Некурортный роман

Глава 1

Прощание

Детство – это другой мир. Это время, когда времени не существует. Помните это состояние, когда теряешься во времени? ⠀Растворяешься? Ты как бы вне его жестких рамок – вне суеты и обязаловки серьезной жизни. Зависаешь и паришь… Чаще всего это летом, на море – вот ты лежишь, лежишь на волнах, и вот уже сто лет прошло, или минута – ты не понимаешь, но солнце уже садится, окрашивает бирюзовую воду в фиолетовые цвета.

Или притаился в палатке где-нибудь в горах, ночью, и слушаешь лесные шорохи, не можешь заснуть и понимаешь, что там сейчас что-то важное происходит, идет какая-то удивительная жизнь, за этим тонким брезентом, но выйти боишься, потому что – а если это злые эльфы, и они утащат тебя к себе, а вместо тебя подкинут родителям своего прожорливого ребенка?

В пионерском лагере просыпаешься среди ночи – тебя намазали мятной зубной пастой, и она холодит щеку. Идешь отмываться на улицу к кранам, запрокидываешь голову, а там – звезды. Целая куча. И вспоминаешь, что из них можно составить картинки, и вот уже там у тебя и львы мчатся по небу за антилопами, и жар-птицы взлетают, роняя перо… И паришь с ними, пока холод не приведет в чувство.

А еще часто такое было в троллейбусе, если едешь вечером в пустом и тихом. Смотришь за окно в мелькание огоньков-домов-машин, смотришь и понимаешь, что ты один на свете – наблюдатель… И пропускаешь свою остановку.

И вот сейчас иногда кажется, что стоит вовремя оглянуться, и из этой старой калитки выйду я многолетней давности и присоединюсь к веселью. Или на пляже выползу запыхавшаяся из воды и улягусь греться, прижимаясь плотнее к черному боку камня. И начну ловить зазевавшихся крабов. Или распугивать мелкую серебристую рыбешку. Просто я потерялась во времени…Бывало такое? Я бы назвала это состояние по аналогии с невесомостью – невременность. Есть слово "безвременье", но оно о другом. ⠀

Мне страшно не хотелось взрослеть. Наверное, и мужа я выбирала себе не для взрослых дел, а чтобы он меня понянчил. Он старше меня на 20 лет. Когда тебе самой 20, это много. Зато потом, с годами, грани стираются, время не имеет такого значения. А вот болезни – имеют. И нянчить приходится его. А я не готова.

Но вот мне пришлось самой идти на рынок, самой нести продукты домой – я так и не выучилась водить машину. Мне всегда нравилось ездить на рынок с мужем – идти с ним по длинным разноцветным рядам с овощами, фруктами, зеленью в облаках сменяющихся ароматов и просто быть рядом, когда он торговался с продавцами весело и успешно. Муж располагал их к себе – он умел сказать вовремя доброе слово, назвать по имени тех, кого встречал уже второй раз, а у тех, с кем общался дольше, интересовался семейными делами, расспрашивал про детей. И не стеснялся громко, хорошо поставленным баритоном расхваливать товар. Обычно за нами тут же выстраивалась очередь. Муж никогда не проверял сдачу, но его никогда не обманывали, не обвешивали и не надували. В отличие от меня.

Если я ходила на рынок без него, каждый из продавцов считал своим долгом смухлевать – видимо, я располагала к обману. У меня на лбу было написано: добро пожаловать в страну наивных девочек, которые не умеют быстро в уме считать и не дружат с цифрами. Хотя я уже давным-давно не девочка.

Я не стала набирать много – не дотащу. Взяла по паре огурцов-помидоров, по пучку зелени, домашнего адыгейского сыру и свежей султанки. Хотела взять мидий, но свежих не было, а мороженые я не люблю.

Накрывала на стол с удовольствием. Я люблю готовить – вот насколько не люблю покупать продукты, настолько люблю готовить. Мы обычно обсуждали меню с мужем – он у меня гурман. Поэтому я представила, что он сидит рядом и одобряет или нет мой выбор. Постаралась собрать всё, что он любит: канапе с икрой и лимончиком, овощи натуральные (никаких размякших салатов), соусы к овощам отдельно, сочные отбивные, пышное пюре (взбивать с маслом, потом добавить подогретого молока и довести миксером). Кутью же ещё. Он терпеть не мог курагу, поэтому с изюмом. Пирожки. Пирожки он любил, но особенно – рулеты с маком. Мака я не жалела, весь смысл в этом: мака должно быть много (хорошо проварен, растёрт с сахаром). И ватрушки…

Ненавижу. Ненавижу их всех. Мы были женаты 18 лет, и все эти годы они мне улыбались, они принимали мои подарки. Улыбались и мило беседовали. А теперь приехали, нажрались и не нашли ничего лучше, чем высказать, какой я была плохой – лишила их внимания отца и деда, заграбастала его квартиру и машину. А то, что я три года за ним ухаживала лежачим, а то, что я окружила его вниманием и теплом, когда он стал невыносим, раздражителен, навязчив? А то, что я его утешала, когда он ныл и жаловался? И – я любила его. Люблю.

Любовь не уходит со смертью человека. Рядом будто нет никого, но есть, есть. И странное такое чувство: нет внешней опоры. Нет того, кто всегда был, всегда всё решал, всё брал на себя. Наверное, он начал прорастать внутри меня. Я впервые смотрела на всех его глазами и видела их отстранённо. Он говорил: «Наш девиз: не обижать и не обижаться!» И я вдруг поняла: а чего обижаться? Я была с ним целых 18 лет, и он остался со мной. А они окончательно его потеряли.

Странный сегодня воздух. После вчерашнего грибного дождя и радуги он неправдоподобно синий и чистый, будто окошко тщательно промыла аккуратная хозяйка – так, чтобы ни капли "химии" не осталось. И запахло землёй, травой и морем, жарким солнцем и крепким ветром. Запахло наступающим летом. Камни сразу нагрелись, но ещё не раскалились, на них стало уютно сидеть. Сидеть и дышать, и смотреть, и – глупо, но мечтать о том, что всё будет хорошо. Хорошо несмотря на то, что вот сейчас, сию минуту моё детство закончилось, истекло…

Открытый урок

Мы познакомились на практике. То есть я проходила школьную педпрактику, а он её вёл. И приехал ко мне на открытый урок. Я вообще не волновалась. Чувствовала себя совершенно на своём месте: детей я понимала интуитивно, а старшеклассников так и вообще чувствовала, как своих. Между нами было всего-то 4 года разницы.

И ребята не подвели: реагировали на шутки, рвались отвечать на вопросы, не стеснялись встать у доски или подать реплику с места. Главное – уложиться в 45 минут и успеть провести опрос, дать новый материал, записать задание на дом. И всё получилось идеально.

Вик Саныч сидел на задней парте и добродушно улыбался в бороду, похожий больше на геолога из чёрно-белых фильмов, чем на филолога-германиста. Ему бы ещё гитару и песню Высоцкого для полного сходства. Ученики выходили из класса – кто-то быстро, а самые копуши мучительно медленно. Последним ушёл Антон. Обычно он подходил ко мне и что-то спрашивал, мы с ним обсуждали всякое вроде бы внеклассное чтение, что-то необязательное, но любопытное.

Сейчас он подошёл с переводом «Эпитафии» из «Кримов». Мы хотели сделать экви-перевод, но тогда надо было убрать половину слов. Английский более компактный, чем русский. В стихах это особенно заметно. И у нас не получалось. Мы бились над припевом:

Смешение – мне эпитафия.

Я всё ещё ползу тропой разбитой,

и если всё же справимся, друзья,

мы вместе посмеемся перед битвой.

Да только завтра буду плакать я.

Да, я боюсь, что буду плакать я.

Вик Саныч подошёл и сразу включился:

– King Crimson? А если так:

Неверной тропой пробираюсь я…

Смешенье – мне эпитафия.

Антон сурово посмотрел на Вик Саныча и забрал тетрадку с текстом, а я про себя подумала: неплохо же!

– Ладно, потом. До свидания, Елена Сергеевна.

– До свидания, Антон!

Если честно, мне уже хотелось, чтобы он ушёл. Мне не терпелось услышать похвалы своему уроку. Я же знала, что всё получилось на «пятёрочку».

А Вик Саныч сказал: «А пойдёмте погуляем. Вы мне город покажете, а я расскажу свои впечатления. В неформальной обстановке. Идёт?» И мы пошли. Я люблю свой город. Как его не любить? И умею преподнести его так, чтоб и другой его полюбил.

Я показала ему Владимирский собор рядом с Памятником, заставила потрогать шершавые отметины от осколков на боках старой кладки, рассказала, как мы в начальных классах заползали в разбитые подвальные окошки и проникали в нижний храм – туда, где лежали кости адмиралов. Страшно, аж жуть! Вик Саныч улыбался и расспрашивал, как же мы там в темноте. С фонариками, конечно.

А потом повела его вниз по Синопской лестнице к морю, на Приморский бульвар. Я люблю эту лестницу, там виды отличные открываются на бухту, надо только знать, откуда смотреть. А внизу мы сразу оказались будто в другом мире: конец сентября был жаркий, даже душный, море парило, в выцветшей воде бухты белел одинокий парус, от камней набережной шёл жар. Бухта раскинулась совершенно сладострастно, обнажая самые укромные свои уголки, подставляя морю и солнцу белёсые камни, будто интимные кусочки незагорелого тела. А под укрытием парапета лежали бродячие псы с высунутыми языками и тяжело дышали.

Он повёл меня в прохладное кафе, одно из Близнецов, и заказал кофе с орешками и виноград. Гроздь оказалась сочная, спелая, золотистая. Мы выпили кофе и забрали виноград с собой, ели, усевшись прямо на ступеньках, ведущих к причалу. И мыли липкие сладкие руки в море. И болтали ногами в воде.

– Эх, ну почему я не ношу с собой купальник на уроки? Сейчас бы проплыть хоть до Памятника!

– Кстати, об уроке. Я так и не сказал, что всё прошло отлично.

Вик Саныч заговорил вроде бы об уроке, а на самом деле о том, какая я умница, как у меня всё хорошо получилось, как ловко я управляюсь с учениками. Я расслабилась и улыбалась.

– А этот Антон в вас влюблён.

Я посмотрела ему в глаза, впервые за всё время. Хотела отшутиться: что за глупости! Но сразу поняла: он меня раскусил. Я знала, что мальчик в меня влюбился, и мне это было приятно. Я влюбляла его в себя весь этот месяц. Пробовала свои силы? И Вик Саныч не улыбался, не шутил. Он смотрел мне в глаза и жалел Антона.

Мы гуляли до самого вечера. Говорили обо всём: о моём детстве, литературе, обсуждали откровения последних лет: Сталин, ГУЛАГ, железный занавес. Я предложила проводить его на вокзал. И оказалось, что он севастопольский, здесь живут его родители, и он не уезжает сегодня в Симф.

– Так что же вы просили меня показать вам город?

– А это я нарочно. Всегда интересно послушать, как другой человек рассказывает про то, что ты хорошо знаешь.

– Скучно же!

Но он не стал говорить комплименты, которых я уже ждала, просто улыбнулся и предложил:

– Давайте лучше я вас провожу.

И мы шли к моему дому ещё целый час – останавливались, присаживались на лавочки, поворачивали в проходные дворики, чтобы сократить путь, но он всё удлинялся. И теперь Вик Саныч рассказывал мне про свой Севастополь – какой он был в годы его детства. Как строились заново все эти привычные дома в центре: Большая Морская, площадь Нахимова, площадь Ушакова, Горка. Его папа был строителем, а мама учительницей начальных классов.

Окошки нашей однушки на первом этаже не горели: мама уехала в круиз по Волге. Я жила этот месяц совершенно одна. Могла бы позвать кого угодно. И последние полчаса всё думала, не пригласить ли Вик Саныча. Было такое смешанное чувство: и хочется, и колется.

Когда мы прощались, меня потянуло до него дотронуться, прикоснуться – пожать руку, что ли? Как-то глупо. И тут он взял мою руку и поцеловал.

– Спасибо, Лена. Вы сделали этот день особенным. Я его запомню.

И я запомнила. Пришла домой и всю ночь писала стихи.

Душный сентябрь. Виноградные жаркие слёзы

соком густым на горячие камни стекают.

Жизнь выгорает на солнце, расслаблены позы -

вот и собаки лежат у стены и не лают.

Ветер иссяк. Паруса нашей лодки повисли.

Море белеет, а греками названо "Чёрным".

Зной расплавляет разумные, гордые мысли

в тихую радость – остаться слепым и покорным.

Нечем дышать – от любви, сентября и покоя.

Нечем унять тёмный жар подступающей ночи.

Нечего ждать – только тронуть прозрачной рукою,

и не понять – я хочу, ты ли этого хочешь…

Гадание

В той поездке мама познакомилась с будущим отчимом. Смешно, но он напоминал чем-то Вик Саныча, только без бороды. Смотрел на меня внимательно, слушал, подавшись вперёд, будто ждал, что я расскажу ему что-то важное.

Почему люди всё время кого-то напоминают? Причём не обязательно знакомых людей, иногда животных или птиц. Как будто наш разум подстраивается под другого, пытается его понять и включить в какой-то огромный каталог, упорядочить или идентифицировать. Мы смотрим на человека и оцениваем – уже ожидаем от него чего-то знакомого, пройденного. Понятного. Да, именно понятного.

Они поженились к Новому году. Я уверяла себя, что очень рада за маму, а на самом деле ревновала страшно. Мы с ней жили вдвоём с моих 12 лет, я свыклась с мыслью, что мы с ней лучшие подруги, а тут такое. Мама реально потеряла голову: Пашенька то, Пашенька это. И никаких откровений за чаем, никаких задушевных разговоров на ночь. Она и ночевала-то теперь дома редко.

Когда в декабре мы переехали в его шикарную чешку, я пожила с ними какое-то время, а потом вернулась в нашу старую квартирку на Гоголя. Не могла вынести этого перезрелого счастья. Мама пыталась меня заманить к себе, но как-то вяло. На меня у неё явно не хватало сил. А ещё страшно бесило, что в моей комнатке были слышны все звуки из спальни за стенкой, и эти стоны казались мне чем-то диким, неподобающим людям в возрасте. А маме тогда было за сорок – практически закат жизни.

Со всей жестокостью молодости я заявила:

– Учтите, нянчить вашего ребёнка я не буду!

С Вик Санычем мы увиделись только в универе, когда я сдавала материалы по практике. К тому времени наша прогулка уже казалась мне чем-то нереальным. Я всё думала, как повести себя с ним? Сделать вид, что ничего не было? Ведь ничего же и не было! Но он так искренне мне обрадовался и так открыто благодарил за экскурсию по городу, что я совершенно успокоилась. Только где-то глубоко внутри неожиданно проклюнулось сожаление: значит, он не придаёт этому того значения, что придала я.

А я так ждала нашей встречи! Такого себе навоображала! Но вот спустилась с небес на землю и расспросила о нём на факультете. Наконец-то. Конечно, женат. Двое детей, двойняшки, уже студентки. То есть что, у него дети такие, как я? Кошмар какой-то!

Ну и вообще в принципе женатые – это табу. У меня была учительница по литературе в 10-м классе, Нана Борисовна, я часто ходила к ней в гости. Она была старше меня всего-то лет на 10, но казалась мне тогда старухой. Она и правда выглядела плохо. Потухшая такая, серая, как прогоревшие угли, когда в них уже ни жара нет, ни огня. Вот она-то мне и сказала как-то, что женатые – табу.

Она в институте влюбилась в препода прямо на первом курсе, а он в неё, тут же развёлся, из партии его исключили, с работы турнули, но он всё равно. И такое счастье у них было – крышу сносило! А через 7 лет купался в море в шторм и утонул. На похоронах жена бывшая к ней подошла и сказала, что это расплата. Нана рассказывала мне и плакала. Было неловко и жалко её. Я потом перестала ходить к ней в гости. Было такое чувство, что её несчастье перенесётся на меня. Поэтому да, табу.

Да и что я себе сочинила? Он-то вообще ни сном, ни духом. И хорошо.

Мы с девчонками тогда увлекались гаданием: по картам, по кофейной гуще. Поехали на окраину Симфа к старухе-гадалке. Реально страшная – на Бабу-Ягу похожая: без зубов, в платке и длинной юбке. Повела нас на кухню, молча варила кофе, а руки у неё дрожали, и я думала: «Как она будет разливать его по маленьким чашечкам?» Но разлила идеально, не пролив мимо ни капли, и заставила выпить прямо до самого донышка, до гущи, а потом накрыть блюдцем и перевернуть от себя.

Я посмотрела и ничего не увидела, кроме коричневых разводов по стенкам, а старуха ткнула пальцем и говорит:

– Смотри, будет у тебя всё, что тебе надо, причём без особых усилий. Видишь – полная чаша, но не переливается через край, чуть-чуть не достаёт до краёв. Значит, изобилия не будет, ничего лишнего. И вот ты в центре, а вокруг люди, все тебя слушают.

– А, это я учительницей быть собираюсь. В школе.

Старуха всё вглядывалась в чашку – кофейные потёки и правда складывались в картинки. Я увидела котика, птичку, какой-то парус или маяк, но она ничего не говорила о них.

– А любовь?

– А любовь дважды найдёшь и потеряешь.

– Это что? Разведусь?

– Нет.

– Как нет? А что же тогда?

– Не вижу. Но вижу два кинжала и два сердца.

– Так может, это как раз один раз и на всю жизнь?

Старуха взглянула на меня каким-то вороньим тёмным глазом и вдруг расхохоталась.

– Один раз и на всю жизнь? Один раз?

Из её беззубого рта вместе со смехом и словами вылетала слюна. Я отшатнулась и вытерлась рукавом водолазки.

Ане она нагадала 7 детей, Оле вообще какую-то дальнюю дорогу. Мы ехали домой в полупустом троллейбусе и обсуждали всё, что услышали. И решили, что врёт она. А деньги дерёт.

– Деньги дерёт, а корицу жалеет!

И теперь уже мы хохотали, как ненормальные, толкали друг друга и смеялись, смеялись. И изображали Карлсончика с пропеллером и фрекен Бок, как они танцуют в мультфильме.

А на следующий день была пара у Вик Саныча. Я села на последний ряд, смотрела на него и думала: ну вот одну любовь я точно нашла и сразу потеряла, всё сходится. Но вроде должна быть и вторая. Два кинжала и два сердца.

Грачи прилетели

Новый год я встречала с мамой и Пашей. Про себя я прозвала его Нахимовым – он тоже Павел Степанович. Неплохой вроде мужик. Мама с ним как-то даже похорошела, что-то в ней изменилось неуловимо: стала спокойнее и как-то уверенней в себе. Вообще это странно, что нам нужен кто-то извне, кто-то ещё, чтобы чувствовать себя хорошо. Это вообще правильно или нет? Почему всё так устроено? Специально, чтобы мы нуждались друг в друге, женились, рожали детей? Тогда это нечестно.

Приехала я из универа в надежде погулять с друзьями, всю ночь праздновать и отрываться, и вот снова, как в детстве, заболела прямо под самый праздник. Я не знаю, почему так происходит, но я всю жизнь, начиная со школы, не болею в учебное время, а на каникулах или длинных выходных лежу и помираю.

Голову ломило, глаза воспалились. Читать невозможно. Только лежать и смотреть в окно. У нас каждая улица ниже предыдущей, террасами, поэтому очень удобно смотреть на крышу дома напротив. Особенно, когда начинается нашествие грачей или чаек. Грачи прилетают в начале зимы из своих холодных краёв к нам – по пути в более южные страны. А чайки слетаются в город уже под конец зимы, когда море остывает, рыба уходит на дно, и им становится голодно и холодно. Смешно то, что грачи чёрные, а чайки белые. Монохром.

И вот – сегодня грачи прилетели. Залепили крышу напротив плотно, будто её полили гудроном, причём он ещё не застыл и шевелится. Бррр. Наверное, у меня температура. Или дежавю. Один в один я так лежала и болела сто лет назад.

Помню, я лежу и грущу. На дворе 80-й, год Олимпиады. То есть не совсем на дворе, но близко: осталось всего несколько дней 79-го. Начало зимних каникул я отметила, как обычно: температура, больное горло, голова чугунная. И есть не хочется. А мама буквально вливает в меня куриный бульон, готовит котлетки на пару. Фуууу… Хочется только пить и спать. Спасает лишь то, что мама дома исключительно часов до 8 утра (и когда же она встала, чтобы смастерить все эти диетические мучения?), а потом до ночи у нее мероприятия. Она обеспечивает. А я могу спокойно лежать и смотреть на наглых грачей. В общем-то им тоже не сладко. Попробуй полетай два раза в год на такие далекие расстояния. Хорошо, конечно, уметь летать. Но холодно, наверное. И ветер. Допустим, дует навстречу. Однажды я видела, как чайка боролась со встречным ветром – так яростно махала крыльями, чтобы удержаться на месте. А потом плюнула и полетела в ту же сторону, куда он. Наверное, это было мудрое решение. Но мне было жаль. Я готова была ее подталкивать, лети она чуть ниже. Я даже закричала ей: «Эх ты! Слабачка! Вернись!» На Новый год я никогда не жду подарков. Я знаю, что обычно мне дарят нужную одежду и фломастеры. Мне вообще в голову не приходит заказывать подарки деду Морозу. Я очень сознательная девочка, я понимаю, что нас много, а дедушка один. Даже если он не существует. В этом году мне впервые разрешат сидеть за праздничным столом до утра. Обычно сразу после курантов – отбой. И я лежу в своей комнате и слушаю, как за стенкой шумит Голубой огонек. У меня бессонница. Я не умею засыпать при свете и звуках – только в полной темноте и тишине. Поэтому я даже в детском саду не спала днем – просто не могла заснуть, как бы ни устала. Я обычно что-то придумывала, пока все вокруг спят. А в новогоднюю ночь можно лежать и сочинять сказки. Самое правильное время для этого. Но сидеть со взрослыми, наверное, лучше. Хотя я не уверена. То есть именно в этом году было скучно. Мама приехала очень поздно с матросом-водителем на служебной машине. И пригласила его к нам за стол. Я думаю, что и меня, и этого парнишку пригласили для поднятия настроения. Папа и мама разводятся и почти не разговаривают. Только вежливо просят друг друга передать что-то на другой конец стола. Но мы с матросиком подвели. Он был эстонец. То есть реально он был из тех неразговорчивых северных парней. А я неожиданно начала клевать носом. Так что приходилось то и дело бегать в ванную и плескать в лицо холодной водой. Глаза разлипались, но ненадолго. Зато я была в настоящем бальном платье. Мы ставили в школе спектакль "Двенадцать месяцев", я играла Королеву. Платье одолжила одноклассница. Чувствовала я себя в нем необычайно взрослой и красивой. Даже боялась за эстонца: вдруг он влюбится? Что тогда делать? Ему через пару месяцев уже домой, а тут такое. В общем, на беднягу я старалась не смотреть. И не разговаривать. Это было труднее всего, но чего не сделаешь из человеколюбия. Мне как раз очень хотелось расспросить его про Эстонию. В моем представлении это было что-то типа Лапландии. Может, дед Мороз как раз оттуда?

И вот мы сидели за праздничным столом и крепились изо всех сил: я угрюмо отворачивалась от эстонца, а мама – от папы. И наоборот. Только один разочек мы все посмотрели друг на друга и засмеялись. Это когда пробили куранты, и мы чокались бокалами (у меня – виноградный сок) и кричали дурацкое: "С новым счастьем!"

А на этот раз вместо папы будет Паша. Только грачи неизменны. Ненавижу праздновать дома.

По дороге

Как всегда, праздники кончились, я выздоровела. Готова к труду и обороне. Вообще это, конечно, ужасно: экзамен 3 января. Кто это придумал? Точно какой-то садист. А ещё накануне прошел сильный для наших мест снегопад – земля покрылась слоем снега аж в полтора сантиметра! Мы к такому никогда не бываем готовы. Снег зимой! Вы шутите?

Электрички отменили, а на автобусы образовалась такая очередь, что успеть к экзамену, да и вообще уехать в этот день из города оказалось почти невозможно. Я уже совсем отчаялась и собиралась возвращаться домой, думала, что придётся теперь договариваться о пересдаче и отлавливать Вик Саныча неизвестно где. А в глубине души даже радовалась возможности сдавать ему экзамен отдельно от всех, наедине. Поймала себя на этой мысли и напомнила себе: эй, табу! Но уехать всё равно как-то надо. Не сегодня, так завтра.

И тут прямо у окошка кассы автовокзала появился молодой весёлый парень с ямочками на круглых щеках. Похож на актёра Леонова в юности. Сразу хочется улыбнуться ему в ответ.

– Я как раз еду в Симф и ищу попутчиков! Поехали вместе?

Он был весь какой-то радостный, возбуждённый. Я тоже обрадовалась.

– Только у меня с собой денег мало – я стипендию должна получить в универе. Вам хватит, если я заплачу, как за автобус?

Он легко и весело улыбнулся: какие деньги, ты что! И мы поехали.

Как же всё-таки снег преображает всё вокруг, даже вот такой – южный, недолговечный. Возле Бахчисарая тучи разошлись, проглянуло солнце, дорога и деревья по обочинам засверкали всеми цветами радуги! В машине было тепло и уютно, я расстегнула пальто, улыбалась и думала, как здорово всё-таки, что буквально через час я увижу Вик Саныча. В голове начали складываться строчки стихотворения.

Но чем дальше мы продвигались по трассе, тем менее улыбчив становился мой водитель, хотя я сначала не замечала этого, занятая своими мыслями. Он печально и подробно рассказывал, что жена его ждёт ребенка и не подпускает его к себе. Я не вникала. Ко мне это вообще никак не относилось, но водитель то и дело посматривал на меня и, похоже, ждал сочувствия. Снег размок и превратился в коричневую жижу по обочинам дороги. Солнце опять спряталось. Вот тебе и первый снег. Перед Чистеньким машина съехала с трассы в небольшой лесок.

Мы остановились. И я заволновалась. Водитель не улыбался, и сходство с Леоновым пропало. Даже наоборот: он стал похож на злодея из какого-то другого фильма. Кажется, из «Места встречи».

– Ну что? Как расплачиваться будешь? – спросил он хрипло, переходя на «ты». Видимо, тоже волновался.

– То есть как? – я реально растерялась и начала шарить в кармане в поисках денег. Он смотрел на меня всё выразительнее, и до меня дошло.

А где-то глубоко внутри, на совершенно другом уровне сознания я обращалась к Богу и святым, к Богородице – своими словами и совершенно непривычным для себя самой образом, причем была я в ту пору даже не крещена и никаких специальных молитв от насильников, конечно, не знала. Но просила, просила, просила. Вопила прямо.Я не нашла ничего умнее, чем сказать, что меня будут искать. Вообще-то имела в виду, что вот прямо сейчас на мои поиски отправится отчим с мамой, даже представила, как они садятся в его шестёрку и отправляются по моим следам. Но мой водитель понял по-своему и ответил, что тут в лесу никто меня долго не найдет. Скорее всего, до весны. Я живо представила себе собственный труп где-то под деревом и неожиданно для самой себя начала заливать ему про то, что я понимаю его проблемы, что у нас в общаге есть девочки, которые с удовольствием ему помогут, а я никакого опыта не имею, чего с меня взять, я вообще только на первом курсе (врала! Я была на третьем, и как это могло помочь?) Но вот другие у нас – о-го-го! И вот они могут, да еще как!

Я совершенно не ожидаю этого и продолжаю что-то лепетать, а водитель, не глядя на меня и не обращая внимания на мои причитания, резко трогает с места, молча разворачивает машину и начинает двигаться к трассе. Как только мы затормаживаем, чтобы выехать на прямую дорогу, я на ходу выскакиваю из машины и отпрыгиваю куда-то в кювет, съезжаю чуть ли не на попе в самый низ по скользкой жиже растаявшего снега и замираю на дне, сижу тихо-тихо. Мне кажется, что это очень глубокая яма, а я никому не видна, незаметна. Я сижу, пока не начинаю чувствовать, что замерзаю. Тогда только встаю, с трудом распрямляю ноги и буквально выползаю на трассу. Сесть в другую машину я уже не решаюсь, хотя несколько водителей останавливаются и предлагают помощь. От них я шарахаюсь в сторону. Когда я иду мимо остановки, рядом тормозит переполненный автобус, я втискиваюсь внутрь и потихоньку согреваюсь. Почему-то быть зажатой телами других людей, быть одной из этой живой плотной массы мне нравится. Я чувствую себя одним организмом со всеми этими простыми и добрыми людьми, которые наступают мне на ноги и толкают локтями в бок. И я тоже наступаю и толкаюсь. Я живу!

Конечно, я опоздала. Все давно сдали экзамен. Ни на улице, ни в коридорах ни одного нашего студента. Пришла, когда Вик Саныч уже оделся и закрывал кабинет.

– Что случилось? Что-то случилось?

Конечно, случилось. Я была в мятом пальто и сапогах, заляпанных грязью, растрёпанная и с абсолютно сухими глазами, но в тот миг, когда он взял меня за руки и заглянул в лицо, слёзы сами прорвались каким-то жутким потоком, неостановимым. Я разревелась. И всё ему рассказала. Он прижал мою голову к своей груди и гладил меня по голове, и говорил: «Тише, тише…» Я подумала: как будто он мой папа. Только папе всё равно.

Вик завёл меня в кабинет, включил электрический самовар и напоил меня чаем с печеньем «Юбилейное». Моё любимое, кстати. В углу висело зеркало, и я успела пригладить волосы и собрать их в хвост резинкой. Меня морозило, и Вик Саныч потрогал лоб.

– У вас температура, похоже.

– Опять?! Я весь Новый год проболела…

– Давайте я отвезу вас в общежитие?

Но я не хотела в общежитие, не хотела видеть однокурсников, не хотела рассказывать девчонкам обо всём, что сегодня случилось. Я бы и Вик Санычу не рассказала, если бы он не взял меня за руки и не заглянул в глаза.

– А можно мне остаться здесь? Да, конечно, нельзя, я понимаю.

– Я могу отвезти вас к своим друзьям, художникам. У них домик здесь недалеко. Правда, у них младенец. Плачет по ночам.

– Да! Если можно. Я не против младенца.

Друзья Вик Саныча – Зоя и Дима – оказались весёлыми, богемными и даже с лёгким налётом хиппи. Из старого домика они сделали мастерскую, занятую сплошь мольбертами и картинами, а спали по углам на матрасах, только у младенца была кроватка, но в основном он тоже спал с ними на матрасе. В комнате пахло очень странно: красками, женским молоком и нестираными пелёнками.

Вместо того, чтобы спать, мы почти всю ночь болтали о путях русского рока и слушали Саш Баша – у них буквально сегодня появилась его пластинка, только что вышедшая на «Мелодии». Я слушала её впервые, и это было потрясение. Так со словом у нас ещё никто не обращался. Время колокольчиков. Да он гений! В отличие от БГ, тексты которого походили на плохой перевод с английского, здесь реально в полный голос звучал русский язык, во всей своей мощи. Я закрывала глаза и раскачивалась в такт песням. Ничего подобного я не слышала и не знала. Все сегодняшние страхи и унижения растворились в этом голосе.

Зоя пошла провожать Вик Саныча и тихо его спросила:

– Ты с ума сошёл? Она же ребёнок!

– Да ты что, у нас ничего такого нет!

– Ты слепой, похоже. Не видишь, как она на тебя смотрит.

Я всё слышала. Не хотела подслушивать, но как-то так получилось. Неужели это и правда видно? Ну и ладно. Мне всё равно.

Младенец спал. Зоя приготовила чая с малиной, дала тёплое одеяло. В домике было уютно и спокойно. Проснулась я поздно и чувствовала себя так, словно это первый день нового года, а всё, что было до этого, просто мне приснилось. Зоя кормила младенца, Дима её рисовал. Это была идеальная картина счастливой семейной жизни. Абсолютная гармония. Вот бы мне так! С Вик Санычем или с кем-то другим.

Я ехала в общагу и думала, что механизм влюблённости – штука странная. Почему вдруг что-то щёлкает, и из огромного количества лиц и тел мы выбираем именно это? Иногда не самое красивое и не самое приятное. Почему нам оно нравится? Как мы понимаем, кто нам подходит? Почему я так запала на Вик Саныча, когда у нас столько других преподов, столько студентов? Но с другими у меня нет этой странной связи, нет тем для разговоров, нет желания разговаривать. Нет желания раскрываться.

То есть для любви должно возникать доверие. Ты должен чувствовать, что этот человек не предаст, не подведёт. А ещё всё дело в том, чтобы это движение, эта готовность раскрыться была обоюдно, с двух сторон. И если такое чувство есть, то – здравствуй, любовь!

Но Вик Саныч вчера сказал Зое, что у нас ничего такого нет. И правильно. Нельзя. Табу.

Глава 2

Революционер Христос

Следующий экзамен был по древнеанглийскому. Мне нравятся древние языки – своей простотой и ясностью. Они как бы каркас, на который потом нарастает всякое, как ракушки на дно корабля, как проза на поэтические строчки. Вот Евангелие – когда его читаешь на древних языках, то понимаешь, что это поэма.

Мне надо было перевести кусочек из Евангелия – тот, где Христос говорит прокажённому: «Хочу, очистись!» И это были вообще первые в моей жизни слова Писания. Странно, конечно. У нас было множество альбомов с живописью, а там же что ни сюжет, то библейский, и я всё это знала, но воспринимала на каком-то другом уровне, как часть культуры. А здесь, в этом кусочке текста, я почувствовала саму жизнь, что-то такое простое и понятное, зарисовку с натуры. По коже пробежали мурашки. Что это вообще такое? Почему я не знала этого до сих пор?

Я пришла в общагу и начала спрашивать, нет ли у кого полного текста Евангелия почитать. И уже вечером мне принесли томик в мягкой обложке – дорожное Евангелие. Кажется, протестантское. Я тогда не разбиралась в нюансах, просто читала. И делилась с девчонками, зачитывала целые куски.

– Да он же революционер самый настоящий! Вы только послушайте, что он говорит!

Девчонки смеялись:

– Скорее он хиппарь. Ходит босиком и ночует, где придётся.

– И волосы ниже плеч. Точно хиппи!

Но потом Оля сказала:

– Я тоже думаю, что это честная история. В том смысле, что Христос правда был. Вот я в прошлом году в Эстонию ездила, мы целый день гуляли по Таллину, а там и католические храмы есть, и русские. Мне в костёле – вот честно – было красиво, но не очень уютно. Пусто как-то. И орган этот такой, знаете, сверху вниз на тебя смотрит. А потом мы зашли в русскую церковь, и будто домой попали – так хорошо, так тепло. Пели там красиво, как у Блока: девушка пела в церковном хоре… Помните? Я аж разревелась. И вот чего, спрашивается? Не знаю. Уж очень мне было хорошо.

– А вы знаете, что у русистов какой-то поп ведёт факультатив про религию? Твой, Лен, севастопольский. Приезжает раз в неделю, кажется. Или два? Можно сходить, послушать, только узнать время. Ладно, девчонки, давайте спать.

Но я не могла заснуть. С этим надо было что-то делать, с кем-то поделиться. Я пошла на кухню и нашла там наших мальчишек – по ночам они регулярно жарили картошку. Почему-то они не прониклись. Тогда я села в холле и начала читать с начала.

Проснулась я от холода – холл продувало с лестницы. За башней общаги начинались старые одноэтажные домики, занесённые новым снегом, с дымками над трубами и белыми звёздами на небе. Какая-то аномально снежная зима. Второй снегопад за две недели.

Луна тоже была большая и белая. Опять монохром. Палитра зимы. Я вообще-то не люблю зиму. Мне холодно и неуютно. И не хватает красок – вот, я поняла! Зима слишком экономно расходует ресурсы. Скупердяйка. Я нырнула в постель и зарылась с головой под одеяло, поджала ноги – бррр, ледышки. Теперь не засну, пока не согрею их. Надо бы надеть носки, но где теперь их найдёшь. Начнешь искать – разбудишь девчонок.

Мы с Олей уже три года вместе живём, а с Анькой два. А в самом начале я сдуру поселилась с севастопольскими, а потом с ними разругалась и перешла к Ольке. Разругались смешно – из-за расчёски. Танька (там две Таньки было) всё время свою расчёску с волосами на столе оставляла – прямо там, где я ем. Бесило это страшно, но я, вместо того чтобы сразу сказать, молчала и терпела, как партизанка Лиза Чайкина, а потом взорвалась и наорала на неё. Хлопнула дверью и ушла. С вещами.

Сейчас думаю, что не это было причиной. Это был повод. А причина та, что мы не подходили друг другу по характеру – они были девчонки слишком правильные, нацеленные на учёбу. А мне хотелось и учиться, и жить одновременно. Жить – в смысле, интересно жить. С Олей мы ходили на новые и старые фильмы – в Симфе был ретро-кинотеатр, на лекции экстрасенсов – их развелось просто видимо-невидимо. Мы изучали свои гороскопы и натальные карты, нумерологию и хиромантию. Нам хотелось узнать про себя что-то важное, глубинное. Прочитать по руке, вычислить по дате рождения, разгадать по звёздам.

Кто мы? Почему такие? Чем отличаемся от других? Это было самое важное. Гороскопы не врали. И линии на руке предвещали долгую жизнь и соединялись с линией любви. А ещё был гороскоп друидов. «Я дерево, моя листва в облаках…» Красиво.

«Tristia»

Домой я ехала на автобусе – электричку пропустила. Сдавала языкознание, задержалась. А Вик Саныч мне автоматом поставил четвёрку. Я сначала подумала, что можно было попытаться на пятёрку сдать, а потом не захотела. Опять с ним встречаться. Нет. Табу.

В автобусе познакомилась с Максом. Он тоже домой ехал после экзаменов – из художественного училища. Смешно. Максим – это же большой. А он моего роста, не богатырь вовсе, но с бородкой. Похож на фавна с какой-то картины. Весёлый такой, жизнерадостный. Сначала меня это насторожило: знаю я этих жизнерадостных. Всю дорогу рассказывал какие-то смешные истории про художников. И к концу маршрута я расслабилась. Вроде нормальный парень. Договорились с ним встретиться.

У Паши завтра день рождения, гости. Я всё думала, как лучше – остаться или забрать вещи и перебраться на Гоголя. И тут Макс подвернулся. Предложила ему мне помочь, сумки перевезти. Он согласился. А потом погуляем. Или посидим у меня. Смотря по погоде.

Погода с утра оказалась моя любимая: ясная, холодная, с солнцем. Когда идёшь по улице, и каблучки звенят. И воздух тоже звонкий и чистый. И ветра нет. Макс подъехал ко мне в 10 утра, я уже собралась. Мама предложила нам чаю попить, но мне не хотелось. И Макс отказался. Мама сказала, что вечером они ждут нас в гости. С какой стати? Зачем она Макса-то позвала? Я сказала, что не смогу – мне надо к следующему экзамену готовиться.

Мы шли по улице и болтали о всякой ерунде. Макс опять принялся за свои байки, но мне надоело. Такое солнце, такой чистый день – надо стихи читать! И я ему зачитала из Мандельштама:

Возьми на радость из моих ладоней

Немного солнца и немного меда,

Как нам велели пчелы Персефоны…

И когда я дошла до строчки про поцелуи, Макс как-то странно извернулся с огромными сумками в обеих руках и ухитрился меня поцеловать. Вот дурачок! Как же я хохотала! Просто не могла остановиться, пришлось сесть на лавочку, ноги не держали. А он смотрел на меня удивлённо, на лице было написано: «Что я сделал не так?» Да всё не так! Всё! Что за идиот лезет целоваться, когда ему читают Манделя!

Не стала я его звать к себе. Ну нафиг этих мужиков, какие-то они все озабоченные. Поблагодарила и сказала, что буду убираться. Оно и правда: в нашей квартирке был полный бардак.

Поставила «Юнону и Авось» на полную громкость. Проигрыватель у нас был с мамой классный. И пластинки. Я в Симфе в «Мелодии» частенько что-то покупала, у нас почему-то выбора не было, а в Симфе был. Надо бы Саш Баша там попросить оставить, если у них появится. Время колокольчиков. Да, верно он подметил. Эти колокольчики во мне последнее время звенели, я слышала их.

Мир заполнен словами и звуками, но не все умеют услышать ритм и звон. Мне многие говорят, что не любят и не понимают стихи. Не знаю, как это возможно. Стихи – это же суть всех слов, самая основа текстов. Музыка помогает, конечно, но не всегда. Иногда стихам мелодия не нужна, она только опрощает. Чем сильнее собственная внутренняя музыка стиха, тем больше ей мешает внешняя мелодия. Но есть стихи-песни, они живут только в связке, идеально дополняют друг друга.

Тонкую книжечку Мандельштама «Tristia» – перепечатку с издания 1921 года мне привёз одноклассник из Питера, он там учится. Царский подарок. Все стихи оттуда выучила наизусть – столько раз их перечитывала. Вот она, на полочке. Волшебная вещь: открываешь на минуточку, а закрыть не можешь, пока не дочитаешь до конца. А про Тристию интересно. Так называлось собрание грустных стихов Овидия. Оказывается, Август сослал Овидия в Тавриду из Рима, и поэт жаловался на судьбу. Как по мне, у нас не так уж плохо. Но я никогда не жила в Риме времён Августа. Да и вообще не жила нигде, кроме Крыма. Может, после Рима и мне бы в Крыму не понравилось? Хотя вряд ли.

Я думаю, что Крым по-любому лучшее место на земле. На Земле. Ну правда – здесь есть всё: море, горы, степи, холмы, песок и галька, скалы. Красота же! Мне кажется, невозможно Крым не любить, если здесь родился. Или не полюбить, если приехал сюда в первый раз. У нас тут идеальное сочетание всех компонентов природы для счастья. Как там у Бродского про провинцию у моря? Ну правда же: если выпало в империи родиться, лучше жить в Крыму.

Странное чувство. Не знаю, это только у меня или у всех: на новом месте я чувствую себя не настоящей. Сижу, хожу, что-то делаю, но будто это не я, будто всё это понарошку, с кем-то другим происходит. Когда управилась с уборкой, так устала, что не пошла на днюху. Но совесть меня не мучила: я же не обещала.

Перед сном не забыла загадать: «На новом месте приснись жених невесте». Проснулась от жгучего чувства стыда: я целовалась с Вик Санычем, причём фоном звучали стихи Мандельштама.

Пошла варить кофе и поняла, что буквально впервые в жизни я живу одна в квартире – и дома, и в Симфе я всё время жила с кем-то, не говоря уж о том, что в яслях и детском саду я с 11 месяцев, потом школа с продлёнкой, летом пионерский лагерь, теперь универ. Я реально никогда не жила совершенно одна. И какой же это кайф!

Можно пить кофе литрами, а можно валяться в постели хоть весь день, и никто ничего не скажет! Можно пригласить к себе кучу друзей и устроить полный беспредел, и никто не помешает!

Но вместо всего этого я открыла учебник и начала готовиться к очередному экзамену. Макс пришёл к обеду. С круглым пряником нашего хлебозавода. Смешно, что один и тот же пряник у нас называется «Севастопольский», а в Симфе «Симферопольский». Вот готова спорить, что в каждом городе Советского Союза он зовётся по имени города! Хотя вкус у него одинаковый, потому что рецептура стандартная. Где бы что ни выпускалось, оно всё одинаковое, по ГОСТу.

Папа рассказывал, правда, давно, когда ещё мы вместе жили, что за границей даже в одном городе сложно купить одинаковые продукты в тех магазинах, что расположены рядом друг с другом, не говоря уж – в разных местах города или разных городах. Мне лично такое нравится. Я вообще за разнообразие и свободу выбора!

Но пряник оказался вкусный – свежайший. Я заварила чай, и мы вдвоём слопали этот здоровенный пряник вместо обеда. А потом пошли гулять. Макс предложил съездить на Херсонес, но когда мы вышли из дома, стало ясно, что мы припозднились, сейчас там можно было и ноги сломать в темноте. И мы просто пошли на Исторический к Панораме. Мне захотелось прокатиться на Чёртовом колесе – так у нас почему-то зовут Колесо обозрения.

Вообще-то на море меня укачивает, а значит обычные морские прогулки не для меня, но зато высоты я не боюсь, так что на колесе могу крутиться, сколько хочу. Город с верхней точки плывёт внизу по бокам бухты белыми лодочками домов, зелень хвои между домами выплёскивается волнами, и я представляю себя на огромном корабле, бороздящем небо, как море. Сегодня день довольно пасмурный, облака скрывают часть местности, а море вдалеке пузырится белыми барашками. Шторм. Ветер наверху жёсткий, пронизывающий. Так и хочется ворваться в этот поток и нестись к горизонту.

И я поняла, что с Максом мне скучно.

Ночью я опять пишу стихи.

«На паруснике"

А мы – не мы,

немые, потому что

нам рот забили просолённым кляпом -

норд-остом. И теперь от нас – ни звука.

И мы пьяны.

Нам в рот залили свежий

норд-ост. И вот теперь мы веселимся:

несёмся на летучем гребне жизни

грохочущей волны и всё сметаем.

Мы слепы, потому что крепкий ветер

нам завязал глаза:

хотим смотреть – не можем.

Но силу ветра впитываем кожей

и знаем, что одно лишь есть движенье -

вперёд!

А в Симфе мы встретились с девчонками в общаге и стали придумывать, что можно сделать у меня на квартире в будущие выходные. Например, вечеринку! Девчонки начали обсуждать "что-нибудь тематическое", а потом просто танцевать под чей-то соседский магнитофон, включенный на полную катушку.

Оля с Аней высокие и, что называется, статные, только Оля блондинка с волнистыми волосами, а Анька чёрненькая, как я, но кудрявая. Я на их фоне смотрелась мелкой пигалицей. Впрочем, я на фоне любого нормального человека так смотрюсь. Ниже меня на факультете только Маська – маленькая, но буйная.

С ней мы познакомились смешно. Она с самого нашего поступления регулярно каждый воскресный вечер обходила все (или не все?) комнаты в общаге и спрашивала, кто что привёз из дома. Меня восхищала её непосредственность. Нет, это была не наглость, а именно совершенно детское какое-то любопытство – любопытство ребёнка, у которого не было дома, не было заботливых родителей, но которому очень хотелось ко всему этому приобщиться, хотя бы через вот эти домашние котлетки или блинчики, которые мы регулярно тащили из дома, и при этом, глупые, ворчали, что нам тяжело. А родители старались запихнуть нам в сумки как можно больше:

– Ты же не одна будешь есть! С девчонками поделись!

Мася жила в общаге и почти никогда не уезжала домой, даже на каникулы, однако при всей своей заброшенности, не производила впечатления человека страдающего или сломленного обстоятельствами. Наоборот, более весёлой и жизнерадостной девчонки я в жизни не встречала. Мася была хохотушкой и выдумщицей. И при этом училась она отлично. И училась по-настоящему, старательно. Я всё время удивлялась сочетанию этой немыслимой работоспособности с удивительным легкомыслием, пока не сообразила, что нет там никакого легкомыслия. Это просто защитная маска, такой вот чехол сверху, который закрывает всё ранимое и нежное в её душе. Так бывает.

Мася была из тех, кто никогда не пройдёт мимо и обязательно поучаствует в любой движухе. Вот и сейчас, едва заслышав наши крики и топот, она ворвалась к нам в комнату, распахнув дверь, и деловито поинтересовалась:

– Что празднуем? Торт есть?

И разочарованно уселась есть блинчики с мясом, рассуждая о том, что домашний торт, конечно, гораздо вкуснее магазинного.

– Хватит есть на ночь, Мася, это неполезно для фигуры!

– Я вас умоляю! Моей идеальной фигуре при такой умственной деятельности вообще ничего не грозит! Вы знаете, сколько калорий сжигается, когда я учу грамматику?!

– А чего там учить? Там же всё интуитивно можно ставить на квизах, только потом обосновать, да и всё.

– Так вот чтобы обосновать, учить и надо! – Мася даже подняла вверх свою руку с вилкой в назидетельном жесте. С вилки на стол упал кусочек блинчика. Мася аккуратно подобрала его и съела.

– Очень вкусно. Ну всё, спасибо, засиделась я у вас. Спокойной ночи, девочки! Не хулиганьте тут без меня!

Домашка

На домашнем чтении читаю «Винни-Пуха» Милна. Взяла его потому, если честно, что это лёгкое чтение, а мне надо было быстро набрать объём. Но как же это прекрасно: весело, красиво! Такой обалденный тонкий юмор, мягкое подтрунивание над самим собой. А песенки какие классные, невозможно же удержаться и не перевести на русский.

Забавна мыслишка,

что мёд любит мишка.

Жу-жу-жу,

Зачем? Не скажу.

Забавная мысль: был бы Мишка Пчелой,

он строил бы дом на траве луговой.

И если бы Пчелка была бы Медведь,

тогда не пришлось бы ей в ветках пыхтеть!

Домашка – это совершенно гениальное изобретение! Я столько всего перечитала благодаря ей!

Например, «Под стеклянным колпаком» Сильвии Платт. Про неё у нас мало кто знает, а между тем она потрясающе мощная писательница и поэтесса! Вот вроде бы банальный рассказ о собственном опыте нервного срыва на почве перегрузок и любовных страданий, А она так рассказывает об этом, что мороз по коже!

Я потом взялась переводить её стихи и нашла на английском в аудиозаписи её интервью радиожурналисту Орру, записанное буквально за неделю до смерти. Перевела. И как же классно она посетовала, что в стихах про зубную щётку не напишешь, только в прозе. А ведь и правда – мне иногда так и хочется написать про зубную щётку! И после этого интервью я старательно пробую.

Вот я думаю о том, что у неё остались двое детей, мальчик и девочка. И мальчик тоже потом совершил попытку самоубийства. Почему? Это что, по наследству передаётся? И как так может быть плохо человеку, что совсем не хочется жить? Не хочется узнать, что там дальше.

Мне почему-то кажется, что дальше должно быть всё лучше, всё интересней. Мы с девочонками недавно это обсуждали. Оля говорит, что представляет меня известной писательницей, поэтессой. А Аньку почему-то видит так: она идёт беременная по улице рядом с мужем, и ведёт малыша за руку, а у мужа на шее ещё один ребёнок. А я смотрела на Аньку и не могла себе этого представить. Трое детей! С ума сойти, это же так много!

У Платт, кстати, есть стихи и про материнство – «Утренняя песня». Чудовищная – правда:

Крик, и, спотыкаясь, из постели -

корова средь цветов -

в своей чудовищной ночнушке – лечу.

Твой рот открыт – кошачий. Это ты

вдруг запускаешь ввысь пригоршню звуков,

прозрачных, как воздушные шары.

Как-то прямо пугающе. Не хочу детей. У Сильвии мне больше всего вот это нравится – это прямо моё, я это очень чувствую и понимаю:

Называется Blackberrying – «Ежевичничая» можно перевести. Ну красота же!

Никого на тропе и ничего – ничего, лишь ежевика,

ежевика – с обеих сторон,больше справа.

Ежевичная аллея спускается петлями, и море

где-то внизу – колышется. Ежевика

крупная – с подушечку пальца, как глаза, немая,

эбеновая в зарослях, тучная -

с красно-синим соком. Расточает его на мои пальцы.

Я не просила такого кровавого родства; она, должно быть, любит меня.

Она устраивается у меня в банке, сминается.

Над головой какофонят клушицы, несутся клочьями -

ошмётки горелой бумаги колесят в выдутом небе.

У них есть только голос – протестуют, протестуют.

Уже не верится, что море вообще есть в мире.

Высокие зелёные луга, будто зажжены изнутри, раскаляются.

Я подхожу к кусту, такому спелому, что мухи в гуще

развесили свои сине-зелёные брюшки и стеклянные крылышки – на китайской ширме.

Медовый пир ягод ошеломил их – уверовали в райские кущи.

Снова петля, и ягоды, и кусты кончаются.

Здесь появляется – только море.

В воронку меж двух холмов прорывается ветер,

полоща меня невидимым бельём по лицу.

Эти холмы слишком зелены и сладки для соли.

Я поднимаюсь меж ними по овечьей тропе.

Последняя петля выносит меня к склону лицом к лицу,

и это лицо – рыжая скала, глядящая в ничто,

ничто – только великий покой белых и оловянных бликов

и звон серебряных молоточков, бьющих и бьющих по несговорчивому металлу.

Я сразу вспоминаю, как собирала ежевику у бабушки на даче, пока её не разрушили, застраивая Остряки. Или у тёти Тамары в Кацивели. Эти ежевичины и правда заслуживают быть воспетыми – тёмные и очень сладкие, они пробуждают какие-то тайные желания.

Моё тайное желание сейчас одно, но я его и себе не озвучу. Стыдно!

Зимой всегда наступает такой момент, когда остро хочется в лето. Снять с себя все сто одёжек без застёжек и броситься в море. И плыть, плыть куда-то к горизонту в тёплой и мягкой воде, отдыхать на спине и опять плыть. Всё-таки есть в этом что-то эротическое, в том, как ты двигаешься в воде – ритм, энергия.

Вот интересно, что с моря берег всегда кажется ближе, чем на самом деле. Кажется, что не так уж далеко ты отплыла, а когда возвращаешься, устаёшь под конец и вылезаешь на берег вообще без сил и лежишь, впитываешь тепло мелкой гальки, тепло солнца. После этой странной близости с морем.

Летом, кстати, можно жить вообще без еды, на одной пране – реально на солнечной батарейке. Есть хочется только к вечеру, да и то не так чтоб сильно. А зимой я всё время мёрзну и хочу горячего питья – чая, кофе, травы какой-нибудь заварить. И с мёдом или вареньем. Варенье обалденно варит мама – она как-то умудряется его не переварить, а выключить, когда ягоды ещё не потемнели, но уже пропитались сахаром и не закиснут. Мамино варенье самое вкусное вишневое и айвовое. Клубничное я тоже люблю, но оно обычно бывает без ягод, один сироп, потому что в процессе варки я все ягоды съедаю – не могу удержаться. Клубника – моя любимая ягода. У меня день рождения как раз в сезон клубники, и родители всегда дарят мне ведёрко клубники и говорят: ешь, сколько хочешь!

А сейчас, зимой, что остаётся? Сидеть с горячей кружкой чая "под лаской плюшевого пледа".

На днях посмотрела «Жестокий романс», сходу нашла то стихотворение Киплинга, которое пел Михалков – про цыганскую дочь. Красиво, конечно. Но как-то странно. Оно ведь не про любовь, а про свободу. Не про то, что Ларисе нужно с Паратовым замутить, а про то, что целый мир лежит у ног влюблённых, про то, что вдвоём не нужен ни дом, как место привязки, ни какие-то условности. Только любить должны двое, сердце к сердцу.

Вообще, конечно, вся эта тема с приданым, с бедностью, с какими-то чудовищными манипуляциями вокруг красивой и вроде бы неглупой девицы выглядит странно. Неужели так трудно было взять и пойти работать? Ну хоть гувернанткой какой-нибудь поехать в ту же Европу? Мы, кстати, с девчонками ищем себе место в Англии – подумываем, как бы там найти семью, чтоб присматривать за детьми и учить их русскому. Я сейчас переписываюсь с девочкой из Шотландии, она на последнем курсе и собирается ехать во Францию в такую вот семью, на год. Я тоже хочу. Но мне учиться ещё целых два года.

Ладно, пора читать домашку.

Лекции отца Георгия

Познакомились с Денисом. Он учится на третьем курсе филфака, уже после армии, постарше нас на год или два, здоровенный детина чисто славянского типа с копной светлых волос, растущих в разные стороны. И нос картошкой. Денис кажется бесхитростным и даже глуповатым на первый взгляд, но это не так. Он умный и внимательный.

Да, мы с девчонками всё-таки начали ходить туда к русистам на лекции отца Георгия.

Удивительно то, что мы столько слышали обо всех этих библейских историях, но толком их и не знаем, поэтому все рассказы молодого священника кажутся настоящим открытием. Кстати, русистки говорят, что он не женат, но держит целибат. Это такой обет специальный – не монашеский, но жениться нельзя. Олька говорит: жаль, он симпатичный. А мне как-то всё равно, не в моём вкусе, слишком он какой-то кругленький и маленький. Нет в нём мужественности. Но зато он умный, конечно.

Рассказывал нам про блудного сына. Там есть такой момент: брат этого вернувшегося гуляки обижается на отца и говорит ему, мол, ради меня ты пир не устраивал, хотя я тебе помогаю все эти годы и слушаюсь. И мне стало тоже так обидно, что я встала и спросила: как же так, почему такая несправедливость? А отец Георгий искренне удивился:

– Так ведь он всё время был рядом с отцом! Чего же больше? Какой ещё награды надо?

Это что получается – просто быть рядом с тем, кого любишь, этого уже достаточно?

И вот после лекции Денис провожал нас до факультета и сказал, что ездит к отцу Георгию на службы, и нас звал.

– То есть что, мы можем просто так взять и прийти к нему на службу? Без приглашения?

– Конечно, какое тебе приглашение? Любой может прийти.

– А если я некрещёная?

– Ну выйдешь, когда оглашенных прогоняют.

– Это как?

– «Оглашенные изыдите!»

– Это какие оглашенные? Это из поговорки «бежит, как оглашенный»?

– Ну да. Оглашенные должны быстро выйти, пока батюшка за них молится. Это те, кто ещё некрещённый, но собирается – оглашенные.

Пойти очень хочется, но вот с этими оглашенными как-то стрёмно. Почему нельзя постоять и посмотреть, что там и как от начала до конца? Не понимаю. Но мы договорились: на этих выходных Анька едет ко мне, встречаемся с Денисом и идём в храм. Олька тоже хочет, но у неё муж ведь. И кажется, она беременная. Ещё не точно, но скорее всего. Глаза у неё какие-то другие стали. Бедолага. Ребёнок – это же столько мороки, суеты! А учиться как? Оля говорит, что в крайнем случае возьмёт академ, а так постарается справиться. Не представляю!

Мы встретились с Денисом утром в воскресенье на Приморском, сели на катер и поехали на Северную. Никольский храм на Братском кладбище. Я его видела с горки, конечно – он необычный, в виде пирамиды – но там ни разу не была. Вообще не была на Северной. У меня одна одноклассница там жила, ездила в школу на катере, и мы ей завидовали, когда бухту в шторм закрывали, и она не приезжала на учёбу.

На той стороне мы как-то неловко пропустили автобус на кладбище и решили идти пешком. И, конечно, пришли поздно – служба была в разгаре, и никто не знал, оглашенных уже выгоняли или нет, можно ли вообще зайти. И Денис пошёл спросить, а мы с Анькой стояли внизу на ступеньках.

Храм был нереально прекрасен. Старинные стены, шершавые и приятные на ощупь, почти такие же, как в Херсонесе, были как-то хитро сложены – уходили вверх усеченной пирамидой, а венчал её крест. Утреннее солнце щедро поливало нас с Анькой, согревало серые камни, и они как будто серебрились. Всё вокруг было какое-то чистое, радостное, торжественное.

Мы были в юбках и косынках – Денис заранее нам сказал, что без дресс-кода нельзя, не пустят. У меня единственной юбкой оказалась тоненькая, прозрачная на просвет, «марлёвка», которую мне папа привёз из рейса, из Индии, когда мы жили ещё вместе. После школы я юбки не носила из принципа, так надоела школьная форма, дурацкое коричневое платье – колючее, шерстяное, душное. Но эта юбка оказалась настолько тонка, нежна и эфемерна, что я простила ей название и оставила в своём гардеробе. Я не представляю, как эта ткань называлась на самом деле, важна была её невесомость, лёгкость и красота: на белом фоне расцветали экзотические цветы – или то были драконы? И вот, стою я на ступеньках, и уже хочу подняться вверх, как на меня налетает какая-то стрёмная бабка, вся в чёрном, сухая и страшная, и шипит, как змея:

– Ты что ж это, бесстыжая, припёрлась голая в храм? А ну марш отсюда! Как только ноги тебя сюда привели? Бесовские рисунки нацепила! Комсомолка, небось!

И тут солнце зашло за тучу, с моря подул холодный знобкий ветер, камни потускнели, и я оказалась с этой бабкой один на один. Анька уже ушла наверх, а Денис так и не спустился. Бабка плевалась и проклинала комсомол, разрушителей храма и советскую власть. Разошлась не на шутку.

– Блудница Вавилонская!

На последних словах она замахнулась на меня своим чёрным крепким кулаком, и я испугалась, что она меня ударит. Никто и никогда в жизни меня не бил. Мама рассказывала: лишь однажды папа шлёпнул меня по попе, когда я затеяла истерику по поводу "не хочу, не буду". Это у нас в детском саду появился мальчик, который, чуть что, валился на пол и кричал. Вот и я решила попробовать. И вот папа поднял меня с пола, внимательно посмотрел мне в глаза и шлёпнул. И я замолчала, как будто там, на попе, у меня была кнопка выключателя. Так говорит мама.

Я посмотрела на старуху, развернулась и быстро пошла вниз, к морю. Почти побежала.

Туча накрыла уже всё небо, начался дождь. Я чувствовала, что ужасно замёрзла, бежала под этим холодным весенним дождём, плакала и не думала ни о бабке, ни об отце Георгии или Денисе. Или Аньке. Я думала, что вот эта бабка меня прокляла, и я никогда не буду счастлива в любви. Никогда.

Я приехала к себе на Гоголя, вымокшая до нитки и продрогшая до костей, включила «Моей звезде не суждено» БГ и залезла в горячую ванну. И тут поняла, как же я лажанулась! Мама собиралась квартиру мою сдавать. Ну что, логично: я здесь только по выходным бываю, а так квартира пустует. А у Паши трёшка, там они мне комнату отдельную держат. Но я-то, я, дура стоеросовая, за полгода так ни разу не устроила у себя ни шумной вечеринки, ни романтического свидания! Всё профукала. А могла бы хоть сексом заняться, в конце концов! Скоро 20 лет, а я ещё девственница.

Денис и Анька приехали часа через два, рассказывали, как всё было здорово, только они не поняли, куда я подевалась. Поискали немножко по кладбищу и поехали ко мне. Кладбище, кстати, очень красивое: склепы там княжеские, усыпальницы всякие, очень интересно. В другой раз надо будет погулять, рассмотреть.

И вот они приехали, а я уже к этому времени наварила картошки с сосисками – знала, что они голодные будут. Я пюрешку делаю по маминому рецепту: взбиваю с молоком и маслом в пышную массу миксером. А сосиски сначала варю, а потом обжариваю. Вкусно. Мы как-то очень быстро всё съели и поняли, что надо было вина купить. А поздно – теперь закуски-то и нет. Но мы всё равно пошли в магазин, купили Ркацители и яблок. Оказалось, что и то, и другое жутко кислое – невозможно всё это пить и есть вместе. Но мы мужественно пили этот кисляк и закусывали яблоками, макая кусочки в сахар. В следующий раз будем умнее.

Вечером надо было ехать в универ, в общагу. Можно было бы и завтра утром, но тогда надо вставать очень рано – на пятичасовую электричку. Так что мы собрались и выдвинулись на вокзал.

Вот так вся молодость и пройдёт в этих электричках и общагах. Всё-таки надо бы мне воспользоваться квартирой, не упускать шанс. Но с кем? Не с Денисом же.

Глава 3

В электричке

И жали ладонь

ладонью потной,

и только – не тронь!

за звонью нотной,

и шумно – колёс

постук вагонный,

над рябью берёз

пролёт оконный

и белая – вверх

стена крутая,

и зелень, как снег,

не греет, тая.

За битым стеклом,

за грань – несносно

идут напролом

седые сосны.

А я люблю электрички. Во-первых, меня не укачивает в них, в отличие от автобусов и катеров. А во-вторых… ну вообще-то то, что не укачивает, это прямо сразу плюс десять пунктов! Я всё детство с этим укачиванием промаялась. Все нормальные люди наслаждаются, видами любуются, а я, как дура, с мешочком в руках, «рыгаю», как выражается моя двоюродная сестрёнка.

Когда я стала пионеркой и командиром нашего отряда, мама озаботилась мыслью послать меня летом не куда-нибудь, а в «Артек». И поскольку она не верила, что туда можно попасть просто так, не по блату (профдеформация: мама работала в советской торговле), то она просто накопила денег и купила путёвку.

Как же я не хотела в этот дурацкий лагерь! Я даже попыталась спрятать деньги – пачка копилась в серванте, и в какой-то момент мне показалось, что она уже настолько пухлая, что пора, и переложила её в свой письменный стол, на дно ящика.

Мама пришла в мою комнату расстроенная и сказала, что пионеры так не поступают. Деньги я ей отдала. Я только что прочитала «Четвёртую высоту», и мне хотелось быть похожей на Гулю Королёву, настоящую пионерку.

Поэтому, когда в Артеке все собрались на экскурсию по морю на катере, а на море было небольшое волнение – как раз такое, при котором меня выворачивает наизнанку гарантированно, я решила никому ничего не говорить, а просто преодолеть эту физиологическую высоту: терпеть!

Ох, как же мне было плохо! Я стояла у борта катера на ветру всю нашу экскурсию и надеялась, что ветер выдует из меня всё лишнее, в случае чего. Меня звали в каюту, уговаривали, но я не могла даже возразить, боялась открыть рот: как только я его открою, рвота польётся фонтаном.

Слюна была солёная, как морская вода, волны обдавали фонтанами брызг. Мне казалось, что я солёная вся: изнутри и снаружи.

Дурочка, я сдерживалась до самой Ялты, потом гуляла со всеми по городу, но не могла прийти в себя целый день. Ялта не показалась мне ни весёлой, ни приветливой, ни даже красивой. Я её возненавидела. Дети ели мороженое, пили газировку, а я боялась проглотить хоть что-то, потому что удержать это в себе точно бы уже не смогла. Эта высота далась мне нелегко.

К вечеру море успокоилось, и мы возвращались в лагерь уже по гладкой воде. Я всё равно не спустилась в каюту и стояла на своём посту у борта, как стойкий оловянный солдатик. Солнце пошло на посадку, но не перестало расплавлять меня. И пусть, думала я – солёная и горячая, как какой-то извращённый огурец.

Но если говорить про электрички, то тут бонусов вообще не счесть, а ещё очень важно, что можно сесть в один отсек сразу большой компанией и всю дорогу рассказывать друг другу что-нибудь.

На последнюю электричку в воскресенье садится сразу пол Севастополя: все студенты едут в Симферополь. Сколько ни ищи пустой вагон, не найдёшь. Поэтому мы заранее договариваемся, кто приходит пораньше и занимает места, чтоб не сидеть с чужими. В Симфе учатся ещё две мои одноклассницы в универе и сразу три в мединституте, так что уже получается целый отсек – две лавки по три места, а если с нами ещё и мои с факультета едут, так вообще можно сразу два-три отсека занимать. Но это уже, конечно, слишком борзо, это только если с мальчишками, а так меня несколько раз игнорировали: просто садились и делали вид, что не слышат моего лепета про «места заняты».

Но сегодня мы приехали на вокзал к самому отправлению и уже не надеялись на хорошие места. И всё-таки нам повезло: девочки из медина как раз заняли три места для своих. Аня с Денисом начали рассказывать им про храм на Северной. Отец Георгий после службы пригласил их на следующее воскресенье, и они обещали прийти. Мне даже жалко стало, что я так глупо убежала. Надо было просто зайти, да и всё. Не прогнал бы меня никто. Или прогнал?

Аня сказала, что найдёт мне какую-нибудь непрозрачную юбку – у неё много. А я сказала, что не пойду. Надо сначала креститься, а то реально как-то неловко всё это. Медики тут разделились: одни говорили, что верить в Бога – это уже какой-то дикий предрассудок, а одна моя одноклассница-медичка говорила, что вовсе нет, что даже Лука Войно-Ясенецкий, который «Очерки гнойной хирургии» написал, был верующий и стал каким-то епископом, что ли, а вообще был выдающийся хирург. И что она ходила на его могилу типа благословение брать на учёбу. И поступила. И что многие так делают. Я не знала. Но даже если бы и знала, вряд ли бы пошла. Я же не медик. Филологам должен кто-то другой помогать.

Но вообще, если рассудить, отец Георгий говорил, что Христос – это Бог-Слово. Я и сама читала: «В начале было Слово, и Слово было у Бога», то есть получается, что сам Христос самый что ни на есть филолог, что мы запросто у него напрямую можем обо всём просить. Но о чём, если я уже и так поступила? Помощь на экзаменах – это как-то даже мелко для Христа, по-моему.

А когда мы приехали в общагу, Оля уже была там и привезла из дома – что бы вы думали? – книгу «Мастер и Маргарита».

– Девчонки, я её все выходные читала! Это прямо очень круто. Мне особенно понравилось…

– Стоп, стоп! Сейчас нам всё перескажешь, будет неинтересно!

И мы с Анькой читали вдвоём всю ночь, а утром не поехали на учёбу. Голова пухла от всего этого – любовь, смерть, бал, Иешуа, распятие, рукопись. Меня почему-то больше всего возмутил критик Латунский. Аньке дико понравилась Маргарита. А меня её судьба мало волновала почему-то. Я сразу вспомнила свою учительницу литературы и подумала, что здесь та же история, только наоборот: семья у Маргариты, а не у Мастера. И неужели он наказан из-за того, что увёл чужую жену? Так что, всегда бывает, если разрушаешь брак, всё равно с какой стороны? Жуть какая.

Зато история Иешуа предстала совсем с другого ракурса, не как в Новом завете, хотя не менее революционно.

Вся книга была о том, как подло борется власть со всем хорошим, талантливым, непохожим на обычное. Советская власть и Понтий Пилат, Латунский и Иуда действовали по-разному, но суть оставалась та же: Иешуа и Мастер погибали. Но главное, книга показывала нам совершенно ясно, что мир духовный состоит не только из ангелов и святых, наполнен не только божественными откровениями и энергиями. Духовный мир – это тоже борьба сил добра и зла. И зло играет на самых низменных наших инстинктах, заставляет толпу женщин обезуметь от вида красивых тряпок, например. Вот устояла бы я при виде всех этих платьев?

Оля вспомнила, как мы недавно обсуждали то место из «Жизнь взаймы» – то самое про платья от Баленсиага. Хочется ведь надеть – хотя бы примерить! – это сокровище, это произведение искусства, которое тебя преобразит, сделает королевой бала, да пусть хоть и у Воланда!

– А слабо полетать над Симфом? На венике!

Мы схватили наш худосочный веник и начали отнимать друг у друга, ухохатываясь.

– Вдвоём вы точно на него не уместитесь! А метлы или щётки у нас точно нет.

Оля смотрела со стороны и тоже смеялась.

– Швабра! У нас есть швабра!

Я побежала в санузел и притащила длинную деревянную палку с перекладиной внизу, чтоб наматывать туда тряпку. Мы с Анькой прекрасно уместились вдвоём и изобразили полёт по коридору общаги – до самого холла. В это утро, как будто никто в универ не пошёл, половина факультета высыпала из своих комнат поглазеть на нас.

– Эй, вы чего не на учёбе?

– Ровно тот же вопрос к тебе!

Мне кажется, я никогда в жизни столько не смеялась, как во времена учёбы в универе. Это было какое-то состояние боевой готовности к смеху. Постоянно начеку! Мы всё время или ржали, или хохотали, или угорали, ну на худой конец смеялись и хихикали, но это только в тех крайних случаях, когда надо было сдерживаться по какой-то причине, например, на паре у строгого препода. В остальных случаях наш здоровый юный смех звучал почти беспрерывно.

Салгир

День факультета – это самый настоящий праздник – с парадом или шествием от общаги на факультет. Самые активные рисуют плакаты и пишут транспаранты. Мы с Олей и Аней просто скромно присоединяемся к демонстрации, надув воздушные шарики и нацепив на шею яркие шарфики для красоты. Мы сначала собираемся на лестнице у входа, а потом растягиваемся длинной колбасой вдоль улицы. Идти будем по Салгиру. Он в эту пору уже полноводный, бурливый. Ивы по берегам полощут зазеленевшие ветки в мутных его водах, а воздух над рекой такой свежий и тёплый, что хочется потрогать водичку. Это она отдаёт тепло? Но нет, конечно, просто солнце печёт со всей яростью проснувшегося от зимней спячки светила.

Мы пытаемся петь какие-то песни на английском – англичан среди нас больше всего, немцы и французы скромно молчат. Немногочисленные мальчишки несут плакаты, а мы просто размахиваем руками, шариками и шарфиками и кричим, смеемся, прыгаем. Идти в этой живой радостной толпе неимоверно приятно – чувствуешь себя внезапно кусочком какого-то странного организма, единого, но при этом индивидуального, состоящего из разных частей. В этот момент, кажется, скажи нам идти и ограбить магазин, мы бы пошли чисто по приколу: ржали бы, толкались, громили полки. Как это работает? Не знаю. Думаю, что энергия как-то умножается в толпе, аккумулируется, а потом ищет выход. Главное в этот момент найти ей мирное применение.

На факультет мы вломились возбуждённые и радостные. Какая там учёба! По дороге купили нашей кураторше ведро нарциссов (по копейке штука) и уговорили её идти гулять и фотографироваться. Фотка получилась смешная, не слишком чёткая, но зато там есть мы все, и это чуть ли не единственная фотка нашей группы, где мы все вместе.

Всё-таки здорово, что факультет наш расположен в самом центре города, недалеко от Пушкаря. Мы уже сильно проголодались, поэтому идём обедать в любимую забегаловку, точнее, в две: в котлетной покупаем по котлете на вынос и идём в «кашки», берём по порции копеечной гречки и едим её с котлетой. Идеально! Решаем «шикануть» и покупаем по пирожному-трубочке. Нежнейшая слойка, скрученная витой трубочкой, а внутри не менее нежный воздушный крем. Гулять так гулять!

Возвращаемся домой втроём по тому же Салгиру. Уже зажглись фонари, шум реки, кажется, нарастает. Ещё чуть-чуть, и Салгир выйдет из берегов. Мы просто идём и смотрим на эту воду, которая, как мы сами утром, будто растёт на глазах, напитывается какой-то революционной энергией и уже готова снести все преграды. В воздухе над рекой висит мелкая водяная пыль.

– Девчонки, не вдыхайте эту пыль!

– Почему?

– Стрёмно. Мы её вдохнём и тоже выйдем из берегов!

Ночью у Оли разболелся живот и случился выкидыш. Она думала, что хочет по-большому, а оказалось, это потуги. Мы не знали, что делать. Вызвали скорую. Оля дрожала и плакала. Всё было в крови. И страшное кровавое в унитазе – что с этим делать? Это ребёнок или как? Спросили у скорой. "Да смойте, и всё!" Я не смогла. На шум прибежала Мася и спокойно нажала на слив.

Мася уверяла, что на первых месяцах это вообще ещё не ребёнок, а просто эмбрион.

– Как ни назови, он живой же!

– Какой же он живой? Не выдумывай. Без матки он жить не может.

Кровавая хрупкость человеческой жизни показалась мне чудовищно несправедливой, неправильной. Должны же быть какие-то механизмы, защищающие ребёнка в утробе, какие-то действия, которые могут помочь ему жить. Я сама еле сдерживалась от какого-то внутреннего напряжения. Хотелось что-то разбить, поломать, ударить. Хотелось влепить Масе пощёчину.

Мы с Анькой всю ночь проговорили, обнявшись, на одной кровати. А утром пошли к Оле. Всё хорошо, её выписывают. Но как-то это всё совсем не хорошо, а страшно. За Олей в общагу должен приехать муж на машине.

– Тебе точно ничего не надо?

– Нет-нет, девочки, идите. Всё хорошо.

В закрытый город

На выходные Аня опять едет со мной. Севастополь – город закрытый, въезд по пропускам, но никакого пропуска у неё, конечно, нет. В прошлый раз мы ехали все вместе с Денисом на электричке, и он технично вышел с Аней на остановке и прошёл в другой вагон, избежав проверки. Как мальчишки умудряются это делать, я так и не поняла. Меня всё время ловят контролёры, хотя я никогда не стараюсь проехать бесплатно, просто иногда забываю оплатить проезд. И именно в этот момент контролёр и заходит. У меня даже есть подозрение, что за мной следят.

Так вот. Мы не захотели ждать электричку, потому что дневную пропустили, а вечерняя слишком медленно идёт. Сели в автобус. Нам посоветовали выйти на Орловском мосту и просто обойти пункт проверки документов по краю поля – обещали там хорошо протоптанную тропку. Так мы и сделали. Спокойно вышли на мосту и свернули на эту самую партизанскую тропу, делая вид, что просто прогуливаемся.

Не знаю, что вызвало подозрения у ментов: то ли парашюты за нашими спинами, то ли весёлый женский смех (а мы реально не могли удержаться и ржали, как юные лошадки), но вы не поверите: за нами погнался целый капитан или майор! Он пыхтел, кричал: «Стой! Стрелять буду!» и даже почти вытащил из кобуры табельное оружие, когда мы благоразумно остановились.

Дядька рассвирепел. Притащил нас в свою будку и, вместо того, чтоб предложить чаю бедным студенткам, начал читать нам лекцию о том, что мы нарушаем границу, что нас будет судить революционный трибунал или что там у них для этого придумано. Мы как-то сразу сникли. Я робко показала менту свой пропуск в надежде, что это его успокоит. Но увы, моя честность вызвала обратный эффект. Он начал орать так, что реально брызгал слюной, и нам пришлось отодвинуться к самой стеночке, потому что будка была маленькая, нигде особо не укроешься от этого потока.

Я смотрела на этого некрасивого рыжего дядьку и вспоминала, что вот ровно так же на меня с подругой орал наш противный вожатый, когда мы просто не заснули ночью и лежали-разговаривали. Он вывел нас прямо в ночнушках на двор перед палатой и начал стыдить: мол, наше поведение недостойно пионерок, мы нарушаем режим лагеря, он сообщит начальнику, а начальник напишет родителям на работу. Помню, я испугалась. Из родителей у меня тогда была уже одна мама, я боялась, что её выгонят с работы, и разревелась.

На выходные мама приехала меня проведать и долго меня успокаивала. Говорила, что никто её с работы не выгонит, она сама начальница, а с этим вожатым побеседует, кто надо, как следует: чего это он над детьми издевается. И правда, она пошла к начальнику лагеря, который был нашим соседом по подъезду, только жил на один этаж выше. И этот вожатый нас больше не доставал.

И вот я смотрела на этого рыжего и думала: почему эти некрасивые толстые дядьки всегда такие противные? Почему они не могут быть добрее и человечнее к другим людям, особенно к тем, кто слабее или ниже их по рангу? Почему они так распаляются? Ведь понятно же, что никакого вреда для советского государства две девчонки не принесут, тем более, что одна вообще прописана в городе, а другая явно едет к ней в гости.

Распаляясь с каждым словом, дядька уже договорился до измены родине и погрозился было исключением из Комсомола, но спохватился – вспомнил, что Комсомол приказал долго жить. Это вызвало новый приступ ярости.

Нас спас туристический автобус. Он подъехал к мосту как раз вовремя. Мент вышел из будки и полез в салон Икаруса. Там человек тридцать пассажиров. Всех проверить – это не одна минута. Мы переглянулись:

– Бежим!

И тихонько проскользнули вдоль будки, за шлагбаум, а там спустились в овражек и припустили бегом. И тут нас опять разобрал смех. Мы бежали и давились этим смехом, боясь, что по нему этот мент снова нас вычислит и начнёт погоню. Но удержаться было невозможно. Мы неслись, как те оглашенные, по каменистому оврагу, разбрызгивая мелкую щебёнку во все стороны и гоготали. В какой-то момент стало ясно, что надо остановиться и просмеяться. Заодно отдышаться. Мы плюхнулись прямо на землю, выкрикивали куски фраз, которыми нас стращал мент, и хохотали – минут двадцать, не меньше.

Дома мы заехали к маме пообедать – у меня в квартире было шаром покати. Мама выслушала нашу историю и в сердцах сказала:

– Каждый прыщ пытается быть начальником. И чем мельче сошка, тем больше изображает из себя. Не обращайте внимания. В другой раз, Аня, лучше ехать на электричке: в толпе легче затеряться. Просто ему нечего было делать, вот он вас и поймал.

– Ох, нет, спасибо, я в другой раз уже не поеду, хватит с меня, – начала Аня серьёзно, а потом опять расхохоталась. А за ней и я.

Мама смотрела на нас сначала с упрёком, а потом и сама начала смеяться. На кухню на смех пришёл Паша и присоединился к веселью.

Крещение

Мы с мамой обе были некрещёные, но я сильно удивилась тому, что, когда я рассказала о своём желании креститься, мама тоже загорелась. В то же воскресенье Аня поехала в храм на Северной, а мы с мамой пошли креститься в церковь на кладбище. Почему туда? Да просто маме сказали, что там каждое воскресенье крестят, мы и пошли.

– Мам, слушай, а почему ты решила креститься? Вроде бы ты коммунистка, все дела.

– Да какая я коммунистка? Просто без партбилета никуда не поднимешься по службе, надо быть партийной. Чистая формальность. А так-то, знаешь, я давно думаю, что Бог есть. Не может быть, чтоб его не было.

– А ты читала Евангелие? Привезти тебе?

– У меня есть. У Паши. Он давно хочет венчаться со мной. Но для этого надо креститься сначала.

– Что?! Паша верующий?

– Ну не то чтобы прямо он всё соблюдал, но да, у него мама прямо церковная, ходит каждую неделю, посты соблюдает, праздники.

– Ничего себе! Я не знала.

– Да ты у нас вообще редко бываешь. Я уж и забыла, когда мы с тобой говорили по душам.

Храм был старый и какой-то потёртый, заскорузлый. Было видно, что никакого ремонта он давно не видел. Стены и росписи были мутными из-за копоти свечей, иконы тоже не сильно меня впечатлили. Вообще было какое-то ощущение запустения во всём этом. Стало жалко и тоскливо.

Из всех городских храмов он один не закрывался в лихие годы советской власти, когда республика боролась с религией. Именно там освящала куличики и крашеные яйца баба Аня и приносила нам каждую Пасху. Я как-то не очень понимала, чем эти варёные яйца отличаются от обычных, а куличи вообще не сильно любила из-за того, что в них не было начинки. Бессмыслица какая-то: одно тесто, да и то не слишком сладкое. То ли дело торт! Всем же понятно в детстве, что главное в торте – не бисквит, а крем! Или пирог. В нём самое вкусное – начинка. А тут… Ну, не знаю.

Оказалось, что для крещения не надо никакой подготовки. Нам даже ждать ничего не пришлось. Служба к тому времени уже закончилась. Кроме нас, желающих креститься было человек десять, не меньше, причём ни одного младенца, все взрослые. Нас просто выстроили в шеренгу, прочитали молитвы и окропили святой водой. Всё произошло так быстро, что я не успела даже понять, изменилось ли что-то внутри меня. Мы вышли из храма и молча шли к Пашиной машине.

– Ну как?

– Не знаю, – честно ответила я.

– Нормально! – сказала мама, – А поехали на дачу, посмотрим, что там как.

И мы поехали на дачу. Там оказалось в самый раз для огородных работ, и мы весело и дружно принялись копать землю, обрезать деревья. С Пашей было даже прикольно: он что-то напевал себе под нос, рассказывал всякие истории будто самому себе, вместо радио, в общем, давал возможность мне самой не говорить. А говорить вот вообще не хотелось.

Напекли картошки, поели с чёрным хлебом. И тут на меня накатило. Я сидела за дачным столиком под большой вишней, которая ещё не зацвела и не давала никакой тени, вернее, отбрасывала на нас что-то эфемерное, вроде кисеи, и в этой ажурной тёплой сети, чуть колеблющейся на нежном ветерке, я ощутила, что стала частью чего-то необъятного, чего-то большего, чем просто семья, земля, привычный мир. Я стала какой-то нужной частью вот этого ветерка, этой тени, этих деревьев вокруг, даже солнечного света. Оно всё было я. Оно разливалось вокруг и внутри теплом и радостью. Хотелось длить этот миг бесконечно.

Но в этот момент Паша что-то сказал, мама рассмеялась, и хрупкое нечто разбилось, разрушилось, растворилось в суете. Мы засобирались домой.

Я ехала в машине и пыталась подумать о том, что со мной было, вернуть это состояние, но ничего не получалось, и я сдалась. Меня забросили на Гоголя, там уже ждали Анька с Денисом со своим живеньким рассказом о том, как классно было у отца Георгия, а я слушала и понимала, что вот я крестилась, но не хочу ходить с ними в храм. Не хочу ходить с кем-то. Мне нужно это делать одной. Я не хотела обсуждений, разговоров, знакомств. Что-то важное должно было мне открыться, но не открылось до конца. Ночью я записала:

Я не хочу быть от мира,

но это порочный круг,

сотканный из такого множества рук,

голосов,

желаний,

хотений

и мук,

такого количества горьких разлук

с тем кого любишь

и с тем, что хочешь любить -

не переплыть,

не переломить,

не изжить…

Я не хочу быть от мира,

но я в нем – своя,

и в каждом плоде и дереве

видится мне змея,

и знаю,что больно,

и ведаю, что нельзя -

я

не хочу

быть

от мира,

но мир – это я!

Туристы

Весна незаметно переросла в лето. Симф просто убивал пыльными бурями: ветер носился по улицам, поднимал песок с тротуаров и мостовых и сыпал всё это щедрой рукой прямо в лицо, забивал нос и глаза. Духота и пыль отвращали меня, не хотелось ни гулять по городу, ни вообще выходить из общаги и тащиться на факультет. Салгир мелел на глазах. Было странно, что вот только недавно он был таким полноводным и бурливым.

Сессия осталась позади. Наступила практика. На этот раз переводческая. Меня отобрали для практики в Интурист, причём до сих пор не могу понять, по каким критериям, потому что и Оля, и Аня знают язык ничуть не хуже меня.

Утром мы приехали в аэропорт, и женщина в строгом костюме критически нас оглядела и первым делом сообщила: никаких маечек и брюк, а уж тем более шорт! Мы должны приходить на практику каждый день к 9 утра в платьях или юбках и блузках скромного покроя.

– Ваша обязанность заключается в том, чтобы встретить группу туристов, посадить в автобус и привезти в гостиницу «Ялта-интурист». По дороге вы должны провести обзорную экскурсию и ответить на вопросы. Вопросы могут быть о Крыме и достопримечательностях, о Ялте или других городах. Технические вопросы вы можете переадресовать сопровождающему группы, вам это знать не обязательно. Завтра каждый должен предоставить мне текст экскурсии в письменном виде на английском языке. Готовьтесь!

Оказалось, что и обратная дорога – это тоже экскурсия, только как бы в противоположном порядке. Но хорошая новость в том, что нам не нужно ехать обратно, если группа, которая возвращается в аэропорт, уже прослушала обзорную экскурсию по дороге в Ялту. В таком случае мы можем остаться в Ялте до самого вечера и вернуться самостоятельно даже утром, главное – не опоздать к началу работы. Пару раз я с радостью оставалась в Ялте аж до следующего дня, ночевала у Оли и возвращалась с обратной экскурсией.

Интуристы оказались наивными и любопытными, но интересовала их не история и не достопримечательности. Они расспрашивали о жизни в Советском Союзе, о том, какие у нас представления о них. И охотно рассказывали, как они представляют себе нас. Конечно, для двадцатилетних девчонок они были уже старичками – да, бодрыми и весёлыми, но явно же не юными: им всем было лет под 50-60. Пенсионеры. Возраст наших родителей, даже старше. Ещё их очень интересовали «пектопаны» – так на английский манер они читали нашу русскую вывеску: «Ресторан». Как там кормят, что дают – это им было очень интересно.

Поразила меня одна руководительница группы, переводчица с испанского. Ей было чуть меньше лет, чем её подопечным. Ну, скажем, 40. Но нам, девчонкам, всё равно казалось, что это уже закат жизни. Однако переводчица, едва сойдя с трапа самолёта и окунувшись в нашу жару, потребовала льда, протёрла им лицо и вдруг как-то вся засияла, взбодрилась и помолодела, будто стёрла этим кусочком льда лет двадцать с лица. Вот в этот миг я задумалась о том, что молодость точно когда-то пройдёт, но главное – сохранить удивительную, соседствующую с магией, способность к регенерации, что ли. Нет, это примитивно звучит. Скорее, способность к возвращению в юность, в состояние чистоты, восторга и красоты. Я смотрела на неё совершенно заворожённо и чуть не пропустила свою группу.

На этот раз я везла в Ялту канадцев из тех, кто покинул Украину после революции. Самыми разговорчивыми оказались отец с дочкой. Отец (натуральный дедуля) был улыбчивым и совершенно лысым и круглым, хорошо говорил по-украински, но я-то этого языка не знала. Зато дочь, тоже кругленькая, разговорчивая и весёлая, объяснялась исключительно по-английски. Так что мы в основном на английском и говорили. Причём обо всём на свете. Они изъездили вдвоём весь мир, рассказывали и об Индии, и о Японии. Чувствовалось, что Россия для них такая же экзотическая страна, как и две вышеназванные.

После приезда домой дед написал книгу о своей поездке в СССР. Его вывезли из Крыма в двадцатом году младенцем, так что он в общем-то свою родину и не помнил. Он прислал мне потом пухлую рукопись, в которой сделал закладку на страницах, где писал обо мне. Было приятно прочитать, что после холодного дождливого Питера и сурового холодного, опять же, переводчика, я показалась дедуле солнечной и жизнерадостной, «разноцветной», как он написал, и сразу расположила всю группу к Крыму. Под светом первого впечатления вся крымская неделя стала приятной и весёлой.

И мне тоже очень нравились туристы. Было нескучно каждый день встречать новые лица и характеры, подстраиваться под настроение и привычки чужих незнакомых людей. Разве что скучновато было рассказывать изо дня в день по два раза одно и то же про горы, легенды и мифы, достопримечательности и памятники, пусть и в разном порядке. Но тут уж ничего не поделаешь. Можно и пережить.

Я познакомилась с несколькими переводчиками, они рассказывали о работе, стращали нас, юных и неопытных. Говорили, что даже и теперь болтать нельзя и доверять иностранцам тем более. Но ещё и кучу всяких историй рассказали – смешных и нелепых, когда возникает путаница из-за недопонимания. И все говорили, что надо обязательно слушать "голоса из-за бугра", это очень помогает сначала, когда другой слуховой практики нет.

Если между двумя автобусами в Ялте было хотя бы пару часов времени, я бежала на пляж интуриста, чтобы поплавать в море и позагорать на солнышке. Солнце было моим другом, никогда не опаляло кожу. Мне казалось странным, что есть люди, которые получают ожоги и солнечный удар. Мне можно было не носить шляпу или кепку даже в полдень, быть на солнце часами и становиться только ещё немного темнее кожей. Точно так же я не боялась моря и заплывала как можно дальше. На общественных пляжах я купаться не любила, потому что каждый раз приходилось возвращаться на берег раньше, чем я того хотела из-за спасательной службы. Они следили за мной похлеще, чем контролёры в троллейбусах. Стоило мне чуть-чуть выплыть за буйки, как они начинали свистеть, кричать в мегафон и снаряжать спасательные лодки, чтобы вернуть меня в рамки.

Да, купаться в удовольствие можно только на диких пляжах. Там ты можешь плыть ровно столько, сколько хочешь – и никто тебя не остановит! Особая радость, конечно, купаться в шторм. И ночью.

Ночное купание

После практики начались каникулы, но я решила совместить приятное с полезным: немного подзаработать и одновременно отдохнуть. И устроилась вожатой в Батилиман, в лагерь подводников. Место это само по себе волшебное, но этим летом оно будто раскрылось для меня, приняло и пригрело.

Вообще, конечно, о нём лучше говорить в стихах. И я обязательно скажу, но вот как быть с зубной щёткой? Помните, Платт сетовала, что не может впихнуть её в стихи?

Была середина смены, тихий вечер без дискотеки или соревнований. Мы повели детей в Зелёный театр на какой-то фильм, вышли за ворота, и тут я увидела своих одноклассников. Они шли по дороге навьюченные – оказалось, прошли из Балаклавы через мыс Айя, а сейчас собирались разбить лагерь на соседнем диком пляже. И пригласили меня с девчонками к ним в гости на мидии. Я была с двумя другими вожатыми. Девчонки аж запрыгали от радости. Тут же договорились со своими сменными, и они нас отпустили.

Костёр мы сразу заприметили, как только увидели пляж за поворотом. Парни уже жарили мидии. Один из ребят расчехлил гитару и запел. Я знала, что он поёт даже в какой-то группе, но не ожидала, что так хорошо.

Мальчишки приятно поразили все трое – они как-то подросли, возмужали за эти три года после школы. И стали гораздо интереснее и внешне, и внутренне. Даня неожиданно подсел ко мне и начал рассказывать, что он в меня влюблён чуть не с третьего класса. И рассказывал довольно поэтично.

Мы ели мидии, запивали каким-то домашним вином, а над нами висела и улыбалась огромным добрым лицом полная луна. Было светло, на волнах золотилась лунная дорожка, и я не могла удержаться, чтоб не предложить всем ночное купание. Поскольку мы с девчонками были без купальников, решено было, что мы заходим в воду с левой стороны пляжа, а парни с правой.

Я слышала, как бултыхаются и смеются на мелководье девчонки, и удивлялась им: зачем ночью в воде так шуметь? Сама я всегда старалась плыть как можно бесшумней даже днём, а уж ночью тем более. Зачем будить тех, кто спит на дне? В детстве я была уверена, что именно там – на дне морском, Оно и живёт – всё самое страшное и непередаваемое словами. С другой стороны, если не привлекать к себе внимания, то оно тебя и не тронет.

Я плыла по лунной дорожке тихо, почти бесшумно, прислушиваясь к миру вокруг, к тонким голосам звёзд над головой, рыб под собой, и мой голос тоже хотел бы вплетаться в эту мелодию, но я не была уверена, достаточно ли он тонок. В этот момент я забыла про нашу компанию и уж точно не хотела, чтоб Даня или кто-то другой из мальчишек ко мне присоединился.

Но он уже тихо плыл рядом. Когда это произошло, я не заметила, но почувствовала его дыхание. Мы плыли и дышали вместе, в унисон. С лунной дорожки сворачивать не хотелось. Я подумала, что вот так, если плыть и плыть всё прямо, то точно можно приплыть в Турцию. И тут Даня сказал:

– В Турцию плывём?

Я не хотела смеяться, но даже улыбка сбила ритм. Я всплеснула руками и повернула к нему смеющееся лицо. Он тоже повернулся и сделал движение ко мне, чтобы поцеловать. Я поднырнула, уворачиваясь от поцелуя. Эх, не хотела ведь голову мочить – теперь мои длинные густые волосы будут сохнуть всю ночь! И повернула обратно.

Глава 4

Ночью мы с Даней ещё долго сидели у костра – я лично честно сушила волосы, а он рассказывал мне об учёбе в Киеве, в лётном училище. Девочки пошли в лагерь, ребята их провожали. Мы остались вдвоём на пустом пляже. Луна взошла высоко, дорожки уже не было, и море сразу оказалось чёрной бездной, такой же, как космос. Даня с детства мечтал быть космонавтом. Это было немножко странно, потому что, когда мы росли, накал первого гагаринского полёта уже не был таким ярким, все подуспокоились, хотя пафос покорения новых вселенных всё ещё жил в советской фантастике. А вот мне лично морские глубины всегда казались не менее привлекательными с точки зрения новых открытий. Наверное, это потому, что папа мой работал в Гидрофизическом институте – изучал моря и океаны, однажды даже ходил в экспедицию в Бермудский треугольник.

Обычно я об этом никому не рассказывала, а тут…

– В Бермудах корабль пропал с радаров на двое суток, связи с ним не было, и мы уже похоронили всю команду. К нам по вечерам потянулись папины друзья. Мама плакала, я тоже. Было очень страшно. Мне было тогда лет 5 или 6. Я уверена была, что папу утащило морское чудовище и съело. Или сделало своим рабом. Что-то такое. Но на третий день корабль вышел на связь, все радовались. А когда мы встречали их в порту, по традиции детям разрешалось бегать по всему кораблю, и я забралась в какую-то пустую каюту на верхнюю койку и задернула шторки. Кажется, мы с друзьями играли в прятки. И вот буквально через минуту в эту каюту зашёл папа с тётей Светой, и они начали целоваться. Я реально не знала, что мне делать: то ли выпрыгнуть и убежать, то ли притаиться и не высовываться. Спасло меня то, что кто-то из детей заглянул и закричал что-то типа «бал-бал, за себя!», и я высунулась наружу. Папа занервничал, начал мне что-то объяснять, а я просто убежала.

Даня оказался хорошим слушателем: не перебивал, не комментировал. Просто внимательно слушал и смотрел мне в глаза.

– Знаешь, что я решила? Что это не мой папа. Что чудовище всё-таки его похитило и подменило. Потому что – ну а что можно было ещё придумать, как объяснить? Я пыталась это маме рассказать, про чудовище, предупредить её, но мама рассердилась и велела мне не выдумывать. Хотя у них с папой явно что-то расклеилось. И через какое-то время они разъехались, а потом развелись.

Мы сидели, смотрели на огонь и молчали долго-долго. Потом Даня сказал:

– Ты права. Я тоже думаю, что его подменили.

Он обнял меня, и стало так хорошо и уютно, так спокойно, что не хотелось шевелиться.

На следующее утро я проснулась с чувством, что мир изменился. Даня не ушёл с ребятами. Так и остался в палатке на берегу. Каждую ночь я приходила к нему, мы делали ночной заплыв, как он его называл, а потом сидели у костра и болтали. В лагерь я шла уже на рассвете. Хорошо, что у пионеров был дневной сон, и я благополучно высыпалась вместе с отрядом, иначе я просто не выжила бы в таком режиме.

Оказывается, у Дани были младшие сёстры-двойняшки и совсем мелкий братик. Я не знала об этом. Когда мы учились вместе, вообще не общались. Получается, я впервые в жизни видела человека из такой большой семьи. Наверное, поэтому он был такой компанейский и лёгкий в общении – привык к постоянной тусовке. Папа у него подводник, так что Батилиман для Дани был как свои пять пальцев – он знал тут всё и, кажется, всех. Через несколько дней он уже устроился к нам в лагерь разнорабочим и поселился в домике с поварами.

В лагере все вожатые были студенты, часть на пионерской практике, часть просто сами по себе. Компания подобралась весёлая и довольно шумная. Мы ходили прямо большой толпой в соседний пансионат к троллейбусникам – у них по вечерам в баре показывали видеофильмы, в основном ужасники и боевики. Однажды показали «Греческую смоковницу». Это был прорыв! Парни глаз не могли оторвать от экрана, а Даня как-то незаметно встал и вышел из бара.

Мы с ним почти ни одного фильма до конца не досмотрели – уходили гулять. Ночь была гораздо приятнее дня: воздух был тёплым и ласковым, камни прогретыми – сиди-не хочу! И цикады пели так яростно, словно в последний раз. Мы садились на нашу лавочку между скалой и лестницей к морю – с неё открывался чудесный вид на пляж – и болтали обо всём. Я впервые встретила человека, с которым мне было так легко и интересно говорить. Нет, вру. Вик Саныч был первым. Но Даня первым из сверстников.

Было здорово, что он и про технику всякую много знал, и книжки читал, которые мы с подругами обсуждали – Ремарка, Булгакова, Сэлинджера. Мне лично Сэлинджер казался примитивным, а вот Дане он нравился. Наверное, это мальчишеская книга, что-то такое они все в ней находят. Я ему посоветовала Платт. Когда я рассказала, как она покончила с собой, Даня удивился:

– То есть у неё было двое детей, которые спали в соседней комнате, и она это сделала? Сколько им было лет?

– При чём тут дети?

– Дети беззащитны. Их нельзя бросать.

– Но если она не могла больше жить?

– Я этого не понимаю, – отрезал он.

Шторм

Как-то утром погода резко испортилась. То есть жара стояла по-прежнему, а на море начался дикий шторм. Естественно, пионерам запретили купаться, пляж вообще отменили от греха подальше. Но я нереально люблю купаться в шторм. И вот мы с плавруком после обеда поспорили, кто быстрее доплывёт до буйка и обратно. И тут же поплыли. На самом деле, ничего страшного в шторме нет – надо просто подныривать под волны и плыть себе под водой. Только выходить сложновато – надо быстро вскочить и добежать до берега, чтобы тебя не утянула назад следующая волна или не стукнула с размаху о прибрежные камни.

И вот мы стартанули, я обогнала соперника сходу, потому что бросилась в море сразу, не раздумывая, и радовалась. Мне плылось легко и приятно – в руках я чувствовала силу, а сопротивление воды только придавало всему этому смысл. Через пару минут я вынырнула и огляделась, и поняла, что буйка-то как раз я и не вижу: то ли его сорвало штормом и унесло, то ли что, не знаю. И где я сейчас нахожусь, насколько далеко от берега, тоже не очень понятно. Потому что на воде расстояния кажутся другими, чем с берега. Хотя, поднимаясь на гребне волны я вижу, что отплыла уже довольно далеко, надо бы возвращаться. Но и плаврука я сверху тоже не вижу. И тут меня пробило, что он утонул. Просто я плыла почти всё время под водой и не смотрела по сторонам даже тогда, когда выныривала, чтобы глотнуть воздуха.

Качаясь на этих огромных волнах (а они внезапно стали реально гигантскими), я изо всех сил старалась удержаться повыше, всматривалась в поверхность воды и искала чернявую голову плаврука. Его нигде не было видно. А на берегу прибавилось народу: к вожатым присоединились, похоже, и повара, и уборщики. И все что-то кричали и махали руками – мол, назад, возвращайся! Но каждый новый гребень волны был всё выше, с каждым его взмахом меня относило всё дальше от берега. Люди казались настолько маленькими, что я начала сомневаться, вижу ли я там вообще кого-то, или это просто прибрежные камни шевелятся, как крабы.

Плаврука не было видно и среди них, на берегу. Я запаниковала, хлебнула воды и задохнулась. Море уже не казалось предсказуемым и дружественным. Волны швыряли меня то вперёд, то назад, заслоняли небо. Я боялась подныривать: а вдруг я нырну, а в этот момент Валерка появится на поверхности? Я его не увижу и не смогу спасти. Но держаться в этой болтанке становилось всё труднее и труднее. Силы как-то резко ушли. Я подумала, что вот, как глупо. Ничего я не успела хорошего сделать в этой жизни – только утопила человека. И ещё вспомнился Вик Саныч, и тут же, без перехода – Бог. Как и в случае на дороге, я всё ещё не знала никаких молитв наизусть, но уже понимала принцип: Он всё слышит, просто надо к Нему обратиться и чётко сформулировать запрос.

– Господи, Боже, помоги! Спаси меня, пожалуйста! Спаси!

На берегу показался знакомый силуэт: Даня прямо в шортах и майке рванул в море и поплыл ко мне. «Даня!– кричала я беззвучно, – Я здесь!» Откуда-то появились силы и уверенность. Наверное, второе дыхание. Я сосредоточилась, поднырнула под волну и поплыла ему навстречу.

Оказалось, что плаврук просто не стал плыть. Зашёл в воду и вышел, передумал. И ушёл. Но это я узнала уже позже. Даня тут же на берегу, едва мы отдышалась, взял с меня обещание, что без него я больше в море не зайду. Глупо, конечно, учитывая, что в конце месяца ему уезжать. Но я обещала, вообще не задумываясь.

Смена закончилась стремительно, не успела я даже опомниться. У нас с Даней оставалось буквально несколько дней. Мама уже сдала квартиру, и теперь я смутно жалела о том, что Даня не появился в моей жизни раньше, зимой или весной. Мы целовались и несколько раз засыпали вместе, обнявшись, но не решались пойти дальше. Каждый раз нам что-то или кто-то мешал. И я искала в этих помехах оправдание тому, что мы медлим с сексом. А ещё я боялась. Всё было вроде бы хорошо, и не хотелось нарушать состояние равновесия. И Даня тоже не спешил. Он даже ни разу с той первой ночи, когда признался в своей давней влюблённости, не говорил мне, что любит.

Но я не испытывала к Дане той странной тяги, как к Вик Санычу, когда всем телом тянет прижаться, слиться в одно. С Даней мне просто было нескучно и спокойно.

Синий шар

Закутаться, зарыться бы в тебе

поглубже, так, чтоб стало даже больно…

Мы привыкаем – вольно и невольно

к тоске по телу больше, чем к судьбе.

Смиряемся с разладом, с пустотой

в душе, но не с пустой своей кроватью.

И с мыслью и банальной, и простой,

что тело обладает благодатью

смягчать удары сердца и судьбы,

мы переносим ссоры и упрёки,

сдаёмся – кто с трудом, кто без борьбы

укладываясь в заданные сроки.

Всё потому, что холод, как и жар,

нам легче пережить вдвоём и вместе.

Летит по небу синий-синий шар -

он так идёт взволнованной невесте.

Это стихотворение я написала после свадьбы у однокурсницы ещё в прошлом году. Они запускали в небо воздушные шары, а я думала о том, как сильно я хочу быть на месте этой невесты. Но только непременно с Вик Санычем.

Операция

Дома меня ждали новости. Мама ложилась на операцию «по-женски». А поскольку бабушка моя умерла от рака, я сразу предположила худшее и испугалась жутко. Что я буду делать без мамы? Ночью я натурально рыдала, стараясь, чтоб меня не услышали. Мне было жалко и маму, и себя. Мне было страшно.

На следующее утро Паша посадил маму в машину и повёз в больницу. Мы приехали в Приёмный покой и отдали скучной тётке в застиранном халате сумку с мамиными вещами. Паша поехал на работу, а меня высадил по дороге на Историческом.

В парке был аншлаг: экскурсии, одиночные туристы и просто гуляющие заполняли все тенистые места. Я купила мороженое и медленно пошла вниз, к Ушаковке. Часы на Матросском пробили 10.

В нижнем ярусе парка было как-то посвободнее. Я свернула на тропинку, прошла чуть-чуть вглубь и устроилась под могучей сосной прямо на ветке, параллельной земле. Снизу поднимался густой смолистый жар, накопленный землёй за целое лето – немыслимый слой иголок, толстый и пружинистый, захотелось разворошить. Сколько лет или даже десятилетий иголки осыпались на землю и укладывались одна на другую, одна на другую, спрессовывались, пропитывались влагой и сгнивали, превращаясь в землю.

Это идеальная метафора времени – вот так же, слоями время укладывается в археологических пластах, и мы, чем глубже проникаем внутрь, тем более хрупким оно становится на ощупь, тем больше шансов, что оно рассыплется в пыль, не оставив нам видимых следов своей реальности.

Мама позвонила вечером. Операция завтра в 10 утра. Отлично. Паша записал телефон врача, которая оперирует. Будет ей звонить после 12.

В эту ночь я спокойно засыпаю, и мне снится лето, бабушкина дача. Мы с мамой сидим перед огромным тазом с вишней и выбираем косточки – будем варить варенье. Я набираю горсть почти чёрных спелых вишен и сжимаю ладонь. Сок брызжет во все стороны, стекает по лицу, по руке, как кровь. Мама неожиданно смеётся, громко, счастливо, запрокинув голову, как давным-давно не смеялась. Я просыпаюсь с чувством, что всё будет хорошо.

Мятежный храм

Отец Георгий, который читал нам отличные лекции в универе и был настоятелем храма на Северной, эмигрировал и перешёл в зарубежную церковь. Или собирается переходить. Потому что его у нас исторгли из сана.

– Вообще это не точно. Там православных церквей, кроме нашей, Московской, несколько, и у всех свой патриарх. Греческая, Вселенская, Русская Зарубежная. Кажется, так.

Анька с Денисом рассказывали, что всё лето они сражались за Никольский храм.

– Ну ты сама подумай: мы же его своими руками чистили, мыли, ремонтировали, сами всё покупали. Епархия денег не даёт, государство тоже.

– Церковь у нас отделена от государства, ты не забыла?

– Так я и говорю: денег никто не даёт. И только мы привели всё в порядок, только начали нормально служить, приходит распоряжение: отца переводят в какое-то глухое село где-то на западе Крыма.

– Почему?

– А хрен его знает! – вступает Денис, – По всему видать, что привел храм в порядок – катись! Дальше впахивай, восстанавливай следующий храм.

– Ну, на самом деле, в церкви ведь, знаешь, как в армии: куда пошлют, туда и надо идти. Но мы с отцом расставаться не хотели. Начали писать петиции, прошения всякие в епархию, собирать подписи.

– И как?

– Как мёртвому припарка!

Но они не сдавались: продолжали молиться, служить, буквально поселились в церкви. Дошло до того, что однажды они вместе с отцом просто заперлись в храме, забаррикадировались, и их вытаскивали оттуда с милицией.

Мы с Даней смотрели на них во все глаза, а ребята размахивали руками, обзывали ментов всякими нехорошими словами и задним числом думали, как надо было обороняться.

– Вот это да! – восхищённо протянул Даня – Эх, жаль, нас не было!

– А ты что, крещёный?

– Ага, меня бабушка в детстве крестила.

– Круто. А я только прошлой весной. Ребят, а куда теперь-то мы ходить будем?

– О, Ленка в церковь собралась! Прямо вовремя, – не удержалась Анька, чтоб не съязвить, – звали же мы тебя всё время, а ты всё не готова была. Эх!

– Не боись, тут на горке Владимирский открыли, тоже восстанавливают. Там отец Алексий. Вроде норм батёк. Мы уже ходили в прошлое воскресенье. Там из наших несколько человек тоже есть.

И в субботу вечером мы пошли на службу. Мне понравилось. В храме перекладывали полы, мраморные плиты были разбиты, мы ходили по доскам. Внутренность была совсем другая – никаких росписей на стенах, только массивные плиты с именами погибших. И несколько старых икон. Аня рассказывала мне про исповедь, советовала слушать голос совести: если что-то кажется неправильным, вот в этом и надо каяться. Но я снова чувствовала, что не готова.

Аня с Денисом вообще много говорили про смирение. Даня улыбался:

– Как же вы такие смиренные церковь оккупировали и начальство священное не слушали? Отца своего не отдавали?

Сентябрь

Мамина операция прошла успешно. Из больницы её выписали вполне бодрую и весёлую. Дома она рассказала, что после операции, пока лежала в реанимации, ей было видение: за окном появились какие-то фигуры в странных одеждах, последним шёл мужчина лет тридцати с длинными волосами.

– Как будто хиппи. И вот они идут вроде бы по дороге, удаляются, а мне почему-то тоже хочется с ними идти, потому что впереди как-то очень светло и хорошо – то место, куда они идут, прямо светится. И вот последний из них оборачивается, смотрит на меня и вроде как зовёт с собой. То есть ничего не говорит и не делает, но я понимаю, что он меня зовёт. И тут до меня доходит, что это Христос с учениками. Только ученики его гораздо страше, чем он сам. И это выглядит очень странно. Я как-то совсем забыла, что Христос был молодой совсем.

– Не такой уж. Тридцать три года ему было. Мне ещё расти и расти.

Я рассказываю ей всё про отца Георгия, но мама не разделяет нашего молодого задора, а говорит, что должен быть порядок. Перевели, значит, надо было ехать на новое место.

– Если бы на флоте все ерепенились и не хотели переезжать, то что бы с нами всеми стало? Ты помнишь, мы жили с тобой дважды в бронированных квартирах, пока я свою не получила? Знаешь, что это? Это когда офицера переводят служить в другое место, чаще всего на север, то за ним остаётся его квартира, но в ней эти три-четыре года, или сколько там он на северах с семьёй, так вот остаётся его жилплощадь, в которой могут жить другие семьи. И никто не жужжит!

– Мам, ну что за бред? При чём тут эти квартиры? Я тебе про то говорю, что отец с ребятами всё привели в порядок, сделали ремонт, за свой счёт причём, а его потом взяли и выдернули. Это несправедливо!

– Ой да не смеши! Где ты вообще справедливость у нас видела? Нету её нигде. Просто надо сидеть и не высовываться. И что говорят, то и делать.

– А я не хочу! Не хочу! Как мне надоела эта твоя философия! Не-хо-чу!

Я быстро собрала вещи и уехала в Симф. По дороге остыла и ругала себя. Мама только после операции, а я со своими загонами. Обидела маму. Надо приехать в общагу и позвонить домой, помириться. Но – реально же достала она со своими квартирами.

Даня тоже уехал в Киев. Началась учёба. В этом году Вик Саныч у нас ничего не вёл, и я сначала была этому рада. Потому что, даже просто встречая его в коридорах факультета, я заметно нервничала. Вот с чего бы? Но заметила странность: раньше он меня не избегал, заговаривал при случае, а сейчас стал сторониться. Может быть, поэтому совершенно внезапно я решила писать курсовую у него. На четвёртом курсе можно было свободно выбирать тему. Обычно брали ту, что будут потом развивать в дипломе.

Дома я нашла своё стихотворение "Душный сентябрь" и снова почувствовала те же волны желания, ту же странную тягу.

Наверное, я какая-то ненормальная, но я действительно не могу понять, что мне надо, чего и кого я хочу. Мне почти одинаково нравятся и Даня, и Вик Саныч. При этом вроде как ни тому, ни другому я ничего не должна, но перед каждым мне стыдно из-за того, что я чувствую к другому.

В общаге в воскресенье вечером к нам, как обычно, приходит Мася, яркая и весёлая. Она сделала новую стрижку и накрасилась. Говорит, ходила на свидание, а с кем, не скажет. Мы подшучиваем над ней: уж кто-то, а Мася не умеет хранить секреты. В прошлом году она писала курсовую у Вик Саныча, и я спрашиваю, как оно.

– О, он классный! Не напрягает вообще, зато можно с ним буквально обо всём поболтать. И он такой сексуальный! – Мася смеётся и подмигивает, будто знает мою тайну.

Мы с девчонками снова ведём долгие разговоры о жизни. Я рассказываю о споре с мамой и понимаю, что вот так она меня всю жизнь и воспитывала: не высовываться, сидеть тихо, как бы чего не вышло. Это бесит!

– У меня такое чувство, что от нас что-то скрывают, что мир заколдован, а мы должны его расколдовать. Кажется, что вот-вот я что-то пойму, откроется какая-то завеса, и всё объяснится легко и просто. Но нет, чем дальше, тем больше всё запутывается.

– Да! И главное, никто тут не может помочь, тут надо как-то самой управляться, – соглашается Оля.

Мася внезапно вступает в спор:

– Секс – вот что поможет расколдовать этих стариканов! И больше ничего.

И тут Анька предсказуемо задвигает про то, что мир во зле лежит, что мы полны греха и надо покаяться, причём всё это с совершенно серьёзным видом. Мася фыркает и уходит, улыбаясь так, словно она точно знает ответ на все вопросы, но её никто не слушает. Сами виноваты!

– Аньк, тебе точно там мозги промыли у отца Георгия. Вы секта, что ли?

Аня обижается и начинает доказывать, что мы просто ничего не видим, что церковь уничтожали 70 лет, и вот теперь, когда она потихоньку возрождается, носителей веры уже почти не осталось, что никто уже толком не знает, как оно надо – поститься, молиться…

– Так может, и не надо? Мне кажется, это как с языком: он развивается потихоньку, впитывает новые слова, а старые и ненужные просто выбрасывает. Они забываются, уходят из обихода. Это нормально, – говорит Оля, – Если бы эти молитвы и посты были нам так нужны, то они точно сохранились бы.

Тут я возражаю:

– Нет, ты знаешь, это штука действенная. Я на себе испробовала. Причём дважды. Начинаешь молиться, и всё меняется. Он тебя слышит. Я не знаю, как это работает. Вот только что ты тонешь, и вот уже у тебя появляются силы и, главное, желание – выплыть. Это тебе не шутки.

Аня начинает нам рассказывать о правиле Серафима Саровского. Три раза "Богородице", три "Отче наш" и "Верую". Очень просто. У неё есть тоненький молитвослов в мягкой обложке, уже порядком обтрёпанный. Мы читаем. Ничего сложного. Я такое выучу за два прочтения.

У меня вообще отличная языковая память. Я так немецкий сдавала. Просто пришла, прочитала текст пару раз и пересказала слово в слово. Немка была потрясена. Она справедливо думала, что я на её парах дурака валяю. Я и валяла, если честно. Но она так впечатлилась, что не стала меня больше спрашивать и поставила пятёрку. А вот если бы спросила, поняла бы, что я едва на тройку тяну.

Мне очень хочется посоветоваться с девчонками насчёт Дани и Вик Саныча, но я понимаю, что и советоваться-то не о чем. Ничего нет. Одни мои нездоровые фантазии.

Через неделю приходит письмо от Дани. Он зовёт меня в Киев на ноябрьские. Их в училище отпустят в увольнение, и мы сможем целый день гулять по городу. А ночевать я могу у его друга. У них прямо в центре квартира. И сенбернар.

Вот сенбернар меня убедил окончательно. Еду!

Киев

В Киеве холоднее, чем в Крыму, но ещё осень, не зима. И воздух какой-то особенный, не крымский. Я принюхиваюсь. Даня смеётся. Мне почему-то пахнет костром. Это жгут листья? Нет. Я думала, что листья здесь уже облетели. А они, конечно, уже жёлтые и красные всех оттенков, но ещё держатся на ветвях – та самая красота, которую с лёгкой руки Пушкина мы привыкли называть "очей очарованье". Киев волшебно красив! Что-то такое в нём есть удивительное – смесь старины и вечной молодости, чистоты и лёгкой запущенности, небрежности, какая бывает у стареющих красивых женщин, которые прикладывают, конечно, усилия, чтоб сохранить красоту, но минимальные. Потому что знают себе цену.

Мы гуляем по Лавре – это огромный парк с видом на Днепр. Он густой, заросший, местами прямо дикий. Там есть пещеры, в которых подвизались монахи. Туда водят экскурсии. Мы дважды подходим к старту маршрута, и дважды обнаруживаем, что экскурсия вот только ушла.

– Не судьба!

На ступеньках сидит старушка, просит милостыню. Мы даём ей какую-то мелочь, и она крестит нас несколько раз и говорит почему-то мне:

– Спаси Господи, детка, надо тебе в храм ходить! И блюсти себя надо!

Мы переглядываемся. Даня делает большие глаза, а я фыркаю:

– А тебе не надо, потому что ты безнадёжен!

Бабулька тоже улыбается и опять крестит нас старательно, будто вбивает невидимые гвозди в воздух.

День тянулся бесконечно. Мы просто гуляли. Шли, куда глаза глядят и ноги несут. Вынесло нас к собору. Заходим внутрь, а там по стенам роспись: ангелы с лицом Врубелевского демона. Очень я впечатлилась. Спросила служительницу (везде одни старушки), чья это работа. И правда, Врубель расписывал эту церковь в своё время. Мы попали как раз на молебен, не ожидали, что нас окропят водой, да так щедро, что у меня блузка промокла. Не обошлось без комментариев очередной старушки:

– Это хорошо, деточка, все грехи смываются!

Даня шепнул на ухо:

– Не знал я, что ты такая грешница. Нельзя было с тобой связываться!

Потом мне захотелось пройти по Булгаковским местам. "Белая гвардия" мне не меньше нравится, чем "Мастер и Маргарита". Под конец ноги гудели, хвост отваливался. Я так Дане и сказала. И мы пошли на базу, как он выразился.

Друг Данин Саша вышел нам навстречу со своим сенбернаром – огромный пёс , мощный, впечатляющий, лохматый. И очень старый, почти слепой. Я гладила его, а он на меня вообще не реагировал. Грустно. Звали его Сеней.

– Сокращённо от сенбернар? – удивилась я.

– Нет, ты что! У него нормальное сложное имя, он породистый пёс. Просто мы сократили.

У Сени в квартире целая своя комната. А квартира тоже огромная: высокие потолки, большой коридор, кухня, окна – всё какое-то нестандартное. Непривычно большое. У нас в Севасе город отстраивали после войны заново, почти ничего не сохранилось из прежних построек. А здесь этот дом на Крещатике, сразу видно, старый. Старинный даже. Жить в таком доме – совсем другое ощущение, чем в панельке. У меня была своя квартира, в Пашиной квартире – своя комната. Но здесь я чувствовала себя нищей, что ли. Как будто я приехала к богатым родственникам из глухого села.

Родители Сашкины уехали в Москву на праздники, так что квартира была полностью в нашем распоряжении. С Сашкой осталась сестра Маринка, десятиклассница. Из тех девчонок, что кажутся самим себе ужасно взрослыми и любят поучаствовать в разговорах. Маринка была длинноногая, высоченная, почти с Даню ростом, а Сашка ещё выше. Не мудрено, что я чувствала себя лилипутом среди гулливеров. Что бы ни говорила мама о том, что в маленьких женщинах есть французский шарм, я всё чаще убеждаюсь, что высокой быть и красиво, и удобно. Одежда на высоких сидит всегда отлично, что ни надень. И достать можно любую вещь с полки, не подставляя стула.

Собственно, для этого я Маринку на кухне и использовала.

Я приготовила свою фирменную пюрешку, Маринка нарезала салат из помидоров, а Сашка пожарил мясо. Вкусно. И при этом провозгласил, что лучшие повара мужчины. Я спросила:

– На повара учишься?

– Нет, это хобби. Так-то мы с Даней вместе учимся.

И они принялись обсуждать учёбу, училище, какие-то свои приколы. Маринка явно была в курсе, поддакивала и уточняла. Было такое чувство, что я в этой компании лишняя. Сначала я ещё пыталась как-то участвовать в разговоре, а потом просто молча слушала. Куда-то пропало и моё остроумие, и желание вообще что-то говорить. Саша, а за ним и Марина смотрели на меня с удивлением: что во мне Даня нашёл? Когда пошли воспоминания Марины из серии "а помнишь, как мы делали вот это", я почувствовала, что зверски устала и просто хочу спать.

Саша постелил мне в кабинете на кожаном диване. У Марины и Саши были свои комнаты, у родителей спальня и вот этот кабинет. И огромная кухня-столовая, в которой сохранилась печь с изразцами. И не забывайте о комнате для Сени. В жизни не видела такой просторной квартиры.

При друзьях мы с Даней не обнимались и не целовались. Даня вообще избегал делать это на людях. Но я чувствовала целый день его острое желание прикоснуться, обнять. Он явно соскучился и надеялся прорвать мою оборону этой ночью. Условия, что ни говори, идеальные. А вот я ничего не чувствовала. Ну, почти ничего. Только раздражение и усталость. Я уже легла, когда Данька тихонько постучался и зашёл. И тут – что на меня нашло? – я неожиданно выдала:

– Так нельзя, Даня. Это грех.

Он молча развернулся и вышел. На самом деле, я хотела пошутить на тему того, что я грешница, и он сам не хотел со мной связываться (ох уж эти богомольные старушки!). Мне хотелось подурачиться, может, побороться. Чтоб он мягко приставал, а я в шутку отбивалась. Но шутки не получилось. Кажется, он обиделся.

А мне и правда было как-то неуютно в этой большой чужой квартире, с чужими и несимпатичными людьми, не хотелось ничего этого. Ну и ладно. Ну и хорошо. Я закрыла глаза и отключилась.

Синяя смальта

Ветер подкрался, как отзвук неторопливый -

стук каблуков по впитавшему ночь асфальту-

и, распустив мои косы, как струны альту,

смехом рассыпал по воздуху тон счастливый -

синюю смальту.

Если сидеть очень тихо, ловить дыханье,

то человек станет ближе, сидящий рядом,

и открывается лестница, ряд за рядом –

лестница в небо, где вспахано мирозданье

по звёздным грядам.

Крохотный мир, как травинка в провале битвы –

что есть любовь? – это море и тонкий пепел

лёгких костров, это красный победный вымпел,

горько-солёные губы моей молитвы:

ты-обо-мне-пел..

Глава 5

К Оле, а значит, и к нам с Аней в общагу пришла в гости Инна – старшекурсница, на год старше нас. Симпатичная и очень смешливая. Вся какая-то округлая, мягкая, нежная на вид: губки сердечком, белокурые локоны. С очень узкой талией и красивыми пышными бёдрами. При этом характер у неё оказался довольно жёсткий. И это создавало какой-то притягательный контраст. Хотелось, чтобы эта Мальвина с голубыми глазами тебе улыбнулась.

Едва войдя в комнату, она строго посмотрела на нас и первым делом спросила, любим ли мы БГ. Утвердительный ответ её немного смягчил. Тогда последовал контрольный выстрел: смотрели ли мы фильмы Тарковского. Мы не смотрели. У меня есть только одно оправдание: нигде в Севасе их не показывали. Закрытый военный город, никаких вольностей. У нас и продукты до недавнего времени выдавали по карточкам, как во время войны. Нет, правда: в магазин мы шли с талонами на сахар, муку и мясо.

Так вот, в Симферополе был кинотеатр, в котором показывали не только Тарковского. Там мы с лёгкой руки Инки посмотрели «Легенду о Нарайяме», «Ребёнка Розмари», несколько фильмов Антониони и Бергмана, Феллини, в том числе «Казанову» и ещё кучу всего. И самое главное во всём этом было то, что после фильма мы выходили в парк, стояли под деревом или сидели на лавочке и обсуждали увиденное. Мне обычно было трудно сразу осмыслить и передать свои впечатления, поэтому я больше слушала, а остальные реально начинали сходу вспоминать эпизоды, анализировать, сравнивать с чем-то знакомым из других фильмов и книг. Это было здорово!

А ещё Инка с подругой затащила меня на репетицию студенческого театра. Режиссёром был известный в узких кругах Жора Старицкий. Я тоже вступила в труппу и что-то репетировала, но закончилось всё тем, что Жора записал мой голос для монолога в спектакль. Это всё, на что я оказалась способна. Запись была удивительная, всё-таки он был мастер своего дела.

Мне надо было читать от имени восторженной девчушки, но я впадала в академизм и старалась читать «с чувством, с толком, с расстановкой». Мы запороли уже несколько дублей, когда Жора на записи начал строить мне рожи и всячески смешить. И вот, когда я читала, сдерживая смех, эффект оказался тем самым – на плёнке звучала живая и настоящая восторженность. Всё-таки творчество – это великая тайна. Ахматова сказала верно про стихи из сора, но оказывается, что это работает буквально везде в искусстве. Мы даже не представляем себе, какими методами художники, музыканты или актёры добиваются нужного воздействия на зрителя, нужного эффекта.

На репетициях театра я встретила Зою и Диму, знакомых Вик Саныча, у которых я ночевала однажды прошлой зимой. Ребёнок их подрос и уже передвигался частично неуверенным бегом, частично на четвереньках по всему пространству студии. Дима делал декорации к спектаклю, Зоя гримировала актёров. Я смотрела на них и снова и снова любовалась этой парой. Чумовые совершенно! А главное, ребёнок примирил меня с детьми вообще – он практически не ныл и не плакал, был абсолютно самодостаточен и всегда знал, чего он хочет. Например, периодически он хотел грудь, и тогда подкрадывался к Зое, карабкался на колени и присасывался, куда надо. И всё это без лишних слов.

На лето мы планировали поход в горы всей труппой, и Зоя рассказывала, что в прошлом году они тоже ходили, и всем понравилось, в том числе малышу.

Про Вик Саныча я с ними не говорила, и они делали вид, что ничего не было, хотя не притворялись, что меня не знают и никогда не видели. Просто сказали, что уже знакомы. Мне на самом деле очень хотелось расспросить Зою про Вик Саныча. Но как? Я не представляла себе, как начать такой разговор. И как потом продолжить нормально общаться.

Начала читать "Улисса" Джойса. И что я вам скажу? "Одиссея" у Гомера и то поживее будет! Трагедия современного человека в том, что он не действует, а рефлексирует. На рефлексии далеко не уедешь. И даже не уйдёшь.

А вот в "Одиссее" меня сильно привлекает отрывок про лестригонов. Это не точно, учёные спорят до сих пор, но мне лично мила версия о том, что эти великаны-людоеды жили в Балаклаве. А почему нет? Вот и Куприн так думал, когда писал свои знаменитые рассказы о балаклавцах. До сих пор три дома в Балаклаве спорят о том, в каком из них останавливался писатель, когда сочинял "Листригонов".

И вот мы с Даней едем в Балаклаву!

Прикол в том, что даже жители закрытого города Севастополя должны брать особый пропуск в этот городок – на нём двойной замок! А всё потому, что там сейчас расположена секретная база подводных лодок, о которой никто не знает, кроме самих подводников. А папа у Дани как раз подводник. Плюс у них там живут родственники, поэтому на зимних каникулах мы с Даней едем к "балакам" на его новом мотике и как-то хитро объезжаем шлагбаум и КПП.

Кое-где уже зацветает миндаль. Это рано даже для Крыма, но Балаклава закрыта со всех сторон от ветра, поэтому на её узких улочках теплее, чем в Севасе. Она вообще чем-то напоминает Ялту в миниатюре, тоже поднимается от набережной по склону, домики карабкаются, цепляются друг за друга. Только Ялта большая, курортная, шумная и яркая, а Балаклава маленькая и тихая, почти пустынная.

Первым делом забираемся на одну из скал в устье бухты – к генуэзской крепости Чембало. Мне хочется посмотреть на бухту Символа с высоты. Вид впечатляет. Бухта узкая, причудливо изогнутая, как будто просто разломили поверхность земли и залили трещину прозрачным клеем. Осталось схлопнуть обе половинки, и получится идеально гладкая поверхность.

– А ты знаешь, почему она называется "Бухта Символа"? – спрашиваю у Дани. Он на удивление много знает про историю наших мест.

– У древних греков "сюмболон" – это были кусочки разломанной глиняной пластины, такой знак дружбы или родства. Попробуй разломать такую – никогда не получится сделать одинаковый разлом на нескольких, он всегда будет уникальным, единственным. Человек мог уехать надолго, сильно измениться внешне, но если он предъявлял другому вторую половинку пластины, это был сигнал, символ, что он свой. Такой вот тайный опознавательный знак.

– Я бы хотела.

– Что?

– Чтобы вот так совпадать с другим человеком, без единой трещинки-зазубринки. Мне кажется, это должно чувствоваться, ты должен увидеть и сразу понять – вот это он!

Даня внимательно смотрит на меня и, кажется, хочет спросить, но почему-то молчит. А я и сама задаю себе вопрос: а мы с ним совпадаем? Мы – символ?

Я стою на самом краю обрыва в потоках прохладного морского воздуха и смотрю на необъятное холодное водяное пространство. Оно серебрится на солнце, будто мириады рыб подступили к самой поверхности и плещутся, переливаясь чешуёй на зимнем солнце. Это стихия, и она манит меня, зовёт! Я сразу вспоминаю дурацкое, затёртое "Отчего люди не летают?", но я хорошо понимаю сейчас её, эту книжную героиню. Я даже думаю, что вот именно в эту секунду и минуту я могу полететь, просто расправив руки. Ветер с моря сильный, плотный, он точно удержит меня. Даня крепко хватает меня за плечи и отдёргивает от края.

– С ума сошла? Ты чего так близко к обрыву? А если карниз обломится – ухнешь ведь вниз!

На обрыве

Как мне хочется вдаль -

в эту смутную негу:

расцвести, как миндаль,

песней позднему снегу.

Как мне хочется ввысь,

в эту легкую тучу-

белой птицей нестись,

или рыбой летучей.

Как мне хочется вниз -

в эту водную сладость,

чтобы нервы рвались,

испытавшие слабость.

Мы спускаемся вниз. Пронизывающий ветер, который буквально сдувал со скалы в море, здесь угомонился. Солнце греет совсем по-весеннему, захотелось раздеться и загорать.

На набережной стоит лавочка под сенью сосен и кипарисов. Мимо лавочки идут молодые люди лет четырёх-пяти. Девочка очень эмоционально жестикулирует. Мальчик молча внимает.

– Вот я с тобой всем-всем делюсь! Всегда! Даже жвачку свою тебе давала пожевать, а ты? Печенье мне обещал. Большое. И где оно? – девочка выразительно разводит пустые руки и требовательно смотрит на друга. Мальчик опускает голову и идет за ней дальше.

На лавочке сидит пара среднего возраста. – Я всю жизнь, всю нашу жизнь только и делала, что стирала, убирала, готовила, лечила всех. Тебя, детей. И что получила взамен? Старость?

Мы с Данькой проходим мимо, невольно прислушиваясь.

– Жаль их, – говорит Даня, когда мы проходим дальше, – и это ведь везде так, всегда. Мы будто приносим все эти жертвы, чтобы получить что-то взамен. Такую Компенсацию. Типа всё честно, справедливо. Но не срабатывает.

Данька задумывается, я тоже молчу, не понимаю, к чему он клонит.

– Мне кажется, надо просто забывать, что ты там отдал, что ушло к другому. Ну вот как сказано в Писании? Чтобы твоя правая рука не знала, что делает левая. Просто не ждать, что это вернётся. Как милостыню отдать.

– Только не милостыню, а любовь. Да, точно! Отдать и не думать, кто сколько отдал, кто больше любит, кто меньше. Помнишь, мы обсуждали эту цитату, не помню, откуда, из Ремарка, что ли, что в паре один любит, а другой позволяет себя любить. Это неправда. Ну ужасно же: убедить себя в том, что сто пудов один любит, а другой просто позволяет. Это какой-то вредный миф. Ну скажи?

– Ну… – Даня внимательно смотрит на меня, как будто по лицу можно прочитать что-то большее, чем он обо мне знает, – любовь, знаешь ли, бывает разной. Встречается и безответная. И тогда да, и такой расклад бывает. Но всё же ты права, нет такого правила, что один любит сильнее, а другой меньше. Нет. Это не измеряется количеством и качеством.

– Просто мы же выражаем свои чувства по-разному: кто-то вслух говорит красиво, кто-то цветы дарит, а кто-то…

– Ну да, а кому-то нужны красивые фразы и цитаты для записных книжек.

– Да погоди. Я о том, что один выражает свою любовь, а другой держит её глубоко внутри, не выпускает наружу. Почему не выпускает? Ты знаешь?

– По-разному. Воспитание, характер, темперамент, психическая организация – да что угодно! Просто он вот такой.

– Или она. Кстати, а кто чаще всего – мужчины или женщины – не выражают своих чувств?

Данька смотрит не на меня, а куда-то вдаль, печально улыбается, как только он умеет, а потом говорит:

– Невыраженные чувства никогда не забываются.

Я помню эту фразу . Это из Тарковского. Из "Ностальгии".

У Тарковского Дане предсказуемо нравились "Солярис" и "Сталкер", а вот я любила всё, но "Зеркало" чуть больше. Думаю это из-за стихов Арсения. А вот Даня стихи не жаловал. Не то чтобы совсем, но очень избирательно к ним относился. Мои ему точно не сильно нравились. Во всяком случае, цитировал он не их. Из музыки слушал исключительно русский рок, в основном ГО. А вот мне Летов казался слишком брутальным, хотя его поэтические находки впечатляли. Чего стоило только это одно: "И вот наступила ещё больше весна". Я спросила Даню, понимает ли он "поэта Башлачёва", который вышел из окна – это тоже строчка из этой песни. И Даня опять удивил.

– Мы не знаем, что там произошло. Но в соседней комнате не было двоих его детей.

Значит, он запомнил разговор о Плат.

– То есть, если детей нет, то можно делать, что хочешь?

– Приблизительно так. Если у тебя дети, ты в первую очередь должен думать о них.

Какой-то у него пунктик на детях.

Обломов

Обсуждаем с девчонками Обломова. Вот реально это русская лень или что-то другое? И ведь оно заразно! Родители Обломова целую деревню заразили – они там все, даже крестьяне всё время спали и ели. Удивительно другое: это не зависит от достатка. Захар предпочёл стать нищим, чем служить и выполнять какие-то требования. Вот где ужас!

– Мне на самом деле никто из героев не понравился, вообще ни один. Ни Штольц, ни Ольга эта. Какая-то у них жизнь дурацкая, неживая, без огонька. Штольц всё деньги добывает, Обломов спит. Ольга – ну не знаю, тоже какая-то странная, искусственная.

– А какой у тебя идеал мужчины? Какой бы тебя устроил? – мягко спрашивает Оля. Она из всех нас троих самая бесконфликтная и спокойная.

– Ну вот если бы нос Ивана Кузьмича да приставить к лицу Бальтазара Бальтазарыча! – сказала я, растягивая слова и мечтательно закатив глаза. Мы с девчонками недавно ходили в театр на «Женитьбу» Гоголя. Вот, кстати, тоже актуальная же вещь!

Мы расхохотались.

– Но, кроме шуток! Если соединить Обломова со Штольцем, было бы в самый раз. Ну то есть энергию Штольца направить на духовные запросы Обломова. Идеально! – провозгласила Анька.

– И нудности Штольцевой поубавить, а нежности Обломовской добавить, – уточнила я.

– Точно! И будет тютелька-в-тютельку! И пусть он будет стройный. Не люблю пухлых мужчин!

– Аня! А как же Денис?

– Денис не пухлый, ты что! Он мускулистый. Ты не видела его летом, когда мы на храме работали. Знаешь, какие у него руки – он там такие каменюки ворочал, ого-го!

Я снова закатываю глаза и строю восторженную физиономию. Анька налетает на меня с полотенцем и лупит по спине.

– Ладно, ладно. Не кипятись! Эй, ты чего?

Похоже, я её реально разозлила.

– Сдаюсь, сдаюсь! Денис практически Аполлон! Ну всё, всё, успокойся.

Денис на самом деле был здоровенный. И стройным я бы его точно не назвала. Скорее, не Аполлон, а Геракл. Из тех мужчин, что с возрастом равномерно обрастают жирком, не отращивая пузо, если не начинают увлекаться пивом. Он сейчас отпустил бородку и стал похож на русского богатыря с известной картины.

Денис с Аней уверенно продвигались к свадьбе, мы с Олей в этом даже не сомневались.

Аня рассказывала нам, что у них любовь с первого взгляда. Но на самом деле я хорошо помню, как мы познакомились с Денисом, и он не обратил на нас особого внимания, просто рассказал про лекции отца Георгия и ушёл. Вот Аня его сразу заметила, это да. И проявила инициативу, стала ездить в Севас. И только когда Анька начала постоянно ходить с ним в храм, у них что-то завязалось. Но ничего этого, естественно, я ей не говорю. Она уже сочинила свою мифологию и рассказывает всем про то, как они взглянули друг на друга один раз – и на всю жизнь! Ну, чем бы дитя ни тешилось.

А у нас с Даней всё сложно. На каникулах мы ходили на Мангуп. Говорили, что там есть какой-то старый храм. Мы его нашли, постояли, помолились. В таких заброшенных храмах я всегда зажигаю свечи. Это ещё с Херсонеса пошло – там в центре стоят развалины Владимирского собора. Он сильно пострадал во время ВОВ, второй этаж совсем провалился, на крыше растут деревья. Мне всегда казалось, что, зажигая свечи в таких заброшенных местах, я как бы говорю, что ничего не забыто.

Мы поднялись на вершину и я не удержалась, процитировала Аронзона:

Как хорошо в покинутых местах –

покинутых людьми, но не богами!

Я и на Мангуп принесла свечи с собой. И сходу придумала ритуал: взяла две тонкие церковные свечки, старательно сплела их вместе и подожгла. Мы стояли и смотрели, как свечки то соединялись и горели вместе ярким пламенем, то расходились, а под конец распались окончательно, и я поняла, что мы с Даней не будем вместе. Но он сказал, что всё это глупости и суеверия.

Оно, конечно, так, но после Киева я чувствовала, что всё изменилось. Меня не принял его мир – тот мир, в котором он живёт и будет жить дальше, когда закончит учёбу. Мне были неинтересны его рассказы про казарму, не смешны их шутки. Оно всё было какое-то далёкое и тусклое, не задевало меня совсем. И ещё я чётко поняла, что не люблю Даню. Нет, не так. Он меня не возбуждает. Он мне нравится, я бы с радостью с ним дружила, он просто отличный друг и товарищ. Но продолжать наши отношения как любовные казалось нечестным. Я понимала, что мне надо об этом ему сказать, но не знала, как. Обидеть его тоже не хотелось. Я хорошо помнила, как он отреагировал на мою "шутку" в Киеве.

Приехав домой, я долго лежала на своём диване и смотрела в постепенно темнеющее, затухающее окно, пока над крышей дома напротив не нарисовалась луна.

Тревожно! Тщетно призываю

спокойствие. Как ночь спокойна!

Луна, как солнце, своевольна

и трепетна: проникла в окна

и залила мой стол и двери.

И ветви, как немые звери,

насторожились… Так, немая,

и я грядущее листаю.

А в универе я писала курсовую по роману Торнтона Уайлдера «Мартовские иды». Мы встречались с Вик Санычем и обсуждали роман. Часто ему надо было спешить домой – он в этом году был какой-то озабоченно-сосредоточенный, не засиживался на кафедре, не пил чай с аспирантами, не шутил со всеми подряд, а со студентами беседовал на ходу. Я старалась подстраиваться под его расписание, и мы шли домой вместе по парку вдоль Салгира. Он жил на Московском. Мы шли и беседовали, не как учитель с учеником, а как-то очень естественно, почти дружески.

Но при этом обсуждали и конфликт, и сюжет, и героев – всё, как положено. Я выбрала этот роман, потому что в центре его были отношения творца и власти. И доказывала, что до сих пор ничего в этом конфликте не изменилось. Катулл и Цезарь здесь вообще не историчны, а современны.

Вик Саныч спросил, читала ли я «Мастера и Маргариту». Не напоминает ли это роман Булгакова?

– А ведь точно! Только у Булгакова советская власть как бы многолика. Там нет конкретного диктатора.

– Нет, я даже не про Мастера. Вспомните: Пилат представитель римской власти. Иешуа – Творец! Обратите внимание, как удивительно зеркально разрешается конфликт здесь и там. Здесь казнят Творца, а в Риме – Цезаря!

– То есть получается, что поэт Катулл всё-таки оказался сильнее диктатуры? Но у Булгакова и в современном мире тоже страдает Мастер! У него всегда власть побеждает! – восклицаю я.

– Разве? Иногда смерть как раз является победой. Кстати, подумайте в этом смысле о смерти Цезаря. Не победил ли и он своей смертью обстоятельства?

Вик Саныч прощается со мной и уходит. Я смотрю на его удаляющуюся потерянную фигуру и меня пронизывает сильная, острая жалость к нему. Я чувствую, что с ним что-то происходит, что он в беде. Хочется догнать его и обнять, утешить.

Я иду к общаге через Воронцовский парк и продолжаю размышлять о романе.

Этот псевдоисторический эпистолярный роман состоит из вымышленных писем и документов той эпохи, лишь стихи Катулла подлинны.

Для себя я с удивлением сделала открытие, что эти стихи до сих пор звучат вполне органично. А некоторые так и вообще остаются вне времени, например, Odi et amo:

Odi et amo. Quare id faciam, fortasse requiris.

Nescio, sed fieri sentio et excrucior.

Да! Ненавижу и всё же люблю. Как возможно, ты спросишь?

Не объясню я. Но так чувствую, смертно томясь

Да, эта двойственность, эта чудовищная амбивалентность мне очень знакома. Я вспоминаю, как остро ненавидела маму в детстве, когда та меня наказывала. Мне хотелось, чтоб с мамой что-то случилось, чтоб её не было. Мне казалось, что одной мне будет по-любому лучше, чем с ней. И при этом где-то в глубине души я продолжала её любить. Мы вообще очень часто в раздражении или гневе чувствуем к самому близкому человеку настоящую ненависть и хотим, чтоб ему было плохо!

Гений Катулла как раз в том и заключается, что он мастерски это использует в разных своих стихах. В романе есть такой момент: Цицерон говорит о строчке стихов Катулла (о Цезаре как защитнике всех): "Я много раз прочел это стихотворение, но так и не понял, что в нем: хвала или хула". Смешно же! А правда в том, что каждый из нас может интерпретировать поэзию в соответствии и со своим представлением о прекрасном, и даже в соответствии со своими политическими взглядами, не говоря уж о том, что чаще всего всё просто зависит от настроения в данный момент. Или от того, голоден ты или сыт. Мы часто не замечаем влияния физиологии. А оно есть! Вот сейчас, например, я жутко голодная и могла бы съесть слона.

Главная новость сезона: у меня появились друзья-поэты, с которыми я могу говорить о литературе и читать им свои стихи. Но я боюсь. Я реально слушаю их и понимаю, что мои стихи слабые, неуверенные, простые-незатейливые. Мне кажется, что они не заслуживают быть услышанными – нет, не так – им просто не нужно звучать.

А вот Оле и Ане они нравятся. Наверное, всё дело в том, что они женские – мои стихи. Я распечатала их в сборник на своей машинке под копирку и раздала друзьям: девчонкам и поэтам. Девчонки обрадовались, а вот поэты вряд ли заметили.

Про поэтов сейчас расскажу подробно. Их двое – смешно, но зовут их Пётр и Павел, реально, как апостолов. Первый высокий, худой и длинноволосый, второй пониже ростом, скорее склонный к полноте, но ещё не располневший. По характеру Пётр похож на Леголаса из «Властелина колец» – та же эльфийская неприступность и некое высокомерие, взгляд немного свысока, будто он понимает, что бессмертен, будто вся эта наша суета не то чтобы его раздражает, но не занимает его мыслей и чувств.

А Павел совсем другой. Если на то пошло, то он скорее Гимли, или даже Обломов, который любит хорошо поесть и выпить, поговорить, поспорить как следует, может, даже помахать топором, но не сильно утруждаясь. Павел необычайно умён, небрежен в быту и обидчив. При этом других он может обидеть и даже не заметить этого. Не со зла. Просто люди его не сильно занимают. Больше всего ему интересна философия и литература.

И они не филологи! То есть реально нет. Один винодел, другой фотограф. Но при этом оба пишут обалденные стихи – мощные, серьёзные, настоящие.

И они не учатся нигде, ничего не заканчивали. Такой яркий пример пользы самообразования. То, что мы на факультете учим как бы из-под палки, просто потому что так надо по программе, они изучают в своё удовольствие и исключительно по желанию. И при этом не тратят драгоценное время на сдачу ненужных зачётов и экзаменов. Разговаривать с ними не просто интересно, а – заслушаешься! Столько всего они читали и знают.

ПетроПавел – так мы иногда зовём их в своём узком кругу, благодаря весёлой книжке Клюева, но не злоупотребляем. Так вот, познакомились мы в нашей театральной студии. Они каким-то боком зашли на репетицию, то ли к Жоре, то ли к Зое и Диме, а поскольку я не была занята в представлении, а просто сидела в зале, то мы разговорились. Обсуждали пьесы Шекспира и его авторство. В принципе, меня лично авторство вообще не сильно задевало, хотя я была в курсе, сколько вокруг всего этого идёт споров и предположений. Просто мне кажется, что за давностию лет это уже вообще не так уж важно. В конце концов, будем считать, что мы все условились называть этого гениального чувака именно так. Пусть будет Шекспир. А вот то, что его пьесы так торкают до сих пор, вот это прикольно.

Жора услышал наше обсуждение и горомогласно вопросил:

– А не замахнуться ли нам на Вильяма нашего Шекспира?

И все начали спорить, какую пьесу было бы лучше взять. Большинство голосовало за "Гамлета". Встал сразу вопрос: о чём пьеса? Я сказала:

– Всё-таки о том, как человека портит месть. Мне кажется, что в начале пьесы Гамлет же настоящий герой, победитель, красавчик, а потом со всеми этими разборками он становится реально одержим идеей мести, становится просто невыносим, Офелию мучает. Вот Офелию жальче всех.

Так всё и вышло. Теперь у меня в Симфе есть своя большая компания людей, с которыми я хотела бы разговаривать вечно. Если я заменю батарейки…

Аня с Денисом расписываются на следующей неделе, а потом венчаются в церкви на Форосе. Меня взяли в свидетельницы. После необычайно жаркой последней недели мая наступает дождливый июньский день. Мы стоим возле ЗАГСа под большим мужским зонтом с Аней и Денисом, на нас льются потоки дождя, и Денис провозглашает:

–Разверзлись хляби небесные!

Анька озабоченно спрашивает, к добру это или нет, и я вдруг вспоминаю старушку в Киеве и говорю уверенно:

– Это хорошо, деточка, все грехи смываются!

И мы все вместе хохочем, как сумасшедшие.

Когда ребят заставляют расписаться в большой книге, меня охватывает тревога и предвкушение чего-то нового и чудесного. Свидетель со стороны жениха – незнакомый мне Фёдор, художник. Все зовут его почему-то Фрост. Он живёт совсем рядом, поэтому, как только застолье не требует нашего с ним присутствия, он ведёт меня в свою мастерскую.

В мастерской полный бардак. Но картины и глиняные фигурки меня поражают. У Фроста здесь портал в какой-то волшебный мир, где уживаются монстры и чудесные птицы, морские чудища и нежные рыбы с чертами русалок. В живопись вплетены какие-то волокна, песчинки, камушки. Можно рассматривать всё это часами.

Фрост худой и немного нервный, как будто без кисти или комка глины в руках он не знает, куда девать руки и что с ними делать. Он мало говорит, но что тут говорить? Всё и так понятно, если внимательно смотреть. Улыбка у Фроста очень странная – робкая, будто он стесняется улыбаться, но глаза всё время улыбаются, даже если рот спокоен. Он смотрит на тебя вдумчиво, и ты понимаешь, что он тебя запоминает, что где-нибудь в будущей рыбе, или цветке, или монстре будут твои черты.

Я спрашиваю у него, знает ли он художников Зою и Диму. А как же! Очень даже знает. Ничего себе, получается, что все мы из одной тусовки. Как тесен мир!

– Не тесен мир, а узок круг, – мягко поправляет меня Федя и чуть заметно улыбается.

Я спрашиваю, читал ли он поэта Роберта Фроста? Очень хороший американский поэт. Его любил Бродский. Нет, Фроста он не знает, но почитал бы, ему интересно. И я обещаю дать ему свои переводы. Одно стихотворение я даже помню наизусть, потому что попалось оно мне как раз после того, как мы отвезли маму в больницу, и я сидела на холме Исторического бульвара и смотрела вниз на город. А вечером наткнулась на этот стих Фроста, почувствовала, как своё, и сразу перевела.

Удобная точка (из Фроста)

Устану от деревьев, захочу

побыть с людьми, и знаю, где я скроюсь:

на склоне, где стада пасут, устроюсь,

укрывшись в можжевельника парчу.

Невидим сам, я вижу все и вся:

дома людей, а дальше, за холмами,

могилы, тоже ставшие домами.

Живым и мертвым полнится земля.

К полудню, если мне наскучит вид,

я на руку облокочусь, и – чудо!-

горячим склоном опалён я буду:

от выдоха былинка задрожит.

Заглядывая в кратер муравья,

примятую траву вдыхаю я.

На следующее утро мы все едем в Форос, в церковь на Красной скале перед Байдарскими воротами. Настоятель там отец Пётр, молодой и приветливый. Живёт он в вагончике возле полуразрушенного храма. Там после революции были конюшни, а потом ресторан. У Отца Петра есть фото Воскресенской церкви до революции – белоснежный, воздушный храм будто парит над скалой. Очень красиво!

Отец Пётр мечтает сделать в куполе храма маяк, чтобы указывать путь судам, и рассказывает об этом так поэтично, что я сразу представляю себе, как волшебно это будет смотреться с моря.

Но до маяка ещё далеко. Убранство разграблено, все стены в надписях, полы разрушены. А службы уже идут!

Над головами Ани и Дениса мы с Фростом держим венцы. Они довольно тяжёлые, я маленькая, а Аня высокая, и мне приходится всё это время держать руки вверх. В какой-то момент я чувствую, что сейчас просто уроню венец. В этот момент отец Пётр подходит ко мне, мягко забирает из моих рук тяжеленную штуковину и надевает её на голову Ани, потом подходит и к Денису.

Я уверена, что так положено по обряду, но нет. Потом кто-то из прихожан сказал, что необычный это был момент. Значит, отец Пётр как-то почувствовал, понял, что я уже на пределе, и помог.

А потом, после венчания, отец говорил проповедь об этих самых венцах. Я была уверена, что они для красоты – ну чтоб обряд был зрелищный. А оказалось, что они символизируют царское достоинство брака – и мученичество. То есть это символ того, что каждый в браке должен жертвовать собой ради другого, должен быть готов к тому, что будет и трудно, и невесело, но главное – преодолевать всё с готовностью и вместе.

Мне отец очень понравился. Аня потом рассказывала, что он служил в Муроме, там принял постриг, а потом влюбился. И так сильно эту девушку полюбил, что не мог совладать со своими чувствами, и, чтобы не искушаться, уехал оттуда насовсем.

– Он наш ровесник?

– Да, примерно. Года на три постарше.

Скоро каникулы. Даня приедет домой. И я решаюсь написать ему письмо, пока он там экзамены сдаёт. Потому что мне не хочется с ним ссориться, мне хочется, чтобы мы остались друзьями. Мне очень нужен такой друг, как Даня. Я так ему и пишу:

"Даня, у меня в жизни никогда не было друга лучше тебя. Даже подруги не лучше. Ни одна. И мне бы очень хотелось, чтобы ты меня понял и не рассердился. И не обиделся. Но мне кажется, нет, я уверена, что ничего у нас не получится. Я имею в виду совместную жизнь. И близость. Я это прямо ясно вижу. Не сердись, пожалуйста. "

Даня не отвечает. Хотя письмо сто раз ему уже пришло. И не звонит. Всё-таки он обиделся. По-дурацки я всё это сформулировала. Хотя я очень даже верю в дружбу между мужчиной и женщиной. Всё это бредятина, что только секс возможен. Вовсе нет.

Вот уже и экзамены позади, и курсовая.

Я собираюсь в лагерь. Снова устроилась в Батилиман. Подзаработаю денег и поеду в Прибалтику – давно хочу. Или в Питер. Как-то север у меня не освоен. Пора-пора, иду со двора!

Вспоминаю, как в прошлом году мы в Батике с Данькой тусили. Хорошо же было. Может, зря я ему это письмо написала? Вот бы классно, если бы он устроился опять. Гуляли бы, плавали ночью. Надо ему позвонить. Я подхожу к телефону, снимаю трубку прямо в момент звонка.

Это Сашка. Говорит, что Даня погиб. Говорит, что такое очень редко бывает.

– Даня – как это сказать – в общем, выполнял самостоятельный полёт. При заходе на посадку выпустил закрылки вместо посадочного положения во взлетное. Не знаю, перепутал, что ли. И планировал на повышенной скорости. Самолёт взмыл метра на 3-4 и приземлился с перелетом от начала полосы метров на 700. И скорость была 220 вместо 180. И самое главное, можно было всё исправить на пробеге, если тормозить, но Данька вместо этого уклонился с полосы вправо, сошел на грунт и на скорости врезался в стойку. Он ещё жив был, когда мы подбежали.

– Боже мой! Как же? Как так?

Я не иду на похороны. Я уверена, что это я виновата. Это моё письмо. И если его нашли, то прочитали и знают теперь – все знают, что это всё я.