Время вестников: Законы заблуждений. Большая охота. Время вестников

Мессина: прелюдия

У пятачыну!

Арбалет – очень опасное оружие.

Металлическая стрела-болт срывается с проволоки тетивы почти со скоростью пули и вполне может пробить любой щит или доспех, а если она проникает в тело сквозь кольчугу, то обломки колец, захваченные острием, способны нанести гораздо худшие повреждения: разорванная кожа и мышцы, в ране застревают острые и почти неуловимые кусочки стали, частицы одежды, грязь… Еще стрелу можно натереть солью, помазать ядом или, например, дерьмом. Ничего смешного – такая рана, если и окажется несмертельной, почти обязательно приведет к гибели противника попозже, через день или два. Но в самый момент боя враг точно будет выведен из схватки, хотя бы потому, что когда в тебя попадают арбалетным болтом – это просто невероятно больно.

…Казаков всегда пребывал в убеждении, что супермен является только порождением писательской фантазии и голливудских режиссеров. Полные, очкастые и расплывшиеся дяденьки-литераторы, которые в жизни не видели ничего страшнее многоразового шприца и смерти помойной кошки под колесами проезжавшего мимо автомобиля, могут сколько угодно расписывать, как лопающийся от мускулатуры герой с мечом в руке и полуобнаженной красоткой под мышкой зубами выдирает засевшую в плече стрелу и с молодецким гиканьем бежит дальше, спасать мир от Вековечной Тьмы, руководимой, ясный пень, Вселенским Злодеем из фильмов про Джеймса Бонда.

Впечатлительные писательницы бальзаковского возраста имеют полное право выводить на страницах исторических бестселлеров подвиги суровых, много переживших и испытавших витязей, способных без мимолетной слезинки перенести проникающую рану в грудную клетку и не обращать на нее внимания, пока не закончится кровавая схватка с пышущим ненавистью врагом. Затем мгновенно появляется «верный друг» с непременной чистой тряпочкой и заранее припасенными «удивительными восточными мазями», быстрая перевязка, полдня хандры и вперед – Черный Ужас Восточного Запада не дремлет и строит козни, волшебный меч пока не заржавел, изволь бороться и сражаться… Так и бродили стадами по хорошо знакомой оруженосцу сэра Мишеля литературе XX века неубиваемые и непобарываемые герои, но…

Засунь книжного супермена на настоящую войну – сложится первым же вечером.

Нормальный человек при любом более-менее серьезном ранении (царапины, задевшие только кожу, почти не в счет, однако царапина царапине рознь…) в момент общей схватки обязан отойти во вторую линию обороны или вообще убраться подальше. Потому как кровопотеря наступает быстро, снижается давление, а с ним исчезает острота мысли и необходимое внимание. Даже если очень подфартит и тебя не зарубят тотчас, ты вскоре потеряешь сознание и будешь затоптан своими же. Конечно, можно продержаться на собственном адреналине еще несколько минут и всласть погеройствовать, но такие герои чаще всего именуются просто и объективно: самоубийцы.

Англичанин (…или аквитанец, хрен разберешь в темноте!) поднял арбалет и отпустил тетиву. Перекинулся через стену между двух зубцов башни и пальнул наугад, точно зная, что хоть в кого-то да попадет. Стрела густо, как шмель, вжикнула, задела одного из обороняющихся и врезалась в камень стены, выбив из кладки мелкие осколки.

Через секунду, один из сицилийцев – во отточенный глаз у мужика! – молниеносным движением задвинул супостату лезвие меча в зрительную прорезь шлема и обидчик полетел вниз, к своим неудачливым собратьям.

Казакову не повезло, и он осознавал это со всей ясностью. Штурм башни с прозаическим названием «Северная» продолжался уже часа три, все устали, а англичане как лезли так и лезут. Странно, но солдаты Ричарда словно не боятся смерти – погибают одни, их тотчас заменяют другие, третьи и так почти до бесконечности. Или дело в приснопамятном менталитете средневекового человека?.. Ты твердо знаешь, что попадешь в рай?.. Нет, об этом можно подумать попозже, сейчас главное – покинуть основное место событий. Иначе убьют.

…Когда в человека попадает пуля, особенно крупного калибра, сила удара такова, что тело может запросто отбросить на несколько метров. С Казаковым случилась история почти аналогичная – толстенный арбалетный болт ударил не в грудь или в голову, а в левую руку, видимо, по касательной, не задев кость. И все равно Сергея просто смело. Показалось, будто в плечо повыше локтя угодила межконтинентальная ракета СС-20 с термоядерным зарядом, предназначенным для затопления острова не меньше Тайваня размерами. Казакова крутануло, швырнуло назад и в сторону, он повалился на бок и заорал в голос. Рука моментом онемела.

– Серж! Тебя задели?

Ну конечно. Мессир Гунтер фон Райхерт. Хитрая тевтонская задница в самую гущу не лезет, отговариваясь тем, что плохо обращается с холодным оружием! Предпочитает, забравшись на каменный выступ, отстреливать противника из арбалета. Непыльная штучная работа. Хорошо хоть увидел, что с коллегой-оруженосцем вышла неприятность? и немедленно подбежал.

– Серж!?

– …! – отозвался Серж. – Посмотри, что с рукой! Быстрее, мудила грешный!

Русского языка Гунтер не понимал, но смысл указаний был вполне ясен и без перевода.

– В башню, – рявкнул германец, кинув быстрый взгляд на рану. – Идти можешь?

– Ползти! – уже по-английски ответил Казаков и снова взвыл, когда пришлось шевельнуться. – Помогай встать! Брось ты на хер свою стрелялку!

Легкий гунтеров арбалет улетел в оранжевую факельную полутьму.

– Идиот! – яростно шипел Гунтер, подсобляя Сергею подняться на ноги. – Тебя предупреждали? Просили туда лезть? Мама дорогая, кровищи сколько!.. Давай шевелись!

Шальная стрела, на сей раз лучная, пущенная из-под стен навесом, глухо брякнула наконечником у ступней, не зацепив германца. Позади громыхало оружие, кричали англичане и сицилийцы, кто-то с визгом сорвался со штурмовой лестницы, бегали оттаскивавшие в сторону раненых монахи ордена святого Бенедикта. Веселье разгорелось вовсю.

– Прорвались! – громыхнул резкий голос недавнего знакомца, шевалье Роже де Алькамо, предводителя оборонявшего Северную башню норманнского отряда. – Гильом, задери тебя стадо бесов! Гильом, ко мне, быстрее!

Гунтера едва не сбили с ног. Мимо, словно бешеный медведь, пронесся младший брат и оруженосец мессира Роже – здоровущий малый в плотном кожаном доспехе с металлическими накладками на груди и старинном шлеме-шишаке. За Гильомом топали еще полтора десятка вояк, ибо шагах в двадцати в стороне, там, где угол барбикена продолжался стеной города, англичане сумели опрокинуть защищавшихся сицилийцев и полезли через зубцы укреплений, будто вооружившиеся мечами тараканы. Драка завязалась немедленно – Гильом работал своим клинком (не особо и длинным, кстати…) словно воплотившейся в металл молнией – с его-то силушкой! Германец, продолжая подтаскивать Казакова к распахнутой двери, ведущей внутрь башни, только присвистнул, увидев как младший Алькамо с легкостью рассек кольчугу английского сержанта, тут же повел руку вправо и рубанул по кисти другому солдату короля Ричарда, начисто лишив пальцев.

– Хватит считать ворон! – настырно напомнил о себе Казаков. – Потом будешь любоваться! Мммать!!

Двое англичан пробили строй норманнов, но первого успел ранить сицилиец из отряда Алькамо, а вот второй, увидев более легкую добычу, схватил рукоять клинка обеими руками и рванулся в сторону двери. Гунтера и Сергея отделяло от врага метров десять – двенадцать, арбалет германец бросил, левая рука занята – приходится удерживать за здоровое плечо Казакова… Обоих порешит!

Сработал рефлекс. Когда на тебя с неразборчивым воем несется поднявший меч громила и в точности известно, что он собирается тебя убивать, а не кормить миндальными пирожными, ты инстинктивно, ничуть не раздумывая, примешь все меры к обороне, а уж какими они окажутся – дело десятое. Поэтому рука автоматически скользнула к поясу, щелкнул замочек кобуры, а когда англичанин находился всего в одном прыжке и начинал опускать клинок, хлопнул выстрел. Голова мечника резко дернулась назад, его опрокинуло на спину, будто пружиной, свалившееся на пол крепостного перехода лезвие высекло розовую искорку из гранита.

– Преимущество цивилизации перед средневековым варварством, – хрипло заключил Гунтер. – Как чувствовал – надо брать пистолет… Давай вперед!

На лестнице, ведущей к первому этажу Северной, пришлось потолкаться – одни торопятся вниз, другие наверх, пожилой бенедиктинец тащит на горбу раненого и ничуть не жалуется, ибо монахи в здешних войнах выполняют примерно те же самые функции, что Международный Красный Крест в будущем – они и лекари, и дипломатические представители, и обязательные спасители заблудших. Неважно, что ты умрешь – главное, получить отпущение грехов да последнее причастие перед недолгим путешествием бессмертной души ко вратам, охраняемым апостолом Петром.

– Я здесь не останусь, – замотал головой Казаков, когда они наконец очутились в большой квадратной зале с выходом на улицы города. – Это полное безумие…

Гунтер оценивающе взглянул на Сергея. Да, мессир оруженосец начинает терять, если будет позволено так выразиться, товарный вид. Резко побледнел, струйки пота льют по лицу, губы вздрагивают. Безусловно, находиться в забитом пострадавшими во время штурма сицилийцами вонючем помещении категорически не следует – заражение подхватишь немедленно. Вот, извольте видеть: норманн с накрепко перевязанной разрубленной ногой валяется возле кучи лошадиного помета, ибо доселе нижние залы башни использовались как королевская конюшня. В воздухе летают черные ниточки копоти от факелов. Местные монахи ничего не знают о бактериях и стерильности и не узнают еще лет семьсот… Но все равно требуется быстро остановить кровь. Любым способом. От гангрены умрешь через неделю, а от кровотечения – спустя полчаса.

– Сиди тут, – Гунтер устроил Казакова на солому возле стены (здесь хоть было почище) и громогласно воззвал: – Святые отцы, помогите!

Подбежал сизоносый кривой бенедиктинец в драной коричневатой рясе, подвязанной измызганной веревкой. Эдакое немытое воплощение добродетели и милосердия. Ладони – чернющие от грязи и подсыхающей крови, под ногтями вполне можно устраивать археологические раскопки с полной уверенностью, что там с прошлого тысячелетия завалялись сокровища древнего Рима. Казаков закашлялся, бросил на германца неистовый взгляд и шарахнулся от монаха, собравшегося исследовать рану своими ручищами спившегося ангела-хранителя, будто от всадника Страшного суда.

– Позвольте, – Гунтер непреклонно отодвинул святого брата, реквизировав у того принесенные тряпки.

Увы, но Казаков, сдуру решивший поучаствовать в драке, надел перед штурмом кольчугу, которая, вдобавок, была ему немного узковата. Кто не знает, с какими трудностями сопряжено снятие подобного доспеха, пускай попробует на себе – Гунтер тотчас отказался от мысли стащить с русского кольчатую броню. Придется пока обойтись повязкой поверх рукава.

– Посторонись, – рявкнули за спиной. – Давай мы его к вам положим!

Взмыленный сэр Мишель де Фармер с двумя сицилийцами приволок еще одного покалеченного. Пресвятая Дева, это же Гильом де Алькамо!

– Гунтер, подхвати его! – рычал нормандский рыцарь. – К стене, спиной прислони… Позаботься, мы обратно побежали!

И сэр Мишель, на ходу надевая свой глухой шлем с позолотой, со всех ног кинулся обратно, к лестнице. Гунтер только застонал, увидев нового подопечного.

Гильом находился при смерти. Рана, видимо, была нанесена топором. Лишь боевой топор, наиболее жуткое и опасное ручное оружие, оставляет подобные травмы – прорублена воловья кожа доспеха, одежда, размозжена грудная клетка, ребра перебиты и белесые осколки торчат наружу, подкравливает поврежденное легкое. Розовая пена на губах. Хуже всего, что Алькамо-младший доселе в сознании. Все видит и чувствует. Организм у норманна могучий, умирать придется долго…

– Я не знаю, что с этим делать, – Гунтер растерянно посмотрел на Казакова, ища поддержки. Сергей сморщился, скрипнув зубами, поднялся – лицо даже не бледное, а сероватое, но видно что пока господин оруженосец держится и грохаться в обморок не собирается. – Серж, как…

– Никак, – огрызнулся Казаков и вдруг огляделся. Махнул здоровой рукой, подзывая монаха. Тотчас подошедший бенедиктинец смотрел на задыхающегося Гильома с профессиональным равнодушием, однако понял, что нужно делать. Наклонился, шепча неслышимые латинские фразы.

– Нельзя лишать человека последней надежды, – на английском сказал Сергей Гунтеру. – Гильом верит… По-настоящему.

Монах, вложив в рот сицилийца маленький, с ноготь, кусочек хлеба, отошел и направился к остальным собратьям – понимал, что больше ничем помочь нельзя, даже стараться нечего. Казаков присел на корточки, невозмутимо взглянув на Гильома. Тот лишь согласно прикрыл веки, не в силах произнести единого слова.

Тонкое, похожее на длинное шило лезвие кинжала тускло блеснуло в болезненно-желтом свете факела, германец даже не успел дернуться, остановить… Казаков быстрым, умелым и словно заученным движением ударил норманна в левое ухо острием, клинок вошел почти по рукоять, со звуком, похожим на щелчок ломающейся сухой веточки. Глаза Алькамо-младшего остекленели и подернулись неуловимой дымкой через секунду.

Быстро и безболезненно.

– Если со мной выйдет нечто подобное… Ты тоже?.. Так? – выдавил германец.

– Именно, – буркнул в ответ Сергей, выдернув кинжал. Бисерная капелька крови упала с металла на солому. – Никак иначе. И, если не испугаешься, в нужный момент сделаешь это для меня. Хирургов здесь нет, так что придется чуточку изменить отношение к сопливому милосердию двадцатого века. Запомнил? Точно в наружный слуховой проход… Ладно. Лошади где остались? Поехали в монастырь, к Беренгарии, там нормально перевяжемся… Быстрее, кровь все равно течет! А у меня в вещах осталась аптечка.

– Полагаю, нас сочтут дезертирами, – вздохнул Гунтер. – Если судить по справедливости, мы – подданные английского короля, а воюем против своих же.

– Свиньи вы, а не верноподданные… – выдавил кривую улыбку Казаков. – Давай, шевелись!

На улице было ясно слышно, как наверху, на стене продолжается бой с англичанами, решившимися на ночной штурм. Пока атаковали только две мессинские башни и отрезок стены между ними, однако оставалось неясным, надолго ли хватит задора у Ричарда и его разудалого воинства. При желании Львиное Сердце мог положить под стенами столицы островного королевства половину армии, но от своего не отступиться.

На войне могут убить – эта фундаментальная истина отлично известна каждому. И тому, кто лично участвовал в вооруженных столкновениях большего или меньшего масштаба, и мирному обывателю, любящему послушать или почитать истории о знаменитых сражениях или дальних походах зимним вечерком под завывание вьюги и уютное потрескивание очага. Никто не застрахован от фатальной неудачи. Конечно, куда чаще погибают рядовые, но и генералам далеко не всегда улыбается военное счастье. Истории известны случаи смерти на поле боя самых великих – императоров, королей, осиянных немеркнущей славой полководцев, долгие десятилетия не знавших самой простенькой раны и вдруг убитых случайно снесенной ветром стрелой… Но по крайней мере любой солдат знает, на что идет, отлично разбирается в своем ремесле и владеет незаменимым опытом.

У сэра Мишеля таковой опыт имелся – несмотря на достаточно молодой возраст нормандский рыцарь почти полтора года участвовал в гражданской войне в Аквитании, когда английские принцы и король Франции ополчились против Генриха II Плантагенета. Гунтер тоже прекрасно знал, какова война изнутри, – как никак за одиннадцать месяцев прошел Восточный и Западный фронты начавшейся в сентябре 1939 года Второй мировой, видел все крупные наземные и воздушные операции, от Польши до Франции, и, очутившись вместе со своим «драконом» в эпохе, отделенной от огнедышащей середины XX века семью с половиной столетиями, надеялся хоть здесь немного отдохнуть. Романтические представления о ратном искусстве у Гунтера полностью выветрились – лучше уж быть простым мирным бюргером, чем ежечасно рисковать своей шкурой ради удовлетворения тщеславия свихнувшихся политиков. Не вышло.

…Двенадцатое столетие являлось эпохой непрерывных войн, полыхавших во всех известных землях цивилизованного мира. Дрались между собой японцы за обладание императорской короной, Китай (Поднебесная) противостоял степнякам, сельджуки завоевывали новые пространства: познакомиться с турецкой саблей каждый желающий мог и в княжествах Северной Индии, и возле границ Византии.

Девяносто лет не прекращался конфликт крестоносцев и арабов, причем последние воевали сразу на четыре фронта – против ромеев, франков, турок и снова франков, только уже не в Палестине, а на Иберийском полуострове.

Русские князья или грызлись промеж собой, будто соревнуясь, кто больше друг другу напакостит, или ходили за добычей в Степь – вздуть половцев. Только два лета назад, в 1187 году, князь Игорь Новгород-Северский получил от степняков сдачи и оказался в плену, на горе княгине Ярославне…

В Европе дела обстояли еще хуже. По очереди с востока на запад: крестовый поход германских рыцарей против язычников-прибалтов и непрестанные распри с Венгрией и Польшей. Непрерывная борьба Фридриха Барбароссы против итальянских торговых городов, Папского государства и Сицилии. Завоевание Финляндии королем Олафом Святым. Упоминавшийся конфликт Генриха Английского с сыновьями. Наваррцы, кастильцы и португальские христиане в состоянии перманентной войны с халифом Кордовы. Бунты в Шотландии (ну, это не в счет – горцы всегда цапались с саксами, норманнами и всеми, до кого могли дотянуться…), и так далее. Плюс – начинающийся Третий крестовый поход, способный достойно завершить картину этого сумасшедшего века. Так что Гунтеру при всем желании отдохнуть не удалось бы.

А Казаков отдыхать вовсе не собирался. Ему, видите ли, было интересно повоевать в малознакомой обстановке. Ну какой, скажите, нормальный человек, прежде видевший меч только в музее, в кино или державший его в руках на фестивале исторической реконструкции «Мы – славяне!», полезет в драку, где упомянутые мечи по-настоящему заточены и никто не станет жалеть силу для удара?

Вечером, когда все семейство де Алькамо собралось на Северной башне города, Казаков едва не силой потянул Гунтера с собой.

– Ведь интересно же! – заявил Сергей. – И опасности никакой! Обороняющийся всегда находится в более выгодном положении, чем атакующий. Если англичане пойдут на стену, мы их запросто сбросим! Только бы бронежилет раздобыть…

– А еще каску, автомат и связку гранат, – мрачно добавил Гунтер, но тут же вытащил из своего мешка кобуру с «Вальтером» и пристроил к поясу. Мало ли. Осмотрительность никогда не помешает. – Бронежилетов тут не водится, а вот… Гильом! Гильом, поди сюда!

Высоченный беловолосый верзила, младший братец главы семьи Алькамо, воззрился на Гунтера вопросительно.

– У вас в оружейной не найдется кольчуги для мессира Сержа? – спросил германец. – Он тоже хочет постоять за честь Сицилийского королевства.

– Что ж вы так, господа мои, – вздохнул Гильом, возводя глаза к потолку. – Собираетесь в Палестину, а доспеха не имеете?

– Неправда! – искренне возмутился Гунтер. – У меня кольчуга давно поддета, только ее под курткой не видно. Вот, смотри. А Сержу мы еще просто купить не успели. Он только совсем недавно решился отправиться с нами в Святую землю. Так найдешь кольчугу?

– Пойдем, – махнул рукой Алькамо-младший. – Но с возвратом, вещь ценная. По английским деньгам хорошая кольчуга шиллинг стоит. Простецы на такие деньги могут год прожить.

Кольчатый доспех был самую малость тесноват. Казаков думал, что он будет тяжелым, но выяснилось, что металлическое плетение чувствуется увесистым, только когда держишь его в руках, а когда надеваешь, вес практически не ощущается.

Сэру Мишелю, похоже, было все равно, за кого воевать. Во-первых, английский король (его король) категорически не прав в своих притязаниях, во-вторых, англичане для Мишеля люди чужие, ибо родом он происходит с континента. Разумеется, Нормандия входит в состав Английского королевства, но непосредственным сюзереном де Фармера является герцог Нормандский. Посему – постоим за справедливость! Ричарду давно следует намылить холку!

– И все равно я тебе не советую, – сказал Гунтер Казакову, который взмахивал руками, желая проверить, удобно ли двигаться, когда на тебе надета непривычная кольчуга. – Согласись, ты ведь не умеешь!

– Наш рыцарь идет в бой, – слегка насмешливо ответил Сергей, – следовательно, добрые вассалы обязаны построиться и следовать за господином. Не бойся, ничего со мной не случится. Кое-какие профессиональные знания не забываются даже за восемьсот лет, на которые мы с тобой помолодели. Мне просто интересно. Знаешь, у нас в России есть такое слово: «Bezbashennyi». Если переводить на аглицкий – crazy. Безбашенность-то как раз и спасает в любой ситуации.

– Любопытство кошку сгубило, – напомнил Гунтер, фыркнув. – Впрочем, как знаешь. Если убьют – домой лучше не возвращайся. И потом, что я скажу Беренгарии? Не могу себе вообразить, как наваррка рыдает над твоей могилой. Зато отлично представляю, как расправляются с дурными вестниками ретивые девочки-принцессы, у которых угрохали любовника.

– Другого найдет, – легкомысленно отозвался Казаков. – Ты-то выживешь? Вот и займешься.

За время штурма Казаков все-таки положил четверых англичан и нескольких ранил. Но все равно не уберегся. Человек далекого будущего представляет себе войну довольно смутно и по-своему: стратегические бомбардировщики, ракеты, набитые оружейным плутонием боеголовки, комплексы ПВО, танки и прочие предназначенные к смертоубийству технологии. Здесь все по-другому. Как совершенно правильно говорил Арамис из «Трех мушкетеров», «тут могут и убить». Казаков мог легко справиться с одиночным противником, ну, с несколькими, при помощи мордобойной науки XX века, когда тебя учат полагаться более не на оружие, а на свое тело, однако действовать в общей свалке обучен не был. Разумеется, недурно поразмяться таким образом вполне можно, да постращать супостата невиданными боевыми кличами, начиная от некогда услышанного в Белоруссии «У пятачыну!» (Казаков перевел эту абсолютно невыговариваемую славянскую фразу для Гунтера как «в торец» но тот все равно не понял) до классического японского «Кийя!». Но нельзя браться за дело, плохо себе представляя, как именно его делать, кого прикрываешь ты, а кто тебя, надо ли бояться прямого рубящего удара, отбивать его или отводить… Кто более опасен – противник с длинным мечом или только с кинжалом, с топором или с арбалетом.

Эти знания приобретаешь на опыте и довольно быстро. Втягиваешься. Однако за такую науку можно и поплатиться. Что, увы, и произошло.

Глава первая

Они хотят войны? Они ее получат!

Маленькое средиземноморское королевство, управляемое Танкредом Гискаром, вторую седмицу пребывало в удивительном состоянии – и войны нет, и о мире говорить сложно.

Мессина, столица норманнского государства, основанного герцогом Роже шестьдесят лет назад, находилась в кольце осады, но нигде более на острове военных действий не велось. Прочие города и замки – Палермо, Трапани или Сиракузы, а также земли на материке, включавшие в себя южные провинции Италии, вплоть до Неаполя, жили обычной размеренной жизнью, торговали, принимали ломбардские корабли с товарами, отправляли за море крестоносцев и напряженно следили, что же происходит в метрополии.

В начале октября на остров высадились две многочисленных – поговаривали о двадцати или даже двадцати пяти тысячах воинов – и хорошо вооруженных армии. Первая составлялась из английских и аквитанских рыцарей, французских норманнов и прочих подданных короля Британии Ричарда I Плантагенета, а вторую возглавлял представитель славной династии Капетингов Филипп II Август, человек не столько воинственный, сколько хитрый. Стоит упомянуть, что сицилийский король Танкред и сам обладал крупным, хорошо обученным воинством, закаленным в почти непрерывных войнах с германцами в Италии и сарацинами в Северной Африке. Нахальные средиземноморские норманны отваживались нападать даже на могучую Византию, отобрав недавно у Константинополя остров Корфу и изрядно потрепав греческие колонии на Пелопоннесе. Если армии Англии, Франции и Сицилии сцепятся – быть большой беде.

Филипп-Август вовсе не собирался воевать. Этот толстый, с виду флегматичный и полусонный король никогда не обнажал меча без повода, предпочитая загребать жар чужими руками. Разместившееся на кораблях французское воинство отдыхало и выжидало, а сам Филипп попеременно обещал вечную и нежную дружбу то Ричарду, то Танкреду, принимая обязательства и раздавая авансы. Француз хотел всего лишь поправить свои денежные дела, которые, впрочем, и так шли неплохо.

Причиной ссоры между Ричардом Львиное Сердце и королем Танкредом Гискаром послужило, как это всегда и бывает, «дерьмо дьявола» – золото.

Постоянно находившийся на краю финансовой пропасти Ричард требовал от сицилийца вернуть приданое своей сестры, вдовствующей королевы Иоанны, бывшей замужем за предыдущим норманнским королем Вильгельмом, коему Танкред приходился племянником. Приданое немаленькое – восемьдесят тысяч золотых безантов. Когда стало ясно, что Танкред деньги не отдаст, Ричард не на шутку оскорбился (сыграла свою роль и обида, нанесенная Плантагенету сицилийским монархом – он принудил непобедимого доселе англичанина признать на турнире поражение, выбив меч из рук) и решил воздействовать на несговорчивого норманна силой. Английские рыцари окружили столицу Танкреда, невзирая даже на то, что в городе оставался прибывший на Сицилию вместе с крестоносцами папа римский Климент III.

От этой авантюры Ричарда отговаривали – между христианами установлен Божий мир, нападение на католического короля может быть воспринято как оскорбление церкви и папы, да и драться-то, в сущности, не за что: восемьдесят тысяч не такая уж большая сумма для монарха, владеющего вторым по величине и богатству королевством Европы. Однако за минувший год Львиное Сердце умудрился потратить больше двух миллионов фунтов, половина из которых досталась в наследство от отца, Генриха II, а вторая была с кровью выбита из подданных канцлером Уильямом де Лоншаном. Одним словом, Ричард за время подготовки к крестовому походу бездарно растратил десять годовых доходов страны, залез в долги ко всем, кому только можно, включая банки, содержавшиеся духовно-рыцарским орденом Храма, и теперь ему не на что было кормить свое воинство. Наследство Иоанны могло помочь королю выпутаться из неприятностей хотя бы на время. А далее англичан ждет богатейшая добыча в Святой земле.

Королева-мать Элеонора Пуату, вдова старого Генриха, всеми возможными способами пыталась помочь любимому сыночку, ибо ее соображения опытного и мудрого политика требовали немедленной отправки Ричарда в Палестину. Одновременно Элеонора не желала ссориться с Танкредом, а более всего опасалась гнева церкви – за нарушение Божьего мира Ричард вполне мог схлопотать от папы Климента суровое наказание, вплоть до отлучения. Она нашла выход – получив от некоего сэра Мишеля де Фармера тайное известие о том, что в Лондоне обнаружены огромные денежные запасы проворовавшегося канцлера (беднягу повесили за мздоимство, грабеж и злоупотребление властью полтора месяца назад), Элеонора связалась с командорами тамплиеров и заняла у ордена под верительное письмо значительную сумму денег.

Переубедить Ричарда, решившего не отступаться, ей не удалось. Король Англии, славный как безумными подвигами и поэтическим талантом, так и буквально ишачьим упрямством, твердо стоял на своем: Танкред обязан вернуть наследство вдовы. Откажется – возвратим золото силой. На уговоры матери Ричард не поддался, хотя боялся Элеонору больше, чем церковного отлучения. На карте стояла его честь как предводителя крестового воинства – рыцари и пехота не могут кормиться воздухом, вдобавок Ричард обещал платить каждому конному шевалье по тридцать безантов, на которые рыцарь должен содержать свое копье.

Возмущенный Танкред запер ворота Мессины после того, как один из англичан затеял драку с торговцами хлебом, а Ричард, только и ждавший появления casus belli, не потерпел нападения на своего подданного: тем же вечером он начал обстреливать коронный замок Мессины с моря, из уставленных на кораблях баллист, и попытался взять город с наскоку. Сицилийцы отбились, после чего Львиное Сердце начал правильную осаду – следовало подготовить штурмовые лестницы, сделать подкопы и вообще запугать Танкреда мощью английской армии. Но сицилиец не относился к числу боязливых людей и к тому же надеялся на помощь со стороны Филиппа-Августа. Король Франции помалкивал, соблюдая нейтралитет.

Филипп не вступал в баталию по двум причинам. Во-первых, если Ричард добьется своего, французская казна по договору получит половину добычи – любые захваченные со времени отплытия крестоносного флота из Марселя ценности подлежат дележу. Во-вторых, Капетинг, являвшийся умным политиком, понимал, что не следует ссориться ни с Англией, ни с Сицилией. Деньги так или иначе окажутся в его сундуках.

Стояние под стенами Мессины, когда англичане изредка предпринимали вылазки, а французы высокомерно посматривали на глупый спор о наследстве, продолжалось уже полную седмицу, и конца-края ему не предвиделось. Столица Сицилии хорошо укреплена, подданные Ричарда разозлились и предвкушали грабеж в случае взятия города, крестовый поход приостановился, а Львиное Сердце благодаря собственной твердолобости вознамерился оставаться на острове хоть до дня Страшного суда. Тем более, что кредиторы – ломбардские банкиры и рыцари ордена Храма – ненавязчиво напоминали ему, что подходит срок выплат по векселям.

Все разумные люди – королева-мать Элеонора, Танкред, престарелый римский папа и Филипп-Август – понимали: ситуацию нужно взять в свои руки и любым способом добиться завершения конфликта.

Главным препятствием, как во всех подобных случаях, являлись смертные грехи, обуявшие английского короля: стяжательство, гордыня и тщеславие.

– Ваше высочество, где горячая вода?

– Я вам служанка, сударь? Ох, простите… Я уже послала монахинь на кухню.

– Да держите же! Пережмите ему руку! Еще повыше! Дьявольщина…

– Не богохульствуйте, вы в монастыре. Может быть, пригласить капеллана для исповеди?

– С ума сошли? Какой капеллан? Жмите, черт бы вас побрал!

– Утихомирьтесь, мессир. Я видела самые разные раны и привыкла к виду крови.

– Я просто счастлив… Да уберите вы своего кота!

– Гуэрида, брысь! Брысь, кому говорю!

– Кинжал! Не этот, потоньше. Посмотрите в моем мешке, там должна быть деревянная фляга с залитой воском крышкой.

– Нашла. Открыть?

– Дайте сюда.

Внезапно подал голос объект хлопот Гунтера и принцессы Беренгарии Наваррской:

– Ты только спирт на рану не лей!

– Заткнись!

– Дай хлебнуть.

– Беренгария! Плесните в бокал красного вина и наполовину разбавьте этой жидкостью. А ты помалкивай!

– Какая гадость… – Принцесса наконец отодрала пробку, раскрошив воск, и, понюхав, закатила глаза. – Пахнет, будто очень крепкое вино.

– Это и есть вино, только сгущенное. Давайте бокал. А ты пей.

– Наркоз, бля…

– Если не нравится – получишь обухом топора по черепу. Вот тогда будет наркоз. Все, лежи и терпи.

Ворвались две монашенки – келарь обители Святой Цецилии Мария Медиоланская и сестра Клара Болонская, недавняя послушница, лишь месяц назад принявшая постриг. У каждой в руках по кувшину с исходящей паром горячей водой.

– Мы будем молиться за благополучный исход, – быстро сказала сестра Мария, передав сосуд Беренгарии и извлекая из рукава сверток ткани. – Вот чистое сукно…

– Какое сукно? – рявкнул Гунтер. – Оно ворсистое, только загрязнит рану! Других тряпок не нашли?

– Постойте, – всплеснула руками Беренгария. – Шелк! У меня ведь есть шелк! Подарок жениха…

Схватив один из лежащих на столе ножей, наваррка ринулась в соседнюю комнату, вскоре послышался треск разрезаемой ткани, а германец понял: перевязка вылетит в весьма кругленькую сумму, ибо Ричард на недавнем банкете в замке короны преподнес Беренгарии четыре отреза византийского шелка, который стоил безумных денег. Ничего, надо полагать, принцесса вполне обойдется имеющимся немаленьким гардеробом.

Казаков опьянел моментально, буквально до поросячьего визга, если бы была возможность таковой звук издавать. Глаза помутнели, взгляд уставился в одну точку, рот приоткрылся… Еще бы, принять столь убийственную смесь: почти пол-литра выдержанного густого сладкого вина напополам с чистейшим хлебным спиртом. Спасибо отцу Колумбану – монах отлично научился производить и фильтровать Spiritus vini, сделав запас не только для питания ненасытного двигателя дракона Люфтваффе, но и для нужд, именующихся бытовыми.

– Так, – Гунтер нерешительно взял короткий и тонкий кинжал. Кольчугу с пострадавшего уже сняли, разрезали и стянули войлочный подкольчужник вместе с рубахой, а затем перевернули Казакова на правый бок. Операционным столом служили сдвинутые вместе громадные сундуки с деньгами королевы Элеоноры. – Ну, с Богом что ли?

– Вы просили иголку, шевалье, – заикнулась Беренгария, протягивая Гунтеру серебряную коробочку со швейными принадлежностями. – Шелковую нить я вдела.

– Налейте в коробку спирта… тьфу, этого… сгущенного вина из фляги. Пусть так постоит. Не мешайте, пожалуйста.

– Я и не мешаю, – обиделась принцесса. – По-моему, я делаю все, как вы говорите, мессир фон Райхерт.

– Извините…

В армии Третьего Германского рейха медицинская подготовка была обязательной, а высокие комиссии из Берлина постоянно проверяли соответствующие знания у солдат и младших командиров. Оказать первую помощь на поле боя должен уметь каждый, не дожидаясь появления санитаров или доктора.

В один далеко не прекрасный день мая месяца 1940 года английские бомбардировщики, внезапно появившись из-за Ла-Манша, нанесли по базе эскадры StG-1 удар, послуживший причиной гибели почти четверти летного состава и наземного персонала (куда смотрели коллеги из истребительной авиации и радарные службы?), причем несколько бомб накрыли штабное здание вместе с находившимся там пунктом первой помощи. Оставалось только использовать личные аптечки – когда налет завершился, Гунтер вместе со своим стрелком-радистом Куртом Мюллером и еще несколькими офицерами выбрался из щели-убежища, обнаружив на изрытом воронками летном поле больше тридцати раненых. Пока не подошла помощь со стороны госпитальной службы сухопутных частей вермахта, приходилось спасать пострадавших собственными руками. Были и осколочные ранения, и ожоги…

Но ничего подобного сегодняшнему Гунтер не видел, а потому сомневался в своих силах весьма неопытного медика (какого, к дьяволу, медика? Орднунг есть орднунг, а значит, он вовсе не обязан заниматься тем, что должны делать специалисты с врачебными дипломами Кёльна или Берлинского университета!). Арбалетный болт ударил Казакову в плечо, разорвав трицепс и выхватив из мышечной ткани изрядный кусок. По счастью, стрела с кованым ромбовидным наконечником не задела проходящие с другой стороны кости крупные сосуды и саму кость. Гунтер только сегодня видел, как подобный снаряд практически оторвал руку какому-то сицилийцу – кость расколота надвое и висит только на лоскутах кожи и мышц.

Рана напоминала пробитый в ткани плеча лохматый желоб. Придется срезать неровные края, тщательно исследовать на предмет посторонних включений и попытаться стянуть кожу так, чтобы можно было зашить. А потом все решит дело случая, сила организма и Господь Бог. Конечно, вещи из гостеприимного дома синьоров Алькамо перенесли в монастырь еще три дня назад, и в бауле Казакова обнаружилась прихваченная с разбитого вертолета аптечка, но… Гунтер не верил, что лекарства, называемые Сергеем «антибиотиками», могут серьезно помочь от заражения.

– Потом… Не забудь… – очень пьяно пробормотал Казаков. – Там флакончик, на нем латинскими буквами написано «Цифран, 500 миллиграммов»…

– Не забуду. Все. Можешь орать, можешь молчать. Главное, не шевелись. Кинжал острее бритвы, дернешься – руку отрежу.

Надрез, второй… Комочек малоприятного скользкого желе, бывший некогда живой плотью, полетел в глиняную мисочку. Беренгария даже не морщится – молодец девчонка! Видно, действительно у себя в Наварре перевидала многое. Острие зацепляется за что-то твердое – пожалуйста, искореженное колечко кольчуги, сорванное болтом. Удалить. Клочок войлока – надо посмотреть внимательнее, чтобы не осталось волосков. Еще надрез. Казаков, под каким градусом бы ни был, тихонько взвыл и слезы потекли бурным ручьем. Только в бездарных книжках говорится, будто настоящие мужчины не плачут – естественные рефлексы, как это ни жаль признавать, присутствуют даже у Самых Настоящих Мужчин, и слезоотделение к таковым рефлексам относится непременно.

Кажется, чисто. Тампоны из темно-пурпурного шелка, вымоченного в спирте и как следует просушенного, промокли кровью все до единого, но деятельная Мария Медиоланская, взявшаяся помогать, постоянно вертит новые, разрезая жутковатого вида ножницами драгоценный шелк Беренгарии.

– Беренгария! Стяните пальцами рану! Нет, сначала дайте иголку!

– Возьмите, – принцесса вытащила из металлической коробочки с вычурной восточной чеканкой мокрую от спирта иглу со вдетой ниткой. – Как держать? Правильно?

– Края раны должны сойтись… Не перекашивайте, а то потом ему будет трудно работать рукой из-за грубого шрама. Серж! Серж, ты меня слышишь?

– Пошел в жопу, – очень тихо, но уверенно отреагировал Казаков.

– Пальцы действуют? Пошевели.

Пошевелил. Слабенько, но работают. Замечательно!

– Кошмар!.. – бормотал Гунтер, прокалывая толстой прямой иглой кожу. – Никогда бы не подумал, что человек такой твердый. У мессира оруженосца шкура, будто у бегемота… Или у носорога.

Люди, которые никогда не шили по живому человеку и которым из-за особых обстоятельств или по неотложной необходимости приходится впервые накладывать швы, всегда удивляются, насколько тяжело проткнуть такую, казалось бы, податливую и мягкую кожу. Особенно если совершаешь эту процедуру не хирургической иглой, а подручным материалом – то есть хранящейся у каждой уважающей себя женщины и запасливого мужчины иголкой для шитья, а то и просто заточенной скобой. Следует дополнить картину непрекращающимся кровотечением, мгновенно промокающими тампонами, бестолковостью помощников (только монахини, неплохо освоившие лекарское искусство, хоть немного соображают) и липкими, скользкими пальцами, из которых выскальзывает инструмент. То еще удовольствие.

– Семь швов, – констатировал Гунтер, любуясь своей работой. – И еще четыре внутри. Пытался мышцу сшить, уж не знаю, как получилось… По-моему, правильно. Преподобная Мария, перевязывайте.

Аптечка Казакова располагалась в длинной пластиковой коробке с надписями на английском языке. Куча непонятных маленьких приспособлений в запаянных прозрачных пакетиках, шприцы-тюбики, известные и во времена Второй мировой, а самое главное – роскошный перевязочный материал специально для тяжелых повреждений. Гунтер, немного подумав, разорвал один из пакетов, в котором оказалась странная подушечка с поверхностью, похожей на тонкий металл, приложил ее к свежей ране и быстро примотал прилагавшимся розовым бинтом. Мария Медиоланская наложила сверху несколько шелковых полос.

– Цифран… – Германец перебирал не запачканным в крови мизинцем тюбики. – Ага, вот, по-моему… Только куда колоть? Серж!

Казаков то ли спал, то ли потерял сознание. Пришлось действовать наугад. Методика была избрана вполне логичная: один шприц вводится возле раны, один под кожу на спине, ниже лопатки. Или надо было в бедро? Глядишь, обойдется.

– Интересные инструменты, сын мой. – Сестра Мария любопытно поглядывала на аптечку. – Никогда ничего подобного не видела.

– Сарацинские, – нашелся Гунтер. – Арабы – великие лекари.

– Хоть и язычники, – вздохнула монахиня. – У нас в обители хранится книга переводов благороднейшего Авиценны, но даже он не упоминал о таких… таких пузырьках с иглами.

– Последнее изобретение, – проворчал германец, захлопывая крышку аптечки. – Беренгария, вы устали?

– Ничуть, – отреклась наваррская принцесса. – Я отлично выспалась днем, делать все равно нечего.

– Как только очнется, – Гунтер глянул на Казакова, – вливайте в него как можно больше жидкости. Святые сестры, кроме вина, в монастыре есть еще что-нибудь попить?

– Виноградный сок, – быстро ответила Мария, а Клара Болонская робко дополнила:

– Настои разные… Облепиха, мята, чабрец… Я схожу к сестре травнице. В госпитале монастыря уже полтора десятка раненых, травница варит составы беспрерывно. Мы рады будем помочь благородному шевалье.

– Отлично, – кивнул Гунтер. – Я приду после рассвета, если ничего особого не случится. Сэр Мишель остался на Северной башне, я за него беспокоюсь.

– Вы… Вы меня бросаете одну? – наклонила голову принцесса.

– Ничего подобного. Сестры Мария и Клара не покинут вас, так ведь?

Монахини дружно кивнули.

– Если боитесь остаться без защиты… Кстати, ваше высочество, а почему ушел мессир Ангерран де Фуа? Ах, у него дела в городе? Очень благородно… Не беспокойтесь, если англичане прорвутся в Мессину, вы под защитой святой Матери-Церкви, и, кроме того, вы невеста Ричарда.

– Ричарда, – вкрадчиво сказала Беренгария, и взгляд принцессы стал откровенно злорадным, – вскоре ждет ба-альшая неприятность… Аббатиса Ромуальдина вчера беседовала со святейшим папой. Английскому королю дано три дня для того, чтобы он одумался. Затем наш пресвятой отец Климент будет вынужден отлучить его от церкви…

– Не уверен, что мы продержимся три дня, – мрачно сказал Гунтер и, слегка поклонившись принцессе, шагнул к выходу из покоев, предоставленных монастырем вдовствующей королеве Элеоноре и дочери наваррского венценосца Санчо Мудрого. – Не прощаюсь, ваше высочество. Надеюсь, утром появиться вместе с живым и невредимым сэром Мишелем.

На дворе стояла почти непроглядная темнота – только что отзвонили хвалитны. Гунтерова лошадь скучно топталась в полном одиночестве у коновязи и тихонько взвизгнула, когда подошел хозяин. Германец проверил оружие: неудобный и почти бесполезный во время штурма стены меч, кинжал в деревянных ножнах, другой нож за голенищем мягкого сапога. В сохранившейся с прежних времен черной кобуре, прицепленной к поясу, полностью заряженный «Вальтер» и двойной запас патронов… Конечно, открывать стрельбу из пистолета отнюдь не следует, но, например, когда на тебя прет сумасшедший англосакс, прорвавшийся на башню, остается только отослать ему пулю в лицо. Спасибо Господу, что никто не заметил хлопнувшего посреди общего гама и неразберихи боя выстрела – точно обвинили бы в колдовстве…

Итак, если верить Беренгарии, находящийся в осажденном городе папа римский дал Ричарду три дня и не нарушит слова – понтифик не имеет права отступаться от своего обещания. За это время Львиное Сердце вполне может как взять столицу Сицилии, так и договориться с Танкредом о выкупе или возращении наследства Иоанны. Три дня… По здешним традициям, даты меняются не в полночь, а с рассветом. Следовательно, английской король огребет полновесный интердикт колоколом, свечой и книгой рано утром 12 октября, или, если придерживаться местной системы наименований, на день святого Серафима. Угроза серьезнейшая, что и говорить. От короля могут отвернуться даже самые верные вассалы, ибо никто не захочет губить бессмертную душу, армия взбунтуется, рыцари прекратят драться… Но весь день девятого, десятого и одиннадцатого числа Львиное Сердце может со спокойной душой совершать подвиги, махать мечом (Казаков, между прочим, почему-то оскорбительно именовал благородное дворянское оружие «ковыряльником») и продолжать осаду.

Гунтер, когда глаза попривыкли к ночному мраку, забрался в седло и отправился в город – в монастыре германца уже знали и ворота открыли беспрепятственно. Оставалось снова вернуться к Северной башне (штурм наверняка утих с наступлением глубокой ночи), разыскать Мишеля, притащить его в монастырь и решить, что делать дальше.

Ибо впредь такое безобразие продолжаться не может.

По любым стандартам будущего – Мессина довольно маленький город, населенный едва ли полным десятком тысяч людей. От центра, где располагались кафедральный собор Святого Сальватора, главнейшие монастыри, командорство ордена Храма и непременный рынок, до укрепленной стены пешком можно пройти за полчаса, на лошади – за десять минут. Цитадель Мессины, одновременно являвшаяся королевской резиденцией, находилась в самом городе, однако была вынесена на узкий и длинный мыс, вдававшийся в залив. Таким образом, Ричарду следовало вначале прорваться в Мессину через стены, миновать улицы (где ему отнюдь не будут рады), а уж затем попытаться взять замок Танкреда. С суши к замку ведет одна-единственная дорога, полоса земли между цитаделью и волнами Тирренского моря завалена громадными булыжниками так, что любой высаженный десант в лучшем случае отделается переломанными ногами, а в худшем – будет перебит устроившимися на башне лучниками. Можно оборониться еще проще – корзинку с камнями на головы врага, и никаких тебе забот.

Ричард владел единственным преимуществом – флотом. В трюмы кораблей еще в Марселе погрузили метательные машины, но увы, катапульты, баллисты, требюше и прочие приспособления средневековой артиллерии перевозились в разобранном состоянии, дабы не загромождать палубы. Собирали онагры непосредственно на месте боевых действий. Конечно, для защиты от мавританских пиратов возле бортов стояли смахивающие на громадные арбалеты деревянные баллисты, но использовать таковые против крепости – то же самое, что бить тростинкой латного рыцаря.

Львиное Сердце, великий воитель на суше, но никакой адмирал, приказал быстро собрать на нескольких кораблях мощные орудия и начать обстрел замка с моря. В этом деле король Англии не преуспел. Получилось только хуже.

Штурмовая баллиста весьма тяжела, катапульта тоже. В случае с первым механизмом приходится подвозить с берега бревна для метания, ибо никто не возит с собой запас таковых. С катапультой полегче – она может использовать в качестве снарядов как камни, так и горшки со смолой или греческим огнем, но опять же оговорка: греческий огонь – удовольствие дорогое и редкое, а у Ричарда не хватало денег, чтобы купить его у византийцев. Впрочем, ромейскую зажигательную смесь ни один имеющий хоть каплю рассудка подданный базилевса Андроника франкам так и так не продал бы. Не по их уму игрушка.

На третий день осады десяток нефов английского короля подошли поближе к замку короны и начали обстрел. Вначале все шло хорошо, за исключением нескольких досадных недоразумений. Первый корабль незамедлительно сел на искусственную мель под крепостью, да так там и остался. Сарацины в подобных случаях обычно высылали лодки для промера глубин, но Ричард такой мелочью не озаботился. Затем начался процесс пристрелки, и один из выбившихся вперед нефов накрыло залпом камней. Результатом стали переломанная мачта, разорванные снасти и полдесятка убитых. Следует также добавить, что в момент выстрела громадной катапульты имела место довольно сильная отдача, а если на палубе их размещено три или четыре штуки, прицел непременно сбивался, а корабль начинало изрядно раскачивать.

Разумеется, норманны Танкреда не собирались благосклонно созерцать флотоводческие эволюции противника под собственными стенами и начали огрызаться. Получилось зажечь два корабля, которые полный вечер грустно догорали на мелководье. Но в целом Львиное Сердце успел немного повредить замок и нанести сицилийцам определенный урон.

Следующим утром началась сущая комедия.

Герцог Вильгельм Йоркский, которого Ричард поставил командовать военно-морской операцией, продолжил успешно начатое дело, однако к полудню на судах практически иссяк запас снарядов для катапульт. Подвозить булыжники с берега долго и неудобно. Его светлость не додумался ни до чего лучшего, как забрать из трюмов камни для балласта, утверждая, что с кораблем ничего не сделается. Залп, второй, третий… Команда бегает между трюмом и палубой, таская булыжники. Пятый залп. С крепости сбито знамя Танкреда и разрушено несколько зубцов, рыцари торжествующе кричат славу своему королю, а судно раскачивается все сильнее. После шестого выстрела неф не выдержал столь хамского обращения и торжественно перевернулся. То же самое произошло еще с тремя кораблями ричардова флота, где вовремя не сообразили прекратить стрельбу драгоценным балластом.

В длинном списке долгов Ричарда появилось несколько новых статей, ибо суда принадлежали не Англии, а генуэзскому торговому союзу.

На сем действия на море пришлось прекратить и флот отошел к соседней гавани под неприличные выкрики и громовой хохот понимающих моряков – сицилийцев.

Ричард Львиное Сердце взъярился окончательно. Было проведено два штурма днем, которые норманны благополучно и с небольшими потерями отбили, а в ночь с восьмого на девятое октября англичане предприняли ночную вылазку крупными силами. Основной удар пришелся на северный участок стен Мессины, как раз там, где держали оборону mafiosi из семейства де Алькамо.

Гунтер вернулся к башне к моменту передышки. Англичане только лениво постреливали снизу, не видя определенной цели – просто напоминали, что они еще здесь и уходить не собираются.

К счастью, доселе обходилось без горшков со смолой, ибо даже Ричард понимал, что если Мессина загорится, город превратится в груду головешек – большинство домов деревянные, строения из камня только в центре. Во-первых, захваченную Мессину можно запросто пограбить, а огонь сожрет все ценности; во-вторых, в городе находились весьма важные персоны – папа Климент с несколькими кардиналами и епископами, блюдущие строгий нейтралитет французские дворяне во главе с королем (впрочем, Филипп-Август благополучно отсиживался на своем паруснике и только невинно развлекался, изредка постреливая из лука в английских гребцов, находившихся в пределах досягаемости). И, наконец, в монастыре Святой Цецилии оставалась невеста Ричарда – наваррская принцесса Беренгария.

– Как там Серж? – сэр Мишель обнаружился почти сразу. Рыцарь отдыхал вместе с многочисленным дворянским семейством де Алькамо в освободившейся башне – монахи успели перевезти раненых в свою обитель на телегах. Светлые волосы Фармера растрепались и потемнели от пота, но выглядел сэр Мишель вполне удовлетворенно. Ричарда он не любил из-за весьма старой истории, связанной с обстоятельствами кончины короля Генриха, случившейся в Нормандии, и предпочитал оправдывать свое отношение к молодому правителю Англии словами одного из неписаных законов: «Вассал моего вассала не мой вассал». Следовательно, сюзерен моего сюзерена – не мой сюзерен. Бароны де Фармер приносили оммаж[2] герцогу Нормандскому, а отнюдь не его господину, британскому монарху.

– Пока живой, – мрачно ответил Гунтер, усаживаясь рядом. – Чего у вас плохого?

– Так сразу и плохого! – едва не обиделся сэр Мишель. – Когда ты и Серж уехали, отряд Алькамо покидал англичан со стены и они немного угомонились. Похоже, к утру снова полезут. Гильома очень жалко…

– Я дал обет, – скрежещущим голосом сообщил слышавший разговор мессир Роже, – убить десятерых англичан за смерть брата. И намереваюсь сделать это сегодня же!

– Будет новый штурм – исполните, – вяло пожал плечами Гунтер.

Если уж сицилиец, а тем более норманн, решил отомстить, то он погибнет, а слово сдержит. Конечно, традиции мести существовали всегда и везде, но потомки скандинавов, осевшие на островах Средиземного моря, довели ее до логического завершения в соответствии с древними уложениями – кровная месть категорически не одобрялась wерковью, но голос норманнской крови звучал сильнее запретов. Кому-то из подданных Ричарда сегодня не светит ничего хорошего.

– Обойдемся без штурма, – жестко сказал сицилиец. – Оборонять башню останется mafia семьи Адрано, а я со своими родственниками собираюсь устроить вылазку.

– Ворота завалены, – напомнил сэр Мишель. – Конечно, можно спуститься со стены на веревках… Или подземный ход?

– Подземный ход, – подтвердил Роже и сплюнул кровью – во время боя ему весьма неудачно выбили почти все зубы справа. – Здесь неподалеку. Выводит на побережье, шагах в двухстах от границы английского лагеря. Шевалье, я приглашаю вас и вашего оруженосца. Не откажете?

У Гунтера сложилось впечатление, будто его и сэра Мишеля зовут на романтическую прогулку под сенью цветущих яблонь, а не на самоубийственное предприятие. Как же, простите, это будет выглядеть? Полтора-два десятка вооруженных людей появляются в многотысячном становище Львиного Сердца, убивают всех, кто попадается под руку, и портят все, что только возможно, а затем героически погибают во славу незнамо чего? Однако Роже явно не желает собственной гибели, значит, будет действовать по старому доброму принципу: наделать как можно больше шума, навести панику, прихватить с собой какую-нибудь важную персону (выкуп – дело святое) и под шумок смыться. Опасно, но вполне выполнимо.

Пока Роже де Алькамо созывал своих, Гунтер раздумывал. Судя по тщательно изученным в двадцатом веке историческим хроникам, Ричард захватил Мессину, проникнув в город по подземному ходу и открыв ворота. По разным версиям, его сопровождали от одного до десятка рыцарей, однако нигде не сообщалось, кем конкретно были эти люди и откуда Львиное Сердце узнал про подземный ход. Вроде бы такие сооружения, если выражаться понятным языком, являются стратегическими объектами и их местоположение должно храниться в строжайшем секрете. Отсюда вывод: либо имелся перебежчик, посвященный в тайны Мессины, либо англичане изловили кого-то из местных и долго макали в бочку с водой ради получения надлежащих сведений.

А что, если перехватить инициативу? В реальной истории Ричард так и не дождался церковного отлучения, значит, взял Мессину до 12 октября. Еще можно успеть!

– Мишель! Мишель, послушай меня!

Рыцарь повернулся.

– Ты собираешься пойти? Лучше оставайся, если не умеешь обращаться с мечом.

– Да я не о том! – стремительно заговорил Гунтер. – Есть одна очень интересная мысль…

Сын барона де Фармер, выслушав сбивчивый рассказ германца, сообразил удивительно быстро. Авантюра предстояла самая захватывающая, и, если дело выгорит, можно надеяться буквально на ошеломляющий успех. Вскоре сэр Мишель позвал Роже, и тот только расплылся в зверской улыбке, представив себе перспективу.

– Раньеро! – Роже подозвал одного из своих громил, который вроде бы приходился ему племянником. – Вот что. Живо беги в замок, добейся встречи с Танкредом. Пусть король приезжает сюда. Скажешь ему, что семья де Алькамо намеревается сделать своему государю отличный подарок, и если он пожелает принять участие в веселье, пускай ждет с двумя десятками дворян возле ворот Святой Терезии. Шевалье де Фармер, сколько времени может занять ваш поход?

– Ну… – замялся сэр Мишель. – Пока туда, пока сюда… Пока найдем Ричарда, пока поговорим с Элеонорой… Точно после рассвета, а может быть, и завтра ночью или утром.

– Такие дела на скорую руку не делаются, – подал голос Гунтер. – Но мы очень постараемся. А Танкреда предупредить – отличная мысль, мессир Роже. Если король не придет сам, то пусть хотя бы пришлет сильный отряд.

– Раньеро! – рявкнул Алькамо-старший. – Чего стоишь, балда? В замок! Одна нога там, другая тоже там!

Племянничек бегом вылетел наружу, а вскоре стукнули по деревянному настилу мостовой подковы торопящейся лошади.

– Господа, все готовы? – Роже внимательно осмотрел свой небольшой отряд. Четырнадцать mafiosi в кольчугах, но без плащей с гербами – чтобы не отличили сразу. Мишель де Фармер с Гунтером. Разумеется, и сам Роже.

– Мессир фон Райхерт, – сицилиец недоуменно глянул на Гунтера, отстегивающего перевязь с мечом. – Вы собираетесь душить англичан голыми руками?

– Отчего же руками? – кровожадным шепотом ответил германец. – У меня с собой удавка. Не беспокойтесь, сударь. Мое оружие особенное…

Найти подземную галерею оказалось проще простого. Начиналась она в подвале стоящей ближе к морю соседней башни. Попросил разрешения у командира здешнего отряда (разумеется, он доводился каким-то дальним родственником Алькамо), откинул деревянную крышку, за которой скрывалась крутая, уводящая в темноту лестница, зажег факелы – и вперед.

Романтические подробности из романов Вальтера Скотта наподобие капающей с потолка воды, паутинной завесы, воющих призраков и скелетов неудачливых беглецов отсутствовали напрочь. Тоннель являл собой абсолютно сухой, выстланный песком широкий проход, сделанный со всем тщанием и старательностью. Такие галереи можно встретить в любом замке, разве что здесь она проходит не внутри крупного строения, а под мессинской стеной и каменистым берегом острова. Гунтер еще раз убедился, что обитатели Средневековья – люди очень предусмотрительные и большие любители удобств: пыльно, конечно, но выкрошившиеся кирпичи недавно заменены, заржавевшие кольца для факелов на месте, а кто-то из строителей даже выцарапал по мягкому известняку сакральную надпись на норманно-латинском: «Лотарио – прелюбодей». В целом «стратегический объект» содержался в совершеннейшем порядке.

Отряд, по гунтеровым подсчетам, миновал расстояние, превышающее триста метров, когда двигавшийся впереди Роже легко сдвинул небольшую дверцу, выкрашенную темной краской. Ход выводил на склон, плавно спускавшийся к морю, и отлично маскировался зарослями высоченной полыни и опутавшим камни побережья вьюном.

– Мы идем правее, – начал командовать Роже. – К лагерю. Поднимаем шум. Шевалье де Фармер, вы со своим оруженосцем, едва начнется драка, бежите к палаткам слева и во весь голос орете: «Сицилийцы! К оружию! Тревога!» и все, что в голову взбредет.

– Я не могу покинуть вас в момент смертельной опасности, – напыжился рыцарь, а Гунтер только вздохнул. У сэра Мишеля полезли наружу его комплексы благородного шевалье. Сейчас он наплюет на приказ мессира де Алькамо и начнет геройствовать.

– Вы ничуть нас не покидаете, – уловив в голосе Фармера раздраженные нотки, умиротворяюще сказал Роже. – Просто вы, сударь, будете сражаться на другой линии, куда более важной, чем наша. Ступайте к герцогине Аквитанской, объясните ей все, а сегодня днем или завтра утром и вам выдастся случай показать, что семья Фармеров носит оружие не просто ради украшения. Господин фон Райхерт, вы запомнили, где подземный ход? Видите ориентиры? Три валуна выстроились в пирамиду, засохшая олива и остов лодки на берегу.

– Запомнил, – германец хмуро осмотрел местность, отлично сознавая, что ночью пейзаж выглядит совсем по-другому, нежели днем. Роже молча развернулся, указал своим направление и исчез в темноте.

Если бы к лагерю английского войска сейчас подошла сарацинская армия под водительством Салах-ад-Дина, ее все равно никто бы не заметил. Караулы не выставлены, охрана по периметру отсутствует, наблюдателей нет… Большинство солдат либо собрались у стены города, готовятся к новому натиску, либо спят или отдыхают возле костров. Никто не ожидает нападения – французы в конфликт не вмешиваются, а практически все войско короля Танкреда Гискара сидит за укреплениями Мессины. Именно благодаря беспечности как благородных рыцарей, так и простых копейщиков да лучников Роже де Алькамо сумел незамеченным пройти почти к середине палаточного городка, запустить факел в роскошный шатер, принадлежавший графу Анжуйскому, и начать выполнять свой обет мести. Гунтер, оценивая потом события со своей точки зрения, пришел к выводу: половину войска Ричарда Львиное Сердце можно было запросто вырезать этой же ночью. Интересно, как крестоносцы собираются воевать в Палестине, где любой араб-фанатик, прокравшийся в христианский стан, запросто сумеет перебить все верховное командование и исчезнуть незамеченным?

Паника поднялась великолепная. Вспыхнули несколько шатров у северо-западной окраины лагеря, сицилийцы подбадривали себя воплями на непонятном для жителей Британии норманно-латинском, убивали всех, кто встретился на пути, и вообще создали впечатление, будто англичан атаковала дружина численностью не меньше полутора сотен человек. Неразбериха привела к тому, что некоторые подданные Ричарда, не рассмотрев в колеблющемся свете огней своих, нападали на лучников из Йоркшира, те, в свою очередь, палили в темноту, поражая аквитанцев, корнуолльское рыцарское ополчение бросилось резать принятых за врага полуодетых нормандцев… Алькамо со своими mafiosi то молниеносно отступал в тыл, под тень окружавших лагерь сосен, то огрызался быстрыми вылазками.

– Что происходит? – прямиком на сэра Мишеля выскочил английский рыцарь с неразборчивым гербом на тунике. Говорил он, как и большинство норманнских дворян, на языке материка.

– Сицилийцы! – заучено провозгласил Фармер. – Нужно предупредить короля!

– Вероломное нападение, – дополнил Гунтер, и обескураженный англичанин убежал куда-то в сторону. Германец дернул сэра Мишеля за рукав кольчуги:

– Пошли искать Элеонору. Свою долю паники мы внесли, пора и делом заняться. Надеюсь, Роже успеет отступить.

– Еще как успеет, – подтвердил сэр Мишель. – Они же по-умному сделали. Ночь, темно, не разберешься, где враг, а где друг… Эй, сударь!

Выскочивший из ближайшей палатки отважный воитель, имевший при себе только белые льняные штаны и обнаженный меч, отшатнулся.

– Мы французы, под знаменем Филиппа Капетинга, – соврал Фармер. – По поручению короля! Где добрый друг и союзник нашего монарха, Ричард Плантагенет?

Ответ был прямой, но несколько обескураживающий:

– А хрен его знает, шевалье… Что происходит?

– На Сицилию высадилось войско сарацин египетского султана, – любезно просветил Гунтер. – Они уже взяли город, пленили Филиппа-Августа и зарезали святейшего папу. Поспешите, шевалье, надо защищаться!

В ответ последовал густой поток самых вычурных ругательств, произнесенных почему-то не на благородном норманно-французском, а на саксонском. Потомки дворян, пришедших в Англию вместе с Вильгельмом Завоевателем, предпочитали наречие материка, однако с удивительной легкостью перенимали у местного населения фразы с ярко выраженным биологическим подтекстом. Немецкий язык сохранил множество корней саксонского, и Гунтер понял приблизительный смысл сего речения, но, как потом ни пытался воспроизвести, ничего из этой затеи не вышло.

– Воображаю, какие поползут слухи, – сокрушенно покачивая головой, бормотал сэр Мишель. – И сицилийцы, и Саладин… Ага, посмотри-ка вперед! На холмике!

– Что на холмике? – прищурился Гунтер. – Вижу знамена, но гербы не рассмотреть. Ричард экономит на факелах.

– Пошли, – махнул рукой Фармер. – На возвышении обычно ставятся шатры государей.

Здесь присутствовала хоть какая-то организация. Холм окружала плотная цепь военных, королевская гвардия, среди которой замечались странные силуэты – вроде бы мужчины, но не в штанах, а в юбках. Точнее, в пледах, а еще точнее – в тартанах. Охрана шотландского принца Эдварда.

– Кто идет? – громко вопросили сверху.

– Шевалье Мишель де Фармер из Нормандии и его благородный оруженосец Гунтер фон Райхерт из Священной Римской империи, – напрягаясь, выкрикнул в ответ германец, прекрасно зная, что оруженосец должен одновременно исполнять при сюзерене и обязанности герольда. – Срочное послание к ее величеству Элеоноре Пуату!

Спустился гвардейский сержант. Оружие изымать не стал, но, кликнув нескольких подчиненных, взял странных вестников под непрестанную опеку, спросив заодно:

– Шевалье, вы уверены, что в такой поздний час королева Элеонора вас примет? И вообще, я не помню вашего лица.

– Доложите ее величеству, – упрямо ответил сэр Мишель. – Если нужно, разбудите. Полагаю, Элеонора Пуату давно проснулась, услышав, что на лагерь произошло нападение.

Фармер повернулся и величественным жестом обвел рукой открывавшийся с холма пейзаж. Возле границ лагеря полыхали шатры, доносились громкие возгласы, кое-где раздавался шум схватки.

…Десятник знал свои обязанности и все-таки не оставил визитеров дожидаться утра. Мишеля и Гунтера приняли немедленно. Обоих дворян под тщательной охраной проводили к четырехугольной островерхой палатке белого сукна с вышитыми на стенках золотыми леопардами Плантагенетов и разрешили войти.

Элеонора Аквитанская ничуть не изменилась за последние дни. Королева-мать по-прежнему вежлива, доброжелательна, сжимает пальчиками правой руки непременный серебряный стаканчик с легким вином. Не будь столь необычной обстановки, розовощекую толстенькую старушку можно принять за ушедшую на покой вдову процветающего купца. Тем более, что облачена Элеонора в льняной чепец и беспредельно огромную шелковую ночную рубашку с фландрийскими кружевами, поверх которой накинут только войлочный плащ.

– Не ждала… Но все равно рада, что вы пришли, господин де Фармер, – без излишних приветствий сказала Элеонора сэру Мишелю, едва тот появился на пороге и преклонил колено. – Надеюсь, с Беренгарией все в порядке? А где же мессир Серж?

– Ее королевское высочество, – быстро выговорил рыцарь, подчиняясь жесту Элеоноры и поднимаясь, – осталась в монастыре Святой Цецилии. Мне жаль огорчать вас, государыня, но мой второй оруженосец ранен во время штурма, случившегося сегодня в полночь, и остался в обители под присмотром добрых бенедиктинок. Мы пришли к вам за советом…

– Вино в кувшине, – просто ответила Элеонора. – Возьмите сами. Присесть можете на мою постель. И поторопитесь с рассказом, шевалье. В последние дни мне кажется, будто время невероятно коротко.

Люди и маски – I

О том, каковы слуги у Элеоноры Аквитанской

Королева-мать Элеонора Пуату сидела за перепиской, ибо больше заняться ей было нечем. Давно начало темнеть, Ричард убрался совершать подвиги, вернуться в Мессину, к Беренгарии, невозможно, в лагере короля царит непринужденный хаос (у шотландцев опять что-то празднуют и орут), а время ужина давно вышло. Более всего Элеонору раздражала пища, приготовляемая для двора Ричарда. Суровые условия военного лагеря и непритязательность самого короля свели все возможные кулинарные изыски до минимума. Вареное или плохо прожаренное мясо, жесткий хлеб, пресная лапша из полосок нарезанного теста и дешевое вино (у герцогов, правда, подороже, ибо Йорк, принц Эдвард Шотландский или Анри Бургундский имеют неплохой доход со своих владений, а Ричард давно все промотал). Элеонора уже начала подумывать, не нанести ли визит кому-либо из многочисленных родственников, чтобы нормально пообедать. Просто слюнки текли при воспоминаниях о трапезной монастыря Святой Цецилии.

Любая армия, особенно действующая за пределами своего государства, всегда сопровождается изрядным канцелярским обозом и вихрем бюрократии. На особых повозках, в ящиках, многочисленных шкатулках и тубусах хранятся самые разные документы – счета от купеческих домов за фураж и продовольствие для людей, за упряжь, оружие, животных. Громоздятся штабели переписки с метрополией, письма от королевских управителей провинций (Англия – королевство большое, простершееся от суровой Шотландии до Лангедока, а значит, приходит множество депеш), закладные письма, долговые расписки, карты и планы местностей, доносы верноподданных друг на друга; отдельно путешествует внушительный сундук с папскими буллами и воззваниями, в другом копятся отчеты сборщиков налогов… и так далее почти до бесконечности.

Первым человеком, заведшим в Англии настоящую канцелярию и упорядочившим бумажные дела страны, стал канцлер Томас Бекет. Только за одно это дело его можно смело причислять к лику святых – создать практически на пустом месте особую государственную службу, которой подконтрольна любая грань жизни государства? Это подвиг. Но у любой монеты всегда две стороны. Святой Томас в начале правления Старого Гарри учредил идеальный управленческий аппарат, который затем, как водится, погреб своих создателей в море бумаг, и теперь каждое действие правителей королевства вызывало нескончаемый поток пергаментов и головную боль у королевских гонцов (последнее утверждение не совсем истинно, ибо болит у гонцов как раз не голова, а место прямо противоположное – попробуйте-ка провести в седле несколько дней подряд, доставив спешное сообщение, допустим, из Ангулема в Рим! Голова раскалывается у ученых мэтров из канцелярии, которым приходится разбираться с водопадом свитков).

Ричард перепиской не занимался принципиально, предпочитая не глядя подписывать бумаги, подаваемые на одобрение монарху и больше ни о чем не задумываться. Элеонора Пуату только грустно головой качала, зная о нерадении сына к делам управления страной – неудивительно, что Уильям де Лоншан нагрел короля больше чем на миллион, а все остальные поживились на крестовом походе не хуже хорьков в курятнике.

Походной канцелярией короля руководил несчастный молодой монах ордена святого Бенедикта. Парня вполне можно было назвать великомучеником: ему приходилось в отсутствие монарха самостоятельно принимать решения на свой страх и риск, а Ричард отсутствовал почти постоянно. Королева-мать ужаснулась, узнав, что бюрократией короля заведует захолустный монашек, наверняка попавший на эту должность только по протекции родственников и потому, что он умеет хорошо читать и писать. Элеонора решила хотя бы на время взять дела сына в свои руки и полный день сидела за разбором документов. Единственной ее мыслью было: «Как все запущено!..»

– Господь всемогущий! – восклицала аквитанка, складывая в отдельную стопку счета. – Долгов почти на миллион! Тамплиеры, генуэзцы, Милан, Монферрато… Если так пойдет дальше, придется продать Англию ломбардцам, чтобы расплатиться! А это что?

– Вексель его величества, – безнадежно доложил монашек по имени Антоний Шрусберийский. – На четыре тысячи ливров за аренду кораблей у торгового флота Генуи. Должно быть оплачено через два дня, а затем итальянцы станут начислять одну пятнадцатую долю долга за каждую седмицу просрочки…

Элеонора бросила на Антония убийственный взгляд, явно подавляя желание скомкать вексель и выкинуть подальше. Жалко монаха, он-то здесь совершенно ни при чем. Бедолага Антоний сам страдает – ему приходится выслушивать все претензии, валящиеся на Ричарда со стороны кредиторов. То-то такой бледный вид и круги под глазами: общение с эмоциональными итальянцами и суровыми тамплиерами, требующими назад свои деньги, кого угодно сведет в могилу в раннем возрасте.

– Вам нужно отдохнуть, святой брат, – сказала королева-мать Антонию. – Почти все счета я разобрала. Есть что-нибудь с печатью трех леопардов?

Три леопарда на красной печати, коей украшалось письмо, обозначали секретную королевскую переписку, ведущуюся между венценосцем, его канцлером, архиепископом Кентербери и Йорка, а также наместниками провинций.

– Извольте, – вздохнул бенедектинец и почесал давно не бритую тонзуру. – Четыре письма. От его высокопреосвященства архиепископа Годфри де Клиффорда, от принца Джона и две депеши, адресованные лично вашему величеству. Четвертое какое-то странное – печать леопардов присутствует, однако послание отправлено вначале в Неаполь и только вчера переслано сюда. Подписи нет. А вскрывать печать я не имею права, государыня.

– Давайте сюда.

Монах протянул Элеоноре все четыре письма секретной почты и посмотрел тоскливо-выжидающе. Антонию безумно хотелось заснуть и больше никогда не видеть никаких пергаментов. Называется, поверил старшему брату, шерифу города Шрусбери, который сумел устроить возлюбленного родственника в королевскую канцелярию. Сделал карьеру, покорнейше благодарствуем.

Королева ободряюще взглянула на Антония и добавила:

– Святой брат, ступайте отдыхать. Далее я разберусь сама.

Таинственное четвертое письмо лежало как раз сверху. Недорогой сероватый пергамент, печать со знаком королевской власти, а возле хвоста третьего леопарда стоит малоприметная четырехконечная звездочка. Значит, депешу прислал один из доверенных людей Элеоноры Пуату или епископа Годфри Клиффорда.

– Посмотрим… – королева поставила поближе масляную лампу и сорвала ногтями воск, предварительно изучив витиеватую размашистую надпись на сложенном в несколько раз листе:

«Ее величеству вдовствующей королеве Англии, великой герцогине Аквитанской, герцогине Анжу-Ангулемской Элеоноре Пуату в город Неаполь, что в королевстве Обеих Сицилий, отдать настоятелю монастыря Святого Николая, дабы тот вручил по назначению. Дано в доменном владении королевы, городе Пуату, 17 сентября 1189 года по Р. Х.».

Королева, узнав знакомую руку, сердито ахнула:

– Данни, мерзавец! Пропащая душа! Сукин сын! Он мне тут куртуазные письма посылать будет! Выучили дикаря держать перо в руках!

Она быстро развернула хрустнувший лист и буквально впилась глазами в строчки. Сообщений от человека, которого она считала искренне преданным ей самой и нескольким ближайшим друзьям наподобие графа Конрада Монферратского, Элеонора ждала далеко не первую неделю.

«Мадам Элинор!..»

– Хорошо хоть не написал «Моя дорогая Элинор», – буркнула королева, прочтя первую строчку. – Или «дражайшая матушка»… Scot’s cur![3]

«…Полагаю, когда вы прочтете эту бумагу, вам уже станет известно о безвременной кончине нашего общего друга и моего покровителя. Какая жалость, мадам, – благодетель удавлен на виселице дуврской гавани, где обычно вешают пиратов и злодеев короны. Наследство покойного частично осталось при мне, но увы – я не ваш подданный и постараюсь распорядиться им по своему усмотрению. Думаю, ценности будет надежнее передать кому-либо из наших друзей, живущих, к примеру, далеко на востоке. Прошу поверить, что ни один изумруд из коллекции висельника не пропадет напрасно и послужит нам всем на благо. Не подозревайте меня в воровстве: наследство принадлежит не только вам. Скорее всем и никому одновременно.

Возможно, к средним или последним дням месяца ноября я сумею улучить краткий миг, дабы узреть вас в Неаполе, если, конечно, ваше величество соблаговолит в надлежащее время посетить сей богоспасаемый град. Место, где мы можем увидеться, вам прекрасно известно, и да благословит Господь святого Николая.

Берегитесь ромеев, моя королева. Ромеи – как раз те, про кого сказано: „Опасайтесь дары приносящих“. Базилевс бросил кости на стол, и я до сих пор не вижу, выбил он двух коней[4] или нет.

Мадам Элинор, я всегда пребуду с вами. В мыслях. А порой в действиях.

Данни».

– Каков негодяй! – воскликнула Элеонора, и было не понять, возмущена она или умиляется. – Так, а что в письме от Ральфа?

Вторая депеша оказалась не в пример короче и написана посуше:

«Сим сообщаю, что бумаги вывезены греками. Есть опасность, что они попадут в руки базилевса. Известному вам человеку не в штанах, а в юбке более не доверяйте. Попробую что-нибудь предпринять.

Ральф Джейль».

Повод всерьез задуматься. Элеонора машинально потянулась к кубку со своим любимым кислым белым вином, отпила, вытерла платочком подбородок и совсем было вздумала откинуться на спинку сиденья, но вспомнила, что она не в монастыре, где для гостей существуют достаточные удобства, а в походном шатре. На складных сарацинских стульчиках из кедра и парусины спинки, к сожалению, отсутствовали.

Дело принимало весьма странный и тревожный оборот. Архив канцлера де Лоншана (которого Элеонора не без оснований не считала помешанным на деньгах скрягой, но авантюристом высочайшего пошиба, способного заглянуть в будущее) представлял величайшую ценность. Где там рыцарям-храмовникам с их векселями! Лоншан отнюдь не собирал компрометирующую самых высших дворян любовную переписку или досужие сплетни аристократов Европы друг о друге. Он поступил куда разумнее и предусмотрительнее – на украденные из казны деньги мэтр Уильям скупал долговые расписки, принадлежавшие королям, великим герцогам, клирикам, торговым домам Франции и Италии. Лоншан мог взять за бороду кого угодно – от герцога Анри Бургундского или графа Тулузы Раймунда до короля Дании или правителя Польши Казимира Справедливого. Люди покойного канцлера трудились по всей Европе, раздобывая векселя, доверенные письма, закладные…

Короли владеют землями, церковь – душами, а Лоншан захотел править и королями, и церковью. Почти что десятилетний доход английской казны, украденный канцлером, пошел на осуществление его замыслов. Закон есть закон, и в любом государстве по предъявленному неоплаченному долговому обязательству суд стряпчих обязан наказать должника, взяв с него надлежащую сумму или компенсировать кредитору потери в виде земельных владений, замков и любого имущества.

Но ведь вполне можно не доводить дело до суда, а просто придти к неудачливому должнику или прислать доверенного человека и о чем-нибудь походатайствовать. О мелочи. Любой мелочи. Скажем, отвести войско от границы, не быть в определенное время в определенном месте… или наоборот, быть. Попросить даровать лен. Похлопотать о должности для родственника. Посоветовать (только посоветовать!) захудалому королю какой-нибудь Норвегии или Венгрии жениться или не жениться на богатой принцессе или герцогине. Намекнуть некоему архиепископу, что твой личный враг – противник церкви и подлежит строжайшему наказанию, если не отлучению… Можно позволить себе очень многое.

Архив Лоншана – это власть. Но где этот архив, во время августовской суматохи исчезнувший из Лондона?

Элеонора Пуату быстро просмотрела письма от Годфри и принца Джона. Два наместника Английского королевства в своих депешах ничего нового ей не сообщили. То же самое, что и в рассказах господина Мишеля де Фармера и его оруженосца, с легкой руки королевы облагодетельствованного нынешним днем баронством в Шотландии. Значит, благородные господа не солгали и не приукрасили. За это стоит вознаградить их дополнительно. Королева-мать ценила верных людей.

Но сейчас два преданнейших человека – Данни, еще известный как Дугал Мак-Лауд, и глава личной стражи Элеоноры Аквитанской, выполнявший некоторые особо конфиденциальные поручения королевы-матери, мессир Ральф Джейль (по приказу аквитанки он оставался в Англии и следил за Лоншаном последние месяцы) докладывали абсолютно взаимоисключающие вещи. Дугал-Данни утверждал, будто часть архива у него и он собирается отправить ее «на восток», то есть Конраду Монферратскому, а другой заявлял: не доверяйте Данни, он продался византийцам.

Что прикажете делать?

Элеонора, разумеется, не оказалась бы заполучить драгоценный архив в свои руки, но если он уйдет к тирскому владетелю Конраду, ничего страшного не стрясется. Обидно, правда, ибо делиться властью не хочется никому и никогда, но в конце концов Монферрат и английская королева трудились ради одной цели и пока не видели поводов предавать друг друга.

Самое страшное произойдет в ином случае: если бумаги получит умнейший и склонный к невероятным авантюрам базилевс Византии Андроник Комнин, который, вдобавок, изрядно недолюбливает франков. Тогда весь замысел может пойти насмарку, и вовлеченным в дела Конрада Монферратского людям грозит масса неприятностей. В архиве среди прочего добра находились расписки самой Элеоноры и ее сыновей, Конрада и даже султана Саладина.

Кому же верить? Данни или Ральфу Джейлю? Ральф последние десять лет, которые Элеонора Пуату провела в заключении в замке Винчестер, оставался единственной ниточкой, связывавшей пожилую аквитанку со свободой, и делал все ради того, чтобы находящаяся в тюрьме королева из-за коричневых винчестерских стен могла хоть как-то влиять на политику Европы. Джейль заслуживает почти абсолютного доверия. Кроме одного «но»: Ральф Джейль ненавидит шотландцев и лично Дугала.

А Дугал? Элеоноре нравились такие люди, как Дугал Мак-Лауд из Глен-Финнана. Скотт решителен, отважен и большой любитель подраться, но никогда не сунется в заварушку прежде, чем подумает. Элеонора знала, что Дугала лет десять назад отлично выдрессировали в Риме – в Конгрегации по чрезвычайным церковным делам, превратив туповатого молодого каледонского дикаря в великолепного бойца и образованного человека. Спасибо монсеньору кардиналу Пьетро Орсини, который делал ставку не на изнеженных итальянских дворянчиков, а именно на таких варваров, будь они с гор Шотландии или из фьордов Норвегии. Варвар, в отличие от испорченного Центральной и Южной Европой человека, трудится не за деньги, титулы или славу, а ради своей совести и преданности человеку, однажды его спасшего.

Однако и тут существует свое «но». Дугал непредсказуем. Два года назад шотландец поссорился с курией папы Климента и новым кардиналом-префектом Конгрегации и теперь находится в изрядных контрах с Римом. Прежде на него охотились в Англии, Дугалу хотят отомстить последние недобитки сектантов-вальденсов, еретики-богомилы, а также все, кому он успел насолить во время службы в особом куриальном ведомстве. Конечно, Дугал находится под высоким покровительством Элеоноры Аквитанской и маркграфа Конрада, но если ему однажды придет в голову, что ходить под дланью византийского базилевса надежнее?.. Он бесследно затеряется среди темных улочек Константинополя, и поминай как звали.

Элеонору настораживало одно: письмо Дугала казалось честным. Он не такой человек, чтобы лукавить и интриговать. Возжелай он переметнуться к ромеям, королева получила бы депешу, где нахальный скотт объяснился напрямую – мол, покорнейше простите, государыня, предпочитаю другого хозяина. А вот Ральф Джейль…

Королева-мать знала, что девять лет тому Дугал Мак-Лауд стал одним из зачинщиков шотландского мятежа, изрядно поколебавшего королевскую власть Лондона в Лоуленде, горах Грампиан и на северном побережье Острова. Мятеж начался с того, что скотты подняли восстание в Дингуолльском шерифстве Шотландии, взяли форт, а шерифа с семейством, включавшим жену, пятерых детей и стаю прислуги, то ли сожгли прямо в доме, то ли покидали в озеро. Единственным выжившим ребенком шерифа Дингуолла и был Ральф Джейль. Пятнадцатилетний мальчишка благодаря (между прочим!) приятелям-шотландцам его же возраста распустил волосы, заплетя их в шотландские косички, надел плед одного из нейтральных к англичанам кланов, на время укрылся у друзей, а потом бежал к родственникам в Ноттингамшир.

Джейль ничего не забыл. Не забыл, как по всему Дингуоллу – тогда еще маленькому форту, а не городку – тянуло паленым человеческим мясом и как потом вытаскивали из пепелища труп его отца, превратившийся в черную головешку. Не забыл торжествующего воя скоттов, грохот обрушивающихся ворот и пепел горящих домов. И уж конечно, он навсегда сохранил в памяти имена тех, кто именно предводительствовал над мятежом: двоих братьев, Дугала и Коннахта Мак-Лаудов, и Керра Мак-Лейна.

Дугалу тогда было восемнадцать с лишним, Ральфу Джейлю едва исполнилось пятнадцать. Дугал отнюдь не терзался совестью, ибо считал себя правым и воевал за свои горы, а Ральф всегда хотел отомстить. Бунт вскоре подавили, зачинщиков схватили, суд короля Генриха II, проходивший в городе Ньюкасле, приговорил всех троих к смерти через повешение.

Кто бы знал, что любящая посмеяться судьба вновь сведет этих людей? Теперь попробуй догадайся – пытается Ральф свести счеты с убийцей своей семьи или… Или Мак-Лауд, всегда исполнявший приказы, но так, чтобы сберечь свою драгоценную голову, решил подстраховаться и счел, что император Андроник Комнин станет для него отличной защитой от Конгрегации и английских законов?

Дальнейшая история Дугала выглядела незамысловатой и одновременно крайне запутанной. Сбежав от виселицы (жизнью заплатили двое его сподвижников – родной брат Коннахт и Керр, происходивший родом из соседнего клана), он понял, что возвращаться домой, в Глен-Финнан, не имеет смысла, ибо первый же отряд англичан вздернет его на первом попавшемся суку. Мак-Лауд перебрался на материк – с погоней на хвосте, ничего не зная о жизни вне Острова, и, не найдя лучшего выхода, попросил убежища в одном из руанских монастырей. Человека, находящегося под защитой церкви, никто не имел права тронуть в течение месяца и еще десяти дней.

Что произошло за эти сорок дней – тайна. Элеонора подозревала, что отец-настоятель монастыря тайно переправил Дугала далее в глубь Франции, потом он оказался в Риме… Королева, дружившая с маркграфом Конрадом Монферратским и близко знавшаяся с молодым кардиналом Орсини, ее глазами и ушами в римской курии, узнала от них обрывки истории человека, редко называвшего свое настоящее имя и предпочитавшего отзываться на прозвище «Данни». Так на гэльском наречии именовали существ, отчасти похожих на домовых, но обитавших в горных лесах и не отличавшихся добротой характера.

Кардинал Пьетро Орсини не потрудился рассказать королеве, почему Дугала решили принять на службу в Конгрегацию по чрезвычайным делам, но всегда повторял: «Когда я увидел его в первый раз, то пришел в ужас. Будто ожили летописи времен императорского Рима и романы Юлия Цезаря о кельтах-галлах. А встретив этого же типа через год, не узнал».

Королева-мать, неплохо осведомленная о многих тайнах Рима, догадывалась, что именно тогда произошло. Десять лет назад Конгрегацией руководил умнейший и опытнейший кардинал, монсеньор Умберто Фиески, чьим ближайшим помощником стал отнюдь не священник, но мирянин – захолустный германский рыцарь, половину жизни проведший в боях и походах. Кардинал Умберто и его монахи приняли на себя заботу о душе дикаря-шотландца, а немец, Манфред фон Хомберг (сам когда-то бывший слегка облагороженным налетом цивилизованного воспитания дикарем, перебравшимся в Италию с верховий Везера, что в самом сердце Тевтобурского леса), наконец-то научил Дугала не бестолково размахать мечом, но, если так можно выразиться, понимать внутреннюю сущность любого оружия и находить с ним общий язык.

В итоге Конгрегация получила одного из лучших людей, выполнявших особо утонченные задания, мир обогатился еще одним человеком, который с варварской страстью овладевал всеми предложенными науками, говорил на пяти или шести языках и даже увлекся куртуазным стихосложением. И все равно оставался тем, кто есть – страшным дикарем из Каледонии. Дугалу очень нравилось им быть, только ему не часто разрешали.

Припомнив обстоятельства их знакомства (Мак-Лауд тогда изображал куртуазнейшего французского рыцаря), Элеонора от души расхохоталась, да так, что воробьи, сидевшие на гребне ее шатра, забеспокоились и взлетели. В стихах трубадуров подобных персонажей именуют «сильными и молчаливыми», и, надо сказать, у шотландца неплохо получалось соответствовать всем строгим канонам образа.

Это случилось в декабре 1188 года, когда Ричард освободил королеву-мать из тюрьмы и Элеонора приехала на встречу с Монферратом в город Пуату, что в Аквитании. Маркграф, специально ради престарелой аквитанки выбравшийся из Тира и одолевший половину Франции от гавани Марселя до столицы Аквитании, прибыл в сопровождении невозмутимого молодого человека лет двадцати шести или чуть постарше, разодетого в пух и прах. Иронично улыбавшегося незнакомца королеве представили под именем Даниэля де Маллегрима из графства Бургундского.

Собственно, Элеонора поначалу невольно уделяла куда больше внимания не Конраду, а его спутнику, вполне того заслуживавшему, и не без грусти размышляла, отчего в ее возрасте попытку совратить эдакого красавчика непременно сочтут несколько неприличной? Даниэль – высокий, хорошо сложенный, двигавшийся с какой-то звериной грацией, обладатель всегда безукоризненно расчесанной гривы каштановых с рыжеватым отливом волос и странноватых глаз, менявших в зависимости от настроения хозяина цвет от светло-карего до зеленого – вел себя по отношению к королеве с надлежащим пиететом, подчеркнуто не замечая многозначительных взглядов и вздохов ее фрейлин. Королева-мать не сомневалась, что за время пребывания в Пуату приятель Монферрата успел получить свое со всех дам и девиц, имевших неосторожность оказаться на его дороге, и только посмеивалась. Загадочный Данни, рекомендованный кардиналом Орсини, оказался совсем не таким, как она представляла. Куда необычнее любых фантазий…

В один из вечеров между Элеонорой Аквитанской и Конрадом состоялся приватный разговор, имевший далеко идущие последствия, после которого высокие договаривающиеся стороны расстались, вполне довольные заключенными сделками, и отправились кто куда: маркграф – обратно в Марсель, дабы оттуда вернуться к побережью Святой земли, королева – в Лондон. Присутствовавший на встрече мессир де Маллегрим задержался еще на несколько дней, а затем, по слухам, уехал в Южную Францию, намереваясь присоединиться там к собирающейся крестоносной армии.

Спустя месяц в столице Британии объявился некий шотландец, Дугал из клана Лаудов, быстро завоевавший расположение нового канцлера Уильяма де Лоншана и создавший отряд шотландской гвардии, подчиненный только господину королевскому управителю. Элеонора с самого начала не доверяла ставленнику своего сына Ричарда и нашла чрезвычайно полезным иметь в свите канцлера человека, который станет внимательно надзирать за самым выдающимся прохвостом столетия (если, правда, не считать таковым Рено де Шатильона), а заодно выполнять кое-какие поручения королевы, требующие сообразительности и предприимчивости.

Однако Элеонору слегка настораживало полное отсутствие привязанности Данни к какому-то конкретному месту или человеку. Он не имел ленного владения (хотя Конрад вроде бы обещал ему таковое в награду за верную службу), герб украшала перевязь ненаследного младшего сына… Впрочем, плохо разбиравшаяся в варварской символике Шотландии королева-мать не могла в точности сказать, есть ли у изгнанного из родных мест Дугала вообще какой-либо герб. Маркграф Монферратский с некоторым недоумением сообщил королеве, что близких друзей у Дугала нет, мимолетных подружек он забывает на следующий день и в целом его взгляд на мир напоминает философию волка-одиночки: я сам по себе, больше мне никто не нужен. Такой человек с течением времени может стать очень опасным – как для окружающих, так и для себя самого. Однако при первой встрече Дугал не произвел на Элеонору впечатления эгоистичного и обуянного гордыней себялюбца. Гордость – еще не гордыня, а гордости у Данни, как у любого обитателя земель Хайленда, имелось с избытком.

– Вот тебе задачка, матушка моя, – недовольно проворчала под нос королева-мать. – Или Дугал и Ральф заблуждаются одновременно, или кто-то вознамерился меня обмануть, или они решились на месть? Дугал собирается отмстить Ральфу? Не верю! По-моему, скотт даже немного раскаивается за дела грешной молодости. А вот Ральф… Или все-таки пытаются провести?

Элеонора поднялась со стульчика, оправила платье-сюркот и с неожиданной злостью врезала кулачком по тонким доскам походного стола.

– Меня еще никто не обманывал за все пятьдесят лет, которые я ношу корону, будь то корона Франции или Англии! – яростно, брызгая слюной, прошипела пожилая монархиня. – Поражения я терпела, но никому не удавалось меня обмануть! Если эти два молодых идиота решили со мной сыграть по своим правилам!.. Придется им показать, кто здесь владеет троном, а кто должен бегать по поручениям королевы! Думаю, они будут счастливы оказаться в одном подвале Тауэра и повисеть на одной дыбе!

– Ваше величество? – Одна из камеристок, услышав, как Элеонора подняла голос, заглянула в шатер. – Что-нибудь произошло?

– Нет! – рявкнула мать Ричарда. – Но если произойдет, клянусь святым Мартином, кое-кто об этом очень пожалеет!

Глава вторая

Шотландия – навсегда!

Нет ничего хуже, чем проснуться больным телесно и к тому же с похмелья.

Казаков с невероятным трудом разлепил глаза, и окружающий мир показался настолько мерзким, что захотелось провалиться обратно в теплый черный омут без сновидений и плавать в нем как можно дольше. Во рту и горле непереносимая сушь, слабость такая, что любое движение требует весьма значительных усилий, рука сильно болит… Что же такое стряслось? А, вспомнил. Хорошо, что удалось довольно дешево откупиться от искушения поучаствовать в войне двенадцатого века. Десяток сантиметров правее – и арбалетный болт пробил бы легкое или сердце. Повезло. В каком-то смысле.

Что же было потом? Правильно, они с Гунтером приехали в монастырь, перепугали Беренгарию, а дальше? Дальше был полулитровый бокал смеси красного вина со спиртом, принятый на голодный желудок и после изрядной потери крови. Как следствие – антероградная амнезия[5]. Никаких воспоминаний.

Он поднял гудящую, словно гонг в буддийском храме, голову и попробовал осмотреться. Ложе устроили на сундуках с тамплиерским золотом. Вместо простыней – окрашенный в пурпур шелк. Небось Беренгария пожертвовала. Внизу что-то мягкое, и чувствуется запах сухой травы – монастырский тюфяк, принесенный святыми сестрами. Сквозь высокое окно пробивается золотисто-голубой свет, значит, давно утро. На одном из стульев у стены кто-то сидит.

– Ваше высочество? – просипел Казаков. – Это вы?

– Нет, пресвятая Мария Магдалина, утешительница и целительница.

– Кажется, это вам однажды сказали – «иди и не греши»?

– Если вы проснулись и начинаете острить, значит, мессир фон Райхерт переоценил тяжесть вашей раны, сударь, – сухо ответила принцесса. – Пожалуйста, попробуйте не шевелиться лишний раз. После ночного приключения сестры Мария и Клара от хвалитн до утрени отмывали пол от крови. Вашей, между прочим. Не понимаю, как в человеке может умещаться такое количество этой жидкости? Кстати, о жидкостях! Давайте я помогу вам сесть.

– Сам, – буркнул пострадавший и, стараясь не тревожить левую руку, попытался прислониться спиной к прохладной каменной стене. – Подайте кувшин или я умру от жажды, а в моей безвременной гибели обвинят вас.

Беренгария отнюдь не шутила, когда говорила, будто многое повидала в своем горном королевстве. Отец, король Санчо, несколько раз брал принцессу на войну с маврами, она присутствовала на множестве турниров, а во время битвы наваррцев с кордовскими сарацинами при Сарагосе даже помогала монахам и рыцарям-госпитальерам обихаживать раненых. Между прочим, любая благородная девица и прекрасная дама обязана быть знакомой с целительским искусством, это непременная составляющая хорошего воспитания. Если поблизости нет образованных священников, уход за мужьями, братьями или отцами, пострадавшими в непрестанных сражениях, возлагается на любящих женщин. Гунтер, посмеиваясь, как-то говорил Казакову, что почти не сомневается в жульничестве со стороны рыцарей – они, мол, нарочно калечатся, чтобы внимание прекрасных дам не ослабевало…

Разумеется, принцесса с помощью сестер бенедиктинской обители загодя приготовила множество напитков, по совету келаря изрядно сдобренных лимонным соком.

– А можно… – Казаков выхлебал первый кувшин и подозрительно оглядел остальные, – можно попросить вина? Кислого? Голова жутко болит… Гунтер меня вчера опоил своим… spirtyagoy.

– Чем? – переспросила Беренгария. – А, кажется, поняла! Этим жутким пойлом, которое вы привезли с собой? Но зато вам не было больно, сударь. Вот вино. Вам оно тоже будет полезно.

– Не было больно, – бурчал оруженосец, маленькими глотками цедя перебродивший виноградный сок. – Вы хоть видели, что он делал? Я Гунтера имею в виду.

– Видела. Сначала мессир фон Райхерт… – принцесса неопределенно пошевелила пальцами. – Вначале он почистил вам… царапину, потом взял у меня иголку и начал зашивать. Я знаю, сарацины давным-давно научились шить раны, это искусство переняли некоторые европейцы, но увы, весьма немногие – например, рыцари Святого Иоанна, побывавшие в Палестине. Я сама не умею.

– Потом что-нибудь делал? – последовал настороженный вопрос.

– Вот, – Беренгария осторожно подняла двумя пальцами со стола использованный шприц-тюбик. – Сказал, будто это арабское снадобье. Чудно… Пузырек из очень странного материала.

«Еще бы ты видела пластик, – подумал Казаков. – На всякий пожарный все использованные инструменты из моей аптечки придется уничтожать, чтобы не вызывать лишних вопросов. Пусть Гунтер и говорил, что инквизицию еще не придумали, но все равно – таких следов оставлять нельзя. Воображаю: лет через восемьсот археологи начнут копать Мессину и найдут в культурном слое двенадцатого-тринадцатого веков использованные шприцы… Сенсационная реклама для колумбийских наркокартелей! Смешно…»

Исполнив долг милосердия, принцесса снова опустилась в черное деревянное кресло и вернулась к прерванному неожиданным пробуждением господина оруженосца занятию. Беренгария успела подружиться с сестрой келарем, преподобной Марией Медиоланской, являвшей полную противоположность фурии аббатисе – сестра Мария являлась просто образцом добродетельной монахини: тихая, добрая, деловитая и не чуждается небольших радостей жизни. Именно она вчера проводила Беренгарию в библиотеку монастыря, чтобы наваррка могла посмотреть интересующие ее книги.

Здешние библиотеки весьма отличались от книжных собраний, знакомых Гунтеру и Казакову по прошлой жизни. Очень небольшие – книги ведь не печатаются, а переписываются, дорог пергамент, хорошие краски и чернила, бумагу из хлопка делают только на Востоке или в Кордовском халифате, переписчику для того, чтобы скопировать одно лишь Святое Писание в полном объеме, требуется год, а то и полтора… Следовательно, семь с половиной тысяч томов, находившихся в знаменитой обители Клюни, вотчине Бернара Клервосского, являли собой одну из самых крупных библиотек христианского мира. Может быть, собрание книг Константинополя из хранилища собора Святой Софии и превосходит числом Клюнийскую коллекцию, но ненамного. Еще следует вспомнить, что большинство авторов пишут на латыни (каковой язык, в общем-то, знают все образованные люди), но книги греческие, арабские или написанные на еврейском, приходится переводить, что весьма задерживает их распространение по другим монастырям.

За двести лет существования женской обители Святой Цецилии библиотека подобралась очень даже неплохая: восемьсот с лишним томов. Блаженный Августин, Ансельм Кентерберийский, Ареопагит, обязательный святой Бернар, многочисленные жития, Евангелия и схоластические сочинения, римские и эллинские авторы – от ясного солнышка науки и просвещения Аристотеля Стагирита до язвительного Сократа, въедливого Геродота и обстоятельного Тита Флавия.

Беренгария осмотрела тома, пробежалась равнодушным взглядом по собраниям папских булл, разрозненным книгам на непонятном арабском языке, толстым подшивкам летописей, сделала невинное лицо и сказала сестре Марии, что хотелось бы найти что-нибудь попроще. Светское, так сказать. Мирское и суетное. Да простятся такие помыслы…

Мария Медиоланская подняла брови, но ничем более удивления не выявила, объяснив, что преподобнейшая аббатиса Ромуальдина Кальтаниссеттская запретила содержать в библиотеке греховные сочинения, предосудительные для монахинь и ведущие лишь к духовной погибели, телесным искушениям и отвлечению от благочестивого созерцания величия Господнего. Беренгария намекнула, что запреты для того и существуют, чтобы их нарушать, а ничего дурного или грешного в «Песне о Роланде», к примеру, нет вовсе. Не стоит также забывать, что сама Беренгария не принимала схимнического обета, а является мирянкой. Сестра Мария сдалась.

В самом дальнему углу библиотеки громоздился коричневый, засиженный мухами шкап. Келарь подошла к сему монументу, сняла с верхней полки несколько книг, а Беренгария с любопытством выяснила для себя, что у шкапа отодвигается задняя панель, скрывающая за собой нишу в стене, а там лежат рукописи, завернутые в тряпки. Сестра Мария, не глядя, выдала принцессе находившийся сверху фолиант и предупредила, что коли Беренгария попадется с этим сочинением на глаза Ромуальдине, то пусть говорит, что привезла книгу с собой из Наварры, а лучше вообще сошлется на Элеонору Пуату и клянется, что том принадлежит королеве-матери.

Именно сей редкостной рукописью сейчас и зачитывалась Беренгария на глазах мессира оруженосца. Рядом с ней удобно устроилась рыжая кошка – драгоценный подарок невесте от Ричарда Львиное Сердце – которую принцесса, поразмыслив, назвала Гуэридой, то есть, в переводе с наваррского диалекта, Прелестью.

– Ваше высочество, – Казаков, после нескольких литров кислого подогретого питья постепенно начал оживать и, как обычно, повел себя непринужденно, – почитайте вслух, мне тоже интересно.

– Разве вы знаете латынь? – Беренгария искоса взглянула на подопечного. – По-моему, вы утверждали, будто благородное наречие Рима вам неизвестно.

– А переводить вы не можете?

– Если, – страшным шепотом сказала принцесса, – ее преподобие хоть краем уха услышит мой перевод, а войдя сюда, обнаружит, что я читаю эту вещь мужчине, на котором нет даже рубашки, непременно случатся две крайне неприятные вещи. Или аббатиса скончается от излияния зеленой желчи, или нас отсюда выгонят…

– Очень интересно, – хмыкнул Казаков. – Что за сочинение? Опять история о Ланселоте и Гвиневере?

– Публий Овидий Назон, – невозмутимо призналась Беренгария. – Трактат под названием «Ars amati». Никогда не встречали списков или переводов?

Казаков поперхнулся. Читать не читал, но слышал много. И кино смотрел, еще тогда… Однако каковы вкусы у принцессы! Посмотреть со стороны, так Беренгария – образчик благороднейшей и благовоспитанной девицы, истинной католички и (страшно подумать!) дочери самого настоящего короля. Что там говорит народная мудрость насчет тихих омутов?

«Ars amati» Овидия или «Искусство любви» для распущенного двадцатого века являлась книжкой вполне допустимой и, по сравнению с некоторым более современными трактатами, в чем-то даже безобидной. Еще в Петербурге Казаков видел, как небольшой томик строгого оформления преспокойно продавался в медицинском отделе Дома книги. Фильм с одноименным названием поставили итальянцы, и смотрелся он более как неплохое историческое кино, нежели четкое воспроизведение рекомендаций автора.

Но в строгом двенадцатом веке!.. Криминал, срам и разврат! Это даже Казаков понял. Если называть вещи своими именами, «Искусство любви» являлось эдакой «Кама-сутрой» для эпохи Раннего Средневековья с популярно изложенными советами для начинающих.

– Вы знаете, ваше высочество, что даже в растленном Риме эпохи Цезарей, – целомудренно-ханжеским голосом сообщил Казаков Беренгарии, – сей трактат считался крайне… двусмысленным? Публия Овидия за эту дивную книжку со скандалом выгнали из города и сослали к черту на рога, аж на побережье Черного моря.

– Разве? – удивилась принцесса. – Я всегда пребывала в уверенности, что римляне были куда терпимее к взаимоотношениям подобного рода между мужчиной и женщиной. Вы будете смеяться, но эту книгу я раздобыла у монахинь.

– М-да… – Сергей закашлялся. – Библия учит нас любить ближнего своего, а Овидий растолковывает, как именно это делать…

Беренгария сделала оскорбленное лицо, но не выдержала и засмеялась. На ее памяти это был первый куртуазный афоризм, порожденный явившимся из варварских земель оруженосцем сэра Мишеля. Значит, он еще не безнадежен.

– Ой, – принцесса вдруг отложила книгу и вскочила, отчего кошка свалилась на пол и недовольно мявкнула. – Я вспомнила, что мессир фон Райхерт обещал придти после рассвета и привести с собой шевалье де Фармера! Уже давно отзвонили час первый, а их до сих пор нет! Неужели что-то случилось?

– Мы попросили господина де Алькамо послать к вам кого-нибудь из своего отряда, если с нами что-то произойдет, – тоже обеспокоившись, сказал Казаков. – Если никто не приходил, значит, с Мишелем и Гунтером все в порядке. Вы не слышали никаких новостей утром на мессе?

– Ночной штурм отражен, – ответила Беренгария. – Прошел слух, будто сицилийцы делали вылазку большим отрядом и изрядно побили англичан. Больше ничего.

– Ясно, – кивнул Казаков и подумал: «Если к вечеру немного очухаюсь, а эти два раздолбая не объявятся, поеду к Северной башне, оглядеться. Мало ли… Одно хорошо – Гунтер забрал пистолет и при опасности сможет хоть как-то защититься. Но он, тевтонская морда, человек пунктуальный, и если обещал придти с утра, то обязательно пришел бы. Значит, вылазка? Уж не отправился ли мой рыцарь вместе с сицилийцами?..»

– Вы авантюрист, шевалье, – без обиняков заявила Элеонора Пуату. – В другое время у меня имелся бы повод обвинить вас в измене своему королю, но сейчас времена особенные. Будем считать, что сие не измена, но действия во благо государства. Ричарду придется гораздо хуже, если этот упрямец не остановится, а святейший папа выполнит свою угрозу. Отличное начало крестового похода, вы не находите? Предводитель крестоносной армии отлучен от церкви за ссору с собственным союзником!

– Значит, ваше величество одобряет наш план? – осторожно спросил сэр Мишель. – Я не думаю…

– Наше величество одобряет, – нетерпеливо отмахнулась Элеонора. – Пусть лучше будет так, нежели мне опять придется терпеть такой позор! Я отлично помню, как папа Александр III наложил интердикт на Нормандию после убийства Томаса Бекета и сколько унижений пришлось испытать старому Генриху ради того, чтобы вымолить прощение у Святого Престола! Более ничего подобного я переживать не намерена.

– Тогда мы можем просить о встрече с королем?

– Просить! Увы, не у меня, – Элеонора крайне недовольно поморщилась. – Я отговаривала Ричарда целые сутки, и в результате… Мы расстались взаимно огорченными.

«Весьма смягченная формулировка, – подумал Гунтер, слушая королеву-мать. – Успев раззнакомиться с аквитанкой поближе, я начинаю понимать, что слово „огорченными“ подразумевает под собой скандал в истинно романском духе: с криками, взаимными обвинениями, может быть, даже с битьем посуды. Впрочем, посуда здесь серебряная, не разобьется…»

– Выйдите, господа, я переоденусь. – Элеонора тяжело поднялась со складного кресла. – Я придумала, как обставить дело. С вас беру только одно обещание – слушать меня и ни в чем не противоречить.

Почти рассвело. Теперь можно было рассмотреть стан английского короля – почти десяток громадных и роскошных шатров, наспех сколоченные коновязи и, как следствие, неприбранный с утра лошадиный помет, чуть в стороне скопище знамен: белый штандарт с багровым крестом святого Георгия, синий флаг Шотландии, леопарды Вильгельма Завоевателя и дрок династии Анжу. Красиво. Впечатление портит только пристроившаяся рядом чья-то породистая собака, задравшая ногу как раз на резное древко знамени короля. Закончив свои дела, непочтительная псина весело гавкнула и скрылась в палатке герцога Йорка.

Суматоха в лагере давным-давно закончилась. Сицилийцы благополучно исполнили задуманное, попортив нервы войску Ричарда, и исчезли как призраки. Гунтер и сэр Мишель, дожидавшиеся, пока камеристки оденут королеву, слышали, как оруженосцы предводителей английской армии спорят, кто именно совершил нападение, причем версии выдвигались донельзя знакомые, но романтически приукрашенные: да, высадился Саладин, но арабов сбросили в море, а самого султана зарубил Ричард Львиное Сердце, первым отважно бросившийся в ночное сражение.

Сию легенду, однако, развеял сам Ричард. Ихнее королевское величество внезапно выбралось из шатра в самом что ни на есть заспанном виде, за королем же следовал взъерошенный фаворит – Бертран де Борн, босиком, в панталонах и короткой ночной рубашке. Господа оруженосцы от неожиданности застыли, забыв поклониться монарху, а Ричард, громко зевнув, вопросил:

– Надеюсь, ночь прошла спокойно? Или Йорк все-таки взял Мессину?

Кто-то из молодых пажей не выдержал и нервно захихикал, но быстренько смолк. Смеяться над королем, знаете ли, чревато.

– Доброе утро, сын мой, – на сцену явилась Элеонора Пуату, полностью одетая в любимое розовое сюрко, шапочку с вуалью и подбитый куньим мехом плащ. Жестом отослав придворных дам, королева-мать целеустремленно направилась к Ричарду. – Ваше величество, покоен ли был ваш сон?

Судя по наилюбезнейшему тону матери, Львиное Сердце понял – ночью что-то стряслось. Подавив новый зевок, король куртуазно поклонился Элеоноре и озадаченно воззрился на окружающую местность. Ничего особо страшного не замечалось, а потому Ричард ответил как можно хладнокровнее:

– Почивал весьма благополучно, матушка. А вы? Не привиделся ли гиппотавр?

– Нет, – пресекла ерничество возлюбленного чада Элеонора Аквитанская. – Не привиделся. Мне снилось другое: нападение на ваш лагерь. Танкред показывает зубки, сир, а у вас всего три дня для того, чтобы договориться с королем Сицилии.

– Нападение? – Ричард кулаком протирал глаза, а мессир де Борн предпочел ретироваться обратно в палатку, ибо Элеонора ожгла его взглядом, более приличествовавшему голодному василиску. – Почему меня не разбудили?

– Наверное, – источавшим патоку голоском проворковала королева, – боялись нарушить ваше уединение с мессиром Бертраном де Борном. У вас, видимо, был многоученый диспут о поэзии?

– Надоело! Прекратите, прошу вас! – не то обиженно, не то яростно выкрикнул Ричард. – Сударыня мать моя, мне следует натащить полный шатер шлюх, чтобы вы перестали меня попрекать? Кто-нибудь мне скажет наконец, что произошло? Где Йорк и граф Анжуйский?

– Возле стен города, – несмело заикнулся один из пажей. – Готовят новую атаку. А ночью…

– Что произошло ночью, вам объяснят эти дворяне. – Элеонора взглядом приказала юному оруженосцу умолкнуть и повела ладонью, подзывая Мишеля с Гунтером. – Только благодаря им вы, мессир сын мой, могли благополучно созерцать сны.

Церемония представления оказалась короткой и деловой. Непременное преклонение колена, рыцарь с германцем быстро назвали имена и замолчали, предоставляя право говорить хитрющей королеве-матери. Интересно, что такого она придумала?

Еще не до конца проснувшийся Ричард озадаченно рассматривал сэра Мишеля. Он определенно где-то встречал этого шевалье, но никак не мог вспомнить, где именно – быстрому соображению мешали невыветрившиеся с вечера винные пары. Молодой Фармер, наоборот, все отлично помнил, однако подсказывать Ричарду отнюдь не собирался, благо обстоятельства их встречи говорили отнюдь не в пользу Мишеля. Именно сын барона де Фармер поздним осенним вечером 1188 года заставил Львиное Сердце, тогда еще принца, отступить – Ричард в одиночку погнался за маленьким отрядом, сопровождавшим больного короля Генриха II, но достичь своей цели не сумел. Некий совсем молодой норманн из свиты Старого Гарри загородил принцу дорогу, а когда тот отказался от поединка, ранил коня.

– Мы с вами знакомы, шевалье? – хмурясь, вопросил король, чья память никак не желала возрождаться из похмельного праха.

– Да, ваше величество, некоторым образом. Я воевал с вами в Нормандии и участвовал в сражении при Верн-д’Анжу, когда была обращена в бегство армия Генриха.

Сэр Мишель говорил истинную правду – по неразумной молодости (если быть справедливым, этот этап жизни он до сих пор не миновал) Фармер еще оруженосцем вступил в войско принцев, много месяцев сражался против прежнего короля, но, получив рану копьем в левый бок, отправился домой, прибившись по дороге к эскорту Старого Гарри. Правда – она правда и есть, единственно, чуточку неполная.

– А-а, – довольно протянул Ричард. – Очень рад, что вы, сударь, тогда стояли за справедливость.

«Видел я твою справедливость, – сохраняя бесстрастное лицо, подумал Фармер. – Особенно когда ты и Филипп-Август вынуждали несчастного старика подписать договор о передаче земель короны в пользу Франции».

Заговорила Элеонора, не выпускавшая инициативу из своих рук. Королева поведала, расписывая пейзаж яркими красками, о ночном нападении сицилийцев, панике в лагере, вероломстве Танкреда и добавила от себя несколько дополнительных штрихов – оказывается, какой-то сумасшедший сицилиец прорвался аж до королевских палаток и едва не убил вышедшую подышать ночным воздухом Элеонору. Если бы не эти два доблестных шевалье, вы, сударь, остались бы сиротой!

Судя по выражению лица Ричарда, он бы ничуть не возражал против такого оборота дел, но когда королева-мать в самых превосходных формулах отозвалась о благородстве, самопожертвовании и преданности двух нормандцев, случайно оказавшихся возле ее шатра, король начал нетерпеливо переминаться с ноги на ногу. Во-первых, ему надоело слушать высокий слог Элеоноры, во-вторых, после долгой ночи и вчерашнего вина хотелось прогуляться по своим делам. На несообразности в рассказе королевы Ричард внимания не обратил – это как, интересно, двое никому не известных господ «случайно оказались» за цепью гвардейской охраны, а уж тем более каким образом сюда прорвался сицилиец? Пажи и оруженосцы, окружившие Ричарда, догадывались, что королева-мать, мягко говоря, слегка приукрашивает подробности ночного нападения, но молчали – возражать даме, тем более матушке венценосца? Ищи дурака!

– Я вам благодарен, господа, – вздохнул Ричард и громко позвал: – Бертран!

– Что угодно моему королю? – де Борн осторожно высунулся из-за полога.

– Принеси мой кинжал… И меч тоже.

Менестрель обернулся меньше, чем за полминуты, вытащив на свет божий королевское оружие.

– Вот, – почему-то чуть смущенно сказал Ричард, протягивая сэру Мишелю длинный кинжал в слегка потемневших серебряных ножнах и с гладкими цветными камнями на эфесе. Очень хорошая итальянская работа, знаток мигом определил бы по узорам, что клинок сделан в Венеции. – Шевалье де Фармер, примите и носите с честью.

Сэр Мишель бухнулся на колено, принимая подарок, вытянул лезвие из ножен до половины, приложился к нему губами и провозгласил:

– Я предан вашему величеству до окончания моего земного пути.

Гунтеру очень захотелось дать своему рыцарю роскошного пинка, ибо поза соответствовала, но германец понял, что в таком случае его зарежут на месте. Наградным оружием. Дабы в соответствии с древними норманнскими традициями обновить подарочек.

«Облагодетельствовали, – саркастично подумал Гунтер, наблюдая развернувшуюся сцену, вполне достойную пера какого-нибудь талантливого трубадура наподобие Бертрана де Борна. – Не удивлюсь, если амант Ричарда, желая подлизаться к Элеоноре, которая, судя по всему, его терпеть не может, уже к вечеру настрочит балладу о том, как сэр Мишель де Фармер спас великую королеву от вражеского меча. Черт побери, все плюшки достаются рыцарю, а бедному оруженосцу даже спасибо не скажут! Несправедливо!»

Что бы там Гунтер ни думал, справедливость восторжествовала, да с такой силой, что германец потом целый день не мог очухаться.

Ричард, одарив сэра Мишеля, повернулся к его верному слуге.

– Мессир Гунтер фон Райхерт… – задумчиво сказал король, заодно кивая подошедшему шотландскому принцу.

Эдвард заинтересовался и решил посмотреть, что происходит возле королевского шатра. Разумеется, за шотландцем притащилась компания подданных, похожих друг на друга, как детишки из бедного приюта – нечесаные патлы, цветные клетчатые пледы и одинаково разбойничьи физиономии. Скотты поглядывали на Ричарда не то чтобы враждебно, а так, будто у них на языке вертелась какая-то еще не обретшая словесную форму гадость.

– Я могу лишь подтвердить слова моего сюзерена о всецелой преданности королю, – выродил Гунтер, когда пауза затянулась.

– Вы имеете лен в Священной Римской империи? – поинтересовался Ричард.

– Увы, но я младший сын в семье и не получил наследственных земель, – пришлось врать в глаза, а что еще делать? Не объяснять же Львиному Сердцу, что родовое поместье находится в семистах пятидесяти годах в будущем?

– И вы – оруженосец? – благосклонно уточнил король.

– Да, сир.

– Матушка, – Ричард повернулся к Элеоноре, а Гунтер заметил, что королева-мать поджала губы, чтобы не рассмеяться. Разыгрываемый куртуазный спектакль ее очень забавлял – надо полагать, Элеонора потешалась над сыночком, старательно изображавшим из себя щедрого короля и оценившим жизнь матери в единственный кинжал, пусть и дорогой. – Матушка, мессир фон Райхерт тоже помог вам в трудный час?

– Разумеется! – не сдерживая чувств, немедленно заахала Элеонора. – Доблесть этого дворянина должна быть вознаграждена королем, тем более, сын мой, вы сами видите, – подданный императора Фридриха храбро сражается за английскую корону!

Ричард снова вздохнул и, забрав у Бертрана де Борна свой меч, приказал Гунтеру:

– Преклоните колена, мессир.

«Чего? – германец начал догадываться, что именно сейчас произойдет. – Ну, знаете ли… С Элеонорой Пуату потом не расплатиться будет!»

– Претерпите сей удар и нb одного более, – скучающим голосом произнес король Англии и слегка шлепнул Гунтера по правому плечу лезвием обнаженного клинка, а затем подал специально прихваченные понятливым де Борном золотистые шпоры рыцаря. – Со шпорами я вам жалую… земли. В королевстве Шотландском.

Принц Эдвард открыл рот, а его клетчатая свита загудела, будто просыпающийся улей. Теоретически сейчас Шотландия была независимой, хотя Эдвард и признавал сюзеренитет английского короля.

– Ваше высочество, – Ричард повернулся к принцу. – Прошу вас найти для верного паладина королевы свободный лен и даровать благородному шевалье герб.

– Кхм-м-м… – выдавил шотландец, но один из громил, составлявших свиту, что-то шепнул на ухо Эдварду, и принц улыбнулся.

– Извольте, сир. Шотландия – королевство бедное, но мы не можем отказать вашему величеству в таком благородном деле. Не столь давно скончался барон Мелвих, не оставив наследника, и его земли перешли во владение короны. Посвященному вами дворянину жалуется баронство Мелвих. Королевскую грамоту на лен и герб шевалье может получить у меня сегодня же днем.

Гунтер искоса посмотрел на шотландцев, и что-то в их лицах ему не понравилось. Нахальные дикари поглядывали на новоиспеченного барона со странным выражением – наполовину сочувственное, наполовину глумливое. Ладно, с этим можно будет потом разобраться.

Хуже другое – германец понятия не имел, что говорить в ответ. Все торжественные фразы, когда-либо вычитанные у писателей-романтиков XIX века, выветрились из головы, ибо такого посвящения Гунтер не ожидал. Кажется, принято принести вассальную присягу-оммаж, протянуть руки сюзерену, коснувшись его ладоней?.. Только кто конкретно сюзерен? Ричард или шотландец?

– Милость вашего величества не знает границ, – невнятно буркнул германец, краснея под развеселыми взглядами скоттов.

Но Ричард уже не слушал. Сочтя свой долг перед спасенной от лютой погибели матушкой полностью выполненным, король коротко бросил пажам: «Одеваться!» и, что-то насвистывая под нос, отправился в палатку.

До вечера оставалась масса времени. К сожалению, тотчас поговорить с Ричардом и соблазнить его безумным планом захвата Мессины не получилось. Король облачился в кольчужный доспех, забрал с собой все необходимые принадлежности – меч, коня, двух оруженосцев и Бертрана де Борна – и ускакал к Северной башне сицилийской столицы. Надо полагать, командовать, руководить и совершать подвиги.

– Ничего страшного, – преспокойно утешала Элеонора обоих рыцарей. – Ричард вернется к трапезе. Тогда вы сумеете его убедить. Доказать, если угодно, свою преданность. Разыскали подземный ход и придумали, как быстро и бескровно взять город. Ричард, вне всякого сомнения, вас выслушает, мессиры – характер у него отнюдь не мой и даже не отцовский. Иногда своими затеями он напоминает мне короля Англии Стефана де Блуа, правившего прежде моего второго мужа. Такой же безумец, как и Ричард. Не слышали, как Стефан взял замок Фарнхэм? Вдвоем с оруженосцем поднялся по веревке на стену и сумел разрубить канаты, удерживавшие подъемный мост!

– А что нам теперь делать? – хмуро поинтересовался сэр Мишель. Рыцарь пребывал в недовольстве – его благородной натуре претило получить подарок ни за что и участвовать в обмане. К тому же Ричард подарил Фармеру какой-то вшивый кинжал, а оруженосцу (черт, теперь бывшему оруженосцу!..) даровал аж целое баронство!

– Не огорчайтесь, шевалье, – королева-мать, женщина мудрая и многоопытная, будто читала мысли Мишеля по его лицу. – Я вижу, вы озадачены. Полагаете, что не следовало обманывать Ричарда и награда получена незаслуженно? Оставьте, право слово… Все сделано правильно. Почему? Вы мне сами рассказали, как ночью обороняли башню, как ранили мессира Сержа… Думаю, что мой сын, доставивший вам столько неприятностей, просто был обязан каким-то образом искупить свои несправедливости, творимые по неразумию. Вашего второго оруженосца я вознагражу сама, когда бесчинства Ричарда подойдут к концу и мой неразумный сын будет справедливо наказан за недостойные королевского титула дела… Боже, он никогда не станет королем! Настоящим королем, а не просто воителем. Я вас убедила? Отвечайте прямо.

– И все равно мне кажется, что мы получили столь высокие милости несправедливо, – упрямо заявил сэр Мишель. – Но если на то была воля Господня и ваша, государыня, мы не вправе противоречить.

– Благодарю за откровенность, сударь, – улыбнулась королева-мать и повернулась к молчавшему Гунтеру: – А вы, господин барон… э… как?

– Барон Мелвих, – припомнил германец непривычное для слуха кельтское название.

– Вот-вот, мессир Гунтер фон Райхерт, барон Мелвих! Немедленно пойдите к принцу Эдварду и заберите жалованную грамоту. Не смущайтесь и не стесняйтесь, шотландцы вас не съедят. Они такие же люди, как и мы все, только весьма сумасбродные. Я вам не рассказывала, как у меня был любовник из Шотландии лет тридцать назад? Тогда Старый Гарри ко мне охладел и завел роман с Розамундой Клиффорд, матерью вашего доверителя, архиепископа Годфри Клиффорда. Я сочла себя вправе тоже изменить супругу и выбрала сотника шотландской стражи Тауэра. Очаровательный был тип, но в любой момент мог выкинуть такое… Понимаю, королеве неприлично признаваться в подобных выходках, но мы, в конце концов, взрослые люди! Мои авантюры совершались настолько давно, что теперь простительно вспоминать о делах давно ускользнувшей молодости… В конце концов, я дама и могу позволить себе маленькие капризы!

Королева мечтательно устремила глаза к матерчатому потолку шатра, предаваясь воспоминаниям, но оборвала себя на полуслове:

– Мессиры, если вы не будете меня останавливать, я могу говорить о прошлом до заката. Отправляйтесь в лагерь скоттов, но обязательно возвращайтесь ближе к вечеру. Кстати, дам один совет – не пейте с шотландцами. Иначе задуманное вами предприятие непременно сорвется.

Элеонора проводила Гунтера с Мишелем до выхода из палатки, указала, где можно найти шотландцев, решившихся отправиться вместе с королем Англии в крестовый поход, а сама кликнула камеристок и отправилась к импровизированной перевозной церквушке, представлявшей из себя снятый с колес фургон.

– Я даже не вступил в права наследства над Фармером, – ворчал сэр Мишель по дороге к кучке шатров, над которыми красовались голубовато-синие флаги с косым белым крестом святого Андрея и непонятные многоцветные вымпела, украшенные варварскими гербами скоттов. – А тут извольте: оруженосец без году неделя просквозил аж в бароны! И посвящение от самого короля! Вы, шевалье, удачливы.

– Будешь обращаться ко мне на «вы» – получишь по шее, – фыркнул, ответил Гунтер. – Я тебе больше не оруженосец, могу своих заводить. К тому же у меня есть титул, а у тебя пока нет!

– Иисусе! – сокрушенно вздохнул норманн. – Как теперь мне прикажете быть? С Сержем я один не справлюсь, он же варвар! То есть я хотел сказать, совсем не наш. Если у тебя еще присутствуют понятия о том, что такое настоящий дворянин, то этот… этот…

– Привыкнет, – индифферентно развел руками Гунтер. – Прошлой ночью Серж проявил себя весьма неплохо.

– Ага, – слегка презрительно сказал сэр Мишель. – И был ранен в первом же бою. Хотя… Троих или четверых англичан он уложил. Никогда не видел, чтобы человек дрался таким странным образом – вертится, будто угорь на сковородке, ногами пинает… Я заметил, как он заехал какому-то сержанту Ричарда подошвой в подбородок…

– Гляди, кажется пришли…

Гунтер ужасно смущался. Ему казалось неудобным появляться у принца только затем, чтобы забрать бумагу, на которую он имел весьма сомнительные права. Однако Эдвард Шотландский принял германца и сопровождавшего его шевалье де Фармера вполне доброжелательно.

– А, вот и вы! – радостно воскликнул принц, едва визитеров допустили под его светлые очи. – Все готово уже давно.

– Э-э… – замялся Гунтер. – Я могу спросить у вашего высочества, где именно находится пожалованный мне лен?

– Идите сюда, – махнул рукой Эдвард. – Сейчас покажу. У меня хранится карта, составленная монахами святого Патрика из Эдинбурга. Во-от…

Принц, между прочим, на принца отнюдь не похожий, ибо Эдварду было глубоко за тридцать и его весьма старила темно-рыжая густейшая борода, вытащил из медного тубуса свернутый пергамент и, запросто опустившись на колени, расстелил его на полу, укрытом ковром.

План действительно был неплохой, по крайней мере, Гунтер сразу узнал очертания севера Британских островов, пусть немного искаженные в сравнении с точными картами двадцатого века. Пожалуйста, можно сразу опознать остров Мэн, Гебридские и Оркнейские архипелаги, горы Грампиан, большой залив Мори-Ферт, скопления городов, нарисованные синей краской озера и темные ниточки дорог.

– Мелвих… – Эдвард ткнул пальцем в северное побережье Британии, – расположен здесь. Баронство небольшое, отдаленное, но спокойное. Раньше там жили лохлэннехи, то есть викинги из Скандинавии, потом земля перешла обратно к Шотландии.

Гунтер только охнул. Теперь понятно, почему патлатые варвары смеялись. С равным успехом можно получить баронство в Японии или герцогство на юге Африки. По подсчетам германца, неплохо знакомого с сеткой координат, его новообретенное владение располагалось примерно на пятьдесят восьмом – пятьдесят девятом градусах северной широты, на бесплодном берегу холодной Атлантики, и не дальше, чем в пятидесяти километрах от самой северной точки Британских островов. Дыра и глухомань. Медвежий угол. Вдобавок, чтобы туда попасть, либо следовало долго плыть вдоль английского и шотландского побережий, а если двигаться сушей, то, высадившись в Дувре, пришлось бы миновать Лондон, Ноттингам, герцогство Йорк, добраться до Глазго, а там идти через Кинлох-Раннох, Грампианский хребет, Дингуолл и еще дальше на север.

– Вы не огорчайтесь, господин барон, – принц Эдвард дружески потрепал Гунтера по плечу. – Понимаете ли, в моей стране есть некоторые традиции, не принятые на континенте. Если бы я по просьбе Ричарда дал вам лен в горной Шотландии или в Лоуленде, из этого ничего бы не вышло. Вы просто не смогли бы вступить в права. У нас не любят пришельцев, как не любили саксов, еще больше – норманнов… Вы не беспокойтесь, дохода Мелвих не принесет, но жить там можно. Баронством управляет королевский наместник, когда я буду отсылать депеши в Эдинбург, моему отцу, я его немедленно осведомлю, что лен передан в ваше владение.

– Там хоть что-нибудь есть? – не скрывая глупой улыбки, вопросил Гунтер. Он прекрасно понял, что шотландцы над ним невинно подшутили. – Я имею в виду, кроме камней и вереска?

– Не знаю, не бывал, – добродушно хохотнул принц. – Ну, наверное, пара деревень. Господский дом… Может быть. Рыбу ловят, овец пасут. Повторяю, шевалье, не огорчайтесь. Теперь вы шотландский лендлорд. Держите грамоту.

В ладонь Гунтера перекочевал внушительный свиток с синей печатью принца.

– Герб очень простой, – продолжал говорить Эдвард. – Остался со времен нашествия викингов. Распахнувший крылья серебряный ворон в лазурном поле. Вот, посмотрите.

Принц выудил из сундучка толстую книгу-гербовник, полистал обветшавшие пергаментные страницы и кивнул на изображение летящей в левую сторону непонятной птицы, которую можно было принять как за выцветшего ворона, так и за синицу-альбиноса.

«Весьма многозначительно… – подумал про себя германец. – Тут и уверуешь в длань судьбы. Белая ворона в качестве герба. Alles. И баронство в Шотландии. Если вдруг опять заявится Мессир, похвастаюсь. Заработал…»

– Моя благодарность… – Гунтер снова завел приевшуюся песенку вассала, но Эдвард только тряхнул бородой и сморщил нос:

– Барон Мелвих, бросьте церемонии. Мы, шотландцы, люди простые, запомните это на всю жизнь. Сэр, сегодня вы стали рыцарем и владельцем отличнейшего лена в прекрасной стране! По-моему, это нужно отметить. У нас в Шотландии по такому поводу всегда устраивают праздник. Идемте, я познакомлю вас и господина де Фармера со своими людьми. Они не очень хорошо говорят на норманно-французском, но, думаю, мы поймем друг друга.

Бесспорно, шотландцы являлись варварами и невоспитанными дикарями, но Гунтер выяснил, что они, в общем-то, парни неплохие. Только сэр Мишель сохранял типично норманнский надменный вид, который, однако, исчезал с каждым выпитым кубком. Не зря Элеонора предупреждала…

Шотландцы обустроились очень неплохо, пускай и знали – крестоносная армия на Сицилии не задержится. В их лагере почти не держали лошадей: скотты предпочитали пеший бой, а значит обязательная грязь и вонь походной конюшни оставались привилегией англичан. Общий стол поставили под открытым небом, сколотив его из поваленных средиземноморских сосен, кострища обложены глиной, палатки, куда более скромные и потрепанные, нежели у англичан, отнесены подальше от огня – мало ли, поднимется ветер и понесет искры на шатры… Пока знакомились, а рыжебородый принц представлял своим вассалам надутого сэра Мишеля, подбежали какие-то девицы, кликнутые Эдвардом (абсолютно непохожи на дам из окружения Ричарда! Косы, длинные домотканые платья, множество деревянных и вырезанных из простого камня побрякушек…) и утащили Гунтера с собой. Как выяснилось, снять мерку, а зачем – непонятно.

В целом небольшой шотландский лагерь, насчитывавший от силы полторы сотни человек, удивлял своей непосредственностью и радушием. Кельты мигом прояснили, что явились не сассенахи, а француз-норманн (любым обитателям континента скотты симпатизировали куда больше, чем англичанам) и германец, который, вдобавок, получил милость от светлейшего принца. Приволокли жбаны с пивом, от которого Гунтер уже успел отвыкнуть, ибо в Средиземноморье и Франции этого напитка почти не знали, вино и сушеную козлятину.

Традиции поддерживались обязательно – практически все шотландцы, кроме тех, кто происходил родом из Лоуленда – Нижней, Равнинной земли, красовались в многокрасочных пледах, и Гунтер даже успел уловить знакомую черно-желтую клетку прямых родственников Дугала Мак-Лауда, уехавшего вместе с сэром Гаем Гисборном в Марсель. Черно-зеленый с белыми и золотыми прожилками тартан Мак-Алпинов, бывшей королевской семьи Шотландии, темно-зеленая с темно-синим клетка Мак-Эванов, багровые с черным клановые цвета Мак-Калланмора, изумрудно-желтые Мак-Иннесы, красно-желто-зеленый плед Стюартов, которые еще не успели стать королями… Фейерверк. На самом деле очень красиво и необычно. Причем Гунтер, видевший более поздние, образца XIX–XX веков шотландские костюмы, ничуть не удивлялся особому способу ношения пледа. Это далеко в будущем одежды скоттов превратятся в вычурный фейл-брейкен, то есть непосредственно в килт-юбку, на которую сверху наматывается еще и плед. Сейчас подданные шотландского короля брали длинный – метра четыре, не меньше – отрез тканой клетчатой шерсти шириной в два локтя, обворачивали по часовой стрелке вокруг бедер, а оставшийся конец перебрасывали через плечо и закрепляли поясом. Выглядит непритязательно, но своеобразно.

Из общего клетчатого благолепия выделялась только одна персона, являвшая собой чернорясного монаха ордена святого Бенедикта, одновременно исполнявшего роль капеллана – судя по нагрудном кресту, бенедиктинец был рукоположенным священником. Познакомились и с ним, а Гунтер получил благословение, так сказать, «на царство».

– Меня называют отцом Лабрайдом, – густым баском представился монах. Был он вполне молодым, лет двадцать пять от силы, и в нем прослеживалась неистребимая норманнская кровь – белобрысый, со светлыми серо-голубыми глазами и широкой физиономией. Судя по внешнему виду, силушкой отнюдь не обделен. Да, впрочем, священнику, надзирающему за эдакой буйной паствой, иногда приходится поощрять радение заблудших овец не только увещеваниями, но и тумаками. – Сам я родом из Калланмора. Пойдем, познакомлю с родственниками.

Гунтер, а уж тем более сэр Мишель, запутались окончательно, ибо шотландское гостеприимство превосходило все границы благоразумия. Отче Лабрайд, хитро поглядывая из-под черного капюшона рясы, тыкал рукой в сородичей, попеременно называя имена: это Ллердан, это Коннахт, это Дугал, это тоже Ллердан, но уже другой, это Барр, а вот это – запомните его хорошенько! – это Коннахар по прозвищу Крыс. Так самца крысы называют, но почему Коннахар получил это прозвище – не знает никто, кроме него самого. Он бард, в смысле песни поет. Почти как Бертран де Борн, только лучше. Это жена Крыса – Хелед. Она тоже поет, и хочет посмотреть на Палестину и на Гроб Господень. Вот.

Святой отец, видя смущение гостей, взял на себя заботу накормить и напоить как господина барона Мелвиха (кстати, сударь, вы знаете, был когда-то клан Мак-Мелвих, но их всех перебили четыреста тридцать шесть лет назад, когда приплыли викинги-лохлэннехи, а женщины ушли в клан Мак-Милланов. Но имя осталось в названии вашего поместья…), так и его приятеля из франков. Куртуазная чопорность, не особо распространенная в нынешние времена даже среди утонченных французов, полностью позабылась, когда сели за стол.

– Кто притронется к еде без молитвы, – провозгласил отец Лабрайд, узрев тянущиеся руки, – будет исповедаться мне лично! И чтоб не бегать к священникам сейтов! Ллердан, который не наш Ллердан, а Мак-Иннес! Я сказал сначала прочесть «Отче», а потом жрать! Или придешь на исповедь!

Монах покачал в воздухе увесистым кулачищем, и тот Ллердан, который не первый, а второй, и который не из Калланмора, а из Иннесов, прилежно забормотал под нос на гэльском.

Над длинным трапезным столом шумели на морском теплом морском ветру средиземноморские сосны и пахло разогретой солнцем смолой.

– Дикари, – прошептал сэр Мишель на ухо Гунтеру. – Слышишь, они читают молитвы не на латыни?..

– Тихо, – шикнул барон Мелвих. – Оставь. В конце концов, мы в гостях.

Глава третья

Клирики и лирики

В самом начале шестого века, когда дни Западной Римской империи подходили к концу, а Вечный город оказался под властью германских варваров, в Италии появился человек, положивший начало тысячелетней истории католического монашества.

Собственно, монастырские общины были известны давным-давно, а первыми монахами, по всей видимости, являлись иудейские сектанты-ессеи, совершавшие подвиги самоотречения и отшельничества еще во времена Иисуса Христа.

Спустя три столетия по Рождеству, когда империя начала распадаться, в Фиваидской пустыне Египта начал проповедовать святой отшельник Антоний – из его жития можно узнать, что, будучи поначалу весьма богатым человеком, Антоний получил Божественное Откровение, раздал имущество бедным и, уйдя из широкого мира, поселился в древнеегипетском могильном склепе, посвятив жизнь борьбе с искушениями и терзаниями плоти.

Вскоре слух о святости и богоизбранности Антония распространился по империи, к нему начали стекаться паломники, часть из которых тоже принимала на себя отшельнический обет. Первый настоящий христианский монастырь образовался в Египте, а ревностный ученик Антония, святой Пахомий, упорядочил жизнь монахов, разработав устав, требующий от братии строжайшей умеренности, непрестанного труда и наивозможной благотворительности.

Как известно, излишнее радение порождает грех, а неспокойные времена вынуждают людей бежать от опасностей и непредсказуемости мира. Именно так случилось в Византии, когда Восточная империя начала содрогаться под ударами варваров, наступавших отовсюду: болгары и славяне с севера, персы, а затем арабы с востока, африканские берберы с юго-запада.

Государство пребывало в состоянии постоянной войны, многие не видели никакого смысла в светской жизни, ибо рано или поздно приходили завоеватели и обращали в прах все, созданное трудами подданных базилевса. Тогда-то и стало невероятно популярным монашество, подорвав силы империи. Обители, появлявшиеся как грибы после дождя, создавали все и каждый: базилевс, эпархи и министры-логофеты, стратиги, центурионы, купцы, крестьяне и так далее до бесконечности. На склонах Олимпа, Афона, в Халкиде, Салониках, Константинополе монастыри насчитывались многими сотнями, а святых братьев было десятки тысяч.

По древним уложениям Константина Великого обители освобождались от налогов, следовательно, не приносили никакого дохода стране, молодые сильные мужчины не воевали против дикарей, а принимали постриг, церкви передавалось множество земель… Естественно, начались махинации – богатые византийцы укрывали в монастырях свою личную казну, чтобы освободиться от налогов, обитель имела право взять под свою защиту от властей любых преступников, а некоторые настоятели вовсю торговали церковной собственностью.

Наконец императору Константину V все это надоело, ибо монахи забрали себе больше власти, чем сам базилевс. Константин закрыл несколько тысяч монастырей, отобрал земельные владения в казну, здания обратил в казармы, а имущество раздал военным в виде благодарности за службу. С тех пор монашеское движение на востоке хоть как-то упорядочилось.

На западе же все обстояло несколько по-иному, ибо варваров не интересовали подвиги духовные, предпочитались подвиги военные. Ну каким, скажите, обленившимся дураком нужно быть, чтобы вместо сражений с окружающими тебя врагами забраться на столб с узенькой площадкой на вершине и несколько лет бездеятельно там торчать, поднимая упавших с твоего тела червей и сажая их обратно, рассуждая, что червяк тоже тварь и тоже кушать хочет?.. Именно поэтому варвары встречали рассказы о столпниках наподобие Симеона или Макария громовым хохотом.

Когда миновали завоевания и в Италии образовалось государство готов под рукой короля Теодериха, жизнь стала поспокойнее. Теодерих проникся великолепием Рима, сбросил звериные шкуры и надел тогу, окружив себя многоучеными римскими патрициями – знаменитый Кассиодор был первейшим сенатором при варварском короле, а «последний философ античности» – Боэций являлся близким другом германца. Смешно, но Теодерих в переписке с византийским императором по-варварски горделиво именовался «Базилевсом Рима», считая себя полностью равным с владыкой блистательного Константинополя.

Итак, во времена Теодериха в бывшей империи Рима появился первый монастырь. Его основатель, Бенедикт из Нурсии, пошел по стопам святого Антония, точно также раздав свои деньги неимущим и удалившись в горы под Монте-Касино. Существовало одно главнейшее отличие от египетских и византийских обителей: «отец западного монашества», Бенедикт Нурсийский, создал «Правила», в соответствии с которыми монастырь обязан полностью сам обеспечивать себя необходимыми для жизни припасами, то есть любой святой брат обязан трудиться. И неважно, на каком поприще – образованные римляне, входившие в братство Бенедикта, учреждали школы или переписывали книги, бывшие крестьяне обрабатывали землю, владеющие ремеслом строили для обители помещения и церковь… Европейское монашество пыталось не отрываться от мира по пагубному примеру Византии.

Прошло шестьсот пятьдесят лет.

Сейчас монаха ордена святого Бенедикта Нурсийского можно встретить в любом королевстве Европы, «Правила» доработали самые выдающиеся люди, создав новое течение внутри ордена, как, например, аскетическое цистерианское направление Бернара из Клерво, и вдобавок появились монастыри для женщин.

Именно такая обитель, стоявшая почти в центре Мессины, стала в октябре 1189 года штаб-квартирой нескольких авантюристов, каждый из которых преследовал свои особенные цели. Мать-настоятельница, взыскательная и суровая аббатиса Ромуальдина Кальтаниссеттская, после первой недели постоянных хождений всяких подозрительных личностей в принадлежащий монастырю странноприимный дом, только рукой махнула на непрошеных постояльцев. Что с них взять – миряне…

Казакова разбудили, причем весьма непочтительно. После многоумной беседы с Беренгарией о древнеримской литературе он покопался в аптечке, взял один из четырех оставшихся флаконов с антибиотиками, грустно осмотрев поредевшие ряды шприцов-тюбиков, ввел его себе в бедро, а когда принцесса вместе с камеристкой мадам де Борж отправилась в церковь, незаметно уснул, сопровождаемый весьма неприятными мыслями. Его начинало познабливать, а рука покраснела. Значит, воспаление все-таки имеет место быть, а чего вы, собственно, хотите? Неизвестно, в какой грязи валялись арбалетные стрелы и вдобавок неясно, сумел ли Гунтер как следует почистить рану. Цифрана, кстати, надолго не хватит, что хуже всего…

– Сударь! Черт вас задери, какие нормальные люди дрыхнут в полдень? А ну поднимайтесь!

Тычок в спину, причем чувствительный. На такое хамство следует отвечать самыми решительными действиями. Казаков попытался как следует пнуть наглеца и даже коснулся пяткой его одежды, но тот успел отскочить.

Господин оруженосец повернулся, протирая глаза большим пальцем правой руки, и, не сдержавшись, выдал несколько выразительных русскоязычных фонем.

Прямиком на Казакова радостно скалился ясноглазый седой старикан с обветренным лицом, чуточку похожий на состарившегося Рутгера Хауэра. Ангерран де Фуа собственной персоной.

– Значит, отдыхаете?

Мессир Ангерран критически осмотрел стол, забитый частью опустошенными, частью полными кувшинами с прохладными травяными отварами и легким вином, но почему-то потянулся к Гунтеровой деревянной фляге. Уж непонятно, чем она прельстила рыцаря из Палестины, но Ангерран смахнул пробку и, не нюхая, хлебнул.

– Пресвятые небеса! – результат не заставил себя ждать. Когда человек запросто делает огромный глоток спирта, причем неразведенного, а самого что ни на есть чистого, глаза лезут на лоб и перехватывает дыхание. Мессир де Фуа откашлялся, вытер потекшие из глаз слезы и вопросительно уставился на Казакова: – Это какая-нибудь особая византийская отрава? Приберегаете на крайний случай?

– Сгущенное вино, – прокряхтел Сергей, усаживаясь. – Вещь весьма полезная. Вы разве никогда не видели… spiritus?

– Spiritus? В смысле, Святого Духа? – не понял Ангерран. – Нет, белый голубь меня еще не осенял своими крыльями.

– Я не о том, – поморщился Казаков. Палестинец не понял игры слов, ибо в латыни «спирт» и «дух» обозначались одним словом. – Не Spiritus Sancti, а spiritus vini. Винный дух, понимаете?

– Нет, – помотал головой де Фуа. – У вас еще есть такая фляжка?

– Где-то должна заваляться. Если хотите, эту можете взять себе. Понравилось?

– Апельсинчиком бы закусить… – Ангерран до сих пор кривился. – Ядреная вещица, всю глотку обжег. Итак, мой дорогой мессир Серж, я могу осведомиться, почему вы валяетесь здесь, когда происходят столь интересные события? Вы же взялись мне помогать. Свои четыре безанта за седмицу надо отрабатывать!

– Да вот, – немного смутившись, замялся Казаков. Он, конечно, не забыл, что Элеонора Аквитанская порекомендовала его Ангеррану в качестве помощника, и Сергей, выполняя свои нехитрые обязанности, несколько дней назад отнес по просьбе рыцаря несколько писем. Но теперь бездеятельность оправдывается уважительными причинами. – Я, сударь, вчера немного поразвлекся на Северной башне…

– То-то у вас рука замотана, я смотрю, – деловито нахмурился седой. – Чем ранили, клинком?

– Арбалет, – вздохнул Казаков.

Его состояние отнюдь не улучшилось, а наоборот: Сергей чувствовал, как растет температура, а кожа на левой руке покраснела почти до ладони. Хочется спать и пить. Скверная ситуация. Не иначе, поганцы-англичане все-таки мазали свои стрелы чем-то весьма пакостным. Как бы приключения в двенадцатом веке на том и не закончились – сепсис штука крайне неприятная, к тому же, если общее заражение началось, делать что-либо поздно. Между прочим, Ричард Львиное Сердце умер (то есть еще умрет, спустя десять лет, если раньше не допрыгается) именно от сепсиса, полученного при таком же ранении – стрела в руку…

– Арбалет, – протянул Ангерран со своей всегдашней ленцой. – Могу я узнать, какого ляда вы полезли в драку, друг мой? Вас об этом просили? Или вы подданный короля Танкреда, обязанный защищать своего государя? Может быть, ваш сюзерен, господин де Фармер, потребовал? Кажется, вы давеча говорили, будто плохо умеете обращаться с мечом?

– Все побежали, и я побежал, – буркнул Казаков. – Мне что, Мишеля бросить надо было? И хочу заметить, что меч не столь сложен в обращении.

– И что вы скажете по поводу ночного штурма? – вопросил Ангерран, проявляя неплохую осведомленность о недавних событиях.

– Бездарно. Нападающие и обороняющиеся вели себя просто бездарно.

– Подробнее объясните, – потребовал Ангерран.

– Н-ну… – Казаков ненадолго задумался, но правильному ходу мысли мешали головокружение и дергающая боль в руке. – Насчет англичан не знаю, а сицилийцам я бы посоветовал не кидаться с мечами на лезущих через стену солдат. Лучше устроить чуть подальше несколько десятков людей с этими самыми арбалетами, чтобы отстреливали атакующих – против железного болта никакой доспех не устоит. Тех, кто прорвался – добивать мечникам.

– Разумно, – согласился де Фуа. – Вы неплохо знаете тактические приемы, который раз убеждаюсь. Так, как вы описали, почти никто и никогда не делал. Разве что сарацины при штурме Аксалона в 1153 году. Я там был, видел… Если бы не глупость тамплиеров, мы бы взяли город немедленно.

– «Мы» – это кто? – уточнил Казаков.

– Крестоносное войско короля Иерусалимского, – отчетливо сказал Ангерран и подозрительно оглядел Сергея. – Плохо выглядите, сударь. Красный весь, в поту… Разве монахини не приносили вам лекарств? Между прочим, – де Фуа усмехнулся, – говорят, будто сухой корень горчицы в смеси с высушенным ухом черной собаки и порошком извести дает превосходные результаты.

– Больной сразу оказывается на том свете? – апатично поинтересовался Сергей, не находя здесь ничего смешного.

– Почти, – хохотнул Ангерран. – Просто к жару и истечению жизненных гуморов прибавляются боли в животе и понос. Не думайте, я не смеюсь. Просто, отжив большую и лучшую половину жизни среди арабов, я знаю, каково лекарское искусство неверных и сколь долго европейцам придется учиться у сарацин.

«Сейчас достанет из кармана тушеную по сарацинским рецептам черную жабу и заявит, что это панацея от всех болезней, – уныло подумал Казаков. – Причем любой человек из местных обязательно бы поверил в целительную силу этой вот черной жабы или какого-нибудь экстракта яичников летучей мыши, съел бы и очень не исключено, что поправился. За счет самовнушения. У меня такое никак не получится».

– Покажите-ка, что там у вас, – сдвинул брови Ангерран и, подойдя, устроился на импровизированном ложе. – Не дергайтесь, дайте посмотреть. Я сорок пять лет живу в постоянной войне и видел многое. Кое в чем разбираюсь и дошел своим умом, другому научили сарацины…

«Может, старик на самом деле профессионал? – не без надежды спросил сам себя оруженосец сэра Мишеля. – Сорок пять лет воевать – не хухры-мухры! Интересно, сколько сейчас Ангеррану? Начал, допустим, в восемнадцать, сорок пять кладем сверху, значит, за шестьдесят точно…»

Мессир де Фуа быстро размотал толстыми и огрубевшими, но проворными пальцами разрезанный шелк Беренгарии, осторожно и недоуменно осмотрел нижнюю повязку, сделанную из стерильного пакета первой помощи и металлизированной подушечки, принятых в XX веке, и, наконец, пожевал губами, уставившись на Гунтерову работу – достаточно аккуратные швы.

– Крайне любопытно, – ни к кому не обращаясь, заметил Ангерран. – Кто это вас штопал? Неужели монашки раскопали в Мессине сарацинского лекаря?

– Господин фон Райхерт, второй оруженосец сэра Мишеля…

– Угу, – кивнул старик. – Недурная работа. Но безнадежная. Хотите, я вас напугаю?

– Напугайте, – угрюмо отозвался Казаков.

– Тогда потерпите, – де Фуа сначала легонько прикасался к коже вокруг швов, словно отыскивая нужное место, а потом надавил большими пальцами ближе к внутреннему краю шрама. Сергей выматерился.

– Смотрите, – преспокойно сказал Ангерран, довольный своими действиями.

Между двумя пропитанными кровью шелковыми нитями выступили мутные белесые капельки. Гной. Звиздец.

– В лучшем случае проваляетесь полтора-два месяца, – Ангерран невозмутимо смотрел в глаза Казакову. – В худшем – умрете через неделю и будете очень просить, чтобы вас добили. Ставлю на худший вариант. Рука покраснела до запястья всего за одну ночь? Я так и знал. Черт, при мне, лет двадцать назад, шевалье де Бофора из Нормандии ранили в живот, а через день он уже бегал, как миленький! Раз на раз не приходится. Что думаете делать?

– Ничего, – самым мрачным голосом проворчал Казаков. Великолепные новости, ничего не скажешь. Разумеется, еще могут помочь оставшиеся антибиотики, но, если три инъекции убойного цифрана, истребляющего почти все существующие микроорганизмы, не подействовали, значит, дело труба. – Что-нибудь посоветуете?

– Посоветую, – кивнул Ангерран и сверкнул мальчишескими голубыми глазами. – Только сначала задам вопрос. Вы полагаете себя честным человеком?

– Полагаю, что нет, – врезал Казаков правду-матку. – Знаете, мессир, это сложная философская тема. Я могу быть честен с собой, хотя… Хотя тоже не всегда. Я более-менее честен со своим ближайшим окружением. Чего вы ожидали? Признаний в том, что я светлый паладин наподобие Ланселота?

– Элеонора не ошиблась в выборе, – негромко сказал рыцарь. – Неважно… Вам знакомо чувство благодарности?

– Отчасти, – фыркнул Сергей, категорически не понимая, к чему этот разговор. Все психологи будущего, занимавшиеся экстремальными ситуациями, в один голос советовали: если ты в тяжелом положении и ждешь от кого-то помощи, говори этому человеку правду, только правду и ничего, кроме правды. Правда обезоруживает, превращает самого страшного врага в союзника.

– Ну и отлично, – легко согласился мессир де Фуа. – Часть благодарности – уже благодарность, а не пинок в задницу. Извините за резкую формулировку. Я вас поставлю на ноги сегодня же. Рано или поздно вы вспомните о слове, которое сказали только что: «отчасти». Надеюсь получить свою часть вовремя. Согласны?

– Будете кормить копчеными жабами? – скептически вопросил Казаков, не придавая особого значения малопонятным словам Ангеррана. – Или поить отваром детородного органа какого-нибудь святого?

Седой расхохотался, да так, что согнулся вдвое.

– Чувство юмора у вас, Серж, – вытирая слезы, рыдал от смеха рыцарь, – будто у тамплиера! Боже, откуда вы такой случились? Завелись в Мессине, как мыши появляются из грязного белья? Успокойтесь, не подадут вам на обед никаких жаб и жареных святых статей! Все произойдет гораздо проще и сложнее одновременно. Ложитесь-ка на спину, закройте глаза, а главное – не обращайте внимания на боль в руке.

«Колдовать, что ли, начнет? – грустно усмехнулся про себя Казаков. – Или научился у арабов экстрасенсорике? Не верю!»

Ангерран снял колет из мягкой коричневой замши, бросил его на стул, попутно запер дверь – мало ли, ворвутся и помешают, – потом закатал рукава и громко предупредил:

– Во-первых, будет очень больно. Даже при том условии, что я не стану касаться вас и пальцем. Во-вторых, постарайтесь изгнать из головы все до единой мысли, если у вас таковые вообще существуют.

– Катитесь вы, знаете куда? – оскорбленно буркнул Казаков, пытаясь подобрать в уме надлежащую непристойную формулу на норманно-французском, ради того, чтобы послать Ангеррана в соответствующее место.

Однако голос мессира де Фуа стал до невероятия серьезным.

– Не обращайте внимания на мои шутки, – втолковывал он. – Просто я такой человек и не всегда могу сдержаться… Выкиньте из башки все, что мешает. Начиная от неподобающих помыслов о белоснежной груди Беренгарии и заканчивая молитвами. Умеете сосредоточиться? Так вот, сосредоточьтесь на том, что ваша душа ненадолго уходит из тела.

Странно, но спокойная и чуть насмешливая речь Ангеррана завораживала. Мессир де Фуа говорил, журча хрипловатым горным родником, каждое его слово отрывало от затуманенного болезнью сознания маленькую частицу и уносила ее куда-то очень далеко – туда, где чернота приобретала оттенки цветов, не сравнимых ни с какой радугой, где было прохладно и спокойно.

«Гипноз? – проскочила последняя угасающая мысль. – Рука все равно болит…»

Ангерран, склонившись, посмотрел на потерявшего сознание Казакова и улыбнулся.

Его умение сработало и на этот раз. Как они все легко покупаются! Прав был господин де Гонтар – «священный эгоизм» человека есть первейшее из качеств смертного.

Упругой походкой пройдясь по комнате, де Фуа размял пальцы, быстро сжимая и разжимая кулаки, искоса глянул на висевшее на стене распятие и на всякий случай набросил на резной деревянный крест шелковую тряпицу, оставшуюся от перевязки. Конечно, Единый Творец и так все видит, но зачем же лишний раз Его тревожить?

– Экзорцизм наоборот, – шикнул себе под нос Ангерран. – Болезнь – это демон, обитающий в тебе. Можно выгнать его поганой метлой, а можно… Можно вежливо попросить временно уйти. Ну что ж, остается попробовать…

В это же время за мессинскими стенами кипела непринужденная радость и веселье. Кельтам только дай попраздновать…

Гунтер чувствовал себя королем. Самым настоящим.

Непонятно, с чего вдруг шотландцы из окружения принца Эдварда прониклись к гостями из-за Пролива столь невероятной симпатией, но, скорее всего, они просто избрали такую своеобразную форму извинений за непотребную шутку с баронством Мелвих. Ни одному нормальному человеку, увидевшему радости жизни в благополучной Франции или золотой Италии, никогда не придет в голову отправиться жить на отдаленную полуночную землю горного королевства, где за спиной встают хмурые Грампианские горы, а в лицо хлещут соленые брызги Северной Атлантики. Гунтер отлично понял, что бароном стал только номинально – по титулу и гербу, а в действительности столь щедро дарованный лен полностью останется под управлением шотландской короны. Но, черт возьми, мелочь, а приятно! Теперь ты не просто какой-то там оруженосец, а рыцарь, носящий дворянский титул. Барон – он даже в Шотландии барон. Если угодно, можно назваться в стиле Томаса Мэлори: «Рыцарь Белой Вороны». А чего?

На устроенном Эдвардом празднике Гунтеру надарили множество красивых вещиц. Широкий кожаный пояс с кельтским узором, амулеты на шнурках, которые сэр Мишель мигом поименовал «языческими», простенький, но старинный кинжал, и, наконец, шотландские девицы, сопровождавшие своих благоверных, вынесли наскоро, но добротно сшитую темно-синюю тунику с изображением серебряного ворона Мелвихов на груди – теперь понятно, зачем снимали мерку. Родственнички белобрысого отца Лабрайда тотчас же приволокли красно-черный плед, заставили Гунтера снять штаны и начали учить, как правильно наверчивать тартан, а заодно подсказали, как отличить настоящего скотта от самозванца – оказывается, шотландцы под тартаном более ничего не носят, достаточно задрать плед и посмотреть.

Больше всех пил, разумеется, монах. Отче Лабрайд, не столько высокий, сколько дюжий, в промежутках между долгими здравицами пастырски объяснил, что его заблудшие овечки слушают только того, кто способен их перепить, переорать и переговорить, ибо… Вы сами видите, благородные мессиры, эти гибнущие души погрязли в грехе тщеславия. Вот Коннахт – с виду посмотреть, человек как человек, а однажды вызвал сразу дюжину воинов соседнего клана на битву! Правда, шестой поединщик его побил, но Коннахт до сих пор гордится. А Ллердан – только не тот, который из Мак-Иннесов, а Калланморский – принял гайс: убить самого Саладина в Палестине и привезти его череп домой. Гордыня, гордыня…

Оказалось, что шотландцы не принимают никакого участия в сицилийской авантюре Ричарда – принц Эдвард с Танкредом не ссорился, а поэтому запретил тем, кто рвался в бой ради боя, даже близко подходить к башням Мессины. Скотты, таким образом, скучали, а когда скотт скучает, он либо пьет, либо поет, либо играет, а чаще занимается всеми этими приятностями одновременно.

Сэр Мишель не изменил своего отношения к горским дикарям – варвары, не имеющие никакого понятия о куртуазии, еретики и язычники (разве можно глаголить священные тексты не на языке Рима?), неисправимые пьянчуги, задиры и хвастуны. Отец Лабрайд поведал, что хвастовство является непременной чертой любого обитателя Грампианских гор и в деле похвальбы никто шотландца не превзойдет. Вам, мессиры, людям просвещенным, такое может показаться странным, но у нас на столь неразумное самовосхваление давно никто не обращает внимания. Традиция…

Наконец, маленький клочок Шотландии, временно обосновавшийся на берегах Средиземного моря, разразился песнями. Под громкоголосый вой одобрения появился Коннахар по прозвищу Крыс, который кричал, что петь он не будет, а будет пить, но ему насильно всучили некий инструмент, смахивающий на ирландскую лиру, усадили и заявили, что нальют ему только в случае, если он споет. Присоединилась и жена Крыса – очень невысокая веснушчатая девушка с рыжими косами – у нее была флейта. Гунтер ожидал волынок, но незаменимый отче Лабрайд, неустанно расписывающий все особенности кельтского бытия, сообщил, что волынка – инструмент, как бы это вам сказать, сударь, боевой или торжественный, следовательно, сейчас не употребляется.

Голосили когда на гэльском, когда на саксонском – языке английского простонародья. Большинство песен, растолковывал монах, имеют, если позволено будет так сказать, господин барон, противосассенахскую направленность. То есть нормальный шотландец поет либо о том, как он побил норманнов, или про то, как норманны его побили, а он потом отомстил. Остальные скелы посвящены праздникам, олю – это у нас так пиво называется – и в очень редких случаях… э-э… куртуазии по-шотландски.

Сэра Мишеля едва не стошнило. Пообщавшись несколько недель с Дугалом, бывшим телохранителем канцлера де Лоншана, рыцарь проникся к кельтам сдержанным отвращением. Конечно, клетчатые варвары просты, как правда или как природа, но давайте не забывать – на дворе просвещенный двенадцатый век, а вовсе не времена Гензериха с Аларихом…

– Господи, – страдальчески закатил глаза Фармер, когда Крыс начал выводить очередную скелу, – сколько же можно?

Оралось, разумеется, хором в полсотни глоток, и превесьма оптимистично. Гунтер вникал в смысл, краем уха слушая отца Лабрайда: сейты, ну, это понятно – англичане, фений – это такой воин… Может, вы, мессир барон, слышали про скандинавских берсерков или германских вутья? Так фении – примерно то же самое, только еще хуже.

– Они совсем как дети, – вздохнул монах, пока общество хрипло исполняло маловразумительный припев. – Вот я человек образованный, учился в Глазго, в монастыре Святого Андрея, а все равно иногда сядешь так за кружечкой и, сам того не замечая, подтягивать начнешь… Грех, конечно, для служителя Божьего, да что там у Ансельма Кентерберийского сказано на сей счет? Если грешишь, то блюди хотя бы умеренность…

– Они совсем как дети, – горестно повторился отец Лабрайд и по причине огорчения неразумной паствой опустошил кружку, вмещавшую, как казалось, не меньше полубочонка. – Ничего, господин барон, приедете пожить в Мелвих, быстро привыкнете. Все привыкают. Вот тамплиеры, например, из Глазго… Рыцари ордена Храма пару лет назад основали там командорство, слышали? Вначале тоже шарахались, а потом ничего…

– Мы были знакомы с одним вашим соотечественником, – сказал Гунтер монаху. – С Дугалом из Мак-Лаудов.

– С Дугалом? – почесал в загривке святый отче. – С тем старым Дугалом, который четыре года тому спьяну утонул в Клайде, погнавшись за сбежавшей овцой? Или с другим? Вы скажите, тартан он какой носил? Сине-зеленый с красной и желтой нитью или черно-желтый?

– Черно-желтый, – утвердительно кивнул светлейший барон.

– А-а… – понятливо выдохнул Лабрайд. – Как же. Это Мак-Лауды из Льюиса или Глен-Финнана. Ну, там много разных Дугалов. Например, Дугал по прозвищу Волчий Хвост, тот, что голыми руками придушил вожака волчьей стаи, резавшей овец.

– Голыми руками? – фыркнул сэр Мишель.

– Люди рассказывают, – пожал плечами монах. – Может, и не голыми. Есть еще Дугал, сын Керра, сына Грегора – этот славен тем, что забрался без всяких веревок на отвесную гору Кован-на-Кеннент … Знаете эту легенду? Кто поднимется на вершину, обязательно станет королем Шотландии. Это Мерлин предрек лет шестьсот назад.

– И как оно? – поинтересовался Гунтер.

– Да обязательно стал бы… Уж простите за языческие суеверия, но на предсказания Мерлина есть основания надеяться. Только вот незадача – когда спускался, на радостях сверзился и хребет сломал. Какой из него король с переломанным хребтом?

– Точно, что никакой, – снисходительно согласился германец, откровенно забавлявшийся простодушными рассказами отца Лабрайда. – Нет, я имею в виду другого Дугала. Он из Глен-Финнана, это я помню. Высоченный, здоровый, как фландрский конь, лет, наверное, двадцать семь – двадцать восемь. Он недавно возглавлял охрану канцлера де Лоншана, которого удавили в конце августа.

– Лоншана удавили? – несказанно поразился монах. – Вот новости!

Гунтер понял, что сболтнул лишнего. Элеонора категорически запретила распространяться об истории с безвременной кончиной мэтра де Лоншана.

– Ну… Так говорят, – пробормотал германец, получая одновременно от сэра Мишеля чувствительный толчок локтем под ребра.

– Раз говорят, значит, правда, – философски заключил отец Лабрайд и, сбросив капюшон, взъерошил светлые стриженые волосы. Макушку святого пастыря украшала непременная, пускай и не особо тщательно выбритая тонзура. – Дела… А про вашего Дугала мне немного известно, если это тот самый. Описываете вроде похоже. Я еще мальчишкой был, послушником в монастыре Святого Андрея Первозванного. Тогда – лет десять назад это было – случился у нас мятеж против наместников Старого Гарри. Слишком много власти себе забрали… Наш король вассальную присягу-то принес, но никак не полагал, что понаедут сассенахские бароны да начнут свои порядки наводить. В горах, само собой, началась смута. Я точно не помню, если интересно – вон у Крыса спросите. Он бард, все знает. Крыс, а ну иди сюда!

Перебросив свой многострунный инструмент кому-то другому, Коннахар по прозвищу Крыс вразвалочку подошел. Сколько лет – на вид так сразу не определишь. Можно дать и двадцать, и двадцать семь. Глаза большие, черты лица крупные, волосы, как у всех, длиннющие и в косички заплетены. Гунтер подумал, что, будь у него под рукой фотографический аппарат, можно было бы сделать снимок и отослать в редакцию энциклопедических словарей, с подписью: «Типичный шотландец». Только вот рост не очень высокий, да это Крыса отнюдь не портит.

– Ответь-ка, сын мой, – пробасил отец Лабрайд, – ведомо ли тебе про Дугала из Лаудов, родом из Глен-Финнана? Того, который десять или девять лет тому участвовал в войне против Старого Гарри?

– Фью! – развел руками Крыс. – Дугал, сын Кодкелдена? Так его повесили в Ньюкасле вместе с двумя сородичами! Сейты их в мятеже и обвинили, как зачинщиков. Хотя до меня доходили слухи, что вроде Дугал сбежал из-под виселицы и с тех пор живет на континенте, однако этого точно никто не знает. А что, разве кто его видел?

– Да вот… – монах кивнул на Гунтера. – Говорит, встречались недавно.

– Скажу я вам, барон Мелвих, – проникновенно заглянул в глаза германцу Крыс, положив руку на плечо Гунтеру, – люди всякое видят. Вот Ллердан, только не ихний Ллердан, а наш Ллердан, намедни оля перебрал, так Местер Стурворма, сиречь змеюку морскую, узрел, к берегу подплывшую на предмет соития с другой змеюкой.

– И как? – ледяным тоном вопросил слушавший беседу Фармер. – Как оно, соитие?

– Ллердан полагает, змееныши обеспечены, – вздохнул Крыс. – Ежели серьезно говорить, то про Дугала из Глен-Финнана всякие россказни ходят, и я никаким не верю. Он еще по молодости лет совсем сумасшедшим был, так что еще раз привидится – либо меньше оля пейте, либо держитесь от него подальше. Пойду я, сетиг заждалась.

– Жена, в смысле, – перевел непонятное слово отец Лабрайд, плеснув себе в кружку не меньше полугаллона оля. – Добавлю к тому, добрейший господин барон земель Мелвиха. Мы ж не совсем дикари, новости доходят, особливо до монастырей. Когда наш благодетель, сэр Уильям де Лоншан, снял с Шотландии вассальную присягу королю сейтов, прошел слух, будто человек из Мак-Лаудов гвардию у нас для канцлера набирает. Больно подходит сей человек под ваши описания… Темная история, сударь. Шотландца где только ни встретишь. Слышали, как лет сто назад, после появления Вильгельма Завоевателя на Островах, многие мои соотечественники, да и ирландцы тоже, рванули аж в Византию, послужить базилевсам? С тех пор их потомки живут у ромеев, в Константинополе. Вы не смейтесь, история самая настоящая. Только вот шотландско-ирландскую гвардию греческий император разогнал быстро, наняв то ли русов, то ли подданных короля грузинского, есть такая страна на востоке… Наши слишком много пили и буянили.

«Воображаю, как это замечательно выглядело, – подумал Гунтер. – Лихая шотландская орда при дворе утонченнейших византийских базилевсов. И это действительно не легенда, я еще по лекциям истории Средневековья в Кельне помню об эмиграции кельтов в Византию».

Про гостей постепенно забыли – они люди вольные, могут пить, могут танцевать. Хотят поговорить – пожалуйста, но разве можно надоедать дворянам с континента своим вниманием? Этого шотландцы допустить не могли. Очутившийся в напрочь чужеродной обстановке сэр Мишель величественно куксился, скучал и откровенно напивался. Более привычный к самому разному обществу Гунтер болтал с отцом Лабрайдом, в бездонное брюхо которого вылилось не меньше пяти литров жутчайшей смеси крепкого оля, белого, красного и розового вина, а также каких-то крепких настоек на травах. Святый отче полностью оправдывал литературную репутацию монаха-пропойцы. Пьет без меры, однако почти не пьянеет, не забывая в то же время о пастве – то даст увесистого подзатыльника богохульнику, то скажет веское слово в споре, то разнимет начинающуюся драку, причем весьма своеобразно: надавав по крепким горским челюстям и правым, и виноватым. Отца Лабрайда уважали, несмотря на достаточно молодой возраст – во-первых, только он, кроме принца Эдварда и нескольких его приближенных, владел грамотой, во-вторых, был священником и, что немаловажно, вызывал благоговейное почтение медвежьей силушкой.

– Не нравится мне все это, – проворчал монах будто бы в пустоту. Лабрайд только что вскакивал, растащить спьяну собравшихся подраться обоих Ллерданов – и калланморского, и из клана Иннесов.

– Ваши духовные сыновья вовсе не похожи на невинных агнцев, – ответил германец. – Вообще ни на кого не похожи. Мы с шевалье де Фармером привыкли к другому обществу и другим людям.

– Эх, господин барон, – задушевно проговорил отец Лабрайд, подперев щеку кулачищем, – вы не смотрите, что я всего двадцать пять годков на свете отжил. И в Оксфорде побывал, и на материк в Клюни ездил, поклониться гробнице святого Бернара, собирался до Сантьяго де Компостелла добраться, да не получилось пока… Теперь вот хочу на Гроб Господень глянуть. А на предмет несхожести так скажу: посмотрел половину христианского мира, везде все новое, жизнь меняется, только у нас древнее благочиние сохранилось. Ну, может, еще в Ирландии. После бешеного Парижа как приедешь в Глазго, нюхом старые времена чуешь. Словно тень Мерлина по горским тропам ходит, в Полых Холмах жизнь еще бьется. И не смотрите на меня такими глазами… Вот сейчас говорят, будто Мерлин от самого дьявола родился. Не верю! Не могло сатанинское отродье очутиться при дворе христианнейшего из королей. Я Артура имею в виду. Жалко, что за Проливом забывают прошлое. Да, сиды, эльфы, Народ Холмов, Туатта де Даннан и прочие нечеловеческие народы существовали еще до пришествия Христа, но сие вовсе не значит, будто все они от лукавого. Знаете, как в Ирландии говорят? Сиды были лучшими из ангелов, слишком хорошими и для рая, и для ада. Посему Господь наш отпустил сидов в мир, чтобы они его обустроили и позаботились о людях, любимых детях Господних. Не думайте, господин барон, что я напился и проповедую язычество. Просто нужно различать язычество и веру в чудеса. У нас в горах верят… И я верю.

– Я домового однажды видел, – признался Гунтер. – Даже двух. Никогда не думал, что такие существа могут быть.

Отец Лабрайд посмотрел на германца странно.

– То-то и оно, – сказал монах после очень длинной паузы. – Видать, ты слишком издалека. Я прав?

– Более чем, – Гунтер понял, что опять распустил язык. Интересно другое: молодой шотландский священник произнес слово «издалека» с весьма многозначительной интонацией. Неужто о чем-то догадывается? Вряд ли. В двенадцатом веке никто даже подумать о перемещении во времени не может. Не доросли еще до подобных мыслей.

Из лагеря принца Эдварда уходили покачиваясь. Гунтер бросил взгляд на наручные часы, тщательно заведенные ранним утром – выяснилось, что незаметно пролетели целых шесть часов, с десяти утра до четырех вечера. Может быть, Ричард наконец вернулся?

– Желаю удачи, господин барон! – добродушно гудел принц, когда Фармер и Гунтер раскланивались. – Мелвих, кстати, может, у вас и сложилось мнение, что мои подданные диковаты, но о непреложных для каждого дворянина правилах мы забыли оба. Что вы, что я. Земли-то вам дарованы, да вот вассальной присяги я доселе не слышал.

Германец панически оглянулся на сэра Мишеля. Он понятия не имел, в какой форме следует приносить эту самую присягу, что говорить, преклонять колено или нет?.. В романах о Средневековье нечто похожее упоминается, однако крайне невнятно. Может, попробовать сделать так, как описано у Вальтера Скотта, а потом сослаться на традиции Священной Римской империи, сиречь Германии, превесьма отличные от шотландских?

Эдвард поглядывал выжидающе.

– На правое колено, дурак! – наконец среагировал сэр Мишель, яростно зашептав на ухо. – Потом сам разберешься!

Порядок есть порядок, и, раз говорят – опустимся на колено. Что еще нужно? Ага, кажется, протянуть обе ладони сюзерену, символически вкладывая самого себя в его руки.

– Клянусь пред Господом Богом, – медленно импровизируя, начал Гунтер, – святой Матерью-Церковью и короной Шотландии быть вашим верным слугой, сир.

Удивительно, но этого оказалось достаточно. Принц непонятливо нахмурился – настоящая формула оммажа была совсем другой, куда более длинной и пышной, однако списал нерадение нового шотландского барона на выпитый оль и чисто германское варварство, над которым посмеивались даже в Шотландии. Эдвард принял руки Гунтера, довольно крепко их пожал и без всякой торжественности изрек:

– Пред Господом принимаю твою присягу, и да не будет для тебя ничего, кроме Бога, короля и чести.

Гунтер понял, что обошлось. Вот это и называется – принял подданство. Никакой тебе визы в паспорте, анкет длиной в километр и свидетельства о благонадежности. Теперь уж извиняйте, ваше величество Ричард Львиное Сердце, я подданный независимого шотландского королевства, у нас есть собственная гордость и даже личный герб. Серебряный ворон в лазурном щите. Подавитесь.

– Всего-то и делов, как выражаются сиволапые простецы, – откровенно насмехался сэр Мишель над Гунтером, пока они вдвоем шли по склону холма к шатрам свиты английского короля. – Впрочем, я сам был неправ, надо было тебя научить… «Согласно древним обычаям…» – занудно начал цитировать Фармер настоящую формулу присяги, но только рассмеялся: – Ничего, скоттам и так сойдет. Вы уж извиняйте, светлейший господин барон, но теперь вы для меня, дворянина нормандского герцогства, ничуть не лучше любого Дугала или какого-нибудь там Ллердана, будь таковой из Иннесов или из Калланмора.

– Зато я буду бороться с тобой за независимость Шотландии, – парировал германец, ставший сегодня вдобавок еще и шотландцем. – Кстати, ты внимательно слушал, что кельты говорили о нашем Дугале? Мятежник, бунтовщик и вообще висельник, удавленный десять лет назад. То есть для тебя, паршивого сейта, он мятежник, а для меня – национальный герой. Съел?

Теперь расхохотались оба.

Вдалеке бухнуло, послышался долгий звук тяжелого удара и приглушенное шуршание осыпающегося камня. Требюше – метательные машины короля Англии, установленные возле укреплений Мессины, разворотили стену одной из башен, но цельного пролома в бастионе не сделали. Поднялось облако пыли и каменной крошки, британское воинство счастливо разоралось так, что разнеслось на всю округу, а парящие в небе чайки шарахнулись в сторону моря.

– Неужто взяли? – разволновался сэр Мишель и вопросительно посмотрел на Гунтера, знавшего многие события наперед. – Или нет?

– Нет, – покачал головой германец. – Я тебе сколько раз повторял: в моем будущем точно известно, что Ричард взял Мессину, открыв изнутри ворота…

– Я не сомневаюсь в доблести моего короля, – чуть задыхаясь, ответил норманн, пытаясь как следует рассмотреть, что же происходит возле стен города. – Ричард – самый удачливый воин из всех, кого я знал. Жаль одно – такой человек стал королем, а не странствующим рыцарем. Тогда бы он стяжал себе великую славу. Королем должен быть принц Джон – он, по крайней мере, слушает мудрую матушку и еще молод для того, чтобы испортиться под развращающим влияние власти. Думаешь, мы правильно поступаем?

– Правильно, – уверенно ответил Гунтер. – Ричард долго не очухается от подобного удара по личной славе и умерит гордыню. Согласись, мы совершаем благое дело. Представь: через два с половиной дня Ричарда отлучает сам папа, он, не сумев вымолить прощение, внезапно умирает… Какой вывод?

– Его душа вечно горит в аду, – подтвердил сэр Мишель. – Что ж, ради спасения человеческой души я готов и на измену своему королю.

– Господи, поскорее бы все это закончилось… Не прошло и двух недель, как Сицилия мне вусмерть надоела. Когда Львиное Сердце с нашей скромной помощью договорится с Танкредом, а Элеонора отдаст ему деньги тамплиеров, можем со спокойной душой отправляться в Константинополь и ждать Гая с Дугалом. И, если на то пошло, Фридриха Барбароссу. Меня одно беспокоит – как там Серж?

– Знаешь, – сэр Мишель уже стоял возле королевской палатки, – Серж производит впечатление человека, вполне способного позаботиться о себе. И, в конце концов, он пребывает под чуткой опекой прекрасной Беренгарии…

После этих слов оба рыцаря – норманнский и шотландский – переглянулись и тихонько заржали.

Люди и маски – II

О том, как Беренгария Наваррская вспоминает былые дни

Вечером, когда неожиданно выздоровевший мессир Серж и Ангерран де Фуа, раскланявшись с принцессой и госпожой Беатрис де Борж, доверенной фрейлиной королевы Элеоноры, удалились по своим таинственным делам, Беренгария предалась исконному дворянскому развлечению – скуке.

Мадам Беатрис, с юности находившаяся при аквитанском дворе, отлично знала свои обязанности: прежде всего выполняй желания и приказы коронованных особ, а когда надобности в твоих заботах нет, занимайся своими делами. Посему госпоже де Борж спросила принцессу, требуются ли ей какие-нибудь услуги – перешнуровать платье, привести в порядок прическу или почитать вслух, получила отказ и с чистой совестью отправилась в свою комнату.

Долг придворных дам, особенно из бедных семей, состоял чаще всего в крайне простых действиях: уход за туалетом госпожи, а когда последняя пребывает в тоске – развеивании оной при помощи песен и игры на виоле, сплетен и просто разговоров. Вдобавок Беренгария весьма самостоятельная девушка, по своей независимости немногим отличавшаяся от мужчин: у мадам де Борж, познакомившейся с принцессой не столь давно, не было с Беренгарией никаких осложнений. Наваррка редко капризничала, не скандалила, могла самостоятельно, не призывая даму-камеристку, одеться, не требовала прислуживать за столом… Словом, вела себя как варварка, не знакомая с утонченными порядками английского или французского королевских домов, сложившимися за время правления в этих государствах Элеоноры Пуату. И, конечно же, госпожа Беатрис даже не думала о том, чтобы попрекнуть Беренгарию предосудительными связями с мужчинами. По этикету, принцесса обязана находиться в обществе неженатых рыцарей только в присутствии придворных дам, но в Наварре, как известно, нравы просты и незамысловаты. В конце концов, нет ничего плохого в том, что ее королевское высочество ухаживала за получившим рану в бою оруженосцем.

Камеристка обосновалась в небольшой прохладной комнатке, примыкавшей к королевским покоям, мимолетно посожалев об отсутствии госпожи – из-за осады города королева-мать осталась за стенами, в лагере сына, Ричарда Львиное Сердце. Мадам де Борж зажгла свечи, устроилась в кресле и, набросив на колени шерстяное одеяло, углубилась в изучение душеспасительной книги святого Августина. Если принцессе потребуется, она позовет.

Сама Беренгария маялась праздностью. Книги прочитаны, вышивать она не любила с детства, кошка, подаренная Ричардом, оказалась с характером, причем столь же скверным, как у ее предыдущего хозяина, и категорически не желала поиграть со своей новой владелицей. Может быть, навестить сестру Марию Медиоланскую?

Открыв, а затем тихо затворив дверь, Беренгария выбралась в коридор. Налево, затем направо в проход, ведущий к капитулярной зале и трапезной, затем еще по одному коридору, в конце которого прячется каморка келаря монастыря – сестры Марии.

– Преподобная сестра? – Беренгария толкнула притвор, осторожно сунувшись внутрь.

– Ваше высочество! – монахиня, довольно красивая женщина лет тридцати, происходившая родом из Милана, по-латыни называвшегося Медиоланом, привстала из-за столика конторки, заваленного пергаментами. – Заходите же, вы мне отнюдь не помешаете.

– Я хочу вернуть… – принцесса, ничуть не краснея, как положено всякой благовоспитанной девушке, вынула из рукава платья тщательно завернутый в ткань томик книги. – Ваш Овидий. Могу лишь поблагодарить.

Мария Медиоланская, подозрительно глянув на дверь, из-за которой в любой момент могла возникнуть наисуровейшая аббатиса Ромуальдина, кивнув, взяла книгу и быстро отправила ее под стол, в тайный ящичек.

– Хотите другую? – сестра-келарь вопросительно посмотрела на Беренгарию. – Стихи Анакреона, например? Или сочинения Апулея?

– Бойкий у вас монастырь, – непринужденно заявила принцесса, не вогнав, однако, сестру Марию в смущение. Та ответила:

– Вы не читали сочинения святого Умберто Болонского? Очень жаль, что сей добродетельный человек столь мало известен… Знаете, что он однажды сказал?

– Представления не имею, – честно призналась Беренгария. – Но с интересом выслушаю.

Монахиня, нахмурив лоб и припомнив, вдохновенно процитировала:

– «Все, что звучит разъяснением и доказательством Святому Писанию, должно сохраняться, дабы преумножалась слава Слова Господня; но и все, что Писанию противоречит, уничтожаться не должно, потому что, только сохраненное, оно может быть опровергнуто теми силами, которые получат подобную возможность и подобное задание, теми способами, которые укажет Господь, и в то время, когда он укажет». Полагаю, любая книга достойна изучения, ибо в них собраны человеческие мысли о мире тварном, коий столь же многообразен, как сам Господь. Идемте, ваше высочество.

В библиотеке Беренгария получила новую книжку, но, как предупредила сестра Мария, не столь фривольную, как Овидий, а скорее познавательную.

– Вам ведь интересны дни давно минувшие? – спросила монахиня, выдавая тяжелый, переплетенный в дерево и кожу томик принцессе. – Для мирянки вы слишком образованны, ваше высочество, а, как известно, целью изучения истории является не только ознакомление с событиями прошлого, но и приобретение опыта на будущее время. Это летопись, вернее, список с изначального источника. То ли пятая, то ли шестая копия. Охватывает почти два столетия от времен правления Дагоберта II Меровинга до Карла Мартелла, ставшего первым королем новой династии во Франции.

– Что же в этом необычного? – удивилась Беренгария. – В библиотеке моего отца было множество летописей, и я почти все прочитала.

– Эта хроника, – понизив голос, сказала сестра Мария, – крайне редкая. Обычно все экземпляры списков сжигают. Они числятся в Индексе.

Принцесса поняла, в чем дело. Апостольский престол несколько лет назад составил так называемый Index Librorum Prohibitorum – Список запрещенных книг. Сюда входили сочинения еретиков, отступников, раскольников, некоторые языческие сочинения, сохранявшиеся со времен Рима и Греции, а также неугодные Риму трактаты и хроники. Запретный плод сладок, а потому Беренгария взяла летопись и отправилась обратно. Предстоял полный вечер интересного чтения.

Король Наварры Санчо недаром получил прозвище Мудрого. И не только потому, что благоразумно правил небольшим горным королевством, отделенным от Аквитании и Лангедока Пиренеями, а на юге и западе граничившим с враждебным Кордовским халифатом, принадлежащим маврам-мусульманам. Прежде всего отец Беренгарии предполагал: каждый его ребенок (а это трое сыновей и две дочери) обязан получить наилучшее образование. Генрих II Английский, к примеру, пренебрег образованием младших сыновей, предпочтя видеть ученым лишь старшего сына-наследника, тоже Генриха, и весьма жестоко просчитался. Генрих, за ним Годфри, средний отпрыск, погибли несколько лет назад, и корона перешла к Ричарду, с трудом умевшему поставить свою подпись под документами и тяготевшему к мальчишеским развлечениям – мечи, щиты, турниры, знамена, вьющиеся над рыцарскими полками… Только младший английский принц Джон (и то благодаря матери) был многоучен, но доселе оставался наследником. Когда (и если) у Ричарда появится сын, Джон останется только герцогом, а уж Львиное Сердце позаботится, чтобы новый принц Англии вырос точь-в-точь таким, как его папаша – хорошим воителем…

Беренгарию с детства окружали ученейшие монахи, король Санчо приглашал даже мавров из университета Кордовы и евреев из самого блестящего учебного заведения Лангедока, находящегося в Нарбонне. Поэтому все пять отпрысков, от сына-наследника, дона Карлоса, до младшей сестры Беренгарии, принцессы Маргариты, по сравнению с Ричардом могли считаться настоящими мэтрами в богословии, философии, истории и геометрии. Одна Беренгария знала три главнейших европейских языка: норманно-французский, норманно-латинский и немецкий, если не считать языков интернациональных – высокую латынь и греческий. При необходимости Беренгария могла произнести несколько простейших фраз на арабском, но разбирать письменную вязь фарси, к сожалению, не умела.

Оставалось лишь прилечь на сундуки, покрытые пахнущим сеном тюфяком, поставить ближе подсвечник и лампы и раскрыть книгу.

Спустя долгое время от повечерия и почти до полуночи Беренгария Наваррская занималась летописным трудом, составленным неким монахом Гизельхером Аахенским почти пятьсот лет назад, и в глазах принцессы постепенно нарастало беспокойство, а густые брови хмурились. Наконец она отложила книгу, поднялась с ложа, тихонько заглянула в комнату мадам де Борж – убедиться, что камеристка легла отдыхать – и предприняла весьма странные действия.

Первым делом Беренгария освободила стол, порылась в сундучке и, отыскав там белоснежную льняную скатерть, расстелила ее поверх столешницы. Затем, вспомнив, что лишние глаза ей сейчас только помешают, подбежала к двери и заперла ее на засов – не дай Господь, заявится преподобнейшая Ромуальдина Кальтаниссеттская. Тогда не избежать жуткого нагоняя от аббатисы, а то, глядишь, тяжелой епитимьи, которую придется выполнять год.

Колдовство, как нынешним вечером убеждала Беренгария оруженосца сэра Мишеля, мессира Сержа, дело весьма и весьма предосудительное. Но следует помнить, что ведовство, производимое человеком при помощи дьявольских сил, и магия, присущая некоторым определенным предметам от природы, а значит, от Бога, различаются также, как облако Рая и клубы дыма от адского пламени. Человек может лишь вызвать силы, заключающиеся в данном предмете и использовать ее по своему усмотрению, в зависимости от желания, доброго или злого. Беренгария, как истинная католичка, зла не желала никогда и никому.

Теперь настал черед Подарка, подношения Хайме де Транкавеля – бывшего восторженного любовника и, как казалось принцессе, очень несчастного человека, являвшегося младшим сыном семейства Транкавель из лангедокского графства Редэ. Маленький кусочек темного камня, среди алхимиков именуемого черным агатом. Камешек, взятый Хайме из стены его замка – Ренн-ле-Шато.

Беренгария никогда никому не признавалась, что однажды в жизни столкнулась с силой, которую не назовешь ни магией, ни колдовством. Это было нечто большее, другое, очень особенное. Имя ему – Ренн-ле-Шато. Живой замок.

…С Транкавелями принцесса первый раз познакомилась два года назад, во время празднования рождественских праздников с 1187 на 1188 год. Конечно, мессир граф Редэ, Бертран де Транкавель, глава семьи, приезжал к наваррскому двору в Беарне и раньше, благо считался военным и политическим союзником короля Санчо, но тогда Беренгария была совсем маленькой и почти не запомнила строгого седоволосого господина, держащего себя с гордостью, недоступной иным королям.

На Рождество 1187 года граф Редэ привез с собой всю семью: старшего сына Рамона с женой Идуанной из Фортэна, среднего – Тьерри и двух младших детей – Хайме де Транкавеля да Хименес и маленькую дочку Бланку, которой едва исполнилось тринадцать лет.

Двор отпраздновал новогодние праздники в Беарне, а затем король Санчо со свитой, приближенными и гостями перебрался ко дню святого апостола Павла, празднующегося ровно через месяц, 25 января, в Барселону, в замок брата короля, его светлости графа дона Педро Барселонского. Однако внимательная Беренгария отлично запомнила, что Транкавели приехали в столицу Наварры задолго до Рождества и справили свой праздник, на который почти никого не пригласили. Если не считать самого короля Санчо и своих близких друзей, приехавших вместе с ними из Лангедока – Плантаров, семью де Бланшфор, д’А-Ниоров и некоторых других. Беренгарию, разумеется, не позвали, ибо Бертран де Транкавель хотел видеть на своем торжестве только короля и старшего сына наваррской фамилии, молодого дона Карлоса.

Случилось это 23 декабря 1187 года, в день памяти святого Дагоберта. Того самого короля из династии Меровингов, о котором повествовала выданная Марией Медиоланской запрещенная летопись.

Отец вернулся в покои несколько озадаченным. Дон Карлос к тому времени ушел к жене, двое других сыновей наваррского короля развлекались где-то в городе, переодевшись простецами, младшая дочь Маргарита сидела с кормилицей и подругами в своих комнатах замка. Беренгария, сбежав от общества сестры, тайком забралась в кабинет отца, решив дождаться его возращения и расспросить о празднестве.

Она отлично помнила, как выглядел отец в тот вечер. Ее батюшка был очень невысок ростом, лыс и толст, однако, по общему мнению, являлся самым веселым человеком королевства. Есть добрые толстяки – они симпатичны всем и каждому, а есть злые, наподобие нынешнего короля Франции Филиппа-Августа – эти представляют собой тип злодея из сказок: мрачная обрюзгшая рожа, волосатые лапы, нависающее над поясом брюхо и кинжал за пазухой. Санчо Наваррский относился как раз к числу добрых толстяков. Вечно улыбается, со всеми любезен и куртуазен, большой любитель выпить и поохотиться на кабана в горах, невероятно гостеприимен и любим всеми своими подданными – от дворян до простецов.

Но на этот раз Беренгария отца не узнала. Санчо смотрел, будто травимый собаками горный медведь. Принцесса всполошилась:

– Батюшка, что стряслось? Вам не понравился праздник?

– Не понравился, – Санчо Мудрый предпочитал говорить детям правду и только правду, что бы ни случилось. – Такое чувство, словно я оказался в чужом мире, населенном не людьми, а… Существами, похожими на людей, но не обладающими человеческой душой. Детка, если заметишь в глазах собеседника пустоту, заканчивай разговор и убегай подальше.

– Папенька, вы о ком? – не поняла Беренгария, которой тогда не исполнилось и шестнадцати.

– Граф Редэ и его отродья! – рявкнул король, еще больше напугав дочь, но тут же погладил ее по голове. – Прости, я не хотел повышать на тебя голос. Вообрази, они, разумеется, блюли этикет, но смотрели на меня, будто на своего вассала! Словно я им что-то должен! Детка, если ты хоть раз подойдешь к одному из Транкавелей без дамы-камеристки… а лучше – без вооруженной охраны в два десятка человек, я прикажу отдать тебя в монастырь!

Санчо Мудрый сплюнул прямо на пол, поцеловал дочку и, бурча под нос что-то неразборчивое, но очень грозное, отправился в опочивальню, оставив Беренгарию в испуганном недоумении.

Перед рождественской мессой гостей из Лангедока представили всей королевской семье, а не только монарху и наследнику. Беренгария удивилась во второй раз – что же так напугало отца? Да, без сомнения, граф Редэ очень величествен (он был без супруги, ибо его вторая жена несколько лет назад скончалась), старший сын, Рамон, выглядит великолепно и вовсе не из-за костюма – безумно красивое породистое лицо, густые черные волосы аж с просинью, какая бывает на пере ворона, высок, широкоплеч. Настоящий рыцарь из баллад. Средний, Тьерри, в отличие от брата, невзрачен, скуласт, взгляд какой-то равнодушный и отсутствующий. Любопытная Беренгария, пристально наблюдавшая за Транкавелями, отметила для себя, что Тьерри ничто не развлекало – даже на турнире, случившемся следующим днем, он смотрел за поединками с невероятной скукой. Младший, Хайме… Еле оперившийся птенец. Пройдет еще немного времени, и, возможно, он вырастет в красивого мужчину, в котором будет прослеживаться и благородная кровь Транкавелей, и арагонские корни матери, донны Чиетты да Хименес из Сарагосы. Сейчас Хайме Беренгарию не привлек. Обычный мальчишка.

Дальше была долгая дорога королевского двора из столицы, Беарна, расположенного возле южного побережья Бискайского залива, в Барселону. Транкавели гостили у наваррцев еще почти три месяца, и очень скоро Рамон де Транкавель стал первым любовником принцессы Беренгарии Наваррской.

Теперь, спустя два года, Беренгария, набравшаяся достаточного опыта общения с мужчинами, с неохотой признавала: Рамон ее совратил. Безыскусно и навязчиво, получая несказанное удовольствие от самого процесса совращения и чувства собственного превосходства. Впрочем, точно также Беренгария сознавалась самой себе – она сама во многом виновата. Слишком много внимания оказывала красивому дворянину, слишком часто позволяла Рамону приглашать ее на прогулки в барселонских парках, примыкавших к дворцу-замку дядюшки Педро, первой позволила себя поцеловать. И это при условии, что Рамон был женат и… И, ничуть не стесняясь, оказывал недвусмысленные знаки внимания брату своей супруги, мессиру Гиллему де Бланшфору. Равно как и другим симпатичным девицам и юношам, имевшим несчастье попасть ему на глаза. Рамон считал, что ему дозволено все, и не обращал внимания на косые взгляды придворных короля Санчо.

В совершенном грехе Беренгария вначале призналась не исповеднику, а отцу. Санчо пожевал губами, искоса поглядывая на ярко покрасневшую дочь, которой понадобились все душевные силы, чтобы выдавить из себя признание в собственной слабости, и только посоветовал:

– Ну что ж… Рано или поздно это должно было случиться. Ты взрослая женщина, тебе пятнадцать лет. Но в качестве твоего первого любовника я бы хотел видеть совсем другого человека. Ты ведь, кажется, дружишь с моим оруженосцем, доном Хуаном де Рамалесом и он тебе нравится? Помнишь, я тебя предупреждал – не подходи близко к Транкавелям? Ты исполнила пожелание своего старого отца? Ах, нет… Тогда, детка, сходи на исповедь и прежде всего покайся в нарушении заповеди, гласящей «Почитай и слушай родителей». Кстати, если такое дело случилось, знаешь ли ты, как появляются дети и как уберечься от незаконнорожденного ребенка? Твоя мать умерла, поэтому лучше спросить у меня. Не стесняйся, я все-таки твой отец, а уж король – во вторую очередь.

У Беренгарии сложилось точное впечатление, что тогда Санчо подумал: «Только бастарда де Транкавелей нам не хватало!..»

И тем не менее… Санчо Мудрый еще раз оправдал свое прозвище, справедливо рассудив: если он запретит дочери встречаться с Рамоном, то она, влюбленная по уши, сама изыщет способ видеться с ним. Поэтому странный роман принцессы из Наварры и наследника графства Редэ продолжался, давая пищу сплетникам и заставляя Беренгарию все чаще задумываться над тем, что с ней происходит. Ей казалось, будто Рамон отравил ее каким-то ядом, незаметно разъедающим все хорошее, что имелось в ее душе, и теперь украдкой веселится, наблюдая, как она медленно умирает. Вернее, не умирает, а постепенно меняется, становясь похожей на людей, окружающих семейство Транкавель – с таким же нескрываемым презрением к заветам церкви и устоям светской жизни, с таким же высокомерным отношением ко всем прочим и такой же холимой и лелеемой гордыней.

Подобное не могло долго продолжаться и закончилось в один из теплых мартовских вечеров 1188 года, когда Беренгария прибежала к отцу в слезах, не просто перепуганная, а буквально умирающая от страха. Никто, включая дворцового капеллана-исповедника и самого Санчо, не узнал, чем же мессир Рамон так обидел принцессу. Беренгария сама лишний раз пыталась не вспоминать об этом вечере, когда наследник Транкавелей хотел развлечь свою любовницу невинным колдовством, вылившимся во что-то жуткое…

Беренгария рыдала на плече у старого толстяка-короля, а Санчо не уставал мудрить. Когда дочка не видела, он тихим щелчком пальцев подозвал слугу-сарацина с отрезанным языком и с помощью жеста-команды распорядился привести своего оруженосца – мессира де Рамалеса, молодого человека двадцати двух лет с чернющими большими глазами, короткой, как у тамплиеров, прической и неплохим опытом в отношениях с прекрасными дамами. Когда дон Хуан появился в дверях, король Наварры указал ему взглядом на прильнувшую к отцу Беренгарию и сделал настолько недвусмысленный жест, что кастильский дворянин поперхнулся. Но, в конце концов, слово короля есть слово короля, а кроме того, Хуан де Рамалес давно питал слабость к Беренгарии.

– Милая, – Санчо взял принцессу за подбородок и заставил заглянуть себе в глаза, – я понимаю, что тебе сейчас плохо. Давай мы сделаем так: дон Хуан проводит тебя до твоих покоев и… – король понизил голос до страшного шепота, – и я не буду против, если господин де Рамалес останется тебя охранять, чтобы тебя снова не напугали. Согласна?

Беренгария, всхлипнув, кивнула.

Когда королевский оруженосец увел принцессу в отданную ей комнату барселонского замка, Санчо Мудрый тяжко вздохнул, осенил себя крестом и отправился в южное крыло замка. Побеседовать с Рамоном.

Санчо опоздал. Неизвестно, что там произошло, но он застал Рамона в обществе двоих младших братьев: Хайме выглядел на редкость взбудораженным, и даже апатичный Тьерри на краткое время забыл о своем вечном равнодушии. Создавалось впечатление, словно они о чем-то выговаривали наследнику графа Редэ, причем семейный спор грозил вот-вот перерасти из словесного в решаемый с помощью оружия. Синеватый от злости Рамон преклонил правое колено перед королем, извинился в соответствии с этикетом и сказал, что немедленно уедет из Барселоны.

Он выполнил свое обещание. Но после рассвета принцесса обнаружила свою любимую охотничью собаку валяющейся на замковой лестнице с перерезанным горлом. Однако это случилось только завтра.

– Сир! – крайне раздосадованного Санчо Мудрого, которому больше всего хотелось выпить… нет, сначала не выпить, а пойти на хозяйственный двор и порубить дрова, благо король любил выбрасывать свои отрицательные чувства именно таким образом – догнал в коридоре Транкавель-младший, мессир Хайме, который мог добавить к своему имени еще и частицу «да Хименес». Мальчишке всего-то шестнадцать лет, однако честь рода он блюдет куда больше, чем старшенький. – Сир! Я покорнейше умоляю простить мою семью и меня за моего брата. Если вы пришли сами, то вы знаете, в чем дело.

Санчо был уверен, что Беренгария с Рамоном просто поссорилась, однако насторожился. Может, случилось нечто большее и худшее?

– Сир, – смущенно продолжал Хайме, – мой брат иногда не может полностью отвечать за свои поступки. Он… он любит хвастаться. И похвалился донне Беренгарии своими умениями, которые, клянусь вам, не нанесут никакого ущерба ни вашему дому, ни вашей семье.

Под словом «умения» могло подразумеваться все, что угодно, от мужской удали в постели до… О Транкавелях недаром ходили слухи, будто они колдуны. Санчо Мудрого подрал мороз. Неужто его мимолетная догадка верна? Что произойдет, если Бешеное Семейство, как графов Редэ именовали за глаза (а иногда и в глаза, причем они, как ни странно, гордились этим прозвищем), навлечет проклятие на королевский дом?

– Расскажите подробнее, сударь, – приказал король и, взяв Хайме за плечо, поднял его на ноги. – И вообще, идемте в мои покои. Я вижу, что вы человек искренний и не хотите дурного.

Устроились в комнатке, примыкавшей к спальне короля. Хайме постоянно мялся, не договаривал, однако пытался восстановить доброе отношение наваррца к своей семье. Санчо понял: Транкавель-младший норовит скрыть нечто большее, чем обычное неуважение старшего брата к принцессе. А поэтому спросил напрямик:

– Мессир Рамон хотел… хотел вызвать существо из потустороннего мира? Что-то наколдовал? Хайме, не молчите! Я же вижу по вашим глазам! Зная вашу семью…

– Да… – нерешительно произнес младший сын графа Редэ и взмолился: – Сир, я не могу! Не могу ничего сказать! Этот обет принадлежит не мне. Поверьте, я и Тьерри взяли Рамона за грудки и отсоветовали впредь так шутить. Не беспокойтесь, сир, то, что… То, что явилось в наш мир с помощью Рамона, вернулось обратно и более никого не потревожит. Мы позаботились об этом. Он просто не сумел с этим справиться…

Санчо сделал паузу, мысленно прочитав «Отче наш» и сказав самому себе: «Все слухи о Транкавелях – правда. Может, стоит завтра пойти к епископу и все рассказать?.. Нет. Поспешное решение не всегда есть наилучшее. По-моему, двое младших братьев – люди думающие и благоразумные. Кроме того, мне меньше всего требуется вражда с графом Редэ. Я промолчу. Однако если они снова вздумают приняться за свои игры…»

– Ваше величество, – Хайме неожиданно бросился к ногам короля. – Сир! Вы позволите мне искупить вину перед вашей дочерью? Я… Я…

– Что? – обреченно вздохнул Санчо Мудрый. – Только не говорите, что вы в нее влюбились, мессир Хайме. Конечно, Беренгария очаровательна, однако ей еще рановато становиться предметом всеобщего поклонения.

– Я готов сделать все, чтобы госпожа Беренгария забыла зло, причиненное ей Рамоном, – чуть высокопарно, однако вполне искренне заявил младший из рода де Транкавелей. – Сир, вы обещали моему отцу, что этим летом приедете погостить в Ренн-ле-Шато. Возьмите с собой принцессу, умоляю!

– Э-э… Я у нее спрошу, – осторожно сказал король Наварры. – Если она согласится, обещаю, что возьму Беренгарию с собой. Но не думаю, что она захочет.

Хайме ушел, оставив Санчо Мудрого в смятенном состоянии души.

А потом настало утро и была мертвая собака – добродушный домашний пес, никому, кроме кроликов и куропаток, не причинявший вреда. Рамон, его жена Идуанна де Бланшфор и амант Гиллем уехали. Беренгария вышла из своих покоев вместе с мессиром Хуаном де Рамалесом. Сам граф Бертран и двое его младших сыновей вместе с болтушкой-сестренкой гостили в Барселоне еще месяц. Хайме не переставал робко ухаживать за Беренгарией и в конце концов добился того, чтобы принцесса обратила на него внимание – младший Транкавель выгодно отличался от своих братцев хотя бы тем, что был отчасти честен.

Глава четвертая

Маньяку-приключенцу всегда найдется quest…

Ричард Львиное Сердце в Сицилии был великолепен, что с ним случалось крайне редко и только в строго определенных ситуациях.

Война не есть постоянное состояние, а поэтому в любое другое время, когда прекращались бои, схватки, сражения, турниры, поединки и прочие шумные забавы, связанные с нанесением противнику тяжких или особо тяжких телесных повреждений, у короля Британских островов и Аквитании наступала депрессия. Нормально он себя чувствовал, только сжимая в руке меч или копье для конного боя. Собственно, ничего особенного в том не было – да, у Ричарда начинает немедленно болеть голова или живот, когда приходится заниматься тем, что эвфемистично именуется «важными государственными делами», но, согласитесь, и королем-то Ричард стал по чистой случайности. Его отец, Старый Гарри, никогда не готовил четвертого сына к управлению королевством, в отличие от Генриха-младшего, весьма начитанного и образованного молодого человека, учившегося у самого святого Томаса Бекета. Ричарда с юных лет увлекали артуровские легенды, поиски Грааля и великие подвиги рыцарей Круглого стола. Хотя, как ехидно сказал Казаков Гунтеру, вышеназванные рыцари на самом-то деле являлись сиволапыми варварами, ничуть не лучше каких-нибудь остготов или вандалов. Несомненно, бритты шестого века, управляемые Артуром и его двоюродным братцем Мерлином, слегка хлебнули римской цивилизации, но, когда император Гонорий в начале шестого столетия отозвал легионы из Британии ради борьбы с германцами, островные кельты быстро покатились по наклонной плоскости и двор Артура ничуть не отличался от дворов Меровингов, Теодериха или Алариха: обычное непринужденное варварство, простота и курицы с гусями в тронном зале, если таковой вообще существовал.

Гунтер сначала повозмущался тем, что прагматичный Серж испаскудил столь красивую легенду – Ланселот, Зеленый Рыцарь, Оркнейская четверка в составе Агравейна, Гавейна, Гахериса и Гарета, Грааль, подвиги сэра Борса, прекрасные дамы, феи и колдуньи… Но потом стало ясно: Казаков, к сожалению, прав и в своих язвительных, однако обоснованных выкладках не ошибается.

– Ты сам посуди, – втолковывал Сергей Гунтеру несколько дней назад, когда от скуки и ничегонеделанья в монастыре господа оруженосцы сошлись в споре о древних легендах, – мы видим перед собой эпоху варварских завоеваний. Пятисотые – шестисотые годы. Вандальский вандализм с отшибленным носом Венеры и групповым изнасилованием жены последнего цезаря – это отнюдь не варварство. Цезариссе, кстати, понравилось… Это общий симптом. Стереотип поведения кельта или германца.

– Кхм… – Гунтер воззрился на Казакова с умилением изголодавшегося вампира, завидевшего ночью в лесу одинокую графскую дочку, потерявшую дорогу к родимому замку. Но Сергея, что называется, несло:

– Так вот, я вас спрашиваю, господин фон Райхерт, почему при дворе Артура должно было быть лучше? Традиции Рима забылись, дороги разрушились, Адрианов вал зарастает травой, а пикты, которые к тому времени еще оставались целы и невредимы, наглеют и захватывают королевские домены. Церковь в упадке, ибо никто не знает латыни. Записан случай, как некий епископ в артуровские времена крестил in nomine Patris et filiae, а не Filii, то есть не «Во имя Отца и Сына», а «во имя Отца и дочери». Вот вам христианнейшая артуровская Британия во всей красе. Теперь представим, как это выглядело, допустив, что подданные Артура додумались до круглого стола и все-таки водрузили его в Камелоте. За круглым столом сидит шайка варваров, отнюдь не одетых в блистающие доспехи – откуда? Разве какой нагрудник римских времен завалялся. Медвежьи и волчьи шкуры, домотканина, крашеная луковым отваром, кожаные шлемы, украшенные птичьими крыльями, на каждом таком рыцаре масса татуировок – очень кельты их любили, – побрякушки из медвежьих зубов… На Круглом столе цельный жареный кабан, от которого отрезают ломти ножами с костяными ручками, пиво, девки-рабыни, под столом на соломе собаки кости грызут, кто-то отливает прямо в углу… Не удивляюсь, что Мерлин, побывавший в Риме, сравнил двор Артура и великолепных сенаторов Италии, плюнул на все и ушел к Народу Холмов. Теперь пройдемся по личностям. Для начала возьмем образец рыцаря всех времен и народов – Галахада. Ланселот прижил его от Элейны вне брака. Что из этого следует? Во-первых, Элейна, скорее всего, была его наложницей, ибо даже в те времена следовало сначала жениться, а потом уже делать детей. Мне Беренгария объясняла о правах наследования – незаконные дети к дележу имущества не допускались. Во-вторых, у Галахада наличествуют все комплексы незаконнорожденного: нет земли, наследства, практически никаких прав. Что он делает? Верно, прибивается к дружине Артура, собирающего таких вот неприкаянных нищебродов в личную гвардию, ибо подобные галахады будет преданы королю, как псы. Они всем обязаны только взявшему их на службу господину.

– Картина получается жутковатая, – вздохнул Гунтер. – Блестящий рыцарь в позолоченных доспехах и с просветленным взором испаряется, на его место приходит варвар в шкуре и проржавевшей римской кирасе, с рыжей бородищей, цветными татуировками и шрамами на роже. Добавляем залитый пивом Круглый стол и тискающего прислужниц короля Артура. Приехали…

– Не отвлекайся! – воодушевленно заявил Казаков. – Мы о Галахаде говорим. Этот дикарь-бритт свихнулся на религиозной почве еще в детстве. Когда же мамаша Элейна, брошенная Ланселотом в пользу Гвиневеры, с жаром поведала ему, какие все мужики сволочи, у ребенка возник еще один комплекс – он сидит один, обиженный и незаконный, а папенька, понимаете, шляется по войнам и турнирам, в перерывах трахаясь с королевой. Безотцовщина. Способ бегства от угрюмой реальности простой – религия. Господь добрый, заступится. И неважно, что тебя крестили во имя Отца и дочери. Галахад соорудил себе воображаемый крест и всю жизнь на него залезал, распинаться.

– Чего? – наклонил голову Гунтер.

– Типичный менталитет брошенного ребенка, вдобавок живущего с нервной и психически неуравновешенной мамашей, – уверенно выдал Казаков. – Не знаю, как у варваров, а у нас такое дитятко при надлежащих условиях могло бы преспокойно начать карьеру серийного маньяка. Кстати, не удивлюсь, узнав, что Галахад был педиком – женой он не обзавелся по идейным соображениям, о побочных детях ничего не упоминается, в отличие от всех остальных рыцарей Круглого стола. У Ланселота бастарды имелись, у Артура, у Агравейна… Впрочем, Оркнейская четверка – это отдельная сага. Полнейшие отморозки.

– Излагай, – сокрушенно, однако не без патологического интереса, потребовал Гунтер. – Что там с Оркнейской четверкой?

– С чего начнем? – предвкушающе вопросил Казаков и сам ответил: – Правильно, с родителей! Король Оркнейских островов Лот был скоттом-шотландцем, этим сказано все. Мамаша – Моргана или Моргауза, сводная сестра Артура, которую выперли из Мерсии за пристрастие к древнему язычеству и поклонению темным богам. Папаша занимался тем, чем занимается всякий нормальный шотландец – пил, воевал, блудил направо и налево. От Моргаузы Лот вначале получил трех сыночков – Агравейна, Гахериса, Гавейна и развесистые рога. Попозже родились еще двое – Гарет и Мордред. Про последнего говорить не будем, ибо Мордред был законченным психом. Обратимся к старшеньким. Эти четверо сумасшедших встревали во все мыслимые неприятности – лихая шайка жила в свое удовольствие. Где бы что на Британских островах ни случилось, оркнейцы всюду совали свои длинные носы и не менее длинные мечи. Ссорились и мирились с Артуром, учиняли семейные свары, причем баталии доходили вплоть до магических поединков. Двое дружили с Ланселотом, двое с ним враждовали. Младший, Мордред, находился в состоянии перманентной вражды со всеми сразу. Типичные варвары со всеми повадками, живое воплощением тогдашнего менталитета – война ради войны, приключения ради приключений, выпивка ради выпивки, безудержное хвастовство и немеряная крутость. Обаятельные хамы. Кстати, никто из них не умер своей смертью. Но вернемся к душке Галахаду. По-моему, его можно смело награждать званием первого в истории тамплиера.

– Это почему? – простонал Гунтер. Сил смеяться уже не оставалось.

– Как почему? – искренне изумился Сергей. – На женщин не смотрит, владеет какой-то просветленной тайной, граалит по всей Британии. Уж не знаю, нашел он Грааль или нет, но от своего религиозного рвения Галахад окончательно помешался и помер от изнурения.

– По другой версии – уехал в Месопотамию, прятать Грааль.

– Восхитительная варварская игра, рассчитанная на столетия, – весело фыркнул Казаков. – Представь: Галахад что-то нашел, распустил слух, что это святой Грааль, и рванул за пять тысяч километров, ажно в саму Месопотамию, прятать. Правда, я не думаю, что он имел хоть малейшее представление от том, где Месопотамия находится. Далее начинается самое интересное. Галахад Грааль спрятал, а вся остальная артуровская гопа увлеченно ринулась его искать. Если нашли, то перепрятали – для развлечения следующих поколений рыцарей. В общем, темный ужас.

– Согласен, – ответил Гунтер. – Теперь я наконец понимаю, с кого именно лепит свой образ Ричард Львиное Сердце. Неплохо получается, кстати.

Да, следует признать: времена короля Артура бесповоротно ушли в неизмеримую глубину прошлого, и теперешние рыцари кроили представление о бриттах VI века в соответствии со своим мировоззрением. История, если угодно, пошла по второму кругу – безоглядная храбрость Оркнейской четверки варваров служила примером для подражания благовоспитанным шевалье, да только последние не учитывали небольшую деталь: то, что считалось приемлемым восемьсот лет назад, не всегда соответствует современной реальности. Французский король Филипп-Август стал первым из монархов Европы, кто понял – выигрывает не меч, а политика. Ричард же, вложив клинок в ножны и покинув поле сражения, переставал быть королем из легенд, обязанным лишь вести в бой и сметать с дороги врага, превращаясь в несчастного человека, которому судьба предназначила отнюдь не государственный ум, а способности неплохого воина.

Может быть, Ричард чувствовал себя на своем месте в роли командира десятка или сотни – удачливого, храброго и умеющего добиться поставленной цели под чутким руководством главнокомандующего. Однако на большее ему рассчитывать не приходилось.

Король Англии выглядел утомленным. Ближе к вечеру сицилийцы отбили еще одну попытку завладеть двумя башнями на северной окраине города, и Львиное Сердце отвел рыцарей и лучников от Мессины. Сам Ричард явился в лагерь в изодранном плаще, с рассеченной кольчугой и помятым шлемом – король, как обычно, проявляя чудеса личного героизма, сам забирался на стены, но атака захлебнулась и пришлось отступать. Отряд королевской гвардии изрядно потрепали, потому что обороняющиеся всегда находятся в лучшем положении, нежели нападающие. Насчитывалось два десятка убитых и в полтора раза больше раненых, хотя эти люди могли бы повоевать и в Палестине. Но Ричард, упрямо настаивавший на возвращении приданого сестры, не обращал внимания на жертвы.

Бертран де Борн, везде таскавшийся за королем, однако не участвовавший в штурме, поглядывал весьма огорченно. Менестрелю подобные развлечения не нравились. Конечно, Бертран был неплохим воином (насобачился за последние десять лет непрестанной войны со своими братьями за замок Борн), но лишний раз головой старался не рисковать. Во-первых, голова всего одна. Во-вторых, кому станет хорошо, если погибнет лучший трубадур Европы? Сам де Борн в мыслях рисовал свою смерть несколько иной – красная палестинская пустыня, отряд белых рыцарей несется на всем скаку на сарацинское войско, развеваются знамена, гремят боевые рога, копья с многоцветными вымпелами пронзают арабские шеи, и в тот момент, когда наконец доблестным Бертраном де Борном захватывается зеленое знамя Саладина, его сражает одетый в мрачную черную хламиду сарацин, одновременно падая от нанесенного на последнем издыхании удара клинком истекающего кровью менестреля. Красиво. Баллада о войне – сирвента – получится замечательная. Благородные девицы обрыдаются, а Ричард изойдет на слезы, оплакивая безвременно ушедшего друга, принесшего христианскому войску долгожданную победу…

– Бертран!

Трубадур, мечтательно уставившийся в вечереющие небеса, встрепенулся. Жаль покидать столь сладкое царство грез, обозревая чуточку похожую на Палестину холмистую равнину Сицилии. Казалось, еще немного, и из-за стен превратившейся в Иерусалим Мессины вылетит объятый клубами желтоватой пыли сарацинский конный отряд и тихо запоют стрелы…

– Бертран! – на сей раз окрик прозвучал куда более нетерпеливо. – Хватит считать ворон! Иди сюда!

Шевалье де Борн поправил непременную виолу, висящую на плече, и зашагал к палатке короля. Из-под полога высовывалась голова «любезного друга» – Ричарда. Государь уже довольно долго беседовал с двумя благородными дворянами, нынешней ночью спасшими королеву Элеонору от сделавших вылазку сицилийцев.

Менестрель вошел в шатер и оглянулся, изыскивая, куда бы присесть, благо это можно было сделать без особого позволения Львиного Сердца – король не требовал от своих близких друзей строгого соблюдения этикета.

Сам Ричард плюхнулся на походную кровать, и кедровые реечки предупреждающе заскрипели, ибо вес у короля был немалый. Только, в отличие от толстяка Филиппа-Августа, Плантагенет не нарастил на себе ни капли жира, сплошные тугие мышцы. Напротив короля восседали утренние визитеры – шевалье де Фармер и барон Мелвих. Смотрелись оба слегка пьяными, но де Борн уже успел узнать, что оба рыцаря недурно покутили у шотландцев. И это вместо того, чтобы сражаться рядом с королем! Впрочем, сам Бертран между присутствием у башен Мессины (где в тебя любой момент может угодить стрела или камень) и пьянкой у принца Эдварда выбрал бы последнюю. Кельты гостеприимны и вдобавок весьма уважают людей с поэтическим даром.

– Ты только послушай, – непонятно начал Ричард. – Мессина наша!

– Уже? – апатично поинтересовался де Борн. – Почему я не заметил?

– Завтра заметишь, – от короля прямо-таки пыхало душевным подъемом, а это значило, что Ричард задумал какую-то сногсшибательную авантюру, которые обычно заканчиваются или глупо, или неудачно. Несомненно, случались и исключения, однако, по мнению трубадура, они лишь подтверждали правило. – Сегодня ночью мы идем…

– Мы? – желая выяснить подробности, подозрительно уточнил Бертран.

– А ты разве откажешься? – недоуменно глянул на фаворита король. – Так вот! Эти шевалье нашли подземный ход, ведущий в город! Понимаешь?

– И понимать не хочу, – буркнул де Борн. – Вы, сир, собираетесь проникнуть в Мессину, отыскать Танкреда и вызвать его на честный поединок?

– Было бы неплохо, – согласился Львиное Сердце и на мгновение задумался. Гунтер с сэром Мишелем переглянулись. У Ричарда хватит ума на нечто подобное. Однако король решительно продолжал: – Мы поступим умнее. Йорк пусть подготовит гвардию и встанет возле ворот Святой Терезии. Ты, я и господин де Фармер вместе с бароном Мелвихом переодеваемся, идем в город и ночью открываем ворота. Йорк со своими врывается, захватывает барбикен и… Мессина наша! Тогда я заставлю Танкреда вернуть деньги Иоанны!

Бертран де Борн на мгновение замер и машинально положил ладонь на полупрозрачные струны виолы. Ричард, конечно, хороший друг… и вообще сам по себе ничего, но идеи у него какие-то… рыцарские. Подобное чудесное приключение вполне достойно не нынешнего смутного века, а времен Ланселота, когда одинокий, но доблестный рыцарь проникает в стан врага и… Бертран отлично понимал (ибо имел опыт), что в жизни все происходит несколько по-другому, нежели в балладах. Ланселот, несомненно, перебил бы половину гарнизона Мессины, открыл бы ворота, его бы непременно ранили (чтобы дать Гвиневере возможность поухаживать за умирающим рыцарем, которого спасет только неугасимая любовь к королеве)…

Де Борн оборвал свои мрачные мысли. Кто его знает, у Ричарда вполне может получиться незамеченным проникнуть в Мессину, каким-то образом отвлечь стражу и захватить ворота. Только идти нужно не вчетвером.

– Сир, – при чужих людях Бертран всегда обращался к королю в соответствии с этикетом. Никаких фамильярностей, и так слухи ходят самые нехорошие. Де Борн уже подумывал, что пора завести официальную любовницу и учинить пикантный скандал, после которого тихие обвинения в особенных отношениях с королем отойдут на второй план. – Сир, я посоветовал бы вашему величеству взять с собой десяток самых верных людей. К примеру, вашего оруженосца Жана де Краона, несколько гвардейцев свиты… Пока мы будем открывать ворота, они отвлекут танкредовских норманнов. Согласитесь, ваше величество, соваться в осиное гнездо всего вчетвером весьма неразумно.

– Уговорил, – буркнул Ричард. – Десяток, не более. Никаких гербов на щитах или одежде, чтобы сразу не узнали. У нас есть кто-нибудь, говорящий на норманно-латинском?

– Я могу, – отозвался сэр Мишель. – Языки Франции и Италии не сильно различаются, сир, а я знаю особенности средиземноморского произношения.

– Прекрасно! – Ричард хлопнул ладонью по постели, подняв столбик пыли. – В таком случае… Бертран, собирай отряд на свой выбор, я тебе доверяю. До полуночи отдыхаем. А потом…

По красивому лицу короля расплылась радостная улыбка ребенка, которому родители купили на ярмарке медового петушка.

Тьма-пелена… Никак нельзя подумать, что чернота может быть настолько всеобъемлющей, мягкой и спокойной, словно купаешься в огромной постели, где все-все – простыни, одеяла, подушки – сделано из черных кошачьих шкурок. Никаких запахов, посторонних чувств, тела словно вообще не существует. Плывешь по сплошному океану теплой воды, но не захлебываешься, опускаясь на неведомые глубины, где раньше не бывал никто и никогда. Тьма не враждебна, она относится к тебе абсолютно безразлично, ибо ты стал ее частицей. Как можно враждовать, к примеру, с собственным пальцем или ухом?

А звезды-то действительно появились. Самые настоящие. И вместе с ними – музыка, хорошо знакомая по прошлому. Только исполнение необычное. Вместо привычной гитары тут тебе и флейты, и трубы, и лира… Целый оркестр. Тягуче, тихо, но отлично различимо. Однако слова произносятся не голосом, они словно зарождаются в черноте, выплывая из антрацитовой бездны. А ты летишь среди звезд. Черных. Черных звезд. Здесь все наоборот, словно на негативной пленке. Небо чуть посветлее, но тоже угольное, а на нем пылают неисчислимые светила, если таковое слово к угольно-агатовым солнцам вообще применимо.

Летишь по спирали, медленно, но верно сужающейся, стремясь к некоему незаметному пока центру этой странной Вселенной. Эхо волнами проникает в мозг, изливаясь ласковым потоком из пустоты. Ты отлично знаешь – это сон. Но почему тогда наличествует полное ощущение реальности происходящего? Почему тьма имеет цвет? Почему она чувствуется на ощупь? Вот этот клочок черноты определенно оранжевый. Достаточно протянуть столь же черную, но в то же время покрытую коричневатым загаром руку, дотронуться, и под пальцами окажется нечто твердое, похожее на неровную шкурку апельсина. Мир навыворот. Тьма, испускающая свет, и свет, приносящий тьму. Где-то мы с подобным уже встречались, а вот где? В книжке какой-то, что ли… Неудачная шутка. А-а, вспомнил!.. С афоризмом насчет черного и белого побаловался один лангедокский рыцарь во время штурма Монсегюра, когда разрушилась стена и в пролом хлынули солнечные лучи…

Центр спирали ближе, он несется навстречу. Вернее, он-то как раз на месте, а ты сам, не чувствуя сопротивления окружающей тебя материи, не похожей ни на воздух, ни на воду, рвешься к одной-единственной точке абсолютного мрака, который, в отличие от прочих угольных красок, не фиолетовый, не красный, зеленый или шафранный. Этот по-настоящему черный, вобравший в себя и глубину ночного неба, и отблеск крылышек усатого жука, темной каплей устроившегося на травинке, и густую шкуру ведьминской кошки вместе с мраком подземелья, беспросветной пучиной океана или некоторыми твоими собственными мыслями, которые не откроешь никому, хотя бы потому, что сам боишься о них вспоминать.

Вот она, середина. Никакое это не пятно, не точка и не черная дыра. Дверь. Обычная дверь черного дерева с ручкой, висящая в пустоте. Тебя принесло прямо к ней. Подойди, потяни на себя и узнай, что там, по ту сторону… И платить за вход не нужно – отсутствует стража, не продаются входные билеты, и никакой хмырь при первом стуке не спросит из-за натянутой цепочки что-нибудь наподобие: «Гражданин, вы к кому?» По ту сторону тебя ждут, это ясно. Там лежит Секрет. Большой Секрет. Тайна, которую ты очень хочешь узнать, не зная, однако, что именно это за тайна.

Казаков просто подошел и открыл. А чего еще делать-то? Если есть дверь, ее надо открыть.

– …Проснулись?

Ничего такого особенного за дверью не обнаружилось. Все знакомое – плохо побеленные монастырские потолки, красноватый камень стен и озадаченная физиономия мессира Ангеррана. Так что, извольте видеть, не пряталось никакой тайны за черной дверью. Обидно даже.

– Я что, сознание потерял? – тряхнув головой, спросил Сергей. Сон улетучился быстро, словно его и не было никогда. Только смутные воспоминания о разноцветной черноте.

Ангерран де Фуа облегченно выдохнул и опустился на стул. Лицо его имело непривычное выражение – усталость, если не сказать измотанность, и потухший взгляд. Такое впечатление, что рыцарь целый день таскал камни в гору.

– И весьма надолго, – подтвердил старик. – Сейчас как раз заканчивается месса.

«Полтора часа, – понял Казаков. – Никак не меньше. Что такое случилось?»

Он осторожно глянул на свое левое плечо. Ничего себе…

Ангерран срезал все Гунтеровы швы – не осталось и единой шелковой ниточки. При всем этом края раны не разошлись, шрам оставался очень свежим и ярко-розовым, а краснота покрывала теперь лишь кожу от локтя до плечевого сустава. Почти не болит, а самое главное – боль не дергающая, как обычно случается при заражении, а постоянная. Чудеса в решете.

– Вы такому у сарацин научились? – Сергей поднял на Ангеррана недоумевающий взгляд и обеспокоено позвал: – Господин де Фуа, вы меня слышите? Ангерран? Рено!..

Седой отозвался только на последний возглас, когда его позвали настоящим именем. До этого он сидел, уставившись пустыми глазами в пол, в точности напоминая человека, которому сообщили, что он лишился в результате пожара дома, семьи и сбережений, король, разгневавшись, нынче же вечером отправит его на плаху, церковь наложила интердикт и теперь не видать ему спасения души, как своих ушей – остается лишь подготовиться к адскому пламени, заранее натеревшись маслом.

– Что вы сказали?

– Сарацинская наука? – повторил Казаков, указывая взглядом на свою левую руку. – Признаться, ничего подобного раньше не видел.

– Что вы вообще видели… Простите. Нет, этому я научился не у арабов, а у одного… знакомого. Решись он стать лекарем, оставил бы далеко позади себя и Галена, и Авиценну. Неважно. Как вы себя чувствуете, сударь?

– Ну… – запнулся Казаков. – Вроде ничего. Голова не болит, жара нет.

– Сны видели? – внезапно спросил Ангерран, подавшись вперед. – Пока я работал, вы постоянно шептали какие-то стихи на незнакомом языке. Потом несколько фраз на норманно-французском. Я сумел разобрать только нечто наподобие «чернота-туман».

– Тьма-пелена, – Казаков, подумав, нашел в норманнском языке соответствующие слова. – Странный сон. Впрочем, в любом сне реальность всегда извращается до невозможности. А что, мои сны имеют значение?

– Имеют, – кивнул рыцарь. – Расскажите, мне интересно.

Казаков рассказал все, что помнил, хотя и описывать-то было нечего – вихри мрака, переливающегося всеми цветами радуги, огромная спираль, дверь с секретом по другую сторону… Ангерран молчал, не перебивая, а мессир оруженосец вдруг вспомнил слова многоученого господина де Гонтара: «Мир нельзя нарисовать только черным и белым. Он многоцветный». То есть, получается, и у черного, и у белого есть свои оттенки, свои краски? Однако черное и белое все равно всегда остаются при своем цвете…

– Потом я подошел к двери и открыл, – закончил Казаков. – Только за ней оказались вы, эта комната и… Мессир, а зачем вы закрыли шелком крест?

– Не задавайте слишком много вопросов, – жестко оборвал Ангерран своего пациента, встал и сдернул с настенного распятия отрез пурпурного шелка, бросив его на стол. – Я тоже могу поспрашивать. Впрочем, если интересно… Вы ведь человек не особенно религиозный, как я заметил, значит, не оскорбитесь и не побежите жаловаться на меня к монахам-inquisitios. Есть некоторые вещи, обряды и действия, которые лучше проводить так, чтобы об этом не знал ни Господь, ни сарацинский Аллах. Слишком древние вещи, древнее иудеев или пустынных кочевников, из которых вышел Мухаммед. Вот, кстати, могу я узнать, что за браслет я снял с вашей руки, благо он мешал?

Рыцарь шагнул к столу и поднял круглые электронные часы на фотоэлементе, полтора года назад обошедшиеся Казакову в несколько весьма ценных зеленых бумажек с портретом президента Франклина – купил себе подарок на авиасалоне в Арабских Эмиратах под Эр-Риядом. Раньше на них никто, кроме Гунтера, заинтересовавшегося невиданным в сороковых годах сложным прибором, способным определять кроме времени, широту, долготу, температуру, глубину погружения в воду и прочие полезные для хозяина параметры окружающего мира, не обращал внимания. Даже Беренгария – мало ли людей таскают с собой самые необычные вещи, от прабабушкиных амулетов из зубов вампира до персидских украшений, принятых у асассинов Старца Горы.

– Удивительное приспособление, – промычал Ангерран, заинтересованно рассматривая часы. – Пупочки всякие торчат, я до одной дотронулся, получился звук музыки. Посрединке арабские цифры мелькают, но не думаю, что подобный браслет смастерили где-нибудь в Багдаде или Дамаске.

«Конечно, для него часы, да еще настолько сложные, могут показаться чем-то невероятным, колдовским чудом, – подумал Казаков. – И реакция на них такая же, как у российского хакера, обнаружившего у себя возле компьютера арифмометр производства начала двадцатого века – и выглядит необычно, и непонятно, как с ним работать. Впрочем, наши-то быстро догадаются… А Ангеррану по всем правилам следовало раскокать хронометр черенком меча и отправить в огонь, от греха подальше».

– Если скажу, вы ответите на мой вопрос? – решился Сергей и присел на сундуках поудобнее. – На очень простой.

– Я и так отвечу, спрашивайте, – устало поморщился Ангерран. – Только не нужно требовать от меня лекарских тайн. Не смогу объяснить.

– Как все-таки ваше настоящее имя?

– Что вы ко мне привязались, как кондотьер к шлюхе? – огрызнулся рыцарь. – Вам все равно оно ничего не скажет. Вы даже не знаете имени предыдущего Иерусалимского короля, так что имя Рено де Шатильона для вас ничем не отличается от прозвища какого-нибудь александрийского визиря. Рено де Шатильон из замка Шатильон-ан-Диуа, герцогство Бургундия, к вашим услугам. Только я там не был уже лет сорок, родственники полагают меня погибшим и очень этому радуются. Как, впрочем, и многие другие.

– Постойте, постойте! – Казаков отлично помнил, как сэр Мишель, рассказывая своему необразованному оруженосцу о Тивериадской битве, упоминал человека с таким именем – якобы де Шатильона убил лично сарацинский султан за какие-то невероятные прегрешения. – Я слышал, вас убили два года назад! И вы сами говорили, помните, на вечеринке у Роже Алькамо?

– Угу, – кивнул Ангерран де Фуа, он же Рено де Шатильон. – А еще меня полтора десятка лет тому уморили в тюрьме сарацины, десять лет спустя я утонул во время шторма в Средиземном море, а еще через шесть годков меня отравила любовница, не помню, правда, какая по счету. Не всегда верьте слухам, даже распространяемым самыми авторитетными людьми. При Тивериаде меня только ранили. Видите шрам на шее? Никогда Салах-ад-Дину не прощу, просил ведь бить полегче… Так что это за предметик?

– Часы, инструмент для измерения времени.

Казаков понял, что лгать и увертываться бесполезно. Все, что он когда-либо слышал от Мишеля и Гунтера о Рено де Шатильоне, непреложно свидетельствовало: мессир Рено есть первейший авантюрист христианского мира, наделенный человеколюбием кобры и совестливостью наемного убийцы. Так сказать, д’Артаньян наоборот. Миледи в штанах. И в весьма почтенном возрасте. Такому не соврешь, а кроме того, Рено-Ангерран, кажется, сумел помочь в ситуации, на девяносто процентов являвшейся безнадежной. – Не удивляйтесь, сударь, обычные часы. Только работают на ином принципе, нежели клепсидра или песочные. Умоляю, не спрашивайте, где я их взял, все равно нет смысла рассказывать.

– Есть, есть смысл. – Ангерран осторожно коснулся пальцем кнопки, вызывающей внутреннюю подсветку монитора, и широкое круглое поле жидкокристаллического экрана залилось призрачным зеленоватым светом. – Я за вами наблюдаю больше седмицы, с того времени, как мы встретились в Джарре, в разгромленном трактире. Я умею различать посредственности и людей особенных. Неплохой опыт в этом деле имеется. Ваш сюзерен, любезнейший мессир де Фармер, как раз такая непосредственная посредственность. Обычный дворянин, каких тысячи и десятки тысяч. А вот вы, да, впрочем, и господин фон Райхерт – просто воплощенное чудо. Фон Райхерта я не беру – безусловно, он необычен, но не выбивается из общей картины. А вы… Помните наш разговор сразу после того, как мадам Элеонора порекомендовала взять вас на службу? Я устал отгадывать эту загадку. Когда же я не вижу перед собой решения, я предпочитаю разрубить узел, а не развязать. Ну-с, вы готовы мне поведать о самом себе или по-прежнему предпочтете изображать закосневшего катара на допросе в inquisitio?

Положеньице. Рено умный, это видно за версту. Такого не проведешь. А если действительно рассказать? Что он сделает? В обморок падать не будет, к инквизиторам не бросится – не такой Шатильон человек, особыми средневековыми предрассудками если и страдает, то не в самой тяжелой форме… Приплюсуем, что теперь мы знаем его секрет (опаньки! Не эта ли тайна скрывалась за дверью черного дерева?) – для всех Рено де Шатильон мертв два года как. И это при условии того, что у Элеоноры Пуату с этим вхожим к королям и герцогам старым прохвостом взаимоотношения – лучше не придумаешь. Неужели она знает?

– Уговорили, – буркнул Сергей и придал себе максимально загадочный вид, подсознательно набивая цену. – Только вам придется поверить всему, что я скажу. Объяснение будет долгим, кстати, а Беренгария с мадам де Борж скоро вернутся.

– Тогда одевайтесь, – Рено перебросил Казакову штаны, чистую рубаху и легкий колет. – Пойдем прогуляться, как высказался бы Бертран де Борн, в саду миндальном. Знаете эти строки? Когда за плечом Бертрана де Борна не торчит Ричард, менестрель сочиняет неплохие стихи, издеваясь над самим собой и всем окружающим. Не помните?

– Нет, – мотнул головой Казаков и протянул руку за одеждой. Слабость еще оставалась, но встать на ноги он мог вполне. – Просветите.

Рено с выражением процитировал:

– Намек на Ричарда? – поднял бровь Казаков. – Так они действительно… того?

– Содомиты? – фыркнул Рено де Шатильон. – Как можно так подумать о короле, сударь? Ричард и Бертран просто… просто близкие друзья. Вам этого достаточно? Кстати, не коситесь на свою царапину. Она достаточно глубока, но теперь края не разойдутся и перевязка не нужна. Только поберегите руку. Беренгарии скажете, что почувствовали себя лучше и отправились гулять на свежий воздух. Иногда случается, что самые тяжелые раны великолепно излечиваются за весьма короткое время… Сапоги в углу, видите? Идемте.

– Часы верните, – невозмутимо потребовал Казаков, а Рено, хмыкнув, перебросил ему легкий черный корпус с ремешком на липучке.

Беренгарию встретили по дороге. Принцесса с неизменной пожилой и молчаливой камеристкой как раз поднималась на высокое каменное крыльцо странноприимного дома и застыла в легком ужасе, увидев, что Казаков умудрился подняться на ноги, хотя только лишь ночью был едва не при смерти.

– Серж? – принцесса сверкнула карими глазами и приоткрыла рот. – О, мессир Ангерран! Счастлива вас видеть, сударь. Серж, вы куда?

– Мне лучше, – деревянным голосом ответил Казаков. – Мы с… Ангерраном де Фуа хотим погулять в миндальном, то есть в этом… оливковом саду.

– Кхм, – Беренгария удивилась еще больше, а Ангерран откровенно фыркнул. Казаков наконец-то осознал, что на здешнем куртуазном жаргоне фразочка о прогулках в миндальных садах является пошлейшей двусмысленностью. Теперь еще и с Беренгарией придется объясняться.

Принцесса обозрела смеющегося в кулак де Фуа и нехотя улыбнулась:

– Господин Ангерран, зачем вы учите мессира Сержа всяким гадостям? А вам, сударь, нужно лучше знать язык. Однако если вы на самом деле полагаете, что ваше здоровье в безопасности, обязательно погуляйте. Я буду у себя. Читать латинских авторов.

Принцесса, сделав неглубокий реверанс, упорхнула, а Казаков едва не заржал. Знаем мы ваших латинских авторов. Аристотелем там и не пахнет. Куда только смотрит мадам де Борж?

– Пока вы спали, – меланхолично сообщил Рено, – я случайно наткнулся на книжку Овидия. Надо полагать, именно этим чтением увлекается милейшая Беренгария? Не пепелите меня взглядом, Серж, я положил книгу на место и вообще предполагаю, что молодым девицам обязательно следует читать Овидия. Он отличный воспитатель… Итак, мы одни, но только не в миндальном саду, а в оливковом, значит, можно приступать к скандальным диспутам. Слушаю вас. С чего же началось ваше появление на благословенном острове Сицилия?

Казаков подумал, как бы попроще изложить свою историю, оторвал травинку, засунул в рот, пожевал и произнес:

– Рено, вы бы очень удивились, увидев прямо здесь Карла Великого или, например, Бернара Клервосского?

– Полагаю, очень, – согласился Шатильон, благосклонно опустив седую голову. – Они же умерли, а некроматия весьма не поощряется церковью. Карл и Бернар давно в раю. Вызывать души умерших из рая – способствовать дьяволу.

– Дело-то в том, – решился Казаков, – что эти двое умерли, а я вроде как еще не родился. В общем, слушайте и старайтесь не перебивать. Согласны?

– Не имею привычки перебивать интересного собеседника, – чуть обиженно сказал Рено. – Однако впервые вижу человека, заявляющего, что он еще не рожден. Начало интригующее. Продолжайте.

Казаков и продолжил. Те самые часы сменили множество цифр на сероватом мониторе, один раз бесцеремонный Райнольд Шатильонский даже сбегал с неприличной для уважаемого старца быстротой в трапезную залу монастыря, изъять у монахинь кувшин вина, другой раз за вином пошел Казаков и даже нарвался на преподобную аббатису, только ахнувшую, увидев шествовавшего по смиренной обители оруженосца в распахнутом колете и с открытым воротом рубашки, смущавшим послушниц голой шеей. Репрессии, однако, не воспоследовали, ибо Казаков промелькнул столь быстро, что Ромуальдина не успела учинить скандал.

Рено почти ничего не спрашивал, только уточнял. Восемь столетий промелькнули перед ним в малограмотных норманно-французских фразах мессира оруженосца менее, чем за час – рухнувшие под натиском арабов государства крестоносцев, разгром тамплиеров при Филиппе Красивом, Столетняя война, Возрождение, Новый Свет, революции, мировые войны, безумный всплеск техногенной цивилизации и, наконец, весьма странное событие, происшедшее 13 августа, когда нерожденный появился там, где ему быть ну уж никак не следовало.

Единственно, Казаков поостерегся рассказывать историю Гунтера – мало ли? Для Шатильона мессир фон Райхерт остался просто дворянином из Священной Римской империи, пускай и необычным.

– И что же, сэр Мишель де Фармер все знает? – поинтересовался в финале Рено. – История, которую вы мне рассказали, попахивает сумасшедшинкой или ересью.

– Наверное, именно поэтому мой рыцарь, простите, сюзерен, предпочитает забыть странности, сопровождавшие появление на свет его оруженосца, и считает меня просто дворянином из России. Я вам не врал о своем происхождении, просто за восемь столетий язык сильно изменился.

Шатильон философски снял с кувшина крышку и хлебнул. Красное вино никогда не помешает.

– Слышали итальянскую поговорку? – спросил Рено. – Она звучит так: «Se non e vero, e ben trovato», в переводе – «Коли это ложь, то слишком хорошо выдумано». Допустим, я вам поверю. Что дальше?

– Ничего, – недоуменно пожал плечами Казаков. – Я тут есть, то есть в наличии. Вернуться обратно – никак. Придется здесь обживаться, учиться… Вроде бы начал. Райнольд, я вам рассказал все. Понимаете, что этим я поставил себя под очень серьезную угрозу?

– Под угрозой, – значительно сказал Шатильон, передавая кувшин Сергею, – вы находились сегодня утром, когда встали на дорогу, ведущую к черной горячке и довольно быстрой, но неприятной смерти. За пятьдесят восемь лет, которые я живу на этом свете, я научился держать язык за зубами, когда это нужно. Надеюсь, когда-нибудь научитесь и вы. Как забавно получается, сударь!.. Мы с вами взаимно владеем тайнами друг друга. Ваш сон не обманул. Какое из этого следствие? Правильно, теперь у нас есть основания друг другу доверять, ибо ничто так не сближает людей, как общий секрет. Но, признаться, все, рассказанное вами, настолько невероятно… Я всегда предполагал, что ждать Апокалипсиса следует со дня на день, а тут выходит – мир существовал еще восемьсот лет после моего века. Вариантов два: либо вы действительно сумасшедший и гениальный обманщик, либо все-таки говорите правду. Э-э… Значит, всемогущий орден тамплиеров однажды погибнет?

– Именно, – Казаков решил не щадить Рено и говорить полную правду. – Через сто восемнадцать лет король Франции Филипп IV при поддержке Рима арестует всех тамплиеров, Великий магистр Жак де Молэ погибнет на костре, а сам орден будет запрещен.

– Молэ? – нахмурился Рено. – Ага, есть такой небогатый род в Провансе. Крайне любопытно, крайне… И еще этот ваш сон… Оставим. Вы сказали, будто собираетесь здесь просто жить, привыкать, учиться. Но ведь человек должен чего-то достигнуть. Вы чего-то хотите, Серж? Я имею в виду…

– Деньги, титул, землю? – быстро подсказал Казаков. – Конечно! Имея свое место в жизни, я получу независимость. От сэра Мишеля, например. Я привык служить государству, а не конкретному человеку. По здешним меркам я только обычный солдат в составе крайне маленького отряда. Рыцарь и два оруженосца… Вот пример – Мишель подданный Ричарда, но сейчас сражается против своего короля. Да и в крестовый поход он мог бы не идти – его ведь никто не заставлял? Нет того порядка, к которому я привык, когда все и каждый подчиняются одной цели – благо страны, государства, королевства. У меня такое впечатление, что у вас здесь каждый действует сам за себя и для себя. Собрать людей можно только ради идеи – здесь эта идея выражается в Гробе Господнем и Иерусалиме, в мои времена ею считалась либо никому не понятная «европейская демократия», представлявшая собой одни сопли и заставлявшая обывателя рыдать над участью приговоренного к смерти убийцы, порешившего полсотни человек. Такая же система послушания, как при сильном короле, только гораздо хуже. Основанная на весьма непрочном фундаменте из соплей. Либо вторая и куда больше нравящаяся мне идея – сильное государство, где все подданные трудятся ради своей страны, а значит, и для себя. Здесь я не вижу своей идеи, уж простите, Рено. Все чужое. Даже Русь, если я однажды доберусь до земель, которые в будущем окажутся моей родиной. Город, в котором я родился, еще не построили, это случится только через пятьсот лет. Мне, говоря откровенно, нечего здесь делать. Старые привычки так просто не обрубишь. Можно потрудиться, лет за десять, если очень повезет, получить свой кусок земли с крестьянами и захудалым городком и попробовать тащить их за шиворот в светлое будущее в соответствии со своими разумениями, но мир-то не изменится! Мои старания забудут сразу после моей смерти.

– Хотите, чтобы не забыли? – Рено остановил Казакова и, взяв за пряжку колета, глянул на Сергея неожиданно серьезными глазами – по-прежнему ярко-синими, но уже не разбитными, как обычно, а словно бы говорящими: «Послушай меня, и я укажу дорогу. Я знаю, где она и куда сворачивать на перекрестке». – Серж, вы целый день кричали, что я вас не пойму, не услышу или отвергну. Кажется, я сумел уяснить, чего вы хотите. Порядка?

– Для начала. – Казаков отстранил руку Шатильона, теребившую колет. – Да, собственно, я и не знаю, чего хочу. Не нужно ходить строем всем и каждому. Просто кое-кому это обязательно, хотя бы ради того, чтобы строй не распадался.

– Странные слова, – пожал плечами Рено. – Ладно, сударь. Я рад, что вы хотите порядка. Хотя бы для начала. Могу предложить поучаствовать в построении оного. Мне тоже надоело смотреть на грызущихся графов и герцогов, разрушающих наш мир. Я не верю в расположение Господа к смертным, но именно на Его имени создается христианская империя от Кастилии до Палестины. Я вместе с друзьями был бы не против навести порядок на самых верхах, при дворах королей. Все беды распространяются из королевских и герцогских замков – посмотрите на болвана Ричарда, скрягу Филиппа, это полнейшее ничтожество Ги де Лузиньяна или одержимого мыслями о вселенской империи Барбароссу!

– Высоко вы замахиваетесь, Рено, – снисходительно сказал Казаков. – Не по зубам. Ни вам, ни мне.

– Ничего подобного! – воскликнул Шатильон. – Нужно просто знать, что делать и в союзе с какими людьми. Если вы пообещаете верить мне и выполнять все, что я скажу, корона герцога окажется в ваших руках через год. Дальнейшее – воля ваша.

– Есть в современном для меня английском языке такое слово «Quest», – начал Казаков, а Рено понимающе кивнул, видимо, знал, что оно означает. – Очень уж оно многозначительное, хотя в наши времена потеряло свой изначальный, добрый оттенок. Не буду уточнять, благодаря кому и чему. У нас quest обозначал лишь поиск разнообразных приключений на свою задницу. Сплошные приключения без осмысленной цели мне не требуются.

– Если согласитесь, получите именно тот quest, который в здешней Англии подразумевает именно Предназначение, – Рено де Шатильон говорил вполне веско. – Поиск смысла вашей земной жизни. Если угодно, вы можете идти к нему любыми путями, которые выберет ваша личная совесть. С кровью, без нее, со столь ненавидимыми вами соплями или с невероятными интригами, в компании или в одиночку. Пойдете?

– А вы? – настороженно спросил Казаков.

– А я уже давно иду по этому пути.

Глава пятая

Гладко было на бумаге

Оказывается, обнаружить в прибрежных камнях и кустарнике подземный ход отнюдь не просто. Тем паче, если вы целый день присутствовали на маленьком празднике у шотландцев, потом еще добавили молодого вина у Ричарда и почти не спали прошлую ночь. Еще можно добавить, что выход из подземной галереи вы видели в фиолетовых предутренних сумерках, когда все окружающее невероятно искажается призрачным светом уползающей за горизонт луны и даже самый обычный камень запросто меняет форму, весьма отличную от дневной. А кусты на Сицилии, как выясняется, самые колючие в Европе.

Ориентиры, впрочем, никуда не пропали – высохшая олива, три камня, лежащие пирамидкой, и остов рыбачьей лодки, более напоминавший скелет выбросившегося на берег кита средних размеров. Остается лишь как следует оглядеть берег, изучая любые подозрительные пещерки.

Поисками занимались все, включая короля. Подземный ход непременно следовало найти до заката. Потом ничего не выйдет – местных проводников нет, а Гунтер с сэром Мишелем, к сожалению, не запомнили места в точности. Оставляя на колючках клочки ткани и нити, маленький отряд, составлявшийся из нормандского и шотландского рыцарей, короля Англии, менестреля Бертрана де Борна и двух оруженосцев Ричарда, увлеченно шарил по кустам, разыскивая описанную сэром Мишелем низкую дверцу.

Повезло, разумеется, королю. Ричард всегда был удачлив в авантюрах, но справедливости ради стоит заметить, что начинал он их просто замечательно, доводил дело почти до конца, однако в финале, когда стоило лишь сделать последние два шага, протянуть руку и забрать приз, все проваливалось в тартарары, а Львиному Сердцу приходилось расхлебывать последствия. Так происходило практически со всеми начинаниями – от высокой политики, когда Ричард добился поражения своего отца Генриха, но сам угодил в сети Филиппа-Августа, до любовных интрижек: его предыдущая невеста Алиса Французская, сравнив принца Ричарда и его папашу, сделала выбор в пользу Старого Гарри (впрочем, семнадцать лет назад король Генрих был не таким уж и старым…).

– Здесь! – выкрикнул король, подзывая остальных.

Первым подбежал недовольный Бертран де Борн. Менестрель успел оцарапать лицо, упасть, подвернув ногу, и измарать шоссы в козьих катышах во время падения, ибо сицилийцы из деревень вовсю выпасали глумливую бородатую скотину на побережье. Бертран не особо любил приключения, вернее, в отличие от Ричарда, не любил в них участвовать. Петь баллады о всяко-разных авантюрах – сколько угодно, но лезть в пекло самому? В жизни и так слишком много опасностей.

– Оно самое, вашвеличество, – прибежали тяжело дышащий сэр Мишель и Гунтер, слегка попортивший свою новую тунику, подаренную скоттами. Такое впечатление, что вместо колючек на кустах росли когти дракона. – Открыть очень просто – взять за ручку и сдвинуть вбок.

Ричард глянул на нормандского рыцаря с высоты своего роста и последовал указаниям, да только вышло так, что приложил несколько больше сил, чем требовалось. Дверца ушла в глубокий паз и там застряла, ибо не рассчитывалась строителями на тяжелую королевскую руку. За спинами монарха и Бертрана напряженно таращились в темноту прохода ричардовы оруженосцы – шевалье де Краон из Аквитании и беловолосый норманн Брюс Стаффорд из Англии.

– Умники, – вздохнул язвительный де Борн, – кто-нибудь, кроме меня, догадался взять факелы?

Выяснилось, что никто. Король не озаботился подобными глупостями, понадеявшись на смышленых вассалов, а последние не получали приказа. Хотя, как подумал Гунтер, можно было бы догадаться, что во всяком уважающем себя подземном ходе темно, а его хозяева не предусматривают постоянного освещения. Хорошо, догадливый Бертран (видимо, неплохо зная Ричарда и его бестолковое окружение) прихватил из лагеря тонкую связку факелов из сосновых веток.

– Дай сюда! – Ричард бесцеремонно забрал у Бертрана факел, высек хранившимся в кожаной сумочке на поясе огнивом искорку и первым шагнул вперед, немедленно треснувшись лбом о низкую притолоку.

Де Борн вздохнул, но ничего не сказал.

– Осторожнее, государь, – пробубнил сэр Мишель, с интересом наблюдая за эволюциями Львиного Сердца. – Разрешите, я и барон Мелвих пойдем в голове отряда. Мы все-таки знаем дорогу…

– Хорошо, – кивнул Ричард. Его так и подмывало обнажить меч, но было понятно, что пускать оружие в действие пока не имеет смысла за полным отсутствием противника. Тем более, что в башне, куда выводил ход, следовало бы использовать арбалеты – тут уж Ричард не упустил возможности, приказав всем взять с собой по небольшому самострелу, отлично удерживаемому одной рукой. – Долго идти?

– Не очень, сир, – ответил норманн. – Шагов триста или четыреста. Вы же видите – стены города совсем рядом. Только обязательно следует дождаться заката и темноты. Придется недолго посидеть в коридоре.

И они пошли. Сооруженная под каменистым побережьем галерея ничуть не изменилась с прошлых суток. Только внимательный Гунтер углядел в желтоватых отблесках огня темные пятнышки на плитах пола – подсохшая кровь. Следовательно, кого-то из родственничков Роже де Алькамо все-таки поранили во время ночной вылазки.

Сэр Мишель внезапно остановился, и задумавшийся о малоприятных перспективах сегодняшнего вечера Гунтер едва не налетел на рыцаря. За плечом сопел Ричард Львиное Сердце.

– Что? – Гунтер всмотрелся вперед и ахнул. Вот этого они ночью не заметили. Коридор раздваивался наподобие латинской буквы Y. Можно было бы проследить, куда отправились mafiosi Алькамо, по капелькам крови, но следы вели и в правый проход, и в левый. Надо полагать, отряд сицилийцев разделился. Вот тебе новости…

– Направо, – убежденно заявил Фармер. На чем основывались его выводы, непонятно, ибо рыцарь, точно также, как и Гунтер, не обратил внимания на дополнительный коридор, когда они вместе с Роже направлялись в лагерь Ричарда. А Алькамо-старший забыл предупредить. Вероятно, сэр Мишель сейчас избрал путь наугад, чтобы не задерживаться и не вызывать подозрений у англичан.

«Подозрения так или иначе могут возникнуть, – досадливо подумал германец, шествуя за молодым Фармером, уверенно продвигавшимся вперед. – Конечно, мы натрепались Ричарду о своих знакомствах, и он поверил… Однако как будет выглядеть наше столь подлая измена в глазах короля? После того как Танкред захватит Ричарда, мы станем для Плантагенета врагами номер один».

Как оправдать свои знания о подземной галерее, посоветовала Элеонора Аквитанская – королева-мать велела обязательно сослаться на Ангеррана де Фуа, который, узнав о тайном проходе в город, якобы и послал двух благородных шевалье к Ричарду. Как ни странно, Львиное Сердце купился. Он лично знал Ангеррана, и тот давал ему неплохие советы. Ричард никому не признавался, что идею потребовать назад приданое королевы Иоанны подал именно мессир де Фуа, но, простая душа, счел, что имеет основания доверять рыцарю из Лангедока. Наверное, это малообоснованное доверие и повергло короля в искушение совершить столь удивительный подвиг, едва ли не в одиночку захватив Мессину.

Коридор закончился округлой залой с лестницей, ведущей наверх к тяжелой, обшитой железом двери. В точности подвал башни.

– Ждем, – скомандовал Ричард. – Довольно скоро снаружи стемнеет, пока посидим здесь.

Бертран де Борн, брезгливо осмотрев запыленный пол, постелил темный плащ без украшений и устроился на нем, привалившись к стене. Остальные последовали его примеру, только Ричард беспокойно ходил туда-сюда, видимо, в предвкушении настоящего дела. Будет ему приключение, не извольте сомневаться.

Тишину нарушали только шаги короля и тихая песенка де Борна, мурлыкавшего под нос отнюдь не куртуазную балладу. Гунтер прислушался:

– Бертран, умолкни, – шикнул Ричард. – Услышат.

– Тут стены почище, чем в Тауэре, – непринужденно отмахнулся менестрель. – Должен же я порыдать над своей несчастной судьбой.

– А что там было дальше? – поинтересовался Гунтер, никогда прежде не слышавший подобных сочинений. – Это что-то из вашей биографии?

– Обобщенный образ, – вздохнув, ответил трубадур. – Думаете, опаснее всего на свете жизнь воина или короля, которого подстерегают заговоры, отрава и кинжалы убийц? Не-ет, хуже всего живется поэтам…

– Бертран! – тщетно воззвал король.

– А что Бертран? – перебил сам себя де Борн. – Хорошая песня, главное – правдивая…

– Хватит! – Ричард положил ладонь на рукоять клинка. – Готовьте самострелы, скоро пойдем. Бертран, если боишься, либо оставайся тут, либо возвращайся.

– Сир, – проникновенно сказал де Борн, – я не могу упустить такого случая и не поучаствовать вместе с моим королем в деянии, достойном рыцарей Круглого стола. Если погибну, закажите по мне мессы в течении ста лет в соборе Святого Мартина Турского, а балладу о моей смерти либо сочините сами, либо поручите написать шевалье де Монброну. И так, чтобы благородные девицы заливались слезам, едва заслышав первые аккорды.

Молодые оруженосцы короля захихикали, а Гунтер подумал: «Зря беспокоитесь, сударь. Вашей бесценной шкуре ничего не угрожает, если только кошельку. Танкред аккуратно вас повяжет, с Ричардом у сицилийца будет особый разговор, а вам, надо думать, придется выкупаться…»

– Вы все поняли? Сможете? Если вы свалитесь по дороге, никому от этого легче не станет, а дело окажется на грани срыва.

– Рено, я чувствую себя вполне нормально. Просто удивительно, как у вас получилось…

Шатильон восседал за столом в полупустом скриптории монастыря. Только в неопределенной дали, через пять или шесть высоких конторок, две пожилых монахини занимались духовным чтением, обложившись пудовыми томами Евангелий.

– Оба письма передадите любому дворянину из стана Ричарда. Они уж догадаются отдать пергаменты королю. Как я понимаю, вам лучше на глаза Плантагенету вовсе не попадаться. Потом спокойно вернетесь.

– Я здесь вижу только одну депешу, – Казаков указал взглядом на стол, где лежал только что исписанный Рено де Шатильоном лист. – Где второй?

– Получите, – старый интриган (а Сергей Рено по-другому и не называл, сочтя его кем-то наподобие графа де Рошфора образца XII века) вынул из рукава свиток отличнейшего тонкого пергамента с синей печатью, на которой красовались три лилии Французского королевства. – Если вообразить себе самый крайний случай, который, я надеюсь, нам не грозит, делайте с пергаментами что угодно, но в руки сицилийцев они попасть не должны.

– А что в них? – Сергей заинтересованно оглядел письмо с лилиями.

– Ну ответьте, зачем вам это знать? – Ангерран-Рено ласково глянул на оруженосца. – Если судить по справедливости, совершенно незачем. У вас есть дело – доставить бумаги королю Англии. Вот и исполняйте.

– Слушаюсь, шевалье, – отрапортовал Казаков, мысленно укорив себя за излишнее любопытство. Древнейшее правило гласит: получив приказ – выполняй, а не спрашивай вышестоящего, ради каких высоких соображений он отдан.

– Отправитесь к вечеру, – продолжал распоряжаться Рено де Шатильон. – Сразу после заката. Роже де Алькамо я успею предупредить, и он благополучно переправит вас за стены. Наденьте блио с наваррским гербом – все и каждый знают, что подданные короля Санчо держат нейтралитет. Вас не то что не тронут, даже внимания не обратят. Вернетесь той же дорогой. Ясно?

– Более чем.

Рено быстро запечатал свою депешу, приложил перстень со своим гербом – головой орла, сжимающего в клюве кинжал – и поднялся с высокого деревянного сиденьица.

– Сейчас отдыхайте, – Рено и Казаков направились к выходу из скриптория. – Обязательно как следует покушайте. Пироги в обители отличнейшие. Завтра к утру быть здесь обязательно, вы мне понадобитесь. Завтрашний день решает все.

Шатильон по-юношески легко сбежал со ступенек и, не прощаясь, отправился к конюшне, оставив своего нового помощника в состоянии, которое одним словом описать было затруднительно: здесь и растерянность, и недоумение, и все более возрастающий интерес.

Знания Казакова о столь примечательной личности, каковой являлся Райнольд де Шатильон, были ограничены лишь историей Тивериадской битвы и личными наблюдениями за энергичным стариканом. Сергей, однако, понимал, что дедуля ох как не прост – знаком с монархами, постоянно таинственно исчезает и появляется, знает буквально всех, имеющих серьезный вес в нынешней политике персон, а самое главное думает совсем по-другому, нежели абсолютное большинство обитателей нынешней неспокойной эпохи. Ему под стать разве что одна Беренгария. Ну, может быть, королева Элеонора.

Казаков несказанно удивился, когда Рено высказал свои взгляды на окружающую его жизнь. Лет через восемьсот такого человека, может быть, назвали бы реформатором, а то и еще чище – футуристом. Шатильон обладал «комплексом силы» – ему было противно смотреть на феодалов, вечно пребывающих в состоянии междоусобной войны, на слабых и неумных королей, на бесполезные (тут Казаков согласился с Шатильоном на все сто) крестовые походы и бессилие власти. Впрочем, это пока лишь красивые слова – Рено не открыл господину оруженосцу никаких своих планов (тоже, в общем-то, правильно: сначала заслужи доверие), однако недвусмысленно дал понять, что он и его друзья стараются хоть как-то изменить этот мир к лучшему. «Лучшим», по мнению Шатильона, являлся порядок. Порядок с большой буквы. Сильная власть, сильный закон, государство, где каждый занимается своим делом.

Разумеется, эти мысли соответствовали здешним понятиям о порядке и общей картине мира: псы-воины держат в повиновении паству-народ, а пастыри-священники надзирают… Казаков смог приметить, что как раз о пастырях-церковниках Рено говорил меньше всего, но, впрочем, наверняка был прав – к чему церкви вмешиваться в дела государства? Точно также думает, к примеру, германский император Фридрих Рыжебородый, последние двадцать лет находившийся с апостольским престолом на ножах. Ничего удивительного – времена такие. Церковь постепенно теряет свое значение и «руководящую и направляющую роль», уступая место власти королей и выборных дворянских собраний.

«Не понимаю, как подобное может получиться у Рено и его приятелей, – раздумывал Казаков, медленно шагая к странноприимному дому. Рука побаливала, но вполне терпимо. – Признаться, я категорически не помню из курса истории, чтобы в двенадцатом веке случилось что-то экстраординарное. Событие, повлиявшее на весь ход дальнейшего развития человечества. Ну да, Третий крестовый поход, бездарно провалившийся из-за тупости Ричарда, неожиданной гибели Барбароссы и свар между предводителями. В начале следующего, XIII века тоже не стрясется ничего интересного, кроме войны крестоносцев против еретиков в Лангедоке. Симон де Монфор, святой Доминик, разгром Монсегюра и все такое прочее. Веселье начнется лет через сто, когда во Франции появится первый самодержавный монарх, Филипп Красивый, который действительно наведет порядок, а трон Англии достанется Эдуарду I. Только все их задумки так красиво провалились… Жалко, что у Рено ничего не получится. Можно было бы ему и рассказать, огорчить старика… Хотя постойте!»

Казаков запнулся на полушаге и едва не упал. Его осенило. Кажется, теперь картина мира начала постепенно вставать на свои места. Что же мы имеем? Гунтер втолковывал, что этот мир, пусть и является точной до последней травинки, копией первоначального – знаменитого инквизицией, Жанной д’Арк, Людовиком XIV, Наполеоном, атомной бомбой и изобретением памперсов, но не имеет, однако, предопределенного будущего. Помянутая точная копия перестала быть таковой с появлением людей, не долженствующих здесь находиться. Его самого, С. В. Казакова, русского, высшее, прописанного на улице Народной, дом 60, город Санкт-Петербург, и благородного мессира Гунтера фон Райхерта вместе со всеми его арийскими кровями, драконом Люфтваффе и пистолетом «Вальтер». Между прочим, Гунтер только вчера угрохал из огнестрельного оружия англичанина, который во время штурма Мессины вполне мог остаться в живых, народить детей и стать предком, к примеру, Оливера Кромвеля. Изменения мира происходят просто с недетской силой, по цепной реакции. Первое время новоприбывшие ни на что не влияют, но через несколько месяцев своими действиями, словами, другой структурой разума прославленные в фантастических книжках «гости из будущего» создают критическую массу исторических неправильностей, способную рвануть так, что Хиросима покажется пистолетным выстрелом в воздух.

Есть две основные посылки. Первая: Рено и его таинственная компания что-то затевают, и это «что-то» в реальном мире, настоящей и всем известной истории не случилось. Второе: в «что-то» вмешались абсолютно левые люди, способные привести этот замысел к логическому концу, каким бы он ни был. Либо к еще более быстрому провалу, либо к успеху. Чего мы хотим? Правильно, победы. Жаль, не знаем, в чем эта победа состоит.

– …Еще добавляем, – сказал вслух Казаков черно-серой вороне, изымавшей полезные зернышки из украшавшей монастырский двор кучи лошадиного помета, – что мы забираемся в сферу, которой нормальный и наделенный инстинктом самосохранения смертный обязан сторониться, как черт ладана. Но я все равно не хочу два года торчать под Аккой и умереть от поноса. Полезли?

Ворона недоумевающе покосилась на человека и каркнула. Сей звук был принят Сергеем как согласие.

Была середина дня, осеннее солнце, не столь уж и яркое, как летом, но достаточно теплое, взирало на монастырь Святой Цецилии с равнодушием купца, который и так знает, что покупатели у него так или иначе будут, а если конкретно этот благородный мессир ничего не купит, а только переворошит товар, ничего страшного не случится.

В дверях Сергей натолкнулся на мадам де Борж, собравшуюся погулять. Пожилая камеристка чуть поклонилась оруженосцу, но, как всегда, не сказала ничего.

Ее королевское высочество, принцесса Наваррская Беренгария откровенно скучала. Занимательная книжка Публия Овидия была закончена, кошка играть не желала, а желала спать, забравшись в клетку на мягкую подушку, преподобная сестра Мария Медиоланская занималась делами по хозяйству, и, следовательно, забрать из тайного отделения библиотеки новое захватывающее сочинение пока не представлялось возможным.

– Каковы прогулки в миндальных садах? – едко поинтересовалась у Казакова Беренгария, едва тот появился на пороге. От скуки принцесса стала еще более язвительной.

– Ваше высочество! – притворно оскорбился оруженосец. – Если уж вы недолюбливаете жениха, то разве прилично обвинять в его грехах всех окружающих?

– О чем вы так долго беседовали с мессиром Ангерраном? – осведомилась Беренгария, но ее лицо вмиг приняло обеспокоенное выражение: – И почему вы встали с постели, сударь? Утром смотреть на вас было тоскливо. Переутомитесь и опять сляжете.

– Уже нет, – решительно помотал головой Казаков и присел на сундуки, одновременно сбросив явившуюся обнюхать нового гостя кошку. Рыжая тварь оскорбилась, мяукнула и забралась на колени Беренгарии. – Рено… В смысле, Ангерран сделал кое-что для меня. Не думал, что у него талант лекаря.

– Рено? – прищурилась принцесса. – Вас не очень покоробит, если я скажу, что люблю подслушивать? Ах нет? Вы не рыцарь, мессир! Никакой благородный шевалье не потерпел бы подобных признаний от дамы… Так вот, когда еще до начала осады Ангерран де Фуа беседовал с Элеонорой, я, каюсь, навострила уши. Они беседовали на провансальском, а я знаю этот диалект. Королева-мать называла Ангеррана именно этим именем – Рено. И вы только что оговорились.

– Это второе имя, данное при крещении, – изящно, как ему показалось, соврал Казаков.

Беренгария не поверила:

– Знаете, Серж, мне кажется, что я очутилась в центре какой-то очень непонятной и замысловатой интриги. Вы здесь человек новый, а я умею замечать подобные вещи. Мне не нравится Ангерран, я удивлена историей с тамплиерским золотом и… – принцесса запнулась.

– Чего уж там, говорите, – насторожился Казаков.

– И вашей быстрой поправкой, – сказала Беренгария. – Чересчур быстрой. Говоря откровенно, я поражена до крайности. Мне приходилось ухаживать за отцом и братьями. Их ранили на турнирах или во время войны с маврами, так я вам скажу, что после похожей раны всякий нормальный человек лежит в постели с жаром и зачастую с бредом не меньше трех-четырех седмиц. А тут пришел Ангерран, побыл с вами весьма недолго, и вот результат – вы встали на ноги.

– Разве это плохо? – удивился Сергей.

– Необычно, – уклончиво сказала Беренгария, наклонив голову и не глядя на собеседника. – Необычности вызывают подозрения. Я даже думала о колдовстве.

«Догадливая ты у нас, – подумал Казаков. – Может, ей действительно кое-что объяснить? Во-первых, Беренгария не продаст, во-вторых, знает здешнюю жизнь гораздо лучше меня. Вдруг что-нибудь прояснится?»

– Я никогда не сталкивался с настоящим колдовством, – Сергей понимал, что для принцессы колдовство является вещью самой что ни на есть настоящей, не то чтобы обыденной, но существующей в природе. Между прочим, спустя лет сто – двести инквизиция будет полагать «неверие в магию» одним из пунктов обвинений против еретиков или колдунов – однако не исключено, что из многих тысяч людей, отправленных на костер по подобному обвинению могли затесаться и самые настоящие маги. Судя по редким обмолвкам сэра Мишеля и даже такого прагматика, как Гунтер, волшебный потенциал мира в нынешние времена еще не исчерпан. Это века с шестнадцатого или семнадцатого магия начала постепенно уходить из обитаемой людьми Вселенной.

– А я сталкивалась, – заявила наваррка. – Помните, я вам рассказывала про де Транкавелей? Семейство из Ренн-ле-Шато? У нас в Наварре бывали и другие случаи. Настоящая порча и многое другое – малефика, лигатура, привороты, гибель урожая.

– Обычный набор черной магии, – согласился Казаков. – Вам, ваше высочество, никогда не казалось, что все свои личные неудачи, просчеты или обычную глупость человек сваливает на кого-то другого, не желая признавать себя виновным? Издохла корова – значит, поработала ведьма.

– Но ведь ведьма может наслать болезнь, – справедливо сказала принцесса. – Помню, во дворце моего отца от сапа умерли почти все наши охотничьи лошади. А потом братья из inquisitio арестовали одного барона, которому отец оказал немилость. Эпидемия прекратилась, а барон сознался, что нанял ведьму и она околдовала наших коней.

– И что с ними случилось? В смысле, с бароном и с ведьмой?

– Его сослали в Португалию, ведьму повесили, а труп сожгли, – Беренгария равнодушно пожала плечами.

– Но ведь бывает и добрая магия, – улыбнулся Казаков. – Всякие там единороги, Мерлин, чудеса святых…

– Бог мой, как вы необразованны, не перестаю изумляться! – ахнула принцесса. – Как же вы не понимаете, сударь: единорог – это одно, Мерлин – совсем другое, а чудеса не имеют к волшебству вообще никакого отношения, потому что происходят совсем из другого источника! Да, святые исцеляют именем Господа нашего и Его волей, Его силой… Но меня никто не убедит, что Ангерран де Фуа – святой! Не спорю, исцеление – это добро, но даже самое доброе дело можно оборотить злом. Вы точно уверены, что Ангерран не колдовал?

– Нет, – решительно сказал Казаков, для пущей убедительности размашисто покачав головой. Нечего вызывать у Беренгарии подозрения. И, конечно, не стоит рассказывать о своем разноцветно-черном сне. Гунтеру – пожалуйста, у него с предрассудками несколько полегче, да и он сам по себе человек знающий, что такое цивилизация в виде электричества, паровозов и огнестрельного оружия. Может, сумеет чего растолковать. – Кажется, Ангерран научился лекарству у арабов, а вы, ваше высочество, помните – даже преподобная сестра Мария Медиоланская подтверждала, будто сарацины многое знают о медицине.

– Наука о человеческом теле прежде всего должна быть основана на практике. – Беренгарии надоел бессмысленный разговор, и она лукаво глянула на мессира оруженосца. – Между прочим, сударь, мадам де Борж обычно гуляет до заката.

– Пусть ее гуляет, – согласился Казаков.

Принцесса подсела рядом на сундуки, и ее тонкая ладонь скользнула по плечу Сергея от раны и выше.

– Довольно красивый шрам, – оценила работу Ангеррана Беренгария. – И следа ниток не осталось. А у вас еще есть где-нибудь шрамы?

– Есть. Но не на руках, – фыркнул Казаков. – Хотите глянуть?

Рыжая кошка забралась на стол и улеглась, подобрав лапы и обвернувшись хвостом. Эти люди такие странные… Самое ужасное в них – это надетая поверх шкура, которую слишком долго снимать. Впрочем, делая это умеючи, вполне можно привыкнуть. Эти двое, как видно, умели неплохо.

За время праздного сидения в подвале башни Гунтер двадцать раз подумал о том, как провернуть авантюру с захватом Ричарда таким образом, чтобы не получить английского короля себе в кровные враги – хуже подобного оборота германец ничего себе и представить не мог. Стоит вообразить: мы корчим из себя наивернейших подданных, сами предлагаем королю сделать вылазку в город, да еще якобы и с подачи Ангеррана де Фуа, вылезаем наверх, а там нас ждет не дождется Танкред с оравой жаждущих английской крови норманнов. До Ричарда моментально дойдет, что предательство заранее подстроено и кто виноват. После этого проще будет удавиться в первом же нужнике на потолочной перекладине. Конечно, Ричард слегка сумасшедший, но он, простите, еще и монарх, сиречь помазанник Божий, в чьем праве карать и миловать. С Танкредом они быстро договорятся, а вот двоих незадачливых шевалье потом могут ждать самые невероятные неприятности – сицилиец и не вспомнит, кто именно помог ему справиться с буйным англосаксом, решившим повоевать из-за наследства любимой сестры. И вообще, все исторические авторы, хронологи и летописцы в один голос твердят: благодарность – отнюдь не самая распространенная черта королевского характера.

Ричард, отлично знающий военное дело (точнее, способный великолепно спланировать и провернуть операцию, не требующую большого количества людей, когда исход зависит только от личного героизма и удачливости), и сам понимает, что в Мессине его может поджидать любая, самая фатальная неудача. Соваться вшестером против целой армии короля Танкреда? Разумеется, можно попробовать, но если авантюра сорвется, виноватый непременно отыщется, и таковым виноватым станет любой, кроме самого Ричарда. Так что, господин барон Мелвих и шевалье де Фармер, думать надо было раньше, а сейчас извольте положиться на судьбу и благоприятное стечение обстоятельств. Смешнее другое: никто даже не знает, в какой именно точке города находятся отряд английского короля – возвращаться к перекрестку подземного коридора и размышлять нет ни времени, ни желания.

– Поднимаемся, – Львиное Сердце счел, что время для решительного броска в вотчину Танкреда Гискара наконец наступило.

– Я только собрался вздремнуть, – подал голос из темноты Бертран де Борн. – Почему все чудесные приключения начинаются в самый неподходящий момент? Здесь тепло, сухо, нет комаров…

Менестрель, стариковски покряхтывая, поднялся на ноги и закрепил плащ у горла. Ричард надвинул шлем, скрыв лицо. Оруженосцы короля нетерпеливо переминались с ноги на ногу.

– Показывайте, – приказал Ричард сэру Мишелю. – Вы же здесь бывали, а не я. Как открыть дверь?

Гунтер едва не застонал, когда понял, что дверь заперта снаружи. Судя по некоторым мелочам, становилось ясно – это не Северная башня. Лестница чуть короче, немного другая, пусть и очень похожая кладка, дверь-люк имеет иную форму. Ну все, влипли. Ночью все кошки серы, а все подземелья похожи друг на друга.

– Будем ломать, – провозгласил Ричард. Недовольным он не выглядел, вовсе наоборот – перед королем появилась ясная цель и конкретная преграда, которую нужно преодолеть.

– Иисусе… – очень тихо сказали где-то сзади, а Гунтер, приобернувшись, рассмотрел, как трубадур страдальчески прижал пальцы к вискам. Верзила Ричард напрягся, толкнул несколько раз притвор плечом, а затем, сообразив, где находится засов, просунул в узкую щель между каменным косяком и дверью лезвие меча. Дерево хрустнуло, начиная поддаваться, король повел клинок наверх, молодецки ухнул и за дверью грохнула по полу деревянная балка засова.

– Думал, будет хуже, – заговорщицки прошептал Ричард, обернувшись. – Вроде бы там тихо. Шевалье де Фармер, сколько народу должно быть в подземельях башни?

– Э-гм, – кашлянул рыцарь. Кажется, и до сэра Мишеля начало доходить, что пришли они куда-то не туда. Но признаваться в своей ошибке не стоит – рванем напролом! Гунтер мимолетно подумал, что младший Фармер и Львиное Сердце отлично бы спелись меж собой, благо обычно действуют, не особо раздумывая над возможными последствиями. Казаков таких людей обычно называл сложно переводимым словом «отморозки», истинный смысл которого Гунтер так и не смог уяснить. Сергей попробовал растолковать, что можно отморозить руку, можно ногу, а можно – мозги. В этом случае человек становится почти невосприимчивым к опасности, нарушая ради достижения цели многие из морально-этических законов социума и оставаясь в то же время вполне дееспособным. Кстати, он и не соображает, что существуют какие-то этические ограничения… Отмороженность не болезнь, это состояние души.

Сэр Мишель ответил, почти не раздумывая:

– Пять, десять человек. Но, ваше величество, за дверью действительно полная тишина.

– К лучшему! – Ричард бесстрашно выбрался наружу, за ним в проем нырнул сэр Мишель, потом остальные. Замыкал шествие Бертран де Борн, явно решивший прикрывать от нападения с тыла.

Сэр Мишель с Гунтером переглянулись. Теперь ошибка стала осязаемой и несомненной. Это не Северная башня. Похоже, это вообще не крепостная башня, а подвал одного из зданий в городе. Только вот какого? Куда может вести подземный ход? В замок Танкреда? Слишком далеко, пришлось бы идти гораздо дольше. В кафедральный собор? Скорее всего нет, потому что в подвалах кафедрального собора никто не стал содержать бы некое подобие купеческого склада и арсенала. Здесь лежали готовые связки пик, мечи, конная упряжь, отрезы тканей, внимательный де Борн узрел даже разобранную на части катапульту. Кунсткамера преуспевающего старьевщика и явно бывшего вояки.

«У семейства нашего дорогого Роже де Алькамо вполне может иметься такой же подвал, – подумал Гунтер. – Обычный склад полезных вещей, способных пригодиться и для войны, и для мирного времени. Не ошибусь, если скажу, что эти бочки наполнены вином, а ящики в углу…»

– Тихо! – шикнул король, осматриваясь. – Господин де Фармер, вы куда нас завели?

– Видимо, пошли не по тому коридору, сир, – беззаботно отозвался сэр Мишель, хотя в его глазах уже загорелись тревожные огоньки. – Но, коли так случилось, нам повезло немного больше. Мы наверняка оказались в доме какого-нибудь ломбардского торговца или, допустим, оружейника. Сможем выйти без лишнего шума, а дорогу к воротам в городе отыщем. Смотрите, здесь же нет ни одного человека! Достаточно поискать выход.

– А чего его искать? – де Борн вальяжно прогулялся к темному проему арки и попинал носком сапога очень тяжелую дверь, более напоминавшую ворота. – Сбить замки и мы на свободе.

– Попробуем, – согласился Львиное Сердце. – Только вряд ли эта дверь ведет на городские улицы. Очень уж замки громадные.

Сэр Вальтер Скотт перевернулся бы в гробу, увидев, как предводитель блистательного европейского рыцарства сбивает при помощи меча замковые петли, в точности уподобляясь неумелому взломщику. Но известный писатель во гробу пока не пребывал по вполне банальной причине (Вальтер Скотт еще просто не родился), а значит, ужасаться было некому, кроме Гунтера. Наконец Ричард вкупе с мессиром Жаном де Краоном одержали победу, и вырванные из двери вместе со щепками и гвоздями замки глухо брякнули по каменному полу.

Снова темное длинное помещение, только сундуки у стен. Очень много сундуков – подвальная комната была длиной шагов в сорок и на всем ее протяжении была уставлена тяжеленными черными ящиками, где с поднятыми, где с опущенными крышками. Ричард, заинтересовавшись, подошел к одному из сундуков, наклонил факел и…

И пробормотал под нос такую фразочку, что пришел бы в умиление самый запойный сержант из захолустного гарнизона где-нибудь на границе с Шотландией. Гунтер невольно фыркнул, но король не обратил выражение непочтения и малейшего внимания.

– Надо будет запомнить, где стоит этот домик, – выдал мысль вслух король, – и после взятия Мессины сюда наведаться.

Эта комната была сокровищницей. Очень богатой сокровищницей. Некоторые сундуки были полны монетами под завязку, в тех, что стояли открытыми, золота и серебра было поменьше, некоторые вообще стояли пустыми. Над ящиками были видны надписи по латыни, ничего присутствующим не говорящие. Например: «Корабельная контора Риккарди из Милана», «Генуэзцы», «Парижский бальи», «Иерусалим». Или вот еще чище: «Фридрих Барбаросса».

«Если бы мы были нормальными, честными людьми, – с нервным смешком подумал Гунтер, – мы бы взяли отсюда все, что могли, и тихонечко покинули подвал по подземному ходу, пока не заявились хозяева, желающие узнать, кому и какого дьявола приспичило ломать замки на их сокровищнице. Кажется, я начинаю понимать, где мы находимся и кто хозяева».

– Всем бросить оружие! Немедленно!

Голос шел из пустоты. Возле открытой двери никого не было. Гунтеру почему-то показалось, что Ричард вздрогнул.

– И не подумаю! – если король и испугался, то мигом взял себя в руки. Остальные напряженно оглядывались, поводя гаснущими факелами. В ответ на крик Львиного Сердца раздалось одновременно несколько щелчков проволочных тетив, и в стены за спинами незадачливых визитеров ударили, выбив искры, наконечники арбалетных стрел. Казалось, палили прямо из стен. Вероятно, в них были пробиты очень узкие бойницы, не различимые в полутьме.

– Кажется, нам не рады, – вздохнул Бертран де Борн. – Господа, мы вовсе не хотели нарушить ваш покой! Мы оказались здесь случайно! Пожалуйста, выведите нас на улицу, и мы обещаем, что забудем дорогу к этому дому.

– Каковы мерзавцы, – под аркой входа наконец появился человек с факелом в левой руке и мечом в правой. – Судари мои, в сокровищницы люди посторонние никогда не попадают случайно.

– Это меня ты назвал мерзавцем? – рявкнул Ричард и решительно шагнул к незнакомцу.

Снова щелкнул арбалет, и короля зацепило за плащ болтом. Львиное Сердце приостановился. Похоже, они оказались в серьезном переплете. Разумеется, можно доказать хозяевам, что англичане пришли сюда подземной галереей и просто искали выход, но сколько же времени пройдет?

Охнул Бертран де Борн. Менестрель, как и Гунтер, понял, что означает склад вещей, странная сокровищница и надписи над сундуками.

– Орден Храма, – сдавленно прохрипел де Борн. – Тамплиеры… Нас же отсюда не выпустят, если не признаемся, кто мы есть!

– Как вы догадливы, сударь, – человек с мечом усмехнулся. – Быстренько выложите украденные вами деньги обратно, сложите оружие и идите за мной.

– Самое досадное, что мы ничего не взяли. – Де Борн пожал плечами, вложил клинок в ножны и, сняв перевязь, аккуратно устроил ее на крышке сундука. – Сударь, произошла ошибка. И произойдет еще бо́льшая ошибка, если вы станете относиться к нам враждебно.

– Назовитесь, – холодно ответил тамплиер.

Остальные братья-рыцари, оберегавшие сокровищницу, видимо, находились за стенами возле бойниц. Гунтер вспомнил, как только что зацепился за нитку, натянутую над полом. Вероятно, к шнуру были привязаны колокольчики, висевшие в караулке или что тут у них есть? Извольте видеть, забрались в тамплиерский банк, подняли на уши все командорство ордена и поставили себя в весьма двусмысленное положение.

– Я отказываюсь! – сквозь зубы процедил Ричард. – Я дворянин и имею герб. Вы тоже дворянин, сэр. Поверьте мне на слово – мы не хотели трогать ваши деньги и искали выход из подземного хода.

За спиной первого храмовника появились еще трое. С самострелами в руках.

– Герб имеете, сударь, а денег нет? – чуть презрительно буркнул рыцарь командорства. – Отдайте нам оружие, и я вас провожу к командору. Он будет с вами беседовать, как вышестоящий.

Львиное Сердце начал закипать, будто чайник: выпятил грудь, поднял голову и тяжело задышал. Гунтер с идиотским смешком подумал, что сейчас из-под шлема короля повалит пар. Никого вышестоящего, кроме Господа Бога и, наверное, папы римского, над королем не было. Великий магистр ордена Храма приравнивался по статусу к королю, но не более.

Бертран де Борн снова попытался спасти положение:

– Благородные мессиры, – менестрель вышел вперед и примирительно поднял руки, – мы все здесь дворяне. Если угодно, мы дадим слово, что оставим оружие в ножнах и ни в коем случае не употребим его против рыцарей вашего славного ордена.

Тамплиер, склонив голову набок, поглядывал на Бертрана безразлично.

– Понимаете ли, – продолжал разливаться соловьем фаворит Ричарда, – дело в том, что король Англии ведет в Мессине боевые действия, а командор сицилийских храмовников объявил о полном нейтралитете. Повторяю, мы забрались сюда по ошибке, пытаясь сделать вылазку. Задерживая нас, вы нарушаете приказ командора прецептории.

Как и всегда, дело испортил излишне импульсивный Ричард Львиное Сердце. Судя по виду, рыцарь ордена Храма, командовавший охраной, был готов согласиться с увещеваниями де Борна и хотя бы не забирать у неожиданных гостей оружие, а обойтись с ними в соответствии с дворянским этикетом. Но Ричард не любил ждать и совсем не терпел, когда ему приказывают или что-то решают за него.

…Двое самых благоразумных людей в пытавшейся сохранить инкогнито компании – а именно Бертран де Борн и Гунтер фон Райхерт, барон Мелвих – с размаху бросились на пол, откатываясь к доскам сундуков: опасались арбалетных стрел. Ричард же вместе с сэром Мишелем, также не желавшим отступать, и господами оруженосцами (эти рванулись в драку не столько из обязанности перед сюзереном, а потому что король предпочитал видеть рядом с собой людей с такой же сумасшедшинкой, как и у него самого) разудало выкрикнули «Сент-Джордж!» и напали на тамплиеров, загораживавших дорогу.

«Теперь это называется не просто кражей со взломом, – уныло подумал Гунтер, слыша, как взвизгнули над головой стрелы, – а вооруженное ограбление вкупе с сопротивлением властям и членовредительством».

Разговаривавшего с ночными посетителями тамплиера Львиное Сердце просто снес, как тяжело груженый купеческий корабль раздавливает лодчонку рыбака. Ударил всем телом, да еще и приложил кулаком, сжимавшим рукоять меча, в лицо. Двое из троих сопровождавших храмовника рыцарей успели выстрелить, однако первый болт улетел в пустоту, найдя себе пристанище в стенке сундука с генуэзским золотом, а вот второй вошел прямиком в шею оруженосцу короля Брюсу Стаффорду, пробив кольчужный ворот. Стаффорда отбросило, а наблюдавший за ним Гунтер понял: смерть мгновенная и даже не потому, что повреждена гортань, а из-за того, что стрела, наверное, задела шейные позвонки.

Краткую победу спутники Ричарда все-таки одержали – король либо убил, либо ранил двоих их четырех тамплиеров, загнав их в зал с бочками, с двумя остальными разобрались сэр Мишель и уцелевший оруженосец, де Краон. Гунтер вместе с трубадуром на четвереньках поползли из кладовой, желая поскорее покинуть опасное помещение, ибо стрелки за бойницами не дремали, но достать Ричарда сейчас не могли – король со своими людьми был за дверями сокровищницы.

– Барон, у вас весь плащ в пыли, – гнусаво заметил ползущий рядом с Гунтером Бертран де Борн. – И зачем я только в это ввязался? Не вздумайте поднимать голову, если не хотите получить стрелу в череп.

– Спасибо за заботу, – прошипел германец. – Как думаете, шевалье, тамплиеры нас извинят за столь бесцеремонное вторжение?

Оказавшись на пороге, они быстро поднялись на ноги, увидев перед собой спины короля, молодого Фармера и мессира де Краона, несколько растерявших боевой пыл. Впрочем, было отчего.

Зала, куда выводил подземный ход, теперь была ярко освещена. Факелов двадцать – тридцать, не меньше. И столько же людей – тамплиеры и послушники ордена, многие в кольчугах, другие в белых или черных плащах с багровым крестом. Почти у каждого обнаженное оружие в руках.

– Между прочим, – высокий светловолосый рыцарь лет сорока шагнул вперед. И усмехался он очень нехорошо, – вы, господа, осквернили себя не только грабежом и убийством, но и оскорблением святой Матери-Церкви. Если угодно, назову свое имя. Я командор сицилийской прецептории ордена Арно де Тревизо. Если вы сделаете хоть один шаг, вас нашпигуют стрелами, как кабана – чесноком.

– Теперь нас точно не извинят за вторжение, – обреченно прошептал Бертран де Борн на ухо Гунтеру. – Сейчас схлопочем интердикт от этих монахов с мечами…

Ричард понял – это проигрыш. Абсолютный. Если он сейчас не назовется и не сложит оружие, королем Англии станет принц Джон, до Палестины доберутся только Филипп-Август с Барбароссой, а его имя будет навсегда опозорено. Недурно будет смотреться строчка в летописях: «Английский монарх Ричард Плантагенет, попытавшись ограбить сокровищницу ордена Храма, был застигнут рыцарями Тампля и убит на месте». Может быть, еще получится договориться? Тамплиеры не посмеют тронуть короля!

Львиное Сердце аккуратно вложил меч в ножны и левой рукой снял шлем.

Гунтер сравнил бы реакцию тамплиеров, узревших светлейший лик Плантагенета, с изумлением обитателей волчьего логова, куда забрел рассеянный кролик. У командора так вообще челюсть отвисла. Узнал.

– Кхм. – Арно де Тревизо сглотнул слюну. – Доброй ночи, сир… Смею напомнить вашему величеству, что срок уплаты по векселю тулузского командорства, где вы заняли девяносто тысяч безантов, подходит через два дня. Я не хочу вас оскорбить, государь, но можно ли осведомиться?..

– Ну? – буркнул Ричард.

– Вы действовали по правилу, согласно которому правая рука не ведает, что творит левая? Ради возвращения денег Тулузе вы решили позаимствовать их на Сицилии?

– Прекратите оскорблять короля! – взвился Львиное Сердце. – Вы же духовное лицо, мессир, а рассуждаете в точности как мелкий лавочник, у которого стащили с конторки истертый медяк! Мы не хотели вас грабить! Это ошибка! Шевалье де Фармер, немедленно объясните командору, почему мы здесь находимся!

Ричард был слишком возбужден для того, чтобы заметить, как сзади истерично фыркают, пытаясь сдержать хохот, новоиспеченный барон Мелвих и Бертран де Борн. Эти двое отлично понимали, в какую глупейшую ситуацию попал король (правда, заодно со всеми остальными). Ты должен тамплиерам денег, и тебя же ловят в тамплиерской сокровищнице. Да ни одна живая душа не поверит клятвам в твоей невиновности, а со вполне законным основанием сочтет, что ты пытаешься любой ценой выкрутиться из неприятного положения!

Люди и маски – III

О том, как Беренгария Наваррская однажды ездила в графство Редэ

Черный агат недаром славится как волшебный камень. Есть легенда, что, когда дьявол приходил искушать Иисуса Христа в пустыню, предлагая все царства мира за один-единственный поклон, Сын Божий, отвергая речи лукавого, как раз стоял на глыбе черного агата. С тех пор дьявол и боится этого камня, а его слуги – и подавно.

И уж тем более необычен агат, когда-то составлявший часть стены Ренн-ле-Шато. И своими свойствами, и происхождением.

Никто не знает, когда в основание Ренн-ле-Шато был заложен первый камень, однако известно – укрепление римлян, возникшее на этом месте во времена Юстиниана Августа, уже стояло не на голой скале, а основывалось поверх крепости этрусков. Которые, в свою очередь, тоже использовали для фундамента материал предыдущей постройки совсем уж неведомого народа, обитавшего в Пиренеях во времена, когда Ромул и Рем еще не родились.

Беренгария была девушкой любопытной, а посему собирала все доступные сведения об интересующих ее людях, государствах или крепостях. Оказывается, ранее Ренн-ле-Шато главенствовал над целой цепью укрепленных римских фортов, протянувшейся с северо-запада на юго-восток вдоль Пиренеев для охраны границ империи от иберийских варваров. Когда пришли другие варвары – германцы, именовавшие себя вестготами и вандалами, Рим уступил им крепости. Вандалы ушли дальше, в Иберию, а затем и в Африку через пролив Геркулесовых столпов, готы же остались. Королевская семья предпочла жить в соседней с Ренн-ле-Шато Кустассе, крепости, стоящей в полулиге от столицы Разеса, как раньше называлось графство Редэ. Оттуда и происходила родом знаменитая королева Гизелла, жена Дагоберта II Меровинга.

Однако сейчас Беренгария меньше всего хотела вспоминать о лишенной короны древней династии. Ее мысли занимал Ренн-ле-Шато и связанные с ним загадки.

Каждый знает, как выглядит обычный человеческий череп. Гладкий свод, чуть выпуклые надбровья, тонкие кости челюстей. А лет пять назад, во время перестройки одного из бастионов Ренна, наткнулись на удивительнейшее захоронение – в песке были найдены невероятно толстые, почерневшие от времени кости и странные черепа. Черепа, похоже на человеческие, но человеческими не являющиеся. Низкий скошенный лоб, по своду идет выпуклый костяной гребень, огромная нижняя челюсть, клыки… Ученый хранитель библиотеки замка, отец Ансельмо, едва не умер от восторга, посчитав, что найдены останки людей, живших в этих местах до библейского потопа, или кости представителей загадочного народа Гог и Магог, упоминающегося в Библии, но неизвестного истории. Несколько черепов отнесли в оссуарий, а один забрал себе Рамон де Транкавель и утвердил на столе в своей комнате, заявив, что так будет красивее.

Но это еще полбеды. Следующим днем, когда рыли котлован для фундамента, рабочие графа Бертрана прибежали к священнику в экстатическом ужасе. Они, видите ли, откопали дракона. Скелет огромного зверя, вплавленный в сухую глину. Тут уже примчались смотреть все – и старый граф, и его сыновья, и дочка Бланка, которой тогда исполнилось десять лет.

Действительно, дракон. Большой и зубастый. На поверхности лежала огромная, с две бочки, зубастая голова ящера, а полуразрушенный хребет уходил вниз, в плотную красноватую глину. Бертран де Транкавель приказал выкопать все, что можно найти, и вопросительно посмотрел на капеллана. Тот лишь пожал плечами и высказал нелепую гипотезу, что это останки дракона, убитого святым Георгием. Транкавелям эта версия, однако, безумно понравилась, и с тех пор одна целая кость «дракона», весьма похожая на коровью, оставалась в дарохранительнице под часовней. К сожалению, из-за неаккуратности рабочих череп и прочие части скелета рассыпались, но все дети Бертрана набрали себе по пригоршне драконьих зубов.

Необычные находки в Ренн-ле-Шато не считали чем-то экстраординарным. В Разесе всегда что-то находили. Крестьянин начинал строить дом и выкапывал римскую статую, а то и хорошо сохранившийся доспех. Перестраивали сам замок – вдруг обнаруживались запечатанные коридоры, подземелья, о которых давно забыли. Во время правления отца Бертрана де Транкавеля, графа Анри, из земли была поднята готская сокровищница – фунты плохо обработанного золота и драгоценных камней, ржавые мечи, ожерелья, подвески, лунницы с языческими символами и даже небольшой бронзовый идол, изображавший древнего божка в шлеме, с копьем и двумя волками у ног. Кажется, готы называли этого бога Вотаном.

Граф, как и все представители рода Транкавелей, отличавшийся едким чувством юмора, преподнес находку епископу Алье, полагая, что это будет очень остроумно. Тому ничего не оставалось, как принять подарок, а затем втихомолку переплавить богомерзкого кумира на слитки. Все остались довольны.

Ну а к многоразличному волшебству, пронизывающему Разес-Редэ, все местные жители давно привыкли. Никого не удивляло, что в Ренн-ле-Шато полно призраков, от самых безобидных до способных свести с ума, а к бессмертному существу, полтысячелетия шлявшемуся в окрестностях, относились как к самой обыденной вещи наподобие блохастой бродячей шавки, Дикую Охоту, изредка появлявшуюся в горах, боялись, однако знали, как оградить себя от опасности, несомой призрачными рыцарями в необычных доспехах и шлемах. Опасаться следовало не привидений, а людей. Людей, владеющих древними секретами и наследующих загадочные тайны прошлых столетий, оставивших свою печать на каждом камне Ренн-ле-Шато.

Беренгария этому совету не вняла. Она часто раздумывала о том, что в Транкавелях, в каждом из них, заключалась хотя бы частица любовной магии. Им не требовалось делать ничего особенного ради того, чтобы понравиться. Людей невольно тянуло к ним некоей странной силой, которую никак не назовешь демонической. Беренгария очень уважала отцовского оруженосца дона Хуана, испытывала к нему чувство привязанности, но никак не любви. Он был великолепным любовником, сильным, способным защитить мужчиной, куртуазным рыцарем… Но таких сотни и тысячи. А вот найти в человеке нечто особенное, ту самую жемчужину, ради которой ты готова копаться в горке дерьма… У Рамона де Транкавеля имелась такая жемчужина, но, как выяснилось, при внешнем совершенстве испорченная внутренними изъянами. Хайме владел совсем маленьким перлом, однако его жемчуг имел божественную окраску и идеальную форму.

Потому Беренгария после некоторых колебаний согласилась с предложением отца поехать через Пиренеи, погостить летом в Ренн-ле-Шато

Первым же вечером принцесса обманула придворную даму (которая получила от Санчо Мудрого строжайшее указание – после наступления темноты запереть дверь и отваживать любых визитеров, даже Хайме де Транкавеля, буде таковой заявится) и провела самую запоминающуюся ночь в своей пока еще не слишком долгой жизни.

Хайме, неожиданно повзрослевший и за несколько месяцев превратившийся из мальчишки-подростка в худощавого и необычно задумчивого молодого человека, внешней привлекательностью вскоре готового сравниться со старшим братом, а то и превзойти его, ожидал наваррку на соседней галерее, хотя они не уславливались о встрече. После заката столь жестокого в графстве Редэ летнего солнца он, сохраняя непонятное молчание, привел слегка удивленную подругу на самую высокую точку замка – на выступ одного из бастионов, главенствующего даже над центральной башней-донжоном, и помог забраться в широкий проем между двумя зубцами стены.

И там, где сходились земля и небо, а вокруг простирались зеленовато-желтые холмы, вырастающие затем в Пиренейские горы, Беренгария поняла, что полюбила всерьез. Она не заметила, когда порывисто целовавший ее Хайме успел расшнуровать лиф ее длинного платья, а затем и снять его. Сильные, загорелые почти до черноты руки младшего сына Транкавелей ласково скользили по шее и плечам наваррки, нежно стискивали напрягшиеся соски, устремлялись все ниже, легко касались вздрагивавших бедер девушки и снова начинали безостановочно кружить по ее изгибавшемуся телу, сводя с ума и даря несказанное возбуждение.

Принцесса сама сдернула с Хайме серовато-белую рубашку, нетерпеливо прижавшись к теплой, но казавшейся сделанной из железа, покрытого шелковистой кожей, жилистой груди. Хайме еле слышно застонал, поспешно избавляясь от остальной одежды, наклонился вперед, сжимая замершую от предвкушения Беренгарию в объятиях… и в этот миг она почувствовала, что, кроме них двоих, рядом пребывает некто третий. И этот третий полностью разделяет их чувства.

В краткой передышке меж упоительной схваткой двух людей, когда покрытая мозолями от оружия и охотничьих пик ладонь Хайме вкрадчиво двигалась меж ее бедер, расслабившихся и готовых выполнить любое желание бывшего с ней мужчины, а губы молодого человека притрагивались к сладко изнывавшей груди, Беренгария приподнялась на локтях и огляделась, на мгновение испытав безумный страх, что заметит соглядатая и это непременно окажется Рамон де Транкавель, с его обманчивой улыбкой и тщательно скрываемой ненавистью. Однако из живых существ поблизости обнаружились только два медленно круживших в темно-зеленом небесном океане коршуна да желтокрылая бабочка, примеривавшая усесться на камень. Принцесса перевела дыхание, облизнув пересохшие губы и назвав себя мнительной дурочкой, мягко привлекла с готовностью откликнувшегося на ее безмолвное желание Хайме поближе, и тут в мире произошло нечто странное.

Ренн-ле-Шато, замок семьи де Транкавель, вздохнул. Будто сам сочетался с неспешным, завораживающим ритмом движений любовников. Огромная крепость дышала, дышала по-настоящему. Беренгария спиной, через торопливо брошенный на ноздреватый камень плащ, ощущала, как замок смотрит на людей, заинтересовавших его, тысячами каменных блоков, заменявших глаза, как серовато-желтый песчаник наливается теплом, идущим из его нутра, как выветривающийся песок, павший на ногу под дуновением австра, щекочет кожу…

– Хайме, что это? – еле слышно спросила наваррка, не испуганная, а зачарованная. – Мне кажется, или?..

– Это?.. – Транкавель-младший поднял голову, отбросив упавшие на глаза черные волосы, и настороженно прислушался. Затем он чуть заметно улыбнулся, точно уловив нечто хорошее, но безумно далекое, и почти беззвучно ответил: – Это Ренн. Он с нами. Вернее, уже во мне и в тебе. Ему мало что нравится, но, кажется, он ничего не имеет против нас. Не говори больше ничего, просто чувствуй…

Беренгария с коротким смешком подумала, что происходящее несколько смахивает на то, как если бы одна женщина делила свое внимание между двумя жаждущими ее мужчинами. Двое соединялись в одном – в теле Хайме, – и девушку с головой захватила невероятная возможность: принадлежать сразу человеку и замку. Она испытывала одновременно твердость камня и тепло прикосновения, живую силу разума обычного смертного и близость диковинного, непостижимого рассудка Ренна, обоняла горьковатый запах полыни, исходящий от разметавшейся шевелюры молодого человека, и легкий аромат древности, плывущий над замшелыми камнями крепости. Ей казалось, будто жесткий кирпич бастиона, ставший их ложем, плавится, повторяя очертания ее фигуры, и чьи-то невесомые, удивительно мягкие ладони бережно касаются ее и Хайме, помогая, подсказывая и направляя…

Наконец Беренгария, принцесса Наварры и дочь короля, закричала – так, как не кричала никогда в жизни. Это был крик одновременно и радости, и наслаждения, и страха. Страха перед чем-то неизвестным, но не враждебным. Увидев ночью в лесу отблеснувшие зеленым глаза безобидного барсука, ты тоже можешь заорать от ужаса, представив, что в кустах скрывается мохнатый и зубастый оборотень.

– Что ты, что ты… – успокаивающе зашептал ей на ухо Хайме, обнимая и целуя в висок. – Все хорошо, я с тобой. Ренн уходит, ты не чувствуешь? Он никогда не надоедает, разве что тем, кто этого хочет. Наподобие моего братца. Ренн позволяет себе многое, но только с теми, кто… Кто позволяет позволять. Тише, посмотри какое небо! Звезды начали появляться. Знаешь, они отражаются у тебя в глазах… Я с ума сойду, какая ты красивая…

В сумерках Беренгария ушла в принесенном Хайме платье (кто-то из них, забывшись, неловким движением сбросил тяжелый бархатный сверток с высоты стены, и де Транкавелю-младшему пришлось сбегать и позаимствовать кое-что из гардероба своей сестры, ибо принцесса никак не могла появится в замке только в исподнем), одновременно и счастливая, и невероятно изумленная. По взаимному согласию они успели еще несколько раз познать друг друга, но таинственное ощущение присутствия Ренна больше не вернулось, хотя принцесса точно знала – колдовство замка где-то здесь, совсем рядом. Оно кроется в камнях, в изгибах потолочных вольт, в деревянных арках и дверях, в металле замковых петель и кованых ручках.

Ренн-ле-Шато – живой. Но разве камень может быть живым?

Хайме вызвался проводить принцессу до ее покоев, расположенных в южной части замка, но Беренгария, подумав, отказалась: слишком много впечатлений за один вечер, слишком все необычно и прекрасно. Ей хотелось побыть одной, и она отлично помнила дорогу назад. Спуститься в верхний двор, затем в нижний, повернуть направо, а там обязательно встретишь стражу наваррских рыцарей, охраняющих сон короля, гостящего в Ренн-ле-Шато. И неважно, как они будут смотреть на старшую дочь своего властителя. В конце концов, он дворяне и не позволят себе даже лишнего движения.

Беренгария не удивилась, когда Хайме даже не поцеловал ее на прощание и не попытался договориться о времени следующего свидания, а просто коротко поклонился и исчез в темноте. Принцесса миновала не слишком обширный двор под донжоном Ренна, зашла в арку, ведущую к широкой лестнице, спускавшейся к нижней части замка, и вдруг опасливо шарахнулась в сторону, заметив тень быстро приближавшегося человека. Круг факельного света выхватил его силуэт. Ростом с наваррку, но это мужчина, вернее, молодой человек лет двадцати пяти. Длинные нечесаные белокурые волосы, копной вырастающие над узким лицом. Цвет глаз неразличим из-за полутьмы. Одет по-дворянски, однако весьма скромно – черные штаны-шусс, белая рубашка с открытым воротом, черный колет с вышивкой серебром в виде маленьких восьмиконечных звездочек, высокие грубоватые сапоги… На стражу не похож, на одного из придворных графа Редэ – тоже. На широком ремне, перекинутом через плечо, покачивается виола, придерживаемая тонкой правой ладонью.

Благородный мессир, видимо, намеревался просто пройти мимо, однако заметил прижавшуюся к стене Беренгарию, приостановился, отвесив нарочито глубокий поклон, и очень хрипло сказал:

– О, ваше высочество? Я полностью с вами согласен: летними ночами так одиноко…

– Что, простите? – не на шутку опешила принцесса. – Сударь, я не помню вашего лица, и нас друг другу не представляли!

– В чем же вы видите трагедию? – недоуменно расширил глаза незнакомец. Теперь Беренгария разглядела, что зрачки у него холодно-серые, похожие на галечные камешки. – Извольте. Это принцесса Беренгария из Наварры. Это Лоррейн, менестрель. Мы очень рады увидеться, – он завертел головой, озираясь и весело уточнил: – Только где же Хайме? Опять прячется?

«Он что, заметил нас? – похолодев, подумала Беренгария. – Не может быть! Площадка на вершине замка никому не видна, я внимательно посмотрела!»

– Ах, принцесса, – продолжать напирать незнакомец, имевший такой вид, будто он слегка пьян – что доказывали расплывавшиеся по светлой ткани рубашки темные пятна – или самую чуточку безумен, а скорее всего, то и другое вместе. – Ренн чудесен, не правда ли? Теплые, ласковые лапы… Когда добрые, когда злые. Все зависит от хозяина и иногда – просто от человека. Сегодня Ренн, похоже, пребывал в благодушном настроении. Я прав?

– Что вы несете, мессир? – от испуга Беренгария рассердилась и вспомнила, что она, как-никак, дочь короля. – Я сейчас прикажу позвать стражу! Вы не назвали мне своего титула, полного имени…

– Титула? – хмыкнул менестрель по имени Лоррейн и озадаченно поскреб в затылке, беспечно признавшись: – Забыл, представляете? Не люблю хвастаться. Хвастовство здесь – привилегия Рамона де Транкавеля. Ступайте, принцесса. Идите с миром, любите этого молодого обормота и постарайтесь быть счастливой.

Лоррейн быстро прошагал дальше в верхний двор, Беренгария шепнула под нос словечко из лексикона, порядочным принцессам неизвестного (слышала от отца и старшего брата), и осторожно двинулась вниз. Но едва она ступила на лестницу, ведущую к гостевым покоям Ренн-ле-Шато, буквально отовсюду, из воздуха, возник голос Лоррейна: одновременно и очень низкий, и поднимавшийся до неизмеримых высот.

– Сохранилась ли гордость прежних лет на полотнищах Пирровых побед? – спросил из пустоты Лоррейн, заставив сердце Беренгарии заколотиться в два, если не в три раза быстрее. – И кто черен, как гнев, кто бел, как правда? Разберись, принцесса. А может быть, и королева. Может быть… Тут все может быть, даже самое невероятное.

– Кхм-кхм, – Беренгария, озадаченно выслушав песню и последние слова непонятного незнакомца, шагнула на ступеньку и… и оступилась. Подхватили принцессу чьи-то сильные руки.

– Да что ты спотыкаешься на ровном месте! – рявкнул густой голос. – Ой ты, е-мое! Это ж наваррка! Извиняйте, сударыня, в темноте не разглядеть…

Обычный стражник замка. Не то чтобы молодой, но и не то чтобы старый. Клочковатая борода и запах чеснока изо рта.

– Отпустите меня, – сквозь зубы процедила Беренгария. – Вот так, спасибо. Я обязательно бы разбилась, не случись вас рядом.

– Благодарствуйте, госпожа, – нагнул голову дружинник графов Редэ. – Ну и ночка, скажу я вам. Ренн расшалился, Лоррейна видели, голоса в подвале вороньим хором заливаются, а мессир Рамон ушел в Галерею Призраков…

– Лоррейна? – Беренгария не обратила внимания на все остальные слова. – Кто это? Вроде бы я встречала человека с этим именем. Такой, с белыми волосами, да?

– Наказанье Божье, – вздохнул стражник. – Все твердят – призрак, призрак. Да не призрак он никакой! Настоящий живой человек, только видят его в наших местах уже лет пятьсот, если не поболе. Не стареет, не умирает, вино хлещет почище всякого живого, а в зернь жульничает, подлец, будто самолично эту забаву выдумал… Вы, госпожа, не удивляйтесь, мы в графстве Редэ ко всякому привыкли… Но люди говорят, что Лоррейна лучше слушать, чем пропускать его слова мимо ушей.

– Я иду спать, – скорее для себя, чем для словоохотливого бородача, твердо произнесла Беренгария. – Проводите меня до покоев короля Наварры. Вот вам… – принцесса опустила руку к привычному месту, где находился кошель, но вспомнила, что на ней чужое платье, а мешочек с монетами засунут в рукав. – Вот вам золотой безант. За верную службу. Проводите?

Этой ночью Беренгария Наваррская спала без снов, однако в каких бы далях ни пребывала ее душа, она чувствовала – Ренн-ле-Шато рядом с ней, и ее сон охраняет не только стража, но сам замок. Беренгария знала, что почему-то понравилась Ренну.

Королевская семья Наварры гостила у графов Редэ двадцать два дня. За это время случилось многое – охоты, турнир, устроенный графом Бертраном, на который съехались представители всех благородных семей его владения, а толстый, но упрямый и сильный Санчо Мудрый выбил из седла среднего сына мессира Бертрана, Тьерри. Тот, впрочем, не высказал по этому поводу ни возмущения, ни разочарования – как всегда.

Король прекрасно знал, что удерживает Беренгарию в Ренне, ибо принцесса ничего не скрывала от отца, но однажды вечером сказал ей напрямик:

– Милая, помнишь мой старый совет – держаться подальше от Транкавелей? Я не возьму слов назад. Мессир Рамон к тебе даже не подходит, хотя относится со всем этикетом, и я этому очень рад. Но все равно – будь осмотрительна. В следующий раз я не буду утирать твои слезы, а точно отправлю в монастырь! Признаться, твоим любезным отношениям с мессиром Хайме я бы противиться не стал, но… Ты – дочь короля. Тебе предназначена другая судьба. Я недавно получил письмо от опальной королевы Элеоноры Пуату и ее мужа, английского венценосца Генриха Второго. Конечно, супруги в ссоре, и она длится уже шестнадцать лет, но жену для сына и наследника они подыскивают вместе. Возможно, вскоре ты станешь правящей королевой Англии.

Беренгария всегда знала, что устраивать сцены родителю из-за возможного брака бесполезно. Только принцессы из рыцарских романов заявляют, что они скорее умрут, нежели выйдут замуж за нелюбимого. Наваррка прекрасно осознавала свой долг перед королем-отцом, страной и церковью. Но все-таки есть муж, а есть любовник! Для Элеоноры Аквитанской никогда не существовало подобных преград: еще будучи замужем за Людовиком VII, Элеонора была любовницей Генриха Плантагенета, потом, когда Генрих стал ей изменять, она влюбилась в графа Анжуйского, потом – в графа де Блуа, потом еще в кого-то… Похоже, для Элеоноры испытывать влюбленность было жизненной необходимостью. Она не могла существовать по-другому. А если ты, возможная жена Ричарда, отлично знаешь, насколько будущий супруг прохладен к женщинам, то начнешь заранее подыскивать подходящего человека, с которым всегда можно слиться душой и телом. Вряд ли Хайме согласится исполнять роль принца-консорта, но все-таки… Он не остановится. Каждый сумасшедший Транкавель всегда добивается своего и получает желаемое.

Год. Ровно двенадцать месяцев, с лета 1188 по лето 1189 года, Хайме де Транкавель и принцесса Беренгария Наваррская встречались друг с другом. Хайме непрерывно мотался между Ренн-ле-Шато и Беарном, они виделись в захолустных горных замках, куда Беренгария уезжала «на охоту» в сопровождении только личной охраны и нескольких особо доверенных дам. Каждая встреча становилась для них великим счастьем, но, к сожалению, рядом не было третьего – замка Ренн. Хайме доставлял Беренгарии высочайшее удовольствие одним своим присутствием, уж не говоря о любовных забавах, но принцессе все равно недоставало кое-чего незримого. Той самой силы, которая превращала Хайме – пусть очень молодого, малоопытного, с излишне длинными для мужчины волосами (Хайме объяснил, что это традиция семьи) и иногда чрезмерно смущающегося – в абсолютный для женщины идеал: мужчину, о котором можно только мечтать, как о мужчине, и человека, способного встать перед тобой с мечом. Причем ты прекрасно знаешь, что он победит любого врага и одолеет любые преграды.

В конце августа 1189 года в Беарн с небольшой свитой приехала королева Элеонора Пуату, сватать Беренгарию за Ричарда Львиное Сердце. Санчо Мудрый согласился. За время пути от столицы Наварры до Марселя, где предстояло состояться свадьбе, Беренгария, потерявшая мать в очень ранние годы и никогда не видевшая истинно материнской ласки, прониклась к Элеоноре самыми добрыми чувствами. Вдовствующая королева Англии была невероятно добра, предупредительна и во многом разделяла взгляды юной наваррки на жизнь. Единственное, чем невероятно дорожила королева – кровь Плантагенетов. Элеонора лично осмотрела принцессу перед выездом из Беарна, убедилась в том, что она не беременна, и строго-настрого запретила до брака общаться с вероятными любовниками без употребления определенных составов и особенных травяных настоев, привозимых из Византии.

Единственный раз принцесса Наваррская пренебрегла строжайшим распоряжением Элеоноры Пуату, желавшей видеть на троне Англии только Плантагенета и никого более. Случилось это в Тулузе.

В соответствии с этикетом королевских дворов ребенок и наследник считается законнорожденным только в случае, если он явится на свет через семь и более месяцев после заключения брака. Прочие считаются бастардами, и тогда монарх-супруг имеет право отправить папе римскому прошение о разводе, которое, без всякого сомнения, будет удовлетворено, а изменница покроет себя позором, который не смоет даже покаяние и святая церковь. Беренгария, недаром дочь мудрого короля, рассчитала все. Если она забеременеет в сентябре, а в следующем месяце будет сыграна свадьба с Ричардом, следовательно, ребенок родится в мае 1190 года. Ровно через восемь месяцев. Правила приличия соблюдены, никто ничего не знает, а дитя появилось не от нелюбимого, но обязательного супруга, а от человека, к которому питаются самые нежнейшие чувства. Остается лишь самая малость: во-первых, забеременеть, во-вторых, убедить Ричарда хоть раз выполнить свой супружеский долг. Иначе получится нечто вроде непорочного зачатия.

Беренгария носила ребенка уже больше месяца, и отцом был Хайме де Транкавель, с которым она последний раз встретилась в Тулузе. Они романтично попрощались, Хайме едва не расплакался, узнав, что его дама сердца да и просто возлюбленная уезжает на юг и предназначается королю Англии, но, не смирив свой гордый нрав, заявил, что приедет к Беренгарии, как только это станет возможно. В тот вечер наваррка не употребляла никаких снадобий Элеоноры, а когда через месяц не пришло женское очищение, поняла – она своего добилась.

А вот выйти замуж пока никак не получалось, срок же подходил. Вначале Элеонора привезла будущую жену своего сына в Марсель, но там выяснилось, что Ричард уже отбыл морем в Неаполь. Второй срок венчания назначили через седмицу в неаполитанском соборе Святого Николая, но на Средиземном море случился шторм, и корабли Ричарда отнесло на запад, к Сардинии. Решительная Элеонора, зная, что сын собирается навестить Танкреда, отбыла прямиком в Мессину Сицилийскую вместе с малым двором из десяти дам, нескольких стражей из наваррцев и полудесятка слуг. Беренгария и королева-мать приехали в столицу Сицилии за три дня до появления Ричарда.

Теперь же, когда Элеонора вроде бы договорилась с королем о свадьбе и Ричард был готов немедленно обвенчаться с Беренгарией (только ради получения от матери нескольких сундуков с деньгами, которые Элеонора заняла у тамплиеров), Львиное Сердце поссорился с Танкредом и церемония отложилась на весьма неопределенное время. Конечно, Элеонора позволила наваррке завести близкого друга (все-таки мессир Серж весьма неплох как любовник и очень необычен как человек), но давайте согласимся – если брак не будет сочетан в ближайшие дни, Беренгария потеряет честь и покроет бесчестьем короля Санчо Мудрого.

– именно эти слова Лоррейна вспоминала сейчас загрустившая Беренгария. Да, вот он, горький хмель осени. Когда ты находишься рядом с верным тебе человеком и даже вступаешь с ним в плотский грех только потому, что он тебе нравится. Но приближается время, когда ты уже ничего не сможешь изменить и, закрыв лицо позорной вуалью, чтобы люди не видели твоих глаз, поедешь обратно домой.

Принцесса решительно бросила на белую скатерть стола черный камешек из стены Ренна, хранивший в себе часть непостижимой жизни замка, и попросила ответа, так, как учил Хайме.

Де Транкавель-младший рассказывал, что любой клочок, любой осколок Ренн-ле-Шато несет в себе дух крепости, впитавший всю великую древность, лежащую под его основами, ибо Ренн создавался многими народами – этрусками, римлянами, евреями, готами, вандалами, франками, оставлявшими ему часть своих знаний. Он не покажет действительность так, как рассказывается в сказках: серебряное блюдо, катящийся по нему шарик апельсина, яблока или оливки… Он сам передаст тебе через то подобие мысли, которым он владеет, необходимое.

Наваррка сосредоточилась и попыталась увидеть, остановив пристальный взгляд на черном агате. Камень сработал: тело потеряло все ощущения – слегка холодящий монастырский воздух, чуть пахнущий ладаном, холодный пол под ступнями, мягкий лен скатерти, сжатый слегка дрожащими пальцами. Принцесса увидела верхний двор ночного Ренн-ле-Шато и двоих незнакомых людей, разговаривавших с Хайме. Откуда-то пришло знание, что светловолосого широкоплечего рыцаря зовут Гай Гисборн, а дюжего господина в необычной для мужчины одежде – странное одеяние, слегка похожее на клетчатую юбку и одеяло, намотанное на бедра – Дугалом Мак-Лаудом.

Она видела. Видела, чем кончился их разговор под надменной осенней луной.

– …Сходите к хранителю нашей библиотеки, он собирает местные легенды и сможет рассказать вам больше, нежели я, – сказал Хайме. Постоял, ожидая новых вопросов, и, не дождавшись, скрылся в темноте.

Беренгария послушала, как двое неизвестных для нее мессиров краткое время толковали меж собой, а затем прозвучало:

– Я поднимусь наверх, а ты подожди здесь, ладно? – подразумевая, что он заберется на верхнюю галерею замка, сказал мессир Дугал.

– Хорошо, – недоуменно согласился сэр Гисборн, привыкший за время пути доверять чутью компаньона. Шотландец затопал по ступенькам, успев одолеть половину пролета, когда на перила рывком навалилось нечто темное. Загадочный предмет (Гай вскинул голову, чтобы рассмотреть его, и от резкого движения в затылке отчетливо хрустнуло) два или три удара сердца раскачивался, точно заваливающийся набок мешок с мукой, затем с булькающим звуком полетел вниз. Послышался неприятный чавкающий удар, словно с большой высоты уронили корзину с яйцами. Гаю не понадобилось много времени, чтобы узнать этот звук – так разбивается о камни человеческое тело.

Он и Мак-Лауд успели к незнакомцу одновременно. Им не пришлось его переворачивать и ломать головы над вопросом «Кто это?». Перед ними лежал их недавний собеседник, Хайме де Транкавель, с начинающим стекленеть взглядом и глоткой, перерезанной от уха до уха. В лунном свете кровь, толчками вытекающая из глубокой и узкой раны, казалась черной и блестящей, как некий драгоценный камень.

– Не пойму, – растерянно прошептала Беренгария, обуянная ужасом. – Хайме умер? Ренн, ты же все видишь! Он умер?

Камень отказался отвечать. И этим заронил надежду. Принцесса отрешенно уселась на сундуки с золотом и снова попыталась спросить. Черный агат молчал некоторое время, но вдруг из него прорезался голос. Голос безродного бродяги Лоррейна, хрипловатый и насмешливый:

– Не верь глазам своим, принцесса. Кстати, ты еще не стала королевой?

Беренгария Наваррская сдавленно ахнула и первый раз в жизни потеряла сознание.

Глава шестая

Непротокольные встречи

– Сир, все подготовлено. Завтра можно ожидать дальнейшего развития событий. Надеюсь, стряпчие из Рима прибыли?

– Со мной всегда ездят законники, сударь. В наши беспокойные времена обходиться без королевского адвоката? Не смешите меня, Ангерран. Вы действительно уверены, что завтра Львиное Сердце войдет в город и принудит Танкреда уступить?

– В наши беспокойные времена, – в тон ответил Ангерран де Фуа, – можно быть уверенным только в мэтрах королевских адвокатах и таинствах церкви. Ну, и… Пожалуй, в могуществе вашего величества.

Филипп-Август скривился. Язвительная лесть Ангеррана ему изрядно поднадоела, но выгнать ерника Филипп не мог. Мессир де Фуа был слишком ценной креатурой и слишком опытным интриганом, способным добиться всего, чего угодно, включая бескровную победу Франции в войне между Сицилией и Англией. Политические последствия такой, с позволения сказать, победы французского короля интересовали меньше всего. Сицилия – чужое для него королевство, за трон Мессины могут вести спор лишь сами сицилийцы, германцы и отчасти англичане, на торговлю интрига Филиппа практически не повлияет, ибо Париж предпочитает иметь денежные связи лишь с Ломбардией и орденом Храма, военная сила Танкреда сомнительна… В глупой войне за наследство, представлявшее собой не столь и большую сумму, не выиграет никто, кроме короля Франции, при условии, что до сих пор не пролито и капли галльской крови.

Дело обстоит примитивно: в соответствии с договором, заключенным перед крестовым походом, каждый из союзников должен отдавать другому половину военной добычи, каким бы способом она ни досталась. Плантагенет получит от Танкреда свои восемьдесят тысяч безантов и кое-какие ценные безделушки наподобие золотых блюд, кубков или отрезов шелка, а на следующий день в шатре Ричарда появится Филипп-Август с договором и вежливо потребует свою долю. Скандал будет изрядный, и душевные коронованные друзья наверняка всласть поругаются, однако закон есть закон и договор есть договор. Тут уже ничего не поделаешь – соответствующий пункт соглашения, которое Ричард подмахнул не глядя, предусматривает подобную ситуацию. Сорок тысяч – это немного, но казна собирается по крупицам.

– Чего вы хотите в награду? – Филипп остро посмотрел на Ангеррана. Старый пройдоха наверняка потребует денег или земель. Ни клочка земли де Фуа не получит – французский король никогда не разбрасывался ленами, предпочитая включать как можно больше участков в королевский домен. Деньги? Немножко… Допустим, две тысячи ливров. И лучше бы не наличным золотом, а верительным письмом тамплиеров или миланских банкиров. Какая, в сущности, разница?

– Награду? – эмоционально воскликнул Ангерран. – Сир, моя награда – лишь благосклонность вашего величества!

– Конкретнее, пожалуйста, – нахмурился Филипп-Август, но наткнулся на преграду из чистопробного высокомерного молчания. – Хорошо, полторы… да, полторы тысячи ливров.

– Раздайте эти деньги бедным, мой король, – прохладно посоветовал де Фуа, всем видом показывая, что он любит авантюры ради авантюр, а золота у него и своего достаточно. – Прошу одной награды: выслушайте несколько моих советов.

Король тяжко вздохнул и сделал большой глоток вина. Филипп славился как чревоугодник, а пьянство, как известно, тоже относится к таковому смертному греху. Наконец, он выжидающе посмотрел на Ангеррана.

– Государь, – вкрадчиво начал старик, – вам не кажется, что дожидаться договора Танкреда с Ричардом отнюдь не стоит? Пройдет еще пара дней, Львиное Сердце заработает интердикт от папы за нарушение Божьего мира, большинство соратников от него отвернется… Далее появятся две возможности. Во-первых, крестовый поход будет практически сорван, а без поддержки Ричарда вы можете благополучно сложить с себя крест и не тратить деньги на отправку в Палестину.

– С ума сошли? – возмутился Филипп. – Да вы представляете, что будет, если я скажу о таких словах представителям церкви? Долгим покаянием вы не отделаетесь!

– Умолкаю, – поклонился Ангерран. – Тогда второй совет, более разумный: опять же подождать неминуемого отлучения Ричарда и благополучно отплыть в Палестину в одиночку. Многие аквитанцы и англичане захотят присоединиться к истинно христианскому королю, а не к заслужившему немилость Рима авантюристу, вдобавок еще и нищему. Вы возглавите значительно бо́льшую армию, чем имеете сейчас, будете единовластным повелителем… Высадиться можно не возле Акки, а рядом с дружественным Тиром, где вы без особых тревог дождетесь подхода огромного войска императора Фридриха. А дальше… Возможно, через некоторое время явится покрывший себя позором Ричард, но никакого веского слова в решение судьбы Иерусалимского королевства и прочих княжеств Святой земли иметь не будет. Таким образом, вы просто избавитесь от глупого, но опасного соперника.

– Тоже отвергаю, – категорически покачал в воздухе указательным пальцем король. – Вы же знаете, Ангерран, Ричард, увы нам, – вождь. Душевный подъем армии пропадет, коли этот буйнопомешанный не возглавит хотя бы ее часть. Предложение крайне заманчивое, я… я сам думал об этом. Ричард во многом необходим.

– Пока необходим, – любезнейше улыбнулся де Фуа. – И последний совет, если уж вы не приняли два предыдущих. Что вы думаете об острове Кипр?

– Хороший остров, – согласно кивнул Филипп. – Большой, богатый, удобно расположенный.

– Хотите половину?

– Сударь, – Филипп страдальчески поднял глаза на Ангеррана. – Вас матушка в детстве не роняла из колыбели?

– Вполне может статься, сир, – де Фуа расплылся в совсем уж лучезарной улыбке. – Многие мои знакомые именно так и считают. Скорее всего, от зависти.

– Вы удивительный наглец, – усмехнулся толстый король. – Мне, суверену и помазанному монарху Франции, вы запросто предлагаете: «Хотите половину Кипра»? Как будто щедрый граф захудалому барону. Вы теперь на Кипре королем?

– Отнюдь, – замахал руками Ангерран, будто отгоняя муху. – Там правит самозваный император, дальний родственник нынешнего базилевса Византии.

– Знаю, – начал терять терпение Филипп-Август. – Говорите быстрее, мне хочется отправиться в опочивальню.

Ангерран мгновение подумал, а затем выдал:

– Сир, я могу сделать так, чтобы кесарь-самозванец Кипра, за которого точно не заступится Константинополь, крупно оскорбил Ричарда. Разумеется, англосакс бросится в бой. Сил у него достаточно, а поэтому спустя всего несколько дней Кипр перейдет под английское управление. После этого вы получите половину острова, как и указано в договоре о военной добыче. Вам ничего не придется делать, только снова строго блюсти нейтралитет и смотреть, как Львиное Сердце завоевывает вам новый лен.

Филипп-Август помолчал, пожевал губами, глядя не на Ангеррана, а в деревянный потолок каюты королевского нефа, и, вдруг бросив лукавый взгляд на гостя, спросил:

– Ну за это предприятие вы точно у меня что-нибудь попросите?

– Сир! Я ведь, простите, не шлюха из портового лупанария, чтобы пробавляться попрошайничеством, – кажется, не на шутку оскорбился де Фуа. – Просто в подходящее время вы соблаговолите прислушаться к моим словам.

– Ничего за Сицилию, ничего за Кипр… – хмыкнул король Франции. – Кажется, в Средиземноморском и Эгейском архипелагах насчитывается не меньше трех тысяч островов? Три тысячи «ничего»? Вы что, решили заделаться святым бессребреником?

– Кто знает? – многозначительно пожал плечами Ангерран. – Просто я буду впредь рассчитывать на вашу щедрость, сир. Так как насчет владения половиной Кипра?

Филипп встал с кресла, махнул рукой, давая понять Ангеррану, что время разговора вышло, и бросил вслед:

– Я подумаю.

Де Фуа, неплохо зная французского короля, понял – это означало согласие.

Когда мадам де Борж вернулась с вечерней прогулки, она застала в покоях странноприимного дома самую умилительную картину: мессир Серж, одетый в цвета Наварры, вел с принцессой Беренгарией душеспасительную беседу о схоластике. Только почему-то лиф на платье Беренгарии был зашнурован неправильно, но мадам де Борж решила, что сама ошиблась утром, когда одевала наваррку. Впрочем, нравы при аквитанском дворе оставляли желать лучшего еще со времен папаши Элеоноры Пуату, великого герцога Ренье, а госпожа де Борж находилась в герцогском замке с раннего детства. Так что она вряд ли удивилась бы, приметив за Беренгарией некоторые вольности в отношении с мужчинами.

Камеристка отправилась в соседнюю комнату, не желая мешать разговору молодых людей, который на самом деле оказался весьма занимательным. Казаков и принцесса спорили о православии и католичестве.

Разделение церквей случилось не столь уж давно, всего сто тридцать пять лет назад, когда папа римский и патриарх константинопольский взаимно отлучили друг друга от церкви, но схизма (или раскол) в духовном мире Раннего Средневековья была одной из самых животрепещущих тем. Казаков, как русский и православный, только воспитанный в конце XX века (когда взаимный интердикт был снят в 1967 году при папе Павле VI), относился к столь давней и непонятной проблеме в достаточной мере наплевательски, о чем и сообщил Беренгарии, только, понятно, в более сглаженных выражениях. Принцесса назвала его воинствующим язычником и принялась объяснять, что к чему.

– Ортодоксальная церковь, – втолковывала Беренгария непонятливому оруженосцу, – не признает вселенскую власть папства, но это еще полбеды, сударь. А как же быть со Святым Духом? Прочитайте-ка соответствующую строку из вашей молитвы «Credo».

Казаков напрягся, вспомнил (причем не без труда) и проговорил на старославянском:

– …И в Духа Святаго, Господа, Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, иже со Отцем и Сыном споколаняема и сславима, глаголавшего пророки.

Потом попробовал перевести, но получилось выдать только основной смысл. Беренгария, впрочем, уяснила.

– Ваш язык звучит красиво, но непонятно, – покивав, сказала она. – Если вы правильно перевели, то различие действительно только в одном слове, как мне и объясняли монахи из Сантьяго де Компостелла: и в Духа Святого, Господа и Животворящего, от Отца и Сына исходящего.

Казаков начал про себя посмеиваться, ибо он не замечал особой проблемы. Исхождение одного из ликов святой Троицы только от Отца или еще и от Сына? Какая, в сущности, разница? Он, обычный человек весьма отдаленного будущего, где спорят не о схоластике, а о квантовой теории, новых программах Билла Гейтса или Большом Взрыве, абсолютно не понимал, как можно придавать значение подобным мелочам. И наверняка большинство местных, особенно простецов, твердят молитву на латыни, когда их родной язык, например, английский или норвежский, не понимая ее истинного смысла. Но для человека образованного разница в одном слове представлялась буквально вселенской проблемой.

– Я читала греческих авторов, – горячо говорила Беренгария. Принцесса даже встала и заходила по комнате. Кошка вилась у ее ног. – Брысь, Гуэрида, не мешайся! В Беарне отличнейшая библиотека… Так вот, у Дамаскина есть возражение: «Святой Дух вполне происходит от Отца. Поэтому излишне предполагать, что Он происходит от Сына».

– И что? – не понял Казаков.

– Один очень мудрый человек сказал… Не помню, как точно, но попробую процитировать, – Беренгария, вспоминая, постучала себя кулачком по лбу и, наконец, старательно выговорила: – «Основываясь на том, что Святой Дух вполне происходит от Отца, не только не излишне говорить о его происхождении о и от Сына, но, скорее, абсолютно необходимо. Потому что одна сила присуща Отцу, и потому что все то, что от Отца, должно быть и от Сына, если только оно не противостоит свойству сыновства, ибо Сын не от Себя, хотя Он – от Отца».

– Беренгария, – окликнул Сергей увлекшуюся диспутом собеседницу, – ваше высочество? Вы называете меня варваром и, думаю, вполне справедливо. Хотите услышать одну варварскую поговорку? Только обещайте, что не обидитесь.

– Обещаю, – согласилась принцесса. – Как же она звучит?

– Женщина бывает либо умная, либо красивая, третьего не дано, – с ехидным смешком проговорил Казаков, поспешно добавив: – Удивляюсь, как вы умудряетесь совмещать в себе первые две ипостаси, добавляя к ним третью. Соблазнительность. Только не от лукавого, а от Господа, ибо, насколько я понимаю, дьявол не может вызывать чувства любви…

– Клянусь, – гордо задрала подбородок Беренгария, хотя обещала, что обижаться не станет, – будь здесь Хайме де Транкавель, я бы попросила его вызвать вас на поединок!

– Тогда бы я сразу сдался, – умиротворяюще ответил Казаков. – Так какой вы хотите сделать вывод из этой беседы? Признаюсь честно, я до сих пор не понял, в чем суть. Разве спор из-за одного слова может служить причиной вражды между людьми?

Беренгария посмотрела очень серьезно.

– Эта причина, – сказала она, – вовсю употребляется честолюбцами и властителями, для которых не существует Царствия Небесного, а только земное. Свои сокровищницы, свои монастыри, набитые богатствами, свои войны, своя вражда… Может быть, когда-нибудь отыщется человек, способный при помощи своего разума, своей воли и при способствовании Господа Бога снять это противоречие и примирить народы. Поверьте, мне очень не нравится этот спор с греками и тот раскол, та схизма, которая заставляет христиан относиться друг ко другу не по-братски. И это – перед лицом народов, не знающих Слова Божья! Представьте, что скажут – да и говорят! – сарацины: «Коли вы не способны найти единства меж собой, то почему же мы должны принять Крест?»

– Наверное, такой человек еще появится, – пробормотал Казаков, но понял, что вновь не сдержал язык. Нельзя Беренгарии рассказывать о будущем, даже самом ближайшем. Если бы святой Франциск Ассизский, который примет служение, дай Бог, лет через пятнадцать, не только боролся с зажравшимся монашеством, а при помощи данного Небесами дара убеждения попытался даровать мир между Западом и Востоком, у него наверняка получилось бы…

«Между прочим, – подумал Сергей, – Франциск уже родился. По истории он вроде появился на свет в 1182 году, значит, сейчас ему семь годков. Где-то в захолустном итальянском городишке бегает пацаненок, теоретически способный перевернуть мир. Или нет?»

Если бы сейчас Казаков, сэр Мишель или Гунтер могли бы узреть, что именно происходит за тысячу с лишним километров от Сицилии, где в предгорьях Пиренеев стояла твердыня Ренн-ле-Шато, по крайней мере двое из них были бы очень удивлены. Нынешним же вечером, прямо сейчас, когда часы Сергея показывали десять вечера 9 октября 1189 года, некий Франческо-Джованни Бернардоне проводил изыски в дарохранительнице часовни замка Ренн (куда его никто не приглашал) и только что отыскал неприметный деревянный стаканчик с повытершейся резьбой, мессир Гай Гисборн жаловался библиотекарю замка, отцу Ансельмо, на свое неразумие, а Дугал Мак-Лауд по прозвищу Данни охотился в горах на волкодлака.

– Значит, вы просто перепутали коридоры подземного хода?

– Да, сударь.

– И попали в подвал этого здания случайно?

– Конечно, сударь. Случайно.

– И собирались выйти наружу?

– Да, сударь, собирались.

– А кроме «да» и «конечно» вы знаете другие слова, мессир?

– Да, сударь, знаю… Много разных.

Восседавший за широким, загроможденным пергаментами столом командор тамплиеров, мессир Анри де Шатоден, приехавший из Парижа, побарабанил пальцами по доскам столешницы. За его спиной молчаливо громоздился другой командор, сицилийский – благородный рыцарь Арно де Тревизо. Последний, слушая сэра Мишеля, которому выпало несчастье объясняться с храмовниками за всю компанию, поджимал губы, сдерживая улыбку. Право допроса он уступил мессиру де Шатодену, ибо тот был почетным гостем прецептории и занимал в ордене Храма куда более значительное положение, нося титул Великого приора Аквитании, командовавшего всеми силами и золотыми ресурсами ордена на западном побережье материка. Бог даст, однажды Анри де Шатоден станет Великим магистром – человеком, стоящим наравне с любым королем.

– И вы хотели, – продолжил командор, – ночью захватить башню и открыть ворота?

– Да, сударь.

Сэр Мишель предпочитал объясняться с тамплиерами наивозможно кратко. В конце концов, он был сам виноват в происшедшей неприятности и должен отвечать один за всех. Еще неизвестно, что подумали грозные тамплиеры, обнаружив английского короля в своей сокровищнице, и что предпримут дальше.

Связываться с могучим орденом не имелось никакого желания. Тамплиеры не подчиняются никому, кроме своего магистра и папы римского, никакие монархи им не указ. Поэтому Ричард Львиное Сердце смирил свой гнев и тихонечко сидел в углу, беззвучно сквернословя. Он понимал, что сэр Мишель поступил необдуманно, но злого умысла не имел. Следовало вначале получше изучить дорогу, выслать одного из оруженосцев в разведку, а не переть всей толпой. Да какая толпа? Так, полдесятка. В суматохе погиб оруженосец – не повезло бедолаге Стаффорду. Придется нового выбирать, а желающих целый полк наберется…

– И потом вы хотели захватить Мессину?

– Ах, мессир, на все воля Господня.

– Первое разумное слово за целый вечер, – буркнул командор. – Признаться, я вам верю. Вы должны были знать, что у банков ордена неплохая охрана. И вели себя отнюдь не как воры. Я готов забыть эту досадную случайность и извиниться перед его величеством Ричардом Английским за смерть одного из ваших друзей. Может быть, стоит заплатить выкуп родным?

Бертран де Борн толкнул Гунтера локтем и, мастерски передразнивая басовитые интонации Ричарда, прошептал на ухо германцу:

– Конечно, конечно, непременно заплатите! Только не родственникам, а мне. Родственники у Стаффорда и так богатые.

Гунтер неодобрительно покосился на менестреля. Как можно шутить в столь тяжелый момент? Хотя, если подумать, что еще остается делать? Оптимизм порой становится единственной вещью, помогающей в трудные времена.

– Благороднейшие мессиры, – продолжил тамплиер. – Смею напомнить, что я не только рыцарь, но и лицо духовное, облеченное апостольским престолом надлежащей властью и обязанностями пастыря… Ваше величество? Сир, вы меня слышите?

– А? – встрепенулся Львиное Сердце, отвлекаясь от своих невеселых размышлений. – Конечно, слышу.

– Вы задумывались о спасении души? – каким-то подозрительным тоном вопросил Шатоден. Гунтер насторожился. Знаем мы эти разговорчики о спасении души, ведомые тамплиерами. Сначала душу спасать, а потом Бафомету поклоняться?

…Во времена жития Гунтера в Германии до него доходили слухи о том, что в партии Гитлера и в СС очень распространены оккультизм и самые невероятные эзотерические течения – теософия, теозоология, вотанизм, ариософия, Эддическое общество и так далее почти до бесконечности. У рейхсфюрера СС Генриха Гимлера имелся на содержании даже личный маг, некий Карл Мария Вилигут, с которым командующий личной гвардией фюрера консультировался по весьма широкому кругу вопросов, включая разработку эсэсовской эмблемы – «кольца мертвой головы» – и создание особых тайных церемоний СС, величаемого нацистами «арийским орденом». Кстати, эта организация во многом была создана на основе и в подражание древним рыцарским сообществам.

Естественно, в Германии тридцатых годов не обошли вниманием и весьма интересную страницу истории, повествующую о тамплиерах. Таинственное очарование давно исчезнувшего ордена привлекало, как магнитом. Некий Адольф Иозеф Ланц, также известный как Ланц фон Либенфельц, во времена Первой мировой заинтересовался тамплиерами и его романтическое преклонение впоследствии превратилось в настоящую манию. Легенды о Парсифале, рыцарях Грааля стали невероятно популярными благодаря оперному циклу Рихарда Вагнера и романам неоромантических писателей наподобие Фридриха Лиенхарда – духовный поиск, непреходящие ценности, затмевающие собой серую обыденность, великие тайны… Ланц посчитал, что легендарные рыцари Чаши были напрямую связаны с историческими тамплиерами.

Взгляды герра Ланца полностью соответствовали взглядам Гитлера: чистота крови, расы и сознания, создание великого германского ордена-государства на территории бывшей Римской империи, включая Палестину и север Африки. Далее Ланц вышел на скользкую дорогу одержимости тамплиерством. На книжных прилавках появляется его исследование, в котором святой Грааль интерпретируется в виде электронного символа, «отвечающего панпсихическим силам чистокровной арийской расы». Далее последовали выводы о том, что тамплиеры занимались строгими евгеническими практиками, предназначенными для выведения божественной породы людей, а все сохранившиеся со времен разгрома ордена Филиппом IV Красивым сведения о «Бафомете» и прочих секретах, умерших вместе с Тамплем, есть лишь косвенные указания на некую Великую Тайну, которой владели тамплиеры.

Руководство рейха одобрило вполне подходившие под философию нового государства выкладки Ланца и начало вовсю их использовать. Наподобие: СС есть великий орден, преемник ордена Храма; ариохристианский центр, наследующий психологию, гнозис, символику и ритуалы, сюда же приплетались мистерии святого Грааля, замок Монсальват, Парсифаль, Галахад, Нибелунги, Лоэнгрин, в огороде бузина, а в Мюнхене дядька.

Гунтер с отцом, почитывая на досуге в Райхерте сочинения неотамплиеров и выкладки партийных идеологов, покатывались со смеху и ради такого случая устраивали домашнее аутодафе: брошюрки после изучения торжественно отправлялись в камин под рев патефона, на котором заводили избранную пластинку – финал оперы Вагнера «Гибель богов».

И вот – здравствуйте. Настоящие тамплиеры, да не какие-нибудь обычные рыцари, а наверняка посвященные в невероятные секреты Бафомета командоры. Душу спасти предлагают. В частном порядке.

– Я вчера исповедался, – ответил на вопрос мессира де Шатодена Ричард. – И причащался.

– Я не о том, – поморщился командор. – Завтра вас, сир, отлучат от церкви, ежели вы немедленно не заключите полюбовное соглашение с королем Танкредом. Вы нарушаете волю святейшего папы и Матери-Церкви. В Европе – Божий мир. В Палестине вашей помощи ожидает король Гвидо (Ричард едва не сплюнул, услышав о неудачнике из Лузиньяна), а вы, государь, растрачиваете силы на бессмысленную борьбу с христианским монархом. Остановитесь!

– Пока он не вернет деньги моей сестры, – упрямо нагнув голову, медленно, едва не по слогам, ответил король, – я не смогу примириться с Танкредом. Вы стали бы мириться с грабителем с большой дороги, сударь?

– Возможно, стал, – невозмутимо ответил Великий приор Аквитании. – Как мне предписывает Господь и церковь. Не понимаю вас, сир, вы же получили деньги от матушки, причем немалые!

– Я? – изумленно поднял брови Ричард. – Матушка только обещала мне сто пятьдесят тысяч фунтов, из которых я пока не увидел ни единой монетки.

– Деньги, – вздохнул Анри де Шатоден, – хранятся в монастыре Святой Цецилии. Несколько дней назад я лично передал их шевалье, являющемуся доверенным лицом королевы Элеоноры. Некоему благородному мессиру из Киевского герцогства.

«Все правильно, – мелькнула мысль у Гунтера. – Сундуки с золотом лежат под охраной Казакова. Точнее, это он сейчас лежит на сундуках, сдуру сунувшись под арбалетную стрелу».

– Итак, сир, если вы согласны принять деньги вашей царственной матери, я просил бы вас немедленно отправиться со мной в замок Мессины к королю Танкреду. Орден будет посредником меж двумя сторонами. К утру мы наверняка придем к соглашению, устраивающему всех.

– Извольте, я ничуть не против, – широко и нагло улыбнулся Ричард. – Только в соглашении должно быть указано, что Танкред возвращает в казну Англии… э-э… вернее, моей сестре Иоанне все, причитающееся по праву. И никак иначе.

– Подумайте еще раз, – командор подался вперед, сверля Ричарда взглядом темных глаз.

– Подумал. Мое слово неизменно.

«Тупой ублюдок», – всем своим видом сказал Анри де Шатоден.

«Купчишка с рыцарскими шпорами», – подумал король.

Гунтер решил, что ситуация сложилась патовая. И тамплиеры не отступятся, и Ричард на попятный не пойдет. Значит, грозят новые осложнения. Да, попали мы в историю. Скорее, не попали, а влипли.

– Спасение души… – преспокойно начал командор, – есть великая цель. И она может оправдать средства ее достижения. Я не хочу, чтобы король Англии, происходящий из великой династии, умер отлученным и стал первым из христианских венценосцев, чья душа вечно горела бы в аду. Посему я, как приор Аквитании и командор прецептории ордена Храма, а со мной и благородный Арно де Тревизо, решение приняли заранее. Ваше упрямство губит вас, сир. Оружие вам не вернут. Сейчас мы так или иначе поедем к Танкреду. Я вынужден буду передать вас королю Сицилии. Танкред далее решит, что делать – принять вас как царственного брата или как пленника. Полагаю, вам хорошо знакомы законы войны.

Ричард побледнел. Если он попадется в лапы Танкреду и не останется под защитой храмовников, проклятый норманн сделает все для того, чтобы получить из бедственного положения англичанина как можно больше выгод. Выкуп, позорное содержание под стражей… Хуже всего выкуп. Денег нет. Платить нечем. Надо было предпочесть сто пятьдесят тысяч Элеоноры и подписать мир, а не упрямствовать. Но слово короля есть слово короля. Изменить ему – покрыть свое имя бесчестьем.

Ричард был настолько убит столь звонкой оплеухой по его доблести и удачливости, что безмолвно позволил тамплиерам отвести себя вместе с Бертраном де Борном, сэром Мишелем, бароном Мелвихом и шевалье де Краоном вниз, во двор, машинально дал обещание не пытаться бежать и забрался в седло.

Гунтер с Мишелем переглядывались удовлетворенно. Так или иначе, он выполнили свою задачу. Ричард повстречается с Танкредом, а ворота Мессины сегодня никто не откроет. Пускай герцог Йорк со своим ретивым воинством безнадежно ждет под стенами.

Де Борн делал постное лицо нагрешившего монаха, явившегося на исповедь к аббату. Менестрель хотел спать, хотел выпить вина, а больше всего опасался грядущей перспективы уговаривать Ричарда не бузить в гостях у Танкреда. Выражение его глаз со всей ясностью гласило: «Я говорил! Я предупреждал: эта глупая авантюра плохо кончится!»

Кортеж в составе пятерых пленников и трех рыцарей во главе с командором (если король поклялся не бежать, значит, и охраны особой не нужно) выехал на темные улицы Мессины и направился вдоль стены к побережью.

Разговаривая с Беренгарией о том о сем, Казаков не забывал поглядывать на распахнутое окно комнаты. Сумерки постепенно сгущались, солнце уползало за изумрудный излом Средиземного моря на западе, значит, пора собираться в дорогу. Дорога короткая – до Северной башни, где следует найти мессира Роже, потом в подземный ход, в лагерь Ричарда и обратно. Интересно, что все-таки сказано в письмах Рено? Крайне интересно, до дрожи!

Средневековая интрига – вещь тонкая, тут интеллектом и менталитетом надобно работать. Алмазные подвески, кинжал в рукаве, яд в перстне, пароль «Я пришел от герцога Борджиа», черная полумаска и удар из-за угла. Здесь же какая-то банальщина: сходи к англичанам, отдай пакеты. И не особому секретному агенту, а просто кому попало. Якобы каждый встречный передаст по назначению. Не дожили они до электронных шифров, микросхем в каблуке или стреляющих авторучек. Работают по старинке, но так даже забавнее. А говорят – Штирлиц, Джеймс Бонд, Мата Хари… С. В. Казаков! Агент Ноль-Ноль-Ноль. Тьфу, что за глупости в голову лезут!

– Вы чем-то озадачены, сударь? – поинтересовалась Беренгария, глядя на загадочно улыбавшегося Сергея. – У вас вид юного оруженосца, готовящегося отправиться на первое свидание.

– Ваше высочество, а вы часто видели оруженосцев, идущих на первое свидание? – съязвил Казаков.

– Доводилось. В папином окружении, – хмыкнула принцесса. – Физиономии у сих достойных юношей были точь-в-точь, как сейчас у вас. Не то дурацкие, не то обрадованные. Извините, если я позволила себе лишнего.

– Ничуть, – мотнул головой Казаков. – Только у меня не свидание, а… встреча по делу. Неизвестно с кем. Вернусь утром, наверное. Глядите, совсем стемнело. Я вас оставлю?

– Бросать одинокую беззащитную девушку, – сдвинув брови и изображая на лице испуг, простонала Беренгария, – на произвол судьбы, в осажденном городе, рядом с кошмарной аббатисой?.. Если завтра я умру от изнурения, вызванного непосильной епитимьей, вы поклянетесь хранить мне верность до гроба и впредь не смотреть на женщин?

– Уйду в орден Храма, – с готовностью кивнул Казаков. – Милые люди. Мечи, кольчуги, конные атаки. Два рыцаря на одной лошади. Миндальные сады, опять же. И вообще, хочешь помахать топором – ступай в тамплиеры. Тебя ждут дальние страны, подвиги, хорошее жалованье и харчи за счет ордена. Не беспокойтесь, Беренгария, со мной ничего страшного не случится.

– Когда вчера вечером вы уезжали вместе с шевалье де Фармером на Северную башню, я слышала точно такие же слова, – не преминула напомнить наваррка. – Не помните, кого потом привезли обратно в монастырь едва не при смерти?

Казаков, слушая насмешливую болтовню принцессы, натянул желто-зеленое блио с наваррским гербом, огорченно посмотрел на валявшуюся комком в углу испорченную кольчугу и на всякий случай сунул за пазуху кобуру с пистолетом. Кинжал на пояс. Меч брать или нет? Неудобно. Но лучше взять. Перевязь через плечо, утвердить рукоять повыше левого бедра. Может, арбалет прихватить? Да что вы, сударь, в самом деле? Обычное поручение почтаря превращаете в чеченский конфликт… Все будет в порядке.

Распрощались быстро – легкий целомудренный поцелуй, Беренгария проворчала что-то насчет несправедливости женской судьбы, вынуждающей представительниц прекрасного пола всегда и постоянно ждать, и того, что все самое интересное достается мужчинам. Казаков отбыл. Прогремел сапогами по коридору, потом направо, потом на лестницу, ведущую во двор. Служки у ворот те же самые, что помогали таскать сундуки. Пропустили.

Беренгария немного поскучала, сходила к сестре Марии Медиоланской за новой книгой, почитала, а затем попробовала немного поколдовать. Чем это закончилось, известно: принцесса от неожиданности упала в обморок.

Очнулась Беренгария быстро – она была исключительно здоровой девушкой, с первых дней жизни воспитывавшейся в горах Наварры, отец всегда брал ее на охоту, лет с десяти она сопровождала короля Санчо с военных походах против мавров или бунтующих баронов на спорных территориях между Наваррой и Кастилией. Беренгария вначале даже не поняла, отчего она вдруг лежит на полу, а по телу разлилась непривычная слабость. Батюшка предупреждал, что подобное может происходить с молодыми женщинами, когда они носят ребенка, и советовал собраться с силами, встать и не обращать внимания на этот мимолетный недуг.

Принцесса зацепилась ладонью за ножку кресла, поднялась на ноги и, хотя голова немного кружилась, сделала несколько шагов по комнате. Заглянула сквозь щелку в двери к мадам Беатрис де Борж. Пожилая камеристка, по своему обыкновению, заснула в кресле, оставив на коленях духовное чтение. Беренгария вернулась к полкам, перетрясла скопившиеся кувшины (все-таки гостившие несколько дней подряд Мишель де Фармер и его оруженосцы слишком много пьют…) и нашла один, наполовину полный. Хорошее сладкое розовое вино. Отлично послужит для укрепления здоровья.

Спать не хотелось. Еще больше не хотелось продолжать опыт с осколком черного агата. Посему Беренгария спрятала маленький камушек обратно в кошель, свернула чистую скатерть и попыталась навести на столе непринужденный беспорядок: поставить кувшин, бокалы, разлить немножко вина, чтобы осталось пятно. Небрежно бросить в углу платочек. Никаких следов. Волшебство, даже самое невинное и основанное на силах природы, церковь не приветствует. По крайней мере, если зайдет аббатиса, можно сказать, что днем приходили гости, а теперь ушли сражаться. За Сицилию и короля Танкреда.

Лечь в кровать? Попытаться, не задремывая, о чем-нибудь помечтать, вспомнить сухой горьковатый воздух Наварры или теплые камни Ренн-ле-Шато? И думать нечего. Беренгария чувствовала себя столь же бодрой, как и в полдень. До часа хвалитн еще очень далеко, он наступает перед самым рассветом, повечерие давно отслужили и большинство монахинь отправились спать. Полночь миновала. Может быть, совершить одинокую романтическую прогулку при луне? В монастыре безопасно, а при надобности Беренгария может постоять за себя, благо обращению с холодным оружием обучена не хуже старших братьев. Тяжелый меч ей, конечно, недоступен, но вот кинжал… Да и какие разбойники проберутся на святую землю обители?

На том и порешили. Чтобы не замерзнуть от прохладного ночного ветра, Беренгария накинула войлочный плащ и отправилась на двор.

После заката в монастырях запирают очень немногие двери: дарохранительницу, скрипторий, библиотеку, то есть помещения, в которых хранятся очень ценные вещи. Постоянно открыта церковь, кухня, здания, где живут монахини. Уж, конечно, странноприимный дом – тут обитают миряне, не подчиняющиеся уставу святого Бенедикта и имеющие предосудительную привычку разгуливать в любое время суток. Ночью трудятся конюхи и скотники, сторожа, сестры, отвечающие за приготовление утренней трапезы. В церкви обязан находится священник – приглашенный из соседней обители рукоположенный монах, ибо, как известно, женщине не даруется священнический сан. Любой человек может придти ночью в храм со своими бедами и горестями, а в обязанность святого отца входит утешить прихожанина, исповедовать и отпустить грехи.

Сначала Беренгария заглянула в церковь, засветила несколько свечек, помолилась и попросила бенедиктинца средних лет ее исповедовать. Рассказала о своих тайнах. Монах выслушал благосклонно, произнес что-то торжественно-расплывчатое о путях мирянина, узких и широких вратах, верблюде и игольном ушке, после чего отпустил с миром, наложив простенькую епитимью – три раза прочитать перед алтарем «Ave Maria».

Успокоившись, принцесса погуляла по двору, наведалась в конюшню, погладить лошадей, но в темный сад идти поостереглась. Можно споткнуться, упасть. Беренгария присела на широкие каменные ступени всхода в капитулярную залу и задумчиво уставилась на полную луну, иногда еще называемую «охотничьей».

«Авантюра Ричарда должна завершиться в ближайшее время, – размышляла принцесса. – Как бы король ни был сумасброден и упрям, он не станет дожидаться папского интердикта. Вымаливай потом прощение… Значит, примерно через три-четыре дня Элеонора Пуату сможет вернуться из военного лагеря в монастырь. Надеюсь, королева не станет меня осматривать. Скажу ей, что месячное очищение пришло вовремя. Тряпочку с кровью приготовим, на кухне постоянно забивают кур. Нужно требовать скорейшего заключения брака с Ричардом. Постараюсь объяснить Элеоноре, что под угрозой моя честь и репутация короля. Она согласится… А что потом? Выносить ребенка, обманывать всех, начиная от мужа с Элеонорой и заканчивая исповедником. Если этот секрет узнает хоть один посторонний человек, даже служитель Божий, он перестанет быть секретом. И все-таки, что случилось в Ренн-ле-Шато? Почему камень так странно себя повел? Отчего передал мне голос Лоррейна?»

Отвлек Беренгарию шум возле ворот монастыря. Судя по всему, кто-то упорно ломился в калитку, а служки, которым было приказано аббатисой бдеть, сторожить и не пущать, тщательно выполняли слово матери-настоятельницы из Кальтаниссетта. Все правильно: сперва дождись утра, а потом изволь зайти. Ночью в монастырь пускали только постоянных прихожан церкви с окрестных улиц города или уже знакомых обитателей странноприимного дома. Мессира Сержа, сэра Мишеля, остановившегося здесь же пожилого дворянина из Прованса, а уж тем более – знаменитую королеву Элеонору Аквитанскую пропустили бы немедленно и со всем почтением. Прищурившись, Беренгария понаблюдала, как служки и охрана, выделенная десятником городской стражи, отвечавшим за спокойствие квартала, выпроводили незнакомца, вздохнула и решила еще раз обойти обширнейший двор, после чего отправиться спать.

В любом монастыре содержатся собаки. Пес, особенно сторожевой – тварь до невероятия умная. Он быстро понимает, что гость обители – человек не чужой и внимания на него можно не обращать. Но ежели появляются люди незваные, а тем более посреди ночи, зубастые мохнатые псины, ведущие род от пастушеских собак сицилийских горных крестьян, защитят свой дом. Нет, они не станут рвать зубами непрошеного гостя. Просто окружат человека и не позволят сделать ему лишнего шага. Будут дожидаться утра. Утром придет хозяйка-аббатиса или сестра-келарь и разберется с пришлецом. Но до рассвета он не сдвинется с места.

Пастушьи псы, зверюги непринужденные, валялись в пыли двора и будто бы спали, но вдруг, неожиданно для Беренгарии, поднялся вожак – громадная желтовато-бурая скотина с безмятежными янтарными глазами, хвостом в репьях и клыками, которым любой волк позавидует. Деловито потрусил куда-то. За ним двинулись остальные, будто получив безмолвный приказ. Такие собаки чувствуют чужое присутствие едва не за полную лигу, будь то зверь или человек. Они никогда не лают, предпочитая безмолвно окружить недруга – молчаливость пугает куда больше, чем заполошное гавканье и вой. Серьезные псы. Уважающие себя и других.

Обитель Святой Цецилии охраняла стая числом в четыре кобеля и девять сук. Целое воинство. И все, как один, проснулись, отправившись по следам вожака, первым почуявшего чужое присутствие. Стража и конюхи даже не пошевелились, знали, что собаки справятся самостоятельно и никакого ущерба никому не нанесут. Умные, паразиты.

Беренгария, наоборот, заинтересовалась. Из трех с половиной сотен дней в году больше половины она проводила с отцом на охоте и отлично знала собачьи повадки. Из глупого любопытства пошла вслед – глянуть, что стало причиной беспокойства стаи. Во-первых, окажись там нечистая сила, собаки ни в коем случае не сунули бы даже носа в оливковый сад, ибо животные очень бояться нечисти и предпочитают искать защиты от нее у человека. Во-вторых, будь много врагов, псы вели бы себя по-иному, более беспокойно. Сейчас монастырские собаки шествовали за строения масличного пресса и трапезной так, будто ужасно скучали, но возложенный на них долг все-таки требовалось исполнять с радением. Не зря с кухни каждый день выносят свежие мозговые кости, а иногда и мясо с требухой.

Луна светила достаточно ярко. Принцесса ради собственного успокоения взялась за кинжал, пусть и понимала, что находится под защитой, достойной целого рыцарского копья – громадные псы мягко скользили в серебристой полутьме, уподобляясь бесшумным оборотням, отправившимся на кровавый промысел.

Вожак остановился, рыкнул. Далее началась охота по всем правилам. Память предков-волков оставалась незамутненной.

Человек спустился по веревке с высокой стены, окружавшей монастырь, и наверняка сразу понял, что попал в ловушку. Собаки выстроились полукругом и медленно двигались на него, опустив головы к земле. Иногда безмолвно поднимали верхнюю губу. Вожак заходил с правого края. Классическая волчья тактика: когда охотишься на лося, следует загнать его в угол, в болото, к непроходимым зарослям, окружить, а дальше…

Дальше волк будет прыгать и убивать добычу. Собака без необходимости человека не тронет. Псы аккуратно расселись вокруг проникшего в монастырь незнакомца на расстоянии трех шагов от него и замерли.

Человек, расслабленно опустив руки, постоял, затем взялся правой ладонью за кошелек. Вожак заворчал. Любое движение казалось ему подозрительным.

Беренгария, спрятавшись за стволом оливы, наблюдала. Она чувствовала себя также, как в детстве, когда Санчо Мудрый впервые разрешил принцессе участвовать в ночной охоте, под обязательной охраной наследника трона, старшего брата, дона Карлоса. Лунный свет, отдаленные взблески факелов, тихое похрустыванье веток под ногами, клыкастая свора и… И непонятная тень. Можно заключить только, что это человек, а не олень или не корова.

Вожак попятился. Он был отлично освещен синевато-белыми лунными лучами, и Беренгария прекрасно все видела – пес, ростом с жеребенка, отошел на несколько шагов. Стая недоуменно поглядела ему вслед. Две самые трусливые суки, поджав хвосты, отбежали. А человек возле стены словно и не шевелился. Только выбрасывал пальцами правой руки из кошеля невидимую, невесомую пыль.

Пес попытался сохранить свое достоинство и достоинство стаи. Так умеют только очень умные, опытные собаки, во многом перенявшие повадки человека. Он не бежал, а просто гордо развернулся, преспокойнейше гавкнул, будто подавая своим сигнал к отступлению, и лениво направился обратно, ко двору. Непохоже, что он испугался. Просто либо увидел противника посильнее, способного запросто справиться с чертовой дюжиной здоровенных псов, которые за несколько мгновений способны порвать в клочья быка, либо понял ошибку: пришел свой. Трогать его не нужно.

Человек различимо вздохнул, отряхнулся, выждал, пока собаки отойдут подальше, и целеустремленно зашагал к монастырским зданиям. Прямо на Беренгарию. Принцессе виделось в силуэте что-то знакомое, худощавая гибкая фигура с плавными движениями, будто у очень хорошего партнера по танцам, только она не сумела понять, кого именно напоминает ей ночной гость.

– Мессир, уже далеко за полночь, а вы нарушаете покой святой обители, – Беренгария никогда не страдала излишними страхами, а потому, когда неизвестный приблизился на расстояние десятка шагов, вышла из-за оливы. В ладони, однако, было зажато лезвие тонкого кинжала. При настоящей опасности швыряешь рукоятью вперед, оружие несколько раз обернется в воздухе и войдет острием точно в ямку между гортанью и грудиной.

Человек запнулся и приостановился. Из-за игры теней и наброшенного капюшона лица по-прежнему не различить.

– Ваше… ваше высочество?

Сердце Беренгарии пропустило три или четыре удара. Она узнала его мгновенно. Теперь ясно, почему фигура и движения показались знакомыми. Только этого не может быть. Как не может быть распутного святого, рыцаря без меча или монаха без рясы. Как не может быть короля без короны.

Призрак?

Нет, собаки испугались бы призрака. Бежали бы с поскуливанием.

– Донна Беренгария, это вы?

Принцесса взяла себя в руки, здраво рассудив, что коли так случилось, значит, на то Господня воля. Не ей, грешнице, противоречить Творцу Вселенной.

– Хайме? Черт побери, что вы здесь делаете?

– Хорошенькое приветствие… Вы не рады?

Да, это Хайме де Транкавель. Человек, гибель которого только что показал камень из Ренн-ле-Шато. Младший сын графа Редэ. Один из наследников рода Меровингов. Только как он сюда попал?

– Но вас… – Беренгария сделала шаг вперед и, слегка заикаясь, произнесла: – Тебя… Тебя убили! В верхнем дворе замка! Я видела! Тем еще были два мессира, чужестранцы. Потом пришел твой брат Рамон…

– Я все объясню, – чуть смущенно донеслось из полутьмы. – Если кого и убили, то не меня. Это мы с Тьерри придумали. Так, чтобы никто не знал. Беренгария, наконец-то!

Молодой человек, по виду лет семнадцати, с длинными темными волосами, увязанными в хвост на затылке, быстро подошел к принцессе. Некоторое время стоял и просто неотрывно смотрел. Словно хотел убедиться, что перед ним именно Беренгария из Наварры. Потом осторожно обнял и поцеловал. Беренгария от неожиданности шарахнулась назад – ей все еще не верилось, что происходящее не является сном.

– Пойдем отсюда, – чуть растерянно сказала она, пытаясь вернуть прежнее самообладание. – У меня в странноприимном доме есть своя комната, мадам де Борж, камеристка, давно спит, да и остальные тоже. Жаль, не осталось вина и пирогов, все съели…

– Зато осталась ты, mi adorada[7], – шепнул Хайме де Транкавель. – И ты не можешь даже представить, как я рад тебя настигнуть на дальнем острове посреди этого проклятого моря. Марсель, Сардиния, Неаполь… Я постоянно опаздывал, и везде мне говорили, что малый двор королевы Элеоноры уехал дальше. Надо поблагодарить твоего недотепу-жениха, что английское войско задержалось на Сицилии. Впрочем, потом расскажу… Идем?

Глава седьмая

Неслучайные случайности с членовредительством и шпорами

– Мессиры, дико извиняюсь! Я, кажется, заблудился! Не скажете, как пройти к Северной башне?

Казаков, стоя на темной улице ночного города, весьма нахально перегораживал дорогу небольшому отряду благородных шевалье. В неверном свете редких факелов различались четверо дворян, облаченных в белые плащи с нашитым крестом, а остальные… Их лица и гербы на одежде терялись во мраке.

– Сударь, – подал голос передний всадник. Голос показался Казакову знакомым. Точно, где-то слышал, не далее, как несколько дней назад. – Сударь, отойдите с дороги. Мы везем пленных.

«Вспомнил! – щелкнуло в голове у Сергея. – Это ж командор тамплиеров, который привез Элеоноре Аквитанской сундуки с драгметом! Где они пленных-то успели накопать? Вылазку за стены делали?»

– Извольте, я отойду, – примирительно сказал Казаков, отступая на несколько шагов к бугристой каменной стене какого-то амбара. – Только покажите дорогу! Не дайте пропасть человеку!

– Первый проулок налево, выйдешь к стене, двинешься прямо. Шагов пятьсот, вот тебе и Северная башня. Только чего ты там забыл?

Казаков ахнул. Рот разинул да так и остался. Ему ответил всадник, находящий за спинами тамплиеров. Голосом его баронской светлости, Мишеля де Фармера. Как бы господина и хозяина. Или, если угодно, сюзерена – второго после Бога.

Лошади тамплиеров перетаптывались, фыркали и звякали пряжками на уздечках.

– Э-э… – робко вякнул Казаков. Что ж это деется на белом свете? Тамплиеры непонятно за каким хреном арестовали молодого рыцаря и… ну, точно, вон рожа Гунтера светится, и германец почему-то делает отчаянные гримасы, причем непонятно, что он хочет сказать: то ли «беги», то ли «все путем»? Что, черт возьми, происходит?

Единственное, что Казаков знал в точности – почти двое суток назад Гунтер, проведя не слишком удачную операцию на руке приятеля-оруженосца, убежал обратно на укрепления Мессины. Совершать подвиги во имя высоких целей. С тех пор ни сам германец, ни молодой Фармер вестей не подавали. Следовательно, за это время случилось что-то очень нехорошее. Попасть под арест к тамплиерам? По мнению Казакова, это соответствовало тому, как оказаться году эдак в 1937 в подвалах Лубянки. Известно, что у тамплиеров свои суды, разбирающие не только светские, но и духовные дела, своего рода помесь военного трибунала с инквизицией. Любопытно, в чем это успели согрешить Гунтер с Мишелем? Не статую же Бафомета осквернили?..

Не обращая внимания на остолбеневшего Казакова, рыцари ордена Храма, сопровождавшие пятерых дворян, двое из которых были Сергею отлично знакомы, шагом направили лошадей дальше по улице. Другой аллюр не представлялся возможным из-за темноты – по мнению Казакова, мэрия Мессины, если таковая здесь имелась, отпускала слишком мало средств на освещение кварталов в ночное время. Казаков успел только поймать яростный взгляд Гунтера и уловить жест – ладонь, поднесенная к губам. Значит, дело совсем плохо. Надо полагать, германец скомандовал: «Испарись, не то и тебе достанется».

– Как же, ждите! – шикнул под нос Сергей и, оглянувшись, попытался сориентироваться. Улица, по которой двигались всадники, плавно загибалась вправо, в сторону от стены и вела к дальней части города, туда, где находился замок короны. Не иначе, как на разборку к Танкреду везут.

Решение было принято мгновенно. Поручение Рено подождет. Прежде всего следует узнать, что произошло. Всадники двигаются медленно, и, если припустить со всех ног, их можно опередить. Только для этого требуется свернуть в узкую улочку направо, затем на параллельный проезд и… Что «и»? Р-разберемся!

Казаков бомбой влетел в переулок, оглянулся вправо-влево и, прибавив ходу, резвой рысью побежал вперед. В отдалении, среди гулких каменных ущелий Мессины, цокали копыта.

Факел, второй, третий… Некое подобие маленькой площади. Поломанные бочки, кучки подпревшего сена. Люди.

Антисоциальный тип остается таковым и веке двадцать первом, и в эпоху крестовых походов. Обычно имеет глумливо-заискивающую небритую рожу с парой шрамов, грязноватую одежду явно с чужого плеча и настороженно-оценивающий взгляд. Конечно, это самый низший разряд – местное хулиганье и бомжи (сейчас более подошла бы золотая молодежь, которой нечем заняться и которая готова ради острых ощущений потягать за хвост самого дьявола), но выбирать не из чего.

Упомянутых антисоциальных типов разлеглось на соломе не меньше полутора десятков. Больше половины из них лениво приподнялись на локтях, узрев выпорхнувшего из мрака, слегка задыхавшегося от бега хорошо одетого дворянина.

– Испугались кого, ваша милость? – первым подал голос самый антисоциальный. Такую харю хоть в энциклопедию по уголовному праву заноси – бельмо на глазу, шрам от виска до губы, на голове не волосы, а сплошной лишай, и кулаки в мозолях. Гопота.

Вот тут Казаков и проявил себя во всей красе, благо сам по неразумной молодости числился в гопниках. Менталитет криминогенной среды со столетиями не меняется, а если и меняется, то в худшую сторону. Настало время помянуть забытое прошлое и темные питерские подворотни. ППС в Мессине отсутствует, весь ОМОН на стенах, воюет с англичанами, а о том, что такое ГИБДД, здесь не узнают вплоть до появления автомобилей через семьсот лет.

Казаков сорвал с пояса кошелек, подошел к лишайному, наблюдавшему за оглашенным дворянином с интересом, но без напряжения, рванул завязки и излил на криминального авторитета золотой дождь в количестве двадцати безантов.

Должна было произойти классическая киношная сцена: все бросаются ловить монеты, после чего авторитет подобострастно спрашивает, что нужно делать и кого убить. Реальность сии домыслы опровергла с легкостью уверенного в себе удачливого американского адвоката.

Никто даже не пошевелился, только один сицилийцский гопник гнусно заржал, но тут же смолк.

Повисла долгая и неприятная пауза. Казаков несколько оторопело посматривал на лишайного, а тот, не обращая внимания на валявшиеся в соломе монеты, зачаровывал вывалившегося из глубины мессинских улиц дворянина взглядом философа, познавшего на старости лет всю бренность бытия.

– Шли бы вы своей дорогой, господин хороший, – наконец подал голос кто-то из шестерок. «Точно, шестерка, – подумал Казаков, рассмотрев. – Слишком молод, слишком грязненький, даже в сравнении с остальными».

– Не могу, – прохрипел Сергей, – возьмите деньги, здесь много.

– Так у нас своих хватает, – ласково произнес лишайный и антиобщественный элемент. – Мы в благородные дела, извиняйте, не лезем. Рылом не вышли. У вас, сударь, герб, как посмотрю, причем наваррский. Ежели влипли да убегаете – во-он к тому переулочку двигайтесь, потом все время налево. Выйдете к пустырю, а там и монастырь рядом, укроетесь. Денежки только заберите, чего им тут валяться.

Казаков опять наткнулся на непреодолимую стену разницы того, что в околокриминальной и законоохранительной среде далекого российского будущего именовалось «понятиями». Кто он такой для этих гопников? Да никто! Либо богатый чудак, либо человек, влипший в историю, которая данной гоп-компании абсолютно не касается. И прежде всего – человек не их касты. Дворяне сами по себе, простецы сами по себе.

– Помогите, черт бы вас задрал! – рявкнул Казаков. – Получите столько же!

– К чему покойникам деньги? – вяло поинтересовался лишайный, стряхивая с себя завалившую в складку грязной кожаной куртки монету. – Тут за вами, сударь, небось шайка благородных набежит, мечами начнет махать… А мы что – люди тихие, мирные, богобоязненные… Зазря никого не обидим. Денежку подберите да идите себе с миром.

– Что творим? – голос за спиной Казакова. – О, как я погляжу, нынче над Мессиной денежные дожди? Из какой это, интересно знать, тучки византийские безанты капают?

Сергей резко обернулся.

Ничего примечательного. Старикашечка. Лет шестидесяти, не меньше. Возраст Рено де Шатильона, да только Рено выглядит как король, а этот – как гробовщик в отставке. Чистая, но бедненькая одежда, усики, седая бородка. Для полного завершения картины в руке зажат тонкий воловий ремешок, заканчивающийся ошейником, плавно переходящим в старую пятнистую дворнягу с сединой на морде. Жанровое полотно кисти Караваджо «Сицилийский нищий образца конца XII века».

С одной маленькой разницей. Гопники поднялись и почти что вытянулись по струнке.

– Вы, милейший, здоровы ли? – ласково осведомился старичок с дворнягой. – Пришли бы до вечерних колоколов, поговорили, как человек. Знаю, иногда и дворянам требуется помощь простецов. А вот так, вдруг…

– Некогда! – едва не взвыл Казаков. – Не для кого-нибудь прошу, для себя!

– Так все для себя просят, – старец подошел поближе, в круг света, обозрел раскиданные по соломе монеты и тяжко вздохнул: – Вы, сударь, как погляжу, не местный, законов не знаете? На то и спишем. Что случилось такого страшного?

Казаков, запинаясь через слово, изложил. Времени практически не оставалось. Еще немного – и всадники уйдут из квартала в сторону замка.

– Тамплиеры, значит? – не по-хорошему нахмурился старик. – Нет, любезный, никакого нападения. С орденом Храма и безумец не стал бы связываться. А вот кое-чего другое могу придумать. Ты слушай, слушай. Не торопись, никуда они не пропадут.

Спустя несколько минут обрадованный Казаков и антисоциальная шайка растворились во тьме переулков сицилийской столицы. Старичок с дворнягой остался на месте и, покряхтывая, собирал рассыпанные монеты.

– Молодежь… Да вдобавок и иноземец. Как тут не помочь?

«Нельзя не признать правоту Мессира, – думал Гунтер, слегка покачиваясь в жестком седле. Прямо впереди серели в предутренней темноте плащи орденских рыцарей, сопровождавших неудачливого английского короля и его маленькую свиту к замку Танкреда. Ричард, кстати, выглядел совсем убого: понимал, что потерпел поражение, даже не начав толком войну. Так глупо попасться в лапы тамплиеров… Теперь озабоченные спасением души ближнего своего храмовники случая не упустят. Ричарду предстоит крайне неприятный разговор с сицилийским королем, а потом – вот ужас! – с матушкой и собственными соратниками, которым тоже нужно будет объяснить причину столь фатальной неудачи. – Он, паскуда, мне еще в Нормандии втолковывал: „Сдвинете камушек – обрушится лавина“. Извольте, сдвинули. Никакого взятия Мессины не предвидится, Ричард пленен Танкредом… Очень резкое изменение в ходе реальной истории приведет к доселе непонятным последствиям. Не будет дележа наследства Иоанны, ссоры Ричарда и Филиппа из-за золота вдовы… А что же будет? Посмотрим. Одного боюсь, не случилось бы так, как говорит Серж – хотели как лучше, а получилось как всегда».

Мишель, наоборот, долго не рассуждал. Ему было досадно за свою ошибку и неприятную сцену в хранилище тамплиеров, но, в принципе, все шло, как и задумывалось. Не пройдет и половины колокола, как обнаглевший Ричард Львиное Сердце предстанет перед ясными очами молодого сицилийского монарха. А уж короли как-нибудь договорятся между собой. Одно интересно – что именно Серж делал ночью на пустой улице, когда ему положено оберегать покой и сон Беренгарии Наваррской? По возвращении в монастырь придется расспросить нерадивого оруженосца. Еще больше внезапному появлению Казакова подивился Гунтер, оставивший русского в монастыре с изрядной, хотя и заштопанной раной. Гляньте: трех суток не прошло, а он скачет на своих двоих, ничуть не страдая от недавней травмы…

Командор, ехавший впереди, внезапно натянул поводья, да и прочие всадники вытянули шеи, пытаясь рассмотреть, что происходит впереди.

Происходило же следующее – полтора-два десятка простецов учинили драку меж собой, полностью перегородив узкую улицу. В ход шли непременные кулаки, доски, булыжники и, разумеется, просторечные словесные формулы в смеси с богохульствами, взаимными оскорблениями и просто невнятными воплями. Драка разгорелась нешуточная, вдобавок из-под темной арки почему-то появились выкаченные на деревянную мостовую бочки, окончательно перекрывшие путь.

– Р-разойтись! – гаркнул один из тамплиеров, но что-то не поделившие простецы продолжали разбойное побоище, ничуть не обращая внимания на приостановившийся отряд дворян. Где-то сверху распахнулись ставни и яростный женский голос потребовал от архангела Михаила немедленно испепелить небесными молниями всех, кто здесь орет, не давая спать честным горожанам. Затем из окна выплеснулся поток воды из кувшина, не принесший никаких ощутимых результатов. Свалка лишь разрослась, ибо к сонмищу вопящих, матерящихся и охаживающих друг друга подручными предметами простецов присоединились еще человек пять – семь, вынырнувших из окрестных переулков.

– Видит Господь, эту орду надо вразумлять мечами, – сплюнул раздосадованный командор. – Они тут до рассвета не разберутся. Сворачиваем, мессиры. Налево и к проезду вдоль стены.

Едва лишь всадники направились к городским укреплениям, драка прекратилась сама собой и только послышался отдельный возмущенный возглас: «Пьетро, я тебя просил бить полегче, сын ослицы!»

Простецы, которых насчитывалось уже два с половиной десятка, нырнули в ущелья соседних улочек и бесследно исчезли, к радости обитателей соседних домов. Только склочная хозяйка, обливавшаяся водой, запустила им вслед заряд вычурных ругательств. Казаков, слыша отголоски сицилийской речи, уяснил, что безвестная синьора выдержала фразу в выражениях, близких к мудрой науке биологии, особенно к разделу, что повествует о размножении вида Homo sapiens. Сергей фыркнул и побежал вслед за гопниками. Вот такие приключения уже начинали смахивать на кино из средневековой жизни.

– Ну и порядочки в этой Мессине, – сказал Гунтер сэру Мишелю. Ричард только злобно поругивался под нос, а Бертран де Борн сочно вздыхал. – Куда только стража смотрит?

– Либо в кружку в близлежащей траттории, либо со стен на наши войска, – ответил норманн и закашлялся. – Господи Боже, опять! Что сегодня происходит в этом городе?

Отряд снова наткнулся на драку. Столь же яростную и бестолковую. Слева – стена, чуть впереди темнеет округлый бок Северной башни, справа огромная деревянная конюшня, принадлежащая войску Танкреда, а прямо перед лошадьми кого-то увлеченно пинают.

Тамплиеры осторожно пришпорили коней и попытались протолкаться через людское месиво, заодно охаживая простецов длинными плетьми. Получилось только хуже: во-первых, лошади пугаются шума и толкотни, во-вторых, несколько простецов с воплями «Спасите, благородные мессиры!» бросились к всадникам и начали страдальчески цепляться за стремена. Мгновением спустя уличная битва уже полыхала вокруг отряда мессира де Шатодена. Ричард, морщась, отпихивал верещащих простецов ногой, Бертран де Борн заулюлюкал, давая пинка то одному, то другому, а лошадь Гунтера внезапно схватили за узду, вырвав ремешок из рук германца.

– Быстро назад, пока суматоха! – на чистейшем английском рыкнул появившийся из ниоткуда Казаков. – Пока никто не видит! Успеем уйти!

– Рехнулся? – прошипел Гунтер, выдирая повод обратно. – Все в порядке, катись отсюда! Это ты устроил переполох?

Казаков оторопел. Что в порядке? Арест в порядке? Или он чего-то недопонял?

Тамплиеры уже не знали, что делать. На них самих никто не нападал, но и проехать тоже не давали. На плети простецы оглядывались не больше, чем на укусы комаров, продолжая вдохновенно валтузить друг друга и пугать лошадей.

– Разогнать! – сквозь зубы процедил командор своим рыцарям. – Мечами, плашмя! Пораните – не беда, этот грех простится.

Мессир де Шатоден не заметил, как совсем рядом, шагах в двадцати, возле башни, появились факелы.

Много раз до этого дня, а еще больше во времена последующие мессиру Сергею Казакову втолковывали: не понимаешь, что происходит, – не суйся. Наблюдай сколько угодно, но не лезь в дело, в котором ничего не смыслишь. И в прошлом, и сейчас, и в будущем Казаков забывал следовать данному постулату, отчего неизменно нарывался на то, что в литературе именуется «приключениями», а в жизни – неприятностями с вытекающим из них мордобитием.

Простой до гениальности план старичка с дворняжкой, предводительствовавшего над уличной шпаной этого квартала, почти осуществился: тамплиеры по уши увязли в дерущихся простецах, на пленников не смотрят, а следовательно, остается аккуратно переместиться в ближайшую темную подворотню и сделать ноги. Правда, вместе с оказавшимися в стальных сетях ордена Мишелем и Гунтером едут еще трое каких-то рыцарей (причем кажущихся смутно знакомыми, особенно вот тот высоченный, в кольчужном оголовье), но, надо полагать, они тоже не станут возражать против того, чтобы втихомолку исчезнуть в недрах лабиринта мессинских улиц.

Все испортил Гунтер. По ведомым лишь его тевтонским мозгам соображениям германец отверг столь своевременную (и задорого доставшуюся!) помощь, заявив, будто «все в порядке». Конечно, может быть, он всю жизнь мечтал, чтобы его арестовали тамплиеры и научили поклоняться Бафомету, но… Сергей решительно отказывался понимать, что за ситуация сложилась нынешней ночью.

А простецы тем временем старательно отрабатывают полученные безанты, в азарте не замечая, как в действие вступает третья сила – сицилийские вояки, выбежавшие на шум из башни. Воины Танкреда вломились в самую гущу драки, раздавая латными перчатками тумаки направо и налево, кто-то пронзительно засвистел, лошади шарахнулись, высокий рыцарь, ехавший вслед за храмовниками, не усидел в седле и повалился под ноги Казакову (едва успевшему поставить блок и свести на нет выпад какого-то сицилийца), затем на землю соскочили Гунтер с Мишелем и дворянин с длинными темными волосами. Казаков только выругался, узнав – красавчик Бертран де Борн собственной персоной!

– Сир, вы не ушиблись? – осведомился Бертран у поднимавшегося на ноги Ричарда, за плечом которого мигом воздвигся его оруженосец, шевалье де Краон.

– Мы давали слово тамплиерам, – выдохнул Ричард, наблюдая, как храмовники разгоняют галдящих простецов, – но не сицилийцам. Мечи из ножен!

– За ноги вашу мамашу, – сугубо по-русски высказался Казаков, начиная понимать, что к чему. – Ой-е…

Львиное Сердце уже отмахнул клинком по голове одного из солдат Танкреда, ранил неудачно подвернувшегося простеца и был готов вступить в свой последний бой. Нищие разбегались, будто тараканы с кухни.

– Остановите его! – взвыл Гунтер. – Серж, кретин, сделай что-нибудь!

– Что «что-нибудь»? – в тон выкрикнул Казаков и снова положился на интуицию. Обычно она его не подводила. – Ты что, хочешь, чтобы я дрался с этим танком?

Сэр Мишель в это время весьма не по-рыцарски подобрался к де Краону, прикрывавшему Ричарда со спины, и как следует съездил яблоком меча оруженосцу короля по загривку. Де Краон, будто сдувшийся шарик, втихомолку сложился у ног нормандца. Ричард ничего не заметил.

Вот вам и интуиция. Во всей красе. А скорее, во всей неприглядности. Сергей, уяснив только одно – нужно любой ценой скрутить англичанина (причем сразу видно, «верные друзья» помогать ему в этом деле вовсе не собираются), – ударил ногой королю под колено сзади. Ричард потерял равновесие, полуобернулся, получил сильнейший оглушающий удар костяшками пальцев в переносицу, затем локтем по шее, сцепленными в замок ладонями сзади по затылку… Он, почти ничего не видя и слушая раскатистый колокольный звон в ушах, попытался отогнать наглеца оружием, но тот оказался слишком шустр – новый удар ногой по руке, меч с визгливым дребезжанием улетает в темноту, еще два удара по лицу, король валится на мостовую, правая рука больно загнута за спину, а голову пригибает к земле чье-то колено, утвердившееся на шее сзади. Позорнейшее поражение. Ричард едва не расплакался, что было ему отнюдь не свойственно.

Гунтер, похолодев, созерцал перед собой картину, до которой не додумался бы и Сальватор Дали в самом тяжелом приступе художественной шизофрении: король Британии Ричард Львиное Сердце простерт на пыльной улице, с заломленной правой рукой, которую аккуратно удерживал Серж, прижимавший монарха к земле коленом. Вокруг постепенно сплачивались сицилийцы с факелами, а чуть поодаль маячили недоумевающие физиономии спешившихся тамплиеров.

– Прочь! Да прочь же! – резкий высокий голос на норманно-латинском. Островитяне расступились перед худощавым молодым человеком в черненой кольчуге и с обнаженным мечом в руке. – Что происходит?

– Сир, – поддал голос кто-то из сицилийцев, – этот рыцарь напал на нас, убил шевалье д’Альери…

– Поднимите его! – скомандовал Танкред. Казаков нехотя отпустил руку противника, соображая, что же теперь делать и кого именно накажут.

Танкред потерял дар речи. Прямо на него злобно, будто медведь из берлоги, завидевший охотников с рогатинами, таращился не кто иной, как его величество Ричард Английский.

– Кхм, – кашлянул Танкред, но мигом опомнился. Королевское воспитание, как-никак. – Сир, если рыцарь, захвативший вас (сицилиец мельком глянул на Казакова), не изволит наименовать вас своим пленником и не будет требовать за вас выкуп, вы становитесь пленником короля Сицилии.

– Я? – заикнулся Казаков, уловив взгляд Танкреда. – Да что вы, ни-ни! Я не рыцарь, я оруженосец… сир. Случайно получилось…

– Случайность спасла королевство, – отрезал Танкред, всмотревшись в одеяние Казакова. – Вы подданный Наварры?

– Ну… Да! – соврал Сергей. Что, собственно, оставалось делать?

– На одно колено, – резко приказал сицилийский король. – Имя?

– Э-э… Серж де…

– Снесите этот удар и ни одного более, – провозгласил Танкред, шагнул вперед, к упавшему на правое колено Казакову, и с размаху залепил ему такую тяжеленную оплеуху, что Казаков в буквальном смысле улетел в кювет, то есть в прокопанную у стены города канаву. Добавьте сюда отнюдь не слабую руку короля Сицилии и кольчужную перчатку. Но Танкреду были малоинтересны переживания новопосвященного (у Казакова мелькнула мысль, что сейчас он точно заработал сотрясение мозга и вообще: его наказали или наградили?). Теперь в руках Танкреда Сицилийского находился его главнейший противник. Предстояла долгая и вдумчивая беседа двух королей.

– Сир, – неожиданно раздался низкий голос, и к королю придвинулся тамплиер с цепью командора на груди, – здесь явное недоразумение. Позвольте объяснить…

– Утром! – отмахнулся Танкред и протянул руку к Ричарду. – Ваше оружие!

Меч английского короля валялся поодаль. Захваченный столь драматической сценой Бертран де Борн подбежал к клинку, подхватил его и вложил в руку сюзерена. Даже не белый, а синий от злости Львиное Сердце левой ладонью перехватил меч за лезвие и протянул рукоятью вперед.

– Надеюсь, мне будет оказан прием, достойный моего титула, – выдавил Ричард, ненавидяще поглядывая на держащегося за распухающее левое ухо Казакова. Про спутников англичанин уже забыл, полностью отдавшись собственным переживаниям. Оглушенный де Краон, кстати, посейчас валялся на земле.

– Безусловно, – едва не по слогам процедил Танкред. – Я немедленно извещу о происшедшем вашу матушку и коннетабля английского войска. Садитесь на коня, сир. Вас ждет удобная спальня в мессинском замке. Полагаю, минувшая ночь выдалась для вас слишком беспокойной.

– Постойте! Можно?.. – Казаков, ухо которого только что познакомилось с монаршьей дланью Танкреда, выудил из-за пазухи пакет Рено де Шатильона. – Меня тут просили передать… – он повернулся к Ричарду и буквально всучил ему измятый свиток. Львиное Сердце вырвал пергамент одним мгновенным движением и только правила этикета заставили его сдержаться от плевка. Еще, конечно, можно было дать этим пергаментом по морде вестнику (черт возьми, это тот самый ублюдок, что волочился за Беренгарией на недавнем пиршестве! Вот тварь!), но ронять королевское достоинство?.. Ничего, с этим отвратительным наваррцем можно рассчитаться потом. Когда произойдут расчеты с Танкредом.

– Кто из вас сопровождает короля? – сицилиец, много часов тщетно просидевший в засаде у подземного хода, хотел побыстрее разобраться с делами и приступить к главному – разговору с Ричардом. Мишель, Гунтер и де Борн выступили вперед. – Ах, вот как? Вы не мои пленники, а посему можете сдаться каждому из присутствующих здесь рыцарей.

– Этих двоих беру я, – подал голос Роже де Алькамо, неотступно сопровождавший Танкреда, и указал на Гунтера с Мишелем. – Остальных…

– Я буду сопровождать своего короля, – высказался Бертран де Борн. – Да и его оруженосец, ныне пребывающий в царстве грез (менестрель указал взглядом на бессознательного де Краона) поступил бы также.

– Решено, – кивнул Танкред и снова на мгновение вспомнил о Казакове. – Завтра после полудня, шевалье, я вас жду в своем замке. Получите жалованную грамоту на титул.

– Мерси, – ошалело выдавил Казаков.

Быстро подвели коней, Ричард и де Борн вскарабкались в седла, их окружило плотное кольцо гвардейцев Танкреда, который сам возглавлял кортеж. Позади плелись лошадки тамплиеров, ибо командор де Шатоден не оставлял идеи объяснить сицилийскому королю, какая странная ошибка привела к столь неожиданным событиям на улицах ночной Мессины.

Сэр Мишель, оба его бывших оруженосца и mafia во главе с Роже де Алькамо остались в одиночестве у подножия Северной башни.

– Идемте выпьем, – вздохнул Роже. – Авантюристы…

– Ну?

– Салазки гну! Я ни в чем не виноват! Так сложно было сообщить о том, что вы придумали?!

– Большинство интриг, судари мои, бездарно проваливается именно потому, что не посвященный в подробности соратник вваливается в самый неподходящий момент и наивно вопрошает: «А что это здесь происходит?»

– По-моему, все получилось, как вы задумывали. Грех жаловаться. Рича с потрохами сдали Танкреду…

– Предварительно набив морду. Серж, гордись. На твоей могиле будет выбита эпитафия: «Он съездил по харе самому Ричарду Львиное Сердце и ушел безнаказанным».

– Безнаказанным? – Казаков угрюмо посмотрел на Гунтера и потрогал ухо. Ушная раковина ныне приобрела глубокий цвет пурпура, в который облачали себя римские императоры. – Танкред, зараза… Как-то не по-рыцарски вышло.

– Так ты что, до сих пор не понял? – оторопел сэр Мишель.

– Не понял чего?

– Матерь Божья и все присные! Пречистая дева и святой Бернар!

– Ты не святцы читай, а объясни по-человечески.

Сэр Мишель повалился грудью на стол, побагровел и начал тихонько подвывать от хохота. Гунтер самодовольно улыбался, а мессир Роже сочувствующе потрепал Казакова по плечу.

– У вас в стране, наверное, другие обычаи? – хмыкнув, вопросил сицилиец. – Впрочем, и в Европе тоже давно не принято посвящать в рыцарское достоинство ударом кулака. Но Сицилия – королевство отдаленное, мы чтим традиции и старинные уложения… Поздравляю вас, сэр, с обретением шпор.

– Повторите, пожалуйста, – наклонил голову Серж. – Роже, вы хотите сказать, что Танкред…

– Именно, – кивнул Алькамо-старший. – Из почетного, но, согласитесь, скоромного положения оруженосца при шевалье де Фармере вы поднялись до благородного звания посвященного рыцаря. Могу вам лишь позавидовать – меня посвятил дядя лет двадцать назад, после войны с греками в самой что ни на есть походной обстановке: корабль, у меня ранена нога, штормит, тошнит… А тут – сам король! Не думаю, что Танкред пожалует вам земли, но герб вы, безусловно, получите. Гордитесь, Серж, вы стали настоящим сицилийцем.

– Один настоящий сицилиец, другой настоящий шотландец, – рыдал сэр Мишель. – А у меня опять ни одного оруженосца!

– Какой шотландец? – не понял Казаков. – Откуда здесь – шотландцы?

Гунтер объяснил. И про «спасение королевы Элеоноры», и про баронство Мелвих, и про белую ворону, ныне красовавшуюся на его тунике. В доказательство предъявил жалованную грамоту принца Эдварда. Теперь заржал Казаков и тут же начал выяснять, будет ли Гунтер бороться за независимость Шотландии, а если будет, то с кем именно. С Ричардом? Ему, бедному, и так сегодня досталось. Далее (после третьей или четвертой кружки) поступило предложение отправиться за стены Мессины, поискать какого-нибудь англичанина и надрать ему холку в память невинноубиенного Вильяма Уоллеса. Мишель поинтересовался, кто такой Уоллес, но так как рядом присутствовали mafiosi Алькамо, с интересом наблюдавшие за веселящимися сэрами, объяснить подробности не получилось – ведь не заявишь при всех и каждом, что буйну головушку сэра Уоллеса оттяпают в Лондоне только через сто двадцать лет.

Гунтер попытался привести картину минувшего дня хоть в какую-то систему. Первое: оба оруженосца сэра Мишеля благодаря нелепейшим случайностям, подтасовкам и собственной наглости удостоились званий рыцарей. Правда, если у Гунтера уже имелись грамота, подписанная шотландским принцем, и даже собственное баронство, то Казакову придется сегодня топать к Танкреду, приносить оммаж (научить бы его еще этому оммажу! Поручим Мишелю, как рыцарю-профессионалу). Второе: взятие Мессины отменяется, дележ наследства, видимо, тоже. Если так, то в убытке остается лишь Филипп-Август, которому не достанется половина денежек королевы Иоанны. Ничего, Филипп богат, перетопчется. Ричарду жаловаться не придется. В конце концов, Танкред его не съест и не закует в цепи, а попросту выставит с Сицилии в направлении Палестины. Деньги у Ричарда появились благодаря его царственной матушке, вдобавок английскому королю светит женитьба и, надобно заметить, весьма скорая.

Ergo: все получилось, как нельзя лучше, хотя, как обычно, цель была достигнута весьма обходными путями. За это надо выпить.

Гунтера и Мишеля сморило под самое утро. Сил возвращаться в монастырь у них не оставалось, а посему благородные шевалье завалились спать на солому, поднявшись на второй этаж башни. Штурма сегодня не предвиделось, благо предводитель осаждающих находился под тщательной охраной Танкредовых цепных псов, а не далее как к полудню наверняка можно будет стать свидетелем церемонии снятия осады, подписания мира или что там еще придумают венценосные особы.

Казаков, поразмыслив, решил, что он вовсе не пьян, поручение Рено де Шатильона с горем пополам, но выполнено, а потому, назначив Мишелю и Гунтеру встречу в монастыре Святой Цецилии сразу после третьего литургического часа (то есть около десяти утра), отбыл восвояси.

И даже песенка нашлась подходящая: в меру веселая, в меру глумливая. Самое то, чтобы топать в предрассветных сумерках по средневековой Мессине и орать по-русски:

Попутно Казаков прикинул, как бы он распределил четыре классических типажа Fantasy в своей развеселой компании. Получилось так: роль файтера-бойца больше подходила Мишелю, клирик, без всякого сомнения – правильный Гунтер, вором придется побыть самому, а уж маг… Где ж тут взять мага? Разве что Рено де Шатильон сойдет?

Какие здесь враги? Так, смех один. Расквасил чавку королю – и ничего, сошло с рук. Хотя не зарекайтесь, благородный дон. Что бы с тобой сделали в твоем столетии, съезди ты по физиономии английскому премьер-министру или принцу Чарльзу? Срок отмотал бы на полную катушку. За оскорбление, покушение и вообще неуважение. Эх, Средневековье…

Четверо упомянутых блюстителей закона с гербами Танкреда на туниках пропустили подвыпившего дворянина, лишь проводив его безучастным взглядом. Городской страже нет дела до загулявших дворян, которые вдобавок в драку не лезут, на паперть церкви не мочатся, горожан не задирают, а просто шагают себе по направлению к центру города да неблагозвучно голосят балладу на незнакомом языке. Хорошее настроение у человека, вот и поет. Даром что иностранец. Наваррец, судя по всему. В тамошнем захолустье все немного чокнутые.

Вот такие мы маньяки-приключенцы. Сказал бы кто года два назад, что я буду разгуливать по Сицилии, да не когда-нибудь, а в 1189 году, крутить шашни с принцессой и ловить для местных спецслужб королей – лично вызвал бы «Скорую» и отправил в психушку. Какие страшные вещи делает с людьми реализм, как справедливо заметил бесноватый Федор Михалыч Достоевский! Вот вам реализм. Выстланные досками улицы, стена самого настоящего женского монастыря, в котором ты проживаешь уже несколько дней, внутри тебя дожидается королевская дочка и покоятся в сундуках пять центнеров золота. Хорошо бы еще вина хлебнуть. Тогда вся бредовость окружающего мира не будет восприниматься столь остро.

Казаков вырулил точнехонько к монастырским воротам, забарабанил сбитыми кулаками в калитку. Прикрикнул на нерасторопного служку, слишком долго копавшегося с засовом. Осваиваемся. Пропитываемся местной атмосферой. Как-никак рыцарь. Во Беренгария обхохочется, когда узнает! Вышел отнести письмо, вернулся в ризах благородного шевалье. Что там положено делать в таких случаях? Найти себе прекрасную даму, обзавестись замком, пойти в крестовый поход, перебить сотню неверных… Что еще? Турниры, баллады, охота на оленей… Нет, лучше быть рыцарем странствующим! Искать чудесные приключения, как у Томаса Мэлори. Спасать красавиц от злых колдунов, освежевать дракона, гоняться за единорогами… Хотя стоп, единороги – это не наш профиль. Здесь нужны невинные девицы, а на таковую мы как-то не тянем. А если быть честным с самим собой, то следует признать: ты почти не умеешь ездить на лошади, плохо обращаешься со здешним оружием, исключая арбалет, понятия не имеешь, что такое конный бой и как конкретно потрошат драконов – начиная с головы или с хвоста. Приехали. Рыцарь из тебя такой же, как из старого раввина – содержатель публичного дома. Впрочем, если подходить вдумчиво, старый раввин как раз вполне может тайком содержать публичный дом, а вот из человека XX века рыцарь вряд ли получится.

Сплошные огорчения на этом свете. Придется искать утешения у Беренгарии.

Монастырь уже не спал. Из храма явственно доносились звуки хора, распевавшего латинские псалмы, сонные простецы таскали воду от колодца к трапезной, оттуда же потягивало запахами свежей рыбы, соусов и только что испеченного хлеба. Слава Богу, высоченная фигура аббатисы Ромуальдины на горизонте не показывалась. Старая мегера наверняка в церкви, старательно спасает душу. Эх, знала бы мать-настоятельница, какие странные гостьюшки иногда посещают ее монастырь!

Казаков сплюнул и перекрестился. На мгновение ему почудилось, что в тени под кипарисами темнеет силуэт вежливого и обстоятельного мессира де Гонтара. Ничего подобного, просто игра тени и неверного утреннего света. Но все равно – помяни демона…

Поддавшись искушению, Казаков сначала завернул в трапезную, пока благосклонно пустовавшую. Уволок со стола кувшин вина, на ходу откупорил, хлебнул и свернул налево, в коридор, ведущий к покоям Беренгарии. Принцесса встает очень рано, так что можно не бояться ее разбудить.

– Ваше высочество! – Казаков толкнул дверь, но она почему-то не поддалась. – Беренгария, откройте! Свои!

Постучал. Гробовая тишина. Постучал еще громче. Наконец, обозлившись, несколько раз пнул тяжелый деревянный притвор.

Стукнул засов, дверь приоткрылась, и в разгоняемый пламенными язычками свечей полутьме явился лик наваррской принцессы. Лик, мягко говоря, несколько озабоченный. Казаков, разогретый вином и впечатлениями прошедшей ночи, не обратил на хмурость Беренгарии никакого внимания (равно как и на то, что ее высочество пребывали лишь в наспех натянутой ночной рубашке, прикрытой сверху легким плащом), потеснил принцессу вглубь комнаты и запросто поцеловал.

– Я вам сейчас такое расскажу! – воскликнул Сергей, не понимая, отчего вдруг благосклонная к нему принцесса отшатнулась и поспешно вытерла губы ладонью. – Все, войне конец! Танкред поймал Ричарда!

– Сударь, – кашлянув, сказала Беренгария, отводя глаза, – будьте столь добры выйти.

– А Ричард… – продолжал заливаться соловьем Казаков и вдруг осекся. – Что, простите?

– Дама просит вас выйти, мессир, – холодный, довольно высокий голос. Причем, что характерно, мужской.

Казаков аккуратно поставил кувшин с вином на пол и, нехорошо прищурившись, обернулся.

– Мессиры, позвольте вас представить, – на редкость не вовремя пролепетала Беренгария, старательно прикрывая ладонью открытую шею. – Это…

– Это кто-то, кто пришел раньше, – понимающе процедил Казаков. – Ваше высочество, ну нельзя же так! Не успеешь уйти на полночи, а вы уже начинаете страдать от одиночества!

– Если вы продолжите оскорблять в моем присутствии дочь светлейшего короля Наварры… – проговорил неожиданный соперник и сделал многозначительную паузу. Про такой голосок говорят – режет, как ножом по стеклу. – Вы вылетите отсюда быстрее, чем камень вылетает из пращи. Покиньте комнату, сударь.

«Нахальный парнишка, – подумал Казаков, оскорбительно пристально рассматривая незнакомца. По виду – лет шестнадцать-семнадцать, но, судя по проглядывающей из-под распахнутой рубашки мускулатуре, вполне силен и не дурак подраться. Последнее еще по глазам замечается – в темных зрачках так и светится самоуверенность, переходящая в наглое спокойствие. Волосы длиннющие, темные, едва не до поясницы, схвачены шнурком на затылке. – Черт, странный тип… Почему я не могу смотреть ему в глаза? Очередной экстрасенс, что ли?»

И точно, Сергей никак не мог заставить себя встретится взглядом с новоявленным воздыхателем Беренгарии. В то же время появилось странное чувство – внезапно захотелось извиниться и очень плотно затворить дверь с другой стороны.

«Чушь какая! – помотал головой Казаков, сбрасывая наваждение. – Ну уж нет! На хамство будем отвечать хамством!»

– Не будет ли угодно благородному мессиру, – выродил Казаков, непринужденно рассматривая потолок, – не беспокоить далее даму, а выйти со мной в монастырский сад и поговорить о делах духовных? В частности, о неприглядном грехе прелюбодеяния?

– Что вы себе позволяете, Серж? – возмутилась принцесса, причем довольно искреннее, но длинноволосый (которого Казаков уже нарек кличкой «Хиппи») только поднял руку.

– Ваше высочество, не беспокойтесь. Я достаточно силен в богословии, чтобы провести надлежащую беседу с этим оруженосцем.

– Я не оруженосец, – бесцеремонно вставил Казаков и зачем-то потрогал левое ухо. – Я рыцарь короля Сицилии.

– Давно ли? – холодно осведомилась Беренгария.

– С минувшей ночи. Так как, шевалье-не-имею-чести-знать-вашего-имени, насчет прогулки и богословского диспута?

Диспут состоялся. Неизвестно, кого следует благодарить за абсолютную пустоту в оливковой роще – ни монахини, ни служки за все время беседы туда не наведались. И очень хорошо сделали.

Казаков опять категорически забыл об умном понятии «менталитет Средневековья» и не учел, что имеет дело не просто с подружкой, а с подружкой коронованной. Он почему-то был уверен, что классический спор любовного треугольника можно благополучно разрешить давно знакомыми и крайне простыми методами. А посему, едва скрывшись за стеной капитулярной залы, Сергей Владимирович запросто сгреб темноглазого соперника за манишку и, не говоря ни слова, съездил лбом по носу. Слегка оглушить и показать, кто здесь главный. Потом можно разговаривать.

Хиппи помотал головой, слегка обмяк, но, едва Казаков собирался произнести какую-то пошлую фразу наподобие «И так будет с каждым, кто покусится…», мир почему-то перевернулся в самом прямом смысле этого слова. Сергей аккуратно приземлился спиной в мягкую кучу перепрелой листвы, но тут же вскочил. Единственно, было совсем непонятно, каким манером длинноволосый успел очухаться от довольно-таки сильного оглушающего удара и завалить противника наипростейшим, но мгновенным толчком с подсечкой.

– Крутой, да? – по-русски вопросил Сергей и немедля получил в ответ фразу по-испански, означавшую аналогичный вопрос. Наконец перешли на привычный норманно-французский.

– Мессир, если вы не хотите по-хорошему, – безапелляционно заявил Хиппи, по плечам которого слегка разбросались длинные иссиня-черные волосы, – извольте, будет по-плохому. С этого двора уйдет только один.

– Ваша фамилия, часом, не Мак-Лауд? – съязвил Казаков, но Хиппи его не понял. Длинноволосый просто переместился вперед, будто тень, и Сергей едва успел уклониться от нескольких довольно мощных и грамотных ударов, целивших в голову и грудь.

«Интересно, чем это нас бьют? – мимолетно подумал Казаков, наблюдая за движениями противника. – Не похоже ни на один восточный стиль, да и откуда здесь могут знать о искусствах Поднебесной, Японии или Кореи? Но мальчик все равно красиво движется. Конечно, я где-то читал, будто в средневековой Европе существовали свои школы самозащиты без оружия, но в мои времена это прочно забыли, заменив руко-ного-маханием с Востока. Опаньки!»

Хиппи опять не достал врага, но его ладонь скользнула по коротким волосам Сергея, снова успевшего отпрянуть назад. Казаков разозлился окончательно. Это его и погубило.

Серия ударов ногами по плечам и корпусу, попытка достать шею, пах и колени пропали втуне. Во-первых, никто не дерется на пьяную голову. Это, простите, моветон. Во-вторых, черноглазый перемещался в пространстве, как капля ртути внутри вращающейся колбы. Подошвы мягких сапог Казакова только касались его рубашки и обнаженных предплечий, не причиняя и малейшего вреда. Одно хорошо – Хиппи в основном оборонялся, не пытаясь атаковать. Значит, боится. Раз боится – ату его!

И тут случилось нечто непонятное. Постоянно отступавший, юливший и вертевшийся противник несколькими вполне умелыми движениями отвел два самых мощных удара Казакова, незаметно придвинулся почти вплотную, вывел врага из равновесия абсолютно неизвестным Сергею движением, после чего нанес мгновенный и жуткий удар в кадык.

Чистый нокаут.

Казаков вдруг понял, что сейчас лучше всего умереть сразу. Горло не просто болело, а разламывалось на сотни осколков – создается впечатление, что ты подавился гранатой Ф-1 и таковая взорвалась у тебя в гортани. Дыхание восстановить никак не удавалось, грудные мышцы и диафрагма отказывались работать. Еще секунда – и потеря сознания. Красивое небо над Сицилией, особенно по утрам – такое голубенькое, в облачках…

– Будьте вежливы и помните, что вы дворянин, – стоя над инертным телом Казакова и высокомерно глядя сверху вниз, внушительно проговорил Хиппи. – В этом случае ее высочество будет счастлива вас видеть в любое удобное для нее время. Кстати, я так и не представился. Хайме де Транкавель да Хименес из Ренн-ле-Шато.

Казаков хотел сказать «Очень приятно», но сознание окончательно помутилось – воздуха не хватало. Неужели этот подонок сломал хрящи гортани?

Хайме присел на корточки рядом с поверженным противником и убедился, что тот пребывает в состоянии бессознательном. На всякий случай ощупал шею Казакова, удостоверился, что все в порядке, встал, коротко поклонился и, развернувшись, упруго пошел обратно к странноприимному дому.

Сергей очнулся спустя минут пять. Вокруг – никого, только яркий дрозд скачет по ветвям олив, искоса, по-птичьи, поглядывая на человека.

– Крут, – прохрипел бывший оруженосец сэра Мишеля. – Откуда он такой взялся на мою голову?

Шея болела несносно, однако дышалось полной грудью. Казаков, недолго посидев на земле, заставил себя встать и неуверенно зашагал к покоям принцессы.

Извиняться.

Люди и маски – IV

О том, как оруженосец сэра Мишеля жил в Нормандии

…Казаков валялся на своих денежных сундуках, почти позабыв о том, что под спиной уютно покоятся в дереве и промасленной холстине пять центнеров золота. Размышлял. О, просим извинить за вульгарность, бренности всего сущего.

Ему было нехорошо. Мутило. Нет, чудом изгнанная Ангерраном-Рено болезнь возвращаться не думала, арбалетная рана почти не беспокоила, горячка (когда ты не можешь до конца понять, холодно тебе или жарко, а в голове булькает что-то вроде жидкого клейстера), к вечеру не пришла. Но все равно – противно. Тоскливо.

Во, блин, Гунтеру хорошо. Тевтонец вписался сюда как торпеда в борт авианосца. И не поймешь, почему он – прижился, а тебе никак не получается. Конечно, у Гунтера папаша – историк и лингвист, сам с детства обитал в дворянском поместье, обвешанном портретами предков и ржавыми доспехами, и даже имеет положенную приставку к фамилии – «фон», что по-русски означает «из». Гунтер из Райхерта. Так только дворяне могут. Пусть провинциальные, но дворяне. С гербом. И развесистым древом генеалогии. Русская же фамилия «Казаков» по своей семантике обозначает: твои предки либо были казаками, либо предок носил прозвище «Казак». Тоже неплохо, но не для нынешних времен. Вольного казачества сейчас нет. И появится таковое лет через… А, чего гадать! Смысла нет.

В нормандском лесу, обитая возле разбитого К-250, Сергей не чувствовал себя в этом мире чужим. Деревья, птички, шмели поздние жужжат над осенними цветами. Окружающее непонятно, но не чуждо.

После того как вертолет грянулся оземь в сосновой ложбинке, а едва живому второму пилоту, раненному не то английской, не то немецкой пулей во время прохождения машины через сороковые года XX столетия, сокрушило штурвалом грудную клетку, Казаков отделался отнюдь не легким испугом и, возможно, сотрясением мозга. Но не более. Чудо уберегло. Пара ссадин, шишка на затылке и кровь из носу, остановившаяся тотчас. Правда к вечеру моральное состояние ухудшилось.

Теперь представьте: первым делом надо вытащить из кабины своих подопечных, ибо пилоты для Службы Безопасности КБ именно подопечные, предназначенные к бдительной охране. Постараться оказать первую помощь. Убедиться, что оба – мертвее мертвого. Потом звать подмогу. Системы экстренной связи работают как часы, сигнал идет и на спутник, и на наши самолеты, долженствующие оказаться в пределах досягаемости. Ну, хотя бы рейс «Аэрофлота» Санкт-Петербург – Франкфурт-на-Одере – Нью-Йорк, находящийся в это самое время где-то неподалеку, в радиусе тысячи километров. У каждого летчика гражданской авиации есть четкая инструкция: при получении определенного кода немедленно сообщать куда следует. А люди, которые «откуда следует», моментом примут меры, чтобы найти разбившийся на территории Франции аппарат и не дать любопытным лягушатникам до прибытия представителей посольства и специалистов сунуть нос в маленькие, но такие притягательные тайны КБ. Схема отработана долгими годами.

И плевать на все странности. Свысока. Те суки, которые обстреляли вертолет возле Лондона, огребут множество проблем. Очень серьезных и вызывающих грусть. Но это – работа дипломатов и правительства. Наша задача, как и следует из наизусть затверженных инструкций, – ждать и бдеть. Займемся.

Первым делом, разумеется, припрутся французские вояки или спецназ полиции, нечто наподобие российского ОМОНа, только круче и вдумчивее. Казаков отлично помнил появившееся в начале девяностых годов правило для обывателя: если в то место, где ты находишься, будь то рынок, хиповский фестиваль или митинг, сваливается со спецоперацией родной ОМОН или подразделения, похожие на него как спецификой, так и незамысловатой ментальностью, мигом падай на землю и закрывай голову руками. Прежде всего – уберечь голову. Без остального в большинстве случаев можно прожить. Французы – цивилизованные падлы, так не поступают. Будут вежливы, но навязчивы до тошнотворности.

Прошел час. Никого. Три часа – из всей авиации пропланировала над деревьями крупная птица, похожая на орла, и затарахтела в кустах парочка зябликов. Ответ через спутник на дублирующие системы связи не поступает. Радар сдох. Не определить, есть кто поблизости в воздухе или нет. Черт побери, ведь не могли ПВО Франции не засечь пересекающий границу вертолет! К-250 не «Стелс», его можно заметить! А в отечественных службах, где за последние два года наконец навели приемлемый порядок, пришедший на смену постперестроечной бездарности, должна вовсю кипеть работа, как аналитическая, так и практическая. Следует вообразить себе реакцию американцев, которые, допустим, во время авиасалона в подмосковном Тушино потеряли стратегический бомбардировщик Б-2, а русские только разводят руками и говорят: «Ничего не знаем, не видели, авось найдется»

Восемь часов после аварийной посадки. Близко к закату. Ладно, что жрать нечего и два трупа рядышком лежат. Мертвые – самые безопасные люди на свете. Безопаснее однодневного младенца. Так учили. Они станут опасными через несколько дней, и то если не захоронить. Страшнее трупного яда только ботулотоксин и вирус бешенства.

Двенадцать часов. Глухо. Как в танке, стоящем на постаменте. Темнеет. Ветер шумит в деревьях. Темно. В кармане завалялась со вчерашнего дня шоколадка, но трогать ее не будем, пока совсем не припрет. Зато костер развести – дело святое. И побольше. Соснового валежника в округе полно, горит он замечательно. Ярко. Увидят обязательно.

Порождение буржуйской технической мысли, замечательные часы «Seiko-Nord» могут запросто определять географические координаты. Может, чего напутано, и здесь не Франция, а Ирландия или, допустим, Бельгия? Ничего подобного! 1°12′ восточной долготы, 48°46′ северной широты. Как есть Франция. Провинция Сарта, возможно, Эр и Луар. То есть земли, в просторечии именуемые Нормандией. Густонаселенные и цивилизованные, даром что тупицы-американцы во время Второй мировой оставили здесь выжженную пустыню, почище чем наши на Курской дуге. Должны найти!! Причем давно.

Однако почему же не работает обычное радио? Как бы строго ни относились к подобным вещам начальники, ты всегда таскаешь с собой дешевую, но полезную вещь – карманный CD-проигрыватель с наушниками. Черная коробочка с полторы ладони размером. Во внеслужебное время можно покатать на нем диски или послушать новости. А вот сейчас нельзя. Все волны молчат. До единой. И это – посреди Европы. Какие делаем выводы?

Первый, самый невероятный, а оттого вполне реальный: ядерная война. Покрошили друг друга Восток с Западом в мелкий гуляш. Насовсем. И навсегда. Вместо Кремля – черная дымящаяся пустошь, а вместо вашингтонского Белого дома – громадная воронка, километр в диаметре… Водородная бомба гуманна – ни тебе раненых, ни пострадавших. Все покойники. Мрачная выжженная Сахара с небольшим фоном радиации и сплошными пожарами. Люди выживут только в Тибете или в Австралии. И то не все.

А что? Почему нет? Недаром вертолет некоторое время плавал в непробиваемо-белом облаке не то тумана, не то дыма, возникшего вдруг. Однако тогда на вертолет было бы оказано и другое, куда более впечатляющее воздействие – ударная волна, высокие температуры… Или?

Есть одно «но».

Ядерный заряд – штука хитрая. Кроме непосредственного разрушения объекта сработавшая боеголовка, при помощи возникающего в момент взрыва импульса, выводит из строя электронную аппаратуру, расположенную на много десятков километров в радиусе. А сейчас все аварийные системы работают отлично, никаких сбоев. Ничего похожего на последствия ядерного удара в округе не замечается. Версия отпадает. Да и воевать теперь незачем, признаться, эпоха не та…

Чрезвычайное положение в странах Европы? С чего бы? Бюргеры зажрались до такой степени, что не станут протестовать даже против второго пришествия Адольфа Гитлера.

Стихийное бедствие? Метеослужбы о возможности оного утром не заикались! Вдобавок любое бедствие можно было бы на своей шкуре добротно прочувствовать. Здесь и сейчас. А небо чистое, звездное. Штиль.

Будем ждать утра. Кто-нибудь да объявится. Шоколадку все равно прибережем. Жаль, воды нет. Впрочем, терпимо. До времени.

Спустя сутки и еще шесть часов Казаков отнюдь не паниковал. Не умел. Конечно, давление чуток скакнуло, под грудиной неприятный комочек зародился – сладенький до карамельной приторности, такими плохие пирожные бывают. Жрать хочется, но чувство голода можно подавить с легкостью. Особенно человеку, знающему, что такое голод, и приученному не обращать внимания на подобные глупости. Напиться можно из канавки – нашелся естественный желобочек, проточенный водой, текшей с вершины оврага во время дождя. На дне еще кое-что поблескивает. Вода, судя по всему, чистейшая, отстоенная… а комок внутри растет.

Увы, это страх. Самое обыденное человеческое чувство, присущее каждому. Даже Джеймсу Бонду. Только одни подчиняют страху себя, а другие подчиняют страх себе. Из страха можно извлечь пользу. Он подстегивает к действию. В большинстве случаев это действие неадекватно сложившемуся положению, но, если контроль остается за тобой, за разумом, а не инстинктом – выпутаешься обязательно.

Машину бросать нельзя. И оставаться здесь нельзя. Потому как голод можно переносить несколько дней без особых проблем, используя ресурсы, имеющиеся в организме. Потом начинаешь слабеть. И быстро. Можно экономить энергию, меньше шевелиться, но это не решает проблему, лишь оттягивает. Прав был мосье Чернышевский, задавая сакраментальный вопрос: «Что делать?»

Казаков решил так: жду окончания вторых суток бдения, затем топаю к востоку. Через лес к дороге, которая ясно различалась с высоты желтой ниточкой. По примерным оценкам – километра три-четыре. Не ошибешься: дорога, если вспоминать, идет точно с севера на юг, заблудиться невозможно. А там – действовать по обстановке. Потом обязательно вернуться. Проще не придумаешь. Или в том, что французы не появились, есть некая коварная хитрость? Только и ждут, пока уйдешь? Но наши-то все равно могли место аварии со спутников засечь… Уведомление отправлено, да не один раз. Странно. Очень и весьма.

Новое утро. Стоишь на той самой дороге – наезженная грунтовка. Сухая желтая пыль вперемешку с песком. Одежда на тебе вполне обыкновенная: разгрузник, черный комбинезон – нечто смахивающее на перекрашенную «афганку», только с бо́льшим количеством карманов, тельник с сине-голубыми, потемнее чем у ВДВ, полосками, ботинки и пистолет под мышкой. Штатный. Нехорошо, конечно, в чужом государстве с оружием разгуливать, любой жандарм повинтить может, но документы все с собой. С печатями как родными, так и представительства Евросоюза. Не подкопаешься. В Англии. Во Франции подкопаться можно.

– Ну ни хера… – ахнул Казаков, просто стоявший у обочины и раздумывавший, куда двинуться, направо или налево. – Ни хера…

Прямиком на Сергея двигался всадник. Костюмом жокея тут и не пахло. Длинные цветные тряпки, красивая вышивка на груди – будто бы герб. Ведро, крайне похожее на рыцарский шлем, приторочено к седлу, а голова покрыта кольчужным капюшоном. Сбруя на коне – загляденье. Сказка. Как в кино. Не иначе, тут у французов либо фильм про Жанну д’Арк снимают, либо исторические реконструкторы собрались на мероприятие.

И все равно мужик красиво выглядит.

– Мсье! – позвал Казаков. – Do you speak English?

Мсье горделиво продефилировал мимо, созерцая облачка. Навязчивость Сергея, пошедшего рядом и снова попытавшегося узнать, говорит ли мсье по-английски, была пресечена жестко и очень хамски: дядька, нахмурившись, поднял везомую наперевес пику и, не меняя выражения лица, ткнул прямиком в грудь Казакову. Острием. А оно заточенное, это видно. Тот едва успел отпрянуть.

– Ну и катись, уёбище, – буркнул Казаков вслед и из принципа пошел в противоположную сторону. На север. Конь ублюдка в броне не выглядел уставшим, значит, поблизости либо киносъемочная площадка, либо база «игроков в историю». – Надо же, гордый какой…

Деревня. Вернее, не деревня, а окраина оной. Поначалу следует осмотреться. Если французы задумали провести спецоперацию, здесь обязательно должно иметься оцепление в несколько эшелонов, нагнана техника… Хотя, признаться, из-за К-250 никто не станет портить отношения с великой державой. Да, вертолет новый и аналогов не имеющий, но в принципе ничего сверхэкстраординарного из себя не представляет. И электроника послабее, чем на Западе.

Тишина и благолепие. Мычит буренка. Где-то квохчут куры. Здрасьте. Современная французская деревня – это скопление удобных коттеджиков, оснащенных всеми благами цивилизации, от спутниковых антенн до теплых сортиров, асфальтированные дорожки, дорогие машины. Мелких фермеров ныне повывели, за городом живут либо ушедшие от дел буржуа, либо пенсионеры. Для клерков из больших городов считается высшим шиком иметь свой домик в предместье, а работать в мегаполисе.

Мы же видим нечто весьма смахивающее на украинские мазанки под соломенными крышами, грунтовую дорогу (батюшки-светы! Да на ней же нет отпечатков автомобильных шин!) и целый зоопарк, которому Джеральд Даррелл позавидует. В пыли разлеглись два черных хряка. Бредет куда-то коза со взглядом законченного шизофреника. Несколько собак. Косятся недоверчиво, но не лают. Корова. Овцы. Овец гонит бородатый мужик в холщовой рубахе и таких же штанах.

…Посреди славного града Стокгольма, столицы Швеции, красуется реконструированный поселок под названием Скандия. Воссозданные усадьбы X–XIX веков. Служащие, развлекая туристов, ходят в старинных одеждах, гуси на улицах. Казаков слышал, будто во Франции тоже имеется нечто подобное. То ли Обервиль, то ли Абевилль… Может, сюда и занесло? Тогда где обалдевшее турье, которое бродит стадом, скупая сувениры и выслушивая пояснения экскурсоводов, где разноцветные автобусы с рекламами? Где, наконец, киоск с кока-колой?

Во-первых, здесь все выглядит подлинно. Скандия – она чистая, прилизанная. Коровье дерьмо мигом убирают, дабы какой-нибудь мистер из Массачусетса, приехавший посмотреть на Европы, не обгадил свои пижонские ботинки, купленные за триста баксов на далласской Мэйн-стрит. И над свиньями не летают тучи мух. Во-вторых, цивилизация всегда имеет несомненные признаки: даже в образцово-реконструкторской Скандии где-нибудь за углом припрятан телефон, можно заметить провода, электрическую лампочку. Или, например, узреть, как из сарая XII века кто-нибудь выруливает на мини-тракторе, прицеп коего забит мешками с комбикормом. Даже запахи другие. Здесь же обоняется запах российской или украинской глубинки – сено, навоз, выгребная яма, дым. Только дым не от выхлопов. Торфом пахнет.

– Мсье! – снова попытался установить контакт Казаков, обратившись к владельцу гурта овец. – Мсье, парле ву франсе?

Дальнейшего Сергей никак не ожидал. Мужик шарахнулся от него, будто очкастый интеллигент от гопника. Перекрестился. И бочком, бочком посеменил в сторону. С безопасного расстояния выкрикнул что-то неразборчивое, но явно оскорбительное.

– Ур-роды, – буркнул Казаков и внезапно ощутил, что крыша начинает ехать. Воображение мгновенно нарисовало сидящего где-нибудь в кустах офицера французских спецслужб, в чье задание входит свести русского с ума. Потом – смирительная рубашка, закрытый госпиталь. Хрен достучишься до своих.

Только что же это получается? Рисуем картину маслом: с военных грузовиков сгружают свиней и овец, живописно разгоняют их по улице (прикладами?). Домики наверняка картонные и возведены за одну ночь (Казаков, подчиняясь глупому желанию, подошел к ближайшему строению, потрогал стену. Настоящий. Не поскупилась французская разведка. Господи, бред какой…). Затем выпускают «персонажей» – рыцаря, крестьянина, вон ту тетку, которая достает воду из колодца.

Наблюдают, гады. Записывают: «Пять минут. Объект ведет себя нервно. Делает попытки стукнуться головой о стену. Шесть минут. Объект разговаривает со свиньей. Динамик, установленный внутри свиньи, имитирует звуки хрюканья. Семь минут. Передатчик курицы номер А-17 выдает в эфир сложно переводимые формулы русского казарменного лексикона. Восемь минут. Объект в обмороке…»

Объект шумно почесал живот, рассмеялся и потопал к географическому центру поселка. Виден невысокий шпиль церквушки. А вот и кабак. Все, как в исторических книжках. На кабаком вывеска с надписью на непонятном языке, но буквы латинские. В качестве рекламы – большая железяка, весьма смахивающая на выкрашенный белой краской щит. Куда идти русскому человеку в горе и непонятках? Не в церковь же. К тому же они тут католики, а не православные. Значит, пойдем в кабак.

Трактир пустой – оно и понятно, полдень. Всякий нормальный бюргер в это время работает. На шум открывающейся двери выглянул хозяин – рыжий детина средних лет. Воззрился вопросительно. И не испугался ничуть. Конечно, в трактиры кто только ни заходит.

– Мсье, – безнадежно выдал Казаков, уже и не рассчитывая, что ему ответят, – парле ву франсе? Э-э… Же не манж па сис жур. Скажите бывшему депутату Государственной думы, где здесь телефон. И что это вообще за место такое?

Хозяин кашлянул. Еще раз подозрительно оглядел Казакова. И, наконец, сделал весьма понятый жест: потер указательным пальцем о большой. Взгляд из просто вопросительного превратился в красноречиво вопрошающий.

– А-а! – восхитился Сергей. – Без предоплаты не обслуживаем!

Сложилось ощущение, что ты попал в какую-то дурацкую компьютерную игру наподобие «Нирваны». Подойди к тому, сделай то, принеси оловянную кастрюлю повару, он тебе скажет, где спрятан артефакт, который, в свою очередь, надо передать волшебнику, а тот объяснит, как перейти на следующий уровень. Только все реплики подаются на непонятном языке. Ладно, сыграем.

– Может, по-английски говорите? – употребил Казаков язык Британских островов. Мужик насторожился. Сказал что-то. Убей Бог, прослеживаются и скандинавские протяжные интонации, и французская картавость. – Тоже нет? Вы знаете, у меня деньги только английские или американские. Возьмете?

– Инглиш? – переспросил хозяин и поправил: – Энгланд Кингдоэм.

– Йес! – обрадовано рявкнул Казаков, копаясь в бумажнике. – Королевство Англия! Как вас зовут?

Мужик подумал и ответил:

– Ми нооме Уилли Ред.

Рыжий Уилли. Понятно. Контакт установлен. Хиленький, правда. И говорит хозяин с крайне странным акцентом.

– Гуд, – кивнул Казаков, вынул бумажку в двадцать долларов и подал рыжему. Тот недоверчиво взял в руки, повертел, рассматривая, и вернул. Плечами пожал. Сунул лапищу в пояс. Вытянул монету. Продемонстрировал Казакову. Моргнул.

– Абзац, – Сергей рассмотрел денежку. Хорошая, но грубоватая чеканка. На аверсе – изображение короля, сидящего на троне. На реверсе надпись: «Henri II Rex Britaniae». Даже тупица поймет: Генрих Второй, король Британии. В здешней игре на местности, надо полагать, платят такими монетами. Вдобавок кругляш-то серебряный.

Казаков подумал, что идея о злокозненных французских спецслужбах с повестки дня снимается. Это уже перебор. Можно подготовить свиней с передатчиками, построить дома и выпускать на дорогу шальных рыцарей. Но специально для сведения с ума какого-то сотрудника службы безопасности чеканить или вытаскивать из музея антикварные монеты? Сто пудов перебор! Может, она всего одна такая, монета? Да нет, у Уилли Реда в поясе разных денег полно, это Казаков заметил.

Тогда где мы и что с нами? Рано или поздно это выяснится, а пока продолжим действовать в соответствии с правилами игры. Два варианта развития событий. Первое: вырубить хозяина, обшмонать, забрать бабки, еду и идти обратно в лес. Философствовать на природе. Второе: продолжить установление контакта. Что выберем? Первое проще, но второе не будет иметь особых последствий в виде громкой облавы на мошенника и грабителя.

Денежки соответствующей у нас нет, а жрать хочется. Может, ему мелочь предложить? Вот, к примеру, здоровенная однопенсовая монета, отчеканенная в 1985 году, еще при Маргарет Тэтчер. Пожалуйста, Уилли Ред. Смотри.

Хозяин посмотрел на блестящую монетку, попробовал на зуб и вернул. Тоже не подходит.

Есть! Несколько дней назад Казаков закупил в нумизматическом магазине, стоящем на прославленной сэром Конан-Дойлем Бейкер-стрит три серебряных полудолларовика. Один с профилем президента Кеннеди и два с Франклином Рузвельтом. Для коллекции. Они и сейчас лежат в отделении бумажника, запаянные в пластиковые прозрачные коробочки. Разломать коробочку проще простого. Нате вам, господин хозяин, невинноубиенного Джона Ф. Кеннеди.

Сработало. Серебро – оно и в Африке серебро. Правда, Уилли озадаченно почесал в загривке, рассматривая денежку. Словно не видел таких никогда.

– Сарацини? – вопросил мужик, указывая взглядом на полудолларовик.

– Американо, – буркнул в ответ Казаков.

– Американо… – нахмурился хозяин и вдруг просиял: – А-а, итальяно?

Сергей почувствовал себя после этого диалога актером, только что уволенным из театра абсурда за профессиональную непригодность и запойное пьянство.

Уилли принес еду. Хлеб, очень хорошее горячее мясо на деревянном блюде. Кувшин с вином. Вареные овощи – нечто вроде репы. Сдачи дал. Четыре квадратных монеты потертой меди. На трех красовался все тот же Генрих Второй, а четвертая, самая подержанная, несла изображение сурового дядьки в шлеме и надпись, которую Казаков не без труда перевел как «Вильгельм Нормандский, король Британии».

Кто у нас такой Вильгельм Нормандский? Правильно, Вильгельм Завоеватель! Нумизматическая редкость, знатоки оценят. Такая монета в хорошем салоне пойдет не за одну тысячу долларов. А Уилли ими раскидывается, будто крестьянин в огороде – навозом. Вот и думай тут. Еда, между прочим, вкусная. Только специй маловато, в основном чеснок.

Рыжий Уилл уселся напротив, заинтересованно наблюдая, как гость обедает. Казаков попробовал было узнать, как обстоят дела с вилками и ножами, показав жестами, чего именно хочет получить. Вручили ножик. Тоже весьма странный. Такое чувство, что нож выпущен не заводом, а сошел с наковальни кузнеца.

Закусили. Хозяин таращился на черную жилетку-разгрузник. Будто не видел никогда. Выпив кислого вина, Казаков снова попытался завести разговор, но рыжий ничего не понимал. Вернее, понимал какую-то небольшую часть английской речи, не более. Словно украинец с польской границы – москаля со столичным произношением.

– Блин, чего бы тебе такого подарить? – вопросил Сергей у себя самого. – Ручку? А почему бы нет?

Полупрозрачное капиллярное перо с колпачком перешло во владение хозяина. Показали, как пользоваться, черкнув на выдранном из блокнотика листочке и быстро нарисовав чертика. Обычного чертика, с рожками, копытцами и хвостиком. И с пятачком, как у свинки.

Б-бум!

Очухавшись, Казаков понял, что лежит на полу у входа. Кажется, нос сломан. Хотя нет, просто сильный ушиб. Рыжий Уилл, увидев картинку, весьма неожиданно размахнулся и впечатал кулачищем гостю между глаз. Сергей не успел среагировать, благо не видел и нападения не ожидал. Фейерверк звезд в глазах. Больно. А кулачок у трактирщика такой, что Майк Тайсон позавидует. Хорошо, не убил.

Хозяин, повергнув ворога, перекрестился, выскочил на середину залы, схватил кухонный ухват и попытался огреть Казакова. Но тот давным-давно пришел в себя. Дрын перехватывается, дергаешь его на себя вместе с противником, удар под колено, разворот, носком ботинка по яйцам, костяшками пальцев в висок, чуточку выше глазницы… И все. Отдыхает Рыжий Уилли. Долго будет отдыхать, часик, не меньше.

Черт, кровь из носа пошла…

– Да что ему не понравилось? – проворчал Сергей. – Вроде сидели, разговаривали как люди. А тут – проявление агрессии. Может, я рисую плохо?

И вдруг разрозненные частички картины мгновенно встали на свои места. Они все крестятся. Церквушка напротив отнюдь не выглядит заброшенной. Через приоткрытое окно видно, как на крылечке сидят два толстых монаха в черных рясах, подвязанных веревками. Если присмотреться, заметишь – у толстяков на макушке выбрит кружок. Кажется, он тонзурой называется. Наверное, хозяину не понравилось не качество рисунка, а сам его смысл – чертик.

Если это все игра, то каковы же все-таки правила? Или, может, ты сам правила устанавливаешь?

Тогда установим: вырубленного трактирщика отволочь в подсобное помещение. Мало ли, войдет кто. Обыскать дом, попутно отправляя в бессознательное состояние двоих помощников и какую-то девицу, трудившуюся в кухне. Ничего, полежат – встанут. Денек голова поболит, но никаких тяжелых последствий. Забрать деньги.

Деньги? Милые вы мои, да где ж вы живете-процветаете? Откуда у кабатчика в поясе не только серебро, но и золото? Настоящее золото, высокопробное. Не какая-то 585-я проба с розоватым оттенком; металл густо-желтый, как положено… Монеты тяжеленные. Граммов на двести драгмета набирается. Так. Взять еду. Это у нас что, кладовка? Вытряхнем из первого попавшегося мешка просо, используем мешок по предназначению: туда копченый окорок… Нет, лучше два! Теперь надо делать запас, ибо из трактира выгонят при первом же появлении, а что скорее всего – бросятся с вилами. Два мотка веревки, пригодится. Овощи? Ну их, испортятся. Хлеб. Черные ржаные караваи. Сыр. Точно сыр, хотя выглядит не привычным кругом, а бесформенным комком. А это что? Деревянные баклаги. Тяжеленькие. Вино. Соль. Мед. Почему сахара нет? Котелок. Реквизируем. Экспроприация экспроприаторов. И вообще вокруг пахнет дурным боевиком. На основе Марка Твена, «Янки при дворе короля Артура». А лучше – по «Летающим островам», книжке известного писателя А. А. Бушкова. Только тамошний главный герой обходился без проблем, поскольку получил все и сразу.

На основе этого соображения (про Бушкова, в смысле) возникает идея: может, нас в какой параллельный мир занесло? Глупости. Не бывает параллельных миров. Только Амбера Желязновского со всеми примочками, причиндалами и разборками нам не хватает. Выкини из головы. Но что же это тогда?

Через главную дверь не пойдем. Монахи заметят. Убираем все следы пребывания. Злополучная бумажка с чертиком отправляется в очаг, блюдо и кувшин – на кухню, в общую свалку посуды, хозяева не разберутся. Пятьдесят центов с Кеннеди давно изъяты. Ручку – в карман. Перетопчется трактирщик без подарка. Может, отпечатки пальцев на столе и посуде вытереть? Тьфу, это уже паранойя.

Самое главное в другом: нет в доме современной техники. Никакой. Телефон, телевизор, видео, электропроводка, центральное отопление отсутствуют как данность. Никаких следов цивилизации. Даже конфетной обертки не найти. Дер-ревня!!

Надо уходить. Дворами-огородами. Так сказать, спланированное отступление на заранее подготовленные позиции.

Детишки шарахаются. Вышла дебелая полная баба на крыльцо. Заорала. Ничего, мы гордо маршируем мимо, не обращая никакого внимания. Мужа у нее в доме нет, как видно, в поле работает. Сама склочница в драку не полезет. Черт подери, какой же у них язык?

Казаков выбрался на дорогу примерно в полукилометре от деревни. Как раз там, где сходились два тракта. Перекресток отмечал невиданный дорожный знак – здоровенный каменный крест, потемневший и замшелый. В камне выбит едва различимый, стершийся со временем, текст.

Да это ж латынь! Только в этом древнем языке многие предложения заканчиваются словом «est». Ладно, и на эту деталь не обратим внимания. Пойдем-ка домой. Дел еще невпроворот.

Дел много, ничего не скажешь. Первое – самое неприятное. Похороны. Погода теплая, от трупов уже начинает слегка тянуть запашком. Забрать все ценное – одежду (ее потом постирать можно, неподалеку обнаружилось болотце и маленькое озерцо), документы. Часы. Личное оружие. Когда оказываешься в таком неприятном положении – ничего не ясно и ничего не известно, – пригодится любая вещь. Следовательно, хоронить лучше в исподнем. Никакое это не мародерство, не думайте.

Почва здесь песчаная, легкая. Четыре часа на рытье ямы. Глубина метра два. Положить трупы. Ровненько и аккуратно, потому как даже к мертвому человеческому телу надо питать уважение. Недаром у древних германцев первейшим правилом считалось предать земле тело усопшего. Хоть война вокруг, хоть ураган. Засыпать яму. Место отметить – взгромоздить здоровущий пень.

Спите. Может быть, вам сейчас куда получше, чем мне. А молиться над могилой мы не приучены. Просто спите.

Что дальше? Помыться. Снова дать сигнал в молчащий эфир. Выкопать на южном склоне оврага пещерку, продукты хранить. Сюда солнечные лучи не заберутся, а песок сыроватый. Прохладно.

Уже вечер наступает. Шалаш строить не имеет смысла – кунг вертолета отлично защитит от дождя, если таковой вдруг изволит пролиться на эту непонятную землю. Приготовить поужинать. Что для этого нужно? Верно, кострище. Только не пионерское, а правильное. Обложенное камушками. Только сейчас оные камни собирать не время, как верно глаголил какой-то библейский пророк. Время собирать камни наступит завтра.

Завтра и наступило. Казаков сам не запомнил, как запросто вырубился у костра. Три дня постоянного напряжения дали себя знать. Он бы и дальше бдел, да что-то говорило: нефиг. Никто не прилетит. И не появится из-за холмов французская полиция, не угостит шоколадом и коньяком «Д’Артаньян». На хрена нам шоколад? У нас мед есть. Причем очень хороший. Свежеворованный.

Солнце било в глаза. На часах – десять утра. Новая странность. Вчера спьяну (да какое там спьяну, от силы полтора стакана слабенького вина) улегся возле кострища, рассчитывая поразмышлять, да так и заснул. Ночью поднялся ветер. Сухая трава на дне ложбинки занялась. Сгорел бы как пить дать.

– Ну, спасибо, – сказал Казаков неизвестно кому, поднявшись и оглядевшись. Угольки, брошенные на подсохшие золотистые заросли травы, почему-то погасли. Никакого пала. Будто затоптаны. Ну точно, затоптаны. А вот этот забросан землей. Тут что, кто-то был? Неведомый благодетель, ангел-хранитель? Только почему-то никаких следов на песке. А ты – сам дурак. Не маленький и не в пионерском лагере. Последствия представляешь? Лесной пожар? Во было бы весело!

Так что изволь быстро подняться и делать нормальный костер. С каменными стеночками, чтоб ни искорки ветер не унес. И траву в радиусе трех метров выдрать. До голого песка.

Но вначале – нажать на неприметном приборчике несколько кнопок и вновь оповестить окружающий мир о своем бедственном положении. Молчит эфир. Будто умерли все. Или даже рождаться не собирались.

Первейший враг одиночки – бездеятельность. От нее можно сойти с ума. По-настоящему. Всегда и постоянно нужно что-то делать. Работать. Заниматься приготовлением вкусной пищи – трав здесь полно, можно поэкспериментировать. Пойти в лес и собрать полный котелок малины, она здесь спелая и невероятно крупная. Сбежать от медведя – тоже дело. Не один господин С. В. Казаков, 1979 года рождения, русский, высшее и так далее, малину любит.

Мишка появился неожиданно, как из-под земли. Просто вывалился из кустов, повел лобастой башкой и уставился изумленно. Кто тут в его владения вторгся?

– Пардон, мсье, – сглотнул Казаков, осторожно отступая. – Я, с вашего позволения, пойду?

Медведь вопросительно рыкнул и подался вперед. Опомнился Казаков только в своем импровизированном лагере. В кунге аппарата. К-250 – машина крепкая, медведь не взломает. Внутрь пробраться сложно, а разбитый фонарь кабины слишком узок. Зато косолапому не понадобилось собирать ягоды самому – полный малиной котелок был позорно брошен прямо там, в зарослях. Придется вернуться и забрать.

Живая природа напоминала фильмы Дэвида Аттенборо. Серия «Обитатели широколиственных лесов». Казаков за всю жизнь не встретил столько зверья, сколько за неделю, проведенную в странной Франции. Правда, зверье было насквозь обыкновенное, никакой экзотики вроде снежного человека или мамонта.

Медведи. Однажды забрел волк, но сбежал, перепугавшись двуногого. Зайцы прыгали по ночам. Барсуки пыхтели. Птиц – великое и непуганое множество. На пятый день Казаков остался без еды: в пещерку заявились лисы и нахально уволокли окорока с сыром. Увидеть оленя или лань – в порядке вещей. Если их не шугать, они живописно постоят неподалеку и на тебя тоскливо посмотрят. Что это, мол, завелось тут у нас, в нашей-то девственной фауне?

Шлялись кабаны – эти твари никого и ничего не боялись. Пакостные клыкастые чучела. Один поганый хряк, заявившись ночью, явно обуялся приступом деструкции и развалил «камин» Казакова. Вдобавок сожрал все, что нашел, и нагадил посреди стоянки.

А Казаков вкалывал. Вовсю. Каждый день от рассвета до заката. Принимал меры к обороне. Кое-что вспомнил из рассказов Жюля Верна, другому хорошо учили, до третьего сам додумался. Вокруг маленького лагеря с разбитым вертолетом посредине вскоре образовалось кольцо где хитрых, где простеньких ловушек, предназначенных как для человека, так и для четвероногих. Зато каждый день в рационе имелось свежее мясо, в основном жестковатая зайчатина. Но вскоре силки преподнесли два сюрприза – истошно визжащего маленького кабанчика размером с откормленного бультерьера и двух куропаток, по своей глупости попавшихся в петли. Кабанчик был совсем юным – еще с полосочками на спине. Вкусный, зараза. Только вот соль кончается.

Куропаток ночью сперли лисы, видимо, посчитавшие становище Казакова своими охотничьими угодьями.

Никто не приходил и никто не прилетал. Радио молчало. Время шло. Изредка Сергей чувствовал, что рядом присутствует кто-то непонятный, самую малость помогавший в сложных ситуациях. К примеру: сухопутный Робинзон копал волчью яму для непрошеных гостей, да так увлекся, что остался на ее дне. Выбраться можно, но долго. Стены осыпаются, а копать наклонный проход – испортить всю работу и зря потратить два часа. И тут вдруг подломилась сухая тонкая сосенка, рухнув прямиком в ловушку. По ней и выбрался. Да вот только, осмотрев пенек, понял – не сломалась она. Словно обрублена. И опять никаких следов.

Казаков приписал все странности собственной шизофрении – человек не может долго находиться совсем один. А тут даже робинзоновского попугая нет, не говоря уж о Пятнице. В таком случае всегда придумываешь себе виртуального помощника. Говоришь с ним, советуешься, рассказываешь всякую чушь…

Изредка Сергей ходил в деревню, в основном к вечеру или к ночи. Заниматься наказуемой мелкой уголовщиной. Для начал попятил здешний наряд – холщовые штаны, рубаху и замшевую куртку, вывешенные хозяйкой одного из домов проветриваться. Попутно обнаружил еще две деревни. И замок. Самый настоящий. Здоровенную каменную коробку, стоящую на вершине холма. На флагштоке – странный вымпел. Синяя полоска, желтая и красная. Немного на армянский флаг похоже, только цвета более насыщенные и стоят в другом порядке.

Что теперь думать? Замок-то не призрачный. И в деревнях жизнь течет постоянно, вне зависимости от того, приходит туда чужак или нет. Значит, придется смириться с печальной мыслью о том, что никакая это не Франция. Или, может быть, Франция, но в другом измерении. В ином, так сказать, плане бытия. Рехнуться можно.

Как будем поступать дальше? Во-первых, лето кончается, ночи прохладные. Во-вторых – доколе? Всю жизнь сидеть и охранять разбитый вертолет? Наращивать круг ловушек? Может быть, попробовать изучить здешнюю жизнь изнутри? Как? Слишком приметен. Ворованная одежда велика, язык не знаешь. В первую деревню лучше не соваться, трактирщик небось давно раструбил о покусителе на его имущество. В других селах получше – Казаков уже насобачился изображать из себя глухонемого полудурка, приходя покупать мед или соль у доверчивых поселян. Может, попробовать выбраться куда-нибудь подальше? Километров на двадцать по тракту к северу?

Казаков во время кратких путешествий в деревни давно заметил: в округе много монахов и относятся к святой братии весьма благорасположенно. Молодые, старые, толстые и худощавые, святые братья в черных рясах свободно ходили по дорогам, а одному из них Казаков даже подал квадратную медную монетку из финансового запаса, позаимствованного у трактирщика Уилла.

…Примерно полгода назад Сергею попалась в руки крайне любопытная книга под названием «Имя Розы». Смысла по большей части Сергей не понял, более увлекшись детективной линией романа, однако твердо уяснил: автор, итальянец Умберто Эко, замечательно точно обрисовал жизнь монашеского Средневековья. Это Место весьма смахивает на описанное в романе. Только крестьяне сытые и монахи живут не в монастыре, а бродят по округе, выискивая милостыню. Километрах в восьми к северу Казаков обнаружил здание, очень похожее на монастырь. Может, в обитель податься? Прикинуться дебилом, наверняка не выгонят. Глядишь, привыкнешь к языку и поймешь, что же все-таки с тобой случилось. Или… Зачем прикидываться дебилом, когда можно прикинуться монахом?

Так и сделаем.

План состроился мгновенно и был приведен в исполнение следующим же утром. На самом рассвете Сергей Владимирович явился в ту самую деревню, где стоял трактир, запросто вошел в маленькую церквушку и совершил очередное преступление – одинокий монах, приглядывавший за алтарем, получил сильный удар в основание черепа. Очнувшись, обнаружил самого себя в костюме первого человека Адама. Неизвестный разбойник не покусился на золотой крест или драгоценные чаши алтаря, украв обыкновенную холщовую рясу. Вместе с поясной веревкой. И с кошельком, где было два медных фартинга.

В сем костюме Казаков чувствовал себя весьма непривычно – словно платье, мужчине не приличествующее. Однако сейчас на него никто не обращал внимания. В следующей деревне Сергей жестом подозвал к себе крестьянина, отмахнул по-православному манеру крестное знамение и купил за целый золотой (скотина, как автомобиль, наверное, очень дорого стоит) ведомого под узду спокойного меланхоличного ослика. Ослик, как и положено, был сереньким, ушастым, а по спине и лопаткам шли две полосы темной шерсти в виде креста – символ того, что ослиное племя однажды возило Христа в Иерусалим.

Крестьянин едва не умер от ужаса, узрев в свой ладони золотую монету – целое состояние! Но Казаков того не понял. Сжал мужицкий кулак своими ладонями, добродушно кивнул и надвинул капюшон еще глубже. Дабы не видели, что нет тонзуры.

Путешествие заняло полный день. Сергей изумлялся, видя на дороге повозки, у которых колеса были не со спицами, а цельные, из досок. Ахнул, встретив целый отряд каких-то пижонов, переодетых рыцарями, и раскланивался со встречными монахами. Один святой брат в темно-коричневой грубой рясе даже подбежал к ослику, что-то быстро говоря и размахивая руками, но Казаков сделал то, что и предполагал: вначале приложил руки к ушам, потом ко рту и энергично помотал головой.

Глухонемой.

Монах вздохнул и пошел себе дальше, перекрестив убогого.

Солнце уже заходило, когда Казаков узрел перед собой город. Настоящий город, только очень маленький. Куда меньше Пушкина или Павловска, что стоят под Санкт-Петербургом.

Крепость, башни, донжон – как в книжках. Знамя, по символике похоже на английское: красный крест на белом поле. У ворот, естественно, мается стража, только не такая, как в кино, блестящая и напомаженная, а вонючая, в ржавых кольчугах и мятых шлемах. Старики одни. Не увидишь лица моложе пятидесяти лет. Вывод: если стража такова, значит, в этой странной земле давненько не видели войны или здесь немыслимая глухомань. Еще вариант: вся молодежь ушла на войну, происходящую в другом регионе.

Дорожный указатель, на этот раз самый обычный деревянный столб с доской, гласил что-то невнятное, но Казаков разобрал слово «Аржантан». Точно, есть такой город на севере Франции. Славен заводом Рено. Автомобили, понимаете. Только нет тут никакого завода. Не дымят трубы.

Монаха в город пропустили беспрепятственно, хотя, как заметил Казаков, с людей мирских брали деньги – медь. И монеты маленькие, не в пример здоровенным четырехугольникам, лежащим в тряпочке за пазухой. Не поймешь, какая монета дорога, а какая дешева. Золото, наверное (так писалось во всех книжках), дороже всего, потом серебро. Потом медь. Но медь разная бывает.

Считай, десяти и пятидолларовые банкноты – мелочь. Не говоря уж о бумажке с изображение Джорджа Вашингтона. Но на доллар ты почти ничего не купишь, а на десятку можно отлично отобедать в «Макдональдсе». Прослеживаются прямые аналогии – маленькая монетка подешевле, большая подороже. Только почему большинство денег не круглые, а квадратные?

Улицы в городе не мощены. Положены доски, по которым удобно ходить, когда дождь размывает глину, но не более. Главная площадь – в десяти минутах езды на осле. Рынок, конечно. На самом большом и красивом доме, который, в отличие от всех остальных, не деревянный, а каменный, разные знамена. Черт побери, одно очень знакомое: на синей ткани вышит золотой лев с нимбом и поднятой передней лапой.

– Клянусь честью, Венеция! – ахнул Казаков. – Тут что, торговый центр? Супермаркет? Может, город посмотреть завтра, а сегодня поискать ночлег?

Монах вместе с покладистым осликом (которому Сергей дал кличку Гришка) без особого труда обнаружили здание, весьма похожее на гостиницу. Отель, так сказать. Две или три звезды по местным меркам. То есть не очень грязно и лишь самую малость вонюче. Конечно, можно устроиться и в монастыре, но Казаков не хотел рисковать. Мало ли, нарвешься на неприятности. Ты ведь даже не знаешь, какие молитвы читать перед ужином. Хоть и глухонемой.

Переночевали. Причем экзотично – хозяин постоялого двора пустил святого брата бесплатно, только не в комнаты, а в сарай, на сено. Оно и к лучшему – клопов нет. Печальный осел Гришка был привязан возле лошадей, принадлежащих гостям «отеля», и выглядел рядом с ними, как костлявый очкастый шахматист-семиклассник на тусовке профессионального футбольного клуба, где собираются здоровенные мускулистые парни. Уж больно крупны лошадки. У многих волосатые лапы, как у хоббитов. Кажется, эта порода коней называется фландрийской? Или нормандской? Неважно.

Экскурсия по городу следующим днем принесла кое-какую полезную информацию. Городская площадь, используемая как в рыночных, так и в пенитенциарных целях, блистала кособокими рядами лавок и виселицей, на которой красовались давно мумифицировавшиеся и обглоданные птицами удавленники. Впрочем, на них никто не обращал внимания, полагая самыми естественными артефактами.

«И что же все-таки это такое? – Казаков, поблескивая светло-карими глазами из-под черного капюшона, увлеченно вертел головой. – В нашем мире ничего подобного сохраниться не могло. Это что угодно, только не знакомая мне реальность. Два вывода: либо я сошел с ума и страдаю тяжелейшим галлюцинозным бредом, либо с миром случилось что-то… Что-то странное. Да нет, не два вывода, побольше. Добавляем сюда возможность некоего невероятного происшествия, которое стряслось со мной лично (мир-то остался на месте, а вот я…), распроклятую параллельную реальность и перемещение во времени и в пространстве, чего априорно в природе не бывает. Чувствую я себя вполне приемлемо и рехнувшимся сам себе не кажусь. Хотя покажите мне психа, который признавал бы себя психом… Параллельный мир? А где все необходимые примочки? Драконы, гоблины, маги, единороги, эльфы с просветленным взором, поющие под звездами эльфийские королевы и, наконец, Большой и Страшный Враг? Если меня вдруг выкинуло в некий квазифеодальный мир, набитый волшебством и магическими народами, то по всем правилам литературного веризма ко мне давно должен был заявиться волшебник, взять под покровительство и начать готовить к некоей героической миссии. Тьфу ты! Учитались вы, сударь, Fantasy по самое не могу. Но с другой стороны, если я еще не видел эльфов, будь они неладны, поганцы остроухие, это не значит, что их здесь нет. Может, они в другом регионе живут? Или в резервациях… Было бы забавно однажды обнаружить, что ты попал в мир Сапковского (Господи, только не это!), Сташеффа или, к примеру, в Говардовскую Хайборию. Только здесь как-то… Цивилизованно, что ли? Для Хайбории-то. И не припомню, чтобы у Говарда где-нибудь упоминалось знамя Венеции. А для мира Толкина все окружающее выглядит слишком запущено. Вот Никочка Перумов любит таких разложившихся висельников и кучи дерьма на улицах. Реализьм, понимаете ли. Кондовый».

Если рассуждать логически, то, находясь в любом месте, от тюремной камеры до Нью-йоркского Всемирного Торгового Центра, путем наблюдения можно получить массу информации. Стены камеры исписаны и разрисованы предыдущими постояльцами, и ты в большинстве случаев можешь узнать, что два года назад, допустим, здесь сидел некий Гога, повинченный за банальную кражу, а шесть лет тому эти самые нары украшал собой знаменитый серийный маньяк Эдик Кровавые Когти – любитель философических размышлений, искусства эпохи Возрождения, фламандской живописи, поэтов Серебряного века и девочек в возрасте до десяти лет.

Точно также и в главном торговом центре второй столицы Америки: полно надписей, указателей, бесплатных газет и справочных кабинок. Ты знаешь, куда пойти и что купить.

Будем действовать по тому же принципу: искать печатное или рукописное слово.

Вывесок крайне мало. Над трактирами в основном громоздятся рисованные на жести рекламы, очевидно, обозначающие название заведения. Вот эта картинка, определенно, «Свинья и ухват». Эта – «Три короны». Любопытно, какие именно короны имеются в виду? Во Франции вроде бы всегда было одно королевство.

Возле виселицы тоже ничего интересного. Это только враги всего прогрессивного человечества, немецко-фашистские изверги, снабжали изловленных партизан соответствующей табличкой наподобие «Поджигатель» или «Комиссар». Дабы обыватели не перепутали с уголовниками, отмеченными краткой вывеской «Вор» или развернутой: «Он украл у немецкого офицера пачку сигарет!».

Тевтонцы всегда плохо относились к нарушителям закона. Будь то политические преступники или банальные урки.

За что повесили тутошних – непонятно.

О! На доме со знаменами болтаются здоровые желтоватые листы, исписанные сверху донизу. Пойдем глянем.

– Гришка, твою мать! – шикнул неожиданно научившийся разговаривать глухонемой. Ослище остановился возле лотка и начал жевать капустные листы. Торговка, естественно, выкрикнула и замахнулась. – Пойдем, пойдем. Да не упирайся ты, ишак хренов!

Четыре листа из неизвестного материала. Будто бы очень тонкая кожа. Неужели знаменитый пергамент? Текст латинский, это заметно по некоторым случайно знакомым по книжкам словам, наподобие «est», «Spiritus Sancti», «justitia» или «patria»[8]. Казакова более интересовали подпись и дата. Если висит документ, значит, либо приказ, либо новый закон или распоряжение местной власти. Если получится узнать, кто здесь главный, можно будет хоть немного сориентироваться.

Казаков пробежался глазами по строчкам, инстинктивно ожидая увидеть подпись наподобие «Арагорн Первый, король Арнора и Гондора», но…

Главное наблюдение: это не оригиналы документов, а копии. Все четыре бумаги написаны одной рукой, разборчивым почерком умелого писца. Подписи тоже одинаковые и, видимо, прочно удостоверяются большой красной печатью с донельзя знакомым символом – тремя леопардами Англии. Так, простите, мы что, в Англии? Часы со всей уверенностью показывают координаты Северной Франции. А подпись…

Простая подпись. На латыни:

«William de Lonshagne qui ex nomine Richard Rex».

Даже дурак поймет: «Вильям де Лоншан от имени короля Ричарда».

Вопрос только в том, кто такой этот Вильям де Лоншан и от имени какого Ричарда он говорит?

Ричардов много. Целых три. Первый – знаменитый король Львиное Сердце. Каждый советский ребенок читал Вальтера Скотта.

Следующий – Ричард II – ничем себя не прославил. Король как король. Обычная посредственность, вроде Людовика XIII Французского – мужа Анны Австрийской, которую спасали мушкетеры. Помните, интрига с алмазными подвесками?..

Ричард III старательно описан известным драматургом Билли Шекспиром в одноименной трагедии. Если у нас правит Ричард Третий, горбун, скряга и интриган, то мы благополучно оказались во временах войны Алой и Белой Розы. Наши поздравления, Сергей Владимирович. Допрыгались. Срочно вспоминаем книжки Стивенсона…

Время! Нужна дата! Вот она, родимая-искомая… Только не привычными арабскими цифрами, а длиннющим построением в виде заглавных латинских букв. День и месяц определить можно – 22 июля. Казаков не был учен разбирать латинские цифры сверх числа пятьдесят, обозначаемого буквой L, и воображение тоже почти ничего не подсказало. Но, видимо, последние несколько знаков – LXXXIX – могут обозначать число 89. Это если следовать логике…

У Александра Дюма говорится – важные указания главы всех католиков, папы римского, всегда вывешиваются на дверях церквей. Может, возле собора больше повезет? Но туда идти опасно. Напорешься на вышестоящее начальство в виде епископа или какого-нибудь там кардинала, и фальшивая глухонемота не спасет. Подвал, цепь, дыба, инквизиция, поминай как звали.

Ну-ка, это что? В смысле, четвертое объявление?

Бинго!

Последняя бумага была самой пышной, и печать, в отличие от остальных, леопардовых, изображала перекрещенные ключи. Всякий образованный человек узнает символ святого Петра. Подписано: «Climentus, Papa et Pontifex» – «Климент, папа и верховный священнослужитель». Но Казаков представления не имел, когда правил папа Климент, и вообще подозревал, что Климентов, как и Ричардов, а также прочих других Людовиков, было как собак нерезаных.

Словом, порадуемся собственной неудаче, святой брат. Из всех полученных сведений выделяются лишь несколько полезных деталей. Сейчас на троне некий Ричард, у которого не то премьер-министром, не то наместником некий господин де Лоншан. Но Ричард, король Британии, никак не может управлять Францией.

Кстати, над замком действительно колыхается знамя святого Георгия, которым хулиганствующие английские болельщики размахивают на каждом матче «Манчестер Юнайтед». И еще виден темно-красный штандарт с тремя золотыми леопардами.

Казаков, плоховато знавший историю западноевропейского Средневековья, никак не мог вспомнить, существовал ли период, когда французские земли подчинялись Англии. Что-то такое имело место, но когда?

Может, действительно альтернативный мир? Без гоблинов и эльфов, но с другой историей? Хрен разберешь…

Поехали-ка мы лучше в родные леса. Нечего нам делать в этом городе. Скучно, вонюче и все абсолютно непонятно.

Домой!

Гришка, кстати, отнюдь не упрям, как бухарский ишак из соловьевского «Ходжи Насреддина». Просто осляк с характером. Справиться можно. Причем без колотушек, а добрыми уговорами.

Двинулись. На большую дорогу. И домой…

Дома стоит К-250. Пусть изломанный, разбитый, но все-таки свой. Родной.

А здесь – чужое. И люди – чужие.

…Это как приходишь в огромную питерскую коммуналку, сняв там комнату. Тебя должны признать своим здесь живущие. Но разнохарактерным соседям надо сначала присмотреться к новому жильцу. Твое же мнение о людях, обитающих в комнатах рядом, вместе с которыми ты пользуешься одним сортиром и одной ванной, – дело са-авсем другое. Если не третье.

– Что, покатили обратно, в лес? А, Гришка? Поедем домой? Обещаю, я тебя отдам в хорошие руки…

Ослик по-человечески кивнул. Тупой ишачьей башкой. Посмотрел на хозяина смиренно и горько. Будто великий русский писатель Ф. М. Достоевский на разожравшегося кредитора.

Согласился.

Поехали.

Один осел и один человек. Или один осел на другом осле.

Глава восьмая

Высокая политика и низкие интриги

Королева-мать жутко храпела. Всегда. И в молодости, и к годам куда более почтенным. Ходили слухи, будто именно из-за храпа Элеоноры Людовик VII Французский, ее первый муж, делил ложе с супругой крайне редко, а после отправления непосредственных обязанностей отправлялся отдыхать в соседнюю опочивальню, дабы не слышать раскатистого храпа своей ветреной жены.

Генрих Английский терпел Элеонору несколько дольше, ибо по-настоящему любил взбалмошную аквитанку. Однако те же самые злые языки утверждали: Генрих связался с Розамундой Клиффорд не в последнюю очередь из-за того, что королева просто мешала ему спать. Приобретя изрядный груз лет и опыт длительного тюремного заточения, божественная Элеонора Пуату вообще позабыла о том, что ночь есть время тишины и полного спокойствия, а потому изводила дам-камеристок храпом, более похожим раскаты отдаленного грома.

Нынешним утром пожилая камеристка по имени Жанна д’Эртон, заменявшая первую даму двора – госпожу Беатрис де Борж, оставшуюся в Мессине вместе с принцессой Беренгарией, – первой вошла в шатер Элеоноры и поморщилась. Создавалось впечатление, что в роскошной квадратной палатке почивает не великая королева, а распоследний конюх захолустного барона, вдобавок изрядно набравшийся минувшим вечером.

Мадам д’Эртон быстро подошла к ложу ее величества и тронула Элеонору за укрытое теплым пледом плечо. Королева, как и всегда, проснулась мгновенно.

– Что?

– Ваше величество, неприятные новости…

– Пресвятая Дева, утро еще не разгорелось, а уже что-то стряслось! Никак Ричард свернул себе шею?

Про себя Элеонора отметила, что таковую новость стоит отнести к приятным, нежели наоборот, но предпочла держать свое мнение при себе.

– Ваш сын пленен, – сообщила камеристка, делая каменное лицо.

– А вы, Жанна, говорили – плохие новости, – с облегчением вздохнула Элеонора. – Кем, Танкредом?

– Да, ваше величество.

«Значит, эти молодые авантюристы все-таки исполнили свой безумный план, – аквитанка приподнялась на локтях, удобно уселась на походной постели и приложила максимум усилий для того, чтобы скрыть улыбку. – Теперь все образуется. Танкред непременно обратится за посредничеством ко мне. А молодых людей стоит наградить… Потом придумаю, как именно. В конце концов, у меня в Аквитании недавно скончался граф де Монтегю, не оставив прямых наследников, следовательно, ему наследую я. Господину де Фармеру вполне можно будет даровать графский титул и земли Монтегю. Впрочем, нет, слишком жирный кусок. Столь целеустремленному и сообразительному мальчику больше подойдет должность при дворе».

– Дальше? – коротко вопросила Элеонора.

– С рассветом Танкред Сицилийский отправил посольство к вам, государыня, – ледяным тоном продолжила камеристка. – Прикажете вас одеть?

«Баловство одно, – подумала Элеонора. – Если я приму посланников Танкреда в таком виде, мир не перевернется. Сегодня можно наплевать на этикет. Главное – действовать быстро. Ричард наверняка не соглашается на условия норманна, и Танкред, скорее всего, попросит меня уломать возлюбленного сына. Надеюсь, у него хватит совести не требовать за Ричарда выкупа!»

– Просите немедленно! – приказала вдовствующая королева Англии и натянула шерстяной плед до подбородка. – Заодно… вина мне и гостям! Вы знаете, какое я люблю, Жанна.

Распоряжения самой влиятельной женщины Европейского континента выполнялись немедленно. В конце концов, Элеонора владычествует не только над Британскими островами, но и носит титул великой герцогини Аквитанской. Герцогство же Аквитания превосходит Францию по размерам почти в два раза, а по богатству – раз в восемь-девять.

…Спустя один колокол сицилийские посланники вышли из палатки, и на их смуглых лицах светилась оправданная надежда. Столпившиеся поодаль от шатра рыцари Львиного Сердца были бы готовы растерзать вероломных островитян, подло захвативших их любимого короля, но рядом находилась Элеонора, судя по всему, на редкость благосклонно принявшая посольство. Попробуй сказать хоть одно слово против решений королевы-матери, и… О последствиях лучше не думать. Элеонора славится упрямством Ричарда, твердостью Барбароссы и мудростью святого Бернара.

Прошло еще совсем немного времени, и на глазах изумленных англичан к шатру подвели оседланных дамскими седлами лошадей, из шатра появилась выряженная в ярчайшее зелено-оранжевое платье королева. Ее величество с эскортом в виде десятка сицилийцев и двух наваррских рыцарей-телохранителей торжественно отбыла к стенам города.

Надо полагать, делать большую политику.

Известие о пленении короля пришло в лагерь англичан после восхода солнца. Минувшая ночь выдалась тихой, штурм Мессины не велся, но осаду, разумеется, снимать не торопились. Внезапно со стороны осажденных прилетела стрела с посланием к герцогу Йоркскому, коннетаблю английского войска и королеве Элеоноре. Депеша за подписью Танкреда была обернута вокруг древка, ее заметили и немедля переправили по назначению.

Далее начался переполох.

Танкред в самых куртуазных выражениях извещал английских военачальников, что имел честь пленить короля Ричарда, посему требует отвести войска от стен, принять посольство сицилийцев и вообще прекратить всякие активные действия против столицы островного королевства. Йорк вначале не поверил и отправился к палатке Ричарда – проверить. Выяснив, что бесследно исчезли не только король и его фаворит-менестрель, но и оба оруженосца, запаниковавший Йорк понял: Танкред не блефует.

Герцог приказал немедленно будить Элеонору и обеспечить безопасность сицилийских гонцов. Безумное предприятие Львиного Сердца, собиравшегося открыть ворота Мессины практически в одиночку, провалилось, жизнь короля под угрозой, а там и до срыва крестового похода недалеко.

Королева-мать с самым царственным видом въехала в широко распахнутые ворота Мессины (которые, впрочем, немедленно затворились за ней, ибо настроения в английском лагере царили угрожающие – многие шевалье, несмотря на строжайшие приказы вышестоящих, рвались в бой, желая освободить своего возлюбленного монарха). Кортеж проследовал к коронному замку, Элеонора с удивительной для ее возраста легкостью поднялась по длинной лестнице на самый верхний этаж, и охрана Танкреда распахнула перед знаменитой аквитанкой неприметную дверь.

В большой комнате под самой крышей, уже начавшей нагреваться на утреннем солнце, находились трое – сам Ричард, неизменный Бертран де Борн и оруженосец короля мессир де Краон. У последнего почему-то была перевязана голова.

– Матушка! – Ричард вскочил с укрытой мехами скамьи, но тут же шарахнулся в сторону. Яда в улыбке Элеоноры Пуату хватило бы на отравление всего английского войска и даже французам немного осталось бы. Королева, прищурившись, шагнула вперед, презрительно-небрежно изучила обстановку, смахнула перчаткой пыль с табурета и непринужденно уселась. Ричард кашлянул, еще плотнее прижался к стене и воззрился на мать с умоляющим вопросом. Бертран де Борн сделал вид, будто его здесь вовсе нет, и навострил уши.

– Я была бы счастлива, – проворковала Элеонора, добродушно улыбаясь сыну, – если бы в тот вечер, когда я и ваш батюшка, король Генрих, решили вас зачать, в Тауэре сломалась бы постель или на короля напала мужская хандра. Увы, но ничего подобного не случилось, зато теперь мне приходится расхлебывать последствия собственной недальновидности… Вас удобно устроили, сир?

– Вполне, – проскрипел Ричард. – Это мерзавец…

– Какой мерзавец? – пунктуально уточнила Элеонора, с интересом рассматривая роскошный синяк на физиономии отпрыска. Багровая отметина уже начала расплываться с переносицы под оба глаза. Пройдет еще пара дней – и Ричард станет походить на выходца из могилы. – Тот, что надавал вам тумаков? Воображаю, как вы будете выглядеть в церкви в момент венчания с принцессой Беренгарией. У меня такое чувство, что вуаль придется надевать отнюдь не на невесту.

Из дальнего угла донеслось сдавленное хрюканье – де Борн пытался не расхохотаться. Элеонора перевела взгляд на менестреля и снисходительно осведомилась:

– Мессир, я невероятно удивлена, отчего вы не удержали своего… э-э… сюзерена от очередной глупости? Кажется, верный друг обязан давать королю разумные советы, а не только плодить скверные вирши.

– Ах, государыня, – хорошо поставленным баритоном произнес де Борн, – всем известно, что я преуспеваю лишь в скверных виршах, но не в хороших советах.

– Если так, – парировала Элеонора, – я лично напишу эпитафию на вашу гробницу. Говорят, я сочиняю неплохие стихи.

– Это великая честь для меня…

– Матушка, – промычал Ричард, исподлобья наблюдая за аквитанкой.

– Сейчас я вам не матушка, а королева Англии, – резко ответила Элеонора. – С матушкой вы пообщаетесь вечером, в приватной обстановке.

– Ой-е-ей, – шепнул менестрель. – Могу лишь пособолезновать королю.

Элеонора все слышала, на ерничанье де Борна внимания не обратила. Этого обормота уже ничем не исправишь.

– Ваше величество! – снова воззвал Ричард.

– Слушаю вас, – оскалилась королева-мать, показав на редкость здоровые для ее возраста зубы. – Вы что-то хотели спросить… сир?

– Вы привезли за меня выкуп Танкреду?

Элеонора поперхнулась и бросила на Ричарда такой взгляд, что, будь на его месте Саладин – немедля свалился бы в обморок. Так смотрит председатель церковного inqisitio на еретика, который только что убежденно заявил, будто святой Троицы не существует, а мир создан одновременно и силами Света, и силами Тьмы.

– Значит, выкуп? – умиленно вопросила королева-мать. – Извольте. Я могу отдать Танкреду Сицилийскому свои драгоценности, десяток платьев и безумно дорогое нижнее белье из катайского шелка. Ах да, у меня еще есть несколько редких книг, которые можно продать в богатую обитель. Полагаю, ваша очаровательная невеста, Беренгария Наваррская, тоже пожертвует самым дорогим для нее подарком. Остается найти кошке из Александрии покупателя.

– Матушка! – в третий раз взвыл разъяренный Ричард, понимая, что если королева не прекратит острить и издеваться над собственным сыном, то он сорвется и начнет крушить все вокруг.

– Ваше величество, – наимилейшим голоском подсказала Элеонора свой титул и вдруг заговорила быстро и резко: – Сир, свои соображения о вашем неразумии я, как уже обещала, выскажу вечером. Сейчас вам придется выслушать мои приказы…

– Между прочим, – набычился Ричард, – король Англии – это я. Помазанник Божий не вправе выслушивать ничьи приказы, кроме велений Господа и Матери-Церкви!

– А я, – едва не срываясь на крик, проговорила Элеонора, – королева. И я старше вас на тридцать шесть лет и держу скипетр в руках половину столетия. В отличие от вас, сир. Если не ошибаюсь, вы стали королем всего несколько месяцев назад? И то по чистой случайности… Четвертый сын… Впрочем, это неважно. Вы исполните все, что я вам скажу. Подпишите все документы, которые я вам представлю. Скажете все, что я вам велю, и храни вас Господь, если прозвучит слово сверх того! Вы все поняли?

Багровый от унижения Ричард помялся, скосился на де Борна, ища поддержки, но менестрель только возвел очи горе. Король Англии несмело глянул на мать и едва заметно кивнул.

– Надеюсь, – ледяным тоном продолжила Элеонора, – Танкред подтвердит свою незапятнанную репутацию истинного рыцаря и простит вас…

– Я готов это сделать немедленно, – донесся от входа в залу высокий голос с явным средиземноморским акцентом. – Его величество Ричард Плантагенет ошибся, однако ошибки свойственны даже самым великим.

– Ваше величество, – Элеонора поднялась с табурета. В дверях стоял король Танкред. Один, без всякой охраны. – Полагаю, нам следует немедленно переговорить. И не здесь.

– А я? – прянул вперед Ричард, но мигом осекся. В его положении спорить не приходилось. В конце концов, что бы ни говорила Элеонора, он ее любимый сын, и матушка постарается сделать все для того, чтобы разрешить конфликт наивозможно безболезненно.

– Вы вроде бы пленены? – безразличным тоном осведомилась Элеонора, чуть повернув голову в сторону Ричарда. – Вот когда я договорюсь с государем Танкредом и мы составим соответствующий ордонанс, вы к нам присоединитесь.

Королева-мать, куртуазно пропущенная сицилийцем вперед, быстро вышла из залы, краем уха уловив стенающий возглас Бертрана де Борна:

– А поесть когда дадут?

Рено де Шатильон, он же Ангерран де Фуа, явился в монастырь Святой Цецилии в самом приподнятом настроении. Оставил лошадь у коновязи, ехидно раскланялся с аббатисой Ромуальдиной, вышедшей на крыльцо церкви (преподобная мать-настоятельница, как обычно, имела вид потрепанной горгульи, страдающей несварением желудка), и направился прямиком в странноприимный дом. Весело насвистывая старую песенку Кретьена де Труа, Рено взбежал по ступеням и неожиданно запнулся.

На самой верхней ступеньке всхода грустно восседал мессир Серж, подперев подбородок кулаками и устремив взор в утренние небеса.

– Дышите свежим воздухом? – поднял бровь Райнольд.

– Рассуждаю о бренности всего сущего, – мрачно отозвался Казаков, не давая себе труда подняться.

– Тогда почему Беренгария не составляет вам пару? – усмехнулся старый авантюрист. – Или, не дай Господь, вы разочаровались друг в друге? Она вас выставила? Что ж такого вы наговорили милой девочке?

– Никто меня не выставлял, – бросил Казаков и сплюнул, едва не попав на замшевый сапог Райнольда. – Просто Беренгария не одна.

– А с кем? – страшным шепотом вопросил Рено, картинно округляя глаза. – Только не говорите, что с Ричардом! Я этого не переживу!

– С Ричардом… Это было бы полбеды. Ричард сейчас сидит у Танкреда, как выразился один наш поэт, в темнице сырой. А его невеста воркует с каким-то…

– Что?! – Рено наклонился и больно сгреб Казакова за плечо. – Что вы сказали, повторите?

– Я говорю, что Беренгария…

– Пойдите в задницу со своей Беренгарией! – рявкнул Шатильон. – Что вы сказали про Ричарда?

– А вы разве не знаете? – недоуменно спросил Сергей, сбрасывая тяжелую ладонь Райнольда. – Ричард с маленьким отрядом ночью объявился в городе. Их поймали тамплиеры, потом случилась глупая заваруха у Северной башни… Долго рассказывать. В общем, в разгар кутерьмы явился Танкред, взял Ричарда за шиворот и утащил к себе в замок. Зато мне дали рыцарское посвящение – кулаком в ухо. А к Беренгарии старый приятель приехал. Псих редкостный. Вот.

– Подробности, – жестко приказал Рено, на лице которого ясно выразилось изумление и недоумение. – Любые подробности. Забудьте пока про Беренгарию.

Казаков и рассказал, что знал. Райнольд, шепча под нос непонятные, но явно нехорошие словечки, ходил по широким ступеням лестницы вперед-назад, изредка, в самые драматически моменты повествования, яростно восклицал, а когда дело дошло до подвигов Казакова у Северной башни, лишь тяжело вздохнул и почему-то рассмеялся.

– Что ж теперь делать… – хмыкнул Райнольд. – Однако бумаги вы Ричарду все-таки отдали, это уже неплохо. Признаться, Серж, я бы с огромным удовольствием съездил бы вам по другому уху…

– Для симметрии?

– Как погляжу, вам ведомы тайны эллинской науки геометрии? Вы хоть понимаете, что своим идиотским поступком напрочь сорвали чужие планы? Впрочем, вас винить не за что. Вероятно, рыцари ордена Храма так или иначе доставили бы Ричарда к Танкреду. Имейте в виду: теперь вы получили не просто врага, но врага смертельного. Я имею в виду Ричарда. Как все недалекие люди, он помнит все мелкие неприятности, доставленные ему другими… Вы же словно нарочно попадаетесь ему на дороге. Сначала разгуливаете под ручку с Беренгарией, потом… Ай, да чего говорить! Теперь быстро поведайте, какая муха укусила принцессу и кто заменил вас на ее ложе?

– Представления не имею, – вяло пожал плечами Казаков. – Знаю одно – этот парень приехал из какого-то местечка под названием Ренн-ле-Шато. Зовут то ли Жайме, то ли Хайме… Такой весь из себя роковой красавчик, на испанца смахивает.

– Как интере-есно, – протянул Райнольд и рассеянно уселся рядом с Казаковым на ступеньку. Побарабанил пальцами по колену. – Представитель Бешеной семейки объявился в Мессине? Ну-ка скажите, волосы у него длинные?

– Как хвост у лошади, – нехотя буркнул Сергей.

– Наверняка темные глаза, хороший загар, лицо вытянутое, нос, скорее всего, с горбинкой?

– Ага.

– Вы правильно сделали, что не стали с ним связываться, а тихо-мирно ушли, – очень серьезно сказал Рено. – Такой орешек вам не по зубам.

– Это точно, – зло бросил Казаков. – Понимаете, Рено, я почти не владею здешним оружием, мечом там или пикой, но могу вполне недурно и грамотно дать в морду просто руками… А этот…

– Вы что, с ним подрались? – ахнул Шатильон. – С одним из Транкавелей? И остались живы? Полагаю, у молодого человека было хорошее настроение или он, что менее вероятно, обуялся приступом человеколюбия.

– Что вы меня пугаете? – поморщился Казаков. – Вас послушать, так я нарвался едва не на полубога.

– Ну не то чтобы… – причмокнул губами Рено и наклонил голову. – Бешеное семейство недаром получило свое прозвище. Впрочем, я должен убедиться лично. Мало ли, ошибка, просто похожий человек… Где они?

– В комнате, – кивком указал направление Сергей. – Они даже камеристку выгнали. Мадам де Борж ушла в церковь. А я тут сижу, как дурак. Навроде собаки пуделя.

– Какой собаки? – не понял Рено, поднимаясь на ноги. – Идемте. Не бойтесь, когда рядом я – вам ничего не угрожает.

– Я и не боюсь. Я потом с этим парнем поговорил, извинился. Но все равно там оставаться не хотелось. Как пятое колесо в телеге, честное слово.

Райнольд де Шатильон, сохраняя на лице выражение безмятежного спокойствия, несколько раз размеренно ударил костяшками пальцев в дверь, а когда ему отворили, одарил принцессу одной из своих самых лучезарных улыбок. Рено умел улыбаться так, что человек немедленно начинал чувствовать к нему расположение.

– Ваше высочество? – высокий седой старикан поклонился столь изящно, как не получилось бы и у иного семнадцатилетнего оруженосца. – Вы позволите нарушить ваш покой?

– Ангерран? – подняла брови Беренгария. – Разумеется, входите. О, вы вместе с Сержем! Позвольте вам представить…

– Нас представлять не надо, – Рено всем корпусом повернулся к Хайме и как-то очень по-лакейски и одновременно издевательски отбил поясной поклон. – Мы знакомы. Мессир, а ваш уважаемый папенька, граф Редэ, знает, что вы отправились путешествовать?

– Мой папенька, – холодно ответил Хайме, суживая глаза, – знает одно: его младший сын отправился в странствие, откуда нет возврата. Здравствуйте… мессир Ангерран.

– Счастлив, что вы помните мое имя, – насмешливо ответил Шатильон. – Как там в нашем замечательном Ренне? Надеюсь, здоровье наследника фамилии в последнее время не пошатнулось? Было бы обидно…

– Рамон здоров, – буркнул Хайме. – Предупреждая следующие ваши вопросы, скажу, что также здоровы папенька, Тьерри, Бланка и все, населяющие наш замок люди.

– Люди… – почему-то повторился Рено. – Хайме, друг мой, ради нашей старой дружбы я мог бы попросить вас о разговоре наедине? Принцессе пора на святую мессу. Беренгария, мне очень жаль, но мессир Серж не сможет вас проводить в храм. Наденьте вуаль и отправляйтесь.

Как ни странно, Беренгария послушалась сразу, с полуслова. Даже принцесса из королевского дома Наварры почему-то не смела возражать де Шатильону. Она не слишком аккуратно набросила на слегка растрепанную прическу покрывало и молча вышла в пустой коридор.

– Нуте-с, мессиры, – Ангерран-Рено уселся на сундуки с золотом, ласково погладив ладонью деревянный бок одного из них, забросил ногу за ногу и воззрился на двух молодых людей. – Будем беседовать. Хайме, что вы стоите, присаживайтесь. Серж, хоть вы теперь и рыцарь, но менее склонны к сословным предрассудкам. Посему не сочтите за труд налить вина мне, нашему гостю и, разумеется, себе. Разговор предстоит крайне серьезный.

– О чем? – тихо спросил Транкавель-младший.

– Для начала, – сказал Рено, наблюдая за тем, как исполнительный Казаков наполняет кубки, – о короне Франции. Не пугайтесь мессира Сержа, он мой помощник и, как я полагаю, может быть посвящен в некоторые тайны вашего великолепного семейства. Во вторую очередь говорить будем о вас, Хайме. И о том, что именно привело вас в пределы королевства Обеих Сицилий. Устраивает? Не смотрите волком, ваши таланты на меня не действуют. Я вообще полагаю, что из всех отпрысков графа Бертрана более всего древних тайн причастился даже не Рамон, а Тьерри.

В дверь постучали.

– Да?! – недовольно рявкнул Рено и пробормотал: «Кого, черт возьми, принесло на этот раз?»

Створка приоткрылась.

Хайме и Казаков вскочили одновременно. Новоприбывший был им отлично знаком.

Мессир де Гонтар.

– Вы позволите? – статный пожилой человек с породистым дворянским лицом миновал проем и остановился на пороге. – Как погляжу, здесь дружеская посиделка единомышленников? Можно ли присоединиться?

– Валяйте, – непринужденно махнул рукой Рено, даже не соизволивший привстать. – Молодые люди заранее согласны. Присаживайтесь, Гонтар. Вино будете?

– А то!

– Знаете, что творится? – вопросил Шатильон. – Впрочем, вы всегда все знаете. Я подыскал себе помощника, а он из юношеского рвения все испортил!

– Все мы несовершенны, – вздохнул мессир де Гонтар. Казаков почувствовал, что в комнате стало прохладнее. – Вы, господа, беседуйте, я не стану вмешиваться. Если только проясню некоторые детали… Хайме, вам, кстати, привет от старшего брата. Боюсь, Рамон занемог…

Как ни странно, за время ночных приключений, стоивших одному из оруженосцев Ричарда жизни, второму – телесного здоровья, а самому Ричарду – повергнутого во прах самолюбия, Бертран де Борн умудрился сохранить как обычную жизнерадостность, так и привычную менестрелю покорность судьбе. Фаворит Ричарда, едва оказавшись вместе с венценосным пленником в мессинской крепости, сразу принялся устраиваться на новом месте со всеми удобствами. Если король просто сидел на лавке, наклонив голову и беззвучно сквернословя под нос, то Бертран уже успел надоесть страже хуже горькой редьки. Он потребовал теплых покрывал (хотя под самой крышей замка было жарковато), затем приказал принести вина и холодного мяса с хлебом и, разумеется, доставить в комнату многострунный музыкальный инструмент, обычно именуемый виолой.

Стража, естественно, возмутилась. Где, интересно, мы достанем вам, мессир, виолу? Инструмент дорогой, редкий, и, хотя Танкред распорядился обращаться с пленниками по возможности учтиво и выполнять всех их просьбы, данное требование относится как раз не к разряду просьб, а к разряду капризов. Де Борн немедля начал скандалить, не обращая внимания на морщившегося Ричарда и пребывавшего в легкой прострации шевалье де Краона, которого после удара в затылок рукоятью меча мутило и подташнивало. Легенды о крепких рыцарских головах и стенках черепа дюймовой толщины себя не оправдывали.

После полудня виолу все-таки принесли, ибо менестрель начал в голос орать самые слезливые лэ о тяжкой судьбе заключенных и их мечтах о солнышке, зеленой травке и птичках, издающих дивные трели на шелестящих ветвях столетних дубов. Вопли де Борна окончательно добили обычно невозмутимых сицилийцев, кто-то из охранного десятка сбегал в покои королевы и выклянчил у придворных дам весьма неплохой инструмент кедрового дерева.

Трубадур немедленно заявил, что данная виола ему не подходит: струны слишком жесткие, звук дребезжащий, дерево рассохлось, а мастера, создавшего сие непотребство, следовало придушить подушкой еще в колыбели. Но за неимением лучшего… Ладно, оставьте инструмент здесь и выметайтесь.

Бертран настроил виолу и, хитро глянув на Ричарда, забренчал:

– Уж извините, сир, – прервался менестрель, – но, несмотря на наше бедственное положение, душеспасительные песни никак не вспоминаются. Продолжать?

Ричард только рукой махнул. Ему сейчас было не до песен. Матушка уже второй колокол разговаривала с Танкредом…

– Эта сирвента, – снова положил ладонь на струны Бертран де Борн, – посвящается доблестной армии вашего родственника, мой король. Помните, четыре года назад? Филипп-Август решил воевать с графом Фландрским, но, как всегда, как всегда, держал свои войска в отдалении, а Маас штурмовали союзные английские принцы. Кажется, вы проторчали под стенами этого вонючего городка полгода?

– Ты пой, а не болтай, – ответил Ричард, и на его хмуром челе нежданно-негаданно появились проблески мысли. Королю показалось, будто он забыл что-то важное, связанное с Филиппом Французским…

– Вспомнил! – хлопнул себя по колену Ричард. – Депеши! Письма, которые мне передал этот ублюдок из Наварры!

– Какие письма? – заинтересовался де Борн, отложив виолу. – Те бумажки, которые тебе всучил тот милейший молодой человек? Очаровательный мальчик, вы не находите, сир?

Сир ничего подобного не находил, а копался за пазухой, изыскивая завалившиеся под рубаху измятые пергаментные свитки. Наконец Ричард выудил на свет божий оба письма, переданные ему Казаковым, осмотрел печати, отметив, что первая принадлежит Ангеррану де Фуа, старому приятелю его матушки и ее тайному советнику, а вторая… Три лилии королевства Французского. Его скупердяйшество Филипп-Август.

– Дай прочитаю, – протянул руку де Борн. Менестрель отлично знал, что Ричард, хоть и научен благородному искусству чтения, предпочитает, чтобы депеши ему оглашали другие. Дело в том, что Львиное Сердце почему-то воспринимал только почерки умелых писцов, когда каждая буква тщательно вырисована и слова стоят на достаточном расстоянии друг от друга. Когда же пишут наскоро, Ричард напрочь перестает понимать изложенное на пергаменте послание. – Какое сначала?

– От Ангеррана, – поразмыслив, приказал Ричард. – Филипп подождет. Читай, и чтобы с выражением.

– Э-э… – Бертран де Борн сорвал печать, окинул просвещенным взором ровные строчки, выведенные на латыни и, с лету переводя на норманно-французский, продекламировал:

– «Сир! Осмелюсь предложить вам один прелюбопытнейший документ, случайно попавший ко мне в руки. Полагаю, что вы, государь, со свойственной вам мудростью и монаршей прозорливостью, отличающей каждого истинного правителя Анжуйской династии…»

Бертран поднял брови и глянул на Ричарда:

– Забавно… С каких это пор ты стал мудрым и прозорливым? Может, это не тебе послание?

– Заткнись! – рявкнул англичанин. – То есть читай!

– «…Анжуйской династии, примете к сведению изложенные в прилагаемом ордонансе соображения короля Французского. Остаюсь вашим верным и преданнейшим слугой – Ангерран де Фуа».

– И что? – воззрился на менестреля Львиное Сердце.

– Надо посмотреть второе письмо, – пожал плечами де Борн. – Там наверняка скрыто что-то интересное. Во-от… Слушай. Ого! Это же послание Филиппа к Танкреду! Не подделка, сразу видно. Узнаю руку нашего толстяка и его подпись. Итак. «Возлюбленный брат мой Танкред! Сим могу уверить вас, что совершенно необоснованные притязания английского бычка на принадлежащее вашему величеству имущество…»

– Английского… кого? – кашлянул Ричард.

– Vitellini, – снова прочитал латинское слово трубадур. – Бычок. Сам помнишь, сим речением обозначается любая говяжья молодь. Так и написано. По-моему, Филипп тебя недолюбливает.

– Merde! – высказался король.

– Ну, следуем далее. «…Притязания английского бычка на принадлежащее вашему величеству имущество вызвали у нас, нашего двора, пэров Франции и всех благородных дворян самое искреннее негодование. Однако мы с сожалением вынуждены признать, что столь неразумный, поддающийся сторонним нашептываниями и собственной взбалмошной натуре недальновидный английский король вступил на путь, ведущий к погибели души и развалу нашего общего дела – освобождения Гроба Господня и Святой земли». Сир, вы слышите? Сколь разносторонние мнения о вашей персоне! Для Ангеррана вы подобны Аристотелю, Платону и Юлию Цезарю в одном лице, а Филипп полагает прямо противоположное. Ты-то сам что о себе думаешь?

– Я сейчас думаю, – процедил Ричард, – что как только матушка договорится с сицилийцем, я вызову Филиппа на поединок!

– Это не метод разрешать политические споры, – авторитетно заявил де Борн. – Слушай: «Войско королевство Французского и наш двор заверяют вас, сир, что в случае крайних затруднений, вызванных возмутительными действиями короля Англии, французская монархия окажет королевству Обеих Сицилий любую поддержку – как золотом, так и военной силой. С непременной благорасположенностью к вашему величеству – Филипп-Август Капетинг, король Франции». Каково? Ричард, не ломай скамью, она ни в чем не виновата!

Сюзерен де Борна, выслушав перехваченное Ангерраном послание, выругался не хуже пьяного сержанта-лучника, подцепил широкой ладонью скамью за ножку и сокрушил ее о каменную стену. Разлетелся веер деревянных обломков, а в комнату заглянул озабоченный десятник стражи – глянуть, что происходит. Убедившись, что с английским королем случился очередной приступ ярости, сицилиец аккуратно прикрыл дверь. Если их величество изволят гневаться, мешать не следует.

– Негодяй! – покраснев, орал Львиное Сердце. – Жирный паскудный барсук! Боров со шпорами, выползший из свинарника Капетингов-узурпаторов! Какой он, к чертям собачьим, рыцарь и король?! Такого не на поединок вызывать, а утопить в ближайшей выгребной яме! Ростовщик на троне! Недаром у него еврей в управителях! Хорош союзничек!

– Ричард, когда ты сердишься, становишься просто очаровательным, – сладенько улыбнулся Бертран де Борн. – Тебе ведь сколько раз повторяли – не верь Филиппу. И мадам Элеонора говорила, и герцог Йоркский, и герцог Нормандский. И твой сводный братец Годфри. Даже я предупреждал. Но ты же у нас мудрый и прозорливый…

– Еще одно слово, – взвыл Ричард, – и я тебя размажу по полу!

– По стенке, милорд, – уточнил Бертран. – Может быть, прекратишь беситься и придумаешь, что делать? Или, как всегда, будешь ждать совета матушки? Учти, эта депеша доказала – Филиппу ни в коем случае нельзя показывать спину, а опасаться его следует больше, чем Саладина. Интригующий союзник гораздо хуже открытого врага. Ты понимаешь, что он хотел сделать?

– Нет! – рявкнул Ричард. – Но Филипп все равно последний бастард!

– Парижский боров умеет раздавать авансы, – втолковывал де Борн. – Во-первых, он не захотел ссориться с Танкредом, а Танкред защищает силой своих войск на материке Церковное государство нашего святейшего папы от притязаний германцев. Филипп раскланялся как с сицилийцами, так и с папой: смотрите, какой я добрый католик и как жажду мира между христианскими королями! В то же время он после начала осады Мессины принял нейтралитет. Вовсе не потому, что ждал, пока ты возьмешь город. Сын Фридриха Барбароссы, принц Генрих фон Штауфен, тоже претендует на сицилийский трон, и его армия сейчас в Северной Италии. Если бы Филипп открыто тебя поддержал, то вышла бы ссора с германцами. И, наконец, если бы ты выиграл эту маленькую войну с Танкредом и принудил его отдать наследство, Филипп без зазрения совести забрал бы половину.

– С какой это радости? – ошалел Львиное Сердце.

– А какое соглашение ты, ангел мой, подписал с полгода назад? Забыл, прозорливец? Любая – подчеркиваю, любая! – добыча, связанная с военными действиями как по дороге в Палестину, так и в самой Палестине, делится пополам между королями Франции и Англии. Ты начал военные действия против Танкреда? Отлично! Это подпадает под соответствующий пункт договора. И, что характерно, Филиппу ничего не нужно делать – просто стоять в стороне, ждать и писать подобные письма. Заботы, прямо скажем, необременительные, а выгода налицо и с той, и с другой стороны. Я ясно объяснил?

– Более чем, – насупился король. – Что же теперь делать?

– Кто здесь король Англии, я или ты? Ладно, не сердись. Положись на матушку, она все устроит. Хотя, признаться, мне было бы неудобно перед самим собой…

– Ну да, да! Все уши прожужжал! – снова повысил голос Ричард. – Нельзя в тридцать два года полагаться на мать! Нужно иметь свою голову на плечах! Даже рыцарь обязан думать! Надо читать, что подписываешь! Какое дерьмо все это по сравнению с великой целью, стоящей перед нами!

– Угу, – кивнул Бертран. – Гроб Господень до сих пор находится в грязных лапах сарацин. Я это помню. Теперь успокойся, хлебни вина и жди известий от Элеоноры. Может, тебе спеть что-нибудь душеспасительное?

– Это называется «душеспасительным»? – последовал вопрос, но не от Ричарда, а от королевы Элеоноры. Престарелая государыня стояла в дверях, перегородив весь проем своим роскошным платьем. – Бертран, вы дурно влияете на моего сына.

– Мадам, – Бертран поднялся и отвесил Элеоноре куртуазный поклон, – смею заметить, что ваш… э-э… советник, мессир де Фуа, полагает короля Англии мудрым и прозорливым. Вот письмо с доказательством истинности этих слов. Следовательно, на сего добродетельного монарха невозможно оказать дурное влияние даже столь беспутному прожигателю жизни, коим является ваш нижайший и недостойнейший подданный.

– Ты ему слово, он тебе в ответ десять, – буркнула королева-мать. – Борн, помолчите недолго.

Элеонора вместе с двумя камеристками подошла к угрюмому Ричарду, ей подали свитки, которые, в свою очередь, аквитанка передала сыну.

– Подпишите, сир, – не то снисходительно, не то насмешливо велела Элеонора. – Дело решено.

– Как решено? – насторожился Ричард, даже не посмотрев на пергаменты. – Матушка, объясните.

– Вы отказываетесь от всех притязаний на наследство моей дочери Иоанны, – скучным голосом начала перечислять королева-мать. – Приданое остается у Танкреда, Иоанна же вправе забрать все, что причитается ей по договору о наследовании, подписанному с сицилийцами. Это первое. Второе. Что касается вашей светлейшей особы, мессир сын мой… Вы пленник Танкреда, и он, разумеется, потребовал выкуп.

– Что? – вскинулся король.

– Не перебивайте. Выкуп заплатила я. Танкред потребовал кольцо с моей руки. Между прочим, самое любимое.

Ричард обомлел. Конечно, Танкред сделал рыцарский жест, но неприкрытая издевка так и сквозила. Английского короля выкупила мать за какое-то грошовое колечко, пускай и любимое! Просто плевок в лицо!

Бертран де Борн, которому вообще-то приказали молчать, расхохотался в голос. Элеонора его не остановила, зная, что осуждение и насмешки со стороны фаворита окажут на Ричарда гораздо большее воздействие, нежели долгие материнские упреки. Бертран уже воображал, какую балладу он сложит. «Лэ о перстне королевы»! Ну-ну.

– Танкред Сицилийский прощает вам убытки, понесенные его государством и войском из-за ваших безрассудных действий, – продолжила Элеонора, когда искренний смех де Борна утих. – Его величество разрешает вам остаться в Мессине еще на десять дней в качестве гостя для подготовки войска к отплытию в Палестину и для устроения свадебных торжеств.

– По-моему, Танкред женат, – некстати брякнул Ричард.

Элеонора только глаза закатила.

– Танкред женат, но вы-то холостяк, – фыркнув, сказала королева-мать. – Посему завтра или послезавтра святейший Папа Климент обвенчает вас с Беренгарией Наваррской. Сейчас я поеду к святому отцу, уговориться о времени проведения обряда венчания.

Элеонора наклонилась к самому уху Ричарда и прошептала:

– Дешево отделались, не так ли, сын мой? – и уже громче, так, чтобы слышали все: – Подайте королю Англии перо. Его величество желает подписать договор с монархом Обеих Сицилий Танкредом Гискаром.

Перо вздрогнуло в пальцах Ричарда, и на том месте, где красовались аккуратная подпись Элеоноры и размашистые каракули Танкреда, образовалась черная растекающаяся клякса.

«Поражение, – подумал Ричард. – Дикое, позорное поражение! Остается лишь воздать по заслугам его виновникам».

И подписал.

Глава девятая

Меровинги повсюду!

Казаков, в прежние времена читая описания средневековых свадеб, был уверен, что столь важное событие в жизни высшего света должно праздноваться не менее десяти дней (а еще лучше – пары месяцев), оснащаться непременными атрибутами наподобие турниров, охот, банкетов и снова турниров и вообще громыхать на весь белый свет. Чтоб любой житель королевства и окрестностей знал – король женился. Списывать скромность обряда на походную обстановку и взаимную неприязнь жениха и невесты не приходилось. Всем образованным людям известно, что через сто с лишним лет король Франции Людовик XI Сварливый обвенчался с Клеменцией Венгерской в походно-полевых условиях, во время очередной свары с графами Фландрии. Но и то – торжества заняли почти две недели, а потом, когда армия вернулась в Париж, празднества продолжились в столице. Королевская женитьба не есть обычное заключение брака, но событие политическое и символическое.

Во-первых, брачный договор обязывает монарха поддерживать семью своей избранницы и наоборот, образуются новые союзы и распадаются старые, в очередной раз перечерчивается карта владений, товары на лондонских рынках то дешевеют, то дорожают, итальянские банкиры, как всегда, наживаются, а плебс на всякий случай предрекает великие потрясения и предвкушает бесплатную выпивку.

Во-вторых, символика обретения помазанником Божьим благоверной супруги заставляет ожидать еще одного, куда более важного события – появления наследника трона. Династия укрепляется, дяди и тети в ужасе представляют, что юному принцу (а вообразите, что таковых принцев в будущем может насчитываться трое-четверо!) король выделит в собственность ленные земли за счет любимых родственников, прежний наследник, брат или племянник короля, теряет права на трон и ударяется в запой, а плебс опять же сплетничает, привычно паникует в ожидании новых налогов и вновь жаждет непременной раздачи вина из королевских подвалов.

Ожидания Казакова не сбылись, да оно и к лучшему. Возникло слишком много дел и забот, среди которых присутствие на свадьбе Беренгарии занимало место не принципиальное. Мадам Элеонора, как обычно, взявшая дело в свои твердые руки, после краткого совета с папой Климентом назначила венчание на двенадцатое число октября месяца или на день святого Серафима.

Подавленный Ричард противоречить не осмелился, да, наверное, и не видел в этом смысла. Беренгария же, наоборот, приняла решение королевы-матери со сдержанной радостью, ибо понимала, что просрочка смерти подобна.

Однако встречу принцессы с «возлюбленной матушкой» предваряли несколько незаметных, но немаловажных событий, сыгравших определенную роль в судьбе как венценосцев, так и особ, занимавших куда более низкое положение.

…После странной беседы в монастырских стенах, проходившей при участии Рено де Шатильона, Транкавеля-младшего, новопосвященного сицилийского рыцаря и многотаинственного мессира де Гонтара, Казаков чувствовал себя на удивление уверенно. Конечно, присутствие Гонтара несколько смущало, но потом, когда Казаков подошел к Рено спросить, какого хрена здесь понадобилось этому старому пижону, бургундец только усмехнулся недобро.

– Видите ли, Серж, господин де Гонтар… как бы вам сказать? Не совсем человек.

– Вернее, совсем не человек, – безапелляционно выдал Казаков. Рено не удивился:

– Я предполагал, что вы могли с ним встречаться раньше. Гонтар всегда клюет на все новое и необычное. Любопытно, о чем вы говорили? Небось, стращал?

– Да нет, – пожал плечами Сергей. – Объяснил свою природу, посоветовал уверовать в Господа Бога и в него, а потом сказал, что встретится со мной, только когда я проникнусь здешними нравами. Сами видели – обещание не сдержал.

– Так он не к вам приходил, – снисходительно пояснил Рено, не уточнив, однако, к кому именно. – Серж, вы его боитесь? Только честно?

– Пожалуй, что да, – согласился Казаков. – Понимаете, Райнольд, Гонтар не выглядит страшным и не делает ничего жуткого. Никому не режет головы, не подговаривает сыпануть яда королеве в бокал и не тычет вам вилы в бок, засовывая в котел с кипящим маслом. Он непонятен, поэтому я его… не то чтобы побаиваюсь, а опасаюсь. Он ведь совершенно не такой, какими инфернальные силы представляются в легендах и сказках.

– Больше сказки слушайте, – понимающе хмыкнул Рено. – Правильно, кстати, делаете, что боитесь. С этим господином следует держать ухо востро.

– Да уж, видел я, как вы с ним общаетесь. Со стороны посмотреть – закадычные друзья, и впечатление такое, что в компании верховодите вы.

– А я не воспринимаю его всерьез, – просто ответил Шатильон. – Когда нужно, использую его возможности. Господь поступил на редкость дальновидно, подарив человеку свободу воли. Безусловно, ваша воля может подвергаться сторонним влияниям, но если вы человек твердый, всегда держитесь только своего разумения. Не внимая никаким нашептываниям. Гонтар обожает давать советы, но за много лет знакомства с этим… этим существом я привык их выслушивать и поступать прямо противоположно. Использовать свой разум, следовать своим желаниям и своим чувствам. Между прочим, вы могли бы поучиться подобному на ходячем примере.

– Вашем? – недопонял Казаков, Рено же отрицательно помотал головой:

– Хайме. Сынок графа Редэ, с которым вы нынче находитесь в таких контрах из-за юбки. Вы хоть поняли, что этот милейший молодой человек через несколько месяцев может стать наследным принцем Франции?

Как раз это Казаков понимал. В последние дни он на каждом шагу делал для себя новые невероятные открытия. Если можно так выразиться, история предпоследнего десятилетия XII века складывалась из трех, если не больше, слоев.

На поверхности лежало очевидное – захват сарацинами Иерусалима, крестовый поход, ссоры королей и все то, что вошло в летописи, а затем и в учебники истории. Глубже начинался пласт событий малоприметных для абсолютного большинства, как современников, так и историков. Подковерные интриги византийского базилевса, перешептывания между людьми, стоящими в мировой истории на втором или третьем плане, действия грозной Конгрегации по чрезвычайным церковным делам и так далее до бесконечности. Копнуть еще глубже, в тайное тайных – наткнешься на людей, вообще не вошедших ни в какие хроники или описанных в исторических трактатах крайне односторонне. И в то же время именно эти люди решали судьбы Европы, и, удайся их замысел, к эпохе двадцатого века мир выглядел бы абсолютно другим.

– Ходячий пример, – повторил Казаков. – В чем же мне следует подражать этому самоуверенному сопляку?

– Бешеная семейка, Транкавели, всегда отличалась своеобразием в поступках, – задумчиво сказал Райнольд. – Но никогда не предполагал, что в самый ответственный момент подготовки и завершения плана маркграфа Конрада одно из важнейших действующих лиц, невзирая на строгость папеньки, жесткость старшего брата и обязательства перед своей кровью, бросит все и ударится в погоню за тем слабеньким и зыбким призраком, что именуется у Бертрана де Борна «вечной любовью». Считайте меня старым заплесневелым циником, но ни во что подобное я не верю! Да, существует чувство глубокой привязанности человека к человеку, но поверьте, таковое может быть разбито вдребезги самым незначительным действием – от невинной лжи до сознательного предательства ради спасения собственной шкуры. А в случае с Беренгарией и Хайме мы изволим созерцать прямо-таки сюжет для куртуазного романа в напыщенно-слезливом стиле Кретьена де Труа. Никогда бы не поверил, что такое может быть.

– Вы, как я погляжу, реалист? – усмехнулся Казаков.

– Именно, – со всей серьезностью кивнул Рено. – Я прожил на этом свете почти шестьдесят лет. Благодаря дарованному Господом характеру и нежелании сидеть на одном месте повидал множество самых разных людей, участвовал в авантюрах, какие вам и не снились, и достаточно хорошо изучил человеческую натуру. Что, кстати, позволило мне сохранить жизнь до столь почтенного для нынешних времен возраста. Завтра наша милая дурочка Беренгария выйдет замуж за Ричарда, которому она нужна как кобыле пятая нога. Ричард предпочитает общества меча для души и де Борна для всего остального. А у Хайме де Транкавеля не хватит терпения сидеть и ждать очередной встречи с Беренгарией – безусловно, королева может завести любовника, но отпрыск графов Редэ не потерпит столь унизительного положения. Какие выходы, например, видите вы, Серж?

– Да сколько угодно! – воскликнул Казаков. – На месте Хайме я мог бы плюнуть на все и найти себе другую подружку, зарезать Ричарда, украсть Беренгарию прямо перед свадьбой… Если она, конечно, согласится. Насколько я понял, принцесса слишком дорожит честью своей семьи и политическими соображениями отца. В конце концов, наш впечатлительный юноша либо перебесится и успокоится, либо схватит меч и пойдет крошить сарацин до времени, пока сам не погибнет. Своего рода героическое самоубийство.

– Так вот, – со знанием дела ответил Шатильон, – графы Редэ всегда, запомните это слово – всегда! – добивались своего. И именно из-за безрассудства Хайме может пойти псу под хвост весь великолепный план Конрада Монферратского, в котором вы и я играем не последнюю из ролей. Вернее, я играю не последнюю роль. Ваша же задача пока заключается в том, чтобы ходить за мной и делать все, что вам приказано.

– Не верю, – помотал головой Казаков. – Не верю, что подобное может случиться. Спихнуть с насиженного места французскую династию, вернуть трон давно исчезнувшим Меровингам и не бояться при том гнева вашей всесильной церкви? Не ждать общеевропейской войны? Такие перевороты всегда заканчиваются самыми тяжелыми последствиями.

– Ошибаетесь, – отмахнулся Рено. – И знаете, почему? Потому что за Транкавелями и за новым королем Франции будут стоять английские леопарды и мечи Аквитании. Франция – маленькая страна. Захватить Париж, Реймс и несколько крепостей в Иль-де-Франс? Это нетрудно, особенно если они и обороняться особо не станут.

– Почему?

– А если Транкавелей поддержит церковь? Папа? Если их права признают ближайшие коронованные родственники, наподобие Элеоноры и короля Англии?

– Чего? – вытаращил глаза Казаков. – Рено, вы ничего не путаете? Элеонора и Ричард приходятся родственниками Меровингам? Вы хотите сказать, что этот оглашенный Хайме какой-нибудь десятиюродный племянник аквитанской герцогини?

– Вы что, ни разу не слышали историю с генеалогией нынешнего королевского двора Англии? – ответно удивился де Шатильон. – Впрочем, вам простительно, вы нездешний. Прямой потомок последнего великого Меровинга Дагоберта Второго, Сигиберт Четвертый, еще в 681 году прибыл в Лангедок и унаследовал титулы своего дяди, брата своей матушки, королевы Гизеллы – герцог де Разес и граф де Редэ. Известно, что Сигиберт взял прозвище «Plant-Ard», что в переводе может означать «Буйно расцветший побег». Это в память еще об одном символе Меровингов – виноградной лозе.

– И что?

– А то, дорогой Серж! Затем это прозвище превратилось в фамилию Плантар, каковую до сих пор носят очень близкие родственники Транкавелей. Со временем у Сигиберта появилось множество потомков, множество линий одной семьи. Среди них был и основатель герцогства Аквитанского, Бернар де Плантавель. Он занял трон великого герцога в 886 году и является прямым предком нашей очаровательной королевы-матери. Добавим сюда Жоффруа Анжуйского, первого Плантагенета. Имя нынешней династии вам ничего не напоминает?

– Плантар – Плантавель – Плантагенет, – без труда выстроил логическую цепочку Казаков. – Ни хрена себе… Так что же, получается, Ричард Львиное Сердце, если смотреть в корень, тоже происходит из Меровингов? Причем и по мужской линии, и по женской? Сдохнуть можно!

– Можно, – согласился Рено. – А теперь представьте, что наследники Сигиберта – не только Транкавели, Плантары и Плантагенеты. Сюда же входят герцоги Лотарингские, ведущие свой род от Хьюго де Плантара. Помните Годфрида Бульонского, того, что взял Иерусалим во времена Первого крестового похода? Основателя ордена тамплиеров? И он Меровинг, причем по мужской линии. Добавим многочисленных отпрысков и дальних родственников: графов Булонских, императрицу Матильду Английскую, так долго воевавшую со Стефаном, потомков германского императора Генриха IV, женившегося на Аликс де Булонь. Могу долго перечислять.

– А у вас есть какая-нибудь книжка с нарисованным родословным древом? – взмолился Казаков, безнадежно утонув в звучных именах и родственных связях. – Мне тяжело воспринимать эти сведения на слух. Проще посмотреть, кто от кого родился, на ком женился, сколько наплодил детишек и куда их пристроил.

– Сколько угодно, – кивнул Шатильон. – Генеалогии современных королевских и герцогских дворов можно найти в любой приличной библиотеке, хотя бы здесь, в монастыре. Истинная генеалогия Меровингов, самая подробная, самая полная, хранится в Ренн-ле-Шато. Есть там один великолепный труд, но Транкавели в него вцепились всеми конечностями и не изволят никому показывать. Слухи, конечно, ходят… Впрочем, если графы Редэ, как старшая линия древнего королевского дома, все-таки коронуются в Реймсе и усядутся на трон в Луврском замке, многие тайны придется раскрыть. Теперь понимаете, почему замысел о восстановлении законной династии на французском троне имеет очень вескую основу?

– Кажется, да, – поразмыслив, ответил Казаков. – У них куча влиятельных родственников, а у таковых всегда найдется сильное войско. Английский королевский дом, Лотарингия, Булонь, Лангедок, Аквитания, Анжу… Теоретически они должны поддержать Транкавелей…

– И спешу вас уверить, Серж – поддержат. Через год мы увидим новую Европу. Совершенно другой мир. Узурпаторы уйдут, Меровинги воспрянут.

– Можно глупый вопрос? Вам-то со всего этого какая выгода? Или вы тоже тайный Меровинг?

Рено де Шатильон фыркнул, затем рассмеялся.

– Не беспокойтесь, я просто бургундский дворянин из бедной семьи, – сквозь смех ответил он. – Но во времена великих перемен лучше держаться поближе к главным действующим лицам. Авось и тебе что-нибудь перепадет. Я, например, хочу получить герцогский титул. Держитесь за моим правым плечом, Серж, и вы получите графскую корону.

– «Портос, едемте со мной, и я сделаю вас герцогом!» – ядовито процитировал Казаков слова д’Артаньяна из писаний папаши Дюма (а конкретно из эпилога «Двадцати лет спустя»), однако Рено не понял русского языка. Пришлось добавить на норманно-французском: – Жуткая авантюра.

– Безусловно, – мигом согласился Рено. – Но ведь это же здорово!

Шевалье де Фармер и его милость барон Мелвих, также известный как Гунтер фон Райхерт, прибыли в бенедиктинскую обитель к обещанному времени – хронометр Гунтера показывал четверть одиннадцатого утра, или, как считали в церквях, после наступления часа третьего. Поспать в доме семьи Алькамо нормально не удалось, а посему у благородных дворян было лишь три желания: наведаться в купальню, как следует поесть в монастыре, а затем отдохнуть от трудов праведных. Взятые на себя перед королевой Элеонорой обязательства выполнены, Ричарду утерли нос, маленькая война наверняка закончена. Над городом уже летал слух, что в королевский замок проехала вдовствующая английская королева. Коли аквитанка лично занялась делами Ричарда, за Британию можно не беспокоиться. Элеонора защитит интересы страны не хуже, чем самое огромное войско.

На дворе монастыря было жарко и пыльно, непременные собаки с репьями в шкуре убрались в тень храма и философски разглядывали царившую вокруг каждодневную кутерьму, вывалив из пастей длинные розовые языки.

– Снаружи пекло, а здесь будто на леднике, – недовольно сказал сэр Мишель, шествуя по длинному коридору к комнатам Беренгарии. – За что не люблю старые здания… У папеньки в замке даже в подвале такой холодрыги не бывает. Если ее высочество сама не догадалась, придется затопить камин.

– Придется, – согласился Гунтер и вежливо постучал в дверь. Изнутри доносились мужские голоса, причем в покоях наваррки велся настолько ожесточенный спор, что стука никто не услышал. – Войдем?

– Конечно, войдем! Любопытно, что за гости явились к принцессе…

Гунтер открыл дверь и шагнул в комнату. Теперь исчезла нужда пропускать сэра Мишеля вперед – мы теперь сами себе рыцари и даже бароны.

– Я не желаю выслушивать от вас никаких советов, сударь! – громко и бесцеремонно втолковывал собеседнику сразу попавшийся на глаза Гунтеру незнакомый красивый парень с длинной гривой иссиня-черных волос. – Можете сколько угодно командовать Рамоном или папенькой, но я – это я!

– Вот интересно, – возмутился человек в темном костюме. – Кем это я, позвольте узнать, когда-либо командовал? Клевещете, молодой человек!..

– Мессиры, успокойтесь, – тоскливо воззвал Ангерран де Фуа, развалившийся на сундуках, однако было заметно, как он похоронил в бороде саркастическую усмешку. Рядом с Рено восседал сонный Казаков и делал вид, будто внимательно слушает препирательства темноволосого юнца и седого дворянина. – Гонтар, Хайме! Вы бы еще подрались! Тоже мне, нашла коса на камень!

Молодой человек, которого назвали испанским именем Хайме, метнул на Ангеррана испепеляющий взгляд и непреклонно заявил:

– Я никуда не поеду! Я добрался до Сицилии, чтобы устроить только свои дела. В замыслы отца и старших братьев я и раньше-то никогда не встревал, да и впредь не собираюсь. Вы что, решили, будто я намерен помешать вашим планам? Если бы я доселе оставался в Ренн-ле-Шато или уехал путешествовать в Месопотамию, это ничего бы не изменило!

– Вы просто мальчишка, – недовольно бросил седой. – Ваш старший брат при смерти, и даже я не могу ему ничем помочь, граф Редэ почти повредился рассудком, а Тьерри и ваша сумасбродная сестрица решили, что настал их звездный час, и готовы действовать лишь по собственному разумению, разваливая столь тщательно спланированное дело!

– Ах, вот как? – желчно улыбнулся Хайме и оскалился столь хищно, что Гунтера слегка передернуло. – Что ж вы сразу не сказали, мессир де Гонтар? Неужели вы потеряли свое влияние в Ренне? Могу лишь посочувствовать. Из-за этого вы хотите, чтобы я вернулся? Повторяю в последний раз – ни за что! Разбирайтесь с Тьерри самостоятельно. Искреннее надеюсь, что он откажет вам от дома.

– Тьфу! – сплюнул седой, чьи интонации показались Гунтеру смутно знакомыми. Лицо этого господина германец точно никогда не видел, а вот речь, костюм… Это связано с некими тягостными и неприятными воспоминаниями, относившимися ко времени жизни в Нормандии. – Кстати, у нас гости.

Все четверо наконец обратили внимание на остановившихся у порога Гунтера с Мишелем. Норманн почему-то озирался с выражением испуга в глазах, хотя даже сам себе не мог ответить, отчего встревожился.

– О, рад вас видеть! – Ангерран де Фуа мгновенно вскочил и легко поклонился. – Пожаловали доблестные защитники Мессины! Много англичан уложили?

– Достаточно, – осторожно сказал Гунтер, которому окончательно перестал нравиться царивший в комнате принцессы холод. Он был каким-то слишком… слишком неестественным.

– Позвольте вам представить, – начал Ангерран и кивнул в сторону седого: – Мессир де Гонтар из Лангедока, мой старый знакомый. Хайме де Транкавель да Хименес, наследник графа Редэ. Господа де Фармер и фон Райхерт.

– Премного наслышан, – недовольно ответил седой и тоже поднялся. – Простите, господа, мне пора. Дела, знаете ли. Еще увидимся.

Он быстро прошел к двери, оттеснил ничего не понимающего Гунтера, а Мишель шарахнулся в сторону так, словно наяву узрел живого дракона или столкнулся на кладбище с вурдалаком. Де Гонтар хлопнул дверью и со стороны коридора донесся звук удаляющихся шагов.

– Я думаю, никого не заденет, если я скажу, что порой просто ненавижу этого господина? – вопросил сам себя Ангерран, но тут же принял на себя роль гостеприимного хозяина. – Господа, присаживайтесь. Вина?

– Еды! – буркнул Гунтер. – И затопите камин.

– Хорошо, – неожиданно покладисто согласился Ангерран. – Я сейчас схожу в трапезную и принесу горячей пищи. А вы пока знакомьтесь с мессиром Хайме.

Гунтер успел сообразить, что они с Мишелем стали невольными свидетелями неких, скорее всего внутрисемейных дрязг, которые на публику обычно не выносятся. Судя по поведению Ангеррана, старый прохвост взял на себя должность посредника в беседе Хайме со странным господином де Гонтаром. Интересно, почему Гонтар в ответ на представление бросил «Премного наслышан» с таким видом, будто Гунтер и сэр Мишель его кровные враги? И все равно манера речи величественного пожилого господина заставляла германца напрячь память и сделать ясный вывод: они прежде виделись. Причем недавно.

– Шевалье де Транкавель? – сэр Мишель быстро позабыл свой непонятный испуг и неожиданно для Гунтера поклонился с самым серьезным и напыщенным видом. – Я счастлив, сударь, увидеться с одним из отпрысков столь славной фамилии. Вы тоже направляетесь в Святую землю?

– Признаться, мессир, я сам пока не знаю, – устало отозвался Хайме, глядя куда-то в сторону. – И еще, шевалье. Очень прошу вас, как человека, без всякого сомнения благовоспитанного, постараться как можно реже вспоминать о том, что мне довелось родиться сыном графа Редэ. Иногда титулы и родословные могут изрядно надоесть.

– О, разумеется! – Мишель, рассматривавший Хайме с крайней заинтересованностью, подсел на стул рядом и начал обычную куртуазную беседу – хорошо ли доехали, как ныне дела на юге Франции, много ли рыцарей из Лангедока собираются в крестовый поход и так далее. В ответ норманнский рыцарь получал лишь сдержанные «да» или «нет», а Гунтер, которому больше всего хотелось поесть и поспать, неожиданно почувствовал, как его потянули за руку.

– Пошли на крыльцо, поболтаем, – тихо сказал Казаков. – Что-то у меня в голове сплошной сумбур образовался. Может, ты чем поможешь.

Устроились простецки: на верхней ступеньке всхода, как раз там, где Сергей разговаривал с Рено два часа назад. Казаков, естественно, не забыл прихватить обязательный кувшин с вином. Говорили на английском языке образца XX века, чтобы пробегавшие мимо монастырские служки или выходящие с мессы монахини не поняли даже обрывков фраз.

Казаков умел быстро и доходчиво растолковать суть проблемы, не вдаваясь в излишние подробности и лирику. Меньше чем за полчаса он изложил Гунтеру все события минувших дней, начиная от первого явления де Гонтара и заканчивая несколько неожиданными планами Ангеррана де Фуа, более известного под именем Рено де Шатильона. Казаков, обосновывая сам для себя необходимость таковой исповеди, счел так: они с Гунтером люди друг другу не чужие, как-никак, из одного столетия, а вдобавок рассудительный тевтонец гораздо ближе знаком с нюансами тутошнего бытия и особенностями психологии. Глядишь, и даст какой-нибудь дельный совет.

– …Ты понимаешь, – Гунтер, с которого сонливость слетела после первых же слов Казакова, почесал рыжеватую бородку и тупо уставился на гордо шествующую от хлева к оливковому саду бурую свинью, вознамерившуюся попастись в тенечке, – мне совершенно нечего тебе сказать. Хотя бы потому, что я сам перестал понимать происходящее. Я ведь до разговора с тобой был уверен: здесь происходит все, что должно происходить. Ну, крестовый поход, ну, Ричард мается безденежьем… Ура, вперед, бей сарацин. Хайль! Я так порадовался, когда мы с Мишелем – причем не без твоего участия – сумели хоть чуточку изменить реальные исторические события и не дать Ричарду взять сицилийскую столицу. А тут что же получается?..

– Что получается? – медленно переспросил Казаков. – Выходит, Третий крестовый поход лишь отличная крыша для проведения авантюры, которая способна напрочь изменить историю Европы. Представь: не будет Филиппа Красивого, Столетней войны, Генриха III с его миньонами, казни Людовика XVI на гильотине…