Без времени, без желаний, без истерики

Лишившись возможности радоваться успехам и росту, человек начнёт делать то, что получается лучше всего – убивать и радоваться садизму.

НИКЕМ НЕ ЧИТАЕМОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ

Если желание человека найти своё предназначение и дело, которому будешь служить всю жизнь, можно оправдать желанием лучшей жизни, то попытки найти ответы на вопросы, которых доселе никто не дал – оправдать трудно. Почему же оправдать? Потому что именно они сгущают краски зелёной травы и голубого неба вместе с чернью, что таит в себе человек. Но оправдать сие возможно, потому что именно попытки найти ответ идут не извне, а изнутри. Абсолютно самопроизвольный процесс. И если Грибоедов наглядно иллюстрировал горе от ума в своём одноимённом произведении на примере Чацкого в Фамусовском обществе, то один из современников, творчество которого безмерно уважаю – Вячеслав Машнов (более известен, как Слава КПСС) допускает, что данная мысль – чушь, ибо имея ум, человек способен обустроить свою жизнь так, как сам пожелает (Узнал о такой точке зрения из видео с ним в ТикТоке, поэтому утверждать подлинность цитаты точно – не могу. Да и бесконечная постирония, присущая ему, как никому другому, не способна, по своей сути, дать серьёзную оценку его словам. Однако имеет место быть, в качестве альтернативного мнения, хотя бы потому, что Слава стал чаще открываться с точки зрения «Новой искренности»).

В свою же очередь, датский философ Сёрен Кьеркегор утверждает, что горе от ума существует. Человек, имея сознание, априори надевает на себя ярмо отчаяния, которое будет идти вместе с ним всю его жизнь. И чем больше сознание – тем больше отчаяние. Отчаяние является злым роком Хомо Сапиенса, как вида. В своей предыдущей книге я говорил уже об этой концепции, что человек, в силу того что обладает сознанием, имеет не только привилегии, но и закономерные проблемы (теория Всемирного баланса) [«Erase my memory», гл. «Пар, пыль, или дым»]. К какой из точек зрения прибегать – решать каждому, на то философия и является философией. Хотя, именно разрозненность людей во взглядах и превращает планету в локацию для катаклизмов, потому что в природе вид, будь то хищников, травоядных, плодоядных – един (могу заблуждаться), а люди, опять же в силу своего сознания, не могут быть едиными, ввиду того, что каждый рос и воспитывался в разных информационных узлах, с разными правилами и примерами добра и зла. Горе от ума – тема, для отдельных дискуссий. Начал я с неё потому, что именно скрупулёзное осмысление мироустройства и мироздания, добродетелей и злодеяния, человеческих пороков и достоинств, меценатства искреннего и суррогатного, мизантропии навязанной или природной – меня приводит к постоянному неудовлетворению. Я не приписал себе «горе от ума», но коснулся его в этой душной части предисловия просто потому, что это лишь косвенно касается меня, ибо ум – понятие несколько эфемерное, которое каждый может трактовать по-разному. Ладно, прекратим, откроем форточку, и, пожалуй, я приступлю к истории написания данного произведения, предпосылкам и прочему.

Первые строчки книги были написаны первого января две тысячи двадцать второго года, когда я сидел на балконе, пил остывшую колу, и сентиментальничал под меланхоличную музыку. Идей не было, поэтому эта сцена и образы, просто валялись в мириадах заметок в Evernote. Шёл год, я снимаю свой главный, на тот момент, фильм и уезжаю осенью работать в другой город на складе. Каждый день там ощущался мной до безумия тяжёлым от осознания того, что я способен созидать: писать книги (допускаю, что они второсортные) и снимать фильмы (допускаю, что они тоже второсортные). Именно там я столкнулся вновь с человеческой злобой и безразличием. Это и стало главным лейтмотивом данной книги. Шло время, наступил две тысячи двадцать третий год, а я так и не мог придумать концепцию, вокруг которой будет построен сюжет. Но датировать момент, когда я его наконец придумал – сейчас не могу, потому что не помню.

Весной я иду на финишную прямую учёбы в техникуме и решаю окончательно, что мне нужно оставить перед срочной службой в армии как можно больше, ибо считаю себя, отчасти, фаталистом-пессимистом, поэтому допускал, что не вернусь после армии из-за СВО. Активно напитываюсь литературой и фильмами, последовательно напитываю образы и идеи в будущей книге. И вот, время идёт, а в книге только полторы главы. Но в силу обстоятельств, окончив последний курс в техникуме, меня не забрали летом, а отсрочили до осени. И тогда-то я и начинаю писать.

Начало написания было невероятно тяжёлым. Состыковать временные промежутки, использовать все заметки, придумать образы героев и грамотно их реализовать в сюжете – невероятно тяжело. Сколько раз у меня опускались руки. Мысли в роде «Да кому это нужно? Кому я интересен?» не переставали течь вместе с кровью внутри и отравлять меня. Но каждый раз отчаиваясь, внутреннее желание писать заставляло меня вновь накидывать идеи и не переставать делать то, что мне необходимо. Абсолютно уверен в том, что это всё ещё детское чтиво с изрядной долей максимализма, которое присуще каждому юному организму. Однако рост возможен только в том случае, если делать несмотря ни на что. Благодаря внутреннему рвению, желанию повествовать и делиться, она вышла в свет. Данная книга – иллюстрация человеческого тщеславия, продетое через нутро автора. Я хотел эпатировать. Я хотел сделать то, что будет будоражить читателей. Я хотел внимания, при появлении которого в мою сторону, бегу сразу ото всех и прячусь в песке. Надеюсь, что моё время и твоё, уважаемый читатель, будет в конечном итоге потрачено не зря.

Все персонажи выдуманы, все совпадения случайны.

(с) 11.2023 // Jackazzzer Self-Issued

ГЛАВА I

Тонкие летние белые носки на ногах пропитывает холодом художник, привыкший писать картины на стёклах в зимнее время года. На экране телефона циферблат показывает время, в которое начинает звенеть будильник у заводчан, живущих на другом краю города от места работы, но сегодня все они с высокой температурой в крови топят свои лица в кровати после встречи всеми долгожданного праздника. Который год мысли, идущие из головы каждого человека на этой проклятой планете пронзают спинной мозг, заставляя ощущать радость от потенциально «новой» жизни со сменой крайней цифры на календаре. Который год ничего не меняется, и, судя по бесконечной, видимо, ныне тенденции, всё останется неизменным. Всё будет ровно таким же скучным и бесперспективным, как и вчера, как и позавчера, ибо течение жизни всего человеческого генофонда вступило на одиночную рельсу, которая овивает всю планету по мрачным зеркальным местностям и просторам, дублируя и без того осточертевшие эмоции и события. Границы этой рельсы в расстоянии не видно, ибо её начало закономерно приходит в конец, а стены, своей мысленной материей устремлены бесконечно вверх, хоть тактильно вовсе не ощущаются. Проблематика этой вечной скукоты ясна каждому думающему – мысленное априори сильнее материального. И никакой инфантильный бодибилдер не выстоит перед тщедушным стоиком. Пока мысли самопроизвольно продолжают пульсировать в хаотичном направлении, управляя биоскафандром конкретного человека – его судьба будет продолжать играть по заданной, бездумно потакающей перед слабостями, траектории.

На тихих динамиках телефона проигрывается песня Ивана Алексеева «Грабли» под стать первому января. На карнизе стоит прозрачный невысокий стакан из толстого благородного стекла, в котором начинает превращаться из жидкого состояния в твёрдое кока-кола. Сквозь не заполненную часть стакана просматривается размытый силуэт первого человека, вышедшего на утреннюю, по расписанию, прогулку с собакой. Через открытое окно продолжал проникать ветер, несущий хлопчатый снег с примесью обособленных от общей массы небесных артефактов, в виде снежинок, оседающих на бёдрах, балконном ковре и рельсах двигающихся окон. В комнате спят пьяные друзья. Этажом выше пьяные соседи пьяных друзей. Наверное, исключительно этот временной промежуток этого долгожданного дня, когда магия испаряется после зажигания бенгальских огней, является самым мёртвым. Признаки жизни подают только, летящие в атмосфере, карканья, летящих по своим делам, ворон, и хозяева своих домочадцев, вышедших прогуляться по безжизненным заснеженным тротуарам ещё девственных детей сугробов. Эта кратковременная, не способная к консервации магия дуальности жизни на периферии со смертью играет всегда особой палитрой эмоций, которые никаким из всевозможных языков описать невозможно, кроме языка ощущений, не способных к транспортации. Именно это состояние всегда хочется переживать либо наедине, либо с человеком, которого понимаешь даже мимикой. Сегодня, как и всегда, я проживал это наедине. Сформулировать в конечную мысль данное состояние для описания кому-либо из близких людей – невозможно. А с кем можно это прочувствовать, ничего не объясняя – не знаю. Я один. На одиннадцатом этаже. С высоты этот мир кажется куда красивее, чем обычно. Здесь можно абстрагироваться от скрупулёзной детализации недостатков постоянно видимых локаций, на которой концентрируешься оптикой глаз и постоянно расстраиваешься. Периодично с окраин города поступали отголоски взрывов новогодней пиротехники от ещё не спящих людей. И вперемешку с ними ощущалась толика бомбардировок из соседних государств. Добро пожаловать в две тысячи сто шестьдесят второй год.

С минуты на минуту мне придёт сообщение на телефон. Это происходило годами ранее и точно произойдёт и сейчас. «Исаак, с Новым Годом! Спишь? – пришло поздравление Ники» Она – моя близкая подруга. Работает в сфере строительства, проектирует городские застройки микрорайонов-муравейников, коттеджные посёлки и индивидуальные проекты елейных морд богатых заказчиков. Сообщение пришло в фоновом режиме, отвечать сейчас не хотелось. Пока играла песня, я решил посвятить себя ей и потоку новых мыслей о планах на наступивший год. Откровенно говоря, ситуация в мире вынуждает тебя жить одним днём. Всего за сто лет мир повидал пять мировых войн, шестьдесят лет которых выпало на новое столетие.

ГЛАВА II

В подъезде воняет частицами пороха, а лязги хлопушки доселе отражаются еле ощутимой реверберацией на стенах потрескавшейся краской, которая удерживает разноцветные конфетти. Интересно, а существует ли вообще ещё неоткрытые для человеческого сознания цвета, трансцендентные для восприятия нашей биологической оптикой, неспособные к конвертации для нашего мозга? А эмоции? Ведь порой каждый ощущает на себе состояние, которое трудно выразить словами? Когда тебя просто распирает от ощущения присутствия этого нечто, а ты не можешь это ни описать словесно, ни выплеснуть в каком-либо телодвижении. И всё это в тебе коптится годами, потому что своевременно ты не мог это исторгнуть из себя, прожить и поделиться с кем-то, кто поймёт и разделит эту неизведанную ношу. Быть может так и сходят с ума, потому что начинают видеть то, что стандартные совершенно от природы, с заводскими настройками, люди не могут.

Я пошёл пешком по лестничному маршу, порой на разных этажах открывая нараспашку источник света с улицы в эту тёмную, будто бесконечно вытянутую в вертикали, с перилами и ступеньками, комнату. Необходимо проветрить запах перегара, который, будто шаровой молнией, летает по дому, собирая в каждой квартире пьяный конденсат с окон, проникающий сквозь презервативные стены новостроек в этот узкий лоскуток безлюдного островка в человейнике.

Выйдя на улицу, в наушниках заиграл плейлист с шугейзом. Я надел наушники и пошёл по свежему новогоднему снегу, который сулил очередные страдания, и был единственной чистой и простой материей, идущей бесцельно тогда, когда захочет. Высокие ботинки не боялись его, а человек в них даже радовался его присутствию. Всё циклично в этой жизни, и это так забавно, и так трагично. Каждое тридцать первое декабря люди из года в год напиваются, чтобы не видеть, убежать от трезвого проживания своего никчёмного существования. Каждое первое января на улице идёт приятный, не похожий на обычный, снег. Список бесконечен.

Тротуары замело, проезжая часть стала таскать не автомобили, а единственного важного человека этой ночью – меня. Белые фонари освещали мою ходьбу без дороги. Справа от меня стояли обстрелянные человейники, в которых продолжали существовать их жители. Во дворах, на детских площадках, стоят бронетранспортёры. Буквально пятьдесят лет назад здесь были ещё остатки ветхой застройки. Это всё снесли. Государство уничтожает свою историю, стремясь ввысь к будущему, не зная, что целенаправленно этим заниматься – тупая идея. В попытках обогнать время, человечество само себя приводит к катаклизмам, потому что идёт быстрее, чем это было бы необходимо.

Я пришёл в двухэтажное многоквартирное здание квартальной застройки. Оно, и ещё несколько аналогичных домов находились посреди семидесятиэтажных человейников. Поначалу я не понимал, почему их не сносят. Данную землю можно совершенно спокойно преобразовать в очередное количество бесконечного потока денег, возведя похожие «комфортные» микрорайоны. Со временем я понял, что здесь жила раньше мать Ники, которая ни в какую не собиралась переезжать, чтобы остатки дней, предначертанных ей, дожить в месте, в котором она появилась и прожила свою жизнь. Ника же, в свою очередь, вдова некогда живущего чиновника нашего города. Войны и борьба за деньги касаются каждого. Никакие деньги и длинные руки не спасут, если локация твоего существования коррелирует с локацией тех, кто выбирает убивать.

Однажды её муж поехал на рыбалку. В трёхстах метрах от места, где он расположился, некогда находилась полумёртвая деревня, в которой доживали свои дни одни пенсионеры. Солнце было в зените, сквозь пушистые облака падал рассеянный свет на берег, где он обустроил себе лагерь. Закинув донки, он принялся прогуляться в поисках дров для костра. Пиная еловые шишки, шурша ползучим пыреем, он заметил на сапогах красные пятна, будто разорванные внутренности какой-то маленькой рептилии. Приглядевшись и сев на корточки, он услышал благородный запах лесных ягод. Мизинцем соскребая размазанную, но ещё рельефную часть ягоды с сапога, он оглядел поляну и по-детски улыбнулся. Это было земляничное поле! Прямо около места, где он расположился! Забыв про рыбалку, в тот же миг его рот стал наполняться то одной ягодой, то сразу горсткой.

Просидел за трапезой он буквально минуту, после чего его сознание начало мутнеть. И вместо красноты от раздавленных ягод его руки стали сиять кровью изо рта. Солнце, сквозь зелёные перья деревьев, освещало его наполненное безумством лицо, будто на картине Шнайдера «Гипноз» Колени, некогда стоявшие на земле для поедания ягод, продолжали стоять, уже моля Господа о помощи. Но чуда не случилось. Его тело упало на землю, голова, словно ступой, размолола ягоды на поляне, где он и покинул этот мир. Покинул этот мир справедливо, потому что регулярно спонсировал армию. Был одним из мастодонтов в организации военных кампаний этого времени. Словно бумерангом эти отравленные ягоды воткнули свой яд в горло этого человека.

Это место, строительная компания, по иронии судьбы, конкурирующая с компанией Ники, выбрала для построения базы отдыха. Почему не рядом? Всё дело в том, что именно рельеф местности этого поселения имел волшебные срезы возвышенностей, горные породы которых, будто калейдоскопом украшали деревенское убранство. Маленькая речка огибала своей умиляющей красотой все улицы, как бы связывая всех их в единое целое. Крошечные, с потёртым лаком, мостики, были чуть ли не серией местных достопримечательностей, на которых постоянно фотографировались туристы и местные молодожёны, собирающиеся навсегда оставлять это место, переезжая в город. Вокруг всей речки была идеальная ярко-зелёная, как на подбор, трава, напоминающая искусственный газон. Хвойные деревья вперемешку с берёзами создавали авеню на каждой улице.

Пенсионеров расселять никто не желает. Уезжать из этого маленького, почти утопичного, тихого и красивого места, в здравом уме не пожелал бы никто и никогда. Во времена, когда на одном маленьком сгустке земли живут миллион человек, этот маленький мирок является самым настоящим гарантом здоровых нервов, сулящий подлинное, не поддельное мнимыми ценностями, счастье. Именно поэтому однажды сюда заявился непрошенный гость – химическое оружие, которое опало, будто жимолость в июне, на жителей с аэроплана толстой линией тумана.

Это был вечер. Кто-то поливал свои саженцы и урожай в огороде. В перерывах, между заполнением леек водой, кормил кота тимьяном и слушал его ласковое мурлыканье. Кто-то выходил из бани, ложился во дворе на траву, попивая вишнёвый компот, который милостиво вынесла бабушка. Кто-то купал внуков в надувном бассейне, улыбаясь их удивлению от познания этого нового для них мира. Кто-то в компании лузгал семечки и обсуждал вчерашние новости. Кто-то с сыновьями чинил старый мотоцикл, предвкушая завтрашнюю поездку в лес за ягодами. Домашние животные уже готовились ко сну, доедая последние сгустки овса, запивая речной водой.

Не прошло и часа, как у всех людей пошло кровопускание через слизистые и ротовую полость. Скрученный живот, будто обвязанный канатом, концы которого привязаны к автомобилям, постепенно набирающими скорость, стал исторгать ректально кровь с говном. Голова всех пульсировала так, будто церковный бой расположился внутри головы каждого. Прошёл час, и никто из некогда живых, таким уже не был и никогда больше не будет.

Прошёл день. С восходом солнца души этих людей уже покинули трупы и ныне им не приходится их шевелить. Этим стали заниматься санитары, приехавшие в четверти девятого утра. Конвоем по пятам за ними ехали люди, представляющие якобы ритуальные услуги. На деле же они занимались изучением мозга и были заинтересованы в восстановлении гиппокампа. Было организовано это в рамках кампании «Rescue Earth Memory» Дело в том, что с течением времени, человечество стало выливать во Всемирную паутину такое количество информации, которое хранить сервера уже не могли. Компания «Cemetebrum» – коалиция учёных всех стран планеты, образовавшаяся в две тысячи семьдесят втором году, занялась изучением гиппокампа для научных исследований, целью которых было научиться конвертировать и транспортировать цифровую информацию в удобоваримую для человеческого организма.

Стариков госпитализировали. Крупный молодой скот отправили на бойни, а старых особей в тир для жирных, потных чиновников и олигархов. Куриц, собак и кошек обстреляли на месте и выбросили в помойную яму. Деревня была мертва и готова к преобразованию в базу отдыха. Этим же днём сюда заехал отряд химиков в защитных белых костюмах и свинорылых противогазных масках. Около недели поселение скрупулёзно обрабатывалось от химикатов. Материалы, инструменты, строители были готовы к началу разрушения старого для возведения нового.

Муж Ники умер без суда и следствия. Его нашли через неделю такие же рыбаки, как и он. Сообщили в местные органы для составления протокола. Рыбачить в этом же месте не захотели и уехали обратно домой. Ника ничего не ощущала. Когда ей сообщили о новости, она просто молчала, сказав: «Ну что ж, видимо так должно было быть» Спустя пару дней, когда я наведался к ней в гости, она открыла папку с фотографиями на компьютере и начала плакать. Но это было недолго и не навзрыд. Бесчувственное время, куда деваться.

Прошло полгода. Ничего не менялось, лишь руки деревьев осыпали свои зелёные перчатки, которые потом закрылись белым холодным полотном. Единственное, что меняется в это время – погода. Встретив новый год, я пришёл в двухэтажное многоквартирное здание квартальной застройки. За дверью Ника.

Мы сидели друг напротив друга за круглым лакированным коричневым столом. За её спиной дул ветер из приоткрытого балкона, который сдувал абажуры напольного торшера, жёлтый свет которого переменно прыгал с одной точки стены в другую. Ночь исчерпала нас. Во мне было пару бутылок шампанского, в ней около того же. Когда знаешь человека несколько десятилетий, уже и говорить ничего порой не хочется, потому что все слова сказаны, а молчание так и норовит прокричать. В такие моменты важно понять: насколько это твой человек. Если молчание сливается в целую, законченную симфонию, где инструменты перетекают друг в друга, как луна в солнце на небосводе – то человека можно трактовать для себя любыми приятными эпитетами. А вот если молчание ощущается так же, как сандалии с носками, или пение мимо нот… Настолько плохо, что даже сварка не способна соединить, то с этим человеком ничего не стоит делить, абсолютно.

Мы молчали около десяти минут. В моей голове перетекала утренняя вымученная пустота. Мысли в голове легли спать, лишь мелькающие образы ныряли друг в друга, создавая самопроизвольный сюжет в абстрактной пьесе. Как вдруг, Ника начала.

– Я считаю жизнь на Земле проклятием.

Нике было чуждо говорить о таких темах с подобной точки зрения. Она была оптимисткой, но подходила к этому не слепо, а взвешивая всё на весах критического мышления. Эти слова, сказанные только что – первое, что меня хоть как-то удивило за долгое время, ибо жизнь стала чудовищно прозаична. Настолько же предсказуема, как восход солнца утром; как исход любых человеческих взаимоотношений, заканчивающиеся жестокостью; как рост волос после бритья, или как смерть в конце жизни.

– Ого. Почему же, вдруг, ты решила так? – спросил я.

– Сам знаешь, я считала так не всегда. С совсем недавнего времени.

– Я понимаю почему, но на каком-то же определённом моменте ты решила так для себя? Мне интересно, расскажи.

– Пожалуй, я отвечу на твой вопрос через тебя же.

– И как же?

– Встречными вопросами.

На улице началась метель. Порох снега стал влетать через на балкон, пробегая через который, начинал ворошить занавески в квартире. Мы были увлечены разговором, что отвлекаться на закрытие окна не стали, к тому же оба предпочитали холод вместо тепла.

– Вот ты, Исаак, психотерапевт?

– Психолог.

– Неважно.

– Пха-ха-ха, важно так-то.

– Слишком позднее время для духоты. И слишком ранее для того, чтобы казаться умнее, чем ты есть.

– Ты права. Мне насрать. Тем более раз уж ты позволяешь себе пренебрегать родом профессии и отождествляешь разные специализации, значит ты уверена, что я приму ответ на свой вопрос, через твои напутствия. Продолжай.

– С чем к тебе, как к психотерапевту, – я перебил взглядом с ухмылкой её вопрос. Ника закрыла глаза, глубоко выдохнула и продолжила. – С чем тебе, как к психологу, сейчас приходят люди?

– Люди приходят ко мне с одной и той же проблемой – с тотальным неудовлетворением из-за тотального однообразия.

– А почему это всё возникло?

Почти начав отвечать на её вопрос, я почувствовал вибрацию мурлыканья от прикоснувшейся ко мне головы кошки. Я любил кошек до смерти. Мог себя определённо назвать айлурофилом. Ни секунды не думая, тотчас же поднял её к себе на колени и начал чесать эту маленькую пушистую голову с усами. В этот же миг я ощутил на себе взгляд, ожидающий ответа, позади которого разыгрывалась метель. Романтичный зимний полумрак с жёлтым звоном торшера, единственно освещающего своим рассеянным светом это маленькое пространство, был наполнен пустой надвигающейся полемикой двух родных людей. Я решил поиграться с её чувствами, не отвечая на вопрос сразу же, как вспомнил. Мои ноги отодвинули стул назад, приняли вертикальное положение, и прошли к обеспокоенной занавеске, позади которой были ворота в зиму. Идя к балкону, я рассуждал в голове, как бы ответить на её вопрос, ибо проблематика была мне ясна, но ответ должен сразу решать её суть.

Я закрыл окно, повернулся к Нике. Улыбнувшись на возмущённое лицо, я подошёл к ней, положил кошку на колени и начал говорить:

– Видишь ли, прогресс идёт с очень большой скоростью. Всё, что у нас есть сейчас – было уже сто лет назад. История повторяется, слышала ведь об этом? Так вот, к нашему времени история повторила себя такое количество раз, что в новой, пусть и повторяющейся циклично истории, уже ничего нового нет. Каждый раз в каждом событии человек способен найти и положительное, и отрицательное. Любая ситуация – это градация, но… – я сделал намеренную паузу и продолжил, – существует она лишь в структуризации человеческого мозга, где надёжно спрятано аморфное сознание. Оно красит не только предметы, в присущие для других людей цвета, которым следует благодаря скриптам из вульвы, где появляется на свет человечество. Оно красит и поступки, и происшествия, и ситуации в положительное, негативное и нейтральное. В какой цвет мы красим зачастую ситуации?

– Что за тупорылый вопрос?

– Ответь. Постарайся.

– Ну так, если кто-то радуется, а кто-то грустит, то это и задаёт тон данного события в данном месте.

– А почему кто-то грустен, а кто-то весел?

– Ну, потому что ситуация весёлая или грустная, – грубым твёрдым голосом ответила Ника.

– Потому что резонирует организм на какие-то ситуации уже привычным способом, базируясь на том, что в детстве называли добрым и злым, негативным и положительным. Какие ситуации являлись для него чаще, и как его учили на них реагировать.

– Это понятно, а почему это возникло, на изначальный вопрос ответь пожалуйста?

– Твои родители не участвовали в кампании «Rescue Earth Memory»?

– Нет.

– Вот. А миллионы других людей апробировали эту технологию на себе. И стали жертвами прогресса. И без того, расшатанное дофамином, поколение попало в ловушку, которую я именую «перманентным дежавю» Человечество на пути к развитию губит на своём пути множество организмов. Закон Вселенной – чтобы что-то получить, необходимо что-то отдать.

– Знаешь, будучи проектировщиком зданий, я общаюсь с мириадами человеков. Все, как один, просят делать дома, не такие как все. Это и отождествляет их. Каждый хочет выделяться, думаю это присуще каждому прямоходящему, ибо каждый считает, что Вселенная крутится вокруг него.

– Безусловно. Это – фундамент болезни нынешнего общества. На него наслоилась технология транспортации памяти, которая усугубила положение. Нынешний кинематограф деградировал настолько, что фильмы похожи друг на друга до такой степени, что даже локации и кадры не отличаются.

– Моя заслуга, – перебила с улыбкой на лице Ника, спрятав взгляд, уткнувшись в пол.

– Вот тебя просят делать дома не как у всех, так почему они похожи друг на друга?

– Потому что всё уже создано. Ничего нового не придумаешь.

– Я с тобой согласен. Похоже на сюр, но мы живём в такое время, когда планета исчерпала себя. Органика в воде вымерла, леса не горят, а гниют своими костями в земле. Птицы по утрам больше не поют, а ревут. Люди не дарят цветы, люди дарят пули. Люди целуют не нежными губами, а каменными в трещинах от желчи ободками помойки на коматозном лице. Мы живём на пороге конца света. Ощущаем своими телами этот уроборос. Каждый человек столетиями ранее знал определённо, что когда-то был счастлив. Наше поколение таким похвастаться не может. В сравнении, разумеется, когда-то было хуже, когда-то было лучше. Но это, как жрать птичий помёт вместо человеческого – какая разница, если это всё равно не то, о чём ты мечтал, зная, как могло бы быть. Так почему же всё-таки ты считаешь жизнь на Земле проклятием?

– Эх, – начала Ника, – я считаю жизнь на Земле проклятием потому, что осознавая свою ничтожность, нежелание существовать, понимать боль, ощущать мятеж природы против человека, желание быть частью другого временного промежутка, или интегрироваться в другой вид жителей этой планеты – ты по стандарту вынужден принимать правила игры. И если даже ты идёшь против них, то остаётся всегда непоколебимым одно – самое страшное – прожить жизнь до конца. Осознать, что всю боль можно перечеркнуть одним движением – обнадёживает. Но как только начинаешь просто думать о том, насколько это больно кончать жизнь; что просто так не уйдёшь, какой шлейф оставишь после того, как нанесёшь себе самые больные и необратимые увечья за весь тот промежуток времени пребывания в своём несовершенном теле – становится снова невыносимо больно.

После этого Ника зарыдала. Слёзы начали пропитывать всю её белую рубашку, а тёмная подводка, будто акварелью рисовала на сырой ткани абстракцию, схожей с тем, что делал Хуан Миро. Я встал и подошёл к ней, молча начав обнимать. В моих объятиях она начала выть. Видимо, этот вопрос её глодал уже продолжительное время и сейчас, эту дамбу эмоций, пробил разговор со мной. Человек – отвратительное животное, однако проявление эмоций, в виде слёз, всегда трагично красиво. Рыдание мужчин красиво своим господством над телом, когда театр суровости капитулирует, и наружу вырываются столетние в копоти эмоции, разрушающие доспехи маскулинности, попутно сжигая лицо своими острыми слезами. Женские же слёзы часто становятся предметом манипуляций и впоследствии не воспринимаются всерьёз. Однако не трудно отличить искренние слёзы, от притворных. Женский плач поистине предрасполагает мужчин, ибо именно в этот момент мужчина готов быть мягким котом для объятий и суровым львом для защиты, готовым порвать любого на пути, ибо ощущает доверие к себе.

В слезах Ники была какая-то погибельная красота. Self-made женщинам присуще быть непоколебимыми, держащими всё под контролем. Но реальность такова, что от этого быстро приходит в негодность внутренний механизм восприятия реальности, ибо такое состояние перманентного стресса для человека противоестественно. Быстротечный ритм современной жизни не успевает бесшовно соединиться со старой моделью Хомо Сапиенса. Именно поэтому сейчас господствует над всеми болезнями депрессия, которая приходит к человеку с кричащими лозунгами о помощи и молве об отдыхе.

Ника рыдала десять минут, вскоре успокоившись, начала засыпать у меня на руках. Я сунул руку в её волосы на голове и начал их расчёсывать пальцами, чтобы она быстрее упала в сон. Я смотрел на торшер, жёлтый свет которого начал бросать вызов моим ослабшим глазным яблокам. Циркадные ритмы не готовы к бодрствованию в такое время. Время было без сорока минут четыре часа утра, и я ушёл в сон вслед за Никой.

ГЛАВА III

Шторы глазных яблок начали просеивать переливы белых оттенков. Я открыл глаза. Моё тело находилось в объятиях Ники. Ощущалось настолько приятно, словно в мамином коконе, и настолько крепко, будто в медвежьем капкане. Первое января – торопиться некуда.

Глазами я устремился вверх. Каждое утро я смотрю на потолок и вижу свисающие полипы мыслей на грядущий день. Перед тем как встать, на завтрак я поедаю чупа-чупсы из надежд и отчаяний, приправленных острыми или приторными эпитетами, в зависимости от настроения. Но сегодня было нечего сказать и не о чем думать. Шлейф немой тишины не растаял после сна, это печалило. Человек не способен находиться наедине с ничем. Так же, как растениям питаться влагой, людям необходимо получать информацию или занимать себя чем-то. Не будет этого – человек сойдёт с ума.

Солнце светило сквозь москитную сетку озонового слоя с томными облаками, а потом, через несколько минут, спряталось вновь где-то в небе. Делать было нечего, идти было некуда – я закрыл глаза, чтобы вновь провалиться в пространственно-временном континууме. Спать – сколько же приятного в этом слове. Первый робкий поцелуй в минуте, продолжающий устремляться до бесконечности после шестидесятой секунды в никуда; сладкий, с только что сорванным листом смородины, чай; принятие важных решений, сулящих грандиозный успех; освоение навыков, и последующая радость внутреннего роста; искренний взгляд мамы, видящей тебя таким, каким ты не видишь сияющий космос крупицами светового, рассыпанного Богом, песка ночью над головой; прослушивание утрамбованной в голове любимой песни в формате .flac в подходящей для этого акустике не настолько греют, как слово спать. Во времена бесконечной суматохи, беготнёй за вымышленными ценностями уделять время сну – богатство.

Некоторое время я пребывал на периферии между сновидениями и действительностью. Будто робко ступал по этому матричному шву, связывающему вымышленное и материальное. Как канатоходец уверенно идёт до конца нити под его ногами, так я шёл туда, куда не знал. Местами мелькали текстуры обоев комнаты, где я спал, с запахами мест, которые видел во снах секундой назад. Местами я видел хлев с коровами и овцами, ощущая скованность и маломобильность из-за объятий в реальном мире. И вот я наконец испарился. Серые полутона сменились лазурными красками внизу и ярким ослепляющим солнечным ореолом сверху. Я оказался на дереве, растущем из дна океанического аквариума. На это дерево по лестнице из деревянных дощечек, вбитых напрямую в ствол, забирались мокрые, в купальниках, девушки и, не менее мокрые, в плавках, юноши. Это была одинокая ива посреди океана. Ствол дерева уходил глубоко на дно, а вокруг не было абсолютно ничего, кроме толпы беззаботно веселящихся людей. Первую минуту я наблюдал за происходящим. Компания друг за другом залезала на ветку, где сидел я. Пригнувшись проползали через меня, чуть не задевая моё лицо своими ягодицами и, по очереди хватаясь за тарзанку, отпрыгивая от ветви, улетали в воду, скальпом задевая листья свисающей кроны поникшей ивы. Брызги лазурной, будто ненатуральной, воды долетали до моих ног. Меня одолевало желание прыгнуть вместе с ними, и поэтому я влез без очереди и повторил их действия.

Дна не было видно, однако вода была прозрачной, и видимость была в районе двадцати метров. Но кроме ног купающихся ребят и огромного ствола дерева, уходящего в невидимое дно, ничего не было видно. Я вынырнул. Всё оставалось неизменным: беззаботное веселье компании; горячее солнцестояние; тёплая вода; одинокое в океане дерево; натянутое голубое небо, и ничего больше. Фосфоресцирующая кажимость в закулисье сновидений. Присущая паника тела и истерия сознания, при похожих обстоятельствах, не появлялась вовсе – я был спокоен. Времени не было. Городов, материков, на которых жили миллиарды людей тоже. Нет политики, нет проблем и пандемий. Нет экономики, нет религии. Нет искушений и принуждений. Нет призрачной радости и навязанных страданий. Есть только незнакомые друг другу люди, связанные общей любовью к купанию, условно прикованные к дереву. Ах, как было бы прекрасно оказываться здесь, когда пожелаешь. Овладеть матричными системами мироустройства и мироздания, поочерёдно меняющими друг друга, когда одна реконструируется. Днём сюжеты сновидений генерируются для времяпровождения ночью в кровати, а когда человек уже спит, мир действительный принимает форму более отвратительную, чем вчера. Сумасшедшее желание путешествовать во сне в места, которые только можешь вообразить. И хочется, чтобы мир действительный расстилался под твоими ногами… Почему человек всегда хочет чем-то контролировать? Почему нельзя принять правила игры, которые работают так, что не всё зависит в судьбе от тебя? Способность деформировать, заранее сформированный, возможно, сценарий киноленты под свой комфортный лад и не рыпаться? Все человеческие беды растут из корней ожиданий, которые укрепляются солёной водой из красных склер.

Я проснулся. Проснулся там же, где уснул. Время остановилось. Видимый только что сон, я видел уже несколько раз. В глазах мелькали кадры из кинематографа с точностью до кадра, а в ушах звенели голоса актёров и музыкантов. Путающиеся образы преобразуются в головах обычных людей в нечто новое, что может вдохновить на создание чего-нибудь нового. Но не у меня. Даже ранее не вспоминаемые мною образы и фразы, пережёваны настолько тщательно, что и бессознательное не способно сформировать что-нибудь новое, не говоря уже про самоотверженные попытки сделать это самому. «Cemetebrum» заковали человечество в коллективном сознании. Человеческий зоопарк – самый страшный зверинец.

За окном темнело. Зимние сумерки. Никакой романтики ни в чём. Ты просто обречён видеть одно и то же и не радоваться ранее забытому, что когда-то давно забыл и вновь ощутил. Нет. Ты помнишь всё и всегда. День прошлогодний не отличается от сегодняшнего. Лишь попытки обстрелять по новой города, убить изощрённее людей, чем когда-либо было, и тешат людей ныне. Но нужно продолжать жить, поэтому я выбираю одеться и пойти, не зная куда.

Ника отвернулась и продолжала спать, вылезти из постели не составило труда. В темноте я надел свой старопраздничный костюм – тёмно-серый пиджак, белую рубашку, тёмно-голубые брюки, а наверх тёмно-синее пальто – и осторожно закрыл входную дверь. В подъезде светила яркая светодиодная белая лампа. Настолько яркая, что глаза слипались, но даже она не могла удерживать жмущиеся в угол тени в своих неосязаемых руках. Я спустился со второго этажа на первый и вышел с парадного входа. На улице гуляли люди с собаками, люди с приветом, и маленькие дети без родителей, потому что те всё ещё отходили от новогодней пьянки. Никто не переживает за своих детей, потому что всем плевать на всех и себя. И одновременно с этим общество сейчас на вершине айсберга непредсказуемости. Но никто об этом не думает, потому что думать сейчас о чём-то кроме того, что жизнь стала синонимом тоски – просто невозможно. Я направился в сторону фаст-фудной.

Посетителей не было. В зале сидели работники кассы и кухни, ели бургеры, запивая разными прохладительными напитками. Девчонка, лет двадцати, одна из компании, заметила меня и позвала к кассе, чтобы я сделал заказ. Я сказал, что выберу кассу самообслуживания, и начал делать заказ. Из ассортимента мне ничего не приглянулось, и я подумал о том, хочу ли вообще есть? Ничего не заказав, я вышел на улицу. У входа стояла толпа подростков и избивала ногами бездомного. Сиплый, гнусавый, прокуренный голос стонал, прося убить его быстро. Он смирился с тем, что возможно на этом холодном снегу его последние мгновения, когда он может дышать. И он не расстраивался, что умирает, а наоборот, потому что в это время все живут в ожидании и томлении своей смерти. Умереть быстро – единственное, о чём он сейчас думал. Услышать любимую песню ещё раз, перемотать киноленту своей судьбы, чтобы всё-таки признаться в чувствах своему объекту очарования, с которым они построили бы дом за городом, сидели у камина, и были вне этого времени, а где-то позади, на столетия раньше, не ощущая быстротечное хладнокровное время – последнее, о чём он думал. Этот мир над ним восседал и поджигал седые волосы на его теле, чтобы до кучи он сам стал себе противен и желал свести счёты. Мимо проходили прохожие, но никто ничего не делал. Каждый человек был в вакууме – не видел и не слышал всё, что не касалось его.

Меня раздражала человеческая жестокость – самая жестокая из всевозможных жестокостей, присущая исключительно человеку. Сеять частичку добра – вот, что самое важное в это время, заранее хоть и зная, что посеяно оно будет в отравленном поле и обречено в конечном итоге на мёртворождение. Я решил помочь этому бездомному. Подойдя к компании подростков, наклонившись к бездомному, я вонзил перочинный нож в его горло. Вонючие сопли со слюнями, брызгавшиеся до этого со звуком сиплых нот его голоса, стали приобретать алые оттенки крови из сонной артерии. Он ничего не сказал, потому что не знал подлинно – рад ли всё-таки он тому, что умер, или всё же нет. Я не сказал ни слова, глядя в его калейдоскопные эмоциями глаза, наполненные последней надеждой, сотканной исключительно животной потребностью самосохранения и желанием непонятно чего. Окрашенными кровью пальцами, я закрыл его очи сморщенными веками без ресниц, выдрал из горла трахею и кадык, сунул в руки подростков со словами «надеюсь этот день прошёл не так, как вчерашний» и направился домой. Компания молча смотрела на бездомного, и в этот момент у них открылась человечность. Как парадоксально, мы человечны только в моменты, когда бесчеловечно поступает кто-то другой. А когда мы ссоримся с важными для нас людьми – становимся самыми кровожадными и жестокими, какими не бываем даже с заклятыми врагами. Насколько бесчеловечны порой бывают два любящих человека. Да и неспроста.

Человек не испытывает эмоций к незнакомому – не готов знакомиться, раскрываться и рассказывать о себе. Человек испытывает стандартные эмоции со знакомым, но, одновременно с этим, не готов делить что-то интимное, вроде смеха или откровений. Человек испытывает сильные эмоции только к объекту вожделения, полового влечения, или тому, с кем дружит несколько лет. Именно сильные эмоции и являются топливом дешёвых драм, похабных интриг, бытовых свар и конечных катаклизмов. Резервуар любви к человеку закипает на огне гордыни и превращается в злобу. Вкупе с природной патологической жестокостью это приводит всегда к чему-то трагедийному. Лекарством от этого может послужить замалчивание и подавление эмоций, которые надевают на себя неглиже, сквозь которое перестаёшь ощущать хоть какие-то эмоции. Но, в сухом остатке, можно ли назвать это лекарством? Абсолютно. Всемирный баланс. Выбирай: хочешь что-то ощущать – живи, как жил – страдай от предательств, продолжай бездумно любить, заново страдай; или становись непоколебимым, да настолько, что никакой вкус больше не сможешь ощутить никогда. Хотя всё же, существуют духовные практики йогов, однако мы сейчас о другом.

Я свернул за угол, сел на корточки, и начал вытирать руки и нож снегом от следов крови. Холод снега ощущался таким же, как в детстве. Забавно. Ничуть не тронуло. Я встал и направился домой. Мне предстоит дорога через перекрытые проспекты, узкие переулки, и полудохлые тёмные улицы дворов. Надев наушники, я включил Ханса Циммера – классика двадцать первого века – и начал шагать по хрустящему снегу в моё место сохранения, слушая пережёванную сто раз музыку.

ГЛАВА IV

Квартира на третьем этаже шестидесятипятиэтажного здания. Выбор: ехать на лифте или подняться пешком. Подъезд с лестничным маршем не освещался. Люблю нуар. Выбор очевиден. Я подошёл к домофону, просканировал лицо для входа, и дёрнул ручку подъездной двери. Темень. Половина двенадцатого на часах. Белый свет с улицы через окно рикошетил от стены передо мной. То был единственный свет в темноте. Я пошёл вперёд. На платформе между первым и цокольным этажом, где расстелился на ночь свет фонаря, я отряхнул снег с подошвы своих ботинок, постучав по стене носками, и направился дальше. Невыносимая рутина. Каждый день я хожу здесь, распинываю ботинки о стены, и встречаюсь с этим фонарём, безэмоционально рыдая. Сколько ещё людей и сколько вымученных эмоций впитают эти ступени. Подъезд для пеших – подъезд для искренних заплутавших душ. Место для никого. Порой проходишь несколько первых ступеней к междуэтажной площадке, встаёшь и ничего не делаешь. Но ведь нужно продолжать идти в свою квартиру, ведь там твой дом. Там ты уснёшь, чтобы утром заново прожить этот же день. Стоишь и буром сверлишь скалистые хребты мыслей в черепе. А нужно ли тебе идти, а что будет, если продолжать здесь стоять, пока не умрёшь? А кто-нибудь тебя вообще найдёт, если соседи пользуются исключительно лифтами? Исподволь начинаешь робко шагать, шатаясь от перил к стене, не зная ничего: Ни кто ты; Ни для чего ты; Ни с кем ты; Ни как ты; Ни когда ты; Ни почему ты; Ни ты ли это. На каждом этаже ступаешь на балкон, где видишь всё те же лица, замешанные в алкогольном филистерстве, неосознанно продолжающие умирать, следуя главной духовной традиции мёртвой нации. Изо дня в день они продолжали курить замшелые сигареты, распыляя вонь по рукам и дешёвым второсортным кирпичам, которыми сейчас строят здания. Поговорить с ними не о чём, а если было бы о чём, то и говорить не пришлось бы, потому что таким людям это и не нужно.

Я поднялся на свой этаж и отворил дверь. Паутина оконной рамы, из-за рассеянной линзы глаз в мрачной, пустой, бездушной евроремонтной квартире, казалась совершенно обыденной, как и всё остальное. Не застеленный диван; разбросанные по столу банки жидкостей с солевым никотином; впаянные чайные кружки́ в столе, самопроизвольно вырисовывающие картинки одной геометрической фигурой; беззаботно лежащий старый кот, смотрящий в окно. Мне не обязательно было включать свет, чтобы знать положение дел в комнате. А если оно бы и было изменено, мне было бы всё так же всё равно. Снимаешь обувь и бросаешь где попало, там же падает и куртка, покрытая снегом, рассеивающая свой холод по полу в коридоре. Бросаешь, только что снятые, носки с ног в ванную комнату и направляешься к постели. Думскроллинг изжил себя в это время, поэтому даже в телефон не утыкаешься, ведь ты знаешь, что ничего нового не увидишь, и ничто тебя не удивит. Сидишь в уличной одежде, упёршись в спинку дивана, и смотришь на кота, которому безразлично твоё появление в этой квартире. Стены статично освещаются фонарями за окном. Даже фары автомобилей не вливают свои оттенки в эту картину теней и света – зимой всё застывает. Только люди без конца просят о сеансе психотерапии. Что же, как обычно упёршись в стену и устав пристально наблюдать за ничем, я взял телефон и открыл записи на завтрашний день. Немного поглядев в стену, я отбросил его на журнальный столик у дивана. Ворошась в сидячем положении, снял джинсы с нижним бельём, вытащил голову из водолазки, и принял горизонтальное положение. Пора и поспать.

Я проснулся. За окном всё также отсыревало мёртвое небо, но уже не снегопадом. Третье января, а температура поднялась выше нуля градусов. Низвергающийся ливень в начале января – первое, что я видел впервые в жизни. Годами ранее температура поднималась выше нуля в зимнее время года, но она была скорее не ревущей навзрыд, а капризной. Я открыл окно нараспашку и почуял мартовский запах мокрого ветра. Голым торсом впитывал то самое, что не ощущал никогда прежде. Время впервые застыло с приятным вкусом. Прошло несколько минут, и я взял в руку свой мобильный телефон. На нём уже были записи на сегодняшний день. Пролистав список клиентов, мой выбрал пал на одного, который писал о проблемах в семье. Почему-то именно его я захотел сегодня выслушать. Назначив встречу на 11:00, я пошёл завтракать. Никакущая еда – никакущее удовольствие от кушанья. Запихав и проглотив безвкусное, я оделся и вышел.

Я шёл по мостовой, некогда усеянной рисунками цветов вокруг пуль. Нынешние следы обстрелов никто не превращает в нечто красивое, потому что очи каждого зациклены в целлулоидной петле желания выйти в окно, «нечаянно» упасть в реку, или раствориться под кислотным дождём, которого никто не испугается. В следах от гусениц танка на дряхлом асфальте и бордюрах лежат трупы бездомных кошек и собак, а на проводах сидят бесклювые птицы, покрытые нежеланием существовать из-за того, что вить гнёзда больше негде – леса вырублены, а деревья в городе можно пересчитать на пальцах рук. Они не допускают вариант самоубийства, а поэтому обречены нести крест сердцебиения всю жизнь.

Реки, овивающие город, наполнены лодками человеческих тел. Кажется, будто русло реки, один большой склеп ненужных людей, отравляющий воду отравленного социума. По улицам ходят люди с понурыми лицами, распивающие алкоголь в общественных местах, не боясь преследования сотрудников правопорядка, абсолютно не разговаривая друг с другом. На детских площадках пытаются играть с бронетранспортёрами малыши, пока их мобильные телефоны лежат в рюкзаке, заряжаясь от переносного аккумулятора. Дети чуть постарше колют героин одним шприцом на всю компанию, ожидая болезни после мимолётного удовольствия. Чернь.

Я видел это каждый день и не удивлялся ничему

Я видел это каждый день и не удивлялся ничему уже,

Я видел это каждый день и не удивлялся ничему уже, примерно,

Я видел это каждый день и не удивлялся ничему уже, примерно, никогда. Программа вшита в меня с рождения, перенесена генетически, поэтому я видел подобных картин сотни тысяч раз, даже когда меня ещё не существовало. Обычно ко всей этой палитре грязи прибавляются вечные выстрелы, взрывы и смерти пачками на глазах. Но пока зима, и война, которая ныне – развлечение, была в официальной ремиссии. Изредка запуская ракеты в соседние государства, люди позволяют себе получить немного эмоций.

В приёмной сидел мужчина, лет тридцати пяти, перебирающий в суматохе глазами влево, вправо, вверх и вниз, неосознанно подающий признаки внутренних конфликтов. Переодевшись в кабинете, я позвал его к себе. Молча зайдя в кабинет, он робко снял своё пальто. На нём остался старый пиджак, под которым была тонкая белая рубашка из благородной ткани, а на ногах были тёмные брюки в линейку и чёрные ботинки. На лице красовалась небрежная борода с усами, но лаконично на нём лежавшая. Видно было, что он старается выглядеть хорошо и ухоженно, но в силу неизвестных мне пока обстоятельств, назвать причины я не могу. Сев на диван, он устремил взгляд в пол. Я начал:

– Хренового утра. Моё имя Исаак. Именно так можете ко мне обращаться.

– Здравствуйте, – робко начал клиент, – могу я называть вас доктором?

– Как вам угодно, – ответил я.

– Хорошо. Моё имя Игнат. Ну, чтобы обозначить, кто я, и как ко мне обращаться.

– Игнат, – начал я, – что же. Давайте начнём сеанс. Рассказывайте, чем занимаетесь, что у вас произошло, мне важно знать всё.

– Меня зовут Игнат. Я пишу книги. Это мой способ заработка. Известен в узких кругах, но этого достаточно, чтобы содержать семью: себя, жену и пятилетнюю дочь. Вам, как психологу, вполне должно быть известно, что страсть не способна поместиться между людьми, живущими в одной квартире, спящими в одной постели на протяжении многих лет. Жена меня младше на шесть лет. В её молодых жилах ещё кипит страсть к страсти. Семейная жизнь отнимает былое беззаботное развлечение, в обмен на ответственность и взросление. Сколько было разговоров меж нами перед зачатием ребёнка. Говорила мне, что готова к семейной жизни и хочет детей, – сказал Игнат и замолчал, тяжело выдохнув.

– Не переживайте. Рассказывайте в своём ритме, я вас слушаю. Если необходимо вас подтолкнуть к вопросу, или захочется пить, обращайтесь, – сказал я.

Ничего не ответив, Игнат продолжил:

– В одну ночь, когда мы лежали и смотрели фильм в темноте перед сном, на экране началась сцена соития. Кровь прильнула к моему тазу и к конечностям моей супруги. Её рука робко стала сползать с живота к моим гениталиям, начав ласкать меня через одежду. Глаза самопроизвольно закатились, шея ощутила её тёплое сладкое дыхание, пока мои вздохи становились постепенно неравномерными. Её дыхание испустило из себя ползущий язык в моё левое ухо. Мгновенно я перестал вдыхать, как будто застывший, воздух. В голове образовался вакуум, мысли ни о чём покрылись латексным орелом и вытаращили волосы на руках и ногах. Мурашки выходили колонной одна за другой. Кровь начала бить ключом в корень между ног. Голова пыталась прижаться к плечу, но её язык не прекращал елозить в ухе. Наконец я повернулся и столкнулся языком о её язык. Мягкие сладкие губы соединились с моими в любовном вальсе. Теплота её рук, осторожно касающихся моего лица; её ноги, постепенно связывающиеся за моей спиной в узел содома; тонкие и длинные ресницы, закрывающие необъятно объёмные голубые глаза, глядя в которые видишь рождение Вселенной. Те самые остатки осколков глаз девы Марии, оставившие семя, и родившиеся в глазах объекта моего вожделения. Растекающиеся по плечам мягкие, будто младенца, русые волосы, щекочущие моё оголённое тело. Я переходил от губ к шее, от шеи к груди, и возвращался к мокрым от слюней, приоткрытым, едва улыбающимся, прикушенным губам и полным сладострастия глазам, зазывающим меня вновь к поцелую. Рукой я шевелился в копне мягких волос, а другой залазил под пастельно розовые шёлковые пижамные шорты, напрямую к кружевным чёрным трусикам. Её рука поглаживала мою голову, переменно переходя на щетинистую щёку, а другая, насколько может нежно женщина, гладила спину и рёбра, иногда спускаясь к эрегированному органу, лаская его через нижнее бельё.

Когда я достиг пика прелюдий, она сказала, сквозь неравномерное, желающее соприкосновения половых органов в предэякуляте, дыхание: «Я хочу от тебя детей» Именно в эту ночь мы не использовали контрацептивы. Сказав голосовому помощнику: «Включи плейлист «Want warm sex with u», я стал вновь целовать её, параллельно стягивая с неё нижнее бельё вместе с шортиками, пока она снимала моё бельё с меня. Мы продолжали тереться друг о друга, ожидая тот самый момент. Вся её шея была в моих засосах, все мои губы были наполнены кровью и стали опухшими. Расчехлённое тело и нагая душа… Наконец, мужской орган самопроизвольно вошёл в неё. Половой акт был медленен, чувственен. Я слышал каждый вдох с нотами стонов её нежного голоса. Локоны волос стучали о мои плечи. Два человека, окрылённые тайным, трансцендентным и эфемерным для понимания чувством, соединённые интимными частями тела, не завораживает ли это? Насколько же это табуированная тема в обществе прошлого века – двадцать первого – что сцена любви, расписанная в столь подробной манере, считается мерзкой. И насколько же чуждо так подробно описывать искренние чувства в наше время. Эпоха новой искренности исчезла, и постмодернизм вновь вернулся к нам. Я стою против этого.

– Вы очень красиво описали ваши чувства. Продолжайте, – сказал восхищённо я.

– В ту ночь мы зачали ребёнка. Девять месяцев выхаживания прошли чудесно, да и первые два года. Но, с постепенным взрослением ребёнка, настигла нашу семью учесть всех людей на планете. Вы же понимаете, о чём я?

– Конечно.

– Пока мы были озабочены ухаживанием за ребёнком – нас не волновало ничего. Но время идёт, и начинает понемногу шагать ребёнок. Становится более самостоятельный. Лелеющая пелена с глаз родителей исчезает – нас начинает поглощать безыдейная, безвкусная, серая реальность. Хочется чего-то нового обоим. Но я изучал стоицизм, отчасти могу назвать себя способным противостоять этой действительности, жена же моя – нет. Она изучала эзотерику, таро и прочие рудименты псевдонаучной эклектики построения разносторонней личности двадцать первого века. Перестала понимать меня, идти на компромиссы. Её совершенно самодурское желание начать свободные отношения, я пресёк на корню и сказал, что следующий разговор об этом превратится в конец отношений, понимая заранее, что она, уже подумав об этом, непригодна для построения семейной жизни, поэтому можно было заканчивать историю с ней уже тогда. Консерватизм в межличностных отношениях – вот те самые сваи моей внутренней догматики, что не устраивает её. Тянусь к будущему, она отвергает настоящее. А настоящее, это не только то самое, что идёт в данный момент. Настоящее – это ещё и то, что подлинно, искренне, что отвергает концепции потакания своим слабостям.

Она сделала вид, что поняла меня, но через неделю изменила мне, выставив меня тираном, не дающим права выбора. Она изменила, я – тиран, боже, какой бред. После этого я оставил ей и дочери квартиру, а сам живу сейчас в съёмной. Первую неделю было невыносимо. Ощущения были, будто этот человек совершил несколько ножевых ранений в области кровокачающего органа. Лезвием начертил границы его местоположения и остриём пробил грудную клетку в нескольких местах, чтобы красными маркими руками сунуть пальцы внутрь и, еле нащупывая среди поломанных рёбер и парализованных, постоянно сокращающихся от шока, мышц, найти моё сраное сердце и попытаться конфисковать его из тела любящего её человека, чтобы на циферблате срока годности любви к ней изменить дату на предыдущий день до разрыва отношений, дабы вина осталась за мной. Пульсирующее сердце истончается с каждым ударом о стенки запястья своей когда-то второй половинки. Кровопускание происходит всё активнее и насыщеннее. Кажется, что уже и качать будет нечего, ведь оно уже не в теле, но торчащие, не вырванные лоскутки вен и нервов из сердца, тянущиеся сильным натяжением в обглоданную, с дроблёнными костями, рыхлыми открытыми мышцами плоть – связывают мою жизнь на границе со смертью. Лишь будучи живым, человек ещё может что-то ощущать. Даже неизвестно, отчего было больнее – от острой кипящей горечи предательства человека, к которому испытывал чувства, которое именуют любовью; или от торчащего наружу сердца, впитывающее своей нежной кожей кислород, не переваренный предварительно лёгкими. Напоследок я сказал: «Любовь – безусловное чувство, и мне не обязательна твоя взаимность, чтобы тебя любить. Но после твоих поступков я не хочу с тобой больше быть» и ушёл, надеюсь, навсегда. Раз в месяц буду присылать деньги для ребёнка, но никогда не увижу её мать.

– Да… – Я сделал паузу, выдохнув воздух. – Позвольте мне сейчас переварить эту информацию. Не желаете выпить кофий?

– Давайте, – устремив взгляд вниз, сказал Игнат, – латте, если можно.

Я подошёл к кофемашине и начал делать кофе, параллельно обдумывая сказанное. Кофемашина зашумела, вылила напиток из своего чрева, и вновь замолчала. Взяв две чашки, я подошёл к креслу, поставил их на блюдца, и сел, начав свою речь.

– Итак, Игнат. Ваши терзания до сих пор вас тревожат?

– Разумеется. Это было неделю назад. Доселе я не могу спать. Нигде не могу найти спасения. Мне бы хоть разобраться в проблематике моей патологии, дальше справлюсь. Выпущу сборники своих любовных приторных стихотворений, так сказать, сублимирую тяжбы души, предварительно распутав клубки мыслей в голове. Тогда-то мне станет легче.