единицы». И еще: «Нейтральные словарные значения слов языка обеспечивают его общность и взаимопонимание всех говорящих на данном языке, но использование слов в живом речевом общении всегда носит индивидуально-контекстуальный характер. Поэтому можно сказать, что всякое слово существует для говорящего в трех аспектах: как нейтральное и никому не принадлежащее слово языка, как чужое слово других людей, полное отзвуков чужих высказываний, и, наконец, как мое слово, ибо, поскольку я имею с ним дело в определенной ситуации, с определенным речевым намерением, оно уже проникается моей экспрессией. В обоих последних аспектах слово экспрессивно, но эта экспрессия, повторяем, принадлежит не самому слову: она рождается в точке того контакта слова с реальной действительностью в условиях реальной ситуации, который осуществляется индивидуальным высказыванием»230.

Бахтина интересовала проблема типов высказывания. Он предлагал изучать не только словесную природу риторических жанров высказываний, но и влияние слушателя на высказывания (которые всегда в каком-то смысле являются незавершенными). При толковании отдельной реплики, недоговоренной, оборванной, ее домысливали до целого высказывания. Разговор Бахтина о диалоге высвечивает те коммуникативные элементы, о которых нам нужно поговорить в контексте поиска метода для прочтения партдискуссии. Выступающий в дискуссии отлично отдавал себе отчет, что он не говорит в вольном дискуссионном клубе. Речь его жестко регламентировалась, но, без сомнения, Бахтин бы сказал, что определяющую роль здесь играли не внедискурсивные, силовые механизмы, а правила жанра. Таковы, например, короткие, бытовые жанры приветствий, реплик, которыми пестрят партийные стенограммы, или более официальные длинные жанры отчетов и докладов. «Эти жанры требуют и определенного тона, то есть включают в свою структуру и определенную экспрессивную интонацию. Жанры эти – в особенности высокие, официальные – обладают высокой степенью устойчивости и принудительности. Речевая воля обычно ограничивается здесь избранием определенного жанра, и только легкие оттенки экспрессивной интонации (можно взять более сухой или более почтительный тон, более холодный или более теплый, внести интонацию радости и т. п.) могут отразить индивидуальность говорящего (его эмоционально-речевой замысел)»231.

Разговор, как и текст, не мог не оглядываться на жанр. Что-то его структурировало, делало понятным. «Мы говорим только определенными речевыми жанрами, то есть все наши высказывания обладают определенными и относительно устойчивыми типическими формами построения целого», – говорит нам Бахтин. Коммунист обладал богатым репертуаром устных речевых жанров, уверенно и умело пользовался ими, даже когда не отдавал себе отчет в их существовании, как известный мольеровский персонаж, который не знал, что говорит прозой. Коммунист умел отливать свою речь в подходящие жанровые формы. Прежде чем открыть рот, он уже предощущал речевое целое, которое затем только дифференцировалось в процессе речи. Слыша чужую речь, дискутирующий сразу распознавал ее жанр, предугадывал приблизительную длину речевого целого и его конец. Если бы выступающему приходилось создавать речевые жанры впервые в процессе речи, политическая коммуникация была бы невозможна232.

Нас интересует смена речевых субъектов, создающая четкие границы высказывания, в разных сферах деятельности и быта коммуниста, в зависимости от различных условий и ситуаций его общения. Проще и нагляднее наблюдается эта смена речевых субъектов в обсуждении на партсобрании, где высказывания собеседников – то, что Бахтин называет «репликами», – сменяют друг друга. «Каждая реплика, как бы она ни была коротка и обрывиста, обладает специфической завершенностью, выражая некоторую позицию говорящего, на которую можно ответить, в отношении которой можно занять ответную позицию». В то же время реплики были связаны друг с другом. «Но те отношения, которые существуют между репликами диалога, – отношения вопроса-ответа, утверждения-возражения, утверждения-согласия, предложения-принятия <…> возможны лишь между высказываниями разных речевых субъектов, предполагают других (в отношении говорящего) членов речевого общения». Такие отношения между целыми высказываниями не поддаются грамматикализации. Бахтин говорил о «более или менее резкой диалогизации жанров политического высказывания, ослаблении их монологической композиции, ощущении слушателя как собеседника». Реплика в партдискуссии – звено в цепи речевого общения; она связана с другими высказываниями – и с теми, на которые она отвечает, и с теми, которые на нее отвечают; реплика предполагает постоянную смену речевых субъектов. Когда Бахтин подчеркивал разнородность речевых жанров, относя к ним разнообразный мир политических выступлений, развернутую и детализованную резолюцию, письмо, короткие реплики бытового диалога и довольно пестрый репертуар деловых документов, он, по сути, давал нам чуть ли не полный перечень источников этой главы.

Наш анализ сочетает две интенции. С одной стороны, он идет за источниками хронологически и очень подробно, шаг за шагом, описывает ходы и контрходы партийной дискуссии. Читателю предлагается монтаж источников с минимальными авторскими ремарками. Наша цель тут – уйти от обобщений, стать мухой на стене, внимательно слушающей разные выступления. С другой стороны, как бы на полях повествования, мы пытаемся анализировать язык эпохи, а это уже подразумевает систематическое описание основных черт большевистского политического дискурса.

Оставим открытым вопрос, погружаемся ли мы в дискурсивные глубины или, наоборот, фокусируем внимание на формальной, внешней стороне разговора, – так или иначе, мы указываем здесь на то, чего сами дискутирующие не подмечали.

1. В поиске языка

Принципы «демократического централизма» должны были обеспечить учет мнений партийных масс, позволить им сказать свое слово в определении партийной линии. Решения партии, однако, принимались путем передачи мнений не только сверху вниз, но и снизу вверх. Коммунисты вырабатывали партийную линию в ходе «дискуссий», проводившихся за несколько месяцев до съезда. В этот период, тянувшийся обычно около месяца, они имели право пропагандировать свои платформы, делать свои предложения. С намерением привлечь к дискуссии как можно больше участников партийная пресса чуть ли не на ежедневной основе публиковала «дискуссионный листок», где каждый коммунист имел право высказаться и сделать свои предложения. Всего этого требовал партийный устав, и к этому коммунисты начала 1920‑х годов успели привыкнуть. Но вскоре что-то пошло не так: уж слишком часто то те, то другие партийные группировки требовали дискуссии, уж слишком часто становились они в «оппозицию» к ЦК.

Оппозиционерам инкриминировалась тяга к «говорильне», что свидетельствовало об отсутствии элементарной партийной выдержанности. Понятие «дискуссия» в нарративе ЦК маркировалось негативно: они-де хотят дискутировать, чтобы не дать нам работать, и дискуссия парализует действие. Как видим, «дискуссия» тут – негативная ценность, зло, в которое партию пытаются втянуть. Оппозиция отвечала своим контрходом: отказываясь созвать съезд, с нами не разговаривая, ЦК-де нарушает партийный устав, пренебрегает ленинскими ценностями. Таким образом, обе стороны использовали риторику осквернения и очищения233.

7 октября 1926 года «Правда» опубликовала статью, заканчивающуюся не то угрозой, не то призывом: «Партия даст крепкий большевистский отпор тем, кто провоцирует ее на дискуссию. Партия хочет дела, деловой работы, а не болтовни „снова“ и „снова“ на решенные темы. Партия дискуссировать не хочет».

«И нам не нужна дискуссия», – шутили оппозиционеры в ответ. Вот два анекдота в этом духе:

Идет заседание Политбюро ЦК. Приносят письмо, адресованное Сталину, секретарь распечатывает его и читает: «Вы марксист, я не марксист. Вы коммунист, я не коммунист. Вы правы, я не прав. Извините. Троцкий». – «Ну-ка, что там такое?» – спрашивает Сталин, берет письмо у секретаря и читает: «Вы марксист, я не марксист? Вы коммунист, я не коммунист? Вы правы, я не прав?! Извините! Троцкий».

В Политбюро была получена покаянная телеграмма Троцкого. Калинин зачитал ее так: «Я ошибался, а вы – нет. Вы были правы, а я – нет. Лев Троцкий». Члены Политбюро были готовы аплодировать, как вдруг Каганович вскочил: «Вы же неправильно поняли телеграмму, дайте-ка я прочитаю! „Я ошибался, а вы – нет?! Вы были правы, а я – нет?! Лев Троцкий“»234.

Большая советская энциклопедия (1926) писала особо о политическом анекдоте, «получавшем в моменты политических кризисов большое агитационное значение, как своеобразное орудие политической борьбы», – и мы будем часто обращаться к этому жанру235. Оппозиционеры пытались представить себя мастерами намека, увиливания, риторической изощренности. Но у анекдотов был и более широкий смысл: где правильный язык, а где диалект – тонкий вопрос, не каждому доступный, – говорилось в них полунамеками. В этом вопросе и заключался партийный спор.

Оппозиция требовала новой дискуссии. Зиновьев, Каменев и Пятаков 5 октября 1926 года отправили в Политбюро письмо, где утверждалось, что ЦК «воли партии» не отражает, что в партии аппаратное засилье и бюрократический уклон. Бухарин, Рыков и Томский отвечали им от имени большинства ЦК: с каких это пор «каждый партийный вельможа может в любую минуту наплевать на этот „аппарат“ и идти опрашивать когда угодно, где угодно и о чем угодно „рабочие ячейки“? Где должно обретаться в это время партийное руководство, какова судьба принятых партийных решений – все это неважно, все это „бюрократическое самомнение“. Исходная точка оппозиционной премудрости есть, таким образом, отрицание партии как организационного целого. <…> Когда это в традициях нашей партии бывало, чтобы любому партийному барону дозволялось разыгрывать на спине партии свои фантазии?»236 Вожди левой оппозиции, к которым на этот раз примкнул Троцкий, отвечали на заседании Политбюро 8 октября 1926 года: «Руководящие партийные организации, начиная с Московской, призвали партийные ячейки воспротивиться дискуссии всеми средствами. Этим самым реальные разногласия оказались замененными одним-единственным вопросом о дисциплине. Ни для кого из нас не может быть сомнения в том, что рабочие ячейки хотели выслушать не только официальную, но и оппозиционную точки зрения и стремились обеспечить строго партийный характер обсуждения»237. Бухарин и его группа вновь отвечали (11 октября 1926 года): «Мы отметаем заявление документа оппозиции о том, что „партия, поставленная перед необходимостью выбирать между внутрипартийной демократией и дисциплиной, отказалась на данной стадии входить в обсуждение спорных вопросов по существу“. Мы считаем, что это противопоставление внутрипартийной демократии партийной дисциплине не имеет ничего общего с организационными принципами ленинизма. <…> Оппозиция не может отрицать, что попытки оппозиции, представляющей ничтожное меньшинство, навязать подавляющему большинству партии дискуссию не имеют ничего общего с внутрипартийной демократией»238.

6 октября 1926 года «Правда» напечатала ироническое стихотворение Демьяна Бедного «Всему бывает конец»:

  • Троцкий гарцует на старом коньке,
  • Блистая измятым оперением,
  • Скачет этаким красноперым Мюратом
  • Со всем своим «аппаратом»,
  • С оппозиционными генералами
  • И «тезисо-моралами», —
  • Штаб такой, хоть покоряй всю планету!
  • А войска-то и нету! <…>
  • Надо твердо сказать «крикунам»
  • И всем, кто с ними хороводится:
  • «Это удовольствие нам
  • Чересчур дорого обходится!
  • Довольно партии нашей служить
  • Мишенью политиканству отпетому!
  • Пора наконец предел положить
  • Безобразию этому!»

8 октября 1926 года первую страницу той же газеты украсило стихотворение Демьяна Бедного «Взвод. Дискуссионная баллада» – о том, как оппозиционерам заткнули рот на заводе «Авиаприбор»:

  • Перманентно-фракционный
  • Вышел «вождь». Привычна роль:
  • – Смир-р-р-но, вз-з-звод дискуссионный!
  • Слуш-ш-ш-шай лозунг и пароль! <…>
  • Но – не дрогнула ячейка:
  • Приняла гостей в штыки.
  • Фракционная семейка
  • Прикусила языки.

По мнению наркома просвещения Луначарского, Бедный открыл новый метод поэзии, допускающий смешение публицистики и ритмической речи, партийных директив и «массовых форм», соединяющий «разительность» и «наивность», а потому действенный и доступный. Комсомольцы же Москвы находили, что Бедный «нетактичен по отношению к старым партийным работникам…». Строки «Радек весел, как мартышка, / Вьется эдакой глистой, / У Зиновьева одышка», по их мнению, неуместны и «ничего, кроме отвращения, не вызывают»239. В редакцию «Правды» поступило письмо Михаила Богданова, возмущенного «новым видом всесоюзного хулиганства. Такое в прошлом делалось по отношению к царю Николаю», теперь стараются «осмеять, поставить в самом нехорошем свете» вождей революции. «Разве Зиновьев, Радек, Смилга, Троцкий заслужили такого всесоюзного осмеяния перед широкими народными массами? [Демьян Бедный] – это не народный поэт, который несколько месяцев тому назад ходил на задних лапках перед Зиновьевым и Троцким, принимал от них Орден Труда, воспевал и хвалил в своих сочинениях, а казенный писака хулиганствующего типа». Но поэт не отступал: «Мне эта х…на с чувствительными запевами – „зачем ты Троцкого?!“ надоела», – жаловался он Сталину240.

Демьян Бедный выражал мысль партийного руководства: новая дискуссия в партии нецелесообразна, нужно заниматься делом, а не болтать до помрачения сознания. Передовица «Правды» от 22 июня 1927 года завершалась словами: «Партии нужно большевистское единство, пролетарская дисциплина, во что бы то ни стало и без всяких, каких бы то ни было, оговорок». «Дискуссия не случайное явление, – комментировала Сибирская контрольная комиссия. – В истории нашей партии таких попыток к расколу было уже несколько. II-й съезд – вот первый пример. Здесь оппозиция – меньш[евики] имела успех, она добилась раскола. А профсоюзная дискуссия – это тоже попытка к расколу. Колебания одной части партии всегда были присущи. Так будет и в дальнейшем, задача контрольной комиссии улавливать признаки и принимать меры, чтобы работа оппозиции не приносила нам существенного вреда». При таком видении оппозиция являлась «плод[ом] мелкобуржуазного окружения, они выражают стремление этой мелкой буржуазии внести в партлинию соответствующие поправки»241. Недалека от такой аргументации была и медикализация образа партии, где оппозиция выступала в роли бациллы, вносящей заражение в партийное тело242. Можно насчитать целый ряд «методов, применяемых в борьбе с изжитием болезненных явлений в ВКП(б)»243.

Партийный дискурс строился на контрасте железной твердости большевика и чего-то аморфного, рыхлого, дряблого. Большинство ЦК видело в себе воплощение физической стойкости и ясности ума и противопоставляло себя топкому, киселеобразному оппозиционному «болоту». Оппозиция, по их мнению, находила поддержку у больных, расслабившихся товарищей, «потерявших революционную перспективу, впавших в панику»244. Оппозиционерам было свойственно «сомневаться»; они оказались «неискушенными», «недостаточно подготовленными к ясному пониманию основ ленинизма»245. Большевик, шедший не той дорогой, поддавался «унынию» и вообще «человечески деградировал», «обижался», «злился». «Разложение в быту» часто взаимодействовало с «идейным разложением» – оба этих недуга подталкивали друг друга. В связи с этим можно говорить о боковой линии «коммунистической антропологии», которая понимала «упадок» не в узкомедицинском смысле этого термина, а холистически.

Оппозицию продолжали описывать как уклон. «Отдельные отряды нашей партии, – писал Емельян Ярославский, – бросаются в сторону, начинают отдельно от партии обсуждать – нельзя ли идти другой дорогой, – а отсюда получаются группировка, фракция, оппозиция»246. Другие соглашались, что линия Зиновьева и Каменева была «ломаная, зигзагообразная, кривая». Но отсюда следовало, что конечная цель последних совпадала со стремлениями партии, даже если в пути они отклонялись247.

Хронологически соединяясь с разгромом зиновьевской ленинградской оппозиции и московским «делом Лашевича» в первой половине 1926 года, наше действие переходит в Сибирь. В Сибири оказались многие приближенные Зиновьева и сосланные студенты московских и ленинградских партийных вузов; там начали развиваться значимые для нас события. Переходя от обсуждения оппозиции в верхах к рассматриваемой здесь сибирской организации, можно увидеть, как обозначенные нами дискурсивные модели разворачивались в широких партийных массах.

В ноябре 1927 года дискурсивная обстановка в партийной организации Сибири начала обостряться. Речь пошла о «перерастании оппозиционной деятельности в антисоветскую»248. «Троцкистская оппозиция, – утверждал заместитель полномочного представителя ОГПУ по Сибирскому краю Борис Аркадьевич Бак, – нам опасна главным образом потому, что своей фракционной работой она способствует оживлению активности мелкобуржуазных элементов страны <…> Оппозиционеры молятся теперь новым богам»249. По этому поводу высказался не кто иной, как Сергей Иванович Сырцов, в 1918 году зампредседателя СНК Донской Советской республики, затем комиссар 12‑й армии, в 1920 году секретарь Одесского губкома партии и – самое главное в нашем контексте – первый секретарь Сибирского крайкома ВКП(б). «Бывшие революционеры торопятся быстрее пробежать ступень на лестнице политического банкротства, – заметил Сырцов. <…> – Партия к этому подготовлена. Она давно уже числит их в списках склонных к дезертирству. <…> Вы растеряли свои партбилеты, растоптали их в грязь»250. И. И. Козьмин писал от имени Сибирской контрольной комиссии: «Робко заявив о своем „инакомыслии“ по принятым партией решениям, оппозиция занялась далее доставкой и изучением секретных партийных и оппозиционных документов. Следующий этап – создание фракций с выборными руководящими органами, техническим аппаратом, членскими взносами, шифром и прочими атрибутами политических организаций времен подполья. Еще шаг – и логика фракционной борьбы приводит оппозицию к грани, за которой внутрипартийная фракция начинает уже отпочковываться от партии, перерождаться в самостоятельную партию»251. «Напрасно обвиняют оппозицию в сумерках, – язвили в прессе. – У них не сумерки, а беспросветная ночь. Партия пыталась оппозицию излечить. Но говорят – горбатого могила исправит»252. Сталин угрожающе заявил, что «фронт нашей оппозиции слился объективно с фронтами врагов и противников диктатуры пролетариата», но «объективно» здесь значило «неумышленно»253. Несмотря на жесткое утверждение, что оппозиция «становится центром, вокруг которого <…> начинают группироваться явно враждебные нам контрреволюционные силы», добавлялось, что это, конечно, происходит «помимо воли и желания самой оппозиции»254.

5 декабря 1927 года Новосибирская контрольная комиссия требовала от оппозиционеров определиться, заблудились ли они или пошли другой, своей дорогой: «Наша задача вам на это указать и сказать: или идемте вместе с нами, как было все время, или в конце концов вы создаете свою партию и прямо заявляете, что нам, мол, с вами не по пути, что мы будет работать в другой партии – и тогда нам не о чем говорить. По-моему, об этом надо прямо сказать: да, мы ошибались, нам дорога партия и мы будем опять с вами – как, может быть, поступили Зиновьев и Каменев в октябре, когда Вл. Ильич, несмотря на их близость к нему, все-таки отрекся от них, но потом они шли вместе: Каменев был заместителем т. Ленина, а Зиновьев работал Председателем Коминтерна». Каменев и Зиновьев опять оступились, но партия продолжала держать двери перед оппозиционерами открытыми: «Ни один оппозиционер, если он сознает свои ошибки в этом отношении и придет в партию, не будет посмешищем, а, вероятно, снова будет оценен и снова будет приносить пользу партии»255.

Уверенные в убедительности их видения вещей, оппозиционеры не шли на попятную. Напротив, они начали активно готовиться к грядущему XV съезду, надеясь там восторжествовать. Проводились нелегальные собрания, распространялась по всей стране информация о произошедшем на предыдущем съезде. ЦК партии, в свою очередь, тоже не сидел сложа руки. В лагерь противников внедрялись осведомители, собиралась информация о кадрах и литературе, изучались методы вербовки сторонников оппозиционерами. Принимались меры для определения вины заговорщиков и того, как с ними поступить.

Однако сторонники меньшинства партии часто отказывались входить в диалог. Непримиримость оппозиционеров определялась как симптом фракционности, их вина была признана, и меры к их изоляции приняты: многих отправили на работу в Сибирь. Оппозиционеры же испытывали потребность во что бы то ни стало пробиться к рядовым партийцам. Именно их они собирали в лесах для проведения политинформации, именно для них они печатали материалы на шапирографах и гектографах. Отсутствие слов для партийной исповеди компенсировала словоохотливость оппозиционеров на партсобраниях и в подпольных публикациях.

Партсобрание было той трибуной, с которой можно было во всеуслышание рассказать о произошедшем в контрольных комиссиях. Если в ЦКК обсуждалось, были ли собрания, проводимые, например, Беленьким и Шапиро, проявлением фракционности, то перед партийным коллективом можно было попытаться переформулировать предъявленные обвинения как проведение ЦК репрессивной политики в отношении инакомыслящих. То, что для сторонников ЦК было справедливой карой, в выступлениях оппозиционеров превращалось в давление на честных ленинцев с целью заткнуть им рты. Дискуссии на собраниях партийных коллективов были, по сути, продолжением истории, начавшейся в контрольных комиссиях.

Поскольку каждый мало-мальски политически грамотный большевик понимал, что исход внутрипартийного противостояния решает не аппарат, не контрольная комиссия, а массы, опальные оппозиционеры планировали круто изменить ситуацию. Любое решение партаппарата можно было бы легко отменить, завоюй оппозиция большинство в ЦК. По сути, разговоры в контрольной комиссии были бесполезны: говорить нужно было с активом, только он мог повлиять на ситуацию. И этот разговор в неменьшей степени, чем разговор с партийными следователями, определялся мастерством риторики, умением использовать свой авторитет, выбирать нужные слова, способные привлечь аудиторию на сторону меньшинства.

Во время внутрипартийных дискуссий вожди на верхних этажах пирамиды не обладали неограниченной монополией на правду: правда вытекала из сложного обмена мнений между разными этажами и уровнями партии. Конечно, слово Ленина было более весомым, чем слова членов ЦК, а речи последних цитировались с бóльшим пиететом, чем слова провинциальных аппаратчиков. Но высказывание черпало силу не только в авторитетности говорящего – его эффект был результатом и дискурсивного мастерства. Без языка нет власти – этот трюизм особенно применим к такому идеологически фундированному строю, как большевизм256.

Трудно найти более подходящее определение арены обмена словами во время перепалок 1926–1927 годов, чем «большевистская публичная сфера». Конечно, использование этого термина в контексте большевизма удивляет257. Если под «публичной сферой» мы понимаем арену обмена идеями вне государственного вмешательства, то «большевистская публичная сфера» – это оксюморон. В революционной России государство и общество были взаимосвязаны, а правом на политическую речь обладали только члены партии или околопартийные деятели. Однако понятие «публичная сфера» может относиться и к арене, на которой шла борьба за формы политического языка, за определение возможного и запрещенного. Вот, например, язык обращения Каменева, Бакаева, Евдокимова и других вождей оппозиции к ЦК и ЦКК: «Оппозиция представляет собой меньшинство в партии. Она отдает себе в этом ясный отчет. Она ставит себе задачи, соответствующие этому положению – именно: разъяснение и защиту своих взглядов в целях воздействия на общественное мнение партии»258.

До определенного момента оружием политики были слова. Партийцы как бы исподволь учили друг друга, о чем можно говорить, а о чем нельзя. Читая стенограммы партийных заседаний, стоит обратить внимание, что форма общения была отрегулирована: выступали в определенной очередности, кого-то встречали аплодисментами, кого-то перебивали, над кем-то смеялись. Кто-то говорил два часа, а кому-то не давали даже двух минут. У кого был авторитет? Кто обладал правом на составление проекта резолюции, на защиту контртезисов? Налицо конфликт между принципом демократии и партийной иерархией, а также значимость партийного стажа и революционного прошлого. На первый взгляд кажется, что с одной стороны стояла идеология, а с другой – личный авторитет выступавшего, но на самом деле разграничить эти два фактора практически невозможно259.

Победа в политическом споре была результатом не только владения марксистской идеологией, но и политической интуиции, не только знания устава или теории, но и знакомства с неписаными процедурными нормами партийной жизни. Собственно, концепция марксизма как развивающейся идеологии предписывала такое положение вещей. В этот период не было и не могло быть «книги книг». Даже авторитетное цитирование Маркса могло не иметь эффекта без применения к конкретной проблеме. В то время коммунистические университеты как исследовательские структуры находились только в начале пути, в основном выполняя образовательную функцию.

Наше дальнейшее исследование следует в русле микроанализа. Мы стараемся сказать как можно больше о как можно меньшем. Важнейшее достижение, полученное с помощью методов рассмотрения в малых масштабах, заключается в том, что именно благодаря максимально многостороннему и точному освещению исторических особенностей и частностей, характерных для общности людей, взаимосвязь культурных, социальных и политико-властных моментов раскрывается как взаимозависимость всех объектов исторического бытия. «Вероятно, для решения подобной задачи должна быть разработана специфическая методика сопряжения данных и источников, отличающаяся от методов обычной местной и региональной истории, – говорит нам Ханс Медик. – Вместо того чтобы оперировать категориями макроисторических субстанций <…> микроисторические исследования осуществляют экспериментальное изучение сети социальных отношений и типов поведения, конечно, никогда не замыкающееся только на них самих, а всегда учитывающее также общественные, экономические, культурные и политические условия и отношения, которые действуют и выражаются через них и даже вопреки им. Таким образом открывается возможность нового взгляда на становление исторических структур, а также на кратко- и среднесрочные исторические процессы»260. Специфические возможности познания в микроистории определяются ее способностью к сужению поля наблюдения и изучению партдискуссии 1927 года с помощью микроскопа. «Мы не проводим исследования одного вуза, а проводим исследование в одном вузе», – можем мы сказать, перефразируя известное замечание американского антрополога Клиффорда Гирца261.

Правда, несмотря на всю важность микросторического подхода, надо отметить, что он только отчасти применим к исследованию политического дискурса большевизма. Партийная ячейка 1927 года – это не группа верующих в каком-нибудь средневековом городке: скорость и частота движения между регионами СССР людей, идей, а также поведенческих стратегий была вполне современной. Полностью изолировать локацию исследования невозможно: в Сибири знали, что происходит в столицах, а в столицах – что происходит в Сибири. Тем не менее, обращаясь время от времени к другим ячейкам в других городах, наш рассказ будет постоянно возвращаться в город Томск. Несмотря на огромное количество имен, которыми пестрят страницы ниже, мы будем следить за небольшой группой людей – партийных студентов, чью биографию можно проследить вплоть до их гибели во время террора. Отдельно взятый индивид, однако, окажется не столько темой повествования (как в традиционной биографии), сколько подразумеваемым смысловым центром нашей картины прошлого. Реконструкция различных судеб всякий раз по-другому актуализирует воздействие большевистского дискурса на жизнь человека, тем самым высвечивая многообразие мировоззрений, с помощью которых конструировался внутрипартийный мир.

Казалось бы, проследив жизнь одного героя, мы проследим жизнь их всех. Наши герои отрицали собственную индивидуальность. Почти однолетки, родившиеся на рубеже веков, они клялись общими революционными ценностями. Вступив в партию совсем молодыми, они уходили в партизаны в Гражданскую войну, заслужив почетное направление в один из рабфаков Сибири. При внимательном рассмотрении оказывается, что они были достаточно разными людьми, и каждый заслуживает отдельного внимания. Каждый оппозиционер впадал в инакомыслие по-своему, каждый в разное время пытался очиститься от оппозиционного прошлого. Эти сибиряки будут попадать в фокус нашего внимания в зависимости от их жизненных обстоятельств и наличия в нашем распоряжении материала. Архивные документы освещают партийную сцену выборочно, лучи света падают на героев спорадически.

Вот как история сибирской оппозиции звучала в конце 1927 года из уст И. И. Козьмина, заведующего агитационно-пропагандистским отделом Сибкрайкома: «Первые проявления деятельности „новой оппозиции“ в Сибири [относятся] ко времени созыва XIV съезда партии. <…> Выступления носили осторожный, а временами и робкий характер, и очень часто сопровождались ссылками на плохую осведомленность о сути разногласий в ЦК как на одну из причин некоторой неясности, некоторого недопонимания, а затем и расхождения с партией в оценке политики ЦК». После XV Всесоюзной партконференции началось заметное оживление деятельности оппозиционеров. «Их активность растет, – писал Козьмин, – они все с большей и большей настойчивостью пытаются навязывать местным организациям дискуссию по решенным на XIV съезде вопросам. Но и в этот период, в общем, оппозиция пока еще не выходит из рамок терпимых в партии методов отстаивания своих взглядов. Не наблюдается также в это время и выдвижение платформ». Платформа РКП(б) – набор принципов и действий, которые поддерживал как ЦК, так и отдельный коммунист, чтобы иметь право обратиться к партийному мнению с целью получить поддержку широкой публики и голоса при обсуждении сложных тем или проблем. Конвенции создания платформ опирались на традиции немецкой социал-демократии, освоенных революционерами в эмиграции, и это было общее для партии знание, которое даже в Сибири не требовало специального объяснения.

Обозреватели Сибкрайкома сходились во мнении, что положение резко изменилось, когда на восток по партийным командировкам начали прибывать оппозиционеры из Ленинграда и Москвы. «Они привозили с собой последние новинки из арсенала оппозиционной критики и аргументации; у них имелся достаточный опыт фракционной работы, приобретенный иногда под непосредственным руководством виднейших оппозиционеров, они, наконец, по уровню своего политического развития зачастую оказывались значительно выше местных сторонников оппозиции. Не удивительно, что в ряде округов они становятся организующими центрами, вокруг которых собираются, а затем оформляются оппозиционные группы». «Застрельщиками и проводниками оппозиционной работы являлись члены партии, по преимуществу приехавшие из Ленинграда, – писалось в обобщающем докладе Сибирской контрольной комиссии в ЦКК 23 октября 1926 года. – Выступления приехавших в нашу организацию, оппозиционеров носили очень оживленный характер. Во всех выступлениях чувствовалось руководство из „центра“»262.

В августе – сентябре 1926 года на хозяйственную работу в Новосибирск прибыла группа активистов «Новой оппозиции»: бывший помначорг в Ленинграде И. Н. Зеликсон, бывший секретарь парткома завода им. Козицкого Д. С. Шейнберг, организатор коллектива Торговой палаты Д. Б. Чарный, экономист из Петроградского университета Л. Е. Клейтман и другие – всего восемь человек. Среди изгнанников был и знакомый нам выпускник университета им. Свердлова Борис Григорьевич Шапиро. О своих настроениях по приезде в Новосибирск Шапиро вспоминал следующим образом: «После XIV съезда у нас не было настроения, что мы побеждены. У нас не было настроения, что мы должны смотать удочки. Мы считали, что съезд пройдет вместе с решениями, которые партия установила. Когда я приехал сюда, тут уже были товарищи ленинградцы, которые были высланы по командировкам ЦК. Я с этими товарищами был знаком по Ленинграду, и, несомненно, по моем приезде началось мое посещение этих товарищей. <…> Все мы были в одной группе, все мы жили одной жизнью»263.

Несмотря на то что сходство царской жандармерии и большевистской контрольной комиссии никем из ленинградских оппозиционеров открыто не признавалось, сложно было отрицать историческую иронию в жизненных траекториях партийных диссидентов: за подпольные собрания и обсуждение запрещенных документов все они были направлены на ответственную работу в Сибирь, место ссылки политзаключенных в царское время. И хотя в Сибирь они отправились не в кандалах, многими новый статус переживался как унизительный. Ведущие теоретики ленинизма, ветераны революции, члены ленинградской организации, впитавшей традиции Октября, – за свою верность духу партии они были сосланы на окраину России, вынуждены работать в захолустье. Но в то же время выпавшие на их долю испытания можно было понять и как опыт новой революционной закалки, способ отработать новые приемы полемики. Как и ссыльные революционеры начала века, оказавшиеся в Сибири оппозиционеры планировали вернуться триумфаторами. Ленинградцы, попавшие в Новосибирск по воле ЦК, не собирались сдаваться без боя.

С точки зрения аппарата, все они составили костяк Сибирской группы оппозиции, где на роль лидера претендовал Николай Яковлевич Пекарь-Орлов, бывший бундовец, член партии с августа 1916 года264. Пекарь-Орлов был начальником политотдела Двадцатой дивизии, членом Ленинградского губкома, близким другом Зиновьева. После поражения «Новой оппозиции» ЦК послал его в Сибирь на малозначительную должность управляющего Винтрестом. На Знаменской новосибирской райпартконференции в сентябре 1926 года Пекарь-Орлов петушился: «На одной из рабочих конференций возник вопрос при избирании президиума, рабочие не желали выбирать коммунистов. Отсюда я делаю вывод, что коммунисты авторитетом не пользуются. <…> Мы переживаем в настоящее время тяжелый внутрипартийный кризис, никакой внутрипартийной демократии нет. Да, я оппозиционер и горжусь, что я из Ленинградской организации, потому что она идет по ленинскому пути»265.

Особенно громко звучал голос Александра Сергеевича Куклина, приехавшего в Новосибирск годом позже на пост члена правления Сельхозкооперации Сибири. Старейший член партии – с 1903 года! – Куклин работал фрезеровщиком механического завода «Старый Лессиер», инструментальщиком завода «Старый Арсенал». Параллельно он был членом Выборгского райкома и Русского бюро РСДРП, человеком с огромным партийным авторитетом. После революции Куклин – заместитель председателя Петросовета, военком 25‑й стрелковой дивизии. Последние его должности, уже как зиновьевца-оппозиционера, – председатель Ленинградской губернской контрольной комиссии и заведующий организационным отделом Ленинградского губкома РКП(б). «Партия, в каких бы то ни было условиях, всегда обсуждала вопросы снизу вверх, – увещевал Куклин новосибирцев в 1927 году. – Мы, старики, к этому привыкли, и лишь за время гражданской войны эта обстановка изменилась, а с окончанием гражданской войны, с момента развертывания строительства страны эти рамки должны быть расширены. На XIV съезде это требование настойчиво было заявлено. Теперь вот этой демократии нет, а о ней говорят на бумаге. Мы знаем из опыта Ленинграда, когда товарищи об этом заявили, то их ссылают и по сие время, вот я вам пример – из Ленинграда выслан в Сибирь. Ленинградская организация передовая, а ныне получилось, что главенствующие посты занимаются партийцами-назначенцами, транспортированными в Ленинград»266.

Григорий Яковлевич Беленький между тем колесил по маршруту Москва–Новосибирск–Иркутск, развозил информацию и нелегальную литературу267. В Иркутске он развернул серьезную оппозиционную работу, действуя сообща с тремя опальными столичными доцентами268. Местная сводка гласила: «В Иркутске приезжие зиновьевцы из Ленинграда и Москвы базировались в университете. <…> Тут первую скрипку играли Фуртичев, Карташев и Бялый». Яков Абрамович Фуртичев (1899 г. р.), член ВКП(б) с 1917 года, примкнул к оппозиции в Московском ИКП, потерял партбилет и был сослан в Иркутск. Григорий Михайлович Карташев (1900 г. р.) ушел добровольцем на фронты Гражданской войны как левый эсер, а демобилизовался уже как большевик. В Комакадемии примкнул к зиновьевской оппозиции и в 1927 году нашел себя в Иркутске. Третий упомянутый доцент, Ленинградский экономист Илья Абрамович Бялый, тоже направился в Иркутск с волчьим билетом зиновьевца. С точки зрения аппарата, все трое творили „тайные козни“, подсовывали рабочим нелегальную литературу, олицетворяли „рецидив фракционности“»269. Обследование окружкома гласило: «С приездом „красных профессоров“ <…> так приблизительно с августа месяца 1927 года, начинается их оппозиционная работа. <…> Путем индивидуальной обработки и переубеждения они колеблющихся и неустойчивых партийцев и комсомольских студентов завербовали себе во фракцию». Беленький выступал с оппозиционными речами на партсобраниях вузовской ячейки, «руководил фракционной работой данной ячейки и неоднократно сам проводил у них нелегальные собрания»270. 19 сентября 1927 года в Сибкрайкоме отметили, что численность Иркутской группировки установить чрезвычайно трудно, «т. к. она весьма спаяна и работу ведет строго конспиративно. <…> Состав ее преимущественно из бывших ответственных работников. В большинстве они развиты достаточно»271.

«Начало фракционной работы барнаульской организации» датировалось также августом 1926 года, приездом в город бывших студентов Ленинградского комвуза им. Зиновьева товарищей Попова и Селюнина. Андрей Александрович Попов, «участник ленинградской оппозиции», устроился культурником барнаульского Мескоспосвета, а Георгий Федорович Селюнин – статистиком Молсоюза. Обоим оппозиционерам было под тридцать. Попов и Селюнин установили контакт с новосибирскими оппозиционерами, а через них – с иркутянами и принялись агитировать против ЦК. «В первую очередь мы ответственны перед партией за фракционную работу в Барнаульском округе, – признавались они, – потому что именно мы, а не кто-нибудь иной, явились организаторами ее»272.

В томской организации «оппозиции как таковой поначалу не выявилось. При проработке решений июльского пленума ЦК были отдельные попытки (ячейки кожзавода и машиностроя) усомниться в виновности оппозиции – ведь Троцкий и Зиновьев защищают интересы рабочих, ратуют за увеличение зарплаты, улучшение быта и т. д.»273 Но и в Томске ситуация оживится с приездом 23-летного зятя Г. Е. Евдокимова, П. Н. Тарасова. Тарасов отлично знал Ширяева – главного корреспондента Редозубова; через него он и примкнул к зиновьевцам. Происходивший из крестьян-бедняков, получивший среднее образование (4 класса городского училища), Петр Никитич был членом Профсоюза строителей с 1921 года, затем – политруком военно-морского командования Красной армии274. Но не в этом было дело: член партии с 16 лет, выпускник Центральной политической школы Ленинградского губкома, Тарасов преуспевал как заведующий молодежной печатью. В оппозиционном обиходе его звали Печкой275. Сторонник Зиновьева и делегации Ленинградской парторганизации на XIV партсъезде, Тарасов был снят с партийной работы в родном городе сроком на один год и направлен в Сибирь. Дмитрий Ширяев, который, должно быть, рекомендовал ему Томск, поделился своими связями. В Томске Тарасов вначале работал в ОкрОНО, но его быстро уволили. «Подавляющее большинство оппозиционеров сняты не потому, что они свою работу исполняют плохо, – комментировала оппозиция, – а сняты они в наказание за свои убеждения»276. Секретарь райкома М. И. Зимов отрицал такие слухи: «Говорить, что если товарищ не разделяет линии ЦК, то его убирают с работы, не верно. У нас тов. Тарасов снимается с работы, потому что в ОкрОНО произошел развал работы, а не потому, что он оппозиционер»277. Тарасов стал управляющим местным зрелищным предприятием. Позже контрольная комиссия установит, что буквально с момента приезда он продолжил оппозиционную деятельность, получая прямые инструкции из столиц278.

Был, однако, в официальной оценке и иной путь появления оппозиционных группировок, «когда в роли их организаторов выступали участники прежних оппозиций. Остатки этих оппозиций, в свое время осужденных и изжитых партией, восприняли брошенный т. Зиновьевым лозунг <…> „привлечь к работе всех товарищей, все силы бывших групп в нашей партии“ как призыв к „оживлению“ их деятельности»279. В томском контексте нужно упомянуть Марию Николаевну Иванову, члена партии с 1917 года. Иванова считалась «сторонником старой оппозиции», почему ее и выдворили из Томского губкома. По сведениям контрольной комиссии, «тов. Иванова состоит в оппозиции, по существу, с 1921 года, с переходом на новую экономическую политику, с чем и до сего времени не согласна, с 1923 года состоит в троцкистской оппозиции». Она была одной из первых в Томске, подписавших заявление 83‑х. В отношениях между троцкистами и зиновьевцами в 1927 году наблюдались две противоположные силы: центробежная и центростремительная. Впрочем, в октябре – ноябре взаимоотношения между адептами обоих течений были сравнительно терпимыми, а объединительные настроения были весьма сильны, охватывая не только лидеров, но и активистов на местах. Альянс зиновьевца Тарасова и троцкистки Ивановой стал ядром «объединенной оппозиции» в Томске280.

Несмотря на то что фокус нашего внимания сосредоточен на одном городе – Томске, и на одной партийной ячейке Сибирского технологического института (СТИ), мы тем не менее будем обращаться к документам из Новосибирска, Омска, Барнаула, Иркутска, а кое-где и к столичным материалам. Дело не просто в том, что что-то сохранилось в архиве одной организации и отсутствует в другом, и даже не в том, что о специфике событий в Томске трудно судить без более широкого общесибирского и даже общегосударственного контекста. Дело в том, что новосибирцы, барнаульцы, томичи и т. д. были знакомы, находились в переписке, иногда даже навещали друг друга. Опальные коммунисты ездили по стране, перебрасывались партией с места на место или передвигались по собственному почину, и персонаж, только что встреченный нами в Москве, вдруг мог оказаться в Томске, Иркутске или Спасске. Пекарь-Орлов на пике дискуссии поедет из Новосибирска в Иркутск за консультацией с Беленьким. В Томский округ из Новосибирска прибудут Клейтман, Гохман и Дьяков и тут же потребуют содоклада281.

Впечатляет высочайшая степень мобильности оппозиции. В стране, где, строго говоря, транспорт действовал в полувоенном режиме, а найти денежные средства было не так-то просто, существовали партийные фонды (общие для всех, в том числе для оппозиционеров), которые финансировали эти перемещения и командировки. Оппозиционеры разъезжали по стране, пользуясь сетевыми возможностями партийных деятелей разного калибра. Они могли в любой момент найти квартиру, литер на поезд, иногда умели устроить человека на работу. Хотя «командировки» оппозиции – это ссылка, но ссылка в Сибирь не была похожа на знакомую нам царскую ссылку в «места отдаленные», напротив – сосланному предоставлялась более или менее привилегированная интеллигентная работа. Никого не «командировали» на завод или в леспромхоз в Сибири – оппозиционеры уезжали преподавать, руководить клубами и т. п. Был образован свой Красный Крест, во главе которого стояла бывшая заведующая отделом народного образования Петроградского исполкома, жена Зиновьева Злата Ионовна Лилина, а затем – жена Карла Радека врач Роза Маврикиевна Радек. Оппозиционный Красный Крест собирал денежные средства, оказывал помощь заключенным и высланным единомышленникам.

Сибиряки постоянно оглядывались на столицы. Там внутрипартийное напряжение нарастало. Очередная баталия между ЦК и оппозицией на общегосударственном уровне произошла на объединенном пленуме ЦК и ЦКК, проходившем с 29 июля по 9 августа 1927 года. К пленуму, в повестке которого был вопрос «О последних выступлениях оппозиции и нарушениях партийной дисциплины тт. Троцким и Зиновьевым», ЦКК подготовила сборник материалов, третирующих оппозицию. «Точка зрения Троцкого» по международной политике квалифицировалась как «грубейшее извращение ленинизма». О нарушениях партийной дисциплины Троцким и Зиновьевым на пленуме говорил Орджоникидзе. Он предупреждал, что оппозиция становится на путь раскола ВКП(б). Это было очень серьезное обвинение, так как посягательство на политическую монополию партии рассматривалось как государственная измена. Подозревая, что «оппозиция против победы СССР в грядущих боях», Сталин выжал максимум политического капитала из «тезиса о Клемансо», который состоял в том, что оппозиция даже в условиях возможной войны с мировым капитализмом может настаивать на передвижках в партийном руководстве (во время Первой мировой войны это удалось французскому политику Жоржу Клемансо). Несмотря на разъяснения Троцкого, что «тезис о Клемансо» ни в коем случае не должен восприниматься как призыв к свержению нынешнего партийного руководства, Сталин приклеил Троцкому ярлык «клеветника» и «пораженца». «Неужели оппозиция думает, что руководство Сталина не в состоянии обеспечить победу СССР? – отвечал Троцкий. Да, думает!» «А партия где?» – выкрикнул Молотов. «Партию вы задушили, – был ответ Троцкого, который завершил свою речь словами: – За социалистическое отечество? – Да! За сталинский курс? – Нет»282.

В своем выступлении Молотов заявил, что оппозиция призывает к «повстанчеству против партии и советской власти». Последствия могли быть очень тяжелыми, и группа членов меньшинства ЦК выступила 4 августа с отпором: «Ядро сталинской фракции хочет приучить партию к мысли о разгроме оппозиции <…>. Неправда, будто оппозиция готовит вторую партию. Зато безусловная правда, что сталинская фракция раз и навсегда хочет подчинить себе партию методами не только партийного, но и государственного аппарата <…>. Неправда, будто путь оппозиции ведет к восстанию против партии и советской власти. Зато неоспоримая правда, что сталинская фракция на пути достижения своих целей холодно наметила развязку физического разгрома». Тринадцать подписавших документ, среди которых Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бакаев, Евдокимов и другие лидеры оппозиции, заявляли о решимости до конца защищать свои взгляды, но изъявили готовность в интересах партийной сплоченности смягчить противостояние и «создать условия, обеспечивающие всестороннюю проверку партией действительных разногласий и выработку правильной линии на XV партийном съезде». 8 августа те же подписанты официально отвергли вымыслы о враждебности оппозиции к партии и разъяснили наболевший вопрос о «термидоре»283.

Оппозиция отсылала к Термидорианскому перевороту 1794 года (9 термидора 2 года по французскому республиканскому календарю) во Франции, приведшему к низвержению якобинской диктатуры и, через недолгое время, к бонапартизму, то есть в марксистской интерпретации – форме контрреволюционной диктатуры крупной буржуазии, опирающейся на военную силу и лавирующей между борющимися классами. Внутрипартийный образ «термидора» в большевистском каноне задавали трактовки Маркса и Энгельса, известные всем образованным большевикам как источник дискурсивной истины. Большевики опасались, что в Советской России «термидор» придет от крестьянства, от мелкобуржуазных и правосоциалистических партий (меньшевиков, социалистов-революционеров и т. д.)284.

«Сначала словечко „термидор“ ходило только в интимных беседах самого узкого зиновьевского круга, – утверждали в Ленинграде. – Но – шила в мешке не утаишь. Скоро это „крылатое“ словечко вылетело наружу». В сентябре 1925 года его уже открыто «обронил» тогдашний секретарь Ленинградского губкома П. Залуцкий: «Один исторический пример должен быть у нас сейчас в центре внимания. Это – термидорианский путь развития Великой Французской Революции. Они (т. е. ЦК) „строят мещанское государство, то, что Ленин называл «царством крестьянской ограниченности», а они называют строительством социализма“. Умные сменовеховцы вроде Устрялова, лучше, чем наши „вожди“ и „теоретики“, учитывают обстановку. Они видят слабость наших верхов и, оказывая давление на госаппарат и некоторые слои в партии, помогают им, толкая революцию к термидору»285.

«Один из нынешних теоретических разоружителей партии, – негодовал Троцкий, – цитировал Маркса насчет того, что пролетарской революции незачем-де рядиться в костюмы прошлого, и делал отсюда глупенький и сладенький вывод: незачем, стало быть, говорить о термидоре. Рядиться в тогу прошлого можно для того, чтобы скрыть от себя и других скудность своей исторической роли. Это негоже. Но можно и должно искать аналогий с прошлым, учиться на примерах прошлого». В терминах этого исторического сценария оппозиция претендовала на роль якобинцев, а сторонникам большинства ЦК оставляла незавидную роль термидорианцев. «Незачем говорить, что Ленин не хуже нас знал разницу между 18‑м столетием и 20‑м, между санкюлотами и индустриальными рабочими, – и, тем не менее, он был совершенно прав, проводя нить исторической преемственности от якобинца к большевику. Однородный смысл имеет и аналогия с термидором. Она многому учит. Термидор есть особая форма контрреволюции, совершаемой в рассрочку, в несколько приемов, и использующей для первого этапа элементы той же правящей партии – путем их перегруппировки и противопоставления»286.

Несколько смягчая свою риторику, вожди оппозиции писали в заявлении в ЦК: «В стране растут элементы термидорианства, имеющие достаточно серьезную социальную базу. Мы не сомневаемся, что партия и пролетариат преодолеют эти силы при ленинской линии и внутрипартийной демократии. Чего мы требуем, это – чтобы партруководство давало этим явлениям и их влиянию на известные звенья партии более систематический, твердый, планомерный отпор. Мы отвергаем мысль о том, будто наша большевистская партия, ее ЦК и ЦКК стали термидорианскими».

События в Москве диктовали повестку дня в Томске. «Первая вылазка Томской оппозиции» произошла на собрании городского партактива287. Часто используемый в 1920‑е годы в партийных документах термин «актив» не имел однозначного определения ни в словарях, ни в делопроизводственной документации партийных органов, но обычно речь идет о наиболее деятельных партийно-советских ответственных работниках. Томский актив в обсуждаемый период включал 300 человек – в среднем по 60 на совещании288. 29 августа 1927 года второй секретарь Сибирского краевого комитета ВКП(б) Р. Я. Кисис почтил актив своим присутствием и открыл заседание докладом о пленуме ЦК и ЦКК. «Все решения августовского пленума, – инструктировал Кисис, – должны стать основой, на которой мы должны готовиться к съезду»289.

Некоторая сочувственность к оппозиции просматривалась в таких вопросах: «Чем объяснить политику полного недоверия к оппозиции, не могущей высказать свой взгляд перед всей партией?»; «Ввиду однобокого отражения в прессе действий оппозиции рассуждать и дискуссировать в данной момент нельзя»290; «Оппозиции дайте хоть маленький материал: ни одной стенограммы речи Троцкого нет; обсуждаем только одну сторону»; «Так как Троцкий работал последнее время с Лениным, то поэтому, если бы тов. Ленин был жив, он тоже был бы за оппозицию. Следовательно, взгляды оппозиции в печати надо освещать шире»291. Выступление Тарасова задавало оппозиционный тон: «Оппозиции за последние время пришили много незаслуженных ярлыков. Говорят, например, что оппозиция упорно не хочет мира в партии. Это неверно. Не хочет мира большинство ЦК, печатаются в „Правде“ такие вещи об оппозиции, о которых никто не помышлял. Говорить, что Зиновьев и Троцкий – подлинные пособники империализма, – это ни на что не похоже, это несовместимо с их пребыванием в партии. После заявления от 16 октября [1926 года о перемирии] оппозиция в рамках устава защищает свои взгляды. <…> Всякую попытку поставить на обсуждение спорные вопросы рассматривают как раскол партии. Зиновьева и Троцкого не исключили из партии и из ЦК только потому, что истинное настроение партийных масс против этого, против раскола и отсечения. В 1918 году партия обсуждала более спорные и сложные вопросы и все же находила соответствующие решения. Не совсем нормальный сейчас режим в партии. В свое время и тов. Кисис говорил, что молчаливый хвостизм в партии – опасное явление»292. В газетном пересказе в речи Тарасова звучал момент обиды, столь типичный для опальных ленинградцев: «Он стремился доказать, что перед XIV съездом в партии была односторонняя дискуссия. <…> Партия, по словам Тарасова, суживает рамки внутрипартийной демократии по отношению к оппозиции. Можно ли утверждать, что Троцкий и Зиновьев являются пособниками капитализма?»293

Нечего удивляться, что партийные лидеры становятся оппозиционерами, внушал тот же Тарасов на собрании ячейки ОкрОНО три недели спустя. «Я не согласен с ответом на вопрос „Почему Зиновьев оказался в рядах оппозиции“ – очень жалко, что докладчики всегда обвиняют оппозицию не по подлинным документам, а из вторых и третьих рук. <…> Мы не верим в то, что кулак будет врастать в социализм. Мы не верим, что через голову Перселя можем революционизировать английский пролетариат, а также привлечь <…> Гоминьдан в наши ряды. Оппозиция явилась следствием отсутствия демократии в нашей партии. Все постановления ЦК в низах не обсуждаются, а просто штемпелюются. Все выступления оппозиции клеймятся заранее, авансом. В нашей организации есть целый ряд ненормальностей, и когда оппозиция хочет с ними бороться, то на голову оппозиции льют помои. <…> Предстоящая дискуссия будет проведена под ширмой, сейчас уже для оппозиции поставлены преграды. <…>.

Оппозиция отнюдь не хочет вражды. <…> Почему так резко мы выступаем? Мы своими выступлениями хотим устранить ошибки, и когда мы начинаем эти ошибки очень ярко вскрывать, выводить наружу, нас жестко начинают бить. У нас нет правильной установки в отношении борьбы с бюрократизмом. В отношении обвинения оппозиции ЦК в пораженчестве <…> если были бы такие заявления, то я бы первый вышел из рядов оппозиции. В данный момент существует мнение, что оппозиция целиком и полностью перешла на платформу троцкизма. Троцкизма в нашей партии нет. Троцкий от своей трактовки вопросов о роли классов и тактики отказался. Несмотря на свои ошибки, Троцкий все-таки работал рука об руку с Лениным, и если бы Троцкий был меньшевиком, то в то время его не допустили бы близко к этой работе»294.

Тарасов не спорил, что генеральная линия партии являлась системой идеологических установок, основных направлений внутренней и внешней политики ВКП(б): в соответствии с разработанным Лениным принципом демократического централизма решения вышестоящих органов партии были обязательны для выполнения нижестоящими. Вместе с тем постоянно меняющиеся требования политического момента вынуждали время от времени вносить значительные изменения в основные партийные установки. Партийная «установка» представлялась Тарасову некоторым набором идеологем, который направлялся в нижестоящие структуры для «развития» в правильном ключе.

Во время политических дискуссий и брожений, которые буквально разрывали партию изнутри после смерти Ленина, появлялось все больше разных групп и группировок, оформленных и неоформленных, организованных, целенаправленных и стихийных. Более того, каждая из этих групп претендовала на правильную трактовку той или иной ленинской установки. Редок был коммунист, который рассматривал бы себя как что-то отдельное от партии, как «оппозицию» ей. В результате партия была схожа уже не с человеком, который смотрит в зеркало на свое кривое отражение (оппозицию, искажающую ее принципы и идеалы), а с человеком, который оказался в зеркальном лабиринте. Этот лабиринт напоминает современную «комнату страха», посетитель которой находится в комнате с зеркальными стенами и потолком, что может вызвать у него легкое головокружение. При этом каждое из зеркал отражало идеалы и принципы партии, отсылало к ним и претендовало на аутентичность. Ничего удивительного, что у партии, как и у человека в зеркальном лабиринте, началась паника, в основе которой был страх потери собственной идентичности. Отсюда рост мелочной подозрительности и умножение доносов, которые все чаще основывались на мании обнаружения заговора и измены.

Еще 14 июня 1926 года Троцкий говорил на заседании Политбюро: «Когда морально-политическая спайка уходит куда-то под спуд, когда никто не смеет голосовать „против“, когда все голосования всегда проходят единогласно на 100%, разве это не является архитревожным признаком? Не может быть, чтобы в партии, которая включает в себя миллион членов разного социального происхождения, разного стажа, разных условий жизни, не было бы по тем или другим вопросам согласных или несогласных»295. И на этом заседании, и, повторяясь затем на заседании Политбюро 8 сентября 1927 года, Сталин опровергал вождя оппозиции: «Если хотят превратить партию в дискуссионный клуб, то мы не можем на это пойти, ибо наша партия есть боевая партия революционной борьбы, а не кружок дискуссантов»296.

Снова поднимался вопрос о целостности партии и о ее соотношении с отдельным партийцем как частью. Авторитет партии для коммуниста был бесспорен: она претендовала на некую тотальность в его сознании. Большевик отождествлял себя с партией – иногда до полного отвержения собственной индивидуальности («я как винтик», – говорил Беленький во время беседы с ЦКК), и поэтому передавал себя полностью в распоряжение партии. Это «растворение» собственной субъектности во многом дало о себе знать, когда еще только возникали оппозиционные брожения. Оппозиционеры полностью доверяли партии, вообще не мыслили себя отдельно от нее. Но что еще важнее – точно так же смотрели на оппозиционеров те, кто принадлежал к большинству. Для них оппозиционеры тоже были продолжением партии, но больной ее частью – чем-то вроде инфекции или опухоли, от которой надо избавиться.

Пожалуй, самый скандальный момент до дискуссионных баталий в Томске случился, когда Тарасов зачитал на активе выдержки из письма Ленина, «где Ленин наряду с положительными сторонами у Сталина, как генсекретаря, характеризует и его отрицательные стороны, указывая главным образом на грубости. В заключение письма указывается, что надо Сталина заменить более мягким, вежливым товарищем». Уже в 1927 году ленинское «Завещание» функционировало как сакральный символ. Сакрализацию последней воли вождя нужно понимать как ответ на посмертную канонизацию Ленина. Смерть Ленина вызвала сильнейший резонанс – то были эмоции, связанные с интенсивностью ожидания нового общественного порядка, с жертвенностью, которая была частью большевистской чувственности. Ленин посмертно трансформировался в ленинизм, каждое слово вождя фиксировалось в полном собрании его сочинений. Ленинизм – в видении ЦК это и было завещанием Ленина – проповедовал партединство, монолитность коммунистических рядов. «То, как вы себя ведете, – бросил Ярославский вождям оппозиции в лицо на заседании Политбюро 14 ноября 1926 года, – это неслыханная борьба в истории большевистской партии против ее решений. Владимир Ильич поставил бы в первый же день вопрос об исключении вас из Центрального комитета, если бы был жив Владимир Ильич и вы позволили бы себе такие вещи, какие вы позволяли себе до сих пор»297. Да, соглашались оппозиционеры, Ленину надоела политическая чехарда в партии, да, он запретил ее на X съезде. Но Ленин всегда уважительно относился к инакомыслию, не позволял заткнуть рот своим критикам, например Сапронову или Шляпникову. А вот после его ухода со сцены оппозицию стали запугивать, лишать прав, полагающихся ей по партийному уставу.

Оппозиция вырабатывала свой диалект большевизма. Ее адептам вроде Тарасова было важно дать ленинизму другое направление, отличное от того, что пропагандировал ЦК. «Завещание» Ленина использовалось как риторический контрход. Тайные письма Ленина – что-то наподобие тайного Евангелия – можно понимать как идиоматическую матрицу, которая показывает, как по-разному внутри языка большевизма выстраивалось повествование. Для оппозиции «Завещание» приобрело статус сакрального; оно перестало быть просто спрятанным документом; рождалась целая мифология вокруг того, как этот документ таили и замалчивали.

«Завещание» построено типичным для большевистской герменевтики образом. Отвлечемся на минуту от разбираемых персоналий и прислушаемся к тону характеристик. Ленин говорит об «устойчивости» тех или иных партийных вождей и изъявляет желание высказать ряд соображений «чисто личного свойства». Тов. Сталин, по его мнению, «недостаточно осторожен», а вот Троцкий «отличается не только выдающимися способностями»: это также человек, «чрезмерно хватающий самоуверенностью». «Я не буду дальше характеризовать других членов ЦК по их личным качествам», – продолжал Ленин, но добавлял все в том же герменевтическом ключе, что Пятаков, например, «человек, несомненно, выдающейся воли», а вот тов. Сталин «нетерпим», «нелоялен», «невнимателен к товарищам» и даже «капризен»298.

Исходная ситуация, о которой высказывался Ленин, существенно отличалась от непредсказуемой цепочки дальнейших прочтений его слов последователями, иногда плохо знакомыми с оригинальным контекстом высказывания. Тексты вождя в силу его авторитета оказывались в открытой ситуации многократных повторных интерпретаций, история которых отчасти и является историей внутрипартийной борьбы. О «Завещании» говорили в разных городах Сибири на протяжении долгого времени. Здесь мы приведем несколько примеров интерпретации этого исторического документа. Нам важен не столько их колорит, сколько искаженное прочтение характеристики Сталина Лениным. Когда речь заходит о герменевтике, то каждая копия, снятая с оригинала, может быть очень далека от него. Существовали как различные варианты «Завещания», тиражируемого оппозицией, так и различные способы презентации его смысла.

«Оппозиция жалуется, что ЦК не публиковал завещание Ленина. Что это за завещание?» – интересовались коммунисты. Василий Людвигович Букатый отвечал со всем авторитетом члена Сибкрайкома ВКП(б): «Там написано, что ошибки Зиновьева и Каменева не случайны, а про Сталина, что грубоват, но партию не продаст»299. Некоторые искажения были и в пересказах оппозиции. Н. Н. Лукьянов из ячейки ВКП(б) при Сибрайземе, например, отсылал к следующей «характеристике», оставленной Лениным: «Сталин генсеком быть не может. Груб, невыдержан, сбивается с правильного пути», – выступающего обвинили в неточном цитировании и «передергивании»300.

Текст «Завещания», оказавшегося в руках Тарасова, нам неизвестен, но, судя по экземпляру, попавшему из Томска в Мариинск осенью этого года и сохранившемуся в партийном архиве, он вполне мог быть точным воспроизведением оригинала. «Товарищи, – успокаивал С. И. Сырцов, первый секретарь Сибирского крайкома ВКП(б), – завещание Ленина все целиком оглашалось на нашей новосибирской окружной конференции. Так что спекуляции в этом нет. Я надеюсь, что на XV партсъезде примут те предложения ЦК, которые возникли еще на июльском пленуме в прошлом году. На пленуме был поставлен вопрос о широком опубликовании завещания Ленина. Это завещание было не опубликовано по постановлению XIII съезда. <…> И вам должно быть известно: те решения, которые принял съезд, может только съезд и отменить. Я думаю, что это будет сделано»301.

Мимоходом Тарасов упомянул еще о заявлении 83‑х – оппозиционном документе весны 1927 года, содержавшем критику линии ЦК. Написанное в спешке по случаю серии провалов внешней политики СССР и подписанное авторитетными членами ЦК, оно требовало возвращения к ленинским принципам партийного руководства. Зиновьевцы видели в заявлении 83‑х важное орудие для «завоевания заново миллионной партии». «Без внедрения этого документа в партийную массу пустыми фразами будут всякие разговоры насчет предсъездовской дискуссии и подготовки съезда вообще»302. В течение весны и лета 1927 года Евдокимов периодически просил партийный секретариат внести в заявление полученные подписи303.

Список лиц, подписавших заявление 83‑х и присоединившихся к нему, систематически «выверялся» по спискам к заявлению, «по подлинным и индивидуальным заявлениям и по подлинным коллективным заявлениям». Функция «регистрации» оппозиции была де-факто передана в аппарат ЦК, причем с согласия оппозиционеров. С ними предполагалось сноситься для проверки того, имел ли место факт постановки или отзыва подписи с платформы. Общение шло через официальные партийные структуры по вертикали, в идеале – от первичной партячейки до ЦК. Нам ничего не известно о самостоятельной регистрации оппозиционными группами – например, через копии заявлений – своего состава, вероятнее всего, такого делопроизводства не было вообще. Это и не удивительно: собственная регистрация была бы вещественным доказательством «фракционной работы» как таковой, воспринимавшейся партией в первую очередь как организационная, а не как идеологическая.

Подпись под коллективным заявлением в ЦК ВКП(б) считалась исполнением партийного долга и сопровождалась коротким авторским текстом. Например: «Вполне присоединяюсь к заявлению 83‑х старых большевиков-учеников Владимира Ленина»304; или: «В ЦК: ознакомившись с заявлением 83‑х, присоединяюсь к изложенному в нем, в чем и подписываюсь»305; «Ознакомившись с заявлением старых большевиков в ЦК по поводу целого ряда вопросов <…> [и признавая] явно намечающийся правый уклон нашего нынешнего руководящего ядра ЦК, считаю долгом партийца-революционера присоединиться к этому заявлению»306. «Партийный долг» в этом тезаурусе – важное понятие: он не только ограничитель, но и действующий механизм, деталь «исторически предопределенных» действий.

Коммунист не мог не волноваться по поводу того, в какой список он попал. Его волновало, числится ли он среди тех, кто голосовал за платформы, или тех, кто честно защищал позиции ЦК, стоит ли его подпись под заявлением 83‑х или под списком «отошедших» от оппозиции. Не поняв, что это было делом чести, мы не поймем, например, срочное заявление в ЦК и ЦКК инспектора Наркомторга Д. А. Степанова от 12 июля 1927 года:

Под декларацией-«платформой» оппозиции, поданной в ЦК за подписями 83‑х, имеется подпись Степанова Д., члена ВКП (б) с 1917 года. Очевидно, мой однофамилец, не указавший своего полного имени, отчества и места работы, упустил из виду, что эта фамилия очень распространена в Советском Союзе и что в рядах партии могут быть его однофамильцы, не разделяющие оппозиционных взглядов, а проводящие ленинскую линию партии, намеченную как предыдущими ее решениями, так и постановлениями XIV партсъезда, XV партконференции (на которых я присутствовал) и последующими решениями ЦК. Это совпадение фамилий и инициала имени может поставить меня в очень неудобное положение. Многие знающие меня товарищи, с которыми я работал на руководящей партийной работе <…> «могут подумать», что подпись Степанова Д. под декларацией 83‑х «моя подпись» и что я в данное время «разделяю» взгляды оппозиции. От некоторых товарищей я получил уже недоуменные вопросы. Считаю необходимым категорически заявить, что с момента вступления в ряды ВКП (б) я ни по какому вопросу оппозиционных линий партии взглядов не разделял и не разделяю.

Автор просил разрешить ему опубликовать заявление в «Правде» о том, что подпись под заявлением 83‑х «принадлежит другому Степанову Д.»307

«Под заявлением уже подписано свыше 300 старых партийцев, – радовался Зиновьев к концу лета 1927 года. – Каждый подписавшийся обязан оглашать документ <…> на всяком партийном собрании, где это возможно, обязан вербовать новые подписи»308. «Рассматривать подачу и подписание заявления (индивидуального или коллективного) в высший орган партии – ЦК как грубейшее нарушение партийной дисциплины, безусловно, нельзя, ибо это является неотъемлемым правом любого члена партии, – утверждали сибирские оппозиционеры. – Ни Уставом партии, ни всей практикой предшествующих лет жизни и работы партии подобные действия не запрещались и не запрещаются. Наоборот. Мы имеем в прошлом партии ряд аналогичных примеров и никогда прежде, ни при жизни Ленина, ни позднее, подобного рода действия не осуждались партией. <…> Тем более что и скрывать-то нечего, ибо те, кто составили и подписали заявление 83‑х, действовали вполне открыто – составляли заявление, подписывали фамилиями и открыто подали в ЦК»309.

Активная работа по регистрации участников заявления 83‑х велась в ЦК с 25 мая по 19 октября 1927 года десятками сотрудников. Затем наступила пауза, и начал пополняться ранее довольно небольшой и начатый также в мае 1927 года массив заявлений об отмежевании от оппозиции. В архиве можно найти первичные списки поддержавших это оппозиционное заявление партийцев по регионам, а затем и статистические аналитические сводки ЦК по оппозиции во всем партийном аппарате, текущую переписку с местными партийными органами по заявлению 83‑х с подтверждениями позиций отдельных парторганов310. При первичной регистрации оппозиционеров по заявлению 83‑х именно аппарат ЦК выявил, что исходных подписей было 84, а не 83, как полагала сама оппозиция. ЦК, умевший считать лучше, не стал, однако, перечить оппонентам, и самоназвание ушло в массы. 23 июня Секретариат ЦК подытожил и систематизировал присланные ему подписи под оппозиционным заявлением311 (см. с. 186).

Таблица подробна и красноречива. Она позволяет нам реконструировать параметры, по которым создавался общий профиль подписантов. Налицо биографический фокус внимания – в первую очередь рассматривалось социальное положение: чем больше было служащих среди подписантов, тем легче дышалось в ЦК, но чем чаще попадались рабочие, тем больше надо было настораживаться, не заражен ли рабочий класс инакомыслием. Важным было и социальное происхождение: считалось, что дети дворян, мещан, купцов и других врагов пролетариата более склонны к уклонам разного толка. Не игнорировалось и образование, особенно полученное в старорежимных учебных заведениях, таких как гимназия или духовное училище.

Когда речь шла о коммунистах, мировоззрение которых уже устоялось, прошлая партийная ориентация была еще важней – отсюда фокус таблицы на политическое прошлое. Был ли коммунист когда-либо членом других партий? Это говорило о сознательном выборе в пользу политического конкурента, вероятного врага – будь то эсеры, меньшевики и даже бундовцы. Случаи союза с «соглашательскими партиями» в прошлом считались тяжкими политическими преступлениями: ведь эти партии, несмотря на их революционную программу, препятствовали победе пролетариата и делали это вполне сознательно. Жизненные истории членов бывших мелкобуржуазных партий подрывали сценарий коммунистического обращения: принадлежавшие к этой категории были приобщены к политике довольно рано, и этот акт инициации совершили не большевики. У этих лиц подозревали сознательное решение присоединиться к конкурирующей партии. В случае если фиксировалась подпись под предыдущими заявлениями левой оппозиции, налицо был рецидивизм: раз оппозиционер – всегда оппозиционер. Склонность к ереси была чуть ли не неизлечимой болезнью. Однажды уклонившиеся считались опаснейшим элементом, рассерженным и обозленным, чинившим разные козни против партии. Они имели свое видение революции, относились критично к нынешней партийной линии, вступали в заговоры с осколками мелкобуржуазных партий с целью если не свержения советской власти, то радикального изменения ее курса.

СТАТСПРАВКА О ПОДПИСАВШИХ ПИСЬМО ЦК ВКП (б) ПО 23 ИЮНЯ 1927 ГОДА.

Рис.0 Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1

ПРИМЕЧАНИЕ: 1) Три из числа выходцев состояли в двух партиях.

2) Из числа разработанных 6 ИКПиста и 2 слушателей курсов марксизма.

3) Данные о принадлежности в прошлом к оппозиционным группировкам и к др. партиям и по партвзысканиям не полны.

К смущению статистиков Секретариата ЦК, такого рода биографические изъяны нередко возмещались стажем подпольной работы: старый большевик был партийным аристократом, человеком, доказавшим свою глубокую идейность. Кто еще стал бы профессиональным революционером в старое время, рискуя всем? Не случайно вожди оппозиции обратились за подписью под заявлением 83‑х в первую очередь к этой категории большевиков.

В ЦК видели в заявлении 83‑х вызов собственной легитимности и обещали отплатить той же монетой. На заседании ЦКК в июне 1927 года Троцкий привел высказывание члена Президиума ЦКК Аарона Александровича Сольца в беседе с подписантом заявления оппозиции. «„Что означает заявление 83‑х? – говорил Сольц. – К чему это ведет? Вы знаете историю Великой французской революции, – до чего это доводило. До арестов и гильотинирования“. Тов. Воробьев, с которым тов. Сольц говорил, спросил его: „что же, вы собираетесь нас гильотинировать?“ На что Сольц очень пространно ему объяснил: „как вы думаете, Робеспьеру не было жалко Дантона, когда он отправлял его на гильотину? А потом пришлось идти и Робеспьеру. Вы думаете, не жалко было? Жалко, а пришлось“. Такова схема беседы». Услышав от Сольца подтверждение факта этой словесной перепалки, Троцкий спросил: «Какую главу вы собираетесь открывать разгромом оппозиции?» «Во время Великой французской революции, – разъяснял Троцкий, – гильотинировали многих. И мы расстреляли многих. Но в Великой французской революции было две больших главы, одна шла так (показывает вверх), а другая шла этак (вниз). Вот это надо понять. Когда глава шла так – вверх, – французские якобинцы, тогдашние большевики, гильотинировали роялистов и жирондистов. И у нас такая большая глава была, когда и мы, оппозиционеры, вместе с вами расстреливали белогвардейцев и высылали жирондистов. А потом началась во Франции другая глава, когда французские устряловцы и полуустряловцы – термидорианцы и бонапартисты – из правых якобинцев – стали ссылать и расстреливать левых якобинцев – тогдашних большевиков». Белоэмигрантская идеология «сменовеховства», также именовавшаяся в СССР по фамилии ее главного идеолога, харбинского эмигранта Николая Васильевича Устрялова «устряловщиной», исходила из того, что большевистское движение «переродилось», фактически встав на путь строительства новой, «красной империи» по образцу старой, царской. Устрялов предсказывал большевизму гибель через термидорианский переворот и называл советский режим «редиской», красной снаружи и белой внутри312. «Я бы хотел, – продолжал Троцкий, – чтобы тов. Сольц продумал свою аналогию до конца и, прежде всего, себе самому сказал: по какой главе Сольц собирается нас расстреливать? (Шум в зале.) Тут не надо шутить, революция дело серьезное. Расстрелов никто из нас не пугается. Мы все – старые революционеры. Но надо знать, кого, по какой главе расстреливать. Когда мы расстреливали, то твердо знали, по какой главе. А вот сейчас – ясно ли вы понимаете, тов. Сольц, по какой главе собираетесь нас расстреливать? Я опасаюсь, тов. Сольц, что вы собираетесь нас расстреливать по устряловской, т. е. термидорианской главе»313.

Томский обком знал, что заявление 83‑х гуляет по городу. «3‑го сентября 1927 года – через неделю после выступления Тарасова – на районном партийном собрании мы имели уже явно фракционное выступление местной оппозиционерки тов. Ивановой», – говорилось в периодической сводке. Жалуясь на то, что партийная масса находится «в неведении» по существу спорных вопросов в партии, Иванова сделала попытку «ознакомить тысячную аудиторию» с запрещенным документом. «Я бы хотела ознакомить вас с заявлением 83‑х, о котором большинство партии не знает», – заявила она. К радости председателя, собрание подавляющим большинством голосов отклонило попытку Ивановой огласить нелегальный документ перед неподготовленной аудиторией «и тем развязать дискуссию до установленного центральным комитетом срока». За ее предложение голосовали всего два-три партийца при некоторых воздержавшихся314.

У нас нет подробных материалов, которые бы осветили ход мышления Ивановой и ее единомышленников. Количество подписантов заявления 83‑х в Томске не было большим, и контрольная комиссия на этом этапе их не привлекала. Но внутрипартийная баталия вокруг заявления велась ожесточенно и являлась важным вступлением к предсъездовской дискуссии. Чтобы понять, почему этот документ считался столь опасным и в то же время столь принципиальным, обратимся к более богатым материалам из Одессы. Майские протоколы допросов тех, кто занимался распространением заявления в контрольной комиссии – в Одессу разными оказиями привезли 300 типографских экземпляров заявления, – детально вскрывают мотивировки и оправдания сторон. Допросы вел тов. Рыбников, а первым опрашиваемым был Абрам Гиршевич Блумберг, 22-летний рабочий из мастерских Совторгфлота. Блумберг заявил, что не считает сбор подписей фракционной работой, потому что перед съездом это всегда допускалось, и, если человек имеет свои убеждения, он хочет, чтобы к ним прислушалась партия, и никто не может запретить убеждать других. Обвиняемый считал документ легальным, «раз подан определенной группой в ЦК. Этот документ должен стать известным всей партии, и я хотел бы знать, почему его не публикуют газеты».

«Так он, по-вашему, легальный, – отметил Рыбников. – А где вы его получили? В парткомитете? Вам его кто-то привез? Вы нашли его на улице или ЦК прислал? Кто вам его дал?» Уклоняясь от прямых ответов, Блумберг сказал: «Вам нужны фамилии? Я их не назову. Они нужны только для привлечения товарищей. За одно слово сейчас начинается травля человека. В партии установился скверный режим».

– Но этот режим, – стоял на своем Рыбников, – создал такое положение, что конспиративные документы шлются партией и только через фельдъегерский корпус. Вы не можете не подчиняться положению о секретности и не должны ничего скрывать от КК. Мы не можем иметь в партии членов, которые что-то скрывают.

– Я ничего не скрываю. Я с заявлением согласен и собираю подписи. Я только не понимаю, почему этот документ секретный и нелегальный?

– Потому что, – разъяснял Рыбников, – легальными являются только документы, которые ЦК посылает по партийной линии. А вы нарушаете положение о конспирации, причем в пограничном районе.

Интересен и случай Ивана Ивановича Брыкина, члена партии с 1917 года, участника одесского революционного подполья. Рыбников знал, что Брыкин «выступает на собраниях, предлагает резолюции, добавления, поправки, говорит резко, демагогически, но не выходит за рамки устава. Но вот до нас дошли сведения, что Брыкин инициатор сбора подписей под „заявлением 83‑х“, и что у него они концентрируются».

Брыкин таил обиду на аппарат: «Я хотел выступить в прениях по вашему докладу, но слова не получил, хотя и был записан, – выпалил он Рыбникову. – Когда обсуждали резолюцию, я предложил обсудить и мою, но это тоже не получилось. Потом я пытался внести поправки в принятую резолюцию, но и тут ничего». А через месяц, к возмущению Брыкина, у него потребовали его резолюцию. «Очень странно. Я ее уничтожил, и вспомнить не могу. Вам не хватило мужества зачитать ее собранию и разбить меня идейно. Такой была борьба при Ильиче, такой она должна быть сейчас».

– Значит, вы подписали [заявление 83‑х] и предлагаете это сделать другим? – интересовался Рыбников.

– Как член партии, считая, что во многих вопросах у ЦК неправильные действия, имею право написать в свой собственный ЦК о его ошибках. И я задаю вопрос контрольной комиссии, считает ли она нелегальным или фракционным документ, направленный в ЦК? Это вполне легальный документ, который каждый член в отдельности или группой имеет полное право подавать в ЦК, и многие так и делают, несмотря на преследования.

– Значит, вы подписали, – закручивал гайки Рыбников, – и другим предлагали и фамилий не назовете? А документ считаете легальным, несмотря на то что он не послан в ЦК? <…> Ответьте на мой вопрос, – Вы признаете организационными действиями то, что вы, член партии, отдельно от партии собираете подписи и организуете массы. <…>

– В истории партии было много случаев, когда меньшинство, подчас единицы, подавали заявления в партийные комитеты, в ЦК, и никогда сбор подписей не считался антипартийным делом. <…> Я поддерживаю точку зрения, что ЦК делает ошибки, и это может поколебать диктатуру пролетариата. Я знаю, что в ЦК сейчас поданы заявления за подписью Шкловского, Каспар и группы Смирнова – Сапронова.

Член РСДРП с 1907 года, Владимир Михайлович Смирнов был одним из руководителей вооруженного восстания в Москве в 1917 году. В 1918‑м он занимал должность наркома торговли и промышленности РСФСР, с которой ушел в знак протеста против заключения Брестского мира в 1919 году. Смирнов был одним из лидеров «военной оппозиции», в 1920–1921 годах – внутрипартийной группы «демократического централизма», в 1927‑м возглавил радикально-оппозиционную «Группу 15-ти» и был одним из авторов ее платформы. Также упомянутый Рыбниковым член РСДРП с 1912 года Тимофей Владимирович Сапронов был после Февральской революции членом Исполкома Моссовета, избирался депутатом Учредительного собрания. В 1919–1920 годах – член ЦК КП(б)У, затем председатель Малого Совнаркома, зампредседателя ВСНХ РСФСР. Как и В. Смирнов, Сапронов постоянно находился в оппозиции: в 1918 года он примыкал к «левым коммунистам», в 1919–1921 годах – к «демократическим централистам» (децистам), с 1923 года вместе с В. Смирновым возглавлял радикальное течение в оппозиции. Два этих вождя левого крыла оппозиции всегда будут появляться в нашем повествовании в паре.

Рыбников отметил, что в резолюциях ЦК и съезда этих людей осудили.

– Знаю, – перебил его Брыкин. – Но на Х съезде параллельно с решением о выводе из ЦК за недисциплинированность сам Ильич внес в резолюцию, что самый лучший метод борьбы с фракционностью будет положение, когда партия не будет ничего скрывать от своих членов, не будет бояться своей тени. (Брыкин считал, что это делается для выпрямления линии ЦК. – И. Х.) Компартия – это не ЦК, а партия класса, и класс стоит выше ЦК.

– Значит, вы утверждаете, – расставлял точки над i Рыбников, – что документ легальный, хотя он исходит не от ЦК, и не скажете, кому давали подписать и от какой группы его получили?

– В партии никогда не пользовались некрасивыми методами по отношению к тем, кто относится критически к власть имущим. <…> Партийный комитет ведет неправильную политику – борется с оппозицией экономическими мерами, не дает работать на одном месте, снимает с работы.

– Не снимаем, – поправил Рыбников, – и не оппозиционеров.

– Да, – согласился Брыкин, – но за склоки, развал работы, за преступления. Но когда снимают с союзной работы Брыкина, Голубенко, когда снимают Смилгу, Каменева, Крестинского, все ленинское политбюро – это другое дело. При Ленине политбюро – Ленин, Зиновьев, Каменев, Троцкий, Преображенский, Смилга, Сталин – семь человек. Теперь только один Сталин остался ленинцем, а остальные – антиленинцы. Это странно.

Следующий виток опроса напоминает ситуацию с Беленьким в ЦКК годом ранее. Обвиняемый требовал равного голоса в споре, напоминал, что контрольные комиссии должны стоять над партийными спорами.

Рыбников напомнил, что член партии не может что-нибудь не сообщать контрольной комиссии. В ответ Брыкин формулировал свой этический код: «Сейчас контрольная комиссия, которая была создана для сохранения партии, отсекает многих лучших товарищей вместо того, чтобы с ними бороться идейно. Если партия, а вернее, ЦК будет и дальше проводить свою политику ошибок, уйду работать рабочим». «Раз вам нечего терять и вам не по пути с партией, ЦК ошибается, в нем не ленинцы, почему вы остаетесь в партии?» – недоумевал следователь. «Я был бы не пролетарием и не большевиком, – стоял на своем подследственный, – если бы бросил свою партию. Я останусь в партии и буду бороться за свои убеждения»315.

Последние слова значимы: оппозиция видела себя частью партии. Ее критические нападки на ЦК выражались в пределах, позволенных партуставом, считала она и требовала, чтобы ей не затыкали рот.

2. В преддверии дискуссии: противоборство Ляпина и Кутузова

«Первое место по количеству учащихся по Сибирскому краю занимает город Томск» – с этим никто не спорил316. Ячейка ВКП(б) СТИ – главная арена интересующих нас событий – объединяла 2000 учащихся института, 200 рабочих и служащих, 100 человек профессорско-преподавательского состава и насчитывала примерно 200 коммунистов317. Куда же она склонялась в политическом отношении? Хроника райкома подозревала членов ячейки в нечестной игре: «Характерно отметить, что ячейка СТИ, давшая впоследствии наибольшее число оппозиционеров, 19 сентября по докладу 1‑го секретаря райкома тов. Зимова о решениях Августовского пленума еще молчала»318. «Настолько неудачно был сделан этот доклад в смысле удовлетворительного для вузовской массы изложения существующих партийных разногласий, что его пришлось сделать вторично», – признавали в райкоме319.

24 октября по докладу секретаря Томского окружкома тов. А. И. Ляпина «Партия и оппозиция» впервые ряд товарищей выступил с критикой ЦК и ЦКК. Из 13 выступлений по докладу 8 были оппозиционные. Судя по отчету райкома, критика в основном сводилась к следующему:

– Отсутствие в организации внутрипартийной демократии, [ссылка на прикомандирование к нам тов. Ляпина и списочную систему при выборах бюро ячеек].

– Неправильные методы борьбы с оппозиционерами [недопущение Зиновьева к работе пленума ИККИ].

– Неопубликование материалов оппозиции [вербовка «несознательных сторонников»].

– Нереальные способы борьбы с бюрократизмом.

– Требование «широкой» дискуссии по всем вопросам.

– Жалобы на политику «застращивания инакомыслящих».

– Неверная политика в регулировании зарплаты рабочих и служащих320.

Несмотря на то что все эти проблемы предлагалось обсудить часа за два, собрание оказалось нервным и гораздо более затяжным.

Ляпин имел подробные инструкции, как и о чем говорить; регламент предоставлял ему 1 час 15 минут, а на прения были отведены всего 10 минут – как вскоре станет ясно, далеко не достаточных. Ляпину противостоял Иван Иванович Кутузов, проходящий в материалах как студент 3‑го курса мехфака и член правления института по студенческим делам. Титаническая конфронтация этих двух коммунистов будет занимать томичей до конца дискуссии, если не дольше, и новости о ней долго не будут сходить со страниц местной газеты и различных партийных бумаг для внутреннего пользования.

Фамилия Кутузова появляется в нашей истории внезапно. В отличие от родственников и друзей ленинградских вождей или Ивановой, уже не в первый раз вступившей с партией в открытую конфронтацию, Кутузов был начинающим томским оппозиционером. Харизматичный, но немного прямолинейный коммунист не был до этого замечен в политическом инакомыслии. Однако именно он, а не звезды оппозиционных баталий Москвы и Ленинграда окажется самым опасным противником ЦК в Томске. То, с каким ожесточением Кутузов противостоял официальному докладу Ляпина в своем институте, станет притчей во языцех и началом его оппозиционной карьеры.

С одной стороны Ляпин, партийный аппарат и студенты СТИ середины 1920‑х годов. С другой – Кутузов и горстка студентов, недовольных внутрипартийной ситуацией. Один – высокопоставленный партийный аппаратчик, другой – харизматичный оппозиционер, непонятно откуда взявшийся. Чтение стенограммы удивляет: невероятно, чтобы дискуссия на уровне студенческой ячейки была организована совершенно так же, как дискуссия на партийном съезде! Доклад, содоклад, если есть в нем надобность, вопросы и ответы, прения. У всех право на мнение, все могут записаться и попросить высказаться. Партийный дискурс был един, и этим правилам игры подчинялись все участники.

В начале своего выступления Ляпин остановился на «кратких объяснениях борьбы с оппозицией» и на недавнем обещании оппозиции «сохранить партийное единство». В октябре 1926 года вожди оппозиционеров согласились подписать «перемирие». В русле этого перемирия «объединенная оппозиция» признавала некоторые свои ошибки, но получала право отстаивать свои взгляды в рамках устава ВКП(б). Ляпин сожалел о том, что лидеры оппозиции, увы, не сдержали своего слова. «Оппозиция, не получив поддержки со стороны ячеек, подала заявление, где она отказывалась вести фракционную работу. На деле мы видим, что она <…> обманула интернационал. После этого обещания Зиновьев выступил в клубе печатников о „Правде“, он забросал наш Центральный орган грязью»321.

Ляпин не называл заявление 83‑х, но говорил именно о нем; не столько излагал обстоятельства его происхождения, сколько полагался на то, что они общеизвестны: 9 мая 1927 года Г. Е. Зиновьев, выступая в Колонном зале Дома союзов на собрании по случаю 15-летия «Правды», отмечал, что международная обстановка обострилась и встал вопрос о возможности новой интервенции против СССР. Сигналом к разговорам о новой войне стала угрожающая нота английского министра иностранных дел О. Чемберлена в адрес СССР от 23 февраля 1927 года. Речь Зиновьева транслировалась по радио, и его многочисленные слушатели были удивлены острой критикой, с которой выступающий обрушился на внешнюю политику СССР в Англии и деятельность Коминтерна в Китае. Широкая забастовка в центре Британской империи и рост революционного движения в самой многочисленной стране мира являлись для оппозиции весомым аргументом в пользу скорого начала мировой революции. Происходившие события позволяли ее вождям подчеркивать зависимость событий в СССР от мировых процессов. В своем обращении к XV партконференции Троцкий писал: «Ни на одну минуту партия не должна забывать о том, что хозяйство СССР может развиваться только как часть мирового хозяйства <…> Зависимость хозяйства СССР от мирового хозяйства <…> должна будет в дальнейшем не ослабевать, а возрастать». Записка от руки Троцкого «Теория социализма в отдельной стране» доказывала, что «не только теоретическая несостоятельность, но и политическая опасность теории социализма в одной стране должны быть поняты и оценены не только ВКП, но и Коминтерном в целом». Объявив себя и своих сторонников «левым крылом» международного рабочего движения, он провозгласил намерение «всеми силами вести внутри Коминтерна борьбу за изменение <…> грубо-оппортунистической политики». Троцкий выражал уверенность, что «линия будет исправлена» и «революционный большевизм победит»322. А по партии пошел троцкистский анекдот: «Когда-то Сталин пас овец на высокой горе и пел песню о построении социализма в одной стране. В это время проходил мимо охотник и услышал песню. Подошел к Сталину поближе и стал целиться в него из ружья. Сталин увидел это и стал упрашивать охотника не стрелять, говоря: „Я ведь песню пою своим баранам!“»323

Слушатели Ляпина должны были понимать, что попытки Зиновьева обратиться по радио в том числе к непартийной аудитории подрывают единство партии. 10 мая 1927 года бюро Московского комитета ВКП(б) и 11 мая бюро Ленинградского комитета ВКП(б) охарактеризовали выступление Зиновьева как «величайшее преступление перед партией» и призвали ЦК и ЦКК ВКП(б) привлечь его к партийной ответственности. 12 мая ЦК ВКП(б) объявил выступление Зиновьева «дезорганизаторским» и передал его дело в ЦКК ВКП(б)324. Заявление 83‑х разоблачало «серьезные ошибки, допущенные в деле руководства китайской революцией»325. Горе-руководство ЦК в Китае, желчно писали оппозиционеры, «на деле сводилось к тому, что нельзя вооружать рабочих, нельзя организовывать революционных стачек, нельзя поднимать до конца крестьян против помещиков <…> – чтобы „не запугать“ мелкую буржуазию, чтобы не поколебать правительство „блока четырех классов“. В ответ на это, в благодарность за это, как и следовало ожидать, китайская „национальная“ буржуазия, выждав удобный момент, беспощадно расстреливает китайских рабочих»326. Подступив к Шанхаю, вспоминал Виктор Серж, «Чан Кайши обнаружил город во власти профсоюзов, чье выступление было прекрасно организовано при содействии русских агентов. День за днем мы следили за подготовкой военного переворота, который неизбежно должен был завершиться резней шанхайских пролетариев. Зиновьев, Троцкий, Радек требовали от ЦК немедленного изменения политики. Было бы достаточно телеграммы ЦК в Шанхай: „Защищайтесь, если нужно!“, и китайская революция не была бы обезглавлена. <…> Но Политбюро требовало подчинения компартии Гоминьдану». Как раз накануне шанхайских событий у Сталина на собрании московского партактива в Большом театре вылетела фраза: «Говорят, что Чан Кайши собирается повернуть против нас. Я знаю, что он хитрит, но его-то и надуют. Мы выжмем его как лимон, а затем избавимся от него». Получилось, констатировали в оппозиции, как раз наоборот. «Правда» печатала эту речь, когда гоминьдановские войска «холодным оружием и пулеметами очищали предместья Шанхая»327. «Еще вчера, – продолжало заявление 83‑х, – доказывали всем, что национальные армии в Китае суть красные, революционные армии, что Чан Кайши – их революционный вождь, что Китай не сегодня-завтра пойдет по „некапиталистическому“ пути развития. А сегодня, в борьбе против подлинно ленинской линии большевизма, появляются беспомощные статьи и речи о том, что в Китае-де совсем нет промышленности, нет железных дорог, что Китай переживает еще чуть ли не начало феодального периода, что китайцы неграмотны и т. д., что в Китае рано выдвигать программу революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства и создавать Советы. Вместо исправления ошибок происходит их усугубление»328.

Партийный спор свидетельствовал об огромном внимании к китайским событиям. Китай был всегда на первых полосах газет, информацию о нем искали, и все грамотные партийцы были в курсе происходящего там. И все, включая томских студентов, имели свое мнение по поводу Гоминьдана и тактики шанхайских коммунистов. В «партийном сознании» многое ставилось на Китай, по сути – столько же, сколько на Германию. Чуть меньше говорили в институте о столкновении с Британией, но и в этом случае звучала критика в отношении Англо-русского комитета, куда на паритетных началах вошли представители ВЦСПС и Генерального совета тред-юнионов. Англо-русский комитет должен был стать оплотом единого рабочего фронта в Европе, но итоги всеобщей стачки в Великобритании показали, что опора на «оппортунистов английского рабочего движения» иллюзорна329. Оппозиционеры высказывали опасение, что в случае войны против СССР эти горе-рабочие выступят на стороне своего правительства и будут играть такую же предательскую роль, как в период Первой мировой войны. Не сотрудничество советских профсоюзов с английскими, вызывавшее беспокойство у правящих кругов Англии, а отсутствие прямого вмешательства ВКП(б) в дела рабочего движения объявлялось ими причиной того, что возможность революции в Великобритании упущена. Оппозиция находила корень зла в «мелкобуржуазной», «не имеющей ничего общего с марксизмом» «теории социализма в одной стране» и утверждала, что «неправильная политика», исходящая из этой теории, «ускоряет рост враждебных пролетарской диктатуре сил: кулака, нэпмана, бюрократа»330.

Редкое выступление оппозиционера обходилось без детальных разборов ситуации внутри Гоминьдана или стачечного движения в Англии. Каждый коммунист этих лет был «человеком мира», обостренно воспринимал международные события: «мировая революция» была для него совершеннейшей реальностью, которая прямо касалась его жизненных устремлений. Студенты и слышать не хотели о жестком разделении на «международную жизнь» и «внутреннюю политику»: в какой-то мере это были вопросы близкого порядка, часто шедшие через запятую. Это был мир без жесткого национализма и с достаточно мягкими и аморфными «границами государств и культуры», что подчеркивалось «международным» опытом революционеров до 1917 года.

Ляпин попытался заявить, что вопросов международного положения ему касаться не положено. Но для Кутузова трагедия в Шанхае была еще свежа, и ему было не под силу молчать. «Китайскую революцию нужно расценивать не как Китайскую революцию, а как способ революций в колониальных странах, – говорил он. – ЦК обвиняет оппозицию в недооценке либеральной буржуазии в Китае, а оппозиция говорит, что ЦК слишком располагает на нее. История нам показала, что тов. Сталин и тов. Бухарин ошибались в этом вопросе, ибо Чан Кайши или Фэн Юйсян съели наш „овес“ и теперь нас же бьют. Мартынов уверяет, что в Китае может быть блок четырех классов, чего нигде в марксистской литературе не было. Оппозиция утверждает, что в китайском блоке диктатура принадлежит буржуазии и надо скорее обратить внимание на образование Советов. В действительности вышло то, что говорила оппозиция». Ляпину пришлось как-то отвечать. «Тов. Кутузов говорит, – отметил он, – что буржуазия победила в Китае потому, что партия неправильно смотрела на Китайскую революцию. Ленин говорил, что в колониальных и полуколониальных странах нужно использовать союз с мелкой буржуазией, сохраняя пролетарское руководство, что мы и делали. Ведь до сих пор не было в Китае компартии, комсомола, профсоюзов. Теперь все это имеется. На втором этапе буржуазия должна была уйти от нас, от революции. Об этом Коминтерн говорил разное. Китайская революция не погибла, массовое движение есть. Китайская революция, несомненно, одержит победу (аплодисменты331.

Ляпин отдавал себе отчет в том, что студенты были знакомы с заявлением 83‑х: кто-то его читал в привезенных из центра перепечатках, а кто-то знал содержание понаслышке. Поэтому он имплицитно построил свой доклад как серию опровержений тезисов, изложенных в этом документе:

«Заявление 83‑х»: Между неправильной линией в китайском вопросе и неправильной линией в вопросе об Англо-Русском комитете есть теснейшая внутренняя связь. Та же линия проходит ныне по всей политике Коминтерна. В Германии исключаются из партии сотни левых пролетариев-передовиков только за то, что они солидарны с русской оппозицией. <…> Все это вместе взятое лишает Коминтерн возможности по-ленински подготовить и провести борьбу против войны.

Ляпин: Троцкий и Зиновьев стремились все наши споры перенести в другие коммунистические партии <…> Своим заявлением «83» они обманули многих товарищей, и теперь эти товарищи, видя, что они обмануты, снимают свои подписи и выходят из оппозиции. На пленуме ЦК и ЦКК они держали себя весьма несдержанно. Заявление от 8‑го августа они не выполнили, до сих пор продолжают конспиративную работу. <…> Затем оппозиционеры игнорируют постановления ЦК, как, например, Вуйлович отказывается ехать в Воронеж. <…> Затем на проводах Смилги они устроили целую демонстрацию332.

В партии в то время много говорили о «почетной ссылке» И. Т. Смилги на Дальний Восток, куда ЦК направил его председателем Экономсовета. «9 июня 1927 года с Ярославского вокзала уходил поезд, которым уезжал Ивар Тенисович, – вспоминали очевидцы. – Провожать его пришло множество оппозиционеров и, в том числе, Л. Д. Троцкий, выступивший с речью, в которой указал на отправку Смилги из Москвы как на пример расправы с оппозицией»333.

Далее Ляпин остановился на «основных» пунктах партийной повестки в историософском ключе. На кону были принципиальные вопросы: идет ли революция по наступающей или она отклонилась? Кто ведет нас – достойные наследники Ленина или упадочные элементы? В центре внимания был нашумевший тезис кадета-сменовеховца Н. В. Устрялова. «Удар по левым будет иметь своим неизбежным последствием торжество устряловщины, – говорилось в заявлении 83‑х. – Такого удара по оппозиции давно требует Устрялов во имя неонэпа. <…> Самодовольные администраторы, равняющиеся по начальству чиновники, мелкие буржуа, дорвавшиеся до командных постов и высокомерно глядящие на массы, все тверже чувствуют почву под ногами и все выше поднимают голову. Это все элементы неонэпа. За ними стоит устряловец-спец, а в следующем ряду – нэпман и кулак под фирмой крепкого мужика». Троцкий до сих пор не понял «роли крестьянства в нашей стране, в строительстве социализма, – отвечал Ляпин, – уже по этому основному непониманию мы не можем причислить Троцкого к возглавляющим линию социализма». Ультралевое «Заявление 15-ти» также «солидаризируется с Устряловым <…> и другими врагами СССР», которые пытаются «самочинно начать дискуссию, несмотря на большую опасность, грозящую СССР и ВКП(б) со стороны капиталистического мира».

Интересно то, как Ляпин представлял разницу в политических оценках между большинством ЦК и оппозицией: «В стране 2 линии, говорит оппозиция, – бюрократическая и пролетарская», то есть линии не индивидуализированы. «ЦК и партия болтается между этими линиями, делая крен вправо». Ляпин видел выбор между партией, которая не может колебаться, и оппозицией. Для оппозиционеров же существовала проблема центризма: были Устрялов и Троцкий, между которыми колебалась партия, и за ее-то душу боролась оппозиция. В их видении ситуации партия выбирала между оппозицией и дальнейшим соскальзыванием по пути «устряловщины» и «термидора». Партия как таковая не являлась вариантом выбора, поскольку оппозиционеры предполагали, что она уже не является носителем истины сама по себе.

Когда Ляпин слышал от вождей оппозиции, что «наша партия идет к термидорианству», он выходил из себя. «Это совершенно не подходящее сравнение, так как великая французская революция была в момент буржуазных революций, а наша в эпоху пролетарских революций, следовательно, налицо имеется другая хозяйственная сторона. Французская революция руководила мелкой буржуазией, в недрах конвента была правая буржуазия, она и подавила все левые течения. Она возглавляла сильные хозяйства, идущие вперед. Робеспьер же возглавлял мелкую буржуазию, отсталые формы хозяйства, почему и представители сильного капиталистического хозяйства одержали победу. У нас же во главе революции идет пролетариат, а не мелкая буржуазия. Он возглавляет прогрессирующее хозяйство <…> для развития которого нет никаких преград. Это не надо оппозиции забывать. 2‑я разница – буржуазная французская революция переживала падение хозяйства, а у нас идет подъем социалистического хозяйства. Сравнение с термидором в этом случае так же не выдерживает никакой критики»334.

Кутузов и тут не остался в долгу: «Тов. Ляпин здесь сказал, что оппозиция обвиняет партию в термидорианстве. Это неверно, оппозиция на пленуме это отрицала, она говорила, что есть элементы термидорианства в стране и что их нужно опасаться. Затем оппозицию обвиняют, что она идет к меньшевизму, и это обвинение обосновывают заграничной печатью, [которая якобы выказывает симпатию к меньшинству ЦК]. Это неверно <…> социал-демократы оценивают оппозицию не как идущую на сближение с ними, а наоборот, они говорят, что победившая сторона в партии ведет к сближению с социал-демократами»335.

Спор шел о словах. Предметом рассмотрения были не события, а их дефиниции. Сама природа политической дискуссии предполагала в отношениях «докладчик – слушатель» как асимметрию, так и симметрию, поскольку, используя общий для них язык, слушатель легко сам становился вещателем. «С одной стороны, – говорит о таких ситуациях Покок, – относительная устойчивость и пластичность языка позволяют каждому участнику обсуждения выбирать и заново интерпретировать значения конкретных терминов. С другой, акторы не способны действовать вне сложившегося практического (социального) и риторического узуса, который во многом формирует их взгляд на политические феномены». Благодаря сочетанию свободы интерпретаций и устойчивости используемых общих языковых конструкций выступающий мог прямо воздействовать на оппонента, который «не может не отвечать» на сильный ход или инновацию в публичной полемике336.

Ляпину приходилось относиться к Кутузову как к равному, как-то парировать его доводы. В аргументах оппозиции представитель окружкома видел демагогию – особенно в заявлении своего главного оппонента, что никто не пугал термидорианством в партии. «Почитайте стенограмму, где Троцкий говорит, что во Франции сначала якобинцы расстреливали термидоров, а затем получилось наоборот. Так же и у нас получится. [Еще] он говорит, что партия идет между двумя линиями, делая крен вправо. Я повторяю, что ни Зиновьеву, ни Троцкому не удастся свести с правильного пути Ленинское большинство. Во главе ЦК стоят испытанные товарищи, без таких огромных противоречий, с которыми шел Троцкий». В таких высказываниях мы обнаруживаем ряд полускрытых и скрытых чужих слов разной степени чуждости: Ляпин связывал выступление Кутузова с разговорами оппозиции о термидорианстве. «Поэтому высказывание изборождено как бы далекими и еле слышными отзвуками смен речевых субъектов и диалогическими обертонами», – отмечал Бахтин. Предмет речи говорящего уже обозначен, оспорен, освещен и оценен по-разному, на нем скрещиваются, сходятся и расходятся разные точки зрения. «Высказывание обращено не только к своему предмету, но и к чужим речам о нем»337.

На обсуждение был поставлен «2‑й тезис, выдвинутый оппозицией»: ЦК недооценивает ущемление рабочего класса в нэповской России. Заявление 83‑х гласило: «Без улучшения <…> положения рабочего класса <…> невозможно ни поднятие хозяйства, ни социалистическое строительство. <…> Безработица растет <…> за счет кадрового промышленного пролетариата. <…> Жилищные условия рабочих в ряде мест продолжают ухудшаться». Ляпин повторял за оппозицией, что промышленность якобы отстает от роста потребностей, растет безработица, роль рабочего класса в стране сужается. «Но так как мы видим, что промышленность растет, то каким образом может сужаться роль рабочего класса? Если есть в этой аудитории товарищи-сторонники оппозиции, то пусть скажут, где наша промышленность отстает. <…> [Данные указывают на] повышение реальной зарплаты каждый год по сравнению с предыдущими годами. <…> Оппозиция утверждает, что рабочие отошли от производства. Никогда еще мы так не отчитывались в своей работе перед рабочей массой, как теперь. Были ли у нас прежде производственные совещания, комиссии и др.? Нет, не было. Теперь есть».

Финансовая политика остро критиковалась в заявлении 83‑х: «Снижение цен на промтовары удается лишь в крайне небольшой степени. <…> Между тем недовольство и нетерпение городского и деревенского потребителя растут». «Политику снижения цен все время проводило ЦК, а оппозиция этому все время мешала, а теперь она говорит, что все время была за снижение цен. Здесь она просто хочет замести свои грехи».

Все это имело самое прямое отношение к классовой борьбе в деревне. «Дифференциация крестьянства идет все возрастающим темпом, – писалось в заявлении 83‑х. – От лозунга „обогащайтесь“, от призыва к кулаку „врастать“ в социализм, руководящее ядро ЦК пришло к замалчиванию расслоения крестьянства <…> с одной стороны, и к практической ставке на крепкого крестьянина – с другой». «Далее оппозиция говорит, – пересказывал это на свой лад Ляпин, – что мы берем ставку в деревне на кулака. В опровержение этого обвинения можно привести пример заявления двух кулаков, которые говорят, что „вы напрасно взяли в деревне курс на бедняка, вы на этом проиграете, так как деревенский бедняк это лодырь“ и т. д. <…> Середняк является центральной фигурой в земледелии, а раз это так, то наша политика партии в деревне является правильной, когда мы не забываем середняка. <…> Оппозиция не верит в силы пролетариата, не верит, что он в этих условиях может строить социализм. Отсюда недооценка кооперации в деревне. Она раздувает силы кулака, говорит, что мы только на словах помогаем бедноте. Цифры говорят совсем иное».

Наконец, можно было подойти вплотную к проблеме классовой природы власти в революционной России. «Ленин определял советское государство как рабочее в стране с большинством крестьянского населения и с бюрократическим извращением», что также проговаривалось в заявлении 83‑х: «В такой обстановке нанесение удара по оппозиции означает не что иное, как <…> неизбежное и быстрое усиление правого крыла ВКП(б) и столь же неизбежную перспективу подчинения интересов пролетариата интересам других классов». «Оппозиция клевещет на партийный аппарат, – предупреждал Ляпин. – Она знает, что если ей удастся ослабить партийный аппарат, то, конечно, ей легче будет достигнуть успеха. Но ей это не удастся». Итог своему докладу он подвел так: «Дискредитируя ЦК, выдвигая демагогические лозунги», оппозиция старается «привлечь на свою сторону крестьянство и беспартийную массу. К оппозиции примыкают все недовольные». Чтобы предотвратить влияние всех этих чуждых элементов, ЦК строго определил «рамки дискуссии. Недопустима стихийная дискуссия по платформам – такие могут стать рычагами влияния мелкой буржуазии». Итак, дискурс надо было держать под контролем, «клевета» наказывалась338.

Указывая на «односторонность дискуссии», Кутузов встретил эти заключительные слова Ляпина в штыки. «Мы за год в печати имели возможность проследить всю линию ЦК, но об оппозиции только небольшие фразы, и на основании этих фраз делаются выводы, что оппозиция катится к болоту, и на этом ставим точку. Это ненормально, ибо тов. Ленин говорил: „Идиот тот, кто верит на слово“. Изгиб палки в сторону фракционности есть в ЦК. Мы знаем, что стенограммы в Москве читаются [приближенными] членами партии. Помимо ненормальности фактов фракционности, необходимо отметить так же и о причинах, способствующих развитию этой фракционности».

К Ляпину относились как к представителю далекого аппарата. «Почему мы сами не можем прочитать документы оппозиции?» – спрашивали партийцы. Как же расти сознанию без необходимой информации? Вся суть доклада заключалась в развитии политического мышления низов, а от ячейки требовали «механического» повиновения. Платформа левой оппозиции била тревогу: «В партии была введена практика приказной системы, выборность была заменена прямым или замаскированным назначением, – именно это был случай Ляпина. – Форма рабочей демократии исключает всякое назначенство как систему и находит свое выражение в широкой выборности всех учреждений сверху донизу. Нельзя отказываться от широкого обсуждения всех вопросов, дискуссии по ним с полной свободой внутрипартийной критики»339. «Обвинения оппозиции в том, будто она тянет в сторону демократии, вздорно, – пояснял Троцкий. – Обвинение это вырастает из непонимания того, что, рассуждая теоретически, режиму диктатуры – при неблагоприятных условиях и неправильной политике – угрожает не только сползание на демократию, но и перерождение в режим бонапартизма. <…> Нарушение соответствия между демократией и централизмом, превращение демократического централизма в бюрократический и есть партийная предпосылка бонапартистской опасности»340.

В затяжной дискуссии в университете себя проявил еще целый ряд студентов, которые затем будут зачислены в стан троцкистов. Мы услышим реплики Филимонова, Гриневича, Николаева, Горбатых. Обсуждение докладов было самой оживленной частью любой дискуссии. Озвученные точки зрения не могли не пробудить любопытства товарищей и, конечно, желания решить для себя, с кем они, кому отдадут свои голоса. Причем самостоятельность суждений станет не просто качеством, проявляемым дискутантами в прениях (что вообще свойственно идеальной дискуссии), но непосредственной темой обсуждения. Речь шла о потребности сделать самостоятельный выбор, в котором, по мнению многих высказывающихся, им было отказано ЦК и его печатными органами. Для целого ряда студентов подробное выступление Кутузова стало первой возможностью узнать о том, что отстаивает оппозиция и за что она подвергается гонениям. Они обнаружили, что ЦК не подготовил дискуссии, что делать это вынужден Кутузов с оппозиционным докладом. В томской дискуссии звучали реплики, что ЦК своей склокой инициирует появление оппозиции в партии, что преследование вождей оппозиции подтверждает ее правоту, а главное – что каждый член партии имеет право свободно ознакомиться с точкой зрения меньшинства. Только так коммунист мог сформироваться, понять, за кого он в разразившемся внутрипартийном споре.

Один из самых активных участников дискуссии в институте, Филимонов, выступал как оппозиционер: «Прежде всего, слушая богатый материал в докладе, я удивился в конце доклада, когда на мое ожидание, что теперь является целью пробудить партийную массу перед съездом выяснить все недоуменные вопросы, тов. Ляпин в конце доклада выступил угрожающе. Это нетактично. Колебания и сомнения есть. Один из лозунгов демократического централизма говорит, что никакой фракционности, это правильно, мы поддерживаем, но в том же лозунге есть положение, чтобы масса принимала участие в выборе руководящих органов, а у нас тов. Ляпин является никем не избранным и прикомандированным к нам, никто его раньше не знал. Я был бы рад, если это единичный случай. До сих пор выдвигаются списки [кандидатов] в бюро ячеек. Надо бы совершенно уничтожить избираемые списки и готовить массу к самостоятельной работе. Были случаи, когда предложили ячейке самостоятельно избрать бюро, то масса растерялась перед самостоятельным выбором бюро. Она не привыкла думать по этому вопросу. Надо больше давать возможности высказаться»341.

Именно таким домысливанием и занялись руководители партийного аппарата, пересказывая и парируя аргументы Филимонова. «Тов. Филимонов говорит, что масса не подготовлена к выборам самостоятельным, – заметил секретарь райкома Зимов. – Может быть, была некоторая неподготовленность, но это не значит, что такие выборы мы не должны проводить. Дальше, тов. Филимонов говорит, „что члены ячейки боятся выступать и что Ляпин в конце доклада запугивал“. Это неверно. Тов. Ляпин здесь не пугал. Затем, говорит Филимонов, „никто не избирал тов. Ляпина, а сам он откуда-то приехал“. Это неверно, партия может распоряжаться своими членами, но на вопрос, выберете вы его или нет – на следующей партконференции – это дело ваше». «Здесь товарищи говорят, что велика сила партаппарата, – дразнил Ляпин, – я [же] говорю, что здесь сила выборных коллективов, большевистских органов. Наша партия Макдональдовская?!» Большевики – это не партия на английский манер, и рабочий класс признает авторитет центра, «выполняет решения выборного окружкома, иначе не может быть».

Ряд внутренних вопросов Ляпин обсуждал на внешних примерах из «британской жизни», по большей части абстрактных для партийной массы. Главным было выявить тех, кто выступает сознательно. «Тов. Филимонов говорит, что масса боится выступать, по-моему, это неверно, масса не боится, но надо смотреть, кто как выступает. Ведь у нас везде и всегда выступают на собраниях с критикой своих органов. Он говорит, что нет дыму без огня, раз выступает оппозиция, значит, что-то есть. Я указывал, какой дым, какой огонь. Он приплел мою фамилию, ведь Ляпина избрал секретарем окружкома пленум окружкома, и напрасно тов. Филимонов на этом строит положение, что у нас нет демократии».

Не последнего коммуниста в ячейке, Федора Никитовича Гриневича, такая аргументация не убеждала:

На первый взгляд странно, но кажется, что ЦК партии ведет раскольническую политику. Если взять методы затушевывания борьбы оппозиции, то это является не чем иным, как лить воду на мельницу оппозиции. Если бы мне дали возможность прочитать те документы, которые читал тов. Ляпин, тогда бы я знал своего врага. Голосование у нас идет механически, по незнанию. Это связано с тем, что наш аппарат думает, что партийная масса, при случае дать ей весь материал, начнет его использовать по-разному. Это говорит за то, что партаппарат не верит в партийные массы. Наша партийная масса политически выросла и требует все больших и больших материалов, а ЦК этих материалов нам не дает и получает механических, несознательных сторонников. Нужно убедить массу серьезным материалом, а я, как рядовой, не имею возможности пользоваться этим материалом, в таком случае не дождешься от этого твердого и не шаткого борца. От наших парторганов выявляется недоверие к той массе, с кем они идут, на кого опираются342.

И этому оратору дали официальную отповедь. Первым на него набросился Зимов: «Гриневич заявляет, что надо нас знакомить с материалом, тогда будем сознательными сторонниками ЦК. Но, товарищи, как же можно напечатать такой возглас оппозиции о том, что якобы мы содрали с крестьян один миллиард? Мы не можем допустить к печати такой материал, ибо тогда все время нужно будет вести дискуссию. Тов. Гриневич, у нас есть молодые члены партии, ведь их надо еще учить, воспитывать. У нас имеются 1700 кандидатов партии, имеется в издании ряд речей Чичерина, которые мы не можем продавать, но члены партии знакомятся с ними по мере возможности». «Тов. Гриневич говорит, что ЦК ведет раскольническую работу, – досадовал Ляпин. – Ведь я говорил, что оппозиция давала заявления о прекращении своей фракционности, но разве она выполняла свои обещания, она игнорирует, нарушает постановления ЦК. Что же, теперь партия должна молчать о том, что они не хотят ехать по командировкам ЦК, не исполняют дисциплину. ЦК, конечно, должен принять соответствующие меры. Тов. Гриневич говорит, что партия голосует механически – это оскорбление для партийной массы, в этом особенность оппозиции, что она всю партию считает бычками, а только она понимает»343.

Но последнее слово осталось за критиками ЦК. «Тов. Зимов говорит, что у нас очень много молодых членов партии, но нельзя сказать, что у нас 50% идеологически невыдержанных, – заявили сторонники Кутузова. – Ведь у нас много таких, которые глубоко не разбираются теоретически, но они революционны, и если мы потеряем таких членов, то это будет враг опасный»344. «Революционность» – основополагающее понятие – трактовалась ими как своего рода позитивная стихийность, у которой была и опасная сторона: хаотичность, бессистемность, близость к анархии.

«Нужны более точные разъяснения в массе, оппозиция действует через голову ЦК. Тезисами нужно охватывать все вопросы партии, которые являются основными, тогда не будет никакой демагогии. Я думаю, что можно выпустить литературу только для членов партии, как было в 1921 с брошюрой о профсоюзах, этого требует настоящий момент». «Как только тов. Филимонов и Гриневич высказали свои мнения относительно свободного выявления мнений на собраниях, так сразу тов. Зимов говорит, что это меньшевизм, эсеровщина, – присоединился к Кутузову Беляев. – Такое явление, конечно, ненормально, ибо это расхолаживает членов партии. Многие товарищи здесь заявляли, что читаем „Правду“, но что правды в ней нет – материал слишком односторонен. Необходимо осветить и другую сторону». «Многие товарищи не выступают потому, что боятся, как бы их не осмеяли и не причислили к оппозиции», – добавил тов. Жмакин. Товарищи боятся говорить, боятся, что их язык будут осуждать и неправильно интерпретировать: «Ищешь источники, откуда бы можно более узнать о сути дела, читаешь газеты, но из этих газет черпаешь только односторонние понятия, именно только взгляды ЦК. Из речей же оппозиции читаешь только маленькие отрывки. Я прочел статью „Назад к меньшевизму“, поневоле обратишь внимание на этот заголовок, и хоть немного там прочитал, что говорит оппозиция. Из всех доводов оппозиции, чем они мотивируют, я не могу найти. Кто прав – ЦК или оппозиция – не знаешь, но чувствуешь, что здесь что-то такое есть. Оппозиция неправа – но насколько – этого не знаешь». Этот оратор разделял мнение, «что ЦК должен свою армию вооружить знаниями. Настоящий момент еще не так напряжен, чтобы верхи не доверяли низам. Если есть разногласия среди руководителей и ЦК не хочет дать знать об этом массам, то это, конечно, ненормально. Мне говорят, что я должен верить большинству ЦК, там Рыков, Сталин, Калинин и др. Но я вижу и других больших людей – Зиновьева, Троцкого, Каменева и др., и я сейчас не имею твердого решения, за кем идти»345.

«В политике подтягивания низших разрядов мы идем неверно, ибо повышаем низшие разряды за счет средних, а высшие оставляем, не дотрагиваясь. Ряд таких ошибок убеждает нас, что что-то есть неладное и, может быть, благодаря этому откололись товарищи».

Хохлов требовал «большего», чем просто информации о том, «что говорится в ЦК. <…> Тут нужно прямо говорить, что части „Правды“ я не верю, так как там истина не печатается». «Оппозиция улавливает партию только на шкурных вопросах, и рабочий класс не весь еще поднялся до полного сознания», – заметил более осторожный Горков. «Некоторые говорят, что дай мне рубль и больше никаких». Принявший позицию Кутузова В. Г. Костылюк тоже высказался в том духе, что действительные члены партии должны получить доступ к материалам пленумов ЦК346.

И тут выступил Григорий Рафаилович Николаев, чей голос был слышен в ячейке особенно часто:

Компартия является партией рабочего класса, и все, что является делом нашей партии, есть так же дело рабочего класса. Всю ответственность за дело рабочего класса партия берет на себя. Эта-то ответственность и требует от нас знания, что делается в нашем ЦК. Есть основания полагать, что блок в Англо-Русском комитете мешал критиковать генсоветчиков своим рабочим классом. Нам неясно, в качестве какого фактора Троцкий или Зиновьев выдвигают положение об украденном у крестьян миллиарде. Мне также неясно то, что если раньше тов. Ленин говорил о возможности перерождения партии, так почему же теперь об этом боятся говорить. Мне кажется, что с обеих сторон есть пессимизм. Постановление актива гласит, что дискуссия должна вестись только в местном масштабе. По-моему, это неверно. Надо провести дискуссию совершенно свободно, чтобы каждый член партии имел точное понятие о событиях и всех передрягах партии347.

Ляпин бросился отвечать: «Тов. Николаев останавливается на резолюции о дискуссии», и не все ему понятно. «В резолюции говорится, что мы начинаем в партийных ячейках дискуссию за месяц до съезда по вопросам [на повестке дня последнего и созываем] окружную конференцию». Дискуссия, обещал окружком, будет свободная, но «актив призывает все ячейки вести решительную борьбу против фракционности и во время дискуссии всячески ее пресекать». Оратор Неудахин соглашался: «Мы должны приготовиться к предсъездовской дискуссии, это очень важно». Но мысли его шли в противоположную сторону: «В настоящее время нам нужно ознакомиться с материалом оппозиции потому, что тогда мы будем твердо давать бой по неправильным пунктам оппозиции. <…> Почему бы не дать рядовой массе возможность ознакомиться с стенографическим отчетом пленума ЦК и ЦКК? Тов. Ляпин сказал, что тот хороший член партии, кто не механически решает вопросы. <…> Дискуссии не надо бояться, надо обсудить. Такие статьи, передовицы писать, что оппозиция 6 лет ведет предательскую работу, почему вы тогда нам об этом не говорили? Надо сказать, что мы должны уяснить всю политику». «Нужно прямо сказать, что части „Правды“ не видно и что истины там не печатаются. Весь материал об оппозиции до съезда должен быть ясен, и тогда мы сознательно пойдем за ЦК».

«Неудахин и Гриневич требуют вроде изменения внутри партийной демократии», – контратаковал Зимов. Спор беспрерывно возвращался к вопросу о форме дискуссии, к знанию и пониманию вопросов, стоящих перед партией. «Нужно прямо сказать», «надо обсудить», «дискуссии не надо бояться», – заявляли Кутузов и его сторонники, на что докладчики от ЦК отвечали: «Это небольшевистская постановка вопроса».

Нашей внутрипартийной демократией недовольны также и эсеры, и меньшевики, говорили в Сибкрайкоме. «Только люди меньшевистского толка рассчитывают на свободу фракций»348. Различие психологии большевиков и меньшевиков ярко проявилось в их отношении к партийному единству. Официальные пропагандисты не уставали повторять, что уже на Втором съезде формирующейся партии в связи с обсуждением первого параграфа устава – кто может считаться членом партии? – можно было понять, что партия состоит из индивидов разной породы, разного происхождения, разной психической натуры. Объединить их могла только истина, олицетворяемая генеральной линией. Истинным большевикам неведом страх перед партийной дисциплиной – эта черта и сделала возможной их победу в 1917 году. Меньшевики же, а за ними и оппозиционеры обвинялись в отрицании «железной дисциплины в партии», в требовании «свободы группировок под прикрытием внутрипартийной демократии»349.

Нужно было принимать новые меры против оппозиции. Ляпин предложил присоединиться к следующей резолюции актива:

Обсудив совершенно неслыханный в истории большевистской партии факт перехода оппозиции на путь антипартийной нелегальщины <…> актив рассматривает этот путь оппозиции уже не как фракционный проступок, а как тягчайшее преступление против партии. Этот путь, избранный оппозицией, заставляет партию переходить от мер предупредительного, воспитательного порядка к срочным суровым беспощадным мерам партийного взыскания. Видя совершенно открыто подготовляемый переход к созданию новой троцкистской партии, враждебной идейно и организационно ленинской партии, партия вынуждена и должна решительными мерами положить конец этой работе.

– Актив целиком и полностью одобряет решения ЦКК и местных организаций об исключении из рядов партии дезорганизаторов и фракционеров, не желающих подчиняться железной ленинской дисциплине. <…>

– Актив настойчиво требует от созываемого на днях пленума ЦК и ЦКК исключить Зиновьева и Троцкого и др. фракционеров из состава ЦК и ЦКК как обманувших и не оправдавших доверие партии и являвшихся идейными руководителями внутрипартийных действий в местных парторганизациях. <…>

– Собрание заявляет, что в предстоящей дискуссии к XV съезду партии он не допустит такой дискуссии, которая была бы направлена на срыв деловой подготовки к съезду….

– Собрание призывает к такой дискуссии, которая действительно помогала нашей работе, а не разрушала бы ее.

– Собрание считает необходимым обеспечить подготовку районных, городских и рабочих конференций своевременной разработкой соответствующих материалов с тем, чтобы районные конференции проходили под знаком обсуждения тезисов ЦК к XV съезду партии.

– Собрание также считает необходимым, чтобы перед окружной партийной конференцией тезисы по основным вопросам конференции были бы тщательно обсуждены во всех ячейках.

Слово снова взял Кутузов, у которого было иное видение вещей.

Борьба против оппозиции и курс на отсечение сплачивает правые элементы в нашей партии и разжигает аппетиты мировой буржуазии, которая наряду с Устряловым, в свою очередь, приветствует отсечение оппозиции, чтобы легче было расправиться с пролетарской диктатурой, – говорилось в предложенной им резолюции. – Долой политику расколов и отсечений! За выправление линии партии в основных вопросах международной и внутренней политики. Против оппортунизма. За единство партии350.

Возник вопрос: соответствует ли партийному уставу исключение лидеров оппозиции из ЦК? Было ли это шагом к очищению высших партийных органов и перевод дискуссии на конструктивные рельсы – или же затыканием рта критикам в самый ответственный момент? На основании устава партии членов и кандидатов в члены ЦК избирали голосованием всех делегатов съезда с решающим голосом. То, что сталинско-бухаринская фракция вывела из ЦК и ЦКК неудобных членов, могло восприниматься как произвол. Томский райком готовил итоговый обзор выступлений по городу в отношении «авторитетности оппозиции» и возможных «оргвыводов по отношению к ней».

Большинство из нижеприведенных речей, выражающих «тревогу за единство партии по случаю исключения вождей оппозиции», студенты СТИ слышали собственными ушами, а остальные – в пересказе товарищей:

– Троцкий ошибается всю свою жизнь, мы помним дискуссию 1923 года и ряд его выступлений после того, но он наш вождь, и выбрасывать за фронт старых хороших работников не годится, и мы должны с ними считаться, потому что они нужны нам еще впереди.

– К вопросу исключения из партии оппозиционеров, особенно вождей, как тов. Троцкого и Зиновьева, нужно отнестись более серьезно, вожди революции и до революции и сейчас пользуются авторитетом среди рабочего класса, и исключение их из рядов партии может повлечь за собой плохие последствия351.

– С Троцким и Зиновьевым поступать так нельзя, как поступили с Мясниковым, потому что сознательно или нет, но они собрали 1500 подписей.

Некоторые в институте читали реплику Ярославского: «Если бы вас было 2.000, если бы у вас было 3.000 в партии, в которой 1.200.000 членов, если бы вы были одной четвертью, % дроби или даже 2–3%, вы думаете, вы поведете 98% партии за собой? Чтобы они вам подчинялись?»352 Как видим, здесь был упомянут и Гавриил Мясников – рабочий-революционер, публицист, инициатор расстрела великого князя Михаила Александровича, остро полемизировавший с Лениным в 1920–1922 годах. Его «докладная записка» коммунистам и членам ЦК с требованием свободы слова и печати была плохо известна, но о «мясниковщине» слышали и знали, что Мясников находится совсем рядом, в Томской тюрьме.

– Исключение их из партии может повести к расколу, почему лучше сохранить их в партии.

– Докладчик сказал, что оппозиция потеряла авторитет в партии, я считаю обратное, если начинают пачками выбрасывать из партии, значит, оппозиция имеет авторитет среди партии.

– Лидеры от оппозиции борются не за портфели. У Троцкого, будь у него пять портфелей, всегда своя линия. Исключение лидеров из партии – опасный шаг.

– Пункты разногласий в партии увеличиваются по мере обострения внутрипартийной борьбы. Если на XIV съезде вопросов разногласий было не много, то теперь число спорных вопросов умножилось. Если мы еще будем дискуссировать, то, возможно, оппозиция выдвинет новые обвинения. Это не значит, что партия делает ошибки одна за другой. Смысл всего этого в том, что в азарте фракционной борьбы разногласия возникают там, где в обычное время их бы не было353.

Однако это было только частичное партийное мнение. «Сотни выступлений», уверял Ляпин, настаивали, что нужно «обуздать оппозиционеров»:

– Партия не должна относиться к оппозиционерам мягко. Если появились такие лица, которые решили потрясти единство партии, то к ним нужно отнестись твердо и решительно.

– На пленуме Коминтерна тов. Троцкий говорил, что если удастся смахнуть ЦК партии, то можно создать новый ЦК. К товарищам Троцкому, Зиновьеву и Каменеву меры приняты не решительные, их нужно исключить из партии.

– Ячейка настаивает перед вышестоящими парторганами об исключении Троцкого и других зарвавшихся оппозиционеров из партии, если они не прекратят фракционную работу354.

– Сейчас за оппозицию пачками из партии выбрасывают рабочих, а рабочие говорят, что вождей, сидящих вместе в ЦК в Кремле, не выбрасывают. А потому мы должны сказать <…> [что лидеры] оппозиции должны быть исключены из партии.

– Вожди оппозиции докатились до контрреволюции и предела партийной дисциплины. Им в рядах партии [не место], и предстоящий XV партийный съезд [их] из рядов РКП(б) исключит.

– Если в оппозицию попадает кто-либо другой, то исключают, а с вождями почему-то тянут. А по-моему, нужно будет положить конец их работе.

– Как рабочий, я должен сказать, что <…> мы переживали опасности гражданской войны <…> авторитетом Троцкого. Но за последнее время, благодаря бузе, мы должны будем ему сказать, что ты идешь против нас, а посему нам с тобой не по пути.

Вероятное отсеивание оппозиционеров обсуждалось в институте открыто. Не все соглашались с организационным ужесточением аппарата. «Тов. Зимов, не в своем выступлении, а со скамейки, сказал одному товарищу, что как же еще бороться с оппозиций, исключить ее, если она не подчиняется, – слышал мнение Белоглазов. – По-моему, это неверно, нам придется вести борьбу с оппозицией и после исключения из партии, так как она сорганизует вторую партию». «Разве мы не предупреждали оппозицию несколько раз? – не соглашался Ляпин. – Об этом свидетельствуют возгласы рабочих ячеек, что „почему вы так долго с ними нянчитесь?“». Но Неудахин не верил, что партийные низы хотят чисток: «У нас оппозиционеры исключаются из партии только партийными верхами, а масса партийная в этом не участвует. <…> Не нужно запугивать, а нужно руководить, тов. Ляпин». «Но, товарищи, – недоумевал докладчик, – что мы должны делать с теми, кто не хочет исполнять партийных решений, кто не хочет прекратить свою подпольную работу? Мы должны их исключать. Создание группировок – развал для диктатуры пролетариата. <…> Он [Неудахин] говорит, что я запугиваю, ну чем я мог вас запугать, товарищи? Неужели вы думаете, что за эту дискуссионность мы будем исключать из партии?»355 (По указанию секретариата ЦК ВКП(б) и ЦКК контрольные комиссии в период дискуссии в низовых партийных организациях исключили из партии более 1000 членов оппозиции356.)

В студенческих выступлениях звучали ноты восхваления оппозиции, связанные с большевистской идеей страдания за идею. Мотив жертвенности звучал в следующих ремарках:

– Троцкий, руководитель фракционной борьбы, не только не сдает своих позиций, но и идеализирует оппозиционеров. Как ни опасна для партии фракционная работа оппозиции, исключение ее лидеров для партии будет не менее опасным.

– Противник слишком опасен, мы читаем об исключенных за оппозицию, но эти люди с определенной идеей, и борьба только органами ГПУ с оппозицией ни к чему не приведет357.

Оппозиция переходила границы дозволенного партуставом, и ГПУ в таких случаях многими томичами воспринималось как легитимный орган борьбы. Но даже тогда считалось, что нужна пропаганда, а не только силовые рычаги. Предполагалось, что опасность оппозиционеров была в том, что они готовы страдать за идею, а значит, их никакими методами не сломить и уж тем более не перевоспитать. Такая репрезентация сочеталась с идеей о легендарных борцах-революционерах-мучениках в духе горьковской «Матери» и была глубоко укоренена в большевистском этосе. Всесильный дух проявлял себя через слабое тело: для того чтобы победить, революционер должен был страдать, показывая силу воли. В каком-то смысле перед нами риторика, противоположная «солнечному затмению». Идея «солнечного затмения» предполагает, что индивидуальное тело революционера может не подчиниться разуму коллектива. Здесь, наоборот, телесный аффект целиком подчинен партийной дисциплине. Страдание индивидуального тела революционера призвано показать нерушимость единого мистического сообщества, коллективного тела революции.

Неутихающий спор студентов по поводу исключения вождей свидетельствовал о тревоге, что путь оппозиции окажется истинным путем, указывающим на правильное движение истории: оппозиционеров преследуют, они страдают, но не капитулируют. Они становятся символом истинного этоса революционера, символом несгибаемой воли, несмотря на слабость тела оппозиции как в прямом, так и в переносном смысле. Президиум проинформировал, что записалось еще шесть ораторов, но ввиду позднего времени сторонники большинства проголосовали за то, чтобы прения прекратить. Ляпин заключил: «Я думаю, что ругаться нам не о чем, жаль только, что не успели все товарищи высказаться».

На правах председателя собрания Кутузов вынес на обсуждение следующую резолюцию по докладу:

Заслушав доклад тов. Ляпина о «Партии и оппозиции», собрание партийной ячейки, признавая безусловно ненормальным фракционное поведение оппозиционеров за последнее время, вместе с тем считает нездоровой обстановку, какая создалась в партии в борьбе с оппозицией, обстановку, которая держит в неведении основную массу партии насчет действительных взглядов оппозиции по спорным вопросам. Собрание считает необходимым как прекратить фракционную работу, так и исправить ошибки в области своевременного и всестороннего ознакомления партийных масс со всеми принципиальными вопросами внутренней и международной политики358.

Процедура голосования никак письменными нормативными документами не определялась. Все решалось на местах самими участниками. На собраниях в институте голосовали простым поднятием рук. Когда предлагались два-три проекта резолюции, как в случае с Томским технологическим институтом, подсчитывали количество голосов «за», «против» и «воздержались», но без указания конкретных фамилий. Иногда голосовали «большинством», то есть вообще без подсчета голосов359. В материалах собрания ячейки упоминается: «Предложенные резолюции в порядке своего выступления были подвержены голосованию. Открытой баллотировкой собрание высказалось», – и затем приводится подсчет голосов360. (Иногда оппозиционеры требовали «тайного голосования», но в Томске это не засвидетельствовано361.) За резолюцию Кутузова, впоследствии названную «резолюция меньшинства ячейки», было подано 48 голосов. Кутузов требовал, чтобы предстоящая предсъездовская дискуссия была проведена в «искренне товарищеских рамках», призывая высказываться открыто. За предложение Ляпина поддержать жесткую резолюцию томского актива проголосовало 104 студента362. Кутузов поспешил заметить, что в протоколе не отражено предложение Ляпина дать право голосовать кандидатам и не указано, что к резолюции актива принято добавление, разрешающее читать стенограмму пленума всей ячейке. «Нужно конец протокола пополнить, указав эти факты»363.

Высказывались опасения, что на самом деле поддержка Кутузова еще выше. В партии говорили, что «некоторые товарищи боятся – как я выступлю, меня [посчитают] оппозиционером»364. Сорок коммунистов «буферной группы» писали в ЦК и ЦКК: «На собраниях часто царит безразличие, часть уходит до конца, другая часть голосует механически. В частной товарищеской беседе сплошь и рядом высказываются сомнения, обнаруживаются неясности, несогласия и мнения прямо противоположные тем, которые были проголосованы на собрании»365.

3. Субъекты речи

Эвристическая ценность подхода Кембриджской школы состоит в том, что рефлексия над взаимоотношениями текста и контекста через языковую призму избавляет исследователя от необходимости вдаваться в вопросы связи между биографией, психологией и внутренними убеждениями говорящего и его словами, которые приобретают самостоятельное значение. Но это не значит, что нам не стоит познакомиться с Ляпиным и Кутузовым немного ближе. Между ними десять лет разницы в возрасте, чуть меньше – в партстаже и существенная разница в положении: Ляпин пришел в СТИ как новый председатель окружкома: все партийные регалии были при нем. Кутузов же был студентом инженерного факульета и второстепенной фигурой в местной партийной иерархии. Но, проигрывая Ляпину в положении, Кутузов выигрывал в авторитете. Если Ляпин считался чужаком, нагрянувшим на город по инструкции далекого крайкома, то Кутузов был «своим человеком» в институте.

Во время событий Кутузову было 27 лет. Иван Иванович числился «служащим», имел среднее образование (учительская семинария в Тобольске). Из анкеты мы узнаем, что «в других партиях не состоял» и что за ним была провинность: за участие в «массовом пьянстве» в 1924 году получил «строгий выговор с предупреждением». Сведения о репутации Кутузова можно получить из неформальных характеристик, данных на него в ходе последующих разбирательств. «Нашу же студенческую группу возглавлял Кутузов, хотя его никто тогда не уполномочивал, – свидетельствовал студент Борис Александрович Таскаев. – Получилось это, очевидно, потому, что он раньше познакомился с Тарасовым. <…> Кутузов пользовался большим уважением и авторитетом как среди партийной и беспартийной массы студенчества, так и среди руководящих партийных организаций. Кроме этого, он был более развитым и умнее остальных нас»366. «У него особенная чуткость и подход к работе, – добавлял Василий Васильевич Матвеев, хорошо знавший Кутузова по рабфаку. – Это заставило обратить на него внимание. Он так себя зарекомендовал, что некоторые товарищи учились у него работать»367. Еще один студент, Григорий Федорович Пищалко, утверждал, что все в институте начиналось и кончалось Кутузовым. «Не было бы Кутузова – не было бы в СТИ оппозиции. А если бы и были два-три товарища, то они бы без Кутузова не выступили»368.

Томский аппарат смотрел на Кутузова более взыскательно. По версии окружкома, исток престижа Кутузова надо было искать не в его личных качествах, а в рычагах влияния, которые он прибрал в свои руки. Он был проректором по студенческим делам, от него зависело распределение квартир, стипендий и т. д. Тяжелое материальное положение части студенчества, а также очень слабая связь ячейки с райкомом и окружкомом считались причиной влияния Кутузова. В период предсъездовской партдискуссии Кутузовым «было использовано свое служебное положение, выразившееся в форме выдачи литера для бесплатного проезда по ж. д. одному из оппозиционеров ячейки в целях избегания вызова этого товарища в окружную контрольную комиссию. <…> Второй случай использования своего служебного положения со стороны проректора – это приглашение в канцелярию беспартийной молодежи со стороны для перепечатывания оппозиционных материалов»369.

Личные дела участников дискуссии да и любые партийные фонды битком набиты биографическим материалом. Попадаются анкеты, характеристики, материалы различных описей, а также, не в последнюю очередь, автобиографии, обычно на три-четыре странички рукописного текста. Важный способ продемонстрировать революционное мировоззрение кандидата, автобиографии позволяли студентам переписать свое «я» по правилам «коммунистической поэтики». Хотя ни одна коммунистическая автобиография не дает исчерпывающий портрет ее автора, нет нужды и постулировать полный разрыв между идентичностью и дискурсом, в отношении которого автор постоянно лицемерит. Автобиография Кутузова сообщает нам кое-что о том, как он усваивал и использовал предписанный стандарт идентичности. Поскольку нас интересует в первую очередь дискурс, который создавал коммунистическое «я», нижеследующий анализ показателен в отношении субъекта, им сконструированного. Всегда можно нащупать определенный зазор между тем, как автор считывался другими, и тем, как он хотел бы выглядеть; в противном случае автобиографии бы просто пересказывали, а не анализировали на партсобраниях, иногда часами. Поэтому нам необходимо обратить внимание на недомолвки, искажения, намеки в нарративе Кутузова.

Автобиография Кутузова начиналась так: родился в 1900 году в деревне Табаково Костромской губернии в семье плотника. Отец – Иван Павлович Кутузов – занимается крестьянским хозяйством, в царское время бедняк, по сведениям 1926 года, вырос в середняки. «До 17 года учился, летом работал в крест[ьянстве] у отца», который находил заказы в Финляндии и в столице. Мальчиком Кутузов два года учился в сельской школе, а «потом уговорил мать отдать меня в город в училище, и учитель же нахлопотал стипендию 30 руб. [в год]. <…> Отец имел намерение, чтобы я был волостным писарем, но этого не вышло, я поссорился с отцом и ушел в учит[ельскую] семинарию, получал там стипендию 25 рублей. Зимой учился, а летом работал у отца в деревне. Учился до ноября 17 года. Потом занятия прекратились». Что касается участия в Февральской революции, «подвигов особых не совершал. Забыл».

Происходя из недр трудовой крестьянской массы, Кутузов с зари жизни был пропитан ненавистью к поработителям трудящихся. Движимая голодом и безработицей на Северо-Западе, его семья в феврале 1918 года сорвалась с места. Двигаясь с «земляками», Кутузовы достигли Сибири. Молодой Кутузов намеревался было устроиться в Ялуторовске, но не доехал. Вместо этого он осел в Ишиме, где нашел место конторщика. Автобиограф не мог не наблюдать события революции, которая в этих местах шла с переменным успехом. «Отступление Красной гвардии в Ишиме произошло не организовано. В результате чего был расстрелян председатель. Я в этот момент подался на окраину к земляку». Кругозор Кутузова был еще узок. Он устроился в учительскую семинарию в Тобольске, которую и окончил, тем самым ускоренным путем заняв социальное положение «интеллигент», и его «в марте забрали на военную службу» к колчаковцам. Пассивная конструкция фразы показывает, что автор плыл по течению, не управляя своей судьбой370.

Из Тобольска Кутузова отправили в Екатеринбург, где всех прибывших назначали в полк командира Сибирской армии Р. Гайды. В мае 1918 года Гайда стал одним из руководителей антибольшевистского выступления чехословацкого корпуса, организатором восстания в городе Ново-Николаевске, командующим чехословацкими войсками восточнее Омска. Поняв, чем дело пахнет, Кутузов заболел сыпным тифом. Тело, а не сознание подтолкнуло автобиографа уклониться от службы у белых. Получив двухмесячный отпуск, он уехал к землякам в Ишим и нашел работу в продовольственной конторе. «Отпуск кончился, не хотелось идти в армию. Сговорились с одним крестьянином, уехали на покой <…> до сентября месяца. Когда стало доходно, вернулись в город». Тут начинается трудный период: время сжимается, событийность резко повышается. «В городе встретился с проверкой документов, потащили в участок. Ночевал. Утром к воинскому начальнику. У последнего дезертировал». Не удалось: «было изловлено человек 40. Воинский начальник отправляет дезертиров к дежурному генералу. Отсюда я попадаю в этапный батальон. В этапном батальоне служу рядовым три недели. Затем этапный батальон начинает отступать». Кутузов опять «удрал», и через неделю – текст тут лапидарен – «приходит красная. После прихода красных регистрируюсь в штабе. После этого получаю работу в продовольственном комиссариате».

Кутузов касался главных для автобиографий тем: класс, образование, развитие мировоззрения, выявление его глубинных истоков. Обсуждение автобиографий в институте постоянно возвращалось к событиям Гражданской войны. В Сибири, которая была занята белыми с 1918 по 1920 год, это был период военной и политической неопределенности, чрезвычайных испытаний.

События, происходящие вокруг Кутузова, укрепили в нем чувство пролетарского протеста, открыв вместе с тем и выход: в ноябре 1919 года Кутузов вступил в РКП(б). Его приняли без испытаний как надежного большевика, «потому что я при первой советской власти был в Ишиме и меня многие товарищи знали». Автобиограф не служил в Красной армии – «не пускали парторганизации» как нужного человека. Три с половиной года он работал на разной партийной работе, был членом Омского окружкома ВКП(б). «В оппозиции не участвовал». Окончив в 1920 году Сибирскую областную партийную школу, а в 1924 году – омский рабфак, он поступил в Томский технологический институт371. «Здесь нес ряд работ», как то: член правления института, студенческий представитель в деканате механического факультета, помощник ректора372. Семь лет работы с партией, «т. е. вся сознательная часть жизни», не прошли бесследно, заключал Кутузов на возвышенной ноте. «Выходец из крестьянства – я благодаря партии получил правильную идеологическую установку, исходящую из задач пролетарской революции и интересов рабочего класса в ней»373.

Коммунистические автобиографии не дают достоверную или подробную историю жизни автора. Значимость повествования может быть раскрыта только при рассмотрении автобиографии как литературного целого. Кутузов не упускал ни одну из главных тем, свойственных этому жанру: социальное происхождение, образование, деятельность во время революции и Гражданской войны. В то же время он понимал, что главное – это убедительное описание обращения к коммунизму и выявление его глубинных причин. Биографические подробности, прямо не относящиеся к этой схеме, Кутузов опускал. Только события, способствовавшие раскрытию идеалов большевизма, заслуживали включения в нарратив.

Читая автобиографию Кутузова, поражаешься тому, что приход в РКП он не описывал как драматическое событие, перевернувшее всю его жизнь, лишь сухо констатировал факт. Вступление в партию для него было закономерным шагом, следствием движения по единому для него и для большевиков пути. Для Ивана Ивановича все происходило естественным путем. Ему не нужны были акт прозрения и особенная мотивация для того, чтобы потянуться к партии. Его автобиография не содержала никакого драматического «обращения» в новую веру.

Александр Иванович Ляпин, десятилетием старше Кутузова, в 1917 году был уже оформившейся личностью, и ему приходилось изменяться, делать выбор. Он пришел к Ленину, но все могло пойти совсем иначе. Ляпин останавливался на своих переживаниях и политических выборах, чего Кутузов избегал. «Я родился в 1891 году <…> в рабочей семье» – так начинается его автобиография. Отец работал накатчиком на фабриках Иваново-Вознесенска в течение 35 лет. Образование Ляпина тоже образцовое для пролетария: начальное училище при фабрике Куваевской мануфактуры.

«Когда мне было 15 лет, отец отдал меня на лесной склад Савинкова мальчиком за 3 рубля жалования. Работа была крайне тяжелая, приходилось постоянно быть в конторе склада и разносить по всему городу счета и другие бумаги, так что жалования не хватало даже на одну одежду, изнашивающуюся с необычайной быстротой. Указанная служба, с точки зрения материальной, мою семью совершенно не удовлетворяла, поэтому отец отдал меня на новую службу мальчиком в соседний банк в Иваново-Вознесенске. Там я проработал около 5 лет, разносил бумаги, подавал чай, убирал столы и выполнял кое-какую канцелярскую работу, а затем около 3‑х лет был помощником счетовода».

Бытие определяло сознание, и Ляпин потянулся к революционному движению. «Еще в 1905 году, будучи 14-летним мальчиком, я очень часто бывал на массовках на реке Талке, а также на сходках в лесу около Иваново-Вознесенска. За время службы в Соединенном банке я усиленно занимался пополнением своих знаний по общественным предметам и путем самообразования прошел, примерно, программу 4‑х классов гимназии. За этот период я много читал, попадалась иногда под руку социалистическая и марксистская литература. В 1911 и 1912 гг. я принимал активное участие в работе профсоюза торгово-промышленных служащих и организации общедоступного клуба в Иваново-Вознесенске». Ляпину иногда попадались под руку нужные книги, но превращения в большевика путем одного только чтения литературы не происходило – для настоящего катарсиса нужны были перемены в реальной жизни.

Началась война. «В 1915 году я, как ратник 2‑го разряда, был взят на военную службу и после краткого обучения послан рядовым на фронт». Летом 1916 года, после ранения, автобиограф был эвакуирован в Одессу в 49‑й запасной пехотный полк. Сознание его развивалось, и Ляпин проникся идеями ленинского «пораженчества». «Коли раньше, находясь на службе в Соединенном банке, перенося издевательство и эксплуатацию, я возненавидел буржуазию, но не осознавал пока, что нужно делать, то империалистическая война научила меня многому. После ранения, долгих мытарств по госпиталям, командам выздоравливающих я прибыл в Одессу в июне 1916 года в 49‑й запасной полк с определенным просто выражающимся сознанием, что война ведется в интересах буржуазии, что ее нужно как можно скорее закончить и расправиться с буржуазией. В этом духе я часто беседовал со своими товарищами по роте и полку, и к моменту февральской революции меня в полку сравнительно знали».

Февральская революция застала Ляпина в Одессе рядовым 49‑го пехотного запасного полка, и на выборах (апрель 1917 года) после многочисленных митингов в полку, на которых он часто выступал, он был «проведен от нашего полка членом Исполкома Совета солдатских и матросских депутатов города Одессы». В исполкоме Ляпин работал в бюро связи и агитации и постепенно становился большевиком. «Работа бюро являлась чрезвычайно важной, так как связь мы завязывали фактически с большевистской фракцией Исполкома и укрепляли в частях влияние фракции. Фракция большевиков и сочувствующих большевикам насчитывала от 14 до 18 человек. Я постоянно посещал заседания фракции и получал от нее задания. Одновременно с этим я вел работу в полку, как член президиума полкового комитета. Вскоре после июльских событий, выезжая в командировку, я поспорил в вагоне с группой офицеров об июльском восстании и на ст. Раздельная был арестован, как большевик и германский шпион. Меня переправили в Одессу, где я был освобожден».

Ляпин излагал свою жизненную историю довольно пространно. Он пытался показать, как и когда овладел коммунистическим сознанием. Центральная проблема этого жизнеописания – духовное преображение автора. Биографические подробности, прямо не относящиеся к этой схеме, опускались. Только события, способствовавшие раскрытию коммунистических идеалов, заслуживали включения в жизнеописание героя, поэтому следует различать автобиографический текст и хронологию жизни автора.

В конце июля исполком послал Ляпина на ст. Бираула работать в солдатской секции, которой «удалось объединить воинские части вокруг Совета». Затем началась работа по подготовке к выборам в Учредительное собрание. «К этому моменту в Бирауле началась горячая политическая борьба за влияние на гарнизон и на рабочих. Мы объединились в небольшую группу большевиков <…> агитируя за список № 9 [большевиков,] и, вообще, руководили всей работой, составляя большинство президиума Исполкома. После Октября Исполком стал еще больше крепнуть, развивать свою работу, привлекать новые силы».

Неожиданно в ноябре Ляпина «по личной просьбе» отпускают домой в Иваново-Вознесенск. Какие жизненные обстоятельства спровоцировали этот шаг, читателю не говорится. Конец 1917‑го и 1918 год автобиограф работал сначала в солдатской секции горсовета, затем членом горисполкома и в разных комиссиях. «В январе 1918 был принят в партию коллективом 199 пехотного полка». Ляпин становится коммунистом всего за два года до Кутузова, но какие два года! Полыхает пламя Гражданской войны. Ляпин выполняет «специальную партийную работу», и в декабре 1919 года Политуправление Ярославского военного округа мобилизует его и назначает начальником отправляющегося на Украину Губвоенкомата (Чернигов, а затем Киев). «В Киеве я работал до наступления поляков, во время отступления поляков заболел, пролежал в Кременчуге в военном госпитале около двух месяцев (ранение левого глаза, которым я ничего не видел после тифа) и затем <…> был выдвинут на Волыни Секретарем Губкома»374.

Кроме того, Ляпин работал в Узбекистане с марта 1924 по февраль 1925 года и «показал себя как работник, могущий ориентироваться в общей обстановке. Организационными способностями обладает. От общей линии партии не уклонялся; все возложенные на него поручения ячейкой выполнял ревностно», а также, и это особенно важно в нашем контексте, «делал доклады на общих собраниях ячейки и собрании служащих».

В поисках ответственного работника для Сибири Сырцов читал характеристики и убедился, что Ляпин «политически хорошо развит», «умеет ориентироваться в обстановке, руководясь Марксистским методом»375. 5 апреля 1927 года Ляпин был утвержден секретарем Барнаульского окружкома, но уже 23 августа Сибирский крайком ВКП(б) отозвал его и командировал в распоряжение Томского окружкома, рекомендовав на руководящую партийную работу376.

Поэтика автобиографии Ляпина – не просто ответ на идеологический диктат, который можно было бы определить и в терминах его анкет и формуляров. Она важна именно своими тропами и фигурами, без которых он не смог бы превратить реальные события своей жизни в осмысленный нарратив. Напоминая чем-то христианскую исповедь, его текст описывал движение авторского «я» к нравственному совершенствованию: докладчик окружкома не довольствовался простым воспроизведением своей жизни такой, какая она была, а старался взять себя в руки, открыть себя заново. Ляпин переосмыслял ценности и осознал себя как коммуниста. Задачей исповеди было не столько воссоздание своего прошлого, сколько истолкование своего настоящего. Но коль скоро автобиография направлялась сознанием автора, трудно было оспорить, что он управлял и своей жизнью.

Безусловно, автобиографии Кутузова и Ляпина дают контекст к их высказываниям в институте. В чем заключается этот контекст, однако, не так уж очевидно. Мы приводим материал личного плана не в разоблачающем ключе, где биографические данные объясняют сказанное. Материал не придает высказыванию глубину, не позволяет увидеть мотивы говорящего. Здесь и далее автобиографии находятся на том же онтологическом уровне, что и другие источники. Их содержание было известно участникам дискуссии, их зачитывали и критиковали, они были частью публичной сферы партии. Автобиографии стоит читать и перечитывать – но как часть публичного имиджа говорящего. Вышеприведенный материал не объясняет разницу в политической позиции наших героев. Оппозиционерами становились старые и молодые, местные и приезжие, рафинированные интеллигенты и импульсивные рабочие. Главным было приобщение к большевистскому политическому дискурсу, общей политизированности, а этими качествами студенты СТИ обладали в избытке.

Как бы то ни было, биографическое отступление важно: участники дискуссии знали и обсуждали жизненный путь друг друга. Политика и этика, нынешний поступок и прежде проявленный характер были тесно взаимосвязаны в их мировоззрении. Обращаясь к субъективной стороне вещей, к искренности и честности говорящего, дискутирующие ставили проблему не столько фактов, сколько их толкования. Кто-то считал Ляпина закоренелым бюрократом, кто-то – опытным партийным руководителем. В свою очередь, Кутузов мог восприниматься не только как принципиальный, честнейший коммунист, но и как бунтарь-анархист, использовавший мимолетное недовольство в пролетарской среде для самоутверждения.

Рассмотренные выше автобиографии являются лишь одним типом эго-документов, насыщающих страницы этого исследования. Смежные жанры – характеристики, заявления, переписка и, не в последнюю очередь, протоколы опросов и допросов – также являются источниками, где исследователь сталкивается с одновременно пишущим и присутствующим в тексте субъектом описания. Эго-документы включают как тексты, написанные по требованию официальных органов, так и приватные «излияния души», но они всегда предполагали общественное рассмотрение. Практики разбора коммунистических жизнеописаний, система кодов, которые формировали ритуалы герменевтики «я», во всей их совокупности стоят в центре нашего внимания.

4. Аппаратные игры

С точки зрения буквы партийного устава ЦК запаздывал с созывом съезда. Дело было не в одной только формальности: откладывалось обсуждение принципиальных вопросов, притом что сложность сложившейся политической ситуации никто не оспаривал. Наконец пленум Сибкрайкома, проходивший с 11 по 14 октября 1927 года, объявил о предстоящей дискуссии. «Дискуссия должна явиться воспитательным фактором, из нее парторган должен выйти более сознательный», – торжественно заявил С. И. Сырцов, который не сомневался, что широкие партийные массы поддержат Сталина и Бухарина377.

Официальное открытие дискуссии было приурочено к 1 ноября, то есть всего за месяц до съезда378. Времени для обстоятельного обсуждения партийной повестки могло не хватить. Зиновьев и Троцкий жаловались в ЦК, ссылаясь на устав: «Как поступала партия при Ленине? Во-первых, съезды созывались точно в срок. Даже опоздание на месяц считалось при Ленине недопустимым. Никогда при Ленине не бывало, чтобы ЦК сам себе продлил полномочия на лишний год, т. е. удвоил бы полномочия, полученные от съезда. <…> Во-вторых, при Ленине перед съездом все члены партии действительно получали реальную возможность печатать в партийной прессе свои предложения, тезисы, платформы, брошюры, сборники и выступать на любых партийных собраниях. В-третьих, все это делалось с таким расчетом, чтобы в дискуссии действительно могли принять участие все члены партии и чтобы выборы на съезд определялись действительной волей партии. <…> В-четвертых, при Ленине в предсъездовский период не только не бывало высылок товарищей, не согласных с линией ЦК, из рабочих центров в отдаленные углы (при Ленине ссылки вообще не практиковались), но наоборот. Именно тем товарищам и группам товарищей, которые имели разногласия с большинством Центрального Комитета, безусловно гарантировалась возможность остаться в крупных центрах с тем, чтобы они могли перед съездом и на самом съезде выступить со своей критикой линии Центрального Комитета. Ничего подобного нет теперь. <…> Наоборот <…> районные конференции должны начаться, а местами уже закончиться в двадцатых числах октября, тогда как начало официальной дискуссии Центральным Комитетом обещано на первые числа ноября. Это значит, что официальная дискуссия сможет начаться тогда, когда районные конференции будут уже закончены или, во всяком случае, будут закончены выборы на них»379. «Если ЦК партии не отменит немедленно решение о сроке выборов на районные конференции, это превратит выборы на съезд в простую формальность, а при нынешней обстановке, в сущности говоря, в комедию»380.

Вообще феномен распределения времени партийной жизни был важен для всей истории большевизма (планирование, пятилетки и т. д.). Дискуссия тоже не могла быть «открыта» раньше времени. Оргбюро имитировало силы истории, логичные и действующие по расписанию, подвластному логике и анализу.

Окружком не мог отмахнуться от неожиданного противостояния в Томском технологическом институте. Партийный аппарат мобилизовался. Вмешалась контрольная комиссия, которая начала играть все более серьезную роль в событиях. Председателем этого органа в Томске был 36-летний Ян Петрович Зосе, заслуженный подпольщик, член ВКП(б) с 1910 года, находившийся в должности с марта 1927 года. Рядом с ним работал запомнившийся нам по делу Редозубова председатель контрольной комиссии Виктор Григорьевич Львов, который занимал свою должность уже больше трех лет и был прекрасно знаком с томской парторганизацией. Кроме того, в штате числились два следователя: Александр Андреевич Тюлькин, член ВКП(б) с 1920 года, и Александр Яковлевич Махнев, член ВКП(б) с 1921 года. Следователи могли быть добровольные или штатные и рекрутировались из наиболее подходящих и проверенных членов групп содействия контрольной комиссии381.

В октябре 1927 года председатель Сибирской контрольной комиссии В. С. Калашников писал Ляпину в Томск: «На предстоящих партконференциях необходимо, нам кажется, договориться об основных работниках окружной контрольной комиссии. Если в работе тов. Зосе как председателя у нас не встает никакого вопроса, то о дальнейшей работе тов. Львова как секретаря партколлегии необходимо сказать пару слов. Нам кажется, что тов. Львов на этой работе недостаточно используется – это раз, и во-вторых, мы полагаем, что для Томской организации на этом месте было бы очень желательно иметь старых партийцев. В особенности это необходимо теперь, когда оппозиция распоясалась вовсю». «По нашему мнению, тов. Львов как секретарь партколлегии вполне справляется со своей работой и пользуется в организации необходимым авторитетом, – отвечал Ляпин. – Что же касается его партийного стажа, то при наличии старого партийца – председателя окружной контрольной комиссии, это не вызывает и не вызовет никаких сомнений в организации. Замена тов. Львова нецелесообразна еще и потому, что в настоящих условиях при наличии отзыва некоторых работников из Томской организации – это повлечет за собой некоторые кривотолки»382.

Зосе время от времени готовил для Калашникова «информационные письма» о «внутреннем положении Томской Организации ВКП(б)». «За последнее время в Томске стало заметно оживление деятельности оппозиционно настроенных партийцев ячейки Сибирского Технологического Института, – писал Зосе. – Так, на собрании этой ячейки по докладу о решениях последнего Пленума Сибкрайкома выступил ряд студентов-партийцев <…> демагогическое выступление [которых] имело некоторый успех среди ячейки. <…> От оппозиции в лице проректора СТИ Кутузова была предложена резолюция, за которую голосовали тоже 48 человек. Касаясь оценки этой резолюции, необходимо отметить, что она носила характер „буферной“ резолюции, т. к. она считает неправой и оппозицию, и ЦК»383. «Время возникновения интенсивной оппозиционной работы можно установить сентябрь месяц 1927 г., – уточняли в окружкоме. – К этому же времени относится возращение студентов с практических работ, что было учтено руководителями оппозиционной группы <…> выявивших оппозиционно-настроенных»384.

26 октября томские газеты опубликовали информационное сообщение ЦКК и ЦК: «Троцкий и Зиновьев исключены из состава ЦК»385. «Это поставило их в положение простых граждан, на которых полностью распространяются законы о Соловках, Сибири и высшей мере наказания», – комментировал чехословацкий дипломат Й. Гирса386. Оппозиция протестовала: «Этот акт является еще одним шагом на пути устранения от руководства партией и революцией той группы товарищей, которая, совместно с Владимиром Ильичом, стояла у руля революции. Этот акт является еще одним шагом к уничтожению старого ленинского Центрального Комитета и замены его новым, сталинским»387.

Товарищи, – отвечал от имени партийного большинства Зеленский на августовском пленуме ЦК и ЦКК, – оппозиция очень сильно спекулирует на том, что виднейшие руководители ее были в числе ближайших сотрудников Владимира Ильича. <…> Но это означает, что Ильич умел использовать вас, умел прекрасно на пользу партии использовать ваши положительные качества и вовремя и достаточно энергично умел подрезывать отрицательные ваши свойства, которыми вы обладаете в большой мере. Теперь Ильича нет, и партия пытается делать то, что делал Ильич, пытается исправлять вас и использовать на пользу партии. А вы что делаете? Вы брыкаетесь. У вас обнаруживаются и растут те свойства, с которыми боролся Ильич, за которые он вас неоднократно бил и сек. Но вы не даете себя поправить, говорите, что в партии нет никого, кто мог бы вас призвать к порядку. Неверием в партию и непониманием ее звучат слова, что партия идет на поводу у Сталина, Сталин завязал на веревочку всю партию и т. д. Неверно это, товарищи! Миллионную партию не завяжешь в узелок, а борясь против Сталина, вы боретесь против партии388.

Время коллективного руководства еще не ушло, и термин «сталинский ЦК» пока не появился. Сталин не воспринимался как «главный». Он был символом «аппарата» как коллективной анонимной структуры, которой противостоят «вожди», в него не включенные. Но большевик Т. Губарев из деревни Теткино (Курская губ.) писал: «Нужна одна фамилия, которая звучала [бы] так же звонко и убедительно, как фамилия „Ленин“. Такой фамилией пока является „Сталин“. Нужно эту фамилию распространять и говорить, что так-то и так-то сказал тов. Сталин». Ну а оппозицию он предлагал «притянуть к ответу» и вообще «заразу выжечь каленым железом»389. Томская газета «Красное знамя» видела, куда дует ветер: «Партия перешагнула через такую гору, как Плеханов, ныне сумеет перешагнуть через Троцкого и Зиновьева»390.

2 ноября было созвано собрание томского партактива, на котором заслушали доклад Ляпина о нападках Троцкого и Зиновьева на руководство страны и о решениях октябрьского пленума ЦК и ЦКК, ограничивающих «бесчинства» оппозиционеров. По докладу выступали Тарасов, Иванова и еще три сторонника меньшинства из института. В оценке райкома, эти «выступления не носили серьезного характера и настроили собрание на веселый лад». Сразу же после избрания президиума поступило предложение Тарасова «о порядке ведения собрания». «С сегодняшнего дня открывается дискуссия, каждый член партии – активист – может присутствовать на нашем собрании», – заявил Тарасов и попросил допустить двух столичных товарищей. Первым был Виктор Борисович Эльцин, сын старого большевика Б. М. Эльцина, в 1918 году председатель Вятского совета, в годы Гражданской войны – политкомиссар дивизии, экономист, главный редактор Собрания сочинений Троцкого; ему отказали. Секретариат ЦК откомандировал Виктора Борисовича в распоряжение Сибкрайкома ВКП(б) «исключительно для педагогической работы как окончившего Институт красной профессуры по отделению истории Запада», и поэтому его участие в политической жизни провинции не поощрялось391. А вот другой абитуриент московского Института красной профессуры, троцкист Николай Григорьевич Колмаков, был допущен на собрание.

Прения по докладу начались с речи Петра Тарасова. В своем выступлении он заявил, что «Ляпин занимался комвраньем», требовал опубликования документов меньшинства, доказывал, что линия ЦК – «линия сталинской фракции», как он ее называл – неправильна. «Партия душит всякие выступления, – возмущался Тарасов. – Процветает режим репрессий». Н. Г. Колмаков был «удивлен докладом», уверял, «что Ляпин напутал»; что «исключение из ЦК Зиновьева и Троцкого сделано в угоду мировой буржуазии». «Знали ли в Томске, что в Ленинграде во время юбилейной сессии ВЦИК 17 октября 1927 г. прошли манифестации в честь сторонников оппозиции?» – спрашивал он. Тогда у Таврического дворца остановились несколько грузовиков, один напротив другого, причем с одной стороны были сторонники ЦК, а с другой – вожди оппозиции. Рабочие, проходившие мимо, устроили бурную овацию только оппозиционерам. Почему-то Ляпин не сказал в докладе ни слова «о ленинградской демонстрации в 250,000, прошедшей перед Зиновьевым». Ссылаясь на Ленина, Иванова отметила, что «выправлять линию партии может каждый член партии», выразила недовольство тем, что предложения оппозиции не обсуждаются, пожаловалась, «что сейчас нельзя свободно передать и обсудить мысль. <…> Наконец она заявила, что оппозиция требует опубликования платформ, проработки их, голосования по платформам и выборов делегатов на XV съезд от оппозиции». Начав выступление фразой «я не оппозиционер», Гриневич тем не менее кипятился: «ведя такую травлю оппозиции, мы не сковываем партию, а раскалываем ее. Когда единство партии необходимо, надо иногда не считаться топорно перед большинством, а выслушивать и оппозиционеров. Тонкие ниточки экономики, ниточки зависимости от начальства <…> сковывают язык и волю некоторых членов партии»392.

«Не затыкайте мне рот!» – просил явно возбужденный Гриневич. («Одним из средств выражения эмоционально-оценивающего отношения говорящего к предмету своей речи является экспрессивная интонация, отчетливо звучащая в устном исполнении, – опять приходит на помощь Бахтин. – Экспрессивная интонация – конститутивный признак высказывания»393.) Читая стенограмму, невольно хочется перейти к истории эмоций – но на самом деле источники не позволяют работать в этой парадигме394. Вряд ли сейчас возможно обоснованно отделить «аффекты» в речи (то есть моменты, связанные с собственно эмоциональным состоянием автора) от элементов риторической стратегии той же Ивановой или Гриневича.

Выступавшие вслед за ними сторонники ЦК тоже выплескивали свои эмоции. Всячески негодуя в отношении только что сказанного, они предлагали «решительные меры к ограждению партии от дезорганизации и могущего быть раскола». Наконец прения были закрыты, и настал час голосования. За резолюцию, предложенную Тарасовым, «голосовало 10 человек всего лишь», радовался окружком. «Это говорит за то, что в массе партийного актива оппозиция хотя и имеет сторонников, но слишком незначительное количество». Оппозиции, правда, удалось найти сторонников в ячейке СТИ и ОкрОНО, но «что же касается основной партийной массы» – там она «успеха не имеет»395.

Иван Абрамович Ивахно, помощник директора агентства Союзхлеб в Томске, дал оценку происходящего от оппозиции: «На собрании актива в Глобусе выступали от оппозиции тов. Тарасов, Кутузов, Иванова и др., а после этого были зачитаны две резолюции: в резолюции секретаря Каменского окружкома ВКП(б) В. Л. Букатого было указано одобрение по поводу исключения из партии лидеров оппозиции, с чем я не был согласен. Я считал, что до съезда этого делать не следовало, и только ввиду этого голосовал за резолюцию Тарасова. На этом же собрании в фойе я впервые встретил Тарасова и Кутузова – последнего я знал и раньше, но не знал, что он оппозиционер». Ивахно желал перемолвиться словечком с Кутузовым еще до голосования на собрании актива в «Глобусе». «Но он [Кутузов] меня назвал цк-истом и отошел»396. А вот версия самого Кутузова: «Мое участие в троцкистской оппозиции относится к 1927 году (приблизительно июль – август). Знакомство через Голякова с Тарасовым и Ивановой, которые жили тогда в Томске и работали оба в ГубОНО. Тарасов был в Томске председателем зиновьевской части, а Иванова – троцкистской части оппозиции. На основе знакомства с нелегальными документами я встал на линию активной борьбы с партией путем открытых и неоткрытых выступлений на собрании в Томском институте, путем распространения нелегальной литературы и организации группы оппозиционной из студентов института»397. Через пару лет Кутузов будет чуть конкретней: «Знакомство с Ивановой у меня произошло в конце сентября или в начале октября 1927 года одновременно с Тарасовым. С этого времени до отъезда из Томска я встречался с ней, как и с Тарасовым, довольно часто – как на квартире Ивановой, так и Тарасова. Через меня и Голякова, Иванова и Тарасов имели связь с оппозиционной группой в ячейке Института. От Ивановой и Тарасова я узнавал оппозиционные „новости“ (литературу брал у Тарасова), московские и свои томские. Об организационных связях Ивановой, как и Тарасова – с другими городами я не знал – вероятно, по той причине, что сравнительно не долгое время состоял в этой группе, поздно к ней примкнул. Мне было известно, что Иванова была сторонница троцкистской ориентировки в оппозиционном блоке»398.

Городская партийная организация не могла избавиться от ощущения, что институтская ячейка политически ангажирована и задает тон в местной парторганизации. «Мы видим, что верхушка партии спорит, Вузовцы тоже, а мы, рядовые члены, не знаем, в чем дело», – жаловался Наумов из ячейки Томского театра. Ему хотелось видеть всеобщую вовлеченность, использование дискуссии для роста сознательности399. Обозреватели из райкома признавали, что институтская ячейка думала сама за себя, но влияние местных проводников оппозиционных идей все-таки ощущалось. Исчерпав возможности в своих ячейках, «Тарасов плюс Иванова перебрасываются для работы в другие ячейки – СТИ, Машинострой, Комтрест, – гласила райкомовская сводка. – В ячейке СТИ им удается достигнуть неплохих результатов»400. И чуть более подробный комментарий: «Открытой антипартийной работы оппозиционеров из других ячеек среди членов ячейки СТИ отмечено не было, но идейное влияние <…> оказывали Тарасов и Иванова. <…> Влияние и организация оппозиционной работы в ячейке СТИ со стороны этих фракционеров происходило путем посещения их квартир <…> распространения литературы и пр. Принятие каких-либо мер со стороны бюро ячейки было невозможным, т. к. эти фракционеры в ячейку не появлялись»401.

Окружком под руководством Ляпина предложил томскому 1‑му райкому «обратить особое внимание на ячейку вузов и повести усиленную работу, и для руководства прикрепить ответственных партийных товарищей, создать вокруг бюро ячейки крепкую группу актива, которая могла бы организовать отпор оппозиции»402. Райком не очень прислушивался к голосу студентов: «Группка оппозиционеров-вузовцев и одиночек представляет собой лиц, оторвавшихся от производства, от деревни, от практической партийной и советской работы и не пользующихся никаким авторитетом и поддержкой в [партийных] массах»403. «Здесь у нас в Томске рабочие не идут за оппозицией, – говорили в контрольной комиссии. – Голосующих за оппозицию из ячейки СТИ <…> нельзя отнести к рабочим, они были рабочие, сейчас же учащиеся», и как таковые склонные к упадку404.

В институте тоже хотели разобраться, что же на самом деле произошло. На следующем собрание партячейки 29 октября задавал тон 27-летний Сергей Иванович Кликунов. Выходец из крестьян, он служил полтора месяца у Колчака в этапном батальоне, но уже в 1919 году стал большевиком, а на тот момент исполнял обязанности секретаря ячейки СТИ. Райком инструктировал его и полагался на него.

Кликунов предложил «выявить настроение». Ошарашенный непредвиденным отпором в институте, Ляпин тоже размышлял о типологии инакомыслия: «Прошлое собрание было не организовано, в числе 48 человек подавляющее число были не оппозиционеры, но товарищи, надо всем сказать, что в вашей ячейке есть группа настоящих оппозиционеров, за ними идут колеблющиеся». Председатель Томской окружной контрольной комиссии Я. П. Зосе рекомендовал студентам «научиться вести себя на собрании – это одна задача». Вторая задача заключалась в признании, что «оппозиционность в ячейке есть», иначе «чем объяснить 48 голосов», подданных за резолюцию Кутузова? «Здесь равнодушно смотреть на дискуссию не следует. Бросьте замазывать глаза. Надо идти в бой за отвоевание от оппозиции массы. Нужно вести воспитательную работу среди членов партии, которые по непониманию, может быть, идут за оппозицию».

Сторонники Кутузова в институте, в свою очередь, считали, что большинство было добыто механически, а секретарь партячейки проявил авторитаризм. «Кликунов сделал настроение, – говорили они, – а остальные все бараны». И. Я. Фельбербаум защищал партийное бюро: «[не надо так] говорить, это ненормально. <…> Собрание, товарищи, имеет свое мнение и идет за тем или иным товарищем сознательно».

В местной прессе писали о «беспринципности оппозиции, когда некоторые оппозиционеры выступали в защиту платформы, а при голосовании воздержались»405. «У нас трудно отличить оппозиционеров от не оппозиционеров, – признался Филимонов. – Собираемся, чувствуем себя [не] на партсобрании, а как будто в театре. Когда говорят, то оппозиция <…> а когда голосуют, то резолюции и предложения [ЦК] имеют достаточное количество голосов». Определитесь! – требовали сторонники большинства ЦК: «Надо сказать, что ты с партией, или уйти от нас». Но студенты жаловались, что в отсутствие контртезисов они не могут найти правильные слова для самовыражения, выработать четкую позицию: «Не следует требовать от члена партии сказать, кто он, не дав ему ясного представления о спорных вопросах, – говорил Николаев. – Мы никакой нелегальщины не вели, а за одно выступление перед собранием нас причислили к оппозиции. Если нет оправдывающих это документов – это есть нарушение внутрипартийной демократии». Беляев протестовал против навешивания ярлыков: «Каждый выступающий должен чувствовать, что он выступает перед товарищами, а у нас все наоборот. На закрытых партсобраниях мы должны все наши недостатки выявлять, а здесь только стоит заметить одному товарищу какой-нибудь недостаток, как его берут за глотку. Не нужно причислять к оппозиционерам и к врагам. Здесь люди, шедшие 10 лет нога в ногу, и вдруг что-то стало неладное. Кутузова на прошлом собрании единогласно избрали председателем, а сегодня его не надо. Надо стремиться изжить методы заглушения слов»406.

Филимонов не только не знал, к какому лагерю себя причислить, – ему вообще не было понятно, почему нужно размежевываться:

Права оппозиция или нет. Надо ясно на это ответить в том, что в Ленинграде ей кричали ура и что ей на собрании затыкают рот. Надо выяснить эти вопросы. Неслучайно то обстоятельство, что мы на собрании ячейки СТИ [имеем] всю тяжелую и легкую артиллерию организации. Прав был товарищ Зосе, который говорил на прошлом собрании, что в партийной организации необходимо повести борьбу за колеблющихся товарищей, чтобы их убедить, чтобы их отбить от оппозиции. А отсюда, чтобы облегчить эту работу, чтобы все выступающие говорили, ясно сказали, кого они поддерживают, или оппозицию, или ЦК. По-моему, на нашем 1‑м собрании из 48 человек было много еще далеко не оппозиционеров. Голосовавшие за нее благодаря нервности создающейся обстановки, ошибок <…> докладчика <…> голос за, по-моему, не совсем за оппозицию, но и не за цекистскую резолюцию. Повторяю, сейчас такой момент, когда о своих сомнениях говорить надо, но в то же время надо причислить себя к определенному лагерю. Я заявил, что я не оппозиционер, как это мне приписывают многие товарищи. Я считаю, что по вопросам хозяйственной политики ЦК прав, хозяйство наше растет, и растет по линии не капиталистических, а социалистических элементов. Имеются ли ошибки в политике ЦК? Да. Никакая работа без ошибок не бывает и быть не может. Но говоря об ошибках, характере их, нужно говорить и о принципиальной линии. По-моему, принципиальная линия ЦК в вопросе хозяйственной политики <…> правильна (имеет в виду семичасовой рабочий день. – И. Х.).

Филимонов подчеркивал роль языка, хотел, чтобы все «выступали», «говорили ясно», «причисляли себя». Чтобы исправить ошибки, их надо было сначала назвать – язык необходимо было овеществить, а не «заглушать» слова.

Дискуссия продолжалась: «Я молчание учащейся молодежи объясняю не оппозиционностью, а той сложностью вопросов, которые стоят перед партией. Наша молодежь [за] недостатком времени часто не успевает проработать эти вопросы». «В отношении оппозиции существуют 2 дилеммы: или исключение, или признание ошибок. Мне, не оппозиционеру, все же будет трудно терять таких лиц как: Раковский, Зиновьев, Троцкий».

Некоторым, однако, надоело такое философствование. «Тов. Филимонов хочет оправдать молчание членов ячейки, – заметил Фельбербаум. – Это интеллигентская уловка. Когда вопрос ставится так остро, то надо <…> участвовать в обсуждении». Карасев нашел аргументацию Филимонова «странной»: «В вашей голове должно найтись место и политике. Если рассуждать об оппозиции, то надо сказать, что она играет на руку контрреволюции. Послабления ЦК ведут к тому, что она сильно начинает вредить партии. Нам надо сказать, что оппозиция должна отказаться от дальнейшего лихорадочивания партии. Если она на это не пойдет, то на XV съезде должна быть пропета похоронная».

М. И. Зимов требовал определенности: «Когда вы не согласны с нашей линией, вы так и заявляйте, а не шепчите за углами и не затирайте очки другим товарищам». Время разговоров подходит к концу, поддакивал Кликунов. Пора заявить, кто за ЦК, а кто против: «До сих пор наша ячейка обычно отмалчивалась <…> а если и реагировала, то <…> больше в беседах в коридорах, чем на собраниях. Надо присоединить свой голос к голосу партии <…> сказать свое слово о поведении оппозиции: „Или склонитесь, или партия перешагнет через вас“». «Всяким разногласиям в данный момент нужно положить конец, – постоянно повторял Кликунов в конце октября. – Нужно вопрос ставить прямо: или мы с партией, или с оппозицией»407. Литератор-оппозиционер Илларион Виссарионович Мгеладзе (псевдоним – Илья Вардин) высказался по поводу такой ситуации: «Подлинного демократизма нет и не может быть и в ячейке. Секретарь ячейки не может вести себя иначе, чем ведут себя секретари всех вышестоящих органов. Секретарь ячейки смотрит всегда вверх и очень редко – вниз»408.

Сторонники ЦК хотели услышать четкую самоидентификацию. «Не лукавьте, – требовал Ляпин. – В докладе [я говорил, что] роль частного капитала снижена, а Неудахин наводил панику о росте капиталистических элементов <…> Тов. Неудахин, надо заявить по-большевистски, „[я —] оппозиционер“!»

Однако употребление ярлыка «оппозиционер» в принципе оспаривалось. В 1923–1924 годах партийный аппарат начал использовать его как способ определения несогласных, но этот термин крайне редко использовался для самоидентификации. К 1927 году произошли некоторые изменения в семантическом поле слова. Единомышленник Кутузова Таскаев вначале предпочитал термины «инаковидящие» и «инакомыслящие». Но уже 19 сентября Тарасов гордо заявлял: «Мы, оппозиционеры!» «Что такое оппозиция? – спрашивал себя Троцкий. – Оппозиция есть меньшинство в партии. Этим определяются методы ее работы. Оппозиция борется за влияние в партии, прежде всего за влияние на пролетарское ядро партии»409.

Вот как самоидентификация оппозиции происходила в Иркутске. «Кто я такой и кто мы такие?» – вопрошал Беленький. – «Ты, как всегда, „якаешь“», – перебил его кто-то. – «Я скажу в двух словах: я считаю себя Ленинцем. Я против всяких ревизий Ленинизма, с какой бы стороны они ни исходили. Я за ленинизм 95 пробы <…> (смех). <…> Я раньше был в другой обстановке, когда был в этой же зале выбран председателем собрания <…> (шум усиливается, крики: „ты спекулируешь случайностью“); „Хотели посмотреть, беленький ты или черненький“»410. Беленький воздержался от разговора в терминах «мы» и «вы», но при выступлении его протеже, доцента И. А. Бялого, ничто уже не сдерживало стремительного размежевания.

– У нас партийный съезд не созывался уже два года.

Крики: «долой», шум.

– Если вы не даете нам возможности <…>

Голоса: «Кому – вам?».

– Нам, оппозиционерам» (шум). Ленин на Х съезде [говорил]: если бы центральный комитет удалял т. Шляпникова как представителя оппозиции перед самым съездом, то сделал бы гнусность.

Голос с места: «ты не Шляпников!»411

Об Александре Гавриловиче Шляпникове, большевике с 1903 года, одно время члене ЦК, никому не надо было напоминать, как и о Мясникове. Утверждение «леваков», что налицо «ряд уклонений в сторону недоверия к творческим силам рабочего класса и уступки буржуазно-чиновничьим кастам», что партия «слишком далеко сидит от шофера нашей революции – пролетариата» и что задачей профсоюзов является организация управления народным хозяйством и партии нечего брать на себя эту функцию, было резко раскритиковано в ходе дискуссии и на Х съезде РКП(б) Лениным. Тем не менее – и это главное – Ленин воздерживался от полной делегитимации оппонентов слева.

Кутузов пришел к самоидентификации «оппозиционер» постепенно. «Совсем недавно [он] был в состоянии младенческом, – заметили в Томском окружкоме, – говорил, что „еще не оформился“. Теперь он превратился в стопроцентного оппозиционера». «По вопросу Китайской революции я стою на стороне оппозиции, по остальным вопросам для меня неясно», – уточнял сам Кутузов во время рокового собрания 24 октября. «Около 2‑х недель назад на ячейковом собрании в СТИ он не говорил, что он не оппозиционер, он „только“ указывал: „Мы не можем основательно разобраться во всех спорах оппозиции и ЦК, т. к. не имеем возможности познакомиться с документами оппозиции“»412. Неделей позже Кутузов дал справку, что ушел с собрания актива до голосования, «потому такими фактами не нужно оперировать»413.

Из-за того, что Кутузов предложил резолюцию в стиле «оппозиция неправа, но и партия неправа», Кликунов уподобил его «Герою нашего времени» Лермонтова. Печоринскую вечную рефлексию, пристальное изучение скрытых рычагов своих поступков, мотивов, импульсов, пристальное изучение себя – все это Кликунов находил в Кутузове. Иными словами, Кликунов вошел в психологическую лабораторию оппозиционера, понял, что им движет. У Печорина все происходит по настроению, состояние его изменчиво – его советский «продолжатель» так же сложен и противоречив. Кутузов высокого мнения о себе. Он углубляется в свою биографию, ищет болевые точки в советской действительности. Как и Печорин, он «лишний человек». Герой данного типа – не просто человек, отвергнутый партией, это тот, кто не может найти себе места в новом мире. Он всегда находится в конфликте с коллективом, способен видеть пороки других партийцев, но не способен им противостоять.

В газете «Красное знамя» от 13 ноября 1927 года отмечалось: «За 10–12 дней студент Кутузов из „сомневающегося“ члена партии превратился в лидера доморощенной оппозиции. Около двух недель назад на ячейковом собрании в СТИ Кутузов не говорил, что он оппозиционер. Он „только“ указывал: „мы не можем основательно разобраться во всех спорах оппозиции с ЦК, так как не знаем, не имеем возможности познакомиться с документами оппозиции“. <…> Это было две недели назад. А сейчас у Кутузова его „мировоззрение“ оформилось. Он уже в своих выступлениях начинает поговаривать – мы, оппозиция. Кутузов где-то нахватал ряд сомнительных данных и цифр и начинает ими доказывать, что ЦК ведет неправильную политику»414. Соответственно, райком стал характеризовать Кутузова как «явного оппозиционера» и даже «идеолога и руководителя оппозиционной группы»415. «Для нас это было несколько неожиданно, – говорили студенты, симпатизировавшие ему. – Мы не предполагали, что за [короткий] промежуток времени Кутузов мог окончательно сложиться как оппозиционер. Успех выступления оппозиционно настроенных членов ячейки требовал необходимости обмозговать дальнейшее поведение каждого из нас»416. «У всех нас 48 человек есть голова на плечах», – бросил вызов сам Кутузов417. Райком «не оценил ячейки СТИ»418.

Интерпретация хода Кутузова в духе Скиннера и Покока предполагает акцент не на фиксировании происходящих изменений в идентичностях, но на рассмотрении того, каким образом изменения осуществлялись в процессе коммуникации. Агентом трансформации выступал не ход времени, но сам речевой акт, прагматически ориентированный на достижение определенных целей, которые тесно связаны с контекстом осуществления речевого акта, но не детерминированы им. «Оппозиционер» появлялся в процессе дискуссии, когда выступающий, находясь внутри своего языкового контекста, находил новую манеру говорить о себе. Таким образом, новая идентичность определялась не сдвигами в политическом контексте, отражающимися на структуре языка, но «трюками», ходами, которые Кутузов предпринимал в самом разговоре. Когда мы говорим о его самоидентификации – «я оппозиционер», – нам надо понимать не только то, какие языки самоописания были доступны употребляющим это понятие, но и то, каким образом говорящие использовали местоимение «я» в качестве ресурса, развертываемого в процессе коммуникации419.

[Скатывание к оппозиции прежде всего] объясняется положением нашей Вузовской парторганизации, – считали Николаев и Горбатых. – Текущей политикой во всех ее проявлениях заниматься систематически, не отрываясь, студент-партиец не может по причине большой академической нагрузки. В моменты напряженности во внутреннем состоянии партии студент-партиец сталкивается сразу со всей массой назревших вопросов, и в большинстве случаев неожиданно, вдруг. Это вполне подтвердилось в нашей ячейке во время дискуссии, когда члены партии, оказавшись перед весьма большими вопросами внутрипартийных разногласий, принялись в одиночку и группами перечитывать всю партийную литературу по оппозиции. <…> К началу учебного года в конце сентября мы вернулись с летней практики. За время практики мы, так сказать, находясь в непосредственной близости с рабочим классом, сталкивались с отдельными уродствами в отношениях к рабочему со стороны администрации, совучреждений и пр. и на основе этих частных случайных явлений заключали, что вообще у нас что-то неблагополучно. <…> Возвратясь с такими впечатлениями в ВУЗ за месяц до начала дискуссии, мы пустились искать корни того ложного неблагополучия, заключение о котором мы привезли с практики. И так как это неблагополучие с одного какого-нибудь места (депо или станция) мы распространяли в своем представлении на весь СССР, то и корни неблагополучия стали искать в политике власти, точнее, в политике партии. Это и привело нас к оппозиции»420.

Другой студент оправдывался жизненной неустроенностью. К. Лунь разъяснял райкомовцам, что «экономическое положение студенчества имеет политическое значение. Нужно создать минимум подходящих условий для студентов», и политические завихрения исчезнут421. «Говорить о том, что материальные условия быта студентов-коммунистов также имели влияние на распространение взглядов оппозиции, нет никаких оснований, – отозвался Львов, – хотя бы по одному тому, что большинство из оппозиционной группы материально были обеспечены удовлетворительно. А также все партийцы-студенты получают стипендию в том или ином размере – от 25 до 45 рублей». Львов обращал внимание на тот факт, что большинство оппозиционно настроенных коммунистов высказывали политическую критику «и лишь только небольшая группа из них переходила на обвинение партии по вопросу быта»422.

[Перехода к оппозиции, может быть, и не произошло бы, утверждали оппозиционеры,] если бы в ВУЗе была бы проведена углубленная проработка ошибок оппозиции именно перед началом дискуссии, но мы за 1927 год, помимо тов. Ляпина, об оппозиции ни одного докладчика и, следовательно, ни одного обстоятельного доклада в нашей ячейке не имели. Нельзя не указать и на то, что факт нашей незагруженности практической общественной и партийной работой также является одной из причин наших оппозиционных настроений. Вернувшись с практики, мы даже и не знали о существовании местной Томской оппозиции и сами себя к числу оппозиционеров не причисляли. Те впечатления, которые вывезли с практики, пока что при обмене ими употреблялись лишь как иллюстрация ошибок, происходивших в отдельных участках партийной политики. До осуждения же этой политики в целом никто из нас не доходил423.

Окружком не мог себе простить, что летом студенты были предоставлены сами себе. «К одной из особенностей условий работы ячейки, повлекшей распространение оппозиционных взглядов и настроений, нужно отнести каникулярное время, когда вообще всякая работа в известной степени ослабевает, в частности ослабла политвоспитательная работа. Так, перед и в каникулярное время не было в ячейке поставлено вопроса об оппозиции и отношении к ней большинства партии». Студенты были направлены на производственную практику без надлежащей подготовки и не смогли совладать с ситуацией. «Не получив за зиму и перед каникулами достаточной зарядки в смысле подготовленности в вопросах партийных разногласий, будучи оторваны от производственной жизни в силу академической загрузки в учебное время – партийцы-студенты ВУЗа, попав в производственные центры в разгар интенсивной борьбы оппозиции с партией, не сумели и не смогли строго разобраться во всех этих вопросах, не смогли трезво посмотреть на отдельные ошибки и промахи в производстве, а поддавались агитации – настраивались и обрабатывались на оппозиционный лад». По возвращении в вуз они «старались указывать на подмеченные ошибки и недостатки из производственной жизни предприятий, побывавши в них в каникулярное время – ставя эти ошибки в вину большинства партии, обвиняя в перерождении и прочем»424.

Оппозиция, уверял Кутузов, была сознательна. Ошибались те, кто считали, что шедшие за ним студенты «побывали на практике, нахватались чего-нибудь и выступают»425. Партия шла к оппозиции, и время работало на нее. Троцкий комментировал в середине ноября: «За оппозицией уже идет полуоппозиция. За полуоппозицией – сочувствующие, т. е. те, которые не решаются голосовать за оппозицию, но несогласие свое с партийным режимом выражают тем, что не участвуют в голосованиях. Таких много, и число их растет. Они развиваются в сторону оппозиции»426.

Итак, в партийных органах активно шло обсуждение вопроса о том, «бытие» или «сознание» создало оппозицию. Дискуссия 1927 года заметно отличалась от предыдущих – говорили не о том, «что происходит и как это называть», а «каковы причины объективно имеющегося явления, неважно, как мы его называем».

Томская парторганизация была готова к решающей схватке. Стороны определились. Произошла четкая идентификация – и самоидентификация – оппозиционеров.

5. Платформа оппозиции: язык как оружие

Осенью 1927 года оппозиция сформулировала программный документ на ста страницах – «платформу большевиков-ленинцев». Решение написать столь обширный текст, выработать свой ответ на все горящие политические и экономические вопросы, вспоминал Виктор Серж, «означало провозгласить, что правящая партия таковой не имеет или же что имеющаяся – не революционна». Зиновьев и Каменев взяли на себя написание глав, посвященных сельскому хозяйству и Коминтерну. Глава об индустриализации досталась Троцкому. Смилга, Пятаков «и разная молодежь» работали над общей редакцией документа, который по частям выносился на обсуждение оппозиционерами и, когда это было возможным, группами симпатизирующих им рабочих427. Платформа осуждала взращенные нэпом силы, враждебные социализму, воплощенные в кулаке, торгаше, бюрократе; рост косвенных налогов, ложащихся на плечи народа; стабилизацию заработной платы на низком уровне, соответствовавшем уровню 1913 года; двухмиллионную безработицу; профсоюзы, постепенно становившиеся исполнительными органами государства-хозяина. Платформа критиковала проект пятилетнего плана, разработанный комиссией Госплана, а особенно «затухающие темпы роста». Экономисты из оппозиции считали, что при централизации ресурсов в руках государства можно добиться гораздо более высоких темпов развития. Средства на индустриальный рывок Троцкий предлагал получить за счет сельской буржуазии, заменяя кулаков социалистическими коллективами, помогая беднякам: «Растущему фермерству деревни должен быть противопоставлен более быстрый рост коллективов. Наряду с этим необходимо оказывать более систематическую помощь и бедняцким хозяйствам, не охваченным коллективами, путем полного освобождения их от налога, соответствующей политики землеустройства, кредита на хозяйственное обзаведение, вовлечение в сельскохозяйственную кооперацию и так далее». Платформа придерживалась «ленинской политики» поляризации деревни, противопоставляя ее сталинско-бухаринской опоре на крестьянство в целом. «Лишенному точного классового содержания лозунгу создания беспартийного крестьянского актива через оживление Советов (Сталин – Молотов), что приводит на деле к усилению руководящей роли верхних слоев деревни», противопоставлялся «лозунг создания беспартийного батрацкого, бедняцкого и близкого к ним середняцкого актива». Оппозиционеры выступали за освобождение бедняков-крестьян от налогов, за развитие коллективных хозяйств (колхозов), прогрессивный налог. Рекомендовалось существенно увеличить долю государственного бюджета в народном доходе, то есть усилить огосударствление экономики; «провести действительное обложение всех видов сверхприбыли частных предпринимателей». «Мы ратовали за масштабную реконструкцию, создание новых отраслей промышленности и подвергали суровой критике первый, смехотворный вариант пятилетнего плана. Ресурсы для индустриализации следовало изыскать за счет частного капитала (от 150 до 200 миллионов рублей) и накоплений кулаков (от 150 до 200 миллионов), за счет режима экономии и экспорта, – вспоминал Серж. – В области внешней политики оппозиция предлагала отказаться от внешнеэкономических уступок, иначе мировой рынок растворит социалистические элементы в советской экономике, и „взять курс на международную революцию“. Противником всех этих пролетарских начинаний платформа считала аппаратно-центристскую группу Сталина, хозяйственное руководство в лице Рыкова и других, профсоюзную верхушку во главе с Томским и ревизионистскую „школу“ красных профессоров во главе с Бухариным. Чтобы противодействовать этой элите, предлагалось возродить советы, оживить партийную и профсоюзную жизнь, искать поддержку в широких массах рабочего класса»428.

На вопрос о том, создала ли оппозиция альтернативный язык описания, полагается, пожалуй, отрицательный ответ. Платформа легитимировала себя в понятиях марксистской науки об обществе, проповедовала административный централизм, плановую экономику. Платформа третировала «буржуев» и «нэпачей» как врагов революции, смотрела на крестьянина сверху вниз, клялась именем рабочего класса. «Демократический централизм», ленинские принципы партийного строительства не подлежали критике. В то же время налицо был оппозиционный диалект: смена акцентировки значений разных терминов из политического словаря, постоянные требования свободы выражения и демократии позволяли говорить в таких терминах. Оппозиционеры узнавали друг друга через такие лозунги, понимали друг друга с полуслова.

Не желая рисковать утратой авторитета, ЦК категорически отказался публиковать платформу. Все, что было опубликовано 2 ноября 1927 года в «Правде», – это сжатые тезисы речи Зиновьева на октябрьском пленуме ЦК и ЦКК, останавливающиеся в основном на вопросах внешней политики: «1) пассив Сталина: проигрыш китайской революции; 2) позорное банкротство политики блока с предателями из Генсовета; 3) ускорение разрыва Англии с СССР; 4) полуразрыв с Францией; 5) шаг на пути к признанию довоенных долгов; 6) начало раскола Коминтерна; 7) передача ряда компартий в руки правых»429.

В верхах оппозиции царило волнение, но не уныние. Вожди оппозиции не теряли надежду: главный бой был впереди. У нас есть свидетельство некоего Б. М. Крейнеса из ячейки ВКП(б) в Центросоюзе о вере интересующего нас Евдокимова в чудотворное влияние платформы, которую он высказывал в частных разговорах с единомышленниками. Записка Крейнеса в партбюро начинается с бытовой зарисовки: 13 октября 1927 года в кабинет некоего т. Климохина вошли Евдокимов и некий Прибытков. Автор сидел и делал вырезки из газет для Климохина, прислушиваясь, что же скажет Евдокимов о политике партии. «Все мне слышать не удалось, так как дверь была закрыта. Я слышал отдельные фразы: „ЦК обанкротилось“; „Дошли до последней меры – исключать лучших рабочих членов партии“». Ленинградская губернская контрольная комиссия скрывала свои преступления против пролетариата, не указывая стажа и социального положения исключаемых. «Беседа велась около полчаса. Ответы т. Прибыткова я не слышал, так как он тихо говорил. После ухода Прибыткова т. Евдокимов вышел из кабинета и просил газету „Правда“. Я ему дал». Крейнес позволил себе заметить Евдокимову: «Я считаю, что Вы делаете неправильно», разговаривая с посторонними людьми в рабочее время, «кроме того, не знаете, кто присутствует за дверьми. В ответ на это он спросил: „Вы член партии?“ Отвечаю: „Да“. – „Вот я Вам и объясню, что Вы не правы“ – и начал изъяснять постановления X‑го съезда партии как В. И. разрешал дискуссию, а также обсуждать разные платформы: „Вы же наши платформы не читали, так как ЦК Вам их не дает и не публикует“».

Крейнес пытался возразить: «Я ему привел пример, что во время их руководства и дискуссии с т. Троцким они поступили гораздо резче, чем сейчас ЦК по отношению к Вам: как, например, резолюция, в Ленинграде требующая исключения из партии т. Троцкого, где ЦК не согласился с этим. Т. Евдокимов на это ответил: „Вы идиот, ничего не понимаете. Большинство ЦК вышвырнуло Ваши мозги из головы“. Крейнес отвечал, что исключение т. Троцкого ставил т. Сталин и дал нам такие директивы в Ленинграде, но мы т. Троцкому давали всегда говорить и выступать в печати. Мы и в это время указывали, что он полуменьшевик».

В это время вошел товарищ Зуев, который вмешался в разговор, «говоря, что я ничего не понимаю, так как тебе ничего не говорят и не опубликовывают. Я говорю: „Вот. Т. К… оппозиционер, который на собраниях выступает, и никто ему рот не закрывает. Т. Евдокимов ответил, что здесь не [оппози]ционер, – он не разбирается в вопросах“. Евдокимов и Зуев ушли в кабинет т. Климохина, пошушукались, т. Зуев ушел. Евдокимов вышел и сказал мне: „Извиняюсь за резкие выражения, так как во время спора бывает“ и начал беседовать, доказывая неправоту большинства ЦК. Он говорил, ЦК принял неслыханную линию. При Ленине этого никогда не было. Проводятся сначала все выборы парткомов и подготовка конференций <…> а потом разрешается дискуссия. При уходе он распрощался и сказал: „Во время дискуссии мы с вами подискутируем, хотя знаем, что подготовка к съезду проведена. Но нашу платформу мы постараемся объяснить всей партии и доказать нашу правоту“»430.

Платформу оппозиции к XV съезду ВКП(б) подписали 17 членов ЦК и ЦКК, в том числе Троцкий, Зиновьев, Каменев, Смилга, Евдокимов, Раковский, Пятаков, Бакаев и другие. Активно собирались подписи коммунистов под платформой. «Если наберем тридцать тысяч, – говорил Зиновьев, – нам не откажут в слове на XV съезде»431. Руководители оппозиции с трудом набрали под платформой 5000–6000 подписей на отдельных листах (с номерами партийных билетов) по всей стране. Не желая ставить подписавшихся под удар, в ЦК было сообщено лишь несколько сот имен старых большевиков, подвергавшихся репрессиям при царизме. С другой стороны, комментировал студент ЛГУ Н. П. Полетика, «сообщение в ЦК имен всех подписавшихся выдало бы малочисленность оппозиции»432.

Не получив права широко печататься в партийной прессе, оппозиция начала распространять свою литературу в самиздате. Дело не ограничивалось традиционными для предыдущего этапа партийной борьбы гектографами, шапирографами и стеклографами – известными с конца XIX века кустарными копировальными приборами с производительностью в десятки копий в сутки. Да и такие приборы были эффективнее для копирования рукописей – копии с машинописных листов выходили смазанными и читались плохо. «Ответственные за оппозиционную технику» (так внутри самой оппозиции постоянно именовались специалисты по копированию оппозиционных материалов, во всяком случае в протоколах допросов они сами себя называют себя именно так) искали и находили доступ к профессиональным типографским мощностям. Это удавалось время от времени, хотя и нечасто. В архивных фондах Политбюро 1927 года есть пятитомная коллекция тиражированных оппозицией материалов: абсолютное большинство листовок, воззваний, копий статей создано кустарной техникой, использовавшейся еще во времена подпольного существования РСДРП и партии социалистов-революционеров. Однако иногда встречаются и профессиональные оттиски – они тиражировались во многих тысячах экземпляров.

1 Выполняет функции иностранного агента.
2 «Я не считаю большевистское сектантство метафорой»: Юрий Слезкин о своей книге «Дом правительства» [Электронный ресурс: https://www.corpus.ru/press/urij-slezkin-svoej-knige-dom-pravitelstva.htm (дата обращения здесь и далее по всем ссылкам на электронные ресурсы 28.06.2023)].
3 Александер Д. Смыслы социальной жизни: Культурсоциология. М.: Праксис, 2013. С. 212–213.
4 Литература о милленарных элементах в марксизме бесконечна. Упомяну только: Tucker R. C. Philosophy and Myth in Karl Marx. New York: Cambridge University Press, 1961; Tuveson E. L. The Millenarian Structure of the Communist Manifesto // The Apocalypse in English Renaissance Thought and Literature / Ed. by C. Patrides and J. Wittreich. Ithaca, N. Y.: Cornell University Press, 1984; Billington J. H. Fire in the Minds of Men: Origins of the Revolutionary Faith. New York: Basic Books, 1980; Rothbard M. N. Karl Marx: Communist as Religious Eschatologist // The Review of Austrian Economics. Vol. 4 (1). 1990.
5 Kotkin S. Magnetic Mountain: Stalinism as Civilization. Berkeley: University of California Press, 1995. P. 152.
6 Халфин И. Автобиография большевизма: между спасением и падением. М.: Новое литературное обозрение, 2023. С. 31–79.
7 Хелльбек Й. Революция от первого лица: дневники сталинской эпохи. М.: Новое литературное обозрение, 2017.
8 Крылова А. «Советская современность»: Стивен Коткин и парадоксы американской историографии // Неприкосновенный запас. № 108 (4). 2016 [Электронный ресурс. URL: http://www.nlobooks.ru/node/7612].
9 Фуко М. История сексуальности – III: Забота о себе. М.: Грунт, 1998. С. 51.
10 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 426. Л. 88.
11 Pagels E. The Origins of Satan. New York: Knopf, 1995. P. 167; Wayne P. Meeks, The Origins of Christian Morality. New Haven: Yale University Press, 1993. P. 124; Аникин А. В. Элементы сакрального в русских революционных теориях // Отечественная история. 1995. № 1. С. 78–92.
12 Александер Д. Указ. соч. С. 328–341.
13 Большая цензура: Писатели и журналисты в Стране Советов. 1917–1956 / Под общ. ред. акад. А. Н. Яковлева; сост. Л. В. Максименков. М.: МФД, 2005. С. 425.
14 Рикёр П. Символика интерпретации зла // Рикёр П. Конфликт интерпретаций. М.: Академический проект, 2008. С. 390.
15 Ricoeur P. The Symbolism of Evil. New York: Harper and Row, 1967. P. 287.
16 Рикёр П. Указ. соч. С. 378.
17 Ricoeur P. Op. cit. P. 300.
18 Рикёр П. Указ. соч. С. 406–407.
19 Ricoeur P. Op. cit. P. 233–235.
20 Рикёр П. Религия и вера // Рикёр П. Конфликт интерпретаций. М.: Академический проект, 2008. С. 581.
21 Абрамс М. Г. Апокалипсис: темы и вариации // Новое литературное обозрение. № 46. 2000. С. 5–31.
22 Кентавр. 1992. Июль – август. С. 103.
23 Из архива Л. О. Дан / Отобрал, снабдил примечаниями и очерком биографии Л. О. Дан Борис Сапир. Амстердам: Международный институт социальной истории, 1987. С. 101–104.
24 Тайны национальной политики ЦК РКП. Стенографический отчет секретного 4‑го совещания ЦК РКП, 1923 г. М.: Инсан, 1992. С. 63.
25 Правда. 1918. 11 октября.
26 Троцкий Л. Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев) № 73 [Электронный ресурс: http://www.hai-nyzhnyk.in.ua/doc2/1939.trotsky2.php].
27 Раскольников Ф. В тюрьме Керенского // Пролетарская революция. 1923. № 10. С. 150–152.
28 Пролетарская революция. 1923. № 10. С. 151; Воспоминания о В. И. Ленине. Т. 2. М.: Политиздат, 1984. С. 266.
29 Правда. 1927. 2 ноября.
30 Дело провокатора Малиновского / Сост. Б. И. Каптелов, И. С. Розенталь, В. В. Шелохаев. М.: Республика, 1992. С. 205–206, 212–213.
31 Там же. С. 230.
32 Там же. С. 234–235.
33 Сталин И. В. Закрытое письмо ЦК ВКП(б): Уроки событий, связанных с злодейским убийством тов. Кирова // Сталин И. В. Сочинения. Т. 16. М.: Писатель, 1997. С. 280.
34 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 426. Л. 277, 199.
35 Об официальном образе врага см.: Guenter H. Der Feind in der totalitären Kultur // Kultur im Stalinismus: Sowjetische Kultur und der 1930er bis 50er Jahre / Hrsg. B. Gorzka. Bremen: Edition Temmen, 1994. S. 89–100; Фатеев А. Образ врага в советской пропаганде, 1945–1954. М.: Ин-т рос. истории РАН, 1999; Cassiday J. The Enemy on Trial: Early Soviet Courts on Stage and Screen. De Kalb: Northern Illinois University Press, 2000.
36 Тепляков А. Г. «Непроницаемые недра»: ВЧК–ОГПУ в Сибири. 1918–1929 гг. / Под ред. Г. А. Бордюгова. М.: АИРО-XXI, 2007 (Серия «АИРО – Первая монография»).
37 Глебкин В. В. Ритуал в советской культуре. М.: Янус-К, 1998; Зиновьева Т. А. К вопросу о культе мертвых на территории бывшего СССР // Знание – сила. 1996. № 1. С. 13–15.
38 Koselleck R. The Historical-Political Semantics of Asymmetric Counterconcepts // Koselleck R. Futures Past: On the Semantics of Historical Time. Cambridge, MA: The MIT Press, 1999. P. 177.
39 Протоколы X съезда РКП(б), март 1921 г. / Под ред. Н. Н. Попова. М.: Партийное издательство, 1933. С. 332–333.
40 Тепляков А. Г. Дневник чекиста Семенова, или Голгофа воинствующего троцкиста и безбожника // Голоса Сибири. Литературный альманах. Вып. 4. Кемерово: Кузбассвузиздат, 2006. С. 343.
41 Сойма В. Запрещенный Сталин. М.: Олма-Пресс, 2013. С. 12.
42 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 259. Л. 69, 84.
43 Там же. Л. 31.
44 [Электронный ресурс: https://www.alexanderyakovlev.org/fond/issues-doc/67974].
45 РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 161. Л. 52–57.
46 Чудинов А. П. Политическая лингвистика. М.: Флинта-Наука, 2008; Шейгал Е. И. Семиотика политического дискурса. М.: Гнозис, 2004; Евстигнеева Н. В., Оберемко О. А. Модели анализа нарратива // Человек. Сообщество. Управление. 2007. № 4. С. 95–107.
47 Лебина Н. Б. Нормы и ценности повседневной жизни. Становление социалистического образа жизни в России, 1920–1930‑е годы. СПб.: Нева; Летний Сад, 2000; Козлова Н. Н. «Советские люди»: сцены из истории. М.: Европа, 2005.
48 Малиновский Б. Избранное: Аргонавты западной части Тихого океана. М.: РОССПЭН, 2004. С. 36–37.
49 Ярская-Смирнова Е. Р. Нарративный анализ в социологии // Социологический журнал. 1997. № 3. С. 38–61; Троцук И. В. Теория и практика нарративного анализа в социологии. М.: Изд-во РУДН, 2006; Анкерсмит Ф. Р. История и тропология: взлет и падение метафоры / Пер. с англ. М. Кукарцева, Е. Коломоец. М.: Прогресс-Традиция, 2003.
50 Гирц К. Глубокая игра: Заметки о петушиных боях у балийцев. М.: Ад Маргинем Пресс, 2017.
51 Гирц К. Интерпретация культур. М.: РОССПЭН, 2004. С. 11.
52 Риккерт Г. Науки о природе и науки о культуре. М.: Республика, 1998.
53 Колоницкий Б. И. Символы власти и борьба за власть: К изучению политической культуры российской революции 1917 года. СПб.: Лики России, 2001.
54 Анфертьев И. А. Организационные основы создания и деятельности ЦКК РКП(б)–ВКП(б). По документам Российского государственного архива социально-политической истории // История России. Исследования и документы: Мат-лы междунар. науч. конф. «Архивные документы в системе объективного научного знания по истории России», 19 ноября 2010 г., г. Москва. М.: РГГУ, 2011. С. 43–58.
55 Леви-Строс К. Структурная антропология. М.: Наука, 1985. С. 135.
56 Москаленко И. М. ЦКК в борьбе за единство и чистоту партийных рядов. М.: Политиздат, 1973; Орлов Е. Н. Ленинский план создания органов партийного контроля и осуществление его в Москве, 1924–1934. М.: Наука, 1987; Иванцов И. Г. Органы внутрипартийного контроля ВКП(б) в 1923–1934 гг. (на материалах Кубани и Северного Кавказа) // Известия вузов. Северо-Кавказский регион. Общественные науки. 2009. № 2; Саран А. Ю. Контрольные органы региональных структур ВКП(б) 1920–1930‑х гг. (на примере Центрально-Черноземной области) // История: факты и символы. 2016. № 4. С. 132–138; Санников В. А. Контроль над моральным обликом членов РКП(б) в 1920‑е годы (на примере Москвы) // История: факты и символы. 2016. № 3. С. 13–17.
57 Gofman E. Frame analysis: An essay on the organization of experience. London: Harper and Row, 1974.
58 Pocock J. G. A. Politics, Language, and Time: Essays on Political Thought and History. Chicago: University of Chicago Press, P. 14–15; Skinner Q. Meaning and Understanding in the History of Ideas // History and Theory. Vol. 8. 1969. P. 3–53; Pocock J. G. A., Skinner Q., Collini S. et al. Intellectual History // History Today. Vol. 35. 1985. P. 52; Велижев М. Б., Атнашев Т. М. История политических языков в России: к методологии исследовательской программы // Философия. Журнал Высшей школы экономики. 2018. Т. 2. № 3. С. 107–137.
59 Фуко М. Археология знания / Пер. М. Б. Раковой. СПб.: Гуманитарная Академия, 2004.
60 Козлова Н. Н. Советские люди: Сцены из истории. М.: Европа, 2005; Лившин А. Я., Орлов И. Б. Власть и народ: «сигналы с мест» как источник по истории России 1917–1927 гг. // Общественные науки и современность. 1999. № 2. С. 94–102; Суровцева Е. В. Жанр «письма вождю» в тоталитарную эпоху. 1920–1950‑е гг. М.: Аиро ХХ, 2008; Сухова О. А. В поисках социальной идентичности: советское общество в зеркале эпистолярного наследия эпохи // Вестник архивиста. 2017. № 4. С. 101–110; Рожков А. Ю., Мамонтова О. А. Письма «во власть» как исторический источник изучения социальных проблем студенчества в Советской России 1920‑х гг. // Общество: философия, история, культура. 2019. № 1. С. 85–93; Андреев Д. А. Советский студент первой половины 1920‑х: особенности самопрезентации // Социологический журнал. 2007. № 2. С. 156–166; Еремеева А. Н. Об одном студенческом письме «во власть» // Парадигма. 2019. № 30. С. 129–135.
61 Шубин А. В. Вожди и заговорщики: Политическая борьба в СССР в 1920–1930‑х гг. М.: Вече, 2004; Емельянов Ю. В. Сталин: Путь к власти. М.: Вече, 2006; Хлевнюк О. В. Хозяин: Сталин и утверждение сталинской диктатуры. М.: РОССПЭН, 2010.
62 «Я не считаю большевистское сектантство метафорой».
63 Koestler A. Darkness at Noon. New York: Scribner, 1941.
64 Milosz Cz. The Captive Mind. New York: Vintage Books, 1955. P. 193, 199.
65 Arendt H. On Revolution. New York: Viking, 1962. P. 100.
66 Гутнер Г. Б. Ханна Арендт о тоталитаризме [Электронный ресурс: https://sfi.ru/science/doklady-stat-i-vystuplieniia/hanna-arendt-o-totalitarizme.html].
67 Там же.
68 Berman H. J. The Challenge of Soviet Law // Harvard Law Review. Vol. 62 (2). 1948. Р. 260–261.
69 Luhmann N. Law as a Social System. Oxford: Oxford University Press, 2004.
70 СЗ СССР. 1927. № 12. С. 123; № 49. С. 330.
71 Крыленко Н. В. Обвинительные речи по наиболее крупным политическим процессам. М.: Юридическое издательство НКЮ СССР, 1937. С. 305–306; Викторов Б. Без грифа «Секретно». Записки военного прокурора. М.: Юридическая литература, 1990. С. 95–98.
72 Папков С. А. Обыкновенный террор. Политика сталинизма в Сибири. М.: РОССПЭН, 2012. С. 180–181.
73 Sharlet R. Stalinism and Soviet Legal Culture // Stalinism: Essays in Historical Interpretation / Ed. by R. Tucker. New York, 1977. P. 163–168; Unfried B. Rituale von Konfession und Selbstkritik: Bilder vom stalinistischen Kader // Jahrbuch für historische Kommunismusforschung. Bd. 2. 1994. S. 148–164.
74 РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 256. Л. 59–60.
75 Гинзбург Л. Я. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб.: Искусство, 2002. C. 34.
76 РГАСПИ. Ф. 613. Оп. 3. Д. 7. Л. 16.
77 Там же. Л. 18–22.
78 Мельниченко М. Советский анекдот (Указатель сюжетов). М.: Новое литературное обозрение, 2014. С. 107.
79 ГАНО. П-6. Оп. 2. Д. 2763. Л. 8.
80 Одиннадцатый съезд РКП(б). Стенографический отчет. М.: Политиздат, 1961. С. 694.
81 Отчет Томского окружного исполнительного комитета II окружному съезду Советов Томского округа Сибирского края. Октябрь 1925 – март 1927 г. Томск, 1927; Отчет о работе Томского городского Совета рабочих и красноармейских депутатов VII созыва за 1927 и 1928 года. Томск, 1929.
82 ЦДНИ ТО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 525. Л. 52.
83 ГАНО. Ф. Р-1053. Оп. 1. Д. 1378. Л. 13.
84 Известия Сибирского бюро ЦК РКП(б). 1922. № 45. С. 29–30.
85 Тринадцатый съезд РКП(б). Стенографический отчет. М.: Политиздат, 1963. С. 779–780.
86 Троцкий Л. Д. Новый курс. М.: Красная новь, 1924. С. 78–79.
87 ЦДНИТО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 499. Л. 190.
88 Там же. Д. 604. Л. 27.
89 Там же. Л. 28.
90 Там же. Д. 99. Л. 378.
91 ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 2763. Л. 9–10.
92 Там же. Л. 12.
93 Там же. Л. 32.
94 Там же. Л. 35.
95 XIV съезд ВКП (б). Стенографический отчет. М.; Л.: Госиздат, 1926. С. 101–102.
96 Там же. С. 494.
97 ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 2763. Л. 34–38.
98 Там же. Л. 33.
99 Там же. Л. 30.
100 Кокоулин В. Г. Повседневная жизнь Томска (декабрь 1919 – март 1921 г.) // Сибирь. Деревня. Город / Отв. ред. С. А. Красильников. Новосибирск: Изд-во НГУ, 2011. С. 9.
101 ЦГА ИПД. Ф. 197. Оп. 1. Д. 211. Л. 17.
102 ЦГА ИПД. Ф. 9. Оп. 1. Д. 127. Л. 1.
103 ГАНО. П-6. Оп. 2. Д. 2763. Л. 39.
104 ЦДНИ ТО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 525. Л. 34.
105 Правда. 1923. 7 декабря.
106 Троцкий Л. Д. Указ. соч. С. 77–78.
107 Десятый съезд РКП(б). Стенографический отчет. М.: Госполитиздат, 1963. С. 518.
108 Там же. С. 520.
109 Тринадцатый съезд РКП(б). С. 604.
110 ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 2763. Л. 24.
111 Там же. Л. 46–48.
112 Там же. Л. 27–29.
113 Там же. Л. 43.
114 Там же. Л. 64.
115 Гузаров В. Н. Борьба секретаря Томского губернского комитета РКП(б) В. С. Калашникова против троцкизма (1923–1924 гг.) // Вестник Томского государственного университета. История. 2012. № 4 (20). С. 159.
116 Тринадцатый съезд РКП(б). С. 223.
117 Десятый съезд РКП(б). С. 284.
118 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 71. Д. 1. Л. 12; Д. 89. Л. 10–11; Оп. 85. Д. 222. Л. 159; ЦГА ОДМ Ф. 67. Оп. 1. Д. 97. Л. 6 об.; Ленинградская правда, 1923. 5 декабря; Комсомольская правда. 1926. 19 сентября.
119 Тринадцатый съезд РКП(б). С. 203.
120 Там же. С. 201–202.
121 XIV съезд ВКП(б). С. 394.
122 ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 2763. Л. 31.
123 Там же. Л. 51–55.
124 Там же. Л. 62–63.
125 Там же. Л. 72.
126 Там же. Л. 68–71.
127 Правда. 1918. 3 сентября, 24 ноября, 8 декабря; Известия ЦК РКП(б). 1919. 2 декабря; ЦГА ИПД. Ф. 1. Оп. 1. Д. 332. Л. 1–2.
128 Одиннадцатый съезд РКП(б). С. 550.
129 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 34. Д. 16. Л. 116.
130 Одиннадцатый съезд РКП(б). С. 647–648.
131 ЦГА ИПД. Ф. Р-1728. Оп. 1–51. Д. 401007. Л. 1–2.
132 ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 2763. Л. 61.
133 Там же. Л. 76.
134 Там же. Л. 78.
135 РГАНИ. Ф. 6. Оп. 20. Д. 60. Л. 2.
136 РГАНИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 2751. Л. 37–39.
137 Бубнов А. С. Партия и оппозиция 1925 года: докл. об итогах Июл. пленума ЦК и ЦКК ВКП(б.) на собр. партактива Ленингр. воен. округа и Балт. флота 29 июля 1926 г. М.: Военный вестник, 1926. С. 16, 20.
138 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 426. Л. 98–99.
139 Стенограммы заседаний Политбюро ЦК РКП(б)–ВКП(б) 1923–1938 гг. Т. 2. 1926–1927 гг. М.: РОССПЭН, 2007. С. 112.
140 РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 1569. Т. 1. Л. 141, 144.
141 Там же. Л. 180.
142 Keane W. Semiotics and the social analysis of material things // Language & Communication. Vol. 23. 2003. P. 409–425.
143 РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 1569. Т. 1. Л. 165.
144 Там же. Л. 179, 183.
145 Там же. Л. 140–141.
146 Там же. Д. 1268. Л. 81.
147 Там же. Л. 80.
148 Деятели СССР и революционного движения России: энциклопедический словарь Гранат. М.: Советская энциклопедия, 1989. С. 358.
149 Там же. С. 359.
150 Там же.
151 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 83. Л. 24–25.
152 РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 1569. Т. 1. Л. 349.
153 Там же. Л. 199.
154 Там же. Л. 195.
155 XIV съезд ВКП(б). С. 600–601.
156 РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 1569. Т. 1. Л. 192.
157 Там же. Л. 167.
158 Там же. Л. 192.
159 Ковалев А. Д. «Социальная драматургия» Ирвина Гофмана в контексте истории социологической мысли (к вопросу об американской версии социологического номинализма) // Новое и старое в теоретической социологии / Под ред. Ю. Н. Давыдова. Кн. 2. М.: Изд-во Института социологии РАН, 2001. С. 22–42.
160 РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 1569. Т. 1. Л. 185.
161 Там же. Л. 161.
162 История Коммунистической партии Советского Союза. Т. 4. Кн. 1. М.: б. и., 1970. С. 431–432.
163 Очерки истории Ленинградской организации КПСС. 1918–1945. Л.: Лениздат, 1980. С. 151–155.
164 Стенограммы заседаний Политбюро ЦК РКП(б)–ВКП(б) 1923–1938 гг. Т. 1. М.: РОССПЭН, 2007. С. 692–703.
165 РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 1569. Т. 1. Л. 168.
166 Там же. Л. 100.
167 Там же. Л. 98.
168 Там же. Л. 95.
169 Там же. Л. 105.
170 Бажанов Б. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. СПб.: Всемирное слово, 1992. С. 15.
171 РГАСПИ. Ф. 613. Оп. 1. Д. 46. Л. 21–22.
172 Стенограммы заседаний. Т. 2. С. 99–100.
173 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 83. Л. 1.
174 Там же. Л. 2.
175 Там же. Л. 3.
176 Письма И. В. Сталина В. М. Молотову, 1925–1936 гг.: Сб. док. / Сост. Л. Кошелева, В. Лельчук и др. М.: Россия молодая, 1995. С. 61, 72–73.
177 Коммунистическая оппозиция в СССР, 1923–1927: В 4 т. / Сост. Ю. Фельштинский. М.: Терра, 1990. Т. 2. С. 29.
178 Там же. С. 24.
179 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 83. Л. 4.
180 Там же. Л. 28–35.
181 Там же. Л. 28–29.
182 Там же. Л. 6.
183 Там же. Л. 207 об.
184 Там же. Л. 8–24.
185 Там же. Л. 9.
186 Там же. Л 11.
187 Там же. Л. 13.
188 Там же. Л. 17.
189 Там же. Л. 18.
190 Там же. Л. 21.
191 Там же. Л. 24.
192 Там же. Л. 7–24.
193 Там же. Л. 35, 39.
194 Там же. Л. 209.
195 Там же. Л. 211–217.
196 Там же. Л. 212, 215 об.
197 ГАНИИО. Ф. 16. Оп. 1. Д. 253. Л. 15.
198 ГАНО. Ф. П-6. Оп. 4. Д. 33. Л. 87–88.
199 Коммунистическая оппозиция в СССР. Т. 2. С. 20.
200 Там же. С. 20–21.
201 Реабилитация: Политические процессы 30–50‑х годов / Под общ. ред. А. Н. Яковлева. М.: Изд-во политической литературы, 1991. С. 131.
202 Там же. С. 132.
203 Там же. С. 133.
204 Объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б). 29 июля – 9 августа 1927 г. Документы и материалы: В 2 кн. Кн. 2. М.: Политическая энциклопедия, 2019. С. 106.
205 Коммунистическая оппозиция в СССР. Т. 3. С. 88.
206 Там же. С. 62.
207 Стенограммы заседаний. Т. 2. С. 98–99.
208 XIV съезд ВКП(б). С. 392–393.
209 Стенограммы заседаний. Т. 2. С. 348.
210 Там же. С 94.
211 Сталин И. В. О хозяйственном положении Советского Союза и политике партии: Доклад активу ленинградской организации о работе пленума ЦК ВКП(б) 13 апреля 1926 г. // Сталин И. В. Сочинения. Т. 8. М.: ОГИЗ; Государственное изд-во полит. литературы, 1948. С. 119.
212 Сталин И. В. Речь на объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) 5 августа 1927 г. // Сталин И. В. Сочинения. Т. 10. М.: ОГИЗ; Государственное изд-во полит. литературы, 1949. С. 77.
213 Красное знамя. 1927. 4 октября.
214 Стенограммы заседаний. Т. 2. С. 399.
215 Там же. С. 376.
216 Там же. С. 396.
217 Toker L. Making the Unthinkable Thinkable: Language Microhistory of Politburo Meetings // The Lost Politburo Transcripts: From Collective Rule to Stalin’s Dictatorship / Ed. by P. R. Gregory and N. Naimark. New Haven: Yale University Press, 2008. P. 135.
218 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 69. Д. 273. Л. 60.
219 Яноу Д., ван Хульст М. Фреймы политического: от фрейм-анализа к анализу фреймирования // Социологическое обозрение. 2011. № 1–2.
220 Атнашев Т., Велижев М. «Context is king»: Джон Покок – историк политических языков // Новое литературное обозрение. 2015. № 134 (4). С. 38.
221 Pocock J. G. A. Politics, Language, and Time: Essays on Political Thought and History. Chicago: University of Chicago Press, 1971. P. 14–15; Pocock J. G. A., Skinner Q., Collini S. et al. Intellectual History // History Today. Vol. 35. 1985. P. 52.
222 Черных П. О новых словах // Этнографический бюллетень. (Иркутск). 3 марта 1923; Селищев А. М. Язык революционной эпохи: из наблюдений над русским языком последних лет (1917–1926). М.: Работник просвещения, 1928; Прянишников Н. Отражение революции в языке // Красный Урал. 1926. № 96, 113, 114.
223 Атнашев Т., Велижев М. Указ. соч. С. 27–28; Pocock J. G. A. The History of Political Thought: A Methodological Inquiry // Philosophy, Politics and Society. 2nd ser. / Ed. by P. Laslett and W. G. Runciman. Oxford: Oxford University Press, 1962. P. 183–202; Skinner Q. Meaning and Understanding in the History of Ideas // History and Theory. Vol. 8. № 1. 1969. P. 3–53.
224 Атнашев Т., Велижев М. Указ. соч. С. 23.
225 Они же. История политических языков в России: к методологии исследовательской программы // Философия. Журнал Высшей школы экономики. 2018. Т. 2. № 3. С. 107–137.
226 Skinner Q. Visions of Politics Vol. I. Cambridge: Cambridge University Press, 2002. P. 78.
227 Idem. Meaning and Understanding… P. 3–53.
228 Атнашев Т., Велижев М. «Context is king». С. 27.
229 Skinner Q. Visions of Politics. Vol. I. P. 173–174.
230 Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества / Сост. С. Г. Бочаров; Текст подгот. Г. С. Бернштейн и Л. В. Дерюгина; Примеч. С. С. Аверинцева и С. Г. Бочарова. 2‑е изд. М.: Искусство, 1986. С. 283.
231 Там же. С. 254.
232 Бахтин М. М. Литературно-критические статьи. М.: Художественная литература, 1986. С. 448.
233 ГАНО. Ф. П-6. Оп. 4. Д. 33. Л. 59.
234 Мельниченко М. Советский анекдот (Указатель сюжетов). М.: Новое литературное обозрение, 2014. С. 199–200.
235 БСЭ. М.: Советская энциклопедия. 1926. Т. 2. С. 743.
236 РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 185. Л. 132–134.
237 Там же. Л. 140–142.
238 Там же. Л. 153–154.
239 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 85. Д. 484. Л. 228.
240 Булдаков В. П. Утопия, агрессия, власть. Психосоциальная динамика постреволюционного времени. Россия, 1920–1930. М.: РОССПЭН, 2012. С. 575–576; Большая цензура. Писатели и журналисты в Стране Советов. 1917–1956. М.: Материк, 2005. С. 115, 119; Письма И. В. Сталина В. М. Молотову. 1925–1936 гг. (Сборник документов) / Сост. Л. Кошелева, В. Лельчук, В. Наумов, О. Наумов, Л. Роговая, О. Хлевнюк. М.: Россия молодая, 1996. С. 94.
241 ГАНО. Ф. П-6. Оп. 1. Д. 705. Л. 107.
242 ГАНО. Ф. П-6. Оп. 4. Д. 18. Л. 4.
243 ЦДНИ ТО. Ф. 77. Оп. 1. Д. 38. Л. 28.
244 ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 3509а., Л. 106.
245 Ленин против оппозиции. Мысли и заветы Ленина в решениях XIV Съезда по вопросам бывшей дискуссии / Под ред. А. Соленика. Л.: Прибой, 1926. С. 3.
246 Ярославский Е. За единство ВКП(б). М.; Л.: Молодая гвардия, 1927. С. 15.
247 Сырцов С. И. Октябрьский пленум ЦК и ЦКК и подготовка к съезду // На ленинском пути. 1927. № 3. С. 21.
248 Коммунистическая оппозиция в СССР. 1923–1927. Т. 4. Нью-Йорк: Chalidze Publications, 1988. С. 262.
249 Бак Б. Непартийные союзники троцкистской оппозиции // На ленинском пути. 1927. № 2. С. 9–10.
250 Красное знамя. 1927. 17 ноября.
251 Козьмин И. Оппозиция в Сибири. Новосибирск: Сибкрайком ВКП(б), 1927. С. 11.
252 Красное знамя. 1927. 13 ноября.
253 Сталин И. В. Еще раз о социал-демократическом уклоне в нашей партии [доклад 7 декабря 1926 г.] // Сталин И. В. Полное собрание сочинений. Т. 9. М.: Политиздат, 1947. С. 66.
254 Бак Б. Указ. соч. С. 9.
255 ГАНО. П-6. Оп. 4. Д. 15. Л. 48.
256 Митрофанов А. Владимир Ильич на XI съезде РКП(б) // Вопросы истории КПСС. 1968. № 4. С. 104.
257 Beyrau D. Macht und Oeffentliche Raeume im Sozialismus. Einfuehrung // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. Bd. 50. 2000. No. 2. S. 161–162; Rittersporn G., Rolf M., Behrends J. Open Spaces and Public Realm. Thoughts on the Public Sphere in Soviet-Type Systems // Rittersporn G., Rolf M., Behrends J. Sphaeren von Oeffentlichkeit in Gesellschaften sowjetischen Typs. Bern: Peter Lang, 2003.
258 РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 8395.
259 Getty A. Samokritika Rituals in the Stalinist Central Committee, 1933–38 // The Russian Review. No. 58. 1999. P. 49–51.
260 Медик Х. Микроистория // THESIS. Вып. 4. 1994. С. 196–197.
261 Geertz C. Thick Description: Toward an Interpretive Theory of Culture // Interpretation of Cultures. Selected Essays by Clifford Geertz. New York: Basic Books, 1973. P. 22.
262 ГАНО. Ф. П-6. Оп. 4. Д. 33. Л. 70.
263 Там же. Л. 12, 33.
264 ГАНО. Ф. П-2. Оп. 1. Д. 1860. Л. 244; Ф. П-6. Оп. 4. Д. 15. Л. 147.
265 ГАНО. Ф. П-6. Оп. 4. Д. 10. Л. 133.
266 Там же. Л. 140.
267 Морозова Т. И. Организация и деятельность Сибирского краевого комитета РКП(б)–ВКП(б) (май 1924 – август 1930 г.): автореф. дисс. … канд. ист. наук. Новосибирск, 2015. С. 200.
268 ГАНИИО. Ф. 16. Оп. 1. Д. 253. Л. 28.
269 ПАНО. Ф. П-2. Оп. 4. Д. 14. Л. 226–227.
270 ГАНО. Ф. П-6. Оп. 4. Д. 22. Л. 22–23.
271 ГАНО. Ф. П-2. Оп. 4. Д. 14. Л. 227.
272 ГАНО. Ф. П-6. Оп. 4. Д. 38. Л. 4.
273 ГАНО. Ф. П-6. Оп. 4. Д. 33. Л. 70.
274 ФСБ СПБ. Д. № П-52486. Л. 105.
275 ГАНО. Ф. П-3. Оп. 15. Д. 17003. Л. 33.
276 Коммунистическая оппозиция. Т. 3. С. 118.
277 ЦДНИ ТО. Ф. 320. Оп. 1. Д. 20. Л. 35.
278 ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 3251. Л. 22.
279 Там же. Оп. 4. Д. 33. Л. 59.
280 Там же. Оп. 2. Д. 3251.
281 ЦДНИ ТО. Ф. 76. Оп. 1. Д. 587. Л. 21.
282 Троцкий Л. Портреты революционеров. М.: Московский рабочий, 1991. С. 162. О страхе войны см.: Meyer A. G. The War Scare of 1927 // Soviet Union / Union Sovietique. Vol. 5. No. 1. 1978; Sontag J. P. The Soviet War Scare of 1927 // The Russian Review. Vol. 34. No. 1. 1975; Simonov N. S. «Strengthen the Defense of the Land of Soviets»: The 1927 «War Alarm» and its consequences // Europe-Asia Studies. No. 48 (8). 1996; Werth N. Rumeurs défaitistes et Apocalyptiques dans l’URSS des Années 1920 et 1930 // Vingtieme Siècle, Revue d’histoire. 2001. No. 71; Оленик О. Проблемы военной угрозы СССР в 1927 году // Проблемы социально-политического развития российского общества. Иваново, 1992.
283 Коммунистическая оппозиция в СССР… Т. 4. С. 48–50.
284 Марецкий Д. Так называемый «термидор». М.; Л.: Московский рабочий, 1927. С. 9; Угаров А. Рост социализма или «термидорианское» перерождение. Л.: Прибой, 1928. С. 7. Для подробного разбора проблемы см.: Кондратьева Т. Большевики-якобинцы и призрак термидора. М.: Ипол, 1993.
285 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 426. Л. 57.
286 Коммунистическая оппозиция в СССР. Т. 4. С. 18.
287 ЦДНИ ТО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 883. Л. 8.
288 Красное знамя. 1927. 22 ноября.
289 Там же. 1 сентября.
290 ЦДНИ ТО. Ф. 76. Оп. 1. Д. 587. Л. 8.
291 Там же. Л. 9.
292 ЦДНИ ТО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 883. Л. 12.
293 Красное знамя. 1927. 20 августа.
294 ЦДНИ ТО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 883. Л. 12 об.
295 Стенограммы заседаний Политбюро ЦК РКП(б)–ВКП(б), 1923–1938 гг.: В 3 т. Т. 2. М.: РОССПЭН, 2007. С. 89–90.
296 Там же. С. 569, 596.
297 Там же. С. 399.
298 Сахаров В. А. «Политическое завещание» Ленина: реальность истории и мифы политики. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2003.
299 ЦДНИ ТО. Ф. 76. Оп. 1. Д. 425. Л. 64.
300 ПАНО. Ф. 6. Оп. 4. Д. 33. Л. 110.
301 ПАНО. Ф. 18. Оп. 1. Д. 651. Л. 82.
302 Коммунистическая оппозиция. Т. 3. С. 86.
303 РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 186. Л. 44–45.
304 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 71. Д. 7. Л. 103.
305 Там же. Л. 5.
306 Там же. Л. 111.
307 РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 186. Л. 139–140.
308 Коммунистическая оппозиция. Т. 3. С. 86.
309 ГАНО. Ф. П-6. Оп. 4. Д. 10. Л. 546.
310 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 83.
311 РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 186. Л. 47–48.
312 Романовский В. К. Идеолог «сменовеховства» Н. В. Устрялов // Преподавание истории в школе. 2005. № 2. С. 13–19.
313 Троцкий Л. Д. Сталинская школа фальсификаций. М.: Юрайт, 2021. С. 113.
314 ЦДНИ ТО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 883. Л. 8.
315 Материалы партийного следствия, проведенного Окружной контрольной комиссией КП(б)У в июне – июле 1927 года по делу оппозиционной группы Одессы // Жизнь как сказка (май 1999 года) [Электронный ресурс: http://samlib.ru/a/akitinowa_l_b/lifelikefairytale.shtml].
316 ГАНО. Ф. П-6. Оп. 4. Д. 13.
317 ЦДНИ ТО. Ф. 77. Оп. 1. Д. 38. Л. 28.
318 ЦДНИ ТО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 883. Л. 9.
319 Там же. Д. 38. Л. 28.
320 Там же. Д. 883. Л. 9–10.
321 ЦДНИ ТО. Ф. 320. Оп. 1. Д. 20. Л. 19–20.
322 Коммунистическая оппозиция в СССР. Т. 3. С. 39.
323 Мельниченко М. Указ. соч. С. 214.
324 Емельянов Ю. В. Троцкий. Мифы и личность. М.: Вече. 2003. С. 135.
325 Коммунистическая оппозиция в СССР. Т. 3. С. 60.
326 Там же. С. 61.
327 Серж В. От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера / Пер. с фр. Ю. В. Гусевой, В. А. Бабинцева. М.: Праксис; Оренбург: Оренбургская книга, 2001. С. 263.
328 Коммунистическая оппозиция в СССР. Т. 3. С. 61.
329 Стенограммы заседаний Политбюро. Т. 1. С. 860.
330 Коммунистическая оппозиция в СССР. Т. 3. С. 63.
331 ЦДНИ ТО. Ф. 320. Оп. 1. Д. 20. Л. 35.
332 Там же. Л. 28.
333 Абрамович И. Л. Воспоминания и взгляды: В 2 кн. Кн. 1. М.: КРУК-Престиж, 2004. С. 69.
334 ЦДНИ ТО. Ф. 320. Оп. 1. Д. 20. Л. 29.
335 ЦДНИ ТО. Ф. 76. Оп. 1. Д. 587. Л. 13.
336 Атнашев Т., Велижев М. Указ. соч. С. 23.
337 Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. С. 288.
338 ЦДНИ ТО. Ф. 320. Оп. 1. Д. 20. Л. 31.
339 Коммунистическая оппозиция. Т. 3. С. 175.
340 Там же. Т. 4. С. 184.
341 ЦДНИ ТО. Ф. 320. Оп. 1. Д. 20. Л. 32.
342 Там же. Л. 32 об.
343 Там же. Л. 33–34.
344 Там же. Л. 34.
345 Там же. Л. 34 об.
346 Там же. Л. 33.
347 Там же. Л. 34.
348 После объединенного пленума // На ленинском пути (Политико-экономический двухнедельник Сибкрайкома ВКП(б)). 1927. № 1. С. 6.
349 РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 737. Л. 23.
350 ЦДНИ ТО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 749. Л. 159.
351 ЦДНИ ТО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 883. Л. 30.
352 Объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б). 29 июля – 9 августа 1927 г. Документы и материалы: В 2 кн. Кн. 2. М.: Политическая энциклопедия, 2019. С. 98.
353 ЦДНИ ТО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 883. Л. 30 об.
354 Там же. Л. 11.
355 ЦДНИ ТО. Ф. 320. Оп. 1. Д. 20. Л. 33.
356 Скоркин К. В. Обречены проиграть (Власть и оппозиция 1922–1934). М.: ВивидАрт, 2011. С. 220.
357 ЦДНИ ТО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 883. Л. 30 об.
358 ЦДНИ ТО. Ф. 320. Оп. 1. Д. 20. Л. 35 об.
359 ЦДНИ ТО. Ф. 77. Оп. 1. Д. 27. Л. 52 об.
360 ГАНО. Ф. П-6. Оп. 4. Д. 17. Л. 39.
361 ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 3509а. Л. 104.
362 ЦДНИ ТО. Ф. 77. Оп. 1. Д. 38. Л. 29; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 67. Д. 187. Л. 53.
363 ЦДНИ ТО. Ф. 320. Оп. 1. Д. 20. Л. 37.
364 РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 3349. Л. 141.
365 РГАСПИ. Ф. 323. Оп. 2. Д. 100. Л. 628–629.
366 ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 3267. Л. 35–36.
367 Там же. Д. 1795. Л. 66.
368 Там же. Д. 2554. Л. 12.
369 ПАТО. Ф. 77. Оп. 1. Д. 38. Л. 32.
370 ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 60.
371 ГАРФ. Ф. 110035. Оп. 1. Д. П-51377. Л. 141.
372 ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 60.
373 Там же. Л. 28–29.
374 ПАНО. Ф. 2. Оп. 6. Д. 1330. Л. 7–9.
375 Там же. Л. 10–12.
376 Там же. Л. 14–15.
377 Сырцов С. И. Октябрьский пленум ЦК и ЦКК и подготовка к съезду // На ленинском пути. 1927. № 3. С. 19.
378 Красное знамя. 1927. 15 ноября.
379 Коммунистическая оппозиция. Т. 4. С. 99–100.
380 Там же. С. 101; ГАНИИО. Ф. 16. Оп. 1. Д. 253. Л. 13–14.
381 ЦДНИ ТО. Ф. 77. Оп. 1. Д. 49. Л. 4.
382 Там же. Л. 24–25.
383 ГАНО. Ф. П-6. Оп. 4. Д. 17. Л. 43.
384 ЦДНИ ТО. Ф. 77. Оп. 1. Д. 38. Л. 29.
385 Красное знамя. 1927. 26 октября.
386 Шишкин В. А. Россия в годы «великого перелома» в восприятии иностранного дипломата (1925–1931 гг.). СПб.: Дмитрий Буланин, 1999. С. 64.
387 Коммунистическая оппозиция. Т. 4. С. 227–228.
388 Объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б). Кн. 2. С. 71.
389 Булдаков В. П. Указ. соч. С. 595.
390 Красное знамя. 1927. 11 ноября.
391 Шишкин В. И. Персональное дело коммуниста В. Б. Эльцина (сентябрь 1927 – февраль 1928 г.) // Гуманитарные науки в Сибири. Т. 25. № 3. 2018. С. 19.
392 ЦДНИ ТО. Ф. 76. Оп. 1. Д. 587. Л. 13–14.
393 Бахтин М. М. Указ. соч. С. 280.
394 Пламмер Я. История эмоций. М.: Новое литературное обозрение, 2018; Виницкий И. Заговор чувств, или Русская история на «эмоциональном повороте» (обзор работ по истории эмоций) // Новое литературное обозрение. № 117. 2012.
395 ГАНО. Ф. П-6. Оп. 4. Д. 17. Л. 43–44.
396 Там же. Д. 18. Л. 82–83.
397 ЦГА ИПД. Ф. 1728. Оп. 1. Д. 440743. Л. 70.
398 ГАРФ. Ф. 110035. Оп. 1. Д. П-51377. Л. 160.
399 ЦДНИ ТО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 883. Л. 29.
400 ГАНО. Ф. П-6. Оп. 4. Д. 41. Л. 88–89.
401 ПАТО. Ф. 77. Оп. 1. Д. 38. Л. 29.
402 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 67. Д. 187. Л. 53.
403 ЦДНИ ТО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 883. Л. 11 об.
404 ЦДНИ ТО. Ф. 77. Оп. 1. Д. 27. Л. 46 об.
405 Красное знамя. 1927. 16 ноября.
406 ЦДНИ ТО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 749. Л. 153 об.; ЦДНИ ТО. Ф. 77. Оп. 1. Д. 31. Л. 73; Ф. 17. Оп. 1. Д. 749. Л. 151 об.
407 ЦДНИ ТО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 749. Л. 155.
408 РГАСПИ. Ф. 323. Оп. 2. Д. 83. Л. 18.
409 Коммунистическая оппозиция. Т. 4. С. 264.
410 ГАНИИО. Ф. 16. Оп. 1. Д. 253. Л. 5.
411 Там же. Л. 7.
412 Красное знамя. 1927. 5 ноября.
413 Там же. 13 ноября.
414 Там же.
415 ЦДНИ ТО. Ф. 77. Оп. 1. Д. 38. Л. 29.
416 ЦГА ИПД. Ф. 1728. Оп. 1. Д. 440743 (1). Л. 71.
417 ЦДНИ ТО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 749. Л. 154 об.
418 Там же. Л. 156 об.
419 Бугров К. Д. Инструментарий истории понятий и его применение в изучении политической истории России XVIII в. // Известия УрФУ. Серия 2. Гуманитарные науки. Т. 19. № 1 (160). 2017. С. 165.
420 ЦГА ИПД. Ф. 1728. Оп. 1. Д. 440743 (1). Л. 71.
421 Известия Томского обкома КПСС. 1990. № 8. С. 43.
422 ЦДНИ ТО. Ф. 77. Оп. 1. Д. 38. Л. 29.
423 ЦГА ИПД. Ф. 1728. Оп. 1. Д. 440743 (1). Л. 71.
424 ЦДНИ ТО. Ф. 77. Оп. 1. Д. 38. Л. 28.
425 ЦДНИ ТО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 749. Л. 156 об.
426 Коммунистическая оппозиция. Т. 4. С. 269.
427 Серж В. Указ. соч. С. 270.
428 Там же. С. 271.
429 Правда. 1927. 2 ноября.
430 РГАНИ. Ф. 6. Оп. 20. Д. 60. Л. 45.
431 Серж В. Указ. соч. С. 270.
432 Полетика Н. П. Виденное и пережитое: (Из воспоминаний). Тель-Авив: Библиотека Алия, 1982. С. 295.
Продолжить чтение