Мельница

Весна 1402 года выдалась тёплой, снег сходил быстро, обнажая жирную землю, жаждущую разродиться цветами и травами, наполнял до краёв ручьи и реки холодной бурлящей водой. Птицы начинали петь с предрассветного часа и заливались до самой ночи, что после холодного молчания зимы казалось дивным.

После пасхальной службы корчма в городке Гневково, что лежал вблизи границы Польского королевства и земель Ордена братьев Немецкого Дома святой Марии в Иерусалиме, а проще говоря – тевтонцев, была полна всякого народа, кто не гнушался подобными местами. Длинные скамьи не вмещали всех желающих выпить в честь праздника, поэтому люди сидели на принесённых с собой корзинах, тюках шерсти и сена, а то и на земляном полу, покрытым соломой. Не то чтобы пол этот был чистым и тёплым, но и сидели на нём не почётные гости, а те, кто уже с утра напивался вусмерть, не взирая на дни христианских воздержаний.

Густой дым от очага стелился под прокопчённым потолком, ел глаза всякому, кто был достаточно высок, но всё-таки создавал хоть какое-то ощущение уюта, так как пасха выдалась, хоть и солнечной, но ветренной без всякой меры, отчего и простые кметы, и благородные паны кутались в плащи и накидки. Среди укутанной плащами братии на скамье под узким оконцем, затянутым бычьим пузырём, сидел неприметный мужчина лет тридцати пяти в круглой синей шапочке, синем же кафтане и буром шерстяном плаще. Выглядел мужчина чужестранцем, особенно выдавала его ухоженная бородка, но местные не обращали на него никакого внимания, так как через Гневково то и дело проезжали купцы и паломники, да и всякий прочий люд, кому надо было попасть к Висле. И хотя на поясе чужестранца висел длинный нож, не уступавший размерами иному мечу, в торбе, что носил он с собой лежали циркули, перья, аккуратно сложенные листы пергамента и бумаги. В отдельную тряпицу были завёрнуты с десяток чернильных орешков. Их обладатель был, пожалуй, образованнее и умнее всякого в этой убогой корчме, однако ни за что бы не стал бы этим кичиться. Он был инженер.

Он неторопливо пил тёплый мёд, отогревая занемевшие на холоде пальцы. Шумные посетители корчмы, раззадоренные пивом и мёдом, требовали веселья, и тут же, откуда не возьмись, появилась ватага из пяти вагантов, и сразу зазвучал бубен, запиликали гудки и загудели сопелки. Инженер поднял голову от чаши с мёдом, улыбаясь во весь рот и начал подпевать словам старой песни, которую помнил с тех пор, как был учеником и студентом. И вся корчма приплясывала и подпевала, отбивая такт:

In taberna quando sumus,

non curamus, quid sit humus,

sed ad ludum properamus,

cui semper insudamus.

quid agatur in taberna,

ubi nummus est pincerna,

hoc est opus, ut queratur,

sed quid loquar, audiatur.

Quidam ludunt, quidam bibunt,

quidam indiscrete vivunt.

sed in ludo qui morantur,

ex his quidam denudantur;

quidam ibi vestiuntur,

quidam saccis induuntur.

ibi nullus timet mortem,

sed pro Baccho mittunt sortem.

Primo pro nummata vini;

ex hac bibunt urantes.

semel bibunt pro captivis,

post hec bibunt ter pro vivis,

quarter pro Christianis cunctis,

quinquies pro fidelibus defunctis,

sexies pro sororibus vanis,

septies pro militibus silvanis.

Octies pro fratribus perversis,

novies pro monachis urant es,

decies pro navigantibus,

undecies pro discordantibus,

duodecies pro penitentibus,

tredecies pro iter agentibus.

tam pro papa quam pro rege

bibunt omnes sine lege.

Bibit hera, bibit herus,

bibit miles, bibit clerus,

bibit ille, bibit illa,

bibit servus cum ancilla,

bibit velox, bibit piger,

bibit albus, bibit niger,

bibit constans, bibit vagus,

bibit rudis, bibit magus,

Bibit pauper et egrotus,

bibit exul et ignotus,

bibit puer, bibit canus,

bibit presul et decanus,

bibit soror, bibit frater,

bibit anus, bibit mater,

bibit ista, bibit ille,

bibunt centum, bibunt mille.

Parum urant sex nummate,

ubi ipsi immoderate

bibunt omnes sine meta,

quamvis bibant mente leta.

sic nos rodunt omnes gentes,

et sic erimus egentes.

qui nos rodunt, confundantur

et cum iustis non scribantur.

Во кабацком сидя чине,

Мы не мыслим о кручине,

А печемся лишь о черни,

Чей приют у нас в таверне.

Что за жизнь в кабацкой келье,

Где на грош идет веселье, —

Если спросите об этом,

Удостою вас ответом.

Здесь играют, выпивают,

Здесь и песню запевают;

А за кости кто присядет —

Тот не всяк с судьбою сладит.

Тот найдет себе одежу,

Тот оденется в рогожу,

Не пугает нас кончина,

Есть покуда зернь и вина.

Бросим кости наудачу,

Чтобы стать вином богаче:

Выпьем раз за тех кто узник,

Два – за тех, кто нам союзник,

Три, четыре – за крещеных,

Пять – за девок совращенных,

Шесть – за праведных покойников

Семь – за всех лесных разбойников,

Восемь пьем за братьев блудных,

Девять – за скитальцев трудных,

Десять пьем за тех, кто в море,

Дальше пьем за тех, кто в ссоре,

Дальше пьем за бедных кающихся,

В путь-дорогу отправляющихся,

А за кесаря и папу

Пьем без счета, снявши шляпу.

Пьет хозяин, пьет хозяйка,

Пьет и братия, и шайка,

Пьет и овый, пьет и оный,

Пьет невежда, пьет ученый,

Пьет монах и рыцарь тоже,

Пьет епископ и вельможа,

Пьет и трезвый, и пьянчужка,

Пьет и барин, пьет и служка;

Пьют и домосед и странник,

И неведомый изгнанник,

Пьет и старый, пьет и малый,

Пьет и шалый, пьет и вялый,

Пьет и бабка, пьет и дедка,

И мамаша, и соседка,

Пьет богатый, пьет и нищий,

Хлещут сотни, хлещут тыщи.

Сто кругов обходят чаши,

И не сохнут глотки наши,

Коли пьем, не зная счету,

Позабывши всю заботу.

Век без хлеба, век без шубы,

Злобным людям мы не любы,

Но отступит злоба черная,

Нашей правдой помраченная. *

(*одна из самых известных средневековых застольных песен на латыни, текст приведён по сайту: https://ru.wikipedia.org/wiki/In_taberna)

Едва ваганты кончили петь, дверь корчмы открылась, и внутрь проскользнул парень лет двадцати, заросший густой щетиной, с длинными светлыми волосами и густыми бровями. Одет он был просто, но держался так важно, словно был королевским кравчим. Видимо, уверенности ему предавали топорик и большой нож, подвешенные к поясу из грубо выделанной кожи.

– Христос воскресе, панове! – звучно приветствовал он собравшихся в корчме.

– Воистину! Воистину воскресе! – отвечала ему нестройным хором толпа.

– А который тут пан Вальтер, именуемый мэтр Клюгехаммер из Данцига? – спросил он, стараясь высмотреть искомого господина среди собравшихся, но полутьма, непривычная после яркого солнца, и дым давали мало шансов вновь прибывшему что-то разглядеть.

– Я здесь, пан! – откликнулся мужчина в синей шапочке. В голосе его слышался небольшой немецкий акцент.

Молодой мужчина протиснулся к скамье, где сидел инженер, слегка поклонился и произнёс, стараясь перекрыть шум голосов вокруг:

– Я Сбышек, от пана Куявского, он меня за вами прислал.

– А, вот что! Не торопитесь вы, пан, – заметил Вальтер, – в письме от пана Куявского ясно было написано быть к пасхе. Я уже второй день мыкаюсь по хатам и сараям, пью и ем на свои деньги, да и на дорогу того, что прислал ваш хозяин едва хватило.

– Не гневайтесь, пан Клюгехаммер, светлый праздник Воскресенья же! – Сбышек улыбнулся одновременно и робко и нагло, отчего у Вальтера пропало желание на него ругаться, да и нужные польские слова он подобрал бы с трудом, видимо мёд оказался крепким, пошатнув его блестящую память. – Сию минуту поедем, вот только лошадка моя отдохнёт и сразу в путь.

– Тогда и мою прикажи подготовить, пан Сбышек, а я мёд допью, – стараясь казаться как можно небрежнее ответил Вальтер.

Вообще все поляки казались ему, человеку размеренному и по-немецки педантичному, ужасно развязными. Бывало, и сам он старался подражать этой развязности, чтобы не выглядеть белой вороной, но естество инженера, привыкшее к порядку, отчаянно сопротивлялось, так что Вальтер даже себе казался каким-то неестественным и чудаковатым.

Всё же, когда они вдвоём выехали на шлях, ведущий к востоку от Гневково, Вальтер немного взбодрился и почувствовал себя увереннее. Кругом пели птицы, а влажная земля звонко чавкала под копытами лошадей. Сбышек в дороге либо молчал, либо, показывая то в одну сторону, то в другую, рассказывал, кому принадлежит пашня или хутор, или лес, который они проезжали. Вот, де, имение Минишевича, а за лесом живёт пан Женьчевский, а дальше рыцарь Жигимонт Кяйстурыльский. Иногда, упоминая очередное труднопроизносимое польское имя, он презрительно морщился, а когда Вальтер спросил, нет ли какой вражды у его пана с этими землевладельцами, только рассмеялся:

– Чтоб пан Куявский с ними дело имел? Вот уж не бывало! Да все эти Минишевичи и Женьчевские ему недостойны в псари идти! Мой вельможный пан от первых Пястов свой род ведёт!

– Кого? – не понял Вальтер.

– Первых королей! – возмутился Сбышек. – Неужто немцы ничего не знают?

– Может история не моя сильная сторона, но мельницу ни ваш пан, ни один его человек построить не может, – спокойно заметил Вальтер, решивший, что поляк на это ничем не ответит.

Так и произошло. Оставшиеся несколько часов пути Сбышек молчал, лишь иногда указывая, куда следовало свернуть.

Уже в сумерках они въехали на узкую тёмную дорогу, пролегавшую через чащу разросшейся лещины. Летом, должно быть, даже в самый светлый час тут царил сумрак.

– Далеко ещё? – спросил Вальтер.

– Почти прибыли, – процедил Сбышек, после чего дал знак немцу молчать и прислушался.

Вальтер расслышал впереди шаги.

– Кто на пути? Отзовись во имя Исуса и Пречистой Девы! – внезапно раздалось из сумрака.

– Ваша милость, это Сбышек с немцем, что по воле вашей приехал! – проорал в темноту поляк.

Шаги раздались отчётливей, за ними последовал глухой топот конских копыт и негромкое лошадиное всхрапывание. Вскоре Вальтер смог разобрать силуэт всадника на могучем коне, за его спиной был другой всадник, а рядом стояли дворе рослых мужчин, державших рогатины наперевес. Когда встречные верховые подъехали ближе, Вальтер разглядел у второго в руках арбалет.

– Сбышка! Прохвост проклятый! Курва мать твоя! Где ты шарахался так долго? Опять хуторских девок караулил? Вот задам я тебе! – заорал всадник на могучем коне, наседая на кобылу молодого человека.

В темноте что-то свистнуло, должно быть плётка, но Сбышек ловко увернулся и принялся ругать на чём свет стоит распутицу, охромевшую кобылу, а более всего наказы своего хозяина, что по мнению Сбышка, были бестолковы, как «пёсья брехня». Всё же он со второго раза получил плёткой удар по спине и, взвыв под дружный хохот мужчин с рогатинами, постарался отъехать как можно дальше.

– Со света до света его тут жду! По дорогам разбойников как мух развелось, курва мать их! А он Мне тут врёт про распутицу! Кобыла охромела! – бушевал всадник, размахивая вокруг себя свистящей плёткой.

Затем он вдруг вспомнил, что кроме слуги есть ещё и другой всадник.

– Пан Вальтер из Данцыга? – спросил он.

– Так и есть, пан, я Вальтер Клюгехаммер из орденского города Данцыга, – представился инженер.

– А ведь мой дед ещё застал те времена, когда этот город называли гордо и просто – Гданьском! – воскликнул всадник на могучем коне. – Рад встрече! Я Анжей Северин Куявский, герба Хутор.

Он подъехал совсем близко к инженеру, и Вальтер смог разглядеть всклокоченную бороду и блестящие глаза. Вблизи Анжей Куявский не показался ему таким свирепым, как минуту назад, когда тот бранил Сбышка.

– И я рад встрече пан, – ответил Вальтер, слегка поклонившись. – Видит Бог, не праздное любопытство заставило вас выехать нам на встречу.

– Признаюсь, я уж думал не увидеть вас живыми! – воскликнул Куявский. – Третьего дня двух кметов зарезали прямо на дороге. Исподнее, и то с них сняли, курвины дети. Попадись мне злодеи в руки, шкуры спущу, чтобы неповадно было!

– А разве не дело князя вершить суд? – поколебавшись, спросил Вальтер.

– Князя сыскать бы ещё! – хмыкнул Куявский. – А здесь я и судья, и закон. Это в городе всё бы судиться да рядиться, а здесь рука должна быть твёрдой. Чуть слабину дашь, так завтра тебя со всем скарбом пограбят, всё спалят, так что один тут закон – меча, любезный пан Клюгехаммер!

При этом он похлопал себя по поясу, на котором висел длинный меч в богато украшенных ножнах.