Пробуждение

Майский день

Лешка, худенький мальчуган лет шести, проснулся рано. Озорной солнечный луч прорвался сквозь занавески, упал ему прямо на глаза и прогнал сон. Лешка некоторое время ворочался, желая скрыться от назойливого света, но тот всё жег ему какую-нибудь часть тела – лицо, ногу, руку или грудь. Наконец мальчик сдался и оставил попытки вернуть сон. Было еще раннее утро, но он услышал, как по квартире уже ходят родители. Они негромко обсуждали что-то друг с другом. Квартира была полна звуков: на кухне скворчало масло, шумела в ванне вода, верещал что-то радиоприемник.

«Странно», – подумал Лешка. Он начал прислушиваться, пытаясь разобрать, о чем говорят папа с мамой, но уловил лишь отдельные фразы.

– На парад?.. Надо пораньше выезжать… Еще спит… Уже будить?.. Электричка…

Мальчик понял, что родители наверняка задумали ехать куда-то, но вот куда? В такой день? Впереди был праздник, 9 мая, День Победы. Они обычно проводили его дома, накрывали стол, обедали. Утром по телевизору показывали парад, а затем весь день шли фильмы про войну. Ужинали они по традиции у бабушки, там же смотрели красивый московский салют. Что же в этот раз? На природу?

Так он лежал в сомнениях, периодически меняя позу, чтобы увернуться от жгучих лучей. Увлекшись мыслями, он не заметил, как дверь в детскую тихонько приоткрылась, и сквозь щель заглянула его мать.

Увидев, что сын не спит, она распахнула дверь и встала в пороге, уставив руки в бока. Улыбалась.

– Вот он какой! А мы ходим по квартире на цыпочках, разбудить боимся!

– Да я только проснулся, честно-честно!

– Ну да. Давай тогда вставай, умывайся и садись завтракать, а потом мы тебе расскажем, что у нас впереди за день.

Мальчик выбрался из постели и прошел в ванну. Пока чистил зубы, всё гадал, что же за сюрприз приготовили родители… «Точно, наверное, на природу поедем, в лес», – думал он.

Закончив с туалетом, Лешка принялся за сытный завтрак. Когда трапеза подходила к концу, на кухню вошел отец. Он посмотрел на часы, пробормотал что-то и подсел рядом с сыном.

– Доел? Молодец! Смотри, сынок, сегодня у нас будет большое путешествие. Ты уже стал совсем взрослый и самостоятельный, – отец подмигнул, – и мы решили, что пора тебе увидеть настоящий День Победы. Мы поедем в город, на парад, а потом поднимемся на Мамаев курган, помнишь, я тебе про него рассказывал?

Лешка прямо рот разинул.

– На Мамаев курган! – он не мог поверить своим ушам, – на самую вершину?

– Да, прямо к Родине-матери. Но смотри, народу будет много – от нас ни на шаг. Никаких пряток и догонялок. Будешь баловаться, тут же развернемся и поедем домой. Договорились?

– Конечно, пап! – мальчик весь прямо сиял от восторга. Он и думать не смел о таком счастье. Сколько раз он представлял в мечтах, как поднимается на легендарный курган, как видит громадную, но в то же время изящную статую, как оглядывается на город – и тот весь как на ладони, а он сам так высоко, что замирает дыхание…

Отец одобрительно кивнул и обнял мальчика за плечи.

– Ну, тогда в дорогу – ты готов? Электричка через тридцать минут. Через двадцать уже выходим.

И вот последние сборы завершены – вода, сумка с бутербродами, головные уборы – и они вышли в теплое майское утро.

Электричка была полна народу. Люди жались на сидениях, стояли в проходе и тамбуре, держались, кто за что мог. Странно, но никто не возмущался, не ворчал, не ругался. Напротив, среди людей будто разлилась доброта, зажигавшая на лицах улыбки, шелестевшая вокруг шутками и пересудами. В вагоне открыли почти все окна, и сквозь них врывался стремительный весенний ветер, он трепал людям волосы, вырывал из рук праздничные листовки, которые под общий смех порхали по вагону. За окнами проносились зеленые раскидистые вязы, гаражи, старенькие деревянные дома. Где-то вдалеке мелькала яркая волжская синева. Лешка засмотрелся на реку и видневшийся за ней дикий курчавый лес.

Но скоро деревьев стало меньше, и Волга тоже совсем скрылась. Вместо них появились высокие величественные здания, широкие проспекты, полные машин, пешеходов, трамваев – их поезд въезжал в центр города.

Держа друг друга за руки, семья начала протискиваться к выходу. Скоро уже подъехали к нужной станции, электричка затормозила, качнулась и встала. С характерным звуком открылись двери. Народ высыпал на залитый солнцем перрон и сплошным потоком устремился к переходу, ведущему в город. Родители с сыном тоже вышли из вагона, вместе с толпой миновали прохладный подземный тоннель и оказались на большой площади. Мальчик, широко распахнув глаза, восхищенно смотрел вокруг себя. Позади возвышалось грандиозное здание вокзала, похожее на древний замок из какого-нибудь фильма. «Замок» венчали башня и пронзавший голубое небо шпиль со звездой. На фасаде были расположены громадные часы, показывавшие половину десятого.

Пока Лешка жадно поедал глазами невиданное окружение, родители негромко совещались. Наконец решение было принято – мать взяла сына за руку, и они быстрым шагом направились туда, куда устремлялся поток людей – вниз, в сторону большого проспекта. Грандиозный вокзал остался позади, и мальчик то и дело оглядывался на него, всё не веря, что видел его наяву, вот так близко, прямо перед собой.

Улица вывела их к еще более широкой площади – всю ее устилал черный асфальт, с одной стороны возвышались большие торжественные здания, с другой раскинулся зеленеющий парк. Народу было очень много. Чем ближе они подходили, тем теснее стояли люди, и скоро было уже совсем не пройти. Отец, шедший впереди и служивший их тройке буксиром, отвел их чуть назад, и семья встала на ступени небольшого магазинчика – те, конечно, уже были усыпаны людьми, но место нашлось.

Со ступеней магазина немного открывалась площадь. Но маленький Лешка по-прежнему видел перед собой лишь бесконечные ряды людей – ему не хватало роста, чтобы его взгляд добрался туда, где происходило что-то очень важное. Вдруг воздух порвали усиленные мегафоном обрывистые слова, а в ответ им раздалось раскатистое троекратное «Ура!». Отец сразу заторопился, засуетился.

– Началось! Чёрт, не видно почти ничего. Лешка, давай, садись мне на плечи!

Отец скинул рюкзак, присел, и сын быстро вскочил ему на шею – это был знакомый и любимый им трюк.

И вот толпа осталась где-то внизу, и Лешка мигом будто вырос в три раза, прямо как Алиса из сказки. Отсюда он увидел гораздо больше – перед ним открылась площадь, на ней были выстроены парадные «коробки» солдат. Зоркие мальчишеские глаза различали вытянутых по струнке бойцов, строгую форму, блестящее на солнце оружие. Вдоль шеренг медленно ехала окрашенная в темно-зеленый цвет машина, в которой, приставив к фуражке руку, стоял немного полноватый офицер – видно, какой-то генерал, принимавший парад. Периодически машина останавливалась, генерал приветствовал солдат, и те отвечали громогласным «Ура!», которое раскатывалось по округе и уносилось в небо.

Лешка смотрел, не отрываясь. Он видел, конечно, парады и раньше, но лишь по телевизору – там они казались странным каким-то действом, скучно было их смотреть. Тут же, где его глаза напрямую, без посредника-телеэкрана, наблюдали происходящее, его захватили масштаб и сила парада. Особо его поразило периодически сотрясавшее площадь «Ура!» – оно будто проникало в самое нутро, приподнимало мальчишку и увлекало за собой куда-то. Хотелось тоже кричать «ура», пару раз он робко, вполголоса, сделал это, скосив глаза вниз, на отца. Отец, конечно же, услышал, но виду не подал и лишь заулыбался. Однако, когда очередная коробка солдат сотрясла площадь своим рокотом, отец сам громким басом закричал «Ура!» и еще выше приподнял Лешку. Сын не ожидал такого, разинул рот от удивления (что, и под ним теперь начался парад?). Но, сообразив, в чем дело, он с радостью присоединился к отцу. Вдвоем они кричали «ура», а вскоре подключилась и мама. Кто-то из стоявших вокруг оглядывался, удивленно и даже немного возмущенно смотрел. Ну а кто-то следовал заразительному примеру.

Наконец коробки пошли. С хрустом шеренги солдат двигались вдоль зрителей, немного сотрясаясь при каждом ударе тяжелых ботинок об асфальт. Отдельные бойцы терялись в движении – коробка представляла собой единое целое, казалась строгой, но живой объемной фигурой, с сотней голов, рук и ног. Лешка восхищенно смотрел. Планы становиться путешественником и бороздить моря были отброшены – он уже решил стать военным, чтобы вот так же четко и бодро шагать перед пораженными гражданскими. А когда все солдаты прошли мимо них, и на площадь въехала военная техника – его решение стало окончательным и бесповоротным. Похожие на фантастических жуков, по площади не спеша проползали колонны танков, бронетранспортеров и пушек. В завершении под прокатившийся по толпе изумленный шепот на площадь въехали приземистые тягачи, тащившие на спине ракеты, напомнившие мальчику гигантские авторучки.

Парад кончился, но день только начинался. Солнце поднималось в зенит и уже не заботливо грело, как утром, а нещадно палило. На улицах становилось жарко. Люди, привлеченные на площадь парадом, стали понемногу расходиться в разные стороны. Одни двигались дальше вниз, на волжскую набережную. Другие шли в парк в поисках спасительной тени.

– А теперь на курган, пап? – Лешка еще не отошел от впечатлений парада, но уже загорелся следующей, еще более манящей целью.

– Да, но пойдем пешком. Тоже в своеобразном строю, – он улыбнулся, подмигнул жене.

– В строю? Каком строю, пап? – сын не понимал и чувствовал, что от него что-то скрывают, опять готовят какой-то сюрприз.

– Помнишь, мы тебе рассказывали про «Бессмертный полк»? – включилась мама. – Он скоро начнется и пройдет как раз до Мамаева кургана. Вот с ним мы и пойдем.

– И тоже будем маршировать, как солдаты?

– Ну, если хочешь, можешь маршировать.

Лешка решил, что обязательно пойдет маршем, как те бравые солдаты на площади, и тут же приступил к тренировке – получалось не очень, ноги путались, но он упрямо с этим боролся. Родители периодически поправляли юному вояке направление марша, а сами шли чуть сзади, посмеиваясь над потешным сыном.

Всё вокруг превратилось в сплошной праздник. То тут, то там были организованы небольшие сцены, на них звучала музыка, проходили представления, или просто танцевали под старые вальсы люди. Широкий проспект, ведущий к месту начала шествия, был открыт для пешеходов. Люди медленно шли по нему. В руках многие держали красные флаги и штандарты с фотографиями. Будто в самом воздухе было разлито торжественное светлое настроение.

Наконец они были на месте.

Это тоже была площадь, но другая. Ее почти полностью заполняла немного взбудораженная, хаотичная народная масса. Метавшиеся из стороны в сторону волонтеры пытались ее как-то упорядочить, построить, организовать. И дело пошло – через полчаса на площади вытянулась, словно огромная змея, широкая и длинная колонна. Лешка и родители оказались где-то посередине, со всех сторон их окружили ряды людей. И словно вторым этажом над всеми возвышались бесчисленные штандарты с черно-белыми и иногда цветными фотоснимками. На них были лица фронтовиков – предков пришедших на праздник горожан.

Всё время, пока формировалась колонна, откуда-то спереди доносилась военная музыка – вдруг она смолкла, и вместо нее громко прозвучало объявление – шествие начиналось. Будто какой-то разряд пробежал от головы колонны к ее хвосту – люди, до того переминавшиеся с ноги на ногу и в ожидании болтавшие друг с другом, все разом подобрались, приготовились… И наконец ряды двинулись.

Лешка никогда не видел такого скопления народа и даже немного испугался толпы. Поначалу он просто шел, держа мать за руку и стараясь не отставать. Мальчик глазел во все стороны, но почти ничего не разбирал – вокруг были лишь бесконечные ряды идущих. Наконец отец снова поднял его на плечи – и тут он, как и во время парада, смог увидеть нечто для него удивительное.

По широкому проспекту медленно, но неумолимо текла настоящая человеческая река. Не видно было толком, где она брала начало и где кончалась – столько было людей. Бесчисленные лица: мужчины, женщины, подростки, дети, старики – все они сливались в едином могучем потоке. Над размеренно шагавшим шествием так же неспешно тянулись тысячи и тысячи фотопортретов. Со снимков глядели в мир очень разные люди. Юные и пожилые, мужчины и женщины, в скромных гимнастерках и в парадной форме, с одиноким, гордым орденом на груди и сплошь усеянные наградами. Смотрели тихо и устало, прямо и смело. Очень разными были они, эти люди со снимков. И в то же время чем-то неуловимо похожи.

То тут, то там периодически вспыхивали, как случайные всполохи, песни. Случалось, что песню подхватывали, она разгоралась, заражала собой всё новые и новые ряды, и вот уже сотни людей нестройным и шумным хором пели «Катюшу», «На поле танки грохотали», «Смуглянку». Песня крепла, мужала и уносилась в небо, будто желая, чтоб ее услышали те, кому был посвящен этот марш.

Лешка почти не знал слов, но тоже старался подпевать – повторял за всеми или угадывал что-нибудь в рифму. Пели и его родители, и все вокруг – остаться в стороне было невозможно. Это происходило как бы помимо воли человека, просто что-то изнутри выступало наружу, заслышав ожившую в тысяче голосов фронтовую песню и спеша с ней слиться.

Трудно описать это состояние. Лешка никогда такого не испытывал, а поглядывая изредка на родителей, понял, что и они поражены происходящим. Он чувствовал себя растворенным во всей этой людской массе, в этом шествии, в звучных могучих песнях. Он словно перестал быть отдельным, обособленным от мира мальчиком Лешей, но при этом не потерял себя, не ощутил угнетения или какого-то страха. Ему случалось уже теряться в больших толпах – тогда он метался в панике, судорожно искал знакомое лицо или место – но то, что происходило теперь, было совсем иным. Он, напротив, чувствовал себя ужасно большим и сильным, в каком-то смысле он ощущал себя всей этой людской рекой, но в то же время – лишь малой частью ее. Впервые Лешка почувствовал тогда по-настоящему, что значит «вместе».

Время текло незаметно. Странно, но ни жара, ни жажда не волновали их. С азартом они шагали вперед, подхватывали всё новые и новые рождавшиеся где-то в недрах толпы песни. Вот уже подошли к Мамаеву кургану. Отец первым увидел выросшую впереди фигуру «Родины-матери» и, перекрикивая царивший вокруг шум, указал на нее сыну:

– Лешка, смотри, вон она!

Мальчик повернул голову туда, куда устремилась отцовская рука, и разинул рот в изумлении. Он, конечно, уже знал знаменитую статую по фотографиям, но увидеть ее вживую было совсем иначе. Словно мифическая богиня, она возвышалась где-то далеко впереди, и казалось даже, что она парит в воздухе, над поросшими зеленью склонами кургана.

Первые ряды шествия уже медленно поднимались по ступеням монумента. Вскоре начали восходить и родители с сыном. Манящая статуя теперь исчезла из виду – ее заслонил собой могучий солдат-исполин, словно выросший из скалы. «Стоять насмерть!» – гласила размашистая надпись на монолите. Лешка засмотрелся на солдата, похожего на античного героя из книг, Геракла или Ахилла. Вдруг отец тронул его за плечо:

– Оглянись назад!

Мальчик повернул голову. Позади распластались склоны кургана, город и Волга. Живая людская река текла по широкому проспекту, поднималась на монумент. Река догоняла их, уходила вперед и рассеивалась лишь на площади перед вершиной. Трудно было даже представить столько людей, а увидеть наяву – просто перехватывало дыхание. Молодая семья остановилась у могучего солдата-колосса и завороженно наблюдала, как серого исполина словно омывают всё прибывающие людские потоки. Казалось, на это можно смотреть вечно. Но нужно было двигаться дальше.

Впереди была вершина Мамаева кургана, «Родина-мать». Здесь, на площади перед последним подъемом, народу было меньше. Люди собирались в небольшие группы, отходили в сторону, присаживались, хором запевали песни. Такие компании были словно небольшие огни, у которых хотелось задержаться, погреться душой и привнести в общее пламя свою скромную искру. Но для этого еще не наступило время – они должны были подняться на вершину кургана.

Лешка уже не сидел у отца на плечах. Он шел сам. Голова его была постоянно запрокинута вверх, взгляд устремлен в небо, туда, где возвышалась, словно над всем миром, «Родина-мать». Ее исполинская, но в то же время легкая, изящная фигура вся устремилась вперед, позади развевалось одеяние, и рука, сжимающая меч, была вскинута ввысь. Лицо Родины призывало на бой.

Они подымались по последнему пологому склону, поросшему свежей зеленой травой, ровному, как грани пирамиды. Вдоль дорожки из земли выступали плиты – могилы героев битвы. Лешка то смотрел на них, то опять устремлял взгляд вверх, туда, где над ними раскинула руки «Родина-мать». Отец читал надписи на плитах: офицеры, рядовые, медсёстры, рабочие ополченцы – возле некоторых могил они останавливались, и отец рассказывал что-то. В голове у мальчика вспыхивали яркие образы.

Вот суровый подросток лет тринадцати, не больше. Медленно и грозно ползут среди руин танки, а он долго и напряженно крадется к ним, чтобы бросить гранату. Он почти у цели. Вдруг подлая свинцовая очередь прошивает его… Из последних сил мальчишка бросает себя под танк. Он не думает о смерти, о героизме, просто нужно сейчас одно – подорвать головную машину, иначе наших сомнут. Взрыв. Темнота. И выигранный час для его батальона.

Вот юная тоненькая медсестра. Ночью она выволакивает израненных, изорванных пулями и осколками, еле живых бойцов из окопов, тянет их с неимоверным трудом, одного за другим, плачет, скрипит зубами и стонет, но тянет. Хрупкая девушка и грузные полуживые солдаты… Главное дотащить до полуторки – в ней их отвезут к спасительной переправе. А она снова пойдет туда, где совсем недавно рвали землю снаряды, где царили огонь, железо и смерть…

Лешка шел, слушая отца, и видел всё это каким-то внутренним взором, словно иную, глубинную реальность, которую лишь ширмой прикрыл на время мирный весенний денек. Так они поднимались всё выше, завороженные царившим здесь духом.

Наконец, они на вершине. «Родина-мать» грозно нависала над ними, словно туча. Зато было видно весь город и Волгу, и даже больше – уходящий вдаль, до самого горизонта, густой заволжский лес. Самые большие дома отсюда казались игрушечными, а люди и вовсе – букашками. Некоторое время они просто стояли так и смотрели вниз. Прохладный ветер трепал им волосы и одежду, слезил глаза, но они не уходили. Каждый обращался мыслями к своему сокровенному и жадно вбирал в себя происходящее здесь и сейчас, на этой вершине, в эти мгновения. Позже все они будут хранить в памяти этот день, как реликвию. Чтобы возвращаться к нему в минуты горя и радости, в поисках силы и правды.

Они сидели в парке, разбитом сразу за монументом, на плоскогорье кургана. Тень от ухоженных деревьев приятно ласкала разгоряченные солнцем головы. Рядом образовался сам собой небольшой концерт, и семья с радостью влилась в ряды его зрителей. Дедушка залихватского вида играл на гармони песни военных лет, рядом с ним стояла небольшая банка для мелочи, но видно было, что гармонист старается не ради денег – он так же, как и все вокруг, был охвачен необыкновенным настроением этого майского дня.

Гармонист играл разные песни – известные, и тогда слова подхватывали все зрители, и получался небольшой хор. Но выбирал и редкие – тогда все слушали его немного скрипучий голос, молча покачиваясь в такт мотиву. Когда он играл вальсы, в круг выходили две-три пары и начинали кружиться в танце. Один раз даже выскочила маленькая девочка в солдатской гимнастерке и принялась отплясывать «Смуглянку».

Это был очень теплый, душевный концерт, но Лешке всё же стало немного скучно. Пообещав родителям, что не уйдет далеко, он начал с интересом исследовать парк. Побродив недолго, Лешка увидел чуть поодаль тенистое место, скрытое от невнимательных глаз раскидистыми ветвями. Там на старенькой деревянной лавочке сидел одинокий старик. Он не был похож на ветеранов, которых Лешка видел сегодня на параде – всего одна медаль была на его сером пиджаке. Руки опирались на потертую трость.

– Мальчик, – вдруг позвал он. – Поди сюда, внучок.

Лешка поначалу сомневался, ведь ему настрого запретили общаться с чужими людьми, но это был всего лишь пожилой дедушка, что может случиться плохого? И потом, вдруг ему нужна помощь? Мальчик оглянулся на покинутый им концерт – там играл очередной вальс, его родители кружили по «сцене», и им явно было не до него.

Лешка быстрым шагом направился к дедушке.

– Здравствуйте! – он вовремя вспомнил, что нужно поздравить ветерана. – С праздником Вас, с Днем Победы!

– Спасибо, внучек, – дедушка улыбнулся, – как тебя зовут?

– Лешка.

– Лешка? Алексей, значит. А меня – Иван, по-твоему будет Ванька, – старик хрипло рассмеялся, но его смех быстро перешел в кашель. Леша обратил внимание, что у дедушки были странные белесые глаза – они смотрели на мальчика, но в то же время как будто сквозь него.

– Ты что же, с родителями пришел?

– Да, они во-о-он там сейчас танцуют, – мальчик вытянул руку в направлении гармониста. Оттуда всё еще доносился вальс. Лешка обратил внимание, что дедушка не посмотрел вслед за его рукой. У него промелькнула догадка.

– Празднуете. Это хорошо. Праздник славный… Это хорошо, что сейчас так празднуют… – вдруг улыбка почему-то исчезла с лица старика, оно стало серьезным, даже немного мрачным, словно каменным, совсем как на тех скульптурах, что Леша видел сегодня.

– Хорошо празднуют, – тихо повторил старик и замолчал.

Мальчик не понимал, почему дедушка стал вдруг мрачным. Он ждал, когда тот снова скажет что-то. Начать разговор первым Лешка робел. Но молчание еще больше угнетало его. Не дождавшись, он набрался смелости и спросил сам:

– Дедушка, а Вы… ветеран?

– Ветеран? – старик словно опомнился, слегка повернул голову к мальчику, но глаза его смотрели так же невидяще. Лешка окончательно уже уверился, что дедушка слепой. «Но как он тогда увидел меня?» – не мог понять мальчик.

– Да, можно и так сказать, – старик снова помолчал. – Слушай, внучек, давай я тебе гостинец подарю. Особенный.

– Гостинец? – мальчик не знал, можно ли ему брать что-то у этого дедушки, но очень хотелось. – А что за гостинец?

– А вот, возьми на память о нашей встрече, – старик снял с пиджака единственную медаль и вложил в маленькую мальчишескую руку.

– Зачем, это же Ваша, не надо!

– Ничего, мне она уже ни к чему, а вот тебе – другое дело. Возьми, возьми, не стесняйся! – старик, почуяв сопротивление, легко убедил Лешку – в эти недолгие мгновения в нем словно проснулась сила, лицо преобразилось, стало свежее и моложе.

– Это тебе, внучек, в жизни пригодится. Ну иди, тебя уже родители, наверное, ищут. Давай мигом к ним!

Мальчик обернулся и действительно увидел вдалеке мать. Она искала его глазами, не могла найти, и с каждой секундой на ее лице появлялось всё больше тревоги.

– А Вы?

– А что я? Я тут останусь. Буду сидеть, думать… такая у меня теперь работа! – дедушка снова засмеялся сквозь кашель, – ну давай, беги, пока не отлупили.

Лешка постоял немного в нерешительности, сжимая в руке медаль. Наконец он решил, что и правда скоро наживет неприятностей, и нужно бежать.

– До свидания! Спасибо за подарок! – и, не дождавшись ответа, он по-мальчишески скоро рванул к месту концерта. Старик не проводил его взглядом, лишь направил лицо в ту сторону, где только что был мальчик. Некоторое время он просто молча сидел, а затем тихо, почти про себя промолвил:

– Давай, Лешка… Алексей, до встречи.

Мальчик возник перед родителями как-то сразу, почти мгновенно. Стоял, запыхавшийся, одновременно виноватый и взбудораженный.

– Ты где был?!

Лешка видел, что родители всерьез рассержены и решил вывалить всё разом.

– Мам, пап, я рядом был, во-о-он за теми деревьями, меня дедушка позвал, ветеран, он слепой, по-моему, он меня спрашивал, а потом медаль подарил – вот! – и он протянул на ладони серебряный кружок.

– Мы что тебе говорили про то, что к чужим подходить нельзя? Ты знаешь, какие сейчас негодяи бывают? – завелась мать.

Отец уже немного успокоился, взял из руки сына медаль и, присмотревшись к ней, присвистнул.

– Сынок, а где тот дедушка, что тебе ее подарил?

Мать недовольно посмотрела на мужа – он явно ломал ее планы преподать сыну урок. Лешка же, напротив, обрадовался, что отец не присоединился к головомойке.

– Вон там, пап. За деревьями, там скамейка незаметная, он на ней сидел. По-моему, он слепой был.

– Пойдем к нему сходим, может, он по ошибке тебе эту медаль дал, может, другую хотел, это очень ценная штука.

– Да у него только одна и была, – удивился Лешка.

– Всё равно пойдем, – отец увидел недовольное лицо супруги, шепнул ей что-то на ухо, но это слабо помогло. «Мы быстро», – сказал он одними губами и пошел за сыном.

Мальчик бегом и вприпрыжку достиг того места, где он встретил старика. Но там никого не было. Скамейка стояла пустая.

– Как же он так быстро ушел, он же с тросточкой был и слепой… – Лешка искренне недоумевал.

– Сынок, а точно ветеран был, ты не придумываешь? Может, ты ее сам нашел, в траве, или еще где?

– Да нет, точно, точно был!

Они подошли ближе к скамье. Ничего, никаких следов. Мальчик начал шарить глазами по округе, выбежал на дорогу, ни сзади, ни спереди никого не было – но не мог же он так быстро уйти!

Прошло несколько минут. Сколько они ни искали – вокруг было пусто, ни души. Вскоре отец сказал, что пора возвращаться к матери. По его лицу Лешка понял, что он по-прежнему подозревает, что не было никакого ветерана, что он всё это выдумал, нафантазировал. Ему почти до слез было обидно за такие отцовские мысли… Но что он мог поделать с глупыми взрослыми!

Впереди был еще целый вечер. Праздничный концерт, салют. Лешка по-детски искренне восхищался всем, что происходило вокруг, и этим очень радовал родителей. Но они не знали, что из головы его никак не желал уходить тот старик. Что раз за разом в памяти возникал момент, когда старик вдруг помрачнел во время их краткой беседы. Мальчик очень чутко уловил то настроение и никак не мог понять, что вызвало у него печаль? Ответа у Лешки не было.

Когда в небе стали с оглушительным грохотом рваться заряды салюта, отец снова посадил сына себе на плечи. Народу вокруг было опять очень много, словно не река уже, а людское море разлилось на главной набережной города – такое огромное, что нельзя было увидеть его краев.

Яркие разноцветные огни, похожие на гигантские одуванчики, разлетались во все стороны в черном майском небе, улетали куда-то ввысь и в стороны, туда, где их было уже не догнать глазами. Лешка восхищенно смотрел – это был первый в его жизни настоящий салют. Странно, но в этот момент он почему-то случайно нащупал в кармане холодный металлический диск. Медаль. В голове пронеслись слова «она тебе, внучек, в жизни пригодится» и тут же унеслись куда-то, совсем как разноцветные огни в небе. Лешка почти и не заметил этих слов.

После была долгая дорога домой в переполненном людьми автобусе. Мальчик сильно устал и клевал носом, держась за поручень. За окном проносился ночной город – смутные силуэты и огни мелькали в темноте, бежали куда-то и кружили голову. Властная сонливость топила сознание, мешала реальность с загадочными образами.

Лешка видел в темном окне Волгу – но приглядывался и понимал, что вместо воды в ней миллионы людей, и все они идут куда-то, уверенно и неспешно. Он видел парящую в небе «Родину-мать» – она будто оторвалась совсем от своего пьедестала и теперь устремилась вся ввысь, туда, где летели во все стороны манящие искры салюта… Видел строй марширующих солдат, но не тех нарядных с иголочки, что были на параде, а других, в простых гимнастёрках, тулупах, шинелях. Видел он и одинокого старика-ветерана. Старик молчал и задумчиво смотрел из окна на Лешку своими белесыми глазами. Он казался мальчику таким же вечным изваянием, как и сотканные из камня и бетона хозяева Мамаева кургана…

Лешка совсем уже раскис и грозил упасть. Кто-то из сидевших взрослых поднялся, и клевавшего носом мальчика посадили. Он задремал. Вскоре семья была дома. Отец на руках осторожно принес сына в его комнату, положил на кровать, и Лешка спал крепким и здоровым детским сном.

Тот день оставил глубокий след в податливой памяти мальчика. Он стал частью его самого, поселился где-то глубоко внутри, как селятся там герои любимых книг и мультфильмов. Оказалась там и странная встреча с задумчивым, загадочным ветераном. Осталась в памяти немым, саднящим вопросом. На него Лешке еще только предстояло дать ответ.

2018

***

Лето. Старый, скрипучий бабушкин дом. Мать привезла меня и сестру гостить тут, пока в квартире родители делают ремонт (к тому же немного отдыхают от нас). На улице стоит жара, и в просторных, окрашенных в белую известь комнатах душно. Слабый ветерок колышет легкие занавески, висящие вместо распахнутых настежь дверей. Мы с сестрой играем со старым проигрывателем.

Куча пластинок, но я, шестилетний упрямец, хочу слушать одну и ту же песню. Сестре, что старше на пару лет, это надоело, и она изводит меня, не дает ее ставить. Она смеется, я обижаюсь, капризничаю – но сестра забавляется еще больше. Наконец я прибегаю к запрещенному приему – резко срываюсь с места и бегу на кухню – жаловаться бабушке. Сестра, не ожидав такой прыти и подлости, не успевает пресечь мой маневр – и вот я уже с широченными глазами докладываю бабушке о сестриных безобразиях. Бабушка стоит у стола, месит тесто. Она с улыбкой журит преступницу, но та уже сама, надув щёки, идет ставить пластинку. Я еще не вернулся в зал, но мне уже стыдно перед сестрой за свой донос, и я выдумываю, как бы помириться. По дому, потрескивая, звучит проигрыватель.

«Я тебе, конечно, верю,

Разве могут быть сомненья?

Я и сам всё это видел —

Это наш с тобой секрет,

Наш с тобою секрет!»

Вечером, когда за огороды валилось спать ярко-красное июльское солнце, и на поселок наконец опускалась прохлада, мы – я, сестра и бабушка – пили сладкий чай с пирогами. Дневные обиды были забыты. Бабушка рассказывала что-то, а у нас, налупившихся угощения, уже слипались глаза. Не помню, как уснул, помню лишь, что очнулся уже ночью в кровати. Спать не хотелось. Стараясь не скрипеть половицами, я вышел во двор.

Стояла поразительно тихая летняя ночь. Ярко светила луна, и совсем не пугала прогулка среди молчаливых деревьев и грядок. Я осторожно бродил по двору, с замиранием сердца разглядывая всё вокруг, наблюдал тени, силуэты и образы, но ничего не боялся. Я истово верил, что мир прекрасен, добр и чист, и нет в нем врагов. Удивительно хорошо было на душе…

2014

В метель

Одно время мне нередко приходилось ездить из родного Волгограда в небольшой областной городок Котово. Путь лежал на север вдоль Волги, до Камышина, а затем трасса поворачивала на запад. Всего на дорогу уходило часа четыре. Я выезжал обычно вечером, в пять. К девяти приезжал на место, а утром принимался за дела. История, которой я хочу поделиться, произошла как раз в одну из таких поездок.

Стояла ранняя пасмурная весна. Хоть март и не радовал нас солнцем, но было уже довольно тепло, и снег, укутавший город, таял на глазах. Изредка зима еще напоминала о себе буйной, но скоротечной пургой да колючими ночными морозами. Но это случалось нечасто.

Согласно привычному уже порядку я приехал на автовокзал к четырем часам дня. Зал ожидания полнился людьми – впереди были выходные, те студенты и рабочие, что родом из области, стремились попасть домой. Автобус уходил только через час, и я спокойно встал в очередь за билетом. От нечего делать глазел по сторонам, рассматривая людей. Народ в область ехал по преимуществу небогатый, все в простых шапках, куртках и ботинках, за спинами объемные спортивные сумки и рюкзаки. Мое внимание привлекла одна женщина лет сорока, стоявшая в соседней очереди. На ней была дорогая кожаная дубленка, блестящие, словно только что начищенные, зимние сапоги. Женщина была красива, но выглядела очень уж строго, даже сурово. Я такими всегда представлял себе школьных директрис вне учебного заведения. «Директриса» сильно нервничала. Она переминалась с ноги на ногу, с тревогой посматривала на окошко кассы и, поджав губы, следила за табло отправлений. Женщина была налегке, с одной только черной сумочкой, которую то и дело перекладывала из одной руки в другую. Периодически она порывалась сказать что-то стоящему впереди угрюмому усатому мужчине, но, видно, не решалась, будто побаиваясь его. Наконец отважилась:

– Простите, пожалуйста… Скажите, сколько мест в уходящем автобусе? На табло не написано просто, количество свободных в продаже и…

– Все влезем, – не повернувшись, буркнул в густые усы мужик.

– Ясно, спасибо, – видно было, что ответ не принес даме особого облегчения, и она продолжила нетерпеливо переминаться с ноги на ногу.

Мест действительно хватило всем. В рейс выходил старенький уже здоровенный «Икарус». В половине пятого он подкатил на площадку перед вокзалом. Купив билет, я подкрепился дешевым пирожком с сомнительным содержимым и направился к автобусу. Долговязый водитель потягивал зажатую в зубах сигарету, хмурился и проверял у входящих билеты. Он периодически посматривал на небо, затянутое серой пеленой облаков, и явно был чем-то недоволен.

– Прогноз плохой. Метель обещают, – сказал он как бы и никому, просто в воздух.

Будто в подтверждение его слов с неба сорвались несколько снежинок и закружились над подходившими последними пассажирами.

– Ладно… все зашли? Кто еще? Отправляемся! – водитель бросил в урну окурок, сплюнул и уселся за баранку. Приятно заурчал мотор, и машина слегка задрожала. Двери закрылись, и мы поехали.

Город с его серыми громадинами остался позади. В окне замелькали небольшие пригородные домишки, но скоро пропали и они. До самого горизонта развернулась бескрайняя ровная степь. Снег, поначалу срывавшийся невесомыми редкими хлопьями, теперь летел наискось, гонимый гуляющим по степи ветром. Снега было много.

Однообразный пейзаж за окном нагонял сон. Прислонившись головой к прохладному стеклу, я задремал. Не помню, что снилось, какая-то мутная ерунда, которую и не вспомнишь при пробуждении. Периодически я выныривал из забытья, глядел мутным взором в окно, а затем вновь проваливался в сновидение. Между тем, снег за окном шел всё сильнее. Когда на равнину начали опускаться угрюмые сумерки, он валил уже сплошной стеной.

Окончательно пробудился я от громкого разговора за моей спиной. Автобус стоял, свет в салоне был потушен, горела лишь одна лампочка перед водителем. В темном проходе мелькали чьи-то фигуры, светили экраны мобильников. Я не сразу пришел в себя, с минуту тупо наблюдал и слушал окружающее, ничего не понимая. Разбудивший меня спор разгорелся с новой силой.

– Вы набирали МЧС? И что? Что говорят?

– Сказали, что все в курсе, мол, работаем, ждите. Так, отбрехались… А вообще, говорят, Антиповка в Камышинском районе, звоните дальше туда.

– И Вы звонили?

– А как же. Говорят, Антиповка в Дубовском районе, звоните туда… А дальше, ну в общем то же самое.

– Дармоеды! Хоть сказали, когда, когда приедут?

– Нет… Говорят, все в курсе, вся трасса встала. Ждите, расчистят, поедете.

– Да сколько ж ждать!

– А хрен его знает…

Наконец до меня дошло. Разыгралась метель, дорогу замело, и движение на дороге встало. Я слыхал о таких ситуациях, хотя сам ни разу не попадал в подобный переплет. Посмотрел на часы – восемь вечера, уже должны быть в Камышине…

– Долго мы уже стоим? – спросил я у говорунов позади меня.

– Да час уже точно.

– Понял.

Дело было глухо. В надежде узнать ситуацию получше я пошел по темному проходу к водителю.

– Здрасьте, а долго будем стоять, не знаете?

– О, еще один. Да я-то откуда знаю?! Пока не расчистят, не поедем, – водитель был явно на взводе.

– Ясно. Да я не паникую, не спешу особо. А что, затюкали, смотрю, вас?

– Конечно! Дамочка вон только отцепилась. «Что» да «когда», «принять меры», «к кому обратиться». Я тебе что, Шойгу? Бери телефон да звони! Сижу тут такой же, как вы, – бурчал шофер. Я почему-то сразу понял, что он говорит о той самой нервной женщине, что была на вокзале.

– Ну а так, по прошлому опыту, попадали уже в метель, наверное?

– Не знаю, может, скоро тронемся, а может, полночи прокукуем. Всякое бывает. Один раз я до утра стоял. Вон, свет уже выключил, обогрев потише сделал, соляру буду экономить.

Я направился обратно к своему месту. В полутьме салона вдруг увидел освещенное экраном мобильника уже знакомое взволнованное лицо. Дама с вокзала звонила куда-то, чего-то допытывалась. Из трубки доносился возмущенный голос диспетчера: «Женщина, я вам в сотый раз повторяю, техника выехала, она будет чистить всю трассу, вы что, думаете, вы одна там сидите! Потерпите!»

Началось томительное ожидание. Шли минуты, часы, однако ничего не происходило, только периодически вспыхивали среди пассажиров пространные разговоры, всё более отдававшие легкой паникой. За окном словно мешалась какая-то темная серая каша – стремительно несущийся по степи снег. Слышно было, как воет снаружи ветер.

Небольшая группка пассажиров, человек пять, столпилась у дверей. Собирались выйти покурить. Я накинул куртку и рюкзак, присоединился к ним – подышать воздухом.

На улице нас тут же схватила в объятия бушующая метель. Ноги провалились в глубокий свежий снег, ветер противно засвистел в ушах, ударил в лицо, бросил за шиворот пригоршню ледяной крупы. Оказалось, что наш автобус был зажат в длинной колонне, скопившейся на трассе. Голова и хвост ее терялись где-то в снежном мареве.

Мы быстро оббежали автобус, встали с подветренной стороны. Тут было гораздо тише. Народ закуривал, молча пыхтел табаком, о чем-то перекидывался острым словцом. Я заметил среди вышедших на улицу и нервную женщину. Она не курила, стояла чуть поодаль и размышляла о чем-то, нахмурившись и глядя в снег. Вдруг едва заметно кивнула сама себе, будто приняла какое-то решение. Женщина подошла к курильщикам, среди которых затесался и я, чтобы сказать что-то. Но вдруг растерялась. Видно, не знала, как обратиться, то ли «друзья», то ли «мужики». Я догадался, что она не привыкла разговаривать так вот, по-простому, с незнакомыми людьми. «Точно, какая-нибудь начальница», – подумал я. Наконец, дама отважилась.

– Слушайте, мужчины, давайте сходим к голове колонны, может, там что-то знают?

– А что там могут знать? – недоверчиво спросил один полный дядька в еще более полнившей его куртке.

– Ничего там не скажут, – протянул другой, стоявший рядом, и добавил, – Только в ботинки снега наберем. Да автобус свой потом найди, все фары повырубали.

– Ну, можно хотя бы попробовать. Всё же лучше, чем сидеть тут… – женщина взволнованно смотрела на нас в надежде на поддержку, но курильщики отнекивались и отмалчивались.

Она постояла немного в неловком ожидании, затем словно обиженно промолвила:

– Ладно… я тогда сама… я пойду, – и, повернувшись, действительно побрела в глубоком снегу в ту сторону, где терялась в темноте голова колонны. Мне стало обидно за нее. И правда ведь, это лучше, чем бесплодно ждать. Впереди могут знать больше. Да и равнодушие мужиков разозлило. Я нагнал ее:

– Давайте я с Вами.

Она удивленно повернулась ко мне, в тревожных глазах засветилась благодарность:

– Спасибо…

Мы брели в снегу, близко прижавшись к машинам с подветренной стороны. Где кончалась дорога и начиналась степь, в которой снегу было, наверное, уже по пояс – было неясно. Сильный ледяной ветер дул сбоку, с востока. Он нес с собой бесконечные потоки белых хлопьев, бил ими в борта и стёкла машин, создавал причудливой формы сугробы, а всем, что уносилось далее, засеивал степь.

Пройдя, наверное, метров около ста, мы увидели истинную причину такого большого затора. Здоровенный длинный автобус развернуло на трассе, и он съехал носом в кювет. Бампер и передние колёса полностью погрузились в глубокий снег, середина и задняя часть машины перегородили трассу. С наветренной стороны у автобуса скопился уже немалый сугроб, доходивший чуть не до окон. Свет в автобусе не горел, но мы догадались, что причина не в отсутствии пассажиров. Просто экономят топливо.

Это сильно усложняло дело. Расчистить дорогу – это одно. А вытащить такую махину из кювета – совсем другое. Я обернулся, хотел спросить, что будем делать дальше. Но промолчал – взгляд уткнулся в искаженное отчаянием лицо женщины. Увидев, что я смотрю на нее, она тут же попыталась принять привычный деловой вид, но получилось это неважно. Я в первый раз только тогда подумал, что у нее, верно, стряслось что-то серьезное.

– Давайте всё же спросим кого-нибудь, – сказала она, и я еле услышал ее сквозь вой ветра. Мы подошли к первой после развернутого автобуса машине. Ей оказалась новенькая маршрутка, мест на двадцать пять. В ней было так же темно, будто она стояла пустая. Женщина постучала в окно со стороны водителя. Никто не открыл. Она забарабанила сильнее. Наконец, дверь отворилась, и оттуда высунулся шофер с помятым заспанным лицом.

– Что? – он хмурился, морщил лицо от холодного ветра и залетавшего в салон снега.

– Слушайте, вы не в курсе, когда восстановится движение… – неуверенно начала женщина.

– Чего? Вы что, ослепли? Какое движение! Да тут трактор нужен. Ложитесь спать! – мужик был явно недоволен, что его разбудили и заставляют отвечать на глупые, по его мнению, вопросы.

– Ну, а трактор, его вызвали? В смысле, службы же уже едут, или нужно самой позвонить, или…

– Женщина, вы что, не понимаете? Какие службы? Вы тут что, начальник автоколонны? – мужик явно перебарщивал с норовом. Я хотел уже вмешаться, но она сама оборвала разговор.

– Ясно! – надрывно крикнула она ему в лицо и захлопнула дверь. За секунду я вновь увидел резкую смену чувств на ее лице. Поджатые губы, раздутые ноздри, затем лицо исказилось отчаянием, потом снова поджатые, почти белые губы.

– Пойдемте, бесполезно, – бросила она обреченно и, не дожидаясь ответа, побрела обратно. Я поплелся за ней.

Меня заразило ее угнетенное состояние. Всё порывался спросить, что у нее за срочное дело, но почему-то не спрашивал. Не без труда мы отыскали свой автобус, но не торопились заходить в него, встали, укрывшись от ветра. Молча стояли. Женщина глубоко задумалась о чем-то, а мне было неловко нарушать ее думы. Вокруг было всё так же не так чтобы темно, а как-то серо. Ветер так же выл и гнал по степи снег.

– Ну… пойдемте в салон? – предложил наконец я, порядком озябнув.

– Да… сейчас, – она ответила, не выныривая из своих мыслей. Брови нахмурены, лицо строго. Капюшон дубленки весь густо усеян белыми хлопьями.

Я постучал в дверь. Тишина. Видно, наш водитель тоже уснул. Постучал еще. Дверь отворилась, я подался вперед, схватился за перила, но оглянулся на мою спутницу. Она стояла на том же месте, словно и не собиралась заходить.

– Вы идете?

– Да, да, заходите, я сейчас. Вы не ждите меня.

Я зашел в салон. Внутри было уже не так тепло, как прежде, ощущалось, что водитель действительно экономит топливо. Пассажиры сидели, натянув на головы шапки, укутавшись в куртки. Почти все дремали.

Я прошел до середины салона, обернулся, но женщины всё не было. «Куда она пропала?» – подумал. Мне стало тревожно за нее. Что она еще затеяла?.. Бегом вернулся к голове автобуса, снова толкнул водителя:

– Слушай, открой.

– Эй, что не сидится! Только тепло выпускаете…

– Там женщина, надо вернуть ее.

Он нажал кнопку, дверь отворилась. Бросил мне в спину:

– Потом по степи вас искать не будем!

Я снова оказался на холоде. Никого рядом с автобусом не было. У меня возникла догадка, я поглядел вперед, и она подтвердилась. Знакомая дубленка мелькала на фоне снега – женщина снова шла к голове колонны, ступая по уже почти заметенным нашим следам.

«Опять пошла разбираться. Точно сейчас драку устроит», – подумал я и стал догонять.

К тому месту, где стояла маршрутка с грубым шофером, я почти нагнал ее. Но, на удивление, дама прошла мимо. Я закричал ей, но ветер унес слова в степь, она и не слышала их. Побежал снова догонять, ступая след в след.

Женщина брела уже в целинном снегу, ссутулившись под жестоким холодным ветром. Она обогнула развернутый на трассе автобус и пошла дальше. Я никак не мог понять, что она удумала? Идти навстречу МЧС?

Наконец я догнал ее, метрах в двадцати впереди злополучного автобуса. Запыхавшийся, схватил сзади за плечо:

– Вы куда?

Видно было, что ей было нелегко идти, но она посмотрела на меня, как ни странно, уверенно. Молчала, тяжело дыша.

– Ну? – допытывался я.

– Я пойду пешком, – коротко сказала она и снова побрела вперед.

Я оторопел. Поплелся сзади.

– Как пешком, куда пешком? Вы с ума сошли?

– Всё в порядке. Мне идти не больше семи километров. За три часа дойду. Спасибо, возвращайтесь. Обо мне не волнуйтесь.

– Да откуда Вы знаете? Мы же в степи, вы замерзнете!

– Перед тем как встать, мы проехали поворот на Антиповку. От нее километрах в десяти два поселка, Белогорки и Вихлянцево, рядом. Мне как раз во второй и надо. Ничего, я дойду.

Я смотрел на ее уверенное лицо и никак не мог поверить, что она говорит всерьез. Да как она дойдет, одна, в такую метель, по глубокому снегу?

– Вы с ума сошли, по пояс скоро заметет! Давайте обратно к автобусу, давайте, давайте, – я взял ее под руку, немного повлек за собой. Она вырвала руку, сказала уже грубее:

– Молодой человек, оставьте меня в покое. Вы прекрасно знаете, что скоро это не рассосется. Может, и сутки простоим. Я прекрасно осознаю риск. Я тут выросла, в этих местах. Дойду, ждать мне нельзя, время! Идите! – и снова побрела в снегу.

Ее упрямство распалило меня, и я крикнул ей вслед раздраженно.

– Что ж Вы за человек такой!? Что у Вас там, помирает что ли кто-то?

Женщина вдруг резко остановилась. Обернулась: брови строго нахмурены, ноздри гневно раздулись, в широко распахнутых глазах блестят горячие слёзы.

– Да! Мать умирает, ясно?! – некоторое время она с вызовом смотрела мне в лицо, затем повернулась и снова пошла.

Не ожидая такого ответа, я на некоторое время остолбенел. Вот как, оказывается. Да, это причина… Вдруг я почувствовал дикую злобу на всю эту проклятую ситуацию: на ветер, снег, равнодушную степь…

– Да что б это всё! – выругался я и сплюнул в снег. Но что было делать… Побрел по следам назад, возвращаться. Периодически поворачивался, смотрел, как женщина брела в снегу, удаляясь всё сильнее. Сердце было не на месте.

В очередной раз я приостановился и посмотрел ей вслед. Ее фигура уже терялась в сером мареве ночной метели. Вдруг она совсем пропала из виду, будто провалилась сквозь землю. Сердце у меня ушло в пятки. «Упала!» – подумал я, и эта мысль больно хлестнула меня изнутри. Несколько мгновений я стоял, мучительно вглядываясь в трепещущую серость впереди. Наконец женщина поднялась, видно, просто ноги запутались в глубоком снегу. Внутри меня всё отлегло. Но это падение стало последней каплей. С трудом вытягивая ботинки из глубокого снега, я побежал за ней следом. На душе стало как-то сразу спокойно, оттого что решение было, наконец, принято.

Вскоре я нагнал ее и подошел сбоку. Женщина шла с трудом, но упорно. Снег не давал ступать широко, его было уже по середину голени. Руки держала в карманах дубленки, капюшон накинут на голову, лицо нахмурено, сосредоточено. От такой непростой ходьбы дыхание стало тяжелым и частым. Женщина не сразу увидела меня.

– Опять Вы! Слушайте, я уже всё сказала, и даже больше! Я иду пешком, и в этом нет ничего ужасного!

– Отлично, а я просто иду вместе с Вами! – задорно ответил я, и на душе у меня и правда было очень легко.

Она сперва будто не услышала меня, собралась опять что-то яростно доказывать, может, даже грубить. Но потом до нее дошло:

– Вы… что?

– Иду с Вами. Вместе веселее будет. Вы же говорите, что ничего нет опасного, что тут часок только прогуляться. Как раз меня чаем напоите, спать уложите, а утром я и пойду на автостанцию. У меня дело не такое уж срочное.

Женщина изумленно смотрела на меня. Никак не могла взять в толк, что говорю всерьез. Наконец, кажется, поверила.

– Ну… ну ладно, пойдемте, – потом неловко добавила: – Спасибо.

– Отлично. Давайте я первый пойду, буду дорогу прокладывать, как ледокол, – я слегка обогнал ее, пошел впереди. Услышал сзади снова какие-то слова, но толком даже не разобрал.

– Что говорите?

– Вас как зовут?

– Саша… То есть Александр.

– А меня Елена. Кстати, Александровна…

– Ну вот, наконец-то и познакомились!

Так мы и шли, всё дальше удаляясь от занесенной снегом автоколонны. Скоро автобусы совсем пропали из виду. Вокруг были только белая степь и серое небо, мешавшиеся друг с другом в каком-то неясном, смутном, словно дурной сон, мареве метели. Воющий ледяной ветер, ставший уже как будто привычным, упругие снопы снежных хлопьев и больше ничего…

Идти было тяжело. Ноги вязли в глубоком снегу, ледяной холод набивался в ботинки, сводил ступни. Ветер хлестал порывами справа, бросал в лицо хлопья. Но, как ни странно, в целом не было холодно. Движения давались непросто, приходилось делать усилия, и от этой работы тело согревалось. Я даже немного вспотел. Только лицо немело от ветра, да ноги морозил проникающий в обувь снег. Да, идти было тяжко. Но ходьба уже стала какой-то автоматической: шаг, еще шаг, снова шаг… Это облегчало работу.

Мы брели уже долго, часа два. Размеренно шли, смотря под ноги. Впереди пустота – только трепещущая снежная серость, поглотившая в себе горизонт. Смутно угадывалось направление дороги – по небольшому возвышению, да по тому еще, что я два раза провалился по пояс в снег, сойдя с трассы. Ветер свистел так, что слов даже на небольшом расстоянии было почти не слышно, и потому мы молчали. Я просто периодически оглядывался на свою спутницу, смотрел на ее опущенную голову. Но мог бы и не оборачиваться – я будто спиной чувствовал, что она по-прежнему там. Было заметно, что движения давались ей всё сложнее. Иногда, когда силы у нее кончались, она немного отставала. Пару раз даже приседала в снег. Я ждал, пока она отдохнет, помогал подняться, и мы продолжали путь.

Шли. На ветер уже и не обращали внимание, как и на снег в ботинках и сапогах. Я погрузился в мысли. То, что я не попал в срок в Котово, – не волновало. «Подумаешь, отложу дела на день, – думал я, – а вот у нее… Жива ли мать? И кто сама эта женщина? По виду – какой-то мелкий начальник. Была бы крупной шишкой, ехала бы на такси, а не на автобусе. Но среда для нее непривычная. Сторонится людей, побаивается, робеет. А мать в деревне… Как так? Сказала – провела тут детство… Неужели и вправду? Потом, наверное, учеба, работа… Опа! Что это там у нас впереди?» – вдали, чуть в стороне от дороги, действительно мелькнули едва видные, мерцавшие из-за валившего снега желтые огоньки. «Может, это машина, а может… деревня, тот поселок, как его… Белогорки?.. Стоп. Что-то не так».

Я вдруг почувствовал, что за мной никого нет. Обернулся – и точно. Женщина сидела в снегу черным пятном, метрах в двадцати сзади.

– Вы чего там? – крикнул я. Молчание в ответ. Я пошел к ней.

– Устали?

Женщина подняла голову и посмотрела на меня из темноты надвинутого капюшона. Мне стало страшно – отчаяние было в ее глазах.

– Она умерла, – еле расслышал я в вое ветра ее слова. Голова у меня загудела, будто по ней ударили. Я не знал, что ответить.

– Она умерла, – громче произнесла женщина, – Я чувствую. Оборвалось что-то внутри. Как струна, – она уже не смотрела на меня, а просто уставила глаза перед собой. Из них по щекам текли горячие слёзы.

– Да бросьте, откуда можете знать?! Вы просто устали. Сейчас отдохнем и пойдем опять, там, по-моему, уже деревня рядом… – пытался я ее приободрить, но получалось неважно.

– Не могу больше идти, – обреченно сказала она. – Сил нет. Да и незачем. Чувствую, что всё… конец, – она сжала покрасневшей на морозе рукой дубленку на груди, – сердце… Сводит.

Я понял, что дело плохо. Она бледнела на глазах. Еще несколько секунд – и упадет в обморок. Я присел перед ней на корточки, принялся тормошить за плечи.

– Хватит, я Вам говорю! Нам идти осталось – ерунда! Сейчас кого-нибудь найдем, отогреемся, и дальше – к маме Вашей. Я уверен, она жива. Хватит ее хоронить!

– Я так устала. Не могу больше, – тяжело дыша, Елена подняла воспаленные глаза, но смотрела как будто сквозь меня. Лицо было белым, на нем застыла маска отчаяния. – Мама, мамочка… – сказала она вдруг дрожащим голосом, и слёзы новым потоком потекли из глаз. Она закрыла лицо руками.

Я сел перед ней. Надо было что-то делать. Но не сейчас. Пусть поплачет немного. Когда она отняла руки от лица, я поднялся, подошел сзади.

– Так, мы с Вами тут сидеть всю ночь не будем. Снегом заметет, – я взял ее под плечи, приподнял. Сначала она просто повисла на мне, будто была совсем без чувств, затем более-менее встала на ноги. Но сопротивлялась:

– Александр, Саша, оставьте меня, хватит.

– Нет уж, решили идти, надо идти. Что Вы раскисли? Решили, что всё? С чего вдруг?

– Чувствую.

– Я тоже много чего чувствую. Например, что поселок близко.

– Какой поселок… – обреченно бросила она.

– Как какой? Ваш, точнее, который первый, перед Вашим. Как его?

– Белогорки?..

– Да! Смотрите. Да посмотрите же! – я начинал уже злиться, – вон там, впереди огни, видите? Это он! Почти пришли!

Елена наконец посмотрела вперед, куда я указывал. Впервые за эти несколько мучительных минут лицо ее немного прояснилось.

– Хорошо. Не надо, я дальше сама, – она отвела мою руку. Пошла, как и прежде, сзади.

«Слава Богу!» – подумал я. Слышал позади ее тяжелое дыхание, изредка всхлипы, но в целом был спокоен. Главное, нам теперь до тепла добраться, ведь так можно и замерзнуть в степи. Решил, что мы должны попытать счастья в поселке. Без отдыха точно не дойдем.

Вскоре добрались до поселка. С края стояло несколько стареньких хат, заметенных снегом. В двух мутные окна горели желтым светом. Я позаглядывал в один дом, ничего не смог разобрать, постучал в окошки, но никто не открыл.

Со вторым повезло больше. После первых же стуков за стеклом показалось маленькое сморщенное лицо старушки. Она несколько секунд всматривалась, кто это там стучит. Потом скрылась в глубине дома. Через мгновенье дверь дернулась и попыталась открыться, но тому помешал солидный слой снега. Я отгреб его ногами и руками, и бабушка смогла наконец приоткрыть дверь.

– Ой, да как же вы тут! Неужто в метель попали? Что, машину, небось, занесло или в кювет слетели? Заходите, заходите, да быстрее, не напустите снегу, – затараторила хозяйка.

Мы не успели опомниться, как оказались в маленькой полутемной прихожей. В руки нам был вручен веник.

– Снег весь чтоб оббили, мне в доме лужи не нужны! Жену свою тоже оббей, да не жалей, что ты ее гладишь! – бабушка приняла нас, верно, за супружескую пару.

– Спасибо, – я протянул веник обратно. Теперь на полу вокруг нас разбросан был тающий снег. – Мы не на машине, на автобусе ехали, и дорога встала вся. А женщине, – я показал на молчавшую Елену, – срочно надо в соседний поселок.

– В Вихлянцево?

– Да, туда.

– Как же вы, прямо по снегу так и шли? Ой, у вас ноги, небось, все в снегу. А ну сымайте разом ботинки, да тоже отряхивайте, да получше оббейте, и вот на трубу, сюда, чтоб посушить хоть чуть. Так, кладите, я вам сейчас чаю заварю, – бабушка скрылась за боковой дверкой.

Я снял ботинки, а Елена сапоги. Сделали всё, как велела старушка. Как-то сразу хотелось ей беспрекословно подчиняться. Босиком и без верхней одежды мы прошли в небольшой зал, из которого и выглядывала в первый раз бабушка. Она сейчас суетилась с чем-то на кухне. Зашумел чайник на плите, загремели керамические кружки. Нам готовилось чаепитие.

Елена молчала. Отчаяние ее будто сменилось какой-то обреченностью. Она выглядела очень уставшей, потрепанной. Мокрые от пота и растаявшего снега волосы смешались на голове, падали в беспорядке на лоб. Мне было жалко ее. Но я не знал толком, что сказать, я не умел утешать людей. Схватить в снегу и потащить – это можно. А что сказать ей теперь… Не знал.

В зале работала одна только тусклая лампочка, свисавшая на проводе с потолка, без плафона. Елена присела на кушетку под этой лампой, и тени легли на ее лицо. Оно стало красивым и загадочным. Странно, но мороз и горе будто омолодили ее. Я не знал даже, сколько дал бы сейчас ей лет, двадцать, тридцать, сорок… Тягостное молчание между нами продолжалось. Она, видно, чувствовала свою вину передо мной. А я просто не знал, что надо в таких ситуациях говорить.

– Слушайте, Александр, я там совсем… расклеилась. Простите, – наконец сказала она. Я заметил, что со мной говорила уже совсем новая Елена. Это была не та зажатая, собранная в тугой пучок деловая дама с автовокзала, но и не та сломанная женщина, что я видел всего полчаса назад.

– Да ничего. Всё нормально, – искренне ответил я. Напряжение между нами спало, и обоим сразу стало как-то легче.

Тут вошла в зал хозяйка. В руках у нее была заменявшая поднос доска, на которой стояли две парившие кружки чая.

– Так, ничего еще не сперли? – бабушка увидела наши вытянувшиеся лица: – Шучу! Пейте давайте. Я вам с шиповником заварила. Сил должен прибавить.

Я с удовольствием припал к горячему напитку. Просто сидели и пили чай. Как же было хорошо… За окном подвывал ветер, но я отметил про себя, что он стал тише.

– Ишь, как глотают. И чего вас занесло в такую погоду к нам? Сколько ж прошли? Переждали бы в машинах, а там, глядишь, вас бы утром выковыряли.

– Да срочное дело, тут у Елены мать, – произнес я и осекся, наткнувшись на ее вопросительный взгляд. – Да, наверное, она сама, – я заметил вдруг, как странно смотрит на забавную старушку Елена. Будто знает ее…

– Моя мама. Она в Вихлянцево живет. Я сама оттуда, там выросла… – промолвила тихо женщина.

– А как звать? Маму твою?

– Ирина Федоровна…

– Нет, не знаю что-то…

– Сегодня… Или, наверное, уже вчера, позвонила соседка. Приезжай, говорит, Лена, как можно скорей, мама твоя умирает, – подбородок Елены задрожал. Женщина вздохнула, с трудом продолжила:

– Она давно болеет, но я не думала, что уже… Я… – Елена закрыла ладонями лицо, глухо заплакала, спина ее дрожала.

Бабушка не бросилась сразу утешать. Смотрела даже с небольшой укоризной на Елену. Потом сказала.

– Ну тише ты, тише. Что ты сразу ее хоронишь? Я вот знаешь, сколько раз так помирала, родных уже и не пугаю. Полежу немного, да и отойду, как кошка. Ты это брось. Ты так ей помогаешь? Знаешь, дочка, слово оно тоже не пустое. Возьмешь, да и угробишь мать? Ты зачем так, а?

Я молчал и удивленно наблюдал эту сцену. Женщины будто и забыли о моем присутствии.

– Я понимаю, знаю… Но что я могу с собой… Я чувствую. Как позвонили, так тут всё натянулось, – она снова, как тогда на дороге, прижала руку к груди. – А теперь словно оборвалось. Сердце упало… Я ничего не могу с собой… – она снова зарыдала.

Бабушка всё так же немного сурово смотрела на женщину. Потом поднялась, шаркающей походкой подошла к ней и вдруг прижалась губами к ее поникшей голове, поцеловала в растрепанные волосы. Потом отняла губы. Елена подняла удивленно голову.

– Она жива, дочка. Теперь я тебе скажу, что чувствую. Жива она, а ты нужна ей очень. Тяжело ей одной. И легче ей своими рыданиями ты не сделаешь. Лучше бы к ней поторопилась, если сил набралась.

Елена изумленно смотрела на бабушку.

– Откуда Вы?..

– Знаю, дочка, я знаю. Просто поверь. Она тебя очень ждет.

Елена молчала. Она вдруг изменилась в лице. Успокоилась, вытерла слёзы.

– Да, Вы правы. Нужно идти, – она посмотрела на меня: – Александр, пойдемте?

– Конечно, – отозвался я, – тем более, по-моему, метель стихла.

Бабушка проводила нас. Мы надели всё еще сырую обувь, верхнюю одежду, шапки. Я взял рюкзак, подал Елене ее сумочку.

– Ну, давайте, поспешите, с Богом. Куда идти, наверное, знаете. Так же по дороге еще всего километров пять, а потом направо. За пару часов дойдете. Так, ничего не забыли? Точно? Посмотрите хорошенько! Ну ладно, с Богом, пора.

Собрались уже уходить. Извинялись за беспокойство, бабушка всё что-то суетилась с новыми напутствиями.

– Спасибо Вам огромное, – сказала Елена. Хозяйка уже без недавней строгости, тепло посмотрела на нее, подошла. Та, будто зная, что нужно делать, наклонилась, и бабушка снова поцеловала ее в лоб, перекрестила.

– Всё хорошо будет, дочка. Ты верь.

– Верю.

Мы вышли на улицу. Ветер совсем стих. Снег срывался еще немного с неба, но кружился теперь спокойно, без прежней безумной гонки. Вокруг стояла поразительная тишина, непривычная до одурения. Я глянул вверх и изумился. Сквозь темно-серую пелену местами проглядывало черное звездное небо.

Мы пошли к дороге, всё так же – я впереди, «ледоколом», Елена сзади. Наши прежние следы уже замело, и пришлось прокладывать путь заново. Снег не скрипел, слишком он был глубокий и рыхлый.

Поселок остался позади. Мы оба оглядывались на приютивший нас полускрытый сугробами домик. Светили желтым мутные окна, и неясно было, действительно ли бабушка стоит у окна, провожая нас взглядом, или нам это только мнится. Да и весь этот визит теперь казался каким-то сном, просто нереальным видением, которое принесли с собой метель и вой ветра…

Некоторое время мы шли молча. Двигаться в глубоком снегу без ветра оказалось гораздо легче. Грудь радовал чистый спокойный воздух, а глаза – снежный простор и мелькавшие в небесных прогалинах звёзды. Елена заговорила сама:

– Она очень похожа на мою маму. Я как присмотрелась, так и обомлела… Странно это всё. Не случайно. Здесь же детство мое прошло, в этих степях… – помолчала, потом прибавила: – Хорошо тут было… Особенно весной, когда степь цветет…

– А почему уехали?

– Жизнь так повернулась. Закончила школу на «отлично», родители отвезли в Волгоград в институт поступать. А там студенчество… сами, наверное, знаете, знакомства, городская жизнь. В общем, пустила корни. Стала даже немного презирать деревню, зазналась, – она горько усмехнулась, затем мрачно сказала: – Обидно было родителям…

– А что, Вы одна у них?

– Да, только я… Отец у меня умер, давно еще, и мать одна осталась. Я всё хотела ее к себе забрать, а она ни в какую. Она любила всё это – просторы степные, закаты… Не могла в городе жить. Душно ей было в нем.

Я не знал, что говорить. Женщина изливала мне душу, а я как-то всегда терялся в такие мгновения. Молчал и только хмыкал в ответ.

– Я очень боялась, что не увижу ее больше. Всё время как вину перед ней чувствую, и всё надеюсь, что смогу еще оправдаться, искупить, что бросила здесь одну, что еще есть на это срок… А тогда, на дороге, как подумала, что всё, что больше нет ее – так из меня будто всю душу вынули. Хорошо, что Вы, Саша, рядом оказались… И эта бабушка. Она, правда, на мать так похожа. Мама никогда меня не сюсюкала, если плачу, сядет, смотрит строго. Чего, говорит, ревешь. Потом подойдет, поцелует раз в голову, и как рукой плач снимет…

– Да, интересно, прямо мистика… Совпадение, конечно.

– Да, просто совпадение… А вы, Саша, расскажите что-нибудь о себе. Вы куда ехали, зачем?

Я рассказывал. Так мы шли и говорили о разном. Елена стала другой за эти несколько часов. Я вспоминал ее вечером на вокзале. Строгие черты, поджатые губы. Где теперь всё это? Передо мной был совсем другой человек. Сильно уставший, измотанный, но будто раскрывшийся, снявший привычную деловую маску. Я смутно догадывался, что видел сейчас ту давнюю, деревенскую «Ленку», что уехала из родных степей, и которую соблазнил и так изменил город. Эта простая женщина, пришедшая теперь на смену прежней «директрисе», была ближе к людям, живее. «Ленка» и раньше сквозила в ней, ее и стало так жалко, ей и захотелось тогда помочь…

За разговором мы совсем не заметили, как вдалеке, справа от трассы снова замаячили огни. И точно, это было Вихлянцево, об этом поведал торчавший из снега дорожный знак, по которому лишь можно было понять, что мы бредем по шоссе. Свернули с трассы, еле нащупав поворот – нужно было пройти с километр в сторону. Когда подошли вплотную к поселку, небо уже начинало светлеть. В это трудно было поверить, но приближалось утро. Как только в голове появилась эта простая мысль, я почувствовал, как смертельно устал, и как сильно хочу спать.

Теперь уже я брел вслед за Еленой. В измененном непогодой поселке она словно на ощупь искала родной дом. Улиц было немного, и поиски не продлились долго. Вот и она, заветная дверь. Так же занесена снегом. Елена постучала в окошко рядом. Ничего. Снова. Но она знала – в доме должна была быть соседка, смотревшая за матерью.

Наконец что-то мелькнуло в окне. Внутри зажегся тусклый свет. Хоть мы и отгребли от порога снежный сугроб, но дверь отворилась с протяжным хрустом.

– Ленка, ты, что ли?

– Да, теть Кать, почему у Вас телефон выключен?! Я чуть с ума не сошла!

– Тише! Я что ль знаю, что с ним делать?! Да тише ты! Мать спит.

– Спит! – Елена зажала рот рукой, чтобы сдержать рыдания. Но это были слёзы облегчения, – слава Богу, слава Богу! – она сжала молитвенно руки. Вдруг взгляд ее изменился, она словно вспомнила что-то. – Спасибо, спасибо тебе, – повторяла она торопливым шепотом. Соседка, стоявшая в дверях, удивленно смотрела на нее, но я понял, что Елена обращается к той бабушке, – спасибо, спасибо…

– Ну, чего стоите в пороге, проходите, – строго приказала тетя Катя. – Да быстрее, холоду напустите, – мы зашли в дом.

Снова, как в доме старушки, мы отряхнули с себя снег, сняли сырую обувь, поставили сушить. Женщины вполголоса разговаривали.

– Ночью ей плохо совсем было. Ой, Лена, я думала, совсем уйдет наша Ира… А она ничего. Полежала, поохала и отошла. Всё имя твое в забытьи повторяла. Видно, помогала ты ей.

Елена ничего не ответила. Молчала.

Затем она отправилась в комнату больной. А меня усадили в кухне, налили горячего чаю. Я сидел, боролся со сном и отхлебывал дымящего напитка, помешивая периодически ложечкой. Вдруг услышал что-то. Будто плач. Точно. С той стороны, куда ушла Елена, доносилась приглушенная речь, мешавшаяся со всхлипами. В ней звучало одно только слово: «Мама, мама, мамочка…»

Меня положили спать в маленькой боковой комнатке. Я, не раздеваясь, рухнул на кровать и тут же провалился в сон, больше похожий на обморок. Очнулся, когда в комнату уже проник яркий солнечный свет. Поглядел на часы – половина одиннадцатого. Всё происходившее вчера казалось странным видением. Чудно было осознавать, что это была реальность. Робко, стараясь не скрипеть половицами, я вышел из комнаты. Наткнулся в кухне на ту женщину, что встретила нас вчера на пороге, тетю Катю. Она что-то стряпала:

– А, проснулся. Сейчас Ленка подойдет. Садись пока, завтракай, – она будто давно меня знала, говорила просто, без реверансов.

Я с удовольствием угостился чаем с гренками. Через несколько минут на кухню действительно вошла Елена. Лицо чистое, свежее, строгий макияж смыт. Одета она была в простой халат. Начавшееся вчера преображение завершилось окончательно.

– Доброе утро. Ну как, поспал хоть немного?

– Немного да. Хватит пока. А Вы как?

– В порядке. Слушай, большое спасибо тебе.

Я уловил какую-то перемену в разговоре, но не сразу понял, в чем дело. Однако, стало как-то… гораздо проще. Через пару секунд только до меня дошло, что она впервые за время нашего знакомства обратилась ко мне на «ты». Я немного потерялся, ответил скромно:

– Да не за что.

– Нет, есть за что. Ты настоящий человек. Без тебя бы не справилась – так бы и пропала в степи…

Она подошла, обняла меня, поцеловала в щеку. Я смутился, что-то пробормотал. Позже только подумал, что мы стали совсем друзьями за это короткое время, несмотря на разницу в возрасте. Вдруг я вспомнил что-то важное, о чем забыл узнать:

– А мама-то Ваша как?

– Хорошо. Она только проснулась. Пойдем, познакомлю вас.

И Елена осторожно направилась вглубь дома. Отворила прикрытую слегка дверь, вошла, пригласив меня за собой. Мы оказались в небольшой скромно обставленной спальне.

У окна под цветастым старинным ковром стояла крепкая двуспальная кровать. На чистой белой простыне под шерстяным одеялом лежала женщина. Она была уже в глубокой старости. Лицо ее, освещенное свежим утренним светом, было усталым, изможденным долгой борьбой с болезнью. Старушка смотрела в окно – на мерцавший в солнечных лучах снег. Но как только вошли, ее взгляд обратился к нам. И на дряхлом, морщинистом лице я увидел живые, ясные глаза. В них светились спокойствие и мудрость. Она и вправду была похожа на ту старушку, что выручила нас в степи. Эти глаза – они роднили их.

– Пойди сюда, сынок, – едва слышно произнесла больная, и я почувствовал, как Елена мягко толкнула меня в спину, направляя к кровати.

Я подошел, ощущая внутри неловкость.

– Здравствуйте, – промолвил едва слышно, словно боясь спугнуть повисшую в комнате робкую тишину.

Старушка увидела мое наивное детское смущение, тепло улыбнулась.

– Ну, не робей, не помираю я уже, отошла, – произнесла она всё еще слабым голосом, в котором, однако, уже звучали веселые нотки.

Тут настал мой черед улыбнуться. Старушка, увидев, что я немного освоился, сделала над собой усилие и громче, четче произнесла:

– Спасибо тебе от меня. За то, что дочери помог устоять… мы помогли, – при этих словах глаза ее загорелись чуть ярче. Я подумал, что не только наше с Еленой путешествие в снегах имеет в виду эта мудрая женщина.

– Надо было нам свидеться. На дорожку. И ты помог – спасибо тебе. Одна я молитвами не одолела бы ее, упрямую, – продолжала она, – ну ладно. Когда перед Богом буду, замолвлю за тебя словечко. Ты, главное, не подведи старушку. Сам с дороги не сворачивай, хорошо?

– Хорошо, – ответил я, по-прежнему слегка смущенный.

– Ну, идите. А я еще на снежок посмотрю в окошко. Сколько лет живу – а всё не налюбуюсь. Жадная я до красоты стала. Будет он там, снежок, аль нет, неизвестно. Так что наглядеться надо всласть. Ну, идите, – и она повернулась вновь к окну, за которым ослепительно сверкал снег. Лицо ее стало задумчивым. Мы вышли.

Я засобирался. Нужно было как-то добираться до Котово. Одного взгляда в окно, выходившее на дорогу, хватило, чтобы понять, что это будет непросто. Мне объяснили, как выйти снова на трассу и взять направление на Камышин, до которого оставалось всего ничего. А из Камышина уж как-нибудь можно добраться. Я распрощался и вышел на улицу.

Снаружи царило солнечное морозное утро. Природа словно и забыла про весну, про начавшийся по календарю март, и снова, возвратившись вспять, оделась в зимнее платье. Небо было удивительно чистым и радовало взгляд яркой голубой краской. Солнечный свет отражался в белой степной бесконечности, слепил глаза. Легкий ветерок, пародия на ночную вьюгу, сметал снежную пыль с сугробов, закручивал причудливые, сверкавшие в лучах карликовые вихри. Стоя почти по колено в девственном снегу, я прикрыл глаза от солнца и осмотрелся, пытаясь понять, куда мне нужно идти. И вскоре направился в путь.

Возвращался из Котово я через пару дней. Ехал обычным рейсовым автобусом, сидел у окна, глазел на степь. На улице снова был «плюс», снег быстро таял, и на полях виднелись черные прогалины, сквозь которые жадно дышала весенним воздухом почва. Мы проехали Камышин, слева мелькнул и скрылся поселок Вихлянцево, в котором я оставил своих новых друзей. Вспомнил Елену, ее мудрую спокойную мать. Не забыл и простую, с первого слова родную Катю. Потеплело в душе. Автобус мчал дальше.

«Так, сейчас будут Белогорки, посмотрю на тот домишко, может, увижу нашу бабушку-спасительницу», – подумал я и стал внимательнее вглядываться в окно.

Поселок был прямо у трассы. Вот он показался вдалеке. Я внимательно смотрел. Вот и та крайняя улица, по которой рыскали мы в поисках убежища. Вот тот первый дом, из которого никто не вышел, а вот…

Я подумал сперва, что перепутал. Что это не тот поселок, не та улица. Но всё было верно. Два крайних дома быстро промчались мимо окна и скрылись позади. Я всё пытался разглядеть их получше, выкручивал шею, смотря назад.

Тот второй дом, в котором нас принимала гостеприимная бабушка, стоял скособоченный и грузный. Окна и двери были в нем наглухо заколочены иссохшими старыми досками, покатая крыша во многих местах просела, провалилась внутрь. Дом был заброшен. И, видимо, уже давно.

Долго еще я растерянно сидел в трясущемся салоне, думал, и иногда всё спрашивал у кого-нибудь из пассажиров:

– Это Белогорки сейчас проехали, да?

– Они, они, тебе говорили уже.

– Там просто… Ладно, – рассеянно отвечал я и погружался снова в беспутицу мыслей.

За окном неслась навстречу автобусу бесконечная степь.

2018

***

В детстве я как-то изобрел ускоритель света. Не смейтесь, знатоки науки. Я был неопытен, чрезвычайно любил фантазировать и только-только начал изучать физику в школе. Помню, мы проходили тогда механику: скорость, ускорение, сохранение импульса, законы Ньютона. Мне всё было жутко интересно. С упоением я рассчитывал, за какое время упадет камень с Пизанской башни, с какой скоростью разлетятся бильярдные шары после удара, под каким углом лучше стрелять пушке. Больше этого любил только книги о космосе. Часами мог разглядывать в старых энциклопедиях фотографии звездных систем и далеких планет, читать об истории исследования Вселенной. Как-то раз наткнулся я на статью «корпускулярно-волновая теория света». Статья изобиловала похожими на египетские иероглифы формулами, портретами ученых, схемами экспериментов. Помню, что статью не дочитал – чем дальше, тем становилась она непонятнее. Остановился где-то на середине и закрыл книгу. Со стороны выглядел, должно быть, немало обалдевшим.

Многое осталось для меня загадочными письменами, однако, главное, как мне тогда казалось, я уловил. Лучи света – это потоки мельчайших частиц, фотонов, несущихся с огромной по земным меркам, но вполне определенной скоростью – скоростью света. У них есть, как и у других частиц, энергия и масса, они даже также подвержены гравитации! Я зажмурился: в темноте передо мной куда-то неслись маленькие желтые шарики, ударялись, отскакивали от предметов, окрашивая их во всевозможные цвета. Детское воображение поразила мысль о том, что свет звезд – это рожденные ими фотоны, долетевшие к нам лишь через сотни и тысячи лет.

С головой, полной неуловимых потоков света, я сел за домашку по физике.

«Абсолютно упругий мяч летит со скоростью 5 м/с и ударяется в лобовое стекло автобуса, едущего навстречу со скоростью 20 м/с. Масса автобуса – 2т, масса мяча – 1 кг. Определите, с какой скоростью отскочит мяч после удара».

Я нарисовал схему. Шарик, автобус, стрелочки… Шарик… Перед мысленным взором пронесся ярко желтый фотон размером с мяч, ударился в стекло и отскочил. Меня осенила страшная в своей простоте и смелости идея. Я отодвинул тетрадь по физике, достал чистый лист бумаги. Я спешил, меня лихорадило, быстрыми движениями я черкал ручкой по белой поверхности и про себя рассуждал:

«Так! Так, если свет состоит из таких же частиц, только очень мелких, но имеющих и массу, и скорость, то они так же будут иметь и импульс, и кинетическую энергию. Верно? Верно! А значит, они могут ее отдавать, а могут и принимать! Точно также, как этот мяч! Мяч ударится о встречный автобус и отскочит с большей скоростью, а фотон… фотон отскочит от, допустим, встречно летящего зеркала, и отразится… тоже с большей скоростью! Стоп. Но свет и так отражается от многих движущихся предметов… Но это неважно, скорость всех предметов очень мала, и они то движутся навстречу ему, то отдаляются, то есть одинаково и ускоряют свет и тормозят. В сумме эффект нулевой. А вот, скажем, если… Если сделать такой аппарат, который бы каждый раз «ловил» фотоны на встречном движении, и понемногу ускорял бы их, но только ускорял, не замедляя! Тогда можно было бы не просто поколебать скорость света мелким отклонением, а увеличить её, может быть, даже в несколько раз!»

Эта идея захватила меня. Мысль о том, что свет, сотни и тысячи лет летевший к нам из глубин Вселенной с одной и той же скоростью, можно «поймать» и ускорить, казалась обескураживающе революционной. Стало даже немного жутко от своей дерзости. Я размышлял дальше:

«Так… Нужны большие расстояния, чтобы зеркальные пластины успевали менять направление и разгоняться. Нужен вакуум – в газе свет рассеивается. Нужен излучатель, вроде лазера, способный дать короткий, но мощный импульс. Скажем, из точки «А» свет летит и ударятся в зеркало, движущееся ему навстречу, отражается и летит назад. Он не должен попасть в ту же точку «А», иначе просто рассеется об излучатель, а зеркало должно успеть за время обратного движения и возращения луча дважды изменить направление. Значит, это как минимум сотые-десятые доли секунды. За это время свет проходит тысячи километров. Такая установка может быть размещена только в космосе. Движения зеркал должны быть очень быстрыми и частыми. Это будет выглядеть, как… как вибрация!»

Мое воображение нарисовало колоссальных размеров установку. Миллионы вибрирующих зеркал, составляющих замкнутый коридор, в котором от стены к стене мечется световой импульс. Коридор опоясывает Землю по орбите и расширяется – с увеличением скорости света расстояния потребуются все больше и больше. Наконец, пройдя несколько витков ускорителя, свет вырывается из плена и устремляется по назначению, в глубины Вселенной! Только ему на это потребуется не тысячи световых лет, а в два, в три, а, может быть, и в десять раз меньше времени! Ну что, космические скептики, съели!

Весь конец дня я сидел как на иголках. Ускоритель света не давал мне покоя. Я беспрестанно обдумывал свою идею, менял детали реализации, с затаенным страхом мучительно перепроверял, нет ли где ошибки.

«Ну вот же, фотон, он – частица, у него есть и масса, и скорость. Ударяется, ускоряется. Всё верно».

Однако грызла мысль, что такая простая идея не могла столь долго дожидаться меня. Если рассуждения верны, давно уже должен был кто-нибудь изобрести «ускоритель света». Но, как я ни вертел свою идею, ошибки не находил.

Утром следующего дня на ватных ногах я подошел к учительнице по физике и чьим-то чужим голосом произнес: «Я вот тут придумал кое-что… со светом…». И протянул исписанный и изрисованный лист бумаги. Учительница взялась расшифровывать мои каракули.

– Вот это свет, верно? А это что?

– Зеркала. Они движутся навстречу фотонам и отражают… И ускоряют.

– Так, поняла, и луч гоняется по этому лабиринту, состоящему из таких пластин, а потом направляется в цель, верно?

– Верно.

Учительница улыбалась и рассматривала схему, а я был готов провалиться сквозь землю в ожидании приговора. Наконец она подняла глаза на меня: «Очень хитро придумано, почти всё предусмотрел, кроме одной штуки». По тону я понял, что всё – хана. Нет никакого ускорения, где-то все-таки закралась очевидная, но мной не обнаруженная ошибка. Однако изобретатель «фотодрона» – так я уже успел окрестить свое детище – внутри меня не сдавался и готов был биться за свое открытие. С чувством отчаяния и обиды начал смотреть на схемы и формулы, которые педагог ловко черкала на доске. Не буду приводить тут краткую лекцию про волновую природу света, про дифракцию и дисперсию. Завершила она теорией относительности и искаженным пространством-временем. Понял я мало, слишком было сложно для того возраста, но слова о том, что скорость света – это предельная скорость чего-либо во Вселенной, прозвучали для меня громом среди ясного неба. Мечта расползалась по швам.

В конце учительница, всё еще улыбаясь, похвалила меня за «пытливый ум» и пообещала принести интересную книгу о физических парадоксах, связанных со светом, временем и пространством. А еще дала несколько задач, «порешать на досуге». После уже я понял, что это была скрытая подготовка к олимпиаде.

Шел домой всё же раздосадованный. Такой проектище рухнул. И, главное, по непонятной заумной причине!

«Почему это, ну вот с чего, не может быть скорости, большей скорости света! Что за вселенский потолок! Подумаешь, время замедляется, масса увеличивается… Что с того, что при скорости света время вообще замрет! Стоп…»

Я остановился.

«Так… Так! Если при приближении к скорости света время замедляется, а при скорости равной ей, так и вообще остановится, то… То при прохождении «светового» порога оно начнет течь назад! Как мы не можем заранее услышать сверхзвуковой самолет, так и сверхсветовой объект мы увидеть и ощутить не можем, потому что он начинает двигаться обратно во времени! Вот вам и порог! Это… Это надо обдумать».

И я стремглав побежал домой.

2016

Степкины звёзды

Степку, светлого худенького мальчугана лет десяти, родители каждое лето привозили в село, к старикам. Он гостил там месяц-другой и возвращался обратно в город. Потом весь год Степка вспоминал свое сельское житьё и, надо сказать, сильно скучал. Село, в котором он проводил заветный месяц, было ничем не примечательно – одно из многих, разбросанных по бескрайней приволжской степи. Природа там была небогатая, даже суровая. Но рядом с поселком, слава Богу, текла теплая речушка. Она скрашивала вид и будто создана была для купания и рыбалки.

Летом село наполнялось детворой – к небольшой кампании местных ребят прибывало подкрепление таких как Степка, городских. Шумная ватага не скучала, постоянно что-то затевала, и каникулы пролетали стремительно. Однако не речку и не мальчишеские приключения больше всего вспоминал Степка, когда уезжал домой. Больше всего он скучал… по звездам.

Дело в том, что мальчишка любил по ночам вылезать тайком на крышу старого дома и смотреть на небо. Это была его страсть. Он ждал, пока старики в своей комнате уснут – сидел и прислушивался, разносится ли уже по дому их мирный храп? Когда понимал, что старики спят, то на цыпочках выходил из спальни и влезал на чердак, откуда попадал на крышу. Никто не знал о его вылазках, разве что кошка Марья, бывало, замечала крадущуюся фигуру и начинала игриво виться у ног. Иногда она даже вылезала с ним наверх и сидела рядом, будто тоже любуясь звездами.

Как-то раз мальчишка пробрался на крышу около часу ночи. Поселок весь уже погрузился в глубокий сон. Огней в окружавшей его плоской степи почти не было, лишь где-то вдалеке иногда проносилась пара холодных автомобильных фар. Степка устроился на принесенном с чердака матраце и устремил глаза в небо. Там сияли звёзды… Они были разные: яркие, похожие на толстых светляков, и едва видные, словно серебряные пылинки. Звёзды собирались, сгущались посреди неба широкой мерцающей полосой. Мальчик знал – это Млечный Путь.

Хорошо было так лежать, заложив руки за голову, и просто смотреть. Степка всегда особо любил момент, когда вот только поднимешь взгляд к небу – а там! Красота такая, что и глаза поначалу разбегаются, не зная, куда им нацелиться, и дыхание перехватывает от восторга, и какое-то радостное предчувствие возгорается навстречу небу! Затем возбуждение осторожно спадает, и внутри воцаряется спокойствие…

Медленно, будто смакуя, он рассматривал один участок неба за другим. Подолгу мог разглядывать какую-нибудь особенную звездочку, уносясь к ней мыслями и иногда будто даже беседуя с ней. «Вон какая… Не такая чтобы сильно яркая, а что-то в ней есть… Особенная. И мерцает, как подмигивает. Свет необычный – голубоватый немного», – думал мальчишка, уносясь мыслями далеко-далеко в небо…

Долго он мог лежать так, погруженный в раздумья и мечтанья, и время шло для него незаметно. Если бы спросить Степку, а что такого находил он в звездном небе, и зачем почти каждую ночь, рискуя получить по шее, он втайне от стариков влезал на крышу – то мальчик и сам бы не знал, что ответить. Что-то манило его сюда, к бездонному летнему небу и к звездам. Может быть, это происходило оттого, что в городе всё было иначе. Там во все стороны от дома тянулись километры улиц, наполненных холодным электрическим светом. И небо было совсем другим – каким-то далеким и чуждым, а звёзды на нем – бледными крапинками, похожими на глупый сор.

А может, и что другое его манило. Чувство, наполнявшее мальчика под бескрайним куполом степного неба, было загадкой и для него самого. Он пытался иногда вспомнить, где и когда ощущал что-то схожее. И всегда на ум приходило только одно сравнение. Это была скромная поселковая церковь, куда мальчик иногда ходил вместе с бабушкой. Когда они оказывались в церкви, бабушка ставила у икон свечи, молилась, а затем болтала чуть слышно со знакомыми старушками. В это время Степка с робким любопытством оглядывал окружение. Вокруг царила таинственная полутьма, и пахло благовониями. Перед старинными образами дрожали теплые огоньки на тоненьких ножках-свечках, и где-то рядом чуть слышно шептали молитву… Странно, но чувства, возникавшие тогда в душе у мальчика, смутно напоминали те, что рождались в нем на крыше, под звездами.

Это было схоже, но всё же немного другое. В храме было хорошо, спокойно. Всё вокруг и его самого пронизывала какая-то тонкая, неуловимая сокровенность. Неясная ему манящая тайна была растворена в воздухе. Но в храме он будто робел перед кем-то. Перед Богом? Мальчик не знал. А на крыше, под звездами, напротив, думалось и мечталось вольно и смело. Чудные фантазии сами собой рождались в голове и захватывали всё его воображение. Жалко становилось, что нельзя воплотить их, взять да и полететь прямо сейчас туда – в безбрежную высь, к этим мерцающим белым огням…

Полночи мог провести Степка на крыше. Лишь когда чувствовал, что уже неумолимо подступает сон, то с сожалением прощался он с небом и крался обратно в свою комнату. Лежа в скрипучей старой кровати, мальчик глядел в потолок, и там ему снова виделись звёзды и черное как смоль небо. Но вдруг к этому почему-то начинали примешиваться странные видения. Возникали в небе дрожащие огоньки свеч, и сквозь тьму проступали смутные очертания старинных икон. В них будто оживали святые, они выступали из рам и подходили к нему, но не пугали, а напротив, словно согревали. Потом он вдруг возносился в небо, летел к звездам, которые всё убегали и убегали дальше. Смутные, неясные, образы святых были рядом с ним, словно помогая ему. Он летел всё быстрее, всё более наливался силой и стремлением, и казалось ему, что он и не мальчик уж вовсе, и даже не человек, а что-то большое, живое и светлое. И он уносится всё выше, выше, выше в бесконечность…

И звёзды, поупрямившись, приближались к нему – медленно, но неуклонно они разгорались ярче. Осторожно пускали спящего мальчика в свои неведомые миры. Их он забудет, проснувшись. Останется только вкус жгучей тайны в памяти. Но он и есть главное.

2018

***

И снова лето и бабушкин дом. Мы с сестрой совсем дети. Местная компания из поселка приняла нас хорошо. Были в ней наши ровесники, ребята помладше и постарше. Но держались все вместе. Шумной и разнородной была наша банда.

Помню вот что. Играли в прятки, уже очень поздно. Темнота поглотила шелестящие поселковые сады. Помню пыльную улицу, одинокий фонарь над ней. Вокруг фонаря вьется рой комаров и ночных бабочек. На дороге под фонарем высвечен ровный круг. Свет желтый, четко рисует все тени. Все камушки, палочки, рытвинки видно.

Следующий фонарь метров через двадцать, у другой дачи. Между ними – темнота. Густая, будто даже тягучая. В ней не видно ничего, только цепочкой уходят островки света вдаль по улице, которая и сама пропала, которой уже будто и нет, а есть лишь эти оторванные друг от друга желтые круги.

Мне нужно пройти из одного светлого оазиса в другой. Страшно, я робею и долго собираюсь с духом. Но вот решаюсь и осторожно, будто ступая в холодную воду, выхожу за пределы освещенного круга. Шаг – и тьма гуще, новый шаг – еще гуще. И вот я за пределами света, оставшегося позади. Смотрю вокруг, и странное чувство охватывает меня. Пустота вокруг. Ничего не видно, вообще ничего. На небе ни звезд, ни луны. Только цепь островков света маячит впереди, подвешенная в воздухе, как гирлянда. Я пытаюсь увидеть свою руку – и не могу. Ее будто и нет вовсе. Будто всё мое тело испарилось и осталось одно лишь сознание, плывущее в пустой темноте. Но я ставлю руку меж собой и фонарями впереди и убеждаюсь, что рука всё же есть у меня. Становится спокойнее. Но не дает покоя мысль: «А что, если бы и фонарей не было… что тогда?»

И вот я, мальчик лет восьми, бреду в кромешной тьме, зачарованный ею. Шаг за шагом вперед. Острова света маячат, качаются передо мной, в такт осторожным шагам, и увеличиваются понемногу. Время тянется, оно стало столь же вязким и безразмерным, как черное пространство вокруг. В такие моменты жуткие мысли рождаются в голове против воли, сами собой, и начинают колоть тебя, жалить. Тьма вдруг пугает сильнее. Ты ощущаешь ее чуждость, враждебность. В ней скрыто что-то плохое. Что-то беспредельно ужасное. И ты идешь быстрее, ускоряешь шаг, чтобы поскорее прыгнуть вновь в объятия света…

И вот я минул эти двадцать метров и оказался под фонарем. И тут же мой дачный приятель вынырнул рядом из темноты. Он сказал что-то шепотом, и я вдруг вспомнил, что идет игра, и мы скрываемся, и нам нужно дальше красться куда-то. И мы пошли вдвоем. Снова скрылись из света, нырнув в черноту, как в темную, непроглядную воду. Но вдвоем было уже иначе. Не так странно, и почти не страшно.

2016

Дом

Перед нами небольшой умирающий поселок на окраине крупного поволжского города. Всё тут имеет вид заброшенный и унылый. Вокруг домов, пожилых, как и их хозяева, дичают фруктовые деревья и ухоженные когда-то огороды.

Пыльная разбитая дорога. Это улица Октябрьская. За ней уже и вовсе ничего нет – только сухая пустошь. Летом она дышит на поселок жарким ветром, а зимой бросает в него бесчисленные снопы колючего снега. Совсем недалеко, самое большее в километре, течет Волга. Сочетание близкой воды и степной пустоши объясняется просто – берег очень высокий, он обрывается у реки почти отвесным глинистым склоном. Речная вода просто не достает до жаждущих ее растений – даже во время разлива. Впрочем, это не приговор – когда-то в поселок был проложен трубопровод, и шумные насосы снабжали его в обилии водой, позволявшей жителям высаживать у себя во дворах целые сады.

Сейчас всего этого уже нет. Трубы давно заржавели и прохудились. Насосная станция заброшена. Старые, мощные деревья еще стоят, еще зеленятся весной сочными кронами. Но когда-нибудь умрут и они, иссохнув от жажды, так и не увидев вокруг себя молодой смены.

Всё бы можно было вернуть: пустить насосную станцию, вновь проложить трубы – но делать этого тут некому. В поселке остались одни старики, молодежь покидает его. Выше по течению раскинулся на берегу Волги большой современный город – он будто высасывает молодость из поселка. Старики по привычке тянут на себе дряхлеющее хозяйство, что-то сажают, подлатывают. Но этого мало для борьбы с наступающей степью. А потому каждый год пустошь всё ближе. Когда-нибудь она поглотит поселок целиком.

Жарким сухим летом, в один из дней, которые нельзя отличить друг от друга, на улице Октябрьской появилась неказистая белая машина. Вздымая клубы пыли и сотрясаясь на колдобинах, она проехала до середины улицы и остановилась у одного из домов. Он ничем особо не отличался: каменные стены, крыша, покрытая шифером, деревянная иссохшая пристройка-веранда. Дом был такой же крепкий и приземистый, как и все остальные – разве что вид у него был более сохранный. Добротный был дом.

С минуту машина просто стояла, привлекая к себе взгляды пожилых соседей, по обыкновению коротавших вечер у окошка. Потом мотор заглох, и из машины показался невысокий мужчина плотного телосложения. Его звали Иван. Немного помешкав, он пересек улицу, открыл калитку, откинув ржавый крючок, и прошел на заросший травой двор.

Иван быстро оказался у крыльца и поднялся по скрипучим ступеням. Забор, ограждавший дворик, был невысок, и с крыльца взгляд охватывал часть поселка и иссохшую степь. Всё вокруг было утомлено дневным зноем. Но день подходил уже к концу, и с каждым часом палящее солнце всё больше умеряло свой пыл, понемногу клонясь к горизонту. Белые, покрытые полопавшейся штукатуркой стены дома сейчас отливали теплым вечерним светом. Стояла удивительная тишина, прерываемая лишь стрекотом насекомых. Иван достал из кармана ключ и, отворив дверь, вошел внутрь.

Не разуваясь, он минул веранду и оказался в широкой кухне. Кухня вела затем в большой зал и несколько спален. Комнаты казались одинокими и пустыми, старинная мебель, подготовленная к погрузке, стояла скученно посреди зала. То тут, то там виднелись белые пузатые узлы, в которых принято складывать вещи при переезде. Сквозь мутные, давно не мытые окна в дом проникало мягкое вечернее солнце, придававшее и без того странной обстановке окончательно таинственный вид. По всему видно было, что дом собрались покидать.

Иван вошел в просторный зал, остановился. А затем неожиданно для самого себя произнес: «Ну, здравствуй». Это «здравствуй» прозвучало так странно в пустом доме, что он вздрогнул. Иван и не знал, зачем он сказал это, с кем поздоровался? С домом ли, или с его хозяевами? А может, со своим прошлым? Прошлое…

В этом доме он провел свое детство. Хозяевами были родители его матери – строгие, но добрые в душе старики. Они приютили их молодую семью в самые тяжелые для нее годы. Отец бросил их, когда Ивану был всего год, а его сестре, Лене, должно было исполниться пять. Мать ушла под крыло к родителям, залечивала раны, поднимала детей, как могла. Дедушка, крепкий еще мужчина, ветеран, был Ивану и Ленке вместо отца. Бабушка будто стала «старшей мамой». Это было хорошее детство. Старики крепкой рукой держали хозяйство. Дед следил за насосной станцией и латал трубы, а в свободное время рыбачил, часто прихватывая с собой и внучка.

Иван и его сестра учились в одной из школ на окраине города и вместе с поселковыми детьми ездили в нее на автобусе. Ватага соседских детей стала им второй семьей – зимой они строили в обильной снегами степи настоящие крепости, а летом дни напролет пропадали на Волге… Это было славное детство!

Жизнь под крылом хозяйственных стариков текла спокойной теплой рекой. Менялась страна, пустел их поселок, но они словно и не замечали происходящего вокруг.

После окончания школы ему пришлось покинуть ставший родным дом – он поступил в университет, и ему выделили комнату в общежитии. Старшая сестра уехала еще раньше – она вышла замуж, и супруг вскоре увез ее в свой далекий город.

Иван учился на инженера пять лет. Поначалу часто приезжал в гости, но со временем всё реже и реже выбирался в поселок. Всегда бранил себя за это, но иначе не выходило. Лето он, конечно, проводил в родном доме, однако с каждым годом ему всё тяжелей было там. Ребята, с которыми он рос, уезжали, старики всё чаще болели, а мать грустила. Когда он был на третьем курсе, она сошлась с одиноким мужчиной и стала жить у него, в городе – позже они расписались. Он был только рад этому – новый отчим был порядочным, работящим, да и Ивану всегда было обидно за материно одиночество.

Хворающих стариков уговаривали продать дом и переехать в квартиру, но они отказывались. Не обращая внимания на болезни, они по-прежнему вели хозяйство, хотя это давалось им всё тяжелей. Мать Ивана часто навещала их, жила у них периодами, ухаживала. С каждой новой такой «вахтой» она всё больше мрачнела – старики болели, но лечиться всерьез не хотели. Она даже ругалась с ними, но всё было без толку.

Прошло несколько лет такой тягостной жизни. Потом произошло то, от чего все всегда убегали в словах, но что болью постоянно всплывало в мыслях о будущем. Старики ушли из жизни – быстро, один за другим. Они будто стали уже единым целым и не могли жить друг без друга.

Уход стариков стал ударом для семьи, особенно для матери Ивана. Он хорошо помнил похороны – угрюмую сестру, приехавшую издалека с мужем и маленьким сыном, мать с красными, сухими от бессонной ночи глазами. Помнил себя, свою ноющую боль в груди… Это была настоящая скорбь, без тени дежурного траура и притворства. Все помнили, чем были обязаны ушедшим, чувствовали, что потеряли что-то очень важное, то, что долго являлось фундаментом, опорой жизни. Крепкими стенами их общего дома.

Но время лечит. Постепенно жизнь наладилась и пошла своим чередом. Дом пустовал – никто не знал, что с ним делать. Мать приезжала иногда, наводила порядок, не давая воцариться запустению. Летом его использовали как дачу, и в нем собиралась вся семья. Приезжал Иван со своей невестой и мать с мужем, иногда даже привозила издалека свою семью Лена. Тогда в нем снова загоралась жизнь, скрипели половицы, стучали двери. Где-то шумел старый телевизор, звенел смех. В такие вечера, когда семья собиралась на дворе, казалось, что всё совсем как прежде. Что сейчас и бабушка выйдет из дома, держа в руках какое-нибудь особое варенье, а с наступлением темноты вернется от соседа слегка хмельной дед…

Но в остальное время в году, когда люди покидали дом, он стоял одинокий, смотрел на степь холодными, потухшими окнами-глазницами. Словно ждал чего-то…

О том, чтобы продать дом, поначалу никто не говорил. Мысль эта была какой-то неудобной, постыдной, что ли. Да и кому нужен он на окраине полузаброшенного поселка?

Но всё изменилось, когда Иван женился. Своего жилья у молодоженов не было, и оно даже не маячило на горизонте – они жили на съемной квартире. Обговорив всё на семейном совете, решили-таки выставить дом на продажу. Авось купят – можно будет взять ипотеку, а до того копить деньги. Как и ожидалось, желающих приобрести хоть и справное, но старое уже здание у южной окраины города сразу не нашлось. Прошел год. Казалось уже, что на этой идее можно ставить крест. Но что оставалось делать? Ждали…

Однажды мать завела странный разговор. Это был какой-то семейный праздник, Иван на кухне намывал посуду. Мать незаметно покинула гостей, присоединилась к сыну. Она начала с какой-то глупой темы, а потом вдруг спросила – не хотел бы Иван взять опустевший дом на себя? Он растерялся. Честно говоря, он и сам иногда вертел эту мысль в голове, без особой, правда, серьезности. «Что, если, – думал он, – найти в поселке каких-нибудь бодрых мужичков-старичков, купить с ними вскладчину насос, кинуть трубу до Волги – будет вода и хозяйство, – но он тут же тормозил себя, – да нет, как же работа… Да, это проблема. Ездить оттуда далеко, да и Соня (так звали жену)… Нет, не согласится она на такую авантюру».

И вот теперь мать с этим вопросом. Он ответил ей то же, что отвечал себе. Что работы там близко нет, а ездить с его завода – не наездишься. Да и жена наверняка будет против. Мать не настаивала. Она будто и не рассчитывала особо на согласие сына, а словно просто хотела очистить совесть, убедиться в чем-то, успокоиться. Дескать, ну вот, я предложила, теперь ничего не остается – только продавать.

Когда все уже начали думать, что дом не удастся продать никогда, покупатель вдруг нашелся. Иван хорошо помнил то, как он впервые приезжал смотреть дом. Сухой, поджарый бизнесмен с нагловатым взглядом. Иван не любил таких. Покупатель расспрашивал всё больше про грунт, фундамент, как глубоко уходят в почву стены, какие проложены во дворе коммуникации. Иван сперва не понял, зачем такие странные вопросы, но потом мужчина сам рассказал, даже скорее похвастался. Дом был ему ни к чему, он собирался снести его и построить на освобожденном месте большой гараж – автомастерскую. Земля тут, на окраине, была в разы дешевле, чем в городе. Покупатель не впервые проворачивал подобную сделку, бизнес быстро развивался, у него уже были мастерские на северной и западной окраинах города. Вот теперь настал черед южной.

Во время разговора Ивана больно кольнула и долго потом не отпускала мысль о том, что дом будет снесен. Он снова и снова возвращался к идее переехать в него и взяться за хозяйство. Сказал даже об этом жене. Она выслушала внимательно. Но у нее были свои доводы: работа, его и ее. Детский сад и школу, куда Иван ходил в детстве, который год грозились закрыть из-за нехватки детей. В общем, от идеи он вновь отказался, да и не защищал ее толком. Так, закинул удочку, совсем как его мать во время их давнего разговора.

Делать нечего, начали оформлять документы на продажу. И вот скоро должны были разобраться с последними формальностями. Новый «хозяин» перечислит обещанную немалую сумму – и они навсегда распрощаются с домом. Тяжесть лежала на сердце у Ивана. Как проще было бы, если бы это была семья, если бы в нем поселились, пусть и чужие, но люди. Дом бы жил… Но всё будет иначе – пригонят тяжелую технику, или наедут рабочие с отбойниками и ломами, стены будут долбить, курочить. Дом умрет. Точнее, его убьют.

Иван с женой и матерью приезжали сюда несколько дней назад, чтобы выбрать ценное из старых вещей. Что-то хотели увезти в квартиру молодых, что-то заберет мать. Они стащили оставшуюся в хорошем состоянии мебель в центр зала, обшарили все комнаты в поисках фотографий, бумаг, тетрадей с записями. Весь нехитрый скарб был собран по старинке в узлы, для которых пригодились старые простыни и покрывала. На выходные была заказана грузовая машина.

А теперь он приехал сюда один. Завернул после работы, сказав жене что-то неопределенное, что будет позже, потому что… он и не помнил уже сам, что выдумал. Еще когда они все вместе собирали вещи, к нему пришла эта идея – приехать и как бы проститься с домом, но наедине. Чтобы никого не было, чтобы никто не мешал воспоминаниям… И вот Иван здесь.

Некоторое время мужчина стоял при входе в зал, будто в нерешительности. Давно он не был тут совсем один. А было ли вообще когда-нибудь, чтобы Иван оставался с домом наедине? Он попытался вспомнить, но не смог. Всегда тут кипела жизнь. Стряпала на кухне, часто напевая под нос, бабушка. Во дворе или на крыльце мастерил что-нибудь дед. Сестра его вечно не давала ему покоя, призывно кричали с улицы друзья, за что-то выговаривала мать. Нет, не помнил он, чтобы дом пустовал. А теперь вот – накануне конца – они наедине… Странное чувство охватило Ивана. Грусть – не грусть, вина – не вина. Что-то защемило под сердцем. Даже влага замутила глаза. Он разозлился на себя – что он, реветь сюда приехал? Нет, он пришел за другим.

Мужчина медленно пошел вдоль зала, заглядывая в прилегающие к нему комнаты: вот та, в которой спали старики, вот их, детская, вот материна. Под ногами негромко поскрипывали ссохшиеся половицы – дом будто зашептал что-то, проснулся. Иван вспоминал.

Смутные обрывки из далекого и не очень прошлого возникали в его памяти. Как он ребенком бегал тут слишком быстро и бойко, сшибал что-то, и мать бранила его, норовила поймать и отшлепать. Как пацаном крался после лихих гулянок в свою комнату. Половицы скрипели под ним, совсем как сейчас, выдавая полуночника. Мать или бабушка вставали, отчитывали, дед ворчал что-то из темноты, а он, делая виноватое лицо, пытался протиснуться к своей двери. Как уже зрелым парнем Иван приезжал сюда с города, навестить болеющих стариков. Это были тягостные свидания. По дому распространился запах болезни, слабости, немощи. Старики всё больше лежали в своих кроватях, много спали, но, завидев внука, бодрились, стряхивая с себя сон. Они не жаловались, вообще о себе почти не говорили, спрашивали его. Как он учится, живет, есть ли невеста? Он помнил, как просияло лицо бабушки, когда он однажды признался «Да, есть… невеста». Она улыбнулась, и на минуту показалось, что болезнь отошла от нее, что она снова стала та суетная подвижная бабушка из его детства.

Воспоминания… Ими полнилась голова, они перекрывали друг друга, соревновались в яркости, важности. Временами он будто даже слышал какие-то отголоски, звуки, которые сейчас никак не могли звучать тут. Но это, конечно, только пробивалась в реальность его взбудораженная память. Так Иван бродил достаточно долго, погруженный мыслями в прошлое. Не замечал, как время шло, и солнце успело коснуться горизонта, окрасив небо багрянцем. Красный луч проник в дом и упал на белую простыню одного из узлов. Это яркое алое пятно вырвало его из чего-то похожего на сон. Мужчина удивленно оглянулся вокруг. Сколько же прошло? Он посмотрел на телефон – больше часа. Еще есть время.

Иван вдруг вспомнил кое-что. Когда они перебирали вещи пару дней назад, то одной из самых ценных находок, конечно, были альбомы с фотографиями. И совсем старые, хранившиеся с молодости стариков, и более поздние – запечатлевшие время его детства. Он примерно помнил, в каком узле они должны быть, потому поиски не продлились долго. И вот перед ним два толстенных альбома – один старый, советский, с твердыми картонными листами, которым, казалось, не страшно само время. И второй, тоже большой, но новый, с глянцевыми мягкими страницами.

Он раскрыл первый. К крепким листам были приклеены небольшие черно-белые фотокарточки, изображавшие каких-то детей в странной для него одежде. Иван догадался, что это детские фотографии стариков. Он совсем не помнил их и принялся разглядывать с интересом. Вот фото 1933 года, на нем лысый мальчуган лет 9–10. Озорной взгляд, прямой нос – Иван узнал дедушку. Вот примерно того же возраста девочка, фото зимнее, она в пуховом платке, который придает ей слишком уже серьезный и взрослый вид. Это, понял Иван, бабушка. Он долго рассматривал небольшие потертые карточки. Надо же, он никогда и не пытался представить своих стариков детьми. Для него они будто всегда были пожилыми, с самого своего появления на свет…

Дальше шли другие фото, Иван разглядывал их внимательно, перелистывая увесистые страницы. Школьники, пионеры, затем студенты. Дедушка, еще угловатый подросток, стоит за станком в рабочем фартуке, защитных очках и слишком больших для него рукавицах. На другом фото бабушка, она была портной, раскраивала какое-то шитье. Вот они с друзьями, сначала по отдельности, затем вместе, общей гурьбой. Было сразу видно – шумные ребята. Из всех била молодость, бодрость. Взгляды смелые и прямые, немного даже дерзкие. Наконец, их первое парное фото. Сделано где-то на природе, за спиной пушится черно-белый лес, на одежду падают тени от ветвей. Стоят счастливые, молодые.

Иван отвел взгляд от последней фотографии и заглянул в окно, на улицу. Солнце уже село, но видно только вот-вот, несколько мгновений назад. Небо всё еще было полно алого света. Из-за горизонта били вверх последние лучи, пронзая невысокие облака. В доме, и так довольно сумеречном, совсем уже становилось темно. Электричество в нем давно отключили, и старинные пыльные лампы не работали. Нужно было закругляться. «Еще немного», – подумал Иван и снова взялся за альбом.

Дальше шли фото, которые Иван смутно припоминал с детства. Фотокарточки с войны. Дедушка в солдатской форме, один и с сослуживцами. Фотографий было немного, всего штук пять, не больше, но они были, конечно, самыми ценными. Он помнил, как ему их показывал дед, водя огрубевшим пальцем по глянцевой, чуть потрескавшейся поверхности карточек. Как он рассказывал истории о том времени. Дедушка вообще-то не очень любил вспоминать о войне, и фильмы про нее тоже почему-то не жаловал. Но, бывало, всё же находило настроение, и из него начинали бесконечным потоком литься истории. Странно, о самих боях он почти не говорил, рассказывал о разных передрягах, что приключались на фронте и в походах, о причудливых происшествиях, о своих сослуживцах и командирах. Казалось, что вся дедушкина война и состояла из таких вот историй. Однажды Иван спросил дедушку, а когда же он стрелял? Он усмехнулся, но тут же лицо его стало серьезным. Сказал, что в этом нет ничего интересного. Иван не очень понял тогда, о чем говорит дедушка, догадался лишь по тону, что дело нешуточное.

Странно было теперь смотреть на эти карточки. Это были для него символы, маяки одновременно двух эпох. Его детства, когда он, слушая дедушку, разглядывал их с любопытством. И той далекой военной поры, которую он знал только по рассказам, книгам и фильмам.

Взволнованный найденными фотографиями, Иван вдруг вспомнил еще кое-что. Письма! В доме должны быть письма, те, что дедушка посылал домой с фронта. Когда-то давно в детстве он нашел их в одном из шкафов, недалеко от того места, где хранились фотоальбомы. Он помнил, как взволновался тогда, словно отыскал древний клад. Девятилетний Иван в тот день забрался в укромный угол дома, где его никто не мог потревожить, и начал осторожно их рассматривать. Прочесть было непросто – бумага пожелтела, во многих местах чернила совсем расплылись. Но что-то ему удалось разобрать. Он читал эти письма с придыханием, словно священные тексты. Как же Иван после мог забыть про них? Не потерялись ли они, целы?

Он отложил в сторону фотоальбом и начал судорожно перебирать оставшиеся в том же узле вещи. Времени оставалось мало, улица уже погружалась в сумерки, но он чувствовал, что должен отыскать эти письма, что это почему-то очень важно сейчас.

Иван перебирал вещи, хотел уже высыпать всё на пол, но наконец нашел. Вот он – затерянный меж старыми школьными тетрадями и детскими альбомами толстенький конверт. Тот, кто положил его сюда, должно быть, и не догадывался о его цене. Иван аккуратно взял пухлый конверт, вернулся на место. Он открыл его – да, всё верно, внутри тоненькие сложенные треугольниками письма. С придыханием, совсем как в детстве, он медленно, осторожно, боясь повредить, вытащил их. Целая стопка. Он взял первое, раскрыл. Дедушка описывал свой военный быт, он, должно быть, был тогда еще в «учебке», уверял, что у него всё хорошо. Больше спрашивал о том, как дела дома, как живет его любимая. В этих словах звучала такая невероятная нежность, что Ивану не верилось, что это писал его строгий дедушка. Дальше были другие письма – лето, осень 42-го. Дед воевал недалеко отсюда, под Сталинградом, но не в самом городе, а на северном фланге. О тех боях потом говорилось гораздо меньше, чем об уличных, но по намекам деда он понял, что там, в голой степи, где почти негде укрыться от пуль, снарядов и танков, война была не менее страшной.

Эти последующие письма, написанные во время тяжелых кровопролитных боев, звучали иначе. В них были краткие, жесткие слова о ситуации на фронте, о том, как они готовы сражаться и ждут наступления. Он также с любовью и нежностью спрашивал, как дела дома, описывал какую-нибудь историю из своего солдатского быта, часто забавную. Но во всём этом чувствовалась некая отстраненность. Он будто готовил себя, что та мирная жизнь, которую он оставил, которую горячо любил, может дальше идти, цвести… уже без него. Иван догадался – в этих фразах сквозили мысли о смерти.

Иван перебирал письма. Проглядывал их, находя запавшие ему в память фрагменты. Он заметил, что в последующих письмах неприятная, какая-то немного страдальческая отстраненность – исчезла. Казалось, писавший их человек уже не думал о гибели, об угрозе потерять близких и никогда больше не увидеть родной дом. Он будто закалился, привык к постоянной опасности. Иван читал об этом где-то, что фронтовики переставали бояться смерти не от храбрости, а от того, что невозможно беспрестанно думать о ней, нависающей над тобой ежечасно. В словах дедушки даже появилась небывалая раньше легкость, какая-то уверенность в благом будущем. Он будто писал домой с увлекательных учений, а не с горящего жестокими боями фронта.

Иван читал долго и совсем забыл о времени. Наконец он просто перестал различать то, что написано на старой ветхой бумаге, – так стало темно. Иван отложил письма, посмотрел на часы – понял, что сильно припозднился. Вдруг тишину разорвал звонок телефона – это была его жена. Он сказал ей что-то почти машинально, что скоро будет. Какое-то время тупо смотрел на экран мобильника, заливавшего холодным голубоватым светом потемневший зал. Он думал. Вдруг вспомнил, что через два дня, рано утром, сюда приедет небольшой тентованный грузовик. Иван с водителем покидают в него старую мебель, погрузят узлы с мелким скарбом. Машина уедет, и он больше никогда не увидит свой родной дом. Пройдет еще немного времени, и его раскурочат, снесут, сотрут в пыль. Он пропадет не только из их жизни – его удалят из этого мира полностью, до конца. И ради чего? Ради автомастерской? Чтобы тот сухой мужик с наглыми глазами смог зарабатывать чуть больше денег?

В голове крутились робкие планы по тому, как поднять старое хозяйство, его собственные возражения на это, и слова жены… Но теперь к этому примешались еще и фразы из прочтенных только что писем. «Как там наш дом, как поселок, держитесь? Держитесь, скоро конец войне!» – воодушевлял дедушка терпевших страшную нужду близких…

Происходившее и грядущее давило страшной, неумолимой несправедливостью. «Нельзя так!» – думал Иван, не знал почему, но чувствовал, что нельзя, что это… всё равно, что предательство.

Наконец, всё сложилось. Решение, пока еще очень робкое, созрело. Но не только в его голове. Это решение будто выносил и родил весь дом. Как одно большое, живое существо. Не желавшее умирать.

Иван сложил письма в конверт, закрыл фотоальбомы – их он заберет с собой. Он встал, оглядел еще раз уже едва видимый в сумерках интерьер. Когда он только шел сюда, то представлял, как, насытившись воспоминаниями, он на пороге скажет дому и всему связанному с ним «прощай». Это казалось ему грустным, но достойным финалом. Теперь же Иван понял, что не было в этом никакого достоинства. Что он не будет так прощаться, даже не попробовав… «Попробовав что?» – спросил Иван сам себя. И тут же ответил: «Спасти». С этими мыслями он вышел и запер дверь на замок.

На улице стремительно сгущались сумерки. Мужчина прошел обратно к машине. В конце обернулся, смотрел несколько секунд на темный силуэт дома, на округу. Только в трех соседских жилищах горели окна, а остальные были будто тоже покинуты жильцами. Иван сел в салон, бросил на заднее сиденье прихваченные из дома вещи и завел двигатель.

Он и не заметил, как доехал домой. Всё время думал о своем решении, о том, что будет говорить, как станет убеждать жену. Да и еще этот бизнесмен. Наглый, начнет кричать, ругаться. Но с ним он как-нибудь справится, главное – Соня.

Когда он вошел в квартиру, жена встретила его на пороге, взволнованная. Чмокнула в губы, и тут же, явно торопясь, спросила:

– Где ты был?

Иван не стал врать, к чему это? Да и альбомы в руках сразу выдавали его:

– В поселок заезжал. Вот, – он протянул альбомы и конверт с письмами, – за этим.

Соня облегченно вздохнула, она, видно, выдумала в голове какой-то другой, гораздо более неприятный вариант. Затем помчалась на кухню, бросив на ходу:

– Раздевайся и садись, ты голодный, наверное, как собака!

– Да, это точно, – Иван прошел в комнату, зажег свет, положил на тумбочку фотоальбомы с конвертом. Пошел мыть руки. Его охватило давно знакомое чувство, возникавшее всегда, когда предстоял непростой разговор. Хотелось убежать от него, отложить, перенести на завтра, послезавтра и дальше. Но тянуть было нельзя. Иван сжал губы – сегодня, сейчас.

Но прежде чем пройти на кухню, где его ждала за столом Соня, он снова вернулся в комнату к реликвиям. Открыл старый альбом. Посмотрел в лицо своего молодого деда – солдата. Ему казалось, что тот смотрит теперь иначе, будто с каким-то вопросом… и с некой надеждой. Но, наверное, это лишь его возбужденное воображение. Наверное.

Иван прошел на кухню, держа под мышкой толстенный альбом и конверт с письмами.

– Посмотри, что я нашел, – он придвинул их к жене, – полистай пока. «А потом нам нужно будет поговорить», – закончил он про себя. Соня не без удивления приняла дары. И принялась листать, изредка что-то спрашивая.

Позже у них был долгий и непростой разговор. Начало его было точно таким же, как и прежде, но теперь Иван твердо отвечал на ее веские возражения. Он пытался донести главное – нельзя убивать дом. Он не сможет после этого нормально жить, и мать не сможет, Иван знал это. Это будет… предательством стариков. Он убеждал, что всё получится. Что сперва дом будет, как прежде, летней дачей. А когда Иван постепенно наведет там порядок с хозяйством, и когда снова будут вода, свет – они переедут туда. Соня – учительница и найдет работу неподалеку, про закрытие школы – пока только слухи. Он какое-то время будет ездить на старую работу, пусть далеко, потерпит. Потом, может, найдет что-то ближе. Зато ипотека будет не нужна.

Соня сопротивлялась, начала даже немного ругаться, что он ее мнения не принимает вовсе в расчет. Он пытался успокоить ее. Но она, возмущенная, ушла с кухни. Иван вздохнул, он знал, что будет нелегко, такая уж она, его Соня.

Разговор продолжился перед сном. Жена, видно, обдумала что-то и не была теперь так резко настроена. Может, смягчилась, а может, просто поняла его. Она отдала решение ему. Иван заснул со спокойным сердцем – главная победа была одержана.

Утром он собрался с духом и позвонил покупателю. Тот был взбешен.

– Как не продается! Да я уже технику, материалы заказал! Мы ведь почти всё… Мужик, так дела не делаются!

– Я всё понимаю, действительно плохо вышло, простите, – холодно, морщась от кричащей у уха трубки, говорил Иван. – Появились новые… в общем, не можем мы его продать!

Бизнесмен еще недолго покричал, но что он мог сделать. Сделка официально не была завершена, никаких авансов или обязательств не было. Пришлось смириться. Иван подумал, что он всё равно купит участок, может быть, в этом же поселке, но это было уже не важно.

Потом он позвонил матери. Как и ожидал, она приняла новость так, будто ждала ее уже несколько лет – со вздохом облегчения.

– Это очень хорошо, Ваня, всё получится. Очень хорошо… – сказала она.

Дело было сделано. Дом оставался за ними. Впереди была куча проблем – что делать с работой, как налаживать там разваленное хозяйство, хотя бы провести воду. Но, чувствуя, что он только что сделал очень правильный поступок, Иван смело смотрел на эти преграды. «Решим как-нибудь», – думал он.

Иван не знал еще, что буквально через год на юге города начнут строить новый небольшой завод, и на него станут массово набирать рабочих и инженеров. Что среди соседей найдется не пара, а добрый десяток боевых и крепких еще пожилых мужчин, готовых на скромные «подвиги». Вместе они купят новенький насос, проложат до поселка трубопровод, а во время работы станут настоящими друзьями. Что через два года весь поселок снова, как когда-то давно, расцветет пышной зеленью, и в него хлынут семьи молодых заводчан, привлеченные дешевизной земли и появившейся близкой работой. Что через шесть лет на улице Октябрьской снова зазвенит хор детских голосов, и среди них будет звучать такой родной, самый дорогой Ивану голосок.

Ничего этого Иван тогда не знал. Он готовился к трудностям. Но смотрел в будущее с оптимизмом.

2017

***

Вечерняя улица. Набережная, изгибающаяся дугой вдоль широкого, гладкого тела реки. Пологий склон уходит вниз, вторгается в воды грудой зеленых, обросших тиной камней. Выше – дорога, уложенный плиткой широкий тротуар. Стоят у его края длинной редкой шеренгой высокие фонари. Сияние их белое, холодное, как и вечерний осенний воздух, который они лениво насквозь просвечивают.

Река внизу едва видна, она угадывается в темноте мелкими светлыми бликами, выдающими ее гладкую кожу. Ползет тихо, размеренно на юг, в жаркие сухие степи. Тысячи тонн прохладной живительной влаги. Волга – главная артерия русской земли.

Вслед за рекой по набережной бегу легкой трусцой я – парень в толстовке. На голове капюшон, в ушах великая музыка, в голове мысли, громадные, как река, текущая рядом. Размеренный, неспешный бег. Шаг, еще шаг, еще шаг.

Впереди встает громадная фигура. Шагающий с постамента человек в пальто. В левой руке, упертой в пояс, сжата кепка. На голове залысина, раскосые умные глаза устремлены сурово вперед, на реку. Это Ленин.

Я сбегаю вниз по лестнице, по гранитным ступеням, сквозь щели в которых пробиваются пучки сорняков. По углам в темноте угадываются силуэты стеклянных бутылок, на гранитных плитах – полустертые граффити. Ленин был давно, в прошлой жизни. Всё теперь изменилось.

Я выключил музыку. В тишине гулко отдаются мои шаги. Сбегаю вниз, к воде. Ленин нависает надо мной, словно скала. Вот уже у самой реки. Тихая, спокойная, невозмутимая, она едва слышно плещется о ступени. Темная ртутная гладь совсем не похожа на воду. Это что-то инопланетное, неземное, чужое.

Мысли. Угловатые, трудные для слов и выражений. Волга – вечная, привычная и такая небывалая сейчас. Ленин – Прометей, бог из далекого прошлого, легендарной эпохи, когда вздымался народ на дыбы… И наше время, наша эпоха. Совсем иные. Какие?

Опустив ладони в темную жидкость, бросаю горсть в разгоряченное бегом лицо. Нет, не ртуть, всё же вода. Нет ясности, что за эпоха. Смутная, словно взмыленная тревожная взвесь. Не проглядеть ее так просто до дна. Но ясно другое. Я есть в ней – живой и мыслящий. Сильный, свободный.

Обратный бег. Снова гулкие шаги по ступеням. Снова фонари, их белый холодный свет. Волга, теперь по правую руку – снова далека, едва уловима взглядом. Словно не вода – а темная тяжелая ртуть.

Ленин позади. Уже не исполин, всё меньше и меньше. Дальше и дальше.

Нет. Я обернулся. Нет. Не позади. Побежал спиной вперед – это полезно для координации. Взгляд держу на уходящей в сумрак фигуре.

Ленин впереди. Даже если был в прошлой жизни. Только так – в этом правда.

2021

Ночь на заводе

Зима. Вьюжная, колючая ночь. Территория большого химического завода. Узкую бетонную дорожку, ведущую через пустое поле к громоздким угрюмым корпусам, совсем замело. Ветер гуляет по пустырю, носит мелкую снежную взвесь, собирает сугробы, воет. Светят холодные огни ночного освещения, лают где-то в стороне заводские собаки, дымят высокие трубы.

Под самое утро, часа в четыре, из того цеха, что слева от поля, вышли двое рабочих: молодой и постарше. Ветер набросился на поднятые воротники объемных фуфаек, неуклюжие вязаные шапки тут же усеяла ледяная пыль. В руках они несли широкие снежные лопаты. Приступили к работе – расчищать заметенную дорожку.

Снег был тяжелым – ветер уже успел уплотнить его. Лопаты врезались в белую толщу и отбрасывали очередную кучу в сторону. Ррааз! – четверть метра освобождена из снежного плена – показалась бетонная серость дороги. Ррааз! – удар! Лопата натыкается на неровность, нервно дребезжит в руках. И снова – ррааз! Дорожка понемногу очищалась.