Эволюция

Размер шрифта: 13

Часть первая
Эволюция речи

Гимнастика для глаз
(вместо предисловия)

Знаю я лучший из множества метод

Для уменьшенья усталости глаз –

Самое время гимнастику эту

Нам провести поэтапно сейчас.

Вынуть из глаз предварительно нужно

Каждый осколок из прошлых эпох;

Далее – выйти из склепа наружу,

Солнечным светом наполнив свой вдох.

Медленно взор свой ведите направо:

Люди вокруг. Что ж, взгляните на них:

Необходимо здесь вам сопоставить

С образом зримым надежды свои.

Если не вышло, смотрите налево:

Люди опять. Но заданье в ином:

Многим ли вы (пусть и жадным, и гневным)

Светом на зло отвечали – не злом?

Скажете мне, мол, опять эти сказки,

Вновь о борьбе добряков против зла.

Мой инструктаж будет однообразным –

Верьте, что нет нам дороги назад.

Так иль иначе, наверх поглядите.

Что есть молитва? Не собственный ль свет?

Наши сердца, будто небо, открыты –

Радугой тает беззвучный ответ.

Взгляд опустите свой резко теперь вы,

Взором пронзив ад до самого дна.

Зная всю боль тех существ, с милосердьем

Можете ль счастьем воздать им сполна?

Гляньте вперёд: там стоит тонкий лирик –

Словно берёзоньку, ветр его гнёт.

Но – обернувшись, взгляд сделайте шире:

Буря! Эпический вихрь грядёт!

Далее нужно без анестезии,

В эту гимнастику веря, как я,

Вывихнув мышцы и нервы глазные,

Взоры очей развернуть вглубь себя.

Скажете мне, мол, опять эти сказки,

Вновь о борьбе добряков против зла.

Станет ответом достаточно ясным

Тот факт, что я… себе – вырвал глаза.

Лёд
(вместо второго предисловия)

Не гений ли злой или ангел мятежный

Лишил сострадания нас и стыда?

Вдоль улиц пустых, ледяных, омертвевших

Идут ледяные скульптуры – куда?

Со взглядом потухшим приходят откуда?

Какой горделивый ледник нас родил?

Исус золотой и брильянтовый Будда

Нас встретят навряд ли в финале пути.

Священных имён и молитв я не знаю

И в лёд заковал свою душу в груди.

Теперь же молю жечь мне сердце огнями

И сил мне придать растопить эти льды.

Я пламенем чистым омыт, я им призван;

Смиренно склонившись пред этим огнём,

Возвыситься над потерянной жизнью –

Не это ли мы Воскрешеньем зовём?

Сиять мимолётною радугой, чтобы

Напомнить про свет, что хороним живьём

В своих индевелых телесных трущобах, –

Не это ли мы Пробужденьем зовём?

Однажды, вернувшись…

Однажды, вернувшись с прогулки домой,
Захочешь задать ты вопрос самый важный
О том, что же станет с тобой и со мной —
Со всеми людьми в мире многоэтажном.

Мой сын, об итогах всей жизни вопрос
Терзает ум каждого, явно иль тайно.
Ответ мой банален, однако, и прост:
Вернёмся домой мы, оставив печали.

Оставим мы слёзы морской глубине,
Оставим мечты свои звёздам далёким,
Оставим сердца – подношеньем весне,
Оставим надежды рифмованным строкам.

А впрочем, возможно, уставший в пути,
Захочешь, умывшись, ты выспаться только.
Не рано ль тогда дарить звёздам мечты?
Не рано ль надеждам пылиться на полке?

Скрипач

Я сочинил превосходную песню:
«Жизни творец» – её было названье.
В поисках музыки, столь же чудесной,
Несколько месяцев я пребывал. И

В первый день отпуска, в парке гуляя,
Скрипки услышал я дивные звуки.
Чары мелодии той опьяняли,
Напоминая о встречах, разлуках.

Стал я блуждать и искать повсеместно:
Кто был тем принцем скрипичного соло?
Юного я желал встретить маэстро
Или артистку с афиш мюзик-холла.

Был поражён, музыканта найдя, я:
Грязный, небритый, испачканный в саже,
Музами избран был старый бродяга —
Я улыбнулся невольно тут даже.

Десять монеток лежали в берете —
Пару добавил я к ним: за улыбку.
Вдруг показалось, что это планеты —
Кружатся в ритме мелодии скрипки.

Жизнь зарождалась в волнующем танце —
Струн потаённых смычок лишь коснулся;
Древний квазар будто протуберанцем
Музыку эту сплавлял с моим пульсом.

Счастлив скрипач, концертмейстер Вселенной,
Счастлив и я, словно вспышка сверхновой.
Именно так творят мир драгоценный
Скрипка живая с моим живым словом.

Я помню…

Я слышала их вой протяжный…
Твою машину окружили…
Раздался крик… Единый, страшный…
И тьма ночная свет убила…

Я помню, как бежала к морю…
Дома горели… Стали прахом…
Я помню, как бежала к морю…
Одна, ослепшая от страха…

Река под кожу путь прогрызла…
И мчится дикими конями…
Всё занесёт песком… Нет смысла…
Как жемчуг растоптать ногами…

Я помню, как бежала к морю…
И как упала на колени…
А берег отдалялся… Вскоре
Меня ко дну несло… К забвенью…

В меня вливаются потоки…
Им нет числа… Потоки горя…
Я океан… Безбрежный, глубокий…
Но помню, как бежала к морю…

Монумент

Говорила ты мне очень странные вещи,
Что любовь – эгоизма высшая степень.
Показалась идея мне эта зловещей,
Но о том же твердили, звеня, мои цепи.

Говорила ты мне очень странные вещи:
Ты молила меня навсегда стать тобою.
В предвкушенье уже твоё сердце трепещет.
Безусловно, твоё я желанье исполню.

Амальгамой из ртути себя я покрою.
Ты полюбишь себя и свой образ во мне,
Восхитишься молчаньем моим и покоем,
Пребыванием с музою наедине.

Но закроет металл навсегда мои веки
И певучую в прошлом заварит гортань мне.
Монумент, что по форме так схож с человеком!
И в груди сердце-колокол бьёт непрестанно!

Ода рамке

Что мера шедевру? Творцу? Его длани?
Становится творчество творчеством как?
Овации? Нет! И не труд, не призванье.
И не вдохновенье, не авторский знак.

Шедевр немыслим без рамки своей,
И без полотна гениальность – пустое.
К примеру, о том без заумных речей
Расскажет ржаное шумящее поле.

Поэтам нужны и рифма, и ясность;
Киношникам в этом поможет экран;
Правителям – мудрость, а вовсе не властность;
С зарницами в небе камлает шаман.

Что рамки и что полотно ребятне?
Не в поле ль том самом нестись без оглядки?
Что рамки отшельнику-лекарю (мне)?
Не бури ль вокруг негасимой лампадки?

Изнасилование

(Данное произведение не рекомендуется

для чтения детям или впечатлительным людям

с неустойчивой психикой)

– У тьмы, дорогая, своя есть эстетика, —
Сказал, подыхая, один мудрый пьяница. —
Течёт у тебя почему-то косметика;
Тебе подо мною – не горько ли плачется?

Но разве тебя, подскажи, я не радовал?
Отрыжкою пьяной, стихами дрянными, а?
В лохмотья твои все изрежу наряды я,
И выжгу на коже твоей своё имя я.

Серёжки твои, погляжу я, с сердечками.
А помнишь, я в детстве был этаким скромником?
И помнишь ли, как загорали на речке мы?
Не спрашивай, сам ли так жизнь свою скомкал я.

И, знаешь, скажу напоследок я, милая:
Я – только ступень, ведёт в ад эта лестница.
Поэтому, вот, я, тебя изнасиловав,
На скорую встречу не стану надеяться.

Храм в пустыне

В пустыне далёкой, где солнце нещадно
Жизнь всякую выжгло, храм чудный стоит.
Под мраморным сводом в фонтане прохладном
Покой вдохновенный скитальцу открыт.

Спасенье моё, животворный оазис,
Водою твоей исцеляют слепцов.
Смывает с измученных скверны и грязи
Поток откровений пророческих слов.

И брызги фонтана подобны брильянтам —
Из них создан мир наш! Услышьте же весть!
Поверить возможно ль поэту-ваганту
В блаженство сие? И возможно ль обресть?

А может, всё бред? Или фата-моргана
Сыграла столь злую шутку со мной?
А может, в слезах засыпаю я пьяный,
И душу мою алкогольный жжёт зной…

Архитектор

Ну скажи, что тебя от иных отличает?
Ты мне скажешь о сердце? Отвечу я: нет,
Нет и нет. Наша встреча – простая случайность.
Ты земная. Меня же манит звёздный свет.

Мне открыты секреты всего мирозданья!
Ты мне скажешь о сердце? Отвечу я: плоть.
Ведь даёт мысль одна достоверное знанье.
И советую чувства, как я, побороть.

У Вселенной, конечно же, есть архитектор —
Ты мне скажешь о сердце? Отвечу я: ум.
Это не солипсизм. Но глубоких аспектов
Тебе вряд ли понять, впрочем, как большинству.

О шипы моих чувств ты уже укололась;
Ты земная, о том говорю я опять.
Но боюсь разреветься, как мальчик, я в голос,
Если ты вдруг решишь мои плечи обнять.

Стихотворенье

О нет, не смешно уж от смехотворений,
Не будоражит от грехотворений,
Я равнодушен к психотвореньям,
Успехотвореньям, рыхлотвореньям.

И я всё пишу: то тихотворенья,
То вдруг закружится вихретворенье
В душе – до искр вспыхотворенья
И прочь уносит – лихотвореньем.

К чёрту!
Дайте такое мне стихотворенье,
Чтоб усмирить это сердце поэта,
Чтобы среди сотен тысяч дверей мне
Досталась одна – к покою и свету.

Иль в вечном походе за вдохновеньем
Блуждать суждено мне по мёртвым планетам?
Не свет, а лишь тень – моё стихотворенье.
Немая тень – свидетель света.

История камня

О чём ты спросил? Сколько лет нашей речке?
Не знаю, сынок, может, десять веков.
Но если желаешь ты с вечностью встречи,
Возьми этот камень, послушай без слов.

Послушай: хранит камень древнее эхо
Ревущих вулканов, туч пепельных стон.
Твердыня, планеты истории веха —
Пусть мал, но похож на людей этим он.

Взгляни: отпечаток, клеймо первой жизни
Несёт на себе камень, зритель чудес.
Момент столь волнующий и живописный:
Мы вымерших можем увидеть существ.

Он помнит разлом, разделивший Пангею,
И как стал оружием первых людей.
На нём высекали они «одиссеи» —
Язык уж не встретишь ты этот нигде.

Бросай же его в нашу речку скорее!
И пусть через тысячи лет в свой черёд
Мальчишка, живущий на Новой Пангее,
Тепло твоих рук в этом камне найдёт.

Кавказ

Конь вороной высекает копытом
Искры из скал, разделяя века.
Всадник-джигит, чёрной буркой укрытый,
Скачет в ночи. Его цель не близка.

Светит, как очи невесты далёкой,
Серп серебристый меж туч грозовых.
Верным быть клятвам в пути одиноком
Воин с годов своих юных привык.

Молния, словно кинжал, разрезает
Небо, и землю питают дожди.
В снах у костра и в седло залезая,
В сердце храни имя этой земли!

И, обратив прямо к лунному свету
Всю глубину антрацитовых глаз,
Он произнёс имя гордое это,
Грому подобное имя – Кавказ.

На пороге

Воздух солёный нёс ветер степной,
Где-то вдали колокольчик звенел,
Флаги лунгта[1] колыхались волной,
Словно кочевник скакал на коне.

Солнце палило нещадно, и пёс
Жаждал найти прохладную тень.
Молод ещё он – неопытный нос
Гнал его зря по степи целый день.

С псом приключиться могла уж беда —
Белой жемчужиной храм вырос вдруг.
Лестницей вниз утекала вода
Чистым потоком в кувшинковый пруд.

Золото крыш. Неба ляпис-лазурь.
Врат, чой-кхор-мани[2] коралловый блик.
Храм окружали семнадцать скульптур —
Пёс, обходя, мог узреть каждый лик.

Принял защиту Владыки наш пёс,
Зная, что был Он святым существом:
В пустыни из соли высохших слёз
К жизни вернут капли сердца Его.

Часто с тех пор пёс лежит на крыльце,
Ласковый пёс подле красных ворот —
Пусть мимолётно на чьём-то лице
Лёгкой улыбки тень вскользь промелькнёт.

Он за порог не способен шагнуть,
Мудрость постичь, хоть Хурул его дом.
Из прихожан, проходящих свой путь,
Может ли кто помолиться о том?

Нужно молиться о каждом из нас,
Даже собаки мы если, не люди.
Нужно особенно это сейчас:
Мы на пороге Обители Будды.

Элиста, 2023

Алхимик

Лишь взмахом крыла сотрясая всю землю,
Леса превращая дыханьем в костёр,
Моря испарив, тучи пара рассеяв,
Дракон улетает в небесный простор…

В одном королевстве, столь древнем и славном,
Что множество сказок сложили о нём,
В стране, где драконы и магия правят,
Алхимик однажды покинул свой дом.

Вулканов и льдов, тверди всех континентов
И южных морей он познал глубь и ширь.
Он странствовал в поисках всех компонентов,
Чтоб мог изготовить он свой эликсир.

Мечтая в бессмертье сравниться с богами,
А в мудрости даже богов превзойти,
Он вслух произнёс миллион заклинаний,
Разбил легионы врагов на пути.

Его ноги до́ крови были истёрты,
Его, старика, не узнала бы мать.
Но чудо свершилось: в стеклянной реторте
Он смог драгоценные капли собрать.

Он чувствовал: смерть уж была где-то рядом,
Поэтому долго он думать не стал —
Подняв к небесам эликсир, как награду,
Он сделал глоток. Раскалённый металл

Алхимика горла коснулся как будто,
Забилось вдруг сердце, его затрясло.
Упав, он лежал неподвижно минуту —
Затем нечто жуткое произошло:

Внезапно волной всколыхнулось всё тело,
И ветер ворвался в землянку его,
И плоть, распадаясь, клубясь, улетела,
Сливаясь с пространством в одно естество.

Стихая порой, а порой разгораясь,
Плацента меня наполняла огнём.
То был первобытнейший пламенный танец,
И капище – будто бы сердце моё.

Теперь моё тело есть тайная схема,
И даже в окраинах теплится жизнь.
Вокруг океан растекался, но время
Его иссушало. И будто бы ввысь —

К рожденью – меня уносил мощный ветер,
Встречало пространство без края меня.
И в нём, ослеплённый лучащимся светом,
Я делаю вдох, этот мир вновь обняв.

Я делаю вдох. Сотворили стихии
Меня как единый живой эмбрион.
Но кто я? Святой или, может, алхимик?
А может, неистовый страшный дракон?

III

Я рос, как другие, в разрыве столетий:
Ни дома, ни в школе я не был своим.
Среди серых толп мог кричать я об этом,
Но мир оставался уютно глухим.

Обычный мальчишка, обычный подросток,
Я встретить любовь непростую сумел.
Себе самому рассказать мне непросто,
Что мною владело в душе и в уме.

Всеобщей (но мне столь противной) моралью
Любить тебя было мне запрещено.
С тех пор, не сжимали чтоб сердце печали,
Старался не пить я хмельное вино.

Я проклял любовь, и лишь истины поиск
Все ночи и дни занимает мой ум.
Любовь – лишь луны бледный призрачный отблеск,
Луна на ладони – таков мой триумф.

Ведь истина – это не только лишь слово:
Религия истины – всех богов дом.
Алхимии плод обретён мною снова,
Я встретился вновь со своим ремеслом.

Погоня за истиной стала однажды
Лишь списком вопросов к глухим божествам.
О вера, ты – неутолимая жажда,
Лишь ложной надеждой ты в сердце жива!

Однако способен достойный алхимик
Расплавить надежды все в собственный свет.
Божественный Свет – таково моё имя.
Я сам себе светоч – таков мой ответ.

Однако способен достойный алхимик
Людей исцелять, конденсируя свет.
Любая болезнь будет мной излечима,
Чем сам исцелюсь – в этом главный секрет.

Однако способен достойный алхимик
Увидеть во сне незапятнанный свет.
Смогу сотворить я руками своими,
Проснувшийся, лучшую жизнь как поэт.

И пусть меня еретиком все объявят!
Но встретить любовь свою вновь я смогу!
В стране, где драконы и магия правят,
Создав эликсир, этот круг я замкну!

Идея во сне превратилась в поэму.
Алхимик достойный я, разве не так?
Пишу и жду ветра, решая дилемму:
Он – благо моё или демон и враг?

Лишь взмахом крыла сотрясая всю землю,
Леса превращая дыханьем в костёр,
Моря испарив, тучи пара рассеяв,
Дракон улетает в небесный простор…

О любви

Как свиток китайский, я разверну
Твоё стучащее смелое сердце.
И вырежу в нём перьевой ручкой
Собственных снов пентаграммы на память.

Я в океан уроню своё семя,
И точно на сорок первой неделе
Древо ветвями пусть в небо упрётся,
А я на качелях буду петь песни.

Ты такой худой, мой мальчик.
Вкуси же родной жирной землицы!
Взгляни на червей – неужели похожим
На них никогда ты стать не захочешь?

Я стал староват для такой дребедени.
Пусть пауки мне постель приготовят.
Нет уж, Голгофа не повторится:
Даются лишь раз такие концерты.

Победный гимн всепоглощающего одиночества

Когда надо мной пролетает вдруг птица,
Её я внутри себя спрятать могу —
Лететь вместе с ней, забывать о границах
И смерть разделять с ней в искристом снегу.

В пустыне ночной с застывающим камнем
Я слить могу душу, что болью кричит, —
Потерянных лет будут смыслом всегда мне
Рассветного солнца святые лучи.

С подохшей змеёй могу объединиться
И гнить, утекать, возвращаться к земле.
Я стать могу буквой на этой странице,
Кричаще-беспомощной буквой во мгле.

Из всех «никуда» мой единственный выбор —
Дорога к тебе. Не жалею о том.
Из всех «никогда» мне бы лучше погибнуть,
Смотря тебе вслед, безымянный «никто».

Дервиш

Как вихри несутся над морем, взрывая
Пороки людские неистово в клочья, —
Так льётся молитвою песня благая,
Так дервиш танцует сияющей ночью.

Вращаются в небе галактики всюду,
Вращается солнце, свидетель пророчеств —
Так веру несём всем живущим мы людям,
Так дервиш танцует сияющей ночью.

Кружат птицы хищные над полем брани,
И бабочка слепо с огнём встречи хочет —
Так возвещать о смиренье мы станем,
Так дервиш танцует сияющей ночью.

Земля с небесами в божественной пляске
Даруют послание, их язык точен, —
Так сущность и свет мы почтим громогласно,
Так дервиш танцует сияющей ночью.

Свалка

Разные «незаменимые» вещи —
Полный чудес удивительный мир!
Ложка, стакан, самовар проржавевший,
Койка с пружинами в стиле ампир.

Валенки, шляпы, вдруг скальпель хирурга,
Деньги страны, что на карте уж нет,
Плесень в остатках еды и окурки,
Полуистлевший собачий скелет.

Марки почтовые, фотоальбомы,
Ценности прошлых и призрачных лет.
Пьяные словно садовые гномы,
Чёрные стринги, рекламный буклет.

С дыркой меж ног, сигаретой прожжённой,
Голая кукла лежит на спине.
Чёрные образы древней иконы,
С краю сгоревшей в голодном огне.

Старая грязная в клеточку юбка,
В узел завязанный презерватив,
Детская газоотводная трубка,
Надпись на траурной ленте: «Прости».

Так, через шмотки, сквозь судьбы людские,
Где каждая вещь, каждый миг – будто шрам,
Видно, как жизнь свою рвём на куски мы,
Сделав помойкой заброшенный храм.

Я – космос!

Я – космос! Но разве я слишком заносчив?
Как свет сквозь кристалл, сквозь меня льётся мир.
Умру я однажды – и скорбною ночью
Прервётся Вселенной прямой – мой – эфир.

Я – время! Конечно, обманщик. Я – время,
Иллюзий всех дилер и скульптор всей лжи.
Любимая, светлая, ты, не старея,
Прокляв пусть меня, свой исход задержи.

Я – сердце! Я бьюсь, захлебнувшийся кровью,
До кончиков пальцев качая тепло.
К чему ж, будто схимой, накрывшись тоскою,
Ты руки морозишь оконным стеклом?

Я – осень! Я снег, первый и ненадёжный,
Такой молчаливый непрошеный гость.
Твой след сохранив на мгновенья, я должен
Растаять под небом, под россыпью звёзд.

Дети божьи

Подвижников, ставших мирянам их тенью,
Аскеза сердечная строже и строже.
С распятою верой гвоздями сомнений
По землям бесплодным бредут дети божьи.

Подобные тварям подводным безногим,
Со страхом, снующим под склизкою кожей,
В чужих неприветливых мрачных чертогах,
В морях горевестных плывут дети божьи.

Небесный им свод будто бы плащаница,
И сытная пища им – грязь бездорожья.
Ветра ледяные стирают с них лица.
Меж звёздных пылинок летят дети божьи.

Их сны разбивает холодное утро,
Сердца в тесных клетках молчат осторожно.
В молитву без слов погружённые будто,
В метро и трамваях сидят дети божьи.

Пьяный Рембо

Я грешник. Поэт ведь не может быть чистым,
Не может быть честным и лжёт. Почему?
Ни чувство, ни искренность праведной мысли
Поэту не выразить ни одному.

Я грешник. Ведь я, говоря о пороках,
Бездарный, позорю божественный свет.
Все святы в истоках, но я в своих строках
Злословлю ехидно. Прощенья мне нет!

Я грешник. В блаженстве пишу свои вирши,
Скуля в предвкушении, как цепной пёс.
«Я прелюбодей», – пусть на длани напишет
Любой, кто себя сам к поэтам отнёс.

Я грешник. Никто не дарил мне ни строки,
Ни рифмы, ни ритма. Я варвар, я скиф —
Я вор, получается. И на востоке
Мне б руку отрезали, в том уличив.

Я грешник. Я подлый зловещий убийца,
Я хаос естественный каждой строкой
Пытаюсь убить. Мои маски как лица,
И нож я сжимаю дрожащей рукой.

Откуда во мне столько липкой гордыни?
Зачем я беру этот мир «на слабо»?
А может, я пьян от настойки полыни?
Иль пьян этим пьяным мальчишкой Рембо?

Пора завершать покаянье, не правда ль?
Пора завершать бесполезный сей плач.
Не важно, я хищник иль сгнившая падаль —
Я грешник. Я мученик. Я же – палач.

Проповедь

Я встретил безгрешного старца однажды,
Что в хижине жил на поляне лесной.
Ему я сказал, что в сомнениях стражду,
И мудростью он поделился со мной:

«Ты ада боишься, мой сын. Не напрасно.
Об аде я кое-что знаю, поверь.
Я так долго жил в этой огненной пасти,
Но ад – то не жуткий таинственный зверь.

В аду нет трезубцев, терзающих туши,
В аду нет кошмарных кипящих котлов:
Сгорает от гнева бродяга заблудший,
Пронзённый проклятием собственных слов.

В аду нет чертей и мифической хтони,
Но согнута в вечном поклоне спина:
В аду – алтари, и рыдают иконы,
Но есть у «святынь» всех подобных цена.

В аду нет врагов, что кровей твоих жаждут:
В аду ты встречаешь повсюду себя —
Ты в клетке страстей – своей собственной страже
Гордыня и жадность в фанфары трубят.

Но вовсе не жар восседает на троне,
А холод. И лёд. Это лёд равнодушья.
Плывёт ад, как айсберг, прозрачный и сонный,
Но чем он ужасен? Что же, послушай.

Весь ужас адов заключается в этом
(И страшно становится до тошноты):
Ты в ад попадаешь, увы, незаметно,
И в новость об аде не веруешь ты».

Хоть я и поверил в ту проповедь старца,
Но лишь, развернувшись, шагнул за порог.
Мне незачем более с ним оставаться:
Мне хижину строить – придёт, впрочем, срок.

Смола дикой сливы

Ни яблонь, цветы уронивших, не видя,
Ни жгучей крапивы, коленки кусавшей,
Шагала в слезах она, словно обидеть
Ранимую душу сумел кто-то страшный.

И яблони знали об этих страданьях,
О первой любви знала всё и крапива.
Но девушка мимо шла – в звонких рыданьях
Подобная летнему тёплому ливню.

Хоть слёзы печали так неприхотливы,
Но гонят её прочь от дома к подлескам
Гадать по смоле на ветвях дикой сливы,
Совсем как в далёком, как облачко, детстве.

И если смола до заката застынет
От солнечных лучиков, быть тогда счастью.
Об этом она прошептала и ныне,
Сквозь слёзы, до крови кусая запястье.

Но разве не знаешь ты, милая юность,
Что высушит солнце твои слёзы вскоре?
Печаль или радость, что сердца коснулись,
Вернутся к небесному слёзному морю.

Памяти Леонида Нечаева

Встретим мы наш прекрасный день,
Навсегда нам потерять чтобы свою тень…
Это – Город, которого нет,
Только миг здесь равен миллиону лет…

Он пришёл сюда, в мир волшебный,
Чтобы никогда в этом небе
Тучи чёрные не скрывали свет…
Он пришёл сюда, это просто,
Так же, как летать к дальним звёздам…
Только бы, только бы помнить это нам всегда,

Что торопиться нам взрослеть,
Нет, не стоит: юных лет
Не вернуть нам и мгновенье.
Но так печально одному
В звёздном пребывать плену
И мечтать о приключеньях!

Создал он свой прекрасный день,
Создал сам он, потерять чтобы свою тень…
Творец сказок, которого нет
Только миг, что равен ми
ллиону лет…

Оживил своих он героев,
Город в небесах построил,
Город в небесах, в белых облаках.
Он покинул мир небоскрёбов,
С детства этот путь был уготован…
И не забыть, не забыть уже нам никогда,

Что торопиться нам взрослеть,
Нет, не стоит: юных лет
Не вернуть нам и мгновенье.
Но так печально одному
В звёздном пребывать плену
И мечтать о приключеньях!

Демон

Демон… Одно это слово страшит,
Будто полночная тень на погосте.
Демон… Хранитель разбитой души
С алою кровью и белою костью.

Райскою птицею я был рождён
Средь водопадов, извечно шумящих.
Пил я нектар, что цветочным дождём
Лился из треснувшей солнечной чаши.

Синих небес драгоценный берилл
Очи окрасил мне, будто в награду.
Я над землёй безмятежно парил
Между снопами лучащихся радуг.

И, одному из небесных детей,
Что может быть мне страшнее неволи?
Что может быть мне страшнее сетей —
Скованным стать человеческой болью?

Так был людьми я однажды пленён.
Я прозябал в тесной клетке столетья.
Слышал ли кто мой неистовый стон?
Вольный полёт оставался запретным.

Битый порой образец красоты
Стал экспонатом на ярмарках диких.
И не забыть мне их глаз пустоты,
Тысячи глаз в океане безликом.

Голод порой пресыщенье сменял —
Горло сухое царапало семя.
Превознося, проклинали меня.
Прочь улететь не настало ли время?!

Клетку разбив, их сердца из груди
Вырезал я своим клювом-кинжалом.
Падали оземь рабы и вожди,
В пыль обращая завета скрижали.

Вкус человеческой крови познав,
Перья омыв этим алым железом,
Взмыл к небесам я скучавшим стремглав.
Небо! О небо! Услышь мои песни!

Небо же песнь мою не узнаёт,
Небо плюёт в меня, бьёт меня градом.
Я пролетаю сквозь пепел и лёд —
Рай обернулся видением ада.

Я миновал одинокий утёс,
Лес, опалённый гневливым пожаром.
Облик мой – зеркало метаморфоз,
Зреть я могу теперь оком янтарным

Скал и пустынь безутешный ландшафт,
Лютых веков непроглядную темень.
Я – за пределами правд и неправд
В небе парящий стервятник. Я демон.

Демон… Одно это слово страшит,
Будто полночная тень на погосте.
Демон… Хранитель разбитой души
С алою кровью и белою костью.

Прожектор

То был последний из гастрольных дней.
С тревогой, что в груди моей, как жалом,
Касалась сердца когтем ярко-алым,
На сцену вышел с песней я своей.

И чтоб народу стало веселей,
Толпа чтоб песне этой подпевала,
Огня решив концертному дать залу,
Зажгли прожектор с надписью «Протей».

Софиты бьют в глаза невыносимо —
Моё лицо, что скрыто слоем грима,
Течёт, и льюсь я весь, бесформенный урод.

Клубится тело чёрным горьким дымом,
И скрылся разум, страхом одержимый.
Пронзив насквозь, затмив меня, вам свет поёт.

Стоим и смотрим вдаль мы неспроста:
С экскурсией в пустыню мы явились,
Себя мы бомбе отдаём на милость,
Желая знать, как вздрогнет пустота.

И вот открылись будто бы врата:
На купол мира вспышка навалилась,
Нырнула в землю, жгла до магмы гнилость.
И тени наши – словно пал титан.

Взорвалось, канув в омут, наше время.
Ослепшие, мы вдруг извергли семя.
И мчит волной единства миг, взметая пыль.

Вселенский свет, исчезнувшее племя
Влив в рифмы неоконченной поэмы,
Поёт, словам придав сонета лёгкий стиль.

Как выразить?

Терзаем я ночными переулками,
Их мраком, шорохом безумным —
Как выразить, какими звуками
Мне окрылить свои раздумья?

Не ведая небесных замыслов,
Как выразить мне сплин эпохи?
Не лучше ль прослыть отказавшимся
От слов, от взгляда и от вдоха?

Как описать мой роман с безнадёгою,
Роман с человечьей безмерною скорбью?
Мой почерк – пустынь кривые дороги, и
Я – точка в письме, что написано кровью.

Как выразить, какими, к чёрту, ямбами
Рассказ о мытарствах моих сделать честным?
Не написать в ритме сердца расхлябанном
Ни бравурных гимнов, ни траурных песен.

Художникам с палитрой радужной
Проще с духовным (и с человечьим).
А словом мне, писаке, надо же
Пейзаж слагать, причём изящной речью.

И вот пишу словами броскими:
«Пропали в пьянстве безрассудном
У Александра Македонского
Куски скрижали изумрудной»;

«Утрачена в веках инструкция
По сборке Ноева ковчега»;
«И плод, Адамом что надкусан был,
Сидит в кишках голодным эго».

Чушь! Эти слова – для высокой поэзии,
Не для стихов моих сумасбродных.
В поисках смысла стою я над бездною,
И шаг роковой совершить мне угодно.

Дитя-Бодхисаттва

В далёкой стране, где искрятся снега
На скальных вершинах лазурью небесной,

1 Лунгта – по-тибетски «конь ветра», традиционные буддийские молитвенные флажки.

2 Мани-чой-кхор – буддийские молитвенные барабаны с изображённой мантрой «Ом Мани Падме Хум».

Продолжить чтение