Не навсегда…

Дальше по дороге (1917 г.)

Емеля не сразу понял, где находится. В голове всё ещё звучало эхо выстрелов, криков и лошадиного ржания, всё это пронзал тонкий мерзкий писк, отзываясь пульсирующей болью в ушах. Мутный воздух пах порохом, опалённым мясом и жжёной шерстью. Пелена перед глазами постепенно растворилась, и Емеля разглядел лошадиную морду с белой проточиной. У широких ноздрей запеклась кровь, на которой уже сидели мухи, под испуганно распахнутым левым глазом темнела неровная рана с засевшим осколком гранаты. Емеля никак не мог вспомнить имя своей кобылы, почему-то сейчас это казалось ему важным. Он протянул руку, чтобы согнать мух, пальцы ткнулись в мягкую холодную шкуру. Имя было какое-то совсем простое и хорошо знакомое. «Манька? Милка?». Что-то молочное, под цвет проточины. «Простокваша? Кашка?». Емеля нахмурился. Густое молочное имя крутилось в голове, но он никак не мог его ухватить. «Сметанка?». Кончиками пальцев провёл между лошадиными ноздрями. В её имени было что-то сладкое…

– Манка… Манка!

Губы зашевелились, но до слуха слова так и не добрались.

– Манка! ― крикнул Емеля громче.

Далёкий звук собственного голоса немного привёл его в чувства. Только теперь он заметил перевёрнутую тачанку, зарубленного саблей равенского солдата, который лежал, неестественно запрокинув голову и разинув рот. Медленно, вместе с осознанием случившегося, начал подниматься страх. В теле растекалась тупая боль. Опершись на руку, Емеля смог сесть, земля под ним будто ходила ходуном. Ноги и руки были на месте и в целости – это уже радовало.

Чуть дальше Манки, привалившись головой к её передним ногам, лежал рыжий мерин в разорванной упряжи со сломанным хомутом. Брюхо и бок животного изрешетили осколки. Вместо левой плюсны был лишь искорёженный кровавый обрубок. Емелю скрутило от рвотного позыва. Убитые были разбросаны боем везде, куда падал взгляд. Третья лошадь, тянувшая тачанку, лежала выше по склону, в стороне от двух других, точнее лежало то, что от неё осталось. Разбитая слизисто-бурая масса с обломками костей была свалена под каурой спиной, уцелевшие шея и голова вовсе казались чем-то инородным. Это была Зорька – своевольная и игривая любимица кучера. Самого Данилы поблизости не было, и Емеля медленно оглянулся в надежде, что и не увидит своего боевого товарища. Бешено прыгающее сердце болезненно сжалось. Судя по позе и кровавому следу, Данила пытался отползти подальше, и Емеле даже показалось, что тот ещё дышит.

– Братец… Эй! Данька! ― на четвереньках неловко подобрался к нему. ― Данька! Слышь? ― взял приятеля за плечо и попытался перевернуть, но, увидев его изуродованное взрывом и осколками лицо, отпрянул.

Данила, как мешок, вновь уткнулся в примятую траву.

– Как же ты на месте не помер… ― пробормотал Емеля, не слыша себя.

Ему вспомнилось тушка курицы, которая продолжала бегать после отрубания головы.

– Мож и ты этак…

Рядом с Зорькой приземлилась ворона и запустила острый клюв в её вываленные внутренности. Несколько секунд Емеля тупо наблюдал за тем, как птица вырывает и заглатывает слизкие ошмётки. Его, возможно, ещё раз бы стошнило, но в желудке было пусто. Вновь глянул на Данилу, ещё на нескольких мертвецов. Вернулся к Манке, согнал мух, погладил её по шее и последний раз прижался лбом к серой морде, улавливая знакомый запах.

Ноги подкашивались, почти после каждого шага приходилось останавливаться, чтобы удержать равновесие, но это было лучше, чем ползти, то и дело натыкаясь на трупы.

Боковым зрением заметив какое-то движение, Емеля сначала подумал, что это очередная ворона, коих на поле боя было немало, но тут же понял, что ошибся. Это был равенский солдат – почти мальчишка, как и сам Емеля. Он таращил большие карие глаза, хмурил соболиные брови, беззвучно открывал рот, тыкал в сторону врага наганом, при этом сам выглядел испуганным и, кажется, едва не плакал. Правая его нога ниже бедра была придавлена убитой лошадью и, скорее всего, сломана. Красивое лицо искажалось от боли при каждом движении. Помогать равенцу не было никакого желания, но Емеля подозревал, что, если решит пройти мимо, то получит пулю. Поэтому он просто стоял, пошатываясь, и смотрел на второго пережившего бой счастливчика.

– Ничерта не слыхать! ― громко сообщил Емеля.

Лицо солдата явно выразило злую досаду, свободная рука сжалась в кулак, грудная клетка расширилась от глубокого вдоха:

– Помоги мне! ― заорал он так, что на шее аж вздулась вена, после чего кивнул на мёртвую лошадь и, вроде как, выругался.

Емеле вдруг стало смешно. Он нередко косил под дурачка, чтобы отлынивать от работы и сейчас мог бы поступить так же. Но обречь человека, пусть даже и врага, на долгие мучения, а, возможно, что и на смерть – слишком жестоко.

– Шпалер кинь сюды! Опосля помогу!

– Чего тебе?! ― переспросил равенец.

– Тоже оглох, чё ли?! Пушку давай! А то так и подохнешь тута!

Немного поколебавшись и проговорив что-то, солдат бросил наган в сторону собеседника. Оружие оказалось не заряженным, но Емеля на всякий случай сунул его за пояс. Он не знал, сможет ли приподнять или сдвинуть лошадь, но решил, что, в крайнем случае, просто волоком оттащит равенца. Всё равно нога у него уже сломана. Огляделся в поиске того, что можно использовать как рычаг, но поблизости ничего подходящего не было. Вздохнув, Емеля наклонился, тут же чуть не свалился головой вниз и опустился на колени, подсунул руки под лошадиную шею и потянул вверх, стараясь как можно дольше удерживать. Солдат заёрзал, пытаясь отползти, но ничего не вышло.

– Да ползи ты, размазня! ― прикрикнул Емеля, цепляясь ногтями и ощущая, как неприятно под них забиваются частички лошадиной шкуры.

Не глядя на равенца, перехватился за гриву, попытался поднять за неё, но, похоже, сделал только хуже, так как услышал вскрик и получил увесистый хлопок по спине, тут же отпустил. Солдат, вроде как, даже с места не сдвинулся, губы дрожали, на лбу выступила испарина.

– Ну чё колупаешься?! ― зло прикрикнул на него Емеля. ― Я её с тебя не перевалю! Ногу-то тащи, разиня альтовская!

– Она в стремени застряла! ― крикнул тот надрывно.

– Манать твою рать, чё-ж ты молчал?! ― обойдя лошадь, Емеля отстегнул подпругу, после чего вернулся к солдату: ― Тащи теперь со всей дури, иначе брошу тебя здесь к чёртовой бабушке.

Одной ногой он перешагнул через равенца, медленно наклонился, морщась от усилившейся головной боли, поглубже просунул ладони под лошадиную холку, крепко упёрся подошвами в землю, выдохнул, стиснул зубы и, напрягая спину, приподнял тушу животного насколько смог, постарался удержать, подходя ближе:

– Ползи, дура!

Перед глазами мерцали круги, туда-сюда металась свободная нога в солдатском сапоге, наконец по земле проволоклась вторая в полуразмотанной портянке. Уронив лошадь, Емеля сам повалился сверху и, не успев выставить руки, воткнулся лбом в землю. Неуклюже перевалился, сел на колени и развернулся лицом к равенцу. Тот был совершенно белый и весь дрожал, влажные от пота пряди налипли на лоб. Тяжело дыша, во все глаза смотрел на Емелю, будто боялся даже просто увидеть свою сломанную ногу. На запёкшихся губах угадывалось слово «спасибо». Ощущая тяжёлую слабость, Емеля зажмурился, всё вновь стало расплываться, голову потянуло вниз. В следующий миг он почувствовал щекой холодную лошадиную шкуру. Приоткрыл глаза и понял, что равенец судорожно трясёт его за плечо.

– Да отвали ты, ― непослушной рукой Емеля попытался отмахнуться. ― Ядрёна-зелёна… ― он сел, хмурясь, и потёр лицо ладонью.

Секунд через пятнадцать окончательно пришёл в себя:

– Ну чё зенки таращишь? ― фыркнул он на своего единственного собеседника. ― Твои куды пошли?

Оглянувшись по сторонам, тот дрожащей рукой указал направление. Это не особо помогло. Емеля понятия не имел, куда теперь идти. Все, кто были ему своими, полегли на поле боя, ближайшие деревни захвачены равенцами, хоть сам ложись и помирай на месте. Солдат подёргал его за рукав, отвлекая от мрачных мыслей и громко спросил:

– А ты теперь куда?

– На кудыкину гору. Тебе-то чё?

Пробормотав что-то недовольно, равенец продолжил уже так, чтобы его слышали:

– Помоги до деревни дойти!

– Ага, щас, только штаны подтяну. Ничё не хочешь больше? ― съязвил Емеля.

– У меня тётка там живёт! Можешь у неё немного пересидеть!

– Ага, чтоб ты стуканул, а мне ваш комиссар потом шпалер в рожу ткнул? Во тебе! ― он выставил правое предплечье кулаком вверх и хлопнул второй рукой по локтевому сгибу, изобразив вполне понятный жест.

– Да не буду я тебя сдавать! Оставаться не хочешь – хоть просто дойти помоги! Тебе всё равно деваться некуда!

Емеля скрестил руки на груди и задумчиво насупился. Деваться ему, действительно, было некуда. А согласится – может, взаправду, и место переночевать дадут, а, если повезёт, то и миску супа нальют.

– Ладно, ― плюнув на руку, протянул её собеседнику. ― Идёт…

Солдат поморщился, но тоже плюнул на свою ладонь перед рукопожатием.

– Гойда, ― представился Емеля по фамилии, и только после этого по имени.

– Арсений! ― равенец вытер руку об штаны.

– Ну и имечко… ― усмехнувшись в ответ на мрачный взгляд собеседника, Емеля отметил, что шум в ушах стал тише, а все внешние звуки, наоборот, громче.

Он осторожно поднялся, подошёл к Арсению и присел уже возле него:

– Ну-ка, покежь кривондяпку свою…

– Не трогай! ― тот испуганно отодвинулся. ― Надо найти какие-нибудь две деревяшки и к ноге привязать!

– Учёный-мочёный. Кабыть я сам не знаю. Где я тебе деревяшки возьму? Она, мож, и не поломана у тебя.

– Поломана!

– Да встать хоть попробуй, разлямзя! ― Емеля закинул руку Арсения себе на плечи, попытался подняться с ним, едва удерживая равновесие.

Жмурясь, кривясь от боли, шатаясь и поджимая повреждённую ногу, равенец всё-таки встал:

– Наступить больно! Не смогу идти!

– Да не ори ты в ухо, отсель и так слыхать, ― буркнул Емеля, чуть отклонив голову. ― Хрен с тобой, лез на закорки.

– Куда?

– На спину мне, кулёма! Только не ной опосля, ежли свалюсь.

Прихватив ноги Арсения под коленками, Емеля слегка подкинул его на спине, чтобы было удобнее нести, чуть наклонился и сделал пару шагов:

– Куды топать?

Равенец махнул рукой, и они неторопливо двинулись в указанном направлении.

Пряди волос лезли в глаза, спина потела, голову по-прежнему заполняла боль. С каждым шагом всё больше хотелось избавиться от живой ноши, и особенно это желание возрастало, когда взгляд натыкался на убитых товарищей из ополчения.

– Много ты народу побил? ― зачем-то спросил Емеля.

– Не очень-то… Не считал.

– Кабыть бы ты честно ответил, ежли много. А тута сколько?

Арсений несколько секунд молчал, будто вспоминая.

– Да говори уже честно, а то скину.

– Двоих, может троих… А, может, просто ранил…

– Кого?

– Да откуда я знаю? Рассматривал я их, что ли? Ты сам-то знаешь, сколько убил?

– Много! ― с вызовом проговорил Емеля. ― Как траву выкосил с пулемёта!

– Да с пулемётом любой дурак сможет! А ты попробуй саблей или штыком! ― заспорил Арсений.

– А на кой чёрт мне сабля со штыком, ежли есть пулемёт! И не любой дурак с ним управится! Как полыхнёт, ежли прощёлкаешь – мало не покажется!

– Всё равно за пулемёт прятаться – не с коня рубить!

– И не с коня брякнуться, ― съязвил Емеля.

– Имей совесть. Мы с Каштаном полгода вместе воевали, а тут его какая-то сволочь пристрелила… Он так забрыкался…

Окончание фразы ускользнуло от слуха. Емеля и сам осознал, что ляпнул лишнего и даже застыдился. На своей Манке он ездил всего три месяца, но успел за это время привязаться к ней и прекрасно понимал, каково это – потерять любимое животное. Однако извиняться не стал. Вспомнилось, как утром, когда Емеля запрягал Манку, она ластилась к нему, тыкалась носом в лицо, опускала ему на плечо тяжёлую голову, будто пытаясь обнять. Потом перед глазами возникла разорванная гранатой Зорька, потом – обожжённое, истыканное осколками лицо Данилы. На душе стало совсем погано.

– Слышь? ― он слегка дёрнул плечами. ― Ты б хоть песни пел или сказки рассказывал. А то так с тоски подохнут недолго…

Немного помолчав, Арсений кашлянул, вдохнул и запел:

«Мы из мрака поднялись,

Устремивши взгляды ввысь,

И мозолистые руки

За оружие взялись.

Крапивою пусть порастут

Руины церквей и дворцов…»

– Лучше захлопнись, пока я тебя в канаву не выбросил, ― перебил Емеля, узнав песню, которая считалась гимном равенской армии. ― Давай нормальное чё-нибудь.

– Что? Я, может, не знаю других.

– Ядрёна-зелёна, подобрал же бестолочь. Тебе чё, мамка в люльку песни не пела? Бабка частушкам не учила?

– Не учила, ― буркнул Арсений.

– Ну тады я научу! ― Емеля поглубже вдохнул и заголосил:

«Горлопаня песни хрипло,

Равенцы шагают,

Их с ружьём и хворостиной

В деревнях встречают!

Приходил ко мне Альтов,

Звал идти за равенцев,

Мордой ткну его в навоз

И подпну под задницу!

Мне чё розы, чё крапива –

Совершенно наплевать!

Полоснуть косою лихо,

Ну а после – обоссать!»

Замолчал, запыхавшись, и сглотнул липкую слюну:

– Последнюю сам сочинил! ― похвастался он.

– Было бы чем гордиться…

– Сам попробуй, опосля выёживайся, ― обиженно отозвался Емеля.

Арсений на несколько минут замолк, а после неожиданно выдал:

«На тачанках ополченцы

С поля боя мчались,

Кину им гранатой вслед,

Чтоб не расслаблялись!

То ли в уши грязь набилась

У Емели-дурака,

То ли взрывом оглушило,

Что не слышит ничерта!»

На мгновение Емеля остановился, глянул на ближайшее дерево, за два шага приблизился к нему и, резко развернувшись, левым боком впечатал Арсения в ствол, сам не смог удержаться на ногах и свалился вместе со своей вскрикнувшей ношей.

– Подонок ублюдочный… Чтоб тебя черти драли… ― скорчившись от боли, взвыл Арсений.

– За помелом следи! ― Емеля кинул в него горсть земли вперемешку с хвоей и листьями. ― Головастик хренов… Язва альтовская, ― он поднялся, опираясь рукой на ствол дерева. ― В другой раз башкой тебя воткну.

– Да пошёл ты!

– Да я-то пойду, а ты тута и подохнешь один! ― Емеля пнул воздух, шаркнув подошвой сапога.

Злоба его отступила так же быстро, как и нахлынула, и события нескольких последних минут даже показались забавными. Усмехнувшись, посмотрел на Арсения:

– А везёт тебе ноне на падения. Хорошо хоть стремян на мне не было.

– Заткнись…

– Да не бухти, ― Емеля присел возле собеседника. ― Лезь давай обратно. Буишь у меня грязь из ушей выколупывать.

Хмурясь и неслышно продолжая ворчать, Арсений всё-таки снова заполз ему на спину.

– Вишь, а ты бы, уже стрельнул меня. Или тама бы и оставил подыхать.

– А ты из себя героя-спасителя строишь?

– А кабыть енто не так.

– Я бы, может, тебя и не потащил, но стрелять бы не стал. И из-под лошади бы вытащил.

– Силёнок не хватит.

Недовольно выдохнув Емеле в затылок, Арсений затих.

От молчания в голову лезли мрачные мысли, спутник, явно, не был расположен к беседе, потому вскоре Емеля снова запел:

«В небе звёздочки зажглися,

Покатилася луна.

А меня уж красна девка

Поджидает у окна!

Я сваво коня пришпорю

Перепрыгну чрез плетень.

По милахе ненаглядной

Стосковался я за день!»

Свой сильный звонкий голос он слышал почти так же отчетливо, как прежде, и это не могло не радовать. Песен Емеля знал столько, что хватило бы на несколько дней пути. Он замолкал лишь, чтобы перевести дух или припомнить вылетевшие из головы слова, а затем снова продолжал, пока не охрип.

Ноги начинали заплетаться, одежда прилипала к потному телу, в глазах мутилось. Окончательно утомившись и запыхавшись, Емеля остановился:

– Шабаш. Ухандокался уже шагать. Слазий, ― отпустив сначала здоровую, потом больную ногу Арсения, стёр рукой пот со лба, расправил плечи и потянулся, щурясь от солнца. ― Взмок как мышь… ― покусывая язык, чтобы рот хоть немного смочился, он сел там же, где стоял, затем лёг и закрыл глаза. ― Неслабо, видать, мне бебухи отбило. Досель мутит… И башка свинцовая…

– Конечно будет свинцовая, если так орать. Я уже жалел, что сам не оглох, ― Арсений подполз к дереву, прислонился спиной к стволу и вытянул повреждённую ногу. ― Ты бы так не валялся, а то солнечный удар будет. Лучше через лес идти, там хоть тенёк.

– Заблукаем там к чёртовой бабушке и кранты…

– Если пойдём примерно на юго-восток, в ту сторону… ― указал Арсений левой рукой, ―… выйдем к реке. Потом вниз по течению, и к деревне. Завтра к вечеру там будем.

Приоткрыв один глаз, Емеля с интересом посмотрел на него:

– Ты енто с чего так решил?

– Карту запомнил. Там солнце вставало, значит там восток. Ютейка впадает в Арьгу, а Арьга в той стороне.

– Ну ты! А башка-то у тебя не только фуражу носить да кашу жрать, ― на четвереньках Емеля подполз к собеседнику и сел рядом с ним. ― Мож ты там и криницу какую видал на карте?

– Что?

– Родник. А то сушняк – хоть помирай.

– Не знаю. Откуда ты только таких слов набрался… Криница… ― повторил Арсений, усмехнувшись.

– Кто много шагал – тот много слыхал, ― с самодовольной улыбкой пояснил Емеля. ― Я ж из мамки сразу на дорогу выполз.

– На дорогу куда? До горшка и под стол?

– Выёжвается, а сам-то только анадысь сопли вытирать научился.

– Не завидуй. Может и ты когда-нибудь научишься, ― продолжил язвить Арсений.

– Ой, щелобон, ― Емеля в шутку замахнулся на него. ― Как бы чакнул тебя, да боюсь тута же и подохнешь, ― вместо удара лишь хлопнул по плечу. ― Щас, трошки дух переведу и пошагаем до лесу. Ты сам-то откель будешь? Не с Зимовьевска, часом?

– Нет. Из Арьговца. А что?

– Да так, любопытно. Стало быть, и там ужо альтовский крапивник развёлся.

– Мы и до Новогуевска скоро дойдём.

– Ага. Наипаче ты, шустрее всех доковыляешь, ― хохотнул Емеля. ― Далече не уйдёте. Тама ащё и на малиновых нарвётесь по пути. Зорин с кичмана убёг, ох они теперича барагозят.

– Это он при серебряных сбежал. А как мы посадим – так не сбежит.

– Белебеня. Только бы людям напакостить.

– Не напакостить! Для вас же стараемся! ― вспыхнул Арсений. ― А вы ещё сопротивляетесь! Привыкли на помещиков впахивать! Каждый только о своём кармане тревожится!

– Так об чём ащё тревожиться, когда семеро по лавкам сидят да ложками стучат? ― Емеля тоже начал сердиться. ― Сами голодранцы свои революции затеяли, и всех такими же сделать хочите.

– Это пока война тяжело! Зато дальше равенство будет и всем всего достаточно!

– Да с голодухи все подохнут, пока вы альтовщину городите! Ащё и людей кладёте толпами! Вон, ― мотнул головой в сторону, откуда они пришли, ― …сколь нас было! А остался я один! А без мужика какое хозяйство? У Даньки – кучера – мамка с тятькой старики осталися да жинка с двумя ребятишками. Кто теперича кормить их будет? Альтов ваш? ― кипящий гнев Емели изредко выплёскивался у него изо рта брызгами слюны.

Арсений побледнел и, кажется, от того, чтобы полезть в драку его сдерживала только повреждённая нога:

– А кто вас заставлял восстания поднимать?!

– А иначе вы бы и нас к себе воевать силком затащили! Всё одно помирать!

– Да кому вы такие вояк нужны!

– Да вы хоть хромых, хоть косых обязуете! Видать, надо!

Выдохнув сквозь зубы, Арсений скрестил руки на груди, будто стараясь удержать себя на месте:

– Пустой это разговор. Всё равно каждый при своём останется.

– Пустой. Это башка у тебя пустая, як барабан.

– Да лучше уж пустая… Чем дерьмом набитая…

Последние слова Емеля не расслышал, но прочитал по губам и после этого, не сдержавшись, увесисто треснул собеседника по затылку:

– Сказал – чакну тебе!

Арсений тут же пружинисто развернулся и влепил в ответ пощёчину. Удар пришёлся в скулу ближе к глазу. Емеля зажмурился и запоздало отмахнулся:

– Ах ты гнида! ― он плюнул в Арсения, попав прямо на зелёную равенскую нашивку с крапивным листом. ― Хрен я тебя дальше поволоку! ― от резкого подъёма на миг потемнело в глазах, но это не помешало ему развернуться и энергично зашагать в сторону леса.

Емеля ожидал услышать оклик и извинения, но ни одного, ни второго не последовало. Шагов через двадцать он не выдержал и обернулся: Арсений полз, подволакивая больную ногу. Немного поколебавшись, Емеля всё-таки пошёл дальше, решил, что можно ещё подождать извинений. Однако с каждой минутой совесть всё сильнее и настойчивее покусывала его душу, как надоедливый овод. Всё-таки Емелю воспитали дорога и нужда, а перед ними все равны – нет своих и чужих. Потому не прошло и получаса, как он развернулся и неторопливо, будто нехотя, пошёл назад:

– Ты этак до ишачьей пасхи колупаться будешь…

Арсений молча продолжал ползти, не поднимая голову.

– Слышь? Портки протрёшь.

– Пошёл ты.

– Да иду я. А вот ты чевой-то тащишься, ― чуть наклонившись к собеседнику, Емеля заговорил с ним, сюсюкая, как с ребёнком: ― В ящерку играешь? ― выпрямился и рассмеялся, когда Арсений бросил в него вырванный с землёй клочок травы. ― Пыхтит – не ёж, ползёт – не змейка. Чё за заверь? А енто сенька! ― пошёл спиной вперёд, глядя на своего спутника.

Тот метнул исподлобья полный ненависти взгляд.

– Ух как зыркает, злодеюка. Как жигучкой полоснул. Грозен зверина, ― продолжал подтрунивать над ним Емеля. ― Ну харе дуться, лопнешь, ядрёна-зелёна. Полетят клочки по закоулочкам… А дюже ты меня охлобыснул, поди и синячина вылезет.

– Да заткнёшься ты или нет, ― сердито проговорил Арсений, вскинув голову. ― Что тебе надо?

– Мирькаться буим? В дороге и ворога братом назовёшь, ― Емеля присел и протянул ему руку. ― Тётку-то пожалей – ухандокается тебе портки штопать.

Устало вздохнув, Арсений сдался и чуть сжал кисть собеседника:

– Ладно, мир.

– Вот енто другой разговор! А то всё пыхтит да дуется. В завоек мне токма не плюй, а то всех вошек взбаломошишь.

– А они у тебя есть? ― с опаской спросил Арсений, даже чуть отпрянув.

– Да шуткую я, ядрёна-зелёна.

В лесу было ощутимо прохладнее. Прислушавшись, Емеля даже смог уловить птичий щебет, от которого на душе становилось легко и мирно. Невольно улыбнулся, вдыхая запах нагретой солнцем листвы, при этом сам не заметил, как остановился.

– Ты чего? Устал? ― поинтересовался Арсений.

– Слышь? Пташечки щебечут… ― жмурясь от удовольствия, ответил Емеля.

– Ну да. А ты-то как слышишь?

– Да, видать, не совсем оглох. Да и мутит меня уже поменьше. Слазь, посидим трошки, ― отлепив язык от нёба, слегка покусал его.

От жажды першило в горле.

– Я думал, что ты от пулемёта глуховат, ― проговорил Арсений, усаживаясь под деревом.

– Не, от него-то тоже ухи звенят. А ноне нам с Данькой граната прилетела, вот меня и швырнуло.

– Так я угадал в частушках про гранату. А тебя контузило, наверное. У нас в батальоне был один контуженный, рядом с ним тоже граната взорвалась, ещё когда он на востоке воевал. На правое ухо оглох и буянил часто, чуть что – сразу драться лез. Или просто иногда замирал и минут по десять просто перед собой смотрел.

– Ряженый-суженый и чутка контуженный, ― усмехнулся Емеля. ― Ну уж, не взыщи, ежли барагозить или тормозить начну, ― вытянулся на земле и закрыл глаза. ― Вздремнуть бы… И водички колодезной глотнуть. Хоть бы дождичек. Ни облачка на небе…

– Ничего, завтра к речке выйдем.

– Ежли от жажды не подохнем.

– Человек без воды может прожить почти неделю. Так что насчёт этого не волнуйся.

– Ой головастик, ― расслабленно выдохнул Емеля, не особо прислушиваясь к собеседнику.

Он пошевелил пальцем от ощущения, что по нему кто-то ползёт. Открыл глаза и поднёс руку к лицу: по обратной стороне ладони бежал муравей. Подставив указательный палец другой руки, пересадил насекомое и продолжил наблюдать за его движением.

– А ты сам откуда? ― поинтересовался Арсений неожиданно.

– С тридевятого царства, куда Макар телят не гонял, ― Емеля перевернулся набок и пустил муравья на травинку. ― Вроде как с Горелкино – деревня такая есть.

– «Вроде как» – это как?

– А вот так. Наверняка не знаю. Матушка – земля ей пухом – вроде как тама меня родила. Родила да и померла.

– А твой отец?

– А тятьку я тоже знать не знаю. Слыхал, будто разбойничал он. Вроде как, даже с Фениксом ходил – с тем самым обожжённым, который теперича за твоих. Стало быть, либо кокнули, либо в кичмане сидит.

– С кем ты тогда жил?

– Годков до трёх бабка ростила, земля ей пухом. Опосля тётка забрала. Вроде как родная, не спрашивал… У них ащё своих пятеро было. Чевой-то решили уехать в Светцы. Тама уже помню, как жили. А опосля – где токма меня не носило…

В памяти Емели вновь возникло одно из самых ранних его воспоминаний: сладки запах цветущей у дороги в Светцы черёмухи, пыль на зубах, скрип деревянных колёс, свисающие с края телеги босые ноги и детский восторг, любопытство и предвкушение чего-то неизвестного. Возможно, именно тогда он и полюбил разом все дороги мира.

– Почему ты с ними не остался?

– Не схотел. Да и им не шибко лишний рот нужон… ― Емеля улыбнулся. ― Я шибутной был. Помню: дед по двору хворостиной гонял и всё бранился, чё я разбойником вырасту. От дядьки мне прилетало за то, чё лапти как попало плёл, да с полей сбегал. А ащё я хобяка такой – обе руки левые, чё ни возьму – вдребезги. И от тётки тоже за енто доставалось. Осточертело ото всех нагоняй получать, вот и убёг.

– Сколько тебе лет было?

– Годков девять, кажись.

Арсений удивлённо округлил глаза:

– Врёшь!

– Да отсохни мой язык, ежли вру, ― приподнявшись, Емеля стукнул себя кулаком в грудь.

– И что ты потом делал?

– Да чё токма не делал: и милостыню клянчил, и в приюте жил, и с цыганским табором мотался, скот пас, у помещика батрачил… Правда выгнал он меня, за то чё я с его дочуркой шашни крутил. А она сама меня подначивала, всё глазки делала, така лукавица, ― не упустил он возможности похвастаться. ― Раскрасата девка была… Брови чёрные, сама румяная, и глазищи такие синие-синие… Ох, тосковал я за ней… ― Емеля вздохнул и ненадолго замолчал, в памяти вспыхнул образ статной, не по годам развитой девушки, но следующая мысль омрачила это воспоминание: ― Теперича, поди, уже нет ни её, ни тятьки еёшнего… Ты до Маковников ходил? Знаю, что твои тама уже были…

– Не ходил, ― отозвался Арсений и как-то виновато потупил взгляд.

Емеля снова лёг и, чтобы разогнать уныние, громко запел:

«Как у берега реки,

Где лужок зелёненький,

Ой-люли, ой-люли,

Разрезвились коники…»

К вечеру жара спала, настроение у спутников поднялось. Они и сами не заметили, как разговор сладился, побежал ручейком, перетекая из одной темы в другую. С беззлобными спорами о пустяках, шутками и забавными историями время полетело быстрее. Всё-таки оба были просто мальчишками и, в сущности, мало отличались друг от друга. К моменту, когда было выбрано место для ночлега, спутники уже болтали как давние друзья.

– …я видел серебряного офицера. Весной нас взяли в окружение под Виёвском, ими штабс-капитан командовал, ― оживлённо рассказывал Арсений: ― Мундир у него вычищенный, пуговицы блестят, погоны, перчаточки белые. Сразу видно, что только приказы отдаёт. Остальные солдаты потасканные, в пыли, в крови, а этот – как на бал. А смотрит так, будто сам своими руками нас всех задержал.

Емеля помог ему сесть на ствол поваленного сухого дерева, с которого тут же оторвал несколько кусков коры и, повозившись, смог отломать довольно толстую ветку, начал устраивать место для костра:

– И как вы с окружения вылезли?

– Да за нами подкрепление подошло, помогли вырваться. А того сноба на месте расстреляли.

– А чё в плен не взяли?

– Не нужен был. Ты костёр развести пытаешься?

– Угу…

Найдя подходящую палочку, Емеля поставил её в небольшое углубление в куске древесины, зажал между ладонями, натянув на них рукава рубахи, и начал быстро тереть их друг о друга, вращая палку.

– Надо было, до того как с поля боя ушли, поискать там у людей хотя бы спички…

– Ащё чё не хватало – мертвяков обшаривать.

– А что? Им спички уже не пригодятся.

Емеля нахмурился, не отрываясь от своего дела:

– Я чужого брать не приучен. Да и не годится почивших тревожить.

– А ты, значит, в Бога веришь? ― в голосе Арсения улавливалась насмешка.

– Крест ношу, по церквям не хожу… ― уклончиво ответил Емеля.

Он знал о критическом отношении равенцев к религии, да и сам никогда не отличался набожностью:

– Тётка с семейством верила, меня приучала. Как сбежал – так не до ентого сталось… А мертвяков всёж-таки трогать не люблю… Чё ихнее – пусть ихним и останется. Меня этак костёр разжигать один цыган научил… Удружил на всю жизьню… Сколько разов уже выручало…

Увидев первую искру и дымок, Емеля наклонился и осторожно подул на основание палочки. Он уже давно приноровился разводить костёр таким образом и, заметив почти восторженный взгляд Арсения, самодовольно улыбнулся.

– И часто тебе в лесу ночевать приходилось?

– Всякое бывало… И в лесу, и в поле…

Когда огонь разгорелся, Емеля отошёл чуть в сторону, опустился на колени, достал из сапога небольшой нож и с его помощью начал рыхлить землю.

– У тебя всё это время был нож? ― ошарашенно спросил Арсений.

– Я всегда его в сапоге таскаю, мало ли чё… Штука полезная. Вроде как, булатный. А чё ты так зенки вытаращил?

– Так ты, если бы захотел, мог бы убить меня…

Емеля недоумённо посмотрел на собеседника:

–И чё? Не схотел же. Да и на кой ляд мне тебя чикать? Схотел бы – и без ентого пёрышка бы тебя кокнул. Шпалером тюк по темечку, да и дело с концом, ― усмехнулся и продолжил выкапывать лунку уже руками. ― Сам же говорил, что не стрельнул бы меня. Аль сбрехал?

– А в бою ты бы и не задумывался, убил бы меня, как остальных… Да и я тебя… ― задумчиво проговорил Арсений.

– Ежли бы да кабы, да во рту росли грибы, то был бы не рот, а цельный огород, ― Емеля поднялся и направился к ближайшей берёзе.

– Что ты делаешь?

– Срежу бересту, уложу в ямку. Роса упадёт – хоть глоток воды будет, ― обошёл вокруг дерева, оценивая его, затем сделал надрез вдоль ствола и подцепил край бересты.

Закончив работу, вытер нож и руки об штаны, затем натаскал хвороста, соорудил подстилку из веток для ночлега под открытым небом и, только когда завалился на неё, Емеля в полной мере ощутил, насколько сильно вымотался. Задрал сначала одну, потому другую ногу, чтобы снять сапоги и размотать провонявшие портянки:

– Ты как хош, а я щас задрыхну. Толкни, как самому невтерпёж станет. В костёр подбрасывать не забывай токма…

– Хорошо, ― Арсений зевнул.

Емеля немного повозился, занял наиболее удобное положение и тут же почувствовал, как слипаются веки.

Сон вернул его на поле боя. Небо было чёрным и сначала казалось затянутым тучами, но, присмотревшись, Емеля понял, что это вороны. Огромная бесконечная стая. Птицы будто держались когтями за воздух, некоторые даже не взмахивали крыльями, словно застывшие чучела. Некоторые клевали плоть своих сородичей, жадно вырывая и проглатывая шматки.

– Запрягай шустрей, пустомеля, ― насмешливый бас Данилы заставил обернуться. ― Покажем им Кузькину мать…

Он полз вниз по склону, подволакивая разбитые ноги, неестественно вывернутая голова демонстрировала изуродованный профиль и таращила на Емелю налитый кровью глаз:

– Запрягай, Кузькину мать… Сварим куриный супец… ― он резко заломил назад шею, разинув рот, из которого высунулся вороний клюв. ― Запрягай, Кузькину мать!

Емеля попятился, но вдруг запнулся о голову Манки. Она смотрела на него, и из больших тёмных глаз текли слёзы. Дальше лежала Зорька, и под взглядом Емели она вдруг забилась, дёргая культями, разваливая месиво внутренностей, будто пытаясь подняться. Крупные лошадиные зубы обнажились в оскале:

– Сварим куриный супец!

– Эй! Проснись!

Увидев перед собой лицо Данилы, которое практически сразу превратилось в лицо Арсения, Емеля отпрянул, разворошив под собой ветки и сбивчиво дыша.

– Успокойся… Тебе кошмар приснился?

Горло болело от сухости, губы запеклись, сердце испуганно трепыхалось.

– Манать твою рать… Такую пакость увидал… ― пробормотал Емеля и потёр лицо ладонями. ― Тебя сменить?

– Нет пока. Спи, я посижу ещё…

Получше угнездившись, вскоре снова задремал. Сны были липкими, мутно-прозрачными, расплывчатыми и тревожными. Емеля то и дело приоткрывал глаза, смотрел на огонь и снова закрывал их.

От похлопывания по плечу он сильно вздрогнул и встрепенулся. Бледный, испуганный Арсений зажал ему рот ладонью. Одно слово, прочитанное по губам, моментально сорвало остатки сонливости: «Медведь…». Внутри всё похолодело. Емеля медленно повернулся в сторону, куда был устремлён взгляд Арсения. Огромный зверь стоял на месте, лишь покачивал головой, в его неподвижных глазах отражался костёр.

– Ядрёна-зелёна… ― Емеля впервые видел медведя так близко.

Он знал, что дикие животные боятся людей и огня, поэтому не спешил отступать. Приподнялся на колени и, нащупав руку Арсения, положил её себе на плечо:

– Цепляйся и держись, ― медленно встал на ноги, чтобы иметь возможность спокойно передвигаться со своей ношей.

Медведь ещё немного приблизился, переваливаясь. Емеля остался у костра, он надеялся, что пламя отпугнёт зверя. Бежать нельзя, защищаться – нечем. Медведя можно отпугнуть шумом, но страх сжал лёгкие так, что сделать глубокий вдох для крика было просто невозможно. Пронеслась мысль о том, что неподалёку лежит нож, но тут же её сменило осознание того, насколько бесполезным сейчас будет оружие. Медведь медленно пошёл в сторону, обходя костёр. Емеля почувствовал, насколько крепко Арсений в него вцепился. Не отрывая взгляд от зверя, двинулся в противоположную ему сторону, зашёл за поваленное дерево, чтобы в случае нападения иметь хоть какую-то защиту. Резко медведь сделал рывок, за секунду приблизившись к жертвам, и неожиданно для себя Емеля во всё горло рявкнул на него:

– Брысь! Пошёл на хер!

И зверь вдруг остановился, будто опешил от такой наглости. Понимая, что вернуться к костру уже не удастся, Емеля попятился. Он ощущал, как под ногами хрустят листья, медленно опускал стопы с носков на пятки. В голове не было ни одного варианта спасения, только панические мысли о близкой смерти. Но размышления моментом оборвались, когда запнувшись обо что-то, Емеля упал назад, придавил собой Арсения, который сдавленно по-кошачьи вякнул. Медведь бросился вперёд но, вместо того, чтобы обрушить мощные лапы на жертву, повалился в сторону. Раздался треск веток, острые длинные когти проехали по земле и скрылись за краем глубокой ямы, тут же грянул ужасный рёв. Всё произошло так быстро, что Емеля не успел сообразить, куда пропал огромный зверь. Просто сидел, опираясь на руки и глядя перед собой.

– Звероловная яма… ― хрипло проговорил Арсений у него под ухом. ― Нас предупреждали, что тут такие есть…

– Манать-твою-рать… ― пробормотал Емеля одним словом.

Он поднялся и, сам не зная зачем, медленно приблизился к ловушке, откуда ещё доносился затухающий медвежий рык. Яма была глубокой. Заметив торчащие из её стенки окровавленные деревянные колья с клочками шерсти, Емеля отошёл и, всё ещё не оправившись от потрясения, повернулся к Арсению:

– Это-ж я… Полшажка бы в сторону… И мы бы тама… Или он бы трошки в сторону… ― мысли путались, страх постепенно сменялся осознанием того, насколько же сильно повезло сейчас спутникам. ― Ядрёна-зелёна… ― подытожил он, не найдя более подходящих слов.

Арсений несколько раз кивнул:

– Кому расскажешь – не поверят.

Они молча вернулись на место привала. Костёр не успел погаснуть, только подстилка из веток была разбросана. В остальном всё выглядело так, будто ничего и не произошло. Емеля сел на колени, подбросил хворост в огонь. Ему казалось, что всё только что случившееся было не с ним.

– Вот и не верь опосля ентого в Бога… Когда костлявая второй раз за день по носу щёлкает…

– Бог-то тут при чём? Это же ты меня унёс… А если бы тут бросил, мне бы уже ничего не помогло, ― возразил Арсений.

– Да тьфу на тебя! Глупеня! ― неожиданно для самого себя Емеля вспылил: ― Как бы я тебя с этакой звериной оставил! Будто у меня сердце мохом поросло! Лободырный ты фетюк… Чё зубоскалишь?!

Арсений хохотал, несмотря на то, что его до сих пор слегка трясло:

– Как ты заорал на него… «Брысь!»…. Ещё и послал… Вот он и кинулся…

– Харэ гаганить, ― Емеля и сам невольно заулыбался. ― Ну ляпнул я с испугу, чё уж… Топать отсель надо, покуда ащё какая-нибудь зверина на запах крови не прискакала. Хоть покимарить успел… ― вздохнул и принялся наматывать портянки.

– Зато тут у нас огонь есть, он хоть будет их отпугивать. Это медведь какой-то бешеный попался, другие, может, и не подойдут.

– А огонь мы с собою возьмём…

Обувшись, Емеля взял палку, с одного конца расщепил её ножом на четыре части, набил между ними бересту и запалил.

– Мож и хватит до рассвета зверьё отпугивать… Ты нести будешь и песни орать.

– Но отпугивать пением у тебя точно лучше получится…

К своему удивлению примерно через час пути Емеля понял, что Арсений засыпает, несмотря на громкое пение. Даже факел чуть не выронил, так что пришлось перехватить. Однако дрёма продлилась не дольше десяти минут, потом Арсений чуть не свалился и больше не засыпал.

Утренняя прохлада неприятно шарила под рубахой. Сил петь уже не было, факел погас, но его заменило восходящее солнце. Начали весело пересвистываться птицы.

– Слышишь? ― Арсений приподнял голову.

– Чё?

– Река шумит.

Емеля остановился и прислушался:

– Не слыхать…

Однако эта новость его взбодрила и добавила сил. Вскоре и он явно различил шум воды. Шаг ускорился. А, увидев реку, Емеля и вовсе побежал, несмотря на протест Арсения. Немного притормозил, лишь спускаясь по отлогому берегу. В зелёной траве мелькали незабудки. Едва ли не сбросив со спины Арсения, Емеля раздвинул стебли осоки, сел на колени у воды, зачерпнул её сложенными вместе ладонями, начал торопливо пить и умываться. Его спутник сделал то же самое, опираясь на одно предплечье и замочив рукава гимнастёрки, жмурясь и улыбаясь от удовольствия.

– Ты как хош, а я скупаюсь, ― быстро проговорил Емеля, уже расстёгивая ворот рубахи.

Он быстро скинул одежду и вошёл в холодную воду, которая смывала усталость с ног. Оказавшись в реке по пояс, окунулся с головой и гикнул от восторга, когда вынырнул.

– Замёрзнешь! Солнца ещё толком нет! ― крикнул с берега Арсений.

– Ничё, обсохну!

Вдоволь наплескавшись, пошёл к берегу и обрызгал своего недовольно заворчавшего спутника. Кожа покрылась мурашками. Емеля помахивал руками, чтобы быстрее высохнуть, и щурился на солнце:

– Теперь бы ещё щей с сальцом и горилки стакан, ― мечтательно проговорил он. ― Сколь, говоришь, до деревни ащё топать?

– Если и придём до вечера, всё равно придётся ждать, чтобы тебя никто из местных не увидел. А то ещё донесут.

– Эх. Вот свои-ж люди, а всё одно снаушничать могут. Совсем твои их спутали, ― Емеля вздохнул, потянулся и, подняв с земли рубаху, начал одеваться. ― Тётка-то твоя меня хоть не погонит?

– Нет, она не выгонит. Ты ей понравишься, она тоже идеи Альтова не особо разделяет. А соседям лучше на глаза не попадайся.

– Лады. Да я, поди, долго у ней торчать и не буду. Продрыхнусь, да потопаю куда глаза глядят. Нечего засиживаться, ― надев штаны, Емеля разлёгся на земле. ― А коль не торопимся, то и покимарить трошки можно…

До деревни спутники добрались поздним вечером. Выждав ещё немного, чтобы остаться незамеченными, тихо приблизились к одному из домов.

– Мож твоя тётка дрыхнет ужо, и будем мы тута до зори куковать, ― шёпотом проговорил Емеля, остановившись у окна.

– Если спит – разбудим, ―Арсений постучал в закрытую ставню.

Почти сразу окно приоткрылось, и из него высунулась наспех покрытая платком голова женщины. Испуг на лице сменился недоумением, когда она увидела племянника:

– Сеня? Ты как здесь… Проходите скорее…

Быстрые шаги с приговариванием, и вскоре открылась дверь. Под суетливые расспросы и причитания женщины Емеля занёс Арсения в избу и пересадил на лавку.

– Ну всё-всё, тёть Галь, не переживай ты так… ― пытался успокоить родственницу тот.

– Я, как расцветёт, до Кузьмича схожу, он тебя к доктору свезёт… Или прям сейчас лучше, что-ж ты до утра терпеть будешь… ― продолжала женщина, совершенно не слушая его.

– Да потерплю я до утра. Мне уже кажется, что там просто вывих, а не передом… Зачем человека среди ночи будить. Утром и поедем…

– Да не кипишуйте Вы так, хозяйка. Радовались бы, чё живой остался. Нога до свадьбы заживёт, ― вступил в разговор Емеля, чтобы обратить на себя внимание.

– Тёть Галь, познакомься, это Емеля. Он меня эти два дня до сюда тащил… И лучше бы, чтобы Калинов про него не знал…

Тётя Галя отвлеклась от своих причитаний и перевела взгляд на Емелю:

– Коль не надо – не узнает. Мы перед тобой теперь вообще в неоплатном долгу, и я и сестра…

– Ой, да будет Вам. Мне бы поживать чё-нибудь, да место переночевать, вот и в расчёте будем, ― перебил он, махнув рукой.

Емеле было приятно, что на него смотрят, как на героя, но на первом месте сейчас было желание утолить голод.

– Ох, вот я бестолковая! Конечно, сейчас вам на стол соберу что есть, это я мигом… Сам-то ты откуда, Емеля?

– Да… С оттуда… ― он зевнул и сел на лавку рядом с Арсением.

– Не за Альтова, значит, если от комиссара прячешься?

– Не. Вон, в Кругловке к мужикам привязался… Да их перебили всех…

– Господи, страх-то какой. И ты после такого ещё и нашего Сеню не бросил, добрая душа. Неспроста Бог тебя уберёг…

– Тёть Галь, вот только про это не начинай, ― прервал её Арсений. ― В деревне теперь равенская власть, а значит – никаких религиозных рассуждений

– Зря ты так. Лучше бы Бога благодарил за то, что он и тебя сохранил…

– Тёть Галь!

– Всё-всё, молчу, не ворчи.

– Ух, грозен вояка, ― усмехнулся Емеля.

Отойдя от первого потрясения и успокоившись, тётя Галя немного повеселела. Наливая гостям щи и отрезая по куску хлеба, она болтала о недавно назначенном местном комиссаре Калинове, о том, как у каких-то соседей отняли корову, о том, что, по слухам, урожай помидоров в этом году будет особенно хорошим, о своей больной спине, которая мешает успевать по хозяйству, и ещё много о чём.

С едой Емеля управился махом, запил всё двумя кружками резкого домашнего кваса и завалился спать в сенях, завернувшись в рогожу. В этот раз кошмары его не мучили, слишком крепким был сон.

Емеля проснулся, лишь когда за окном совсем расцвело. Потягиваясь, ощутил, что ноги и спина ноют от усталости. Ещё немного повалялся, сладко зевая и прислушиваясь к шуму спокойной деревенской жизни, затем поднялся и неуклюже босиком вышел на двор, потирая глаза и почёсывая лохматый затылок. Тётя Галя, увидев его, испуганно вытаращила глаза, чуть не уронила ведро воды, подбежала к Емеле и затолкала его обратно в сени.

– С ума сбрендил? Хочешь, чтобы соседи увидели? А если кто комиссару донесёт? Сиди в избе, не высовывайся, ― быстро проговорила она.

– Да будет Вам юзгаться, тёть Галь. Бог не выдаст, свинья не съест. Чё-ж мне теперича за печку прятаться, как таракан… Хоть умыться дайте.

– Сейчас принесу тебе умыться. А нос из избы не высовывай. А то, Бог его знает, кому что на ум взбредёт…

– Сенька-то укатил ужо?

– Укатил. Может к обеду вернётся, если в больнице не оставят… И как ты донёс его? Сам худющий как жердь, одни мослы.

– Кабыть Сенька не такой же, ― Емеля рассмеялся. ― А при моей жизне жирком не заплывёшь.

И всё-таки дома ему никак не сиделось, да и совестно было наблюдать, как тётя Галя, кряхтя и держась за спину, старается одна управиться с домашними делами.

– Да дайте я Вам хоть воды натаскаю. Надсадитесь этак, влёжку лежать будете. А Вам ещё Сеньку нянькать.

– Сиди, сказано тебе. Неугомонный. Сама управлюсь!

– Да кабыть у людей зенки залепило, что никто не заметил, как я до нужника бегал…

Женщина всплеснула руками:

– Да когда-ж ты успел уже?

– Анадысь, ― Емеля рассмеялся. ― Да и с окон видать. А спросют – скажем, что родня. Внучатый сват троюродной бабушки.

В итоге тётя Галя махнула рукой и позволила ему делать что захочет.

Первым делом Емеля разведал, что за соседи живут поблизости. Справа в дряхлой избушке со скрипучими дверями жил бородатый скрюченный старик с облезлым цепным псом и одной захудалой курицей. А вот соседка слева оказалась куда интереснее: хорошенькая круглолицая девушка с хитрыми, как у лисы, карими глазами.

Арсения привезли домой ближе к вечеру. Емеля отдыхал в сенях и в полудрёме слышал обрывки разговоров со двора.

– …там не оставили, мест нет, да и я не хотел… ― говорил Арсений. ― Сказал, что через месяц точно смогу ходить без костылей…

Что-то быстро и невнятно бормотала тётя Галя. Но внезапно зазвучавший третий голос заставил Емелю встрепенуться и прислушаться:

– А я слышал, что ты не один сюда пришёл. Ещё какой-то парень с тобой был…

Сердце испуганно ёкнуло. Емеля судорожно соображал, что делать дальше.

– Да… Я, когда до деревни полз, встретил одного… Он то ли глухой, то ли дурачок совсем… Еле объяснил ему, чего хочу. Он даже имя не назвал… Тёть Галь, не сбежал он? У тебя ещё?

Слова Арсения подбросили идею. Взяв себя в руки, Емеля поднялся и распахнул дверь на улицу. Тётя Галя с ужасом уставилась на него. Рядом с ней в комиссарской фуражке стоял плечистый усатый мужчина с неприятными выпуклыми глазами.

– Вот и он… ― было заметно, что Арсений нервничает.

Он опирался на костыли, одна нога была загипсована. Емеля подошёл, по-дурацки улыбаясь и не глядя на комиссара, присел и потыкал пальцем в гипс.

– Говорю же, что он дурачок. Ну что ты делаешь? Не трогай.

– Ай-ай… ― подхватил последний слог Емеля и выпрямился.

– Видите, товарищ Калинов…

Но комиссар, похоже, не был готов верить так сразу:

– Знаем мы таких дурачков дезертиров, ― подошёл к Емеле и строго заглянул ему в глаза. ― Слышишь меня? Тебя как звать?

Приоткрыв рот и нахмурившись, Емеля подался ему навстречу так, что комиссар чуть отступил.

– Я говорю: ты чей?! Откуда?! ― громче заорал он, но, всё ещё видя недоумение, заговорил медленнее: ― Я тебя спрашиваю: ты откуда?

– Удаааа… ― невнятно протянул Емеля, сильнее нахмурив лоб и сощурившись.

– Аль-то-ва зна-ешь? ― ещё медленнее проговорил Калинов, выразительно артикулируя. ― Аль-то-о-ва…

– О-о-о-а-а-а-а… ― снова подойдя к нему почти вплотную, Емеля подставил ухо. ― А-а-а-а?

– Да что-б тебя, придурок… ― брезгливо прошипел комиссар. ― Ты за ра-вен-цев? Знаешь? Ра-а-а-вен-цев…

– Ра-а-а-а-в… ― внезапно в голове всплыло воспоминание, которое пришлось как нельзя кстати. ― Спр-а-а-а-ва налево… Справа налево! ― визгливо вскрикнул Емеля и запрыгал на левой ноге, тряся головой так, будто в ухо попала вода. ― Справа налево! Справа налево! Проучу-у-у-у, проучу-у-у-у! Справа налево!

Калинов испуганно отпрянул, тётя Галя подбежала и, взяв Емелю за плечи, попыталась отвести его в избу. Он продолжал скакать, всё сильнее брыкаясь, надрывно вопил:

– Валька! Валька! Спр-р-р-а-а-а-ва!

Это представление продолжалось даже после того как его уже затолкали в сени и захлопнули дверь. Только когда тётя Галя сказала, что Калинов ушёл и уже точно не слышит, Емеля утихомирился. В горле першило, и даже голова закружилась.

– Ну ты учудил, я уж сама поверила, что ты с ума сбрендил, ― женщина рассмеялась и обняла его.

Арсений тоже был удивлён таким внезапным перевоплощением:

– Да ты артист, оказывается, ― неловко дошёл до лавки, сел и прислонил костыли рядом. ― Справа налево. Выдумал же…

Емеля устало вздохнул и сделал несколько глотков кваса:

– Енто я не выдумал. Енто в деревне одной тётка была, Агафья. Так вот, когда ваши припёрлись, она сына отпускать на войну не схотела, плюнула в рожу одному из ваших командиров. Так он её по рукам и ногам связал и за волосы вброд через речку протащил с правого берега на левый. Она и помешалась умом. Так на одной ноге скакала и только выла: «Спра-а-а-ава нал-е-е-ево», ― протянул он как можно более выразительно, внезапно обозлившись на Арсения за то, что тот так учтиво разговаривал с комиссаром. ― Спра-а-а-а-ава нале-е-е-е-ево… Да сына Вальку звала…

Арсений опустил глаза и поджал губы. Допив квас, Емеля выдохнул и немного успокоился:

– Как лапа твоя? Слыхал, чё ещё месяц ковылять будешь.

– Около того…

– У тебя – кривондяпка, у тёть Гали спина не разгибается. Видать, придётся мне ащё тут пробыть. Хоть подмогну трошки…

– Это, поди, Яковлевич снаушничал, чёрт старый… Точно он, ― недовольно проговорила тётя Галя.

– Енто тот? ― Емеля кивнул в сторону соседской избы.

– Да, он, чтоб его…

Этим же вечером Емеля легко пробрался на соседский двор, перешагнув через спящего пса, и пригрозил его хозяину, что, если тот ещё раз наябедничает комиссару хоть о чём-то, то Емеля собственноручно придушит последнюю курицу старикана и подожжёт избу.

Когда Емеля вернулся, на полу, кроме рогожи, был постелен набитый соломой тюфяк, на котором он тут же устроился, и услышал скрип пола и постукивание костылей.

– Ишь, как подкрадывается, ― со смешком прошептал Емеля, увидев в темноте силуэт Арсения.

– Соседа пугать ходил?

– Навроде того. Ты до нужника собрался или побалакать?

– Да просто поговорить…

Емеля помог собеседнику сесть и прислонил его костыли к стене.

– Долго ты у нас будешь?

– Десяток деньков мож и побуду. А чё? Уж и выпнуть меня хош?

– Нет. Тётя Галя, скорее, меня выпнет… А подумал, куда потом?

– Не. Сам-то ты чё делать хош? Опять народ бить? С ентим вашим Калиновым вон как любезничал.

– Ничего я не любезничал, ― Арсений потупил взгляд. ― У меня из головы не выходит твоё «справа налево»… Люди всякие бывают… Но я за полгода службы таких среди наших не видел… С мужиками дрались, конечно, но чтобы такое… ― он вздохнул. ― С другой стороны, и среди других такие есть…

– Да всякие есть, ядрёна-зелёна, не в ентом дело. Вы-ж цельным деревням жизнь поганите. У людей честно нажитое отнимаете, вот они и противятся. Вон, тёть Галя чё говорила: у семьи одна корова была, и ту отняли. А она-ж кормилица, ― распалившись, Емеля едва сдерживался, чтобы не повысить голос. ― Они-ж её не украли. Вот и как енто? Калинов твой, коли бы я дурить не начал, так, пожалуй, кокнул бы меня. И не глядел бы, чё я тебя спас. Ладно помещики, которые токмо на перинах валяются, да рябчиков жрут, ещё и дворовых, простых работяг трясут. Ежли б вы токмо их колотили – дело другое. А вы-ж всех под одну гребёнку… Хотя ты-ж не дурак, не сволочь какая-то бездушная, а не понимаешь… Хоть попервой и не скажешь, что не дурак, ― усмехнулся он.

Арсений улыбнулся в ответ:

– Кто бы говорил… ― он потёр лицо ладонью. ― Я уже сам не знаю, что думать, и как правильно… Я всё думаю, что в бою один из нас убил бы второго и даже не заметил… А ты ведь для меня сделал больше, чем все друзья вместе взятые… ― несколько сконфуженно, посмотрел в пол.

Усмехнувшись, Емеля приобнял его одной рукой, похлопал по плечу и дружески прижал к себе:

– Да и ты мне ужо как брат стал. Сор бы ещё из башки твоей вытрясти. Мож тогда и не пойдёшь больше за Альтовым, ― он несильно боднул Арсения головой. ― Ладно, утро вечера мудренее. Чухай на боковую, ― Емеля помог собеседнику подняться.

– Спасибо, ― негромко произнёс тот, опираясь на костыли.

Улёгшись на тюфяк, Емеля почти сразу задремал. В голове у него крутилась поговорка: «Не угадаешь, где найдешь, где потеряешь».

На следующий день, несмотря на протесты тёти Гали, Емеля вытолкал её из огорода и, засучив рукава, принялся выковыривать сорняки с грядок. По своему двору проковылял сосед Яковлевич. Встретившись с ним взглядом, Емеля погрозил кулаком.

Волосы лезли в глаза и прилипали ко лбу, рубаха у ворота и на спине намокла от пота. Большая кружка холодного кваса, принесённая тетей Галей, несколько улучшила состояние, хоть и ненадолго.

– Эй, дурачок, голову не напечёт?

Звонкий весёлый голосок заставил Емелю выпрямиться. У забора стояла хорошенькая соседка:

– А то совсем разум скиснет, ― проговорила она, улыбаясь.

Тёмные глаза весело блестели, золотисто-выгоревшие пряди волос выбились из-под косынки. Сердце приятно ёкнуло, губы сами растянулись в ответной улыбке, Емеля вытер пот со лба рукавом и подошёл ближе:

– Тогда мне и на тебя лучше не глядеть, от такой раскрасаты, и вправду, последних разумов лишуся.

– Так оно тебе и лучше, кривляться правдивее сможешь. Не боись, я Калинову не скажу…

– А я и не боюсь. Я стока альтовских перебил, что енто ему впору меня бояться, ― Емеля деловито подбоченился.

– Ишь ты, бесстрашный какой. А что-ж тогда драться с ним не стал?

– Я ж не за себя, я за ентих тревожусь, ― он кивнул в сторону избы. ― Звать тебя как, чаровница?

– А тебе куда меня звать?

– Так ты скажи как, а опосля узнаешь куды.

Девушка хихикнула, прищурившись:

– Авдотья. Ну? Куда теперь позовёшь?

– Мож замуж позову, ― Емеля опёрся руками на забор, но тут же выпрямился, услышав скрип.

Дуня звонко рассмеялась:

– Умылся бы сначала, жених.

– А чё? Как умоюсь – пойдёшь?

– Вот ещё. На что мне такой?

– Енто какой? Рожей вышел, всё при мне. Чем не жених? ― игриво подмигнул Емеля.

– Уморил, ― Дуня скрестила руки на груди. ― Не мужское это дело – в огороде возиться.

– А чё мужское дело? Валяться на печи, жевать калачи? Я и енто могу.

– А ещё чего можешь? ― промурлыкала девушка.

И от её взгляда у Емели аж мурашки побежали.

– А ты в гости позови, да узнаешь, ― скромностью он никогда не отличался и церемониться не любил.

– Вот прям так сразу возьми да позови, ― кокетливо отказалась Дуня.

– А не позовёшь, так я сам приду.

– Кто-б ещё тебя впустил, ― поправив платок, девушка развернулась и отошла от забора, покачивая бёдрами, не торопясь, будто специально давая себя рассмотреть.

– А енто мы поглядим, ― проговорил Емеля, проводив её глазами.

И слово сдержал. Вечером он даже за ушами помыл, прежде, чем идти к девушке. Легко перелез через забор и стукнул в окно.

– Явился – не запылился, ― в полумраке блеснули лисьи глаза Дуни.

– Не запылился. Дверь-то откроешь, аль через окно залезать?

– Так уж и быть, открою.

С довольной ухмылкой, Емеля быстро зашагал к двери.

Вернулся он ближе к утру, в сенях столкнулся с заспанной тётей Галей.

– Тьфу, бесстыдник. Хоть бы слухов побоялся! Да и эта хороша – потаскушка. Муж воюет, а она первого встречного в койку тащит. И не совестно тебе с чужой женой?

– Да не бронитесь, тёть Галь, Сеньку разбудите. Откель мне было знать, чё она жена? ― шёпотом ответил Емеля, разуваясь. ― Да и как такой откажешь, ежли сама позвала, ― он улёгся на тюфяк, подложив свёрнутую рогожу под голову. ― А война ащё чёрт знает сколько будет и когда еёшний муж воротится…

Однако, ни упрёки тёти Гали, ни беспокойство Арсения о том, что Калинов может узнать о Емелиных похождениях, не помешали ему и следующей ночью прийти к Дуне.

– Чё-ж ты не сказала про мужа сваво?

Волосы девушки приятно щекотали лицо. Дуня вздохнула, не поднимая голову с груди Емели:

– Галина Петровна тебе уже растрепала? ― недовольно спросила она. ― Не схотела – вот и не рассказала. Да и тебе какое дело? Всё равно сбежишь до того, как он воротится.

– А чё ты не ждёшь его?

– Сказала же – не твоего ума дело.

– Ладно-ладно, не фырчи. За кого воюет-то?

– За алтовских. Лучше-б с кукушками от службы бегал али к малиновым подался в леса… Ждать его ещё после такого, ― Дуня посмотрела в лицо собеседника, нахмурившись. ― Он там людей разорять будет, а я ждать его? Я ему сказала, что, если пойдёт за Альтова, то пусть не возвращается. Ажно подрались… Ушёл – вот и чёрт с ним! ― губы её напряглись , глаза влажно заблестели. ― Вот возьму, да с тобой сбегу! А он пускай живёт с кем хочет!

Емеля невольно улыбнулся, глядя на неё:

– Ну-ну, запрягай козу в горшок, и поедем на заре, ― насмешливо проговорил он. ― У самой, вон, глаза на мокром месте… Не, Дунька, не надо тебе со мной.

Немного помолчав, она снова легла, устроившись у Емели под боком:

– Побудешь до утра? Мне не спится одной…

– Мне спешить некуда. Токмо разбуди, а то я этак полдня продрыхнуть могу.

– Разбужу, ― Дуня затихла, но в этом молчании ощущалась какая-то недосказанность.

– Ну чё притухла? Рассказывай…

– Чего рассказывать?

– Чё хош, то и рассказывай.

– Не знаю… Мы, как тогда разругались, он мне и не писал ни разу… Хотя, как ушёл, ещё и двух месяцев не минуло… Может и нечего ещё писать… А может и убили… А если и убили, так сам виноват…

– Да кому он там сдался, убивать его. Воротится – никуда не денется, ― успокоил её Емеля.

– А ты бой видал?

– Ащё как.

– Страшно было?

– Не. Вишь, жив-здоров. Звать-то как тваво? Мож когда встречу, весточку от тебя передам.

– Демид. Обойдётся он. Демид Синицкий…

Емеля снисходительно вздохнул.

Первые пять дней на новом месте Емеле нравилось. Тётя Галя хорошо к нему относилась, хоть и ворчала иногда из-за Дуни. Споров, да и просто разговоров, о войне и идеологии с Арсением больше не было. Даже казалось, что Емеля смог заронить зерно сомнения в его заполненную идеями Альтова голову. В Арсении Емеля уже давно не видел врага и не думал о том, что он может вернуться в равенскую армию. Вечерами они играли в карты, шутили и смеялись вполголоса, чтобы не будить тётю Галю.

Но уже после второй недели спокойной жизни Емеля начал ощущать приближение скуки. Работа по хозяйству казалась всё более муторной. И даже ночи с Дуней уже не приносили прежнего восторга и удовлетворения. Да и просыпаться после них уже было сложно.

Когда Емеля проснулся, солнце уже во всю светило. День выдался особенно жарким. У дома тётя Галя с Арсением, судя по всему, пытались рубить невесть откуда взявшиеся дрова. Тихо выругавшись, Емеля быстро зашагал к ним, попутно пытаясь распутать образовавшийся в волосах колтун:

– Ядрёна-зелёна… Тёть Галь! Вы чё енто удумали! Вы откель деревяшки натырили? ― первым делом он отобрал у Арсения топор.

– Проснулся! Все бока отлежал, небось, ― женщина всплеснула руками. ― Ночью-то спать некогда.

– Так растолкали бы.

– Да тебя пушкой не разбудишь, ― заметил Арсений.

– А ты куды полез, лободырый! Тебе в руках, окромя ложки да костыля, вообще ничё держать нельзя! ― отчитал его Емеля. ― Брысь отсель! Сам управлюсь, ― тут же поставил один из чурбаков на колоду. ― Посторонись, а то деревяшки полетят, зашибёт ненароком.

– Лицо хоть умой для начала, а то как домовой из-за печки, ― шутливо проговорила тётя Галя. ― Пойду на стол собирать уже…

– Идите-идите. Токмо спина прошла ведь, а она уже за топор хватается…

– Ты не с той ноги встал, что ли, командир?

– Я ж не ты, чёбы всегда с одной вставать. Как вас не костерить, ежли сами напрашиваетесь.

– А может тебя Дуня ночью выгнала? Или ей уже… ― увидев, как во двор вышла соседка, Арсений запнулся и замолчал.

– Чё? Язык прикусил, белебеня? Чухай в избу, покеда головёшку не напекло, ― буркнул Емеля, после чего перевёл взгляд на Дуню.

– Доброго утречка, ― весело проговорила та, щурясь от солнца.

Арсений невнятно пробормотал что-то в ответ и неуклюже поспешил удалиться. Он всегда краснел и смущался в присутствии девушки.

– Думала, что так до заката проспишь, ― обратилась она к Емеле.

Он, размахнувшись, вогнал топор в колоду и подошёл к забору.

– Да, мож, и проспал бы… Всё одно – тоска, хоть вешайся…

– И со мною тебе уже тоска?

Емеля вздохнул и почесал затылок.

– С тобой – мож и нет… Опостылело уже всё тута. Не гожусь я для такой жизни. Хотя, вроде, чё тужить, живи да радуйся: едьба на столе, крыша над головой… Девка разумница, раскрасата под боком… А на душе кабыть каменюга… Да так…

– Калинов идёт, ― испуганно проговорила девушка.

Не раздумывая, Емеля нырнул в густо растущие у забора во дворе Дуни колючие кусты малины.

– Видал он меня? ― шёпотом спросил он.

– Этот издали не видит… Да куда-ж ты в малину, оцарапаешься весь…

– Не охота больше кривляться перед ентим.

– Идём живее, я тебя в избе спрячу, не подымайся только…

На полусогнутых Емеля быстро последовал за девушкой.

Дуня спрятала его в большом сундуке, закидав сверху одеждой. Пролежав в скрюченном положении минут пять, Емеля поёрзал и чихнул:

– Слышь… ― подал он голос.

– Чего? ― отозвалась Дуня снаружи.

– Не ушёл ащё Калинов?

– Сейчас схожу гляну. Лежи пока тихо.

Вскоре она вернулась:

– Нет, у них ещё. В избу зашёл.

– Не меня ищешь?

– Не знаю.

– Мож выпустишь меня? Ещё куда перепрячешь, а то у меня этак занемеет всё…

– Потерпишь.

– Вот же чёрт усатый… И чё его принесло… ― пробурчал Емеля, пытаясь, насколько это возможно, пошевелить ногами.

Но долго мучиться не пришлось, он и сам не заметил, как заснул.

Емеле снова снилось поле боя, но земля будто вся была покрыта обугленной плотью, которую клевали вороны. И эта плоть подрагивала, мерно вздымалась, словно бок упавшей лошади. Емеля увидел Калинова, который что-то тащил за собой. Хотелось убежать, но не получалось даже сдвинуться с места. В одной руке у комиссара был топор, которым он то и дело отмахивался от летящих ворон. На сидящих на земле птиц он просто наступал своими непропорционально огромными сапожищами, окровавленную подошву которых облепили чёрные перья.

– Спр-р-р-а-а-а-ва нале-е-ево… Спр-р-р-р-а-а-а-ава нале-е-е-ево… ― протяжно выл Калинов, подходя всё ближе.

Держа за волосы, он волочил по земле Дуню. Емеля не видел лица, но точно знал, что это она. Обмякшая и безвольная.

– Спр-р-р-а-а-а-ва нале-е-ево… Спр-р-р-р-а-а-а-ава нале-е-е-ево… ― голос сумасшедшей женщины.

Огромные сапоги остановились совсем рядом. Калинов легко, словно тряпку, поднял перед собой Дуню и одним махом топора рассёк ей шею. Рухнувшее тело тут же облепили вороны. Голова упала Емеле на колени, но, вместо Дуниного лица, он увидел лицо Данилы:

–Запр-р-р-рягай! Спр-р-р-рава нале-е-е-ево!

Емеля задёргался, сильно стукнулся затылком и проснулся, не понимая, что происходит вокруг, путаясь в каких-то тряпках. Скрип и свет.

– Ты чего? Сдурел? ― испуганный голос Дуни, она сдёрнула с Емели платок. ― Какая муха тебя укусила?

– Манать твою рать… ― торопливо и неуклюже он перевалился на пол, выравнивая дыхание. ― Опять жуть видится… Сны такие, чё ажно мутит… ― мышцы занемели и не слушались. ― Ушёл ужо козёл ентот в фуражке?

– У них ещё. Видать обедать остался.

– Ещё и кормят ентого фуфлыгу брыдлого… Ты как хош, а я обратно не полезу.

– Чего с тобой делать… ― Дуня аккуратно сложила вещи обратно и опустила крышку сундука. ― Сиди уже тут. Если чего – в погреб прыгнешь иль под кровать. Ты голодный, поди? Давай хоть накормлю…

– Вот енто другой разговор! ― Емеля тут же взбодрился.

Он почти отошёл от неприятного сновидения, но мутный осадок всё ещё оставался на душе.

К тёте Гале возвращаться не хотелось. Будто после равенского комиссара в избе оставалась зараза, которую можно подхватить.

Только ночью Емеля ушёл от Дуни. На сердце по-прежнему было тревожно и как-то погано. Спать не хотелось совсем. Открыл дверь и вздрогнул от неожиданности, увидев в полумраке человеческий силуэт, но тут же успокоился, разглядев его лицо:

– Тьфу, Сенька, спужал меня, глупеня.

– Прости, ― шёпотом ответил Арсений. ― Я уж думал, что ты совсем сбежал…

– Я и сам думал с концами сбежать, ― Емеля устало вздохнул, сев рядом с собеседником. ― Чё ентот гад усатый приперался? Просто пожрать аль по делу?

– По делу… ― стыдливо потупив взгляд, тот немного помолчал. ― Такое дело… Ты не сердись только… ― поёжился, будто от сквозняка. ― В общем, у него секретарь заболел… Тяжело заболел… А здесь грамотных мало… В общем…

– Ах ты-ж… ― Емеля стиснул зубы, чтобы не выругаться. ― И чё? К нему пойдёшь? ― сердце заколотилось под давлением вскипающей злобы.

– Только на время. Да и как я отказать мог… ― торопливо начал оправдываться Арсений.

Но слушать его не было терпения. Кулаки сжались сами собой.

– Дурак… Баляба, чтоб тебя, душа заячья…

– Тише там! ― раздался сонный голос тёти Гали. ― Сами не спят и людям не дают…

Емеля поднялся, едва сдерживаясь, чтобы не ударить собеседника:

– Чёрт с тобой, подстилка альтовская. Гляди, больше мне не попадайся – стрельну, не думая! ― не реагируя на оклики, быстро вышел на двор.

Выплёвывая ругательства, почти бегом устремился мимо домов. Куда несут ноги, куда глаза глядят. Вновь навстречу дороге и неизвестности, ближе которых у Емели не было никого…

Сколько кукушке жить осталось (1918 г.)

Слыша залпы винтовок, Кир не решался даже поднять голову. Лицо кололо рассыпанное по полу сарайки сено, пальцы, словно закоченевшие, сжимали револьвер.

– Вот же содят, шоб их холера… Чую, живыми не выйдем, ― хрипло проговорил Хват, выдыхая прозрачный пар из-под чёрных с проседью усов.

– Мож ещё вылезем, ― Кир обернулся и указал на наспех заколоченную парой досок дыру в стене. ― А там где-нибудь до ночи сховаемся…

Когда пальба стихла, Хват приподнялся и, сунув в щель между дверями дуло винтовки, несколько раз выстрелил.

– Да побереги ты патроны, ― шикнул Кир. ― Всё равно не положишь всех.

– Ещё поучи меня, сопляк, ― Хват раздражённо повысил голос. ― Где ховаться? Это-ж Грановский. Он, собака, по запаху отыщет. А там уж лучше сразу пулю в голову, чем в плен. Текать надо в лес… ― он сделал ещё три выстрела и пригнулся от ответных.

– Не добежим, ― оттолкнувшись дубовой от холода ладонью, Кир перекатился мимо дверей на его сторону.

Ползком подобрался к распластанному на полу телу Галика, взял его за край тулупа и с трудом перевернул. Телогрейка с двумя тёмными дырами была мокрой, от неё ещё шёл пар, и резко пахло железом. Обыскивая чужие карманы, Кир перепачкал руки кровью, на них туту же налипли мелкие травинки и сор. Несколькими найденными патронами зарядил свой револьвер, второй – уже заряженный – найденный у Галика, толкнул по полу в сторону Хвата.

– На. Для твоей дуры патронов нет.

– Да откуда-б у него. Курить есть?

– Всё в кровищи… ― Кир открыл измятый портсигар, выудил из него две сухие сигареты, прикурил первую и отдал её Хвату.

Тот кивнул и вновь прицелился:

– Ух! Положил одного гада… Пригнись.

Прижавшись к полу, Кир закашлялся, резко глотнув горький дым. На дверях вспыхивали белым дыры от пуль. Через щели между досками стены Кир заметил быстрое движение, тут же несколько раз выстрелил, снаружи раздался вскрик и звук падения.

– Окружают!

Выпавшая у Кира изо рта сигарета задымила на сене.

– Текаем…

С необычайным проворством на четвереньках Кир добрался до заколоченной дыры, несколько раз саданул по доскам локтем, почти не ощущая боли, выполз на снег, тут же перевернулся набок и дважды выстрелил в выбежавшего из-за угла солдата.

– Ну шо ты застрял, ― рыкнул Хват, толкнув его, и вылез следом.

Раздалось ещё три выстрела, Кир вскинул голову и увидел в чердачном окне ближайшей избы бледное лицо и ружьё Власа.

– Бежим, пока прикрывают, ― хрипло поторопил Кир и, пригибаясь, побежал между избами, перепрыгивая через дырявые плетни и переломанные заборы.

На миг обернулся, но уже не увидел позади Хвата. Останавливаться было нельзя. Кир дёрнул за ручку двери одной из изб, но она оказалась заперта изнутри. Раздавшийся позади взрыв гранаты подстегнул внутреннюю панику. К счастью, дверь следующей избы легко поддалась. Вбежав с револьвером наготове, Кир не увидел внутри никого. Быстро нашёл взглядом на полу квадрат ляды в погреб, дёрнул в спешке за ручку так, что чуть не вырвал. Внизу тускло трепетал свет. Кир нащупал ногой ступеньку и, едва не свалившись, дал дверце над собой захлопнуться. Пламя свечки колыхнулось, тут же в уши ударил детский крик. Молодая хозяйка избы с ужасом смотрела на Кира, прижимая к груди наспех закутанного в шаль младенца.

– Всё хорошо, я не враг, ― быстро прошептал Кир. ― Уйми его поскорее…

Женщина кивнула и склонила своё худое, бледное как месяц лицо над ребёнком, судорожно укачивая его, зашептала что-то невнятно, выдыхая пар, сама едва не плача. Кир понимал, что выбрал не лучшее место для того, чтобы скрыться, но искать новое было уже поздно. Выравнивая дыхание, он сглотнул липкую слюну, пальцами зачесал назад отросшие сальные пряди волос. Боль в локте не утихала. Кир присел на ступеньку, положил револьвер рядом, напрягая глаза, присмотрелся к засаженным в кожу ладоней занозам, постарался выковырять одну, но замёрзшие пальцы не слушались. В револьвере оставалось всего два заряда. Выстрелы сверху становились всё ближе. Ребёнок рыдал, доводя мать до истерики. Всхлипывая, она уже сидела на земляном полу, раскачивалась всем телом, зажимала ладонью рот младенцу. Сбивчиво, хрипло подвывала слова с детства знакомой Киру песни:

«Я ослаблю злой силок,

Улетай мой голубок

Голубыми небесами

Белоснежными крылами.

Над родною над землёй

Оброни пером покой…»

И чем громче становились выстрелы, тем громче становился её сдавленный голос. В голове Кира пронеслась холодящая кровь мысль – пустить по пуле в мать и в ребёнка. Или же просто одну в свой пульсирующий висок. Но револьвер остался лежать на месте. Отбиться от равенцев точно не получится. Остаётся только надеяться, что они не заглянут в погреб.

Хват говорил про Грановского, Кир тоже о нём слышал. Точнее – о его верности идеям Альтова и кровавом терроре во имя общего равенства. Попасть к нему в руки вовсе не хотелось, но и так просто застрелиться, не попытав удачу – стыдно. К тому же, сейчас это бы окончательно довело несчастную женщину.

Кир вспомнил свою мать. Где-ж она сейчас? Больше двух лет назад простился с ней и сестрёнками у парохода, обещал, что и сам скоро оставит раздираемую своими же детьми Родину. С тех пор он и дома больше не был, и не знал, куда письма писать. Однако верилв то, что однажды снова обнимет Златочку и Зоечку, посмотрит в тёмно-серые глаза матери и почувствует на щеках мягкое тепло её рук.

Открыв влажные глаза, Кир сделал несколько шагов, опустился на колени рядом с содрогающейся от рыданий женщиной, обхватил её руками, прижался щекой к горячему влажному лбу.

– Тихо-тихо… ― прошептал он, разомкнув слипшиеся обветренные губы. ― Скоро это кончится, не бойся. Вас они не тронут… Я к ним выйду, они меня ищут…

Кир хотел встать, но тонкие красные пальцы женщины вцепились в край его засаленного тулупа. Как в лихорадке она замотала головой, повторяя: «Нет-нет-нет…».

– Да успокойся же… Подумают ещё, что ты меня специально прячешь… Пусти, ― Кир пытался разжать её пальцы.

Звук открывшейся двери в избу и шаги нескольких пар ног заставили их обоих содрогнуться и затравленно вскинуть головы. Уловив момент, Кир поднялся, женщина сильно пошатнулась в его сторону, едва не уронив ребёнка. Ляда резко поднялась.

– На выход! По одному! ― скомандовал грубый голос сверху. ― Медленно!

Держа руки у головы, оглушенный детским криком, Кир медленно пошёл к лестнице, не сводя взгляд с лежавшего на ней револьвера.

– Вы под прицелом! Не прикасайтесь к оружию! Руки вверх!

– Да знаю! ― громко отозвался Кир.

Он поднял голову и увидел три направленные на него винтовки.

– Руки можно опустить или сами меня вытащите?

Голова Кира была на одном уровне с солдатскими сапогами.

– Вылезай. Но медленно, ― скомандовал небритый равенец с красным обветренным лицом. ― Кто там ещё?

– Лошадь. Не слышишь, как ржёт? ― съязвил Кир и поморщился от боли, когда опёрся на ушибленную руку.

– Ты не умничай, паскуда, ― стоявший слева солдат пихнул его носком мокрого сапога.

– Баба там с ребёнком, ― вновь подняв руки с раскрытыми ладонями, Кир выпрямился и кашлянул. ― Она не при чём, я сам вломился.

Один из равенцев присел, опасливо заглянул в погреб и кивнул двум другим, затем быстро обыскал пленного, конфисковав всё небогатое содержимое его карманов.

– На выход!

Кир неохотно пошаркал ногами к двери, щурясь от света. С улицы прямо ему навстречу уверенно шёл солдат и, несмотря на отсутствие на его шинели любых знаков отличия, Кир понял, что это и есть Грановский. Твёрдая военная выправка, копна густых с проседью у висков чёрных волос и волчий взгляд палача.

– Пленный? ― спросил он негромко.

Трое равенцев, сопровождавших Кира, тут же вытянулись по струнке:

– Так точно!

Острый край рта Грановского приподнялся в ядовитой ухмылке:

– Здесь взяли?

– Так точно! Прятался в подполе.

Киру не хотелось встречаться глазами с равенским командиром, и он едва смог сдержаться, чтобы не отвести взгляд, когда это случилось.

– Местный, небось? Твой отпрыск надрывается?

– Нет, ― услышав свой сдавленный голос, Кир кашлянул и расправил плечи, чтобы добавить себе уверенности.

Ему было досадно за внутреннюю трусливую дрожь.

– Кто там ещё? ― спросил Грановский, обращаясь уже к одному из солдат.

– Женщина.

– Расстрелять.

От этого слова сердце Кира упало:

– За что?! ― выпалил он. ― Она не при чём! Мы даже не знакомы!

– За укрывательство преступника, ― невозмутимо пояснил Грановский.

– Нет! Не нужно! Люди вы или кто… ― Кир обернулся на солдат.

Один из них явно был напуган приказом не меньше.

– Не нужно! Не трогайте их… ― панически упрашивал Кир.

– Шагай давай, ― скомандовал краснолицый равенец, пихнув его в спину. ― А ты иди стреляй…

Пользуясь его секундным отвлечением, Кир поддался желанию ударить, но руку остановил солдат, стоявший с другой стороны.

– Ах ты сука! ― краснолицый со злостью двинул Киру в челюсть.

Зубы лязгнули, край языка проткнула резкая боль, и рот заполнился вкусом крови.

– Держи его!

Кира схватили под руки и выволокли на улицу. Он отчаянно вырывался, двое повалили его на землю, уткнули лицом в снег.

– Приказ был – стрелять, ― повторил Грановский.

– Не могу… Она же там с детём…

Сапоги Грановского проскрипели в сторону двери.

– Не надо! Грановский, слышишь! Не надо! ― надрывно заорал Кир, будто громкость делала его уговоры более действенными. ― Это всё я! Она не…

Два выстрела отозвались эхом в голове, как и стихший крик младенца. На несколько секунд Киру показалось, что выстрелили в него. Силы отхлынули, тело сделалось ватным. До слуха донёсся спокойный голос Грановского:

– Ещё одно нарушение, Журавлёв, и расстрел на месте. Этого я допрошу позже. Пока свяжите и киньте куда-нибудь.

– Вставай, паскуда…

Кира подняли, словно мешок. На снегу, рядом с отпечатком его щеки, осталось алое пятно. Сплюнув ещё раз, Кир частично попал на свой тулуп.

После дня, когда он решил, что война будет и его личным делом, перед глазами Кира пронеслось немало смертей, но одно дело убивать в бою, зная, что на кону твоя жизнь, и совсем другое – бессмысленное кровопролитие.

Киру наспех связали запястья и повели в место временного заключения. Про себя он считал трупы вольных, с которыми пришёл в деревню. По выбритому затылку, в котором теперь темнела дыра от пули, узнал тело Хвата.

– Посидишь пока здесь, ― краснолицый втолкнул Кира в сарай, где, судя по запаху, когда-то держали скот, крепко связал ему ноги и оставил в одиночестве.

Морщась от боли в руке, Кир с трудом подполз к стене и сел, прислонившись к ней. Перед глазами стояло худое, бледное женское лицо, блестящее от холодного пота. Горло сдавили поднимающиеся от бессильной злобы рыдания. Глотая кровавую слюну и слёзы, Кир дал себе вторую за жизнь клятву о мести. Теперь он вдвойне обязан выжить и непременно избавить мир от палача Грановского.

С улицы слышались разговоры солдат, изредка ещё грохали выстрелы, где-то шла перебранка, визжала женщина. Так прошло около двух часов прежде, чем за Киром пришёл уже знакомый ему краснолицый солдат, привольно помахивая наганом.

– Ну что, падаль? Сидишь…

– Пляшу, ― хрипло отозвался Кир.

Прикушенный язык распух и неохотно ворочался.

– Напляшешься ещё… Не до шуток будет, ― присев, равенец развязал ноги пленному. ― Вставай. Подыхать пора.

– Ну это ещё бабка гадала да надвое сказала… ― Кир с трудом поднялся и мрачно глянул на краснолицего.

Тот рассмеялся и подтолкнул его к выходу.

Сердце испуганно билось о рёбра, несмотря на все попытки Кира взять себя в руки. Он храбрился, отгонял мыли о том, что его сейчас ждёт, но зубы предательски лязгали, и причиной тому был не только холод.

В избе было жарко, пахло горячей печью, дровами и хлебом. Кир отчётливо ощутил голодную пустоту в желудке и сглотнул подступившую слюну.

Грановский сидел у стола, склонив косматую голову, и смазывал револьвер. Его серая гимнастёрка с черными командирскими нашивками на воротнике была расстёгнута, рукава подвёрнуты. Портупея лежала рядом на лавке вместе с походным мешком. Краснолицый остановился у входа, несколько помялся, затем осторожно заговорил:

– Пленный по Вашему приказу…

– Я вижу, ― спокойно перебил Грановский. ― Можешь идти.

– Есть.

Кир прислонился плечом к стене, стараясь выглядеть более спокойным и расслабленным.

– Ну рассказывай. Чей будешь? ― спросил Грановский, не поднимая головы.

– Да ничей. Сам по себе, ― с нарочитой небрежностью отозвался Кир, стараясь как можно чётче выговаривать слова.

– Кукушка, значит. Большая вас стая собралась. Чего палить-то начали?

Киру не нравилось, когда его вольный анархичный образ жизни обозначали пренебрежительным, невесть откуда взявшимся названием «кукушка». Но высказываться по этому поводу не стал.

– Я почём знаю. Среди нас командиров нет.

– А ты себе не командир? ― протерев лоскутом ткани оружие, Грановский ещё раз внимательно осмотрел его.

– Я не за Альтова. А ребята мне всё-таки своими были, ― выдал Кир, тут же испугавшись собственных слов.

– А мы не за Альтова, ― Грановский наконец посмотрел на собеседника, ― мы за его идеи. Иначе мы бы не лучше монархистов были. А раз уж ты тех сволочей своими считаешь, то и отвечать за них ты будешь, ― он отложил в сторону готовый револьвер. ― Вы шесть моих солдат положили, и ещё двое, может, до завтра не дотянут.

– Стало быть, для меня ты наган начистил? ― Кир попытался растянуть губы в улыбку и крепче сжал кулаки предательски дрожащих рук.

– Много чести патроны ещё на тебя тратить, ― Грановский достал из мешка свёрнутую рулоном широкую тканевую ленту с небольшой петлёй на конце. ― И чем же тебе Альтовские идеи не угодили? ― накинув петлю на большой палец правой руки, он несколько раз обернул тканью запястье, затем ладонь. ― Читал его хоть?

– Читал. И Торока, и Барельского читал, ― наблюдая за тем, как собеседник обматывает кисть, пропуская ленту поочередно между пальцами и возвращаясь к основанию ладони, Кир понял, что его будут бить, скорее всего – долго и сильно.

– Даже Барельского? ― с наигранным удивлением переспросил Грановский. ― И что же?

– Он не призывал отнимать у людей честно нажитое. Он писал, что надо общество менять, тогда все и сравняются. А Альтов всё вывернул: рубит ноги тем, кто выше, растягивает тем, кто ниже, и думает, что люди благодарны будут, ― голос Кира стал громче и увереннее, страх немного отступил.

– Не вывернул, а ускорил. А по Барельскому всем вообще надо сидеть и ждать, пока придёт какой-то справедливый властитель, всех избавит от гнёта и произвола, а после в сторону отойдёт. Это тебе тогда с серебряными по пути, за справедливым монархом, ― закрепив обмотки, он несколько раз сжал и разжал кулак.

– А я и не по Барельскому думаю. Я теперь сам по себе и за свои идеи.

– Ну что-ж, ― Грановский поднялся и, обогнув стол, неторопливо приблизился к пленному, ― …свои идеи ты будешь разве только червям продвигать…

Первый удар в лицо едва не сбил Кира с ног. Он пошатнулся, навалился на стену и почувствовал кровь на губах. Второй удар всё-таки вывел его из равновесия. Он болезненно зашипел, упав на больной локоть, и тут же задохнулся от пинка в живот. Инстинктивно подтянул колени к груди, пытаясь закрыться. Взявшись двумя руками сзади за ворот тулупа, Грановский буквально вытряхнул Кира из него, только рукава держались на связанных запястьях.

Войдя в раж, Грановский бил ногами без разбора. Перед расплывающимся взором Кира то и дело вспыхивали угли тёмно-карих глаз. Тело превратилось в один скованный комок боли.

Наконец Грановский запыхался, его широкий лоб блестел от пота. Опустившись на колено, взял Кира за ворот и ещё раз ударил в голову. Перед глазами вспыхнули искры, и всё потемнело…

Выплеснутая в лицо ледяная вода вернула Кира в сознание. Он глубоко вдохнул и закашлялся. Взгляд его сфокусировался на Грановском. Тот пил воду из эмалированного ковшика, обмотки на руке были запачканы кровью, лицо не выражало совершенно ничего. Но, стоило ему встретиться со взглядом Кира, как тёмные глаза вновь хищно сверкнули. Выдохнув, Грановский вытер рот обратной стороной ладони и с ухмылкой выплеснул остатки воды на пленного. Кир зажмурился. Лицо горело, в горле стоял вкус металла. Когда Грановский вновь направился к нему, Кир попытался отползти назад, будто был шанс сбежать. Но остатки надежды на спасение испарились, когда на плечо ему наступила подошва солдатского сапога. Грановский тихо рассмеялся и сильно пнул Кира в грудь:

– Кукушка-кукушка, сколько тебе жить осталось?

Второй раз Кир очнулся от резкой жгучей боли и тут же дёрнул головой, хрипло взвыл. Грановский прижимал к его щеке край раскалённой кочерги. За окном уже стемнело, помещение освещалось лишь одной керосиновой лампой, тени от которой делали блестящие глубоко посаженные глаза Грановского ещё более жуткими.

Внезапно распахнулась дверь, спину Кира обдало холодным сквозняком.

– Командир! Там серебряные наступают! ― голос краснолицего равенца звучал испуганно.

Грановский моментально переменился в лице и бросил кочергу на стол, словно тут же забыл о скулящем на полу пленном:

– Строй всех, ― распорядился он, быстро собираясь.

– Есть! ― краснолицый быстро затопал прочь.

Несколько секунд спустя Грановский перешагнул через Кира и вышел следом.

Штора, отгораживающая вход в другую комнату, колыхнулась, и из-за неё выглянуло веснушчатое лицо девочки лет десяти, круглые глаза тут же испуганно расширились. Кто-то одёрнул её, оттащив назад:

– Сказано тебе было, поганка, не высовывайся, ― шикнул старческий голос.

– Ба, он дышит ещё и мигает…

– Вот и пущай. А ты – брысь. Сейчас опять начнут, окаянные… Господи сохрани, доколе ж так будем…

Кир приподнял голову, попытался оттолкнуться ногами от пола. Кривясь от боли и неуклюже извиваясь, путаясь в сбившемся позади тулупе, он смог сесть, откинулся спиной на стену. В глазах двоилось, голову заполнял тонкий звон. Из-за шторы показалось рябое лицо старухи:

– Ишь, как этот бес тебя… Как ещё душа в теле держится, ― она переступила порог и замерла, будто в нерешимости. ― Развязать тебя?

Кир чуть мотнул головой:

– Не надо… ― проговорил он, едва размыкая губы. ― Мож ещё вернётся… А бежать я… не смогу… Воды только дайте…

Невнятно причитая, старуха зачерпнула воды в ковшик, присела рядом с Киром и осторожно дала ему сделать несколько глотков. Боль от обожжённой щеки доходила, кажется, до самого мозга и отдавала в кадык.

– И чего делют промеж собой… Сынка воевать забрали, дитё без папки растёт… На неделе помещика здешнего повесили со всем семейством. Разграбили всё, нехристи… Ещё из-за вас – забурунных – ноне устроили… Серебряные теперича ещё… Сохрани Бог, помилуй… ― приговаривала старуха, вновь приближая к губам Кира край ковшика. ― Мож бражки тебе? Всяко легше станет, ― неожиданно предложила она.

Кир выдохнул короткий смешок, не двигая губами:

– Спасибо, хозяйка…

От алкоголя зажгло язык и нижнюю губу.

– Пей-пей… А то, мож, помирать сёдня…

Опустошив стакан, Кир выдохнул и моргнул:

– Спасибо. А я ещё поживу…

– Дай Бог, дай Бог… ― старуха выпрямилась и заковыляла обратно за шторку.

Кир закрыл глаза и расслабился, чувствуя, как по венам расходится алкоголь. Услышав первые выстрелы завязавшегося боя, затянул:

«Я ослаблю злой силок,

Улетай мой голубок

Голубыми небесами

Белоснежными крылами.

Над родною над землёй

Оброни пером покой…»

Песня прерывалась, дыхания не хватало, а голос надломлено срывался. Пылающие щёки защипало от слёз, сдерживать которые уже не было сил.

Когда бой закончился, на небе уже забрезжили розовато-холодные лучи рассвета, сыпал частый снег. Кир знал, что победили серебряные. Он успел слегка ослабить верёвки на руках, стерев до крови кожу запястий. Если повезёт – в этот раз всё-таки получится отсидеться и незаметно улизнуть. От голода и головокружения желудок сминало чувство тошноты, сквозь запёкшуюся в носу кровь тяжело дышалось, локоть по-прежнему ныл.

Из-за шторы вновь выглянула старуха:

– Глянь, не помер ещё, ― проговорила она. ― Альтовских-то, кажись, погнали. Эти сейчас заявятся, корми-пои их…

– Эти хоть имущество не отнимают, ― подал голос Кир.

– Было-б ещё чего отнимать…

– Ты, бабуль, руки мне освободи.

– Пойдёшь? А то, мож, ещё отсиделся бы от греха подальше…

– Мне по нужде надо, нет уже терпения.

– Чего-ж сразу не сказал, ― старуха засуетилась.

Кир развернулся, чтобы ей было удобнее разрезать верёвки.

– Ох, Господи, до мяса руки стёр. Мазь у меня есть хорошая, ты, как сходишь, воротись – помажу. Она мигом заживляет… Да и далече ты такой не уйдёшь.

– Спасибо. Да на мне и так как на собаке заживает, ― когда верёвка упала, Кир болезненно поморщился и поднялся, надевая тулуп. ― Поглядим, может и вернусь, ― он спешно захромал в сени.

Но едва выйдя на двор, Кир увидел краснолицего равенца, которого сопровождали серебряные. Тот, в свою очередь, тоже увидел Кира, дико вытаращил глаза, залитые кровью из раны на голове, и заорал, вырываясь:

– Вон этот! Паскуда анархистская! Кукушка! Его тоже расстреляйте! Думал сбежать, сука! Его тоже расстреляйте!

Когда двое солдат направились к нему, Кир обречённо вздохнул и приподнял руки:

– Ребят, отлить разрешите, всю ночь связанным просидел…

– Зачтём как последнее желание, ― усмехнулся один из серебряных.

Справляя нужду, Кир слушал, как за его спиной двое переговаривались, решая, стоит ли отправить его на расстрел с захваченными равенцами или сначала спросить у старших по званию. В конечном счёте пленного всё-таки повели к поручику и даже дали закурить по пути.

– Много пленных взяли? ― поинтересовался Кир.

– Поубивали больше. Вроде как, ещё сбежали несколько…

– И кого это вы такого красивого ведёте? ― неожиданно спросил обогнавший их молодой офицер на породистом караковом жеребце.

– Пленный, Ваше Высокоблагородие.

– Равенцы взяли, говорят, что из кукушек… То есть, из бродячих…

– А сам он что говорит?

– Анархист я, ― Кир поднял взгляд на офицера.

Тому на вид не было ещё и тридцати, из-под сдвинутой на затылок папахи выбивались прямые русые волосы, кошачьи желтовато-зелёные глаза с хитрым прищуром смотрели насмешливо.

– Не твоих ли дружков в овраг у леса поскидали?

– Уж не знаю, куда их поскидали, может и в овраг.

– А тебя почему с ними не положили?

– Повезло, ― Кир криво усмехнулся, чувствуя, как дёргающая боль от ожога отдаёт в глаз.

– Что-то ты недоговариваешь, ― офицер постоянно удерживал своего коня, который никак не хотел стоять на месте. ― Кто тебя так разукрасил?

– Грановский постарался.

– Командир?

– Он самый.

Офицер улыбнулся:

– Придержите пока этого анархиста, потом решу, что с ним делать.

Страха Кир уже не испытывал, только усталость. Он даже задремал в амбаре, где его заперли до тех пор, пока Его Высокоблагородие не изъявил желание продолжить разговор.

– Как звать-то этого вашего благородного? ― спросил Кир у своего конвоира по пути.

– Дмитрий Феофаныч. Воздвиженский.

– Воздвиженский? Генеральский сынок, что ли?

– Да.

– Как же это генерал свою кровиночку родненькую отпустил в такое пекло? ― Кир иронично усмехнулся.

– Этому запретить не получится, да и спорить с ним бесполезно.

– Лютый он у вас? Как думаешь, бить будет?

– Может и будет, коли разозлишь.

Такой ответ не добавил Киру тревоги. Дмитрий был похож на человека, с которым можно договориться.

– Грановский сбежал, небось?

– Нет. Этот отстреливался, пока патроны не кончились.

– Убили?

– Живым взяли.

– На его труп я бы глянул. Да, может, и гляну ещё… Пришли?

– Пришли.

Дмитрий, похоже, был в хорошем настроении, он весело посмотрел на Кира и кивнул ему на табурет:

– Садись. В ногах правды нет.

Было заметно, что на войне он не так уж давно, даже тени под глазами залечь не успели.

– Как зовут, анархист?

– Кир.

– А фамилия?

– Смолин. На что тебе? ― легко спросил Кир, будто у приятеля.

– На всякий случай, ― Дмитрий неторопливо обошёл его, разглядывая. ― Говоришь, Грановский тебя просто так побил?

– Нет. За идею.

– За идею, ― со смешком повторил офицер. ― Сейчас мы у него это и узнаем. Приведите Грановского!

– А цыгаркой пока не угостишь, Высокоблагородие?

– Наглости тебе не занимать. Не боишься, что за такое будешь рядом с остальными в яме лежать? ― в голосе Дмитрия не было серьёзной угрозы.

Потому Кир лишь равнодушно пожал плечам:

– Да я, похоже, хоть как рядом с ними лягу. Чего терять уже. Я бы и с царём так же разговаривал, мне все одинаковые.

– Кто-бы только к царю такого босяка пустил, ― достав из кармана портсигар, Дмитрий открыл его перед собеседником, после чего чиркнул спичкой и дал прикурить. ― Хотя говоришь ты хорошо. Грамотный?

– Спасибо, ― Кир затянулся и кивнул: ― Грамотный. Хоть табаку хорошего перед смертью попробую…

В этот момент дверь открылась, в избу ввели Грановского со связанными за спиной руками. Влажная гимнастёрка была запачкана кровью, на левой стороне лица от виска до подбородка тянулась оранжевато-розовая ссадина, как от падения на шершавый обледеневший снег. Волосы у виска склеились от крови. Мрачный взгляд тёмных глаз перепрыгнул с Дмитрия на Кира.

– А ты, погань, уже за курево продался…

– Чего-ж не покурить, если дают? С меня спросить взамен нечего, ― отозвался тот, злорадно усмехнувшись.

– А действительно ли нечего? Или ты его так, для души избил? ― поинтересовался Дмитрий.

– Да что с него спрашивать? Эта кукушка, поди, мать собственную не знает.

– Зато твою близко знаю, ― огрызнулся Кир.

– Скоро узнаешь. Она десять лет как в земле лежит.

Наблюдая за их перепалкой, Дмитрий рассмеялся:

– Ну хватит-хватит. В земле скоро вы оба будете. А твою голову я ещё папаше в подарок отравлю, ― он подмигнул Грановскому. ― Но сначала ты на мои вопросы ответишь.

– Смотри, как бы рано или поздно твою голову папаше не отправили, ― отозвался тот.

– Ты за мою голову не переживай, ― Дмитрий подошёл ближе к собеседнику, глядя ему в глаза. ― Ну что? Будем по-хорошему разговаривать? Или сначала тебе ногти повыдёргивать и глаза выжечь? ― спросил он, понизив голос.

Грановский поджал губы, тело его напряглось, словно сжатая пружина, и, резко подавшись вперёд, он ударил головой в лицо Дмитрия. Тут же двое солдат схватили его и оттащили назад. Кир чуть не переломил сигарету от неожиданности. Отшатнувшись и прижимая руку к лицу, Дмитрий ошарашенно вытаращил глаза, затем взгляд его вспыхнул от гнева, лицо покраснело.

– Сука… ― прошипел он сквозь окровавленные зубы и, схватив нагайку, сильно хлестнул Грановского наискось по лицу.

Тот зажмурился и до скрежета сжал челюсти.

– На колени! ― приказал Дмитрий.

Двое солдат с силой толкнули Грановского вперёд, заставив его опуститься на колени, и торопливо отскочили, видя, как Воздвиженский снова замахивается. Нагайка просвистела ещё пять раз, проходясь по ссутуленной спине Грановского, прежде чем Дмитрий успокоился, опустился на лавку и вытер рот обратной стороной ладони:

– Хозяйка! Принеси что-нибудь кровь утереть.

В горницу торопливо вошла женщина с родимым пятном на щеке, не поднимая головы, положила на край стола белую утирку и также спешно удалилась. Кир понял, что сигарета дотлела почти до пальцев, последний раз затянулся и затушил её о подошву сапога. На несколько секунд воцарилось молчание. Дмитрий прижимал к губам и носу окровавленную утирку, его взгляд задумчиво блуждал и остановился на лице Кира:

– Чем тебе щёку прижгли?

– Кочергой…

Грановский выпрямился, не открывая глаз, который задело при ударе нагайкой. Он хотел подняться, но солдаты не позволили. Дмитрий убедился, что кровотечение прекратилось, бросил утирку на стол, прошёл к печи и взял стоявшую в углу кочергу:

– Вот такой?

Кир кивнул, уже догадываясь, что сейчас будет происходить.

– Интересно… ― открыв заслонку, Дмитрий сунул кочергу в горнило и отдал приказ солдатам: ― Держите его крепче. А ты держи, чтобы он головой не крутил, ― последняя фраза была обращена уже к Киру.

Тот даже растерялся попервой, пока не встретился с угрожающим взглядом Грановского. В памяти тут же поднялся образ испуганной дрожащей женщины с закутанным в шаль младенцем на руках, уже успевшая отступить злоба вспыхнула с новой силой.

– Ну что, как собачонка будешь его приказы исполнять? ― этот вопрос подлил масла в огонь.

Кир решительно подошёл к Грановскому, опустился на колено позади него, одной рукой крепко взялся за густые жёсткие волосы, второй рукой обхватил его за шею, надавливая предплечьем на кадык, придушивая и не давая сопротивляться.

– Ублюдок! Какой ты анархист после этого!

Слова Грановского сменились чем-то между рычанием и воем, когда Дмитрий с дьявольским, пугающе-восторженным выражением лица прижал к его щеке раскалённую кочергу. Стиснув зубы, Кир задержал дыхание, ненависть пожаром охватывала его, окутывала разум густым дымом, заставляла сильнее зажимать горло Грановского.

– Эй! Ты задушишь его!

Оклик Дмитрия не остановил Кира. Он чётко понимал, что другого шанса отомстить уже не будет.

– Уберите его! Быстро!

От сильного удара по затылку, перед глазами Кира поплыли звёзды, его оттащили от Грановского и прижали к полу.

– Запри его! ― приказал Дмитрий.

– Грановский! Я всё равно прикончу тебя! Запомни, сука! ― выкрикивал Кир, пока его волокли в сени.

Вновь сидя связанным и запертым, Кир, с одной стороны, понимал, что зря погорячился и сам уничтожил последнюю надежду на спасение, ослушавшись Дмитрия, но, с другой стороны, даже гордился собой за столь отчаянную попытку мести. Он осмотрелся, рассчитывая найти пути побега: у лаза на второй этаж не было лестницы, бревенчатые стены сложены добротно. Стиснув зубы от боли, Кир попытался ослабить верёвку на руках. Его запястья были влажными от крови.

Прошло около двух часов, когда дверь открылась. Первый солдат вошёл в амбар с револьвером наготове, за ним второй волоком втащил и бросил на полу Грановского. Не говоря ни слова, оба удалились. Кир продолжил двигать запястьями с удвоенной силой. Если с допросами покончено – то и до казни недалеко. А со свободными руками можно будет хотя бы закончить начатое и всё-таки придушить Грановского. Хотя тот и так лежал, словно труп, приставшая к спине нательная рубаха была в длинных расплывающихся кровавых полосах.

Только минут через десять Грановский зашевелился, хрипло выдохнул и попытался не то встать, не то перевернуться с болезненным шипением.

– Ты здесь, кукушка? ― невнятно спросил он.

– Здесь, ― отозвался Кир глухо. ―Чего? Хош узнать, сколько тебе жить осталось?

–Сам знаю… Они сейчас отдыхают… А к вечеру нас повесят… ― очередная попытка сесть всё-таки увенчалась успехом, и Грановский развернулся лицом к собеседнику.

В полумраке поблёскивал только его правый глаз, левое веко вспухло и не поднималось, лицо было тёмным от синяков и крови, разбитые губы едва шевелились.

– И что?

– Сваливать надо, вот что.

– Ты сотрудничать мне предлагаешь? ― Кир усмехнулся.

– Предлагаю. Пока эти жрут, дрыхнут и баб лапают – может и получится сбежать.

– А чего-ж твои солдаты сбежавшие спасать тебя не прибегут?

– Ты не язви. Отвечай толком, помогать будешь или нет?

Заключать мир с Грановским, пусть даже вынужденно, совсем не хотелось, но Кир понимал, что сейчас это, возможно, единственный шанс сохранить жизнь:

– Придушил бы тебя, да самому пока помирать нельзя. Есть план?

– Сначала руки тебе развязать. Но, учти, ежели что – я охрану зашумлю.

– Не боись. Ползи сюда, от дверей подальше.

Когда Грановский с трудом добрался до Кира, они сели спиной к спине.

– Если зайдут – притворись, что снова убить меня пытаешься…

Ощупывая дрожащими руками верёвку и узел на чужих запястьях, Грановский на несколько секунд замолчал:

– Когда скажу – растягивай верёвку.

Запястья жгло от боли, но Кир раз за разом по команде продолжал попытки освободиться. Наконец верёвка поддалась.

– Всё, получилось.

– Развязывайся живее.

Мельком глянув на свои окровавленные руки, Кир непослушными замёрзшими пальцами начал распутывать узлы на ногах. Спешка из-за мыслей о том, что в любую секунду может зайти конвоир, усложняла задачу.

– Ну что ты возишься…

– Заглохни.

Развязывая Грановского, Кир чувствовал его сильную дрожь.

– И что дальше?

– Залезешь наверх, может там что полезное найдёшь.

– А, может, ты сам туда залезешь без лестницы?

– Я тебя подсажу.

– Ты? Да ты на ногах еле стоишь.

– Кончай трепаться. Иди сюда.

Они тихо подошли ближе к двери и остановились под квадратным лазом в потолке.

Пока Грановский медленно выпрямлялся, поднимая Кира на плечах, тот уже отчётливо представлял падение, при первой же возможности схватился за край лаза и, стараясь меньше опираться на больной локоть, забрался наверх. Пахло мышиным помётом и гнилью. На полу валялось несколько пустых мешков и ветошь, которые по просьбе Грановского Кир сбросил вниз. Больше не нашлось ничего, кроме мёртвого голубя и увесистого камня.

– И тулуп свой скинь… ― прошипел Грановский. ― Есть там ещё что?

Кир показал ему камень:

– Что дальше?

Внизу из мешков, тряпок и тулупа Грановский, пошатываясь и хромая, изобразил подобие распластанного на полу тела, которое в полумраке можно было принять за человека.

– Досчитаешь до десяти и зови на помощь. Как один подбежит, бросишь ему камен в голову. Понял?

Сердце Кира тревожно заколотилось:

– Понял, ― в какой-то момент он даже поймал себя на мысли, что восхищён находчивостью и решительностью своего сообщника.

– Давай, ― скомандовал Грановский, наматывая на руку верёвку, и отошёл в сторону двери.

Дыхание участилось. Киру казалось, что его пыхтение конвоир услышит, как только войдёт. Нервно сглотнув, он заставил себя произнести первое слово:

– Сюда! ― сдавленный голос стал немного громче: ― Скорее! Помогите! ― собственные слова отозвались эхом в голове.

Скрип открывшейся двери, угол света на полу, быстрые шаги. Увидев белобрысую макушку солдата, Кир просто прыгнул на него, за секунду до этого усомнившись в своей меткости. Не помня себя от страха, несколько раз механически впечатал камень в голову прижатого к полу. Перед глазами стояли только светлые волосы, окрашивающиеся алым. Услышав позади возню и хрипение, оглянулся. Грановский, со спины набросив верёвку, душил второго солдата, резко дёрнул, что-то неприятно хрустнуло, и тело обмякло.

– Ну чего застыл, кукушка? Сваливаем быстрее. И оружие возьми, ― поторопил Грановский, стаскивая с убитого шинель и сапоги.

Он оделся, нахлобучил папаху и сдвинул её ниже на лоб. Опомнившись, Кир последовал его примеру:

– Будто нас и так не узнают…

– Не до нас будет. Пару тряпок возьми. Тут рядом в хлеву их кони стоят.

– Поджечь хочешь?

– Затопить…

Кир спешно сунул руки в рукава тесноватой шинели и вооружился чужим револьвером, после первого же шага понял, что не слишком удачно приземлился после прыжка – боль была практически нестерпимой. Грановский осторожно выглянул наружу и жестом позвал его за собой.

Они, хромая на разные ноги, торопливо прошли вдоль стены, свернули за угол, сбоку подобрались к хлеву, из которого действительно доносился лошадиный храп. У входа спиной к ним, сидя на чурбаке, дремал солдат. Грановский чиркнул спичкой и зажёг ветошь в руках Кира, и тот, немного подождав, забросил её в окно. Послышалось тревожное лошадиное ржание. В окно подальше полетела ещё одна тряпка. Сообщники на полусогнутых перебежали за навес с дровами. Грановский прислонился к стене и на несколько секунд закрыл глаза, его рот болезненно скривился. Лошадиное ржание становилось громче и уже напоминало испуганные крики, от которых у Кира сжималось сердце. Кто-то завопил: «Кони горят! Пожар!», ― была слышна ругать Дмитрия, перебиваемая другими голосами. Грановский открыл глаза и коротко выдохнул:

– Теперь бежим, ― он перебрался через невысокую жердяную изгородь и на несколько мгновений замер, держась за неё, будто чтобы не потерять равновесие, затем поспешил дальше.

Когда Кир перелезал, больная нога предательски подкосилась, и он рухнул на землю, выругавшись. Грановский обернулся:

– Да чтоб тебя… Калека… ― прошипел он, после чего быстро помог спутнику подняться и захромал дальше, закинув его руку себе на плечо.

– Я уж подумал, что ты меня добьёшь… ― вполголоса проговорил Кир. ― С чего такое великодушие?

– Может ещё от пуль тобой закрываться придётся.

Профиль Грановского с обожжённой и содранной кожей на щеке выглядел до отвращения жутко, но Кир просто не мог не коситься на него то и дело.

Они проползли мимо пустующего огорода, под лай привязанной собаки пробежали по чьему-то заднему двору, испугав двоих возившихся в снегу детей и нескольких лысоватых куриц, напоследок Грановский пнул злого зашипевшего гуся. Издали заметив нескольких серебряных, на следующем дворе беглецы спрятались за телегу без колёс.

– Уже нас ищут… ― прошептал Кир. ― Сюда идут.

– Драпать надо.

–Как мы драпаем – нас и с такого расстояния догонят.

– Тогда в подполе спрячься, ― Грановский перебежал за курятник.

Небрежно брошенная шутка неприятно кольнула Кира, прошипев в адрес своего спутника ругательство, он на четвереньках пополз за ним. Увидев вышедшего из туалета деда, оба беглеца направили на него револьверы и, не опуская их, друг за другом вылезли через дырку в плетне.

Кир опирался на Грановского, то и дело подпрыгивал на здоровой ноге, чтобы не отставать. В итоге оба потеряли равновесие и кубарем скатились вниз по крутому склону.

Перед глазами всё замелькало, от ударов казалось, что внутренние органы перетряслись и смешались в кашу, кожа на обожжённой щеке вспыхнула болью с новой силой. Упав на спину, Кир уставился на небо с узором голых веток. От головокружения к горлу подступал пустой рвотный позыв.

– Сиволапый ты ублюдок… ― прошипел где-то поблизости Грановский.

Кир сел, посмотрел на грязные кровящие ссадины на ладонях, затем перевёл взгляд на своего спутника, который уже поднялся на колени.

– Сам дальше поползёшь, тварь…

Цепляясь руками за кусты, Кир встал и поковылял за Грановским дальше в лес.

– Ты к своим? ― спросил он.

– Не к твоим же.

– Долго тебе идти?

– К утру дойду, ― отозвался Грановский, не оборачиваясь.

Кир не знал, куда идти дальше. Оставаться в нынешнем состоянии одному в лесу вовсе не хотелось.

Найдя убитого равенского солдата, Грановский переоделся в его форму, после убедился, что валяющийся неподалёку наган не заряжен. В этот момент Кир, севший от боли и усталости на землю, вспомнил о своём оружии, которое могло потеряться при падении, быстро обшарил карманы.

– Опомнился? ― язвительно поинтересовался Грановский. ― Поздно же ты. Я думал, ты ещё по пути мне пулю в затылок пустить захочешь, ― он продемонстрировал два револьвера.

– Вот ты… Падла! ― со злостью выпалил Кир, порываясь встать.

– Сидеть. ― Грановский сверху вниз посмотрел на него. ― Будешь за мной тащиться – пристрелю.

– Правильно боишься. Рано или поздно – всё равно тебя прикончу. Так что лучше стреляй сейчас… ― опираясь на ствол дерева, Кир поднялся. ― А то спать спокойно не сможешь… ― он ядовито усмехнулся, внутренне надеясь, что провокация всё-таки не сработает.

– Сам подохнешь, патроны ещё на тебя тратить, ― небрежно ответил Грановский и спрятал оружие. ― А крыс я никогда не боялся.

Несколько секунд Кир сверлил ненавидящим взглядом его отдаляющуюся спину, после чего развернулся и похромал в противоположном направлении.

Он долго шёл наугад, то и дело останавливаясь, чтобы перевести дух и дать отдых больной ноге. Когда наступать на неё стало уже невыносимо, Кир опустился на четвереньки и пополз. Промёрзшее тело двигалось механически, в голове стучала фраза: «Не останавливайся». Кир даже не заметил, когда успело стемнеть. В какой-то момент он просто лишился чувств. Пришёл в себя от ощущения, что его волокут, но даже лениво приподнявшаяся мысль о том, что это могут быть дикие, звери не вызвала паники. Не успев ничего понять, Кир снова потерял сознание.

– …а кости срастутся – это пустяк… ― голос был знакомый.

– Как ты его узнать умудрился? С такой-то мордой… ― второй голос принадлежал женщине.

Где-то потрескивал костёр.

– Я своих с любой мордой признаю… Тем более, сидели вместе…

– Зорин? ― Кир не сразу понял, сказал ли это вслух или просто подумал, неосознанно разлепил веки.

– Вот и очухался. Я это, братец, я.

Мутный взгляд сфокусировался на широком бородатом лице Ратмира Мироновича, затем на миловидном лице девушки в беличьей шапке. Кир подумал, что это и есть дочь Зорина, о которой тот нередко рассказывал.

– Ты отлёживайся. Пить хош? Анфиска мигом метнётся, принесёт. А там, может, и суп похлебаешь, как совсем оклемаешься.

– Я уж думал, мне кранты…

– Да ты сто лет теперича жить будешь, ― улыбаясь, Зорин получше укрыл больного армяком.

Кир вновь закрыл глаза. В голове звучала с детства знакомая песня…

Разлучённые (1918 г.)

Вельтисов ногтем поскрёб край рукава гимнастёрки, будто надеясь счистить брызги крови. В воздухе стоял запах гари. Несколько солдат с местными мужиками бегали с вёдрами от колодца к загоревшейся в ходе боёв избе, чтобы огонь не распространился дальше. Двое бойцов за руки и за ноги протащили мимо тело убитого. Вельтисов успел разглядеть бурое от грязи и крови лицо – Ерманов… Пётр, кажется. Перед боем рассказывал какой-то глупый пошлый анекдот, который Велитисов совсем не мог вспомнить.

– Командир… ― голос начальника штаба заставил обернуться.

Он шёл, прихрамывая, и Вельтисов сделал несколько шагов ему навстречу.

– У нас десять человек раненых, трое – совсем тяжелые, шестнадцать убитых, ― отчитался Журавлёв, закуривая.

Его светлые ресницы и брови были опалены.

– Малиновых в лес человек двадцать убежало. Не вернулись бы. А то их там по лесам столько прячется… ― он шмыгнул носом.

– Пленные есть? ― спросил Вельтисов.

– Семь человек. Да расстрелять их, и дело с концом, ― Журавлёв сплюнул на землю. ― Может только кроме девки.

– А с ними девка ещё?

– Ага. Ничего такая. Посмотрите?

Вельтисов кивнул и пошёл рядом с собеседником.

Пленные сидели на земле молча, лишь изредка поднимая глаза на конвоиров. Все коротко подстрижены и одеты в цвета летнего леса.

– Вот, ― Журавлёв указал на одну из семи макушек.

Вельтисов замер, когда пленница подняла голову. По лицу было видно, что и она узнала свою первую любовь.

– Ты… ― чуть слышно проговорил Вельтисов.

И сердце его вдруг зашлось так, как не стучало даже перед боем.

– Я… ― она моргнула воспалёнными глазами.

В голове Вельтисова пронеслась целая вереница мыслей: с четырнадцати до восемнадцати лет он с Анфисой был неразлучен. Все деревенские сплетницы Малинников пророчили им скорую свадьбу, как только Вельтисов вернётся из армии. Но после двух лет службы он отправился воевать на восток, а после практически сразу встал в ряды равенцев.

Он хорошо помнил и отца Анфисы: за убийство или задержание Ратмира Зорина ежегодно увеличивается обещанная награда. Но, несмотря на все преступления её отца и остальных малиновых против власти равенцев, Анфиса оставалась для Вельтисова прекрасным светлым образом идеальной девушки.

Похоже, кроме него, никто не знал, что их пленница – дочь предводителя малиновых. И, несмотря на свою преданность идеалам равенцев, Вельтисов пока не собирался сообщать об этом.

– Никого не убивать, ― распорядился он.

– Знакомая? ― поинтересовался Журавлёв, выдыхая дым.

– Учились вместе.

– Мир тесен… Пойду гляну, что там с пожаром.

Вельтисов снова взглянул на Анфису: она не сильно изменилась за прошедшие шесть лет, только похудела, и взгляд стал тяжелее. Но это по-прежнему была та Анфиса, которая бросалась в Вельтисова снежками, чтобы привлечь его внимание; босиком гуляла с ним по берегу реки, розоватой от закатных лучей; каждый раз, едва завидев его, бежала навстречу, раскинув руки, и, обняв, горячо целовала в губы…

Тёмно-синее небо было залито холодным светом луны. Где-то переговаривались постовые. Вельтисов отвернулся от окна, задёрнул тонкую занавеску и посмотрел на Анфису. Она умывалась холодной водой из таза, затем выпрямилась и вытерла руки о висящую на стене тряпицу.

– Ну как ты? ― негромко поинтересовался Вельтисов.

– Жива, да и ладно, ― Анфиса устало села на лавку. ― Ну а ты? ― её голос – довольно низкий, но звучный – действовал успокаивающе.

– Плохо. Разве может быть хорошо, когда война…

– Кому-то, может, и хорошо. Иначе бы не начинали её.

Свет лампы отражался в крупных Анфисиных глазах, придавая им загадочно-печальное выражение.

– Начали, чтобы после стало лучше. Да ведь твой отец сам поднял восстание, ― напомнил Вельтисов.

Анфиса опустила взгляд, несколько секунд помолчала и кивнула виновато.

– Где он сейчас? ― Вельтисов старался говорить как можно мягче.

Ему не хотелось превращать разговор в допрос.

– Я не знаю. Он не говорит, куда уходит. Никому не доверяет… Со вчерашнего дня его нету. Теперь, может, узнает, что вы здесь, да и вовсе не вернётся… ― большие пальцы её сцепленных рук соприкасались, по кругу обводя друг друга.

Этот жест явно говорил о том, что Анфиса волнуется.

– Даже за тобой? ― недоверчиво спросил Вельтисов.

– Ты не знаешь, какой он стал… ― она тяжело вздохнула. ― Я ему теперича только обуза… Как-то в пути от них отстала – хоть бы дождался… Два дня по лесу блуждала, пока не нашла… Заступаться за меня перед своими перестал… ― голос Анфисы жалобно дрогнул. ― Говорит: «Должен же быть от тебя хоть какой-то толк как от бабы…»… ― слеза прокатилась по щеке и упала на грязную ткань штанов.

Анфиса шмыгнула носом и спешно вытерла глаза, будто застыдившись. У Вельтисова перехватило дыхание. Он подошел ближе, а затем вовсе сел рядом с Анфисой. Она испуганно сжалась, но не отодвинулась. В этот момент Вельтисов понял, что – как и пять лет назад – готов ради неё на всё. Теперь он обязан найти Зорина и собственноручно поквитаться с ним.

– Чего же ты тогда не сбежишь от него? Мама твоя где сейчас?

– Куда бежать? У меня ведь, окромя него, никого нет… ― Анфиса вновь шмыгнула носом и смахнула слезу. ― А мама умерла ещё до того, как ваши в Малинники пришли. На ржавый гвоздь наступила – столбняк… Две недели отмучилась и в гроб… Она всё тебя вспоминала…Мечтала, что ты вернёшься и замуж меня возьмёшь, ―она всхлипнула и закрыла лицо ладонями.

Не выдержав, Вельтисов обнял её, успокаивая и гладя по голове. Он и сам не раз думал разыскать Анфису, и их нынешняя встреча – знак судьбы, не иначе.

– Я хотел… Я же всё время про тебя вспоминал… Да если бы ты с отцом тогда не ушла, я бы забрал тебя… ― горячо шептал он. ― Я и сейчас могу. Про тебя, ведь, почти никто не знает. Отправлю тебя к Зинке… Помнишь её? Сестра моя старшая. Там меня дождёшься… Хочешь?

– Хочу, ― чуть слышно ответила Анфиса, уткнувшись ему в плечо.

– Так и сделаем… Я теперь тебя уже не оставлю…

Вельтисов скользнул ладонью вниз по её рёбрам, чувствуя изящный изгиб талии. Его бросило в жар, когда Анфиса прижалась ближе, а её поцелуй окончательно затуманил разум Вельтисова. Откуда-то издалека до его слуха донёсся странный свистяще-прерывистый звук, похожий на птичий крик. Но Вельтисов не обратил на него внимания. Анфиса чуть отстранилась:

– Слышишь? ― шёпотом спросила она.

– Птица какая-то ― коротко ответил Вельтисов и вновь подался вперёд, но неожиданно ощутил, как в грудь ткнулось что-то.

Рефлекторно опустил руку к кобуре, но понял, что она пустая. Анфиса уверенно держала наган, вжимая его между рёбер Вельтисова:

– Малиновые так сигнал подают своим, ― прошептала она. ― Батька людей подтянул и до тайника с оружием сбегал…

На улице разом грянуло несколько выстрелов, и тут же смешались с испуганными возгласами. Вельтисов вздрогнул, боясь хоть на миг отвести взгляд от лица Анфисы, которое вдруг стало до жути чужим. Раздался топот коней и треск пулемётной очереди, залихватский свист нападавших.

– Неужто ты правда подумал, что он меня так бросить мог? Он не восстание поднял, он дом свой от вас защищал. Это ваши маму застрелили… Воюют они, чтобы после лучше стало… ― зло прошипела сквозь зубы Анфиса.

Рука Вельтисова медленно опускалась к ножнам финки, но, едва пальцы коснулись рукояти, наган с громким хлопком выплюнул пулю и ещё одну следом. Лицо Анфисы затуманилось, на миг Вельтисову показалось, что она ему улыбается – совсем юная, с растрёпанными косами, не то влажными от брызг речной воды, не то засыпанными лёгкими снежинками…

Атаманова дочка (1918 г.)

Анфис