Отныне и навсегда

Часы летят,

Цветы увядают;

Новые дни

И новые пути

Проходят мимо!

Любовь остается.

Генри ван Дайк, перевод Л. Януровой

Глава первая

Когда это происходит, мне кажется, что это просто мое воспоминание или его отголосок, будто я уже сотню раз такое представлял. Воспоминание не совсем подлинное или правдивое, но тем не менее существующее.

– Вы пришли один? – спрашивает она. Десять минут назад я смотрел в окно, наблюдал за дождем и думал, что приготовить на ужин. А сейчас меня впервые с моего восемнадцатилетия спрашивают, пришел ли кто-нибудь со мной.

– Да, – говорю я. – Я тут один, док.

– Ладно, – она тянется ко мне через стол и ненадолго накрывает мою руку своей. Трещина в хладнокровном профессиональном образе уже говорит о многом. – Бен, новости не очень хорошие. Как вы уже знаете по опыту прошлого лечения, симптомом синдрома Марфана в вашем случае являются аневризмы. За последние несколько лет мы вылечили часть, но на недавних снимках появилась еще одна рядом со стволом мозга. Она большая, диаметром пять сантиметров, и именно из-за нее у вас головные боли и затуманенное зрение.

Головой я понимаю, что сейчас произойдет худшее событие в моей жизни, но не чувствую этого. Все происходит как будто в замедленной съемке.

– Понятно, – неуверенно говорю я. – Но большую часть времени я нормально себя чувствую. Может, я раздул из мухи слона? – Доктор ничего не говорит. Слышу, как она сглатывает. – Ее вы ведь тоже можете клипировать? Или использовать баллон-ассистенцию?

Миссис Паттерсон качает головой:

– Боюсь, из-за расположения аневризмы мы не можем оперировать ее так, как делаем это обычно. Это очень опасно. Шанс полного восстановления составляет примерно три процента. Гораздо больше вероятность, что вы не переживете операцию, а если и переживете, то с серьезными повреждениями мозга. Следовательно, я не могу посоветовать вам такой вариант. Если мы облегчим симптомы и больше ничего не будем делать, то остаток жизни вы проживете хорошо.

Она выдерживает паузу, хмурится и поднимает взгляд на меня.

– Симптомы не исчезнут, но будут терпимыми. Вы сможете насладиться оставшимися днями. Однако жить вам осталось не так долго.

– «Не так долго» – это сколько? – медленно произношу я, выжидая, когда сказанное обретет форму и воплотится в реальность, в которой я существую.

– Учитывая ее нынешние размеры и скорость кровотока, аневризма разорвется в ближайшие месяцы, недели или… – она колеблется. – Или дни, Бен. Нельзя сказать точно. Когда настанет этот момент, все произойдет очень быстро, не будет продолжительных болей или страданий.

– Вот как.

На улице гром гремит так, словно кто-то встряхнул мешок с костями. Я смотрю на фотографию ее дочки в мантии выпускницы и думаю о своей маме, сидящей за кухонным столом, за которым я вырос. Вспоминаю сестру Китти, которая вкалывает на тяжелой работе, чтобы прокормить ребенка, и свою собаку Пабло, спящую у двери в ожидании, когда я вернусь за чертежный стол к своему почти готовому инженерному проекту, который меня обогатит… должен был обогатить.

– Я выдам вам лекарство от боли и тошноты, – говорит миссис Паттерсон, обходя стол и приближаясь ко мне. – Вас снимут с моего контроля, а участковая медсестра сообщит всю информацию по поводу принятия лекарств. Есть очень хорошие группы поддержки и консультации, про них она тоже расскажет. Но я не собираюсь исчезать, у вас есть мой номер. Как только осознаете все произошедшее, звоните, и я отвечу на любые вопросы.

– Спасибо, док, – киваю я. – Вы лучшая.

– Удачи, Бен.

Сколько всего я не сделал, посчитав время неподходящим. Уходил от женщин, пропускал вечеринки, чтобы учиться, не путешествовал толком, не танцевал до такого состояния, когда сердце выскакивает из груди. Не прыгал из самолета, не учился серфингу, не регистрировался в Инстаграме[1], не купался голышом. Никогда не влюблялся по-настоящему. Я сидел допоздна, в одиночестве развивал свой бизнес – у меня же было столько времени, чтобы пожить «потом». По крайней мере я так думал. Я никогда не стану отцом.

Я встаю и собираюсь пожать доктору руку, но она заключает меня в объятия. Чувствую, как трясутся ее плечи. Наверное, сейчас я должен осознать всю тяжесть происходящего, но мне просто жаль ее. Жаль эту замечательную женщину, которая, наверное, волнуется обо мне больше положенного.

– Извините, – она отходит и разглаживает складки на юбке. – Не очень профессионально с моей стороны.

– Не извиняйтесь за то, что вам не все равно. Мы уже давно друг друга знаем, – говорю я. – Спасибо вам. Спасибо за все.

Я выхожу из больницы и начинаю, по всей видимости, последние главы своей ничем не выделяющейся жизни. Подставляю лицо дождю, позволяя каплям стекать по шее за воротник, а затем ледяной дорожкой по спине. Никаких слез.

Я думал, что нахожусь в середине своей жизни, а не в конце. А что теперь? Кажется, я утратил способность ориентироваться в пространстве.

– Вечно ливни, да? – бормочет старушка рядом, когда я направляюсь к вокзалу. Под подбородком у нее видны завязки от дождевой шапки, на лице – следы прожитой жизни, глаза сверкают, словно говоря, что у нее на этом свете еще много дел. – Милок, ступай домой. Заболеешь ведь, это опасно для жизни.

Я смеюсь. Стеклянные поверхности запотевают по мере того, как на станцию заходит все больше и больше людей, ищущих укрытие от дождя. В лужицах от торопливо отряхнутых зонтиков отражаются уличные фонари.

– Помочь вам с сумками?

– Не надо, у меня все схвачено, – говорит она, – я с тележкой. А ты иди выпей чего-нибудь горячего, бледный как полотно.

– Как раз собирался, – отвечаю я и смотрю на табло прибытия электричек. Плечи оттягивает тяжелый рюкзак, который я набил вещами первой необходимости на случай, если меня экстренно положат в больницу.

Изучаю табло отправления, вижу электропоезд в Хебден-Бридж, который отбывает через пять минут. Я опять думаю о маме, которая одна сидит за кухонным столом, читает книгу и пьет кофе, о Китти, о ее работе в гараже. Может, у нее выходной, и она проводит время с моим племянником Эллиотом. Они все пребывают в сладостном неведении, ничего не подозревая о новостях, которые я вот-вот на них обрушу. Затем я размышляю о том, с чем мне предстоит разобраться: мой бизнес оптической инженерии, проект, над которым я трудился много лет и почти закончил его, неоплаченные счета, прогулка с Пабло, обещанная ему перед уходом. Я думал, если отложу дела, пара часов ничего не изменит, а теперь это время кажется величайшей драгоценностью, и я не знаю, что мне делать.

Поезд, который отходит перед моим, начинает мигать, зазывая последних пассажиров. Скоростной поезд до Лондона, города, где я никого не знаю и никогда не был, отправляется через три минуты.

Что-то сжимает мое сердце. Возможно, это страх, а быть может, желание. В этот момент я уверен только в одном: мне надо вырваться из обычного порядка вещей, чтобы я мог думать. Чтобы я мог чувствовать.

Я срываюсь с места и влетаю в поезд до Лондона за секунду до того, как двери начинают закрываться. Плюхаюсь на первое попавшееся свободное место. Впервые в жизни у меня нет плана, и я в ужасе.

Глава вторая

Большую часть жизни я мечтала об этом моменте, а теперь, приблизившись к нему, боюсь, что ничего не получится. По ту сторону огромных позолоченных дверей в стиле рококо слышны гул возбужденных голосов и звон бокалов. Они открываются, демонстрируя то, что некогда было бальным залом одного из самых роскошных мест в Лондоне. Теперь это Коллекция Бьянки, названная в честь богатой вдовы, которая завещала свой дом и его содержимое жителям Лондона. Здесь я проработала, вернее, прожила много часов. И именно на это место я возлагала свои хрупкие надежды. Если они снова обратятся в пыль, тогда я пойму, что достигла конца в поисках конца. Не могу представить, что будет после.

В шикарном золотом зале полно замечательных, неплохих и не самых приятных личностей из мира искусства. Они, словно неземные существа, блестят и отражаются в отполированных поверхностях снизу и сверху. Все пришли на предпоказ выставки, над созданием которой я работала многие годы, и вот наконец сохранившиеся портреты Леонардо да Винчи здесь, в этом музее.

– Вита, ты идешь? – Анна, моя начальница, улыбается мне. – Выглядишь прекрасно. Это Диор?

– Это старье? – отвечаю я, указывая на винтажное платье пятидесятых из сизо-серого шелка и тюля, сидящее на мне как влитое. – Да так, просто висело дома.

– Откуда у тебя столько одежды, сшитой на заказ, да еще и в стиле всех десятилетий? – недоверчиво спрашивает Анна. – Тебе впору открывать выставку своего гардероба в музее Виктории и Альберта.

– Черта нашего рода, – говорю я с улыбкой. – Мы не умеем выбрасывать вещи.

Анна берет меня за руку.

– Волнуешься? Ходишь тут неуверенно, как Золушка, – говорит она. – Милая, ты же знаешь, что тебе можно на бал? Это твоя вечеринка. Ты сама себе прекрасный принц, а мы – так, восхищенные почитатели твоей работы.

– Знаю, ты права, – отвечаю я. – Просто мне кажется, будто слишком многое поставлено на кон. Даже больше, чем я ожидала.

Я планировала, договаривалась, умоляла и торговалась с лучшими музеями и галереями мира годами, чтобы собрать почти все сохранившиеся портреты да Винчи в одном месте. И вот момент истины настал.

Анна кивает.

– После этого вечера весь Лондон будет знать твое имя, – уверяет она.

От одной мысли я содрогаюсь.

– Не уверена, что меня прельщает такая перспектива, – отшучиваюсь я, скрывая свои истинные страхи. – Но дело даже не в этом, – я тщательно подбираю слова. – У меня есть много вопросов, связанных с самими картинами. Надеюсь, раз уж теперь они у меня на хранении, я наконец найду ответы.

– Уверена, ты найдешь то, что ищешь, – Анна сжимает мои пальцы. – Ну, идем, прекрасная принцесса, – она улыбается лакеям, которые открывают нам двери, – полюбуешься чудом, которое ты сотворила.

– Это да Винчи сотворил чудо, – говорю я, – а я просто следую за ним.

К полуночи ушли последние гости, и я осталась почти в полном одиночестве, убаюканная мягкими объятиями тишины и спокойствия. Вечер был замечательный, Анна провозгласила его «оглушительно успешным». Когда я пытаюсь вспомнить отдельные детали, в голове всплывают только вихрь улыбок и поздравления – бесконечные, как шампанское в моем бокале. Теперь, когда почти все ушли, создается впечатление, будто сам музей настороже, словно он пробудился от векового сна. Воспоминания кружатся, кажется, стоит мне завернуть за угол, и я услышу эхо голосов спускающихся по парадной лестнице.

Это похоже на сказку. Я чувствую себя дома.

– Мо, можно тебя кое о чем попросить? – спрашиваю я нашего главу службы безопасности, когда он проверяет что-то напоследок, перед тем как вернуться в центр управления в подвале. – Не возражаешь, если я пять минуток побуду одна, прежде чем ты выставишь меня за дверь?

– Ладно, тебе можно, – говорит Мо. Он добрый отец пяти дочерей, потворствующий всем их капризам. Благодаря дочкам у Мо поразительно обширные познания в сфере корейской поп-музыки, про которую он мне рассказывает, когда нам случается оказаться в кафетерии в одно и то же время. – Но если попытаешься сбежать с Моной Лизой под пальто, получишь.

– У нас нет Моны Лизы, – напоминаю я ему. – Лувр категорически отказался с ней расставаться.

– Она мне все равно никогда не нравилась, – говорит он и подмигивает. – Не торопись, наслаждайся моментом. Ты много работала, Вита. Выглядишь так, словно упала с небес.

– Не уверена, что это значит, но сочту за комплимент, – отвечаю я.

Картины сверкают в темноте, как драгоценные камни. Каждая из них освещена определенным образом, чтобы создавался эффект левитации. Сами изображения так хорошо знакомы, что стали почти обыденными, но от возможности видеть их здесь все вместе тело пробирает дрожь благоговения и восторга. Их глаза выискивают мои, губы приоткрыты, будто они собираются произнести мое имя.

Я останавливаюсь перед Дамой с горностаем, портретом Чечилии Галлерани. Вечно капризная и кокетливая любовница герцога Миланского всегда освещала комнату своим остроумием и грацией. Затем перехожу к портрету Джиневры де Бенчи, бедной бледноликой девушки в преддверии свадьбы не по любви. В чертах ее лица столько усталости и печали, словно она уже приготовилась к смерти, которая настигнет ее через пару месяцев после завершения картины. Мне хотя бы посчастливилось испытать настоящую любовь. Печальный взгляд Джиневры де Бенчи всегда напоминает мне об этом.

Каждая картина удивительна по-своему, каждая – произведение искусства. Но не они заставляют мое сердце трепетать от волнения. Та особенная ждет меня в самом конце выставки; ее кожа цвета слоновой кости светится в темноте.

«Прекрасная Ферроньера», или же «Портрет неизвестной», как ее еще называют. Серьезное овальное лицо обрамлено темными, прямыми волосами, голова слегка наклонена. Когда я подхожу ближе, мне начинает казаться, что она следит за мной взглядом, словно ждала моего прихода. Прошло много времени с тех пор, как мы виделись в последний раз.

Оказавшись лицом к лицу, мы смотрим друг другу в глаза, как в отражение. Я размышляю о ее тайнах. Ее имя было утрачено сотни лет назад, и историки до сих пор спорят, кто же это мог быть. Но для меня важно не ее имя, а то, кем она является сейчас. Она – это каждая потерянная женщина, застигнутая в момент между улыбкой и плачем. И где-то за этими полувсхлипом и полуулыбкой прячутся секреты, известные только ее создателю.

Глава третья

Мне было почти шестнадцать, когда я узнал, что у меня редкое генетическое заболевание.

Я неделями мучился от головных болей и размытого зрения. Мама отправила меня к окулисту, а он посоветовал обратиться к неврологу. Все были убеждены, что причин для беспокойства нет; мы ехали в Лидс, и я ни о чем не подозревал. Мама болтала всю дорогу, я притворялся, что слушал, а в действительности смотрел в окно и думал о девчонках и футболе.

Тогда я впервые встретил миссис Паттерсон. Она раскрыла мне секреты, которые скрывало мое тело. Синдром Марфана – редкое генетическое, чаще всего унаследованное заболевание, хотя, как мы позже узнали, мои гены просто решили мутировать в утробе, и никто не мог дать этому объяснение. Из-за этого я был самым высоким в классе, а еще гибким и близоруким. «Волноваться не о чем», – сказала нам миссис Паттерсон. Да, за течением болезни нужно было следить, но девяносто процентов пациентов с таким диагнозом доживали до семидесяти лет. Мне казалось, что мне до этого очень и очень далеко. И по-прежнему кажется.

– А другие десять процентов? – спросила тогда мама.

– Существует повышенный риск развития сердечных осложнений и аневризм, – сказала миссис Паттерсон. – Но медицина не стоит на месте. Постарайтесь сильно не волноваться. Мы о вас позаботимся.

– И что это значит? – спросил я маму по пути домой.

– В принципе, ничего нового, – ответила она. – Ты сам все слышал. Девяносто процентов людей живут обычной жизнью, то есть почти все. Просто будем следить за твоим здоровьем. Постарайся много об этом не думать, дорогой.

Я снова устремил взгляд в окно. Хотя все говорили, что переживать не о чем, уже тогда у меня в голове мелькнула мысль: кому-то же должно не повезти попасть в те десять процентов. Кто-то получает несчастливый билет, чтобы у остальных был шанс жить спокойно. Каждый год я проходил осмотр, и каждый год все было нормально. В конце концов я перестал волноваться, страх рассеялся. Мне не приходило в голову, что мое время ограничено, и поэтому я так и не начал жить полной жизнью. Я вечно все откладывал, ждал подходящего случая, когда смогу оставить свой след в этом мире, чтобы потом оглянуться на него с гордостью.

И вот пятнадцать лет спустя я стою на станции Кингс-Кросс в Лондоне. Вечер обратился в позднюю ночь. Дворник убирает платформы, люди заходят и выходят из метро, спеша по своим делам. У меня такое ощущение, будто я тоже куда-то спешу, только не знаю куда.

Я сел на поезд, потому что уже тогда, сам того не осознавая, понимал: надо хоть что-то сделать. Сейчас или никогда. Какие-то внутренние инстинкты уводили меня прочь от всего знакомого. Я сел около окна и выключил телефон, не прочитав сообщение от мамы, которая ждала ответа. В голову пришла мысль, что надо снять часы и оставить их. Может, если я перестану следить за временем, то и оно упустит меня из виду хотя бы ненадолго. Часы были хорошие. Я купил их, когда мой бизнес принес первую прибыль. Поэтому я засунул их в щель между сиденьями и пожелал удачи тому, кто их найдет. Что бы ни произошло дальше, это должно иметь хоть какое-то значение. У меня больше нет времени на ерунду. Есть лишь одно оправдание тому, что я сбежал, оставив дом, друзей и семью: я хочу, чтобы что-нибудь произошло, хочу что-нибудь почувствовать до того, как наступит последняя секунда моей жизни. Нельзя, чтобы непроверенная и неизвестная деталь, плод работы, что лежит на моем столе, стала моим единственным наследием в этом мире. Пока поезд проносился мимо пейзажей на скорости сто шестьдесят километров в час, мне казалось, что мое сердце было стрелкой компаса, указывающей на несбыточную надежду.

Теперь я узнаю Би-Ти Тауэр, вырисовывающийся на фоне неба, пережиток эпохи футуризма, которой, казалось, никогда и не было. Зато он похож на ориентир, и поэтому я начинаю уверенно шагать к нему. Уже одиннадцать вечера, но на улицах все еще полно людей и машин, звучат сирены, за закрытыми окнами грохочет музыка. Дверь одного из пабов распахивается, кто-то хохочет, пахнет пивом. Чувствую себя ребенком, который прижался к витрине магазина со сладостями и хочет получить что-то для него недоступное. Вот только мне это доступно, если я того пожелаю. Я приехал с целью потеряться в этом городе-лабиринте, созданном из сказок и вопросов, которых больше, чем ответов. Я приехал сюда, потому что не хочу сдаваться. Я приехал сюда не для того, чтобы найти способ не умереть, а чтобы узнать, как жить.

Глава четвертая

Такие летние ночи, когда ты возвращаешься домой через центр Лондона, окутаны волшебной дымкой. Это уютное, хорошо знакомое тебе чувство с примесью чего-то нового и неожиданного. Я бы не смогла переехать в другой город. Лондон живет вне времени и постоянно меняется.

Еще не совсем стемнело, и воздух оживленно звенит. Я поднимаюсь по Мэлл, где особняк мадам Бьянки спрятался за Институтом современного искусства, к своему убежищу в Сохо. Дорога наполнена красками, воспоминаниями и историями – и моими, и города. Большая их часть переплетается, словно неторопливая Темза. У Трафальгарской площади всегда полно народу, поэтому я иду домой по Чаринг-Кросс-роуд. Через Чайна-таун добираться чуть быстрее, но я люблю смотреть, как театралы вываливаются на улицу, взбудораженные и опьяненные после выступления. Они даже не подозревают, что ходят над секретными тоннелями, построенными богатыми аристократами и скрытыми реками, протекающими глубоко под землей и ведущими к забытым римским храмам. Я то и дело оказываюсь среди гуляк, зашедших выпить после работы. Они обмениваются шутками и телефонными номерами. Я и часть их общества, и нет, и именно это мне и нравится.

На углу Уордор-стрит я немного ускоряю шаг, радуясь, что я почти дома, пробираюсь сквозь группы экстравагантных и привлекательных людей, которые флиртуют так, словно завтра не существует. Тут же и девичник прямо по середине улицы: дамы поют, не попадая в ноты, но зато с энтузиазмом и как можно громче.

Я люблю Лондон всем своим сердцем, точнее, тем, что от него осталось.

Это первое место, куда я сбежала, и оно стало моим маяком во тьме. Это было еще задолго до Доминика. Лондон может быть жесток и суров, но зато он честен. Он спас меня тогда и продолжает спасать и по сей день.

Я заворачиваю за угол. Если бы кто-нибудь наблюдал за мной прямо сейчас, ему бы показалось, что на полпути по Поланд-стрит я ступила в тень и исчезла. Это все потому, что я живу в эдакой захудалой городской Нарнии, попасть куда можно, отодвинув мусорный бак. Мало кто знает, что это место вообще существует.

Я прохожу переулок, ведущий в крошечный дворик. Меня встречает аромат пиццы. Несколько фонарей освещают небольшое пространство, в центре которого в брусчатке встроены солнечные часы тысяча семьсот семидесятого года. Солнечного света они не видели уже лет двести – с тех пор, как первые дома снесли и трудолюбивые викторианцы построили новые. В свете одного из фонарей я вижу свою престарелую соседку.

– Здравствуй, дорогая! – Мэрайя сидит на крыльце, скрестив загорелые ноги, и курит длинную сигарету, вдыхая воздух так, словно она отдыхает на Амальфитанском побережье, а не в подворотне в Сохо. У ее ног стоит джин-тоник. Ей восемьдесят шесть, но она элегантна, как Одри Хепберн. – Чудесная ночь, не правда ли? Ты же придешь ко мне на ужин, милая? Помощниц я отправила домой, хватит с меня на сегодня.

Помощницы – это Вив и Марта, сиделки Мэрайи, которые заботятся о ней круглосуточно. Марта машет мне с порога и пожимает плечами. Я жестом прошу ее пойти лечь спать и позволить мне присмотреть за Мэрайей несколько часов. Я часто так делаю, потому что она мне очень дорога. Существует лишь два человека, от которых мне не нужно прятаться, и она одна из них. Для меня Мэрайя как член семьи.

– Разве мы об этом договаривались? – спрашиваю я, облокачиваясь на узкие кованые перила у каменных ступенек, ведущих к нашим квартирам. Мы не строили планов, но память Мэрайи имеет свойство уводить ее на дни, месяцы и даже годы вперед или назад. Я просто следую за ней, подстраиваясь под реальность, в которой она существует. Так проще. – Уже довольно поздно, почти час ночи.

– Ерунда! Молодежи вроде нас ни к чему волноваться о позднем времени, – говорит она. – Кстати, что ты мне принесла?

Я достаю из кармана разноцветные леденцы и кладу их в протянутую ладонь. Мэрайя радостно улыбается:

– Оставлю их на десерт после ужина.

– Что у нас на ужин, Мэрайя? Я зайду к себе за бутылкой вина.

– Спагетти, Иви. Спагетти на тосте, на десерт заварной крем. Роскошно, да?

– Прекрасно.

Мэрайя часто зовет меня именем моей предшественницы Эвелин. Она была неистовой и бесстрашной. Хотела бы я сейчас быть на нее похожа.

– Еще одну сигарету, – бормочет Мэрайя, когда я иду за вином, – и пойду делать тосты.

Наши с Мэрайей дома, два последних таунхауса в георгианском стиле, совершенно идентичны с их пузатыми эркерами, из которых открывается вид на полное ничего. Пространство вокруг слишком грязное, чтобы зваться двориком, и слишком маленькое, чтобы его можно было отнести к скверу. Наши соседи – черные входы ресторанов и офисов, что нас полностью устраивает. Мне нравится наш тайный уголок, о котором почти никто не знает.

Войдя в дом, включаю свет в прихожей и наблюдаю, как лампочки неуверенно мигают, словно по волшебству освещая узкую лестницу и беспорядок, копившийся десятилетиями во всех комнатах на четырех этажах и чердаке. Они битком набиты книгами, одеждой и шляпами, каждый сантиметр стен занят картинами, набросками и фотографиями. Это памятные вещи – физическое напоминание о временах, давно канувших в Лету.

Когда я впервые зашла в дом после смерти Доминика, то подумала, не вывезти ли это все. Дом стал бы как новенький, совсем как я. Но у меня не поднялась рука. Этот дом – не просто стены и крыша. Это каждая прожитая здесь секунда. Я не могу просто вымести их с пылью и мышами. Этот дом – мой верный товарищ, щит, который делает меня смелей.

Сбросив сумку у подножия узкой лестницы, я быстро спустилась в крошечный, полный пауков погреб и взяла бутылку вина, которое наверняка могло считаться выдержанным еще в детские годы Мэрайи.

По пути к выходу краем глаза замечаю свое свадебное фото, на серебристой рамке которого отражается свет из прихожей. На долю секунды воспоминание о Доминике оживает: его руки на моих бедрах, дыхание у шеи… Смех и радостные возгласы окружают нас, пока мы танцуем на берегу реки Дордонь, потягивая шампанское из бутылок. Я делаю глубокий вдох, изображение рассыпается на осколки; воспоминания такие же невесомые, как паутина у дверного проема.

Глава пятая

– Ты где? – тут же спрашивает Китти, стоит мне взять трубку. Я только включил телефон, и он сразу зазвонил. – Мама с ума сходит! Ты отправил ей сообщение, попросил взять к себе Пабло на пару дней, и на этом все! Что происходит?

– Просто поддался порыву, – преуменьшаю я все произошедшее, открывая дверь в свой номер ключ-картой и заходя внутрь. Каким-то образом я умудрился заблудиться и пришел в этот неплохой отель далеко за полночь. Наверное, поэтому у них свободным остался только полулюкс. – Я собирался домой, увидел электричку до Лондона и решил, почему бы не пожить на полную катушку. Пабло в порядке? Он поел?

– Твоя собака в порядке, Бен, а вот твои близкие – нет. Подожди, ты в Лондоне? – восклицает Китти, прежде чем понизить голос, скорее всего, чтобы не разбудить моего племянника Эллиота. – Утром ты поехал в Лидс, а вечером ты уже в Лондоне?

– Я поехал в больницу на ежегодный осмотр, – медленно произношу я, осматривая номер.

Он ультрасовременный и расположен достаточно высоко, чтобы у меня перехватило дыхание от вида из окна. Я даже вижу Трафальгарскую площадь за крышами домов. Сам номер огромен, здесь есть темно-синий бархатный диван, стоящий перед большим телевизором, и громадная ванна в соседней комнате. Больше всего меня восхищает телевизор, который выдвигается из изножья кровати, на которой я развалился. Этот странный пустой день отзывается в моем измученном, напряженном теле тяжестью. Я изо всех сил оттягиваю момент, когда нужно будет рассказать правду. Я даже не знаю, сколько у меня времени, такая теперь у меня жизнь. На счету дни, часы, минуты и секунды. Нужно использовать их с умом.

– И? – осторожно спрашивает Китти. Не знаю, как ей это сказать. Это просто слова, но они обозначают конец всего. Такое не сообщают по телефону. Я вообще не хочу это произносить. И не произношу.

– Все как обычно.

Я не думал, что солгу, но слова сами вылетают из моего рта.

Сегодня утром я ел хлопья с молоком и подумывал засесть за новый сериал на выходных и, возможно, написать той девушке, которая пару дней назад дала мне свой номер в пабе. А уже вечером я не могу рассказать сестре о своей неминуемой кончине. Это, мягко говоря, тот еще сюрреализм.

– То есть все в порядке? – спрашивает она, тут же заметив, что я уклоняюсь от ответа.

– Да, лучше не бывает, – отвечаю я.

Наступает долгое молчание. Китти решает, что сказать дальше: стоит ли уточнять детали или лучше перейти к другой теме. Надеюсь на последнее.

– Ладно, Бен, тебе надо позвонить маме, – наконец говорит она. Ее голос подчеркивает дистанцию между нами. – Скажи ей, что кризис среднего возраста пришел лет так на десять раньше.

– Да, знаю, – я поворачиваю голову и смотрю в окно. Город снаружи вдруг кажется мне очень большим. Я всего лишь песчинка на фоне Вселенной, биение сердца, по которому не станут скучать, когда оно остановится, потому что человек, которому оно принадлежит, не представляет собой ничего особенного. – Не хочу устраивать сцену. Может, ты…

– Ни за что, – говорит Китти. Это было ожидаемо. – Ты ее расстроишь своим нервным срывом, тебе с этим и разбираться. Так почему именно Лондон? – спрашивает она.

– А почему нет? – парирую я, чем привожу ее в ярость.

– Потому что там все дороже в восемнадцать раз и полно лондонцев?

– Это было спонтанное решение.

– Будешь нюхать кокс в окружении стриптизерш? – спрашивает Китти.

– Не знаю. Всегда хотел побывать в лондонском Тауэре.

– Так ты себе представляешь «жизнь на полную катушку»? Скукота, – говорит Китти, хотя ее тон остается мягок. Неожиданно меня пронзает жгучая тоска по сестре. Поступил ли я глупо, поехав сюда, в противоположную сторону от своих любимых? Безусловно, но мне казалось, что у меня нет выбора.

– Когда вернешься? – спрашивает Китти.

– Когда потрачу все свои деньги, – отвечаю я, – то есть очень нескоро. Шучу, просто устрою себе небольшой перерыв. Хочу собраться с мыслями.

– Ну ты и везунчик.

– Да, знаю, – говорю я.

Боль заполняет грудь.

– Бен?

За моим именем следует тишина, растягивающаяся по всей стране и годам, которые сестра проживет без меня. Сейчас она об этом даже не подозревает.

– Что такое, Китс? – спрашиваю я.

– По-моему, у тебя совсем крыша поехала, – говорит она.

– И я тебя люблю, – отвечаю я.

Глава шестая

– Навевает воспоминания о сорок первом годе. Помнишь? – спрашивает Мэрайя, наливая себе очередной бокал вина. Кухня у нее небольшая и захламленная, но она предпочитает есть здесь. Я смотрю, как она зажигает маленькую, обрубленную свечку, позволяя воску стекать на блюдце под ней.

– Помню, – отвечаю я.

– Помнишь, как я испугалась? – продолжает Мэрайя. – Мама не могла вернуться домой, бомбы падали с неба смертельным дождем. Ты пришла забрать меня в убежище, но я не пошла, потому что испугалась звуков и огня. Мы сидели под этим столом со свечкой, похожей на эту. Ты держала меня за руку, рассказывала истории и пела. А что ты пела?

Мэрайя берет меня за руку и крепко сжимает пальцы, ее взгляд встречается с моим.

– Не могу припомнить. Что-то веселое, вроде We’ll Meet Again?

– Вспомнила! – Ее глаза загораются. – Run, Rabbit, Run! Ты пела ее снова и снова глупыми голосами и с разными акцентами, чтобы развеселить меня. Мы просидели тут до рассвета, пока не пришла мама. Вскоре после этого ты пропала. Куда ты делась, Ив?

– Я вышла замуж за очень привлекательного мужчину, – говорю я. – У него черные волосы, темные глаза и абсолютно порочная улыбка. По такой улыбке сразу понимаешь, что он замышляет какую-то шалость.

– О-ля-ля! – Мэрайя смеется. – Меня всегда притягивали опасные парни. Но мой Лен, когда надо, вел себя примерно. А твой хорош в постели?

– Да, он искусный любовник, – говорю я, лишь отчасти ради того, чтобы увидеть радость в ее глазах. Я уже рассказывала ей про Доминика, но мне несложно повторить. Особенно сегодня, когда я тоскую по тому, что было утрачено. – Ну, хватит обо мне. Расскажи, как ты встретила Лена.

– О, мой Лен. – Черты лица Мэрайи смягчаются: ей снова двадцать, голубые глаза сияют, щеки порозовели от удовольствия. – У него были чудные волнистые волосы, как у кинозвезды. Его мать меня не одобряла, но Лен сказал, что мы все равно будем вместе, нравится ей это или нет. Так мы поженились. Я обожала Сохо пятидесятых, казалось, мир внезапно вспыхнул красками, и нас закружило в вихре событий. Не все из них были положительными, но зато как было увлекательно!

Я откидываюсь на спинку дряхлого кресла с бокалом в руке и слушаю Мэрайю. В своем повествовании она ведет меня от свиданий на танцах и в кинотеатрах ко дню свадьбы с Леонардом Хэйвордом. Как бы мне хотелось быть такой же! Мэрайя приближается к концу своей жизни, но в той не было ни одного хорошего или плохого момента, который она не прожила бы всем сердцем.

Я вижу это в артефактах ее прошлого. Обои в никотиновых пятнах увешаны фотографиями, прибитыми прямо к стене. На полках с запылившейся разноразмерной посудой лежат вещи, которые она хочет видеть каждый день: ваза в стиле ар-деко (она как-то рассказала, что мама ею очень гордилась и обожала), детский чепчик с кружевной оборкой из длинных розовых лент, выцветших почти до белого. Даже миска, принадлежавшая давно ушедшему псу Кипу, по-прежнему стоит у холодильника, будто он в любой момент может вернуться поесть. Иногда, когда Мэрайя теряется, она накладывает в миску еду, относит ее на крыльцо и зовет Кипа до тех пор, пока я не приду и аккуратно не отведу ее в дом. Мэрайя потеряла многое, но не надежду.

Слегка опьяневшая, она опирается на меня, и так бок о бок мы поднимаемся по узкой лестнице к ней в спальню. Марта выходит из комнаты и помогает Мэрайе лечь в постель.

– Я сама ее уложу, – говорю я.

– Уверена? – спрашивает она. – Мне как-то неудобно просто сидеть и читать на работе.

– Да, – заверяю я ее. – Поспи немного, она потом наверняка встанет и будет бродить по дому.

Я включаю пыльную лампу с кисточками и достаю из-под подушки аккуратно сложенную ночнушку Мэрайи, конечно же, из розового шифона. Мэрайя часто приговаривает, что снизить свои стандарты – все равно что сдаться.

– Ты очень хорошая девушка, – говорит Мэрайя, когда я укрываю ее одеялом. – Я вот думаю, если бы у меня были дети, если бы моя маленькая Рози выжила после первой недели, она была бы так же добра ко мне?

– Тебя все любят, так уж ты действуешь на людей. Все, кто работают рядом с нами, на все готовы ради тебя, – отвечаю я, поправляя одеяло, скрывающее ее худенькую фигурку, и убирая волосы со лба.

– Но Бог для меня этого не планировал, не так ли? – Мэрайя вздыхает и закрывает глаза. – У меня было так мало времени с Рози. Мне этого не хватило. Каково это – быть матерью?

Какое-то время я просто молчу, не зная, что сказать. Дыхание Мэрайи становится ровнее, лицо расслабляется.

– Иви, расскажи мне историю.

– Какую тебе хотелось бы услышать? – спрашиваю я.

– О ведьме в Тайберне, – просит Мэрайя.

– Бедная Элизабетта Седжвик. Конечно, на самом деле она вовсе не была ведьмой, – мягко говорю я. – Просто отличалась от других: говорила иначе, с акцентом, знала больше, чем следовало женщине. Она жила одна, без мужа и детей, довольно неплохо зарабатывая тем, что ввозила товары и ароматы из дальних стран, даже из Турции и Египта. Люди, в особенности другие торговцы, ей нисколечко не доверяли. Они боялись этой странной женщины, которая была слишком молодой и незамужней, чтобы так хорошо жить. Они решили, что в этом замешан дьявол. Элизабетта знала, что она в опасности, но все равно не сбегала и не пыталась спрятаться, – я слегка улыбнулась. – Она была очень упряма, и за бесстрашие люди возненавидели ее еще сильнее.

– И что с ней случилось? – бормочет Мэрайя.

– Они казнили ее в Тайберне, – говорю я, зная, что это ее любимая часть истории. – Точнее, пытались. Они признали ее виновной, отвели на виселицу и повесили. Знаешь, что произошло дальше?

– Расскажи, – просит Мэрайя. На ее лице улыбка, стирающая прожитые годы: она выглядит так, словно ей вновь шесть лет.

– Элизабетта не умерла. Ее шея не сломалась, петля ее не удушила. Она просто висела. Люди кидались в нее камнями, но она лишь продолжала раскачиваться на веревке и смотреть на них, бормоча проклятия. Она сказала, что если кто-нибудь подойдет к ней, то она утащит его с собой в ад. Местные, солдаты и служители закона перепугались и убежали, надеясь, что ее заберет дьявол. На рассвете, набравшись достаточно смелости, они вернулись, но ее уже и след простыл.

– Хотя… – шепчет Мэрайя.

– Хотя кто-то из местных клялся, что видел, как на следующий день девушка стояла на носу лодки с невероятно красивым мужчиной; скорее всего, он был тем самым дьяволом, что пришел забрать ее душу.

Мэрайя медленно, довольно выдыхает. Она уснула.

Какое-то время я сижу на краешке кровати, потом ухожу. Открываю входную дверь к себе, останавливаюсь и смотрю на ночное небо в поисках знакомой звезды. Может, той же, что смотрела на виселицу в Тайберне, когда Элизабетта Седжвик выжила. Но сегодня ночь беззвездна.

Жизнь – это лишь тень. Тень летящей птицы.

Девиз солнечных часов

Глава седьмая

– Может, подберем вам подтяжки? – спрашивает меня консультантка Амелия.

Я решил закупиться новой одеждой, ведь умирать в джинсах из супермаркета мне совсем не хочется. Но у всего есть предел.

– Меня не пустят обратно в Йоркшир, если я куплю подтяжки, – говорю я. – Я просто хочу выглядеть, как интеллектуал, презентабельно, чтобы меня воспринимали всерьез.

Вот и обратная сторона импульсивных решений: я почти ничего с собой не взял. Я шатался по Чаринг-Кросс-роуд и наткнулся на этот бутик. Обычно я ограничиваюсь парой футболок, но не в этот раз. Отныне я буду париться обо всем, вдруг это на что-то повлияет. И потом, стоило нам с Амелией пересечься взглядами, как всякая надежда пройти мимо была утеряна. Она вышла из бутика и пригласила меня зайти. Я хотел сказать: «Нет, спасибо», но получилось: «Да, давайте».

– Ну что ж, тогда, – Амелия осматривает меня, – как насчет этого? Очень подходит к вашим глазам!

Она держит рубашку с короткими рукавами небесного цвета у меня под подбородком. Я смотрю в зеркало, хмурясь на мужчину, что в замешательстве глядит на меня в ответ.

– Очень красиво, – говорит она. – Подберем темные джинсы и накрахмаленную белую футболочку под нее, и будет что надо. Попробуете?

Примерив одежду, я понимаю, что Амелия права. Я выгляжу… вообще-то неплохо.

Амелия улыбается, когда я выхожу из примерочной, и хлопает в ладоши.

– Осталось подобрать обувь, чтобы завершить образ. Как вам эти, из Италии? Стильные и при этом удобные.

– Пойдет, – говорю я. – А можно…

– Надеть их сейчас? Конечно.

Я оплачиваю покупку, Амелия скрещивает руки на груди и оценивает свою работу.

– Удачи вам, – говорит она. – Отлично выглядите.

Амелия улыбается мне, и я почти уверен, что, если я приглашу ее выпить, она согласится. В конце концов, за этим я и приехал в Лондон – рисковать и жить на полную. Но я просто беру пакет и прощаюсь, момент упущен. Я чего-то жду. Только не знаю чего или кого.

Я выхожу на оживленную улицу, чуть не спотыкаясь в попытках найти, куда поставить ногу в бесконечном потоке людей. Курьеры на велосипедах заезжают и съезжают с тротуара, девчонки идут, взявшись за руки, и разбивают строй, чтобы, хихикая, обойти меня. Сильно пахнет жареной едой, к горлу подкатывает тошнота. Не помню, когда я ел в последний раз. Улица вдруг накреняется, и меня заносит. Ничего не вижу из-за вспышек света, поэтому вытягиваю руки и нащупываю что-то, за что можно ухватиться. Меня пробирает паника, когда я осознаю, что забыл принять лекарства.

– Осторожней, приятель, – говорит какой-то мужчина. – Не рановато ли напиваться?

Кто-то толкает меня, я отшатываюсь и врезаюсь в стену. Голову пронзает боль, перед глазами плавают мушки. Надо держаться за стену, пока это все не закончится…

Лоб прижимается к чему-то холодному и гладкому, я льну к поверхности, благодарный за поддержку. Вспышки света тускнеют, боль отступает. Я открываю глаза. Люди снуют мимо, будто я невидимка.

Что-то привлекает мое внимание. Я отстраняюсь от опоры, и меня встречает печальный взгляд карих глаз. Это плакат с картиной, на которой изображена женщина из далекого прошлого. Ее серьезные темные глаза смотрят уверенно и непреклонно. Я понимаю, что она чувствует, будучи пойманной в ловушку скорби, тяжелым камнем оседающей в груди; это бремя, от которого нельзя избавиться. Я сжимаю голову с обеих сторон, прислоняюсь лбом ко лбу женщины и жду, пока зрение сфокусируется.

Изображение мне знакомо, причем очень хорошо, настолько, что я перестал обращать на него внимание, пока оно внезапно не попалось мне в необычной обстановке, что позволило посмотреть на него с нового ракурса. Это лицо с обложки большой и тяжелой книги, которую мама в молодости купила в Париже еще задолго до того, как встретила моего отца. Если верить ее словам, она называлась «Картины и изобретения Леонардо да Винчи», вот только весь текст был на французском. Меня это не смущало. В детстве я обожал эту книгу, но тогда меня интересовали не сами картины, а наброски, записи и изобретения. Я садился за стол и делал копии чертежей гигантских арбалетов и анатомических рисунков головы, а Китти раскрашивала бесчисленные версии Моны Лизы. Мы втроем подолгу изучали мир через призму маминой любви к искусству.

Я смотрю на ее лицо, на которое до этого никогда не обращал столько внимания, и вспоминаю, как раньше детали картин да Винчи поглощали меня полностью. Теперь, глядя в эти знакомые, печальные глаза, я чувствую покой, как после встречи с давно потерянным другом. Ниточка из прошлого наконец указывает мне путь. Мне нужно найти эту картину.

Глава восьмая

Я открываю мало кому доступную и очень старую дверь, которая ведет на крышу особняка Бьянки. Только у меня есть ключ, и только я знаю об этой двери, спрятанной в темном углу чердака. Реставрация до нее тоже не добралась. За низким узким проходом находится что-то вроде королевства Червонной Королевы из «Алисы в Зазеркалье». Каменные балюстрады вместо шахматных фигур, фронтоны и башенки – эдакие идеально симметричные топиарии: тайное королевство, в котором я правительница. Главное, не светиться на камерах и оставаться в слепой зоне.

– Знаешь, если меня тут поймают, то уволят, – говорю я Джеку, который принес сэндвичи и полбутылки охлажденного розового шампанского для пикника на фоне небоскребов – так он любит называть наши периодические нарушения правил. Мой самый давний друг оказывает на меня дурное влияние – я рискую только ради того, чтобы он улыбнулся. Здесь стоит отметить, что сам Джек очень даже хорошо вписывается в величественный лондонский пейзаж.

– Очень в этом сомневаюсь, – говорит он, засунув руки в карманы и рассматривая улицы. Я наливаю нам вино. – Ты любимица в мире искусств, в мире музеев, не знаю, как вы там это называете. – Он смотрит на меня и поднимает бокал, готовясь произнести тост. – И я очень за тебя рад. Вита, у тебя получилось. Ты наконец принесла ее сюда. Разве ты не рада?

– Я не знаю, что чувствую, – говорю я, вставая рядом. Отсюда Лондон похож на миниатюру, такую иногда можно найти в садике у какого-нибудь эксцентричного человека. Под небом распростерлись сотни тысяч улиц, проспектов, дорог и небоскребов, заполняющих каждый свободный квадратный сантиметр города. Здесь живут миллионы людей, но сейчас они так далеко, что кажутся мне ненастоящими.

– Попробуй описать, – говорит он, поворачиваясь ко мне. Его карие глаза полны света.

– Я напугана, взволнована и подавлена, – отвечаю я. – Я смотрю на Прекрасную Ферроньеру и вижу, какая она молодая. Это разбивает мне сердце. Теперь я подобралась к ней так близко, что могу самостоятельно изучить картину и узнать, что она скрывает, а не читать чужие исследования. Надеюсь, она простит меня и даст ответы, которые я так долго искала.

– Все ответы? – спрашивает Джек, его улыбка гаснет. – Уверена?

– Уверена, что больше так не могу, – говорю я. – Не могу постоянно гадать, не зная наверняка.

– На мой взгляд, знание сильно переоценивают, – говорит Джек. Я замечаю в его голосе грусть и что-то еще, что-то еле уловимое. – Когда никакой загадки нет, становится скучно, уж поверь.

Я наклоняю голову набок и изучаю его чуть внимательнее.

– Так зачем ты на самом деле приходишь и убеждаешь меня нарушить где-то с сотню правил техники безопасности? – спрашиваю я.

Он глубоко вздыхает и опирается на балюстраду. Его бокал, теперь уже пустой, опасно покачивается, грозя выпасть из элегантных пальцев.

– Набираюсь смелости пойти посмотреть твою выставку, – наконец произносит Джек. – Не могу же я пропустить работу всей твоей жизни, верно? Думал, что начну здесь и постепенно спущусь. Наверное, понадобится целая бутылка вина… Или две.

– Ты не обязан, – говорю я. – Я все понимаю. Это больно.

– Если бы не он, мы бы не познакомились, – отвечает Джек. – Прошло столько времени с его смерти, я не хочу позволять ему иметь столько власти надо мной из могилы, что я не могу пойти посмотреть работы да Винчи. Это жалко. Мне уже даже не нравится думать о нем, все это в прошлом. И все же, наверное, я боюсь, что выставка напомнит мне, как сильно я любил его когда-то. Напомнит, что раньше я был молод, падок на приключения и… – он выдерживает паузу, подыскивая подходящее слово, – и у меня была вера. Я так долго выстраивал стену цинизма не для того, чтобы все труды пошли насмарку.

Он смотрит на меня.

– Не хочу вдруг обнажить перед всем миром потаенные уголки своего сердца. Предпочитаю тщательно их оберегать.

Улыбаясь, накрываю его руку своей.

– Давай ты вернешься после закрытия выставки, и я пройдусь с тобой? Только мы вдвоем.

– Не сегодня, – он долго смотрит на меня, потом слегка пожимает плечами. – Мне нужно поработать над этим с алкоголем разной крепости. Возможно, следующий на очереди будет коньяк.

– Я здесь, – говорю я.

– Ты всегда здесь, – отвечает он, осматриваясь. – Хотелось бы, чтобы так и оставалось.

– Ты же знаешь, о чем я.

– Да, но ты можешь снова стать частью всего этого, – в тысячный раз говорит он и кивает на город. – Проживала бы жизнь на полную, а не наблюдала со стороны. Ты можешь все вернуть, если захочешь.

– Но я не хочу. Мы с тобой разные.

Джек обожает своих любовниц на любой вкус. Непохожесть будоражит и увлекает его, как и секс, и хаос, приходящие вместе с ней. Но с меня хватит. С тех пор, как появился Доминик, мне это больше не интересно. Я позволяю своему сердцу очерстветь и совсем не жалею – оно приносит только боль.

– Обо мне не волнуйся, я в порядке.

– Я же не предлагаю тебе удариться в гедонизм, – говорит Джек. – Такая жизнь утомляет, и порою мне становится одиноко, хоть я и пытаюсь восполнить все, чего мне не досталось, – на мгновение он отводит взгляд. – Я пытаюсь сказать, что «в порядке» – это не лучший вариант. Существовать – значит бросаться в гущу эмоций, а не… плыть по течению, – внезапно он хватает меня за руку и притягивает ближе к себе. – Пойдем потанцуем. Только мы, как в старые добрые, но еще лучше. Позволь мне снова тебя осчастливить.

– Боюсь, мне слишком нравится плыть по течению, – поддразниваю я Джека и отталкиваю его ладонью. – Это мое призвание.

– Ты невозможна, – он глубоко вздыхает.

– Не невозможная, просто очень уставшая, – говорю я. – Мне нужно, чтобы это закончилось, Джек. Очень нужно.

– Все рано или поздно кончается, – отвечает он. – А что-то даже не начинается.

Меня удивляет скорбь в его голосе.

Глава девятая

Я так заплутал в собственных мыслях, что не сразу понял, что стою столбом перед кафе в склепе Святого Мартина. Выжидаю минутку. Приступов боли нет, голова не кружится, вижу нормально, хотя очки сидят немного неустойчиво. Я голоден и хочу пить. Спускаюсь по ступенькам в прохладное пространство с арочным сводом за чашкой чая и жареным сэндвичем с сыром.

Странно обнаружить когда-то безмолвное и мрачное место упокоения мертвых забитым болтающими людьми, которые ходят туда-сюда по надгробиям в полу. Прячусь в укромном уголке. Я так и не позвонил маме. Не знаю, как ей солгать, не знаю, как сказать правду. Это несправедливо по отношению к ней и Китти, но стоит мне лишь представить, что я им все расскажу, и вся смелость тут же испаряется.

Обо мне не переживай, просто привожу голову в порядок. Позвоню позже. Не забудь, Пабло любит спать со своим плюшевым мишкой. х

Я отправляю сообщение и выключаю телефон, чтобы она мне не звонила.

Глава десятая

С воспоминаниями мы все равно что некроманты: день за днем воскрешаем мертвых. Возможно, их стоит оставить в покое, – но как, если призраки – это все, что осталось? После пикника на крыше с Джеком и его рассуждений о днях минувших призрак Доминика сопровождает меня, когда я пробираюсь через густую толпу, возвращаясь из Национальной портретной галереи. Он, как и присуще воспоминаниям, материализуется внезапно, из ниоткуда. Сначала он смеется, темные глаза сверкают. Потом в голове возникает расплывчатая картинка: он хватает меня за руку и подносит ее к губам, заставляя сердце пропустить удар.

Образ настолько правдоподобен, что я чуть не спотыкаюсь о девчушку лет четырех с красными лентами в косичках. На ее милом личике сияет безграничная радость. «Автобус! Черное такси! Голубь!» – она поражается каждой банальной вещи. Мама виновато смотрит на меня, когда ее дочь снова принимается прыгать передо мной. Она тянет женщину за руку и настойчиво просит сфотографировать ее сидящей на голове льва.

– Мама, лев! – кричит она на французском, указывая на громадную бронзовую скульптуру.

Трагедия разворачивается за считаные секунды.

Девочка высвобождается из хватки матери и бежит вперед, прямо под автобус. Время ускоряется и замедляется. Только я могу ее спасти. Это факт, на который я не могу закрыть глаза. Я выбегаю на дорогу, хватаю девочку, прижимаю ее к себе и отступаю в узкое пространство между двумя полосами движения, стараясь занимать как можно меньше места. Визжат тормоза, водитель такси жмет на клаксон. Мир распадается полосками цвета и шума. Я чувствую горячее дыхание смерти на шее и подставляю щеку для поцелуя.

Кто-то кричит. Кажется, я не могу даже шевельнуть ногой или выдохнуть загрязненный воздух. Выхлопные газы осели в легких. Я не уверена, будет ли под моими ногами земля, если я сделаю хоть шаг.

Рука касается моего локтя. Доминик. Я смотрю, как он бережно отводит меня в безопасное место. Еще долю секунды я вижу две фигуры, после чего Доминик пропадает, оставляя после себя настоящего человека, высокого, стройного, светловолосого мужчину.

Девочка плачет и зовет маму, которая тут же забирает ребенка из моих рук, ругаясь и одновременно осыпая поцелуями каждый сантиметр заплаканного личика. Они обнимаются и оседают на тротуар. Женщина, дрожа, укачивает дочь и бормочет ей что-то в волосы.

Остаемся только я и он. Мы стоим и смотрим друг на друга. Шум машин исчезает, наступает тишина. Пошатываясь, я подхожу к незнакомцу и на короткое мгновение касаюсь его груди. Кто этот человек, разделивший тень с моей потерянной любовью?

– Это было нечто, – говорит он, разрушая чары. По крайней мере, частично. – Ты как? Тебя же могли сбить.

– Не было времени об этом думать, – отвечаю я. К рукам постепенно возвращается чувствительность, я шевелю пальцами и смотрю на ладони так, будто вижу их впервые. Беру себя в руки и перевожу взгляд на мужчину, ощущая внезапное стеснение. Голубые глаза прячутся за стеклами очков, на губах легкая улыбка. – Это ты остановил движение? Спасибо.

Мать с дочерью ушли: нити наших жизней распутались так же быстро, как переплелись. Я вижу, как ленты в волосах девочки пляшут, когда она бежит к стае голубей, позабыв о произошедшем.

– Ну мне пора возвращаться к работе, – говорю я.

– Типичный Лондон, – смеется он. – Противостоять смерти, а потом сразу возвращаться к электронным таблицам.

– Да? – теперь смеюсь я. – Я действительно не знаю, чем еще можно заняться.

– Неужели даже чашку чая не выпьешь? Ты же чуть не умерла! – он замечает брошюру у меня в руках. – Ты была на этой выставке? Там много людей? Я сейчас направляюсь туда и надеялся купить билет на месте.

– Серьезно? – восклицаю я. – Это моя выставка, я ее организовала. Столько лет собирала картины, и теперь мне лучше заткнуться, иначе меня не остановишь. – Я протягиваю ему руку. – Вита Эмброуз.

– Бен Черч, – говорит он, и наши пальцы соприкасаются. – Наверное, нам суждено было встретиться. Или же этому есть рациональное и логичное объяснение, – добавляет он, насмехаясь над самим собой.

– О, я верю в судьбу, – улыбаюсь я.

Глава одиннадцатая

Я искоса осматриваю Виту Эмброуз, пока иду рядом. В Хебден-Бридж мы привыкли к людям с причудами, но даже здесь, где каждый третий творец, она выделяется своей эксцентричностью. Ее макушка достает мне до плеча. Темные волосы ниспадают до середины спины, создавая контраст с ярким желтым платьем в крошечный белый цветочек. В своих зеленых конверсах и неоновых солнцезащитных очках она все равно что взрыв цветов, а я еще никогда не чувствовал себя таким монохромным.

Люди приветствуют Виту теплыми улыбками, когда мы проходим в прохладный мраморный вестибюль Коллекции Бьянки. Меня окружают позолоченные колонны, на потолке – картина с птицами и ангелами, на стене – огромный портрет женщины, похожей на Марию-Антуанетту, в напудренном парике и платье. Наверное, это и есть ранее упомянутая мадам Бьянки.

– Я займу нам столик, – говорит она, когда я встаю у прилавка в кафетерии. – Реми, мне, пожалуйста, как обычно!

Как я уже понял, проблема скорой и неминуемой смерти заключается в следующем: тебе кажется, что каждая секунда твоего дня должна быть наполнена чем-то важным, включая знакомство с Витой Эмброуз. Я жду какого-то открытия или прозрения, хотя в действительности всего лишь собираюсь выпить кофе. Я бросаю взгляд на девушку, которая уже погрузилась в какую-то книгу и ручкой делает пометки. По мнению моей сестры, так поступают только психопаты. Похоже, ее мысли витают совсем в другом месте.

Я подхожу к столику, Вита убирает волосы от лица и закрывает книгу, используя ручку в качестве закладки.

– Итак, ты собирался ко мне на выставку, – говорит она. – Поклонник творчества да Винчи?

– А кто его не любит? – говорю я. – Я любил его творчество, когда был ребенком. Сейчас я работаю инженером, – я замолкаю, вспоминая о своих чертежах на кухонном столе. – Его записи, изобретения и идеи удивительны. Но на самом деле я пришел не за этим. Я и не собирался сюда, пока не увидел ее, – киваю на портрет на лицевой стороне брошюры. – Тогда я понял, что нужно прийти поздороваться.

– Серьезно? Именно с этим портретом? – спрашивает Вита, слегка наклонив голову. – Почему?

– Она выглядит… – я колеблюсь и качаю головой. – Это очень глупо.

– Уверяю, ничего глупого в этом нет, – говорит она. – Любое отношение к искусству является правильным. И я говорю не только о великих картинах старых мастеров, а об искусстве в целом.

– Когда я посмотрел на нее, то увидел не да Винчи и не саму девушку, – говорю я. – Я увидел себя.

Вита откидывается на спинку стула, ее губы приоткрываются.

– Сказал же, глупость, – добавляю я.

– Нет, это совсем не глупо, – она делает глоток чая. – Во мне Прекрасная Ферроньера вызывает точно такие же чувства.

Я хмурюсь, и она продолжает:

– Девушку на картине часто так называют из-за фероньерки на голове. Ее настоящее имя никто не помнит.

– Печально, – произношу я. – Интересно, сколько лет должно пройти после смерти человека, чтобы все забыли, что он вообще существовал?

– Ну, взять, к примеру, да Винчи, – говорит Вита, – он будет жить вечно. Может, эту девушку никто и не помнит, но многие ею очарованы. Я почти всю жизнь пытаюсь раскрыть ее секреты.

– Какие? – заинтересованно спрашиваю я.

– Моя очередь говорить глупости, – она понижает голос и подается ближе, оглядываясь, будто боится, что нас подслушают. – В то время, когда Леонардо писал этот портрет, он строил планы по дискредитации алхимиков, так как считал их мошенниками и лжецами. Но если верить легенде, которую почти никто не помнит, все получилось с точностью до наоборот: он случайно совершил открытие, о котором алхимики грезили веками. Некоторые люди верят, что да Винчи смог раскрыть секрет вечной жизни, нашел лекарство от любых болезней, то есть обрел все, о чем ты читал в книгах или видел в фильмах. И секрет этой силы заключен в Прекрасной Ферроньере.

Вита выдерживает паузу.

– Не знаю, почему я тебе это рассказываю. Я никому об этом не говорю, но я одна из тех, кто пытается разгадать этот секрет. Другими словами, я сумасшедшая.

– Ты действительно веришь в вечную жизнь? – спрашиваю я, внезапно ощутив, как гулко в груди колотится сердце.

– Скажем так: я верю, что да Винчи совершил какое-то безумное открытие, которое современному человеку покажется невозможным, – отвечает она. – В его работах полно загадок, знаков и символов, так почему бы не включить в этот список портрет? Мне хотелось бы стать той, кто раскроет его секрет. Сейчас, пока картина под моей крышей, я провожу все возможные исследования, но пока не нашла ничего нового. Каждая сохранившаяся работа да Винчи уже проанализирована, просвечена рентгеновскими лучами и сфотографирована столько раз, что теперь я вряд ли найду секрет эликсира вечной жизни в складках платья Ферроньеры, – она вздыхает, и это похоже на искреннее сожаление. – Но я не могу сейчас опустить руки. Никому не говори, но я достала эту картину в надежде, что в реальности взгляну на нее по-новому, увижу то, что не смогли заметить другие. Это настоящая одержимость. Теперь понимаешь, я не шутила, когда сказала, что сумасшедшая.

Наступает тишина, я усердно пытаюсь подобрать слова. Надо быть осторожным. Нельзя, чтобы мое отчаяние обернулось безумством. Будь у меня все время в мире, я бы подавил волнение внутри, приглушил бы его прозаичностью бытия. Но времени у меня нет, поэтому я этого не делаю.

– Я не особо верю в судьбу, – говорю я. – Но, возможно, ты не зря врезалась в меня после того, как чуть не столкнулась со смертью. Я работаю в сфере, где вижу то, что не видят другие.

– Правда? – со скептичным видом спрашивает Вита, и мне это нравится.

– Я инженер-оптик, – отвечаю я. – Разрабатываю линзы для лабораторий. Говоришь, при исследовании картины уже использовали все последние высокочастотные технологии?

– Да, – медленно кивает Вита. – Ничего не нашли, даже никаких значимых перекрасок. Похоже, да Винчи точно знал, что и как хотел написать. По крайней мере, на этой картине.

– Хм-м, – мычу я.

– Хм-м что? – спрашивает она.

– Последние несколько лет я работал над линзой нового поколения, возможно, именно она тебе и нужна. Это высокочастотная линза с совершенно новым программным обеспечением, разработанным мной. Она разделяет отдельные элементы на молекулярном уровне и отображает слои представленного предмета, показывая, как его собрали и когда. Я думал приспособить ее к астрофизике и исследованиям в области химии, но она могла бы явить картину в таком свете, в каком ее еще никто не видел. Могу, не знаю, оставить тебе визитку, чтобы ты связалась со мной позж… – я обрываю себя на полуслове, не договорив. – Могу отправить изобретение, если ты захочешь.

Не знаю, какой реакции я ждал, но ее лицо непроницаемо.

– Очень мило с твоей стороны, – наконец говорит Вита. – Но, к сожалению, не все так просто.

– Вот как? – я отвожу взгляд, чтобы она не уловила в нем мое разочарование.

– Для того чтобы ты мог использовать специальное оборудование, нам придется заполнить кучу протоколов, не говоря уже о том, что Прекрасную Ферроньеру мы одолжили у Лувра. Я много лет вела переговоры, чтобы эта сделка состоялась, да и картину уже тщательно изучили с помощью самых передовых технологий. И… – она хмурится, – я понимаю, что твое изобретение может открыть что-то новое, но тебе не разрешат протестировать его на да Винчи. Сначала нужно будет его проверить, собрать данные, а еще обзавестись связями и получить рекомендации. В теории это выполнимо, но потребуются годы. В этом мире все движется так медленно. Мы примерно на два столетия отстаем от остальных.

Я киваю.

– Извини, должно быть, выгляжу идиотом, – говорю я, качая головой. – Я не планировал вваливаться в твой музей и указывать, как тебе выполнять свою работу.

– Нет, – с чувством произносит Вита. – Нет, ты не идиот. Я очень рада, что мы встретились, Бен. Твои чувства к ней, – она касается щеки девушки на портрете на брошюре, – все равно что дар для меня. Спасибо за них и за чай.

Мне приходится приложить все усилия, чтобы не рухнуть под тяжестью разочарования. Так я и сижу, не шевелясь, пока Вита Эмброуз слегка касается моей руки в знак прощания и уходит.

Глава двенадцатая

– Подожди. Ну-ка расскажи мне еще раз, что произошло, – просит Джек. Мы сидим в баре через дорогу и ждем, когда последние гости уйдут из Коллекции, чтобы я могла отвести его на выставку, где не будет «массы», как он любит называть всех, кто не он или я.

– Он появился из ниоткуда, – говорю я. Девушка-бартендер ставит передо мной огромный бокал вина, который я тут же осушаю наполовину. – Я вышла на дорогу, а там он, мы поговорили, и оказалось, что ему нравится Прекрасная Ферроньера, более того, он разделяет мое мнение о ней – это было прямо как глоток свежего воздуха.

– Могу себе представить, – говорит Джек и отпивает мартини. – Расскажи еще раз про случай на дороге.

– Там не было ничего важного, – быстро продолжаю я. – Важно то, что мужчина появился из ниоткуда, сказал, что Прекрасная Ферроньера напоминает ему самого себя, и предложил помочь с исследованиями. Он утверждает, что у него есть новейшая технология, которая проводит анализ изображения на совершенно другом уровне. Странно, да? Здесь наверняка что-то нечисто. Хотя мне показалось, что он действительно разбирается в теме, но я, конечно же, отказалась.

– Почему? – спокойно спрашивает Джек, рассматривая меня через свой бокал. Я не могу разобрать выражение его лица. – Потому что это звучало слишком хорошо, чтобы быть правдой?

– На самом деле, думаю, он и впрямь не врал, – поразмышляв немного, говорю я. Мне запомнились выражение его лица и искренность в голосе. Я встречала более чем достаточно недобросовестных подрядчиков, и он на них не похож. – Но нынешние протоколы и страховые требования убийственны для такого рода вопросов.

– И что планируешь делать? – Джек отставляет бокал и жестом просит бармена повторить в двойном размере. – Все желаемое у тебя есть: портрет, его история, возможность проводить исследования. Прошло пятьсот лет, что нового ты рассчитываешь найти?

– Не знаю, – признаюсь я. – Я надеялась, что если соберу всю информацию в одном месте и изучу ее свежим взглядом, то все само встанет на свои места. Ждала озарения.

– Ты столько лет организовывала эту выставку, и все из-за смутной надежды на озарение? – спрашивает Джек. – Я в это не верю. Ты же гениальный человек. Все это время я был убежден, что у тебя есть беспроигрышный план.

– Не совсем, – теперь, когда я произношу это вслух, идея и впрямь начинает казаться безумной. – Мой план заключался в том, чтобы доставить ее сюда, что само по себе тяжело. Теперь я могу только начать новое расследование с уже имеющейся информацией, надеясь, что всплывет что-то еще. Старый добрый метод унылых и изнурительных поисков. Так и совершаются все самые важные открытия.

– Может, тот джентльмен, который так хотел показать тебе свое изобретение, и есть помощь свыше, что ты ждешь? – предполагает Джек. – Сама судьба вывела его на дорогу к тебе.

– Ты же не веришь в судьбу, – напоминаю я, размышляя о том ноющем чувстве внутри, которое преследует меня с тех пор, как я совершила чудовищную ошибку, отказавшись от предложения Бена.

– Не верю, – подтверждает он. – Ваша встреча – это всего лишь предсказуемое совпадение: если ты врезаешься в кого-то неподалеку от Коллекции Бьянки, очень велика вероятность того, что этот «кто-то» как раз туда и шел. Особенно учитывая тот факт, что весь Лондон обклеен афишами. – Он берет бокал, не обращая внимания на очевидные попытки барледи пофлиртовать с ним, и хмурится. – Вас свела не судьба, а маркетинг.

– Вот-вот, – соглашаюсь я.

– И тем не менее, – его губы медленно растягиваются в широкой улыбке, он дразнит меня, – шансы того, что ты встретишь кого-то с нужными тебе технологиями, гораздо меньше. Это уже называется «возможность», и вот в нее я верю.

– Возможность, которой я не могу воспользоваться, если хочу сохранить работу, – говорю я, потирая лоб. – По-моему, я окончательно теряю рассудок.

– Ты сошла с ума ровно настолько, насколько это было необходимо, чтобы выжить, – спокойно говорит мне Джек. – Послушай, почему бы нам не сделать перерыв после выставки? Полетим на другой конец света, совсем как раньше, но только в этот раз первым классом. Оживишься, отвлечешься от Прекрасной Ферроньеры. Проведем время вместе. Только ты и я. Иногда скучаю по тем временам…

На мгновение я задумываюсь над этой идеей, вспоминая дни, когда можно было сбежать и начать все заново, окунувшись в приключения. Тогда нам казалось, что весь мир принадлежит нам. С тех пор я сильно изменилась. Теперь я знаю: как не старайся убежать, это ничего не изменит, если ты и есть та самая проблема.

– Я не могу бросить Коллекцию. Не сейчас, – говорю я и вижу разочарование на его лице. – Куда бы мы ни поехали, что бы ни делали, ничего не изменится. Все это так глупо и бессмысленно.

– Ты правда так думаешь? – тихо спрашивает Джек. – И насчет меня тоже?

– Я… иногда, – признаюсь я, понимая, что ранила его. Он так добр ко мне, и я всегда могу на него положиться. А вот я была ему паршивым другом уже долгое время. Это нечестно. – Но дело не в тебе. Ты единственное, что заставляет меня двигаться дальше. Если бы тогда ты не был со мной… – я качаю головой, не в силах подобрать слова, способные описать, каким был бы мир без Джека.

– Слушай, я вижу, что тебе тяжело, я же не слепой, – говорит Джек. В его голосе слышится печаль. – Я надеялся, что выставка поднимет тебе настроение, а если нет, то ты позволишь мне сделать тебя счастливой.

– Все так и есть. И твоя дружба действительно делает меня счастливой, – это звучит неубедительно даже для меня самой.

– Тогда, быть может, тебе стоит искать ответы, в которых ты так отчаянно нуждаешься, а не переживать о возможной потере работы, – шепотом говорит мне Джек, подавшись вперед. Наши лица в паре сантиметров друг от друга. – Найди своего приятеля с технологиями и скажи ему, что передумала. Вряд ли это будет самый скандальный поступок из тех, что ты совершала.

– Наверное, ты прав, – медленно произношу я. Джек отодвигается, заметив взгляд бармена и его обаятельную ухмылку. Скорее всего, задуманные нами планы отложатся, чтобы он постарался избавиться от осколков разбитого сердца. – Но я не уверена, стоит ли втягивать другого человека в свое помешательство. Мне кажется, это неправильно.

– С чего ты взяла? – спрашивает Джек. – А что, если ты тоже предоставляешь ему возможность. Ты честным (или не таким уж честным) способом популяризируешь его изобретение. В конце концов, важен результат, так ведь? – Черты его лица смягчаются, когда я хмурюсь, раздраженная тем, что Джек, в отличие от меня, не утратил способность ясно мыслить. – Иногда позволительно просто делать не думая. Я обычно так и двигаюсь по жизни, работает неплохо. На самом деле лучше всего, когда я вообще перестаю думать. У тебя это раньше тоже довольно неплохо получалось.

– Но тогда у меня был Доминик, – говорю я. – Доминик был любовью всей моей жизни. Последней любовью. Так и должно быть.

«Так и должно быть». Теперь я только и могу, что размышлять о том, что все должно было быть иначе.

Глава тринадцатая

Я уже продолжительное время сижу в баре отеля и пью, размышляя о том, что конец всяких возможностей – это самое тяжелое из того, что ты осознаешь перед смертью.

Закрываю глаза и представляю параллельную вселенную, где я знакомлюсь с интересной девушкой вроде Виты Эмброуз и у меня в запасе еще лет сорок, которые я принимаю как должное. Я бы пригласил ее выпить, и, возможно, она бы даже согласилась. Может, мы бы сразу поладили, а может, и нет. Теперь я это уже не узнаю. Ведь «может» для меня больше не существует.

– Еще? – рядом со мной возникает бармен с бутылкой красного вина. Я киваю, морщусь и допиваю остатки в бокале. Это не совсем то, что я себе представлял, сбегая в Лондон. Хотя, по правде говоря, тогда я вообще ничего особо не представлял, рассчитывал, что приеду и все само собой образуется. На какое-то восхитительно наивное мгновение я действительно в это поверил. А в итоге я лишь накупил кучу модной одежды, которую не успею толком поносить, и опозорился перед искусствоведом.

– Бен? Земля вызывает Бена! – знакомый голос, вытягивающий меня из мыслей, звучит очень странно в этой обстановке. Сначала я думаю, что это слуховая галлюцинация. – Ты тут?

Она обращается к официанту:

– Мне то же, что и у него, пожалуйста.

Я открываю глаза. Сестра смотрит на меня, сведя брови.

– Китти? – спрашиваю я. – Ты что тут делаешь?

– Я вижу твою геолокацию, забыл? – Она садится рядом со мной на диван и бросает большую спортивную сумку себе в ноги.

– Нет, я не о том, почему ты в Лондоне?

– Из-за тона твоего голоса по телефону, – говорит она.

– Какого тона? – спрашиваю я, хотя прекрасно понимаю, о чем речь.

– Помнишь, когда ты узнал, что у тебя синдром Марфана, ты стал эмо? Читал Шелли, Китса и Байрона, разгуливал в кожаных брюках и рубашках с оборками, вечно пребывал в экзистенциальном кризисе, влезал в передряги, в которые можно было не влезать, и, как мне кажется, специально позорил свою крутую двенадцатилетнюю сестру. Вот я об этом. Во время телефонного разговора у тебя был такой голос, словно ты вернулся в свою эру мертвого поэта. По моему опыту, ничем путным это обычно не заканчивается.

– Эх, – говорю я, – ты слишком хорошо меня знаешь.

– Так что произошло в больнице?

Китти не отводит от меня взгляд. Ее бледные глаза чересчур жирно подведены карандашом для век.

– Аневризма, – говорю я. – Большая, у ствола мозга.

– Дерьмо! И что с этим делать? – спрашивает она. – Сколько времени потребуется, чтобы ушел гот Бен и вернулся скучный инженер Бен?

– Ничего не сделать, – отвечаю я, приближаясь к сути. От мысли о том, что нужно произнести эти слова вслух, меня начинает подташнивать.

– Потому что все в порядке и аневризма безобидна? – Ее речь замедляется под тяжестью осознания. – Или потому что все не в порядке?

– Все не в порядке, Китс, – выдавливаю я, не в силах посмотреть на нее.

– Ты уверен, что они не ошиблись?

– Уверен, – я вспоминаю лицо миссис Паттерсон. – Не ошиблись. Может, не говорить маме? Мне кажется, будет не так больно, если ей не придется этого ждать.

Китти мотает головой.

– Сколько… сколько осталось?

– Не очень много.

– Надо ехать домой. Расскажем маме. Еще с кем-нибудь проконсультируемся, поищем лечение за рамками нашего здравоохранения, организуем сбор средств… и… и… Подготовимся и победим эту заразу.

– Китс, я пока не собираюсь домой. Я не готов.

– Не готов к чему?

– К чему угодно, – я безнадежно пожимаю плечами. – И уж точно к выражению маминого лица, когда я расскажу ей правду. Не хочу, чтобы она ухаживала за мной, когда мне это не нужно. Не хочу каждый раз задаваться вопросом, будет ли прогулка с Пабло или пинта с Дэнни последней. Не хочу везти это, – указываю на свою голову, – туда, где мне все так знакомо. Хочу, чтобы меня окружало все необычное и другое, потому что я тоже необычный и другой, и я хочу узнать эту часть себя до возвращения домой.

– Ты прав, – говорит Китти. За ее бравадой просматриваются страх и шок. – Я все понимаю. Ну и как твои успехи?

Пауза. Я могу попытаться описать ей пустоту там, где раньше у меня было сердце, а теперь только склизкие лапы страха. Или мы можем просто поболтать и посмеяться, и хоть на какое-то время все станет так, как раньше. Китти пристально смотрит на меня.

– Да никак, – жму плечами. – Все обыденно, прямо как ты не любишь.

– Бен, – говорит она. – Ответь, не увиливая. Это правда может случиться в любую секунду?

– Да, – киваю я. – А может и не случиться. Давай на этом и сосредоточимся. Будем считать, что в ближайшем будущем все нормально. У тебя как дела?

– Мы виделись с тобой два дня назад, мало что успело измениться, – неуверенно произносит Китти. – Все было спокойно, а теперь… вот это. Помнишь, как раньше мы поднимались на холм и запускали воздушного змея, думая только о том, как бы удержать его в небе? И как мы с мамой раскрашивали ее термочувствительные футболки для рейвов всякими психоделическими красками, а потом измазывали ими лица? Тогда все казалось таким простым.

– Помню, – улыбаюсь я. – Хорошее время, да? Мы ведь были счастливы, верно?

– Были. И сейчас счастливы. – Китти смотрит на меня, ее улыбка дрожит. – Не могу представить себе жизнь без тебя. Что я буду делать…

Официант приносит наши напитки, Китти прячет лицо, наклонившись к сумке, и ждет, пока он уйдет.

– Китс, ты как? – Я касаюсь ее руки, но она качает головой, не жалуя проявление излишней сентиментальности в свой адрес.

– Не знаю, как быть, – говорит она. – Но я хочу хоть что-нибудь сделать.

– Так давай просто выпьем, – предлагаю я.

Китти внимательно изучает мое лицо в поисках какой-нибудь трещинки, которая поможет ей узнать, что я думаю на самом деле. Ее глаза наполняются слезами, она яростно мотает головой.

– Почему бы и нет, черт возьми? – говорит она.

– Хорошо, что ты приехала, Китти, – произношу я. – Правда, спасибо. До этого момента я не осознавал, насколько не хочу сейчас быть один.

– Понятное дело. Я всегда рядом, ты же это знаешь, – она выдавливает улыбку. – И потом, мне надо перекантоваться в твоем номере.

– Я сниму тебе отдельный, – говорю я. – Все равно прожигаю свои деньги.

– Ну раз так, пусть алкоголь льется рекой.

Глава четырнадцатая

Когда мой отец воспитывал меня, он часто повторял, что на каждого из нас у Бога есть свой план, и моя жизнь уже расписана, поэтому от меня требуется только следовать и подчиняться, а выбор – это просто иллюзия. Я давно оставила такое мышление позади, но из-за отголосков воспитания каждая моя мысль и чувство по-прежнему пропитаны этой идеей. Мне противна мысль, что всеми нами управляет один и тот же кукловод, дергая за ниточки, но зато я не удивляюсь, когда захожу в вестибюль Коллекции и вижу Бена Черча. Он смотрит на громадный, полноразмерный портрет мадам Бьянки в напудренном парике и шелковом платье. Своим великолепием она окружает гостей ее обожаемого дома с тех пор, как сюда повесили эту картину.

Отступив немного назад, в тень дверного проема, я наблюдаю за Беном. Он стоит абсолютно неподвижно, руки расслабленно висят вдоль тела, глаза изучают кокетливо склоненную голову мадам Бьянки и ее изящные кисти.

– Бен, – я подхожу к нему.

– Вита, – он поворачивается на звук моего голоса и улыбается. – Надеялся тебя встретить. Послушай, я хотел бы извиниться. Мне стыдно, что я предложил тебе изобретение, над которым работал у себя в сарае. Под сараем я, конечно, имею в виду домашнюю лабораторию по стандартам НАСА и чистое помещение, но знай, что он стоит у меня в саду…

– Чистое помещение в саду? – переспрашиваю я. – Круто.

– Немногие определят чистое помещение как что-то «крутое», – улыбается Бен, – но спасибо.

– А я не похожа на остальных, – говорю я.

– Я заметил.

День выдался ясный, и особняк буквально сияет: прелестные преломления света отражаются от всех поверхностей. В голову приходит идея.

– Сходил вчера на выставку?

– Нет, я виделся с сестрой, которая тоже приехала в Лондон, – он неопределенно взмахивает рукой.

– До открытия еще двадцать минут – этого хватит, чтобы избежать толпы. Позволишь мне устроить индивидуальную экскурсию и познакомить тебя с Прекрасной Ферроньерой?

– Серьезно? – Мое предложение, похоже, его очень обрадовало. – Было бы здорово. Спасибо, Вита.

Из его уст мое имя звучит непривычно.

– Наверное, здорово работать в подобном месте, – говорит Бен, оглядываясь по сторонам. – Такое великолепие и красота. Я часто работаю в своей спальне и смотрю разве что на поля да вересковые пустоши за домом. Хотя они тоже по-своему красивы.

– И на какие поля у тебя открывается вид? – спрашиваю я.

– В основном на Уодсворт, Хептонстолл и Студли-Пайк, – отвечает он. – Необузданная страна Бронте и все такое.

– Я как-то жила пару недель в этом районе, – говорю я. – Там действительно очень красиво.

– И что же ты у нас делала? – спрашивает он.

– Гостила у сестер, с которыми познакомилась в Брюсселе. У них была забавная и шумная семья, для меня это было открытием. Я очень завидовала тому, как они любят и ненавидят друг друга. В своей я чувствовала себя чужой.

– Ах, так ты была белой вороной, – говорит Бен. – Я тоже. Долгое время увлекался готической субкультурой, красил глаза подводкой и все такое.

– Смело, – отвечаю я, искоса поглядывая на него. – Да, наверное, можно и так выразиться. Но я скрывала это, а потом просто сбежала и не вернулась.

– Ого, – присвистывает Бен. – Видать, там целая история.

– Долгая и печальная, – заверяю я, удивившись тому, как легко призналась в этом первому встречному. Кроме Джека и, конечно, Доминика, у меня давно не получалось так естественно рассказывать о прошлом. Возможно, это связано с тем, что он кажется мне земляком: не по стране, а по мышлению. Но это уже опасно напоминает сонет. Джеку было бы что об этом сказать.

Освещение приглушенное, только картины, словно процессия прекрасных призраков, сияют во тьме.

– Потрясающе, – Бен делает глубокий вдох, проходя на середину зала и рассматривая первый портрет. – Дух захватывает.

– Спасибо, – отвечаю я, как будто сама их написала.

– Тебе есть чем гордиться. Это же просто невероятно, – он приближается к Джиневре. – Она выглядит очень печальной.

– Она и была печальна, – говорю я, подходя к нему. – Чувствуешь ее боль? В этом да Винчи не было равных. Он умел запечатлеть эмоцию, мысль и чувство так, чтобы они жили вечно.

Он задумчиво кивает, глаза изучают лицо Джиневры.

– Идем, посмотришь на Прекрасную Ферроньеру, пока остальные не пришли, – с улыбкой говорю я и маню его за собой, – сможешь побыть с ней наедине.

– А я ведь могу привыкнуть к обращению как с ВИП-персоной, – ухмыляется Бен. – О, вот и она.

Он быстро подходит к портрету, встречается с девушкой взглядом и наклоняется ближе. На секунду мне кажется, что он вот-вот ее поцелует.

– Еще миллиметр, и заработает сигнализация, – предупреждаю я его с улыбкой.

– Она олицетворяет собой все, что я чувствую, – он вздыхает, не отводя от нее взгляд.

От того, как Бен на нее смотрит и как о ней говорит, создается впечатление, что он уже знает все ее секреты.

– Ты действительно веришь, что секреты жизни и смерти, бессмертия и исцеления от всех болезней кроются где-то здесь? – спрашивает он и поворачивается ко мне, отчего-то разом напрягшись. – В портрете женщины, чье имя уже никто не помнит?

Мир вокруг вдруг опасно накренился.

– Я это знаю, – говорю я. – Но за все приходится платить. Ты бы хотел жить вечно?

Я ожидала, что он посмеется и отшутится, но вместо этого он всерьез задумывается над ответом. Я почти ощущаю, как тяжесть вопроса ложится ему на плечи.

– Да, – наконец говорит Бен. – Я бы все отдал за то, чтобы легенда оказалась правдой и даровала мне столько времени. Да, я хотел бы жить вечно.

Он глубоко вздыхает, и я чувствую напряжение, повисшее в воздухе.

– Правда?

Он невесело смеется.

– У меня аневризма, которую нельзя прооперировать, – тихо произносит он. – Не уверен, сколько времени у меня осталось, но точно знаю, что этого не хватит для осуществления всех моих планов. Я столько всего откладывал еще с самого детства и так много захотел сделать сейчас…

Наши взгляды встречаются. Сама того не осознавая, я хватаю его за запястье, словно это может помочь удержать его в этом мире.

– Бен, мне очень жаль.

Эти слова так бессмысленны и ничтожны, но они – это все, что у меня есть. Мужчина осторожно высвобождает руку.

– Извини, не стоило сваливать такое на незнакомого человека, – говорит он. – Я неспециально.

– Я рада, что ты со мной поделился, – обхожу Бена и ловлю его взгляд.

– В общем, если обнаружишь какие-нибудь секреты, можешь опробовать их на мне, – он пристыженно качает головой. – За этим я, видимо, и пришел – опять выставить себя дураком. Если тебе посчастливится раскрыть тайну вечной жизни, то из меня выйдет идеальный подопытный.

– А ты не боишься? – спрашиваю я. – Вдруг ты узнаешь правду и это знание тебя разочарует.

– Мне кажется, я уже ничего не боюсь, – отвечает он.

Когда-то я тоже так считала.

Глава пятнадцатая

Мы молча покидаем убаюкивающую, интимную тишину выставки. Я должен быть подавлен и смущен, но этого не происходит. Я думал, Вита испугается или ей станет некомфортно от моих слов, но она восприняла сказанное спокойно и с таким изяществом и серьезностью, какие встретишь не каждый день. Она не отвернулась от меня, скорее, наоборот, повернулась. Это превосходит все мои ожидания.

Мы заходим в светлый, позолоченный коридор, и ослепительный свет буквально вонзается в мой мозг. Горизонт кренится, голова кружится, атомы распадаются и отказываются воссоединяться. Боль накрывает меня.

Натыкаюсь на стену, облокачиваюсь спиной и сползаю то ли на пол, то ли на потолок. Руки дрожат.

Глубоко дышу: семь вдохов, одиннадцать выдохов. Боль повсюду. Из нее состоит весь мир и я сам.

Вокруг эхом раздается голос Виты:

– Чем тебе помочь? Вызвать скорую?

– Нет, нет, не надо. Можешь просто побыть рядом? – Я с закрытыми глазами пытаюсь нащупать что-то, что поможет мне отвлечься от боли, и прижимаю ладони к ледяным мраморным плитам.

Теперь остается только ждать, когда это закончится.

Цвета взрываются, мучительная боль волнами пульсирует во всем теле. Находясь в агонии, я внезапно ощущаю, как Вита касается моего предплечья.

Попробуй на этом сконцентрироваться.

Не понимаю, то ли я падаю, то ли пол поднялся ко мне, но чувствую, как щека вместе с коленями и бедрами прижимается к мрамору. Боль уходит медленно и мучительно, а мир собирается из маленьких, разбросанных кусочков. Неизменна только ее рука на моей.

– Бен? – Ее голос выделяется среди бессмысленного шума, за ним – шаги и голоса других людей, гул машин и разговоры, доносящиеся через открытую дверь. Еще, к своему удивлению, я слышу пение птиц.

– Извини, – шепчу я.

– Ты можешь сесть? Принести воды? – Я разлепляю глаза и вижу, что Вита склонилась надо мной, а ее волосы скрывают меня от людей, столпившихся вокруг.

– Мне уже лучше, – говорю я. – Ты можешь попросить их уйти?

– Нечего тут глазеть! – Вита прогоняет их, словно стаю гусей. – Голова разболелась, подумаешь. Идите смотрите на произведения искусства! Мо, поможешь?

– Так, сынок, я с тобой, – слышу мужской голос, чувствую, как меня подхватывают. Вита сжимает мою ладонь. Каким-то образом я оказываюсь в кресле в другой комнате, темной и прохладной. Кто-то – Вита – дает мне в руку стакан воды. Когда у меня не получается его удержать, она обхватывает мои пальцы своими и подносит стакан мне к губам. Спокойная прохлада воды разливается по всему телу.

– Ты как, приятель? – Я фокусирую взгляд на мужчине в форме охранника. У него длинная борода и добрые глаза. – Вызвать тебе скорую?

– Нет, – отвечаю я достаточно громко. Это прогресс. – Правда, не надо. Не хочу тратить время в больнице, раз мне уже лучше. Извините за доставленные неудобства.

– Все нормально, друг, – заверяет меня Мо. – Пустяки. Мне как-то пришлось выпроводить мужчину, который удовлетворял себя перед картинами с обнаженными женщинами.

– Мы можем тебе чем-то помочь? – спрашивает Вита, присевшая рядом. Позади нее мерцают черно-белые экраны с изображениями выставочных залов.

– Вы уже мне очень помогли, – уверяю я ее.

Дверь открывается, тьму прорезает яркий луч света, и к нам заходит очень элегантная женщина.

– Что случилось? – встревоженно спрашивает она Виту.

– Уже все нормально. Бену просто стало нехорошо. Он подозревает, что перегрелся.

Женщина, видимо, начальница Виты, наклоняется, чтобы посмотреть на меня.

– Вы уверены, что вам не нужна медицинская помощь? – спрашивает она.

– Уверен, но все равно спасибо. Чувствую себя немного глупо. Взрослый мужчина, а забыл выпить воды.

– Вита, побудь с ним, пока это не пройдет, – говорит она. – Я отправлю кого-нибудь из кафетерия принести воды и чего-нибудь перекусить.

– Я тоже отойду ненадолго, – говорит Мо и закрывает дверь. Мы остаемся вдвоем.

– Спасибо, Вита, – шепчу я. – Сначала я заявляю, что могу умереть в любую секунду, а потом и впрямь оказываюсь на грани смерти. Обычно я не разыгрываю такую драму.

– Тебе не за что извиняться. Я рада, что была рядом и смогла помочь. – Ее сердцевидное лицо очень серьезно, в темных глазах плещется беспокойство.

– Ты правда очень помогла. Мне, наверное, пора. – Мне отчаянно хочется уйти так, чтобы она, смотря мне вслед, видела обычного тридцатилетнего мужчину. – Со мной все будет в порядке.

– Я не могу оставить тебя в таком состоянии. – Вита мотает головой, в глазах читается упрямство.

– Я в норме, честно. – Потихоньку встаю. – Йоркширца какая-то головная боль не остановит.

– Но… – Она колеблется и опускает глаза, между бровями появляется небольшая складка.

– Мне пора, – повторяю я. – Со мной все хорошо. Прощай, Вита. Я очень рад, что мы встретились.

– Прощай, Бен.

Мы обнимаемся, Вита крепко сжимает меня, и на мгновение я ощущаю биение сердца под мягким теплом ее тела. Когда я отпускаю девушку, все вокруг воспринимается живее и острее, чувства обрушиваются на меня со скоростью цунами.

Я ухожу так быстро, как только могу.

Глава шестнадцатая

– Вита, ты как? Все еще расстраиваешься из-за того бедолаги? – спрашивает Анна. Она говорила без перерыва на протяжении последних нескольких минут, но я ни слова не услышала.

По правде говоря, я потрясена тем, как на меня повлияло короткое знакомство с Беном. Мы обнялись; я ощутила тепло его тела, видела пульсирующую венку на шее, чувствовала биение сердца. Как это всегда бывает, мне тяжело поверить, что в какой-то момент это все прекратится и человек исчезнет. Уйдет бесследно. Кажется, что такое невозможно, хотя уж я-то должна понимать, что это не так.

– Да, извини, есть такое, – я переключаю свое внимание на Анну и выдавливаю улыбку. – Я внимательно тебя слушаю, честное слово.

– Ты так много работаешь, особенно последние несколько недель. Сделай небольшой перерыв, если нужно, – мягко говорит она. – Я понимаю, что тебе не хочется в отпуск, когда открыта выставка, но пара выходных никому не повредит, – она указывает на картину Мадонны с младенцем, Святой Анной и Иоанном Крестителем, с докладом о которой я должна выступить перед посетителями Национальной галереи. – Скоро наступит небольшое затишье, извлеки из него максимум пользы.

– Спасибо, Анна, – вяло улыбаюсь я.

– Нам всем время от времени нужен отдых, – говорит Анна, похлопывая меня по руке, и поднимается. – Ты всегда можешь со мной поговорить.

– Знаю, – киваю я. – И я тебе за это благодарна.

Анна бросает еще один пристальный взгляд и выходит, оставляя меня в одиночестве. Все силы уходят на то, чтобы не уткнуться лбом в поверхность стола, куда падает солнечный свет, и не заплакать.

Бен взбаламутил спокойные воды моей жизни, воскресив воспоминания обо всех утратах. Чувствовать и помнить опасно – так разрушаются слои защиты, которые я так бережно выстраивала, а за ними прячется одна лишь боль. Я попрощалась с Беном час назад и теперь понимаю, что я не против этой боли. Она напоминает мне, что я живу, и я внезапно чувствую благодарность, хотя долгое время презирала жизнь. Я благодарна, потому что все, чего хочет Бен, – просто жить дальше, но он этого лишен.

Какое облегчение – остаться одной в белой комнате, обшитой панелями. Тишину нарушает только шум дороги, доносящийся через длинное окно. Компанию мне составляет картина матери с ребенком. Да Винчи в лучших своих проявлениях – спонтанный, ласковый и бесконечный. Видна рука мастера. Это не мультяшное изображение, как многие его воспринимают, а набросок. Набросок Мадонны, Иоанна Крестителя у нее на коленях и Анны, матери Марии, сидящей рядом, пока малышка играет со своим двоюродным братом. Казалось бы, просто фигуры, написанные углем и мелом на полотне, сшитом из обрывков холста, но именно эта картина играет особую роль для христианского мира. Как оно и бывает с да Винчи, все гораздо глубже, чем видится вначале. Эта работа – портрет материнства: Анна смотрит на свою дочь, зная, что ей придется пройти через ужасные потери; в ласковой улыбке Марии читается сладкая печаль, словно она предвидит будущее, в котором потеряет детей по воле Бога и человека. Это выражение лица матери, которая осознает, что ребенок недолго будет оставаться рядом с ней.

Я знаю, что такое потеря. Давным-давно, в другой жизни, еще до того, как я освободила себя, я была женщиной, хватавшейся за то, что она не могла удержать.

Быстро выключаю белый экран и поворачиваюсь к нему спиной. Я отпустила эту часть своей жизни, потому что запрещала себе думать о ней, изо всех сил стирая из памяти то, что со мной сделали Бог и человек. У меня не было выбора. Я должна была выжить и двигаться дальше.

Еще задолго до встречи с Домиником я родила мальчика. Сына у меня забрали раньше, чем ему исполнился день.

Что-то в выражении лица Марии заставляет воспоминания подниматься из самых темных глубин. Внезапно я вижу моего ребенка в мельчайших деталях: сияющая кожа медного оттенка, темный пушок на голове, руки сжались в маленькие кулачки, а он сам решительно жмурится, встречая рассвет своей жизни.

Он родился в голубоватом свете раннего утра. Длинные серые тени ползли по комнате, за окном – сельская местность цвета жженой умбры. Я была так молода. В руках уютно устроился мой сын, маленький, но идеальный, готовый к любым возможностям, какие предоставляет жизнь. Помню, как он прижимался к моей груди, и его ушко в виде спирали Фибоначчи. Потоки любви, которые я ощущала к нему, стерли все болезненные, отчаянные и жестокие события, ставшие причиной его появления. Мой драгоценный малыш, которого я полюбила еще до того, как увидела, и с кем я готовилась попрощаться еще до того, как мы встретились.

Тени стали длиннее, пылинки в воздухе начали подсвечиваться золотом восходящего солнца, и какое-то время мы с моим мальчиком нежились в приятном тепле. По небу разлились ручейки расплавленной меди, когда день стал подходить к концу.

Ноги свело судорогой, мочевой пузырь протестовал, спину ломило, между ног не переставая шла кровь. Но я не шевелилась и не отпускала сына, зная, что совсем скоро его заберут, и я больше не буду его мамой.

Когда она пришла за ним, луна висела высоко в небе.

– Куда вы его забираете? – спросила я, отворачивая сына от ее протянутых рук.

– В хорошее место, – сказала она. – Он будет в безопасности, и его будут любить.

Ее слова меня не утешили. Мое материнство подходило к концу. Я не была готова.

– Разве он не может остаться со мной? – умоляла я. – Клянусь, я все сделаю так, как надо, только прошу, не забирайте его.

– Нельзя, – просто ответила она. – Пора.

Я осыпала его лицо поцелуями и шептала обещания.

– Я тебя никогда не забуду, – сказала я. – Буду рядом всю твою жизнь, даже если ты не увидишь меня и не узнаешь. Клянусь, я буду с тобой. Я каждый день буду думать о тебе и о том, как сильно я тебя люблю.

Потом его забрали, и на коже опустевших рук я чувствовала лишь холодный ночной воздух.

После потери Доминика я никому не рассказывала о том, что моего ребенка забрали у меня ясной весенней ночью в монастыре недалеко от Милана в тысяча четыреста девяносто восьмом году, больше пяти веков назад. Никто и не подозревает, что секреты, скрытые в портрете той грустной, потерянной девушки, мне так важны, потому что я и есть она. Я не знаю, что произошло со мной той ночью, как и почему, но вот уже сотни лет я пытаюсь найти способ исправить то, что было сделано со мной без моего согласия.

Веками я наблюдала, как все начинается заново. Любовь, потери, надежды. Я больше не могу выносить этот мир, но сколько бы я ни пыталась покончить жизнь самоубийством и сбежать в объятия смерти, он меня не отпускает. Против моей воли мое сердце каким-то образом сделали неуязвимым.

В своих работах Леонардо скрыл так много секретов. Я из последних сил надеюсь, что в картине, на которой он изобразил меня, бессмертную женщину, пытающуюся умереть и повстречавшую мужчину, который хочет жить, он спрятал ключ к моему освобождению.

Крепка держава, что не алчет славы, —

Так скалам не страшны валов забавы.

Покинутая деревня, Оливер Голдсмит, перевод А. Париной

Глава семнадцатая

– Что случилось? – спрашивает Китти, стоит мне открыть дверь в свой номер. Я снял ей отдельный, но она, похоже, ждала меня. Когда я переступаю через порог, сестра роняет телефон на кровать и садится. – Ужасно выглядишь.

– Ты провела здесь все утро? – спрашиваю я. – За дверями тебя ждет огромный город, а ты сидишь тут и пялишься в телефон?

– Бен, я мать-одиночка, сейчас у меня мини-отпуск, а ты платишь за номер в пятизвездочном отеле. Ничего не делать – это для меня роскошь. Кроме того, я уже бывала в Лондоне. Он ничем не отличается от других городов, только по размеру больше и цены выше. Я приехала к тебе, а не ради осмотра достопримечательностей. И вообще, не уклоняйся от ответа. Что случилось?

– Как обычно, ничего, – вру я. Если расскажу, что мне стало плохо, меня заставят сесть и вызовут сюда маму. – Ходил в Коллекцию Бьянки посмотреть на картину да Винчи.

– На Мону Лизу? – спрашивает она.

– Нет, на другую. Прекрасный портрет.

Подойдя к окну, поднимаю жалюзи и смотрю на улицу. Что-то сегодня днем вызвало цепную реакцию, и теперь все, что казалось мне до этого таким нереальным, пугающе близко.

Китти встает рядом.

– Ты что-то недоговариваешь, – она берет меня за руку, всматриваясь в мое лицо. – Бен, что произошло? У тебя такой вид, будто ты увидел привидение.

– Девушка на портрете… Что-то в ней меня зацепило. Она казалось такой грустной и потерянной. Мне захотелось сказать ей, что все будет в порядке, хотя я, конечно, не мог этого сделать. Ее портрет – это просто призрак печальной молодой женщины, которую никто не помнит. Не хочу, чтобы со мной произошло то же самое. Не хочу умереть и исчезнуть, зная, что рано или поздно обо мне даже не вспомнят.

– Бен, – Китти кладет руку на мое предплечье.

– Не надо, – отхожу, качая головой. – Я буду держать себя в руках. Не хочу провести последние дни в слезах от жалости к себе, мне нельзя терять время.

– Тогда поделись со мной своими мыслями и чувствами, – говорит Китти, внимательно следя за каждым моим движением. Но я думаю только об одном. Об одном человеке.

Я подумываю рассказать сестре о Вите и о картинах, одна из которых якобы кроет в себе секрет вечной жизни, попробовать объяснить ей, как одна странная беседа показалась мне божественным вмешательством. Но как доказать Китти, что это случилось не просто так, когда в действительности ничего особенного не произошло? Мы одни во всей Вселенной и всю жизнь перебиваемся чем попало, а когда время заканчивается, узнаем, что никто не готовит для нас счастливый конец по сценарию.

– Это все так глупо, Китс, – говорю я. – Я хотел ответов – почему и зачем. Но их нет. Я впервые осознал, что нахожусь в полной заднице. Дальше нет ничего. И мне страшно, – мой голос надламывается.

Китти обхватывает мою шею руками.

– Пожалуйста, не бойся. Я рядом. Если захочешь, я все это время буду с тобой.

Я отодвигаюсь, чтобы посмотреть на нее, ее взгляд встречается с моим.

– Не трать время в поисках смысла, – говорит Китти и берет мое лицо в ладони. – Ты жив здесь и сейчас. Вот и все, что нужно помнить. Знаю, со стороны всегда легко говорить, но я с тобой, Бен, правда. Постарайся не погружаться в темноту, оставайся со мной. Как тебе известно, у меня есть два способа борьбы со стрессом: пить и помнить о реке в Египте.

– Ты про Нил?[2] – продолжаю шутку, как она того и хочет.

– Именно так, – говорит Китти. – Будем считать, что все в порядке. Давай поступим следующим образом: я схожу в душ, а потом мы пойдем тратить все твои деньги на дурацкие развлечения для туристов по завышенным ценам, что скажешь?

– Звучит как план, – говорю я и заставляю себя улыбнуться ради сестры.

Глава восемнадцатая

Когда я захожу во двор, Мэрайя сидит на крыльце, нежась в лучах вечернего летнего солнца, которое в это время обычно украшает фасад нашего дома. Компрессионные чулки спущены до щиколоток, коленки прикрыты юбкой, лицо поднято к солнцу, а между пальцами догорает длинная сигарета. Сама безмятежность; она знает, как правильно прожить каждый момент своей жизни, даже когда грани ее личности размываются. Я ей завидую.

– Вечер добрый, – я приветствую Мэрайю улыбкой. – Хороший день?

– Прекрасный. Ты принесла конфеты? – спрашивает она и открывает глаза. Сигарета падает на землю, и ей снова десять лет: она хлопает в ладоши с широко распахнутыми глазами. – Мама отправила меня гулять, чтобы я не путалась под ногами, поэтому я спустилась вдоль реки и весь день прыгала по баржам. Добралась до самого Гринвича!

– Да, удалось раздобыть немного, – я высыпаю пригоршню леденцов в сложенные лодочкой ладони.

Мэрайя смотрит на сверкающие, словно драгоценные камни, конфеты так, будто они и впрямь представляют собой ценность, и убирает их в открытую сумочку.

– Оставлю их на особый случай.

– А ты не боялась? – спрашиваю я, присаживаясь на свою сторону ступенек. – Автостопом с незнакомцами, одна…

– Нет, а с чего бы? – спрашивает Мэрайя, смотрит на свою сумку, достает леденец и незамедлительно отправляет его в рот. – А ты боялась, когда сбегала из дома и пересекала море, чтобы добраться до Лондона?

– Я была в ужасе, – отвечаю я, вспоминая свое опасное путешествие через море к месту, совсем не похожему на все, что я видела раньше.

Доски корабля стонали и кряхтели, как человек при смерти. Запах болезни и пота настолько въелся в воздух, что стал почти осязаем. Голодные глаза пристально следили за мной, из-за чего я почти не спала. Одинокая девушка – очень легкая добыча. Многие поддавались искушению и пытались завладеть мной, вот только они не знали, что на самом деле мне больше восьмидесяти лет и что за эти странные восемь десятков я освоила, как постоять за себя, и никому не позволяла прикоснуться к себе без разрешения. О ноже, спрятанном в одеяниях, никто тоже не догадывался. Когда же они все это узнавали, то оставляли меня в покое.

Я поняла, что мне пора, когда услышала, что мой сын умирает. При его жизни я скрывалась в монастыре неподалеку и издалека наблюдала, как он становится мужчиной, с болью и гордостью следила за мимолетными мгновениями триумфа, за трагедиями и потерями, подчеркивавшими его отвагу. Я наблюдала, как он сгибался под тяжестью лет, и смогла прийти к нему только перед самым концом.

Мой мальчик, мой сынок. Я держала его на закате жизни так же, как и на рассвете. Я верю, что, когда я шептала ему колыбельную под звуки дождя, он узнал меня, мои прикосновения. На смертном одре я окружила его материнским теплом, которое не смогла дать при жизни. Когда его не стало, и я по-настоящему осталась одна, тогда я и нашла в себе мужество уехать. Мир, который я знала, обратился в пыль, и все, что мне оставалось, – это жить.

– Ну раз ты в одиночку приплыла сюда на лодке, вряд ли мои прыжки по баржам – это такое уж большое событие, – говорит Мэрайя, возвращая меня в настоящее.

– Ты была совсем малышкой, а мир был так опасен. Не знаю, почему я не волновалась о тебе еще больше.

Почему-то даже тот мир, на который с неба обрушивались бомбы, казался мне безопаснее.

– Времена были другие, – говорит Мэрайя, рассасывая леденец. Лицо принимает обычное выражение, к ней возвращаются ее восемьдесят лет. – Наверное, мне просто повезло. Может, все были слишком измотаны войной и потому не обращали внимания на оборванок вроде меня. У меня была счастливая жизнь с мамой, папой, Леном и тобой. Конечно, были и горе, и утраты, но мне ничего плохого не сделали, в отличие от тебя. Все эти прожитые годы, люди, что умерли на твоих глазах… Не представляю, как ты держишься, Иви.

От Мэрайи у меня нет секретов. Да и зачем? Ребенком она обожала мои сказки, совсем как ее мать в том же возрасте. Теперь же, когда она состарилась, все истории и воспоминания, которыми я с ней делилась, существуют только в ее настоящем. Для нее нет прошлого или будущего, она живет в «сейчас», где возможно все.

– Ты – одна из причин, почему я еще держусь, – говорю я, касаясь ее щеки. – Моя милая девочка, я знаю, что у тебя была мама, но мне нравится думать, что я была твоей любимой тетей и лучшей подругой. Ты – моя любимая дочь.

– Ты тоже мне как дочь, – хихикает Мэрайя. – Забавно, да? Когда ты уехала, я ужасно по тебе скучала. Но я была рада, что у тебя кто-то появился, как у меня появился Лен. Очень рада, Иви.

– Принести тебе что-нибудь? – спрашиваю я.

– Расскажи мне историю, – просит она, положив голову мне на колено. – Про этого, про Исаака Ньютона.

В ее лице я по-прежнему узнаю черты той маленькой девочки: сверкающие глаза, ямочки на щеках. Когда она пугалась самолетов, а мамы не было дома, она приходила ко мне и точно так же клала голову мне на колено. Я заплетала и расплетала ей косы, гладила по волосам и рассказывала истории, пока опасность не миновала.

– Исаак был потрясающим человеком, – говорю я. – Но, когда я с ним познакомилась, он уже почти сошел с ума. Надеюсь, что это не связано со мной.

– А что случилось? – задумчиво спросила Мэрайя.

– Он хотел в одиночку раскрыть все секреты Вселенной, верил, что предмет изучения алхимиков много веков назад действительно существовал.

Мой милый Исаак, всегда хмурый, недовольный и приблизившийся к чему-то то ли чудесному, то ли ужасному – никогда не понимала, к чему именно. Недолгое время он был моим самым гениальным другом.

– Я поехала за ним в Кембридж, потому что узнала, что он ищет нечто невозможное. Решила, что он захочет встретиться с живым доказательством того, что загадки мироздания существуют. Надеялась, что он поможет мне понять, что со мной произошло.

– Помог? – спросила Мэрайя.

– Нет, но попытка была замечательная, – с толикой сожаления говорю я. – Он единственный, кто был так одержим этой идеей. Каждую минуту бодрствования изучал алхимию, исписывал листы заметками, экспериментировал в надежде стать повелителем пространства и времени. Возможно, он бы даже добился своей цели, но раньше, чем это произошло, либо его одержимость, либо работа со ртутью, либо и то и другое привели к тяжелому заболеванию. Я написала его семье, которую он ненавидел, и они забрали его домой. Он очень злился на меня, но я не хотела стать причиной его смерти. Потом Исаак выздоровел, ну а остальное ты знаешь. После этого он больше не занимался алхимией и не публиковал свои исследования. Меня он тоже видеть не хотел, так и не простив за то, что я отправила его домой.

– Ну не знаю, гений он там или нет, но придурок явно, – говорит Мэрайя, и мы обе хохочем.

– Уложим тебя в постель? – спрашиваю я.

– Ой, нет, спасибо, – отвечает Мэрайя. – Я чувствую себя счастливей некуда. Лен скоро вернется, и мы пойдем на танцы. А ты, Иви? Где твой парень?

Провалиться в мир ее воспоминаний, попутешествовать во времени и вернуться к дерзкой и энергичной Эвелин, чтобы танцевать всю ночь так, будто завтра никогда не наступит, – это соблазнительно, но я уже не такая, какой была, когда носила это имя. Теперь я серьезнее отношусь к своим переживаниям.

– Я его давно не видела, – грустно говорю я. – Он уехал.

– Сражается? – спрашивает Мэрайя и смотрит на безоблачное небо. – А сегодня будут бомбы?

– Нет, – заверяю я. – По радио сказали, что бомбежки не будет.

Дверь открывается, появляется Вив с пакетом, который тут же отправляется в мусорный бак.

– На сегодня я закончила, Мэрайя! – говорит она. – Марта скоро приедет. Увидимся завтра. Постарайся не нарываться на неприятности, хорошо?

– Я иду на танцы, – радостно говорит Мэрайя. – Иви сказала, что бомб сегодня не будет.

Я смотрю на свою узенькую переднюю дверь. На мгновение позволяю себе понежиться на солнечном крыльце вместе с Мэрайей, где все происходит одновременно и нет боли, потому что ничего не утеряно.

– Мэрайя, как тебе удается оставаться такой счастливой? – спрашиваю я.

– Просто я не ты, – беззаботно говорит она. – Тебе приходится жить со всем этим грузом, а моя жизнь все равно что секунда для Бога.

Сидя на кровати, я открываю ноутбук и гуглю Бена. Сама не знаю, зачем мне это, но я быстро нахожу его веб-сайт, согласно которому он занимается «разработкой оптических конструкций для малого бизнеса».

На фотографии он сидит на крыльце с собакой с торчащими ушами, длинные пальцы почесывают шерсть, губы вот-вот растянутся в улыбке.

Чувствую себя так, будто мне отвесили пощечину: здесь он еще не знает, что ждет его в будущем. Надо быть благодарной и радоваться своей судьбе: за десятки прожитых жизней я сумела излечить сломленную, напуганную девчушку и стать той женщиной, которой являюсь сейчас. Мой опыт и боль должны быть причиной двигаться вперед, а не смотреть назад. Я пережила войну, голод и чуму, несмотря на все их решительные попытки меня умертвить. Я всегда подозревала, что не могу убить себя. Однажды после смерти Доминика, окончательно решив, что не хочу жить дальше на этой земле без него, я набрала себе теплую ванну, приняла два десятка транквилизаторов, запила их бутылкой хорошего красного вина и вскрыла себе вены тем же ножом, что привезла из Милана. Завороженно наблюдая, как кровь смешивается с водой, я радовалась, что все закончилось и теперь мое ноющее тело наконец отдохнет. Но следующим утром я очнулась в ванне с холодной розовой водой, на теле не осталось даже шрама.

Тогда я убедилась, что выхода у меня нет.

Все это время я искала ответы, пытаясь понять, что со мной произошло, мечтала умереть. Но что, если я могу помочь кому-то, кто хочет жить?

Но если – если – я свяжусь с ним снова, для кого это будет на самом деле? Для него или для меня?

Закрыв ноутбук, залезаю рукой под кровать и достаю шкатулку из красного дерева – сувенир со времен дружбы с Исааком. Открываю крышку и задумываюсь.

А вдруг я – единственная, кто может его спасти?

Глава девятнадцатая

– И что теперь? – спрашивает Китти, когда мы выходим из автобуса и осматриваемся. – Где мы вообще?

Я разглядываю карту в телефоне.

– Кажется, мы… В Уоппинге. По-моему, мы сели на правильный автобус, но уехали не в ту сторону.

– Уоппинг, значит, – прищуривается Китти.

– Слушай, когда мы бежали за автобусом, ты не выказывала особого недовольства и не говорила, что мы уедем не туда. И вообще, я в Уоппинге не бывал. Так что будем плыть по течению и посмотрим, куда это нас приведет.

– Уоппинг, – повторяет Китти. – Совсем не то, что я себе представляла, но, если ты найдешь мне паб и купишь выпить, я в деле.

– О, смотри, вот отличный вариант, – я показываю ей экран телефона. – Проспект Уитби в пяти минутах от нас, пойдем туда. Похоже, это самый старый паб в Лондоне. А какая у него история! Пираты, контрабандисты, головорезы, все в этом духе.

– Прекрасно, – отвечает Китти без особого энтузиазма, но все же берет меня под руку.

Мы идем в сторону реки, ориентируясь по карте, до тех пор, пока не упираемся в обветшалое георгианское здание из темного кирпича и с эркерами в черных рамах.

– Паб существует примерно с тысяча пятьсот двадцатого года, – читаю я вслух, когда мы заходим внутрь. – Тут даже есть плитняк того времени!

– Главное, чтоб алкоголь лился рекой, – говорит Китти. Она уже собирается к барной стойке, когда я замечаю кое-что интересное и хватаю ее за руку.

– Смотри! – я указываю на плакат А4, привлекший мое внимание. Он висит среди объявлений о квизах, записи на мини-футбол и соревнованиях по дартсу. – Пять минут назад началось на втором этаже. Пошли посмотрим?

Китти возвращается, изучает никудышную ксерокопию плаката с низкокачественным изображением и надписями, сделанными от руки, и смотрит на меня с искренним недоумением.

– С ума сошел? – восклицает она. – У наших ног весь Лондон и твои деньги, а ты хочешь провести вечер в компании каких-то неудачников, называющих себя Клуб «Тайная Вечеря»? Какого черта?

– Тут написано, что они интересуются эпохой Возрождения и да Винчи. Что-то часто он последнее время фигурирует в моей жизни. Может, это знак? Китти, хватит закатывать глаза.

– Извини, это рефлексы младшей сестры, – говорит она. – Продолжай, я слушаю. О, смотри, сейчас счастливый час!

– У меня предчувствие, – говорю я и ловлю ее взгляд.

– Предчувствие, – повторяет за мной Китти. От ее ободряющего сарказма не остается и следа.

– Да, – пожимаю плечами я.

– Бен, мы уже говорили о твоих чувствах, а теперь собирались выпить, – она смотрит на меня. – Тебе кажется, что ты найдешь ответы и причины этой ужасной, несправедливой и совершенно невозможной ситуации здесь, в пабе в Уоппинге. Но это не так. Поэтому я умоляю тебя, не надо.

– Что не надо? – спрашиваю я, хотя уже знаю ответ.

– Видеть во всем квесты, в итоге ты только причинишь себе боль.

– Квесты? – переспрашиваю я.

– Да, где ты – Дон Кихот, а я – толстяк на осле.

– Так я мертвый поэт или Дон Кихот? Определись уже.

– Ты – все трагические герои, – мягко говорит она. – Я не могу защитить тебя от того, что творится в твоей голове, но могу хотя бы попытаться спасти от бесполезных поисков чудес в местах, где их нет. Например, в дряхлой комнате на втором этаже паба.

– Я не… – вру я.

– Не вынуждай меня ходить за тобой по пятам, как в детстве, когда я каждую субботу плелась за тобой в тот книжный магазинчик и следила, чтобы тебя не избили парни из школы, пока ты сидел на полу и читал. Так себе выходные для двенадцатилетки. Я должна была ходить с подружками по магазинам и тырить помады. Твоя жизнь слишком коротка, чтобы гнаться за чем-то призрачным, Бен.

– Я просто хочу заглянуть к ботанам на праве ботана, – говорю я. – И вообще, я думал, что тебе тоже нравилось рассматривать книги.

– Ни один интересный человек не любит рассматривать книги, Бен, – говорит она. – Я притворялась ради тебя. Исключение – книги Джилли Купер, надо отдать ей должное, у нее я многому научилась.

– Китс, – я кладу руку ей на плечо. – Я не собираюсь искать там ответы, играя в «битву с ветряными мельницами», я хочу пойти туда, потому что я ботан, и они, по-моему, тоже. Именно так я себе представляю хороший вечер. И ты позволишь мне туда пойти, потому что ты верная и добрая. И потом, представь, как тебе будет весело измываться над нами.

– Это да, – невозмутимо соглашается Китти. – Но не заходи туда с видом потерянного мертвого поэта на осле.

– Скорее, все как раз наоборот, – говорю я. – Мне почему-то кажется, что меня нашли.

Китти заключает меня в крепкие объятия.

– Ты же понимаешь, что теперь я буду вечно дразнить тебя за эти слова?

Где-то с десяток человек умолкает, когда я открываю дверь в комнату заседания клуба.

– Еще не поздно уйти, – громко шепчет Китти у меня за спиной, хотя уже явно поздно.

– Привет! – говорит один из участников. – Извините, мы не ждали гостей. Несмотря на наши плакаты, к Тайной Вечере никто никогда не присоединяется. Вообще никогда.

– По сути, это первое правило Тайной Вечери – мы единственные сюда и приходим, – говорит другой молодой человек с усмешкой.

– А нам можно? – спрашиваю я. – Не хотелось бы вас обременять.

– Действительно, не хотелось бы, – подтверждает Китти.

– Нет, все в порядке, не уходите, – в разговор вступает еще один участник. – Нам нужна свежая кровь.

– Мы не занимаемся жертвоприношениями, если что. Привет, я Дэв, – добавляет другой молодой человек и обаятельно улыбается моей сестре.

– Но нас уже нужное количество, – говорит первый. – Так что…

– Нужное количество? – спрашивает Дэв.

– Нас тринадцать, тринадцать апостолов на…

– Наш тринадцатый участник давно не появлялся, и вообще, у нас нет такого правила, – парирует Дэв, – иначе зачем было вешать плакаты? И мы никак не ограничены религией.

– Верно, такого правила нет, – вмешивается старший в группе, мужчина лет сорока с седеющей бородой и коротко остриженными волосами. – Мы люди пытливых умов, и нашему любопытству нет предела. Думаю, ты согласишься со мной, Иэн. – Иэн пожимает плечами и садится. – Добро пожаловать в клуб «Тайная Вечеря»!

– Я Бен, а это Китти, – говорю я, присаживаясь рядом с сестрой. – Я инженер-оптик, специализируюсь на разработке линз. Не так давно начал увлекаться работами да Винчи.

– А кто не увлекается, – бормочет Иэн, будто я сказал что-то про S Club[3] на собрании клуба любителей трэш-метала.

– А я просто его несчастная спутница, – говорит Китти.

– Мы все очень рады с вами познакомиться, – говорит старший. – Меня зовут Негаси, я увлекаюсь астрофизикой и древней астрономией. Дэва вы уже знаете, он инженер-механик, Иэн – промышленный химик, – он перечисляет имена остальных, но я тут же их забываю. – На наших встречах мы всегда вкушаем красное вино, пресный хлеб и ассорти сыров. Могу я вам что-нибудь из этого предложить?

– Бокал вина, спасибо, – отвечаю я.

– И побольше, – Китти улыбается Дэву и выглядит куда радостнее, чем вначале.

– Как вы о нас узнали? – спрашивает Негаси, наливая нам вино.

– На самом деле случайно, – говорю я. – Сели не на тот автобус, дошли до паба, увидели плакат внизу. Что-то вроде «оказались в нужное время в нужном месте».

– О клубе «Тайная Вечеря» так обычно никто не отзывается, – шутит Негаси.

Прежде чем я успеваю ответить, дверь открывается и заходит женщина в длинном бархатном платье цвета пыльной розы, почти подметающим пол подолом, расшитым лимонно-зеленым бисером. В руках у нее большая деревянная шкатулка. Слышатся негромкие возгласы, приветствия и добродушные «Смотрите, кто к нам пожаловал!»

– Знаю. Знаю, я давно не приходила, но, думаю, вы меня простите, увидев, что я… – Глаза Виты расширяются, когда она замечает меня. Губы сначала формируют удивленное «о», а потом растягиваются в красивейшей улыбке.

– Бен, – произносит она.

Глава двадцатая

Мои щеки примерно того же оттенка, что и мое платье Biba из шестидесятых. Я сажусь рядом с Негаси. Друзья в шутку жалуются, что я не удосужилась прийти на несколько последних встреч, и проявляют явный интерес к моей таинственной шкатулке.

– Я-то не против, но это ведь ты основала клуб, – с улыбкой поддразнивает меня Дэв.

– Знаю, знаю, – говорю я. – Немного замоталась с да Винчи.

– Но оно того стоит, – говорит Бен. – Выставка у Виты просто потрясающая.

– Вы знаете друг друга? – спрашивает Иэн.

– Не совсем, вчера познакомились, – отвечает Бен. – Китти, это Вита, куратор Коллекции Бьянки.

– Круто, – улыбается девушка. – Я сестра Бена.

– У вас похожие улыбки, – говорю я.

– Так что ты принесла, Вита? – спрашивает Иэн, когда я бросаю взгляд на Бена. Я и не замечала, какие у него широкие плечи и грациозные руки. Его глаза встречаются с моими, грудь и шею охватывает жар.

– Это мой новый проект – изучаю точки пересечения науки и алхимии. Первые ученые предсказали многие из открытий, совершенных в нынешнее время. Вдруг из прошлого можно извлечь что-то еще?

– То, что нужно, – говорит Дэв, нетерпеливо потирая руки. – Покажешь?

Я ставлю шкатулку, которую успела забрать из лаборатории Исаака до ее закрытия, в центр стола. Все подаются вперед.

– Я нашла этот инструмент в Кембридже несколько лет назад. Шкатулка в хорошем состоянии, создана под размер устройства в начале семнадцатого века. Очевидно, она для чего-то предназначена, вот только я не могу понять, для чего именно. Эта загадка сводит меня с ума. Что, если это ключ к какому-нибудь современному открытию? Понимаю, шансы малы, но ведь нет ничего невозможного.

– Кроме путешествий во времени, – бормочет Иэн.

– Что значит «нашла»? – спрашивает Дэв. – Она что, выпала из кузова грузовика?

– Поверишь, если скажу, что нашла ее на блошином рынке? – отвечаю я.

– Если это поможет делу, то да, поверю, – Дэв одаривает Китти обворожительной улыбкой.

Осторожно открыв шкатулку, я вынимаю ее содержимое, представляющее собой цельную конструкцию. Необычный прибор изготовлен из латуни и оснащен мастерски выполненными стеклянными линзами ручной работы разных размеров и толщины.

– У меня была версия, что это неудавшийся прототип микроскопа, – достаю последнюю деталь, вынимаю ее из бархатного мешочка и аккуратно устанавливаю призму на подставку в верхней части механизма, – или какой-то оптический эксперимент. Но для чего он нужен, я так и не разобралась. Есть идеи?

– Позвольте, – Майк рассматривает устройство поверх очков, в то время как вокруг стола начинает подниматься возбужденный гул.

– Ну и головоломка, – говорит Том. Он начинает тянуться к устройству, но в последний момент замирает в нерешительности. – Можно?