Мое собачье дело

Проклятие гипсового пионера

В углу на полированном столе громоздился новенький катушечный магнитофон «Электроника ТА1-003». Отец, запрещая всем домашним прикасаться, заботливо накрывал его салфеткой макраме. В любое свободное время, протирая, он шепотом разговаривал с ним как с одушевленным предметом. Купить такую технику было давней его мечтой: приходилось откладывать с каждой получки, отказывая себе в приятных мелочах. Друзья с фабрики, где он работал электромонтером, звали в баню посидеть в парилке, попить пивка, или в бильярде раскатать «пирамиду». Он мечтательно представлял, как принесет в дом упакованный магнитофон, как аккуратно поставит бобины и нажмет заветную кнопочку. Как соберет всего Высоцкого, Окуджаву, Визбора и вот тогда… он заживет наконец-то по-настоящему счастливо. Ну а пока…

«Самый счастливый тот, кто понимает, что он самый счастливый. Вот и все, – сказал ему как-то сосед Степанов, по совместительству работающий сторожем на той же фабрике. – А кто он при этом и что у него есть, совершенно не важно. Если тебя подсаживают на крючок зависимости от чего-то, дают тебе ровно столько денег, чтобы ты не сдох с голоду, но при этом раздувают твое самомнение до размеров необъятного желания иметь все здесь и сейчас, то тебя заведомо делают несчастным. Это огромное желание порождает того дракона, который и сожрет тебя изнутри. Причем у этого дракона постоянно отваливается хвост и растет шея. И он вечно рождается и умирает в тебе. Каждую секунду, каждое мгновение. Вот и выходит, что люди, каждый в отдельности – это неповторимая личность. А в целом… серая глупая липкая масса для заделывания щелей в окнах. А все оттого, что вы постоянно чего-то хотите. Просто так вам не живется. Здесь и сейчас. И почему-то для счастья обязательно что-то нужно купить».

Отец с этой концепцией был не согласен и продолжал копить на мечту. Счастье в его понимании выглядело именно так.

Сережка хорошо помнил тот злополучный вечер: мама и папа собрались к соседям на празднование Старого Нового года.

− Ну ты что переживаешь за парня, − подбадривал отец, − Серега уже взрослый мужик. Если он не хочет общаться с их сыночком Женечкой, пусть остается на хозяйстве. Они же не дружат, разве ты не в курсе?

− Сережа, сынок, − произнесла мама, − если что, мы в шаговой доступности: дом Степановых на нашей улице сразу за…

− Мама, я знаю, где вы будете, − успокоил одиннадцатилетний сын.

− Мы с папой сами тебя запрем, а ты поужинай и ложись спать.

Как только лязгнул дверной замок, мальчик устремился к магнитофону. Отбросив салфетку в сторону, перемотал бобину до середины и включил. Улыбка растянулась на детском лице. Из динамика запел Вячеслав Малежик свою песенку про лилипутика.

Сережа начал подтанцовывать под мотив любимой песни. Подбежав к столу в своей комнате, он вынул из верхнего ящика общую тетрадь и фломастеры. Взял с полки клей-карандаш и пачку открыток. Усевшись прямо на темно-ореховую полированную столешницу, подпевая, начал откладывать нужные ему открытки.

Мальчик выбирал те, где были изображены собаки. Он давно уговаривал родителей завести четвероногого друга. Особенной мечтой была восточноевропейская овчарка: он видел такую на городском смотре ДОСААФ. В тот лучистый июльский день прошел легкий грибной дождь, стадион пах мокрой травой, счастьем и призрачным завтра. Зрители сидели в ожидании начала соревнований. Состязание называлось многоборье со служебными собаками. Сережка тоже ожидал в нетерпении. И вот на старт выходит спортсмен с восточноевропейской овчаркой. Судья стреляет из стартового пистолета, и они оба устремляются по трассе: человеку и собаке требовалось сначала перепрыгнуть легкоатлетический барьер, затем высокий глухой дощатый. Далее следовала лестница. Парень бежал быстро, его пес немного впереди и выполнял все безукоризненно. Спустившись с лестницы, пес подскочил к желтой полосе, нарисованной на беговой дорожке, и послушно улегся. Парень подбежал и, схватив несколько гранат, начал кидать их в стальную мишень, установленную метрах в пятнадцати от него. Одна граната лягнула по краю мишени, вторая перелетела мимо. Третьей он четко угодил в стальную середину, и пес, будто дождавшись этого звука, рванул к пункту переползания. Спортсмен также прильнул к земле и пополз рядом с овчаркой под низко натянутой маскировочной сеткой. Пройдя это испытание, они побежали к длинному бревну, которое в мире собаководов называют бум. Наконец они финишировали. Трибуны залились аплодисментами. Сережка спустился к финишу и, подойдя ближе, попросил разрешения погладить собаку. Парень учтиво согласился. Сережка подошел к овчарке и протянул руку к ее морде. Пес отчаянно дышал, вывалив алый язык наружу. Он ласково лизнул детскую ладонь и зажмурился от солнца. Сережка встал так, чтобы пес оказался у его левой ноги. Теперь ему казалось, что он и есть тот самый спортсмен, а это его верный друг. Мальчик погладил овчарку по голове, и слезы радости появились на его глазах. С этого дня настоящая служебная собака стала единственной, пока несбыточной мечтой.

Вырезая из открыток силуэты собак, он старательно намазывал тыльную сторону клеем и прижимал их к тетрадной странице. Затем он выбирал подходящий цвет и аккуратно обводил приклеенного пса по контуру фломастером.

Вдруг в окно кто-то поскребся. «Странно», − подумал мальчик и осторожно слез со стола, прислушался. В окно действительно кто-то тихонько постукивал. Сережа нерешительно подошел к шторе и отодвинул ее. Яркий свет люстры в комнате не давал возможности рассмотреть непрошеного гостя. Мальчик откинул тюль в сторону и, приложив к лицу ладони, приблизился к окну. Его лоб почувствовал холод стекла, он прищурился, пытаясь разглядеть причину беспокойства. Из тьмы ночной улицы на него смотрела… свинья. Неожиданно она истерически рассмеялась. Мальчик отпрыгнул от окна и, не удержавшись, упал навзничь. Ударившись головой об угол стола, он завалился между окном и тумбой с телевизором без сознания. Кровь из пробитой головы медленно впитывалась в ковер на полу. Свинья, сорвав с себя маску, устремилась со всех ног к дому Степановых.

Магнитофон зажевал пленку и остановился. Затем одна из бобин несколько раз дернулась, и пленка вновь потянулась. Но музыки уже не было. Вместо этого магнитофон как будто сам собою начал записывать происходящее в комнате, стирая все предыдущее.

Воспоминания улетучились. В этот вечер Сергей Николаевич Воеводин уезжать домой не спешил. Отключили свет, и он не хотел оставлять двух «девчонок» в темном здании. Питомник ЦШВС располагался на окраине городка и расшифровывался как Центральная школа военного собаководства. Местные жители и вольнонаемные работники называли его ласково ЮКА. Название это складывалось из трех основных пород подразделения: южнорусской, кавказской и среднеазиатской овчарок. Причем последняя буква читалась в этой аббревиатуре просто и душевно – азиат. Несмотря на многочисленное поголовье немецких овчарок, в народное название они не попали. Занимались здесь подготовкой собак для охраны военных и гражданских объектов, для розыскной, пограничной и поисковой служб.

Сергей Николаевич зажег несколько свечей и, расставив их на железном разделочном столе, закурил, усевшись у приоткрытого окна. Сентябрь не спешил сорвать с деревьев разноцветные листья или пролиться дождем. Всю неделю стояла сухая теплая погода. Летала воздушная паутина, и пахло настоящей прелой золотой осенью. Шествуя на работу, Воеводин любил подбежать к вороху желтых листьев на тротуаре и пнуть их с силой, чтобы они разлетелись в стороны. От данного таинства старший кинолог испытывал какой-то щенячий восторг. Осень была его любимым временем года.

− А правда, что этот старый катушечный доисторический монстр иногда сам по себе включается? – спросила новенькая Таня, указывая на стоящий в углу бобинник.

Воеводин медленно затянулся, как будто высасывая из сигареты какие-то жизненно важные витамины. На секунду задержал дыхание и осторожно выпустил струю дыма, стараясь попасть в приоткрытую створку окна.

– Это винтажная вещь когда-то принадлежала моему бате, − тяжело вздохнув, пояснил старший кинолог, − у меня с ним плохие воспоминания из детства, заикаться начал: упал, башку потом зашивали. Как раз на Старый Новый год это и было. Соседский сынок Женя нацепил маску свиньи и напугал меня до смерти.

− Но сейчас-то вы не заикаетесь? − спросила старшая смены Любовь Алексеевна Изварзина. Несмотря на отсутствие освещения, она продолжала нарезать охлаждённое мясо для щенков. Огромный нож в ее руках ловко елозил по разделочной деревянной доске, отделяя тоненькие ломтики говядины от большого куска.

«Вот так и время открамсывает от нашей жизни секунды», − почему-то подумал старший кинолог. Он странно улыбнулся и, обернувшись к ней, сказал:

− К каким только врачам меня родители не таскали, все без толку. Но однажды мы с мамой пошли на рынок. Мне тогда было уже пятнадцать. Проходя мимо мясных рядов, я вдруг остановился у прилавка, где лежала свиная голова. Я смотрел на нее, и она как будто загипнотизировала меня своими мертвыми глазницами. Протянув к ней руку, я начал ощупывать растопыренные волосатые уши, мясистые щеки, узкий лоб, розовый пятачок с двумя черными пятнышками ноздрей и кровь… из-под головы на стол вытекала чуть заметная струйка крови. Я прикоснулся к ней указательным пальцем и, поднеся к своему лбу, провел им от корней волос к основанию переносицы. В ушах у меня странным образом заиграла музыка из моего детства, и я перестал заикаться. Как будто понял, что та свинья валяется там в сугробе у окна с отрубленной головой. Мертвая свинья.

− Какая интересная история! − удивленно воскликнула Таня. − Когда-то мама отправляла меня в детский лагерь, и мы с девчонками и мальчишками, закрывшись на летней веранде, зажигали ночью свечи. Вот так же, как мы сейчас. И рассказывали такие же страшные истории.

Воеводин затушил окурок о железную столешницу и запустил его в оконный проем щелчком пальцев:

− К сожалению, это не выдуманная история, а реальная жизнь.

− Я тоже часто свое детство вспоминаю, − прошептала Люба, − правда, стараюсь про что-то хорошее, а выходит не всегда как хочется. Наша обшарпанная кирпичная трёхэтажка стояла костью в горле «Амурского поселка» в одном из неблагополучных районов городка. Справа и слева образуя букву «П», располагались нормальные пятиэтажные «хрущевки». Жители этих домов недолюбливали обитателей нашей коммуналки. Народ там жил разношерстный: бывшие сидельцы, выкинутые родственниками родители, разведенки с маленькими детьми, студенты, устраивающие в комнатах сборища сокурсников и сокурсниц. Здесь арендовали комнаты любовники для мимолетных собачьих встреч, здесь собирались «каталы» − игроки в карты на большие деньги. И несмотря на то, что весь первый этаж принадлежал городскому отделению милиции номер два, все это происходило в злополучном доме. Я хорошо помню его обшарпанные стены. Этот запах в подъезде и эту дверь с ржавым шпингалетом и сломанным замком. Вечно «гавкающая» мать.

На глазах Любы навернулись слезы, и нахлынувшие воспоминания открыли перед ней картину из детства…

В тот день Любаша шла по весенней улице из школы. Голова немного кружилась от предвкушения долгожданного тепла: скоро первая листва прорвется в этот уставший от зимнего сна мир, крича ему о любви. Потом вылезет он, первый одинокий одуванчик. Он будет бельмом торчать посреди только-только проклюнувшейся травы. В ожидании пчел и солнца. В поисках любви. Олицетворение сумрачной надежды. Символ победы добра над злом, жизни над смертью. Старшеклассница сорвала с клена сладкую сосульку и сунула в рот. Мать бы убила, если бы увидела.

Мамка ждала ее у подъезда, сидя на чемоданах. Выяснилось, что они переезжают с камфорного «Левого берега» в «Амур».

− Мам, а где это, далеко от моей школы?

− Далеко, недалеко, какая теперь разница, − отбрехалась мать, − знаешь, где кинотеатр «Сатурн»?

− Не-а.

− А где магазин «Заря»?

− Ого, так это же… А как я в школу-то ходить буду?

− В последнюю очередь тебя спросили, где и как мы будем жить, – огрызнулась мать и, взвалив на дочь рюкзак, подтолкнула вперед. − Там рядом тоже школа есть не хуже этой. У нас все школы в Советском Союзе одинаковые. Все равно ты бестолочь, разницы нет, где учиться. Можешь вообще в эту школу не ходить, мне пофиг. Все равно будешь в магазине всю жизнь полы драить или в ресторане тарелки мыть. Все одно там диплом не требуется.

− А друзья? − Люба встала перед матерью и нерешительно надула губы.

− Побольше поплачешь, поменьше поссышь, − неприятно выразилась она и вновь грубо толкнула дочь в сторону остановки общественного транспорта.

Они долго и тесно ехали сначала на автобусе, затем на постоянно трясущемся в лихорадке трамвае. Мать поднялась с хозяйкой в комнату, Люба осталась у подъезда сторожить вещи. Она задрала голову к небу и начала рассматривать перистые облака. Ей казалось, что там парят летающие люди. Как-то она поделилась своей идеей с маминой младшей сестрой, и та гладила девочку по голове и почему-то плакала. Матери про это она так и не решилась рассказать. Парящие над головой люди были ее собственной тайной. Однажды она вместо того чтобы слушать учителя засмотрелась на своих выдуманных летающих людей в большое школьное окно и записала в тетрадь:

«Как же хочется лететь с ними в этой бескрайней пустоте, лететь, чуть задевая своей правдой крыши, обласкивать шпили домов, огибать флюгера и чердаки. Летать оттого, что летать невозможно. Переплестись с призраками ночи, ощутить на коже запах прохладного рассвета. И за мгновение до появления солнца взмыть на немыслимую высоту. Успокоиться, расслабиться и упасть. Закрыв глаза, лететь вниз, не думать ни о чем, широко расставив руки в стороны. Ветер причешет мои волосы. И в тот самый миг, когда раскаленный шар выглянет из-за горизонта, прильнуть к земле. Но перед этим понять, для чего же ты все-таки летала. Почему мне спокойно не ходилось по земле? Почему я всегда смотрела в небо, ища в синеве спокойствия? И всегда искала возможность подняться в этот мир. Мир птиц и летающих людей, ищущих и находящих. Не знающих усталости и страха. И почему все, кто меня окружает, не видят очевидного, не видят их? Без крыльев, без особого колдовства и приспособлений они просто парят там. В синеве, так манящей мое сердце. И если ты спросишь, отчего у них это выходит так просто и незатейливо, они с легкостью поделятся с тобой своей тайной: сила их полета – в простой человеческой любви. Ты поразишься! Неужели возможно испытывать такое чувство, которое позволит взмыть в небо без крыльев? Но они только рассмеются и улетят. А ты останешься стоять. Но с тех пор, видя их, разрезающих небосвод своим счастьем, ты будешь стремиться к небу еще больше. К своему небу. Только своему. И понимание это придет к тебе тут же. Именно то, что небо у каждого свое. И покой в нем у каждого свой. И легкость своя, и новый день, и ночь, и полет».

Учитель тогда отобрал тетрадь и поставил двойку. Даже не прочтя написанное… даже не попытавшись что-то понять.

Из-за поворота вышел пацан, ровесник. Нагло подошел и пнул угол чемодана рваным ботинком.

− Жить здесь будешь? – спросил он.

− Тебе-то чего?

− Здесь только неудачники живут, − усмехнулся пацан и, сплюнув сквозь зубы, ушел.

Люба поднялась на этаж в коммуналку и впервые встала перед обшарпанной деревянной дверью их комнаты. Пахло подгорелым маслом, кошачьей мочой и сыростью. Пахло неустроенностью и обрыдлостью. «Если где-то в этом городе есть место, где живет несчастье, − подумала девочка, − то я его нашла». И вдруг увидела вырезанную ножом надпись на косяке над дверью. Там было написано «Ябеда». Надпись девочке не понравилась, и первое, что она сделала, когда мать на следующий день ушла на работу, – встала на стул и начала скоблить ее тупым кухонным ножом. Надпись не поддавалась, убирать ее было тяжело, но девочка настырно ёрзала лезвием по застарелым буквам, делая мир вокруг себя лучше и чище.

Люба очнулась от воспоминаний, взявшись за нарезание мяса с новым энтузиазмом.

− Любаша, ты какая-то бледная, − заметил Воеводин, − или это такой эффект от свечи?

– Это тебе, Сергей Николаевич, показалось, − тихо ответила Люба и вновь погрузилась в воспоминания…

На следующий год перешла в десятый класс. Такая взрослая, такая серьезная. Пришла с дополнительных занятий, переоделась в домашний халат.

− Мама, я нравлюсь в параллельном классе одному мальчику.

Мать выронила из рук кастрюлю и открыла рот:

− Выросла буренка, того гляди, за рога уведут.

− Мама, почему ты все время меня оскорбляешь? – на глазах девушки появились слезы.

− Не жди, доченька, от людей добра. Особенно от мужиков.

− Но ведь все не могут быть плохими.

− Ты права, одни плохие, а другие еще хуже. Он ноги об тебя вытрет, и поминай как звали. Это вон в книгах только красивую любовь описывают, в жизни так невозможно. Не бывает так.

− А наша соседка тетя Люда рассказывала, что бывает, что настоящая любовь мужчины – это… улет. Она так восхищенно рассказывала о своих отношениях. Он конечно прилично выпивал и был редкостным паршивцем. Рыбак на сейнере, который частенько уходил в путину на долгое время, оставляя ее в одиночестве. Она его ждала, сидя у окна. А по ночам он ей звонил и, проникая в ее внутренний мир, простыми словами доводил ее до исступления. Простыми словами, мама… простыми…

− Я этой ведьме язык вырву! – истерически выкрикнула мать и как будто непроизвольно ударила дочь по лицу. Пощечина не была сильной, но пронзила девочку до корней волос. Накатила такая вселенская обида, что захотелось завыть. Неужели мир и правда жесток к девочкам, девушкам, женщинам? Мать права? Если это так, то зачем мир вообще существует? Если маленькое существо, созданное для любви, обязано терпеть и притворяться, подставляя душу под чьи-то «заботливые» ноги.

В раннем детстве ей казалось, что взрослая жизнь – это театральная постановка, написанная плохим драматургом, в исполнении никудышных актеров за каким-то туманным стеклом. Отчасти грязным и тусклым, отчасти подернутым инеем или же дождливой капелью. И за ним двигаются фигуры. Женщины и мужчины. «Хорошо, – думалось тогда ей, – что есть только женщины и мужчины. И нет чего-нибудь третьего или четвертого. Иначе бы этот и так сумасшедший мир вовсе укатился бы в тартарары».

Она подходила ближе. Прикасалась к занавеске рукой, пробовала ее на ощупь, всматривалась. Ей так хотелось к ним в этот взрослый мир. В театр, где все сложное – просто. Но она видела: женщины играли фальшиво, мужчины бездарно лгали. И она чувствовала эту фальшь у себя на губах. Но она, она-то станет той самой актрисой, которая не сыграет, а проживет свою взрослую жизнь. Не сыграет, а проживет настоящее чувство. Она не станет притворяться. Он конечно же будет смотреть ей в глаза. Смотреть целую вечность, боясь хоть на секунду моргнуть. Чтобы не потерять ее, чтобы быть всегда рядом.

И вот она уже почти стала той самой актрисой, оказавшись на той же самой сцене. Роль была заезженной, театр провинциальный, режиссер посредственный. И холод, какой-то холод прошелся у ее сердца. Она обернулась и увидела себя, стоящую за туманным стеклом. Себя. Разочарованную, маленькую, плачущую девочку. Она водила пальчиками по стеклу, пробовала его на вкус, всматривалась.

Неужели мать права?

Нет! Когда у меня родится дочь, а это будет только дочь, я никогда в жизни не скажу ей плохого слова. И никогда не подниму руки. И… обязательно расскажу ей о летающих от счастья и любви людях. Возможно ли летать играючи, притворяясь? Обманывать время, обманывать силы всемирного тяготения, лететь, презирая законы природы? Или все же сквозь любовь и посредством ее парить высоко. В своем небе. Своей ночью дыша, свою любовь даря миру, лелея в груди правдивое и уютное счастье, слыша стук близкого тебе сердца.

Любовь Алексеевна вернулась из мира воспоминаний на кухню питомника и услышала, что Таня что-то увлеченно рассказывает Воеводину. То ли об оборотнях в Геленджике, то ли о монстрах в Анапе, где обитали ее многочисленные родственники:

− … и тогда это запрыгнуло на багажник и начало царапать крышу. Скрежет стоял ужасающий. Гена перекрестился, наспех пристегнувшись ремнем безопасности, резко нажал педаль тормоза. Машина завизжала, и вместе с ней завизжало что-то на крыше его «Калины». Оно полетело вперед, покатившись кубарем по асфальту. В дальнем свете фар её хорошо можно было разглядеть. Она встала, покачиваясь, и аккуратно переступая, отошла на обочину. Повернулась лицом к нему и подняла голову.

− Ты правда веришь в такие истории? – усмехнулся старший кинолог.

Но Татьяна, не обращая внимания на упреки начальника, увлеченно продолжила:

− И тут мой родственник Гена направил свою «Калину» на девушку-монстра. Машина сильно ударила ее, и она кубарем улетела в канаву. Гена вновь перекрестился. Машина заглохла. Парень выругался и осторожно открыл дверь. Он вооружился массивной монтировкой и, хлопнув исцарапанным багажником, выкрикнул в ледяное безмолвие южной непроглядной ночи… мол, эй, где ты там… выходи, тварь! Затем он выдохнул и, развернувшись, направился к машине. На месте водителя сидела… она. Геннадий выронил монтировку из трясущейся руки и заплакал. Вот клянусь, все именно так и было!

− Брехня, − рассмеялся Воеводин. От его звучного смеха в вольерах на улице залаяло несколько собак.

Таня встала и направилась к паровому котлу. Молча открутила задвижку и осторожно приподняла массивную крышку, выпуская струю ароматного пара. Кухня наполнилась запахом отварной говядины. Взяв деревянную лопатку, девушка начала с усилием перемешивать овсяную кашу с мясом. Весло в ее руках неспешно касалось дна скороварки, производя монотонный глухой звук. Длилось это около минуты. Наконец Воеводин не выдержал:

− Да прекрати ты ее дергать, она еще не заварилась!

Таня вынула весло и начала так же монотонно обстукивать его о край пароварки.

− Да ладно, верю, верю я в эту тряхомудию. Ты это хотела услышать?

Старший кинолог нервно извлек из мятой пачки сигарету и вновь закурил, выпуская в окно сизую струю своего негодования.

− Какая интересная история! − удивленно воскликнула Люба, пытаясь разрядить ситуацию. – Николаич, лучше расскажи об этом раритете твоего бати.

− Этот магнитофон давно сломан, даже не включается, я притащил его сюда ради памяти об отце, − отмахнулся старший кинолог. − Он сначала в комнате у нас с женой стоял, потом она его на балкон вынесла, и он служил подставкой под цветы. А потом она решила его утилизировать. Мне как-то жаль стало выбрасывать, вот сюда и притащил.

− Включается, − не согласилась с ним Люба, − я сама слышала и не раз. Только он не сам по себе, его включает гипсовый пионер.

Таня включила воду, начав отмывать весло от овсяной каши.

− Да это все сказки, брехня, − Воеводин равнодушно махнул рукой в сторону женщины.

Люба бросила нож на доску и, для уверенности подбоченясь, заявила:

− А вот и не сказки. Когда-то еще в советские годы, когда этот питомник только открылся, в самом начале аллеи, идущей от конечной остановки общественного транспорта, была установлена кованая ограда. Ее остатки можно и сейчас наблюдать там же. За неимением ухода она просто развалилась с годами, превратившись в ржавую труху. Слева и справа на входе стояли две бетонные тумбы, на которых было установлено два памятника: пионеру с овчаркой и девушке с веслом. На груди гипсового пионера висел почему-то не пионерский барабан, а небольшая флейта на тоненьком шнурке. А овчарку кто-то из местных ради шутки покрасил кузбасслаком в черный цвет.

− Эти тумбы до сих пор там стоят, я видела, − подтвердила Татьяна, морщась от ледяной струи из-под крана.

− Ну стоят, и что с того? – скривив недовольную гримасу, переспросил старший кинолог.

− Когда началась перестройка, на питомник приехало новое военное начальство. Увидев мальчика с собакой и эту с веслом, проверяющий распорядился убрать «советских динозавров». Гипсовые статуи сняли и закопали неподалеку от конечной остановки: прямо в овраг кинули и зарыли землей.

− Не пойму, при чем тут старый магнитофон на бобинах? – спросила Таня.

− А при том, что через сорок дней после того, как их закопали, из-под земли зазвучала музыка. В поселке, что примыкает к трассе с противоположной стороны от питомника, жители начали слышать флейту. И в лесу по всей округе тоже: пойдет какой-нибудь старичок по грибы и слышит, как из-под земли кто-то как будто на этом инструменте играет.

− Ну-ну, − язвительно цокнул языком Воеводин, − обхохочешься!

− Это было бы смешно, если бы не было так грустно, – продолжила Люба. − Даже к священнику обращались, к отцу Симону, он тогда только принял недавно построенный храм в поселке. Тот, зарядив свое кадило, ходил по кургану, где статуи зарыли, и бубнил что-то себе под нос. А флейта ему подпевала. Мракобесие. Кстати, его, кажется, звали Антошка.

− Кого, гипсового пионера? – глупо спросила Таня.

− Тьфу на тебя. Священника нашего. Его в миру звали Антоном, а фамилия то ли Шатунов, как у певца популярного, то ли Медведев, не припомню. Он еще в милиции ранее служил, здесь же в поселке. Правда, недолго. Потом то ли людей пробовал лечить, то ли черной магией промышлял. Давно это было.

− И что же, что дальше было? – Таня насухо вытерла весло и присела у раковины на стульчик.

− Жители поселка решили от греха подальше достать статуи. Собралось человек десять мужиков с лопатами. Вот только гипсового пионера с овчаркой там не было. Девка с веслом нашлась, а пионера как корова языком слизала. С тех пор он на флейте из-под земли играть перестал, а вот магнитофон этот старый включает. И еще поговаривают, что он проклял всех, кто работает на этом питомнике.

− И как же? – стараясь развеять мистическую атмосферу, спросил Воеводин.

− Снами и воспоминаниями, – загадочно прошептала Любовь Алексеевна.

– Это совпадение, − не согласился старший кинолог.

− В наших снах и воспоминаниях нам видится истинная суть вещей. И животных…

− Еще и животных приплела.

− Мы прокляты тем, что иногда гипсовый пионер позволяет нам понимать их: кошек, собак, птичек, рыбок. Видеть мир так, как он устроен на самом деле Богом.

Воеводин затушил очередной окурок и издевательским тоном спросил:

− И много ты там поняла у рыбок этих?

− Много не много, а кое-что поняла, − обиделась Люба.

Воеводин поднялся с табурета и, подойдя к женщине, обнял ее, прижав к широкой груди.

− А еще я слышал, что этот пионер выпускает свою овчарку погулять. Случается это в полнолуние. Он играет на флейте, подзывая гипсового пса к себе. Вот только выглядит его овчарка ужасающе: огромный черный пес-монстр со светящимися во тьме глазами. Кстати, в поселке говорят, что он больше похож на волкодава, чем на «немца».

Люба подняла лицо и посмотрела в большие добрые голубые глаза Воеводина. Улыбнулась.

− Скажите, что вы это только что придумали, − прошептала Таня трясущимися губами, − я теперь про все это буду думать и спать не смогу.

Неожиданно дали свет. Таня вздрогнула, отвернулась к стене и быстро перекрестилась. Воеводин попрощался, сказав, что обязательно будет завтра к восьми утра. Он вышел за ворота питомника, прикрыв за собой стальную калитку, и поднял голову к осеннему звездному небу. Попытался глазами найти созвездие Ориона, вспоминая уроки астрономии и так называемую «большую охоту». Ее в плеяде созвездий отыскать было проще всего. Сергей Николаевич всегда четко находил звезду под названием Арктур, являющуюся центральной в поясе Ориона, и начинал удаляться от нее в сторону, нащупывая звезды, образующие гончих псов – сначала большого, затем малого. Он мысленно передавал им на небо привет с далекой голубой планеты под названием Земля. Эта привычка осталась у него с детства.

Вдруг он услышал тихий шорох. Из темноты со стороны строительного комбината на него двигалась абсолютно белая фигура. Воеводин сделал несколько нерешительных шагов назад и прилип к земле, прикованный надвигающимся ужасом. Перед глазами поплыли гипсовые дамы с веслами и пионеры с флейтами. Глаза начали слезиться, во рту пересохло.

Белая фигура медленно подошла к старшему кинологу и, отсалютовав, спросила:

− Будь готов?

− Все-е-е г-гда-да го-то-тов, − заикаясь ответил Воеводин, вытаращив глаза от ужаса.

− Закурить не найдется? − спросил пионер и нервно почесал заросший щетиной подбородок. − У нас там в вагончике света до сих пор нет. Везде дали, а у нас нет. А нам еще два цеха белить. И сигареты кто-то скомуниздил. Вот как работать, а? Вот я и говорю, будь готов помочь бедному маляру, приехавшему на заработки из средней Азии. Так чего… есть закурить или как?

Воеводин протянул несостоявшемуся призраку оставшуюся пачку. В это время на кухне питомника включился старый магнитофон. Он зашипел, заёкал, и тихая флейта заполнила собой все пространство.

Воеводин прислушался и предположил:

– Кажется, это Бах.

Призрак-маляр затянулся и недоверчиво заметил, принюхиваясь к дыму:

− А я думал, это наши сигареты, а не импортные.

Юлька

Отработав ночную смену, Люба зашла по дороге в магазин, купила дочери свежих булочек, масла и молока. Юлька встретила на пороге дежурно поцеловав в щеку принимая пакет.

− Поставь чайник, − попросила Люба и пошла в душ.

Юля разрезала свежие булочки и смазала середину маслом, чуть присыпав сахаром. Они уселись друг напротив друга. Дочь пододвинула ей кружку и отвернувшись к окну спросила:

− Мам, а как ты с моим отцом познакомилась?

Люба закашлялась, подавившись. Дочь подскочила с места, и начала стучать ей по спине ладонью.

− Нормально, − откашлявшись ответила она, − как все знакомятся, так и познакомилась.

− В детстве ты придумывала разные истории про отца: то он у тебя в космос улетал, то уходил на белом пароходе в кругосветку. Помнишь? А правды так и не рассказала. Мам, кем он был, мой отец? Что за человек?

− Две руки, две ноги посередине…впрочем, как у всех.

− Ладно, не хочешь рассказывать, никто заставлять не станет, − она погладила маму по голове.

Люба начала нервно перемешивать чай.

− Мы были молоды и беспечны. Твой отец красиво за мной ухаживал: музеи, приятные кафе, цветы и конфеты. Самое главное, что он понимал меня. Мне тогда казалось, что понимал. Я рассказывала ему про своих летающих людей. Он слушал и улыбался. Я тогда правда думала, что это какой-то ангел сотворил чудо: нашел его и сделал так чтобы мы встретились. А потом я забеременела, а он… испугался. Ты знаешь дочь, я вот смотрю на тебя взрослую, статную, красивую, а сама вижу перед глазами твою колыбель. Я до сих пор качаю тебя на руках, кормлю, пеленаю. Купаю тебя в ванночке и примеряю тебе костюм снежинки для детского утренника. Вытираю испачканный мороженным рот и поправляю школьный ранец на спине. Как можно было всего этого испугаться, я не понимаю и наверняка никогда не пойму. Именно поэтому я не позволяю ему общаться с тобой.

− Позволяешь? – Юлька напряглась, − ты не оговорилась? Если нет, то ты до сих пор с ним общаешься. Но ты толком никуда не ходишь. А это означает что…

– Это не значит ровным счетом ничего!

− Что он работает у тебя на питомнике. Так, кто бы это мог быть. Колись мамочка, это Ларионов?

Люба покрутила у своего виска указательным пальцем и присвистнула.

− Мужиков подходящего возраста у вас немного. Нужно приехать на питомник и всех расспросить с пристрастием. Посадить на деревянный табурет, яркую лампу в лицо и …

− Прекрати это немедленно, − Люба ударила кулаком по столу. От этого кружка опрокинулась и чай пролился на пол. Юля принесла тряпку и присев на корточки у стола, начала молча убирать лужу.

− Я не любила свою мать, − произнесла Люба, − и мне всегда менее всего хотелось, чтобы ты относилась ко мне так же. Мне с твоим отцом правда было уютно. Я была счастлива, и ты родилась в этой любви. Если твой папочка когда-нибудь созреет, я обязательно вас познакомлю. И тогда, тот самый ангел что когда-то свел нас, сведет и вас с ним. Даст Бог.

− Я недавно прочла у одного философа в соцсетях, что ангелы нам могут только сниться. Но у него там была еще одна интересная мысль. О том что и мы, люди, тоже всего-то снимся ангелам. Правда красиво?

− Красиво, но бесперспективно, − ответила Люба, − во сне не очень-то поможешь. Я уже молчу про настоящее чудо. Разве его можно сотворить в чьем-то сне?

Люба наспех вытерла накатившеюся слезу и улыбнувшись спросила:

− У тебя как дела дочь, как учеба, как на личном фронте?

− Мне Арут предложение сделал.

Люба перестала улыбаться и строго посмотрела на дочь.

Юлия Изварзина познакомилась с ним случайно. Стояла на остановке в ожидании автобуса. Вдруг за спиной раздался приятный мужской голос. Обернулась. Импозантный, ухоженный, высокий восточный парень. Представился, пригласил в ресторан. Закрутились какие-то отношения. Люба не придавала этой увлеченности значения, считая это подростковой блажью. Но теперь, как она понимала, дело зашло слишком далеко. Земля под ногами матери пошатнулась.

– Мама, он такой милый, культурный, образованный, – презентовала дочь своего армянского жениха.

– Ой, не знаю, все эти восточные мужчины… Зачем тебе это? Он поди-ка еще и волосатый весь. Бр-р-р-р-р. И почему за него обязательно нужно идти замуж? Тебе русских парней мало?

Юля гладила уставшие руки матери и щурила счастливые глаза:

– Мама, ты бы еще Юрку из моего детства вспомнила или моего бывшего Андрея. Да, он был русский. Но это же одни сплошные проблемы: ни украсть, ни заработать. Неудачник. Арут – совершенно иное дело. Они так хорошо живут. Он очень достойно зарабатывает. Маму свою просто боготворит, настоящий мужчина. С таким и в ад не страшно.

− Он тебя любит?

− Мам, ну что ты цепляешься.

− А ты его?

− Ну мам!

– Надеюсь, ты с ним еще не спишь? – укоризненно спросила мать свою дочь. – Ты у меня взрослая, девочка моя, – вытирая ей слезки, шептала она, – главное, чтобы он тебя не обижал.

Юлька поцеловала маму в макушку и бросив тряпку в мойку, убежала к себе в комнату. Переодевшись, она выскочила из подъезда. За спиной несколько раз просигналили. Юля обернулась: Арут стоял с у своего черного «скакуна» с белоснежным букетом роз. Девушка подбежала к нему и приняв букет, прильнула к его губам.

Затем они бесконечно кружили по городку. Она смеялась, уговаривая его побыстрее доставить юную студентку к крыльцу университета. Он ласково гладил ее руку и что-то напевал себе под нос, шуточно игнорируя ее мольбы.

− Сейчас я позвоню к тебе в универ и скажу, что ты заболела, − настаивал жених.

− Заболела тобой?

− Забеременела, я скажу, что ты неожиданно забеременела.

– Вот дурак, − она ударила его по руке и рассмеялась.

Арут резко затормозил и посмотрел на свою невесту стеклянными глазами:

− Никогда не смей оскорблять меня, особенно в присутствии моей матери. Это я тебе наперед говорю, чтобы глупостей не делала. Поняла, бестолочь?

Юлька впервые слышала от него подобный тон. Она криво усмехнулась, пытаясь обратить все в шутку. Но этот взгляд не просто удивил ее, она по-настоящему испугалась. Но все же спросила:

− Ты меня любишь?

Арут развернул машину и направил ее в сторону университета:

− Ты красивая девушка, с тобой приятно показаться в обществе. Не глупая, не угловатая не притязательная. Здоровая, и это тоже немаловажно. Мне нужны наследники, а для этого жена должная быть здоровой.

− Должна?

Юльке стало невыносимо горько. Она не понимала шутит сейчас Арут или говорит серьезно. Все в ее голове перемешалось: разговор с матерью об отце, странное поведение жениха. Отвернувшись к окну, она погрузилась в воспоминания.

Вспомнилось история как она в детском саду с мальчиком Юрой ходили за «сокровищем»

– Там за втолым колпусом детсада, за заболом есть сталая килпичная будка. Внутли нее сокловище! – маленькая Юлька говорила, проглатывая букву «р».

– Откуда ты знаешь? – мальчик недоверчиво посмотрел на нее. Он и раньше видел Юльку из младшей группы. Один раз случайно пролил на нее компот, на что девочка нежно улыбнулась и ушла. Во второй раз она ударила его пластмассовой лопаткой по голове за то, что Юра случайно наступил на ее восхитительный куличик из песка.

– Я уже была там однажды, – отойдя в сторону, громко произнесла девочка, – если ты зайчишка-тлусишка и написал в штанишки, так и скажи. Я выбелу себе для провожатого длугого лыцаля.

Спрятавшись за летней верандой, дети дождались, когда их группы пойдут на обед. Юлька взяла Юру за руку и повела к тайному проходу в заборе. Все для мальчика здесь было незнакомым: старая, заросшая пыльной крапивой неухоженная часть детского двора. Детей сюда не водили. Они аккуратно пробрались к ржавому забору и, перемахнув через болотистый лог, очутились у заброшенной трансформаторной будки. Юлька вошла первой, поманив его за собой.

– Ну и где твои сокровища?

– Иди сюда, дулачок, – Юлька прижалась горячей щекой к черной стенке и искристо рассмеялась.

– Да где же?

Девочка отломила от стенки кусок черной тянущийся массы и с удовольствием сунула себе в рот:

– Видал, сколько её тут, жевать – не пележевать. Тепель дошло?

Юрка сунул кусок гудрона в рот и начал жевать.

– А мне бабушка говорила, что его из дохлых кошек и собак делают. И еще она говорила, что вас с мамкой папка бросил.

− Нет у нас с мамкой никаких папок, − ответила девочка, − и никогда не было.

− Как же ты на свет тогда появилась? Из воздуха что ли? Без отцов дети не рождаются.

– Ну и что с того, – отозвалась девочка, – Это у вас не лождаются а у нас как пить дать. Или ты будешь со мной сполить?

– Не знаю, – ответил Юрка и, подобравшись к ней ближе, решительно чмокнул в щечку.

Юлька рассмеялась и, оторвав несколько крупных кусков, начала рассовывать гудрон по карманам.

– Тебе не понравилось? – побледнев от волнения, спросил мальчик.

– А, ты пло это? – она шуточно изобразила его глупый поцелуй. – Дулачок, это делается по-длугому!

Она подошла к нему, взяв обеими руками за мокрый от волнения затылок. Сделав очень серьезное лицо, резко выплюнула гудрон в сторону. Закрыла глаза, набрала воздуха, как будто собиралась нырнуть глубоко и надолго. И резко прильнула к его дрожащим губенкам. Юрка зажмурился, забыв, что можно дышать носом. Голова у него закружилась. Но он не смел пошевелиться, негласно готовый на любые адские муки, лишь бы этот поцелуй длился вечно.

Вечером мать заставила открыть рот и показать почерневшие от гудрона зубы. Кто-то из воспитательниц успел доложить о походе за сокровищем. Юлька насупилась, опустив глаза в пол, но при виде толстого кожаного ремня осталась стоять как вкопанная.

− Опять гудрон жевала, − мать грозно размахивала ремнем в правой руке.

− Юрка сказал, что без отцов дети не залождаются, − прошептала Юля в ответ.

Люба наклонилась к дочке и бросив ремень и крепко обняла ее. Обе заплакали.

− Когда я выласту, у меня будет такой муж как Юлка, − прошептала Юля, − он настоящий.

− Ты меня любишь? – повторила свой вопрос Юля.

− Ты что-то спросила? – Арут отвлекся от телефонного разговора.

− Да так, ничего особенного, − она вновь повернулась к окну и закрыла глаза. Розы на коленях неприятно укололи ногу.

После учебы Арут привез будущую жену к себе в дом. Амалия Арутюновна встречала ее с улыбкой на лице. Весь вечер она «сыпала» советами и наставлениями:

– Вот сюда садись девочка моя. Ноги на стул не складывают, это неуважение к хозяевам. Руки нужно держать перед собой полусогнутыми, это признак интеллекта. Кушать следует с прямой спиной. Пользуйся ножом, это интеллигентно. Так жадно есть в гостях признак отсутствия воспитания. В туалет в приличном доме не ходят, терпят!

− А можно я вам свои стихи почитаю, − не зная, чем ответить, спросила Юля. И не дождавшись, начала вслух:

Он пишет ночами, простыми словами, стихи

О том что должна прекратится земная усталость

И все что осталось последнее рвет из груди

Хотя, там последнего очень прилично осталось

Он хочет рассвет у порога ее сторожить

Губами ее перламутровых крыльев касаться

Он как-то придумал, что очень умеет любить

Он как-то решил, что умеет в глазах растворяться

Он точно умеет над крышами ночью летать

Знакомства имея со всеми ночными котами

Он хочет ее научить бесконечно мечтать

Над бездной рутины, тихонько болтая ногами.

Все прошлое сбросить, как серый и призрачный прах

Поэтому пишет, ночами, простыми словами.

О том что она не живёт в его призрачных снах

А очень реально касается нежно губами.

Амалия Арутюновна скривила рот и горделиво произнесла:

− Стишки заурядные. Нам здесь еще посредственных графоманок не хватало.

Икар

Шли рядовые будни. Паренек в засаленном ватнике сидел на низенькой деревянной лавочке и гладил немецкую овчарку по голове. Осеннее солнце, настойчиво ищущее его узкие прорези глаз, совсем не грело. Он щурился и улыбался, радуясь аппетиту пса.

– Видел в магазинчике на конечной остановке такой наборчик, – шептал проводник псу, – аккуратная фарфоровая лодочка. Типа подставка, понял? А на ней три баночки: под соль, сахар и перец. Да такие ладные баночки! Получу зарплату, куплю. Маме в деревню отправлю. Как думаешь?

Пес довольно пережевывал отварную говядину и вилял хвостом в ответ.

– Маме понравится, у нас такого в продмаге нет. Один раз привезли солонки. Типа керамические. Но на дне дырка. Я спрашиваю: а как в нее соль-то? Продавщица наша, тетка Анна, нехороший человек, туда-сюда. Говорит, ты газеткой подоткни и все. А как я ее подоткну-то? А здесь они беленькие, гладенькие, и пробки специальные в комплекте. Туда-сюда, что за радость будет маме. А отцу нужно новую бритву купить. «Жилет»… слышал? Батя будет радоваться. Помолится за твое здоровье. Я ему про тебя писал. Тебе бы у нас в деревне понравилось, туда-сюда. Там знаешь, как дышится легко. Идешь по улице, все тебе говорят «здравствуйте». Все улыбаются, все друг другу руки жмут, туда-сюда. Хлеб всегда теплый. Люди добрые. Света много. А в городе все злые и пьяные. Денег подсоберу, поеду домой. Батя сказал, жену мне найдет, туда-сюда. Понял? Поедешь?

– Казбек, – из хозяйственной постройки питомника вышла невысокая женщина в темно-синем рабочем комбинезоне и белой косынке, – прекращай кормить этого бездаря. Икар когда-нибудь лопнет.

– Ой, Любовь Алексеевна! – выкрикнул молодой таджик в ответ. – У Икара такой аппетит хороший. У меня мама говорит так: если можешь…

– Да что ты там можешь? – вмешался высокий худой тридцатилетний мужчина: вечно взъерошенные волосы и наглый взгляд. Несмотря на немного ветреный сентябрьский день, он стоял с обнаженным торсом. Перед собой на подоконнике он установил небольшую коробочку с перепелиными яйцами. Доставая одно за другим, он высасывал их, бросая скорлупки себе под ноги.

– Коля, не приставай к Абдурахмонову, – Люба погрозила мужчине пальцем.

– Ты, Любаша, хоть и женщина, а не права, – Николай нагловато рассмеялся. – Знаешь, как я вас люблю? Всех женщин на планете Земля!

– Знаем мы про твою любовь, кобелиная порода! – выкрикнула в приоткрытое окно Танюшка. – Поэтому тебя и зовут Коля Чепуха, думаешь зазря?

Коля поморщился, выбросив последнее пустое яйцо, и обиженно произнес:

– Как это грубо, неинтеллигентно выражаетесь, Татьяна Ивановна. Я же к вам со всем сердцем. Я ведь отчего яйца сырые пью? Вот ты знаешь? То-то и оно! Если бы знала, может и пожалела меня по-женски.

– Он считает, что в яйцах мужская сила, – прокомментировал Казбек и, пристегнув немецкую овчарку на поводок, подошел к Николаю. – Мы заниматься будем или как?

– Я может от этого и страдаю. Как увижу бабу, и все. Не могу ни пить, ни есть… ни дышать. А может, во мне погиб через это хотение какой-нибудь великий художник? Или писатель? Я, если ты бы знал, в детстве неплохо писал. Мое сочинение по всем школам возили и до дыр перечитывали. Чтоб ты понимал, я мог бы и писателем стать! Ну, как знаешь кто…

– Я влюбляюсь как Пушкин, держите меня семеро, – с хохотом послышалось из кухни питомника.

Девушки, работающие там, весело обсуждали дрессировщика и фигуранта Николая Ларионова. Смеялись над его похотливым неуемным нравом. В их небольшом коллективе не было такой, кому бы Коля Чепуха не предлагал руку и сердце. Но здесь его знали все. Обычно он находил одинокую женщину за сорок. Быстро втирался в доверие. С легкостью подселялся к ней, вооружившись походным чемоданчиком холостяка. Набор там был удивительно стандартный: зубная щетка, две пары трусов, рубашка, трико, лакированные желтые туфли. Старая заводная механическая бритва и галстук ретро. Носки ему покупали влюбленные дамы. Заканчивалась подобная love story всегда примерно одинаково: пока в глазах избранницы щипала звездная пыль Колиного гламура, дела шли хорошо. В постели, конечно же со слов Чепухи, он был Аполлон. Но особенных денег не приносил: все заработанное пропивал или тратил на презенты другим женщинам. Дома ничего не делал, сутками не вставая с дивана. Все время просил купить «своему козлику» водочки и не шуметь, потому что у любимого мужчинки после вчерашнего головка бо-бо.

Женщин хватало ненадолго: рекорд принадлежал повару Светлане Алексеевне Шляхт. Она протянула с ним восемь месяцев и четырнадцать с половиной дней. Обычно женщины вышвыривали Казанову-нахлебника через полтора месяца максимум. Дрессировщик не унывал.

Николай увлекался не только дамами, но и алкоголем. Выпивал практически ежедневно. Делал это даже на службе.

Директор питомника Виктор Августович Вольф держал его только по одной причине: Коля на собаках собаку съел. Он был лучшим дрессировщиком в городке, и поэтому ему многое прощалось.

Ларионов уныло посмотрел на молодого таджика. Затем опустил взгляд на овчарку и начал напяливать дрессировочный рукав.

– Боец Абдурахмонов, приступить к выполнению! – выкрикнул он и начал бегом удалятся от проводника. Икар встал в позу и зарычал. Казбек еле сдерживал пса за ошейник.

– Работаем лобовую атаку! – крикнул Коля и, резко развернувшись, побежал обратно, сильно размахивая стеком.

Казбек щёлкнул карабином и звучно подал команду:

– Туда-сюда, фас!

Кобель рванул с места, выгребая из-под себя мелкий песок и гравий. Яростно бросившись на нападавшего, он хитро увернулся от предлагаемого защитного рукава и всадил зубы в незащищённое бедро. Коля выронил стек и начал орать, пытаясь колотить пса по холке. Икар быстро сориентировался и, ухватив дрессировщика за лодыжку, завалил на землю. Через мгновение он схватил фигуранта за открытое горло и, сжав клыки, заурчал, виляя хвостом от удовольствия.

Казбек хладнокровно посмотрел на наручные часы и, подходя к обездвиженному Николаю, громко резюмировал:

– Двадцать одна секунда. Что сказать, сдаешь позиции, братец. Мог бы и быстрее уложить.

Он отдал приказ, и немецкая овчарка, расслабив хватку и вернувшись к нему, уселась у левой ноги.

– Нерусь проклятая! – хрипел искусанный дрессировщик, потирая горло рукой. – Сколько раз говорить – нет такой команды «сожри его»! Когда овчарке говорят «фас», она должна задержать нарушителя. Задержать, а не сожрать! Не покалечить, не отъесть жизненно важные органы и не убить. За-дер-жать, что не понятно-то?

– Что тут происходит? – из помещения питомника вышел Вольф, а с ним старший кинолог Воеводин Сергей Николаевич. Огромный как гора человек: широченные плечи, сильные руки. Кучерявые светлые волосы и борода, но вместе с этим детские голубые глаза. Многие сравнивали Воеводина с греческим богом Посейдоном.

– Августыч, – попытался пояснить Коля, – этот чудак на букву «м» никогда у нас не уедет. Такие придурки не нужны нигде: граница, ВОХР, МЧС. Сколько раз мы его пробовали пристроить? Три года назад под кличкой Индус показывали комиссии с дальневосточного пограничного округа. Не взяли. В деле написали: «Собака излишне увлечена фигурантом». На следующий год переименовали: Индус стал Байкалом. Капитан, приехавший с комиссией, сомневался, но мы убедили, что это совсем другая собачка. А того придурка мы сдали на мыло, ремни и стельки. И что же? Он их фигуранта чуть калекой не оставил: откусил ухо. Троглодит долбаный! Слава богу, был лед, и скорая быстро приехала. Вроде прижилось… говорят. В этом сезоне мы зовем его Икар и наступаем на те же грабли. Вам не кажется, что его давно пора списать? Тушенку из него сварим и корейцам продадим. А из шкуры унты пошьем. Там еще на ремень от радикулита хватит.

Икар свирепо зарычал.

– Я договорюсь с летчиками, его в патрульную заберут, отвечаю, кэп, – поручился Воеводин и звучно засмеялся.

– И откуда они только берутся, такие злые? – спросил начальник питомника. – Погладить-то тебя можно, бандит?

Икар посмотрел на улыбающегося проводника и потянул к руке Вольфа влажный нос. Закрыл глаза и доверчиво уткнулся.

Виктор Августович погладил его между ушей.

– От жизни, – сказал Воеводин.

– Что от жизни?

– Злые они от жизни, – произнес Воеводин.

На следующий день Икара определили охранять летные склады. Было решено не передавать его на военный аэродром, так как там не было условий для содержания служебной собаки. Объект находился от питомника в шаговой доступности. На довольствии его оставили при питомнике. Жил теперь пес на территории продовольственного склада: крупа, тушенка, сухофрукты в мешках и… пакетированное красное вино «Изабелла». Паллеты с вином располагались вдоль стены и были затянуты плотной пленкой. Ларионов, участвующий в опечатывании склада, быстро оценил обстановку:

– А я смотрю, у вас тут и винишко имеется!

– Собака ваша не погрызет тут ничего? – лениво спросил старший прапорщик Ивлев, сдающий объект под охрану.

– Он у нас непьющий, – отозвался проводник Абдурахмонов.

Склад закрыли. Опечатали. Так Икар оказался при деле.

Но дрессировщик Ларионов крепко задумался. У Чепухи уже был опыт получения желаемого с помощью служебного собаководства. В прошлом году он готовил в поисковую службу немецкую овчарку по кличке Лада. Все, кто когда-либо видел дрессуру этой собаки, удивлялись. Она работала как швейцарские часы. Николай, прогуливаясь вдоль насыпи железнодорожных путей, наблюдал, как солдаты из строительного батальона разгружают водку и вино. Спрятавшись за вагоном, он давал команду своей собаке, и она проделывала следующее: запрыгивала на платформу и, оскалившись, разгоняла солдат в стороны. Затем она подбегала к одному из ящиков и, выудив бутылку, брала ее в пасть и возвращалась к хозяину. Как правило, Коля по-деловому оценивал трофей: «Это винишко, теперь принеси мне, девочка, водочки». И Лада приносила. Один раз в нее пробовали стрелять. Офицер, сопровождавший груз шампанского для Нового года, вынул пистолет и прицелился. Тогда Лада упала перед ним, притворившись дохлой. Офицер оторопел, потеряв дар речи. Собака же, воспользовавшись заминкой, схватила бутылку в зубы и была такова.

Послужить Ладе так и не довелось. Взяв увольнительную, фигурант Ларионов отправился с ней в город. Положил ее у магазина, кинул поводок и приказал: «Охраняй!» А затем, выпив в буфете кружку пива с добавлением беленькой, ушел через другой выход. Сел в автобус и уехал. Опомнился только к вечеру. Вернулся. Собаки у магазина не было.

Лада лежала как вкопанная до последнего. Ко всем приближающимся она проявляла выученную агрессию. Верно, ждала Колю. Из магазина позвонили: приехал наряд. Сотрудники попытались сдвинуть собаку с места. Одному она прокусила запястье, другому порвала штанину. Вызвали специалистов из городской очистки. Серые плохо пахнувшие мужики умело затянули на Ладиной шее стальную петлю и заволокли жертву в металлический ящик. Затем покурили и уехали. И Ладушка поехала в ту страну, где все собаки живут на светлом облаке и смотрят на своих хозяев с неба. Прося у собачьего бога, чтобы у их хозяев все было хорошо. По-человечески!

– Как у твоего узурпатора с командой «апорт»? – деловито спросил дрессировщик проводника.

– У нас общий курс дрессировки, вторая степень! – отрапортовал Абдурахмонов.

– Почему не первая?

– Икар высоты боится, – ответил Казбек, как будто извиняясь. – На низкий бум он еще с горем пополам заходит. Через глухой барьер прыгает. А вот с лестницей у нас прямо беда. Он до середины доходит и все: ноги трясутся, шерсть на загривке ходуном. Рычит, злится, туда-сюда. Меня кусает. Я один раз насильно его затащил, предварительно натянув намордник. Там его оставил и спустился. Люба выходит и смеется. Кричит: «Беги, Казбек, беги, родимый!» Я и побежал. А этот паршивец аккуратно спустился, почуял передними лапами землю, стащил намордник и за мной. Мстить.

– Догнал?

– Догнал, туда-сюда, – рассмеялся Казбек и потер пятую точку, – больше мы на лестницу не ходили. Ну и первая степень мимо нас.

– Это печально, − подытожил Коля.

− Не, мне вот мама каждый день стала сниться, − ответил Абдурахмонов, − приезжай сынок, говорит, а то я помру и тебя так и не увижу. Вот это печально.

− А вот мне сны не приходят, − грустно ответил Ларионов.

Через час Коля вернулся к складам: ушел под предлогом отнести собаке свежей воды. Открыв заслонку на двери, предназначенную для кормления собаки, он просунул туда руку с кусочком мяса и выкрикнул:

– Икар, апорт!

Пес съел мясо и начал приносить к стальным воротам все, что попадалось ему на пути: миску, какие-то старые калоши, метлу и грабли, стоящие в углу. Но команда дрессировщика все звучала и звучала. Пес непонимающе метался по складу. А Чепуха, наблюдая попытки достичь цели, корректировал его действия, то выкрикивая «Фу!», то крича во всю глотку: «Молодец, Икарушка, хорошо мальчик!»

Через двадцать семь минут служебная собака породы немецкая овчарка по кличке Индус, он же Байкал, он же Икар, уткнулась носом в объект Колиного вожделения. И получив одобрение в виде возгласа, начала его распаковывать. Вынув одну из пачек, пес принес ее дрессировщику и тут же был вознагражден солидным куском отварной говядины. Цель достигнута. На следующий день Коле даже не нужно было о чем-то просить. Когда он подошел к воротам склада и заглянул в створку, Икар сидел напротив своей миски и держал в зубах «Изабеллу». Дело пошло, жизнь у Ларионова наладилась!

Вечерами он перелазил через забор, где московская сторожевая по кличке Джерик охраняла цистерны со спиртом. Прямо под опломбированным, но капающим краном заранее была установлена банка из-под свиной тушенки. Колян сливал накапавший спирт в стакан и запивал красным пакетированным вином. Джерику он разводил спирт водой и крошил белый хлеб. Московская сторожевая охотно ела тюрю, нервно дергая головой.

– Жри, пропойца, – Коля гладил опьяневшую собаку по спине и подливал ей в хлеб винишка. – Нам на прошлой неделе Воеводин читал лекцию. Про слабую собачью печенку рассказывал. А у тебя вон ничего, употребляешь и нормально. Может, эти кинологи все придумали… ну про алкоголь и собак? Что, мол, это не ваше. Некрасиво это, я так считаю. Неинтеллигентно! Ежели хочет собака выпить, что же ей, не выпить что ли? Что же она, не человек? Вот ты скажи мне, Джерик, прав я или не прав?

Огромная московская сторожевая, охмелев, задирала голову к Луне и начинала протяжно выть.

Ларионов подпевал:

«Чёрный ворон, чёрный ворон…»

Но черные полосы изредка приходят на смену светлым. Через неделю халява закончилась. Приближаясь к заветному окошечку, дрессировщик Ларионов почувствовал, как подозрительно заныло в солнечном сплетении. Приоткрыв заслонку, он не увидел Икара. Позвал его – безрезультатно. Обратился через свое руководство к руководству складов военного аэродрома, и те приказали открыть ворота…

Неся в зубах пакет с вином, пес случайно проткнул его клыками. Сладкая жидкость попала на язык, растекаясь по пасти. Икару это понравилось. А когда наступил эффект опьянения, пес оказался в восторге. Он выхватывал пачки с «Изабеллой» и разрывал их в воздухе. Затем удовлетворённо лакал содержимое. Все закончилось, когда вино вырубило его напрочь.

Заведующий складами старший прапорщик Ивлев обнаружил Икара валяющимся на правом боку с высунутым языком. Собаку вернули в питомник, заменив на совершенно недрессированного кавказца по кличке Вампир. Что ввергло Николая в уныние, а пребывание немецкой овчарки в подразделении подверглось очередному сомнению.

Воеводин долго стоял над Икаром, наблюдая, как он кого-то грызет в своем воспалённом алкогольном трипе. Собака лежала на бетонном полу и, дергая лапами, рычала.

– А вы слышали байку про Вольфа? – нарушила тишину Люба.

– Что? – растерянно переспросил старший кинолог, обернувшись в ее сторону.

– На питомнике есть легенда, – взялась объяснять Таня. – Жители поселка утверждают, что наш Вольф… ну, как бы это сказать… оборотень. В полнолуние он перекидывается в черную как смоль овчарку и бегает по округе. Амарок – так их, говорят, в старину называли. Он убивает плохих и злых людей и оберегает добрых. У него огромный рост и густая шерсть. Мощные лапы и длинные белоснежные клыки. Глаза горят бриллиантово-алым огнем. А когда он воет, все собаки в округе испуганно прячут хвосты, а кошки падают в обморок.

– А голуби? – удрученно спросил Сергей Николаевич.

– Какие голуби?

– Тань, помнишь, на площади Ленина в центре в одно время была уйма голубей. Потом куда-то исчезли. Версии ходили разные. Знаешь, какая самая нелепая? «Стакан» милицейский там поставили, пост охраны порядка. Вот голуби и вымерли. Но это местная гопота придумала. А на самом деле их убил Вольф. Или как там дело было? Я так припоминаю, что несколько дней назад эта овчарка управлялась флейтой гипсового призрака-пионера. Или в городских легендах уже все изменилось?

Люба и Таня переглянулись.

– Голуби просто улетели в теплые края, – выдала свою версию Татьяна, – в Геленджик.

– Интересная концепция, – Воеводин наклонился к Икару и потрогал его сухой язык указательным пальцем. – Но предположу, что геленджикские голуби этого бы не одобрили, там и своих хватает. Как вы думаете, Танюша, что ему сейчас снится? Завтра наверняка рассолу будет просить… алкаш!

– Да пес его знает, товарищ старший кинолог, – ответила она.

Икару же снилось следующее.

Он видел двух уродливых солдат: неимоверно длинного, угловатого, худого, и второго – толстого и неповоротливого. Они украли ведро спирта из цистерны у Джерика и пытались скрыться на дрезине. Вокруг Икара с Казбеком бегала пожилая женщина, пахнувшая протухшей любовью и дешевой искренностью:

– Божечки мои, да ведь украли же! Запускай его, сынок, умоляю тебя, запускай! Уйдут, ей-богу уйдут!

Икар спокойно посмотрел на бабушку и произнес:

– Не волнуйтесь, женщина, у каждого человека должен быть шанс на спасение. Давайте дадим этим уродливым людям фору. Пусть ребята немного поверят в себя, ведь каждый должен хотя бы немного верить в себя. Не от хорошей же жизни они спирт воруют, да еще и внутрь его употребляют. Зачем нам откровенный буллинг? По сути – издевательство, травля. Это довольно широкое понятие, которое включает в себя разные виды насилия: физическое, эмоциональное, психологическое. Вы же христианка?

– Товарищ таджик, – негодовала она, – скажите своей собаке, чтобы она не выпендривалась, а начинала работать.

Казбек наклонился к уху Икара и прошептал:

– Ну что, тебе сложно, что ли, туда-сюда? Догнал по-бодренькому, откусил что надо и по домам. Мне еще солонку маме покупать, туда-сюда, совесть-то имей.

Пес сосредоточился на броске. В это время над его головой появился неземной свет. Краем глаза пес посмотрел в небо и увидел парящего над ним небожителя. В руках ангел держал маленькое железное ведерко. Зачерпывая из него, он сыпал на голову всем присутствующим разноцветное конфетти. Икар сразу узнал небесное существо.

– Ларионов, – спросил пес, – а ты какого рожна делаешь на небе?

– Некультурно говоришь, неинтеллигентно, – зацокал языком дрессировщик. – И вообще собаки не разговаривают. Вернее, разговаривают, но только те, кто познал Цугун.

– Что это такое? – забыв о ведре спирта, с интересом спросила пожилая женщина.

– Я расскажу вам, о несчастные, – сжалился ангел Ларионов. – В стародавние времена это знание трактовалось как развитие тайной подсознательной энергии, таящейся в каждом земном создании. Доктрина говорила, что понять это искусство под силу любому, кто искренне проникнется идеей и послушно примет знание. В философском прочтении говорилось, что нужно отыскать в себе немыслимые ресурсы и перенаправить их в один из пальцев (якобы по выбору). Натренировав этот палец, можно было творить им всевозможные чудеса. Знание именовалось Цугун. И Цугун этот давался псу по кличке Чепуха нелегко. Сначала были трудности с выбором пальца. Он долго крутил перед своей мордой пальцами лап, но потом отмел эту идею как пережиток экспрессивности. Выбор пал на палец правой лапы, тот, которым он, выпятив его заостренно кверху, многозначительно показывал всем свое превосходство. Полдела было сделано. Дальше по доктрине следовало натренировать Цугун, чем наш герой и занялся в тот же миг. Для тренировки он выбрал жиденький лист картона и, нежно постукивая по нему, улыбался и чувствовал, как растет в нем Цугун. Легко справившись с этим заданием, он перешел на тяжелую и прочную картонную коробку из-под телевизора. Нарочито тыкал он в коробку своим пальцем. И когда на третьи сутки она все же поддалась его немыслимому сосредоточию внутренней силы, принял этот факт как нечто само собой разумеющееся. Дальше было сложнее. Когда он научился цугунить даже старые листы ДВП и фанеры, согласно древнему знанию, черед был за живым материалом.

Сначала он повел ее в кино, где одной лапой смело держал за руку, в помыслах своих не забывая про Цугун, разминая его, нежно постукивая по подлокотнику соседнего кресла. И даже сидя потом в уютном дорогом кафе, где он прикармливал ее заморскими суши, сдобренными непонятным для него зеленым месивом, он не на минуту не забывал про свой Цугун. Потом он привел ее к себе. Она, как водится, приняла душ и, не брезгуя его лохматостью (а ей такие нравились), прильнула, нежно впившись в его клыкастую морду. И тут Чепуха начал применять свои тайные знания, но, как она сказала ему спустя некоторое время, у каждого такое случается, может, это возрастное или перенервничал. И она ушла. А наша псина горько склонилась над древними манускриптами, и его осенило. Но не сразу, а далеко под утро понял он, что это не Цугун его подвел. Просто не тот палец он выбрал для развития, совсем не тот.

– Это потому, что пес по кличке Чепуха не был овчаркой, – спокойно парировал Икар и, философски выдержав паузу, добавил: – Сто процентов какая-нибудь выпендрежная чихуахуа.

На следующее утро пес очнулся. Открыв болезненные глаза, он действительно узрел свет и ангела во плоти. Правда, не совсем неземной, а самый обыкновенный Ларионов светил ему фонариком в глаза и дышал перегаром в морду.

– Что, скотинка, плохо тебе? – сочувствующе шептал дрессировщик, наливая в миску разбавленного теплой водой красного винца. – Но я тебе скажу, парень, дрессировщик я все-таки от бога. Ты думаешь, откуда это спасительное счастье у меня? Утром пошел на бывшее твое место работы, авиационные склады. Открываю заслонку и зову этого поганца. Вампир подошел, рычит, паскуда. Но ты же не знаешь, что у него за проблемы? Тогда слушай.

Икар лакал теплое пойло и понимающе махал хвостом.

– Когда маленькому Вампиру и его сестре Вампе было по четыре месяца, они совершили дерзкий побег: проделав дыру в сетчатой загородке, свинтили на ближайшую строительную базу. Шлялись там, приставали к строителям, короче, искали приключения на свою мохнатую попочку. И нашли. Вампир сунул свой любопытный нос под колесо трактора. Тот ему на нос и наехал, вернее, на морду. Спасла грязь: голову щенку сильно вдавило в толстый слой глинозема. Но мордочку-то все равно сплющило. Нет, его, конечно, отвезли в ветеринарный институт и поправили. Но вот теперь, особенно осенью и весной, у Вампира обостряется гайморит. Да и зрение у него тогда сильно упало. А вытекает это вот во что: приближается к нему проводник или дрессировщик, а он не только его плохо видит, но еще и не чует, свой это или чужой. Получается, что кроме как на слух полагаться ему не на что? Не совсем так, братан! Я открыл окошечко и кричу: «Вампир, ко мне!» А он подлетел и как схватит меня за руку. Попробовал на вкус – вроде свой. Выплюнул и говорит: «Прости меня, дядя Коля, вот тебе за нанесенный ущерб два пакетика винишка».

Икар подошел к дрессировщику и искренне лизнул его в нос. Ларионов вытер лицо рукавом и обнял Икара за шею.

– Ты не думай, что я тебя задарма похмеляю, – прошептал Николай, застегивая ошейник. – Ты у меня в особых товарищах не значишься. Я еще тебе бедро и горло припомню, засранец. Пойдешь сейчас со мной и будешь помогать, понял?! Работаем по старой проверенной схеме!

Через тридцать минут дрессировщик с немецкой овчаркой стояли у двери частной пекарни. Она располагалась сразу за строительными базами у трассы. Николай посадил Икара в нескольких метрах от крыльца, за углом здания. А сам уверенно позвонил. Дверь открыла Ольга. Когда-то Ларионов прожил у нее четыре дня. Это был его собственный антирекорд.

– Какие люди в Голливуде, Чепуха собственной персоной! – удивленно поприветствовала бывшая возлюбленная, подбоченясь.

– Олюнь, не нагнетай. Некрасиво это, неинтеллигентно. Лучше скажи вот что, у вас новая заведующая?

– Ну…

– Познакомиться желаю, – Коля застенчиво улыбнулся и опустил как будто стыдливые глаза.

– Догулялись кулики – нет ни хлеба, ни муки, – выпалила Оля и, оттолкнув Николая, попыталась закрыть дверь.

– Неинтеллигентно вы мыслите, – сопротивлялся ради своего счастья Ларионов.

Услышав потасовку, вышла та, ради кого он и приперся: новая заведующая пекарней Ирина Андреевна. Женщина с пышными формами и шапкой каштановой «химии» на голове.

– Да мне только водички попить! – выкрикнул дрессировщик, увидев объект вожделения.

– Оленька, на самом-то деле, что тут такого? Человек воды просит.

– Вы просто даже не подозреваете, что это за личность! – буквально орала Ольга. – У него там за углом козырь припасен. Он и меня так заманил в свои паучьи сети, и Маринку, и Клавдию Ивановну с проходной стройкомбината.

– Козырь? – непонимающе спросила заведующая.

– Это же Коля Чепуха, у него, Ирина Андреевна, там псина ученая сидит. Давай, Николя, покажи представление, а мы посмотрим.

Оля встала, скрестив руки на груди.

Ларионов отошел в сторону, поправил пятерней упрямую челку и жалобно начал читать Лермонтова. Взгляд он устремил в бесконечную сумрачную даль, которая находилась где-то над крышей пекарни.

«Нет, я не Байрон, я другой,

Ещё неведомый избранник,

Как он, гонимый миром странник,

Но только с русскою душой…»

И все было бы трагично и камерно, если бы не задуманный Николаем фокус. Как только он начал читать стихи, из-за угла выдвинулся Икар. Он подполз к ногам дрессировщика и, приподнявшись, принял позу зайчика. В пасти он держал одинокую багровую розу.

– Глаза бы мои не смотрели на это творчество, – Ольга брезгливо сплюнула и удалилась. А вот на новую заведующую номер произвел неизгладимое впечатление. Она начала подпрыгивать на месте, хлопая в ладоши, ее «химия» пружинила в такт. Икар подошел к ней, передавая цветок. И она… кинулась на тощую грудь Николая Ларионова.

– Это судьба, – прошептал ей на ухо Коля, приобняв за талию. – Посадим же твой пылающий самолет одиночества на мой запасной аэродром чувственности!

– А где герой представления? – утирая слезы радости, прошептала в ответ Ира. – Познакомь нас.

Ларионов огляделся, Икара рядом не было. Но уже через мгновение он понял, где его искать. У проходной строительного комбината раздался истошный крик. Коля одарил возлюбленную поцелуем и побежал на звук. Орал молоденький сержант, водитель новенького служебного BMW.

Когда дрессировщик прибыл на место преступления, он увидел следующее. На переднем сиденье пассажира примостился Икар. Оборону он занял надежную, огрызаясь на возгласы вояки рыком и оскаленной пастью.

– Твой? – зло выкрикнул сержант, зыркая глазами. – Забирай его нахрен. Сейчас мой полковник спустится из конторы, и нам всем кирдык. Я только вчера чехлы из чистки забрал.

– Упс, – констатировал дрессировщик, – боюсь, что малой кровью мы не отделаемся.

– Давай не выеживайся, тебе говорят, – негодовал сержант, – забирай своего волкодава, вытаскивай его за шкирку из машины.

– Не получится, – спокойно парировал Николай. – Дело в том, что у него машины – это пунктик. Его мясом не корми, а дай покататься. И лучше бы с открытым окном. Знаешь… чтобы ветер в пасть и слюни по ветру.

– Ты что, идиот? – сержант вытянулся в струнку при виде приближающегося полковника строительных войск.

– Что здесь происходит? – голос у командира был тяжелый, немного простуженный.

– Товарищ полковник, вот у нас тут овчарка. Не имеем возможности извлечь. Требуется… покатать!

– Чего-чего требуется? Ты что, на осеннем солнышке перегрелся? Тебе плохо, Володенька? Может, к доктору?

– Покатать его нужно, – попытался разъяснить Ларионов, но уперся в железобетонный взгляд полковника.

– А ну пошел вон из моей машины! – полковник попробовал замахнуться на немецкую овчарку.

Икар ощерился. Полковник испуганно отпрыгнул в сторону, утирая вспотевший лоб служебным платочком цвета хаки.

После непродолжительной тирады на могучем русском матерном сержанту был дан приказ. Володя аккуратно уселся на свое место. Ларионов захлопнул дверь. Сержант автоматически приоткрыл окно и начал медленно кружить по площади перед офисом строительной компании. Икару такой расклад не понравился, и он объяснил это с помощью имеющихся аргументов. Володя, потерев прижатое зубами запястье, рванул на загородную трассу. Он несся со скоростью сто двадцать километров в час. Ветер выбивал из глаз Икара слезы восторга. Его язык реял на ветру, а в ушах свистело. Пес радостно поскуливал.

«Уж и не знаю, какой там нужен смысл в жизни этим двуногим, – думал Икар, – вот же оно… счастье. Пока люди делят землю, плюют в потолок, коллекционируют обиды, ругаются матом, ненавидят соседей сверху, пытаясь очертить смыслами определенный участок времени, отдаленно напоминающий жизнь, на душе у любой собаки все так, как и было задумано. Вот как они могут что-то решать или чем-то управлять, если совершенно не размышляют? А еще заставляют по каким-то бревнам ходить и цветы в пасти таскать. Заставить бы человека самого кусаться, вот была бы потеха. И в наморднике ходить на коротком поводке. Глистогониться и обрабатываться от блох. И что они им сделали, блохи?! Ну чешется, ну ноет, ну и что? Других проблем, что ли, нет? Кошки вообще токсоплазмоз переносят – и ничего, вместе с людьми в одной кровати спят, мерзость какая! Совсем они глупые, эти люди. А мне что, ветер в харю, а я шпарю. Вот бы еще Ларионов отвел в тот ангар с обворожительными ароматными пакетами. Вот это был бы настоящий Цугун!»

Отец Симон

Мелкие чаинки медленно опускались на дно граненого стакана в кружевном латунном подстаканнике. Более крупные «бревна» упорно теснились на поверхности, не желая завариваться. Виктор Августович Вольф смотрел сквозь стакан на прыгающего между лужами настоятеля местного прихода отца Симона и тяжело вздыхал.

«Только его сейчас здесь и не хватает», – думал начальник питомника.

Отряхиваясь от налипшей грязи и осенней серости, высокий отец Симон вошел в его кабинет на втором этаже административного здания и без особого приглашения уселся на стул. Вольф попытался улыбнуться, но получился нелепый оскал усталого от жизни человека.

− Что ты, батюшка, не весел, что головушку повесил? – громогласно произнес священник и нагло схватил стакан. Отхлебнул, сморщился. Затем, увидев на краю стола небольшой сверток с сыром, пододвинул к себе и принюхался. − Что это? Сыр с плесенью? Вот хоть убей не припомню, люблю я его или нет.

Симон отломил приличный кусок и закинул в рот. Начал пережевывать, морщась и сплевывая прямо на пол.

− Фу ты, пропасть какая, теперь вспомнил… не люблю.

− Ты что приперся, раб божий Антон?

Священник закатал рукава рясы и перекрестился:

− Витя, бог с тобой, я уже лет двадцать как не Мишкин Антон. Тебе ли не помнить этого.

−Ты же Антоша не монах, чтобы имя менять, зачем выпендриваешься?

− Дело-то житейское, кому какое дело. А может мне так захотелось. Может мне в душе защекотало на это имя, и я переобулся…понял.

Мишкин отхватил еще один кусок сыра с плесенью и уже более уверенно засунул в рот. Остатки завернул в бумажку и положил в карман. Делал он это настолько бесцеремонно и обыденно, что казалось, все гости именно так и должны поступать.

Виктор Августович давно знал этого человека и поэтому ничему особо не удивлялся. Они учились в одном классе, затем служили в одной пограничной части.

В школе Мишкин не отличался умом и сообразительностью, постоянно пытаясь проехать на плечах более умных одноклассников, сдавая тесты и экзамены. Но не во всем! Школу как-то окончил с горем пополам, при этом умудрившись заполучить в аттестат две четверки – по рисованию и физкультуре, и даже одну пятерку по литературе. То, как Мишкин грезил литературой, отчасти настораживало. Он мог сутками читать, проглатывая роман за романом. К восьмому классу Антон прочел почти всю классическую русскую литературу вместе с европейской и американской. Он хорошо знал творчество Фолкнера и Воннегута. Обожал Маркеса и мог цитировать его страницами. Он был единственным из всей школы, кто с удовольствием прочел «Улисс» Джеймса Джойса и… восхищался им. Но потом неведомый часовщик что-то перещелкнул в его голове, и Мишкин перестал читать так же резко, как в свое время начал. Причем теперь он не читал даже случайно оставленную газету в туалете или вывеску на стене магазина. Складывалось ощущение, что книги проникали в его внутренний мир, добавляя новые вселенные, а затем бутыль под названием Мишкин Антон заполнилась под завязку, и крышка захлопнулась.

После армии Вольф продолжил службу, приняв в подчинение собачий питомник. Одноклассник отправился искать себя в милиции: стал патрульно-постовым и одновременно помощником участкового на поселке, где родился и вырос. Мишкин, перечитавший в свое время всю Агату Кристи и ее коллег по жанру, пылал сердцем в поисках преступления века, но особых происшествий здесь не случалось. Вот местный алкаш Геннадьев избил свою сожительницу Иванову. Местная шпана залезла в ларек и вытащила все импортные шоколадки. Все тот же неутомимый Геннадьев украл у соседки гуся и тайно сожрал его, предварительно зажарив в углях по старинному рецепту, обваляв в речной глине.

На службе Мишкину было уныло, хотелось обрести смысл жизни: кого-то спасти, совершив подвиг века. Ночами он перебирал в голове романы Ремарка и, почесывая затылок, даже подумывал спиться. Но однажды ему на глаза попалась странная брошюра. Удивительным образом освободив немного места в своей бутыли, Мишкин прочел брошюру, рассказывающую о черной магии, и увлекся ею не по-детски. Уволившись из внутренних органов, он отрастил длинные волосы и, подкрасив брови хной, начал принимать страждущих. В его кабинете висели муляжи мертвых ворон и крыс, сделанные из папье-маше в натуральную величину, стоял огромный хрустальный шар с человеческим глазом внутри (изготовленный заключенными городского следственного изолятора) и чучело совы. Кто-то ему верил, кто-то посмеивался над новоявленным черным магом. Продлилось это шесть месяцев и четырнадцать дней. Проснувшись как-то, властитель умов поселковых жителей отправился в городской приход и, войдя в церковь, встал перед священником на колени. Покаялся и спросил, где и как можно стать служителем культа.

− Мне сон в последние дни видится, приходит ко мне ангел небесный и речет слово божье. Прямо сил уже нет. Приходит и говорит, что я никудышный человечишка. И что следует идти мне по пути поиска человека, который типа для него, для ангела.

− Как это? – непонимающе мотал головой городской священник.

− Снится мне, будто приходит ко мне человек в грязной майке и растянутом трико, от него ужасно пахнет керосином, и сам он выглядит ужасно: щетина, грязная шевелюра и нестриженые ногти вкупе с вонючими немытыми ногами. Но у него за спиной крылышки, и он типа ангел. Вот только есть у него одна особенность: он бесчеловечный ангел, падший. И говорит он мне во сне, что я, дескать, обязан стать местным священником и принять недавно построенную церковь в поселке. И все только лишь для того, чтобы отыскать для него человека, типа для сохранности его грешной души.

− Чьей души, ангела или человека? – на всякий случай переспросил священник, почему-то поверив рабу божьему Мишкину Антону.

Так уже через полтора года он принял рукоположение и новенький, пахнувший свежей известью местный приход. Новая жизнь увлекла отца Симона, но вот с поиском того самого человека для ангела, который ему не прекращал сниться, была проблема. Подберет он вроде бы подходящего кандидата: и бухает, и изменяет – казалось бы, бери его тепленького и заботься, спасай. Но ангел чуть ли не каждую ночь дышал керосиновым перегаром и недовольно морщился. «Неужели, отец родной, не видишь, кого ты мне подсуропливаешь? Да, пьет, да, неверен, но в приход твой ходит регулярно и хотя бы пытается стать человеком. А мне нужен такой, чтобы оторви и выбрось. А для этого оторви, пожалуйста, свою пятую точку и отправься в мир. Да там и сыщи мне моего человечка».

– Вот, Витенька, пришел в твой мир на поиски овцы заблудшей, − вывалил священник, − ты же помнишь про мою проблему. По мне так все это редкостная хухуендия, но тем не менее!

– У моей бабули была поговорка, − произнес задумчивый Вольф, − было у старика и старухи три сына: Тарас, Эдик и Антон.

При этом он еле заметно рассмеялся, стараясь не смотреть на смутившегося одноклассника.

− Дурацкая поговорка, − ответил Симон.

– Ну это тебе размагнититься надо, − сказал Вольф и достал из-под стола бутылку армянского коньяка. Симон залпом осушил потерявший надежду на заваривание стакан горячей воды и, отплевавшись крупными чаинками, пододвинул его к начальнику питомника. Дождавшись, когда ему нальют до половины, он выпил коньяк и, перекрестившись, довольно отрыгнул.

− С богом, − Вольф улыбнулся и впервые с момента прихода незваного гостя посмотрел на него без нервозности.

− А все это из-за того проклятого гипсового мальчишки и его подруги с веслом. Помнишь, они на входе там стояли когда-то? Я же тогда только стал священником, а меня уже позвали на это адское мероприятие. Ходил по кургану, где их закопали с кадилом, и молитву творил. Он тогда мне из-под земли на дудке своей играл и смеялся надо мной… сволочь. И еще ангел этот все снится и снится… тоже сволочь.

− И что же тебе во сне этот ангел рассказывает до сих пор, все о том же просит?

Вольф попытался убрать начатую бутылку под стол, но священник требовательно скуксился и ткнул пальчиком в пустую тару, давая понять, что обедня еще не окончена. Выпив вторую, отец Симон продолжил:

− Ангел этот не такой, как изображают на сводах храмов. Он какой-то дурацкий что ли. И знаешь, что самое интересное?

Вольф безучастно посмотрел на остатки коньяка в бутылке и лужи за окном:

− И что же?

− Он пьет керосин и носит в большой стеклянной банке младенца. Нет, ну ты можешь себе такое представить?

Вольф присел напротив и устало спросил:

− Антош, а ты в Бога-то веруешь? Не по уставу вашему, а сердцем, сам, искренне? По-настоящему.

− Чего? – переспросил отец Симон.

− Когда-то в детстве я долго приставал к бабушке с расспросами о том, где же все-таки живет Бог. Когда уровень моей надоедливости достиг критической массы, бабушка отмахнулась и ляпнула, что он живет в колодце. Тогда я влез в большое оцинкованное ведро и попросил двоюродного брата опустить меня в эту бездну. Оказавшись на дне в царстве сырости, холода и уныния, я аккуратно дрейфовал на поверхности ледяной колодезной воды, стараясь удержать равновесие. Не найдя там ничего кроме мха и нескольких лягушек, я крикнул брату, чтобы он поднимал меня. Но никто не ответил. Я начал стучать зубами от холода и неистово дергать мокрую ледяную цепь, притороченную к ведру. Но брат не отзывался. Я поднял голову вверх и… увидел его.

− Кого? – Мишкин пьяно икнул, вытаращив на одноклассника любопытные глаза.

− Он смотрел на меня из черного бесконечного космоса, абсолютно не моргая. Его лицо было обрамлено сияющими звездами, а улыбка источала тепло и свет. Вдруг он выплюнул маленькую звездочку, и она с неба опустилась ко мне на дно колодца. Я подхватил ее трясущейся от холода ладошкой и прислонил к груди. Звездочка заискрилась, заморгала и с шипением протиснулась между ребер, разливаясь по телу теплой волной. Брат бросил меня, забыв в чреве ледяного колодца, и когда через несколько часов меня вытащил отец, замерзшего и осипшего горлом, я обнял его и прошептал синими губами:

− Папка, а бог не живет в колодце, бабушка обманула. Бог живет в сердце и смотрит на нас изнутри.

– И как же он выглядит, этот твой бог? – спросил отец.

– Как ты, – сказал я, и звездочка в сердце приятно кольнула, тренькнув колокольчиком.

Симон вновь пьяно икнул и, заплакав, признался:

− А ко мне на службу в основном черти приходят, а сил выгнать из храма нет. А ангел этот говорит, что я должен взять человека, который якобы для него, и исповедовать. Ну, чтобы ангел мог стать ангелом-хранителем, понял? А ты в курсе, что у всех падших ангелов на Земле нет ни имени, ни отчества, только фамилия? Вот у того, что мне снится в кошмарах, фамилия Сидоркин. Есть у тебя в твоем собачьем ведомстве конченые личности, требующие спасения и участия ангела-хранителя?

Вольф задумался.

− Все в нашей жизни от безнаказанности, − почему-то произнес Вольф. – Сидел как-то на охране одного объекта пес по имени Руслан. Немецкая овчарка. А там дверь железная. Мужички со стройбазы, когда мимо шли на обед, постоянно стучали ему в эту дверь и орали. Что-то типа «Эй Руслан, не проспи свою Людмилу». Ну и ржали конечно как кони ретивые.

− И что?

− А то, что дверь эта всегда была закрыта снаружи на замок. А однажды ее закрыть забыли.

− И что? – Глупо повторился Симон.

− Было весело, − грустно завершил историю Виктор Августович. Затем немного задумавшись вернулся к вопросу священника:

− Ларионов Коля пропащая душа, бывший молодой шахтер с Урала. Потом у него там что-то в жизни приключилось, и он ушел с шахты и вообще уехал из родного города. Волею судеб оказался в наших краях, дрессировщик от Бога. Можешь с ним поговорить, вот только ума не приложу, зачем ему это? Да, он, безусловно, деградирует, но делает это с настойчивостью и решимостью. Даже не знаю, станет ли он на твои темы разговаривать. Ангелы для него все в юбках ходят, а не по небу летают.

Симон встал и направился к выходу шатающейся походкой. Затем развернулся и, вернувшись, нагло допил все, что осталось в бутылке, присосавшись прямо к горлышку.

− Как, кстати, твоя дочь поживает? Ты с ней общаешься хотя бы? Или мамаша ее, курва, до сих пор вас не познакомила? Между прочим, в молодости она была такой же невыносимой сукой. Так что…

− Ларионов сегодня не работает, завтра приходи, – отчеканил Вольф и отвернулся к окну. Разговаривать на эту тему с пьяным Мишкиным он не желал.

– Вот почему все люди такие? – обиженно ответил священник. − Не жизнь, а невыносимость какая-то. Грустно, болезненно и отвратно об этом даже размышлять, не то чтобы пребывать в нем. Осмысление мира – это доказательство его бессмысленности, а дух – пленник идеи о том, что само по себе осмысление это возможно.

Затем он сделал паузу и добавил:

− Я, кстати, как-то прочел, что деревья – это люди, которые в прошлой жизни в порнухе снимались. Как думаешь, правда или нет?

− Ты что приходил-то? – уныло спросил Вольф, убирая пустую бутылку со стола.

− Ангел сегодня во сне мне рассказал странную историю, − как будто опомнившись, продолжил священник, − сказал, что ваше гипсовое проклятие – это не ваше прошлое, а ваше будущее. И еще он сказал, что закончится все это мракобесие, когда пионер и мадмуазель с веслом воскреснут, а кошка улетит в теплые края. Я не знаю, что это означает, но мне, Витяня, страшно. Так когда, говоришь, твой грешник работает?

«У нас на питомнике и кошек-то нет», – подумал Вольф.

Проводив качающегося священника взглядом, начальник питомника погрузился в воспоминания, которые одноклассник разбередил своими вопросами…

Это письмо он помнил практически наизусть. Как же давно это было: лет девятнадцать прошло, кажется. Когда она узнала, что забеременела, сразу засобиралась. Захотелось уехать далеко и надолго с глаз долой, но он остановил, трудоустроил на свой питомник и пообещал всесторонне помогать. Она же ожидала иного, поэтому и оставила письмо у него на рабочем столе.

Молодой начальник подразделения обнаружил его рано утром. Открыл. Сел читать у окна.

«Здравствуй, Витя.

Что вообще веселит твою душу? Ведь что-то должно радовать и огорчать тебя? Бесить?! Балет, влажные салфетки, когда водят пенопластом по стеклу? Или аромат ландышей в душном, затхлом и спертом помещении. Такой зловонный и проникающий в любую дырочку аромат ландышей.

Или, возможно, что-то придает твоей жизни значимость. Лично для меня она появляется в простом, самом незатейливом. Например, зерна граната на детской ладони или мокрые камни на побережье моря. Это неповторимое зрелище. Или губы жирафа, ты когда-нибудь трогал губы жирафа? Это невозможно как приятно, черт побери. Сегодня очень захотелось надеть красное платье. Знаешь, когда осень, всегда хочется соответствовать. Как еще по-другому, я просто не знаю. Уверенна, если выряжусь в это дурацкое платье и напьюсь красного вина до одури, выползу босиком на улицу и пойду по лужам, что-то да изменится в лучшую сторону. Ты же наверняка заметил, что все люди, все хотят счастья. Никто не желает быть брошенным, отвергнутым или обманутым. Мертвым.

Возможно, я даже простыну и умру в эту осень. Но я так хочу этого.

Зачем я пишу тебе эти строки? Вот, предположим, ты есть у меня, а я у тебя. И неужели ты не понимаешь, − повторяешь и повторяешь ты, − что счастье для меня – чтобы ты была рядом, когда ты нужна. А когда не нужна, чтобы тебя не было. Все очень просто.

Я не понимаю, о чем ты говоришь? Это то же самое, если бы я научилась понимать все, что происходит вокруг: в мире, во вселенной, у бога во рту.

Поняв тебя, может, тогда бы я поняла, что самые болтливые существа на Земле – это деревья. Самые влюбленные – собаки. И самые чувственные – блохи. А люди? Вот тебе и вопросик так вопросик. А, Витька?

Хорошие преподаватели вокала буквально вытаскивают на поверхность голос своих учеников. Они его каким-то чудесным образом слышат задолго до пробивания им собственной скорлупы. Так я, возможно, как служебный пес, почуяла в тебе что-то мое, человеческое, теплое. А ведь мама говорила мне: «Не верь мужикам».

Теперь я понимаю, что созидая любовь, нужно нести ответственность. Но человек видимо так устроен, и даже создатель тут ни при чем: это не он нас такими сделал и не он заставил быть такими. Счастье человека – это бог рядом, когда он нужен, а когда не нужен, чтобы его не было.

С душевной теплотой, твоя Люба Изварзина.

PS: нашу дочь я выращу и воспитаю сама, и не смей даже начать об этом разговор. В отличие от моей матери я стану для нее самым близким и преданным другом. Мы будем сидеть с ней на балконе, болтать ногами и пить чай со сливовым вареньем. И еще мы будем смотреть на наших с ней летающих людей, тех самых, которых ты так и не разглядел в моем небе».

Виктор Августович помыл стакан от коньяка в небольшой раковине, устроенной в углу кабинета за ширмой. Налил в него уже остывшей воды и с надеждой сыпанул горсть чая.

«Ведь это же я когда-то говорил ей: я люблю тебя, милая. И она верила, и я верил. Куда же потом делась все это? Я смотрел ей в глаза, нежно теребя теплую ладонь. Теперь ее чужие руки стали холодными и черствыми, как наждачная бумага. Или… они и были такими? Ни любви, ни заботы, ни сострадания?! Жизнь без счастья – тоже жизнь? Разве мы были что-то должны друг другу? Но ведь я точно знаю, это был не сон и не кадры кинохроники; мы гуляли всю ночь напролет, говоря о картинах, поэзии и собаках. Я нежно касался ее платья и получал от этих мимолетных прикосновений величайшее блаженство. Нам было наплевать, что за погода стоит и где мы будем через час или два или через сто лет. Мы летали над нашим городом, потихонечку огибая шпили домов, как на картинах Шагала. Я аккуратно придерживал ее за талию, а она… она, закрыв плотно глаза, просто верила мне.

Потом мы опустились ниже… к земле.

Она переехала ко мне, мы завели цветы на окне, кота и вечерами (только вечерами) говорили о прожитых часах друг без друга. Она все еще смотрела на меня нежно, я все еще ждал ее прикосновений.

Потом еще ниже…

Она стала мне настоящим другом. Во всем. До такой степени, что мне иногда не составляло труда просто оскорбить ее при своих друзьях и… даже забыть потом сказать «прости». Она молчала, потом задерживалась с учебы, и я никогда не спрашивал о том, где она была и с кем. А ведь она с кем-то была или сидела на нашем месте у реки и вспоминала наши полеты над городом.

Или не вспоминала?

Затем мы стали пересекаться раз в неделю в постели. Она, я, пустая квартирка, пустая жизнь. Я, мы, такие тяжелые, что легкий ветерок вряд ли поднимет нас двоих и понесет над крышами домов. Какие мы после всего этого летающие люди?

А теперь я вспоминаю это и не могу воспроизвести в своей голове то чувство. Мое чувство. Ее чувство. Если это и было с нами, то значит, мы были безумны, раз теперь я ничего не могу вспомнить. Или это был сон? Сон летающих людей о собственной разжиревшей жизни. А еще дочь, с которой она даже не позволяет познакомиться. Даже…

Чего я тогда так испугался? Почему не взял ее в свои сильные руки и не …»

Вольф грустно посмотрел в стакан на упорно не желающие завариваться чаинки и тяжело вздохнул, достав из-под стола вторую бутылку коньяка.

Боня

Ранним осенним утром следующего дня собаки питомника разразились неистовым лаем. Отворилась калитка, и на территорию служебного двора вошел худой невысокий мальчик лет четырнадцати. Он нерешительно встал, как будто ища кого-то взглядом. Но немного осмотревшись, смело направился в здание кухни. Любовь Алексеевна в это время снимала с плиты кашу для щенков. В углу на табурете сидел Воеводин, задумчиво курил, пуская кольца в потолок.

– Ты маму потерял? – попробовал пошутить старший кинолог, обратившись к вошедшему пареньку.

– Меня зовут Алексей, – представился непрошеный гость, – я хочу у вас работать.

Люба осмотрела мальчика с ног до головы и переглянулась с Воеводиным:

– А годочков тебе сколько?

– Мне почти семнадцать, в ноябре будет, – соврал мальчик. Тон у него был серьезным. – Вы же хорошие люди, возьмите меня на работу?

– Учишься? – спросил Сергей Николаевич, недоверчиво сощурившись. Не дождавшись ответа, пустился в отстраненные размышления: – Любушка, вы наверняка слышали про капитана Цветкова, что служит у нас на питомнике. Он еще тот архаровец. Сам мне рассказывал про одно дело, что случилось с ним на пограничной заставе. У капитана Цветкова была одна затея. Он отправлял солдата в город за отравой для крыс. При этом прекрасно был осведомлен, что в поселковой санэпидемстанции работает Леночка. И отправлял под вечер, чтобы без всяких шансов к возвращению.

Солдат приезжал на закате в нужное место, протягивал этой Елене Прекрасной записку, где капитан на бесхитростном листке в клеточку просил приютить горемыку на ночь, а утром выдать ему килограмм перловой крупы, перемешанной с крысиным ядом.

Девушка улыбалась, лезла в погреб за самогоном и оставляла солдатика. И само собой, у них было.

Капитан прекрасно знал, что так именно все и произойдет. А делал это не просто так, хотелось ему, чтобы солдат проникся, пропитался простым и бесхитростным человеческим счастьем. Настоящим… перед настоящим.

После ночного приключения солдат возвращался в расположение и радостно рапортовал, протягивая содержимое пакета капитану.

И тут-то и начиналось то самое настоящее, ради которого все и затевалось.

Капитан Цветков заводил в подсобку собаку, закрепленную за солдатом. Сажал собаку, ставил три табурета. На один садился сам, на второй сажал солдата, а на третий укладывал мешок с отравленной перловой крупой. И спрашивал: «Как ты думаешь, я хороший человек?» «Конечно, хороший, товарищ капитан», – бодро отвечал солдат, совершенно не понимая сути.

«Я вот тебя к бабе на самогоночку да в постельку отпустил, – улыбался капитан, – значит, я хороший человек?»

«Так точно!» – все в том же веселом духе отвечал солдатик.

«Так вот, смотри теперь. Видишь этот яд? Я предлагаю тебе его сожрать. Если ты его не съешь, значит, его съем я. Ты считаешь, что я хороший человек, – и его взгляд становился жестким. – И ты позволишь хорошему человеку съесть отраву? Есть, сынок, еще один вариант, третий, – и он подзывал пса, – скорми эту дрянь ему и разойдемся. Но! Я ухожу из этой каптерки хорошим человеком, а ты дерьмом, которое угробило своего лучшего друга и сослуживца – пса. Идет?»

– И что же? – с интересом спросила Люба.

– А все ведут себя по-разному, – вдумчиво ответил Воеводин. – Одни начинают есть сами, другие скармливают псу. И только единицы заставляют есть капитана. В том же случае солдатик скормил отраву своему боевому другу. Вот только шутка в том, что Леночка подсовывала солдатикам не ядовитую кашу, а просто подкрашенную синькой. Но у Цветкова была с девушкой договоренность: если солдатик ее не удовлетворит, то яд в пакете должен быть настоящий. Что в пакете, знала только девушка. Цветков не знал. Хотя иногда и ел отраву. Капитан называл это «закат солнца вручную». Вот такая история.

– И при чем тут хорошие люди? – непонимающе спросила Люба и обернулась к дверному проему. Мальчик по-прежнему стоял на месте.

– Я… мне обязательно нужно работать. Я вам все могу объяснить. Я…

– Я, я, – передразнил старший кинолог, – запчасть от патефона! Вам, молодой человек, школу нужно заканчивать, потом профессию получать. А уже потом работать. Это ясно? Шагом марш домой.

– И правда, – закачала головой Любовь Алексеевна, – давай я тебя чайком напою, и ступай.

– Испытайте меня, – настойчиво заявил паренек.

– Иди отсюда, мальчик! – прикрикнул на него Воеводин и грозно поднялся с места. – Тут молодые не собираются. Тут злые собачки мальчикам конечности отгрызают на обед и ужин.

Мальчишка уверенно сделал шаг навстречу старшему кинологу:

– Я смогу сладить с любой самой злой собакой. Мне очень надо работать. Мне… я смогу.

– Ну хорошо, дружище, – Сергей Николаевич злобно зыркнул глазами и хитро улыбнулся. – Иди вон в шестнадцатый вольер и погладь собачку. Надень на нее ошейник и сюда приведи. Сможешь? Так вот мое тебе крайнее слово – зайдешь в вольер, возьму тебя на работу. А теперь вали отсюда, не порть мне аппетит. У меня от тебя начинается изжога.

Мальчик вышел из кухни питомника. Собаки из вольеров сопроводили его оглушительным лаем.

– Такое впечатление, что у нас здесь детский сад, – Воеводин сплюнул от досады и подошёл к окну. – Осень, Любушка, нынче балует: сухо, тепло, листва горит всеми цветами, рябины, березы, клены – залюбуешься! Современная молодежь вообще не внушает мне доверия. Вот нас в детстве учили, что пионер всем пример: место старшим в трамвае должен уступать, дрова поколоть, воды принести. Польза от человека должна быть, а не шурум-бурум. А эти или наркоманами растут, или тупарями.

– А кто у нас в шестнадцатом? – дрожащим голосом спросила Любовь Алексеевна и протянула руку в сторону вольеров. – Смотрите!

Воеводин выронил окурок изо рта. Его лицо в один миг стало мертвенно-бледным. Голос пропал. По прогулочному двору перед закрытыми вольерами шел тот самый паренек. Найдя шестнадцатый вольер, он не раздумывая отворил защелку и снял стопорное кольцо. Открыв стальную калитку, перешагнул нижнее ограждение и очутился внутри. Из просторной деревянной будки вышел ее обитатель: огромная кавказская овчарка серо-черной масти с белым воротником.

Свирепый взгляд, темно-карие, почти черные зрачки. Большой влажный нос. Седина вокруг глаз, ушей и на брылях. Испещренная шрамами и ранами морда. Широкая спина и грудь. Загнутый на спину хвост. Навстречу мальчику вышел самый злой и неуправляемый кобель подразделения. Кавказская овчарка по кличке Боня.

Судьба у этой собаки была непростая. В помете родилось четверо: Боня со своим братом Боем и сестрами Бертой и Бастиндой были обычными покладистыми щенками. Его выбрала кучерявая маленькая девочка с розовыми бантами. Она хватала всех щенков по очереди и трясла в воздухе с криком и улюлюканьем. Когда к ней в руки попал он, девочка почему-то замерла.

– Мама, он живой, он настоящий, у него сердечко внутри, – заявила она.

Мягкий комочек с глазками-пуговками начал быстро расти. Щенку нравилось проводить время с юной хозяйкой. Она наряжала его в кукольные платья, повязывала косынки и кормила молочной кашей с рук. Вязала банты на шею. Он ласково облизывал ей лицо, и она смеялась. Но была одна заковырка, Боня тянул в пасть все, что плохо лежало: книги, журналы, обувь. И когда разгрыз итальянские сапоги мамы, его отнесли на рынок.

Продали почти задаром, лишь бы избавиться. Девочка плакала, но решение родителей было неумолимым. Так пес впервые почувствовал человеческое предательство. Его новым хозяином стал злой человек. В его хозяйстве было много таких как Боня. Его разместили в холодном дощатом вольере с бетонным полом и стали кормить помоями. Он сильно исхудал. Ночью ему снилась белокурая девочка с розовыми лентами. А днем его стали выводить на площадку перед вольерами. Человек привязывал его к стальной ограде и избивал длинной деревянной палкой.

– Я научу тебя, тварь, гавкать! – свирепо орал он.

Побои прекращались только тогда, когда пес яростно ощеривался с пеной в пасти. И его глаза начинали светиться каким-то изумрудным светом ненависти ко всему окружающему. Человек сразу же хвалил его, подкидывая куски сырого мяса. Боня хватал их на лету. По его морде текла кровь. Щенок ненавидел эту палку. Ненавидел человека и вместе с ним все человечество, и даже те детские розовые ленты.

Через шесть с половиной месяцев его начали стравливать с другими собаками. В своем первом бою Боня получил значительную трепку от сородича. Кавказец был старше его на год. Но постепенно он учился сбивать с ног, делать запрещенные болевые захваты за лапы и пах. А когда он впервые вскрыл своими острыми клыками брюхо нападающего амстаффа, то понял, что это его козырной прием на всю оставшуюся жизнь. Теперь в любой схватке он сначала нерешительно пятился назад. Затем склонял голову к земле, как бы признавая превосходство соперника. А затем делал резкий выпад и снизу вверх вскрывал живот соперника. Человек, который делал из него урода, был просто в восхищении.

Но восхищению этому пришел конец. Однажды из другого города приехала дама. Женщина пятидесяти лет привезла течную сучку. Пройдя вдоль вольеров, она оценила кобелей, и ее выбор пал на Боню. Его выпустили в прогулочный загон. Привезенную собаку запустили туда же.

Боня ошалел от манящих и неведомых ранее запахов. Собака, которую он сначала захотел разорвать, пахла желанием и восторгом. Он долго обнюхивал ее. Затем просто разыгрался как щенок, забыв про свое страшное воспитание.