Арская дорога
© Оформление. ООО «Издательство «Перо», 2024
© Полонянкин И.Ф., 2024
Глава первая
Макарьевская ярмарка
Прошло несколько лет. Стрельцы прочно осели на Сарапульских дворцовых землях вблизи Арской дороги: начинали с землянок да полуземлянок, но со временем переселились в кряжистые сосновые и ладные срубы, которые выстроились в починки, деревни и сёла: Бегуны, Лагуново, Килино, Кузнецово, Немешаево, Шадрине и другие. Трудно было. Одни надорвались от непосильной работы и ушли в мир иной, другие сбежали на волю от трудового рабства, помня свои воинское умение и вольную жизнь, но основная часть продолжала трудиться не покладая рук и зажила так же, как и в прежние времена, успешно и в достатке. Стрельцы не забывали своего прошлого, помнили достоинства и недостатки каждого, относились с уважением к воинским заслугам, отзывались на беды и призывы бывших сослуживцев, оказывали посильную помощь в новом для них крестьянском труде. Крепли сообща, и в этом им помогали сохранённые традиции и вера.
Бывшему стрелецкому пятидесятнику Килину Павлу Тимофеевичу в текущем году поручил народ собрать обоз и везти товары Лагуновского общества на Макарьевскую ярмарку в Нижний Новгород: различную бытовую утварь, домотканые половики, охотничьи и рыболовные снасти, рыбу вяленую, мёд, сушёные грибы да ягоды. Товаров было много, ему доверяли, а в помощники, для обучения и сопровождения обоза, дали подросших молодых и боевитых стрелецких сынов. Отправились в дорогу сразу после завершения полевых работ. Дорога была известная и не из лёгких. Лето в своём начале оказалось жарким и одновременно грозовым. Шквальный ветер приносил дожди, дороги размывались, но быстро просыхали и покрывались твёрдой коркой, а на глинистых обочинах оставались глубокие лужи.
К стенам Макарьевского монастыря прибыли вовремя: ярмарка только-только запестрела разными товарами, загудела купеческими завлекающими призывами и криками зазывал. Павел Тимофеевич поспешил в гостиничный двор Макарьевского монастыря, но при входе остановился как вкопанный: навстречу уверенной походкой, в сопровождении нескольких помощников шёл высокий и статный, ухоженный и независимый то ли купец, то ли боярин, но до боли знакомый человек. Волевой взгляд на секунду коснулся Павла Тимофеевича, заставив его с уважением опустить руки и склонить голову в поклоне.
Он лихорадочно искал в памяти этого человека, но вспомнить так и не смог. Зашёл в монастырь, заявил о своём товаре, переговорил с некоторыми служивыми и направился к обозу, но его перехватил незнакомец и настойчиво пригласил следовать за ним. Через некоторое время они подошли к одной из больших лавок гостиничного двора: незнакомец остановился у скрытой двери с левой стороны лавки, дёрнул за шнурок, открыл и шагнул внутрь. Следом за ним Павел Тимофеевич оказался в комнате без окон, с крепким дубовым столом, стоящим посередине, стульями, креслом и боковым диванчиком. Несколько свечей на стене нещадно чадили из-за нехватки воздуха. Незнакомец молча подал знак и, оставив гостя, скрылся в потайной двери. Привыкнув к полумраку, Павел Тимофеевич осмотрелся: помещение было обставлено без излишеств и напоминало рабочий кабинет, но не купеческую комнату. «Так вот где зарабатывают деньги…» – не успел подумать, как дверь скрипнула. Он разом охватил крупную и сильную мужскую фигуру, властную осанку, наткнулся на встречный взгляд и в мгновение вспомнил спасителя стрельцов и их семей в ту далёкую зиму – своего свата, купца Фёдора Петровича, старшего брата мужа дочери Семёна Петровича. Сердце Павла Тимофеевича захлестнула горячая волна благодарности, ноги сами собой подогнулись, и он упал бы на пол, если бы не Фёдор, который успел подхватить его, слегка прижал к себе и усадил на стул. Возникшая минутная тишина была нарушена рослым отроком, который шумно, без смущения заскочил в кабинет, быстро, гремя посудой, расставил на столе угощения, через мгновение появился снова, но уже с чаем… и снова исчез.
– Узнал, Павел Тимофеевич?
– Да разве можно забыть такое! Все долгие годы поминаем тебя добрым словом, Фёдор Петрович!
– Как мои братья, Семён да Матвей? Живы, здоровы? – Павел Тимофеевич в растерянности развёл руками, не зная, что ответить. – Говори как есть, Павел Тимофеевич.
– Да что говорить, беда у нас с ними: третий год уж как сгинули, и не знаем, где искать. Приходили весточки, что живы они: то где-то в низовьях Волги, то на Дону, то с башкирами… У Семёна две дочки растут, бывает, появляется. Младшую дочь ещё и не видел. А Матвей атаманит где-то… Да разве можно об этом говорить… Всем сообщаем, что Матвей Петрович в казаках на юге, а Семён Петрович на заработках. Он когда появляется, хороший куш привозит, помогает, этим хозяйство поддерживает да справно за нашу семью подворный налог платит…
Несмелый стук в дверь прервал беседу: появился помощник, осторожно подошёл к купцу, прошептал что-то на ухо и отошёл.
– Павел Тимофеевич, ты что за свой товар хочешь?
– Дак это товар не мой, Лагуновского общества.
– Я без обмана, ты знаешь. Начнешь торговлю, посоветуйся с товарищами. Я буду на ярмарке ещё неделю, потом уеду за Каму, в Сибирь. Условие одно: за это время ты мне всё расскажешь о братьях, что знаешь, а я расскажу тебе о семьях Андрея и Наума для передачи братьям. Передашь им о нашей встрече и укажешь, где меня можно найти… если что. Сами не хотят ко мне, пусть детей направляют: выучу, дорогу в люди дам. Одна у нас кровь.
Подумав, добавил:
– Товар у тебя добротный, востребованный, мы проверили. Надумаешь продать сразу – обратишься к нему. Если сам будешь продавать, то всё лето до Медового Спаса простоишь, а кто на земле работать станет?
Фёдор Петрович устало махнул рукой, указав на стоящего в стороне помощника и тихо сказал:
– Иди. Вечером приходи, рассказывать про братьев будешь.
Уже темнело, когда Павел Тимофеевич подошёл к лавке, но Фёдора там не оказалось. На стук вышел помощник и дал в провожатые рослого отрока, серьёзного не по годам, но по-детски доверчивого и открытого, который чем-то напомнил ему молодых Семёна и Матвея:
– Андрей, проводишь гостя к Фёдору Петровичу.
– Хорошо, – отрок кивнул и доброжелательно пригласил за собой гостя, – дядька уж давно прислал меня. Ждёт…
Они зашли на территорию монастыря. В одной из башенок спустились по лестнице в подвальный коридор и оказались в просторной келье. Сводчатый потолок, два маленьких оконца-бойницы в толстой стене, стол, две лавки, стул, большой сундук, в правом дальнем углу опёртый на стену старый деревянный крест, иконы, с потолка свисает чадящая лампада; на столе – свечи в подсвечниках освещают и келью, и стоящего на коленях человека.
Фёдор услышал скрип двери, перекрестился, легко поднялся на ноги и повернулся навстречу, улыбаясь:
– Рад твоему приходу, Павел Тимофеевич. Не обессудь, что встречаю в келье. Монастырь не раскольничий, я понемногу помогаю ему, а он – мне. Но в расколе и в старой вере остались все мои родные, поэтому я помогаю и раскольникам. Торгую со всеми. Бог прощает меня, а игумен Тихон молится за меня. Погоди, многого расскажу тебе интересного. Но сначала ты мне расскажи, что знаешь о жизни моих братьев. – И строго, по-отцовски обратился к провожатому:
– А ты, Андрюшка, тоже послушай… Чай, дядьками они тебе будут, как и я. Потом детям и внукам своим расскажешь о нашей жизни… И смажь петли, сколько раз говорить тебе…
Глава вторая
Нежданные сборы
Купец Фёдор уже длительное время стоял на высоком берегу Волги у стен монастыря, недалеко от главного входа – Святых ворот, над которыми возвышался купол церкви Михаила Архангела. Ярко светило солнце, от стен тянуло теплом разогретого кирпича. Впереди расстилалась широкая, неохватная взглядом Волга; где-то там, вдали, по левому берегу – Жёлтое озеро, залитое речными водами после весеннего разлива, широкое русло реки Керженец, от берегов которой на десятки и сотни вёрст тянулась лесная чаща, порою с непроходимыми завалами, с множеством раскольничьих скитов и поселений. Много лет назад он впервые посетил Макарьевскую ярмарку, почувствовал её мощь и притяжение, получил доходы, несопоставимые с доходами от московской торговли, и теперь каждый год приезжал сюда. Здесь он познакомился с купцами из Ярославля, Нижнего Новгорода, Казани и других городов, связанных с Волжским путём из Закавказья, Средней Азии, Ирана и Индии, выгодно обменивался с ними русскими и европейскими товарами.
Фёдор ежегодно тайно, после Медового Спаса – дня окончания ярмарки, по просьбе игумена монастыря поднимался в верховья реки Керженец и проходил множество скитов и селений, обменивал свои и монастырские товары на пушнину, шкуры и другие таёжные товары, а порой просто отдавал под запись и честное слово лесных скитальцев до следующей поездки. Последние годы в раскольничьих скитах и селениях каждый год появлялось множество новых беглецов, всё больше из стрельцов, и одиноких, и с семьями.
От набежавших воспоминаний он передёрнул плечами, окинул взглядом нагромождение лавок и конских телег, превращённых в торговые места, возвышавшиеся строения армянской церкви и татарской мечети, прислушался к разноголосому шуму, подумал: «Да, теряет монастырская ярмарка свой напор – уже и говор тише, и бурлит меньше, нет былого размаха. Надо поспешать и перебираться на тот берег, занимать места лучшие в сельце, пока народ в раздумьях».
Мысли Фёдора перескочили на вчерашний рассказ стрельца о том, с каким трудом и сложностями они добирались и обживали дворцовые земли, об участии братьев Семёна и Матвея в астраханском бунте. Повернулся к монастырской церкви, многократно перекрестился, шевеля губами. «Слава Богу! Вовремя в тот год ушёл с Астрахани и товар не потерял, пристроил. А ведь тем атаманом, точно Матвей был! Признал он меня, да мне и окружающим не признался. Видать, и Семён где-то рядом был».
Задержался в воротах, окинув взглядом обитель: потерявшие былое величие крепостные облезшие стены и башенки с прохудившейся кровлей, центральный пятиглавый Троицкий собор, Успенская церковь, двухэтажная трапезная палата, поставленная на высокий подклет, – и, раскланиваясь со своими знакомыми, с достоинством зашагал по монастырскому двору.
Уже длительное время в подклете трапезной палаты Фёдор занимал помещения для хранения товаров, а жил рядом, в келье, под одной из стенных башен. На ярмарку его завлёк давний товарищ по цеху в год, когда государь Пётр Алексеевич своим царским указом лишил Макарьвский Желтоводский монастырь большей части доходов и перенаправил их в государственную казну. После этого ярмарка начала угасать, а на противоположном берегу Волги в селе Лысково – разрастаться; там уже возникли временные деревянные строения, лавки и трактиры.
Фёдор посетил подклет, осмотрел товары, в том числе и переданные Килиным, и собрался выходить, когда к нему скорым шагом подошёл молодой послушник и пригласил в трапезную к игумену Тихону.
Игумен сидел в одиночестве, думая о будущем и православных в Керженских скитах. Он помнил совместные беседы с купцом Фёдором и владыкой Арсением, епископом Андрусским, который на время был прислан за какие-то провинности в монастырь и скончался в 1706 году; помнил самоотверженные ежегодные тайные походы купца по лесам и скитам с товарами для поддержания жизни уединившихся раскольников и их семей.
В последние дни игумену уже неоднократно приносили вести о притоке новых людей в Керженецкие леса, большинство пришли с котомками, нуждались в инструментах, бытовой утвари и семенах, чтобы обеспечить себя жильём и продуктами на очередную зиму, передали списки необходимых товаров, и он решил просить купца о срочной помощи.
Был уже вечер, когда Фёдор покинул покои игумена и спустился в свою келью; тускло горели свечи, племянник Андрюшка встречал его с горящими глазами, увлечённый рассказами о стрелецкой службе.
Павел Тимофеевич привстал со скамьи, приветствуя купца, но Фёдор озабоченно посмотрел на него:
– Павел Тимофеевич, мне нужна твоя помощь. Я могу с тобой быть откровенным?
– Конечно, Фёдор Петрович! Всё для тебя сделаем, что сможем.
– Хорошо. Тогда два дня нам на сборы, и пойдём с товарами в верховья реки, дорога известная. Твои люди да телеги, мои да монастырские. По благословению игумена Тихона пойдём, людям поможем, доброму делу послужим да отцовской вере. А сейчас иди, отдыхай, предупреди людей да готовьтесь к сборам.
Наутро Фёдор отправил своих молодых помощников вместе с монастырскими послушниками-провожатыми в Керженецкие леса с сообщением о скором движении обоза с заказанными товарами.
Глава третья
Русский разлом
Игумен Тихон, начальник и наставник монахов и послушников, а также других насельников окружающих земель, к Макарьевскому монастырю прибился ещё дитём и всю свою жизнь посвятил служению Богу, церкви и монастырю. В его памяти с детства сохранились образы непримиримых спорщиков, известных макарьевских воспитанников и наставников русской православной церкви: будущего патриарха Никона и протопопа Аввакума, которые, обладая железной волей, даром убеждения и красноречия, разрушили основы существующей веры, а её осколки разбросали по бескрайным русским просторам.
Игумен с горечью выдохнул из себя: «Нет ныне единой и сильной православной Русской Церкви, не стало и единого русского народа: разбежались когда-то верные монастырские насельники по лесным скитам да окраинам. Сбылись все три пагубы, о коих говорил Иван Неронов царю: мор, меч, разделение».
Он хорошо помнил те годы, когда обитатели монастыря, как и все на земле русской, жили в спорах и распрях, посеянных патриархом Никоном и протопопом Аввакумом, выходцами из соседних нижегородских сёл Григорово да Вельдеманово. Противники не стремились к примирению, а разломили церковь на новолюбцев, верующих, привыкших подчиняться, и старолюбцев, хранителей основ отцовской веры, которые без страха и оглядки упорно шагали по старой русской дороге.
И патриарх Никон, и протопоп Аввакум в своё время оказали заметное влияние на становление и судьбу игумена: он стал сторонником патриарха, но, в то же время, остался тайным обожателем стойкости и таланта Аввакума.
Тихон подошел к небольшому столику у окна, взял книгу, погладил ладонью: эта книга была его тайной. Под кожаной потёртой обложкой бронзовой застёжкой закрыто от любопытных глаз переписанное монахом в Пустозерске творение самого протопопа Аввакума: «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное».
Осенил себя крестным знамением, заглянул в книжное писание. Голос протопопа, как в далёком детстве, строками проник в его сердце:
«…Многострадальный узник темничный, горемыка, нужетерпец, исповедник Христов священнопротопоп Аввакум понужден был житие свое написать отцом его духовным иноком Епифанием, дабы забвенью не было предано дело Божие. Аминь. Всесвятая Троица, Боже, Создатель всего мира, помоги и направь сердце мое начать с разумом и кончить делами благими то, о чем ныне хочу я глаголать, недостойный. Разумея же свое невежество, припадая к твоим ногам, молюсь тебе, у тебя помощи прося: Господи, направь мой ум и укрепи сердце мое не о красноречии печься, но приготовить себя к творению добрых дел, о которых глаголю, чтобы, просвещенный добрыми делами, встал я на Судище справа от тебя, причтенный со всеми избранными твоими. И ныне, Владыко, благослови, да, воздохнув от сердца, и языком возглаголю…»
Игумен Тихон в задумчивости закрыл книгу. Двоякие чувства раздирали его душу всю жизнь, не помогали горячие молитвы и строгие посты, истязания своего тела и духа: так и не смог принять насильственное разделение единой православной веры и русских людей, всегда с уважением относился к старолюбцам за их твёрдость и преданность своим убеждениям.
«Разбросали единый кулак растопыренной ладонью; потеряна мощь русского народа! Благо есть ещё люди, понимающие это. Помоги им Господи!» – думал он о Фёдоре, отправляющемся в верховья реки. Всю ночь молился, простоял на коленях, вымаливая божьей помощи русским скитальцам, а для себя – прощения. С трудом поднялся на ноги, завернул в чёрную тряпицу письмо, писанное накануне, и Аввакумову книгу. Подумал: «Времена опасные ныне», – и вышел из кельи.
Обоз Фёдора собирался у монастыря. Была ещё ночь, но чувствовалось, что заря уже зарождается где-то далеко-далеко на востоке, там, за горизонтом, где завиднелась еле-еле светлая полоска. Когда обозначился обоз, из монастырских ворот вышел игумен Тихон и молча встал у тёмной стены. Фёдор подошёл к нему, сложив руки крестом:
– Благословите, Владыка.
– Бог благословит!
Купец склонился, поцеловал благословляющую руку игумена, услышал шёпот:
– В дороге ничего не бойся, кого надо, предупредили, чужих и солдат сейчас там нет. Кланяйся старцу Иоанну… в дальнем скиту. К нему иди один. Обязательно повстречайся, передай книгу и письмо моё. Расспроси, потом всё расскажешь. С Богом! – Всё так же скрываясь в темноте стены, осенил крестом удаляющийся обоз, вздохнул: «Сколько лет минуло, наверное, уже не придётся свидеться с Иваном».
Это была его тайна и горькая ноша: раскол церкви расколол и их жизнь – он потерял единственного родного человека. Они ещё детьми-сиротами прибились к монастырю, но вскоре дороги их разошлись: старший брат-погодок Иван после церковного собора, провозгласившего новые обряды и порядки, вот таким же ранним утром ушёл из монастыря с обозом старолюбцев и исчез из его жизни на долгие десятилетия. Однако усилия игумена, направленные на возвращение в лоно церкви колеблющихся раскольников, размывали границы их противостояния и приносили свои плоды: однажды на ярмарке ему в руки передали письмо от старца-раскольника Иоанна, и между ними возникла переписка, а потом произошла и неожиданная встреча.
После стрелецкого бунта обозлённые царские слуги и солдаты хватали всех шляющихся по России, забивали тюрьмы и подвалы монастырей стрельцами и их семьями, разбойными людьми и раскольниками. Много было доносчиков, сказывающих «Слово и дело государево», а ярмарки, трактиры и площади наводнили ярыги.
В тот год Тихон только приступил начальствовать, стремился поддерживать заведенный распорядок, но это ему не удавалось: монастырь скорее напоминал осажденную крепость, набитую торговцами с товарами и сбежавшимися под крепкие стены насельниками, солдатами и пропахшими подвальной гнилью и смрадом шляющимися дорожными и беглыми людьми.
Игумен Тихон, чтобы не допустить какой заразы, просил всех начальных внимательно осматриваться да следить за монастырскими и прибывшими людьми, сам который раз посещал их скопища во дворе монастыря и сидельцев в подвалах и кельях. Там и встретился с острым взглядом исхудалого статного и высокого седого старца, окружённого плотным людским кольцом. Стар уже и опытен, а сердце ёкнуло, чуть не бросился к нему в ноги, как в детские времена. Но сумел всё же переломить себя, вида не подал. Тот же улыбнулся ему навстречу краем губ и спокойно продолжил свой рассказ окружающим.
Тихон выждал время, всё расспросил у ключника и попросил привести старца в келью. Он часто так делал, приглашая для бесед разных людей, волею случая оказавшихся в монастыре: угощал, интересовался жизнью. Встречи ждал нетерпеливо и трепетно: что же стало со старшим братом? Где носило его время? Он уже не сомневался, что брат его и есть тот самый старец Иоанн, к которому тянутся раскольники и колеблющиеся для укрепления духа и воли, на которого объявили охоту и церковь, и власти. Стоял пред иконой на коленях и молил: «Господи, поддержи и укрепи меня! Дай свидеться с братом, единственной родной кровинкой. Не дай предать Тебя перед выбором крови и веры. Поддержи и укрепи силой Твоей веру мою. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь».
Стук в дверь прервал его молитву. Игумен поднялся на ноги, запустил гостей в келью, выпроводил ключника, закрыл дверь и уж потом произнёс:
– Проходи, Иван. Наконец-то мы с тобой свиделись.
Прямой взгляд, родной, любящий и бездонный, пронзил игумена:
– Я рад встретиться с тобой, Тиша. Ты многого достиг. Игумен… Но сомнения могут сгубить тебя. Нам с тобой придётся долго говорить о Божьем деле. Быть может, и поймём друг друга? Помнишь, тятя всегда тебе благоволил и хотел, чтобы ты был в церкви. А как мама любила тебя!
Иван замолчал, сделал шаг, став напротив игумена, и неожиданно крепко сверху, как в детстве, сжал его в своих объятиях:
– Здравствуй, брат. Как долго ждал я этой встречи с тобой.
Тихона внезапно накрыла пелена радости и отчаяния. Он склонился на плечо старшего брата, прижался к нему, как в детстве, словно к отцу, и забылся на время.
Беседовали всю ночь, а на рассвете, загнав коней, примчался гонец из Тайного приказа с требованиями препроводить старца-раскольника Иоанна в Преображенское, в подвалы. Когда об этом принесли весть в келью игумена Тихона, гость тоже услышал её из-за шторки скрытой комнаты.
Проводив гонца, Тихон на минуту задумался: «Обязанности монастырского начальника понуждают меня содействовать исполнению указания. И я буду содействовать, но исполнители – государевы служивые люди…»
– Что, игумен, задумался? – неожиданно раздался голос брата из потайной комнаты.
– Нет, брат, мне и задумываться нечего… – После небольшой паузы добавил: – Я не Каин и не Иуда. Прощай, оставляю тебя в келье. Думаю, ты помнишь наши детские пряталки? Дай Боже, ещё свидимся. – И поспешно покинул келью.
С той встречи прошло более десятка лет, и сейчас, при виде уходившего обоза, воспоминания всколыхнули игумена: «Да, нужно смириться с расколом, быть терпимым. Всё делается по воле Божьей. Пора прекращать церковные распри. Нельзя принуждать подобного по плоти и крови быть подобным душой, духом и верой. А сколько на земле разных язычников и иноверцев? Разве всех их переделаешь под себя? Господь не позволит этого».
Глава четвёртая
Кержаки
Фёдору уже несколько раз приходилось подниматься в верховья реки Керженец: более двухсот вёрст он с обозом обычно проходил по лесным тропам и топям почти за месяц, а на возвращение тратил времени вполовину меньше. Мелькнуло: «И вправду говорят: домой ноги сами несут». Он истоптал с обозами и караванами много дорог, научился осторожности, подолгу молчать, шагая и вспоминая прошедшие годы, размышляя о текущих делах и планах на будущее. Но сегодня думы не приходили к нему, а были беспокойство и какая-то напряжённость. Фёдор шёл сзади и непроизвольно оглядывался, порой останавливался, отставал от обоза, прислушивался в тишине, но кроме звуков ночного леса ничего разобрать не мог. До зари по утоптанной дороге в монастырском лесу прошли много: миновали деревню, два починка и, когда впереди, над верхушками деревьев, завиднелось тёмно-синее небо, сделали первый привал.
Фёдор осмотрелся. Место для привала было выбрано грамотно: большая, светлая и сухая поляна с молодой и плотной травой; рядом переливами журчит ручей. Лошади задёргались, потянули вожжи и, разнузданные, сочно захрустели ранней весенней лесной травой.
Увидел Павла Тимофеевича в разговоре с проводником, спокойного и уверенного; возчиков, торопливо жующих еду, не отходя от телег; взглядом пробежался по опушке: на поляне внезапно появились молодые и крепкие мужики с дубинами в руках. Улыбнулся своей настороженности, успокоился и окликнул:
– Павел Тимофеевич!
Килин поспешно подошёл и смущенно проговорил:
– Ты уж извини, Фёдор Петрович, если что не так. Привык я к порядку, всю жизнь в дорогах да походах провёл.
– Всё ты правильно делаешь. Пойдём, перекусим чем Бог послал, да и отправимся дальше.
Подошли к телегам и светлой скатерти, расстеленной на траве, над которой стоял Андрейка и разгонял веткой мух. Перекрестились каждый по-своему и сели прямо на траву.
После вынужденной паузы Фёдор продолжил:
– Дальше сложнее будет, Павел Тимофеевич. Кержаки – люди особые, замкнутые. Больше внимания Богу уделяют и работе. Мы для них иноверцы из другого мира, а товар наш покупают и пользуются им. Близко к себе не подпускают, но относятся с уважением и к человеку, и к зверю, и к букашке какой, живут по божьим заповедям.
Килин поднял глаза и переспросил удивлённо:
– Кержаки?
Он впервые услышал это слово от Фёдора. Хотя на ярмарке оно всё чаще и чаще в разговорах проскакивало, как клеймо, – прозвище «кержаки», которым называли укрывающихся старолюбцев, беглецов, новых жителей берегов, болот и лесов окрестностей красивой и таинственной реки Керженец, устье которой во время весеннего разлива ширилось и прижималось к стенам Макарьевского монастыря. Год от года кержаков становилось всё больше и больше: вести быстро распространялись среди униженного русского народа, и огромные по площади дремучие леса к северу от монастыря заполнялись теми, кто остался в старой вере, был отвержен и притеснялся царской властью и церковью.
– Да, Павел Тимофеевич, кержаки, раскольники. Но какие они раскольники! Это мы раскольники, это мы раскололи отцовскую веру на части ради сближения с греками. Прости меня, Господи! Я смотрю, все в твоём обозе двумя палами по-отцовски крестятся? Аккуратнее будьте – время сейчас опасное.
– Нам бояться и веру менять негоже, Фёдор Петрович. Только благодаря старой вере да своему труду и живём. Ваши братья, Семён да Матвей, тоже в старой вере остались. – Перекусили, помолчали. Павел Тимофеевич поднялся, перекрестился на восток широко и благочинно, не скрываясь двумя перстами, улыбнулся: – С Богом дальше отправимся, Фёдор Петрович! – И скомандовал: – Подъём! Отдохнули – и в дорогу, рабы Божьи!
Фёдор по своему купеческому положению и доходам всегда был вхож в круг состоятельных людей, а после женитьбы на Софии Смит, дочери дворянина, с ним уже с удовольствием встречались и титулованные и потомственные дворяне, начальники приказов и приказные люди, церковные служители и начальники – епископы, протоиереи, игумены. Из доверительных бесед Фёдор знал многое, а обладая способностью к размышлениям, предвидел возможные последующие действия властей. Он всегда чувствовал возникающую напряжённость, принимал необходимые меры и не раз избегал неприятностей. Эти способности в недавнем прошлом помогли ему сохранить свою жизнь и товар в самый разгар астраханского мятежа.
«Наверное, последний раз иду сюда», – подумал Фёдор. Он вспомнил разговор перед отъездом из Москвы с Григорием Трифоновым, дьяком Сибирского приказа, который шепнул ему, передавая грамоту на торговлю мехами: «Скоро придётся вам, Фёдор Петрович, сменить Волгу да Керженец на Обь с Енисеем. Большие изменения зреют…»
Тогда он, по подсказке и при помощи боярина Александра Даниловича, получил проезжую грамоту, которая гласила: «.. по памяти из Сибирского Приказа дана проезжая грамота по государствам посланному в Лифляндию и прочие окрестные государства для продажи и мены на заморские вещи китайских товаров и мягкой рухляди купчине Фёдору Полонянкину…».
Задумался: «Надо собрать здесь долги, скупить какие возможно меха да отправляться в Лифляндию и дальше в Европу. Однако Государь решил очередной раз ослабить, разорить и разогнать кержаков. Как я раньше не догадался. Не забыть предупредить старца Иоанна и игумена Тихона. И пора посылать помощников на Обь да Енисей».
Обоз продвигался быстро и без сложностей. По договоренности с игуменом и раскольниками Фёдор оставлял для обмена товар в починках и скитах, долго не задерживался, стремился дальше, в верховья реки, пока тропы позволяли идти обозом.
Однажды, после ночёвки на поляне, к обозу из леса вышло несколько человек, один из них без сомнения направился к Фёдору, но был остановлен Килиным:
– Вы кто будете? Зачем пожаловали?
Павел Тимофеевич окликнув непрошеных гостей, напустил на себя начальственности, важности и строгости, но в растерянности остановился, а молодой, высокий и сильный мужик, пользуясь этим, кинулся к нему, обхватил, поднял, прокрутившись на месте, и осторожно опустив на землю, выдохнул:
– Дяденька Килин! Павел Тимофеевич! Это я, Стёпка Нестеров, барабанщик! Помните, я с вами был в Москве, в Воронеже да на Азове?
Они крепко, по-мужски обнялись ещё раз и, радуясь встрече, вместе подошли к Фёдору.
– Фёдор Петрович, вот Стёпку, стрельца-барабанщика встретил… – И обратился к Степану: – Сказывай, Стёпка… Фёдор Петрович – наш спаситель и старший брат друзей твоих, Семёна да Матвея. Помнишь их?
– Как же… Фёдор Петрович, вон те двое, со связанными руками, следили за обозом всё это время от монастыря. Ярыжки они, из Тайного приказа… Дороги к нам узнают…
Подвели мужиков, помятых, с синяками и разбитыми в кровь лицами. Фёдор задумался, спросил:
– Кто послал вас и зачем?
Бойкий мужичонка с разбитым носом жалобно прогундосил:
– Дак мы человеки подневольные… Приказал подьячий Афанасий Гусаков идти за обозом и прознать дорогу в дальние скиты и к старцу, мы и пошли… Тяжело нам в лесах-то шляться за вами. Отпустите, на ярмарку вернёмся, а?
Степан отмахнулся:
– Ведите их в починок к наставнику, а я с обозниками останусь. – Когда мужики отошли, пояснил: – Наставник наш Богдан Григорьевич послал проследить, чтобы никто за вашим обозом лишний не прошёл в леса. Вот мы и идём от монастыря.
Фёдор расстроился, упёрся глазами в землю: «Нюх теряю. Не напрасно напрягался и осторожничал. Да до конца не проверил всё, положился на стрельца. Дойдём до починка Болотного, а дальше караванами…»
Глава пятая
Старец Иоанн
Отрок Иван поднялся рано, до рассвета, аккуратно сложил в котомку завёрнутую в тряпицу родительскую бронзовую иконку, горбушку хлеба, несколько высушенных плотвичек и луковицу, окинул взглядом спящего младшего брата Тишку, поправил сползшее одеяло, поцеловал в лоб, крестным знамением осенил его и вышел из кельи. Пути братьев разошлись: Ивану предстоял длительный переход в Пустозерск к протопопу Аввакуму – этот переход младший брат вряд ли мог осилить, так как был болен и истощен.
Иван вышел из ворот монастыря, окунулся в работу, забыв и о дальней дороге, и о брате. Закончили собираться, и мысли о брате вновь переполнили его: как же он, несмышлёный малец, будет жить один, без помощи и опеки? Может быть, остаться в монастыре? Но все сомнения разрешил инок Назарий: он указал Ивану место ездового на первой телеге и попросил внимательно наблюдать за дорогой.
Только тронулись в путь, как предутреннюю тишину разорвал крик брата: «Тятя Иван! Тятя Иван!» Иван от неожиданности бросил вожжи, соскочил с телеги: навстречу ему в слезах бежал босой Тишка. Он, поджимая ноги от каменистого колючего полотна дороги, подбежал и ухватился за него. Не зная, что предпринять, Иван гладил брата ладонью по белым волосам и в растерянности осматривался по сторонам. Помощь пришла неожиданно от игумена Фотия, который вышел из тени стен, взял на руки плачущего мальчишку и, благословив Ивана, скрылся в монастыре.
В Пустозерск, на мыс озера Пустое, что на Печорской протоке Городецкий Шар, добирались с осторожностью, крадучись, долго и сложно. Царским указом уже давно был закрыт древний северный сухопутный Чрезкаменный путь через Уральские горы в Сибирь, и городок опустел. Его не раз поджигали и разрушали воинственные зауральские ненцы – харючи, били посадских, забирали запасы, угоняли оленей. Но всё так же из русского царства направляли в Пустозерск мятежников и бунтарей, сюда же в земляную тюрьму был сослан и протопоп Аввакум с единомышленниками. Здесь он писал знаменитые книги, отсюда рассылал по России яростные и призывные грамоты и послания; здесь же, в недобрый час, написал письмо молодому царю Фёдору Алексеевичу о милости к старолюбцам, упомянув недобрым словом ушедшего в мир иной отца его, царя Алексея Михайловича.
Царь Фёдор и патриарх Иоаким слушали письмо Аввакума: «…Бог судит между мною и царём Алексеем. В муках он сидит, – слышал я от Спаса; то ему за свою правду. Иноземцы, что знают, что велено им, то и творили. Своего царя Константина, потеряв безверием, предали турку, да и моего Алексея в безумии поддержали…»
Патриарх вышел, а молодой царь сидел в гневе: «Как смеет этот попик хулить своего царя? Надо заткнуть его глотку, чтобы голоса не было слышно. Сильны ещё раскольники! И я обезглавлю их».
Фёдору уже доносили и о переписке Аввакума с царевичем Михаилом, его старшим братом, сыном Марии Милославской, названным в честь деда, царя Михаила Фёдоровича. Царевич Михаил Алексеевич сидел длительное время в Соловецком монастыре, а после разгрома монахов скрылся в тайных скитах керженецких лесов. Он был поборником старой веры и страстно поддерживал её.
Восьмого февраля 1682 года царь наконец-то получил разрешение Собора поступать с раскольниками «по государеву усмотрению» и сразу же направил указ Тайному приказу провести сыск по письмам Аввакума.
Несколько паломников, самых крепких из макарьевских старолюбцев, добрались в Пустозерск в начале апреля, растеряв основную часть товарищей по дорогам, деревням и починкам. Маленький Пустозерск в это время бурлил: в городке прибывший капитан стрелецкого стремянного полка Лешуков спешно проводит сыск по письмам Аввакума, писанным в земляной тюрьме против царя и иерархов нововеров.
Отрок Иван хотел было потянуться, но инок Назарий толкнул в бок локтем:
– Не зевай, пойдём к землянкам, может, Аввакума увидим.
Но стрельцы загородили все проходы. Поблизости от земляной тюрьмы Иван увидел установленный деревянный сруб, обложенный поленьями, рядом стояли ссыльные бояре, купцы, посадские, другие жители городка, заезжие люди. Вдруг все зашевелились, зашептались и сбились в плотную людскую толпу. Стрельцы вывели протопопа Аввакума и единомышленников с растрёпанными волосами и бородами, пытанными и помятыми. Капитан Лешуков объявил приказ: за великую на царский дом хулу сжечь протопопа Аввакума, священника Лазаря, дьякона Фёдора Иванова и инока Епифания.
Дьякон Фёдор, услышав о неминуемой смерти, в ужасе вскрикнув, упал на колени. Стрельцы кинулись к нему, но Аввакум жестом остановил их. Подошёл к Фёдору, приподнял, бережно обняв за плечи, что-то прошептал на ухо и так, поддерживая друга, обратился к своей пастве с последней пламенной проповедью, призвав хранить старую отцовскую веру; осенил толпу крестным знамением, первым, с горящим взглядом, но гордо и смиренно вскинув голову, поднялся на сруб. С трудом разожгли огонь, сырые дрова не хотели загораться, дымили. Налетел ветер, завихрился, разогнал клубы дыма, и сквозь пламя Иван увидел поднятую Аввакумом руку с двумя перстами.
Людские возгласы, плач и рыдания вперемешку с запахом гари человеческих тел и пепла закружились над толпой. Стрельцы и местные служивые стали разгонять жителей городка, хватать для проверки пришлых; отбили в сторону, грозя оружием, повели к земляной тюрьме, огороженной высокой оградой, отдали стражникам.
Иван в одиночестве стоял, прислонившись к столбу: ноги подгибались от перенесённого напряжения и испытанного страха. Подошёл старик-стражник, жестом позвал за собой; у возвышающегося над поверхностью земли наката из брёвен, покрытых дёрном, остановился, проскрипел задвижкой. Откинув крышку, подтолкнул к отверстию, спросил:
– Как тебя зовут, отрок?
– Иваном кличут, дяденька, – пропищал испуганно.
– Как ты здесь оказался и откуда?
– С Волги я, с Макарьевского монастыря, дяденька. Инок Назарий взял меня с собой в дороге помогать, на протопопа Аввакума посмотреть да послушать его.
Старик полоснул Ивана взглядом:
– Ну, увидел Аввакума? А теперь посиди в его землянке, посмотри, как жил. Спускайся уж.
Иван осторожно заглянул вниз, увидел наклоненное от входного отверстия бревно с зарубами; зловонный запах ударил в лицо и окутал его. Крышка захлопнулась. Подземную темноту сверху прорезал небольшой пучок света; на полу сухое изломанное и в труху истоптанное сено, трухлявые стены с рубленых стволов деревьев, две скамьи вдоль двух стен, в углу низкий столик, в другом углу накрытая яма со зловониями от мочи и человеческих испражнений.
Как малый зверёк пошёл по кругу, заглядывая во все закоулки и углубления. Увидел полочку с огарками свеч и разными предметами внавалку, глиняную посуду, в углу, у потолка, на торце укороченного столба отлитые из металла небольшие иконки. Достал из-за пазухи тряпицу с сухарями, посмотрел и спрятал обратно: есть не хотелось. Молвил: «Господи, Исусе Христе Сыне Божий, помилуй мя, грешного», – перекрестился.
Взял чашку с водой, напился, лёг на скамью и уснул. Спал беспокойно. Проснулся от солнечного луча, который проник в землянку через отверстие на крыше. Встал, закусил сухой корочкой, запил водой. Вверху стукнул засов, и через открытую крышку хлынул поток солнечного света. Услышал голос старого стражника:
– Поднимайся, отрок, капитан зовёт.
Капитан Лешуков удивлённо поднял брови: передним стоял юный отрок, маленький, растерянный и напуганный. Он строго окинул Ивана взглядом, задал ему несколько вопросов и крикнул:
– Дементий, ты кого ко мне привёл? Гони прочь, чтоб духу мальца здесь не было.
Старик смущённо топтался на месте:
– Так ваши стрелецкие ребята привели его. Куда я его дену, пришлый он, погибнет у нас. Заберите его с собой в Рассею, а там прогоните на все четыре стороны.
– Поговори мне.
И обратился к Ивану:
– Где твоя родня живет?
Иван испуганно прошептал:
– Дак сирота я. Только брат мой малый Тишка в Макарьевском монастыре остался.
– Ладно, Дементий. Готовь его в дорогу с нами; пусть в яме Аввакумовской пока посидит или к себе забери. Через два дня отправляемся. Оставлю его где-нибудь в Ярославле.
До выхода из Пустозерска Иван жил у стражника Дементия в избёнке там же на территории земляной тюрьмы, только рядом, у ограды. Дементию отрок понравился, и он было хотел оставить его себе, но потом передумал, передал Ивану завёрнутые в тряпицу несколько последних писаний протопопа Аввакума и наказал никому не показывать их, а отправить в скит на реке Керженец царевичу Михаилу Алексеевичу, которого укрывали раскольники. На прощание шепнул:
– Береги письма. Если кто их увидит, не сносить тебе головы, да и мне тоже. Хотел сам их отдать царевичу, как Аввакум просил, да уж, видать, не выбраться мне отсюда.
– Хорошо, дяденька. А можно забрать вот эти иконки из Аввакумовой ямы? – И показал ему четыре маленькие отлитые иконки.
– Возьми… Одну себе оставь, а остальные царевичу передай. Скажи, от стражника Дементия и новопредставленного сожжённого мученика раба Божьего Аввакума.
К концу лета Иван добрался в родные места, нашёл царевича Михаила Алексеевича и передал письмена и иконки, рассказав об увиденной казни и земляной тюрьме Аввакума.
Михаил Алексеевич проснулся поздней тёмной ночью, вышел из избы и в уединении, стоя на коленях пред крестом, молился негромко: «Господи, Боже мой, прими душу преданного раба Твоего Аввакума! Веди и меня к очищению души моей грешной огнём спасительным, как и наставника моего! Боже славный и всесильный! Укрепи веру мою и силы мои!»
Много лет Иван прожил в Поломском лесу на озере Светлояр вместе с семьёй царевича Михаила Алексеевича. Помогал царевичу по хозяйству, выполнял поручения его жены Анастасии, племянницы боярыни Морозовой, да многих сыновей его, до тех пор, пока не вспомнил о забытом сопернике и возможном претенденте на царский трон младший брат и царь Пётр Алексеевич. Царь наслал верных солдат во главе с игуменом Никольского монастыря в Переяславле-Залесском Питиримом, бывшим старолюбцем, чтобы выискали семью царевича-страдальца, но Михаил Алексеевич смог договориться с солдатами: удивлённые внешним сходством царевича и царя солдаты не посмели поднять руку на его семью. Он же, вместе со старшими тремя сынами, зажёг скит и ушёл в огонь, а жену, Анастасию, и младшеньких неразумных сыновей солдаты отпустили с Богом на все четыре стороны, доложив царю, что вся царевичева семья сгорела у них на глазах.
Живя рядом и помогая семье царевича, Иван почерпнул много знаний и премудростей, приобрёл известность среди единоверцев. Когда солдаты, наводнив леса, пришли за семьёй царевича, Иван хотел разделить его судьбу, но Михаил Алексеевич запретил ему, вытолкнул в лес и благословил на служение старой вере и оказание помощи брошенной пастве старолюбцев. С тех пор Иван стал зваться старцем Иоанном и основал свой лесной скит на большом острове среди болот и озер, на который был лишь один проход от основных дорог – через топи, а выходов было множество на север – лодками по воде Чёрного озера, которые на берегу прятали его друзья-помощники.
Наставник общины Богдан Григорьевич Булгаков был из служивых людей: когда-то стрелецкий пятидесятник, участник бунта, он смог избежать царского преследования и во время скрыться в керженецких лесах. В Москве он потерял жену, детей, избу и всё имущество, но смекалка и военный опыт помогли избежать подвалов Тайного приказа и сохранить жизнь: Богдан с котомкой и саблей, растеряв по пути всех своих товарищей, добрался до Керженецких болот и на одном из островов поставил себе избу-полуземлянку. А через пару лет на обжитом месте появился починок, новые люди, новые семьи. Богдан тоже завёл себе новую семью, обзавёлся ребятишками и хозяйством. Только нет-нет, да вспоминалась Московская стрелецкая слобода, красавица-жена и ластящиеся детишки: пока он бился с турками за Азов, был в походах да скрывался от Тайного приказа, его жена и дети умерли от гонений и голода.
Починок Болотный стан разрастался быстро, давая приют и тепло жаждущим: каждый год в нём появлялись новые люди: кто-то приходил сам, а кого-то приводили с Макарьевской ярмарки. Принимали всех, но в большой мир не отпускали никого: ходили туда только особо избранные, те, которые были испытаны временем и которым Богдан доверял. Однажды поздним вечером к нему забрёл молодой скиталец, рассказал о старце Иоанне, и Богдан возгорелся желанием встретиться с ним. Неделю Богдан прожил в ските со старцем и был пленён его преданностью вере, знаниями и суждениями.
Иоанн настроил Богдана на наставничество, надоумил создать и подготовить из молодых бывших стрельцов дружину для охраны и контроля дорог от разбойных людей, соглядатаев, для противостояния царским солдатам и представителям власти. Дружинники жили по разным скитам и починкам, но собирались быстро. В этой дружине и верховодил некогда весёлый и бесшабашный сотенный барабанщик Стёпка Нестеров. Он знал кержацкие секреты и тайны, постоянно был в дороге: то сопровождал старца Иоанна по лесным тропам и на Макарьевскую ярмарку, то скрытно охранял обозы с товарами в починки и скиты, то путал следы и создавал обманные тропы в неизвестность, на болота и топи, заманивая соглядатаев. Его молодая семья жила в починке, но виделся он с женой и двумя детьми редко; любил дорогу, солнце, ветер, лесную стихию и… тосковал по стрелецкому барабану и боевой музыке.
Скит старца Иоанна за небольшое время разросся и напоминал лесной монастырь с десятком обителей-землянок, в которых жили в трудах и молились за жертвователей – богатых купцов и зажиточных людей, за живых и мёртвых раскольников и скитальцев.
После того как власти объявили на старца Иоанна охоту, он редко покидал леса, но постоянно был в заботах: часто навещал разбросанные скиты и починки, беседовал с избранными наставниками, давал советы и всеми силами стремился сохранить крепость отцовской веры. Но, несмотря на возраст и занятость, всегда думал и помнил о младшем брате, единокровной частичке своей. И теперь, приняв весть об обозе купца Фёдора, он с нетерпением ожидал весточки от брата.
Глава шестая
Встречи
Обоз зашёл в починок Болотный стан под вечер. Только остановились посередине улицы, и сразу же тишина была нарушена тихой детской многоголосицей: любопытная, но серьёзная ребятня издали наблюдала за обозом, телегами, конями и возчиками, порою удивлённо шепталась, но больше молча впитывала в себя всё новое увиденное: затворническая жизнь приучила их к осторожности, сдерживанию эмоций, терпению и наблюдению. Появились женщины в белых платочках, мужчины: женщины остановились подальше от обоза, мужчины ближе и как-то незаметно обволокли, окружили обоз со всех сторон.
Фёдор наблюдал за действиями раскольников и внутренне улыбался: сколько лет ездит к ним в скиты и починки, они знают его, помнят, но всегда встречают настороженно. Он для них чужой; нет к нему доверия, и никогда не будет. Подумал с горечью: «Единожды предав, предаст и дважды. А я для них отступник отцовской веры».
Павел Тимофеевич, почувствовав напряженность, стал искать способ разрядить её: вышел вперёд, пошарил глазами по вечернему починку, увидев восьмиконечный крест, скинул шапку, перекрестился двумя перстами и низко поклонился во все стороны:
– Мир вашему дому! Здорово, робята!
Мужики, увидев его знамение, оживились, окружили, стали расспрашивать: кто он и откуда, как оказался с обозом. Только сопровождает или останется в починке? Подошли молодые обозники, дети стрельцов, осенив себя двумя перстами, поклонились. Все оживлённо зашушукали:
– Все наши, кажись! Как мы!
Но в этот момент на улице появился Стёпка, который отстал, охраняя тылы обоза. Он с ходу завладел вниманием любопытных:
– Ребята! Своего пятидесятника встретил! Долго он меня, малого, пестовал, от бед да от турков спасал… Не счесть! Прошу, Пал Тимофеевич, ко мне, дорогим гостем будешь. А купчина, Фёдор Петрович, – старший брат моих закадычных другов Семёна да Матвея! Товара притащил нам знатного, надолго хватит! Прошу и тебя, Фёдор Петрович, в гости!
Хотел ещё повеселить и обрадовать народ, самому подурачиться, но вскинул взгляд и, увидев шедшего к обозу наставника, прикусил язык.
Наставник общины, Богдан Григорьевич Булгаков, по-хозяйски окинул обоз взглядом, пронося его мимо людей, но вдруг замер. Взметнул голову, вернул её назад и, забыв о своём положении, шагнул навстречу подавшемуся к нему Павлу Тимофеевичу.
Воскликнули одновременно:
– Павел Тимофеевич!
– Богдан Григорьевич!
Боевые товарищи, которые не раз прикрывали спины друг другу, выручали в боях и бедах, словно юнцы, кинулись друг другу в объятия и, склонив головы на плечи, замерли, не веря глазам своим и счастливому случаю.
Над улицей волной поднялся удивлённый возглас: «О-о-о-о ка-а-к!». Но растворился в верхушках деревьев после того, как наставник, взмахнув рукой, начал разговор с купцом.
Определили место для обоза: обозники расставили телеги с товаром и стали устраиваться в пустом амбаре, где на земляном полу были набросаны наломанные хвойные ветки. Все оживились, так как впервые за долгое время ночевали в помещении и радовались этому как дети: комары и слепни постоянно донимали, и не было никакой возможности избавиться от них: чего только не жгли для дыма, отгоняя кровососов: и гнилушки, и лапник – не помогало.
Вечерний лесной сумрак окутал починок, жители разошлись по избам да землянкам, обозники отдыхали в амбаре, а лошади жевали сочную траву и фырками от удовольствия, мотая гривами и хвостами, переминаясь с ноги на ногу. Фёдор Петрович, посмотрел на смущённых друзей:
– Павел Тимофеевич, пойду и я отдыхать. Утро вечера мудренее! А вы поговорите меж собой, вам есть что вспомнить.
Кивнул и пошёл в амбар, где ему у стены было приготовлено место для отдыха. Богдан Григорьевич облегчённо вздохнул:
– Вот ведь как живём, дорогого гостя не могу к себе пригласить в избу на ночлег. Пальцем начнут в глаза тыкать! Словно из разного теста слеплены. Слава Богу, с тобой мы в одной поре остались, одной вере веруем! – Немного помолчал, задумавшись: – Пойдём, Павел Тимофеевич, ко мне в избу, познакомлю с жёнкой и детишками да посидим, посумерничаем.
Сидели долго, до утра, вспоминали Московскую стрелецкую слободу, совместные походы, знакомых и товарищей, выживших, казнённых и бесследно канувших в неизвестность. Килину удалось сохранить и вывести из Москвы семью, а Булгакову – только свою голову.
Чуть завиднелось. Пропали звёзды, и темноту сменил утренний сумрак, захватывая окрестности.
– Так что, Богдан Григорьевич, поехали с нами на Каму, поможем обосноваться на новом месте, поддержим с товарищами, а? – уже который раз спрашивал Килин. Его товарищ всё отмалчивался, но сейчас, после длительной паузы, ответил:
– Не поеду я с тобой, дружище Павел Тимофеевич. Хотел когда-то уйти отсель. Один был, подался бы на Дон иль в Сибирь, но встретился мне старец Иоанн, удержал своей верой, надоумил людей собирать да жизнь им дарить. Многие тогда были доведены до края: в гари, в огонь смотрели. Семья, опять же, моя здесь новая, сыны народились. Боюсь, веру на стороне растеряю, мстить начну за деток моих малых, кровью залью царевых слуг, душу свою погублю. Нет, буду нести здесь свой крест до конца. Наставник я здесь, не только за многих отвечаю, но и наставлять должен и удержать на старом отцовском пути. Чтоб не сбилась, и не пропала паства…
Замолчал, вглядываясь в друга, потом продолжил:
– Пойдём товар смотреть да вьюки в дорогу собирать. Старец, поди, ждёт не дождётся Фёдора Петровича с вестями.
Солнце только взошло, а Болотный стан уже гудел, приветствуя новых гостей из соседних ближних и дальних скитов и починков. Сообща, под наблюдением купца и под запись его помощников, разбирали товары по мешкам, корзинам и вьюками вешали их, не более пяти пудов, на лошадь. Вьючники с небольшими караванами в две-три лошадки тут же неспешно покидали починок, и вскоре осталось несколько завьюченных лошадей, с которыми отправлялись на острова Чёрного озера Фёдор Петрович, его помощник и племянник Андрейка да проводник Степан.
Провожать караван подошёл сам наставник. Он о чём-то пошептался со Степаном, повернулся к купцу:
– Фёдор Петрович, ты извини, но порядки наши знаешь.
– Да, конечно, – заулыбался купец.
Лошадей разбили в связки по парам, купцу и отроку завязали глаза, дали в руки верёвки, петлёй завязанные на шеях лошадей, и двинулись в путь. До первого привала шли недолго. Остановились, сняли повязки, осмотрели и поправили вьюки, после чего Богдан Григорьевич проводил их, а сам вернулся в Болотный стан.
Степан шёл неторопливо впереди, ведя связку завьюченных лошадей, за ним Андрейка со своей связкой, а Фёдор замыкал караван. Обладая большим опытом и хорошо ориентируясь в лесу, он отметил неторопливость Степана, неоднократные изменения в направлении движения и понял, что до Чёрного озера здесь недалеко, а возможно, и совсем рядом: при подъёмах и спусках с небольших возвышенностей он несколько раз отмечал пролетающих над верхушками леса уток, явно стремящихся к водоёму. Но к месту встречи на берег, вероятно, они придут только завтра – такое поручение Степан получил от наставника.
Так оно и случилось: ночевали на полянке, а утром, побродив немножко, оказались на берегу озера. Степан сразу определил место и принялся вместе с Андреем снимать вьюки с лошадей, а Фёдор прислонился спиной к могучей сосне, вытянул ноги и, зажмурившись, наслаждался прохладным ветерком, который со стороны озера нёс влажность, запах камыша и крики далёких птиц. Вскоре послышались редкие удары веслами по воде, хлюпанье мелкой ряби и редких волн о деревянные борта лодок.
В это время Степан как-то невзначай пропал и на небольшой долблёнке пристал к берегу одновременно с двумя лодками-плоскодонками. Подал деревянное весло-лопату:
– Фёдор Петрович, долблёнка тебе, на ней и вернёшься. Ждём через два дня. Тебя проводят с острова, держи направление вот на эту сосну, такой высокой нет больше по берегу. Не заплутаешь.
Два молодых чернеца в поношенных и выгоревших одеждах подчалили на лодках, вышли на берег, поклонились с крестным знамением глубоко, в пояс, произнесли: «Здорово живём!» – и принялись загружать лодки вьюками. Фёдор грёб на своей долблёнке не спеша: она, быстрая в ходу, от одного взмаха опережала плоскодонки. Прибились к берегу острова, где их ждали несколько таких же молодых и сильных чернецов, которые, загрузив на себя вьюки, молча пошли вглубь леса. Ступили на еле заметную тропу, которую окружали толстые и высокие сосны; под ногами земля была какая-то непрочная, влажная и замшелая.
Шли недолго и вскоре оказались перед высоким тыном из заострённых толстых брёвен. Их ждали, ворота были приоткрыты. Фёдор удивлённо окинул взглядом территорию скита: в центре высилась рубленая часовенка, невдалеке небольшая избёнка, остальная территория была занята землянками с накатами, укрытыми сверху дёрном. Обратил внимание на возвышающиеся зелёные полоски обработанной почвы, явно из насыпной, натасканной земли, а в дальнем углу, сбоку избёнки, заметил несколько пеньков – колод с пчёлами.
Навстречу выступил высокий и статный седой старец:
– Слава Богу, добрались!
Фёдор засмущался под его пронзительным взглядом, вздёрнул голову на крест часовни, невольно осенил себя двумя перстами, склонился в приветствии:
– Мир вашему дому!
– Пойдём, Фёдор, в избу мою, а здесь и без нас управятся, – облегчённо выдохнул старец и махнул в сторону избёнки.
Глава седьмая
Возвращение
Фёдор вошёл следом за старцем Иоанном в избу, окинул её взглядом: в левом углу, на уровне человеческого роста рубленая топором полка, на которой стояла старая деревянная, местами поблекшая краской, икона Спасителя, рядом такие же образа Пресвятой Богородицы, Иоанна Крестителя, архангела Михаила, небольшие бронзовые иконки, на выступе – тлеющая огоньком медная лампадка. Вслед за старцем осенил себя крестным знамением. Отметил с облегчением: «Как же я, опять, по-отцовски, двумя перстами!»
Следом за ними в избу зашёл отрок, захлопотал у стола и поспешно вышел.
Старец Иоанн взмахом руки пригласил к столу, посмотрел на Фёдора строго, отцовским взглядом, повернулся к иконам и одновременно с наложением знамения начал трапезную молитву:
– «За молитв святых отец наших, Господи, Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас. Аминь»…
Старец читал молитву, а Фёдор душой воспринимал её, вспомнил с давних детских лет и шептал, повторяя за ним, с двуперстным крестным знамением клал поклоны.
С благословлением повернулись к столу, Иоанн произнёс Исусову молитву:
– «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй ны грешная».
Фёдор с радостью, как в детстве отцу своему, ответил: «Аминь», – и обратился:
– Благословите покушать.
Старец Иоанн загляну ему в глаза и, увидев в них радость, с удовлетворением ответил:
– Бог благословит.
Молча отобедали. По окончанию старец произнёс, а Фёдор повторил:
– Спаси вас Христос и сохрани на многая лета!
Фёдор непроизвольно глубоко вздохнул и услышал:
– Фёдор Петрович! Иди, осмотри наш скит, тебе покажут твою земляную келью, а я почитаю то, что ты принёс мне от игумена Тихона. Не терпится. Отдохни с дороги, потом говорить будем.
Старец не стал ждать ухода гостя, аккуратно развернул тряпицу: сердце учащённо забилось при виде писанной книги протопопа Аввакума, вспомнил его, осенившего толпу двумя перстами из огня; обратился к медной иконке, когда-то вывезенной из земляной тюрьмы Пустозерска, и раскрыл письмо игумена Тихона. Увидел родную руку, расслабился душой, разомлел. Игумен не упоминал о церковном расколе, а писал о едином русском православном народе, который должен жить меж собой в мире и приумножаться: «…Я очень рад и доволен жизнью ещё более, потому что делаю в этом мире одно дело вместе с тобой, старец Иоанн: спасаю души и жизни православных людей. Мы не должны быть противниками, не должны быть подвержены политике, но до конца быть со своей паствой…»
Фёдора, вышедшего из избы, сразу же перехватил отрок, повёл за собой в дальний угол скита, в противоположную сторону от избы старца. Землянка пришлась по душе: вход, стены и потолок из полусгнившего дерева, но было сухо, веяло прохладой и спокойствием; в углу несколько икон, горел огонёк в лампадке из бересты, вдоль стены топчан. Нахлынули детские воспоминания о жизни на Порошинской заимке, о родителях. Земляная тишина завладела им. Встал на колени и страстно молился до тех пор, пока отрок не позвал его.
Говорили недолго, но все слова старца находили отклик в сердце. А вскоре обитатели скита собрались на общую молитву; в часовенке Фёдор насчитал десяток послушников. Вернулся в землянку, полночи не мог уснуть: ворочался, думал о своей жизни, вспоминал слова о русской церкви, о раскольниках и новой вере, о родителях и детстве. Не вынес своих дум, вскочил, привёл себя в порядок и пошёл в часовенку. Звёзды освещали натоптанные тропы, а лёгкий ветерок и шорох листвы леса несли прохладу, спокойствие и умиротворение.
Молился, как в детстве с отцом, страстно и преданно. Слёзы душили его: «…Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Многое я потерял, неразумный, отшатнувшись от веры отцовской во благо торговли и блага своего. Чуть душу не потерял, идя на поводу алчности и гордыни. Не ведал, что творил по неразумности своей. Не стоят дома мои, имущество, серебро и злато измены вере отцовской, веками хранимой. Господи прими мя таким, какой я есть. Подсоби силой своей вернуться в лоно веры отцовской; укрепи мя и помилуй отступление моё и слабость мою».
Услышал, как скрипнула дверь: кто-то лёгким шагом прошёлся по часовенке. Поднялся, осенил себя крестным знамением и направился к выходу, на ходу отметив стоящего в стороне отрока Прохора.
Утренние сумерки вместе с лесной тишиной окружали скит. Не стал задерживаться, вернулся в свою землянку и забылся в раздумье. Очнулся от голоса отрока:
– Дяденька Фёдор, старец Иоанн приглашает к себе.
Ответил с запозданием:
– Хорошо, Прохор.
Неспешно вышел. Солнце после темноты ударило по глазам, ослепило. На мгновение остановился, привыкая к ярким лучам, направился в избу к старцу; он уже жаждал беседы со старцем, чтобы укрепиться в своём решении.
Беседовали целый день, забыв о времени, о делах и обеде. Фёдор никогда не вдавался в детали церковного раскола, но продолжал вместе с основной частью православных людей посещать церковь и поддерживать отношения со всеми священнослужителями и нововерами и раскольниками, а его жизнь была занята дорогой, торговлей, деловыми встречами и разговорами. Всё, что он делал, было направлено для достижения одной цели: увеличить состояние, расширить денежные возможности и поднять социальный статус. Всё делал играючи, но аккуратно и правильно. Многого добился, живя пятый десяток лет: прекрасная жена и две любимицы-дочки, большое торговое дело, которое ежегодно приносило многотысячный доход, большие связи с большими людьми… Но давно уже чувствовал, будто упустил в своей жизни что-то большое и значимое.
В беседах он всегда старался избегать темы раскола, а о корнях его знал мало, и только из уст священнослужителей-нововеров. Теперь, выслушивая версию раскола от старца, соглашался с ним, а слова ложились на благодатную почву.
Фёдор удивлялся, как же возможно отменить двуперстие – два протянутых перста, которые означают божественную и человеческую суть Христа, а остальные, сложенные в ладонь, – Святую Троицу: Отца, Сына и Святой Дух? Как возможно убирать из храмов и даже уничтожать старые образа, с которых двуперстием благословляют паству православные святые и сам Спаситель? Зачем заменять Исусову молитву «Господи, Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго», о которой ещё святитель Иоанн Златоуст говорил: «Умоляю вас, братие, никогда не нарушайте и не презирайте молитвы сей», – и которая всегда имела мистическую силу?
А устройство церкви по подобию светской власти и отмена древнего обычая избрания духовных лиц приходом, но только назначением сверху? Разве можно подчинить мою душу, дух и мысли мои? Обращался за разъяснениями, получал их и удивлялся простым ответам.
Но ответ старца о его дальнейшей жизни озадачил Фёдора. Это произошло после окончания беседы, когда день был на исходе. Собираясь выходить из избы, он остановился:
– Старец Иоанн, мне трудно, изнутри разрывает! Посоветуй, как жить: стою на перекрёстке, куда свернуть мне?
Иоанн удивлённо посмотрел на него:
– Я тебе так скажу: твоя дорога неведома никому, кроме Господа нашего. Ты как лепесток на воде: то к одному берегу прибьёшься, то ко второму и нигде не причалишь. Игумен Тихон с доверием и любовью относится к тебе. И я вижу – доброй души ты человек, но колеблешься и будешь таким до кончины своей: ты каждому православному помогаешь. Господь направит, а я буду молиться за тебя… Иди с Богом. Завтра провожу тебя.
И опять всю ночь стоял Фёдор на коленях перед образами в часовенке, задавал вопросы о судьбе своей. Но молчали святые, молчала часовня. Забылся, так на коленях и простоял утрешнюю общую службу, а после отправился вслед за старцем в избу. Вместе перекусили.
– Пора тебе, Фёдор, пойдём, провожу тебя.
Молча шли по лесу, вышли к роднику – святому источнику на поляне; рядом открытая купель со стенками, укреплёнными тонкими тёсанными стволами деревьев.
– Окунись, Фёдор, легче в дороге будет, – старец указал на купель. Но в это время на поляну выскочил медведь и кинулся к людям.
– Опять балуешь, – остановил его возгласом старец Иоанн. – На тебе, родимый. – И что-то кинул ему с рук. Медведь на лету, как собака, поймал, приложил к пасти, протяжно зарычал и развернулся в лес.
Фёдора зазнобило от этой встречи и напряжения, но старец спокойно повторил:
– Окунись, но прежде скажи: «Господи! Уврачуй мои недруги душевные и телесные Твоим Живоносным источником. Очисти меня, грешнаго раба Божия Фёдора, от всех недугов. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Аминь».
Фёдор троекратно окунулся, услышал голос старца:
– Опять глаголь Фёдор: «Господи! Благодарю за твой Живоносный источник, за то, что Ты очистил душу мою и тело грешнаго раба Божия Фёдора. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Аминь».
Подошли к берегу. Ожидавший их отрок Прохор передал весло Фёдору.
– С Богом, Фёдор Петрович. Передай игумену Тихону, что я надеюсь на скорую встречу с ним, – произнёс старец. Но потом указал на небо: – Однако ненастье будет. Останься, завтра отправишься.
Фёдор осмотрелся: было ясно и безветренно.
– Ждут меня сегодня Степан да Андрейка. Отправлюсь я.
– Ну что ж, с Богом, – и благословил его.
Фёдор поклонился, отчалил от берега. Но на половине пути вдруг возникли волны и яростно стали заливать долблёнку озёрной водой: переставал грести, вычерпывая воду берестяным ковшом, опять грёб и снова вычерпывал. До берега оставалось немного. Вдруг захлестнуло большой волной, опрокинуло. Держался за лодку, но её ветром начало относить от берега. Отпустил, кинулся вплавь. Боролся долго за свою жизнь, выполз на берег и замер, потеряв сознание.
Очнулся от молитвы, произносимой незнакомым старческим голосом. Открыл глаза, увидел расплывшееся белое пятно и вырезанный деревянный крест над собой.
– Очнулся, раб Божий.
Над ним стоял старик в белой рубахе, осеняя крестом.
– Слава Богу, вернулся в жизнь нашу, – произнёс и добавил: – Господь не пожелал принять тебя, значит, ещё здесь нужен. Поднимайся. Как зовут тебя, откуда будешь? Крестик на тебе наш, раскольничий.
Ответил:
– Фёдор я, с острова возвращаюсь от старца Иоанна.
– Раз с острова, значит, свой будешь. Вставай, перекусим чем Бог послал.
Фёдор увидел перед собой печь из камней, помазанных глиной, рядом тёсаные полати. Поднялся со скамьи, осмотрелся: посередине стол со скамьями, в углу образа святых, огонь в лампадке; везде чисто, на земляном полу хвойный мелкий лапник. Удивлённо обратил свой взгляд на старика и на себя: они были в одинаковых белых рубахах.
– Андрон я, – произнёс старик, – вот уж второй десяток доживаю здесь вместе с дочерями своими. Бабка была, да Бог прибрал в прошлом годе. Мужиков нет, одни мы. Дочери истопку топят, как знали, что ты встанешь. Поздно уже, оставайся у нас, отдохни, потом выведем тебя.
Перекусили печёной рыбой, вышли из избы. Скит был расположен на поляне и обнесён деревянным тыном. Вся земля обработанная: высились грядки, половина земли засеяна зеленью: то ли рожь, то ли овёс; дымилась истопка, рядом груда дров. Две девицы кинулись им навстречу:
– Тятя… поднялся… Всё получилось!
Потупились.
– Фёдор с острова, Богом нам посланный. Истопка готова?
– Да, тятя, уж жара там большая.
Обратился к Фёдору:
– Иди, Фёдор, душу потешь да тело ополосни. Вон какой беды избежал. А Ефросинья поможет тебе. – И обратился к старшей дочери: – Ефросинья, помоги Фёдору в истопке. Покажи ему воду да хвойником обдай.
Ефросинья, высокая и сильная, подняла глаза на отца и взглядом потянула Фёдора за собой:
– Пойдём, помогу тебе.
Фёдор напряжённо шагнул внутрь, хотел лечь на лавку в рубахе, но Ефросинья жестом показала снять её. Лёг на живот и почувствовал на спине и ногах нагоняемый жар пихтовыми ветками, а временами, через её рубаху, крепкие женские груди. Повернулся на спину. Ефросинья охнула, скинула свою рубаху и припала к нему…
Когда зашли в избу, стол уже был заставлен соленьями, грибами, рыбой.
Молча отужинали. Ефросинья сидела как на иголках, постоянно дёргалась, отвечала отцу невпопад, а потом вдруг произнесла:
– Тятя, мы выйдем с Феодосией на миг в истолку, омоемся и заварим травку.
Андрон согласно кивнул, и обратился к Фёдору:
– Ночуешь в истопке. Дверь откроешь, вся жара выдохнется. А завтра я тебя провожу. Ты уж не обессудь, мужиков у нас в скиту нет. Бог простит.
Фёдор стыдливо опустил глаза, вспоминая жаркое тело Ефросиньи.
Сёстры вернулись быстро, принесли терпкий и густой навар из трав, подали Фёдору. Сами смотрели на него в ожидании. Потом Ефросинья спросила:
– Тятя, я провожу гостя?
Андрон опять кивнул. Фёдор поднялся, качнулся и, удивляясь своим движениям, вышел из избы, широко расставляя ноги. И вновь окунулся в большое и горячее тело Ефросиньи, но теперь ненасытно, жёстко и твёрдо.
Очнулся от ласковых, незнакомых прикосновений и поглаживаний. Тёмная ночь заглядывала звёздами в открытую дверь, освещая белое и хрупкое девичье тело. Фёдор как во сне протянул руки, коснулся его и потянул к себе. Феодосия, по-детски всхлипнув, легла на него.
Фёдор забылся и не помнил, сколько времени провёл в этой любовной забаве. Очнулся утром измождённый и голодный, встал, осмотрелся. Увидел свою одежду, сложенную аккуратной стопкой на лавке, оделся, вышел из истопки и направился в избу. За столом сидел Андрон в ожидании. Помолились, перекусили.
– Пойдём, провожу тебя, – и добавил: – Ефросинья и Феодосия ушли на озеро за рыбой. Вечером вернутся.
Долго ходили по лесу, пересекли болото и вышли к берегу озера; сразу увидел высокую сосну, где назначали ему встречу, простился с Андроном и быстро зашагал в её сторону. Через некоторое время вновь вышел на камышистый берег и удивлённо остановился: перед ним стоял незнакомый, невысокий и ладный отрок, который, смущенно улыбаясь, шагнул навстречу:
– Феодосия я, Фёдор!
Уткнулась к нему в грудь лицом, горячо обдавая молодым телом, потянула руками его голову к себе, жадно подставила губы.
Уже смеркалось, когда Фёдор добрался до сосны, увидел обрадованного племянника Андрейку, который взахлёб стал рассказывать об обнаруженной долблёнке, о поисках, о встрече со старцем Иоанном, который сказал, что ждать Фёдора нужно неделю, об отъезде Степана в починок и других новостях.
Утром появился Степан, обрадовался, передал коня:
– Садись, Фёдор Петрович! Поспешим в починок напрямую, скрываться нечего. Наши вы теперь, кержаки.
Добрались быстро, своим приходом обрадовав обозников и обитателей починка. Фёдор с удивлением увидел бывших ярыжек-соглядатаев: они были беззаботны и веселы. Подошёл Павел Тимофеевич, следом наставник. Поздоровались:
– Слава Богу! В дорогу пора, Фёдор Петрович, много собрали мягкой рухляди, за весь товар рассчитались с лихвой! – произнёс Килин, показывая взмахом на загруженные телеги.
К Макарьевскому монастырю добрались через несколько дней, подошли вечером, когда ярмарка уже притихла. Обоз разгрузили споро. Помощники ещё размещали меха, как посыльный прибежал и стал звать Фёдора к игумену Тихону.
Игумен, выслушав рассказ Фёдора о поездке, ските на острове, возвращении в отцовскую веру, переданных старцем Иоанном словах, задумался:
– Бог направляет нас на путь истинный, Он ведает о нас всё. – И, после длительной паузы, добавил: – Утро вечера мудренее, Фёдор Петрович.
Глава восьмая
Дорога в новую жизнь
Утром, сделав необходимые распоряжения, Фёдор попросил Андрейку пригласить Килина. Бывший стрелецкий пятидесятник, шагнув в келью, с порога произнёс:
– Фёдор Петрович, зашёл попрощаться. Домой ноне собираемся, в Лагуново.
– Как же так? Мы с тобой и не закончили разговоры ещё.
– Дак, кажись, всё рассказал, что знал. Разве только о дороге, на которой Семён да Матвей отбились от нас.
– Павел Тимофеевич, задержись, расскажи.
– Хорошо. Пойду предупрежу, что задерживаемся малость, – и вышел.
Фёдор в задумчивости прошёлся по келье, вспоминая детские годы, братьев младших, сестру: «Раскидала жизнь нас по разные стороны света: одни погублены, другие боями промышляют, а младшая и вовсе на польской земле. Да и я тоже скиталец. Семья в Москве и капиталу много, а мне всё покоя нет».
Килин вскоре вернулся, и Фёдор с волнением слушал его рассказ об изгнании стрелецких семей из Москвы и о переходе на Арскую дорогу, к Каме.
– Весной, в тот год, записали нас в дворцовые крестьяне, передали в приказ Казанского дворца да и отправили с подорожными своим небольшим обозом к месту указанного переселения: в особую Сарапульскую дворцовую волость Арской дороги Казанского уезда… – Начал было рассказ, но становился, запнувшись: – Дак ты знаешь всё, Фёдор Петрович, сам нас в путь отправлял.
Фёдор закивал:
– Рассказывай, рассказывай. Мне послушать интересно.
Килин неторопливо продолжил:
– Одежду стрелецкую поменяли на крестьянскую, чтобы царских и лихих людей не привлекать; с трудом расставались, всю жизнь носили, привыкли, как к коже своей. Сабли, пики да ножи, что были, попрятали под телегами от греха подальше: думали, уже не пригодятся, да просчитались. – Задумался, но потом оживился: – К нам в обоз по дороге прибилось несколько семей товарищей наших побитых. Многих в дороге встречали, а одни, зарёванные, как узнали, что стрелецкий обоз, так и пали на колени, молятся на нас: кричат в голос жёнки да детки, просят со слезами да молитвой: «.. Возьмите Христа ради с собой, пропадём одни, без мужицкого надзора…». Ребятишек пытались нам отдать. Ну, мы и пожалели, забрали с собой… Поход вели по всем правилам: мужиков да отроков взрослых выставляли в дозоры, остерегались сами и берегли семьи и имущество, охотились да рыбалили. Но на Муромской дороге проглядели, чуть до переправы на Оке не дошли. После уж узнали, что дальше казаки охраной стояли. К ним ближе надо было бы идти нам на ночёвку… Не дошли. Разбили стан ночевать, а под утро налетел с десяток мужиков, да нас частью и повязали. И крикнуть не успели. Думали, сторожа просмотрели, а оказалось, что налётчики лихие были. Только и они просчитались: Матвей, Семён и Осип Данилыч ужом проскочили под телегами, схватили припрятанное оружие, встали спинами и задали им страху. Мужики мечутся с дубинками вокруг, а те знай покалывают их. Вышел из-за дерев их атаман рыжий, смотрел, смотрел, да как свистнет, чтоб замерли все. А после загоготал во всё горло и говорит: «Узнаю своих. Вот вы, мужики, всё допытываете меня: а чем стрельцы лучше вас? Узнали тепереча! Здорово живёшь, Осип Данилыч!»