Тайна леди Одли

Mary Elizabeth Braddon Lady Audley's Secret

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Глава I. Люси

Поместье притаилось в лощине, что славилась первоклассным строевым лесом и роскошными пастбищами. К дому вела длинная липовая аллея, по обе стороны от которой зеленели пышные луга; пасущиеся там быки и коровы устремляли на путников пытливые взоры из-за высокой живой изгороди, словно интересуясь, что им нужно, ведь рядом не проходило никаких проезжих дорог, и если вы не направлялись непосредственно в Одли-Корт, то вам тут вовсе нечего было делать.

В конце аллеи возвышалась старинная башня с арочным проходом и диковинными, сбивающими с толку часами: их единственная стрелка каждые шестьдесят минут рывком перескакивала с одной цифры на следующую. Пройдя под сводами арки, вы сразу же попадали в сады Одли-Корта.

Перед вами расстилалась мягкая, шелковистая лужайка с рассыпанными там и сям кустами рододендронов – необыкновенно яркими и сочными, других таких во всем графстве было не найти. Справа – огороды, пруд с рыбой, фруктовый сад, окаймленный пересохшим рвом и полуразрушенной крепостной стеной, которая густо заросла плющом, желтой заячьей капустой и темно-зеленым мхом. Слева пролегала широкая дорожка, по которой в давние времена, когда здесь располагался монастырь, прогуливались рука об руку смиренные монахини. Стену окружали сумрачной завесой почтенные дубы, оживлявшие своими очертаниями плоский ландшафт.

Старый дом, выстроенный без всякого плана, стоял фасадом к арке, буквой П. Окна отличались невиданным разнообразием: маленькие и побольше, с массивными рамами и разноцветными витражами, со старинными хрупкими решетками, дребезжащими от малейшего дуновения ветра, и совсем новые с виду, словно появились только вчера. Над острыми коньками крыши возвышался целый лес дымовых труб. Создавалось впечатление, что в силу почтенного возраста и долгих лет службы они давно рухнули бы вниз, не удерживай их в своих объятьях вездесущий плющ, добравшийся и до крыши. Парадная дверь втиснулась в угол башни, будто прячась от непрошеных гостей. При всем том она явно имела благородное происхождение – сработанная из старого дуба, обитая громадными железными гвоздями с квадратными шляпками, такая толстая, что на удар тяжелого металлического молотка отзывалась лишь невразумительным глухим звуком, и гости знали, что следует, не теряя понапрасну времени, прибегнуть к помощи колокольчика, скрытого в зарослях плюща: никакой стук не пробьется сквозь эту несокрушимую твердыню.

Славная, глубокая старина! Попадая сюда, посетители обычно приходили в неописуемый восторг и испытывали непреодолимое желание покончить с прежней жизнью и остаться здесь навсегда: разглядывать тенистый пруд, считать пузыри, когда плотва и карпы подплывают к поверхности воды… Его величество покой возложил свою ласковую длань на каждое дерево и цветок, на сонный пруд и тихие аллеи, на темные углы старомодных комнат с широкими подоконниками за цветными стеклами, на сочные луга, даже на полуразрушенный колодец в кустах, праздный ворот которого давно уже никто не поворачивал, бечевка сгнила, а ведро обрело последнее пристанище на дне. Знатное место – дом, где немудрено заблудиться всякому, кто опрометчиво решит проникнуть в его тайны в одиночку. Ни одна комната не связана с другой, любое помещение переходит в другое, внутреннее, и через него можно выйти по узкой лестнице к двери, которая, в свою очередь, возвращает вас в самую неожиданную часть дома, от которой вы находились дальше всего. До такого не додумался бы ни один архитектор, это жилище мог создать лишь старый добрый зодчий – время. То пристроит новую комнату, то уберет другую, то разрушит очаг, помнивший династию Плантагенетов, и возведет на руинах камин в стиле Тюдоров, а то развалит стену времен саксонского владычества и пощадит арку, возведенную в эпоху норманнов. С годами дом обзавелся узкими высокими окнами времен королевы Анны, а в дополнение к трапезной времен Вильгельма Завоевателя получил столовую в стиле ганноверской династии. За одиннадцать столетий своего существования дом превратился в удивительный архитектурный феномен, подобного которому не найти во всем Эссексе.

Имелись в особняке и потайные комнаты, как же без них. Как-то в детстве дочь нынешнего владельца, сэра Майкла Одли, случайно обнаружила такую секретную каморку. Девочка играла в детской, и вдруг у нее под ногами треснула половица, после чего обнаружилось, что там есть ступеньки, ведущие в тайную комнатушку между полом детской и потолком комнаты, находящейся под ней. Тайник оказался настолько маленьким, что в нем можно было только лежать, однако там нашелся старинный дубовый сундук, а в нем лежало полное облачение католического священника, припрятанное в ужасные времена, когда принадлежность к этой религии грозила смертью.

Давно пересохший внешний ров зарос травой, нависшие над ним ветви плодовых деревьев отбрасывали причудливые тени на склон. По внутреннему периметру рва, как я уже говорила, был выкопан рыбный пруд, вдоль которого тянулась липовая аллея, так густо затененная кронами деревьев, будто сама природа устроила тут место для тайных свиданий. Невзирая на относительную близость к дому, здесь вы могли, не опасаясь разоблачения, хоть готовить государственный переворот, хоть обмениваться любовными клятвами.

В конце аллеи, в непролазных зарослях кустарников и сорных трав, прятался старый колодец. В свое время он хорошо потрудился: хлопотливые монашки собственноручно извлекали из его недр студеную воду. Потом он пришел в упадок, и никто в Одли-Корте не помнил, жив ли питающий его ручей. Несмотря на уединенность липовой аллеи, ею давно никто не пользовался в романтических целях. Прохладными вечерами сэр Майкл Одли частенько выходил на прогулку, дымя сигарой. У него под ногами вертелись собаки, а рядом выступала прелестная молодая жена. Однако проходило каких-нибудь десять минут, и супругов начинал утомлять шепот лип над неподвижным прудом с водяными лилиями, и они возвращались домой, в гостиную, где миледи играла мечтательные мелодии Бетховена и Мендельсона до тех пор, пока супруг не засыпал в кресле.

Баронет Одли женился вторично три месяца спустя после достижения пятидесяти шести лет. Высокий, статный мужчина с глубоким звучным голосом и выразительными черными глазами, непоседливый, как мальчишка, и все еще считавшийся лучшим наездником графства, он чрезвычайно огорчался, глядя на свою седую бороду, выдававшую возраст. Сэр Майкл вдовел целых семнадцать лет, и его единственная дочь Алисия, которой недавно исполнилось восемнадцать, явно не горела желанием делить Одли-Корт с мачехой. С раннего детства мисс Алисия властвовала в доме безраздельно. Она носила в карманах шелковых передников все ключи, теряла их в кустах и роняла в пруд, причиняя тем самым немало хлопот домочадцам, и со временем свято уверовала в то, что на ней держится весь дом.

Однако с появлением мачехи власть мисс Алисии закончилась. Теперь, о чем бы ни просила дочь баронета экономку, та неизменно отвечала, что необходимо обратиться к миледи, и девушка получала желаемое только с согласия новой жены отца. Поняв это, Алисия, прекрасная наездница и неплохая художница, стала проводить большую часть времени на природе, гарцуя по зеленым лугам и заполняя альбом рожицами деревенских детей, а также изображениями коров, быков и всякой другой живности, попадавшейся на пути. В отношениях с молодой супругой баронета она раз и навсегда взяла неприязненный тон, и миледи, несмотря на все свое дружелюбие, не могла победить предвзятость юной падчерицы или убедить избалованную девчонку в том, что она не стремилась нанести ей личное оскорбление, выйдя замуж за сэра Майкла.

По правде говоря, это замужество представляло собой весьма выгодный союз, который неминуемо вызывал зависть, а то и ненависть представительниц слабого пола. Будущая леди Одли приехала в Эссекс, чтобы стать гувернанткой в семье врача, проживающего в соседней деревушке. Никто не знал о ней ничего, кроме того, что она прибыла из Лондона, откликнувшись на объявление доктора Доусона, помещенное в «Таймс». Единственная рекомендация удостоверяла, что мисс Люси Грэм работала учительницей в Бромптоне; впрочем, этого оказалось достаточно, чтобы доктор Доусон принял девушку в свой дом и сделал наставницей своих дочерей. Оставалось лишь удивляться тому, что гувернантка со столь выдающимися и многообразными талантами согласилась на столь скромные условия. Мисс Грэм совершенно удовлетворяло ее положение. Она разучивала с девочками сонаты Бетховена, учила писать пейзажи с натуры и по воскресеньям ходила в скромную церквушку с таким умиротворенным видом, словно мечтала прожить так до конца своих дней.

Местные жители, понаблюдав за ней, решили, что девушка с таким добрым и легким нравом будет счастлива в любых обстоятельствах.

Где бы ни появлялась Люси Грэм, она несла с собой радость и свет. Когда она входила в бедную хижину, казалось, что под нищенскую кровлю заглядывает солнечный луч. Побеседовав с четверть часа с какой-нибудь жалкой старухой, она так радовалась восхищению беззубой кошелки, словно все это время выслушивала комплименты от маркиза. Когда она уходила, не дав ни гроша (скромное жалованье не оставляло места щедрости), старуха посылала вслед такие похвалы ее благородству и доброте, каких не удостаивала и свою главную благотворительницу, жену викария. Мисс Люси Грэм обладала волшебной властью – очаровывать словом и опьянять улыбкой. Все вокруг ее любили и превозносили до небес. Мальчишка, открыв ей ворота, вприпрыжку бежал домой, спеша поведать матери, каким ангельским голосом поблагодарила его удивительная девушка за маленькую услугу. Церковный служка, провожавший ее до скамьи, где сидело семейство доктора, викарий, видевший ее нежные голубые глаза, устремленные на него, когда он читал проповедь, носильщик с железнодорожной станции, доставлявший ей время от времени письмо или посылку, не требуя вознаграждения, наниматель, его гости, ученицы, прислуга – все единогласно соглашались, что Люси самая замечательная девушка на белом свете.

Должно быть, слухи эти проникли в тихие комнаты Одли-Корта или сэр Майкл заприметил миленькое личико девушки в церкви – так или иначе, он почувствовал вдруг неодолимое желание поближе познакомиться с гувернанткой доктора Доусона.

Он намекнул о своем желании достойному доктору, который устроил у себя небольшой прием, пригласив викария с супругой и баронета с дочерью.

В тот тихий вечер решилась участь сэра Майкла. Он не мог более противиться очарованию голубых глаз, грациозной лебединой шеи и склоненной головки под водопадом пышных волос, тихой музыке нежного голоса, гармонии женской прелести, которой была с лихвой наделена эта девушка, не мог идти против судьбы. Да, это судьба! Никогда прежде он не любил. Брак с матерью Алисии представлял собой лишь скучную сделку, призванную сохранить имение в руках семьи. Никакие силы не могли раздуть слабую искорку любви к первой жене до яркого пламени. И вот пришла настоящая любовь – с томлением, сомнениями и беспокойством, с мучительным страхом, что возраст может стать неодолимой преградой на пути к счастью. Сэр Майкл вновь всеми фибрами души возненавидел свою седую бороду и почувствовал неистовое желание вернуть молодость, шевелюру цвета воронова крыла и тонкую, как двадцать лет назад, талию. Потекли бессонные ночи и унылые дни, которые скрашивало только любимое лицо, случайно мелькнувшее в окне, когда баронет проезжал мимо докторского дома. Все эти многочисленные симптомы указывали на горькую правду: в солидном, трезвом возрасте пятидесяти пяти лет сэра Майкла Одли поразил ужасный недуг, именуемый любовью.

Вряд ли баронет, ухаживая за девушкой, сознательно рассчитывал на свое богатство и положение в обществе. Если подобные мысли и приходили ему в голову, то он гнал их прочь, содрогаясь от отвращения. Мысль о том, что очаровательное и невинное существо способно прельститься домом и титулом, приносила ему невыносимые страдания. Нет, он надеялся, что молодая девушка (никто в точности не знал, сколько ей лет, однако предполагали, что чуть более двадцати), не видевшая в жизни ничего, кроме тяжкого труда и зависимости, еще ни к кому не испытала глубокой привязанности и он, первый мужчина, окруживший ее нежной заботой, вниманием и покровительством, напомнит ей отца, которого она, вероятно, потеряла, сумеет стать необходимым, завоевать ее юное сердце и заполучить руку. Несомненно, то были романтические грезы, и все же нашему герою подобное развитие событий казалось вполне реальным. Что касается Люси Грэм, то она словно не замечала авансов баронета и никогда не прибегала к уловкам, которые применяют женщины, стремясь поймать в свои сети богатого мужчину. Она привыкла к всеобщим восторгам, и поведение сэра Майкла не производило на нее особого впечатления. Опять же, сэр Майкл вдовел так долго, что никто уже и не чаял увидеть его под венцом второй раз. В конце концов миссис Доусон решилась заговорить об этом с гувернанткой. Они сидели в комнате для школьных занятий. Супруга врача держала в руках вышивку, а Люси наносила последние штрихи на акварельные наброски учениц.

– А известно ли вам, дорогая мисс Грэм, – промолвила миссис Доусон, – что вы должны считать себя редкой счастливицей?

Гувернантка подняла прелестную головку от акварели и удивленно взглянула на хозяйку, тряхнув золотистыми кудрями. Когда на них падало солнце, эти восхитительные кудряшки, мягкие и пушистые, образовывали сияющий нимб вокруг ее головы.

– Что вы имеете в виду? – спросила она, погрузив кисточку из верблюжьей шерсти в аквамарин на палитре и осторожно проведя ею по лиловой полосе, чтобы подчеркнуть линию горизонта на рисунке.

– Я хочу сказать, милочка, что вам ничего не стоит стать леди Одли, то бишь хозяйкой Одли-Корта.

Люси уронила кисточку на рисунок и покраснела до корней волос, а затем смертельно побледнела.

– Да не волнуйтесь вы, – утешила ее докторская жена, – никто не заставит вас выйти замуж за сэра Майкла Одли силой. Разумеется, это был бы замечательный союз. У сэра Майкла солидный доход, и он самый щедрый мужчина в округе. Вы заняли бы высокое положение и могли бы сделать много добрых дел. Но, как я уже сказала, вы должны руководствоваться только собственными чувствами. Добавлю одно: если знаки внимания с его стороны вам неприятны, то не совсем честно с вашей стороны поощрять дальнейшие ухаживания.

– Внимание… ухаживания? – обескураженно пробормотала Люси. – О чем вы, миссис Доусон? У меня и в мыслях не было… Я и вообразить не могла…

Девушка умолкла и глубоко задумалась, облокотившись о стол и обхватив голову руками. Она носила на шее узкую черную ленточку то ли с медальоном, то ли с крестиком, а может, с миниатюрой, однако всегда прятала безделушку под платьем и сейчас, нервно сжав спрятанный на груди предмет, сказала:

– Видите ли, миссис Доусон, некоторые люди рождены под несчастливой звездой. Для меня было бы слишком большой удачей стать леди Одли.

Она произнесла это таким горестным тоном, что супруга доктора посмотрела на нее с искренним удивлением.

– Это вы-то несчастливы! – воскликнула миссис Доусон. – Не гневите бога! Вы талантливая, жизнерадостная девушка, на вас смотреть приятно… Честное слово, не знаю, что мы станем делать, когда сэр Майкл вас похитит.

Впоследствии они не однажды возвращались к этой теме, и Люси никогда больше не выдавала своих чувств, когда речь заходила о восхищении баронета. В докторском семействе молчаливо решили, что как только сэр Майкл сделает предложение, гувернантка, само собой, его примет: для девушки без состояния упустить такой шанс – величайшая глупость.

Однажды туманным августовским вечером сэр Майкл, сидя рядом с Люси Грэм у окна в маленькой гостиной доктора, воспользовался тем, что хозяева оставили их одних, и открыл девушке свое сердце. Немногословно, однако весьма торжественно он попросил ее руки. Было нечто трогательное в его повадке и самоуничижительном тоне, ведь он понимал, что вряд ли может рассчитывать на взаимность чувств молодой красавицы, и скорее желал отказа, пусть даже грозящего ему разбитым сердцем, чем согласия без любви.

– Нет большего греха, чем идти замуж без любви, Люси, – серьезно заявил он. – Поскольку вы мне дороги, я не хотел бы, несмотря на свое сердечное желание и страх разочарования, чтобы вы совершили такой грех ради моего счастья. Брак, продиктованный любыми мотивами, кроме искренности и любви, обречен на неудачу.

Люси Грэм смотрела не на сэра Майкла, а вдаль, в туманные сумерки над садом, и баронет, видя только профиль девушки, не мог уловить выражения ее глаз. Если бы ему это удалось, он увидел бы тоскливый взгляд, устремленный не к горизонту, а гораздо дальше, в бесконечную неизвестность, в иной мир.

– Люси, вы слышите меня?

– Да, – печально отозвалась она.

Впрочем, в ее тоне не проскользнуло ни холода, ни обиды.

– И каков ваш ответ?

Несколько мгновений она сидела молча, не отрывая взгляда от темнеющего пейзажа. Затем повернулась к сэру Майклу с неожиданной страстью, которая осветила ее лицо новой, чудесной прелестью, заметной даже в нарастающей мгле, и упала перед ним на колени.

– Нет, Люси, нет! – горячо запротестовал он. – Не надо, прошу вас, не здесь!

– Нет, здесь, – промолвила она с необыкновенной страстностью, не громко, но сверхъестественно отчетливо, – и только здесь! Как вы добры, щедры, благородны! Полюбить вас! Женщина в сто раз красивее и добродетельнее меня могла бы полюбить вас от всей души. Но вы ждете от меня слишком многого. Только подумайте, какую жизнь я вела. С самого раннего детства я не видела ничего, кроме бедности. Отец мой был джентльменом – умным, образованным, великодушным, красивым и… нищим. Мать моя… Впрочем, позвольте мне о ней умолчать. Бедность и лишения, унижения и потери. Нет, при вашей спокойной и обеспеченной жизни вам не понять, не прочувствовать всего, что пережила я. Не требуйте от меня слишком многого. Поймите, я не могу быть бескорыстной, я не настолько слепа, чтобы не видеть благ, что сулит мне такой союз. Нет, я не могу! Не могу!

За ее возбуждением, за этой страстной горячностью скрывалось нечто такое, чему трудно было дать точное определение и от чего баронет почувствовал смутную тревогу. Меж тем Люси по-прежнему стояла на коленях у его ног, чуть ли не ползала перед ним. Тонкое белое платьице разметалось по полу, светлые волосы падали на плечи, большие голубые глаза блестели в сумерках, а руки сжимали черную ленточку, словно та ее душила.

– Вы слишком многого от меня ждете, – повторила она.

– Люси, скажите прямо, я вам отвратителен?

– Нет, вовсе нет!

– Вы любите другого?

– Я никого не люблю, – расхохоталась она. – Никого в целом свете.

Баронет обрадовался, хотя смех девушки ранил его чувства. Помолчав немного, он нерешительно произнес:

– Что ж, Люси, я не буду требовать от вас слишком многого. Да, я старый романтичный болван, но если я не вызываю у вас отвращения и если вы не любите другого, то не вижу причин, почему бы нам не составить вполне счастливую пару. По рукам, Люси?

– Да.

Баронет поцеловал ее в лоб, после чего, спокойно пожелав доброй ночи, торопливо удалился.

Он поспешил уйти, глуповатый стареющий джентльмен, поскольку испытывал странное чувство – не радость, не торжество, а нечто вроде разочарования. Неудовлетворенное желание сдавливало сердце, будто он прижимал к груди труп – труп надежды, убитой словами Люси. С сомнениями, страхами и ожиданиями было покончено. Как и всякому мужчине его возраста, баронету пришлось довольствоваться тем, что его выбрали за состояние и положение в обществе.

Люси Грэм медленно поднялась по лестнице и вошла в свою комнатушку. Поставив огарок свечи на комод, она присела на край кровати и замерла. Ее бледное лицо не отличалось по цвету от белого покрывала.

– Конец моей зависимости, беспросветной тяжелой работе, унижениям. С прежней жизнью покончено. Все, что могло меня выдать, похоронено и забыто. Кроме вот этого.

Она сняла черную ленточку. Предмет, что она прятала под платьем, оказался не медальоном, не камеей и не крестиком. То было кольцо, завернутое в пожелтевший от времени клочок бумаги с многочисленными сгибами, покрытый печатными и письменными буквами.

Глава II. На борту «Аргуса»

Молодой человек бросил в воду окурок сигары и, облокотившись о фальшборт, задумчиво посмотрел на волны.

– Какая тоска, – промолвил он. – Голубая, зеленая, опаловая. Опаловая, голубая, зеленая… Красиво, конечно, но смотреть на них три месяца – это уж слишком, особенно когда…

Он не окончил фразу: на самой середине в голову пришла мысль, которая унесла его за тысячу миль отсюда.

– Вот обрадуется моя бедная малышка! – пробормотал он, открывая портсигар и с отсутствующим видом рассматривая его содержимое. – А удивится-то! Бедняжка! Ведь прошло больше трех лет – непременно удивится!

Это был мужчина лет двадцати пяти, со смуглым загорелым лицом и выразительными карими глазами, искрящимися улыбкой. Всю нижнюю часть его лица закрывала густая борода. Он отличался высоким ростом и атлетическим телосложением, носил свободный серый костюм и лихо нахлобучивал на копну черных волос фетровую шляпу. Пассажира из кормового салона на корабле «Аргус», следовавшем из Сиднея в Ливерпуль с грузом австралийской шерсти, звали Джордж Талбойс.

Вместе с ним кормовой салон первого класса занимали еще несколько пассажиров. Пожилой торговец шерстью, сколотивший состояние в колониях, возвращался на родину с женой и дочерьми; тридцатитрехлетняя гувернантка ехала домой, чтобы выйти замуж за человека, с которым была помолвлена уже пятнадцать лет; сентиментальная дочь богатого австралийского виноторговца направлялась в Англию, чтобы завершить образование.

Джордж Талбойс с первых дней вояжа стал душой компании. Хотя никто не знал, кто он и откуда, пассажиры и команда в нем души не чаяли. Талбойс сидел во главе обеденного стола рядом с капитаном, помогая вести застольную беседу. Открывал бутылки с шампанским и пил со всеми присутствующими. Рассказывая анекдоты, смеялся так заразительно, что даже последний невежа считал себя обязанным присоединиться, хотя бы из сочувствия к его стараниям. Он отлично играл в «спекуляцию», «двадцать одно» и другие веселые игры, заставляя маленький кружок вокруг лампы так глубоко погрузиться в невинное развлечение, что пронесись в эти минуты ураган, никто бы и не заметил. При этом Джордж откровенно признавался, что не умеет играть в вист, а на шахматной доске не отличит коня от пешки.

Благодаря живости его нрава у окружающих сложилось несколько преувеличенное представление об учености мистера Талбойса. Бледная гувернантка норовила завести с ним разговор о новинках литературы, однако он лишь дергал себя за бороду, не спуская с женщины тяжелого взгляда, и вставлял: «О да, разумеется!» и «Еще бы!».

Сентиментальная юная леди – та, что собиралась завершить образование, – говорила с ним о Шелли и Байроне, однако Джордж Талбойс просто усмехался, будто поэзия состоит из сплошных комедий. А когда торговец шерстью хотел втянуть его в политическую дискуссию, оказалось, что в вопросах политики Джордж понимает еще меньше, чем в стихах. Кончилось тем, что его оставили в покое, позволив жить по своему разумению: курить сигары, болтать с матросами, глазеть на воду и нравиться людям таким, каков он есть.

Когда до Англии оставалось недели две ходу, Джордж Талбойс – и это заметили все без исключения – резко переменился. Он стал беспокойным и дерганым: то хохотал на весь салон, то впадал в хмурую задумчивость. Уж каким любимчиком он был у моряков, однако и тем в конце концов надоели его вопросы, когда же они прибудут в Англию. Через десять дней? Через одиннадцать или двенадцать? А может, тринадцать? А ветер попутный? А какая скорость у судна, сколько узлов? Влекомый неведомой страстью, он топал по палубе, обзывая «Аргус» старой калошей, а его владельцев – прохвостами и обманщиками. На этом древнем корыте впору не людей возить, а скотину! Или дурацкую шерсть! Если она и сгниет по дороге, невелика беда.

Однажды на закате Джордж Талбойс раскуривал на палубе сигару. В тот вечер матросы наконец сказали ему, что через десять дней он увидит английский берег.

– Я уплыву на берег первым же буксиром! – в сердцах воскликнул Талбойс. – Хоть в шлюпке. Да хоть вплавь!

Товарищи по кают-компании – все, кроме изможденной гувернантки, – посмеивались над его нетерпением, а гувернантка сочувственно вздыхала, видя, как раздражают беднягу медленно тянущиеся часы, как он отодвигает нетронутое вино, беспокойно ворочается на диване, носится вверх и вниз по трапу и смотрит на волны.

Когда красный шар солнца начал опускаться в воду, пассажиры устроились в салоне с бокалами вина. Гувернантка поднялась на открытую палубу, подошла к Джорджу, встала рядом и устремила взгляд на блекнущий пурпур заката.

Сдержанная, немногословная, она редко принимала участие в развлечениях, никогда не смеялась, тем не менее за время путешествия – как известно, противоположности притягиваются, – они с Джорджем крепко подружились.

– Вам моя сигара не мешает, мисс Морли? – спросил молодой человек, вынимая сигару изо рта.

– Нет-нет, пожалуйста, курите. Я вышла только взглянуть на закат. Какой чудесный вечер!

– О да, чудесный, – отозвался Талбойс, не скрывая нетерпения. – Чудесный, только жутко долго тянется время! Боже, как долго! Еще целых десять дней!

– Да, – вздохнула мисс Морли. – А вы хотели бы поторопить время?

– Еще как хотел бы! – вскричал молодой человек. – А вы разве нет?

– Пожалуй, нет.

– Неужели вас в Англии никто не любит, не ждет вашего приезда?

– Хотелось бы надеяться, – мрачно ответила мисс Морли.

Они помолчали. Джордж курил, нервно стряхивая пепел, будто внутреннее беспокойство, не оставлявшее его ни на минуту, могло ускорить ход судна. Мисс Морли глядела вдаль печальными голубыми глазами, словно выцветшими от чтения книг с мелким шрифтом, от вышивания и от слез, втайне пролитых одинокими ночами.

– Взгляните-ка, – внезапно нарушил молчание Джордж, – молодая луна.

Женщина посмотрела на тонкий лунный серп, столь же тусклый и бледный, как ее лицо.

– Мы видим ее впервые. Нужно загадать желание, – сказал Джордж. – Я знаю, чего хочу.

– И чего же?

– Поскорее добраться до дома.

– А я хочу, чтобы нас не постигло разочарование, когда мы попадем домой, – грустно ответила гувернантка.

Он вздрогнул, как от удара:

– Что вы имеете в виду?

– Я вот что имею в виду, – сбивчиво заговорила женщина, беспокойно взмахивая худыми руками. – К концу этого долгого путешествия надежда в моем сердце угасает, меня охватывает болезненный страх, что не все будет благополучно. Чувства моего возлюбленного могли измениться, или он сохранит их до самой нашей встречи и утратит в мгновение ока при виде моего бледного изможденного лица. А ведь пятнадцать лет назад, когда я уплывала в Сидней, меня считали хорошенькой, мистер Талбойс. Или жизнь сделала его корыстным и эгоистичным и он желает встречи только ради моих пятнадцатилетних сбережений. Опять же, он мог умереть. Или быть вполне здоровым еще за неделю до нашего прибытия, а в последние дни подхватить лихорадку и умереть за час до того, как наш корабль бросит якорь. Я только об этом и думаю, мистер Талбойс, эти сцены мучительно проносятся у меня перед глазами по двадцать раз на день. Двадцать раз на день! – повторила она. – Да что там, тысячу раз.

Джордж Талбойс застыл с сигарой в руке и слушал так напряженно, что, когда женщина произнесла последние слова, его рука разжалась, и сигара упала в воду.

– Представьте, – продолжала гувернантка, обращаясь больше к самой себе. – Когда мы отплыли, меня переполняли надежды, и я совсем не ожидала разочарования, представляя лишь радость встречи, слова, которые он скажет, интонацию, взгляды, а в последний месяц, день за днем, час за часом, мое сердце сжимается, мечты угасают и я страшусь конца, как будто еду в Англию на похороны.

Неожиданно молодой человек с тревогой повернулся к своей спутнице. В бледном свете луны она видела, что кровь отлила от его лица.

– Глупец! – воскликнул он, ударив кулаком по борту. – Какой же я глупец, что испугался! Зачем вы все это мне сказали? Зачем вы пугаете меня до смерти, когда я еду домой, к любимой девушке с чистым сердцем, в которой я уверен, как в себе самом? Зачем вы навязываете мне подобные мысли, когда я возвращаюсь к моей любимой жене?

– К жене, – промолвила она. – Это меняет дело. Пусть вас не тревожат мои опасения. У меня совсем другое. Я еду в Англию, чтобы вновь соединиться с человеком, с которым была помолвлена пятнадцать лет назад. Мы не могли пожениться, не имея средств, и, когда мне предложили должность гувернантки в богатой австралийской семье, я убедила его, что должна согласиться, чтобы он оставался свободным и мог пробиться, пока я скоплю немного денег для начала нашей совместной жизни. Я не думала оставаться в Австралии так долго, но у него ничего не ладилось. Такова моя история, и вы можете понять мои страхи. Они не должны влиять на вас. Мой случай особый…

– Так же, как и мой, – нетерпеливо перебил ее Джордж. – Клянусь вам, вплоть до этого момента я не знал страха. Впрочем, вы правы, ваши опасения меня не касаются. Вы отсутствовали пятнадцать лет, все что угодно могло произойти! А с моего отъезда прошло только три с половиной года. Что могло случиться за столь короткий промежуток времени?

Мисс Морли взглянула на него с жалостливой улыбкой, однако ничего не сказала. Пыл, свежесть и нетерпение молодого человека были так странны и необычны, что она смотрела на него наполовину с восхищением, наполовину с жалостью.

– Моя любимая женушка! Милая, ласковая, невинная малышка! Знаете, мисс Морли, – продолжал он с былой надеждой в голосе, – я оставил свою девочку спящей, с ребенком на руках, ничего не сказав, лишь написал несколько строк, в которых поведал, почему ее преданный муж решил уехать.

– Вы ее покинули! – потрясенно ахнула гувернантка.

– Да. Я служил корнетом в кавалерийском полку, когда впервые встретил мою любимую. Наш полк расквартировали в портовом городишке, где она жила со старым отцом, морским офицером в отставке на половинном жалованье. Я видел, как старый лицемер, бедный как церковная мышь, изощрялся, чтобы подцепить богатого жениха для своей хорошенькой дочурки. Я видел насквозь все жалкие, презренные капканы, которые он расставлял для драгун; псевдосветские обеды с дешевым портвейном, напыщенные речи о былом величии его семьи, поддельные слезы на старческих глазах, когда он говорил о своем единственном дитяти. Опустившийся пьяница, готовый продать дочь тому, кто больше даст! К счастью для меня, я оказался в то время лучшим покупателем, так как мой отец – человек богатый, мисс Морли, и, поскольку мы с Элен полюбили друг друга с первого взгляда, мы поженились. Едва мой отец узнал, что я женился на бедной девушке, не имеющей ни гроша за душой, на дочери вечно пьяного отставного капитана, он написал негодующее письмо, извещая меня, что прерывает всякую связь со мной и что со дня свадьбы мое ежегодное содержание прекращается. Поскольку я не мог жить лишь на свое жалованье, да еще содержать молодую жену, я продал патент на офицерский чин, рассчитывая растянуть эти деньги, пока что-нибудь не подвернется. Я повез любимую в Италию, и мы роскошно там жили, а когда две тысячи фунтов уменьшились до двух сотен, мы вернулись в Англию; жена вбила себе в голову, что не может жить вдали от старика-отца. Как только старикан услышал, что у меня остались две сотни фунтов, он проявил к нам большую любовь и настоял, чтобы мы поселились у него. Я согласился, чтобы угодить моей любимой, ведь она как раз находилась в том особенном положении, когда все капризы и прихоти должны исполняться. Мы поселились у ее папаши, и вскоре он выманил у нас все деньги, но когда я заговаривал об этом с женой, она только пожимала плечами и отвечала, что нельзя так плохо относиться к «бедному папочке». Итак, «бедный папочка» в момент расправился с нашим небольшим запасом денег. Тогда я, почувствовав необходимость что-то делать, отправился в Лондон и попытался получить место клерка в торговой конторе или место бухгалтера, что-нибудь в этом роде. Увы, на мне была печать военного, и, как я ни старался, никто не верил в мои способности. Наконец, выбившись из сил, я с тяжелым сердцем вернулся к моей любимой, которая нянчила сына и наследника отцовской бедности. Бедняжка, она совсем пала духом, и когда я сказал ей, что потерпел неудачу, она не выдержала и разрыдалась, причитая, что мне не следовало на ней жениться, если я ничего не могу дать, кроме нищеты и горя, и что я поступил жестоко, сделав ее своей женой. О боже! Мисс Морли, слезы и упреки любимой чуть не свели меня с ума. Я проклял жену, себя, ее отца и весь свет и выбежал из дома, крикнув в сердцах, что никогда не вернусь. Я бродил весь день по улицам, борясь с искушением броситься в море, чтобы она была свободна и могла претендовать на лучшую партию. «Если я утоплюсь, отцу придется ее поддерживать, – рассуждал я. – Старый лицемер не откажет ей в приюте, а пока я жив, она не может этого требовать». Я спустился на старую расшатанную деревянную пристань, намереваясь подождать до темноты, а затем дойти до края и броситься в море. Пока я сидел, куря трубку и бездумно наблюдая за чайками, на пристань спустились двое незнакомцев, и один из них заговорил об австралийских золотодобытчиках и о том, какие великие дела там вершатся. Оказалось, он собирается отплыть туда через день-другой и уговаривает своего спутника присоединиться к нему. Около часа я слушал их беседу, следуя за ними по причалу с трубкой во рту. Затем я вступил в разговор и узнал, что корабль, на котором собирался плыть один из путников, отходит из Ливерпуля через три дня. Этот человек сообщил мне все что нужно и, более того, сказал, что такой крепкий парень, как я, наверняка преуспеет в золотоискательстве. Мысль, осенившая меня, была столь неожиданна, что кровь хлынула к моим щекам и я затрепетал от возбуждения. Всяко лучше, чем броситься в воду. Предположим, я уеду тайком от моей любимой, оставив ее в безопасности под отцовской крышей, сколочу состояние в Новом Свете, вернусь через год и брошу богатства к ее ногам, ибо с тогдашним своим оптимизмом я рассчитывал на скорую удачу. Я поблагодарил великодушного незнакомца и поздно ночью побрел домой. Несмотря на промозглую зимнюю погоду, я не чувствовал холода: я шел по пустынным улицам, снег летел мне в лицо, а в груди расцветала отчаянная надежда. Старик сидел в маленькой столовой, попивая разбавленный бренди, а жена моя спала наверху вместе с ребенком. Я написал ей несколько строк о том, что никогда не любил ее сильнее, чем теперь, когда может показаться, что я ее покидаю, что собираюсь попытать счастья в Новом Свете, и если повезет, вернусь и привезу ей много денег, а если нет, то больше никогда ее не увижу. Я разделил оставшиеся деньги, что-то около сорока фунтов, на две равные части, одну оставил ей, а другую положил в карман. Я встал на колени и помолился за жену и ребенка, склонив голову на белое покрывало, под которым они лежали. Хотя я не самый религиозный человек, видит бог, эта молитва шла от сердца. Поцеловав их, я тихонько вышел из комнаты. Старик внизу клевал носом над газетой. Услышав мои шаги, он поднял голову и спросил, куда я иду. «Покурить на улице», – ответил я. А через три дня я уже плыл в Мельбурн с инструментами в багаже и семью шиллингами в кармане.

– И вам повезло? – спросила мисс Морли.

– Только когда я совсем отчаялся и вконец обнищал. Оглядываясь на свою прошлую жизнь, я недоумевал, неужели тот смелый, отчаянный, блестящий драгун, любитель шампанского и этот бедняга, спящий на сырой земле и грызущий заплесневелую корку в пустынных дебрях Австралии, один и тот же человек? Я искал спасения в воспоминаниях о любимой, верил в ее верность, как в краеугольный камень, в единственную звезду, которая светила мне в непроглядном мраке будущего. Я стал своим среди всякого сброда, и лишь моя чистая любовь спасла меня от разгула, пьянства и разврата. Увидев однажды в осколке зеркала изможденного доходягу, жалкую тень себя прежнего, я испугался собственного лица. Однако я все выдержал: разочарования и отчаяние, ревматизм, лихорадку, голод. У самых врат смерти я продолжал бороться и в конце победил.

От молодого человека исходила такая энергия и сила воли, в голосе слышалась такая гордость, что бледная гувернантка взглянула на него с восхищением.

– Какой вы храбрый! – воскликнула она.

– Храбрость тут ни при чем! – радостно рассмеялся он. – Я делал все это ради своей любимой! В часы тяжких испытаний ее нежная рука манила меня вперед, к счастливому будущему. Я видел ее рядом с собой в палатке с мальчиком на руках так же ясно, как в единственный счастливый год нашей семейной жизни. Наконец в одно туманное дождливое утро, с которого прошло ровно три месяца, я, полуголодный, мокрый, обессиленный лихорадкой и ревматизмом, откопал гигантский самородок и в мгновение ока стал самым богатым человеком в Австралии. Я упал в грязь, прижимая его к сердцу, и впервые в жизни заплакал как дитя. Я поспешил в Сидней, продал золото, которое оценили в двадцать с лишним тысяч фунтов, и две недели спустя отплыл в Англию на этом корабле, а через десять дней увижу мою любимую.

– И за все это время вы ни разу не написали вашей жене?

– Нет, только за день до отплытия. Я не мог написать ей, когда у меня ничего не получалось, когда я боролся с отчаянием и смертью. Я ждал, когда придет удача, и лишь тогда сообщил жене, что прибуду в Англию почти одновременно с письмом, и дал адрес кафе в Лондоне, чтобы она оставила известие, где ее искать, хотя она вряд ли покинула отцовский дом.

Молодой человек вновь впал в задумчивость, попыхивая сигарой. Его спутница молчала. Угас последний луч солнца, лишь тускло светила молодая луна.

Джордж Талбойс вдруг отшвырнул сигару и, повернувшись к гувернантке, воскликнул:

– Мисс Морли, если, добравшись до Англии, я узнаю, что с моей женой что-нибудь случилось, то умру на месте!

– Мой дорогой мистер Талбойс, зачем думать об этом? Господь милостив, он не причинит нам горя больше, чем мы можем вынести. Наверное, я просто вижу все в слишком мрачном свете, ведь в моей однообразной жизни остается много времени для размышлений и тревог.

– А моя жизнь была полна опасностей, лишений, тяжкого труда. Надежда сменялась отчаянием, и у меня совсем не было времени думать о том, что может случиться с моей любимой. Как я слеп и беспечен! Три с половиной года – и ни строчки, ни слова от нее или любого, кто ее знает! О боже! Ведь могло произойти все что угодно!

Он возбужденно мерил шагами пустынную палубу, а гувернантка безуспешно пыталась его утешить.

– Клянусь вам, мисс Морли, – промолвил молодой человек, – пока вы не заговорили со мной сегодня вечером, я не ведал ни тени страха, а сейчас сердце сжимается от тревоги. Пожалуйста, оставьте меня одного.

Она молча отошла, села у противоположного борта и устремила печальный взор на волны.

Джордж Талбойс некоторое время ходил по палубе, опустив голову, а четверть часа спустя вернулся к собеседнице.

– Я молился за мою любимую, – тихо произнес он, и его лицо выглядело в лунном свете удивительно спокойным.

Глава III. Спрятанные реликвии

То же августовское солнце, что садилось в морские воды, поблескивало тусклым красноватым светом на циферблате старых часов над увитой плющом аркой, что вела в сады Одли-Корта.

Неистовствовал багровый закат. Венецианские окна сияли в пламенном великолепии, угасающий свет вспыхивал в кронах лип на аллее и превращал неподвижную гладь пруда в сверкающий лист меди; даже в непроглядных зарослях кустарника, где укрывался колодец, вспыхивали багряные сполохи, покрывая траву, ржавый ворот и полуразвалившийся деревянный сруб кровавыми пятнами.

Вечернюю тишину лишь изредка нарушало мычание коров на тихом лугу, плеск рыбы в пруду, последние трели утомившихся за день птиц да скрип колес на далекой дороге. Сумрачное безмолвие угнетало; кругом царила такая мертвая тишина, что чудилось, будто где-то в обвитом плющом старинном доме лежит покойник.

Когда часы над аркой пробили восемь, задняя дверь тихонько отворилась, и оттуда вышла девушка. Даже присутствие живого существа не нарушило тишины – девушка бесшумно прошла по траве и, углубившись в аллею со стороны пруда, исчезла под густой сенью лип.

Ее следовало бы назвать не хорошенькой, а скорее интересной: бледное овальное личико с мелкими чертами, серьезные светло-серые глаза и плотно сжатые губы указывали на твердость и самообладание, необычные в юной особе девятнадцати-двадцати лет. Девушку отличал один существенный недостаток – полное отсутствие красок: ни кровинки на бледных восковых щеках, белесые брови и ресницы, ни намека на золото или рыжину в тусклых льняных волосах. Даже платью недоставало цвета: бледно-лавандовый муслин выцвел до светло-серого, и тот же оттенок приобрела со временем лента, повязанная вокруг шеи.

Несмотря на скромное платье, девушка двигалась с грацией благородной дамы. Фиби Маркс была из простого сословия и работала няней в семье мистера Доусона, пока леди Одли не взяла ее в горничные, выйдя замуж за сэра Майкла.

Несомненно, Фиби повезло: платили здесь в три раза больше, а работа в хорошо устроенном Одли-Корте была не в пример легче. В силу этих причин она стала таким же объектом зависти среди прислуги, как ее госпожа в высших кругах общества.

Когда служанка вынырнула из тени и встала перед деревенским детиной, сидевшим на обвалившемся деревянном срубе колодца, тот вздрогнул от неожиданности.

– Ох, Фиби, – заговорил молодой человек, складывая нож, которым состругивал кору с тернового колышка, – ты подкралась так тихо и незаметно, что я принял тебя за нечистого духа. Я шел полями и перебрался через ров, а потом сел передохнуть, прежде чем подойти к дому и спросить, вернулась ли ты.

– Из окна моей спальни виден колодец, Люк, – ответила Фиби, указывая на открытое филенчатое окошко на одном из фронтонов. – Я увидела тебя и спустилась поболтать: лучше здесь, чем в доме, где повсюду уши.

Люк был крупный, широкоплечий, глуповатого вида увалень двадцати трех лет. Темно-рыжие волосы низко нависали надо лбом, из-под сросшихся густых бровей сверкали зеленовато-серые глаза. Образ довершали большой прямой нос и хищные очертания губ. Краснощекий, с толстой шеей, он походил на крепкого бычка из тех, что паслись на лугах Одли-Корта.

Девушка присела рядом с ним и обняла за шею.

– Ты рад меня видеть, Люк? – спросила она.

– Конечно, милая, – неуклюже ответил он, вновь открыл нож и продолжал прерванное занятие.

Двоюродные брат и сестра, они играли вместе с раннего детства, а в юности стали парочкой.

– Не видно, что ты рад, – обиженно заметила девушка. – Хоть бы посмотрел на меня и сказал, что я похорошела в путешествии.

– Румянца оно тебе не прибавило, это точно, – ответил он, взглянув на нее из-под низко нависших бровей. – Ты все такая же бледная.

– Говорят, что путешествия облагораживают, Люк. Я ездила с госпожой в Европу, в разные интересные места. В детстве дочери сквайра Хортона немного обучили меня французскому, и представляешь, за границей я могла разговаривать!

– Да кому нужно твое благородство? – хрипло рассмеялся Люк. – Уж точно не мне; когда станешь моей женой, у тебя не будет времени на благородные манеры. И на кой черт тебе французский! Когда мы скопим денег, чтобы купить ферму, ты с коровами будешь парлевукать?

Фиби поджала губы и отвернулась. Люк продолжал строгать деревяшку, насвистывая себе под нос и больше ни разу не взглянув на Фиби.

Некоторое время они сидели молча, затем девушка вновь заговорила, все еще не глядя на собеседника:

– Знаешь, как шикарно путешествовала бывшая мисс Грэм – с прислугой, в собственном экипаже, запряженном четверкой лошадей, и с мужем, который считает, что ни одно место на земле недостойно того, чтобы туда ступила ее нога!

– Ох, Фиби, шикарно иметь кучу денег, – отрезал Люк. – Надеюсь, моя девочка, ты не забываешь откладывать жалованье, чтобы нам пожениться.

– Подумать только, что она из себя представляла всего три месяца тому в доме мистера Доусона! – будто не слыша, продолжала его пассия. – Такая же прислуга, как я! Получала жалованье и работала за него не меньше меня, а то и больше. Видел бы ты ее одежду, Люк, – изношенную, перелицованную, заплата на заплате! И как она ухитрялась прилично выглядеть в этом старье? А сейчас платит мне больше, чем получала сама у мистера Доусона!

– Да не бери ты в голову, Фиби, – посоветовал Люк, – лучше о себе подумай. Вот бы нам с тобой купить небольшую пивную, а? На ней можно заработать кучу денег.

Девушка сидела все так же, сложив руки на коленях, отвернувшись от жениха и устремив светло-серые глаза на пурпурную полоску заката, угасающую за деревьями.

– Там такая роскошь, Люк… – промолвила она. – Снаружи дом малость обветшал, зато внутри!.. Одни комнаты моей хозяйки чего стоят – сплошь картины да позолота, зеркала во всю стену. А расписные потолки! Экономка говорит, что они стоят сотни фунтов. И все для миледи.

– Повезло девке, – с ленивым безразличием пробормотал Люк.

– А сколько поклонников увивалось за ней в заграницах! Сэр Майкл нисколько не ревновал, только гордился, что его женой восхищаются. Слышал бы ты, как она смеялась и болтала с ними, швыряя обратно все их комплименты и красивые речи, как букеты роз. Всех сводила с ума, где ни появится. Как она поет, а рисует, а как танцует! А как прекрасна ее улыбка! Где бы мы ни останавливались, все только о ней и говорили.

– А сейчас она дома?

– Нет, уехала с сэром Майклом на званый обед в соседнее поместье. В семи или восьми милях отсюда, поэтому вернутся не раньше одиннадцати.

– Тогда вот что, Фиби, ежели там и впрямь такая роскошь, мне бы хотелось поглядеть.

– Ну, пойдем. Миссис Бартон, экономка, знает тебя в лицо и не будет против, чтобы я показала тебе лучшие комнаты.

Когда парочка вышла из зарослей и не спеша направилась к дому, уже почти совсем стемнело. Дверь, через которую они вошли, вела в помещение для прислуги, а рядом находилась комната экономки. Фиби на минутку заглянула к миссис Бартон и спросила разрешения показать комнаты кузену, после чего зажгла свечу от лампы в холле и повела Люка смотреть хоромы.

Длинные коридоры, обшитые дубовыми панелями, темнели в призрачном свете свечи. Люк то и дело подозрительно озирался, пугаясь скрипа собственных сапог.

– Жутко здесь, Фиби, – заметил он, когда они вошли из коридора в главный вестибюль, где стояла непроглядная тьма. – Я слыхал, в давние времена тут произошло убийство.

– В наше время тоже убийства случаются, если уж на то пошло, – отозвалась девушка, поднимаясь по лестнице.

Она провела Люка через огромную гостиную, обитую атласом, изобилующую позолотой, уставленную инкрустированной мебелью, бронзовыми статуэтками и всевозможными безделушками, блестевшими в сумеречном свете, затем через столовую, увешанную гравюрами и ценными картинами, и остановилась в вестибюле, подняв свечу над головой.

Молодой человек озирался по сторонам, разинув рот.

– И вправду редкостная красота, – признал он. – Должно быть, стоит уйму деньжищ.

– Ты на картины посмотри, – Фиби указала на стенные панели восьмиугольной комнаты, увешанные полотнами Пуссена, Вауэрмана и Кейпа. – Говорят, в них целое состояние. Это вход в апартаменты хозяйки, то бишь мисс Грэм.

Она подняла тяжелую зеленую портьеру и ввела ошеломленного сельчанина в сказочный будуар, а оттуда в гардеробную. Судя по распахнутым дверям шкафа и груде платьев на диване, комната оставалась в том же виде, в каком ее покинула хозяйка.

– Мне нужно убрать все до возвращения госпожи. Люк, присядь пока где-нибудь, я мигом управлюсь.

Ее кузен огляделся, смущенный роскошью комнаты, и после некоторого колебания осторожно уселся на самый краешек стула, выглядевшего крепче других.

– Хотела бы я показать тебе драгоценности, Люк, – сказала девушка, – да не могу, потому что она всегда носит ключи с собой, а сама шкатулка вон там, на туалетном столике.

– Вот эта? – воскликнул Люк, пожирая глазами массивную ореховую шкатулку, инкрустированную медью. – Не шкатулка, а целый сундук!

– И там полно бриллиантов, рубинов, жемчугов и изумрудов, – ответила Фиби, ловко складывая шуршащие шелковые платья и пряча одно за другим на полки.

Когда она встряхнула оборки последнего наряда, в кармане что-то звякнуло.

– Надо же! – воскликнула девушка. – В первый раз госпожа забыла ключи. Я покажу тебе драгоценности, если хочешь, Люк.

– Ну, не отказался бы поглядеть, – откликнулся он, поднимаясь со стула и держа свечу, пока кузина отпирала шкатулку.

При виде украшений, сверкающих на белых атласных подушечках, у него невольно вырвался удивленный возглас. Ему хотелось подержать в руках эту красоту, потрогать, прикинуть цену.

– Одна из этих бриллиантовых штучек могла бы обеспечить нас на всю жизнь, – сказал Люк, поигрывая браслетом.

– Немедленно положи на место! – испуганно воскликнула девушка. – Как ты можешь такое говорить?

С сожалением вздохнув, парень вернул браслет на место и продолжал осматривать шкатулку.

– А это что? – спросил он вскоре, показывая на медную кнопочку сбоку шкатулки, и, не дождавшись ответа, нажал на нее пальцем.

Из шкатулки выдвинулся потайной ящичек, обитый пурпурным бархатом.

– Глянь-ка! – воскликнул Люк, довольный находкой.

Отбросив платье, Фиби Маркс подошла к туалетному столику.

– Я этого раньше не видела, – удивилась она. – Интересно, что там?

В потайном отделении не оказалось ни золота, ни драгоценностей, а только лишь шерстяные пинетки, завернутые в тонкую бумагу, и небольшой локон шелковистых волос, явно детских. Увидев сверток, Фиби изумленно вытаращила глаза.

– Так вот что прячет моя хозяйка в потайном ящике…

– Странно, что она хранит такую ерунду, – небрежно заметил Люк.

Тонкие губы девушки ехидно изогнулись.

– Ты свидетель, где я это нашла, – промолвила она, пряча находку в карман.

– Фиби, ты совсем сдурела, что ли? – закричал Люк.

– Лучше взять это, чем бриллиантовый браслет, – ответила его кузина. – Будет у тебя пивная, Люк.

Глава IV. На первой странице «Таймс»

Предполагалось, что Роберт Одли станет адвокатом. Его имя уже занесли в ежегодный юридический справочник; как все его собратья, он снимал апартаменты в Темпле и съедал положенное количество обедов, с достоинством перенося суровые испытания, через которые пробиваются к славе и богатству начинающие законники. Если все эти меры могут сделать из человека адвоката, то Роберт Одли решительно таковым стал. Правда, за пять лет, что его имя значилось на одной из дверей Фигтри-Корта, он ни разу не вел дела в суде и не стремился получить дело. Этот флегматичный, беззаботный молодой человек приятной наружности двадцати семи лет от роду был единственным сыном младшего брата сэра Майкла Одли. Отец оставил ему четыреста фунтов годового дохода, а друзья настоятельно советовали увеличить эту сумму, получив право на адвокатскую практику. По здравом размышлении Роберт пришел к выводу, что гораздо более хлопотно противиться желанию друзей, чем обедать и жить в Темпле, последовал их совету и без зазрения совести стал именовать себя адвокатом.

Порой в особенно жаркие дни, изнуренный усилиями, затраченными на курение немецкой трубки и чтение французских романов, Роберт брел в Темпл-Гарденс, устраивался в каком-нибудь тенистом местечке с расстегнутым воротом и небрежно повязанным вокруг шеи голубым платком и жаловался приятелям по юридической корпорации, что совершенно выбился из сил.

Старые крючкотворы добродушно посмеивались, слушая его причитания, однако все как один соглашались, что Роберт Одли славный малый и довольно-таки любопытная личность, а за его праздностью, ленью и безразличием скрывается незаурядное чувство юмора. Больших высот он не достигнет, однако и мухи не обидит. Действительно, квартира Роберта превратилась в настоящую псарню из-за глупой привычки тащить домой всех бездомных или потерявшихся шавок, которые безошибочно выделяли его в толпе и бежали следом, виляя хвостом.

Охотничий сезон Роберт всегда проводил в Одли-Корте, хотя к заядлым охотникам не относился. Он предпочитал спокойно трусить на упитанной гнедой лошадке, держась на почтительном расстоянии от лихих наездников. Смирная кобылка прекрасно понимала, что наездник не намерен рисковать жизнью, и полностью разделяла его взгляды.

Сэр Майкл в племяннике души не чаял, а кузина Алисия – хорошенькая, беспечная, загорелая, чистый сорванец в юбке – презирала. Кое-кто считал, что ему следует добиться расположения юной леди – единственной наследницы отличного имения, однако Роберту это даже в голову не приходило. Он считал Алисию чудесной девушкой, веселой и умной, одной из тысячи, и только. Вряд ли он имел представление о настоящих размерах состояния дяди и наверняка никогда не подсчитывал, какая часть в конечном счете перейдет к нему.

Поэтому, когда в одно весеннее утро, за три месяца до описываемых событий, почтальон принес известие о свадьбе сэра Майкла и леди Одли вместе с возмущенным письмом от кузины о том, что ее отец только что женился на молоденькой дурочке с кукольным личиком и кудряшками не старше самой Алисии, при этом постоянно хихикающей (с сожалением вынуждена заметить, что в силу своей неприязни именно так мисс Одли описала музыкальный смех, которым все так восхищались в Люси Грэм), то эти послания не вызвали у флегматичного джентльмена ни раздражения, ни особого удивления.

Он прочел сердитое письмо Алисии, не вынимая изо рта янтарного мундштука трубки. Завершив чтение и подняв густые черные брови до середины лба (кстати, это было его единственной манерой выражать удивление), Роберт выбросил и письмо, и открытку в корзину для бумаг и, отложив трубку, приготовился сделать умственное усилие с целью обдумывания сего предмета.

– Я так и знал, что старикан в конце концов женится, – пробормотал молодой человек после получасового размышления. – Алисия и мачеха будут жить как кошка с собакой. Надеюсь, они не станут ссориться в сезон охоты или выяснять отношения за обеденным столом: скандалы вредны для пищеварения.

Около двенадцати часов дня, следующего после вечерних событий, описанных в предыдущей главе, племянник баронета держал путь из Темпла в город. В недобрый час он поручился за одного нуждающегося приятеля, а поскольку по векселю не было уплачено, то рассчитываться призвали Роберта. С этой целью он, с голубым шелковым платком на шее, трепещущим в горячем августовском воздухе, двинулся вверх по Ладгейт-Хилл, и вошел в освежающе прохладное здание банка в тенистом дворе неподалеку от собора Святого Павла, где уладил дело, пожертвовав двумя сотнями фунтов.

Покончив с делами, Роберт покрутился на углу, дожидаясь свободного кэба, чтобы вернуться в Темпл, как вдруг его едва не сбил с ног молодой человек, стремглав влетевший в узкий переулок.

– Будьте любезны смотреть, куда идете, дружище, – мягко отчитал Роберт нетерпеливого прохожего. – Вы меня едва с ног не сбили.

Незнакомец остановился, пристально посмотрел на Роберта и ахнул от неожиданности.

– Боб! – удивленно воскликнул он. – Только вчера вечером я ступил на родную землю, а уже сегодня утром встречаю тебя!

– Я вас как будто где-то видел, мой бородатый друг, – ответствовал мистер Одли, внимательно вглядываясь в оживленное лицо незнакомца, – но пусть меня повесят, если я помню, где и когда.

– Что? – с упреком вскричал незнакомец. – Не хочешь ли ты сказать, что забыл Джорджа Талбойса?

– Конечно же, нет! – с чувством промолвил Роберт и, взяв старого друга под руку, повел его в тенистый двор, перейдя на свой обычный безразличный тон. – Ну, рассказывай, Джордж, где ты пропадал.

И Джордж поведал ему свою историю. Он рассказал все то же, что услышала бледная гувернантка на борту «Аргуса», а затем прерывающимся от волнения голосом сообщил, что в кармане у него около двадцати тысяч фунтов, которые он хочет поместить в банк к господам таким-то, своим давнишним банкирам.

– Ты не поверишь, я только что от них вышел, – сказал Роберт. – Я пойду с тобой, и мы уладим дело за пять минут.

Приятели устроили все за четверть часа, после чего Роберт Одли предложил немедленно отправиться в «Корону и скипетр» в Гринвиче или в «Замок» в Ричмонде, чтобы пообедать и поговорить о старых добрых временах, когда они вместе учились в Итоне. Однако Джордж, только что приехавший из Ливерпуля, сказал другу, что прежде всего должен заглянуть в одну кофейню на Бридж-стрит в Вестминстере, где надеется найти письмо от жены.

Пока они вихрем неслись в кэбе через Ладгейт-Хилл, Флит-стрит и Стрэнд, Джордж Талбойс изливал на Роберта все свои невероятные надежды и мечты, которые так захватили его жизнерадостную натуру.

– Я куплю дом на берегу Темзы, – радовался он, – и буду жить там с женой, и у нас будет яхта, дружище Боб. Представь: ты лежишь на палубе и куришь, а моя малышка играет на гитаре и поет для нас. Она поет не хуже тех – не помню, как их там называли, – которые чуть не ввели в беду старину Одиссея, – добавил молодой человек, чьи познания в классике оставляли желать лучшего.

Обслуга в кофейне удивленно глазела на небритого, с запавшими глазами незнакомца в одежде колониального покроя, возбужденного и шумного. Впрочем, в годы военной службы Джордж частенько сюда заходил, и, услышав его имя, к нему сразу подбежал официант.

Джордж заказал бутылку содовой и попросил узнать, есть ли письмо на его имя.

Не успели приятели устроиться в укромном уголке у камина, как официант принес воду и сообщил, что писем на это имя нет.

Он произнес это равнодушно, машинально вытирая маленький столик красного дерева. Лицо Джорджа смертельно побледнело.

– Талбойс, – повторил он. – Возможно, вы не расслышали – Талбойс. Ступайте и посмотрите еще раз, письмо должно быть.

Официант пожал плечами, вышел и вернулся почти сразу с известием, что ничего похожего в ящике для писем нет. Там обнаружилось всего три письма, адресованные господам Брауну, Сандерсону и Пинчбеку.

Молодой человек в молчании выпил воду и, облокотившись о стол, закрыл лицо руками. Роберт понял, что разочарование очень горькое, каким бы пустяковым оно ни казалось на первый взгляд. Наконец Джордж поднял голову, машинально взял из кипы журналов на столе вчерашний номер «Таймс» и уставился невидящим взглядом на первую страницу.

Не могу сказать, сколько он просидел так, глядя на строчку в списке смертей, прежде чем до его ошеломленного мозга дошел смысл. После долгой паузы он подтолкнул газету к Роберту и с лицом, изменившим цвет от бронзового загара до землистой бледности, с ужасающим спокойствием указал пальцем на строчку:

«24-го числа сего месяца в Вентноре, остров Уайт, скончалась Элен Талбойс, 22 лет».

Глава V. Могила в Вентноре

Да, там действительно значилось черным по белому – «Элен Талбойс, 22 лет». Уверяя свою приятельницу на борту «Аргуса», что упадет замертво, если услышит дурные вести о жене, Джордж не кривил душой. И вот – страшное известие, а он сидит окаменелый, бледный и беспомощный, уставившись в удивленное лицо друга.

Джорджа оглушила внезапность удара. В странном потрясении до него не доходило, что случилось, почему всего одна строчка в «Таймс» оказала такое ужасное воздействие. Мало-помалу туман в сознании рассеялся, и на несчастного обрушилась страшная реальность.

Жаркое августовское солнце, пыльные подоконники и потрепанные шторы, кипа игровых счетов, приколотых к стене, пустой черный камин, лысый старик, клюющий носом над «Морнинг эдвертайзер», неряшливый официант, складывающий скатерть, и озабоченное лицо Роберта Одли, устремленное на него с состраданием и тревогой, – все вокруг вдруг приняло неестественные пропорции и слилось в темные пятна, плывущие перед глазами. В ушах зашумело, как от дюжины паровых двигателей, и последнее, что услышал Джордж, был звук падающего тела.

Он открыл глаза в сумерках прохладной комнаты, тишину которой нарушал только далекий грохот экипажей, и недоуменно огляделся. Роберт Одли сидел рядом и курил пенковую трубку, а сам Джордж лежал на низкой железной кровати напротив открытого окна, где стояли ваза с цветами и клетка с птичками.

– Тебе не мешает моя трубка, Джордж? – спокойно спросил его друг.

– Нет.

Канарейка запела звонкий гимн заходящему солнцу.

– А птицы тебя не беспокоят, Джордж? Вынести их из комнаты?

– Нет, мне нравится, как они поют.

Роберт выбил из трубки пепел, аккуратно положил ее на каминную полку, вышел в соседнюю комнату и вскоре вернулся с чашкой крепкого чая.

– Выпей, Джордж, – сказал он, поставив чашку на маленький столик рядом с кроватью, – это пойдет тебе на пользу.

Молодой человек не ответил, медленно оглядел комнату и перевел взгляд на хмурое лицо друга.

– Где мы, Боб? – спросил он.

– В моей квартире, дружище, в Темпле. Пока у тебя нет своего жилища, оставайся у меня.

Джордж потер лоб и неуверенно спросил:

– Та газета сегодня утром, Боб, что это было?

– Не стоит сейчас об этом, лучше выпей чаю.

– Да-да, – нетерпеливо вскричал Джордж, приподнимаясь с кровати и широко открыв глаза, – я вспомнил! Элен, моя Элен! Моя жена, любимая, единственная! Умерла!

– Послушай, – промолвил Роберт, мягко тронув его руку, – ты должен помнить, что женщина, чье имя ты увидел в газете, может оказаться не твоей женой. Может быть, это другая Элен Талбойс.

– Нет! – воскликнул Джордж. – Возраст совпадает, и фамилия не слишком распространенная.

– Не исключена ошибка.

– Нет, нет, нет, моя жена умерла!

Молодой человек стряхнул руку Роберта, встал и пошел к двери.

– Ты куда? – воскликнул друг.

– В Вентнор, увидеть ее могилу.

– Не сегодня, Джордж, куда ты на ночь глядя? Я сам поеду с тобой первым же поездом завтра утром.

Роберт уложил друга в постель и дал настойку опиума, оставленную доктором, которого вызвали в кафе на Бридж-стрит, когда Джордж упал в обморок.

Молодой человек провалился в тяжелый сон, и ему приснилось, что он поехал в Вентнор, нашел свою жену живой и невредимой, но старой и седой, а сына – взрослым юношей.

Рано утром Джордж сидел напротив Роберта в вагоне первого класса в поезде, который мчался по живописной равнине в Портсмут. Приятели сошли с парохода в Вентноре под палящими лучами полуденного солнца. Люди на причале глазели на бледного золотоискателя с нестриженой бородой.

– Что будем делать? – спросил Роберт. – У нас нет ни одной зацепки.

Джордж посмотрел на него с растерянным и беспомощным видом, и Роберт Одли, самый нерешительный и безвольный человек на свете, понял, что действовать придется ему.

– Давай поспрашиваем в гостиницах миссис Талбойс? – предложил он.

– Фамилия ее отца Молдон, – пробормотал Джордж. – Он никогда не отправил бы ее сюда умирать в одиночестве.

Больше они ничего не сказали, а отправились в гостиницу. Там им поведали, что в Вентноре действительно останавливался некий капитан Молдон и у него умерла дочь.

Официант пошел узнать адрес. В это время года в гостинице было оживленно, по коридорам сновали постояльцы, в вестибюле суетились официанты и конюхи.

Джордж прислонился к дверному косяку с тем же выражением лица, что так напугало его друга в вестминстерской кофейне. Увы, худшие опасения подтвердились. Элен Талбойс, дочери капитана Молдона, нет в живых. Вернувшийся через пять минут официант сообщил, что капитан Молдон проживает на Лэнсдон-стрит, в доме номер четыре.

Они легко нашли обшарпанный домишко с маленькими оконцами, выходящими на море.

– Дома ли капитан Молдон?

– Нет, – ответила хозяйка, – он пошел с внуком на пляж. Не угодно ли джентльменам войти и подождать?

Джордж, как сомнамбула, прошел за другом в маленькую гостиную – пыльную, убого обставленную, неубранную, с разбросанными по полу сломанными игрушками, где стоял застарелый запах табака.

– Погляди-ка! – Джордж указал на портрет над камином, изображающий его самого в годы службы, очень похоже: в военной форме, с боевым конем на заднем плане.

Роберт оказался мудрым утешителем. Не сказав убитому горем вдовцу ни слова, он уселся к нему спиной и уставился в открытое окно.

Некоторое время Джордж беспокойно сновал по комнате, трогая разбросанные повсюду безделушки. Корзинка с незаконченной вышивкой, альбом, куда он своим корявым почерком записывал отрывки из Байрона и Мура, книги, которые он дарил Элен, букет сухоцветов в вазе, привезенной из Италии.

– Рядом с моим висел ее портрет, – пробормотал Джордж. – Интересно, где он теперь?

Почти целый час они провели в молчании, которое наконец нарушил Джордж:

– Надо поговорить с хозяйкой, я хотел бы спросить ее о…

Он не выдержал и спрятал лицо в ладони. Роберт позвал хозяйку – добродушную и болтливую женщину, давно привыкшую к болезни и смерти, ведь многие постояльцы приезжали сюда умирать. Она рассказала все подробности последних дней миссис Талбойс, приехавшей в Вентнор всего лишь за неделю до смерти: болезнь быстро прогрессировала, и несчастная день за днем медленно, но верно угасала от неизлечимого недуга.

– Джентльмен приходился ей родственником? – спросила она у Роберта, указав на рыдающего Джорджа.

– Да, это ее муж.

– Как? – воскликнула женщина. – Тот самый, что жестоко бросил ее с ребенком на руках на попечение старика-отца? Капитан Молдон часто рассказывал мне об этом со слезами на глазах.

– Я ее не бросил! – воскликнул Джордж и рассказал историю своих скитаний. – Она говорила обо мне? Спрашивала обо мне… в конце?

– Нет, отошла тихо, как ягненочек. Она с самого начала говорила очень мало, а в последний день никого не узнавала, ни маленького сыночка, ни бедного старика отца. Лишь однажды сорвалась, говоря о своей матери и о том, как бессовестно было оставлять ее умирать в незнакомом месте, так что у меня сердце разрывалось от жалости.

– Ее мать умерла, когда Элен была совсем ребенком, – сказал Джордж. – Подумать только, что она вспоминала мать и говорила о ней, а обо мне даже не вспомнила.

Женщина отвела Джорджа в маленькую спальню, где умерла его жена. Он опустился на колени у кровати и нежно поцеловал подушку. Хозяйка заплакала.

Пока он стоял на коленях, уткнувшись лицом в скромную белоснежную подушку, женщина достала что-то из ящика стола и отдала Джорджу, когда тот поднялся с колен. Это была длинная прядь волос, завернутая в серебристую бумагу.

– Я отрезала этот локон, когда бедняжка покоилась в гробу, – сказала она.

– Да, – пробормотал он, прижав локон к губам, – эти самые волосы я так часто целовал, когда ее головка лежала у меня на плече. Но они всегда были волнистыми, а сейчас кажутся гладкими и прямыми.

– Волосы могут меняться из-за болезни, – сказала хозяйка. – Если хотите посмотреть, где ее похоронили, мистер Талбойс, мой сынок покажет вам дорогу на церковный двор.

И Джордж Талбойс отправился в тихий уголок, где под земляным холмиком, укрытым клочками свежего дерна, лежала женщина, о чьей приветливой улыбке Джордж так часто мечтал на другом краю земли.

Роберт оставил друга рядом со свежевырытой могилой и, вернувшись примерно через четверть часа, обнаружил, что тот не шелохнулся.

Наконец Джордж поднял голову и спросил, есть ли поблизости мастерская каменотеса, он хочет сделать заказ.

Каменотеса без труда нашли, и Джордж, присев среди разбросанного по двору мусора, написал карандашом краткую надпись для надгробия на могиле покойной жены:

«Памяти Элен, любимой супруги Джорджа Талбойса, ушедшей из жизни 24 августа 18… года в возрасте двадцати двух лет, горько оплакиваемой скорбящим мужем».

Глава VI. Бегство

Возвратившись в коттедж, они обнаружили, что старика еще нет, и спустились на пляж. После недолгих поисков они увидели отца Элен: сидя на куче гальки, он читал газету и грыз орехи. Неподалеку играл мальчик – копался в песке деревянной лопаткой. Траурный креп на поношенной шляпе старика и маленький черный сюртучок ребенка ранили Джорджа в самое сердце. Куда ни взгляни, повсюду находил он подтверждение своего горя.

– Мистер Молдон, – окликнул он тестя, подходя к нему.

Старик поднял взгляд, встал с гальки, уронив газету, и церемонно поклонился. У него был нос с горбинкой, выцветшие голубые глаза и безвольные губы. Выцветшие светлые волосы тронула седина. Сильно поношенная одежда носила следы былого щегольства: поверх застегнутого на все пуговицы жилета болтался монокль, а в руке он держал трость.

– Господи боже! – воскликнул Джордж. – Вы меня не узнаете?

Мистер Молдон вздрогнул, его лицо покрылось красными пятнами и приняло испуганное выражение.

– Не узнал, мой дорогой мальчик, – заговорил он, – с первого взгляда не узнал: борода сильно меняет внешность. Вы не находите, что борода сильно меняет человека, сэр? – обратился он к Роберту.

– О боже мой! – в нетерпении воскликнул Джордж. – Так-то вы встречаете меня? Я прибываю в Англию и узнаю, что моя жена умерла за неделю до моего приезда, а вы несете какую-то чушь о бороде – вы, ее отец!

– Истинно… Истинно! – забормотал старик, вытирая покрасневшие глаза. – Такая беда, такая беда, дорогой Джордж. Если бы только вы приехали неделей раньше…

– Если бы я приехал раньше, – закричал в приступе горя Джордж, – я бы не дал ей умереть! Я боролся бы за нее со смертью! О господи! Почему проклятый «Аргус» не пошел ко дну? Зачем я дожил до этого дня?

Он быстро зашагал по пляжу, а тесть беспомощно смотрел вслед, вытирая платком слезящиеся старческие глаза.

Роберт невольно подумал, что капитан Молдон не очень хорошо обходился с дочерью. У него сложилось впечатление, что тот боится Джорджа.

Пока взволнованный молодой человек в приступе горестного отчаяния мерил шагами пляж, мальчик подбежал к деду и потянул за полу.

– Пойдем домой, – попросил он. – Я устал.

Услышав детский голос, Джордж обернулся и пристально посмотрел на мальчика.

– Дорогой мой! Сыночек! – воскликнул он, схватив ребенка на руки. – Я твой папа, приехал к тебе из-за моря. Ты будешь меня любить?

– Я тебя не знаю, – оттолкнул его малыш. – Я люблю дедушку и миссис Монкс из Саутгемптона.

– Джорджи у нас с характером, сэр, – заметил старик. – Он избалован.

Они медленно пошли обратно к коттеджу, и Джордж Талбойс еще раз рассказал историю своего отъезда. Он сообщил тестю и о двадцати тысячах фунтов, положенных в банк накануне. Расспрашивать об усопшей у него не хватало духу, а старик был скуп на слова: через несколько месяцев после его отъезда они переселились в Саутгемптон, где Элен давала уроки музыки, жилось им неплохо, но затем ее здоровье пошатнулось, она заболела и умерла. Печальные истории всегда кратки.

– Мальчик, кажется, любит вас, мистер Молдон, – помолчав, заметил Джордж.

– Это да, – ответил старик, погладив кудрявую головку ребенка, – Джорджи души не чает в своем дедушке.

– Тогда пусть он лучше остается с вами. Проценты от моего вклада составят около шестисот фунтов в год. Сто фунтов вы сможете тратить на образование Джорджи, а остальные пусть накапливаются до его совершеннолетия. Мой друг будет доверенным лицом, и, если он согласится, я назначу его опекуном мальчика, разрешив пока что вам заботиться о ребенке.

– Почему бы тебе самому не заняться его воспитанием, Джордж? – спросил Роберт Одли.

– Потому что я поплыву ближайшим кораблем в Австралию. Мне легче копать землю в лесной глуши, чем оставаться здесь. Отныне я не могу жить как все люди, Боб.

Когда Джордж заявил о своем решении, глаза старика блеснули.

– Думаю, ты прав, мой бедный мальчик. Перемена обстановки, простая жизнь и… и…

Капитан Молдон запнулся, заметив устремленный на него пристальный взгляд Роберта.

– Не слишком ли вы спешите избавиться от зятя, мистер Молдон? – мрачно поинтересовался Роберт.

– Избавиться от него, дорогой мой? Да что вы! Нет, нет и нет! Однако для его же блага, дорогой сэр, для его же блага.

– Для его блага, я думаю, ему лучше остаться в Англии и воспитывать сына, – возразил Роберт.

– Говорю тебе, я не могу! – воскликнул Джордж. – Каждый дюйм этой проклятой земли мне ненавистен – хочется бежать отсюда, как с кладбища. Я возвращаюсь в город сегодня вечером, завтра утром улажу денежные дела и без промедления отправлюсь в Ливерпуль. Пусть между мной и ее могилой ляжет полсвета.

Прежде чем уехать, молодой человек еще раз заглянул к хозяйке, чтобы расспросить о жене.

– Они были бедны? – спрашивал он. – Нуждались, когда она болела?

– О нет! – отвечала женщина. – Хотя капитан Молдон скромно одет, у него в кошельке всегда полно золотых. Да только бедняжке это не помогло.

Слова хозяйки отчасти утешили Джорджа, хотя он и недоумевал, где старый пьяница ухитрялся достать денег на лечение дочери.

Но он был настолько убит горем, что не мог ни о чем думать, поэтому больше не задавал вопросов и вместе с тестем и Робертом отправился на причал, к небольшому пароходику, на котором они должны были отплыть в Портсмут. Старик церемонно поклонился Роберту.

– А ведь ты даже не представил меня своему другу, мой дорогой мальчик, – укоризненно заметил он зятю.

Джордж посмотрел на него в недоумении, пробормотал что-то нечленораздельное и взбежал по трапу, не дав мистеру Молдону возможности повторить свой вопрос. Корабль устремился навстречу заходящему солнцу, и скоро очертания острова растаяли на горизонте.

– Подумать только, – произнес Джордж, – всего два дня назад я плыл в Ливерпуль в надежде прижать к сердцу мою любимую, а сегодня уезжаю от ее могилы.

На следующее утро в адвокатской конторе был составлен документ, назначающий Роберта Одли опекуном маленького Джорджа Талбойса.

– Это огромная ответственность, – волновался Роберт. – Я – и вдруг опекун! Я о самом себе никогда не мог позаботиться!

– Я верю в твое благородное сердце, Боб, – промолвил Джордж. – Я знаю, ты не оставишь моего бедного осиротевшего мальчика и проследишь, чтобы о нем заботились как следует. Я возьму немного денег, только чтобы хватило добраться до Сиднея.

Однако вскоре выяснилось, что Джорджу явно суждено заботиться о сыне самому: когда он добрался до Ливерпуля, пароход уже уплыл, а следующий отплывал только через месяц. Джордж вернулся в Лондон и вновь воспользовался гостеприимством Роберта Одли.

Адвокат встретил его с распростертыми объятьями, предоставил ту же комнату с канарейками и цветами, а сам поместился в гардеробной. Горе эгоистично, и Джордж не осознавал, на какие жертвы пошел Роберт ради удобства друга. Он понимал лишь одно: для него солнце закатилось, жизнь кончена. Он сидел с утра до ночи, уставившись на цветы с канарейками и куря сигары в ожидании парохода, что увезет его за море.

Однажды, незадолго до назначенного дня отплытия, Роберт Одли вернулся домой с заманчивым предложением. Один из его друзей, такой же несостоявшийся молодой адвокат, собирался провести зиму в Санкт-Петербурге и хотел, чтобы Роберт составил ему компанию. Адвокат, недолго думая, заявил, что поедет только с Джорджем.

Джордж долго отказывался, однако поняв, что Роберт без него не поедет, уступил.

– Какая разница, Россия или Австралия? Куда угодно, лишь бы подальше от Англии.

И трое молодых людей отправились в путешествие при весьма благоприятных обстоятельствах, имея при себе рекомендательные письма к наиболее влиятельным жителям русской столицы.

Прежде чем покинуть Англию, Роберт написал письмо кузине Алисии, в котором сообщал, что отправляется в путешествие со старым другом Джорджем Талбойсом, которого недавно встретил после многолетнего перерыва только что овдовевшим.

Ответ Алисии пришел с ближайшей почтой:

«Мой дорогой Роберт! Как жестоко с твоей стороны сбежать в ужасный Санкт-Петербург перед самым началом охотничьего сезона! Говорят, там такой суровый климат, что люди отмораживают себе носы, а поскольку твой довольно длинен, я бы советовала тебе вернуться до наступления зимы. Кто такой этот мистер Талбойс? Если он приятный молодой человек, то можешь привезти его к нам, как только вернетесь. Леди Одли просила передать тебе просьбу: купи ей соболей. Цена не имеет значения, бери самые лучшие, какие только сможешь достать. Папа носится со своей новой женой как ненормальный, а мы с ней не очень-то ладим; она не то чтобы неприятна, умеет всем угодить, но безнадежно глупа. До скорой встречи, милый Роберт. Твоя любящая кузина Алисия Одли».

Глава VII. Год спустя

Миновал год с тех пор, как Джордж Талбойс стал вдовцом; траурный креп на его шляпе совсем выцвел. Сегодня, на закате предпоследнего августовского дня, он сидел с сигарой в тихих апартаментах своего друга точно так же, как год назад, когда рана была еще свежа и его душу наполняла невыносимая скорбь.

За этот год бывший драгун смирился со своим несчастьем, и, надо отметить, горе не отразилось на его внешности. Хотя кто знает, какие муки совести терзали честное сердце Джорджа, когда он лежал ночи напролет без сна, думая о жене, покинутой им в погоне за состоянием, которого она уже никогда с ним не разделит?

Однажды, когда они путешествовали за границей, Роберт отважился поздравить друга с возвращением прежней любви к жизни. Тот горько рассмеялся.

– Знаешь, Боб, – сказал он, – некоторые наши солдаты возвращались домой из Индии с пулями, засевшими внутри. Они не говорили о своих ранах: крепкие и здоровые, они выглядели, как мы с тобой, но любое изменение погоды, даже самое незначительное, любое колебание атмосферы возвращало боль, столь же острую, словно рана была нанесена вчера. У меня своя рана, Боб, пуля еще внутри, и я буду носить ее до самой могилы.

Путешественники возвратились из Санкт-Петербурга весной, и Джордж вновь обосновался в апартаментах друга, покидая их только время от времени, чтобы съездить в Саутгемптон навестить ребенка. Несмотря на горы игрушек и сладостей, мальчик так и не привык к нему, и сердце молодого человека разрывалось от боли, когда он видел, что вместе с женой потерял и сына.

«Что мне делать? – спрашивал он себя. – Если забрать мальчика от деда, то я разобью ему сердце, а если оставить, он вырастет чужим мне и будет больше любить старого пьяницу, чем родного отца. С другой стороны, как может воспитать ребенка невежественный драгун вроде меня? Чему я его научу – курить сигары и слоняться весь день без дела?»

Наступила первая годовщина с того дня тридцатого августа, когда Джордж увидел в «Таймс» объявление о смерти жены; он снял наконец траурную одежду и потрепанный креп со шляпы и сложил в сундук, в котором хранил пачку писем от Элен, ее портрет и локон, срезанный после смерти. Роберт Одли никогда не видел ни писем, ни длинной пряди шелковистых волос, и Джордж не упоминал имени жены после того дня в Вентноре, когда узнал подробности о ее кончине.

– Сегодня я напишу своей кузине Алисии, Джордж, – заявил молодой адвокат накануне тридцатого августа. – Ты ведь знаешь, что послезавтра первое сентября? Я сообщу ей, что мы приедем на недельку поохотиться.

– Нет-нет, Боб, поезжай один, я лучше…

– Похоронишь себя заживо в моей квартире, в обществе собак и канареек! Нет, Джордж, ни в коем случае!

– Признаться, не люблю я охоту.

– Думаешь, я заядлый охотник? – простодушно воскликнул Роберт. – Да я куропатки от голубя не отличу, и мне все едино, первое сентября или первое апреля. Я ни разу в жизни не подстрелил ни одной птицы, только однажды плечо натер ружьем. Я езжу в Эссекс ради перемены обстановки, вкусных обедов и удовольствия лицезреть честное, доброе лицо моего дяди. А ныне у меня есть и другая цель – хочу увидеть этот золотоволосый образчик совершенства, мою новую тетушку. Поехали, Джордж?

– Ладно, коли ты настаиваешь…

Горе, которое со временем перешло в хроническую стадию, сделало Джорджа по-детски послушным воле своего друга, и он согласился бы поехать куда угодно. Ничему не радуясь, не получая удовольствия, он принимал участие в развлечениях других с безнадежной и безропотной покорностью судьбе, свойственной его простой натуре.

Однако со следующей почтой пришло письмо от Алисии, в котором та сообщала, что молодых людей не могут принять в Одли-Корте.

«В доме семнадцать свободных комнат, – негодовала юная леди, – и все же, мой дорогой Роберт, вы не можете приехать, потому что госпожа вбила в свою глупую голову, что она слишком больна, чтобы развлекать гостей (хотя она так же больна, как и я), и что джентльмены („грубые мужчины“, как она их называет) не могут находиться в доме. Извинись, пожалуйста, перед твоим другом Джорджем Талбойсом и передай ему: папа надеется, что вы навестите нас ближе к середине охотничьего сезона».

– Нет, капризы миледи не помешают нам поехать в Эссекс, – решил Роберт, сворачивая письмо в жгут, чтобы раскурить трубку. – Вот что мы сделаем, Джордж: в Одли есть отличная гостиница, а в окрестностях полно мест, где можно удить рыбу; мы поедем туда на недельку. Рыбная ловля гораздо приятнее, чем охота. Лежи себе на берегу и следи за удочкой. Едва ли мы наловим много рыбы, зато приятно проведем время.

Роберт протянул свернутое трубочкой письмо к тлеющим уголькам в камине, затем, передумав, развернул и разгладил скомканный лист.

– Бедная маленькая Алисия! – задумчиво промолвил он. – Ее письмо не заслуживает столь бесцеремонного обращения. Пожалуй, я его сохраню.

Мистер Одли положил письмо кузины в ящик застекленного шкафчика с пометкой «Важно». Бог знает, какие замечательные документы хранились в этом особом ящике, но весьма маловероятно, что они имели юридическую ценность. Если бы кто-нибудь сказал тогда молодому адвокату, что обычное письмо Алисии станет однажды звеном в ужасной цепи улик единственного уголовного дела, которое ему придется вести, возможно, он только приподнял бы брови немного выше обычного.

Итак, на следующий день молодые люди выехали из Лондона с чемоданом и рыболовными снастями и попали в старинную, приходящую в упадок деревню Одли как раз вовремя, чтобы заказать обед в гостинице «Сан».

Одли-Корт находился в трех четвертях мили от деревни и располагался, как я уже говорила, в глубокой низине, закрытой со всех сторон густым лесом. Попасть туда можно было только по дороге, по обе стороны которой стояли деревья, образующие подобие парковой аллеи. Ради такого ослепительного создания, как бывшая мисс Люси Грэм, щедрый баронет превратил мрачную старую усадьбу в небольшой дворец, и леди Одли радовалась, как ребенок, заваленный новыми дорогими игрушками.

Теперь, когда удача повернулась к Люси лицом, она, как и в прежние времена, повсюду несла свет и радость. Несмотря на презрение мисс Алисии к ребячеству и легкомыслию мачехи, Люси любили гораздо больше, чем дочь баронета. Трудно было противиться очарованию и непосредственности Алисии. Хорошенькое личико так и светилось детской невинностью и искренностью. Блестящие голубые глаза, пухлые розовые губки, маленький носик и пышные светлые локоны подчеркивали ее юность и свежесть. Никто не давал двадцатилетней супруге больше семнадцати. Она любила обряжать свой хрупкий стан в тяжелый бархат и струящиеся шелка, в которых выглядела как маленькая девочка, одевшаяся на маскарад. И все ее развлечения были детскими, она не любила ни читать, ни учиться, а поскольку терпеть не могла оставаться в одиночестве, то взяла к себе в наперсницы Фиби Маркс. Развалившись на диване в роскошной гардеробной, юная хозяйка часами обсуждала с горничной новый туалет для предстоящего обеда или просто болтала, перебирая свои богатства – подарки сэра Майкла.

Люси посетила несколько балов в Челмсфорде и Колчестере, где ее сразу же признали первой красавицей графства. Она была вполне довольна своим высоким положением и красивым домом. Все ее капризы и прихоти исполнялись, ее повсюду окружали восхищение и ласка, щедрый супруг не скупился, давая денег на булавки, и не было бедных родственников, которые покушались бы на кошелек и покровительство. Итак, во всем Эссексе было не сыскать более счастливого создания, чем Люси, леди Одли.

Молодые люди сидели за обеденным столом в малой гостиной отеля «Сан». В распахнутые настежь окна врывался свежий деревенский воздух. Погода стояла чудесная: листву слегка тронули отблески осени, кое-где на полях еще колосилась пшеница, на других она уже упала под сверкающим серпом, а по узким проселочным дорогам коренастые лошадки везли телеги, нагруженные золотым урожаем.

Любой горожанин, вырвавшийся на природу из душного летнего Лондона, приходит в неописуемый восторг. Нечто подобное испытал, впервые после смерти жены, и Джордж.

Когда они закончили обедать, часы пробили пять.

– Надевай шляпу, Джордж, – сказал Роберт другу. – В Одли-Корте обедают не раньше семи, у нас есть время осмотреть окрестности и их обитателей.

В эту минуту в комнату вошел хозяин гостиницы с бутылкой вина.

– Прошу прощения, мистер Одли, – обратился он к Роберту, – если вы хотите навестить своего дядю, то зря потратите время. Сэр Майкл с супругой и мисс Алисия уехали в Чорли на скачки и не вернутся раньше восьми часов. На обратном пути они обязательно проедут мимо нашей гостиницы.

Рассудив, что идти в усадьбу нет смысла, молодые люди прогулялись по деревне, дошли до старинной церкви, затем осмотрели ручей, где собирались назавтра заняться рыбной ловлей, и таким образом протянули время до четверти восьмого, после чего вернулись в гостиницу, уселись у открытого окна, закурили сигары и стали обозревать идиллический пейзаж.

Мы каждый день узнаем о жестоких и коварных убийствах: медленная мучительная агония от яда, подложенного кем-то из родственников, или внезапная насильственная смерть от ударов палкой, вырезанной из ветви раскидистого дуба, сень которого обещала покой. В графстве, о котором я пишу, мне показали однажды луг, где в тихий воскресный вечер молодой сельчанин убил доверчивую девушку, которая его любила, и все же, несмотря на совершенное там злодеяние, место это удивительно мирное. На фоне безмятежного деревенского пейзажа, который мы рассматриваем с нежной грустью и ассоциируем с покоем, совершаются не менее страшные преступления, чем в мрачных трущобах Камдена.

Спустились сумерки, по сельским улицам загрохотали кэбы, фаэтоны и коляски, а когда совсем стемнело, под окнами гостиницы остановился открытый экипаж, запряженный четверкой лошадей. Форейтор слез, чтобы поправить сбившуюся сбрую.

– Так это же мой дядя! – обрадовался Роберт, узнав ландо сэра Майкла. – Я спущусь и поговорю с ним.

Джордж закурил новую сигару и стал разглядывать подъехавших, прячась за шторой. Алисия сидела спиной к лошадям, и он даже в сумерках заметил, что это красивая брюнетка, а леди Одли сидела с дальней от окна стороны, и Джордж не смог разглядеть белокурую красавицу, о которой так много слышал.

– Роберт! – удивился баронет, когда вышел его племянник. – Какой приятный сюрприз!

– Я решил не беспокоить вас в Одли-Корте, дорогой дядюшка, – сказал молодой человек, пожимая баронету руку. – Видите ли, Эссекс – моя родина, и обычно в это время года меня посещает ностальгия, поэтому мы с Джорджем приехали сюда на денек-другой порыбачить.

– Кто такой Джордж?

– Джордж Талбойс.

– Неужели он приехал? – воскликнула Алисия. – Как я рада! Просто умираю от нетерпения увидеть красивого молодого вдовца.

– Тогда я сбегаю за ним и сейчас же вас познакомлю, – предложил Роберт.

Тут следует заметить, что леди Одли к тому времени приобрела такую большую власть над супругом, что баронет буквально не сводил глаз с ее хорошенького личика. Поэтому Люси достаточно было лишь недовольно приподнять бровь, чтобы ее муж понял: представление ей мистера Джорджа Талбойса в данный момент крайне нежелательно.

– Успеется, Боб, – остановил он племянника. – Моя жена немного устала. Приводи своего друга завтра на обед, тогда и познакомишь с Алисией. А сейчас поздоровайся с леди Одли, и мы поедем.

Миледи так утомилась, что смогла лишь мило улыбнуться и протянуть племяннику маленькую ручку в перчатке.

– Вы придете к нам завтра обедать со своим другом? – едва слышным голосом осведомилась она.

Бедняжка напрочь лишилась сил, очаровывая всех и каждого на скачках.

– Удивительно, что она не хихикает, – шепнула Алисия, склонившись к Роберту, чтобы пожелать спокойной ночи. – Видимо, приберегает силы на завтра, чтобы доставить тебе удовольствие. Что, ты так же очарован, как и все кругом? – колко добавила она.

– Изумительное создание, – с нескрываемым восхищением прошептал Роберт.

– Ну конечно! Первая женщина, о которой ты сказал доброе слово, Роберт Одли. Жаль, что ты способен восхищаться только смазливыми восковыми куклами.

Бедняжка Алисия вела давнюю войну с кузеном из-за его необычайно флегматичного темперамента, благодаря которому он шел по жизни в полном довольстве и невозмутимости, исключавших малейшую искорку восторга по любому поводу.

«Невозможно даже представить, что он способен влюбиться, – думала порой юная леди. – Если все красавицы на земле выстроятся в ряд, ожидая, пока его султанское величество бросит носовой платок, он только поднимет брови до середины лба и велит им самим бороться за первенство».

Однако на сей раз Роберт почти пришел в восхищение.

– Никогда не встречал такого прелестного создания, – восторгался он, вернувшись к другу. – Огромные голубые глаза, золотистые локоны, очаровательная улыбка… А сказочная шляпка с незабудками, сверкающими в облаке газа! Знаешь, Джордж, я чувствую себя героем французского романа: вот-вот влюблюсь в собственную тетушку.

Молодой вдовец только вздохнул и пыхнул сигарой в открытое окно. Видимо, он задумался о давно прошедшем времени. Немногим более пяти лет назад Роберт впервые встретил женщину, по которой только что перестал носить траур. Ожили старые незабвенные чувства. Он вновь прогуливался с товарищами по ветхому причалу захолустного курортного городка, слушая немилосердно фальшививший оркестр. Вновь видел ее, легко и быстро идущую под руку со старым отцом. С какой очаровательной серьезностью делала она вид, что слушает музыку и не замечает восхищения полудюжины офицеров, стоящих с открытыми ртами. Прежний образ ожил в памяти… небесное создание, слишком прекрасное, чтобы ступать по этой земле, и приблизиться к ней – все равно что взлететь в вышину и дышать более чистым воздухом. Его жена, мать его ребенка, лежала сейчас на небольшом кладбище в Вентноре, где лишь год назад он заказал надгробие на ее могилу. Несколько слезинок выкатились из глаз Роберта и капнули на жилет.

Леди Одли так устала за день, что когда они добрались до дома, извинилась и ушла в свою комнату в сопровождении горничной, Фиби Маркс.

Несмотря на усталость, миледи пришла в необычайное волнение и с увлечением рассказывала о скачках и местном обществе.

– Устала до смерти, Фиби, – пожаловалась она, – и, должно быть, выгляжу настоящим пугалом, проведя целый день на солнце.

По обе стороны зеркала, перед которым леди Одли расстегивала платье, стояли зажженные свечи. Она пристально смотрела на горничную, голубые глаза блестели, пухлые розовые губы изогнулись в улыбке.

– Вы немного бледны, госпожа, – ответила девушка, – но, как всегда, прекрасны.

– Ты права, – произнесла леди Одли, садясь в кресло и откидывая назад пышные волосы. – Знаешь, Фиби, говорят, мы с тобой похожи.

– Я тоже об этом слыхала, госпожа, – спокойно ответила девушка. – Глупости все это, ведь вы красавица, а я бедная деревенщина.

– Вовсе нет, Фиби, – с чувством превосходства возразила великодушная госпожа. – Ты действительно похожа на меня, у тебя правильные черты, им только недостает красок. У меня волосы светлые с золотым отливом, а твои – серые, у меня брови и ресницы темно-коричневые, а у тебя – не хочется даже говорить – почти белые, моя дорогая Фиби, и щеки у тебя бледные, а у меня розовые. Немного краски для волос – помнишь, мы видели рекламу в газете, баночка румян, и ты будешь такая же хорошенькая, как и я.

Она еще долго развлекала горничную бездумной болтовней обо всем на свете и высмеивала общество, присутствующее на скачках. Заглянув пожелать спокойной ночи, падчерица нашла служанку и госпожу громко смеющимися над каким-то забавным приключением. Алисия, не приученная к фамильярности с прислугой, удалилась, испытывая отвращение к легкомыслию мачехи.

– Еще немного, Фиби, – говорила леди Одли всякий раз, когда девушка почти заканчивала расчесывать ее волосы. – Так приятно с тобой поболтать.

Наконец она отпустила горничную, но тут же позвала обратно:

– Фиби Маркс, я хочу попросить тебя об услуге.

– Да, госпожа.

– Завтра утром ты первым же поездом поедешь в Лондон и выполнишь небольшое поручение. Позже можешь взять выходной. У тебя ведь есть друзья в городе? Я дам тебе пять фунтов, если ты выполнишь поручение и никому не проговоришься.

– Да, госпожа.

– Пойди посмотри, плотно ли закрыта дверь, и сядь на скамеечку у моих ног.

Девушка все выполнила. Леди Одли задумчиво погладила ее по бесцветным волосам:

– А теперь послушай. Все очень просто.

Через каких-то пять минут леди Одли удалилась в свою спальню и уютно свернулась калачиком под пуховым стеганым одеялом. Это вечно мерзнущее хрупкое создание любило закутываться в мягкие меха и атлас.

– Поцелуй меня, Фиби, – попросила она, когда девушка поправила занавески. – Я слышу шаги сэра Майкла; ты встретишь его, когда будешь выходить из комнаты. Скажи ему, что завтра утром едешь забрать у мадам Фредерик мое новое платье, заказанное для обеда в Мортонском аббатстве.

На следующее утро леди Одли спустилась к завтраку поздно, после десяти часов. Пока она пила маленькими глотками кофе, слуга принес запечатанный пакет и книгу, в которой нужно было расписаться.

– Телеграфное сообщение! – удивилась она (более удобное слово «телеграмма» еще не было в ходу). – От кого?

Она взглянула на мужа широко раскрытыми испуганными глазами, не решаясь взломать печать. Конверт был адресован мисс Люси Грэм, его переслали из деревни, от мистера Доусона.

– Прочти, дорогая, – предложил сэр Майкл. – Не волнуйся, вряд ли там что-то серьезное.

Послание было от содержательницы школы, которая дала Люси рекомендацию при поступлении на работу к мистеру Доусону. Миссис Винсент, смертельно больная, умоляла бывшую ученицу навестить ее.

– Бедняжка! Она всегда хотела завещать мне свои сбережения, – печально улыбнулась Люси. – Миссис Винсент не знает о переменах в моей жизни. Дорогой сэр Майкл, я должна к ней поехать.

– Ну конечно же, любимая. Если она была добра к моей бедной девочке в дни невзгод, об этом нельзя забывать. Надевай шляпку, Люси, мы как раз успеем на экспресс.

– Вы поедете со мной?

– Разумеется, дорогая. Неужели ты думаешь, что я отпущу тебя одну?

– Я не сомневалась, что вы поедете со мной, – промолвила она задумчиво.

– Она прислала адрес?

– Нет. Она жила в Бромптоне, в Кресент-виллас, и наверняка все еще там.

Леди Одли едва успела надеть шляпку и накинуть шаль, когда услышала, что экипаж подан и сэр Майкл ее зовет. Апартаменты хозяйки дома, как я уже говорила, представляли собой анфиладу комнат, начинавшихся с большой восьмиугольной прихожей с дорогими полотнами на стенах. Невзирая на спешку, леди Одли задержалась у дверей, закрыла замок на два оборота и положила ключ в карман. Теперь никто не мог пройти в ее покои.

Глава VIII. Перед бурей

Итак, обед в Одли-Корте отложили, и мисс Алисии пришлось ждать другого случая быть представленной интересному молодому вдовцу Джорджу Талбойсу.

Говоря откровенно, желание юной леди познакомиться с Джорджем носило несколько притворный характер, но если бедная Алисия надеялась зажечь в груди у кузена искру ревности, то она плохо знала Роберта Одли. Ленивый, беспечный красавец адвокат относился к жизни как к глупой шутке и считал, что разумный человек не может воспринимать ее всерьез.

Его хорошенькая смуглолицая кузина могла влюбиться в него по уши и намекать ему на это по сотне раз на день в течение трехсот шестидесяти пяти дней в году, но до тех пор, пока она не дождется двадцать девятого февраля и не скажет ему прямо: «Роберт, ты хочешь на мне жениться?», – он не поймет, что ей нужно.

А если бы влюбился сам Роберт, это чувство было бы сродни легкому недомоганию: он мог бы прожить всю жизнь, испытывая нечто смутное, не то любовь, не то несварение желудка.

Напрасно скакала бедная Алисия по дорожкам вокруг Одли все три дня, что молодые люди провели в Эссексе, напрасно красовалась в своей лучшей шляпке с плюмажем, пользуясь любым случаем попасться на глаза Роберту и его другу. Блестящие черные локоны, обрамлявшие стройную шею, пухлые розовые губы, чуть вздернутый нос, смуглое лицо с ярким румянцем, который вспыхивал при виде апатичного кузена, – все напрасно бросалось к ногам недогадливого Роберта, и лучше бы Алисии спокойно отдыхать в прохладной гостиной, чем загонять лошадь под жарким сентябрьским солнцем.

Рыбная ловля, если вы не являетесь преданным апологетом Айзека Уолтона[1], не самое веселое занятие, и неудивительно, что в день отъезда леди Одли молодые люди (один из которых потерял способность радоваться жизни из-за сердечной раны, а другой считал любое развлечение не стоящим хлопот) начали уставать от тенистых ив над извилистыми ручьями Одли.

– В Фигтри-Корте, конечно, тоже скучновато, – размышлял вслух Роберт, – хотя в целом, я полагаю, лучше, чем здесь. Там, по крайней мере, рядом табачная лавка, – добавил он, невозмутимо попыхивая отвратительной сигарой, которую ему доставил хозяин гостиницы.

Джордж, согласившийся ехать в Эссекс лишь по настоянию друга, не возражал.

– Я с радостью вернусь, Боб, – сказал он. – Мне к тому же пора съездить в Саутгемптон, я почти месяц не видел моего малыша.

Джордж всегда называл сына малышом и говорил о нем скорее с печалью, чем с надеждой. Ему казалось, что мальчик никогда его не полюбит или что он сам не доживет до той поры, когда Джорджи вырастет.

– Я не романтик, Боб, – обронил он как-то раз, – и поэзия для меня пустой звук, однако после смерти жены у меня такое чувство, как будто я стою на пустынном берегу, сзади надо мной нависли огромные страшные скалы, а к ногам медленно, но верно подбирается волна. С каждым днем этот безжалостный поток все больше приближается; не набрасывается на меня с ревом и воем, нет, – ползет, подкрадывается, скользит навстречу, готовый сомкнуться над моей головой, когда я меньше всего ожидаю конца.

Роберт взглянул на друга с безмолвным изумлением и сказал, немного подумав:

– Джордж Талбойс, я бы еще понял, если бы ты имел обыкновение плотно ужинать. Такое бывает, если поесть на ночь холодной свинины, да еще плохо прожаренной. Тебе нужно сменить обстановку, дорогой мой, – живительный ветерок Фигтри-Корта, умиротворяющая атмосфера Флит-стрит… Погоди-ка, – неожиданно добавил он, – я понял! Ты курил сигары нашего любезного хозяина, это все объясняет!

Полчаса спустя после обоюдно принятого решения покинуть Эссекс рано утром на следующий день молодые люди встретили Алисию верхом на Аталанте. Узнав об их плане, обескураженная девушка притворилась, что ей это глубоко безразлично.

– Быстро же тебе наскучило в Одли, Роберт, – беспечно заметила она. – Ну конечно, здесь у тебя нет друзей, а в Лондоне, без сомнения, блестящее общество, развлечения и…

– И хороший табак, – перебил кузину Роберт. – Одли – замечательный старинный уголок, но когда приходится курить вместо табака сушеные капустные листья, то знаешь ли, Алисия…

– Так вы уезжаете завтра утром?

– Определенно. Экспрессом, который отправляется в десять пятьдесят.

– Тогда леди Одли упустит возможность познакомиться с мистером Талбойсом, а твой друг, в свою очередь, не увидит самую хорошенькую женщину в Эссексе.

– В самом деле… – запинаясь, пробормотал Джордж.

– Самая хорошенькая женщина в Эссексе вряд ли дождется восхищения от Джорджа Талбойса, – заметил Роберт. – Сердце моего друга осталось в Саутгемптоне, где кудрявый мальчишка ростом не выше колен называет его «большим дядей» и требует леденцов.

– Я собираюсь написать мачехе, – сообщила Алисия. – В своем письме она особо интересовалась, как долго вы намерены здесь пробыть и успеет ли она вернуться, чтобы принять вас.

С этими словами мисс Одли вынула из кармана амазонки листочек блестящей бумаги необыкновенного кремового оттенка.

– Вот что она пишет в постскриптуме: «Непременно сообщи о мистере Одли и его друге, а то ты такая забывчивая, Алисия!»

– Какой у нее красивый почерк! – заметил Роберт, когда кузина сворачивала записку.

– Да, хорош, не так ли? Взгляни, Роберт.

Она сунула кузену письмо, и тот долго его рассматривал, меж тем как Алисия похлопывала по шее гнедую лошадку, которой не терпелось пуститься вскачь.

– Сейчас, Аталанта, сейчас. Давай записку, Боб.

– Это самый красивый, самый кокетливый почерк, какой я встречал за всю свою жизнь. Честное слово, Алисия, даже если бы я никогда не видел тетушку, я бы узнал, какова она, по этому кусочку бумаги. Да, вот оно, все здесь: пушистые золотые локоны, словно очерченные карандашом брови, аккуратный прямой носик, победная детская улыбка – все угадывается в этих изящных завитках. Взгляни, Джордж.

Рассеянный и хмурый Джордж Талбойс их не слышал – он успел отойти на несколько шагов и, стоя у края канавы, бил тростью по стеблям камыша.

– Ладно, – в нетерпении произнесла юная леди. – Давай письмо, и я поехала, уже больше восьми часов, а я должна послать ответ с вечерней почтой. Вперед, Аталанта! До свидания, Роберт, прощайте, мистер Талбойс. Счастливого пути.

Гнедая кобыла взяла с места в галоп, и мисс Одли успела скрыться из виду, прежде чем две крупные слезы, которые гордость загоняла внутрь, блеснули в ее глазах.

– И это мой единственный родственник, кроме папы! – негодующе воскликнула она. – Ему до меня не больше дела, чем до бродячей собаки!

Роберт и его друг не уехали на следующее утро по чистой случайности: молодой адвокат проснулся с ужасной головной болью. Он попросил Джорджа дать ему самого крепкого зеленого чаю и, если можно, отложить отъезд. Джордж, разумеется, согласился, и Роберт Одли провел весь день, лежа в комнате с задернутыми шторами и читая челмсфордскую газету пятидневной давности.

– Это все сигары, Джордж, – повторял он. – Пусть хозяин лучше не попадается мне на глаза до нашего отъезда, иначе будет кровопролитие.

К счастью, мир в Одли удалось сохранить: достойный хозяин гостиницы уехал за покупками на рынок в Челмсфорд, среди прочего, возможно, за новым запасом тех самых сигар, что оказали такое роковое воздействие на Роберта.

Молодые люди провели скучный и бездарный день, а ближе к вечеру Роберт предложил прогуляться до Одли-Корта и попросить Алисию показать им дом.

– Убьем время, Джордж, да и жаль уезжать, не показав тебе старую усадьбу. Поверь, там есть на что посмотреть.

Солнце клонилось к горизонту. Срезав путь через луг, молодые люди вошли в аллею, ведущую к арке. Зловеще алел закат, стояла мертвая тишина. Разом замолкли испуганные птицы, вместо них квакали в канавах лягушки. В неподвижном воздухе грозно шумели листья, хотя ветра не было; хрупкие ветви невольно вздрагивали в предчувствии надвигающейся бури. Когда Роберт с Джорджем прошли под аркой, странные часы со стрелкой, перескакивающей с одной цифры на другую, показывали семь, хотя на самом деле было уже около восьми.

Алисию они нашли в липовой аллее: девушка гуляла в тени деревьев, роняющих на землю увядшие листья. Как ни странно, Джордж Талбойс, редко что-нибудь замечавший, обратил на это внимание.

– Хорошее место для кладбища, – сказал он. – Как мирно спали бы мертвые под этой мрачной сенью! Вот бы на кладбище в Вентноре такую аллею!

Они прошли дальше, к разрушенному колодцу, и Алисия рассказала им старую легенду, связанную с этим местом, – страшную историю, без каких не обходится ни один старый дом, будто наше прошлое – одна сплошная темная страница горя и преступлений.

– Нам хотелось бы увидеть дом, пока не стемнело, Алисия, – сказал Роберт.

– Тогда пойдемте скорее, – ответила она.

Девушка провела их через открытое французское окно в библиотеку, а оттуда в холл, где они встретили горничную миледи, которая украдкой взглянула на молодых людей из-под белесых ресниц. По дороге наверх Алисия обернулась и заговорила с девушкой:

– После гостиной мне хотелось бы показать этим джентльменам комнаты госпожи. Они в порядке, Фиби?

– Да, мисс, только дверь прихожей заперта, и, по-моему, миледи забрала ключ с собой в Лондон.

– Забрала ключ? – удивилась Алисия.

– Думаю, так и есть. Я не могу найти ключ, обычно он торчит в двери.

– Клянусь, – возмутилась Алисия, – это ее очередная глупая причуда! Она, видно, боялась, что мы заберемся в ее комнаты и будем рассматривать ее красивые платья и рыться в драгоценностях. Весьма досадно, в той прихожей висят наши лучшие картины. Там есть и ее собственный портрет, незаконченный, но очень похожий.

– Ее портрет! – воскликнул Роберт. – Я бы отдал что угодно, чтобы увидеть портрет леди Одли, поскольку не рассмотрел хорошенько ее лица. Можно проникнуть туда каким-нибудь другим путем, Алисия?

– Другим путем?

– Да, через другие комнаты?

Его кузина покачала головой и повела молодых людей в коридор, где висело несколько семейных портретов. Затем Алисия показала им комнату с гобеленами; огромные фигуры на выцветшем полотне выглядели в сумраке весьма устрашающе.

– Похоже, тот парень с боевым топором не прочь размозжить тебе голову, – заметил мистер Одли, указывая на свирепого воина, чья поднятая рука виднелась из-за темной головы Джорджа. – Пойдем отсюда, Алисия. Эта комната сырая, и здесь водятся привидения. Я вообще подозреваю, что все привидения – результат сырости. Вы спите в сырой постели – и неожиданно пробуждаетесь посреди ночи, дрожа от лихорадки, и видите, что у изголовья кровати сидит старуха в придворном костюме времен Георга Первого. Старуха – результат несварения желудка, а влажные простыни приводят к лихорадке.

В гостиной горели свечи. В Одли-Корте не признавали новомодных ламп. Комнаты в доме сэра Майкла освещались толстыми восковыми свечами в массивных серебряных подсвечниках. В гостиной не нашлось ничего интересного, и вскоре Джорджу Талбойсу надоело рассматривать добротную мебель и небогатый ассортимент картин классиков.

– А нет ли какого-нибудь потайного хода или старинного дубового сундука? Ну или чего-нибудь в таком роде, а, Алисия? – спросил Роберт.

– Ну конечно же! – оживилась мисс Одли. – И как я раньше не вспомнила? Вот бестолочь!

– Чего не вспомнила?

– Если вы согласны поползать немного на четвереньках, то сможете увидеть покои мачехи, ведь в доме действительно есть потайной ход в ее гардеробную. Она и сама о нем не знает. Представляю, как бы поразилась эта кокетка, если бы однажды вечером, когда она причесывается перед зеркалом, перед ней вдруг появился невесть откуда грабитель в маске и с фонарем!

– Посмотрим, что за тайный ход, Джордж? – спросил Роберт.

– Давай, если хочешь.

Алисия провела их в свою бывшую детскую. Теперь комната пустовала, за исключением редких случаев, когда приезжало много гостей. Следуя указаниям кузины, Роберт приподнял угол ковра и открыл грубо вырезанную дверцу люка в дубовом полу.

– А теперь слушайте, – сказала Алисия. – Вы должны спуститься в ход, он высотой около четырех футов, пригнитесь и идите вдоль него до поворота налево и в самом конце увидите небольшую лесенку и люк, похожий на этот. Дверца открывается в полу гардеробной, прикрытом только персидским ковром. Понятно?

– Разумеется.

– Тогда возьми свечу, Роберт, а мистер Талбойс пусть идет за тобой. Даю вам на осмотр картин двадцать минут – по минуте на каждую – и в конце этого срока буду ждать вашего возвращения.

Роберт повиновался, и уже через пять минут Джордж, последовавший за другом, стоял посреди живописного беспорядка в гардеробной леди Одли.

Она покинула дом в спешке, оставив на мраморном столике блестящие туалетные принадлежности. От незакрытых флаконов с духами в комнате стоял удушающий запах. На маленьком бюро увядал букет оранжерейных цветов. На полу лежала груда красивых платьев, из открытых дверей шкафа виднелись его сокровища. Тут и там валялись драгоценности, гребни из слоновой кости, изысканные фарфоровые безделушки. Увидев в зеркале свое бородатое лицо и высокую худую фигуру, Джордж поразился, насколько неуместно он выглядит в этом женском царстве.

Из гардеробной они прошли в будуар, а оттуда в прихожую, где, как и сказала Алисия, имелось двадцать ценных картин, не считая портрета миледи.

Портрет стоял на мольберте в центре восьмиугольной комнаты, покрытый мягкой зеленой тканью. Художник решил изобразить леди Одли стоящей в этой же самой комнате на фоне увешанных картинами стен. Вероятно, молодой художник принадлежал к братству прерафаэлитов, поскольку потратил много времени, тщательно выписывая мельчайшие детали картины, от завитков волос до тяжелых складок пурпурного бархатного платья.

Молодые люди осмотрели сначала картины на стенах, оставив незаконченный портрет на сладкое.

К этому времени стемнело. Свеча, с которой Роберт поочередно подходил к картинам, оставляла за собой яркое пятно света. В широком незашторенном окне виднелось бледное небо, в котором мерцали последние холодные блики угасающих сумерек. Ветки плюща зловеще шуршали по стеклу, трепетали и листья деревьев в саду, предчувствуя надвигающуюся грозу.

– А вот и знаменитые белые лошади нашего друга, – сказал Роберт, остановившись перед Вауэрманом. – Никола Пуссен… Сальватор Роза… А теперь – к портрету.

Он помедлил, взявшись рукой за покрывало, и обернулся к другу:

– Послушай, Джордж, свеча у нас одна, и ее света явно недостаточно. Не согласишься ли ты осмотреть картину по очереди: самое неприятное, когда кто-нибудь стоит сзади и заглядывает через плечо, в то время как ты занят созерцанием.

Джордж сразу же шагнул назад. Портрет красавицы интересовал его не более, чем любые другие страсти этого суетного мира. Он отошел в сторону, прислонился лбом к оконному стеклу и устремил взор в темноту.

Обернувшись, он увидел, что Роберт поставил мольберт поудобнее, а сам уселся в кресло перед ним, чтобы спокойно рассмотреть полотно.

Когда Джордж отвернулся от окна, Роберт встал:

– Теперь твоя очередь, Талбойс. Картина весьма необычна.

Он занял место Джорджа у окна, а тот уселся перед мольбертом. Да, художник явно писал в стиле прерафаэлитов. Только прерафаэлит мог так тщательно выписать каждый волосок пушистых локонов, отливающих золотом. Только прерафаэлит мог так выделить каждую черточку тонкого лица и придать ему такой мертвяще бледный оттенок, а ярко-голубым глазам – странный зловещий блеск. Только прерафаэлит мог придать хорошеньким пухлым губкам такое недоброе, порочное выражение.

Портрет был и похож, и не похож, словно к лицу миледи поднесли яркий источник света, придавший ему новое выражение, какого раньше вы у нее не видели. Сходство, совершенство черт, великолепный колорит – все это присутствовало на картине в полной мере, однако у зрителя создавалось впечатление, что художник долгое время практиковался в изображении фантастических средневековых чудовищ и лишь потом, когда его мозг пришел в замешательство, приступил к портрету, ибо миледи напоминала здесь прекрасную дьяволицу.

Необычайно яркое платье облекало ее фигуру складками, похожими на языки пламени, прекрасная головка выглядывала из неистовства красок, словно из бушующего горнила. Пурпурное платье, солнечный свет на лице, золотисто-красные блики в светлых волосах, кроваво-красные губы, пылающие цвета каждой детали на тщательно выписанном заднем плане – все это, вместе взятое, производило тяжелое впечатление.

Можно было подумать, что удивительный портрет не произвел заметного впечатления на Джорджа Талбойса: он просидел перед картиной около четверти часа, не проронив ни звука, не отводя глаз, судорожно сжимая правой рукой подсвечник, в то время как левая бессильно повисла вдоль туловища. Он пребывал в этом состоянии так долго, что Роберт наконец обернулся:

– Что с тобой, Джордж? Я думал, ты уснул.

– Да, почти что.

– Ты, наверное, промерз в той сырой комнате с гобеленами: хрипишь, как ворон. Пойдем отсюда!

Роберт взял у друга свечу и спустился в потайной ход. Джордж, внешне спокойный, как обычно, последовал за ним. Алисия ждала их в детской.

– Ну как? – поинтересовалась она.

– Рассмотрели все в подробностях. Если честно, портрет мне не понравился, он какой-то странный.

– Да, я тоже заметила, – согласилась Алисия. – По-моему, художник сумел разглядеть в ее лице нечто недоступное простому глазу. Мы никогда не видели у миледи такого выражения, как на портрете, но я уверена, она может быть такой.

– Хватит разводить философию, Алисия, – взмолился Роберт.

– Но Роберт…

– Не надо, прошу. Картина – это картина, а миледи – это миледи. Я воспринимаю все именно так, терпеть не могу всю эту метафизику. Не выводи меня из себя!

Затем, позаимствовав на случай грозы зонтик, Роберт покинул Одли-Корт, уводя за собой безучастного друга. Когда они дошли до арки, единственная стрелка причудливых часов перескочила на девятку. Молодым людям пришлось отступить в сторону и пропустить экипаж. Из окошка выглядывало хорошенькое личико леди Одли. Несмотря на темноту, она разглядела две темные фигуры.

– Кто там? Садовник?

– Нет, моя дорогая тетушка, – ответил, смеясь, Роберт. – Это ваш преданный племянник.

Они с Джорджем остановились у арки, а пролетка подъехала к дверям, где господ встретили удивленные слуги.

– Я думаю, сегодня вечером грозы не будет, – заметил баронет, взглянув на небо. – Она разразится завтра.

Глава IX. После бури

Сэр Майкл ошибся в своем предсказании. Гроза не заставила себя ждать и с ужасающей яростью разразилась над деревней еще до полуночи.

Роберт принял громы и молнии с тем же спокойствием, что и другие жизненные невзгоды. Он лежал на диване в гостиной, читая челмсфордские новости пятидневной давности и попивая холодный пунш из огромного бокала. А вот на его друга гроза произвела совсем иное действие. Мистер Одли страшно удивился, заметив, что тот сидит у открытого окна белый как мел, вперив взгляд в черное небо, прочерченное вспышками молний.

– Эй, Джордж, – окликнул его Роберт, – ты что, боишься молнии?

– Нет, – отрывисто ответил тот.

– Послушай, дружище, многие, даже самые храбрые люди, боятся грозы. Здесь нечего стыдиться.

– Ничего я не боюсь.

– Видел бы ты себя, Джордж: бледный, изможденный, глаза ввалились, уставился в небо, как будто увидел там привидение. Говорю тебе, я знаю: ты боишься.

– А я тебе говорю, что нет.

– Джордж Талбойс, ты не только боишься молнии, но и злишься на себя за это, а на меня за то, что я заметил твой страх.

– Роберт Одли, если ты сейчас не заткнешься, я тебе врежу! – крикнул мистер Талбойс и вылетел из комнаты, с силой хлопнув дверью.

Как только Джордж вышел, черные чернильные тучи, сомкнувшиеся над задыхающейся землей, будто крыша из раскаленного железа, разразились бешеными потоками ливня, однако если молодой человек и боялся молнии, то дождя явно не испугался: он выскочил за дверь и около двадцати минут ходил по дороге под проливным дождем, а затем вернулся в гостиницу и поднялся к себе в комнату. Роберт Одли встретил его, промокшего насквозь, на лестничной площадке.

– Идешь спать, Джордж?

– Да.

– У тебя нет свечи.

– Она мне не нужна.

– Взгляни на свою одежду! С тебя течет! Бога ради, зачем ты выходил?

– Я устал и хочу спать. Не мешай.

– Может, выпьешь горячего бренди с водой?

Роберт заступил ему дорогу, беспокоясь, что друг ляжет спать в таком состоянии. Джордж со злостью оттолкнул его и сказал тем же хриплым голосом, какой Роберт заметил у него в Одли-Корте:

– Оставь меня в покое, Роберт Одли, и держись подальше.

Роберт последовал за ним в спальню, однако молодой человек захлопнул дверь у него перед носом, и ему ничего больше не оставалось, кроме как предоставить взбрыкнувшего друга самому себе.

«Джордж разозлился на мое замечание о том, что он боится молнии», – подумал Роберт, спокойно укладываясь в постель, абсолютно равнодушный к раскатам грома и отблескам молнии на зеркальных дверцах шкафа.

Гроза унеслась вдаль, как и не бывало. На следующее утро Роберт проснулся от того, что в окно ярко светило солнце, а между белыми занавесками виднелся кусочек голубого безоблачного неба.

Звонко и чисто пели птички, на полях гордо колосилась пшеница, поднявшаяся после ожесточенной схватки с непогодой, которая всю ночь пыталась склонить тяжелые колосья к земле. Листья дикого винограда весело стучали в окошко Роберта, отряхивая блестящие бриллиантовые капли дождя с каждой веточки и усика.

Джордж уже сидел за столом, накрытым к завтраку, – бледный, но совершенно спокойный. Он пожал Роберту руку в прежней сердечной манере, присущей ему раньше, до того, как ужасное несчастье разрушило его жизнь.

– Прости меня, Боб, за недостойное вчерашнее поведение. Ты был совершенно прав, гроза выбила меня из колеи. Она всегда меня нервировала, еще с детства.

– Ничего, старина. Мы уезжаем или, может быть, останемся и пообедаем вечером с дядей? – спросил Роберт.

– Ни то ни другое, Боб. Сегодня такое чудесное утро! Давай прогуляемся, порыбачим и вернемся в город поездом вечером в шесть пятнадцать?

Чтобы не огорчать друга, Роберт согласился бы на что угодно, а посему, позавтракав и заказав на четыре часа обед, Джордж Талбойс вооружился удочкой, и друзья отправились на прогулку.

Если вспышки молнии и громовые раскаты, сотрясавшие Одли, не нарушили спокойствия Роберта, то юную супругу его дяди – существо куда более нежное и чувствительное – они совершенно выбили из колеи. Миледи страшно боялась грозы. Ее кровать перенесли в угол комнаты, а полог плотно задернули, и бедняжка лежала там, зарывшись лицом в подушки, вздрагивая от каждого раската грома. Сэр Майкл, чье сердце никогда не знало страха, очень беспокоился за хрупкое создание, которое ему судьбой было предназначено оберегать. Миледи не желала укладываться спать почти до трех часов ночи, пока последний раскат грома не затих в дальних холмах. Все это время она лежала, не снимая красивого шелкового платья и закутавшись в одеяла, из которых периодически выглядывала спросить, закончилась ли гроза. В четыре часа супруг, всю ночь просидевший у ее постели, заметил, что она уснула глубоким сном, от которого пробудилась только пять часов спустя.

Люси вышла к завтраку в половине десятого, напевая шотландскую песенку, с легким румянцем на щеках. Как это свойственно птицам и цветам, при ярком свете дня она стала еще красивее и свежее. Миледи легким шагом вышла на лужайку, сорвала последние розы, добавила к ним две веточки герани. Идя по росистой траве, она выглядела такой же свежей и сияющей, как цветы в ее руках, а потом зашла в дом – и оказалась в объятьях баронета.

– Любимая, – обрадовался он, – какое счастье, что ты опять весела! Знаешь, Люси, прошлой ночью, когда я увидел твое личико из-под зеленых покрывал, я с трудом узнал свою милую женушку в этом мертвенно-бледном, дрожащем, испуганном создании. Слава богу, что солнечное утро вернуло твоим щекам румянец! Я молю бога, милая, чтобы мне больше никогда не довелось увидеть тебя такой, как прошлой ночью.

Люси встала на цыпочки, чтобы поцеловать мужа, однако он был так высок, что она доставала ему только до бороды. Она сказала, смеясь, что всегда была трусихой – боялась собак, коров, грозы и бурного моря.

– Боялась всего на свете, кроме моего обожаемого, благородного, красивого супруга!

Заметив, что ковер в гардеробной сдвинут, и узнав о потайном ходе, леди Одли шутливо побранила мисс Алисию за дерзость провести в ее комнаты двух мужчин.

– И они видели мой портрет, Алисия, – притворно возмущалась она. – Покрывало с него упало на пол, а на ковре я обнаружила огромную мужскую перчатку. Взгляни!

Она протянула перчатку для верховой езды, принадлежавшую Джорджу. Он уронил ее, разглядывая картину.

– Я пройдусь до гостиницы и приглашу юношей к обеду, – пообещал сэр Майкл, уходя на утреннюю прогулку.

В это солнечное сентябрьское утро леди Одли неустанно порхала из комнаты в комнату, словно бабочка, – то присаживалась к роялю и наигрывала балладу, или бравурную итальянскую пьесу, или мелодию «Большого блестящего вальса», то крутилась с маленькими серебряными ножницами около оранжерейных цветов, то заходила в гардеробную поболтать с Фиби и в третий или четвертый раз поправить прическу – ее локоны постоянно раскручивались, доставляя немало беспокойства горничной.

Казалось, в эту женщину вселился беспокойный радостный дух, который не давал долго оставаться на одном месте или заниматься одним делом.

Тем временем наши молодые люди медленно шли по берегу ручья, пока не достигли тенистой заводи с глубокой и спокойной водой, в которую опускались длинные ветви плакучих ив.

Джордж закинул удочку, а Роберт растянулся на дорожном коврике, прикрыл лицо шляпой от солнца и мгновенно уснул. Рыбам в ручье, на берегу которого уселся мистер Талбойс, очень повезло: они могли развлекаться сколько угодно, обкусывая кусочки наживки и не переживая за свою безопасность, поскольку Джордж смотрел на воду невидящим взглядом, а удочка свободно болталась в безвольной руке.

Когда церковные часы пробили два, рыбак бросил удочку и зашагал прочь, оставив спящего друга, который запросто мог продрыхнуть два-три часа. Пройдя с четверть мили, Джордж перешел ручей по деревянному мостику и углубился в луга, направляясь к Одли-Корту.

Птицы так громко пели с утра, что к этому времени, видимо, уже выдохлись. На лугу дремали разморенные коровы. Сэр Майкл еще не вернулся с утренней прогулки, мисс Алисия часом ранее ускакала куда-то на гнедой лошадке, слуги обедали в людской, а миледи с книгой в руке прогуливалась по тенистой липовой аллее. Когда Джордж Талбойс прошел через лужайку и позвонил в крепкую, обитую железом дубовую дверь, в усадьбе царила тишина.

Слуга, открывший ему дверь, сказал, что сэра Майкла нет, а госпожа прогуливается в липовой аллее. Гость немного расстроился и пробормотал, что хотел бы увидеть госпожу и пойдет ее поищет (вроде бы слуга не вполне разобрал), после чего удалился, не оставив карточки и ничего не передав на словах.

Леди Одли вернулась спустя добрых полтора часа, но не со стороны липовой аллеи, а с противоположной, держа в руке открытую книгу и напевая. Алисия как раз слезла с лошади и стояла у двери вместе со своим любимцем – огромным ньюфаундлендом. Пес, недолюбливавший госпожу, оскалил зубы и тихонько зарычал.

– Убери это чудовище, Алисия, – раздраженно потребовала леди Одли. – Мерзкое животное знает, что я его боюсь, и пользуется этим. Не понимаю людей, которые считают собак великодушными и благородными существами! Фу, Цезарь! Я ненавижу тебя, а ты меня, и если бы ты встретил меня в темном углу, разве не перегрыз бы мне горло?

– Вы знаете, леди Одли, – спросила падчерица, – что мистер Талбойс, молодой вдовец, был здесь и спрашивал сэра Майкла и вас?

Люси Одли приподняла подведенные бровки:

– Он сегодня придет к нам на обед с Робертом. Тогда и увидимся.

Она легко взбежала по лестнице и поднялась в свои апартаменты. На туалетном столике в будуаре так и лежала перчатка Джорджа. Леди Одли нетерпеливо позвонила, вошла Фиби Маркс.

– Немедленно убери мусор, – сердито потребовала госпожа.

Девушка убрала перчатку, несколько увядших цветов и обрывки бумаги со стола в карман передника.

– Что ты делала все утро? Надеюсь, не бездельничала?

– Нет, госпожа, я шила голубое платье. Здесь темно, поэтому я взяла его в свою комнату и работала у окна.

Сказав это, девушка обернулась и взглянула на леди Одли, как бы ожидая дальнейших указаний. Люси тоже подняла глаза, и их взгляды встретились.

– Запомни, Фиби Маркс, – произнесла миледи, откидываясь на спинку кресла и теребя цветы у себя на коленях, – ты добрая, трудолюбивая девушка, и, пока я жива и при деньгах, тебе не найти лучшего друга.

Глава X. Таинственное исчезновение

Проснувшись, Роберт Одли с удивлением обнаружил, что удочка лежит на берегу, леска опущена в воду, а поплавок безобидно покачивается на волнах в лучах послеполуденного солнца. Молодой адвокат долго растягивал затекшие члены в разных направлениях, дабы убедиться, что руки и ноги еще действуют, затем, одним могучим усилием поднявшись с травы, свернул коврик, взвалил его на плечо и отправился на поиски Джорджа Талбойса. Раз или два он сонно окликнул друга, однако этот негромкий зов не спугнул даже птиц над головой или форель в ручье. Не получив ответа, но утомившись от затраченных усилий, он поплелся дальше, зевая и продолжая высматривать Джорджа.

Достав часы, Роберт изрядно удивился: они показывали четверть пятого.

– Бессовестный Джордж, ушел в гостиницу обедать! – размышлял он вслух. – Гм… однако странно, он редко вспоминает о еде, если я не напомню.

Ни разыгравшийся аппетит, ни опасения, что обед остынет, не заставили мистера Одли ускорить прогулочный шаг, и когда он наконец добрел до гостиницы, часы пробили пять. Он не сомневался, что Джордж ждет его в малой гостиной, тем не менее комната была пуста.

– Как вам это понравится! – простонал Роберт. – Остывший обед, который не с кем разделить!

Вошел хозяин гостиницы, чтобы извиниться за испорченный обед.

– Такая прекрасная пара уточек, мистер Одли, просто сказка, и пересохли, такая жалость! Их слишком долго держали в печи, чтобы не остыли.

– Да бог с ними, с утками! Где мистер Талбойс?

– Он не приходил, сэр, с тех пор, как вы вместе ушли утром.

– Что? – вскричал Роберт. – Куда же он подевался?

Молодой человек подошел к окну и посмотрел на широкую белую дорогу, по которой медленно тащилась телега, груженная сеном; вялые лошади и разморенный возница дружно клевали носом под полуденным солнцем. Вдоль дороги брело стадо овец, и пастушья собака сбилась с ног, сгоняя их в кучу. Возвращались с работы каменщики, лудильщик чинил кастрюли на обочине, по дороге во весь опор мчалась двуколка: хозяин Одли спешил на семичасовой обед. Привычные деревенские картины и звуки слились в беспорядочный разноголосый гул, и только Джорджа Талбойса нигде не было видно.

– Из всего необычного, что случалось со мной за жизнь, это самое загадочное происшествие, – пробормотал Роберт Одли.

Хозяин, все еще находившийся в комнате, удивленно взглянул на постояльца. Что необычного в том, что джентльмен опоздал к обеду?

– Пойду поищу его, – решил Роберт, хватая шляпу.

Вот только где искать? Роберт стоял у гостиницы, размышляя, что делать, когда следом за ним вышел хозяин.

– Забыл сказать вам, мистер Одли, что через пять минут после вашего ухода заходил ваш дядя и просил передать, что ждет вас и другого джентльмена к обеду в Одли-Корте.

«Джордж, видно, сам пошел в усадьбу навестить моего дядю, – решил Роберт. – Правда, на него не похоже, но всякое бывает».

В шесть часов он постучал в дверь своего дядюшки и сразу же спросил о друге.

– Да, – ответил слуга, – мистер Талбойс приходил в два часа пополудни.

– А с тех пор?

– Не появлялся.

– Точно ли именно в два часа заходил мистер Талбойс? – спросил Роберт.

– Да, сэр. Я запомнил время, потому что мы как раз обедали, и мне пришлось встать из-за стола, чтобы открыть мистеру Талбойсу дверь.

«Что же с ним сталось? – думал Роберт, уходя из Одли-Корта. – От двух до шести – целых четыре часа – и никаких следов!»

Если бы кто-нибудь осмелился сказать мистеру Одли, что он может испытывать такую сильную привязанность, сей циничный джентльмен только презрительно поднял бы брови, сочтя это полной нелепостью. И вот он, возбужденный и взволнованный, ломает голову, строя самые невероятные предположения о пропавшем друге и, вопреки своей привычке, быстро шагает вперед.

– Я не ходил так быстро со времени учебы в Итоне, – пробормотал он, спеша через луг к деревне. – И что хуже всего, я не имею ни малейшего понятия, куда идти и что делать.

Роберт пересек еще один луг и, усевшись на приступочку у изгороди, оперся локтями на колени, положил подбородок на ладони и задумался.

– Эврика! – воскликнул он спустя несколько минут. – Железнодорожная станция!

Молодой человек вскочил и направился к видневшемуся вдалеке строению из красного кирпича. В течение ближайшего получаса поезда не ожидалось, и дежурный по станции пил чай в помещении, на двери которого было написано большими белыми буквами: «Посторонним вход воспрещен». Мистер Одли слишком увлекся поисками друга, чтобы обращать внимание на подобные предупреждения. Он сразу же подошел к двери, постучал в нее тростью и вытащил из убежища смотрителя с распаренным от горячего чая лицом, доедавшего бутерброд с маслом.

– Вы помните джентльмена, который приехал со мной в Одли, Смитерс?

– Если честно, мистер Одли, не могу сказать, что помню. Вы приехали в четыре, а в это время всегда полно народу.

– Значит, совсем не помните?

– Не вполне, сэр.

– Какая досада! Я хочу знать, Смитерс, не брал ли он билета до Лондона сегодня после двух часов дня. Высокий, широкоплечий молодой человек, с большой темной бородой. Его трудно забыть.

– Билеты на половину четвертого брали четыре или пять джентльменов, – пробормотал служащий, бросив беспокойный взгляд через плечо на свою жену, которая явно не испытывала восторга от того, что прервали их чаепитие.

– Четыре или пять человек! А был ли среди них кто-то, похожий на моего друга?

– Ну, у одного из них была борода, сэр.

– Темная?

– Не помню… вроде бы да.

– Он был одет в серое?

– Думаю, да, многие господа носят серое. Он только взял билет и сразу же ушел на платформу, посвистывая.

– Это Джордж! – воскликнул Роберт. – Спасибо, Смитерс, не буду больше вас беспокоить…

– Ясно как день, – ворчал он, покидая станцию, – Джордж опять захандрил и вернулся в Лондон, не сказав мне ни слова. Поеду утром домой, а сегодня вечером, пожалуй, схожу в Корт и познакомлюсь с молодой супругой дядюшки. Они не обедают раньше семи – если я пойду через поле, то как раз успею. Нет, Роберт Одли, это никуда не годится: ты по уши влюбляешься в свою тетушку.

Глава XI. Синяк на руке миледи

Роберт нашел сэра Майкла и леди Одли в гостиной. Миледи сидела за роялем и просматривала новые ноты. Когда доложили о приходе Роберта, она повернулась на вращающемся табурете, шурша шелковыми оборками, встала и сделала подчеркнуто церемонный реверанс.

– Большое спасибо за соболя, – поблагодарила она Роберта, протягивая маленькую ручку с унизанными бриллиантами пальчиками. – Было очень мило с вашей стороны привезти мне такие чудесные меха.

Роберт успел уже забыть о поручении, которое выполнил для леди Одли во время поездки в Россию. Его голова была настолько занята пропажей Джорджа Талбойса, что он только кивнул в ответ.

– Поверите ли, сэр Майкл, мой несносный приятель вернулся в Лондон, не сказав мне ни слова!

– Мистер Джордж Талбойс вернулся в город? – удивленно воскликнула миледи.

– Какая ужасная катастрофа! – заметила Алисия. – Финтий в лице мистера Роберта Одли не может и нескольких минут прожить без Дамона[2], известного как Джордж Талбойс.

– Он отличный малый, – вступился за друга Роберт. – И, говоря откровенно, я о нем беспокоюсь.

– Беспокоитесь? – удивилась миледи. – Отчего же?

– Дело вот в чем, леди Одли, – ответил молодой человек. – Смерть жены год назад стала для Джорджа сильнейшим потрясением. Он так и не смог пережить свалившееся на него. С виду он спокоен, но часто говорит загадками, и мне порой кажется, что эта беда его доконает.

Хотя Роберт говорил намеками, собеседники догадывались, что он имеет в виду нечто непоправимое.

Последовало молчание, во время которого леди Одли поправила золотистые локоны, глядясь в трюмо напротив стола.

– Боже мой! – сказала она. – Как странно! Не думала, что мужчины способны на глубокую привязанность. Я всегда полагала, что им все равно, было бы хорошенькое личико, и когда жена номер один – блондинка с голубыми глазами – умирает, они просто подыскивают себе номер два – брюнетку с карими, для разнообразия.

– Джордж Талбойс не из таких. Смерть жены разбила ему сердце.

– Печально, – негромко промолвила леди Одли. – Как жестоко со стороны миссис Талбойс было умереть и заставить страдать своего бедного мужа!

«Алисия права, она и вправду еще совсем ребенок», – подумал Роберт, глядя на хорошенькое личико тетушки.

За обедом хозяйка дома очаровала Роберта, мило признавшись, что не способна разрезать поставленного перед ней фазана, и призвала на помощь племянника.

– У мистера Доусона мне приходилось разрезать баранью ножку, – смеялась она, – но это легко.

Сэр Майкл с гордостью наблюдал за впечатлением, которое производила его супруга на племянника, восхищенного ее красотой и очарованием.

– Я ужасно рад, что моя малышка вновь весела. Она очень расстроилась после вчерашней неудачной поездки в Лондон.

– Что же ее так огорчило?

– Ах, мистер Одли, – ответила миледи. – Вчера утром я получила телеграфное послание от старой подруги и наставницы о том, что она при смерти, и если я хочу повидать ее, то должна поспешить. В сообщении не было адреса, и я решила, что она живет там, где и раньше. Мы с сэром Майклом поехали по старому адресу. Оказалось, что в доме живут другие люди, которые ничего не знают о моей подруге. Сэр Майкл расспрашивал в магазинах поблизости, но мы так ничего и не смогли выяснить. У меня нет друзей в Лондоне, и некому было помочь, кроме моего дорогого, великодушного мужа, который сделал все, что мог, однако напрасно.

– Крайне неразумно не сообщить адрес в телеграфном послании, – заметил Роберт.

– Когда люди умирают, им не до этого, – укоризненно произнесла леди Одли.

Несмотря на свое восхищение очаровательной хозяйкой дома, адвокат в этот сентябрьский вечер не мог избавиться от смутного беспокойства. Он сидел у окна, разговаривая с миледи, а мысли его то и дело уносились к Джорджу, который, должно быть, сидел теперь в комнате с собаками и канарейками и курил в одиночестве сигару.

«Лучше бы я никогда не заводил с ним дружбы. Я будто отец, потерявший единственного сына. Если бы я мог, вернул бы ему жену и отправил в Вентнор, где он жил бы в мире и спокойствии до конца дней».

Голос миледи журчал как ручеек, а Роберт против своей воли все думал о Джордже.

Он вспомнил, как тот спешил почтовым поездом в Саутгемптон, чтобы навестить маленького сына, как сидел над объявлениями в «Таймс» в поисках корабля, который отвез бы его обратно в Австралию. И вдруг с содроганием представил своего друга, холодного и бездыханного, на дне ручья, с лицом, обращенным к темнеющим небесам.

Леди Одли заметила его рассеянность и спросила, о чем он думает.

– О Джордже Талбойсе, – коротко ответил Роберт.

Она нервно вздрогнула:

– Честное слово, вы так говорите о своем друге, что можно подумать, будто с ним случилось какое-то несчастье.

– Боже сохрани! И все же я почему-то волнуюсь.

Позже вечером сэр Майкл попросил супругу помузицировать, и та села за рояль. Роберт из вежливости подошел к инструменту, чтобы помочь переворачивать ноты, однако оказалось, что миледи играет по памяти.

Прекрасная музыкантша взяла несколько аккордов, затем начала мечтательную сонату Бетховена. В противоположность своей веселой, живой натуре леди Одли любила мрачные и меланхоличные мелодии. Роберт оставался рядом с ней; избавленный от труда переворачивать страницы, он с интересом разглядывал унизанные драгоценностями белые пальцы, которые легко скользили по клавишам, и изящные кисти, выглядывавшие из кружевных рукавов. Он рассматривал каждый пальчик: на этом сверкает рубин, на другом – изумрудная змейка, и все затмевает звездное сияние бриллиантов. Затем его взор скользнул к округлым запястьям. Когда миледи играла бурный пассаж, с правой руки соскользнул широкий плоский золотой браслет, она прервала игру и поправила украшение, но Роберт успел заметить на нежной коже синяк.

– Что у вас с рукой, леди Одли? – воскликнул он.

– Пустяки. К несчастью, у меня такая чувствительная кожа, что малейшее прикосновение оставляет следы.

Сэр Майкл подошел взглянуть на ее запястье.

– Что это, Люси? – спросил он. – Как это случилось?

– Как глупо, что вы оба придаете такое значение пустякам! – засмеялась леди Одли. – Я довольно рассеянна и несколько дней назад обмотала ленту вокруг руки так туго, что остался синяк.

Роберт подумал, что она явно лжет: синяк появился совсем недавно, цвет только начал меняться.

Сэр Майкл взял ее за руку.

– Подержи свечу, Роберт, – попросил он, – и давай-ка посмотрим на эту бедную маленькую ручку.

В синяке явно прослеживались четыре четкие фиолетовые отметины, как будто оставленные четырьмя пальцами грубой руки. Поперек одной из отметин пролегала более темная полоска, как будто на нежной плоти отпечаталось кольцо.

Роберт, так и не поверивший в историю о ленточке, распрощался с родственниками в половине одиннадцатого вечера, сказав, что уедет в Лондон первым утренним поездом и надеется найти Джорджа в Фигтри-Корте.

– Если его там нет, поеду в Саутгемптон, – сказал он, – а если не найду Джорджа и там…

– Что тогда? – спросила миледи.

– Тогда я совсем ничего не понимаю.

Шагая в гостиницу через темный луг, Роберт Одли чувствовал уныние. Еще хуже ему стало, когда он вошел в гостиную отеля «Сан», где они с Джорджем валялись на диванах и курили сигары, глядя в окно.

– Подумать только, как я к нему привязался! – проворчал он. – Будь что будет, завтра первым делом поеду его искать. Весь мир переверну, а найду!

Если уж флегматичному и нерешительному по природе Роберту Одли что-то втемяшивалось в голову, то ничто не могло отвернуть его от намеченной цели.

Праздность ума, не позволявшая думать о многих вещах одновременно, не останавливаясь ни на чем по существу (что свойственно людям куда более энергичным), придавала ему удивительную прозорливость в тех случаях, когда что-то по-настоящему привлекало его внимание.

И хотя старые законники посмеивались над Робертом, а подающие надежды молодые адвокаты, упоминая о нем, пожимали плечами и шуршали мантиями, несомненно одно: взявшись вести дело в суде, он порядком удивил бы вельмож от юриспруденции, недооценивших его способности.

Глава XII. Ни следа Джорджа

На следующее утро, когда Роберт вернулся в Фигтри-Корт, блики сентябрьского солнца играли в фонтанах Темпл-Гарденс.

В небольшой комнате, служившей Джорджу Талбойсу спальней, заливались канарейки. В апартаментах царил идеальный порядок, наведенный уборщицей после отъезда мужчин. Ни сдвинутое кресло, ни откинутая крышка ящика для сигар – ничто не говорило о присутствии Джорджа Талбойса. В последней надежде найти письмо или записку Роберт пробежался взглядом по каминным доскам и столам.

«Джордж вполне мог здесь переночевать, а рано утром уехать в Саутгемптон, – подумал Роберт. – Миссис Мэлони прибралась здесь, вероятно, уже после его отъезда».

Он сидел, разглядывая комнату и время от времени подсвистывая своим любимым канарейкам, пока на лестнице не послышались шаркающие шаги, предвещавшие появление той самой миссис Мэлони.

– Нет, мистер Талбойс не возвращался. Я пришла в шесть утра, и здесь никого не было. А что, с бедным джентльменом что-то случилось? – добавила женщина, увидев побледневшее лицо Роберта.

Что могло случиться? Они расстались только вчера, в два часа дня!

Миссис Мэлони хотела рассказать историю о молодом машинисте, когда-то снимавшем у нее комнату: однажды, после сытного обеда, бедняга ушел из дома в отличном настроении и совершенно неожиданно повстречал свою смерть при столкновении экспресса и товарного поезда – однако Роберт надел шляпу и вышел из дома, прежде чем честная ирландка успела завершить печальный рассказ.

Пока он добрался до Саутгемптона, начало смеркаться. Роберт хорошо помнил дорогу к бедному домику на улице, ведущей к морю, где жил тесть Джорджа. Он издалека увидел играющего у окна мальчика. Возможно, из-за этого и из-за царившей в доме тишины у молодого человека возникло смутное предчувствие, что друга здесь нет.

Старик сам открыл дверь, а ребенок с интересом разглядывал гостя. Это был красивый мальчик с отцовскими карими глазами и темными вьющимися волосами, но какое-то скрытое выражение делало его непохожим на старшего Джорджа.

Мистер Молдон обрадовался Роберту Одли и вспомнил, что имел удовольствие встречаться с ним в Вентноре «в связи с печальным событием…».

Не окончив предложения, старик стал вытирать слезящиеся глаза. Не войдет ли мистер Одли?

Роберт вошел в маленькую гостиную – неубранную комнату с ветхой мебелью, пропитанную застарелым запахом табака и разведенного бренди. На грязном ковре валялись сломанные детские игрушки, трубки старика, порванные газеты с пятнами бренди. Маленький Джорджи подошел к гостю, украдкой разглядывая его огромными карими глазами. Роберт усадил мальчика к себе на колени и дал поиграть цепочкой от часов, пока разговаривал со стариком.

– Наверное, вы уже поняли, что я надеялся застать здесь вашего зятя.

– Что? Вы знали, что он приезжает в Саутгемптон?

– Знал, что он приезжает? – вскричал Роберт. – Так значит, он здесь?

– Нет, сейчас его нет, хотя он был здесь.

– Когда?

– Прошлой ночью, приезжал почтовым поездом.

– И сразу же уехал?

– Он оставался немногим более часа.

– Господи! – с облегчением выдохнул Роберт. – Он заставил меня волноваться… Но что все это значит?

– Так вы ничего не знали о его намерении?

– Каком намерении?

– О его решении уехать в Австралию.

– У него часто возникали такие мысли, но я не думал, что это всерьез.

– Сегодня вечером он отплывает из Ливерпуля. Приехал в час ночи, чтобы попрощаться с мальчиком, прежде чем покинет Англию, возможно навсегда. Он сказал, что ему все надоело и что тамошняя простая жизнь более всего ему подходит. Пробыл у меня около часа, поцеловал мальчика, не разбудив его, и уехал из Саутгемптона почтовым поездом, который отбывает в четверть третьего.

– Почему? – недоумевал Роберт. – Как он мог спешно покинуть Англию, не сказав ни слова мне, своему самому близкому другу, не взяв даже смены одежды, ведь он оставил все в моей квартире? Чрезвычайно странный поступок!

Старик насупился.

– Знаете, мистер Одли, – сказал он, многозначительно постучав пальцем по лбу, – мне порой сдается, что смерть Элен очень странно повлияла на бедного Джорджа.

– Чушь! – вскричал Роберт. – Несмотря на тяжелый удар, Джордж в таком же здравом уме, как и я.

– Тогда, возможно, он напишет вам из Ливерпуля, – предположил мистер Молдон, будто желая смягчить неловкое положение.

– Надеюсь, – угрюмо заметил Роберт, – ведь мы были лучшими друзьями еще со времен учебы в Итоне. Не очень-то красиво с его стороны так со мной поступать… Да и нисколько не похоже это на Джорджа Талбойса.

– Джордж Талбойс – я, – пролепетал мальчик. – И так зовут моего папу, большого джентльмена.

– Да, малыш, он приезжал прошлой ночью и поцеловал тебя, пока ты спал, помнишь?

– Нет, – ответил мальчик, покачав кудрявой головкой.

– Ты, должно быть, очень скоро уснул, маленький Джорджи.

Ребенок помолчал, а затем, устремив взгляд на Роберта, вдруг спросил:

– А где красивая тетя?

– Какая красивая тетя?

– Красивая, которая приезжала раньше.

– Он говорит о своей бедной матери, – заметил старик.

– Нет, не мама, – решительно и громко произнес мальчик. – Мама всегда плакала. Я ее не любил…

– Тсс, Джорджи!

– Не любил, и она меня не любила. Она все время плакала. Другая, красивая, что подарила мне золотые часы.

– А-а, он имеет в виду жену моего старого капитана… Чудесная женщина, очень привязалась к Джорджи и делала ему подарки.

– Где мои золотые часы? Я хочу показать джентльмену мои часы! – закричал Джорджи.

– Они в чистке, внучок, – ответил дедушка.

– Все время они в чистке, – обиделся мальчик.

– Часы в целости и сохранности, уверяю вас, мистер Одли, – смущенно пробормотал старик и протянул Роберту квитанцию из ломбарда: «Часы с бриллиантами, 11 фунтов». – Мне часто не хватает нескольких шиллингов, – плаксиво добавил он. – Зять был щедр ко мне, а вот другие… Люди разные, мистер Одли… Пойдем, Джорджи, маленьким храбрецам пора спать. Пойдем с дедушкой. Извините, я покину вас на четверть часа, мистер Одли.

Мальчик безропотно пошел с ним. У двери старик обернулся и произнес тем же ноющим голосом:

– Приходится доживать последние дни в таком убожестве, мистер Одли. Я принес много жертв и все еще приношу их, но ко мне плохо относятся.

Оставшись один в сумрачной гостиной, Роберт задумчиво уставился в пол. Значит, Джордж уехал, и, возможно, в Лондоне его ждет письмо с объяснением, однако, по всей вероятности, он больше никогда не увидит старого друга.

– Подумать только, а я так к нему привязался, – произнес Роберт вслух, высоко подняв брови. – Гм… комната пропахла табаком… Вреда не будет, если я выкурю здесь сигару.

Он вытащил из кармана сигару и заглянул в маленький камин, где еще тлели угли, чтобы прикурить. Рядом с каминным ковриком лежал полуобгоревший, скомканный лист бумаги. Роберт поднял обрывок и рассеянно посмотрел на написанные карандашом строчки, и вдруг взгляд поймал кусочек имени, которое занимало все его мысли. Он поднес листок к окну, к слабому свету угасающего дня. Это был обрывок телеграфной депеши. Верхняя часть сгорела, а более важная, основная часть послания сохранилась: «…албойс приезжал… прошлой ночью и уехал почтовым поездом в Лондон, чтобы направиться в Ливерпуль, откуда должен отплыть в Сидней».

Дата, имя и адрес отправителя сгорели вместе с верхней частью. Роберт смертельно побледнел, аккуратно сложил обрывок и спрятал между листами своей записной книжки.

– Господи! – промолвил он. – Что это значит? Я сегодня же еду в Ливерпуль, чтобы все выяснить.

Глава XIII. Тревожные сны

Роберт Одли выехал из Саутгемптона почтовым поездом и вошел в свою квартиру ранним утром, когда в пустые комнаты вползал холодный серый рассвет и канарейки только начали расправлять перышки.

Среди писем в почтовом ящике не оказалось ни одного от Джорджа Талбойса.

После долгой дороги молодой адвокат падал с ног от усталости. Впервые за двадцать восемь лет безмятежное течение его жизни нарушилось. Он начал терять представление о времени. Ему казалось, что с момента исчезновения Джорджа Талбойса прошло несколько месяцев, не верилось, что с тех пор, как Джордж оставил его спящим под ивами у ручья с форелью, не прошло и двух суток.

Глаза слипались. Роберт еще раз обошел квартиру в поисках весточки от Джорджа и, не раздеваясь, упал на кровать в комнате с канарейками и геранью. Он решил подождать утренней почты и, если не придет письмо от Джорджа, незамедлительно отправиться в Ливерпуль.

Измученный молодой человек сразу забылся сном – глубоким, тяжелым и безотрадным. Ему снились незнакомые люди, чужие дома, куда он проникал в тщетных попытках разгадать тайну телеграфного послания, кладбище в Вентноре, могильная плита, заказанная Джорджем для умершей жены. Во сне Роберт подошел к могиле и увидел, что могильная плита исчезла, и каменотес сказал, что нужно убрать надпись по причине, которую он со временем узнает.

В другом сне он увидел открытую могилу Элен Талбойс и ждал, чувствуя, как волосы встают дыбом от холодного ужаса, когда мертвая женщина поднимется перед ним в жестком, как панцирь, саване, обтягивающем окоченевшие члены. И вдруг из разверстой могилы выскочила жена его дяди, одетая в алое бархатное платье, в котором ее изобразил художник, со сверкающими, точно красное золото, локонами.

Во все эти сны смутно вплетались места, где он бывал в последние дни, и люди, с которыми он недавно общался: дядя, иногда Алисия, а чаще всего миледи, ручей с форелью в Эссексе, липовая аллея в усадьбе. В одном сне он прогуливался по тенистой аллее с леди Одли, повисшей у него на руке, как вдруг вдалеке грянул гром, и дядина жена обвила шею Роберта своими тонкими руками, крича, что настал судный день и что теперь он узнает все страшные тайны. Ее прекрасные золотые локоны превратились в змей и медленно поползли по нежной белой шее.

Роберта разбудил стук в дверь. Стояло хмурое серое утро, в окна барабанил дождь, и канарейки печально переговаривались, видимо, жалуясь на плохую погоду.

– Должно быть, это бестолковая миссис Мэлони, – проворчал он. – Не беда, постучит еще раз. И почему бы ей не открыть дверь своим ключом? Обязательно надо вытаскивать из постели смертельно уставшего человека!

В дверь вновь постучали, затем перестали: очевидно, стучавшему надоело, а через какую-то минуту в двери повернулся ключ.

– Значит, у нее все-таки есть ключ, – пробормотал Роберт. – Хорошо, что я не встал.

Он видел через приоткрытую дверь, как прислуга снует по комнате, вытирает пыль с мебели, переставляет с места на место безделушки.

– Это вы, миссис Мэлони?

– Да, сэр.

– Тогда, во имя всех святых, зачем вы подняли такой шум, если у вас есть ключ?

– Какой шум, сэр?

– Зачем вы колотили в дверь?

– Я не стучала, мистер Одли, я сразу открыла своим ключом…

– Тогда кто же стучал? Кто-то тарабанил в дверь с четверть часа назад. Вы никого не встретили?

– Я сегодня припозднилась, сэр, и убирала сперва в комнатах мистера Мартина, наверху, а от него спустилась прямо к вам.

– Так вы никого не видели у двери или на лестнице?

– Ни души, сэр.

– Какая досада! – расстроился Роберт. – Выходит, я позволил незнакомцу уйти, не узнав, кто он и чего хочет! А вдруг он приносил известие от Джорджа Талбойса?

– Если так, сэр, то он наверняка вернется, – резонно заметила миссис Мэлони.

Найдя телеграфное послание, Роберт потерял всякую надежду получить известие от Джорджа. Он чувствовал, что в исчезновении друга есть тайна, какой-то вероломный вражеский план. Может, алчный тесть молодого человека пытается их разъединить по той причине, что деньги вверены попечению Роберта Одли? Что, если – ведь и в наши цивилизованные времена творятся всякие ужасные дела – что, если старик заманил Джорджа в Саутгемптон и покончил с ним, чтобы завладеть двадцатью тысячами фунтов, оставленными маленькому Джорджи под опекой Роберта?

Правда, ни одно предположение не объясняло телеграфного послания, которое вызывало у Роберта смутную тревогу.

Почтальон не принес письма от Джорджа Талбойса, а человек, стучавший в дверь, так и не вернулся, поэтому Роберт вновь покинул Фигтри-Корт в поисках друга. На этот раз он велел кэбмену ехать на Юстонский вокзал и через двадцать минут уже изучал расписание поездов.

Ливерпульский экспресс отбыл полчаса назад, и пришлось больше часа ждать пассажирский.

Черт побери, пока он слоняется по платформе, нервно натыкаясь на чемоданы и носильщиков и кляня свое невезение, полдюжины кораблей могут уплыть в Австралию!

Роберт купил «Таймс» и, найдя глазами вторую колонку, с болезненным интересом стал изучать объявления о пропавших людях – сыновьях, братьях и мужьях, которые ушли из дома и больше не вернулись.

Его внимание привлекло сообщение: недалеко от Ламбета обнаружено выброшенное на берег тело молодого мужчины. Что, если и Джорджа постигла такая участь? Нет, телеграфное послание указывает на причастность к исчезновению Джорджа его тестя…

К восьми вечера Роберт добрался до Ливерпуля и узнал, что за последние два дня в Австралию отплыл лишь один корабль с эмигрантами, сегодня в четыре часа – «Виктория Регия», направляющаяся в Мельбурн.

Чтобы узнать, кто отплыл на «Виктории Регии», пришлось ждать до утра. В девять часов Роберт уже стоял под конторой. Служащий, к которому он обратился, учтиво достал нужную книгу и, пробежав острием ручки по списку пассажиров, сообщил Роберту, что человека по имени Талбойс среди них не значится. Тогда Роберт поинтересовался, не появился ли кто-нибудь из пассажиров в последнюю минуту. Услышав вопрос, один из служащих поднял голову и сказал, что помнит молодого человека, который пришел в контору и заплатил за проезд в половине четвертого. Его имя оказалось последним в списке – Томас Браун.