365 дней тоски

Предисловие

Начинаю этот проект как нечто меланхоличное, личное, потаённое и скрытое глубоко внутри меня самого. Это может быть общее впечатление от определенного дня, это может быть квинтэссенцией переживаний и чувств, это может базироваться на определенных погодных условиях, это может быть мной самим.

365 дней тоски. То, у чего не будет определенного направления, стиля, вида… ведь это мысль. Такая же мимолетная, как сгорание смеси порошка магния с хлоратом калия, серой и сульфидом сурьмы.

365 дней тоски. Обратная сторона моего смеха.

Город Грусти

День первый.

Наш удивительно свинцовый город, отражающийся тенью на небесах, сковал лёд. Улицы, словно покрытые тонким слоем лубриканта, отражают любой заблудившийся луч. Люди проверяют на прочность свои тазовые, берцовые, лучевую и локтевую кости… Спешка… Спешка судорогой сводит мысли жителей, которые проталкиваются, подобно червям, по тонким тоннелям узких проходов общественного транспорта… И существуют, подобно муравьям, в тесной колонии.

День второй.

Гнетущее утро. Запотевшее от скопления горячих тел и дыхания окно. Засаленная, немного слезшая со своего места наклейка с надписью: «Во избежание падения держитесь за поручни».

Сквозь коматозное состояние мозга пробивается мысль: «Во избежание падения надо держаться за плечо…»

И тут же ощущение, словно грязный, измазанный в продуктах жизнедеятельности ботинок врезается в мягкую эссенцию личного. И осознание – «поручни надежнее человеческого плеча».

День третий.

Турист – как аксиома существования. Пришёл, побыл и отчалил в направлении судьбы. Вдоль персональной нити, которую тщательно сплели Нона, Децима и Морта… Клото, Лахесис и Атропос.

Следуя по уже предназначенному маршруту, как и прочие, наблюдаю чудеса света и тайны ночи. Оставляю отметки в виде зарубок – шрамов на своём теле, на своей душе – и продолжаю двигаться навстречу одному, известному с момента появления мира, факту – исчезновение неизбежно.

День четвертый.

«Всего лишь грязь», – то, о чем я подумал, увидев себя в зеркале.

«Всего лишь грязь», – отдалось каким-то странным, отчуждённым эхом в мыслях, и я понял, что не вижу своего отражения, а вижу лишь то, что видят многие, когда смотрят на меня.

– Всего лишь грязь, – повторил я шёпотом и закончил свою мысль следующими словами: – Вот чем является человечество, если смотреть на него со стороны.

День пятый.

Запах уксуса утром – не то, что хотелось почувствовать в душной камере общественного транспорта, и не то, чем должно пахнуть от дорогой черной женской шубы.

И, казалось бы, встретить так называемого «vagabond» в похожей ситуации было бы более мерзко, но этот едкий, кисло-сладкий запах, ударивший в нос похмельного организма, был хуже нашатыря и моментально уничтожил всю романтику легкого вечернего отдыха со вкусом белого вина и сыра.

И у меня остались холодное утро, легкое похмелье и воспоминание о пропахшей уксусом чёрной женской шубе.

День шестой.

Картонный футляр – хранилище человека с комплектацией из комплексов, взглядов, привычек, мыслей, знаний, воспоминаний, фобий, хобби, музыки, стиля, аксессуаров, внешности, электроники, жилища, автомобиля, работы, коллектива, любовников, политики, веры…

Картонный футляр – бесконечная матрёшка, в которую можно поместить весь мир.

Картонный футляр – будет выброшен, сожжен, потерян, забыт… И как человек, и как отдельная Вселенная.

День седьмой.

– Вот и всё!.. Вот и всё… Ты больше никогда не будешь прежним. Ты больше никогда не сможешь стать прежним. Плохой пародией на себя – да.

– О чём ты?

– Я о том, что ты смотришь в отражение и видишь нового нас.

– И что это значит?

– Что тебя больше нет.

– Почему?

– Потому что ты, а теперь мы, переродились после твоей гибели. Ведь ты умер, предав свои принципы.

– Вот дерьмо!..

– Да… теперь ты, мы – дерьмо.

День восьмой.

Необходимая добродетель – нечто, похожее на укол адреналина, когда ты чувствуешь, что направляешься прямо в ад. Совершаешь этот акт реанимации не в качестве благонаправленного деяния, а в рамках отчаянной попытки зацепиться, удержаться и не пропасть… Не думаешь об этом, просто знаешь, что твой поступок – отговорка собственной черствости, циничности, съедающей изнутри.

Только осознание отсутствия необходимости в необходимой добродетели может освободить от ярма самопрезрения… Только чистая добродетель способна на это.

День девятый.

Недавно встретил человека. Прозвал его «салфетка», и холодная рука ужаса погладила меня по спине.

«Никогда не позволю стать себе таким, – мелькнула мысль, и вновь ужас прокатился по всему телу. – Никогда не посмею воспользоваться таким… ведь это страшно, очень…»

И потом еще одна мысль влупила мне с ноги прямо в голову:

«Что же тебя таким сделало? Что случилось? Что тебя сломало?! Скажи мне, чтобы я смог отгородиться от этого…»

День десятый.

И вот я стою на поребрике и всматриваюсь в воду, выпавшую осадками на проклятый город. Я уверен в том, что она очистится… Рано или поздно вновь станет кристальной и вновь сможет даровать жизнь другим живым организмам. А пока что это – яд. Чистый яд, без примеси… хотя если подумать, вода, содержащая в себе масло, копоть, грязь и многие другие элементы и соединения.

И вот я стою и думаю о том, что человек – это та самая вода, которая со временем превращается в яд и может уничтожить как другую воду, так и жизнь вокруг.

День одиннадцатый.

Прощаться всегда тяжело… не хочется. Просто ухожу, и все. Чтобы последними словами не вышло какого-нибудь выражения типа: «Ну, давай там» или «Удачи! До встречи…» Так же, по этой самой причине, я не здороваюсь. Мне так проще, мне так легче… представлять, что жизнь – один неразрывный день, в котором нет надобности говорить «прощай». В котором нет надобности здороваться… Просто представляя, что любой промежуток времени бесконечно мал, жить и наслаждаться общением.

День двенадцатый.

Пыль состоит из смерти. Смерть – есть пыль, которая со временем наполняет и тело, и душу. Время от времени необходимо делать уборку, соскребая с себя отмершие, отслужившие частички. Только так можно вдохнуть капельку жизни, частичку свежести, молодости… немного вчерашнего себя в себя настоящего.

Если же не заниматься собой, не убирать осевшую пыль, то будучи захламлённым, будучи помеченным печатью из пыли, её – то есть смерть – можно привлечь и уйти в бесконечность раньше отведённого срока.

День тринадцатый.

Туман спустился и окунул город в пелену самых низких облаков, которые только можно представить. Он скрыл собой грязь, скопившуюся и загрязнившую ливневки…

Скоро, чувствую, сильным дождем разверзнутся небеса и вода, хлынувшая сверху, смоет не только мусор с канализационных решеток, но и остальную грязь, что сама выстроила лабиринт, в котором скопится жидкость и вдоль стен которого понесет мешки с костями.

День четырнадцатый.

Глаза открываются от резкой боли, которая идёт изнутри плечевого сустава. Это чувство подбрасывает, заставляя сесть на краю кровати и схватиться здоровой рукой за ту, которую разрывают изнутри. Стараюсь дышать медленно… это помогает бороться с внезапной болью.

Справа, около кровати, стоит небольшая тумбочка. С неё дико, остервенело начинает орать будильник: «Это начало твоего рабочего дня!»

– Доброго утра, – срывается с губ, и, спустя небольшую паузу, одно емкое выражение довершает сказанное.

День пятнадцатый.

Я встретил её, и тут же капелька холодного пота скользнула вниз, вдоль линии позвоночника, по горячей коже. Я увидел её глаза-бусинки, что вперились в меня и с жадностью разложили по производным. Я услышал её медленное приближение по тонкой нити, которую та старательно сплела вокруг моего уставшего, измученного тела. Я почувствовал, как руки с короткими и очень тонкими пальцами обвили меня и прижали к прохладному телу, и сердце в груди забилось сильнее. Сквозь страх я возопил:

– «МАБ!»

И тут же проснулся.

– Не сегодня… – предплечье легко вошло в ямку переносицы, закрыв глаза. – Я сам решу, когда пойти с тобой… королева Фей.

День шестнадцатый.

Клац – клац – клац! Клац – клац – клац!

Удары печатей по столешницам из ДСП наполняют восемь часов… Треть моего дня. Из оставшегося мне времени я скрупулёзно выторговываю часть на сон, часть на тупую, страшную своей обыденностью, бытовуху, и часть на то, чтобы заняться действительно интересными мне делами.

В этом «Клац. Клац. Клац!» есть ещё одна, леденящая душу, черта – подавляющее большинство нас тратят треть своей жизни на существование и оставляют всего около часа, может, около двух часов, на жизнь.

День семнадцатый.

Суббота; темное, как ночь, холодное, облицованное серой дымкой утро. Свет автомобильных фар острыми лучами въедается в плотную смесь влажного воздуха и устремляется вперёд, под наклоном, вверх и вниз, ровными линиями, словно на рисунке ребёнка.

Меня несёт вперёд длинный стальной ящик, наполненный разными, такими же, как и я, неспокойными душами, которые так же устремлены и ведомы импульсом «надо».

«Неспокойные души – эссенция самого существа», – проскакивает глупая мысль.

День восемнадцатый.

– Я найду тебя… я просто обязан найти тебя! Я помню твой голос, помню, как ты звучишь, и это самое главное!

– Уже спросил у всех друзей. Они сказали, что слышали тебя, твой голос, но не могут вспомнить, откуда ты появилась.

– Прошло так много времени, но ты упорно отказываешься покинуть мои мысли… скажи, почему? ПОЧЕМУ ТЫ НЕ ХОЧЕШЬ ОСТАВИТЬ МЕНЯ?! Почему ты заставляешь меня продолжать поиски?

– Я уже истратил все слова, всю брань, что была у меня в запасе, в попытках обругать тебя, но все мои попытки были тщетными.

– Я отчаялся… уже отчаялся… но не могу освободить свои мысли от тебя.

– Внезапно услышал и побежал на звук твоего чарующего голоса… Мышцы ног горели, но я должен был продолжить движение, чтобы узнать твоё имя, узнать тебя! И вот я очутился в магазине, и там, на кассе, я подошёл к администратору и спросил, как тебя зовут… И он сказал название и автора.

День девятнадцатый.

– Что ты здесь забыл?

Глаза въедаются в меня, как клещи, что лезут под кожу.

– Решил зайти… Надеялся, что не встречу тебя, – говорю я, стараясь не смотреть в лицо.

– Ты не умеешь врать.

Физически чувствую давление со стороны.

– Я не вру. Здесь подают прекрасный профитроль и заваривают неплохой чай, – не поднимая головы, отвечаю я.

– Именно поэтому перед тобой мясная нарезка и полупустая бутылка дряни?

Давление увеличивается, чувствую, как кровь приливает к лицу.

– Всему своё время. Не торопи меня, – произношу я и понимаю, что совершил роковую ошибку.

– Я не могу вечно ждать…

Голос звенит раскалённой сталью.

Не могу выдавить ни слова.

– Хватит изводить меня. И, кстати, это мой последний день здесь. Я увольняюсь.

Её голос звучит в отдалении, глухо.

Продолжаю молчать.

– Это наша последняя встреча, наш последний разговор.

Она отдаляется мерным стуком каблучков.

Уже много лет, в полной тишине продолжаю раз за разом вспоминать этот диалог.

День двадцатый.

Я знал о том, что такие люди бывают и что этой аномалии есть имя. Читал в романе Гюго о сообществе, которое окрестили «Компрачикос». Но раньше я никогда не встречал таких…

В романе его называли «Гуинплен» или «Человек, который смеется». В жизни это называется «Макростомия».

Я встретил такого мужчину на улице, и внутри все замерло. Никогда раньше не думал о том, что встречу нечто такое, что сможет погрузить мое нутро в состояние абсолютного холода. И ведь я понимаю – человек, который наделен этим недугом, не виновен! И я не прав, что не мог посмотреть на него, в его глаза… Но единственное, что я смог сделать в тот момент, – стыдливо уткнуть свой взор в серый асфальт и уйти в противоположную сторону. Теперь, видимо, этот поступок будет являться ко мне перед сном и лишать меня спокойствия. В очередной раз я был слишком слаб для этого мира.

День двадцать первый.

Цикличное повторение заученных до автоматизма действий лишает души, интеллекта, жизни. Остаётся лишь клацать определенные последовательности кнопок, чтобы достигнуть желаемого, необходимого результата… При этом думать не надо.

Нет надобности в том, чтобы мыслить, мечтать, стремиться. Есть лишь необходимость делать так, как написано в инструкции к механизму.

Можно назвать куклой, роботом… Железом, которого попадает в сборочный цех, откуда направляется в школу и дальше по конвейеру для получения необходимого минимума простых операций. Именно их предстоит выполнять до полного износа или окончания гарантийного срока и дальнейшей утилизации… Цикличное повторение заученных до автоматизма действий лишает…

День двадцать второй.

Меня преследует чувство опустошенности. Оно наполняет меня до краев и заставляет чего-то хотеть… Чего-то… Абстрактного, далекого, не существующего, и это вожделение, это желание, оно сводит с ума. Заставляет искать… слепо следовать импульсу, который тащит, будто бы маньяк, наполненный составными частями боди-бэг, вслед за собой. Заставляет совершать ошибки и все равно двигаться, быть ведомым чувством опустошенности. И нет возможности избавиться от наполняющей меня чёрной дыры, нет ни единого шанса совладать с бесконечным пространством внутри моей души… Хотя нет, все-таки есть один метод! Но он подразумевает…

День двадцать третий.

Телефон молчит. Телефон уткнулся своим остывшим экраном в кафельный пол и молчит. Телефон ведет себя так, словно он – тело, что больше никогда не будет испытывать… Боль?.. Или же счастье?..

Я веду себя так же, как телефон, что впитывает в себя холод и стремится к полному опустошению ёмкостного контейнера батареи. Я лежу на кафельном полу коридора своей квартиры и всматриваюсь в рисунок, расплывающийся в глазах из-за слишком короткой дистанции. Я могу встать, могу перелечь на кровать, но продолжаю лежать на холодном кафельном полу и молчать так же, как телефон, что символизирует мое тело, которое пока что способно испытывать… Счастье?.. Или боль?..

День двадцать четвертый.

Я понял… Я всё понял… И стало легче. Стало так приятно внутри. Теперь, с этого момента, я могу смотреть на самого себя и принимать свою душу, свое тело и свою натуру. Я вижу то, чем стал, то, во что я превратился. Кто-то скажет, теперь ты – неживой, кто-то назовет меня «пустой»… так сказать, «полый сосуд», который больше не хранит в себе ни любви, ни тоски, ни страха, ни сожаления. Я – нечто новое в этом старом мире.

Со мной общаются люди. Они окружают меня разноцветными точками на экране моего существования, и в этом есть что-то прекрасное. Они так заинтересованно слушают то, что я им говорю. Как будто им действительно есть дело… А еще мне понравилось, как обо мне отозвалась одна особа.

– Какое-то «рациональное безумие», – сказала она и посмотрела на меня большими глазами, наполненными отвращением и непониманием. Внутри меня все вскипело от наслаждения, я облизнулся.

– Безумие и есть рациональность. Безумие фокусирует. Безумие – шоры на глазах.

Услышав это, слушатели засмеялись, и лишь девушка продолжила внимательно наблюдать за мной… теперь она тоже… больна.

День двадцать пятый.

Бесконечные ряды уносятся вперёд разноцветными коробочками. Меня несут сквозь пространство основной инстинкт, список и нужда. Я в постоянном поиске выгоды… даже понимая, что выгоды нет. Понимая, что выгода – удобная иллюзия для обывателя.

Моё тело изнывает от усталости, но сознание не позволяет уйти до того момента, пока не будет урван самый лучший кусок. Я напоминаю себе падальщика, что кружит вокруг мяса и ждет своей очереди. Если повезет, то получится полакомиться второй свежестью, вторым сортом.

Я сам – второй сорт… не совсем мусор, не до конца отброс. Всего лишь никто, застрявший в гипермаркете.

День двадцать шестой.

Мне долгое время казалось, если я буду оставаться один, мне будет проще жить, но жить было скучно. Потом, потихоньку втягиваясь в липкие узы социума, я начал чувствовать счастье. Оно пронизывало меня тончайшими лучами, и я считал, что это – рай. Так было недолго, так было до первого столкновения интересов, взглядов, так было до первого ножа в спину от, казалось бы, ставшего близким человека. И я вновь закрылся, вновь предпочел скуку и тишину. Она не била, она не жалила, она просто существовала вокруг, она просто была внутри. Но эта скука рано или поздно точно сведет меня с ума. Она заставит меня вновь окунуться в гнилой кисель социума, вновь почувствовать боль и вновь вернуться в стабильную апатию.

День двадцать седьмой.

– Э! Эй, мистер! Эй, мистер найс-гай! – услышал я тоненький, но, несмотря на это, очень приятный девичий голосок. – Эй! Мистер! – она все же заставила меня покинуть собственные мысли и обратить внимание. – Мистер! Вы не могли бы подвинуть свои габариты в сторону, дабы прочистить проход? – сказала она нарочито задиристо, и я понял, что встал по центру узкой улицы и перегородил собой весь проход. Это меня несколько смутило, и я с глупой миной отодвинулся.

– Эй! Мистер найс-гай! – она специально использовала английские слова и улыбалась светящейся улыбкой. – Улыбнитесь, мистер!

Девушка прошла мимо, оставив меня обескураженным наблюдать за своей легкой походкой.

– Улыбнитесь, – прошептал я, – мистер, – голос трещал, как у старика. – Но мне нет и тридцати, – я смотрел на девушку, возраст которой застыл между восемнадцатью и двадцатью, – а я уже успел стать «мистером».

Я постарался улыбнуться, но уголки губ сами по себе поползли вниз.

День двадцать восьмой.

Мой день начинается с завтрака, затем тяжелая тренировка в спортзале. Потом тесная камера общественного транспорта до рабочего места, где я приму несколько круглых концентратов антидепрессанта, чтобы дотянуть до конца этого дня. Дальше меня ждет еще одно погружение в массу негатива, скованную стеклом, пластиком, дешевой тканью и тонкой сталью… приготовление ужина, прием пищи в тишине…

– Я больше не могу!.. Больше не хочу слушать голоса людей!!!

«Тишина. Мне нужна лишь тишина, – думаю я и представляю то, как слова отражаются от покрытых штукатуркой стен. – Тишина. Мне нужна лишь тишина», – стараюсь концентрироваться на своих мыслях, пока соседи сверху выясняют вопросы о том, кто не помыл полы и кто бросил носки посреди комнаты.

День двадцать девятый.

В очередной раз меня уносит с периферии по тоннелям вен к самому центру тяжело дышащего города. Улицы, забитые жировыми бляшками автомобилей, сужены до критического минимума и с трудом пропускают сквозь себя таких же, как и я, спешащих. Лёгкие осадки сгущают общий поток, отчего транспортные артерии окрашиваются красным.

Всего два места, которые необходимо посетить. Всего два дела, общей протяжённостью в десять минут, которые необходимо сделать. Всего двумя бесценными часами моей жизни будет оценена эта многозначительная поездка. И так каждый день.

День тридцатый.

Медленная, вязкая апатия выгнала меня из дома и заставила стирать подошвы ботинок о разбитые дороги районов. Она вела меня за руку, сквозь холод, сквозь звуки ночных дворов, сквозь мерзкий, плотный туман бастиона тяжелых снов.

Я наблюдал за фигурами, прятавшими лица под плотной тенью капюшонов. Всему миру они объявляли о своем политическом протесте словами «Политика – профессиональная ложь», карикатурными рисунками сильных сего слабого мира в изогнутых экранах, что больше напоминали кривые зеркала.

Я шел мимо оцененного избавления от одиночества, мимо кредитованного наслаждения, мимо узаконенного жидкого яда. Меня несло вперёд, и я думал только о том, что этот город лишь питает мою апатию… Что этот город не способен избавить меня от вечного настроения «сплин».

День тридцать первый.

Утро. Заснеженная метелью дорога. Суббота. Хочется послать все. Проклясть. Не двигаться. Но меня несёт по занесённому асфальту.

Холодно. Давно не было так холодно внутри. Наверное, это затянувшаяся зима так влияет на меня. Возможно, это долгий февраль, препятствующий оттепели, так влияет на меня. Возможно, дистанция, разделяющая меня и ту девушку, от которой пахнет медом и дымком, разрывает меня изнутри! И чем больший интервал времени и пространства простирается между нами, тем хуже. Возможно, даже не этот тяжелый февраль виновен во всем, возможно, причина скрыта в этой девушке… Точно, скрыта в этой девушке!

День тридцать второй.

Я люблю своих соседей, что живут этажом выше, а они любят ремонт, перестановку мебели и выяснение отношений. Они любят громко признаваться друг другу во взаимной, в великой, не знающей границ ненависти друг к другу. Они могут начать бить посуду, или же их собака внезапно обнаруживает портал в другой мир, и расположен он в действительно аномальном месте, так как каждый удар когтей по бетону отдаётся в моей квартире громким жестким скрежетом.

В скором времени на моей стене появится доска. На неё я буду клеить листы, обрывки, обрезки с разными вариантами того, как можно стучать, греметь, скрестись им в ответ. В самом верху будет надпись: «Начинать после полуночи».

День тридцать третий.

Я увидел, как она написала: «Все оттенки моего уныния». И понял – этот человек близок мне. На фотографии девушка держала букет белых цветов. Я в цветах ничего не понимаю, поэтому не придал значения… И был не прав.

– Привет… – отправил я короткое сообщение.

Меня взяла в плен моя нерешительность, и в диалоговом окне повисло одинокое сообщение.

Прошло время, и я получил ответ.

– Может, хочешь купить тот букет? – появилось на экране – За… денежных единиц страны грустных, – написала она, а меня вновь прошибло.

«Она слишком хороша, – подумал я и решил, что нам ни в коем случае нельзя встречаться. – Мы погрязнем в тугой субстанции беспросветного отчаяния», – понял я…

Да, я купил тот самый букет, расплатившись с доставщиком купюрами «страны грустных».

– Что за цветы? – спросил я у парня в фирменной футболке лавки флористов.

– Это розы, – ответил он, вежливо попрощался и покинул мою жизнь, а я залез в сеть, чтобы найти значение.

– Белые розы – это символ… тоски, – прочел я, и тонкая улыбка появилась на моем лице.

День тридцать четвёртый.

Букет белых роз долгое время стоял на подоконнике. Я ждал тот момент, когда все лепестки опадут, оставив после себя лишь сухие стебли, символ былой силы – символ жизни. Ежедневно отклоняя штору в сторону, я проверял, как они там… а они продолжали стоять и выглядеть так, будто бы атмосфера «страны грусти», проникающая сквозь тонкую оболочку стекла, питает их, наливает бархатным оттенком белого.

Так прошло сначала несколько дней. Так минула неделя. Так, по своей великой безалаберности, я пропустил месяц, продолжая изредка блюсти состояние этих цветов и не касаясь их. Я думал, что в них заключена магия… что эта магия провоцирует меня на нерешительность.

День тридцать пятый.

Я поглощаю тишину ложками. По этой причине в моем неприступном оплоте из нескольких стен преобладает тотальное молчание. Здесь, за шторой, скрывается букет цветов, к которым я никак не могу притронуться из-за нависшей надо мной моей нерешительности… Будто черный худи, надеваю ее поверх себя по утрам и прячу голову в глубоком капюшоне.

Лишь регулярные перепалки соседей сверху вдыхают пыль в слипшиеся легкие моего существования, разгоняя немоту, заставляя вновь отодвинуть штору и посмотреть на прекрасные, белые, нетленные цветы в бутылке из-под жидкого яда… Они продолжают бороться с самой жизнью, ведь прошло уже слишком много времени, вода, скорее всего, зацвела, и они должны были погибнуть давным-давно… Цветы Шрёдингера впитывают в себя мою тоску и атмосферу грустной страны и остаются такими же сильными, как моя нерешительность.

День тридцать шестой.

– Привет, – совладав с собой, я решился написать ей еще раз. Я написал и тут же соединил монитор с клавиатурой… Внезапно мне стало страшно. Сам не знаю почему.

Прошло несколько дней, прежде чем я проверил входящие, и там, как и ожидалось, был ответ, состоящий из одного короткого слова и присовокупленного к нему знака препинания.

– Чё? – содержало в себе ответное от неё сообщение.

– Почему белые розы? – написал я и посмотрел туда, где с другой стороны штор, в пустой бутылке из-под самого дешевого яда, продолжал впитывать энергетику хмурых лиц застывший во времени букет цветов. – Почему именно они? – простучал я по клавиатуре и вновь поймал приступ паники. Пластик громко клацнул, оборвав единственные лучи света в комнате. Еще несколько дней после этого я не мог проверить входящие из-за страха перед тем, чтобы узнать… Теперь Шрёдингер поселился не только на подоконнике, но и в моем ноутбуке.

День тридцать седьмой.

Внезапно все приобрело смысл. Он обрел смутный облик ожидания. Моя нерешительность дрогнула под прессом любопытства и сдала свои позиции… Ровно как и паника. Но две петли, ослабившие свое давление, дали место третьей, более опасной.

– Просто, – вот каким был ее ответ.

– Как это «просто»? Просто так ничего не бывает! Что ты имеешь в виду под этим своим «просто»?!

Перечитывая ее ответ, я практически кричал на экран ноутбука. Для меня это казалось нонсенсом, бессмыслицей, глупостью. И тут случилось то, что случилось. Я почувствовал давление на своем горле… Начал задыхаться от сдавившей подреберные мешки для воздуха паранойи.

«Она написала это специально… Она знает меня! Точно! Она меня знает, и она специально появилась на горизонте моей тоски, чтобы свести меня с ума», – сидя на полу, в углу, обхватив руками коленки, я раскачивался и думал об этом… Думал… Думал… И задыхался… Вдыхая густой кислород страны тоски.

День тридцать восьмой.

Наконец-таки мое тело приспособилось. Теперь я могу нормально дышать. Мои нерешительность и паника приняли в свои ряды третью черту. Теперь я и ее ощущаю постоянно. Мне кажется, что за мной наблюдаю… наблюдает она. И это становится прекрасным поводом покончить с цветами Шредингера, что по сей день жадно всасывают в себя квинтэссенцию человеческой тоски, находясь в сосуде, что является одним из символов деструктивного быстрого счастья.

– Пора с вами прощаться, – произношу я полушепотом, после чего моя рука хватает не бутылку, а один из бутонов. – Слишком долгое время я сгорал, тлел от интереса перед тем, как вы можете оставаться живыми, – произношу я, пока рука тянется к погрузившемуся в Лимбо великолепию, символизирующему мою тоску.

День тридцать девятый.

– Они… высохли… – шепчу я, сжимая застывшие во времени и пространстве белые розы… символ бесконечной тоски. Я слышу треск. Лепестки ломаются под моими пальцами. Они старательно впиваются острыми краями осколков в кожу рук, но этого недостаточно, чтобы остановить меня.

«Они высохли!.. – думаю я и стараюсь понять, когда это произошло. – Это случилось в первую неделю или… позже?» – мысли в голове стрекочут роем цикад.

Стук в дверь возвращает меня в комнату. Я очищаю руки от сухих обломков.

– Сейчас! – кричу я, получая наслаждение от уровня децибел, испускаемых моими легкими и голосовыми связками. «Интересно, кто там?» – думаю я за секунду до того, как отворить замки, предусмотренные конструкцией двери.

День сороковой.

Я выбрал свой путь проснуться и открыл глаза. Путь выбрал совершенно осознанно, совершенно оправданно… Я проснулся с саднящим от чувства тоски сердцем. Вчерашний вечер стал для меня взрывом внутренностей и разбросом кишок по концентрированному пространству квартиры.

«Звонок в дверь… доставщик из лавки флористов… будто бы она следит за мной… будто бы она видит каждое мое движение, – думал я, лёжа на спине и впиваясь в подвесную крышу комнаты. – Она прислала мне… латук? Салат?..»

Я посмотрел, на языке цветов салат – значит «Холодное сердце». Я все-таки смог уснуть этой ночью, смог провалиться в густую тьму сна, смог пробиться сквозь плотную завесу мыслей, чтобы пройти сквозь неё вновь и восстановить состояние паранойи.

«Она видела то, как я уничтожаю бутоны, или же она знала о том, что я это сделаю?» – думал я, вспоминая о сообщении в социалке, которое пришло от неё спустя несколько минут после цветов.

– Это тебе, – написала она, не поставив точку в конце предложения.

День сорок первый.

«Мне остаётся завидовать свободе облаков», – я стоял на улице и смотрел в налитое осмием небо. – Я так хочу стать облаком и быть ведомым ветром судьбы», – думал я, всматриваясь в белые, как снег, облака на фоне серо-голубого неба. – Как же я хочу, подобно этим островкам, продуктам конденсации водяного пара, пролетать над нашим тусклым городом и нестись прочь», – думал я, чувствуя слабый запах хлора, смешанного с аммиаком.

Накануне вечером я написал той девушке: «Холодное сердце?» – и просидел в углу до утра, обняв коленки и смотря в мерцающий монитор на столе. Я боялся увидеть то, что она напишет. Множество разных голосов, которые я никогда раньше не слышал, шептали мне, просили выключить ноутбук… но я не мог двинуться с места. Страх и любопытство сковали мои отростки рук и ног.

День сорок второй.

– Холодное сердце? – написал я ей и замер в ожидании ответа так, как замирает рогатая ящерица, ощущая опасность. Я просидел так до утра, и лишь первые лучи солнца смогли разрушить сферу окружившей меня сомнамбулы. Тогда я смог подняться с пола, подойти к ноутбуку, что тусклым светом давил на мои исполосованные сосудами глаза. Я смог выйти на улицу и вдохнул кислород, наполненный хлором и аммиаком, вырвавшимся вслед за мной из пропитанного этим мерзким составом подъезда. Мне это напомнило протухшую редьку… не знаю почему.

«Холодное сердце?»

«Когда она ответит?»

«Почему Холодное сердце?»

«Почему салат… или латук?»

«Что это значит на самом деле?»

Я слышал расслоившиеся, как слоеное тесто, голоса в голове.

«Я стою на пороге психоза», – прозвучал мой голос среди других шепчущих мне голосов.

День сорок третий.

В последний раз взглянув на мутное небо, полное низких и тяжелых облаков, я двинулся вперёд. Мои ноги несли меня к совершенно конкретному адресу. Я знал того, чего я хочу… наверное, впервые, за все минувшие с момента появления на свет годы. Я хотел увидеть её своими глазами и узнать, для чего она прислала мне салат?! Ведь это глупо, ведь в этом нет никакого смысла, ведь она не могла узнать о том, что я наконец-таки уничтожил белые розы, что стояли у меня на подоконнике.

– Она не могла знать о розах, – незаметно для себя я прокричал это, и прохожие, с сонными, опухшими, несчастными лицами отскочили от меня и посмотрели со страхом, непониманием, презрением.

«Иди… иди к ней… иди скорей» – бесконечным эхом разверзлись голоса в моей голове.

«Неужели я на пороге психоза?» – единственный мой голос прорвался сквозь туман иллюзий.

День сорок четвёртый.

Я стою на пороге лавки флористов и не могу сдвинуться с места. До этого я был полон решимости разобраться со всем, а сейчас… ко мне вернулась моя нерешительность. Поэтому я стою и пялюсь на входную дверь как баран на новые ворота. Я надеюсь, что к ним придёт посетитель, откроет двери и в образовавшийся просвет я увижу ту девушку. Я надеюсь, что это послужит для меня импульсом к началу движения, к преодолению стены своей нерешительности.

Мне пришлось ждать… не знаю, сколько времени… по ощущениям, ни час, ни два… интервал длиною в вечность, хотя, я уверен, на самом деле прошло не так много времени. И вот дверь отворилась вместе с зашедшим посетителем, но той девушки я не смог увидеть. От этого стало спокойно внутри, и у меня получилось проследовать в небольшое душистое помещение, где молодой мужчина сказал мне: «У нее сегодня выходной».

«Беги отсюда…»

«Останься и узнай, где живет!»

«Возвращайся домой».

«Ты уверен?»

«Ты точно хочешь последовать этому пути?»

Мой психоз вновь разыгрался не на шутку.

День сорок пятый.

Я чувствую невесомость. Всего несколько мгновений я чувствую легкость… все несколько миллисекунд я не чувствую груза своего тела, лишь только бесконечность души. Я… лечу… вперёд головой. И готовлюсь к жесткой встрече моего лица и холодного асфальта. Положение сего тела относительно земли не строго параллельно. Под наклоном я стремлюсь вниз. В мыслях вакуум.

Жёсткое столкновение. Несколько долгих сантиметров боли. Остановка. На короткий промежуток времени потеря связи со страной грусти. Затем влажное, густое, тёплое соединяет мою голову и смесь битумов с минеральными веществами, такими как гравий и песок.

«Надо было уйти…»

«Зачем ты настаивал?»

»Не нужен тебе её адрес!»

«Почему ты такой идиот?»

«Вставай…»

«Узнай, где она живет!»

«Уходи прочь»

Я вновь чувствую тяжесть своего существа. Пытаюсь подняться… гравитация прижимает.

День сорок шестой.

Кое-как плетусь домой с разбитым лицом и капающей на воротник белой рубашки кровью. Мой внешний вид приковывает к себе взгляды отвращения, взгляды сочувствия и жалости. Грустные лица внимательно изучают меня, отчего я лишь выше поднимаю испачканный алым ворот и закрываю счесанную часть лица. Я стараюсь как можно скорее вернуться домой и обработать рану.

«Идиот…»

«Умалишённый…»

«Скорее… скорее!»

«И там, дома…»

«Ты напишешь ей!»

«Да-да-да! Ты напишешь ей, чтобы узнать!»

«Ее адрес…»

«Как же так случилось, что я могу думать только о ней? – пробиваются мои собственные мысли сквозь пелену призрачных голосов. – Как же так случилось, что я хочу думать только о ней?»

«Да!..»

«Только».

«Только…»

«Только… о ней…»

«О ней…»

«О холодном сердце!»

– Заткнитесь! – злобно шепчу я, вновь привлекая к себе внимание ротозеев.

День сорок седьмой.

Я написал ей короткое сообщение «Как тебя найти?». Я просидел перед мерцающим монитором, променяв свой уютный угол и холодный кафельный пол на непривычный офисный стул, а дистанцию – на короткое расстояние от ноутбука. Ждать ответа пришлось недолго.

– Для чего? – написала та девушка.

– Я хочу увидеть тебя! – был мой ответ – и вновь тишина. Я стучал по клавишам, исполняя танец пальцами. Я делал это в надежде немедленного ответа… пришлось ждать несколько часов. Все это время я слушал мерный стук метронома часов и считал удары. Несколько раз сбивался, начинал сызнова, но продолжал считать каждый удар.

– Этого не хочу я… – увидел я заветный ответ, который пронзил меня насквозь.

– Но почему? – тут же простучал я и был вынужден вновь замереть. Меня не смущал тот факт, что я не отправился на работу, меня не волновал постоянный звон мобильного телефона, меня даже не интересовал мой внешний вид и возможное заражение драной раны на лице. Все, что я хотел, получить ответ!.. И не только я… психоз тоже замер в молчании.

День сорок восьмой.

– Мне это неинтересно.

Вот какой ответ я получил через… не знаю сколько. Я даже успел вернуться к привычному образу жизни, полному социопатии и, на фоне этого, антропофобии. Вечера я проводил перед монитором и ждал… ждал… ждал… ждал… в молчании.

Я вернулся на работу и рассказал сказку о внезапной сильной болезни и о том, что я спал долго и не слышал трезвонящего телефона. Повезло, поверили. Но пригрозили, что больше такого терпеть не станут.

Все вернулось на круги своя. Практически все вернулось. Мой психоз не вернулся в небытие, а остался со мной и теперь активно принимал участие в жизни. Теперь я выслушивал длинные речи о лицах, запятнанных черными мешками под глазами.

–Такова жизнь в стране Грустных, – отвечал я и слушал то, как психоз затихал… даже он не давал мне ответов сразу.

День сорок девятый.

– Мне это неинтересно, – прочёл я с монитора ноутбука, и внутри щелкнуло. И почувствовал, как все живое, что успело зародиться во мне, уходит, как вода в сливное отверстие. Я остро ощутил формирование спирали водоворота и то, как он уносит мои органы, выдирая их со своих мест, и я почувствовал оставшееся в гордом одиночестве сердце, заполнившее собой всю полость. Оно мерно билось, отчего все тело содрогалось, а боль была невыносимой по причине увеличившихся объемов мышцы.

– Почему?

Трель клавиш прозвучала в атмосфере ругани соседей сверху. Рука автоматически дернулась, чтобы отправить сообщение, и замерла от дрожи.

«Нет!»

«Да!»

Оживилось мое расстройство сознания, оглушительно заорав в равной пропорции голосов с обеих сторон.

День пятидесятый.

Я вышел на улицу и пошёл. Мои ноги работали до того момента, пока я не почувствовал боль и жжение, но и тогда я не смог остановиться и продолжил своё движение вперёд. В какой-то момент истощенные мышцы, до предела залитые молочной кислотой, содрогнулись, и я упал. Так к разодранному лицу прибавились раздолбанные в мясо ладони. Сидя на тротуаре, упершись саднящими руками в холодный ночной асфальт, я смотрел на звёзды и слушал пение голосов, поселившихся в моей голове.

– Как же прекрасен этот вечер… – прошептал я, смотря на точки звёзд.

«Как ужасен и как прекрасен я этим вечером, – думал я, ощущая боль в ногах, теле, разбитых руках и лице.– Как же прекрасен этот мир!» – я улыбнулся, поняв, что терять нечего.

День пятьдесят первый.

«Я понял!.. Я понял… Мечты, они как корм для скота, только предназначенный для человека…» – подумал я и с огромным трудом, через боль, через усталость, поднялся с холодной поверхности смеси битумов и направился туда, где, по моим подсчетам, был мой дом.

Светало. Я достал телефон. По счастливому стечению обстоятельств заряд сохранился ровно на столько, сколько хватило бы на один звонок.

– Алло, шеф? – спросил я, услышав грузный, заспанный голос. – Я опоздаю. В больницу надо, – сказал я и услышал эхо своего голоса в отражении сотовой сети.

«Вот бы никуда сегодня больше не идти, – мелькнула мысль, пока начальник распинался хрипящим со сна голосом. – Лишь вернуться домой, смыть кровь и грязь и отвлечься от боли при помощи медикаментов, – думал я, не принимая в расчёт смягчившегося голоса начальника. – Вот я и сыт… будто бы скотина…»

– Да, шеф… опоздаю буквально на час, может быть, на два. Отработаю сверхурочно, – пришлось сказать под давлением Дамоклова меча.

День пятьдесят второй.

Не знаю, что со мной происходит. Каждую ночь я выхожу бродить по холодным улицам страны Грустных, города, наполненного туманами и тоской. За время прогулок практически никого не встретил. Будто бы другие полуночные скитальцы существуют в параллельных Вселенных. Иногда, очень редко, ощущается чьё-то присутствие, но и оно исчезает так же внезапно, как и появляется. Я чувствую ауру вторженцев так, как если бы готовился в драке… так, как ощущается секунда перед началом драки. А потом отпускает и становится так хорошо.

Моя нерешительность практически испарилась. Моя паранойя больше не звучит адреналиновым сердцебиением. Мой психоз… что ж, это то, что со мной осталось. Психоз и… желание встретится с той девушкой. Взглянуть ей в глаза и прошептать: «Холодное сердце» – после чего развернуться и уйти прочь.

День пятьдесят третий.

День за днём я получаю наслаждение от нового, обновлённого себя. Да, есть одна проблема – я практически не сплю. Да, есть одно печальное последствие – голоса в моей голове стали громче и навязчивее. Но это все не может сравниться с чувством свободы, которое я внезапно приобрёл в последнее время. Я прихожу на работу и ухожу из офиса с улыбкой на лице. Ведь у меня есть одна прекрасная тайна, о которой осведомлён только я… и мой психоз.

Эта тайна – откровение самого мира. Она заключается в том, что, падая на дно, возможно обрести себя истинного. Только почувствовав истинного себя, можно стать свободным и больше не бояться получить по лицу.

Кстати, это ещё одна проблема. После той ситуации, когда меня выкинули из флористической лавки, я начал получать удовольствие от боли и теперь я ищу возможность получить подобную боль.

День пятьдесят четвёртый.

Я чувствую, как начинаю сживаться… привыкать к новому образу жизни, и пускай постепенно, но стремительно он теряет смысл. На смену восторгу приходит разочарование, и вновь где-то слева и чуть выше диафрагмы полость начинает наполнять пустота.

«Видимо, это моя судьба, – размышляю я во время очередной ночной прогулки. – Видимо, мне суждено находиться в вечном скитании, целью которого является поиск… поиск того, чем заполнить пробитую сферу целостности персонального бытия», – пинаю пустую пластиковую бутылку уже порядочно стертым носком кроссовка и слушаю, как она бряцает, ударяясь о полотно дороги. Наблюдая за тем, как она преломляет и отражает редкие лучи, испускаемые фонарями.

«Страна Грусти… город Саднящей Тоски… И все это на планете, имя которой «Апатия», может быть «Сплин» или… нет… все гораздо проще. Планета Меланхолии – вот точное определение места, в котором я обрёл свой дом».

День пятьдесят пятый.

Уже несколько дней я наблюдаю асперитас. Наконец-таки окружающие видят то же, что и я. Каждый считает своим долгом остановиться, посмотреть, ткнуть пальцем и промолвить лишенную смысла реплику. Ведь все и каждый видят одинаковое явление.

Наконец-таки я чувствую единение с социумом, с индивидами… и даже с самим собой. Ведь примерно так я ощущаю мир, антропогенсферу, себя… спрятавшегося в раковину множества раковин, как представитель асперитас, укутанный разнообразными слоями бытия.

«Наконец-таки мы видим одно и то же, – думаю я, но больше не смотрю на небо. – Вот и настал тот день, когда вы, улитки с ворохом своего барахла, смотрите на небо, вобравшее в себя облака асперитас цветов никеля и хрома и восторгаетесь в тревожном предвкушении, – я слышу голоса людей, переливающиеся эмоциями. – Наконец-таки улитки рода асперитас вылезли из спиралевидных мыслей, сошедшихся в точке самолюбства, – мелькают мысли в голове. – Наконец-таки, я – один из вас».

День пятьдесят шестой.

Сутки… ещё одни… третьи. И все прошли во тьме. Во мраке, опустившемся на город Грусти, вместе с повисшим грозным небом, над пиками, шпилями и многогранниками зданий. Такое чувство, словно сумерки мыслей безрадостной толпы вырвались из-под сердец, покинули пристанища голов и душ и заполонили бóльшую часть кислородного пузыря атмосферы.

«Я больше не чувствую единения с людьми, окружающими в транспорте, офисе, гипермаркете и общественном туалете. Вновь чувствую потребность поиска и, видит бог, я готов пуститься в путь, – вот о чем я думаю, заполняя офисную машинку для приготовления кофе. – Это чувство чёрной дыры сосет под ложечкой и причиняет медленную, целенаправленную боль, которую я донесу с работы в квадраты стен квартиры».

Вот я захожу в типично-информативный, благодаря надписям, подъезд. Пешком, ибо так тяжелее, поднимаюсь на этаж, и там, у подножья двери квартиры, меня встречает корзинка с прекрасными цветами.

День пятьдесят седьмой.

Телефон, камера, щелчок затвора, пересылка полученного снимка на поисковой клиент, сравнение и поиск идентичных на вид вариантов. В результатах лишь букеты… присматриваюсь.

– Несколько видов… – понимаю я, прошептав мысли вслух. Теперь фотографирую каждый из видов и начинаю поиск сызнова.

«Синяя роза… обозначает «таинство», обозначает «овладение звездой»! Далее аконит? Мало похож на цветок, но он тут есть, а тайный смысл – «мизантропия». О боже… Загадка становится все менее тяжелой для разрешения!» – вот о чем я думаю, подробно фотографируя последний из цветов. Мысль о сложности поставленной передо мной задачи вызывает легкий приступ астмы, выраженный небольшой одышкой, как после пробежки в магазин.

– И напоследок, в корзинке есть колокольчики. Значение «думаю о тебе»… – прочитываю вслух, и дыхание окончательно перехватывают руки внезапно вернувшихся нерешительности и паранойи. Психоз взрывается тысячей голосов, орущих вразнобой. Я не могу ни дышать, ни остановить вой в голове. Стучу в грудь кулаком, чтобы спровоцировать себя на вдох, но не получается. В глазах начинает темнеть, а мозг разрывается от оглушительного эхо, размножившего тысячи голосов до миллионного числа.

День пятьдесят восьмой.

– Что ты хочешь от меня?!

– Ничего…

– Для чего эти цветы?

– Просто…

– Ты знаешь о том, что они значат?!

– Конечно…

– Так для чего ты мне их прислала?!

– Захотелось…

– Тебе нравится мучать меня?!

– Возможно…

– Почему ты… почему ты?!.. Для чего ты мне пишешь?!

– Интересно…

– Что тебе интересно?!

– Ответы…

– А-а-а-а-а!!! Чего тебе надо?!

Тишина… в мире Меланхолии в стране для Грустных, в туманном Альбионе Тоски, вновь воцарилась тишина, заняв свое почетное место на троне. Она вернулась в плохом настроении и привела вслед за собой облака асперитас. Так немая покровительница города, захлебнувшегося наземными клубами наполненного влагой воздуха, показала свое тяжелое настроение, свое огорчение, свою нелюбовь к тем, кто все это время нарушал её законы по соблюдению немоты.

– Встретимся?

– Нет…

– Почему?!

– Не хочу…

– По какой причине?!

– Страшно…

И вновь вязкая, тугая, звенящая, как после взрыва снаряда, тишина.

День пятьдесят девятый.

– Она… боится… меня? – через слово, с короткими паузами, произнёс я – Она… боится… меня… – повторил я утвердительно, и паузы между словами сделал куда более короткими. – Она?.. Боится?.. меня?.. – прозвучала ещё одна заученная мной последовательность слов. Паузы были минимальными, но каждая буква, каждый минимальный звук содержал в себе вопрос, от которого жгло от холода внутри. Словно я получил обморожение души.

Ещё раз, так же трижды, я произнёс комбинацию в попытках осознать, принять или отвергнуть информацию, но не смог удержаться от того, чтобы в третий раз озвучить все тот же код.

«Боже, что со мной происходит?» – мелькнула мысль. Она была спровоцирована одинокими выкриками из моей головы.

«Обрати внимание на то, как ты произносишь!»

«Внимательнее!»

«Это и есть отгадка твоего нынешнего негодования…»

Я подумал и заметил повторяющуюся комбинацию. Короткие паузы, длинные, короткие. Короткие паузы, длинные, короткие. Короткие паузы, длинные, короткие.

– Кто-нибудь, спасите… наши… души… – одними губами беззвучно закричал я.

День шестидесятый.

Я выключил ноутбук. Отключил его от сети и бросил в дальний угол своего пенобетонного, своего панельного, своего маленького персонального Лимбо. Я разорвал практически любую связь с миром, и единственное, что у меня осталось, – механические действия для добывания жизненно необходимых грошей. Я просто посещал офис, просто отсиживался перед монитором и старательно делал вид, что мне не все равно.

«Наш разговор закончился… ничем?» – думал я, пока добирался на работу… думал я, возвращаясь домой, и в тот интервал, что разделял обе дороги. Я старался понять, почему и чего она боится.

«Чего она боится? По какой причине? Есть ли причина?» – задавался вопросами и тонул в догадках, как в глотке чая, попавшем «не в то горло». А самое смешно, я боялся сам.

«Это же так просто! – уговаривал я себя – Это же так просто! Написать «чего ты боишься?»! – я старался пересилить более глубинные чувства в себе. – Но мне было страшно спросить… мне страшно и спросить, и получить ответ на свой вопрос».

День шестьдесят первый.

Псевдоорганические соединения внезапно наполнили мое мировоззрение. Я вижу, как сокращаются трубчатые каналы. Наблюдаю за тем, как они пульсацией направляют массы в те или иные стороны. Я сам движусь в одной из таких трубок, подобно эритроциту. Я точно знаю о том, куда и для каких целей меня туда направляет туша, внутри которой и которой я безропотно служу. Я в курсе своего предназначения, и мне это нравится.

Изредка я слушаю не имеющие смысла диалоги в своей голове. Еще реже – принимаю в них активное участие. Изредка я коротаю ночи на улицах, упорно стаптывая и стирая пятки кроссовок о полотно дороги. Изредка мне кажется, что мне не все равно…

Больше я не получаю от нее писем. Больше не пишу сам. Больше не пытаюсь найти потаенные смыслы. Мне хватает того бьющегося мира, внезапно ставшего состоять из псевдоорганики. Из нее состоят стены зданий. Они настолько тонкие, что можно слышать шепот соседей… что уж говорить о моментах ссор. По этой причине вместо бетона я вижу части живых организмов так, будто бы это животное, вывернутое наизнанку. Я вижу мир таким, каким его, возможно, видит Кроненберг… но мне не страшно.

День шестьдесят второй.

«Я – часть живой структуры. Я – часть организма. Я – муравей, я – трутень улья. Я – ворсинка на бесконечном пространстве вязанного свитера. Я – ничто».

Именно к этим выводам я прихожу каждый раз, как попадаю в один из желудочков центра своего города. Мои глаза сканером скользят по витринам, плакатам и билбордам и жадно впитывают в систему мозговых извилин все нечистоты. Эта грязь, этот мусор состоит из лейблов и логотипов. Из навязанного организмом планеты Меланхолии образа счастья, в котором есть лишь пустота… в которой необходимо постоянно затыкать черную дыру собственного эгоцентризма.

Затем сокращение впрыскивает эссенцию из душ, уже не живых, но ещё не мертвых, во вторую полость, где необходимо оставить частички своих жизней, чтобы напитать сердце города Грусти, чтобы стабилизировать существование внутривакуумного шарика, наполненного тоской.

Далее я, и другие, и другие вместе со мной, и я вместе с другими, преодолеваем ещё два желудочка сердца города Грустных, вновь наполняя чёрные дыры квинтэссенцией нас… сканами изображениями манекенов.

День шестьдесят третий.

Мой ноутбук. Коллекция меня в форме небольшого пластикового коробка с внутренностями из схем и плат, из нолей и единиц, из сигналов устремляется навстречу живому. Таким образом я прощаюсь не столько с собой, сколько со своей жизнью. Таким способом я осуществляю ритуал освобождения от самого себя. Таким методом я уничтожаю мосты к копилке своего я.

Мой ноутбук устремляется в брюхо живого, шуршащего брюха реки. Он направлен одним из углов ровно вниз и скоро рассечет гладь воды своим корпусом. В скором времени я перестану жалеть о своем решении… о реализации своего решения… об этом.

Люди, погрузившие свои лица в пустоты масок заинтересованности, делают вид, что им не все равно, в то время как я, открывший своё истинное, смотрю за тем, как пластмассовый угол продавливает упругую гладь и начинает погружение.

«Правильно! Молодец! Он тебе не нужен! Правильно! Молодец!.. – мой психоз радостно кричит. – Ты принял своё Холодное сердце!»

«Проклятье…» – раздаётся тихий голос моего рассудка.

День шестьдесят четвертый.

Я чувствую удушье. Чувствую, как нутро не наполняется смесью газов азота, кислорода, аргона, водорода, углекислого и прочих. Ощущаю, как мозг требовательно стучит по поверхности своей коробочки.

Я чувствую влагу. Ощущаю холодную белую поверхность умывальника под своими ладонями. Чувствую холод, проникающий внутрь кожи лица и обжигающий щеки, губы, нос, веки и проникающий даже сквозь белки и радужки глаз.

Основной инстинкт начинает свое действие. Рассудок глушит его, но легкие и диафрагма уже дергаются в судорогах. В попытках наполниться живительным ядом, необходимым для поддержания внутреннего пламени. Но я старательно сопротивляюсь и продолжаю держать лицо под водой.

Это не попытка совершить глупость. Это лишь необходимость, которая запускает полый, фиброзно-мышечный орган из четырех камер, что заставляет его двигаться быстрее и вырабатывать адреналин. Я ощущаю это, но, при наличии ощущений, не чувствую ровным счетом ничего… начинает темнеть.

Долгий, тяжелый вдох сквозь хрип. Дождь из брызг. Разворачиваюсь, сажусь на кафельный пол. Стараюсь отдышаться. Вода стекает с волос на лицо и ниже. Глаза по-прежнему закрыты.

«Ничего… совсем ничего… вообще ничего!»

«Ничего…»

«Пустота!..»

«Вакуум!»

«Небытие внутри…»

Психоз раздраженно начинает свой спор, разделяясь на приверженцев двух лагерей. Первые – те, кто поняли то, для чего я сделал то, что сделал. Вторые – те, кто осуждают поступок… а я… опечален тем, что не смог доказать себе теплоту собственного сердца.

– Не чувствую.

Кадык медленно подпрыгивает, после чего я поднимаюсь с пола, вновь уставившись в гладь холодной воды.

День шестьдесят пятый.

Раз за разом я пытался вызвать из-под ребер хоть какую-нибудь эмоцию, но лишь новыми порциями воды заливал пол ванной комнаты. Теперь уже не только аш-два-о была на мягком, но холодном коврике. Еще и кровь, выпавшая осадком к моим ногам, волнами расходилась в разные стороны. Несколько раз я «передержался», несколько раз я слишком сильно возжелал почувствовать хоть что-нибудь и потерял связь с реальностью. Тело моментально расслабилось и обрушилось вниз, встречая головой закругленные края раковины, стиральной машинки, ванной. Я возвращался с ощущением боли на лице, с шишками, набитыми в разных частях головы, с теплым бульоном из телец разного цвета, спускающимися и осыпающимися редким дождем на море Уэдделла… к моим стопам… из разбитой кожи, между бровью и виском.

Слышу стук в дверь, но не иду открывать. Вместо этого еще раз ныряю в водоем в белой фарфоровой чаше. Звуки из прихожей становятся далекими, приглушенными, приятными.

«Всплывай!»

«Выныривай!»

«Мы хотим жить!» – в очередной раз бьется в панике мой психоз. Теперь он действительно чувствует опасность и считает потраченные на нырок секунды.

«Уже слишком долго!»

«Воздух!»

«Дышать!»

Слушаю голоса, которые становятся все дальше, все глубже, все тише и все более низкими. Раздается треск из коридора, и это последнее, что я успеваю услышать в отблеске крана, за который цепляется макушка.

День шестьдесят шестой.

– Здравствуйте… меня… меня зовут… а это точно необходимо? – выдавливаю из себя слова, старательно не поднимая головы и всматриваясь в мерзкий рисунок полового покрытия, физически ощущая взгляды неудачников, сидящих по обе стороны и смыкающими круг.

– Да! – блевотный, воодушевленный голос пробирает меня волной презрения к его владельцу. – Это часть лечения! Это составная ВАШЕЙ реабилитации.

– Меня… зовут… – откашливаюсь, чтобы не произносить своего имени. – Да… и у меня депрессия, – замолкаю я, но не мой психоз, который откровенно ржёт и взрывается мириадом пистонов.

«Ну, хорошо, – неуверенно произносит засранец, которому якобы не все равно. – Давайте поаплодируем нашему новому другу – он даже не похож на человека. На нормального человека. Он не выглядит как обыватель… как наполнитель города Грустных на планете Меланхолии… потому что у него нет мешков под глазами… и этот мерзкий, мотивирующий голос…»

– Кто следующий расскажет нам о себе?

Он лыбится так, что хочется врезать ему по зубам.

День шестьдесят седьмой.

Я должен смотреть так, словно понимаю то, о чем твердит белохалатник. Я обязан выглядеть так, словно мне есть дело до его слов и замечаний. Меня склоняют к тому, чтобы быть, как сидящие в этом кругу. Но я не хочу быть, как они, и я не хочу называть своего имени, и до сих пор мне это удаётся. На всех этих собраниях, призванных для открытия себя и рассказов о себе… рассказов… рассказов… я откашливаюсь и выдавливаю сквозь зубы несколько отрешённых, ничего не значащих предложений, но я даю этой нахальной роже во главе терапии то, что он сможет записать в мое дело и быть довольным своими действиями.

«Ешь… жри… давись моей ложью… наслаждайся ей!» – думаю я каждый день в пять часов вечера, соглашаясь с тем, что я пытался покончить с собой… но ни он, ни кто бы то ни было другой не поймёт, что я вновь хочу почувствовать что-нибудь… ХОТЬ… ЧТО… НИБУДЬ!

День шестьдесят восьмой.

«Ладно… ладно… давай заново… я – всего лишь грязь на лобовом стекле вечности. Ведь так? Ведь все то, что я совершаю в процессе своего существования, в конечном итоге – тщетность самого бытия… ведь так, да? И вот теперь ты скажи мне: «Как жить с этим?» Ты можешь возгораться в пламенных речах о моей неправоте, но запомни одно: ты был, есть и всю жизнь будешь бояться, до самого последнего сокращения мышц, в котором ты ничего путного, не считая боли, не почувствуешь. Даже пресловутого облегчения не почувствуешь, ведь твоя… да и жизнь в целом – это НИЧТО!» – вот то, что я хочу сказать на самом деле.

– Ладно… ладно… – в который раз сообщаю сидящим о том, что меня зовут *кхе-кхе-кхе*, – изображаю тяжёлый, раскатистый кашель и в действительности начинаю ощущать на языке несколько небольших комочков мокроты – Я был не прав в своей попытке… – отмалчиваюсь, так как не собираюсь врать как минимум самому себе. – Сейчас я все осознал и понимаю, что долгое время находился в состоянии глубокой депрессии. – Психоз мерзко хихикает, отчего приходится сделать небольшую паузу, сделать глубокий вдох и сделать долгий выдох. – Сейчас я чувствую себя гораздо лучше. Можно сказать, что я нашел для себя смысл жизни и это – Сама Жизнь.

Стараюсь выглядеть так, будто бы верю тому, что говорю.

День шестьдесят девятый.

«Улыбайся… продолжай улыбаться, – твержу я сам себе, все больше стараясь соответствовать зомбированным кретинам, окружающим меня. – Надо улыбаться… только так я смогу покинуть это проклятое место! – мышцы скул, щек и губ уже перестали болеть от нагрузки, зубы уже перестали болеть от нагрузки. – Улыбка как средство, как ключ от той клетки, в которой я сижу вместе с обезьянками, усаженными на мины собственного безумия».

– Меня… кхе-кхе… зовут… кхе-кхе… ай-я… да! И я чувствую себя превосходно.

Если бы они старались увидеть дальше собственного носа, они бы поняли, что я скрываю усталость и презрение к ним, хомячкам с промытыми мозгами.

– Я сам себя не понимаю! Как, буквально несколько дней… недель назад… я мог подумать о том, чтобы отказаться от этого прекрасного, светлого мира! – вот что я вынужден сказать, даже несмотря на графитовый оттенок внешнего мира. – Та непогода, которая сегодня спустилась на наш чудесный город, лишь временное ненастье, и скоро выйдет солнце! – сдерживаю комок, подступивший к кадыку.

«Даже если выйдет солнце, цветовая схема тёмно-графитового, ртутного оттенка никуда не денется и будет провоцировать других жителей планеты Апатии к тому, чтобы платить белохалатникам и так же сидеть в мерзких кружках взаимопогребения в жалость к себе и окружающим», – думаю я, пытаясь выдавить из себя что-то типа: «Спасибо за ваше внимание!»

День семидесятый.

Скука и усталость… скука и усталость… скука… усталость… препараты, которыми меня пичкают пять раз в день после каждого приема пищи… точнее, того, что принято здесь называть пищей. Меня закармливают и насыщают скукой и усталостью. То есть тем, что само подталкивает к тому ошибочному диагнозу, который мне поставил… улыбчивый белохалатник, которого я… презираю.

Скоро меня выпустят. Поставят на большую белую бумажку, большую синюю печать и выпустят на просторы планеты Меланхолии. Это сделают с чувством победы, с чувством спасённой жизни, с ошибочным чувством помощи. Но мне до этого нет никакого дела. Единственное, от чего я хочу избавиться: скука и усталость. От этого я всегда хочу избавиться. Но сейчас, в этом месте, я готов на все… даже на поступок, ошибочно прописанный моим диагнозом… но об этом нельзя ни говорить, ни, тем более, думать. Особенно в этом месте! Где за мной ВСЁ следит, и это ВСЁ способно подслушать даже мой психоз, что не затыкается ни на единую минуту.

День семьдесят первый.

– Ну, что ж…

Он внимательно изучает мое дело. Медленно, с садистским наслаждением, переворачивает листочки и смотрит… смотрит… смотрит. Уверен, это его способ получить удовольствие, это его – эрогенная зона.

– Ваш наставник считает, что вы преодолели свои проблемы, что вы смогли избавиться от навязчивых идей и что ваша депрессия растворилась в жизнерадостности. Это так?

Он поднимает глаза и теперь исподлобья смотрит на меня так, будто бы я – кусок мяса, а он – циничный мясник над тушей редкого существа.

– Что вы сами думаете о вашем, – выделяет обращение ко мне, – состоянии? Вам лучше? – Вновь смотрит в мое дело. Его не смущает ни тишина, ни даже мое присутствие. С таким же успехом он мог бы общаться с пустым местом… в его представлении я – пустое место. Так что головоломка складывается удачно.

– Нет, я готов утопиться в ложке супа! – с сарказмом отвечаю я. Зрачки сидящего напротив показываются из-за папки.

– Шутим-с? Это хорошо…

Замечаю объемы мешков под его глазами.

– Свободен!

Он ставит печать и автограф, а я становлюсь на путь возвращения домой.

«Этим местом правит такой же, как и я… псих…» – проскакивает мысль, которую я стараюсь спрятать как можно глубже, думая, что в этом месте прослушиваются мысли.

День семьдесят второй.

Информативный подъезд встречает меня холодом и запахом человеческих выделений. Спираль лестницы поднимает меня на определенную высоту небольшого Вавилона. Здесь, на необходимом этаже, я обнаруживаю открытую могилу завядших цветов, курган пропущенных сообщений. Смахнув его ногой в сторону, открываю дверь своего пристанища и захожу внутрь атмосферы спертого воздуха…

Постояв несколько секунд в этом чистилище, я окунаюсь в свою обыденность, как в мерзко-тёплую воду. Подхожу к шкафу, в который педантично складывал чистую одежду, и достаю из небольшого тайника коробочек с купюрами.

«Этих денег мне хватит, чтобы начать новую жизнь… любую…» – первая, она же – основная, она же – главная мысль. Беру деньги, паспорт и выхожу прочь. Вновь вдыхаю вонь подъезда, но длится это недолго, так как спускаться намного проще, нежели подниматься. Очутившись на улице, прячу руки в карманы джинсов и отправляюсь на главный вокзал, чтобы уехать отсюда. Чтобы покинуть город Грусти и найти город Совершенной Тоски.

День семьдесят третий.

Третьи сутки в пути. Автобусы уносят меня все дальше… правда, я не знаю куда. Это моя шестая пересадка за все время путешествия. До этого все билеты, что я покупал случайным образом, отвозили не так далеко… прочь, всего на несколько часов. Но этот – вот он был тем самым, в котором я нуждался!

Его маршрут проходит по длинным трассам, мимо множества разных пейзажей, смотря на которые, я понимаю ничтожность, обезличенность, холод городских палат. В этих пейзажах есть то, чего не хватает моему городу. В этих пейзажах есть бесконечность, а в городе… единственная бесконечность города – это его тоска…

«На следующей остановке надо найти приют и поспать пару часов… – думаю я, пытаясь выгнуть спину и протянуть тем самым ноющие мышцы. – И, возможно, подработку на ночь… иначе мои средства быстро превратятся в пустоту в моих карманах», – трель выстрелов в позвонках довершает эту мысль, а я откидываюсь в кресле и вновь направляю взор в наполненный бесконечностью мир за стеклом, думая о бесконечной тоске города Грусти.

День семьдесят четвёртый.

Моя первая подработка, ночная… случайно подвернувшаяся. Мясокомбинат. Точнее, холодильник при складе на мясокомбинате. Я должен был таскать холодные туши, охлажденные туши и парное мясо.

Первые несколько часов, пробивая крюком мерзлые мышцы, я переносил мясо со складского холодильника в холодильник грузового автомобиля. Руки примерзали к стали даже сквозь перчатки. Дышать было тяжело от морозного воздуха в камере с освежеванными трупами животных.

Всего несколько часов этой работы пробрали меня до самых костей. Быстрое окончание смены, вот то единственное, о чем я мог мечтать… так как в голове завелась одна пугающая меня мысль.

«Люди могут быть такими же тушами, в таких же холодильниках… даже в этом мире, в этой реальности, в этой действительности». Вскоре эта мысль спровоцировала галлюцинацию, и я увидел вместо животных тела людей… такие настоящие, слегка обледеневшие трупы, подвешенные за ключичные кости на крюках.

Осознав это, я бросил тушу, зашёл в офис, взял деньги за отработанное мной время и покинул это место. Психоз в это время рассказывал мне страшные истории о смерти.

День семьдесят пятый.

Я смотрю в темноту и сверлю ее множеством взглядов. Это множество формируется из взгляда моего, совместно со взглядами тысячи глаз моего психоза. Я смотрю в темноту и сверлю ее своими взглядами… я хочу купить у нее свободу, расплатившись ржавыми дукатами. Я хочу покинуть стены дешманского отеля, пропахшего человеческими секрециями, в котором остановился на несколько непродолжительных суток. Здесь оказалось настолько мерзко, что спать приходится на полу душа, предварительно промыв его горячей водой и вытерев грязной простыней, испещренной пятнами самого разнообразного происхождения… От таких манипуляций становится чуть менее мерзко.

Первую ночевку здесь я провел сразу после мясокомбината. Снедаемый собственными страшными фантазиями, я не заметил даже половины всей той мерзости, которой наполнены эти стены. Я не заметил ни криков постояльцев, ни запаха, который впитался в каждый атом этого места.

«Что же творится в аду, если то, что было раем, превратилось в это?! – подумал я, вспоминая свой город Грусти, лежа на холодном, кафельном полу временного ночлега, больше похожего на наркопритон. – Как же человечество смогло настолько кануть в бездну собственной грязи, что теперь не замечает тараканов и вшей, что копошатся на теле?!»

«Просто…»

«Просто…»

«Ну, так… просто…»

«Как так…»

«А не все ли равно?»

Психоз начинает горячую дискуссию, мешая мне провалиться в сон.

День семьдесят шестой.

Денег становится все меньше и меньше. Мои прогнозы и подсчеты оказались мечтами наивного ребёнка, бегущего со своей копилкой в магазин за кучей игрушек. Это вынуждает меня отказаться от автобусов и продолжить своё путешествие автостопом. Благо погода позволяет пешкарить настолько долго, насколько далеко способны унести ноги… и с каждым днём эта дистанция расширяется, подобно Вселенной. Ещё я вдруг обнаружил, что в этом мире есть добросердечные люди, которые не чураются путников и способны подвезти.

«Странно… почему они, их лица, не наделены печатью грусти? Где?.. Где всеобъемлющие, черно-фиолетовые, с примесью синего, мешки под глазами? Почему уголки рта растянуты в улыбке, от которой не веет цинизмом, или сарказмом, или пластмассой?» – вопросы, на которые нет ответов.

Также, по какой-то интересной случайности, меня подвозят, в основном девушки. Улыбчивые, светлые, радостные… Я часто меняю машины, чтобы не напрягать и чтобы путешествие было путешествием, но… почему в основном девушки?.. Это меня не только интересует, но и начинает волновать.

День семьдесят седьмой.

Я определил, куда меня несут редкие встречные. Я еду на юг… Погода становится благосклоннее. Ветра сильнее. Одежда, которую я несу на себе с города Грустных, все меньше подходит под окружающий меня антураж. Работа, попадающаяся мне, становится все менее разнообразной, и в основном это либо лопата, либо тяпка, либо ручная перекладка с одного места на другое чего-нибудь весомого.

Не знаю, в чем причина, но после ночи на вокзале, после работы лопатой и бросания угля, после въевшейся под кожу чёрной пыли я чувствую себя… превосходно! Кажется, внутри меня даже проросли ростки чего-то нового, красивого, окрашенного в красно-зелено-синюю гамму и в смеси этих цветов. До этого я был прочно связан верёвкой из апатично-серого цвета меланхолии.

В очередную свободную от работы ночь меня подобрала одна прекрасная леди, и мы поехали дальше, на юг. Она загадочно поглядывала на меня, словно стараясь понять, зачем я еду в одну с ней сторону. Будто бы я чужак, который пытается проникнуть в запрещённую область. Словно меня там ждут лишь тлен надежд и тотальное непонимание.

День семьдесят восьмой.

Мужчин действительно становится все меньше, и работу они выполняют все менее презентабельную. Машины, которыми они вынуждены пользоваться, преимущественно грузовые или приспособленные под выполнение определенных типов работ, типа: укладки асфальта, перевозок, ремонтных работ «на коленке» и прочих. Меня это вводит в ступор, хотя бы потому, что интеллект этих людей сильно занижен и не дотягивает до отметки статистического планктона из офиса. Кажется, некоторые практически не умеют или просто не могут говорить. Это странно… так же странно, как и реакция женщин на меня. Это смесь любопытства, страха, презрения и… непонимания.

«Ну, хоть в чём-то я способен понять вас», – думаю я, подсаживаясь к очередной девушке-водителю, от которой пахнет медовым гелем для душа и таким же кондиционером для волос.

– Что у вас с лицом? – спрашивает она, уставившись на меня, во время ожидания переключения цвета светофора.

– Меня… гложет… тоска… – проговариваю я, поймав себя на мысли о той, что слала мне записки-головоломки в облике цветов.

День семьдесят девятый.

Я чувствую скорое достижение странной точки, аномальной… геопатогенной зоны, не отмеченной на карте. Я это замечаю даже по мотелям, которые становятся и дешевле, и чище. Это что-то невероятное. Что-то, что не вписывается в рамки той реальности, к которой я так привык.

Я плачу всего пару грошей, за которые получаю чистые простыни, целые унитаз и раковину, идеально чистые зеркала, в которых отражаюсь я и мысли моего психоза. Так же, за тот бесценок, за отдаваемую в оплату шапку сухарей я получаю пускай не обильный, но очень вкусный завтрак. Но меня крайне напрягает ситуация гендерного плана… ведь я привык к численному равенству, а тут… тут мне нравится куда больше! Ведь каждую секунду глаз сам цепляется за длинные ножки и подкаченные ягодицы, за узкие щиколотки и сводящие с ума ключицы. И если бы меня не влекло бы в неизвестность, я мог бы сказать, что мое сердце начало оттаивать, а я – счастлив.

– Подкинешь? – спрашиваю я, опуская руку с поднятым вверх пальцем.

– Тебе куда? – девушка удивлена… даже растеряна… и заинтересована ситуацией, не мной.

– Куда угодно, – отвечаю я, посылая уставшую улыбку.

День восьмидесятый.

– Эй… как ты, попутчик? – услышал я голос все той же милой девушки, которая согласилась взять меня на борт своего авто. – Ты чего такой подвисший? Ты не винда… растормаживайся!

– А… да… все норм. Задумался просто, – ответил я, переставая залипать в точку на пластике панели перед собой. – Думаю, я уже далеко от родного города…

– Хочешь домой? – сочувственно спросила она и прервала своё бдение на дорогу, чтобы улыбнуться мне.

– Нет… наоборот. В свой город Грусти я возвращаться не хочу. Во всяком случае, пока что не хочу, – отвечаю ей, неловко пожав плечами и вновь утыкаясь своим взглядом в точку.

– А зачем тогда думаешь? – её брови скатились к переносице в вопросительной гримасе.

– Да… так… – вновь неловкое движение плечами. – Неважно.

– И, вообще, вот ты говоришь, что в твоём городе много таких, как ты! – с завидным энтузиазмом поинтересовалась она в попытке изменить течение разговора. – Как это?

– Эм… в смысле?.. Ты спросила, много ли таких, как я… Я ответил.

Я не понимал того, что она имеет в виду, и лоб собирался складочками.

– У нас таких, как ты, нет… – теперь она пожала плечами, а лицо вобрало в себя оттенки грусти. – Мужчин нет… точнее… они есть, но…

«Зона дружеского общения?» – подумал я, поймав ту самую-самую привлекательную точку во Вселенной. В салоне воцарилась тишина, такая же, как задолго до мироздания.

День восемьдесят первый.

– Мы практически на месте, – сказала попутчица, улыбка на лице которой за проведённые со мной несколько дней поблекла. Сама она стала чуть более сгорбленной и словно потеряла свою балетную осанку под крестом на ржавых цепях. – Я в скором времени буду дома! – она мечтательно протянула слова и немного потянула спину, уперевшись руками о руль и выгнув уставшую спину. – Душ, горячий ужин… приготовленный своей рукой и… о-о-отдых!

– Спасибо… – охрипшим за часы молчания голосом сказал я. – Редко можно встретить такого человека, как ты.

– Что ты имеешь в виду?

Переносица покрылась редкой рябью небольших морщинок.

– С тобой так комфортно помолчать, – сказал я, закрыл глаза и откинулся в кресле пассажира настолько, насколько возможно. Я не хотел увидеть те эмоции, которые появились бы на её лице.

Дальше ехали молча, и так было до тех пор, пока мы не пересекли невидимую черту, за которой начался огромный, яркий, шумный город с улицами, заполненными пешеходами и двигающимися по дорогам машинами.

– Здравствуй, мой дорогой город Женщин, – сказала она, и я понял, что среди людей не вижу ни одного мужчины.

– Здравствуй, мир, полный красок, – сказал я, почувствовав дискомфорт в своём чёрно-белом восприятии.

Город Женщин

День восемьдесят второй.

Девушка оставила меня в центре странного мегаполиса. Как только она высадила меня из машины, взгляды прохожих, наполнивших улицы, устремились ко мне, и на лице каждой из жительниц отразилась смесь из презрения и брезгливости. Словно я был измазан в машинном масле и грязи, будто бы от меня несло помойкой или так, если бы перед ними появился бы мутант, тело которого кардинально отличалось бы от тела самого обычного человека.

Не желая оставаться под стреляющими свёрлами-глазами, быстрым шагом я отправился на поиски пристанища, но куда бы я ни зашёл, меня отовсюду гнали. Пару раз даже доставали из-под стойки помповое ружьё и одним резким движением передёргивали затвор, таким образом показывая свою решительность.

«Да ну что же такое?!» – думал я, стараясь отойти от возмущения, переполняющего мое нутро в течении всего светлого дня. Вечером я устал настолько, что в какой-то момент просто сел на тротуар напротив дверей кафешки. Дела там шли не очень, так как огромное помещение с большим количеством столиков пустовало, не считая нескольких увлечённо разговаривающих представительниц этого странного места. За спиной послышалось шуршание открывающейся двери.

День восемьдесят третий.

– Эй! Эй ты, плечистая, – услышал я голос, которым нужно петь блюз под тяжелые звуки струн контрабаса. – Заходи! Смысл-то жопу холодить?!

Я понял, что говорящая обращается ко мне. Я сразу понял, что она не догадывается о том, что я мужчина… и я догадывался о её дальнейшей реакции. В любом случае, я решил встать и посмотреть в её глаза и увидеть, как исказится лицо от отвращения.

– А, так ты с севера?! – голос струился потоками горячего источника, которым меня окатили из таза. – Что ж ты, мой мальчик… заходи, гостем будешь!

Пышная добродушная женщина, одетая в пончо, смотрела на меня сверкающими глазами, а я не мог понять почему…

– Спасибо… – неуверенно сказал я и, сопровождаемый её вращающейся в кистевом суставе рукой, вошёл в помещение ресторана.

– Ты, видимо, не поможешь понять происходящего, дорогой! Гала расскажет тебе… Гала тебе обо всем… оп… расскажет.

Она открыла бутылку пива и поставила передо мной на стойку.

– У меня денег нет, – ответил я, поймав самую привлекательную, самую красивую точку во всей Вселенной.

– Ай-яй! – протянула она. – Так ты же мое золото! – бодро встряхнув плечами и, вследствие этого, грудью, сказала она. – Гала и накормит, и напоит, и даст подзаработать. А ещё расскажет тебе об этом рае на земле!

Она подмигнула, схватила мою руку, бутылку пива со стойки и вложила второе в первое.

День восемьдесят четвёртый.

– Ну, что ж, дорогуша, ты такой блеклый? – Гала весело подтолкнула меня, подсаживаясь на высокий барный стул. – Будто бы из тебя высосали все цвета, оставив лишь на самом донышке! Как самые вкусные капельки коктейльчика в стакане, до которых не достаёт соломинка.

– Думаю, что делать дальше… – не стал лукавить я. – Деньги… их нет… закончились внезапно здесь. Причём на пол-литре воды! – сказал я, чуть громче и жёстче, чем планировал. – А заработать, думаю, мне не удастся. Здесь, в этом странном городе, точно не удастся.

– Э-э-э! – весело протянула женщина, созданная для того, чтобы петь настоящий чёрный блюз. – Здесь ты найдешь все! И кров, и батрачество, и сможешь свалить, как только посчитаешь это нужным.

– Спасибо за пиво, – сказал я, вставая с места с намерением бежать прочь.

– Стоп! – неизменно весело сказала Гала и схватила меня за предплечье стальной хваткой. – Мой милый мальчик. Это твой последний шанс. Остаться и послушать… – тяжелая пауза. – Или уйти и сгинуть здесь… особенно с полным отсутствием понятия того, где ты и какие здесь законы.

«Останься. Это логично… это необходимо… пару недель отдыха дай!» – впервые психоз возопил настолько громко, вынудив меня остаться. Но не могу не признать… её предложение мне понравилось, причем сразу!

День восемьдесят пятый.

Гала выдала мне спецовку и выпустила в зал, официантом. Она приглядывала из-за барной стойки и всегда, совершенно всегда, встречала и провожала меня улыбкой. Вообще, за пару дней работы в обслуге я обнаружил неестественное количество улыбок на женских лицах. Мое присутствие – единственное, что заставляло их сменить маски с «счастья» на «непонимание», «шок» или «брезгливость».

– Почему тут нет мужчин? – спросил я ещё в первый день, сразу после знакомства. Тогда Гала закурила, сделала одну очень длинную затяжку, составленную из двух последовательных, после чего ответила:

– Это дико… но… все они… в шахтах, под городом, – сказала она. – Я сама не обо всем знаю. Не здешняя… поэтому мои габариты, – она смачно взяла себя за большую грудь, бока и слегка выпирающий живот, – выбиваются из общей идеальности. А о мужчинах… я знаю, что здешние мужчины даже не научены разговаривать. Их используют как скот, который работает на рудниках и строго контролируется.

На этом наш разговор об этом закончился.

– Я, наверное, диковинная зверюшка при тебе? – спустя пару дней спросил я, подойдя к барной стойке и посмотрев ей в глаза, в которых…

– Никогда не смотри в мои глаза, – сказала она, отвернувшись к шкафу с алкоголем. – Мой ласковый и нежный зверь, – хмыкнула она, начиная намешивать заказанный коктейль. Но за тот краткий миг я увидел бесконечную тоску в её взгляде.

«Сильная Гала, с вечной улыбкой на лице… неестественной улыбкой на лице… и всепронизывающим чувством тоски во взгляде… Наверное, она тоже из города Грусти… хотя, может быть, она из города, поиск которого меня привел сюда! Но город тотальной Тоски я должен отыскать сам», – вот, о чем я думал, стараясь поймать баланс супа на подносе в своей руке.

День восемьдесят шестой.

Уже несколько недель я живу в подсобке заведения под названием «Сигарет-ка». Хозяйка по имени Гала – странная для этого странного места женщина, действительно любит курить. Иногда мне кажется, что она вовсе не выпускает сигарету из пухлых пальцев. Иногда мне кажется, что сигареты – единственное весомое, что осталось в её разбитой жизни… именно разбитой. На периоды «до» и «после». Последний такой период начался с попадания в город Женщин, где мужчины, оставленные на уровне интеллектуального развития трехлетних детей, вкалывают на эфемерных рудниках. Гала рассказывает мне об этом то, что сама знает…

Мы пережили послеполуночный час пик и теперь сидим за баром. Каким-то чудом прозрачные окна выходят на пустошь, с которой видно, как колесо огня и жизни выкатывается из-за границы тьмы. Гала, уперевшись локтями о стойку, берет пачку сигарет, открывает её и достаёт оттуда две последних. Одну она потягивает мне.

– Но я не…

– Не обсуждается.

Её голос, подобный голосу божественной блюз-солистки, отсекает любые варианты отказа. Она подкуривает сама и передаёт зажигалку мне. Откашливаюсь после первой затяжки, заставляя Галу довольно улыбнуться.

– Спасибо, – произносит она в тот момент, как её стеклянные, полные усталости глаза сверлят небольшую каёмку диска. – Спасибо, что позволил мне прочувствовать этот момент… последняя сигарета и рассвет… это – божественная рапсодия тоски в нашем дерьмовом мире фальшивых улыбок.– Долгая затяжка и тишина. Столь многословная тишина.

День восемьдесят седьмой.

«Подойди ко мне,

Поцелуй в шею,

Подарю тебе,

Шрам на сердце»

Впервые я услышал, как поёт Гала, в тот момент, когда она пригласила в свой бар «Сигарет-ка» женский блюзовый квартет. Это было великолепно! Раньше… я видел лишь разновозрастных, зачастую помятых, нередко крайне побитых жизнью мужчин, которые рассказывали о себе, о мире, о несправедливости и о розовых очках.

Гала затянула своим хриплым голосом, который пробрал до мурашек, и только теперь я понял, что вновь способен чувствовать. Я вышел из анабиоза, в котором находился…

«Ты точно этого хочешь?»

«Это больно!»

«Это скребёт изнутри!»

Мой психоз активизировался. До этого некоторое время он молчал, не поднимая головы, не расправляя плеч.

«К тебе вернётся…»

«Все вернётся…»

«И нерешительность…»

«И паранойя…»

«И страх…»

Множеством голосов, множеством эхо говорила со мной моя проблема.

«На пороге было так много цветов… – внезапно вспомнил я своё возвращение домой и почувствовал длинную, раскалённую добела иглу, минующую рёбра. – Я. Хочу. Домой», – проскочила мысль, и Гала подхватила её строчкой своей песни.

– Я не знаю, где мой дом, – в унисон с моими мыслями пела эмигрантка из внешнего мира.

День восемьдесят восьмой.

– Прощай… в смысле, прости за все, – говорю я, стоя на пороге заведения «Сигарет-ка». – Думаю, мне пора выдвигаться отсюда. Думаю, настало то время, когда я должен продолжить свой путь, свой поиск истинной истины… для себя… Прощай…

Гала молчит. Она знает, что так надо, что так правильно, что так должно было случиться. Гала, как бы то ни было, была готова к тому, что её сотрудник отдаст швартовы и отправится в дальнейший путь, длина которого равна протяженности скоротечной жизни.

Я иду по улицам города Женщин и пытаюсь придумать дальнейшее направление. Психоз уговаривает продолжить путешествие, а внутри все сводит от желания вернуться в город Грусти и предпринять еще одну попытку найти ту девушку, что посылала… возможно, продолжает посылать мне цветочные шифры.

«Наверное, я пое…» – не успеваю закончить мысль, не успеваю дойти до вокзала, как что-то жесткое, что-то тяжелое, что-то тупое упирается в мою голову. Ну, как упирается… кто-то бьет меня чем-то вышеописанным по голове, отчего вмиг я теряю сознание.

День восемьдесят девятый.

Дзынь… Дзынь… Дзынь…

«Что… п-происходит?!» – думаю я вместе с тем, как мой мозг и мое нутро содрогаются вместе с каждым ужасным, звенящим звуком.

– Прекратите! – кричу я, даже не надеясь на то, что все закончится… и звук не заканчивается. Он становится громче, словно приближаясь.

Дзынь… Дзынь… Дзынь…

Меня тащат. Меня волокут по земле. Я это точно знаю из-за пяток, что скользят по земле и камням. Сквозь адскую боль мой мозг выдаёт недавние события из холодильника при мясокомбинате.

«Неужто мое тело растерзают на закуски?! – по спине пробежал мерзкий холодок. – Неужели моя тоска закончится в желудке голодной женщины из города без мужчин?! Или это какая-то шутка… ошибка?! Или какое-то стечение странных обстоятельств?!»

Стараюсь открыть глаза. Теперь боль ощущается как внутри, так и снаружи черепа. Это то самое, уникальное чувство, когда даже не хочется сопротивляться.

«Путь меня сожрут! – вот моя сублимация. – В виде нечистот я смогу продолжить служить этому миру… как биомасса из белого воротничка», – думаю я, пересиливая себя и открывая глаза.

Вокруг мелькают кирки. Отсюда и звон, к которому прибавляется запах сырой земли.

«Слишком большой аналог могилы выбрал меня для погребения внутри себя», – подумав об этом, я теряю сознание.

День девяностый.

Редкий, крайне полезный минерал добывают тут. Во всяком случае, мне так кажется… Ведь загадочность превышает сингулярность догадки, рассыпаясь на дискретное множество. А сама тайна складывается из окружения, в котором я оказался. Атмосфера, в которую я погружён, сочетает в себе зомбированность, деспотию и матриархат, а единственные разумные люди, которые наполняют нынешнюю реальность – женщины из города, раскинувшегося неподалёку или сверху… или где-то еще.

Вокруг, в хлопковых изношенных робах, рабы с кирками – это мужчины, словарный запас которых составлен из четырёх слов: диггин, вода, еда, сон. Женщины так и называют свой скот – «диггер». Они жестоки, беспринципны и не принимают никаких отступлений от сложившегося порядка. Женщины – самые примерные и суровые солдаты, каких только можно представить. И под эгиду таких я попал.

«Я попал…» – думаю я, пытаясь придумать способ вырваться из-под земли. Самое паршивое заключается в совершенном отказе надсмотрщиц поговорить со мной. Они считают это оскорблением своих чувств.

«У тебя есть только мы!» – хором поют психоз, паранойя и нерешительность. Хочется сесть в углу, обхватить руками колени и сдохнуть под звон и стуки работающего скота.

День девяносто первый.

– Диггин… диггин-диггин-диггин, – слушаю я сутки напролёт и помираю от простуды, подыхая от обязанности работать… несмотря на мою простуду, а это нереально тяжело. Дыхание сбивается, пот пробивается сквозь мерзкое чувство высокой температуры тела. Думаю, такими темпами я очень быстро загнусь, и на этом закончится мое путешествие.

– Вода… еда… сон…

Все в строгих порциях подаётся сюда в строго определенное время… хотя я не могу утверждать этого, так как знать о времени могут лишь женщины, а мужчины… лишь шестеренки механизма, доставляющего наверх бабки в виде прозрачных камней.

– Диггин… Диггин… Диггин, – уже начинаю заговариваться и поддерживать общие выкрики. «Наверное, так проще… Возможно, это как раз то, что я искал… – думаю я, потихоньку лишаясь разума. – Нет мыслей, нет чувств, нет фантазий… ничего нет», – вот то, о чем думаю я, чувствуя движение моего психоза.

«Ты вооружён и потенциально опасен».

«Ты вооружён и опасен».

«Ты вооружён».

«Ты опасен».

«Твоё оружие – твой рассудок».

«Твоя опасность – твоя кирка в руках».

Психоз подталкивает… нет… психоз призывает меня к тому, чтобы пробиться из-под земли наружу и бежать… бежать… бежать из великолепного города Женщин.

«Мне нужен город тотальной Тоски! – слышу голос рассудка сквозь голоса моего диагноза. – А не все вот это!»

День девяносто второй.

Сложно быть человеком, когда ощущаешь себя порождением. Сложно считать себя человеком, когда тебя… когда из тебя делают животное… сложно оставаться человеком, когда от тебя ничего не остаётся. Только отчаяние, только паника, только страх сдохнуть, подкреплённый самыми великолепными женскими фигурами, которые только можно представить! Так сложно быть единственным мужчиной в городе Женщин, где ты – нежеланный пришелец и часть хрупкой экосистемы, в которой такие, как ты, – скот… и ты видишь то, как из человека сделали ничто.

– Отошли в сторону! – голосом командира говорю я, прижимая к себе девушку, от которой пахнет корицей и мятой. – Я не шучу. Так что, если вам ОНА вам дорога… как тебя зовут?

– Клер!

– Если вам дорога Клер, расступитесь!

В нас нацелены небольшие револьверы, и таких стрелков очень много.

– Куда идти? – спрашиваю я, судорожно обшаривая взглядом сомкнувшееся кольцо из прекрасных женщин.

– Туда, – девушка показывает пальцем, а я чувствую её дрожь. Я чувствую себя дерьмом… простуженным, уставшим, грязным ублюдком, который взял заложника.

«Молодец! – кричит психоз – А ведь не так давно ты боялся написать первым! Растёшь!»

Меня встречают мысли о девушке-цветке из города Грусти.

«Гала… как же ты права! Все проблемы в нас и от нас самих!» – думаю я, слегка касаясь иглой кирки тонкой шеи своей заложницы и стараясь не повредить фарфор кожи.

День девяносто третий.

– Пожалуйста, выведи меня отсюда! – спокойно, тихо, практически неслышимо произношу на ухо своей заложнице. – Пожалуйста!

В моем голосе просьба, страх, отчаяние, а внутри, между тем, голоса психоза, кричащие адреналиновым безумием: «Давай… давай-давай-давай!»

– Пусти меня, создание! Отпусти, я тебе говорю! – девушка старается вырваться, дергается, выкручивается змеей. – Создания не имеют права касаться женщин! – она хрипит собственной яростью.

– Пожалуйста… пожалуйста! – продолжаю шептать я, не выпуская из вида идущих со всех сторон прекрасных, опасных, жаждущих возмездия женщин.

Так мы движемся вдоль стены. Это единственный способ обезопасить затылок. Так мы движемся вдоль стены, а страх внутри меня затягивает петлю на шее. Ту самую, которая была накинута перепиской за ноутбуком… Так мы движемся вдоль стены, рискуя стать первоклассной мишенью для тира. Так всё человечество движется вдоль стены и ждёт минуты своего расстрела.

«Рано или поздно все превратится в пыль, – шепчет психоз – Все и вся!.. Последними рассыплются стены и сожжённые мосты».

День девяносто четвёртый.

Самое мерзкое место в мире, которое навевает мне ассоциацию с цинковой банкой для военных трупов, раскрывает свою пасть… лифт проглатывает нас. Дальше нас ждёт тяжёлая тишина сквозь асинхронное дыхание.

«Смогу ли я вырваться отсюда? – думаю я, просчитывая все варианты того, что делать после того, как двери откроются. – Ведь это была шахта, а я был диггером в среде обезразумленных мужчин… в окружении Адамов в первозданном его виде. – Как мне миновать дальнейшие помещения и выйти? Будут ли эти дальнейшие помещения и… насколько много там охранниц?» – вращаются мысли, кружа свой нудный хоровод.

В конце концов створки распахиваются, и нас встречает облава во главе с странного вида женщиной.

– Эй, ты, – у неё низкий голос,– с тобой говорит мэр сего рая! – она слишком приторна и манерна, это слышно по интонации. – Я здесь, чтобы выставить тебя отсюда! – говорит она, а я обращаю внимание на большую выпирающую челюсть, на тяжёлые надбровные кости, на сломанный нос. – Такие, как ты, тут не нужны!

После лица я изучаю шею, широкие плечи, мощные груди на грудных мышцах, практические отсутствующую талию и огромные руки с костяшками, по размеру напоминающими перепелиные яйца.

– Если ты хочешь уйти, есть три требования! – продолжает женщина, бедра которой разбиты на четыре мышцы и выглядывают из выреза плотно сидящего на ней платья. – Первое! Ты никогда больше сюда не вернёшься!

Не могу понять того, что именно меня смущает в этой особе, кроме явной любви к спортзалу… и спортивной фармакологии – для получения мышц таких объемов.

– Второе! Ты должен отпустить нашу девочку!

Ещё раз пробегаю по всей её фигуре взглядом и нахожу то самое, что не заметил раньше.

– Третье! Вот тебе велосипед! Вот твои шмотки и твои деньги! Проваливай отсюда! – обращается ко мне мэр города женщин, являющийся трансвеститом или… трансгендером.

«Вот это ирония, – смеюсь я вместе с психозом, соглашаясь на требования. – Если они меня сейчас пристрелят… эта ситуация стоила того, чтобы погибнуть здесь, – думаю я, забирая вещи и велосипед. – Все дело в кадыке», – беззвучно смеюсь я.

День девяносто пятый.

Я голоден. Я устал. А обезвоживание превратило язык, горло и мысли в наждачную бумагу, о которую стираются годы оставшейся мне жизни, приближая их к числу «ноль». Иногда я использую выделенное мне средство передвижения, иногда качу его рядом, иногда откровенно ору на него, полыхая от ярости к тому извращенному рассудку, который придумал мне такую пытку.

Меня окружает степь… пустынная степь под холодными лучами зенитного солнца, спадающей луны и двух моментов кромешной тьмы. Теперь я понимаю, почему меня выпроводили через другой въезд в город… они знали, что это место либо прикончит меня, либо… если это «либо» вообще существует.

«Двигай поршнями, ленивая задница!» – психоз не позволяет мне остановиться, он мешает мне уснуть, только он сохраняет мою способность к движению. Впервые я рад этим голосам в своей голове.

«Уже прошло несколько дней… а сколько человек может прожить без пищи? Без сна? Без… воды?!» – я задаю себе эти вопросы, словно ответ на них – некий ключ, что позволит покинуть хранилище…

Внезапно я спотыкаюсь о…

«Это стальной штырь?.. нет, это…» – мой взгляд поднимается к линии горизонта. Несколько секунд зрачок настраивается, пытаясь поймать резкость изображения и отказываясь показывать кладбище старых велосипедов. Таких же, каким был награждён я.

День девяносто шестой.

Запаха нет. Гниения нет… уже нет. Лишь бежевые кости, на которых превращаются в пыль тряпки из разных временных интервалов. Редкий, слабый ветер иногда вращает колеса, застывших в перевёрнутом состоянии велосипедов. В такие моменты немая пустошь наполняется мерным скрипом. Это жутко.

«Интересно, это диггеры или случайные мужчины из других городов, поступившие так же, как и я? – я продолжаю вести вслед за собой велосипед. – Интересно, есть ли край у могилы или же… нет! Конечно же, есть! И я буду одним из немногих, кто найдёт способ, чтобы выбраться отсюда! – раздаётся урчание, и меня переламывает пополам от голода. – Что же делать?!» – икру на ноге сводит судорогой, и впервые за долгое время я вынужденно останавливаюсь. Я бодрствую с того момента, как очнулся в шахте. Тогда я последний раз ел. Неудивительно, что сейчас мне крайне плохо.

«Найди кожаную обувь…»

«Да! Да-Да-Да! Обувь!»

«Сделанная из кожи…»

Мой психоз то ли издевается надо мной, то ли пытается дать мне подсказку. Моя нерешительность приподнимает голову и устремляет свой тяжелый взгляд на меня.

«В этом есть смысл, – думаю я. – Но я не уверен в таком методе для выживания. Пока что не уверен…»

День девяносто седьмой.

«Как же иронична жизнь, – думаю я, стараясь высмотреть что-нибудь похожее на кожаную обувь. – Ещё недавно я был забитым представителем офисного планктона, а сейчас ищу старый ботинок – встречаются какие-то тапки, резиновые сапоги, кроссовки, что-то вязаное, а кожаного ничего нет, словно предшественники были связаны со мной одной мыслительной цепочкой. – Ещё недавно я возвращался в свою квартиру, в которой из трёх комнат занимал только одну. Ещё недавно у меня была прибыльная работа. Ноутбук. Телефон. И был определенный алгоритм жизни».

Я нахожу подошвы, кожаные, точнее, одну и изрядно подгнившую. Она рассыпается под давлением пальца, вынуждая меня отправиться на дальнейшие поиски.

«Ещё недавно я не мог закончить фразу. Я не мог выбрать того, что сказать, и по этой причине превращался в тень человека… в собственную тень… В мимолетную слуховую галлюцинацию, – продолжаю раздраженно шептать и рыскать взглядом по скелетам. – Ещё недавно я представлял, как сдохну в просторе квадратных метров и буду найден после того, как останки распухнут, остынут и начнут испускать настолько ужасный запах, что соседи сверху больше не смогут его терпеть и зайдут в гости», – кладбище старых велосипедов поистине бескрайнее и заставляет идти… идти… идти.

«Ещё недавно…» – я прерываю свою речь, заметив что-то похожее на то, что я искал.

День девяносто восьмой.

«…ещё недавно я был в психушке, а сейчас… кхм… эть… ну-ка… давай! ага… А сейчас я буду пробовать прожевать старую кожаную подошву». Я подношу к глазам то, что смог добыть, отобрав у мертвого. Я просматриваю протектор. По потёртости вижу то, что на правую ногу человек прихрамывал. Не осмелившись попробовать начать жевать, принимаю решение о том, чтобы добыть вторую подошву и положить её про запас. Спустя примерно полминуты я вновь жадно изучаю стоптанный протектор и пытаюсь заставить себя начать есть это…

«Деваться некуда».

«Жить хочешь, нет?»

«Давай, не тяни уже…»

Голоса моего психоза пытаются подбодрить. Не помогает… не помогает, но выхода нет. Я пытаюсь сделать укус, и вместе с соленой горечью мой желудок сводит судорога. Вместе с жестким характерным звуком меня отклоняет в сторону и скручивает от рвотного импульса, но рвать нечем. Во рту остаётся лишь мерзкий привкус моего выживания, смешанного с…

«Давай уже!»

Со своими ладонями в границы моего сознания в попытках расширить его. От безысходности я делаю второй укус. Теперь единственное, что я ощущаю и что меня смущает, – черствость ссохшейся кожи, которую просто так не откусить.

«Придётся долго грызть».

«Слышь, накрутил себя и теперь страдаешь!»

«Жить… я, мы – все, хотим жить!»

«Психоз упирается, долго придётся ждать, прежде чем удастся отделить кусок для дальнейшего пережёвывания», – думаю я, приступая к работе и возвращаясь на путь из этого пустынного ада.

День девяносто девятый.

«А ведь не так плохо… если ничего не остаётся… если хочется жить и не хочется свернуться калачиком от голода и так сдохнуть, – думаю я, потихоньку переступая старые, ржавые, брошенные велосипеды и попутно высматривая то, что можно будет съесть. – Ещё бы воды… обезвоживание в скором времени либо сведёт меня с ума, и я буду вынужден… либо заставит меня прекратить мои попытки наесться высохшими кусками кожи».

«Интересно, когда закончится это кладбище? – думаю я, просматривая окружающий бесконечно вширь и так же далеко вдаль пейзаж. – Ведь оно должно окончиться. У всего есть точка… у отношений, у работы, у ремонта, у дачного сезона…»

Я уже несколько часов просто иду. Ехать невозможно, из-за отсутствия достаточного пространства. А потом ко мне приходит гениальная мысль о том, что здесь мне велосипед не нужен. Его нужно бросить и идти налегке. А там, у одного из последних, взять, пускай поскрипывающий, пускай старый и пыльный… любой велосипед!.. и искать хоть какую-нибудь трассу, дорогу или что-то похожее на тропу, по которой хоть иногда проходит транспорт.

«Наконец стоящая идея».

«Молодец!»

«А че так долго ждал до снисхождения просветления?!»

«Тормоз…»

«Да выброси ты его уже!» – в полный голос вопит мой психоз, взорвавшись в моей голове от сильного негодования.

День сотый.

«Видимо, я все же не смогу выбраться отсюда», – мерзкий, соленый привкус кожи окончательно высушил меня. Даже дышать теперь больно. Я хочу пить и, к своему стыду, готов прибегнуть к самым крайним методам, но такой возможности у меня уже нет из-за практически полного отсутствия жидкости в организме… не считая собственной крови, пить которую – крайне неудачная идея.

Мои ноги гудят после нескольких суток беспрерывного передвижения. И это несмотря на некоторую продолжительность моего путешествия, и это несмотря на опыт из пары недель работы халдеем!..

– Я должен выжить, несмотря ни на что! – еле-еле выдыхаю я.

Больше нет сил. Хорошо, что полоса кладбища подошла к концу и уже некоторое время остаётся позади. Изредка, конечно, встречаются одинокие велосипеды или же то, что когда-то было человеком, а ныне – лишь останки.

«Сколько я ещё смогу протянуть? Сколько мне осталось?» – я так устал от этих вопросов. Это не мантра… нет! Это саморазрушение через мысль!

«Я достиг края Земли?» – сердце подскакивает к глотке. Руки вздымаются к небу. Под ногами мягкая, бесцветная, всеобъемлющая пустота сердца его бывшей… или её бывшего… под моими ногами внезапно возникшая пустота.

День сто первый.

Холодное, мокрое, нескончаемо темное тонким слоем на горизонтальной поверхности раскинулось вокруг меня. Я лежу и подыхаю от боли в спине. Она пришла ко мне вместе с вернувшейся стервой по имени Рассудок.

«Эй! – эхом голосов моего психоза прозвучал приглушённый зов. – Эй! Вставай! Вставай-вставай-вставай! Это вода!» – психоз обнаружил это раньше меня в то время, когда я думал о том, что не могу понять, стою я, лежу или парю в пространстве окружившей меня квинтэссенции сердца политикана.

– Руки, ноги и голова тоже болят, – проговариваю я, обращаясь к своему психозу. – Так, будто бы меня жестко били ногами, или будто бы мое размякшее тело долго, беспорядочно скатывалось откуда-то сюда.

Мои размышления вслух перебивают гомон психоза.

– Внимание, вопрос!.. – голоса, наполняющие мое сознание, замолкают в преддверии того, что я скажу. – Как. Я. Живой. Остался?

Наконец мои мысли принадлежат только мне.

Набираю в руку той жидкости, в которой сижу. Подношу ко рту, но сначала обнюхиваю, чтобы убедиться об отсутствии серного, нашатырного или наличии любого другого запаха. Эта проверка пройдена.

«Чисто…»

Вновь подношу к губам. Слегка касаюсь, после чего языком слизываю те несколько капель, чтобы убедиться в отсутствии вкуса.

«Чисто…»

Через минуту мой желудок разрывает боль от наполнившей его жидкости… не смог удержаться… выпил слишком много.

День сто второй.

Здесь темно. Здесь практически космос. И в этом пространстве, где нет света, вода раскрылась мне с новой стороны. Оказалось, она имеет вкус. Оказалось, вода вкусная! А кусок кожи, слегка размякший от воды, тоже очень вкусный. Пускай его чудовищно мало, но, это лучше, чем ничего.

«Интересно, куда двигаться?» – думаю я там, где не видно ни зги.

«Какая разница? – мой психоз зашевелился. – Какая разница куда, если этого «куда» не существует?»

«И действительно, разницы нет, – думаю я и начинаю переставлять ноги, которые сводит адская боль, явившаяся после непреднамеренного сна, следовавшего после прогулки длинною в несколько дней. – Нужно просто идти, – думаю я. – Странное чувство… когда в любом случае необходимо куда-то идти. Даже когда пути как такового нет… все равно надо куда-то идти… как заведенный солдатик, я просто должен двигаться в направлении «перед собой».

«Руки выстави вперед…»

«Да, не забывай, что пределы в виде жестких стен никто не отменял».

«Ищи край… ищи край… ищи край… перед тем, как ступить вперед, ищи край…»

Мой психоз пробудил паранойю. Она тихими, мерными вбросами пытается подсадить мне идею о том, что я упаду вниз. Но мне не страшно, потому что я ничего не смогу увидеть.

День сто третий.

Наконец я нашёл нечто похожее на то, что мне необходимо. Место тотальной изоляции, мой персональный склеп без звуков, без слов, без света. Здесь я сам могу сотворить собственный рай и раскрасить его тусклыми красками из-под сердца. Здесь я могу быть и собой, и кем-то другим… все потому, что в этом месте все показатели не имеют никакого смысла. Единственное, что портит это место – жидкость. Прохладная и всеобъемлющая. Обволакивающая. Упругая. Вездесущая жидкость, разделяющая пространство на две горизонтали. Из-за этого теряется космос, пропадает эффект девственности… до мироздания… и не построить мне Венецию до того момента, пока я не научусь ходить по воде и видеть в темноте то, что вновь разрушит мнимую идеальность этого места.

«Недочеты…»

«Ты во всем видишь недостатки».

«Ты сам – недостаток».

«Ущербный кусок недовольного мяса».

Психоз недовольно ворчит и причитает.

«Чувствую, выход из темноты ближе, чем мы все думаем, – голос рассудка, столь редкий, но столь едкий, разъедает голоса моего диагноза, подобно щёлочи или кислоте. – Прислушайся, кто-то идёт позади. И не один», – это заставляет меня развернуться и увидеть несколько бледно-голубых огоньков.

День сто четвёртый.

Мой психоз вынудил меня направиться к огонькам. Он смог побороть страх, смешавшийся с моей всеобъемлющей нерешительностью, и повёл тело в сторону нового, странного…

Несколько минут я шёл и думал о том, что эти огоньки нереальны, так как они и не отдалялись и не приближались. Это было похоже на галлюцинацию, придуманную моим заскучавшим мозгом, но, в какой-то момент, я начал слышать шелест воды, возникающий от плавных и аккуратных шагов. Ещё через пару минут огоньки внезапно сдвинулись и стали ближе. Теперь я даже смог расслышать голоса. Далекие, глухие голоса… кажется, они выдавали всего один вопрос: «Где?» – и звучал он отрывисто, будто бы с сильным акцентом.

«Ну, что ж, посмотрим, что это значит…» – многозначительно произносит мой психоз.

– Эй! Я здесь! – выкрикиваю я, привлекая к себе внимание.

– Где?

– Где?

– Где?

– Где?

Раздается множество голосов неизвестных мне мужчин.

– Где ты? – общий гул разрезает единственный звонкий женский голос.

– Идите на мой голос! – не я, мой психоз правит моими губами и голосовыми связками, а я испытываю то самое неловкое чувство, когда даже мое психическое заболевание устало от меня. – Э-хэй!

Дистанция между нами вызвала у меня непонимание, удивление и восторг. Сложилось такое впечатление, словно здесь вообще отсутствуют законы физики. Мы встретились почти через полчаса… или мне просто показалось, что прошло так много времени.

День сто пятый.

– Диггер, сюда, – обратилась ко мне девушка, а её слова были подхвачены мужчинами, окружившими её.

– Я не диггер, – ответил я, стараясь сохранить спокойствие. – Я был в городе Женщин… я копал… но я не диггер.

– Такие тоже есть с нами, – кивнула девушка и улыбнулась мне. В тусклом, голубовато-белом свете это смотрелось нереально. Будто бы мир превратился в мультипликацию с высочайшим расширением… словно само существо в миг стало фальшивым.

– Есть с нами! – практически в один голос произнесли мужчины.

– Ты, идти с нами! – один из сопровождающих сделал шаг вперёд и обратился ко мне, как старший к младшему. – Еда, пить, спать, есть у нас. Ты, идти с нами!

Его рваная манера речи говорила о происхождении.

«Человека из деревни можно… да… а деревню из человека, к сожалению, нет…», – подумал я, вежливо кивнув одному из диггеров.

– Что это за место? – спросил я, обращаясь к девушке. Я знал, что она сможет дать мне вразумительный ответ.

– Это место для изгнанных из города диггеров и женщин. Сюда попадают по разным причинам… но не все изгнанники… думаю, ты видел и поле, и последующую пустыню с кладбищем велосипедов, где покоятся и диггеры, и женщины из города… добираются сюда только самые стойкие, – сказала она с грустью в голосе. – Вот… когда-то давно, такими же, как и мы, было основано это место… Впрочем, скоро ты сам увидишь наш маленький рай.

– Рай? – с недоверием спросил я, почему-то заранее зная о том, что ад – единственное, чем может быть удостоен человек.

– Ты все поймёшь…

Она подмигнула мне, но грусть в её глазах была на самой поверхности зеркал, и я уже понимал, что это место познакомит меня с новыми видами апатии.

День сто шестой.

Мы шли в редко прерываемой тишиной беседе. Она рассказывала мне о городе Женщин, но ничего нового я не узнал. Единственное, над чем она смеялась, так это над тем, что тот трансгендер – это не случайная ирония – это повседневность города. Это осознанный выбор, в котором раз в определенный временной интервал из общего инкубатора выбирается один из диггеров. Его обучают, ему дают сознание, подобно тому, как змей первым людям… мальчика сажают на жесткие гормоны, ему меняют пол и ставят во главе города Женщин. Что самое парадоксальное: и диггер остаётся простым диггером, и женщинам нужен правящий мужчина, даже если это нечто среднее… Это странно, это непонятно, но это факт. Такой же, как и наличие инкубатора. Об этом, кстати, я тоже не знал, и это стало для меня откровением. Ведь за проведённое время я не задумывался о сексе, о размножении… хоть и оказался в подобии пластикового рая.

– То есть подавляющее число населения – выходцы инкубатора? – спросил я и посмотрел на диггеров и на девушку.

– Да, – сказала она и подвернула рукав своей кофты. – Вот, смотри, – на её руке было клеймо в форме зеркала Венеры. – Покажите, – она обратилась к мужчинам, и те, последовав её примеру, подвернули рукава и показали символы копья Марса.

Город Диггеров

День сто седьмой.

Мой рот открылся от удивления. Такого я никогда раньше не видел. Это огромный пластиковый пузырь, который каким-то образом не только надут под водой, но еще и поддерживался кислородом снаружи. Мало того, цвета, которыми наполнена полость, предназначенная для жизни женщин и диггеров, играла лучами света, пробивающимися сквозь водные толщи. Такое впечатление, будто бы меня поместили в дорогую декорацию, посвященную научно-фантастическому приключению в подводный мир.

– Откуда и как все… это… – я развёл руками.

– Мы. Работать. Диггин. Есть руда, – рвано сказал диггер.

– Что за руда? – спросил я, обращаясь к девушке, ответ которой должен был быть чуть более развернутым.

– Бриллианты… плюс редкие металлы… в общем, это не так важно, – сказала она, пожав плечами и отмахнувшись от меня.

– Но как?! – спросил я – Откуда вы все это!

Я вновь развел руками, указывая на пускай небольшой, но все-таки подводный город.

– Торговля, – девушка улыбнулась и беззаботно подмигнула мне. – Здесь неподалеку есть промышленные населенные пункты. Туда мы все и продаем и оттуда у нас средства на создание нашего небольшого рая.

До этого веселая девушка внезапно стала грустной, и я вновь подумал о том, что в скором времени я ознакомлюсь с новыми типами, с новыми вариациями тоски. Это вызвало прострел в сердце.

«Будь осторожен в своих желаниях», – подумал я, вспоминая о том, как страстно желал вновь начать чувствовать хоть что-нибудь.

День сто восьмой.

– Вы все из города Женщин? – спросил я.

– Большинство из нас оттуда, – ответила девушка, медленно кивнув. – Но есть и такие, как ты. Те, кто попадал в проблемы в городе, населенном дамами. Есть и приезжие из близлежащих населённых пунктов.

– А что это за «близлежащие»? – спросил я, интонационно выделяя зацепившее меня слово.

– Есть тут несколько… – она туманно махнула рукой. – В основном, это разные торговые представители, которые приезжают сюда для торговли. Так было и так есть по сей день. Но рано или поздно отсюда уезжают…

«Вот оно как! – подумал я – Вновь я вижу эту тоску в её глазах! Я вновь чувствую меланхолию в голосе!»

– А так нам везет! – сказала она. – Благодаря жизни в воздушном подводном пузыре мы всегда обеспечены рыбой! – и пожала плечами, переводя тему в другое русло.

– Еда! Еда! – кивнул диггер. – Нам тут хорошо. Мы работать. Они помогать работать! – он стукнул себя кулаком в грудь. – Мы диггин. Они продавать! – другие мужчины, сопровождающие нас, весело загалдели. – Мы вместе!

– Да! Вместе! – девушка, словно повинуясь общему импульсу единения, подняла руку, сжатую в кулак, над головой, и тут же эскорт поддержал этот жест. В этом чувствовалась колоссальная сила. – Мы все были изгоями, мы были мусором нашего мира! – девушка продолжила говорить, а от её голоса исходила аура печали. – Теперь мы строим свой собственный мир!

Я слышал её попытки сказать что-то красивое, но… почему-то слышал следующее: «Мы были мусором!.. а теперь мы мусор другого типа».

День сто девятый.

Меня привели в место под названием «Центр временного пристанища». Это было небольшое здание, своим видом напоминающее огромный нарост плесени или мха. Не было ни таблички, ни указателя, лишь только слова. Вообще, мой психоз уже давно подметил отсутствие письменности в этом городе, а над этим местом была надпись… Видимо, отсутствие табличек было необходимой условностью, связанной с неграмотностью диггеров.

– Вы намерены остаться или скоро уедете? – спросила девушка-администратор.

– Я в скором времени уеду, – учтиво ответил я.

«Ты глянь!»

«Обрати внимание!»

«Ты точно это заметил?!»

Мой психоз громко смеялся и вопрошал. Спрашивал меня без единой остановки о том, обратил ли я внимание на штамп на заполняемом ей документе. А я обратил. Из-под моей руки они поступали сюда множество лет подряд.

«А как называется это место?» – спросил я и получил ожидаемый ответ.

«Сколько лет ты гадал, кому нужны эти буклеты, тем более в таком чудовищном количестве?! – смеялся психоз. – Давай! Скажи им, что ты тот оператор, с которым они связывались!»

Я предпочёл промолчать. Хотя бы потому, что заказчиком было частное лицо из другого места. Из-за всех этих несвязанных фактами цепочек в моей голове царил хаос, но я знал, в этом случае мне лучше молчать и не задавать лишних вопросов.

День сто десятый.

– Мы здесь только добываем и ничего не производим. Здесь невозможно производить, и по этой причине мы вынуждены закупать, закупать и закупать. Здесь есть электрическая железная дорога, чтобы обеспечивать поставки, – рассказывала девушка, провожая меня к месту ночлега в нескольких кварталах от министерства «Центра временного пристанища». – Дорога беззвучная, что позволяет избежать обвалов…

– А как вообще возникло это место в целлофановом воздушном пузыре? – неожиданно даже для себя выпалил я.

– О… – девушка выдохнула. – Есть только старые байки об этом, – она задумалась. – Якобы, раньше здесь было племя копателей. Они специально пришли сюда в поисках минералов и руд, и они не прогадали. Пустыня оказалась крайне плодородной на ресурсы, и они копали и добывали. Копали и добывали. И вывозили все, что только можно. Однажды часть этих копателей решила уйти в сторону, и…

– Так возник город Женщин? – я перебил своего проводника, но мне было слишком любопытно.

– Что-то типа того… – ответила девушка, немного помолчала, а после продолжила: – Те, что ушли, тоже нашли хорошее место, а здесь, поскольку тоннели были сплошным лабиринтом, люди сразу решили спуститься в подземелье. В какой-то момент они уперлись в озеро, что теперь над нами. И тогда одному из старейших пришла идея уйти вниз и под центр водоема, а после надуть большой… эм… пакет… потом тонкую стену между целлофаном и озером аккуратно разрушили, ныряя в озеро, и таким образом сделали скрытый под водой город.

День сто одиннадцатый.

– А что насчёт электрички? Откуда и куда она ведёт? – спросил я, чувствуя давление толщ воды и тусклого бледно-голубого цвета.

– Ближайший к нам город… его сложно назвать городом… но это город, – путано начала говорить девушка.

– Ближе к теме, – холодно сказал я, чувствуя лишь голод и усталость… я сгрыз все подошвы, которые только смог отыскать.

– Это металлургический завод, – сказала спутница. – Но и заводом это место нельзя назвать, так как это целый город, – сказала она.

– А что дальше? – спросил я, стараясь выяснить своё дальнейшее движение и понимая невозможность возвращения домой по собственным следам.

– Дальше фермы, – сказала она, и в этот миг огонёк тоски мелькнул в её глазах. – Там так красиво! А воздух!…

Она закрыла глаза, на секунду окунув лицо в мечту, как в воду в раковине, и вдохнула. В следующий миг лицо девушки исказилось отвращением и тоской.

– Как туда попасть? – спросил я, уже планируя свой побег из города диггеров и сильных женщин.

– Надо купить билет и уехать, – она пожала плечами. – Самое главное, чтобы была возможность… – Вновь тоска в её глазах заставила меня задуматься, а мой психоз спровоцировала на размышления.

«Она прикована к этому месту».

«Как заложница».

«Рапунцель?»

«Золушка?!»

«Не спрашивай! Не лезь в чужую жизнь», – крикнул психоз, но было поздно.

День сто двенадцатый.

– Раз тебе здесь так не нравится… раз тебе здесь так плохо… почему ты все ещё здесь?! – выпалил я, отчего моя нерешительность в испуге и удивлении подпрыгнула на месте. Она не ожидала от меня такого выпада… ни она, ни девушка, сопровождавшая меня.

– Потому что… я не могу, – сказала она, замявшись.

– Но ведь я же смог покинуть свой город Грусти! – сказал я, примеряя её жизнь поверх своей. Точнее, отдельный факт её жизни поверх жизни моей.

– Молодец, – сказала она, склонив голову. – Но это говорит лишь об отсутствии обязательств. Легко бросить все то, что является ничем… ведь так?

Её взгляд прошил меня насквозь, и холод пополз вдоль моего позвоночника.

– А какие у тебя обязательства? – спросил я, уже догадываясь о том, каким будет её ответ.

– Это неважно, – ответила она, не опровергнув, но и не подтвердив моей теории. – Просто поверь… я не могу покинуть это место. Не сейчас… возможно, никогда, – сказала она, и в глазах её я увидел отражение воспоминания о тех бескрайних, невероятно светлых полях ремесленников.

– В какой стороне вокзал? – спросил я. – Если есть возможность, сегодня же я покину вас.

– Электричка уже ушла. Следующий рейс будет только послезавтра, – сказала девушка. – Один день в одну сторону, один день – в другую. Таков распорядок.

– Ну… что ж…

– Да… У тебя есть уникальная возможность проникнуться этим городом, – сказала она и натянуто улыбнулась.

– Есть возможность прочувствовать жизнь под водой, – так же натянуто ответил я.

«Тебе не избежать изучения местной тоски», – сказал голос моего рассудка, пробившись сквозь недовольный гомон психоза.

День сто тринадцатый.

Ночь в подводном городе была поистине чёрной. Скитаясь по наполненным улочкам, я будто бы смотрел в пустые глазницы смерти, подсвеченные тускло блеклыми, бледно-голубыми искрами фонарей. Люди, которые с рождения жили здесь, явно не нуждаются в свете. Они перемещались по звуку, по интуиции, по памяти… или же вышли на новый виток эволюции и теперь обладали способностью чётко видеть в темноте…

«Благо деньги во всем мире – всего лишь деньги», – подумал я, покупая стейк рыбы в забегаловке. Откусив кусочек, я удивился, словно впервые в жизни пробуя жареную рыбу; я чувствовал вкус таким, каким никогда раньше не ощущал.

«Странно… ведь вода тоже вкусная, – подумал я, вспоминая то, как впервые напился водой, свалившись в подземелье. – Такое впечатление, будто бы лишившись способности полноценно видеть, я обрёл чуть более восприимчивое чувство обоняния и более острое чувство вкуса, – подумал я и тут же вспомнил о девушке, что провела со мной почти весь день. – Наверное, те бескрайние поля и тот воздух для неё такие же невероятные, как пища и питье для меня здесь, – подумав об этом, я с досадой ухмыльнулся. – Паршивое… самое паршивое в том, что ко всему можно быстро привыкнуть, а после привыкания, через время, наступает мука… всегда надо быть осторожным в своих желаниях…»

Я шёл по улице в сторону ночлега и взвешивал свою жизнь офисного планктона, когда я сначала хотел, мечтал прекратить жить, потом желал потерять чувства, затем вновь нуждался в ощущениях… и невероятное сейчас, в котором я просто хочу жить.

«Надеюсь, это желание не войдёт в привычку», – подумал я, когда уже вернулся в своё временное прибежище, опуская голову на некое подобие подушки.

День сто четырнадцатый.

Ночь, прожитая под водой, показалась мне вечностью. Вязкой, тугой, расширяющейся вечностью. Чем больше я желал наступления утра, тем дальше, как мне казалось, оно было. Но есть одно «но», которое вносит свои поправки. Оно связано с тем, что я не видел ни заката, ни рассвета в этом месте. Рассвет я просто не застал, а закат пропустил, так как в этот миг был в ночлежке и оформлял разрешение на временное проживание в подобии гостинницы.

Рассвет под водой, преломленный тонкой пластиковой пленкой, оказался настолько красивым, что ради этого зрелища стоило пережить все то, что со мной случилось. Это зрелище стоило того, чтобы после него отправиться на небеса и там, сидя в кругу родственников и друзей, будучи в компании ангелов, рассказывать о том, насколько великолепен рассвет под водой. Я мог бы поделиться тем, как глубина принимает алые краски, рассекает их на спектр и приобретает разные цвета. О том, как вода играет светом и пульсирует холодным синим, изменяясь до тёплого красного. Я мог бы рассказать всем им о том, что такое тонкая экосистема подводного города диггеров и женщин с её кромешной тьмой и тусклыми фонариками, с её духотой и вялой дневной суетой, с её ежедневными моментами зарождения и угасания звезды по имени Солнце.

«А ведь она не видит в этом ничего особенного, – думал я, пока ждал заката. – Она настолько привыкла к этому, что не замечает этой Красоты!»

«Да…»

«Это плохо…»

«Это печально…»

«Нет ничего хуже, чем привыкнуть и не замечать красоты перед собой.»

Даже мой психоз поймал волну апатии и процедил часть моих мыслей сквозь зубы.

День сто пятнадцатый.

Я купил билет и теперь стоял на перроне вокзала. Раннее утро было подсвечено теми самыми, самыми яркими, самыми мягкими цветами из всех, что я когда бы то ни было видел. Впереди меня ждала длинная кишка тоннеля из-под воды в мир над землёй. Меня это и радовало, и разочаровывало одновременно. Я даже купил магнитик в сувенирной лавке, чтобы сохранить вечную память об этом городе. Ещё я сделал всё, что было в моих силах, чтобы не вникать во внутренние проблемы этого места. В какой-то миг я понял, что не хочу знакомиться с новыми видами морально-душевной сердечной недостаточности. Я понял, что мне хватит того, что я узнал от девушки, которая вечно будет гнаться за персональным раем, а тот вечно будет ускользать от неё просто потому, что она не относится к людям, охарактеризовать которых можно словосочетанием «человек-привычка». Ей всегда нужны новые, яркие, светлые впечатления… обыденность и привычки вгоняют её в апатию.

Я сел в электричку, и мы тронулись с места. В сторону города-завода. В центр производства всякой всячины. Мы тронулись с места, и я провалился в тяжёлый сон, сквозь который увидел бледно-голубые огоньки ламп и вспомнил о том, как встретил диггеров в этом подземелье. А потом эти источники света приняли очертание и словно начали приближаться. Они становились больше, чем просто точка где-то впереди. Затем, в самом центре, я смог рассмотреть маленькие чёрные точки. Они тоже становились больше и приближались ко мне. После я будто бы моргнул и потерял из поля зрения бледно-голубые огоньки, а когда нашёл, мне стало натурально больно. Я подавился собственными легкими… сердце поломало несколько рёбер, что защищают его… Перед собой, во сне, я увидел ту самую, что посылала мне шифры на языке цветов.

День сто шестнадцатый.

Стук колёс не прекращался очень долгое время. Сквозь кромешную тьму, подсвеченную глазами её цвета, меня несло вперёд. После крепкого сна я был наполнен мыслями, от которых хотелось избавиться. Не потому, что они были неприятными, а для того, чтобы не думать. Я хотел было заговорить с кем-нибудь из тех, кто вместе со мной сидел в одном вагоне, но так и не решился. Мне не хотелось заводить очередное краткое знакомство, не хотелось впускать в зону своего комфорта незнакомца, не хотелось общаться… а потом мы выехали с арены кромешного мрака.

Это была невероятно длинная прозрачная… труба… под водой. Я поднялся с места и начал ходить с одной стороны вагона в другую в попытках увидеть, впитать в свой мозг всю ту невероятную красоту, о которой я и помыслить не мог в пыльных районах города Грусти.

Мы двигались по рельсам, находясь в самом центре плотного цилиндра, а вокруг нас была вода. Космическое пространство на земной поверхности. Такое же невесомое, такое же плотное, такое же завораживающее, как само небо.

«Гравитация исчезла из моей жизни, – подумал я. – Словно покинул свой мир и проник в потайной… о котором жители города Грусти не догадываются.»

День сто семнадцатый.

«Запомни… заруби на носу… возьми на карандаш… и никогда не забывай о том, что любой космос имеет границу, за которой скрывается лишь пустота… подсвеченная огоньками цвета её глаз», – прошептало сознание после того, как плотный прозрачный цилиндр трубы вновь нырнул под землю, окунув в ту чёрную часть, где у бывших находится их сердце.

Электричка вновь очень долго преодолевала пространственно-временной интервал, приближая меня к новому городу, о котором я никогда раньше не слышал. Благодаря свободному времени в пути я смог нафантазировать себе высокотехнологичную базу, в которой работают и люди, и машины, и, может быть, даже киборги. Я представлял серо-голубые своды невероятно высоких потолков, под которыми перемещаются кран-балки и перемещают разнообразные грузы. Представлял небольшие грузовые автомобили, которые нужны только для того, чтобы работать. Я представлял, и мне страсть как хотелось увидеть свою фантазию наяву. Но всё рухнуло в тот миг, когда кишка тоннеля высвободила электричку в жёлто-красное, пылающее жерло, похожее на вулкан.

«Никогда… слышишь?… никогда не верь тому, о чем ты мечтаешь… – прозвучал мой рассудок. – Потому что тебя ждёт разочарование в девяти с половиной случаях из десяти».

День сто восемнадцатый.

«Ты помнишь ту шубу на «лухари ви-ай-пи мадам», от которой воняло уксусом? А помнишь аммиачный запах своего подъезда?… Ты помнишь крики соседей сверху? А о том, как громко стучит кирка, разбивая породу? Ты помнишь, как закладывает уши звон кромешной тоски в тесных квадратных метрах?!» – рассудок измывался надо мной и моим психозом… даже рассудок теперь смеётся надо мной.

«Ты помнишь приглушённый свет и тяжёлое дыхание от попыток обрести чувства?! А боль от столкновения лица с плотным полотном асфальта?! Ты помнишь того самовлюблённого засранца во главе скучного кружка зануд, наркоманов из высшего социального слоя и откровенных психов?… А тот дядька с тяжёлым взглядом понимания, что смазан анестезией многолетней депрессии?! Ты помнишь это?! – рассудок решил ездить мне по мозгам до победного. – А теперь взгляни на это место!»

Точка вокзала образовала собой огромную пентаграмму во славу бога Дорог. На выходе из электрички девушка в красивом тёмно-алом пиджаке и мини-мини-юбке выдала мне респиратор, беруши и облитые перчатки. Пластмассово улыбнулась и пожелала удачи.

Я сделал первый шаг из вагона и попал на усыпанный пылью, металлической крошкой, пеплом и сажей перрон города Завода.

«Стерильная чистота?» – хмыкнул рассудок и повернулся ко мне спиной.

Город Завод

День сто девятнадцатый.

Едкий, серно-стальной запах пробирался даже через мембрану фильтра. Пепел, пыль и масло, смешанные в скользкий слой, тёмными островками пролегали на всей протяженности моего пути к билетным кассам.

«Ты же так сюда хотел! – смеялся рассудок. – Что случилось? Больше не хочешь?!» – он стервозно звучал в моем задыхающемся сознании.

– Куда идёт бли…

Меня перебил мужчина с густыми бровями, который восседал на своём рабочем троне, спрятавшись за пуленепробиваемым толстым стеклом.

– Станция закрыта на техническое обслуживание. Возвращайтесь через два наших рабочих дня, – сказал он так, будто бы я остатки дерьма, что упорно не хотят смываться.

– Но билет-то я могу купить?! – отчаяние взяло бразды правления над голосовыми связками.

– Куда? – и не было предела отвращению сотрудника вокзала ко мне, и моего отвращения к сотруднику вокзала.

– Как можно дальше отсюда, – злой шепот вырвался из моих лёгких.

В течение минуты я заплатил треть оставшихся после города Женщин денег, взял билет и пошёл прочь с вокзала. Я надеялся, что первое впечатление может быть связанным только с местом прибытия, но, как только двери открылись и я увидел сам город…

– Не. Могу. Дышать, – кое-как выдавил я из себя и закашлялся. Ещё через минуту моя ладонь окрасилась в размыто-алый цвет.

День сто двадцатый.

Никак не могу адаптироваться к этому месту. Меня пугает ритм, меня страшат звуки, меня напрягают цвета, мне все время приходится уворачиваться от циркулирующих крюков кран-балок, от пульсирующих кар и людей, управляющих гидравлическими рохлями. И всё это на улицах города, с оживлённым движением, обычным автомобильным транспортом и людьми.

Кстати, жители города открыли мне один из подвидов человека разумного. Про себя я назвал их «шестерёнки». Они заставляют этот город существовать, механически приводя друг друга в упорядоченное движение. Связи между ними я увидел в форме цепей. Хорошо промасленных звеньев, приводящих узлы в движение… и всё это выполняли грязные, плохо пахнущие пóтом, алкоголем, серой и сажей люди. С засаленными лицами и волосами, чёрными от угольной пыли.

«Ты хотел увидеть ад?! – засмеялся рассудок, оттесняя психоз в самый дальний угол себя. – Вот его воплощение на земле! – мой внутренний голос жутко засмеялся. – При этом ты ещё ничего не знаешь о местной бюрократический системе!» – услышав это, я почувствовал холод и мурашки, что заполонили мое тело.

День сто двадцать первый.

«Здесь даже солнца не видно… из-за стального купола крыши», – заключил я, посмотрев наверх и не найдя кристалликами глаз ни голубого, ни серого, ни какого бы то ни было неба. Лишь чёрное, плотное ничто, с которого падали вниз лучи прожекторов.

«Это невероятно! – подумал я, сдерживая тяжелый кашель. – Как люди могут жить в этом месте?!» – эта мысль, порождённая очередным спазмом мышц дыхательных путей, засела в моей голове до того момента, пока я не нашёл место, в котором смог бросить своё уставшее от дороги, от непродолжительного, но тяжёлого перехода по городу тело.

– Можете снять маску,– сказал молодой мужчина, стоявший на рецепции. – В нашем отеле работает вентиляционная система с включенной фильтрацией воздуха.

Он был бодр, выбрит и смотрел на меня жадными глазами, представляя меня в виде кошелька с ножками и ручками.

Я снял маску и впервые за последние несколько часов вдохнул полной грудью. От этого я не закашлялся, не почувствовал боли в груди… лишь необходимый мне кислород.

– Как вы можете жить здесь?! – поинтересовался я, расплачиваясь из стремительно пустеющего кармана, на что получил взгляд непонимания.

– Вы о чем?! Это же земной рай!

Халдей смотрел на меня таким взглядом, что я практически поверил этому, но потом я вспомнил, что в этом городе нет неба, и одумался.

День сто двадцать второй.

Я поймал себя на мысли о том, что сутки здесь исчисляются иначе – неделями во внешнем мире. Потом, мои опасение подтвердились. Это произошло тогда, когда я гулял по супермаркету и, в тщетной попытке сэкономить, выбирал лапшу быстрого приготовления, консервированные бобы и несколько бутылок воды.

Здешние цены привели меня в шок. То, что в городе Грусти или в городе Женщин стоило копейки, здесь имело ценник, который невозможно перекрыть зарплатой обычного клерка. Здесь необходимо впахивать в течении рабочих суток этого места, каждый день.

– …Мы работаем в четыре смены, из которых складывается рабочий день. Одна смена равна двадцати четырём часам, – приглушённый голос из противогаза ответил мне тонкими нотками девичьего голоса. Я посмотрел в окуляры резиновой маски, чтобы увидеть большие, искренние глаза кассирши.

– …Эм… спасибо… наверное… – произнёс я, сомневаясь в каждом сказанном слове, после чего сильно закашлялся. Во рту, в очередной раз, появился соленый, слегка стальной привкус крови, говоривший мне о том, что пора покидать центр заваленных пылью товарных полок.

Я вышел на улицу и посмотрел наверх в надежде увидеть небо, которого не было в этом городе. Через секунду в моей груди защемило от подпрыгнувшего и побежавшего сердца. Это случилось из-за внезапного, громкого, жуткого гудка, напоминавшего сирену. Производство, жизнь в городе тут же остановилась. Даже люди замерли на местах… как роботы… Это длилось не дольше полминуты, после чего жители двинулись с мест, обсуждая конец третьей смены.

День сто двадцать третий.

Обычно сон помогает убить время. Обычно сон спасает от длительного ожидания. Обычно сон уберегает от губительного влияния собственных мыслей. Но тут я не могу уснуть. Я слышу, как бьётся сердце города, проталкивая кран-балки, людей, пыль и запах серы по своим тонким сосудам.

«Жди…»

«Скоро…»

«Осталось чуть-чуть…»

«Совсем чуть-чуть…»

Мой психоз тоже ждёт того, когда мы сможем вырваться с завода. Рассудок – единственный, кто громко смеётся, поддерживая громкую музыку городской жизнедеятельности. Он же не позволяет мне уснуть, каждый раз выдергивая меня из состояния дрёмы и представая передо мной в облике меня.

«Ну что, ты всё ещё хочешь найти идеальный город? Ты всё ещё хочешь увидеть то место, которое про себя окрестил «город тотальной Тоски»?.. А теперь вот над чем подумай… Вдруг то место, куда ты так хочешь прийти, будет ещё хуже этого?! И там ты будешь сдыхать ещё быстрее?! Ведь ты и здесь не можешь нормально дышать…»

– Заткнись! – взрываюсь я, сидя на стуле в своей небольшой съёмной гостиничной комнате. – Заткнись! Заткнись! Заткнись!

Я стучу кулаками по кровати, и тут же раздается жёсткий стук в стену.

– Сам заткнись, кретин! – кричит мой сосед, и я чувствую прилив ностальгии по отношению к своим соседям сверху, которые так часто обсуждали место, в котором стоит оставлять носки, и невыполненные обязательства по мытью полов.

День сто двадцать четвёртый.

«Зачем ты здесь? – спрашиваю я свой материализовавшийся рассудок. – Не «зачем?», а «почему?» – ядовито замечаю я, обращаясь к самому себе.

– Почему я здесь?

В голосе моём недоверие даже в обращении к самому себе, и это правильно, ведь рассудок жестоко шутит с моим просевшим восприятием.

«Потому что ты ищешь идеал!» – «Я» откровенно ржёт надо мной…

– Но почему я вижу себя… то есть, тебя?! – мой голос срывается на крик шёпотом… я вынужден удерживать в мыслях своих вечно выясняющих отношения соседей сверху, дабы не забывать, что я здесь, в гостинице, не один.

«Потому что ты не можешь НЕ видеть меня!» – вновь жуткий смех меня, обращённого ко мне.

– Почему ты не даёшь мне уснуть? – спрашиваю я, обращаясь к себе.

«Потому, что не хочу спать», – отвечает рассудок и разваливается на стуле.

– Но я хочу! – вновь срываюсь на крик шёпотом, после чего озираюсь по сторонам.

«Какой ты зашуганный… маленький мальчик!..» – рассудок насмехается. Уже даже психоз отказывается терпеть столь наглое вмешательство в личное пространство.

«Всеки…»

«Ударь».

«Порви на части!»

Психоз пробивается сквозь рассудок, через мои собственные мысли, и призывает меня убить меня самого.

– Заткнитесь! – взрываюсь я, всё же срываясь на крик.

Ещё через минуту стук в дверь прерывает состояние персонального помешательства.

– На вас поступило несколько жалоб. Согласно политике нашего заведения, мы вынуждены отказать вам в дальнейшем оказании услуг. Просим самостоятельно покинуть гостиницу, – прилизанный, улыбчивый, совершенно отвратительный своей радужностью халдей вызывает у меня рвотный позыв. Ещё через минуту меня выбрасывают на улицу.

«Второй раз в жизни ты побывал в невесомости!» – смеются психоз и рассудок.

День сто двадцать пятый.

Я кашляю кровью уже две смены. Осталось совсем чуть-чуть – и я покину этот пепельный и пыльный Хельхейм… этот пышущий сероводородом и пламенем Тартар… этот украшенный стучащими и грохочущими сталактитами-станками, гудящий и скрипящий тормозами сталагмитов-кран-балок Миктлан. Ещё чуть-чуть – и на встречу со мной придёт великий поэт Вергилий и поведёт меня навстречу тем, кто был до меня, и тем, кто ещё будет… Ещё немного – и моё нутро разорвётся в клочья от донимающего меня кашля!

«Да зайди ты уже хоть куда-нибудь!» – в последнее время объединившиеся психоз и рассудок пытаются уговорить меня потратить тот небольшой остаток денег на то, чтобы заехать в максимальный бомжатник или притон, лишь бы там была нормальная фильтрация воздуха. Если две смены назад они ржали и донимали меня, то теперь следуют за мной, стирая свои колени… настолько сильно они не хотят кануть в Лету.

– Нет… – спокойно декламирую я, отхаркивая очередной сгусток слюны и алой жидкости, и ломаясь пополам от раздирающей грудную клетку боли. – Всё это – благодаря вам… – я уже не стесняюсь говорить в полный голос… окружающим откровенно насрать. – И если мы встретимся с… то это будет на вашей совести.

Кашель проявляется всё чаще. Даже попытки поднимать респиратор и сплёвывать смесь с металлическим привкусом не помогают спасти маску и сейчас она всё больше окрашивается в цвет снисходящей на нет жизни.

Звук звонка сообщает о закончившейся смене. Он смешивается с великим множеством голосов в моей голове. Они кричат: «Беги на вокзал!» – но мне слишком приятно чувствовать их страх. Поэтому я иду пешком.

День сто двадцать шестой.

Стук колёс уносит меня прочь от завода. Столь ехидный и злорадный рассудок молчит. Столь весёлый психоз поддерживает рассудок в сохранении табу на нарушение тишины. А я смотрю в окно и удивляюсь размаху, с которым возводилось это место. Я видел сталелитейные цеха и гальванику, я видел малярку и очистку стали от ржавчины и старой краски.

– Смешно… – хмыкнул я, нарушая эмбарго. – Наша земля подобна стальному шарику. Человечество при этом – коррозия… извечно голодная.

«Завязывай философствовать, – холодно сказал рассудок. – То ты называешь нас грязью, то пылью, то дерьмом. Теперь ты умудрился сравнить нас с ржавчиной. Скажи, тебе самому не надоело это?»

«Нет»

«Ничуть».

«Ведь так и есть!»

«Да!»

Мой психоз встрял в мой разговор с самим собой.

– Ещё человека можно сравнить с вирусом…

Голос, содержащий в себе нотки раздумий, прозвучал из-за моей спины. Я обернулся, чтобы посмотреть на обладателя грубого хриплого голоса. Тот сидел спиной ко мне. Правой стороной своего тела он прислонился к стене, разделяющей пассажиров и ужасный город.

– Почему? – в один голос спросила вся невнятная компания, поселившаяся в одной моей голове.

– Потому, что мы разъедаем организм носителя. То есть, Землю, – сказал он, не оборачиваясь.

– А кто вы? – спросил я, надеясь на продолжение интересной беседы.

– Одна из бактерий вируса, – ответил тот, не оборачиваясь. Этого ответа было достаточно для дальнейшей беседы.

День сто двадцать седьмой.

– Кто ты? – спросил я.

– Киборг… – ответил сидящий спиной ко мне мужчина.

– Прости… кто? – я не поверил его словам, а психоз и сознание хмыкнули в один голос.

– Я киборг, – повторил собеседник, что выглядит обычным бездомным.

– Что?! Этого не может быть! – сказал я и усмехнулся.

– Но ведь я же есть… – спокойно ответил собеседник.

– Но как?! – изображая удивление, спросил я.

– Это уже другой вопрос, – спокойно ответил сидящий ко мне спиной человек.

– Что ты тут делаешь?

Теперь меня не отпускало любопытство, даже несмотря на то, что собеседник казался мне откровенным психом.

– Еду, – бесчувственно ответил мужчина.

– Куда? – интерес распирал, разъедал меня изнутри.

– Неважно… – в его голосе было полное отсутствие эмоций.

– Ну, ладно…

Конечно, я не мог заставить его отвечать, поэтому решил капитулировать с поля дискуссионной баталии.

– В смысле, не важно куда. Просто еду, – собеседник сохранял непоколебимое спокойствие.

– Так же, как я.

Пожав плечами, я отвернулся от мужчины и вновь уставился в даль вагона.

– Какое совпадение, мы оба едем в место под названием «не важно куда». Как и многие, кто сидят на этих лавках! Правда, ещё не осознают, что конечная точка маршрута называется точно так же, как у нас, – продекламировал сидящий позади.

– Почему ты так думаешь? – спокойно спросил я, неподвижно оставаясь на своём месте.

– Потому что все те, кто едет «в никуда», находящееся «в никогда», устали. Остальные лишь стремятся к этому состоянию, – пожал плечами мужчина, однако его слова меня заинтересовали.

– То есть, по-твоему, я устал? – с усмешкой спросил я.

– Об этом ты должен спросить сам себя… – неизменно спокойно заметил он.

«Ты чертовски устал…» – в один голос обратились ко мне мой психоз и рассудок.

День сто двадцать восьмой.

– Ты сказал, что ты киборг, так? – спросил я через несколько часов тишины.

– Точно, – ответил мужчина в лохмотьях.

– Так как ты мог устать? – спросил я, хитроумно стараясь подловить, загнать в тупик собеседника.

– Устал не я. Я не могу устать, – туманно ответил тот, и вновь повисла тишина, но, ненадолго.

– В смысле?

Я старался найти необходимую мне информацию из той краткой фразы, что мне была дана. Потерпев фиаско в своих умоисчислениях и умозаключениях, я задал единственный вопрос, который смог выжать из своего рассудка, который пребывал в состоянии непонимания смысла полученной информации.

– Устали от меня и списали в утиль, – сказал мужчина и зашевелился. – И вот, смотри.

Я услышал, как он копошится, и решил обернуться. Мужчина поднял левую руку вверх, но руки там не было. Лишь обломок того, что должно быть рукой. И это действительно был обломок, из которого торчали провода, закупоренные трубки пневматической и гидравлической систем, и части каркаса с силиконовым подобием мышц и стальной адаптацией под скелет.

Моя челюсть отвисла. Натурально. До этого момента я не воспринимал собеседника всерьёз. Он казался мне одним из тех, с кем мне пришлось полежать в одном из отделений психиатрической помощи…

– От меня устали и выбросили на помойку, – сказал пере-недочеловек, убирая то, что должно быть рукой, под тряпьё своей одежды.

– Хм… – хмыкнул я от заполнивших голову мыслей. – Это так похоже на человека… выбрасывать на помойку то, что надоело…

«Люди делятся на два типа».

«Тех, кто выбрасывает надоевшие вещи и людей…»

«И на тех, чья жизнь – коллекция дерьма из дерьма».

Мой психоз попытался умничать, но лишь хмыкнул, не в состоянии сформулировать мысль до конца.

«Вспомни! Я, ты, мы говорили об этом! – рассмеялся рассудок. – Всего лишь грязь», – сказал он и оглушительно громко засмеялся.

День сто двадцать девятый.

– Что случилось с рукой? – спросил я, всё пытаясь переварить факт того, что веду диалог с киборгом.

– Производственная травма!

Впервые проявив эмоции, собеседник рассмеялся, но в этом смехе была боль. В его смехе были бездонное разочарование и бесконечная боль!

– И что дальше? Неужели нельзя было починить?

Этот мой вопрос ввёл собеседника в апатию.

– Починить? – риторический вопрос повис, как неудовлетворенный непродолжительной жизнью и оценками школьник. – Я из того места, где не чинят, потому что в этом не смысла. Потому что, если что-то ломается, то в девяносто пяти процентах случаев из ста ломается окончательно и бесповоротно, – ответил он на свой вопрос, который не требовал ответа.

– Но как так? – спросил я, понимая, что лезу не в своё дело, что погружаюсь в чужие проблемы.

– А как иначе? – ответил вопросом на вопрос киборг. – Вот подумай, кровеносный… если бы вас можно было бы лечить, тем самым гарантируя вечную жизнь, что случилось бы с планетой?

– Я думаю… – начал я и задумался, после чего понял: – Было бы перенаселение, голод, болезни и, как следствие, постоянная война на выживание.

– Теперь то же самое перенеси на машины. Только с двумя условностями. Первая заключается в том, что мы не настолько глупы, чтобы воевать… даже с человечеством… даже несмотря на уже взломанный протокол Азимова… Вторая условность заключается в том, что нам не страшны ни болезни, ни время, ни голод. Было бы тотальное загрязнение на глобальном производстве объёмом в планету… в несколько планет… и перенаполнение. Киборги стояли бы на обломках киборгов и заполоняли бы каждый миллиметр пространства. Поднимаясь все выше и выше, – спокойно рассказывал бездушный пере-недочеловек в лохмотьях. – Звучит странно, но, поверь, так бы и было… Поэтому нашу численность поддерживают в допустимых рамках и каждый киборг согласен стать мусором с момента окончания производства.

«И прекрасно, и ужасно одновременно», – подумал я и удивился тому, что мужчина, словно прочитав мои мысли, сказал:

– Вечный танец баланса вокруг пустоты…

«Вот только при чём тут пустота?» – спросил мой рассудок.

«Пустота – это существование», – ответил психоз.

День сто тридцатый.

Затем мы долгое время ехали молча. Я смотрел в окно, а оттуда тьма смотрела на меня. Она лезла внутрь. Длинными тонкими пальцами она проникала через грудную клетку и создавала вакуум внутри. Не было ни мыслей, ни желания, ни настроения. Мы просто ехали под мерный тихий стук колёс.

Психоз и разум тоже молчали, что было удивительным. В последнее время я устал от этого скопления голосов в моей голове, а сейчас начал думал о том, что мне их не хватает. И это были первые мысли за не малый промежуток времени.

– А куда ты едешь? – прозвучал голос киборга.

– Я не знаю, – честно ответил я. – Куда-нибудь…

– Это хорошее место? – мужчина в лохмотьях задал мне очень правильный вопрос, на который я не смог быстро ответить.

– Наверное… – в моём голосе были задумчивость и нерешительность. – Наверное, это не так уж и важно.

– Почему?

Мы продолжали нашу беседу, сидя по разные стороны.

– Потому, что я никогда его не смогу найти… – ответил я и подумал о том, что мои слова похожи на бред. – Хотя я не ищу ничего конкретного. Просто еду…

– Может быть, это «просто еду» и есть то место, которое ты ищешь? – спросил киборг.

– Возможно… – пожал плечами я. – Возможно, я ищу место, которое находится ни «где», а «когда»… а может, и нет.

После такого моего ответа вновь повисла тишина.

День сто тридцать первый.

– А ты в курсе, что мы уже покинули тоннель? – спросил киборг, вырвав меня из сладкого плена сна.

– Что? – я не расслышал его вопрос и, щурясь со сна, тут же переспросил.

– Ты в курсе, что мы вышли из тоннеля? – мой сосед повторил свой вопрос.

Я посмотрел в окно. Там, в тусклом свете одиноких лампочек, отразившись от неизменной тьмы, властвующей по ту сторону стекла, я увидел своё помятое отражение.

– И… с чего ты взял, что мы покинули кишечник? – вот, о чём спросил я, продолжая наблюдать своё лицо, выражением которого игрались психоз и рассудок.

– Звук, – коротко сказал киборг, после чего я прислушался, но не услышал ничего, кроме мерного «тук-тук, тук-тук» в исполнении колёс.

– Все тот же стук колес, – холодно ответил я, устраиваясь поудобней на своей руке, приложенной к прохладному стеклу.

– Нет… внимательней, – сухо сказал киборг, который решил достать меня своей загадочностью.

– Слышь, может, ты просто радиопередачу поймал и теперь гонишь? – небрежно спросил не я, мой рассудок, озвучив те мысли, которые я предпочёл бы оставить при себе.

– Нет, – сказал собеседник, не обратив внимания на мои слова. – Слушай внимательней.

Чтобы проявить к нему уважение, я решил ещё раз попробовать услышать хоть что-нибудь помимо мерного «тук-тук, тук-тук». И я услышал! Это было большое количество еле различимых ударов, которые барабанили по обшивке вагона.

– Это… дождь? – спросил я и почувствовал свет внутри своего сердца. – Это дождь!

Стало так легко, и я наконец-таки осознал, что спустя столько времени, пешком преодолев пустыню и два подземелья, я оказался выше линии горизонта. Я выбрался на поверхность земли.

Город Мечты

День сто тридцать второй.

– Добро пожаловать на вольные поля, – сообщил робот нашей электрички, и двери распахнулись. Первым вышел мой собеседник. Он оказался намного выше, чем казался всё то время, пока пребывал в перекрученной форме на месте номер двадцать три. Я вышел следом за ним и почувствовал тонкую линию прохлады на своём лице. После, буквально спустя несколько секунд, к первой дорожке присоединилась вторая, такая же тропка приятной свежести на лице. Это были слезы, впитывающие в себя ветер и кислород, перемешанный с запахом свежескошенной травы, цветов и раннего, полного росы, утра.

– Эй! Куда ты? – крикнул я киборгу, который за время моего краткого забвения ушёл на достаточно дальнюю дистанцию. Тот остановился и повернулся, чтобы посмотреть на меня.

– Разве это имеет значение? – крикнул он мне в ответ, и тут же я нашёл что ему сказать.

– Тогда идём вдвоём!

Я нашёл идеального собеседника и вспомнил древний обычай североамериканских индейцев. У них допускалось прийти к соседу, молча покурить полчаса и уйти… Зачастую невербальный контакт чище, разумнее, лучше… потому что в нём нет слов.

Киборг посмотрел на меня. Немного подумал и пошёл ко мне… Думаю, он тоже понял, что вдвоём идти молча будет намного более комфортно, намного более громко, нежели идти в одиночестве, наедине со своими мыслями… Или он просто решил проявить милосердие, зная о том, что человек не в силах выключить свои мысли, в отличие от киборга, у которого такая возможность есть.

День сто тридцать третий.

Погода была замечательной. Воздух был чистым. Мы шли по бескрайнему душистому полю, а вдалеке видели бесконечный горизонт ферм, разделённых хрупкой системой деревянных заборов, сочетающихся с оградами и клетками из швеллера и сетки-рабицы. Мы шли молча и не нарушали это состояние неловкими перебежками разговора. Мы общались только тогда, когда у одного из нас появлялся действительно интересный вопрос. Так, киборг спросил меня о том, могу ли чувствовать свою душу, а через время я задал ему вопрос о том, как он понимает, что что-то чувствует. Такие темы привели меня к единственному верному выводу: «Я не ошибся в выборе собеседника».

– Если что, ты готов поработать? – поинтересовался я, когда мы преодолели границу неощутимого расстояния до ферм и наконец-таки начали приближаться к крайней.

– Я существую для того, чтобы работать, – неизменно спокойно ответил мой… друг.

– Отлично! – меня обрадовал его ответ. – Я тоже не прочь подзаработать! В моих карманах поселилась плесень, выросшая на пыли.

– Тебе надо есть, пить и спать, так? – еле различимое любопытство сыграло в голосе собеседника.

– А тебе нужна самая сексуальная розетка для подзарядки, да?

В ответ на мой вопрос я получил укоризненный смех.

– Я на солнечных батареях и энтузиазме! – смеялся киборг.

– А если серьёзно? – спросил я, внезапно ощутив приступ голода и поняв, что не знаю, как необходимо поддерживать жизнеспособность друга.

– Достаточно подключить к нормальному аккумулятору на несколько часов, – сказал мой попутчик. – И я смогу отработать неделю без остановки.

– Мне бы так, – мой желудок недовольно заурчал. – Ладно, давай скорее… иначе мои батарейки окончательно разрядятся, – сказал я, и мы прибавили шаг.

День сто тридцать четвёртый.

Был поздний вечер, когда мы добрались до крайнего из домов. Я постучал в дверь, и нам открыл бородатый мужчина в косоворотке, подвязанных штанах и галошах. Позади маячили разновозрастные дети и женщина с короткой стрижкой. Само жилище было из деревянных брёвен, а внутри обставлено техникой. Несколько секунд я завороженно смотрел, после чего обратился к хозяину дома.

– Простите, – начал я неуверенно, – я и мой друг, мы путешествуем. Вы не могли бы приютить нас на этот вечер? – спросил я и получил внимательный, взвешивающий взгляд.

Мужчина молча изучал нас, и от этого внутри было какое-то паскудное чувство, будто бы я псина безродная, что приползла на порог боярина. Молчание затягивалось. Я развернулся и сделал несколько шагов в сторону ограды.

–Эй! – прозвучал за спиной тяжёлый голос. – Заходите…

Несмотря на всю тяжесть и грозность, в этом голосе слышалась какая-то пронизывающая доброта. Такая, которой доверяешь, даже несмотря на общий грозный или до крайности опасный вид.

– Спасибо, – сказал киборг и направился к хозяину дома, в дверь которого мы постучали.

– Мы вас точно не стесним? – решил уточнить я, призывая к порядку бушевавшие внутри меня паранойю, нерешительность и страх.

– Всё в порядке! – голос стал теплее, несмотря на по-прежнему тяжёлый взгляд, полный усталости. – Там ляжете, – мужчина указал пальцем в сторону амбара. – Там есть второй этаж. Там лечь можно! – Он говорил громко, неспешно. Он напоминал мне постаревшего богатыря, отошедшего от военного дела и вернувшегося домой для ухода за грядками.

«Наверное, он счастлив», – шепнул психоз, изучая гостеприимного хозяина.

– Чё, пожрать на два рта есть? – спросил он у домашних.

– Я не буду, – строго ответил киборг.

– На одного накрой! – тут же крикнул он, уже не сомневаясь, что ужина может не хватить.

День сто тридцать пятый.

Нас посадили за стол. Поставили на стол два дополнительных комплекта посуды. Вокруг царила домашняя, семейная атмосфера. Тёплая, добрая и очень далёкая… оставшаяся где-то в воспоминаниях.

«Господи… я так давно не навещал своих стариков, – подумал я и был готов разбить голову о стену, осознав свой эгоизм. – Я оборвал часть контактов, выбросив ноутбук в речку свинцового цвета, содержащую в себе ртуть и прочие химические элементы… очутился в психушке и вышел из лечебницы. Порвал оставшиеся контакты, избавившись от телефона… даже сам не помню того, как это произошло… и ушёл в неизвестном направлении. Оставив у двери ещё одно кладбище цветочных писем от той, чьи огоньки глаз наблюдал по всей длине тьмы тоннелей».

С трудом проглотив комок собственной никчёмности, я смог поблагодарил хозяев за их гостеприимство, после чего поймал озадаченный взгляд моего попутчика, который указывал на обломок механизма руки. Это было настолько красноречиво, что я понял – есть он не будет, потому что не может.

– Простите, – тут же сказал я, – мой друг не нуждается в пище… если вы позволите, я объясню… – Что-то подсказывало мне, что они никогда не задумывались о человекоподобных машинах. – Мой друг не совсем человек.

– В каком смысле? – напрягся мужчина, который впустил нас в дом своей семьи.

– Покажи… – попросил я, понимая, что это будет самый простой и быстрый способ объяснения.

Мой друг вынул поврежденную руку из тряпок и показал свой обломок.

– А… ты из этих… – пожал плечами мужчина, практически не удивившись. – Это не проблема. Как раз в том амбаре, куда мы вас разместим, есть аккумулятор.

– Вы уже встречали киборгов? – спросил я, выдавая напряжение.

– Да… некоторые обломки работают на фермах. Это хорошие сотрудники, – он пожал плечами, после чего жестом предложил начать ужин.

День сто тридцать шестой.

Нас разместили там, где и обещали. В принципе, это было не просто хорошее место, а замечательное. Я и мой друг сохраняли тишину долгое время. Киборг не спал. Его тело питалось энергией аккумулятора. Я тоже не спал. Морфей то ли решил не приходить, то ли обиделся на меня.

– Слушай… у тебя же никаких планов нет, ведь так? – спросил я своего друга, который сидел на небольшом стульчике, прицепив клеммы к раскрытой грудной клетке, где был спрятан сложный механизм.

– Никаких. Нет, – исчерпывающие ответил он, не открывая своих глаз.

– У меня деньги заканчиваются. Хочу подзаработать немного… Что скажешь? – спросил я, уперев свой взгляд в аккуратный потолок из досок, поднимающийся под углом.

– Если у них найдётся и работа, и чем заплатить… да и я не против, – спокойно ответил киборг, сохраняя за собой слепоту и полное отсутствие движений.

– Давай завтра обсудим это с хозяином. Вроде бы, они неплохие люди, – сказал я, укладывая ладони под затылок.

– Я не против. Нам нужны средства для дальнейшей дороги, – сказал друг, и вновь воцарилась тишина.

«Как же это удобно – молчать в компании. Как же это замечательно – находить общий язык. Как же это необычно – не быть одному», – думал я, взвешивая шансы и возможность остаться здесь на некоторое время. А ещё я вновь думал о той девушке из города Грусти. Мне захотелось, чтобы она увидела всё то, что увидел я.

«Ха!»

«Тупой!»

«Кретин!»

«Забудь уже!» – взбунтовался психоз.

Он смеялся над моей наивностью и надо мной, повторяя, что та девушка боялась встречи.

«Почувствуй эту боль! – засмеялся рассудок. – Когда ты неоправданно вселяешь ужас в сердце!» – И при мысли об этом меня свернуло в клубок от боли, вызванной непониманием.

День сто тридцать седьмой.

Я поговорил с хозяином дома, в котором нас приютили. Оказалось, что работы много… очень много работы… В первый же день кожа с моих ладоней осталась на лопате. Это было больно… но это была приятная боль. Никогда раньше я такого не чувствовал. Впервые мои ладони покрылись чем-то большим, чем тонкий слой краски с бумаги. Теперь на моих руках были земля, кровь и собственный пот. Возможно, впервые за все годы, проведённые на планете, я почувствовал себя…

«Человеком, – хотел было подумать я, но остановился. – А что это значит «быть человеком»? – вопрос, который заставил меня прервать череду размышлений.

– Эй! Что значит быть киборгом? – обратился я к своему другу.

– Работать, – ответил тот, не воспользовавшись ни единой секундой на раздумье.

– То есть ты хочешь сказать, что человек – тот же самый киборг? – хмыкнул я, понимая, что истина где-то рядом.

– Нет. Быть человеком… другое, – сказал мой друг.

– Да? И что такое быть человеком, по-твоему? – спросил я, пользуясь очень удачным случаем.

– Работать и чувствовать себя отбросом, – сказал киборг. – А быть киборгом – просто работать. Не испытывая ненависти ни к работе, ни к окружающим, ни к себе.

Мне нечего было ответить на это заявление. Даже рассудок и психоз не изъявили никакого желания высказаться, так как согласились с тем, что сказал киборг.

«Всего лишь грязь», – выдохнул рассудок в огромной, опустошенной комнате, где обычно размещаются мысли, и его слова застыли в пространстве стен в виде протяжного эхо.

День сто тридцать восьмой.

Моему другу соорудили протез, чтобы заменить обломок. Это были компактные пневматические щипцы, которые прекрасно хватали и крепко удерживали самые различные предметы. За это мы расплатились частью заработанных денег.

Я уставал до крепкого сна. Впахивал до полного отсутствия мыслей. Даже голоса психоза и рассудка перестали донимать меня, и я почувствовал спокойствие. В связи с этим, я осознал одну истину: «Человек счастлив, пока чем-то занят». Самое главное в том, чтобы не давать мозгу продуцировать мысли. Как только в голове начинают копошиться мерзкие червячки раздумий, сразу дела кажутся утомительными и длинными. Мысли – яд для тела и для души…

– О чём думаешь? – спросил меня мой друг, вырывая из закрывающейся клетки.

– Ой… да так, – ответил я, продолжая кидать сено вилами.

– Лучше начни размышлять о том, куда мы отправимся дальше, – сказал он, хватая тележку при помощи своей руки и нового протеза. – Ты же не собираешься остаться здесь навсегда?

– Нет… ни в коем случае, – ответил я, но что-то сидящее внутри меня ухватило эту мысль, саму идею. «Отсюда срочно надо бежать», – подумал я, осознав высокую вероятность того, что могу остаться здесь.

День сто тридцать девятый.

– Спасибо вам за гостеприимство, – сказали мы, стоя на пороге дома, в котором незаметно для себя провели несколько месяцев. Я до сих пор не мог поверить в то, что время столь скоротечно… особенно тогда, когда у тебя нет времени, чтобы думать о времени.

– Возвращайтесь! – огромный бородатый добродушный мужчина с внешностью кровожадного мясника махал нам рукой точно так же, как и его домашние, которые, безусловно, успели привыкнуть к нам.

«Ни за что…» – где-то в отдалении проговорил психоз.

«Ни-ког-да…»

«Ни в ко-ем слу-ча-е!»

«Ни при каких обстоятельствах».

Расстройство личности равномерно становилось громче. Я даже заметил пропорциональную зависимость: чем дальше мы были от дома фермера, тем более отчётливо бурчал психоз.

– Куда дальше? – спросил киборг.

– Я не знаю, – коротко ответил я. – Разве в этом есть смысл?

Мой друг промолчал. Так, сохраняя тишину, мы шли в сторону вокзала. Мы покидали это невероятное место и не жалели об этом. Я думал о девушке из подводного города диггеров. Мне казалось, что она, так же, как и мы, потерялась здесь на длительное время и сама не заметила об этом. Также я размышлял о том, что мне непременно захочется вернуться сюда, после того, как моё путешествие в полной мере исчерпает само себя, но также я знал, что это не то место, куда я так хочу попасть.

«Город совершенной Тоски на нашей маленькой, испещрённой татуировками заборов, планете Меланхолии… вот то место, куда я иду! Чтобы отыскать там… – мысли замерли в невесомости. – Цель своего путешествия».

День сто сороковой.

И вновь дорога. Неясно куда. Есть лишь туманная цель… как всегда граничащая с отсутствием реальности реализации. Мой друг молчал и смотрел в даль. Он выбирал билеты и теперь наотрез не хотел сообщить мне о том, куда нас везёт прицеп, смачно подпрыгивая на выбоинах.

– А автобусов или маршруток не было? – спросил я, стараясь держаться за борт. – Потому что сидеть на стальной пластине в такое пекло, прости, но это самоубийство, – я обливался тонкими струйками пота и чувствуя себя так, будто бы был брошен на раскалённую сковороду, не смазанную маслом.

– Весь транспорт этого города практичен. Используется как для дров, так и для людей. Альтернативы не было, – сказал мой друг, не осознавая глубины своего высказывания.

– Ладно… – сказал я, отказавшись от дискуссии. У меня не было на нее сил.

«Если повезёт…»

«Мы не превратимся…»

«В смачный кусок жареного…»

«До хрустящей корочки…»

Мой психоз произнёс это с придыханием, с аппетитом, практически даваясь слюной.

«Мяса», – грубо, но очень смачно ворвался рассудок, и тут я понял, насколько голоден.

День сто сорок первый.

Я лежал на стальной пластине прицепа. Бог Ра наконец завершил своё цикличное путешествие по небосводу и вновь спустился туда, где, предположительно, расположилось царство Анубиса. Наше средство передвижения окутала прохлада, которая воспринималась отдельно сладко после тяжёлого дня под скупым и беспринципным ультрафиолетом.

Ещё днём я спросил у друга о том, почему нас всего двое, кто покидает город фермерства. Тот ответил мне просто, но очень точно, задев мои собственные чувства.

– Ты тоже не хотел… – сказал киборг.

Тогда капельки пота, падающие с моего лица на раскалённую сталь, возмущённо шипели, оставляя после себя небольшие солёные круги. Тогда же я постарался поесть, но не смог из-за жары… из-за количества потребляемой мной жидкости, позволяющей отодвинуть момент полного обезвоживания.