В петле Мёбиуса

ПРОЛОГ

Ямщик Трофим стоял перед открытой дверью возка, мял в руках свой гречник и вразумлял боярина Мину Таркова объехать Осташково околотком. Хоть и не по чину было такое обращение, да только у страха, как известно глаза велики, и не до чинов тут, когда жизни, может на три вдоха осталось.

– Боярин! Христе Богом молю, давай стороной повертаем! Чуть дале буде, да зело спокойнее.

– Да в целом ли ты разуме – такого крюка давать? – всплеснул руками боярин.

– Гнева и сумлению на мине не держи, наипаче гиблое тут место, что зря люд православный гинет. Не добрая молва об Осташкове ходит.

– И что ж, теперь всем наговорам веру иметь?

– Живота свово не жалеешь, людёв своих пощади, боярин. Опричник Орнан здешним землям хозяин, в беззакониях грешен, лют, аки дьявол, погибель чинит всем, кои в час недобрый ему попадешися…

Молва про Осташково и впрямь ходила недобрая. Трое сопровождавших боярина всадника Трофиму не мешали, потому, как и сами слышали про те бесчинства, что творились на землях Орна: и про пляски бесовские и горящие стога, и про девку Аксинью, у коей Орнан из живой сердце вынул для своих дьявольских обрядов. Потому, думали они, безопасней конечно, будет свернуть, пущай лишних тридцать-сорок верст, да живыми, чем напрямик, но к праотцам.

– Докудова бог помилует, да свободит от бед, тако и быть. А нет – тризну справят. Полезай ужо, холоп! Пока тут разгляголяши, ужо проехали бы. Трогай, ну!

– Воля твоя, боярин, токмо едяши молись. Крепко молись, боярин!

Трофим в сердцах хлопнул дверью возка, вскочил на облучок и нахлобучив по самые уши свой гречник, хлестнул по бокам двойку молодых гнедых. Сопровождавшие переглянулись, неодобрительно покачали головами и вздохнув, продолжили путь за возницей, непрерывно оглядываясь по сторонам широкой лесной дороги. Трофим гнал что было мочи. «Авось, пронесет, – думал он. – Авось не прельстит Орна боярин. Скудна ведь добыча. Что ему с него? Казну с собой не везет, мехами не гружён. В сундучке – что? Грамоты, токмо, да печать. А грамоты чего стоят? Сущая ерунда! Нет, не добыча мы Орну! Пронесет! Непременно пронесет…»

Через полчаса пути Трофим заметно успокоился, перестал обтирать рукавом, то и дело выступающий на лбу пот, сбавил скорость и даже распоясал армяк. Свежий осенний ветерок залез к нему за пазуху, приятно щекоча вспотевшее от страха и напряжения тело. «Страху-то нагнал, мать честна! Неловко перед боярином получилось. Растреплет, чего доброго, что Трофим – трус и живи с такой подноготною. И чего я дурака свалял? – думал про себя Трофим, – мало ли что люди языками чешут. Вона как перед опричниками то дрожат. И того, что не было – придумают…»

Хорошо утоптанная дорога, убранная ковром первых желтых листьев, тем временем, немного сузилась, и попадись на пути встречная повозка или даже всадник, непременно пришлось бы останавливаться и разъезжаться почти вплотную. К тому же вела она в уклон, к оврагу. Деревья по левой стороне стали редеть, а потом и вовсе пропали, открыв глазам просторы прятавшегося за ними болота. Справа же, почти стеной нависал склон оврага, лес на нем становился всё непроглядней и всё неприятней. Ехавшие сзади сопровождающие втянув головы в плечи напряженно всматривались в лес. Вдруг Трофим натянул поводья, попридержал коней и остановил повозку.

– Почто встал, лиходей? – открывая дверь осведомился боярин. – Что там?

Впереди на повороте лежало поваленное дерево. Верховые, обогнав возок, оглядели ствол.

– Вчетвером управимся, – заключил один и спешился.

В тот же момент двоих, что еще оставались в сёдлах пронзили неизвестно откуда пущенные стрелы и они рухнули наземь. Мина Фёдорович тут же закрыл дверь повозки и притих внутри. В облучок, рядом с Трофимом тоже воткнулась стрела. Недолго думая, он прыгнул меж лошадьми на дышло возка, достал из сапога нож, перерезал упряжь, вскочил верхом и вцепившись лошади в гриву, поворотил ее вспять.

– Не обессудь, боярин. – крикнул он в возок и дал пятками под ребра лошади.

– Стой, каналья! – крикнул Трофиму вслед, прятавшийся под стволом дерева спешившийся охранник.

Но Трофим, прильнув к лошади всем телом, ничего не слыша вокруг, взывал к Богородице – заступнице, к Отче, сущему на небеси и еще многим святым с мольбами о пощаде. Обернувшись один единственный раз, когда был уже на самом пригорке, он увидел, как вскочивший в седло третий сопровождавший вскинул обе руки вверх и с двумя стрелами в спине упал недалеко от повозки. За поваленным деревом, провожая Трофима взглядами, веселились трое всадников. На голове среднего из них, облаченного в черную мантию, красовалась огромная собачья морда. Трофима обуял страх и он, не разбирая дороги понесся прочь от этого жуткого места, слыша сзади себя удаляющиеся завывания вперемешку со смехом нападавших.

Мина Фёдорович сидел в повозке с закрытыми глазами и неистово крестясь пытался вспомнить хоть какую-нибудь молитву, но на ум ничего не приходило. Завывания и смех на дороге прекратились, у возка послышались голоса и в неожиданно распахнувшуюся дверь влезла огромная собачья морда. Боярин вздрогнул и вжался в стенку, прижимая к груди шкатулку с грамотами на владение поместьем, пожалованное ему великим московским князем в обмен на земли, отошедшие опричнине.

– Дрожишь, боярин? – поинтересовалась собачья морда.

Мина кивнул головой и замычал что-то невразумительное, боясь что-либо ответить. Опять раздался дружный хохот нападавших и из-под собачьей головы показалось человеческое лицо со шрамом на левой щеке.

– Зачем дрожишь? Разве шутки не вызывать улыбка? – спросил человек со шрамом с явным немецким акцентом.

– Так ведь… зело… – чуть успокоившись, но заикаясь произнес боярин.

– Может, ты не любишь шутка?

– Вельми! Вельми люблю! – захлопал глазами Тарков.

– Так смейся! Что же ты мрачен, как туча?

Мина попытался улыбнуться, растянул, насколько мог рот и несколько раз коротко выдохнул, изображая подобие смеха.

– Пакость, а не улыбка. Мой пёс веселей смеяться. – опричник схватил Мину за бороду и выволок из возка.

Мина Фёдорович споткнулся об руку лежавшего на земле охранника и всё еще удерживаемый за бороду сильной рукой человека со шрамом, упал на колени.

– Знаешь меня? – спросил опричник.

– Ты, верно Орн? – сделал предположение боярин.

– Так и есть. Орнан мой имя. А еще что знаешь?

– Больше ничего не знаю, христе богом клянусь, ничего! – запричитал боярин и попытался перекреститься.

– Разве? А то, что за проезд через мой земля платить надо, тоже не знаешь?

– Подлецы люди, никто не сказываши, батюшка, клянусь Богом, никто. Да ежели б сказаши, так разве ж мы против, а так не сказаши никто, а самому то и невдомек… Дорога и дорога – кому платить-то?

– Вот мне и плати. Давай, открывай свой сундук. – Орнан кивнул на шкатулку в руке боярина.

– Так… помилуй, батюшка, вражьим наваждением сие творяша, не имею обыкновения сребра с собой возити… нет там ничего. Бумаги токмо. Повелишь – должником твоим буду. Наипаче вскорости мне вертаться придется в Москву, так словесе клянусь – сполна отплачу.

– Много слов, боярин. Орнан в долг не давать.

– Лошадьми возьми. Кому они теперь? – попытался выкрутиться Мина.

– Лошадей я и так возьму, верно, други? – обратился он к стоящим чуть поодаль разбойникам.

Те расценили это как приказ и взяли под уздцы трех лошадей, принадлежавших охранникам боярина.

– Вот они расплатились за проезд, а чем ты платить будешь? – не унимался Орнан.

– Вот ведь… гордыни грех, – вдруг заплакал боярин, – мужика не послушавши, околотком не поехавши, живота лишившися…

– Полно причитать, не поверить я, что заплатить нечем. Это вот что? – он указал на палец боярина, на котором желтело кольцо с красным камнем в распускающейся розе.

– Это фамильное. Совесть имей, батюшка! Совесть имей! – взывал Мина к Орну.

Орнан отпустил бороду боярина, схватил его за руку и попытался снять кольцо. Мина вскрикнул от боли и вдруг его накрыла жаркая волна гнева. Он потянул руку на себя, сжав её в кулак. Лицо его встретилось с лицом Орна.

– Фамильное это, – зло прошипел Мина, словно еще мгновение назад его не колотило от страха. – по роду передаётся.

Орнан на секунду опешил, заглянул в глаза боярина и не увидел там ничего, кроме злости. В густой бороде Мины сверкнул почти звериный оскал: сейчас он готов был грызть, рвать зубами каждого, кто посягнет на фамильное кольцо.

– С мёртвого снимешь, – прошипел Мина.

– Как скажешь, боярин, – спокойно, даже с улыбкой ответил Орнан.

Мина не видел момента удара. Он только почувствовал, как в его живот проникает холодный металл кинжала. Голова закружилась, лицо Орна помутнело, Мина упал на колени, из раны потекла теплая кровь, тело обмякло и последнее что он увидел не очень отчетливо, как Орнан схватил его руку и полоснул кинжалом по пальцу с кольцом.

Обтерев кровь с кольца, Орнан поднял руку вверх и заглянул в бездонные грани камня. Казалось, что вся пролитая им кровь была запечатана в этом огранке и где-то в глубине камня то показывались, то исчезали лица его жертв.

– Хозяин! – окликнул Орна один из разбойников.

Орн оглянулся. Тот молча кивнул в сторону леса, где среди деревьев, опираясь на высокий посох стояла сгорбленная старуха в черном одеянии. Её пронизывающий взгляд смотрел прямо в сердце опричника, отчего вдруг сделалось ему нехорошо, но это были лишь секунды, пока он не прошептал слова заклинания. Старуха уже не раз появлялась в его землях, тряся своим посохом и сыпя обещаниями наслать проклятия, если Орн не прекратит свои бесчинства и кровавые обряды. Опричника не пугали её угрозы. Он был из числа тех, кто считал себя проклятым с детства и был уверен, что дважды проклясть его ни у кого не получится. Старуха спустилась на дорогу и осмотрела тела, лежавшие на земле. К последнему она подошла к боярину и задержалась возле него, пристально разглядывая.

– Чистая душа, – прошептала старуха. – Метаться не будет. Не то что твоя. – она повернулась к Орну. – Адовы муки тебе раем казаться будут по сравнению с тем, что тебя ждёт…

Она остановила взгляд на кольце в руках у опричника.

– Верни кольцо роду. Покуда не вернешь и сам себе места не сыщешь и много смертей за ним потянутся. Верни, опричник, слышишь? Верни! И их похорони по-человечески, – кивнула она головой в сторону трупов, – глядишь, и зачтется там. – она подняла указательный палец и ткнула в небо.

– Возвращайся в могилу, – сказал Орн старухе.

– Нет у меня могилы, – рассмеялась она в ответ, – И не было никогда! Вырой, да похорони, и приходить перестану! А нет – слушай, что вещать буду.

С этими словами она направилась к тому месту, где её заметили и растворилась между деревьями. Орн долго смотрел ей вслед, потом повернулся к своим спутникам.

– В болото их! – кивнул он на трупы.

– А с возком что? – спросил второй.

– Сжечь! – коротко скомандовал Орн, и одев кольцо на палец, вскочил на своего черного коня и поскакал прочь.

Глава 1

Я – Артем. Мне тридцать один год, и я вчера женился. Надеюсь, счастливо и на всю жизнь.

Шаг серьезный, с какой стороны не посмотри. Особенно в мои-то тридцать один. Хоть и говорят, что для мужчины это не возраст, но все-таки… На редких посиделках с женатыми друзьями всё чаще становилось одиноко и неуютно, да и мужская половина родни поглядывала на меня с подозрением. Отец чуть ли не каждый день осведомлялся о моих делах на личном фронте и есть ли перспективы победы над холостяцкой жизнью, а дядья по материнской линии, прижав меня однажды к стенке, напрямую поинтересовались привлекают ли меня девушки или я того… Они мужики вообще прямолинейные и вежливые. На чётко поставленный вопрос, всегда требуют чёткий ответ, а за витиеватость и уклончивость вежливо просят один раз не доводить дело до травматолога. Тогда, я, как мог отшутился, и торжественно пообещал, что через полгода, максимум через год всенепременно представлю им свою избранницу. И пообещал ведь не на пустом месте. Самому в голову лезли мысли о женитьбе. Холостяцкая жизнь плюсы, конечно, свои имеет – думал я, но и показать свету наследников – тоже вещь зачётная и всячески поощряемая, особенно со стороны ближайшего окружения. Загвоздка состояла в том, что одному в вопросе наследников мне было не справиться, как бы я не старался. И я решил остепениться и сделать выбор.

Светка… Светка в этом деле точно была не помощница – её в жизни интересовали три вещи: карьера, Ривьера и Кордильеры. Дети и супружеская жизнь в этот список точно не входили. С ней я расстался с первой и мне показалось, что она даже не заметила этого.

Ника, несмотря на свои двадцать пять сама была еще ребенком, и когда я объявил ей, что видимо скоро женюсь, она искренне обрадовалась за меня, взяла с меня обещание, что будет крестной моему первенцу, а через пару месяцев, выйдя замуж за иностранца, укатила в Италию. Из всех остальных претенденток Лера явно давала фору Машке и Ольге. Последние были сестрами – близняшками, как потом неожиданно выяснилось. С самого первого дня нашего знакомства они вовсю потешались надо мной, выдавая себя за одну, и у них в мыслях не было ничего серьезного на мой счёт, поэтому я с лёгким сердцем, присмотревшись повнимательнее к Лере, остановил свой выбор на ней, а она – не найдя, видимо, ничего привлекательнее вокруг себя, предпочла меня. Через какое-то время, как это ни странно, между нами вспыхнули чувства. Мне постоянно хотелось быть рядом с ней, оберегать и баловать подарками. А когда неожиданно мне в голову закрались посвященные ей стихи, я окончательно понял, что влюбился и признался ей в этом. Стихи она не оценила, но признания мои приняла с должным пониманием и, как мне показалось, засветилась от счастья. Скромница, красавица, умница, внимательна, добра, с великолепным чувством юмора – в общем фейерверк обаяния, во всяком случае была такой до свадьбы… И вот ЗАГС, кукла на капоте, свадебный трехэтажный торт, мордобой среди гостей, спальня…

***

Меня разбудил запах вареного кофе. Я еще лежал с закрытыми глазами, вдыхая волшебный аромат и медленно возвращаясь из своего сна, события которого размывались словно акварельный пейзаж, на который вылили стакан воды. Краски медленно сползали вниз, оголяя ярко-белый холст первого дня семейной жизни. Я поднял правую руку вверх и открыл глаз. На безымянном пальце красовалось тоненькое золотое кольцо. Никогда я раньше не носил ни цепочек, ни перстней, ни браслетов, ни даже наручных часов, но с этим атрибутом семейной жизни, видимо придется как-то смириться. Поздравляю Тёма, ты женат. Официально. Со штампом в паспорте, при свидетелях, под Мендельсона. И корабль под названием «Любовь» уже часов пятнадцать-шестнадцать дрейфует в бурном море под названием «Жизнь» … За разглядыванием кольца меня и застала Лера, вошедшая в комнату с подносом, на котором стояли две чашки кофе.

– Вставай, соня! Давай кофе пить.

– Кофе? Кофе – это божественно! – потягиваясь, выдавил из себя я. – А что у нас на часах?

– Без четверти восемь, – огласила Лера.

– Ты с ума сошла? Еще спать и спать.

– В свадебном путешествии выспишься, – подавая мне чашку сказала она, и подумав добавила, – если получится, конечно.

– Как же, с тобой выспишься, – юморнул я в ответ.

Впервые за долгое время кофе готовил не я ей, а она мне. Когда четыре месяца назад Лера переехала ко мне, эта обязанность была исключительно моей прерогативой, потому что и вставал я раньше, чтобы успеть в свой ненаглядный офис туристической фирмы, и наблюдать за её пробуждением, поднеся чашку с дымящимся кофе к её носу было занятно, да и вообще – люблю я кофе варить. Есть что-то мистическое и загадочное, когда пенка поднимается к горлышку турки, и разноцветные пузырьки, лопаясь на поверхности, образуют в этой кофейной шапке маленькие кратеры, похожие на лунные.

В предвкушении наслаждения я сделал глоток, и вся мистика и загадочность таинства мгновенно испарилась с моего лица. Лерин талант бариста вызвал вопросы.

– Что не так? – вдруг взъерошилась она, и сделав глоток из своей чашки, протянула, – Во, дура! Я сахар в другие чашки насыпала… и помыла их… Я сейчас, давай, я быстро…

Она схватила мою чашку, поставила на поднос и собралась в кухню, но открыв дверь замерла на месте, словно окаменевшая. С той стороны, согнувшись до уровня дверного замка, стояла Клавдия Степановна – моя новоиспечённая тёща.

Вчера после торжества в ресторане, по ряду объективных причин, половину Леркиных родственников пришлось разместить у себя… (то есть теперь у нас) в загородном доме. Дело в том, что, когда тосты уже кончились, а выпить еще было, моих дядьёв по маминой линии – бывших ВДВшников очень заинтересовали Леркины двоюродные братья, которые (тоже в силу ряда причин) службу в рядах Российской армии не проходили. У дядьёв были к ним вопросы… Но за двоюродных вступились… в общем в конце концов, дерущихся надо было разнимать и разводить, что говорится, по углам. Одним из таких углов оказался наш дом. В число приютившихся каким-то образом попала и Клавдия Степановна.

– Это как понимать, мам? – недоумённо спросила Лера.

– Заблудилась, – медленно разогнувшись и поправив блузу, невозмутимо ответила тёща. – С добрым утром, Артем! – через Леркино плечо кинула она мне.

Я ответил.

Лерка быстро закрыла дверь с той стороны и громким полушепотом прочла тёще небольшую лекцию о нравственности поведения родителей наутро после дочкиной свадьбы. Клавдия Семёновна сначала пыталась оправдаться, потом громко скомандовала «Не ори на мать!», и неизвестно чем закончилась бы эта перепалка, не раздайся за воротами длинные автомобильные гудки собирающихся родственников. Начинался второй день пытки радостью.

Глава 2

«Сочинительство всегда считал я делом нелепым и пустым, подобающим скорее немощным, прикованным к постели старикам либо тщеславным юнцам, ведущим образ жизни праздный и мечтающим прославиться более пером и бумагой, нежели делами своими. Однако теперь удивляюсь себе сам: будто Вседержитель толкает меня к столу, за которым-то я и сидеть боле пяти минут не мог ранее и нашептывает слова и водит рукою моей и вспоминаются в деталях события, о которых уже и забыть должно. Пусть таково же и будет, коли Ему угодно подобное моё времяпровождение…»

Анастасия Емельяновна Головина, молодая графиня, перебирая бумаги, наткнулась на кипу исписанных листов, лежавших совершенно отдельно в дальнем углу нижнего ящика письменного стола. Листы были перевязаны выцветшей синей лентой. Бумага от времени тоже потеряла свою белизну, но оттого, видимо, что долгое время не соприкасалась с солнечным светом в негодность не пришла. Почерк был ровный и разборчивый.

«Апреля месяца 1814 года, возвращаясь из триумфального похода на Париж, после долгих переходов, мы наконец-то встали на постой в маленьком немецком городке. Владей я писательским словом столь же искусно, сколь владею шашкой, с бесконечной любовью описывал бы его, восхищаясь одними только пейзажами этих мест. Отчего я не художник? Десятки полотен можно было бы извлечь из-под кисти, да и они бы не передали всей божественной красоты этих земель. Маленький городок, утопающий одной стороной своей в виноградных садах, другой его стороной обращен на бесконечную равнину, по середине которой протекает Рейн. И нам, пока мы стояли постоем, довелось воочию видеть, как природа, пробуждаясь от зимы, нежно и любовно окутывала этот городок весенней зеленью.

Мы познакомились и подружились с благодушными немцами – жителями этого городка, и они полюбили нас – особенно в этом преуспели миленькие немочки. Они столь привлекательны и столь любезны, что зачерствелые в походах воины наши преображались до неузнаваемости, проявляя и такт, и манеры, свойственные заядлым ловеласам. Признаюсь, и я, глядючи на воинов своих, дал слабину и позволил Амуру сразить себя его стрелой. Я влюбился страстно и пылко, влюбился, словно мальчишка. Чувства, доселе неведомые, переполняли моё сердце. Избранница моя была дочерью нашего хозяина, у которого мы остановились на постой. Её звали Анхен. Она имела 27 лет отроду и очень недурное приданое. Я – всего лишь офицерский чин, графский титул и неясное будущее… Мог ли я представить тогда, что по возвращении в Россию уготовано мне покинуть военную службу и приобрести небольшое имение, ставшее в последствие неотъемлемой судьбой моею.»

Графиня держала в руках дневник старого графа Алексея Петровича Головина, который приходился дедом её покойному мужу. Полвека назад он поднял из руин приобретенное им нежданно-негаданно умирающее имение с двадцатью душами крепостных. Начав с разведения лошадей, сада и пасеки, он вложил всю свою душу и небольшое состояние в расширение и обустройство имения, и через пять лет оно уже давало семьсот рублей чистой прибыли в год. Знала всё это графиня от своего супруга, которому военная служба совсем не пришлась по душе, и отставным поручиком, привёз он сюда молодую жену, в надежде продолжить дело отца и деда, но вступив в наследство увлекся охотой, светскими приёмами, пустил дело на самотек, слишком доверившись новому управляющему, который приложил все силы, чтобы обобрать молодого графа до нитки. Поздно спохватившись, граф влез в карточную аферу, в надежде поправить свои дела, но фортуна была не на его стороне и, сделав огромные долги, он не нашел ничего лучше, чем застрелиться на глазах у своих кредиторов, оставив молодую вдову в интересном положении без каких-либо средств к существованию. Вести дела молодая графиня не научилась, имение стремительно стало приходить в упадок и теперь вот-вот должно было пойти с «молотка». Завтра поутру прибудут приставы для описи имущества, и ей непременно надлежало быть при этой процедуре. Оставаться одной в этом огромном пустом доме графиня не любила, и большую часть времени гостевала у близких своих знакомых Рябцевых, в тридцати верстах от их имения, оставляя за соглядатая дворника Евсея, который по случаю продажи имения без зазрения совести поселился во флигеле и чувствовал себя полноправным хозяином. Жена помещика Рябцева, с коей графиня сошлась коротко звала себя не иначе, как лучшей её подругой и непременно настаивала на ее переезде к ним, но графиня твердо решила после всей этой тяжбы с имением отправиться к матери в столицу. Сегодня же обстоятельства вынуждали её провести эту ночь в усадьбе. Ища документы на имение, она и обнаружила дневник старого графа.

На дворе было еще светло, хотя по небу изредка проплывали серые облачка, а с востока заходила черная грозовая туча. Ветер играл с верхушками деревьев, то налетая на них порывами, то затаясь в только ему ведомом укрытии. Графиня подвинула кресло ближе к окну и углубилась в чтение…

«Я уговаривал Анхен за себя, и она, к удивлению моему, согласилась. Что значат победы на поле битвы в сравнении с победой в делах амурных?! Счастию моему не было предела, я пел без причины и лез обниматься ко всем своим однополчанам. Переговорив с её отцом, и получив благословение, мы обозначили день свадьбы. Я обещал Герхарду – так звали её отца, беречь Анну от русских холодов и относиться к ней, как относятся садовники к самым нежным цветам в своих оранжереях.

На следующее утро, поинтересовавшись у Герхарда, где можно приобрести самое красивое обручальное кольцо для его дочери, я отправил корнета Плахова и еще двоих с ним в неподалеку расположенный от нашего постоя город. Сам же занялся сопутствующими приготовлениями… Наутро третьего дня Плахов вернулся один в истрепанном обмундировании и пешим. Как выяснилось позже, помутневший рассудок от увиденной европейской жизни, которая на мой взгляд попросту есть мишура, толкнул сопровождавших его казаков на дезертирство. Как потом выяснится, не только их. Напав на обратном пути на Плахова и забрав его лошадь, они оставили его в бессознательном состоянии на обочине дороги, где его и подобрали ехавшие в наш городок немцы. Кольцо, тем не менее, он доставил, и оно действительно блистало необычной красотой своей. Плетёный золотой обруч украшает сверху невероятной красоты рубин, искусно вставленный в оправу, напоминающую распускающуюся розу…»

Графиня взглянула на указательный палец своей правой руки и невольно вздрогнула: рубин в распускающейся розе на плетеном золотом обруче сверкал в лучах заходящего солнца. Ей вспомнился день их помолвки с мужем, когда он преподнёс ей это кольцо один только единственный раз обронив, что есть это, дескать семейная реликвия, о происхождении которой он сам толком ничего не знает. Несмотря на то, что оно было слегка великовато ей, Анастасия Емельяновна очень любила это кольцо. Каждая из граней рубина, переливаясь на свету, казалась ей дверью в неведомые миры, спрятавшиеся внутри камня. Играя солнечными лучами, проникавшими сквозь грани, камень менял свой цвет от нежно-розового до пурпурно-фиолетового и графине иногда казалось, что из глубин тех миров льется некая божественная музыка. Камень завораживал. Завораживал так, что никаких историй о его происхождении и знать не хотелось, а тем более придумывать. Хотелось думать, что неизвестный мастер сделал его специально для нее и ни для кого боле.

Глава 3

Скорый поезд мчит нас на юг, к морю. Нет, вы не ослышались – не самолет в экзотические страны, а поезд, самый обычный российский поезд, к самому обычному Черному морю и это был, заметьте, наш с Лерой осознанный и добровольный выбор, хотя были и варианты, и возможности. Вот такие вот мы придурковатые молодожены. Едем, правда не в плацкарте, и даже не в купе, потому что «придурковатые» – это не придурки. Едем в СВ! С шиком! Как выяснилось, ни она, ни я ни разу в своей жизни в СВ не ездили, а тут такая возможность, блажь новобрачных, можно сказать – почему бы и не воспользоваться? И вот – перрон, прощальные поцелуи и горячие обнимашки с родными и близкими, улыбающаяся натужно проводница и – да здравствует медовый месяц! Мы одни, за окном, скорее всего, мелькают леса и поля, реки и болота, малые и большие станции, но все эти красоты родной природы отодвигаются сейчас на второй план, и в те недолгие минуты, когда мы не заняты друг другом, мы молча пялимся в потолок купе спального вагона.

– Знаешь почему колёса стучат? – спросил я Леру.

– Как стучат? – не поняла она.

– Ну, так: тук-тук, тук-тук…

– Ну, там же стыки… или нет? Никогда не думала… почему?

– Площадь круга помнишь? Пи эр квадрат…

– Ну, и?..

– Вот этот квадрат и стучит…

Лера вошла в ступор, подумала секунд пять, потом запустила в меня подушкой.

– Пошли в ресторан, – встрепенулась она, – есть хочется.

Есть действительно хотелось, но идти через шесть вагонов в ресторан точно не было никакого желания.

– Там же сумка целая еды, – попытался остановить я порыв жены.

– Два дня еще ехать, – поводила двумя пальцами у меня перед глазами Лера, – успеем еще.

Раньше я недооценивал удобства спальных вагонов. Вернее сказать, я о них просто не догадывался. Да и вообще в поездах как-то особенно ездить не приходилось; если и всплывали какие-то срочные дальние командировки по делам фирмы, всегда пользовался самолетом – быстро и на халяву. Всё чаще открывающиеся внутренние туристические маршруты требовали личного присутствия, поэтому Камчатку, Сахалин и Урал удобнее и быстрее было посещать на самолете, чем болтаться в поездах неизвестно сколько недель. Всё надо было делать быстро и не отходя от кассы, как сказал бы Лёлик. Теперь же, когда медовый месяц только начинался, спешить было некуда. Хотелось комфорта, уединения и размеренного, вальяжного времяпрепровождения. Спальный вагон скорого поезда отвечал всем этим трём требованиям и попав в него, выходить категорически не хотелось. Хотелось не спеша наслаждаться поездкой, комфортом и друг другом. Почему-то вспомнились дядья.

– Ты, племяш, главное коней не гони, – советовал перед отъездом мне один из них. – То есть наслаждайся, конечно, но не спеша. Спешка, нужна сам знаешь: при ловле блох и при поносе.

– Дядь Слав, да я и сам уже могу разобраться, когда спешить, когда что… Мальчик уже взрослый, вроде…

– Ты рот не затыкай, ты дядьёв слушай, дядья плохого не посоветуют, – наливая пива, вторил дядя Олег. – Славка, вон, три раза женат был, и все три жены от него сбежали. А знаешь почему? Во-о-т! Не знаешь! Потому что спешил он сильно.

– А ты, можно подумать под дверью стоял, время засекал?

– Мне под дверью стоять не обязательно. У меня Люська есть! А Люська со всеми твоими женами в лучших подругах ходила… Улавливаешь, откуда информация?

Так или почти так начиналась всегда их братская перепалка. Слушать их было одно удовольствие, не слушать – другое. Второе удовольствие было приятней, но после двух-трех недель разлуки, я лично начинал по ним сильно скучать. Впереди у меня было как раз столько времени, чтобы по ним соскучиться, и я резко перестал о них думать, потому что Лерка скинула сарафан, чтобы переодеться к ужину, я понял эти действия несколько иначе и ресторан пришлось на некоторое время отложить…

Поезд неслышно тронулся от очередной станции, когда мы, наконец-то соизволили быть готовыми к ужину. На мне, конечно, был не фрак, на Лере не вечернее сногсшибательное платье с глубоким декольте, но для вагона-ресторана мы оба выглядели даже чересчур прилично. Бросив оценивающий взгляд в зеркало на двери купе, я приподнял локоть, чтобы жена взяла меня под руку, открыл дверь, и мы оба замерли… В коридоре прильнув головой к нашим дверям стояла Клавдия Степановна.

– Ма-а-м?! – вопросительно протянула Лера.

– Вагоном, что ли ошиблась? – поправляя прическу и глядя по сторонам, невозмутимо произнесла тёща.

– Тёма, выйди-ка на минутку, – попросила Лера, – а ты, мам, зайди-ка, пожалуйста, поговорить надо.

Милые женские разговоры – как же я вас обожаю! Становясь вашим невольным свидетелем, ловишь себя на мысли, что попадаешь в какой-то параллельный мир, сотканный из лабиринтов, выхода из которых не предусмотрено в принципе. В какой-то момент я даже стал делить вас по категориям: уличные и подъездные, магазинные и трамвайные. Но совершенно отдельно стояли телефонные, начинающиеся обычно: «привет дорогая, как же я соскучилась!» и заканчивающиеся через полтора-два часа сакраментальным «сама дура!». Милые женские разговоры! Это вы взрываете неподготовленный мужской мозг при попытке выстроить хотя бы видимую логическую цепочку вашей природы. Какая необъяснимая тайна кроется в ваших глубинах? Что может быть бессмысленней и беспощадней? Разве что только русский бунт. Но если попытки понять разговоры между подругами потерпели полное фиаско, и я с этим окончательно смирился, то в каком алгоритме проходит разговор между мамой и дочкой предстояло еще, если не понять, то хотя бы попытаться это сделать. Это была совершенно для меня неизведанная тема, поэтому в какой-то момент мне даже захотелось приложить ухо к двери купе, чтобы прикоснуться к этому феномену, но я подавил в себе это нелепое желание. Разговор на редкость длился недолго – минут, может, пятнадцать-двадцать. Я успел прогуляться пару раз по коридору, остановился у купе проводников, ознакомился с маршрутом поезда, найдя пару знакомых городов, в которых бывал в командировках, посмотрел, наконец в окно на пролетающие мимо пейзажи и вернулся обратно… Когда Клавдия Степановна покинула переговорхолл, по Леркиному взъерошенному виду я понял, что ресторан на сегодня вообще отменяется. Через пять минут, сидя в купе, мы ели курицу с вареной картошкой и яйцами и запивали железнодорожным чаем. Лера была в бешенстве.

– К подружке она едет! Как же! Блин, ну что за человек?! Всю жизнь за мной по пятам ходит. Выглядывает чего-то, высматривает. На первом моем свидании с одним там… ну не важно. Ну, он там, типа целоваться полез… и вдруг она, как черт из табакерки: «Лера на первом свидании не целуется». Схватила меня за руку и потащила лекции читать. Ты представляешь? Я удивляюсь, как она еще до свадьбы у нас не поселилась… Нет, а что ты молчишь?

– Я ем.

– Вкусно?

– Вкусно.

– Может, тебе нравится, когда за тобой подсматривают, подслушивают? Мне – не очень. Я на свою личную жизнь право имею.

– Не заводись.

– В смысле, не заводись? – еще больше завелась Лера.

– Ну, то есть я хотел сказать, что мне еще не приходилось видеть тебя в таком состоянии, а жену хотелось бы узнать со всех сторон, поэтому ты не обращай на меня внимания, продолжай. Ты так пикантно бровки хмуришь…

– Да, ну тебя! – сдулась Лерка и тут же увлеклась смакованием куриной косточки. – У вас и правда, что ли, графы в роду были? – ни с того, ни с сего вдруг спросила она.

– Понятия не имею, – пожал я плечами, – отец, вроде начал в родословной копаться, письма куда-то писал, что-то там ему отвечали… Я не особо вникаю. Сказал, что, когда всё окончательно прояснится – он объявит… Мне вообще фиолетово, кто там кем был. А к чему вопрос?

– Проехали, – махнула рукой Лера, и допив чай, шумно выдохнула и отвалилась на стенку купе. – Я – всё! Я маленький сытый бегемотик.

Я тоже тяжело выдохнул, постучал себя по животу и принялся собирать продукты.

– Руки! – вдруг вскрикнула Лера.

– Что не так? – не понял я.

– Руки убрал! Быстренько!

Она подскочила к столу, и я глазом не успел моргнуть, как все продукты были разложены по контейнерам, завернуты в свои неповторимые упаковочки, которые упаковывались в свою очередь в пакетики и, наконец, были уложены в специальную сумочку, которая отправилась тоже на своё, только ей уготованное место.

– Мусор – в контейнер у туалета. Это ты осилишь. Я в тебя верю.

Когда я вернулся в купе, Лера лежала на своем месте с закрытыми глазами и мирно посапывала. Меня тоже клонило в сон. Сопротивляться было непростительной глупостью. Я осознал себя счастливейшим человеком на планете: я сейчас познаю доселе неведомое мне чувство – я буду засыпать под стук колес поезда, уносящего меня к теплому морю, в купе спального вагона с любимой женщиной…

Глава 4

Графиня, увлечённая чтением дневника, не заметила, как солнце скрылось за высокими деревьями усадьбы.

«Будет ли еще в моей жизни что-либо столь великолепное, сколь была наша с Анхен свадьба. Весьма просторный двор Герхарда не вмещал всех желающих выпить рейнского за здоровье молодых, поэтому часть наспех сколоченных столов стояло на улице. Казалось, весь городок собрался поздравить молодоженов. Гости сидели чуть ли не боком к столу, чтобы уместиться. Зато, когда пришло время танцев, места нашлось вдоволь. Весьма эмоциональные в жизни немцы, в танцах, однако, оказались куда более сдержаны. Танцующие шухплаттер мужчины, напоминали более хоровод деревянных кукол, стучащих ладонями по коленям и издающих, время от времени, нечленораздельные звуки, а под «неистовый», как они его называли лендлер, я, признаться чуть было не уснул прямо за столом. Мои казачки тоже от таких танцев зевали и скучали в сторонке. И когда наступила небольшая пауза, кто-то из них достал гармошку и самые ретивые дали гопака, чем сразу подняли градус веселья, и задором своим сразили наших приветливых хозяев. Гуляли от души и почти до самого утра.

Прожив после свадьбы счастливейшие две недели со своей милой Анхен в доме её отца, мы получили приказ вновь выдвигаться. Впереди нас ждали долгие переходы, пыльные дороги и полевая кухня. Я предложил Анхен остаться и дождаться моего прибытия в Россию, чтобы затем, по уведомлению моему, отправиться за мной экипажем, в условиях более комфортных, нежели походные, но она и слушать ничего не хотела о разлуке. Пришлось собрать целый обоз с пожитками и приданым моей Анны. Среди прочего Герхард настоял, чтобы Анна непременно взяла напольные часы фабрики Кензле. Я посетовал, что в дороге, дескать, они могут повредиться, но Герхард пригласил соседа-часовщика, и тот, со свойственной немцам аккуратностью, снял механизм и уложил его столь бережно, что никакая дорожная тряска не смогла бы навредить ему…»

Сумерки сгущались и читать становилось совсем невмоготу, а лампу и свечи графиня держала в своей спальне, в левом крыле дома. Она собрала бумаги и направилась в спальню. Проходя мимо парадного входа, она невольно остановилась. Усиливающийся ветер то клонил ветви деревьев к земле, то через секунду вздыбливал их прямо к верхушкам. Зрелище было жутким и завораживающим одновременно. Поёжившись, графиня прошла в свою спальню, где, зажёгши канделябр, продолжила чтение. Не особо углубляясь в описание походов, граф вскользь упоминал о «недобжих панах», провожавших казачков мрачными недоброжелательными взглядами в Польше, да о парадах и почестях, с которыми встретили победителей в столице. Зато упоительно описывал восторженные глаза Анхен, для которой столь длительное путешествие было в диковинку и доставляло массу положительных эмоций.

«Никуда не выезжавшая дальше своего городка Анхен, словно юла крутилась в повозке, оглядывая богатую на виды природу, и замечая что-то доселе ею не виданное, то и дело вскидывала руку в том направлении и кричала что есть мочи: «sehen Sie, was Schönheit ist!»*, чем тут же поднимала настроение у измотанных дорогой воинов. В России же всё, буквально всё было ей в диковинку и вызывало почти детский восторг.»

Порыв ветра распахнул окно в спальне графини и затушил канделябр. Быстро закрыв рамы, она прильнула к стеклу лбом и долго еще смотрела из темноты комнаты на флигель, в котором одиноко горел огонек свечи. Евсей еще не спал. Графине вспомнилось, как однажды она имела неосторожность обучить его грамоте, и с тех пор Евсея не оторвать было от чтения. Читал он всё подряд, что попадалось ему под руку. Читал запоем. Доведись оставить кому-то из гостей газету, Евсей подбирал её как драгоценный клад, собирал в людской прислугу и громко по буквам зачитывал свежие новости. А когда он испросил у графини разрешения «книжецу какую», она позволила ему пользоваться небольшой библиотекой, находящейся в доме. Ох, уж и благодарил он её: «Барыня, – говаривал он, да вы ж мне вроде как глаза открыли! И как жил до этого? Как в потемках!». Графиня счастливо улыбалась, а Евсей неустанно отбивал поклоны при всякой встрече с ней.

Улыбнувшись своим воспоминаниям, она нащупала спички, зажгла канделябр и снова погрузилась в описываемые старым графом события.

«Отчего человека русскаго более притягивает блеск и мишура столиц, нежели дивная манящая красота родной природы? Отчего его как котёнка непременно нужно ткнуть носом в сказочную первозданность лугов и перелесков, чтобы он, удивленно открыв глаза увидел её, и забыв о сословии и рангах, побежал по лугу, раскинув руки, упал бы в травы и лежал бы там, вдыхая их блаженный аромат и глядя в небо. Вот что дает настоящий прилив сил и бодрости, вот что возвращает к жизни, вдохновляет и делает тебя человеком…

Довелось мне по делам служебным гостить с Анной в имении дворянина Шеншина на Орловщине. Милая Анна часы проводила, бродя по полянам и оврагам вокруг имения, собирала цветы, пока мы вели всякого рода служебные разговоры, да между делом прикладывались к бокальчику изумительного домашнего вина. И я, признаться, и дальше не обращал бы внимания на великолепие окружающей природы, и относился бы к нему, как к должной обстановке, интерьеру дома, если бы Анна не ткнула меня, как нашкодившего котенка носом.

«Как можно не видеть такая красота? Давай покуповать дом! Маленький. Не дворец! Просто дом!» – твердила она после посещения нами имения Василия Неофитовича. «А как же моя служба, Аннушка?» – спрашивал я. «К черту служба!» – и она заливалась детским смехом и кружилась вокруг себя. И позже, всякий раз, попадая в какое-либо поместье, она силой уводила меня в лес, в луга и я невольно стал присматриваться к этим пейзажам, всё больше и больше влюбляясь в них. В конце концов я сдался, и наведя справки, приобрел ко дню её рождения небольшое, пришедшее в запустение имение. А еще через некоторое время подал рапорт об отставке и, надо сказать не без удовольствия окунулся в деревенскую жизнь. Анна была счастлива! А глядя на неё и сам я становился счастливее.»

Следующие три листа были посвящены строительству дома, закладке флигеля, разведению лошадей, а также содержали цифры доходов и прибылей имения вперемешку с весьма свободными мыслями о налоговых обязательствах. Графиня пробежала глазами эти записи, не задерживаясь на подробностях, однако следующий лист поглотил её внимание.

«Совершенной неожиданностью для меня в один из сентябрьских дней 1819 года стал визит корнета Плахова. Того самого Плахова, которого я посылал за кольцом для Анны, того самого, кто однажды вытащил меня на поле сражения из-под раненой лошади. Откупорили шампанского за встречу, и весь вечер сидели на террасе, предаваясь воспоминаниям о былых днях, походах и победах. Более в том, надо признаться, преуспел я. Трещал без умолку, что тетерев, не боясь наскучить своему гостю. Корнет же напротив, был молчалив и мрачен, больше слушал, но я отнес это на усталость от дальней дороги… Было далеко за полночь, когда мы разошлись по комнатам. Я, все еще пребывая в воспоминаниях, долго не мог уснуть. В голове раздавался топот копыт, гром пушек, лязганье шашек, но признаться по чести, не хотелось бы мне сейчас поменять свою тихую деревенскую жизнь на самые неистовые баталии. Внезапный крик Анны из соседней комнаты вывел меня из дремотного состояния. Я выбежал в коридор. Дверь в её комнату была открыта, и я увидел неясную, фигуру, выпрыгивающую из открытого окна. Анна дрожала, сидя в постели, но увидев меня, бросилась мне на шею. Слезы катились у нее из глаз, она была смертельно напугана. Я спросил, не разглядела ли она убегавшего. Она отрицательно кивала головой и поднося палец с плетёным кольцом и рубином к моему лицу, почему-то постоянно шептала: «Это же мой кольцо? Правда? Это же мой кольцо?». На крик вбежал Плахов. Выяснив, что случилось, он, также в окно бросился в погоню, но через какое-то время вернулся ни с чем.

Наутро, наскоро выпив чаю и коротко попрощавшись, он уехал, сославшись на неотложные дела. Его я увижу еще, спустя год, но до того времени произойдут весьма трагические события, о коих я сообщу ниже…»

Глаза графини слипались, она то и дело проваливалась в дремоту, но интерес к событиям пятидесятилетней давности гнал назойливый сон прочь. Он, однако, далеко не уходил, и ждал удобного случая, чтобы укутать графиню в своих нежных объятиях. Поменяв выгоревшую свечу в канделябре, она походила по комнате, глянула на старинные напольные часы, которые отсчитали без четверти одиннадцать, похлопала себя по щекам и снова приступила к чтению.

«С каждым днём Анна тревожилась тем больше, чем ближе подходил срок родов. Дважды был земский врач, патологий не обнаруживал, оставлял успокоительные порошки и непременно велел звать, как только отойдут воды. Настоятельно велел больше бывать на свежем воздухе, но Анна словно назло ему приковывала себя к постели и не выходила из комнаты. Взгляд её угасал, и я никак не мог найти способа уговорить её выйти на террасу. «Доктор звать не надо! Надо звать священник.» – крепко сжав меня за руку произнесла она за день до того, как… «Майн муттер умирать, когда я рожаться, я тоже умирать, я знать это… Твоя Анна любить тебя здесь, твоя Анна любить тебя и там, вместе с Богом.»

В этом месте лист бумаги был разорван пером, а чернильное пятно, больше походившее на огромного паука, заканчивало эту запись, заползая своими лапами на верхние строчки.

_____________________________________________________________________

* – Посмотрите, какая красота!

Глава 5

Был уже вечер. Солнце неспешно катилось к горизонту, когда мы, побросав чемоданы в номере гостиницы, отправились к морю, чтобы омыть свои изможденные городской суетой ноги в прибрежных водах, а заодно осмотреть местность, да привыкнуть глазом к мелькавшей туда-сюда полуобнаженной публике. Море было в «двух шагах» – по лестнице вниз, налево метров двести и через дорогу к торговым рядам, а там, где-то, между ларьками – проход на пляж. Мудрёный и долгий на слух маршрут, на самом деле нашли очень быстро. Поток любителей вечернего плаванья быстро вывел нас к торговым рядам и проходу между ларьками. В нос ударил давно забытый морской запах. Под ногами зашуршала мелкая галька, отшлифованная соленой водой и временем. Насколько хватал глаз, черно-серо-белой мозаикой устилала она тонкую прибрежную полосу и стыдливо скрывая свои узоры пряталась под соленым одеялом морской бездны. В монохромную гармонию этого пейзажа варварски врывались кричащие цвета купальников, шезлонгов, рекламных плакатов и прочих изысков бесчеловечной цивилизации.

Лера скинула сандалии и, довольно взвизгнув, шагнула в воду. Сделав пару шагов, она встала на колени лицом к горизонту, развела руки в стороны и крикнула:

– Здравствуй, море! Я вернулась!

Обезумевшее от такого счастья море, неизвестно откуда набежавшей волной кинулось в раскрытые Лерины объятья, и обняло её как старинного друга… с головы до ног…

Компания отдыхающих, наблюдавших за Лериным приветствием, скатились от смеха с шезлонгов. Лера, всё еще стоя на коленях с разведенными в стороны руками, повернула ко мне счастливое лицо.

– Кайф! – крикнула она и рухнула прямо в одежде лицом вниз в следующую волну.

Поняв, что осмотр местности окончен, я снял с себя футболку и подал её выходящей на берег и все еще отфыркивающейся от воды супруге, чтобы она насколько это возможно просушила волосы.

– Ну, с морем свиделись, теперь можно и кафешку поискать, – прыгая на одной ноге и вытряхивая воду из уха, предложила Лера. – Такую встречу отметить надо.

– Еще неплохо было бы переодеться, – предложил я.

Сидя уже в кафе, мы набросали примерный план желаемых мероприятий на ближайшие десять дней. Желания были фантастическими и разнообразными. Хотелось и погрузиться с аквалангом в глубины моря и взмыть в небо на парашюте, прикрепленном к катеру. Хотелось выйти в открытое море под парусом, и забраться в горы. Хотелось… всего. Всего, что заставляет двигаться и выделять адреналин, только бы не быть прикованным к шезлонгу на пляже.

Утро следующего дня началось не совсем обычно.

Вместо того, чтобы быстро по очереди принять душ и отправиться бронировать места на намеченные вчера цели, Лере срочно понадобилось сэкономить время и принять душ вдвоем. Вот, только не включайте воображение… Мы честно, безо всяких посторонних мыслей, пытались это время сэкономить. Как потом оказалось – напрасно. Вышло намного дольше, и с нервами. Если становился под душ я – воды не доставалось Лере, становилась Лера – нервничал я. Более-менее оптимальной позой, когда вода попадала на обоих, оказалась спинами друг к другу. Другие же позы сильно отвлекали от процедуры и призывали к естественным действиям. В общем, слегка на взводе, в чём мать родила, так и не получив должного удовольствия, мы вышли из душа.

– Тёма, я своими глазами видела… я не помню, как этот фильм называется… они стоят, на них льётся и всё нормально. Никто никому не мешает. Все довольны, никто не кипешует.

– Лер, ну как? По-всякому уже попробовали… Может, он у них крепился как-то по-особенному или размером был как зонтик.

– Нормального он у них размера был, как у всех! – повысила голос Лера.

– Ну, может, для них и нормальный, а нам, получается, одного на двоих не хватает.

– Значит, будем по отдельности пользоваться!

– Интересное кино, – возразил я. Ты будешь по часу экзальтировать там, а я от нетерпения с ума сходить?

– Нет, а что ты предлагаешь?

Диалог мог бы вызвать массу вопросов, услышь его, к примеру, посторонний человек. Но мы-то о душе… Я занёс было руку, чтобы, почесав в затылке, крепко подумать, как выйти из положения, как вдруг взгляд мой упал на зеркало шкафа-купе, в котором отражалась входная дверь нашего номера. Ручка двери была опущена вниз, словно с той стороны на нее кто-то облокотился. Я приложил палец к губам и показал Лере на зеркало.

– Ну, это уже ни в какие ворота! – вскипела она.

Схватив первое, что попалось ей под руку – свою сумочку, она направилась к двери.

– Стой! – схватил я её за руку. Давай без жертв. Есть один способ.

Еще задолго до женитьбы дядья рассказывали о способе отучения любопытных тёщ от подглядываний. Способ, говорили, очень действенный. Слышишь, что шебуршит под дверью – одеваешь наряд Адама – и дверь нараспашку. Всё, что она хотела – она видит, и смущенно ретируясь, больше не надоедает… или надоедает еще больше. Вот тут не угадаешь. Но попробовать, говорили, стоит.

Оставаясь всё еще в первозданном виде, я подошел к двери и распахнул её…

Молоденькая горничная, лет двадцати пяти, державшая в руке шланг пылесоса отпрыгнула от двери. Она замерла, смотря на меня с легкой брезгливостью, словно увидела перед собой летучую мышь. В следующее мгновение взгляд её непроизвольно скользнул на мои плечи, торс, живот и… замер чуть ниже. Еще через пару секунд неслышно включился пылесос, но почти сразу же выключился, а она, все еще не отрывая от меня взгляда, стала бесцельно водить выключенным пылесосом по полу.

– А мы думали теща пришла, – попробовал оправдаться я.

– Пусть заходит, Тёма! – крикнула Лера из комнаты, думая, что я разговариваю с Клавдией Степановой.

Горничная подняла на меня испуганный взгляд и у нее снова заработал пылесос.

– Зайдёте? – спросил я, приглашая её в комнату.

Она поджала губы, замотала головой из стороны в сторону, потом бросила включенный агрегат посреди коридора, и побежала, непрерывно оглядываясь, в ей одной известном направлении.

Выглянув в пустой коридор, я вышел, чтобы выключить гудящий аппарат, как вдруг совершенно неожиданно открылась дверь напротив, и в коридор выплыла ухоженная дама, лет пятидесяти пяти, в панаме и пляжном пеньюаре, одетом на купальник. В руках она держала пляжную сумку с выглядывающим оттуда махровым полотенцем. Она скользнула по мне оценивающим взглядом и закрывая дверь, небрежно спросила: «Уборка номеров?»

– Только для VIP клиентов, мадам. – сказал я первое, что пришло мне в голову.

– А скоро там? – поинтересовалась Лера из номера, – сколько можно ждать?

– Извините, мадам, срочный вызов.

Выдернув шнур из розетки прикрываясь пылесосом, я вбежал в наш номер и закрыл дверь. Лера, уже готовая к марафону по адреналиновым местам обувала кроссовки. Увидев меня с трофеем, она приподняла брови.

– А мама где?

– Наверное, у подруги. – предположил я.

– А подруга что, тоже здесь поселилась? Они вдвоем там стояли?

В двух словах я объяснил, кто там стоял и что случилось и, разрядив обстановку, одевшись и оставив несчастный пылесос в коридоре возле своей двери, мы отправились на пристань. Зафрахтовав яхту с весьма разговорчивым капитаном, мы нашли дайвинг-клуб и справились о возможности выйти в море с инструктором и нырнуть с аквалангом. Любой каприз за наши деньги оказался возможен и выполним. Потом мы заказали несколько экскурсий в горы и отдельную поездку к дольменам. Встретили по пути объявление о конных прогулках и воспылав желанием, скорректировали свои мероприятия в угоду лошадкам. Отдых обещал быть интересным, многогранным и кое-где даже экстремальным.

Глава 6

«Как же вероломно и без стука открывает смерть двери наших домов. Горькое одиночество и безутешная грусть, поселившиеся в моей груди после ухода Анны, червем грызли моё сердце. Не существовало для меня тогда никого и ничего вокруг: ни новорожденного сына, ни многочисленной прислуги, ни конюшни, ни сада. Всё проваливалось в неизвестную мне пропасть, всё переставало иметь хотя бы малейший смысл. Жизнь окутала меня серым и унылым покрывалом скорби. Конюшенный не раз видел меня, боевого офицера, рыдающим, словно малое дитя в голос на могиле, а мне не делалось оттого ни совестно, ни постыдно. Думая убежать, забыться, без меры пил, но всякий раз, доводя себя до бредового состояния, всплывал предо мною образ Анны и подолгу укоризненно смотрел мне в глаза. И некуда мне было деться от того взгляда, невозможно было спрятаться от него. Аннушка! Милая Аннушка! Чем же прогневили мы Бога, что разлучил он нас, что не дал продлиться нашему счастью?

На старые листы дневника, словно первые несмелые капли дождя, упали слёзы молодой графини. Впитываясь в бумагу и расползаясь по ней, они цепляли края букв и превращали с усердием выведенные почти каллиграфическом почерком вензеля и завитки в грязно-синие лужицы. Графиня попыталась стереть слёзы платком, но от этого сделалось еще хуже. Платок только размазал одну из строчек, а сам из кипельно белого превратился в грязно фиолетовый. «Неряха! Неряха! – корила себя графиня, – граф бы мне этого явно не простил…». Она просушила лист над пламенем свечи и отложила в сторону, подумав о том, что при первом же удобном случае, обязательно постарается исправить свою оплошность.

Узнав о моём горе и непотребном состоянии, проделав немалое расстояние, в один из вечеров прибыл Плахов. Братец Плахов! Как же я был рад ему! Хоть бы и одна, но родная душа, с кем можно было и выпить и откровенность в разговорах позволить. Пил я в тот вечер невероятно много и всё время вспоминал Анну. Вспоминал наши первые с ней робкие свидания, подготовку к свадьбе, поездку Плахова за свадебным кольцом… Сколько раз извинялся я пред ним, что подверг его тогда опасности, не счесть. И всякий раз, успокаивая меня, он мрачнел и наливал, и пил, не пьянея, а может, мне это всего лишь казалось. Наверняка показался мне и его настойчивый интерес к этому кольцу и то, как он, держа меня за отвороты сюртука тряс изо всех сил и Христом богом просил отдать его. Всё как в тумане.

Пришел я в себя под утро. Я лежал на холмике свежей земли в обнимку с лопатой рядом с разрытой могилой и вскрытым гробом Анны…»

По ночному небу полоснула молния, раздался сухой раскат грома. Порывистые струи ливня розгами полоснули по окну спальни. Графиня выронила листы и вскочила с кресла. Глядя в окно и пятясь спиной в темноту комнаты, она нащупала стену и вжалась в неё всем телом. Холодок пробежал по её телу, от шеи до поясницы, а сердце барабанной дробью заколотилось в висках. Сколько себя помнила – она всегда боялась грозы. До судорог. До дрожи. В детстве, доведись находиться рядом кому-то из взрослых, она, цепенея, впивалась ему в руку, оставляя синяки от своих маленьких пальчиков и не выпускала до тех пор, пока гроза не проходила. Вот и сейчас ей захотелось стать маленькой, беззащитной девочкой, как тогда – в детстве вцепиться кому-нибудь в руку и не отпускать её. Молния снова разрезала небо. «Сейчас громыхнёт,» – подумала графиня и оттолкнувшись от стены нырнула с головой под одеяло и закрыла глаза, вцепившись что было сил в подушку… Прогремел ли раскат грома или нет – она не слышала. То ли от страха, то ли от усталости она мгновенно уснула…

Напольные часы немецкого мастера Якоба Кинзле пробили час ночи. Графиня вздрогнула, открыла глаза и огляделась, медленно высунув голову из-под одеяла. Мерный стук механизма, пружинок и шестерёнок отсчитывали положенные им минуты. Месяц за окном серебрил верхушки деревьев, светя на ясном ночном небе, дождь ронял последние капли, а может то падали капли с крыши. Спокойствие и необыкновенная тишина царила в комнате. Неуверенный огонек догоравшей последней свечи в канделябре выплясывал одному ему известный ночной танец. Листы графского дневника были небрежно разбросаны по полу. Она собрала рукопись, подошла к окну и посмотрела в сторону флигеля. У Евсея было темно.

Спрятав дневник графа в ящике стола, графиня легла на кровать и остановила свой взгляд на потолке.

– Надо же! – вслух произнесла она, глядя на обвалившуюся штукатурку, – как же я не заметила-то! Надо бы сказать Евсею, чтобы заделал.

Но тут же вспомнила, что завтра утром имущество имения опишут, хозяйство пойдет с молотка и кому дела будет до упавшей штукатурки в её спальне? Ей стало вдруг жаль этот дом, сад, остатки конюшен, повозки… Ком подкатил к горлу, когда она представила на мгновение, как новый хозяин, вышагивая по коридорам и комнатам, отдаёт распоряжения и наводит свои порядки, перестраивая или достраивая, а то и вовсе снося то, что создавалось по крупицам полвека назад старым графом.

«Не поздно ведь еще занять денег и внести хоть какую-то сумму в счет погашения долга, а там, возможно, что-нибудь непременно придумается.» – пронеслось в голове у графини. «Стоило бы и к Рябцевым обратиться, не откажут ведь, и, возможно в дворянском собрании тоже нашлись бы люди, знавшие, если не старого графа, то его сына, точно. И в Петербурге, наверняка, можно было бы взять кредит под удобный процент.»

В голове у неё вдруг стройно вырисовывалась радужная картина, на которой имение снова приобретало былое величие. Ей виделись бескрайние луга с медоносными травами, над которыми кружат миллиарды пчёл, собирая нектар, виделись конюшни, полные отменных арабских скакунов, ящики со спелыми краснобокими яблоками, подпрыгивающие в телеге, едущей на ярмарку…

Мысли придали спокойствия графине, она уже не думала о приставах, судебных тяжбах и прочей юриспруденции. Она искала пути спасения родового имения. Теплая мягкая перина и подушка нежно обняли её, глаза сами собой закрылись, мысли о завтрашнем дне стали постепенно улетучиваться, как вдруг где-то в правом крыле дома раздался звон разбившегося стекла. Графиня резко открыла глаза и села в кровати. Под ложечкой нехорошо засосало и сердце снова заколотилось с неимоверной силой, норовя выпрыгнуть из груди. «Стоит пойти посмотреть, – подумала она. – Непременно стоит пойти. Ну? Чего же ты стоишь? Это же пока твой дом, и в твоем доме что-то происходит.»

– Сядь, успокойся, скорее всего оторвавшаяся ветка упала и повредила окно. – откуда-то из головы заговорил внутренний голос. – Ветер какой был? Несомненно, ветка, и думать тут не о чем.

Графиня осторожно подошла к двери и приоткрыла её. По коридору, слегка прихрамывая на правую ногу, двигалась сгорбленная мужская фигура в плаще и цилиндре, еле слышно облокачиваясь на солидную черную трость. Поочередно открывая ею двери, он заглядывал в комнаты и двигался дальше, приближаясь к спальне графини. Из-под цилиндра выдавался вперед крючковатый нос и острый подбородок. Скупой лунный свет, проникающий в коридор, отсвечивал в каплях дождя на его черном плаще, превращая их в россыпь звезд, а лицу старика придавал совершенно не естественный, восковой оттенок. Наверняка, если бы вместо трости он нёс на плече косу, графиня бы подумала, что именно так и выглядит смерть. Увидев её в приоткрытой двери, старик остановился, а затем решительно направился в её сторону. Она непроизвольно вскрикнула и на мгновение ей показалось, что сердце её остановилось, стены комнаты поплыли, словно по волнам, пол ушел из-под ног, в глазах потемнело и со всего роста графиня упала в обморок.

Пришла она в себя от прикосновения холодного мокрого полотенца, заботливо укладываемого ей на голову крючконосым стариком. Она лежала в своей кровати поверх одеяла, на мокрой подушке. Волосы, лицо и шея тоже были влажными.