Цветок для Прозерпины

Глава 1

В какой момент человек становится способен на убийство? Сознательное, хладнокровное лишение жизни другого человека. Что должно произойти в душе и разуме, чтобы это стало возможным? Порок ли это, изъян, данный при рождении, которому суждено однажды проявиться?

Перепачканные штаны, когда-то бывшие белыми. В левой руке, страшно неподвижной и словно бы потерявшей все краски, зажат сухой цветок нарцисса.

Руки сами тянутся к чужому горлу, прижимаются в попытке поймать ниточку бьющейся жизни, касаются глаз, а затем бессильно опадают. Зачем она делает это, сама не знает, ведь понимает, что уже поздно. Нож с вырезанной искусной рукой рукоятью торчит из живота, а вокруг места, где лезвие распирает багровую рану, вьется особенно крупная и яркая надпись, оставленная кровью.

Когда у нее выходит разобрать написанное, ей приходится на миг задержать дыхание, чтобы вернуть утекающий как вода сквозь пальцы самоконтроль. На теле кто-то оставил не просто слово – имя.

Ее, Сабины, имя.

За день до этого

Жизнь покидает старика, лежащего перед Сабиной. Девушка почти физически может ощутить то, как с перебоями бьется чужое сердце, из последних сил качая кровь в тонких стенках сосудов. Она наклоняется к лицу умирающего. Глаза того полуприкрыты, но со своего места Сабина все равно может рассмотреть тот особенный блеск, что появляется во взгляде во время предсмертной агонии. Это зрелище заставляет ее цепенеть даже спустя много лет.

Она наблюдает, не в силах шевельнуться. Время в сознании настолько замедляется, что каждый щелчок секундной стрелки на ее наручных часах разносится эхом.

Щелк…Щелк…Щелк…

Сухие губы с беловатым налетом чуть шевелятся, рождая бессвязное глухое бормотанье, похожее то ли на шелест, то ли на хрип. Сабине всегда интересно слушать звуки, рожденные исчезающим разумом перед ослепительным мгновением своего полного угасания.

Чаще всего это музыка без слов, в которую складываются шорохи и свисты, не несущие никакого особенного смысла. Но иногда… Иногда это что-то особенное. Наружу стремится вырваться потаенное, порой постыдное, порой печальное. Кто-то из умирающих делится сокровенным в здравом уме, исподволь, словно случайно роняя пару фраз и умолкая, а кто-то в исступлении бреда, заставляя ее гадать, был ли в сказанном смысл.

Сабина склоняет голову почти к самому лицу умирающего и прикрывает веки, вслушиваясь в прерывистые звуки. Неожиданно ощущает чужую хватку у себя на левом плече, удивительно крепкую первые несколько секунд, но почти сразу ослабевающую. Даже не вздрогнув, она медленно открывает глаза и встречается взглядами с лежащим перед ней пациентом, кажется, пришедшим в сознание.

– Д..вл, – говорит тот неразборчиво, но девушка точно знает, какое слово рвется на волю с потрескавшихся губ. 'Дьявола' старик поминал часто, хоть речь его была разорванной, и мысли то и дело соскальзывали с одного на другое. Каждый раз, как Сабина видела его, искривленный пережитым инсультом рот исторгал из себя очередное ругательство, которое падало в тихий гул палаты с тяжелым стуком, с шорохом прокатывалось до окна и там растворялось в уличном гомоне.

Грудь старика застывает на какое-то мгновение, понуждая и Сабину задержать дыхание, в последний раз поднимается в судорожном рывке и очень медленно, почти незаметно начинает опускаться. Короткая судорога проходит и по остальному телу, заставляя простыни сбиться.

Все.

Девушка с еле слышным присвистом выпускает воздух из легких и только теперь начинает нормально дышать. Возвращаются все звуки, вновь обретают четкость покрашенные в зеленый стены и очертания других коек в палате, сейчас пустующих.

Она еще немного стоит, затем наклоняется к мертвецу и осторожно закрывает ему веки. Мимолетно смотрит на часы, показывающие четверть пятого утра – нужно отметить в обходном листе время смерти.

Саднящее ощущение возникает у нее в основании шеи и заставляет обернуться. В палате пусто, но Сабина готова поклясться, что на долю мгновения почувствовала чужой взгляд. Она быстро проходит к полуприкрытым дверям и ловит ускользающий отзвук чьих-то легких шагов. Выглядывает наружу и молча рассматривает такой же пустой коридор, озаренный лишь тусклым светом больничных ламп. Одна из них вдруг начинает мигать, искажая падающие тени, и девушке кажется, что она замечает краем глаза мелькающий силуэт где-то слева от себя, но стремительно развернувшись, вновь никого не видит. Ей слышится тихий смешок, заставляющий скрутиться живот и сбиться дыхание. Замерев на месте, Сабина прикрывает веки, отгоняя непрошенные мысли и возвращая себе спокойствие. Она просто устала. Возможно, ночные смены лучше какое-то время не брать – нехватка сна вдавливает в разум искаженные образы. Когда она открывает глаза, лампы вновь светят ровным светом, а в коридоре никого, кроме нее, нет.

***

На следующий день моросит с самого утра. Тяжелые тучи тесно напирают друг друга и в любой момент грозят обрушиться на город стеной воды. Время в такие дни тянется медленно, ничем не обозначая смену часов. Сабина стоит под козырьком дежурного крыльца и стискивает на плечах шаль – пожалуй, слишком тонкую для осени, выдавшейся в этом году особенно холодной.

– Иночка, – окликает ее из-за спины старшая медсестра, Любовь Григорьевна. Пожилая женщина относится к ней с материнской заботой, которой Сабина никогда не видела от собственной матери.

Последний раз вдохнув холодный воздух, девушка разворачивается и возвращается в тепло больницы. Старшая коллега ждет ее в предбаннике, она чем-то взволнована, лицо бледнее, чем обычно, а глаза потемнели от тревоги.

Они вместе идут обедать в больничную столовую, где пациенты сидят вперемешку с персоналом. Любовь Григорьевна молча поглощает первое, и Сабина из-под ресниц наблюдает за тем, как напряжение понемногу покидает лицо женщины.

Как мало нужно человеку, чтобы освободиться от тревожащих дум, – размышляет она. Мысли неспешно перетекают с одного на другое, пока рука без всякой цели возит по еде в тарелке. То мелькает вспышкой воспоминание о вчерашнем вечере, то разрозненные реплики, услышанные краем уха то тут, то там, словно застревают в фокусе внимания, рождая любопытство. Девушка чувствует себя будто в полусне, и как бы хотелось, чтобы сытная еда смогла избавить ее от не покидавшей несколько недель внутренней необъяснимой маеты. Приходя домой – в маленькую квартирку – она падала в холодные простыни и без сна проводила всю ночь. Тусклое как пыльная тряпка беспокойство часами не давало мыслям успокоиться, и они бесконечным хороводом сменяли друг друга до самого утра. Когда же наконец наступало будто бы затишье, и получалось задремать, оставляя тревогу на поверхности сознания как круги на глади озера, образы из самых глубин памяти проникали через игольное ушко спящего разума и кричали в голове разноголосицей, устраивали диковатые пляски и кружили, кружили Сабину в своем дьявольском хороводе, заставляя вздрагивать всем телом и просыпаться.

Что-то происходит. Но она пока не может распознать, внутри ли, снаружи ли. Лишь чувствует приближение неминуемого изменения, трещины, что разделит ее жизнь на до и после, как это уже случалось прежде. А пока все, что в ее силах, – продолжать привычный и налаженный ритм такой драгоценной рутины.

К ним вскоре присоединяются две других младших медсестры, Ангелина и Маша, и ординатор Андрей. Их часто видят втроем, поэтому Сабина невольно объединяет их в одно целое трио всякий раз, как думает о них. Представлять их по отдельности, каждого как личность (живого человека, в конце концов) отчего-то не получается, и они остаются в ее воображении как некая идея без четкой формы и содержания. Трое молодых людей, коллег, которые все говорят и говорят о чем-то между собой, смеются, обмениваются фразами вроде бы имеющими значение, но остающимися бледным росчерком карандаша на бумаге – черновик без смысла и наполнения. Она видит их лица, выражения на них, однако не может свести видимое ни к эмоции, ни к какому-то отношению. Это оттого, что смысла за всем этим нет? Или он остается Сабиной непонятым?

Трио к Сабине относится и вовсе с опаской, приветливые с другими, к ней у них иное обращение, и она ясно замечает это, что делает мимолетное общение еще более неловким с обеих сторон. Она знает, в чем причина, и это знание наполняет ее неясным чувством, заставляющим порой избегать их общества, а иногда – очень редко – специально искать его, чтобы хоть на секунду насытить злость внутри себя их страхом. В маленьких городках слухи живут долго, преследуют тебя шорохом недомолвок и косых взглядов, как мелкая щебенка вбиваются в спину эхом шепотков. Сколько же времени должно пройти, чтобы ей забыли чужой приговор, стерли его с ее лица?

– Такой ужас, опять бесследно, – говорит Ангелина, и Сабина понимает, что пропустила какую-то часть беседы. – Двое детей остались, она одна воспитывала.

– Вышла в магазин и не вернулась, – подхватывает Маша. – Ничего не напоминает? Наверняка скоро начнут находить. Ну, вы знаете – тела.

– Маша! – одергивает ее строго Любовь Григорьевна. – Не за столом. И вообще – к чему эти сплетни распускать?

– А что такого? – пожимает плечами медсестричка и поворачивается за поддержкой к приятелям. Под конец даже смотрит на Сабину, но быстро отводит взгляд. – Все и так все знают, разве нет? Оттого, что будем молчать, это прекратится?

Андрей кивает:

– Власти ничего не делают, как будто все в порядке.

Любовь Григорьевна поджимает губы и качает головой. Она выглядит разозленной и подавленной одновременно, и Сабина задается вопросом, что в разговоре послужило тому причиной. Была ли это возможная смерть женщины? Или всему виной страх, что уже третий год шелестит в голосах людей словно песчаная змея, стоит кому-то вспомнить, заговорить, рождая новую волну будоражащих сознание сплетен.

Женщины пропадали в маленьком их городке одна за другой третий год подряд, и то, что сначала было сочтено рядовыми случаями, вскоре выстроилось в страшную систему. Все окончательно изменилось, когда было найдено тело – всего одно, искалеченное с жестокостью, поражающей воображение. Только после этого тревожные домыслы об исчезновениях переродились в скручивающую нутро идею о неизвестном убийце, не оставляющего за собой следов и скрывающегося среди жителей. Один из них. Может, это тот сосед с квартиры напротив, странный нелюдим? Или коллега, что сейчас заливисто смеется в ответ на простецкую шутку, а следом замирает и с погасшей на губах улыбкой смотрит в пустоту? А что, если и вовсе член семьи? Уродство, подобравшееся так близко, на расстоянии вытянутой руки – рассмотри, дотронься, позволь могильному холоду проникнуть сквозь самые кончики пальцев вглубь мозга засевшей на подкорке мыслью, подозрением, и больше никогда не спи спокойно. Вдруг убийца прямо рядом с тобой? Вдруг ты – следующая жертва?

Расследование велось, дела давно объединили в одно и расследовали скопом, но все было впустую. Ни улик, ни подозреваемых – ничего, будто тело – то самое – взялось из ниоткуда. Да и были ли другие? Об этом тоже нельзя было судить наверняка, из пропавших женщин ни одна не объявилась, как то случалось порой в мирных исходах таких историй, и о судьбе их было неизвестно. Первое время после начала исчезновений бывало, что загуляет кто из молодежи, а потом вернется домой как ни в чем ни бывало, или сорвется в другой город на выходные, никого не предупредив. Теперь же все было иначе. Люди были испуганы. Осторожны. Недоверчивы. Но женщины не прекращали исчезать.

Трио продолжает обсуждать – уже между собой – пикантные подробности, и Сабине делается не по себе, сама не знает отчего. Она встает вслед за Любовью Григорьевной и оставляет звуки безразличных слов позади. Та идет с остро выпрямленной спиной, и во всем теле пожилой женщины в такт биению сердца стучит глухой дробью недовольство. Они складывают подносы на стойке для грязной посуды и покидают столовую, которую словно улей начинает охватывать какофония шепота. Да, все испуганы. И им нужно почувствовать, что те, кто рядом с ними, – тоже боятся. Что они – просто люди.

***

Вечером, в конце смены, Любовь Григорьевна приглашает ее на чай. Они сидят в небольшом закутке комнаты отдыха и говорят о всяких пустяках и курьезах, которых за день успело накопиться немало. Сабина вспоминает, как точно так же проводила окончание своего самого первого дня в этой больнице, да и в должности медсестры в целом. Они чаевничали, а старшая медсестра расспрашивала новенькую про ее жизнь, только что закончившуюся короткую учебу, родительскую семью. Девушка размышляет, что же она тогда отвечала, но на ум приходят только лишенные особого смысла скупые описания да выхолощенная вежливость фраз. С каждым годом то время – только-только после начала нового этапа ее жизни – словно покрывалось пылью, тускнело, теряло себя как увядающее в силках сорняков брошенное растение. Сабина об этом не жалела. В конце концов, там не было ничего, о чем стоило бы помнить, – так она считала.

На город понемногу опускаются сумерки, последние солнечные лучи, выглянувшие из-за поредевших туч, отголосками скорой ночи мягко подсвечивают скаты крыш, и старшая медсестра, бросая взгляд за окно, а затем на часы, хмурится и качает головой.

– Что-то мы засиделись, – говорит она, отставив чашку с недопитым чаем – уже третью – на тревожно звякнувшее блюдце. – Совсем забыла про время, ты меня в следующий раз одергивай, теперь по темени будешь возвращаться из-за болтливой тетки. Может, такси возьмешь?

– Ничего, мне близко, – Сабина улыбается. Эта мимолетная забота старшей коллеги ей по душе, оно наполняет ее внутри, как вода наполняет пустую тару.

– Ну ладно, собирайся тогда, только, как зайдешь домой, напиши смс, хорошо? Мне что-то неспокойно. Трещотки эти вечно болтают, что на уме, то и на языке, – по всему выходит, что обеденные разговоры Любовь Григорьевну сильно впечатлили. Да что говорить, Сабина тоже не осталась равнодушной. – И знаешь что, смены ночные со следующей недели пока больше не бери. Ты и так чаще всех здесь полуночничаешь.

Девушка, коротко подумав, согласно кивает.

– Я и сама об этом думала. Со сном совсем плохо стало последнее время, – объясняет она.

Может, если наладится график и восстановится режим, это неясное выедающее беспокойство наконец уйдет? До выходных, впрочем, ей предстоит еще два ночных дежурства.

Когда они, переодевшись, выходят из здания больницы, уже совсем темно. Любовь Григорьевна принимается настаивать, чтобы подвезти Сабину, – ее саму каждый раз после работы забирал на машине сын, но девушка привычно отвечает отказом.

Они прощаются, и Сабина неспешно бредет по полупустым улицам, охваченным вечерней прохладой. Городок их из тех, что с первыми подступами ночи уже погружается в тягучее молчание. Редкие в такие часы прохожие торопятся поскорее спрятаться в домах, птицы устраиваются на ночевку, сопровождаемые негромким шелестом, похожим на то, как если бы кто-то взял в руки книгу и быстро-быстро пропустил страницы переплета между пальцев. Небо вновь стянуто хмарью, и девушка идет, глядя себе под ноги. Ее путь сопровождает неяркий желтоватый свет фонарей, тени плывут по земле, вытягиваясь и сокращаясь от одного фонарного столба к другому. Каково это – быть такой тенью? Прилипать к каждому встречному, провожать его, куда бы он ни шел, проглатывать частичку чужой жизни под солнечным светом, наливаясь цветом и формой, а затем пропадать в наступившей темноте так, словно и не было тебя никогда, чтобы вновь объявиться, когда зажгутся фонари.

Квартира Сабины, доставшаяся ей от матери, располагается в историческом фонде практически в самом городском центре. Невысокие, всего в четыре этажа здания, переделанные из единого комплекса доходного дома, теснятся друг к другу витиевато облицованными фасадами. Время оставило на них много своих прикосновений – лепнина местами осыпалась, побелка давно пожелтела и иссохлась, обнажая то тут то там куски блеклого грунта. Администрация недавно обещала провести реконструкцию, и Сабина ожидает этого с легким чувством сожаления – ей нравится эта обветшалость, налет живой старины и в то же время упадка. Разве прошлое не должно быть рассыпающимся на части, постепенно исчезающим в крошке слабеющих стен и изъеденных выбоинами лестниц?

Ее собственное было именно таким.

Подходя к своему подъезду с одной единственной лампочкой прямо над деревянными дверями с облупившейся краской, девушка замечает, что с освещением что-то не так. Она останавливается, не донеся руку до дверной ручки, поднимает взгляд туда, где в следующее мгновение загорается тусклое свечение, а затем снова пропадает. Размеренное моргание сопровождается легким гудением, раз за разом обрывающимся легким щелчком и следующей за ним темнотой, погружающей крыльцо в темноту, плотную и жадную. Сабине кажется, что ее собственное сердцебиение подстраивается под этот нехитрый ритм, замирая на очередном щелчке и запускаясь вместе с новой вспышкой.

Что-то не так не только с освещением, – вдруг понимает девушка. На нее кто-то смотрит, прямо сейчас, а может, уже какое-то время, а она и не заметила. Взгляд этот, наполненный почти физической полновесностью и каким-то жадным вниманием, прокатывается волной вдоль ее позвоночника, пуская по телу дрожь напряжения и заставляя плечи подняться, а слух обостриться. Чувство дежавю мягко стучится в сознание, захватывает мысли, переплетает между собою цвета и звуки, выворачивает восприятие наизнанку, превращая тени привычных предметов в искаженные образы чего-то чужеродного, неестественного.

Просто открой дверь и зайди в подъезд, – твердит про себя Сабина, и уже делает шаг навстречу входу в дом, но тут откуда-то доносится смешок – как тогда, в коридоре больницы. Тело действует само по себе, совершая резкий разворот, глаза вглядываются в полутени тусклых абрисов деревьев и машин, оставленных жильцами на парковке. Внутренний сквер кажется тихим и безлюдным. Впрочем, это ощущение быстро разбивается о взрыв смеха – из-за угла показывается молодая парочка, оживленно о чем-то переговариваясь.

Девушка шумно втягивает в легкие воздух – оказывается, она непроизвольно задерживала дыхание все это время. Слышны приглушенные звуки дороги по ту сторону дома, отдаленные детские голоса и шуршание ветра, поднимающего осенний опад. Взгляда она больше не чувствует. Все же ей нужен сон, и как можно скорее. А лампу сама завтра заменит. Сабина дергает за железную скобу, служащую вместо дверной ручки, и оставляет изменчивое мигание позади.

***

В квартире все напоминает о детстве. Потускневшая штукатурка сложного цвета, мелочевка на книжных полках, где книг толком и не было, нелепое вязаное покрывало на вельветовом диване с кое-где протершейся обивкой, давно пустые горшки из-под комнатных растений на подоконнике. Сабина ничего не стала менять, когда вернулась из приюта жить в родительском доме, хотя много раз представляла, как выбросит все в одну огромную кучу где-нибудь во дворе, обольет бензином и подожжет сразу весь коробок спичек. Иногда воображение заходило дальше, пока она лежала на узкой койке, окруженная тихими сонными звуками других воспитанников. Под закрытыми веками продолжало полыхать жгучее пламя, взметающееся выше сорокалетних тополей, и когда все до единого, что было брошено в него, распадалось на части с громким треском, она сама делала шаг в центр рукотворного костра, чтобы сгореть дотла.

Порой Сабина задумывалась, почему не переедет в другое место, зачем мучает себя, возвращаясь день за днем туда, где все ее нутро скручивает в каком-то неизбывном напряжении, глубинной тоске, которая будто бы стала чем-то родным внутри нее, чем-то, от чего даже жаль избавляться. Но эти мысли были мимолетны, и она никогда всерьез не позволяла себе в них погрузиться.

Девушка быстро ест нехитрый ужин, сооруженный из остатков еды в холодильнике, а потом долго стоит под теплыми струями воды, пытаясь очистить голову от суеты прошедшего дня, а тело – от скопившейся усталости. Небольшая спальня, бывшая когда-то детской, встречает прохладой воздуха и резным желтым листом на полу возле рассохшегося подоконника – окно приоткрыто. Сабина чувствует, как на коже выступают мурашки, и спешит укрыться одеялом. Лежа в кровати, она смотрит в сторону колыхающихся полузакрытых штор, их движение почти убаюкивает. Рука тянется, чтобы выключить прикроватную лампу, но замирает на выключателе, когда комната погружается в темноту. Щелк – светильник вновь загорается. Щелк. Она перед входом в подъезд, кто-то наблюдает за ней. Щелк. Она в коридоре больницы, кто-то прямо за ее спиной. Щелк.

На очередном щелчке ее сознание вслед за комнатой проваливается в темноту.

***

«Звон бьющегося стекла заставляет замирать, стук падающего тела через стены отдается в заполошно заходящемся сердце. Сабина обнимает себя тонкими ручками, тревожно вслушивается в короткий провал тишины, которую через мгновение, кажущееся целой вечностью, заполняет до краев низкий прокуренный голос. Она не может разобрать слов, только интонацию, и в животе крутит от боли, легкие в какой-то момент схлопываются, а затем с усилием распрямляются, когда Сабина начинает глубоко дышать. Голова кружится, она почти не чувствует конечностей. Кажется, что темнота вокруг то приближается, то отдаляется в такт сделанных насилу вздохов. Из-за двери – как будто совсем рядом – доносится шорох, а после тонкий жалобный стон, обрывающийся захлебнувшимся вскриком. Мама измотана, а значит, скоро он закончит с ней и придет сюда, к Сабине. Нужно спешить, чтобы успеть сделать то, что она задумала.

Руки не слушаются, когда девочка сползает с постели на пол, продолжая тянуть за собой одеяло, которым накрыта с головой, и беспорядочно шарит ими возле ножек кровати. Наконец, холодные пальцы нащупывают тонкий корпус фонарика, который она спрятала еще несколько дней назад. Прошлой ночью оказалось, что в нем нет батареек, и сегодня она тайком вытащила несколько из коридорных часов.

Сабина, все еще с одеялом на плечах, осторожно подползает к окну. Нельзя шуметь. Полы ледяные, как и оконное стекло, к которому она осторожно прижимает фонарик, следя, чтобы не осталось зазора, – иначе он может заметить выбивающийся из-под двери свет, и тогда совсем плохо. Одна мысль об этом наполняет ее рот сухой кислотой, и приходится кусать язык, чтобы отвлечься. Кнопка на фонарике очень тугая, Сабине приходится напрячь обе руки, прежде чем удается сдвинуть ту в другое положение, а потом вернуть обратно, и так три раза. А теперь нужно делать все медленно – еще три включения и выключения. Это же сможет помочь? Кто-то придет и спасет их?

Снова быстро. Щелк. Щелк. Она знает последовательность, успела выучить, но мысли постоянно сбиваются вместе и распадаются на части – прямо как ее дыхание – и в какой-то момент девочка путается. Сейчас быстро или медленно? Щелк.

Сабина не сразу понимает, что не так, пока не слышит приближающиеся шаги и грохот силой открываемой двери. Она должна была понять, что стало слишком тихо».

Простыни неприятно холодят кожу, когда Сабина просыпается ото сна. Пробуждение походит на медленное всплытие откуда-то со дна, девушка пытается открыть глаза, но они смежены так плотно, что не сразу удается это сделать. Она стягивает через голову влажную сорочку и отбрасывает ее в изножье кровати. Кожу обдувает легкий сквозняк, и Сабина чувствует, как вместе с холодом, проникающим в тело, начинает свербить в носу. Она поднимается, и, сняв с крючка на стене висящий там теплый халат, накидывает его на плечи, стянув фалды руками, когда подходит к окну.

Темный горизонт уже разбавили светлые краски, начало светать. Воспоминание о прошедшем вечере побуждает ее шире раскрыть оконные створки. Наклонившись через подоконник, девушка смотрит вниз. Лампочка над входом в подъезд исправно горит без всяких перебоев. Неужели кто-то успел заменить ее?

Уже распрямляясь, чтобы закрыть окно, она замечает силуэт под одним из дворовых тополей совсем рядом с детской площадкой. Фигура не двигается, просто стоит, чуть прислонившись одним плечом к стволу дерева. Голова человека повернута в ее сторону, Сабина может поклясться, что кто бы это ни был, он смотрит на нее. Неясное тянущее чувство возникает под ложечкой. Незнакомец – девушке кажется, что это мужчина – не выглядит угрожающе, но это не приносит спокойствия. Ее сознание все еще на острой грани восприятия после кошмара, иначе почему она продолжает искать опасность там, где ее не предполагается? Не слышно заведенной машины, не видно уголька зажженной сигареты, нет других людей поблизости – что этот человек может делать в такой час на улице, если он оказался там случайно?

Тишину разрывает карканье, заставляя Сабину резко отвернуться от неизвестного и посмотреть в сторону. Через пару мгновений с соседнего дерева взлетает ворона. Когда хлопанье ее крыльев стихает, под тополем уже никого нет.

***

На следующий день Сабина просыпается с тяжелой головой. Солнце уже пересекло зенит, и со двора доносятся громкие звуки играющей ребятни. Настроение вновь стало маетным, внутри нестерпимо ноет, а что – она не может понять. Кажется, вот-вот что-то должно произойти, и это ожидание наполняет ее дурным предчувствием.

Сабина обходится без завтрака, забывает и об обеде, как часто случалось последнее время, хотя к вечеру живот наверняка скрутит в болезненных спазмах. Она и сама замечала за собой поступки, обещающие причинить неудобство, но по какой-то причине продолжала их совершать.

Оставшиеся часы до ухода на вечернее дежурство девушка занимается квартирой. Порой она даже думает о ней как о живом существе, и заботится, как иные заботятся о питомцах, – наводит порядок, натирает лимонной эссенцией деревянные косяки и оконные рамы, чистит шторы. Неизменно потертый диван стоит там, где он стоял много лет прежде, настил полов отходит тут и там, гудит старенький холодильник. Сабине некуда особо тратить те не слишком большие деньги, что приносит ей ее профессия. Она, может, и могла бы избавиться от всего, что даже в настоящем не приносит ей радости, порой даже начинала искать что-то в интернете, много часов проводила за перебором того и этого, но в конце концов оставляла это занятие. Ей казалось, нужно менять ее саму, а не вещи.

Когда до ухода на дежурство остается несколько минут, и Сабина уже стоит в дверях, ей на телефон поступает звонок.

'Лечебница-психиатр' высвечивается на дисплее.

Палец привычно тянется на сброс звонка, но прямо над значком замирает. Мелодия продолжает наигрывать, а затем смолкает. Девушка выдыхает и хочет вернуть телефон в карман уже надетого пальто, когда экран загорается вновь. На этот раз Сабина все же отвечает.

– Слушаю.

– Сабина Алексеевна, добрый вечер, это Гавришкин вас беспокоит. Мы недавно с вами разговаривали по поводу вашей мамы.

– Да, я помню, Алексей Петрович.

– Вы обдумали то, что мы обсуждали?

Сабина некоторое время молчит, ничего не отвечая, и ее собеседник продолжает:

– Алло, меня слышно? Сабина Алексеевна?

– Да, слышно. Я все еще думаю о том, что вы сказали.

– Не хочу лезть не в свое дело и как-то на вас давить, но сами понимаете, вопрос лучше решить поскорее. Может, вы сможете приехать? Я бы оформил для вас пропуск на проходной, и рассказал о возможном алгоритме действий. Хотя здесь вам, возможно, лучше поможет грамотный юрист. Последнее время апелляции об условно-досрочном для таких пациентов удовлетворяют, спасибо недавнему скандалу. Я, как и обещал, делаю, что могу, но если диагноз подтвердится, вашу мать переведут в паллиативную часть… А там не те условия, которые пойдут ей на пользу.

Руки чувствуют внезапную слабость, и девушка на какое-то время отнимает телефон от уха, прикрывает глаза. Зря она взяла трубку, но человеку на том конце провода этого не объяснишь. Он действует из лучших побуждений, откуда ему знать, что она просто не может? Даже мысль о том, чтобы увидеться с матерью, вызывала удушье.

– Я приму это к сведению, – коротко говорит Сабина и торопливо завершает звонок, не дожидаясь ответа врача. Горло царапает, сжимает плотным кольцом, обрывая дыхание.

Не сейчас. Она решит все еще немного позже, а пока нужно поторопиться.

***

Когда дежурство только начинается, и Сабина неспешно заполняет в компьютере рабочие данные, к ней заглядывает уже освободившаяся Любовь Григорьевна, вместе они проводят пару минут за приятным разговором. Вскоре женщина уходит домой, передав (с наказом обязательно съесть) небольшой пакет с чем-то увесистым и аппетитно пахнущим, и девушка остается одна. Второй медсестрой на смене должна быть Маша, которой все еще нет на месте, и Сабина вспоминает, что после вчерашнего обеда больше ее не видела.

Может, отпросилась? Но Любовь Григорьевна ничего такого не говорила перед тем, как попрощаться, – размышляет она, принимаясь за подготовку медицинского столика – скоро предстоит делать обход.

После того, как все плановые обязанности завершены, время подходит к двенадцати ночи. Сабине нравится это время, наполненное тишиной больничных стен, неясным, но уютным светом желтоватых ламп, и ощущением полной оторванности от остального мира. Днем в больнице постоянно какое-то движение, само здание, кажется, дышит вместе с каждым шагом пациентов, прогуливающихся по коридорам, голосами персонала и посетителей, всей этой лишенной всякой особенности суетой. Ночью же совсем иное дело – мысли ни на что не отвлекаются, поглощены созерцанием вещей, как они есть. Будто школьник, впервые оказавшийся в школе после ее закрытия, робеет, а затем тянется сделать шаг к темным провалам окон, дверей, и привычные силуэты преломляются, приобретают для него наполненность, смысл, прежде ускользающий от понимания.

Сабина решает сделать небольшой перерыв, чтобы перекусить за чашкой чая. В комнате отдыха у медперсонала оборудовано небольшое место под холодильник, микроволновку и электрический чайник, поэтому там всегда можно подкрепиться. Оказывается, старшая медсестра оставила ей полноценный ужин – в пакете контейнер с супом и завернутый в промасленную бумагу кусок сладкого пирога. Только тут девушка чувствует, насколько проголодалась, и в два счета разделывается с едой. Маша так и не появляется. Когда Сабина возвращается на сестринский пост, на часах уже половина первого.

Она успевает отодвинуть стул на высокой крутящейся ножке и даже делает движение, чтобы сесть, когда ощущает какую-то неправильность, словно в привычную мелодию вмешался посторонний звук. Запах. Сладость душного парфюма и обожженное железо плавят ее легкие, стекают вглубь пищевода, цепляются за внутренности, таща их на поверхность. Она через усилие вытягивает шею, пытаясь рассмотреть что-то, лежащее на полу с другой стороны стойки и чего прежде там не было. Вечернее освещение тусклое, тени перекатываются друг в друга, сплавляясь в линии и наклоны.

Чьи-то… ноги? Она видит ноги, обутые в белые штаны с красным абстрактным рисунком и серые кроксы с россыпью джибитсов. Девушка чувствует, как тело деревенеет, стопы и ладони наливаются тяжестью. Сабине кажется, что проходит целая вечность, прежде чем она медленно обходит стойку, одновременно стремясь и боясь увидеть человека, которому они принадлежат. Когда ей это удается, то внутренности резко сворачиваются узлом, а горло охватывает оцепенение, сжимая голосовые связки. Она не может открыть рта, губы склеены, веки отказываются опуститься даже на мгновение. Поэтому Сабина смотрит. И смотрит. И смотрит.

Витая деревянная рукоятка ножа в солнечном сплетении, мертвый взгляд, и так много крови…

Сознание схлопывается вместе с легкими, перенося Сабину туда, где ей снова тринадцать лет, и кто-то кричит, все залито алым – стены, пол, мебель, она сама. Кровь набивается сладко-гнилостной ватой в горло, выжигается на сетчатке, проникает в самый центр мозга. Мама смотрит на нее широко раскрытыми растерянными глазами, обе руки крепко сжимают скользкий от крови нож. Ей хочется убежать или спрятаться от этого взгляда, накрыться одеялом с головой и притвориться спящей, но она знает, что все будет иначе. Тело на полу дергается в последний раз и замирает. Запах повсюду, он оседает на коже, пропитывает одежду, мысли, становится частью чего-то внутри. Хочется перестать вдыхать его, но не получается, каждый вдох дольше выдоха, невозможно остановиться. Ведь она все еще жива.

Нереально, – повторяет себе Сабина, пытаясь очнуться от захватившего ее образа. Нет, она не там, а здесь, в больнице.

Девушка осознает себя сидящей на коленях на полу больничного коридора, ее дыхание частое и прерывистое, голова кружится, раздваивая поле зрения. Она на время закрывает глаза и концентрируется на дыхании. Короткий вдох и очень длинный выдох, отсчитывая про себя каждую секунду.

Постепенно разум успокаивается, и когда Сабина вновь открывает глаза, она вбирает в свое сознание каждый оттенок крови, который видит. Ее взгляд скользит по прислоненному к стойке обнаженному по пояс женскому телу, изрезанное тут и там изящным почерком, складывающимся в слова. Сабина узнает эти тусклые глаза, сейчас безразлично уставившиеся в потолок, эту кожу, когда-то полную живого румянца, а теперь похожую на заскорузлый воск, эти губы – неестественно алые, в густой помаде, раскрытые в провале скошенного рта.

Маша.

Глава 2

Все выглядит как жутко разыгранная постановка неизвестного режиссера, где актеры могут лишь гадать о собственной роли до самого занавеса, когда их ждет ужасный конец в луже крови и овациях потрясенного зала. Она поднимается с колен и быстро оглядывается. Кто бы ни сделал это, он может все еще быть здесь.

В коридоре пусто и очень тихо. Кажется, что напряжение сдвинуло воздух в одну плотную непроходимую массу, оно давит на виски, вкручивается в мысли.

Раздается неясный шорох, и Сабина вздрагивает, разворачиваясь к его источнику. Ей показалось, что звук шел со стороны одной из дверей в палаты.

Что, если убийца где-то там? Грозит ли пациентам опасность? Мне? – мысли бьются внутри, словно перепуганные птицы, пойманные в силки.

Девушка тихо, но стремительно огибает стойку и цепляет со стола длинные ножницы, перехватывая их за ручки острием вниз. Так же стараясь ступать бесшумно, приближается к палате, из которой слышался шум. Крепко ухватившись за дверную ручку, она медленно начинает проворачивать ее вниз и неожиданно чувствует, как в ладонь толкает чужим усилием. Кто-то открывает дверь с другой стороны. Рука Сабины от резкого движения соскальзывает, и девушка отскакивает назад.

В проходе показывается пожилая женщина, одетая во фланелевый халат, она щурится на коридорный свет и пытается сделать шаг вперед, чтобы выйти из комнаты, но Сабина, быстро опомнившись, загораживает ей проход. За ее спиной рука продолжает сжимать ножницы.

– Вам что-то нужно?

В пяти метрах от них лежит мертвое тело, и девушка на миг представляет, как все пространство разрывается криком, стоит только дать пациентке увидеть жуткую инсталляцию.

Та, сама захваченная врасплох, между тем отшатывается, хватаясь одной рукой за сердце:

– Матерь Божья! Вы меня напугали. У меня вода питьевая закончилась, хотела в кулере набрать, – в руках у нее действительно виднелась пустая пластиковая бутылка из-под воды.

– Я принесу, – Сабина прикладывает все усилия, чтобы голос ее звучал приветливо. Внутри бурлит адреналиновый комок, и девушка уже не различает, страх это, злость, или все вместе.

Пациентка, пробормотав что-то невнятное, все же возвращается в палату, и девушка вновь остается одна. Все кажется таким абсурдным, вся эта ситуация, тело, она сама, бутылка эта дурацкая.

Девушка переводит дыхание и спешит обратно к стойке. Времени может оказаться слишком мало, и нужно действовать как можно скорее. 'Сабина' приписано в конце послания, то ли как имя адресата, то ли как подпись автора. Если тело найдут в таком виде, то станет ли прокуратура разбираться? Или, недолго думая, Сабину определят виновной?

Город пропитан подозрениями, они сочатся из каждой пары глаз, проникают в охваченные страхом людские сердца, нашептывают мерзости про случайного незнакомца, встреченного на улице. Стоит лишь зажечь искру – и пожар чужой ненависти будет не остановить. Когда-то ей уже пришлось пройти через все грани предрассудков, будучи заклейменной дочерью убийцы. Хочет ли она стать мишенью для ослепленных неизвестностью жителей?

Девушка распахивает один за другим несколько ящиков столешницы, где хранятся медицинские принадлежности, хватает нужные и опускается возле тела на корточки.

Надпись с ее именем просто нарисована кровью и легко стирается смоченным в спирте ватным шариком, в то время как остальные оставлены чем-то вроде тонкого лезвия. Рука Сабины на миг замирает, прежде чем окончательно стереть ее имя. Когда оно исчезает с поверхности уже чуть теплой кожи вокруг ножа, взгляд ее поневоле притягивается к резаным ранкам. Аккуратные линии высвечиваются, вытягиваются в симметричные строгие ряды, словно тот, кто писал, скрупулезно вычерчивал их по линейке, а тело умершей было лишь расчерченным листом тетради. Цветок нарцисса в белой ладони будто последний дар перед смертью.

Буквы теснятся, подпирают друг друга, вскидывают вычурно выписанные абрисы, стекают изгибами под конец слов. Бессмыслица. Была ли она порождением больного сознания? А может, в нее вложен какой-то смысл, ведомый лишь его создателю? И что хуже – привлечь внимание безумца или стать актрисой в постановке, разыгранной, чтобы тешить эго хладнокровного убийцы?

Сабина чувствует, как воображаемые часы отсчитывают оставшиеся у нее минуты.

***

Полчаса спустя больница наполнена жизнью, и как оно порой и случается, смерть становится тому причиной. Ее тревожный образ будоражит сознание, зовет прикоснуться к себе, а затем в ужасе отпрянуть, преисполненному сокровенным знанием, сопричастностью к чему-то по ту сторону привычного бытия. Ночная тишина уступает место звукам высоких голосов, глухой сутолоке и шелесту шагов, заставляя Сабину сжиматься от невыносимой переполненности ощущений.

Место нахождения тела до приезда следственной группы прикрывают ширмой, чтобы не пугать людей и не раззадоривать пересуды, которые, впрочем, и так не смолкают. Пациентов будят и спешно переводят в палаты на верхних этажах и противоположном крыле больницы. Та самая женщина с бутылкой выходит самой первой и громко спорит о чем-то с сопровождающим ее санитаром. Проходя мимо Сабины, она качает головой, но ничего не говорит, только суховатые руки ее крепче стискивают на груди шаль, и девушка вспоминает о своей собственной, оставшейся в сестринской. Ее немного знобит, и накидка бы не помешала.

Вскоре на поступивший ранее вызов приезжает оперативная группа. Коридор оцепляют с обеих сторон, он вновь наполняется суетой, но теперь это уже не толчея разбуженного муравейника, а слаженность пчелиных сот, облаченная в одноразовые перчатки и бахилы. Оперативников всего четверо, женщина в медицинской маске сосредоточено осматривает тело убитой, попутно делая фотографии на телефон, а коридор изучает совсем молодой парень – ровесник Сабины или чуть-чуть старше – с небольшим чемоданчиком и видеокамерой. Двое других мужчин переговариваются с Давидом Тиграновичем – заведующим больницы. Один из них стоит к Сабине спиной, но девушке не нужно видеть его лицо, оно и так отпечатано в ее памяти, вдавлено как оставленный металлической пластиной узор на римском стекле, слишком хрупком, чтобы изменить однажды сделанную форму. Она слышала, что у животных есть критический период – так называемый чувствительный возраст. Это время, когда детеныш птицы или млекопитающего запоминают определенный образ – родителя или другого существа, который на всю оставшуюся жизнь определяет их поведение. Иногда Сабина думает, что время, когда она повстречала этого человека, тоже было таким чувствительным возрастом, и теперь на долгие годы с ней остался жить призрак воспоминания о когда-то причиненной обиде.

Заведующий, обычно напоминающий гордого орла, сейчас выглядит взъерошенной ото сна вороной, вид у него совершенно потерянный и даже какой-то жалкий – звонок Сабины вырвал его отнюдь не из супружеской постели, а из соседней к больнице гостинице, что, впрочем, позволило ему быть на месте в короткие сроки. Он говорит что-то, глядя в сторону, где осталась стоять девушка, и следователи оборачиваются к ней. Она с неясной досадой наблюдает за тем, как более молодой мужчина быстро отводит от нее свой взгляд, будто ему даже смотреть на нее было неприятно. Зато его старший коллега смотрит безо всякого выражения, и глаза у него похожи на рыбьи, плоские и пустые. Он кивает Сабине, показывая подойти.

Она осталась жива, когда другая была убита. Осталось сохранить самообладание, когда за нее возьмутся всерьез.

***

– Итак, Сабина Алексеевна, в районе полуночи вы все еще находились на сестринском пункте?

В кабинете их трое. На время допроса свидетеля, первого нашедшего тело убитой, следователи заняли кабинет заведующего. Сам главврач отсутствует, отлучившись по какому-то вопросу, в то время как Сабина и двое мужчин расположились за его столом.

Одному из них, назвавшемуся просто по фамилии, Лихачевым, хорошо за пятьдесят, у него загорелое лицо и под стать глазам невыразительный голос. Хотя он все больше молчит и кажется усталым, Сабина замечает, что мужчина, пока она отвечает на вопросы, за ней внимательно наблюдает. Он оставляет смешанное впечатление, но особого интереса не вызывает, почти не участвуя в беседе и будучи сосредоточенным на заполнении протокола.

Второй довольно молодой, хотя и вступил уже в пору, больше близкую к зрелости. Во всем его облике проглядывает какая-то тщательность, даже филигранность: волосы уложены на четкий пробор, стрелки на брюках похожи на заточенное лезвие, лицо, пусть и бледное от недосыпа, гладко выбрито. На Сабину смотрит без всякой приязни, но допрос ведет профессионально, не давая уличить себя в пристрастности. Гаврилов Александр уже два года как в звании капитана. Он ничем не дает понять, что они с Сабиной знакомы, но, конечно же, он ее не забыл – она видит это в легкой неровности линии губ, слышит в почти незаметной шершавости голоса. Девушка помнит его совсем другим, в пусть опрятной, но мешковатой одежде, с открытой улыбкой и добрыми, внимательными глазами. Внимательность в них сохранилась, а вот тепло ушло, и это наблюдение не придает девушке ни уверенности, ни расположения духа. Разве он должен смотреть на нее так?

– Да, – коротко отвечает она на заданный вопрос, в то время как в мыслях лихорадочно ищет решение для непростой ситуации, в которой оказалась.

Если бы она только знала, что это будет именно этот следователь, то стала бы действовать так опрометчиво и портить улики? Девушка досадует на саму себя из-за той поспешности. Что же касается капитана… Кто знает, не решит ли он пойти по простому пути.

– Что было дальше? – продолжает Гаврилов, глаза у него очень светлые по контрасту с темными волосами, и девушке сложно выдержать его прямой взгляд. Она не любит чувствовать страх, но сейчас это именно то, что в ней вызывает мужчина напротив. Раньше рядом с ним ей всегда было спокойно, громкие звуки приглушались, резкие запахи прекращали кружить сознание, а скованность в животе и вовсе исчезала, как будто ее и не было. Теперь, конечно, все по-другому. Возможно, оттого, что другими стали они сами?

– Я отлучилась в комнату отдыха, чтобы поужинать. Меня не было полчаса, а когда пришла, тело уже лежало… было у сестринского пункта.

– Тело? Вы уверены, что потерпевшая была мертва к тому моменту, когда вы вернулись на рабочее место? – Гаврилов наклоняет корпус вперед, совсем незаметно, если не обращать внимания. Сабина обращает. Ей видится в этом движении что-то угрожающее.

– Да, я проверила пульс и дыхание. Но и без того было очевидно, что она мертва.

– Хорошо, – мужчина чуть кривит губы, но быстро возвращает лицу нейтральное выражение. – В какой позе было тело, когда вы его нашли?

– В том же, что и оставалось к вашему приезду. Я ничего не меняла в положении.

– Вы только что сказали, что проверили пульс, – в разговор включается второй следователь. – Как-то еще вы прикасались к потерпевшей?

По телу Сабины проходит холодная волна, притупляя чувствительность рук и ног и завязывая узел в желудке. Девушка заставляет свое дыхание оставаться размеренным, а мышцы лица расслабленными, хотя это дается непросто – под ребрами сжимает от невозможности сделать еще несколько частых вдохов, а в висок стреляет короткой болью. Она представляет, как исказились бы черты Гаврилова, вздумай она сейчас ответить как есть, и весь этот разговор вдруг кажется чем-то несерьезным, постановочным. Ей хочется улыбнуться от нелепости собственного положения, даже засмеяться вслух, принужденно, насилу, выдавливая из себя это неестественное веселье так, чтобы ни капли внутри не осталось.

Однако вместо этого она отвечает так же, как и до того:

– Я плохо запомнила, если честно, была слишком взволнована. Кажется, просто прикоснулась к ее шее, чтобы нащупать пульс, на этом все. Когда я поняла, что Маша мертва, то сразу позвонила заведующему и в отделение.

– Любопытная последовательность, – скупо улыбается Гаврилов и откидывается на спинку кресла, перемещая руки на подлокотники. Теперь он выглядит расслабленным, даже дружелюбным.

– Думаю, мне простительна некоторая растерянность в такой ситуации. Не каждый день находишь свою коллегу убитой.

– В самом деле, – мужчина больше ничего не добавляет, просто смотрит на нее и словно чего-то ожидает. Инициативу вновь перехватывает Лихачев, продолжая допрос вместо молодого коллеги:

– Вы заметили что-то необычное, пока оставались на посту? Или, может, слышали или видели кого-то?

Сабина прикрывает веки. Она уже задавала этот вопрос самой себе, пока оставалась рядом с телом в ожидании приезда полиции. Что-то ускользает от ее внимания, что-то на поверхности, совершенно очевидное. Однако разум, истощенный от недосыпа и всего произошедшего, отказывается давать ответ.

Раздается тихое ритмичное жужжание, и девушка открывает глаза. Гаврилов достает из кармана пиджака телефон и, чуть нахмурившись, всматривается в экран. Он рассеянно постукивает пальцем по металлическому корпусу, в то время как его взгляд с некоторой задумчивостью возвращается к Сабине. После этого мужчина поворачивается к напарнику и говорит:

– Валера, ты там нужен. Кое-что прояснилось, сходи, пожалуйста, проверь. Я сам закончу.

Тот смотрит в ответ без удивления, но происходит короткая заминка, прежде чем он поднимается, из чего Сабина делает вывод, что просьба Гаврилова застала второго следователя врасплох. Ей становится еще более тревожно.

Когда дверь за Лихачевым закрывается, Гаврилов словно забывает, что должен продолжать допрос, откладывает телефон на стол и молча ее рассматривает.

Сабина решает первой нарушить повисшую тишину:

– Давно не виделись.

Ей хочется сказать это отстраненно, словно и не вспоминала о нем все эти года, но получается как-то расстроено.

Мужчина приподнимает брови, но отвечает:

– Хотелось бы не видеться и впредь. Тем более при таких обстоятельствах.

– Забавно, что вы сменили сферу деятельности на работу в Следственном комитете. Никогда бы не подумала.

– Как психолог я явно оказался несостоятелен, – тон Гаврилова скучнеет. – Думаю, мне не стоит уточнять, почему.

– Звучит так, как будто вы ставите это мне в вину, – злость внутри Сабины поднимается пенной волной, ей все труднее сохранять ровный голос.

Мужчина смотрит в ответ серьезно и даже немного печально:

– Это не так.

– Не так, – эхом повторяет девушка, и горечь во рту не дает сглотнуть. Она чувствует, как начинает першить в горле, и тянется за стаканом чая, который ей ранее предложил Лихачев.

Атмосфера в комнате неуловимо меняется.

Воспоминание о собственном имени, старательно выведенном на измученном мертвом теле, вызывает у Сабины тянущее чувство в животе. Ее терзает осознание, что убийство Маши – дело рук не человека, ведомого обыденными страстями, не случайного сумасшедшего, а кого-то более опасного.

Она молчит и выжидающе смотрит на следователя. Он разглядывает ее с какой-то усталостью, словно одно ее присутствие лишает его жизненных сил, и тоже какое-то время сохраняет молчание. Потом, будто сам с собой, начинает рассуждать, оставив в стороне всякие формальности:

– Звонок от тебя поступил в двенадцать сорок пять ночи. Ты утверждаешь, что позвонила практически сразу, как нашла тело. Допустим. Мы с командой были на месте еще через тридцать пять минут, и криминалист сразу приступил к осмотру. Только что мне доложили, что предварительно смерть наступила в период с двенадцати двадцати до двенадцати пятидесяти, – мужчина демонстративно приподнимает телефон и кладет обратно. – И что же получается – ты, по твоей версии, возвращаешься на рабочее место, когда потерпевшая еще могла быть живой или только-только была убита.

Сабина не то, чтобы сильно удивлена словам следователя, – что-то такое она и сама предполагала, слишком много крови, яркой, живой, было на теле Маши, когда она ее нашла, но сказанное наводит на неприятные размышления. Может ли это быть совпадением? Конечно же нет, иначе было бы того извращенного полотна текста на изрезанной коже жертвы.

Все она сделала правильно, нет смысла теперь жалеть об этом, – думает девушка. Оставь она как есть – ее имя на теле мертвой Маши, то следствие могло погнушаться тщательным расследованием и сделать подозреваемой ее саму, посчитав надпись чем-то вроде подписи убийцы. Мысль о том, что она, возможно, даже свиделась бы наконец с матерью, произойди все по худшему для нее сценарию событий, заставляет злиться.

Сперва ей в голову приходила идея о том, что настоящий убийца пытался ее подставить: тело знакомой Сабины, оставленное у ее же рабочего места и именной подписью. Однако, хорошенько обдумав все, девушка пришла к иному выводу – если бы ее действительно хотели подставить, то имя вырезали бы так же, как и остальные слова. В этом случае ей пришлось бы непросто в попытках это скрыть, и скорее всего, при экспертизе тела все легко было бы выявлено, подставив ее под еще больший удар.

Нет, кто-то оставил своего рода послание, адресованное ей, – она все больше была в этом уверена. Но как неизвестный это провернул? Сабина всю голову сломала, пока приходилось оставаться рядом с трупом в ожидании приезда следственной группы. Это был довольно неприятный опыт, омраченный напряженным ожиданием того, что убийца все еще остается рядом. Оператор горячей линии сказал ей куда-то выйти или запереться в одной из свободных палат, пока едут оперативники, но она не стала этого делать. Было важно побыть с Машей, хоть от нее осталась только мертвая обезображенная плоть, не оставлять ее одну. Пусть при жизни у них и не было теплых отношений, но Сабина чувствовала себя причастной к ее убийству.

Она действительно пыталась найти разгадку, пока оставалась там, однако разум так и норовил увести внимание в сторону. Тело рядом с ней, запах железа и чего-то еще, чему она не могла подобрать названия, – все это подначивало, призывало назойливые образы-вспышки из далекого прошлого, будто что-то внутри прощупывало границы ее контроля, как делает это пес в доме у нового хозяина. В итоге, общие предположения, до которых Сабина додумалась, не отличались ни особой прозорливостью, ни глубиной суждений и походили на переливание из пустого в порожнее.

– Какое совпадение, – вторя ее мыслям, продолжает тем временем Гаврилов и без перехода спрашивает. – В каких отношениях ты была со своей коллегой?

Сабине кажется, что они снова перенеслись на десять лет назад и сидят друг напротив друга в небольшом уютном кабинете с высокими пуфами на мягком диване и экстравагантными статуэтками на книжном стеллаже. Тогда она вначале неохотно, а затем все более свободно рассказывала этому мужчине о том, что составляло всю ее жизнь, почти ничего не скрывая. Это было удивительным опытом, когда впервые она, еще совсем ребенок, чувствовала безоговорочную поддержку и принятие со стороны другого человека, взрослого. Тем не менее, ни тогда, ни тем более сейчас – девушка в этом не сомневается – никто не смог бы принять ее до конца, узнай он действительно все. Даже ее собственная мать предпочла отказаться от нее, за ней последовал и Александр.

Конечно же, теперь все иначе. Сабина больше не та девочка, а Гаврилов давно не ее психолог, он следователь и не станет делать скидки на то, что их когда-то связывало.

– Мы близко не общались, – осторожно отвечает она, пытаясь предугадать ход мысли собеседника, но уже предчувствуя бессмысленность этой попытки. Раньше это не составило бы особого труда, но годы в следственной практике изменили Гаврилова почти до неузнаваемости.

– Когда вы виделись в последний раз?

– Вчера за обедом. Сегодня она должна была выйти со мной на ночную смену, но так и не появилась. Я решила, что Маша могла отпроситься.

– Это частая практика?

– Нет, обычно нужно договариваться заранее.

– Ты пыталась прояснить ситуацию с ответственной за дежурства коллегой? Кто это, кстати?

– Любовь Григорьевна Полонецкая, старшая медсестра. Нет, я не хотела ее беспокоить.

– Не хотела беспокоить, – повторяет Гаврилов и откидывается на спинку кресла, сцепляя руки в замок на животе. Он смотрит на Сабину с нечитаемым выражением лица и снова будто чего-то ждет. Потом произносит. – Как ты сама видишь произошедшее? Как все происходило? Поделись, так сказать, своей версией событий.

Вопрос на секунду сбивает девушку с толку. Почему он об этом спрашивает ее? Сабину не оставляет ощущение, что у мужчины уже есть конкретные предположения, и они не в ее пользу. С одной стороны, все и вправду выглядело неоднозначно, но с другой…

Машу отличало пышное телосложение, женщине было бы сложно организовать перенос тела, так что, скорее всего, это был мужчина, и довольно сильный, раз сумел не наделать шума и не оставить следов на полу. Остается непонятным, как именно убийца узнал, когда она решит покинуть сестринский пункт. Коридор больницы, на котором она дежурила, просматривался во все стороны, и не располагал к незаметному наблюдению, двери были закрыты после обхода, и Сабина не сомневается, что в той тишине услышала бы звук открытия одной из них.

– Думаю, тот, кто это сделал, имел возможность наблюдать за мной, поэтому знал, когда я отлучилась. Не знаю, зачем ему понадобилось обставлять все таким образом, но судя по всему, он хотел, чтобы тело сразу нашли.

И чтобы это была именно я, – добавляет девушка, но уже про себя.

– Схема действий в таком случае выглядит довольно сложно, не находишь? Если допустить, что другой человек действительно был.

Она не знает, что на это ответить.

– Я этого не делала, – Сабина рассматривает незамысловатый узор на бумажном одноразовом стаканчике, который оставила держать в руках, чтобы хоть немного согреть ледяные ладони. Решает спросить напрямик. – Вы рассматриваете меня как подозреваемую?

Мужчина рассеянно проводит пальцами по подлокотнику кресла, смотря в сторону:

– Пока ты останешься числиться свидетелем.

– Но? – она скрещивает на груди руки и предлагает Гаврилову продолжить начатую, но явно незавершенную мысль.

– Думаю, ты не до конца честна, рассказывая о произошедшем, – мужчина возвращает к ней свой взгляд, отслеживая малейшие изменения в дыхании, мимике или позе. Сабина не позволяет себе показать волнение и старается спокойно ответить:

– Я надеюсь, прошлые события не повлияют на то, как вы станете оценивать ситуацию сейчас. Понимаю, как все выглядит со стороны, но я никогда не имела намерения навредить Маше, также способ убийства кажется… весьма изощренным.

– Ты не можешь не понимать серьезности положения, в котором оказалась, – качает головой Гаврилов.

Как она может не понимать? Произошедшее за последние несколько дней после сегодняшних событий резко перестало казаться игрой уставшего разума, напротив, Сабина была уверена, что чем-то вызвала в убийце интерес. Мог ли он присмотреть ее в качестве следующей жертвы? Судя по характеру убийства, этот человек может быть психически нестабилен, да и в любом случае, умалчивать о том, что за ней, возможно, кто-то следил, будет неразумно. С другой стороны, как ей объяснить, что она подозревает в этой слежке того же, кто оставил мертвое тело прямо под ее стойкой, не упоминая про имя?

Девушка переводит дыхание и расцепляет руки, позволяя им свободно опуститься на колени:

– Не знаю, насколько полезным это окажется для вас и связано ли со всем этим, но пару дней назад у меня появилось чувство, что за мной наблюдают. Сначала во время ночного дежурства я точно кого-то заметила, пока… была с пациентом. Когда вышла в коридор, там никого не было, но мне кажется, что я слышала чей-то смех.

Брови Гаврилова взлетают вверх, но больше он никак не показывает своего отношения.

– Это мог быть кто-то из пациентов?

Странно, но мысль о таком варианте Сабине в голову не приходила, тогда она списала все на то, что ей просто показалось. Коротко обдумав эту идею, девушка ее отбрасывает:

– Не думаю. Смех был мужским, – или ее память так говорит ей теперь, когда Сабина помнит многое другое, и просто подстраивается? – В тот вечер единственный пациент мужского пола на этаже скончался, я как раз была у него в палате, когда все произошло. Потом у меня возникло то же ощущение, когда возвращалась домой, и позже, проснувшись ранним утром, я видела во дворе моего дома мужчину – так я тогда решила, по крайней мере. Мне показалось, что он наблюдал за моим окном.

Следователь какое-то время разглядывает ее, во взгляде его она замечает подозрение:

– Ты же не придумала это только что?

Девушка делает глубокий вдох. Ей хочется высказать мужчине в лицо все, что она думает, однако осознает, что это ей не поможет. Тот, кажется, замечает ее состояние, да и сам приходит к какому-то решению и приподнимает руки ладонями наружу, то ли в попытке показать миролюбивые намерения, то ли призывая девушку воспринять то, что он скажет, спокойно:

– Ладно. Сейчас это не так важно. Если ты знаешь еще что-то, о чем умолчала, прошу тебя, не скрывай. Это в твоих же интересах.

Голос Гаврилова становится мягче, но Сабина убеждена, что причиной тому отнюдь не добрые чувства. Нет, он больше напоминает голодную ищейку, едва взявшую след. Она могла только надеяться, что он отнесется к ее словам без пренебрежения, как она того опасается

– Смерть Маши действительно наступила незадолго до моего прихода, – неохотно говорит девушка.

– Как поняла?

– Вы знаете, что такое признак Белоглазова? Его еще называют кошачьим глазом.

– После смерти зрачок умершего вытягивается при сдавливании глаза, – кивает Александр. – Значит, проба была отрицательной, когда ты обнаружила тело?

– Симптом появился только через десять минут.

– Хорошо, я передам команде. Если это все, то можешь идти. Я вызову тебя, если появится необходимость. Город не покидай.

Может, он все же не станет рассматривать ее как подозреваемую всерьез?

***

Сабина стоит у раковины служебного туалета, раз за разом набирает в сложенные лодочкой ладони ледяную воду и опускает в них лицо. Кожа сначала отдает острым покалыванием, но затем холод берет свое, и вот уже кажется, что ему на смену приходит иллюзорное тепло. Девушка последний раз подставляет руки под поток воды. Когда она открывает зажмуренные глаза, то дыхание ее замирает, внутренности словно начинают сжимать, выкручивать ее изнутри. Из-под крана упругой струей толчками выплескивается кровь, руки Сабины залиты ею, и кровь покрывает мелкими каплями ее лицо, когда она в ступоре переводит взгляд в зеркало на собственное отражение. Периферию зрения тоже начинает затягивать тревожным багрянцем, пока видимая картинка не сужается до маленькой алой точки. Легкие пытаются вобрать воздух, но ничего не получается, и в голове начинают бить маленькие молоточки ужаса. В груди жжет от нехватки кислорода, но горло словно обернуто проволокой, которая сжимается все сильнее.

Почему так тихо? Сабина не слышит ничего. Это ничего тоже красного цвета.

Она умрет здесь. Совсем одна.

Первыми сквозь искаженное сознание прорываются ощущения. Кто-то гладит ее по спине и, кажется, что-то говорит, – она чувствует вибрации воздуха на коже, мир вокруг приобретает прежние размеры и цвета, немного погодя возвращаются и звуки.

– Девочка моя, ну все, все, – голос знакомый, ей хочется плакать, когда слышит его, но слезы все не появляются, только сухой шершавый ком царапает изнутри. Любовь Григорьевна. Как она очутилась здесь?

Сабина осознает себя сидящей на полу. Старшая медсестра приобнимает ее за плечи одной рукой, а другой медленно, но ритмично, проводит похлопывающими движениями по спине. Девушка медленно делает вдох, и у нее это получается. Понимание произошедшего заставляет ее обессилено прислонить голову к плечу женщины.

– Как вы здесь? – только и спрашивает она. Голос звучит приглушенно из-за позы.

– Давид Тигранович вызвал, уже все рассказал, он сейчас на допросе. Испугалась?

Сабина долго молчит, наслаждаясь ласковыми прикосновениями, прежде чем ответить:

– Я в порядке.

В порядке она, конечно же, не была, но эти слова будто помогают ей собрать из тысячи тревожных песчинок обратно ту, которой, как она думает, является.

Любовь Григорьевна держит ее в своих объятиях, и девушка чувствует себя так, словно она снова маленькая Сабина на руках у матери.

– Все закончилось, – говорит ей женщина и тянет, чтобы подняться.

Закончилось ли? Или только начинается?

Глава 3

Возвращаясь домой на служебной полицейской машине, Сабина старается не вспоминать о произошедшем, и вопреки опасениям, что ночь ей предстоит еще более беспокойная, нежели обычно, сон ее крепок и лишен всяческих видений. Впервые с того самого момента, как она вернулась в родительскую квартиру три с половиной года назад, она просыпается полностью отдохнувшей.

Передышка длится недолго, и сразу после пробуждения мысли принимают прежний оборот. Самые странные идеи посещают Сабину, пока она в который раз обдумывает, чему стала свидетельницей (а быть может, и невольной участницей). Вовсе не возможная угроза собственной жизни тревожит ее разум, вместо этого все ее внимание поглощают догадки о личности убийцы.

Гаврилов отнесся к ее словам про наблюдателя серьезнее, чем стремился показать, потому что по его запросу снаружи дома остается дежурить приставленный к ней человек, он же и отвозит ее позже в больницу, когда поступает вызов от Давида Тиграновича.

В его кабинете Сабину ожидает неприятный разговор. Когда, постучавшись, девушка заходит, заведующий, чуть сгорбившись, что-то заполняет на компьютере. Выглядит он как человек, всю ночь не сомкнувший глаз, и Сабина понимает, что ему, должно быть, так и не выпало возможности передохнуть. Больницей формально владела его жена, сколотившая в свое время при поддержке зажиточной семьи небольшое состояние на перекупке автомобилей, но она обычно предпочитала не вмешиваться в финансовые и рабочие вопросы мужа. Должно быть, и сейчас мужчина был единственным, на чьи плечи легла ответственность за инцидент.

Увидев Сабину, Давид Тигранович вздыхает и, выключив монитор и сняв очки, жестом приглашает ее присесть. Только заняв указанное место, девушка осознает, что это то же самое кресло, в котором она сидела ночью при разговоре со следователями. Это словно служит сигналом для всполошенного сознания, и тут же становится так же нервно и беспокойно, как и на допросе.

– Сабина Алексеевна… Сабина… – начинает заведующий и умолкает. Взгляд его опускается ко все еще зажатым в руках очкам, палец проходится по дужке, расправляя ту и сгибая обратно.

– Что-то выяснилось, Давид Тигранович? – спрашивает девушка, но внутренне уже понимает, для чего ее могли вызвать. Так оно и оказывается.

– Даже если и выяснилось, со мной не поспешили поделиться. Нет, пока ничего важного, остальное можешь у Любы спросить, она до утра здесь была. Я о другом хотел с тобой поговорить… Меня уже с семи часов бомбардируют шестнадцатый канал и 'И-Звестия', – так назывались региональное телевидение и главное печатное издание соответственно. – Не думал я, что так быстро прознают. Может, из полиции поделился кто, может, из пациентов. Да не суть.

Мужчина поднимает глаза на Сабину, смотрит внимательно, даже участливо.

– Знаю, что тебе в нашем городке пришлось нелегко из-за матери. И хочу, чтобы ты понимала, – я про тебя дурного не думаю, и многие у нас в больнице о тебе тоже только самого хорошего мнения. Однако сейчас ситуация патовая. Сегодня утром четырнадцать пациентов выписались досрочно, естественно, с полным возвратом средств. Сколько их еще таких будет, когда статьи и телевыпуск выйдет – неизвестно. Люди боятся, и это понятно. Думаю, лучшим решением сейчас будет не нагнетать обстановку больше того, что уже есть, и попытаться минимизировать риски.

Она этого ожидала, но все равно оказывается не до конца готовой.

– Риски – это я? – в голове девушки поселяется тяжелая и вязкая пустота, говорить совсем не хочется, но ее губы все равно двигаются. – Из-за моей матери?

– Тебе самой вряд ли захочется иметь дело с тем, что здесь будет твориться, если ты останешься. Начнут копать, еще смерть Севастьяновой тебе припомнят.

Так звали мать известного композитора, проходившую в их больнице лечение, но неожиданно скончавшуюся в дежурство Сабины. Девушке пришлось пройти через дисциплинарное слушание, прежде чем ее вновь допустили к работе.

Заведующий трет лоб, а затем вновь одевает очки:

– Пойми, я не свободен в своих решениях, мне нужно думать о возможных последствиях как руководителю и поступать, как будет разумнее поступить, а не как хочется. Ты старательный работник и даже с самыми сложными пациентами находишь общий язык, поэтому я не веду речь об окончательном увольнении. Просто возьмешь пока отпуск по собственному, а там посмотрим, как все будет идти.

Сабина видит собственное отражение в стеклах мужских очков, с ее места оно кажется крошечным и искаженным. Так и она чувствует себя незначительной, неправильной в этот момент. Девушка пришла в больницу сразу после короткого обучения, когда выпустилась с приюта, и та стала для нее местом, где она чувствовала больше безопасности и спокойствия, чем в собственном доме. Где она была нужной. А теперь ее лишают этого, отказывают в самом праве здесь находиться, и почему? Потому что неизвестному захотелось поиграть в Бога, когда она оказалась поблизости?

Но заслужила ли я это право вообще? – думает про себя Сабина и молча берет протянутый заведующим лист бумаги.

***

Старшей медсестры на месте не оказывается, и девушка сначала решает, что та отправилась домой после внеурочной смены, если ночную суету можно было так назвать. Больница вообще кажется покинутой. Когда Сабина, собрав в сестринской свои немногочисленные вещи, идет к выходу, ей почти никто не попадается, кроме одного санитара, уже заходившего в подсобные помещения и даже не заметившего ее. На третий этаж – где произошло убийство – она тоже хотела было заглянуть, проверить, там ли еще эксперты, но двери, ведущие туда с лестницы, оказались опечатаны, и девушка не решается оборвать сигнальную ленту, чтобы зайти.

С неясным чувством недовольства Сабина уже собирается покинуть больницу и успевает выйти на крыльцо здания, когда замечает знакомую пару на скамейке возле выключенного фонтана больничного дворика. Она узнает Любовь Григорьевну и Андрея. Молодой врач одет в уличную одежду и сидит, понурив голову. Волосы его, обычно убранные гелем, чтобы показать стильную стрижку, сейчас неопрятно свисают вдоль висков, скрывая выражение лица. Женщина притулилась рядом с ним в медицинском костюме и накинутом поверх него пальто, одну руку она держит на спине Андрея, другой утирает глаза под стеклами очков. Любовь Григорьевна что-то негромко говорит парню – Сабина со своего места почти ничего не слышит.

Девушке становится очень неуютно. Она не понимает, в том ли дело, что ей не хочется видеть это ничем не прикрытое горе двух людей, или же причина иная и лежит настолько глубоко, что и не достать, не повертеть в руках как безделушку, чтобы, не найдя ничего интересного, отставить на место. Сабина не умела утешать и всегда стремилась оставлять это для других, тех, кто знает правильные слова, кто способен разделить чужую боль в полном смысле этого слова. Вот и сейчас ее первым порывом становится сбежать со ступеней и, пока ее не видят, обойти скамью и скрыться из виду, но у нее ничего не выходит – Любовь Григорьевна уже смотрит в ее сторону и, кажется, намерена подняться ей навстречу. Девушка машет рукой, показывая, что подойдет сама, и спускается.

Когда она подходит, старшая коллега все еще мягко придерживает Андрея за плечо, а тот, услышав шаги, поднимает голову и отсутствующе смотрит на Сабину. Впрочем, взгляд его быстро проясняется и наполняется какой-то злобой. Лицо молодого мужчины выглядит помятым и бледным до нездорового оттенка, от прежнего лоска не осталось и следа. Он ничего не говорит, но молчание его значит больше, чем слова. Девушка гадает, зол ли Андрей на нее за то, что она стала той, кто нашел Машу? А может, он винит сейчас весь мир, и этот гнев, проглядывающий в напряжении рта и тяжелом прищуре, не относится к ней лично? Сабине хочется отвести глаза, потому что это кажется невыносимым, но ее не покидает ощущение, что это только разожжет чужую злость.

– Я пойду, – наконец Андрей и тяжело поднимается на ноги. Теперь девушка явственно ощущает крепкий дух, исходящий от него, – судя по всему, он пил, и много.

Уже развернувшись, чтобы уйти, Андрей вдруг поворачивается обратно и подходит к Сабине. Он теперь стоит слишком близко к девушке, и она видит белые блики в радужке чужих глаз, которая кажется еще светлее из-за пронизывающей склеру сетки лопнувших капилляров.

– Ее действительно нельзя было спасти?

Сабина не думает, что ее ответ хоть что-то изменит для него, но все равно отвечает:

– К моему приходу Маша была мертва.

Лицо Андрея кривится, он тяжело сглатывает. Девушка видит перед собой человека, который пытается справиться с приступом мучительной боли – такие же выражения лиц порой были у пациентов, за которыми она ухаживала.

– Я побыла с ней до приезда… всех, – она не уверена, сможет ли сказанное его утешить, но ей больше ничего не приходит в голову. – Она не оставалась одна.

– Как ты могла не видеть того, кто это сделал? Если все произошло так быстро…

Сабина ищет нужные слова и не находит их. Что ей ответить?

Парень понимает ее молчание и все же отступает от нее на шаг назад, снова опускает голову.

– Хорошо, – говорит он и уходит, ни с кем не прощаясь.

Девушка со старшей медсестрой молча провожают его взглядами. Уже у ворот Андрея перехватывает показавшаяся Ангелина – кажется, она ждала его. Обняв друг друга за талию, они вместе идут прочь. Вид их рождает в Сабине острое чувство неправильности, несоответствия, как если бы она смотрела на здание без окон или дерево без ветвей. Трио больше не соберется вместе, теперь это три отдельных человека, один из которых мертв, а двое… Что ж, вряд ли они смогут быстро сгладить в своей памяти то, что произошло с их подругой.

– Терять любимых страшно, но терять их вот так – еще страшнее, – тихо и словно в никуда произносит Любовь Григорьевна. – Маша ждала от него ребенка.

Сабина подавленно молчит, и женщина, вздохнув, поворачивается к ней.

– Давид Тигранович предупредил меня, о чем собирается с тобой говорить. Как ты?

Голос ее мягкий, в нем совсем нет привычных сдержанных интонаций.

Девушка на мгновение прикрывает веки, чтобы впитать его в себя и собраться с мыслями.

– Нормально.

Ей кажется, что так и есть. Особых переживаний по поводу завуалированного увольнения она сейчас не испытывает.

– Вещи забрала, как погляжу? – женщина указывает на спортивную сумку в руках Сабины. – Не думай слишком много об этом, Я попробую договориться, чтобы через пару месяцев, когда все немного уляжется, тебя взяли обратно и выплатили, как полагается. Ты ни разу не брала отпуск, вот пусть и не зажимают.

– Ничего, отдохну пока, – девушка слабо улыбается. Ей странно, что они говорят обо всех этих вещах вместо того, чтобы обсудить произошедшее. Впрочем, до этого дело тоже доходит.

Выясняется, что Маша в день перед своей смертью так и не дошла до своей квартиры, которую снимала вдвоем со старшей сестрой – Варварой. Та, когда младшая не вернулась с работы, сперва не придала этому значения, так как медсестричка часто оставалась ночевать у Андрея, с которым была обручена. Однако, когда на следующий день сообщения Маше так и остались недоставленными, а Андрей заявил, что после вчерашнего обеда с девушкой не виделся, Варвара забеспокоилась и связалась с Любовью Григорьевной, с которой была шапочно знакома. Старшая медсестра уже собиралась ко сну, когда поступил звонок, но к поиску Маши отнеслась всерьез, сразу же позвонив Сабине сначала на мобильный, а затем и на рабочий. По случайности, именно в этот момент сама Сабина находилась в комнате отдыха, личный телефон оставался на сестринской стойке, а после того, как девушка вернулась на рабочее место, произошло то, что произошло, и ей было уже не до телефона.

Новость о новом убийстве женщины потрясла весь город. Происшествие породило целую волну взволнованных слухов, с каждым разом обрастающих все новыми подробностями, появилась и вовсе безумная версия, что женщин похищают для опытов в той самой больнице, где обнаружили тело. Разумеется, это не могло не сказаться на заведении, которое в скорые сроки потеряло существенную часть своих пациентов. Так как больница частная, то помимо репутационного урона, ребром встал и вопрос финансовой состоятельности. Ситуацию отягощало то, что местные издания и телеканалы с ретивостью борзых, увлеченных охотой, взялись за освещение громкого случая, и конфиденциальность пациентов оказалась под угрозой. В итоге заведующий больницы был вынужден отдать особые распоряжения охране насчет тут и там слонявшихся журналистов, но те не готовы были сдаваться без боя и буквально атаковали Давида Тиграновича, отстаивая свое право находиться в здании и опрашивать персонал и возможных свидетелей. Безобразие пресеклось только после вмешательства Следственного комитета, который продолжал работу на месте убийства.

С того разговора вся неделя сливается для Сабины в единое полотно однообразных дней. Она поздно встает, но все равно чувствует себя разбитой и уставшей, с неохотой открывая глаза навстречу новому дню. Даже на то, чтобы приготовить себе поесть, у нее, кажется, уходят последние силы, и она нередко пропускает обед, ужин или все вместе. Лежа на кровати, она перелистывает случайно выбранную книгу, особенно не вникая в значение написанного, смотрит бесконечные видеоролики на телефоне, а порой, расположившись у окна, просто наблюдает за возней детворы и случайными прохожими.

Без привычной работы все кажется непривычным, чужим, девушка просто не знает, что ей делать со всем этим появившимся временем. Это незнание заставляет ее еще глубже погрузиться в бессмысленное перебирание минут в ожидании ночи и очередной попытки заснуть – бессонница после первого дня затишья быстро вернулась обратно, и мысли смешанными образами заполняли оцепеневший разум, стоило ей отправиться ко сну, а затем сменялись мучительными кошмарами. Иногда снилось, что она снова девочка, которая включает и выключает фонарик, а затем громко плачет, но чаще всего это была просто невнятная смесь из обрывков каких-то воспоминаний и фантасмагории.

Один раз приснилась Маша, живая и спорящая о чем-то с Андреем и Ангелиной. Этот сон оставил послевкусие светлой печали и какого-то еще остро царапающего в горле и глазах чувства. На утро, сразу после пробуждения, когда разум был поглощен неистаявшими видениями, девушка не может удержаться и все же находит в сети местные новости. Даже если бы аппетит вернулся к ней, он тут же пропал вновь – она не смогла бы проглотить ни кусочка после того, что читает. Ее опасения сбылись, и события ее прошлого были выставлены на всеобщее обозрение во всей их неприглядности. Конечно, официальные СМИ не опустились до перебирания чужого грязного белья, чего не скажешь о небольших, но скандальных сетевых изданиях. Словно прожектор, наведенный на главное действующее лицо сцены, желтая пресса высветила каждую гадкую деталь, не оставила ни единого темного пятнышка.

'Убийство по наследству? Или что скрывает больница об убийстве в ее стенах' – значилось в шапке статьи, одной из нескольких такого толка. Сабина не могла бы уличить журналистку, под авторством которой статья и вышла, в откровенной клевете, но намеки, расставленные тут и там, передавали однозначную мысль – яблоко от яблоньки, из маленьких акулят вырастают большие акулы, а следствие на все закрывает глаза. Из текста становилось ясно, что ее мать была чуть ли не серийной убийцей, что коллеги – правда, не уточнялось, какие – считают ее нелюдимой и странной, а с погибшей ее связывали сложные отношения неприязни и соперничества за внимание мужчины. Как и предсказывал заведующий, про смерть Севастьяновой тоже не забыли, и образ Сабины дополнился совсем уж темными красками. Под статьей оказалось много комментариев. Слова кричали в девушку с голубого экрана, заливали обжигающим гневом рот, расплывались жирным пятном перед глазами.

В маленьких городках люди как части единого монолита подпирают друг друга, врастают рассудком и чувствами, становятся в чем-то похожими. Как пласт земли, поднимаемый сотрясающей волной, любое громкое событие волнует и будоражит остается в людской памяти так долго, что и не стереть.

'Директор первой школы убит собственной женой' – пестрели газеты громким заголовком когда-то там, в прошлом. При жизни ее отчим пользовался большим уважением, те, кто был моложе, сами у него учились, те, кто старше, учили своих детей и внуков. Похоронный кортеж, провожавший мужчину в последний путь, тянулся на несколько сотен метров.

Сабина тоже была там. Кожу ее выедали чужие взгляды, впитывались алой буквой. Если девочка и хотела забыть о том, что случилось, спрятать в глубины подсознания преследующий ее красный цвет, ей бы просто не позволили. Все время похорон, когда читались проводящие речи, когда цветы опускались на крышку гроба, чтобы быть засыпанными комьями волглой земли, когда вокруг слышался плач и тихие разговоры, она думала лишь о том, как это несправедливо. Ее отчима, жестокого и ненавистного ею, в этом мире любили столько людей, а Сабину – совсем никто. Иначе, почему она осталась совсем одна?

***

На седьмой день утомительная монотонность наконец потревожена – Сабине поступает звонок. Она сначала даже чувствует некоторое недоумение – за все это время никто не беспокоил даже по вопросам следствия, только Любовь Григорьевна пару раз звонила справиться о ее состоянии. На экране телефона высвечивается незнакомый номер, и девушка чувствует некоторое волнение, прежде чем принять вызов. Неужели следователи обнаружили что-то и теперь ее потребуют явиться?

Однако ожидания Сабины не оправдываются – звонившим оказывается отец одного из пациентов, поступавшего в экстренном состоянии к ним в отделение в конце весны. У Чиркена Авджи были русско-турецкие корни. Его сын Тимур, совсем молодой парень на пару лет младше Сабины, пробыл без сознания несколько дней, прежде чем смог очнуться. Его тогда довольно быстро, через неделю, забрали на домашнее восстановление, хотя лечащий врач и был против того, чтобы отпускать пациента в относительно тяжелом состоянии. Поведение Чиркена даже навело девушку на мысль о домашнем насилии, которая, впрочем, быстро исчезла. Сам Тимур оставил у нее смешанные ощущения. Большую часть времени он не открывал глаз, а когда пришел в себя, выглядел так, словно вот-вот на кого-то кинется, и ей было не по себе от контраста изящного, словно придуманного лица и искажавшей его до звериного оскала ярости. При виде отца он быстро успокоился, даже затих, а через несколько дней, когда Сабина вышла в следующую свою смену, Тимура в больнице уже не было.

Чиркен просит ее о встрече, и девушке остается только гадать, что могло послужить причиной такому желанию. В первое их знакомство мужчина был безукоризненно вежлив и с ней, и с другим персоналом, и ничего не намекало на то, что он как-то выделяет ее из остальных. К тому же с того момента прошло уже четыре месяца, и за все это время он не давал о себе знать.

– Будет лучше, если мы обсудим все при личной встрече – если, конечно, вам удобно, – дипломатично замечает мужчина и называет популярное кафе неподалеку, по дороге от ее дома до больницы.

Через час они уже сидят за одним столиком. Официант, вовсю расточающий улыбки в сторону Сабины, которая раньше бывала здесь частым посетителем, быстро приносит заказ.

Чиркен разливает для них ароматный травяной чай, и девушка греет озябшие на улице руки в жаре, исходящем от маленькой чашки. Пока они обмениваются ничего не значащими любезностями, не затрагивая последних городских новостей, она исподволь изучает мужчину напротив себя. Ему немного за сорок, у него интересное лицо, хоть и с несколько резкими чертами, теплые глаза и глубокий голос.

Чиркен художник, и довольно известный в их краях, несколько его работ даже выставлены в городской картинной галерее. Он также, насколько известно Сабине, один из меценатов их больницы, пусть и не самый крупный. Привлекательный, обходительный и добродушный в общении, мужчина, тем не менее, оставляет у девушки ощущение какой-то неоднозначности. Есть что-то тревожное в его взгляде, повороте головы, движениях рук, что не дает полностью забыться в первом впечатлении. Чиркен выглядит чем-то обеспокоенным, хоть и стремится не показать этого.

После того, как они заканчивают ту беседу, какая случается у малознакомых, но приятных друг другу людей, Сабина решается спросить его о причине их встречи:

– Почему вы захотели со мной увидеться?

Мужчина сразу как-то меняется в лице, на котором явственно проступает волнение. Чиркен опускает взгляд на собственные руки, сцепляя их в замок.

– Вы хорошо помните моего сына? – наконец спрашивает он.

– Тимур, верно? – девушка кивает. – Как его самочувствие?

– На самом деле не очень хорошо. Восстановление оказалось долгим и сложным. Сложнее, чем я мог подумать, – голос мужчины под конец падает почти до шепота.

– Проявились какие-то осложнения?

– Своего рода. Он пока не смог встать на ноги. И, как можете представить, трудно переживает свою несостоятельность, – ее собеседник проводит ладонью по волосам. Блестящие темные пряди взъерошиваются, а затем вновь опадают, скрывая выражение мужских глаз. – При этом полноценно заниматься лечением он тоже отказывается.

– Насколько помню, вы приняли решение о домашней реабилитации, – замечает Сабина.

– Возможно, это было моей ошибкой. Однако были обстоятельства, которые не позволили мне поступить по-другому, – Чиркен качает головой, вторя собственным словам, и поднимает на нее взгляд. – Собственно, за этим я и позвал вас на встречу. Хочу предложить вам работу.

– У меня уже есть работа, – не задумываясь, отвечает девушка, и только затем вспоминает о реальном положении дел. Вновь чувствуя досаду – неясно, на себя или других – делает спешный глоток остывшего чая, ставя чашку обратно на стол резче, чем следовало.

– Сегодня утром я имел возможность беседовать с вашим заведующим, – без обиняков поясняет мужчина, скользя глазами от ее пальцев, сжимающих чайную пиалу до зажатых плеч. Она чувствует это взгляд почти физически, но он не несет в себе ни капли предосудительности, только участливый интерес. – Я являюсь одним из попечителей больницы, и он поделился со мной той непростой ситуацией, в которой оказались он сам и вы, как вовлеченный в инцидент работник.

Сабина молчит, опустив голову. Ей не хочется подбирать нужные слова, искать подходящие фразы для выражения всего того сумбурного комка из эмоций и мыслей, что распирает внутри, давит на кости и кожу в ноющей иррациональной обиде, не позволяющей свободно вздохнуть. Да, ее задело решение зведующего, стоит это признать хотя бы для самой себя. Она с первых дней воспринимала больницу как свой второй дом – а может, и единственный. От нее же в очередной раз предпочли отказаться, отмахнуться как от несущественной пылинки. Сабина ненавидела это чувство, когда выбирали не ее, ненавидела с раннего детства, поскольку это значило быть забытой, оставленной, никому не нужной… Мертвой.

– Мой сын всегда был не совсем обычным ребенком, и по мере взросления это проявилось только явственнее, – неожиданно начинает говорить Чиркен, прерывая образовавшееся неловкое молчание. Девушка поднимает на него глаза, вслушиваясь в тихую речь, полную скрытого сожаления. – Мне неприятно это говорить, но у его матери было тяжелое психическое расстройство и, боюсь, когда я забрал его от нее, она успела нанести непоправимый вред психике Тимура. А может, наследственность сыграла роль, не знаю.

– Вы имеете в виду, что у него тоже какое-то расстройство? – так же тихо спрашивает Сабина.

– Я бы так не сказал. Он может быть сосредоточен на чем-то больше и дольше, чем другие люди. У него появляется какая-то зацикленность, стоит ему чем-то увлечься, но я бы не назвал это чем-то плохим. Благодаря этой черте ему удается добиваться высот во всем, за что он ни берется. Но иногда… Иногда у него случается что-то вроде эмоциональных срывов, и в такие моменты он может навредить себе.

Девушка вспоминает отчаянную злость в глаза Тимура, когда он окончательно пришел в сознание после травмы.

– Я обычно стараюсь отслеживать эти приступы, и раньше, до несчастного случая, с нами жила женщина-экономка, она помогала мне справляться с ним в такие моменты. Полгода назад, когда я отсутствовал по рабочим вопросам, они сильно поссорились, и не знаю, что такого Тимур ей сказал или сделал, но она одним днем собрала вещи и уехала, даже меня не поставила в известность.

Мужчина, словно опомнившись, поднимает глаза на Сабину и торопится добавить:

– Мой сын действительно может быть неприятным и наговорить всякого, но он незлой, – Сабина кивает, как бы показывая, что услышала и приняла сказанное, и он продолжает уже спокойнее. – В общем, я остался без помощницы, и в один из дней Тимур сбежал – он уже проворачивал это раньше, но никогда прежде не было так сложно его отыскать, обычно он оставался где-то неподалеку. Как я тогда перепугался, не передать словами… Думал уже вызывать МЧС, поднимать всех, кого можно.

Чиркен качает головой, лицо его омрачается от неприятных воспоминаний.

– Место, где мы живем, это небольшое поместье, которое досталось мне от деда по матери, она была русской. Поместье находится на Пашуковском возвышении, со всех сторон лес, до главной дороги сорок минут езды на машине по серпантину – основной проезд через ущелье. Можете себе представить, какие безлюдные там окрестности. У меня два пса – кунхаунды, они приучены к запаху Тимура и моему, и в случае необходимости могут выследить по нему одного из нас. Так как места довольно дикие, своего рода мера предосторожности, если кто-то потеряется. Ранее собаки помогали мне отыскать его, когда он убегал, но в тот раз он как-то сбил их со следа и успел уйти далеко. Я нашел его уже на подступах к центральному шоссе, он был в ужасном состоянии, весь в крови и без сознания.

Мужчина на мгновение зажмуривается, словно снова проживая те мгновения. Сабина отчего-то тоже чувствует волнение, хотя эта история и не касается ее напрямую.

– Он до сих пор отказывается говорить, что с ним произошло, и поранился ли он так сам, но у меня подозрение, что на него кто-то напал. У него была травмирована голова и переломаны обе ноги.

– Когда Тимура доставили к нам в больницу, вы, кажется, говорили, что он упал с высоты?

– Тогда это было единственное объяснение, которое пришло мне на ум. Позже, тщательно все обдумав, я нашел странными его ранения. Их можно получить при падении, конечно, но как он умудрился это сделать в том месте, где уже почти пологий склон? Думаю, он что-то скрывает от меня об этом случае, – Чиркен выглядит расстроенным, взгляд его становится чуть рассеянным, словно обращенным куда-то вглубь.

– Почему вы решили рассказать мне обо всем? – спрашивает девушка, когда пауза затягивается, в попытке вывести разговор на истинную причину звонка мужчины и последующего приглашения.

– Дело в том, что после… инцидента… Тимур сильно изменился. Нет, он и раньше был довольно нелюдимым и раздражительным, но в последнее время это стало совсем невыносимо. Я не понимаю, что с ним происходит, какие мысли у него в голове, но при этом вижу, что мой ребенок страдает. Помощь принимать он отказывается, как и говорить о произошедшем. Мне трудно просто мириться с этим и ничего не делать.

– Кажется, вы заботитесь о сыне, – замечает Сабина. Ее на мгновение колет отголосок болезненной печали, но она отмахивается от нее, не чувствуя за собой готовности размышлять о природе этого чувства.

Мужчина улыбается, смотря на нее, и в улыбке его проглядывает что-то необыкновенное. Девушка не может вспомнить, видела ли она когда-либо такое нежное выражение глаз, направленных на нее. Внутри колет еще сильнее, в небо тычется плотный теплый комок из подавленных нежданных и нежеланных слез.

– Мой ребенок – это самое ценное, что у меня есть. Конечно, я забочусь о нем.

Сабина в ответ тоже несмело улыбается. Она нечасто это делает, и мышцы лица ощущаются почти инородно. Отчего-то появляется неловкость – ей кажется, что на ней это выражение даже смотрится неестественно.

– Все же пока не понимаю, чем могу помочь вам я, – девушка опускает ресницы, разглядывая бликующую поверхность почти опустевшей чашки. Сабина видит только смазанные пятна смешанных отражений, может, где-то среди них есть и она сама?

– Как и сказал, я хочу предложить вам работу. У вас с Тимуром совсем небольшая разница в возрасте, так что будет проще найти общий язык, при этом вы – квалифицированная медсестра по реабилитации подобных пациентов. Мне известно, что к вам приезжают даже из областного центра. К вам, а не вашему реабилитологу, который, будем откровенны, сущий болван, – с губ девушки срывается невольный смешок, когда она слышит нелестные слова о коллеге, которого и в самом деле держали по одному знакомству. Получить такую оценку от тактичного Чиркена становится неожиданностью – оказывается, он способен отставить в сторону учтивость и показать характер. Мужчина отвечает на ее невольную улыбку своей, короткой, но яркой. – К тому же, сын не раз высоко отзывался о вас.

Сабина чувствует некоторое недоумение – когда бы она могла успеть оставить у парня хорошее впечатление? Они почти не общались, так как он недолгое время пробыл в сознании, прежде чем отец его забрал, да и тогда был мрачен и не стремился к контакту.

– До сих пор всех сиделок, которых я ему находил, Тимур игнорировал и не давал ничего делать, ни лечебные массажи, ни уколы. Он и до белого каления их довести успевал, судя по тому, что несколько женщин после одного дня просто уезжали, ничего не сказав, прямо как Валентина – так звали экономку, я ее до этого упоминал. Признаться, до сегодня у меня не было уверенности, что могу к вам обратиться со своим предложением, что оно вообще будет вам интересно – Давид часто говорил мне о вас, и всегда как о сотруднице, практически живущей в больнице и преданной своему делу.

Он хочет добавить что-то еще, но девушка осмеливается прервать его:

– Вам известно, почему Давид Тигранович принял относительно меня решение об отстранении?

Ей невыносима даже мысль о том, что придется объяснять все мужчине напротив, пачкать свой рот грязью, оставленной в прошлом, заткнутой в самые дальние уголки воспоминаний как обветшалая тряпка. Но, быть может, это уменьшило бы уровень надежд с его стороны на ее счет, приятных, но неоправданных. Впрочем, ответ Чиркена ставит все на свои места:

– Известно. Он не стал ничего от меня скрывать. То, что вам пришлось пережить – ужасно, но еще более несправедливо, что вы до сих пор вынуждены нести за это ответственность. Так не должно быть.

В ладонях появляется неприятная вялость, снова хочется пить, и девушка тянется за чайником. Собеседник перехватывает ее движение и услужливо наполняет ее чашку уже совсем холодным чаем. Мужчина смотрит на нее с некоторым беспокойством.

– Простите, я не хотел, чтобы мои слова вас растревожили.

– Все в порядке, – Сабина делает несколько глотков, чтобы прогнать першение в горле. Она уже некоторое время замечает, что женщина средних лет с соседнего столика бросает на нее косые взгляды. Когда официант, приносивший им чай, подходит к ней, чтобы принести заказ, женщина о чем-то с ним тихо переговаривается. Выслушав ее, парень тоже оборачивается в их с Чиркеном сторону, затем смотрит по сторонам, оглядывая полупустое заведение, что-то говорит. Женщина выглядит недовольной. Или встревоженной? Ответ официанта явно не устраивает ее, поскольку она хватает оставленную рядом куртку и, заставив стул с грохотом проехаться по полу, поднимается. Глядя прямо на Сабину, кидает на стол бумажную купюру и выходит. Когда девушка понимает, что остальные посетители, включая ее спутника, тоже обратили внимание на мимолетно разыгранную сцену, во рту поселяется кислый вкус, и она отворачивается.

– Итак, какую именно работу вы предлагаете? – внутри только крепнет уверенность в решении, которое предстоит принять.

– Моему сыну требуется уход, однако он может себя обслуживать, – ничто не выдает отношения мужчины к произошедшему, кроме на мгновение побелевших губ. – Кроме обязанностей медсестры несколько часов в день я попрошу разве что составлять Тимуру компанию, если он выразит такое желание. Однако он не особенно общителен, так что вряд ли это станет для вас чем-то обременительным. Остальное время полностью в вашем распоряжении, у нас очень красивые места, располагающие к прогулкам, есть богатая библиотека. Так как мы живем отдаленно, то это вариант постоянного проживания, но будьте уверены, полный ваш комфорт будет обеспечен и все нужное предоставлено.

Оплату Чиркен предлагает кратно превышающую ее зарплату в больнице, но финансовый вопрос не интересен Сабине. А вот возможность уехать из эпицентра бури, не покидая городских границ, – да. Она помнит предупреждение Гаврилова.

К ним подходит тот самый официант.

– Вам все понравилось? – спрашивает он, обращаясь преимущественно к Чиркену и избегая смотреть на Сабину. Его манера выглядит совершенно переменившейся по отношению к ней, и как мало для этого было нужно – всего лишь чужих слов, порожденных неведением и страхом. Девушка не строит иллюзий насчет причины.

Она всем телом чувствует, что не в силах оставаться здесь более, но не делает ни единой попытки встать, не позволяет себе опустить взгляд. Она не заслужила этих недомолвок, не теперь.

Девушка обещает Чиркену дать ответ до конца дня, и остаток встречи они с художником вновь проводят за необременительной беседой, ни на кого не обращая внимания. Сабине нравится то, как она чувствует себя рядом с этим мужчиной, – словно долгое время пробыла на морозе, так что тело успело сковать онемение, как вдруг оказалась в сонном тепле, и можно скинуть с себя промерзлую одежду, позволить жару прогреть до самых костей. Она ощущала себя …в безопасности? Пожалуй, что так.

***

Возвратившись домой, девушка некоторое время ходит из угла в угол, обдумывая будущее решение. То, что в компании Чиркена казалось таким простым и очевидным, омрачилось сомнениями, стоило ей оказаться одной. Предложение принять хотелось, но в то же время что-то внутри нее не давало легко согласиться. Сабина и сама не до конца понимала, какая мысль свербит у нее в голове. Наконец, она решает позвонить Любовь Григорьевне.

– Чиркен Пашуков? – спрашивает она, выслушав путанное объяснение. – Знаю его, он старый знакомый жены Давида Тиграновича. В свое время ссудил ей средства на открытие бизнеса, да и потом помогал.

– Я думала, он Авджи? – Сабина знает, что выставляется Чиркен под этой фамилией.

– Это творческий псевдоним, ну и дань турецким корням, наверное. А так у него русская фамилия, мать была из этих мест, до революции Пашуковы – потомственные дворяне, одни из основателей города. Пашуковская возвышенность, куда он тебя зазывает, тоже в честь их семьи получила название.

Девушка никогда не увлекалась историей родного города, но теперь чувствует проснувшийся интерес.

– Он сказал, там поместье, доставшееся ему от деда.

– Да, помню старика, он еще при партии сомнительные махинации проделывал, а в девяностых и вовсе разошелся, заимел репутацию местного авторитета, хотя седой уже весь был. Внук с ним почти не жил, насколько знаю, – только вернулся в Россию, как дед отправил его учиться, а там и его самого скоро застрелили в одной из потасовок. Чиркен остался единственным наследником. Про судьбу его матери ничего не скажу.

– Откуда вам столько про него известно? – у Сабины не сложилось впечатления, что художник с ее старшей коллегой близкие знакомые.

– Мужчины, дорогая моя, тоже порой любят посплетничать, – Любовь Григорьевна, судя по голосу, улыбается. – Чиркен много нашей больнице помогает, не жалеет денег. Кажется, он хороший человек.

– А про сына его вы что-то слышали?

– Мальчик, которого летом привозили? Нет, про него особо ничего не знаю. Чиркен для сына тебя сиделкой хочет нанять или патронажной сестрой?

– Скорее, последнее, но с проживанием. Условия более, чем хорошие.

– Может, тебе и хорошо бы пока уехать. Там природа, тишина. Почему сомневаешься? Характер дурной у паренька, это я заметила, но и возраст такой еще. У тебя к разным пациентам получается подход находить, даже у меня, бывает, терпение кончится, а ты справляешься.

– Сама не знаю. Что-то царапает как будто.

– Неудивительно, после того, что тебе пришлось испытать недавно, – успокаивает ее женщина. – Подумай, это хорошая возможность и отдохнуть, и заработать. Переждешь, а там все и уляжется.

***

Есть еще один, человек, с которым Сабине нужно связаться. Она долго рассматривает запись контакта в телефонной книге своего смартфона, не решаясь нажать на вызов.

Девушка могла бы вместо этого позвонить Лихачеву – тот оставил ей свой телефон на случай, если она вспомнит что-то важное о событиях ночи убийства. Гаврилов остаток ее допроса как свидетельницы вел себя так, словно забыл о ее существовании за пределами той комнаты.

Сменил ли Александр номер за эти года? Сабина вспоминает, как еще девочкой стояла в присутствии воспитательницы и совершала десятки вызовов подряд, чтобы дозвониться, получить хоть какое-то объяснение, но ее встречали лишь долгие гудки без ответа. Чувство проворачивающегося где-то внутри сверла, словно она дерево, которое отрезали от корней, оголили ствол, ощипали листву. Полная беспомощность и спирающее дыхание от пока еще даже не осознания – догадки о том, что ее вновь оставили одну. Вся привязанность, все доверие к нему, единственному взрослому, протянувшему ей руку, заботившемуся о ней, вскоре обратилась сначала в яростную обиду, а затем в опустошение.

Сабина все же делает звонок. Возможно, ей хочется еще раз услышать его голос?

Трубку долго не поднимают, и прежняя досада на саму себя вновь начинает захлестывать с головой, жаром проникать в болезненно горящие шею и скулы, но в динамике все же раздается щелчок.

Александр не здоровается и вообще ничего не говорит, и у девушки появляется сомнение, действительно ли вызов осуществился. Она не может удержаться от того, чтобы лишний раз взглянуть на загоревшийся экран телефона. Звонок идет.

Она решается начать первой:

– Вы говорили мне не покидать город. Я хотела предупредить, что мне предложили работу в его пределах, но на окраине. Там может плохо ловить, так что я, возможно, не всегда буду в доступе.

Гаврилов еще какое-то время молчит, но потом все же спрашивает:

– Где именно?

– Пашуковская возвышенность, дом расположен с нашей стороны склона, однако добираться все равно довольно далеко.

– Дом Пашуковых? Что ты там забыла?

– Я приглашена как медсестра для пациента на реабилитации. Меня… пока отстранили от работы в больнице.

Она не успевает договорить, что еще ничего не решила, когда мужчина ее прерывает:

– Ты собираешься на похороны? Экспертиза почти завершена, тело вскоре вернут родственникам.

Сабина чувствует, что ноги устали, и опускается на диван. На этот вопрос ей отвечать не хочется, но она все же говорит:

– Не уверена, что смогу там быть.

Снова долга пауза. Неприятная маета от собственного ответа сдавливает солнечное сплетение, девушка порывается что-то добавить – она сама не знает, что, но так ничего и не произносит.

– Ясно.

На этом звонок обрывается. Сабина какое-то время сидит, откинувшись спиной на спинку дивана и бездумно разглядывая потолок. Почему-то хочется плакать, но глаза остаются сухими.

Ей нужно думать о других вещах.

Она вспоминает кровавую надпись на животе Маши и делает глубокий вдох. Что, если тем, кто наблюдал за ней за несколько дней до происшествия, действительно был убийца, оставивший для нее извращенное приветствие? Что, если он не утратил своего интереса, а только выжидает? Эти мысли не единожды посещали ее за эту неделю, и апатия, следовавшая за ними, охватывала разум и тело, вместе с тусклой и какой-то поверхностной тревогой призывала раствориться в сером мельтешении пустых незначительных идей.

На телефон приходит оповещение. Девушка едва поворачивает голову, не отрывая ее от изголовья, и заходит в мессенджер, а затем резко выпрямляется, поднося экран к самым глазам, словно проверяя, не обманывает ли ее зрение. Сердцебиение поселяется, кажется, прямо в голове, стуча гулким отзвуком в ушах, заглушая все остальные звуки. Сообщение приходит от Маши.

Какое-то изображение, но оно остается размытой до того момента, как Сабина не нажимает на него. Когда она видит, что на картинке, ей на мгновение чудится, что обезумевший гул крови все же прорывает сосуды и глаза заливает кровью. Слишком много красного.

Фотография Маши. Девушка на ней еще жива, со взглядом, полным отупелой загнанности, уже проникнутым обреченным пониманием своего конца. Вспышка фотокамеры блестит на ее покрытом испариной лице, белыми точками уходит вглубь расширенных до предела зрачков. Ножа в животе еще нет.

Сабина роняет телефон ослабевшими пальцами и опускает голову ближе к коленям между сложенных вместе рук. Нужно сделать вдох, но каждая попытка переходит в хрип. Глаза невыносимо болят, сжатые смеженными в спазме веками.

Она приходит в себя, только когда раздается тихое пиликанье еще одного уведомления, но медлит, прежде чем поднять смартфон и взглянуть на экран. Чат с Машей остается открыт, фотография исчезла, но вместо нее высветилось сообщение:

'Тебе понравился мой подарок?'

Девушка смотрит не мигая. Зрение расплывается, путая буквы между собой, а затем сообщение тоже пропадает. Она проводит по волосам, сжимая их в горсть. Чего бы ни хотел добиться неизвестный, то, что она сейчас чувствует – не страх, не отчаянье и даже не отвращение. Это злость.

Сабина не будет играть в чьи-то игры.

Глава 4

«На покрытой шрамами щеке некрасивой кляксой выделяется красный росчерк нового пореза, который уже не кровит, но выглядит довольно болезненно.

– Вы поранились? – спрашивает Сабина, разглядывая его. Из соседней палаты ей поступил вызов о том, что лежащая здесь пациентка ведет себя шумно.

Вместо ответа юноша улыбается ей. Улыбка эта словно оторвана от остального лица, будто кто-то взял, да и разрисовал фотографию, слишком сильно надавливая на бумагу и оставляя на ней грубые мятые разрывы.

Предчувствие зарождается где-то в глубине солнечного сплетения, проходится по всему телу волной слабости и, наконец, ржавой проволокой забивается в горло. Сабина знает, что что-то произойдет. Видит это в ломаной позе и тусклом блеске глаз человека перед собой. Это знание наполняет смутной тревогой, но оно же дарит скручивающий узел предвкушения, которому сложно сопротивляться.

Это и есть то, что другие называют жалостью? Кажется, нет, но ей сложно подобрать другое определение.

На мгновение приходит мысль, что парень совсем молодой, пусть и успел прославиться. Его руки измазаны в чернилах, которыми он пишет музыку, талантливо, а быть может и гениально – так ей говорили. Пальцы до сих пор в царапинах и воспаленных пятнах ожогов. Должно быть, двигать ими больно.

Почему-то это кажется красивым».

Сабине удается заснуть удается лишь на час с небольшим до того, как звонит будильник. Некоторое время просто лежит в кровати, слушая звуки раннего утра: пошаркивания метлы дворника, убирающего с дорожек мусор и опавшие листья, дребезжание ветра о створки окна, чьи-то отдаленные голоса. Мысли неторопливы и текучи, не задерживаются на чем-то одном. На ум приходит то предстоящая жизнь в поместье, то голос Александра во время последнего их разговора, то обеспокоенная Любовь Григорьевна, то лицо Андрея, обезображенное потерей. Потом, словно утопленник из водной толщи, проявляется образ Маши. Кажется, он и не оставлял ее ни на мгновение за все это время, что-то грызет изнутри, мучает всякий раз, стоит перед глазами. Иногда совсем другой человек проглядывает из-за воспоминаний о смерти медсестры, но об этом Сабина и вовсе отказывается думать, правда, у нее это совсем не получается.

***

Они с Чиркеном договариваются, что он встретит ее на съезде с главного шоссе. Вчера мужчина выразил неприкрытое воодушевление, когда позвонила сообщить, что принимает его предложение, и эта радость взволновала ее до глубины души. Девушке тягостно от того, что она не решилась объяснить всю подоплеку ситуации, в которой оказалась, и истинные причины, подвигнувшие ее согласиться на новую работу, в то время как такое незнание могло сослужить дурную службу для них обоих. Однако раскрыть кому-то угрожающий интерес убийцы, который тот проявил к ней, было бы и вовсе невозможным. Сабина понимала, что поступает в каком-то смысле малодушно, но утешала себя тем, что в раскинувшемся на отшибе поместье никакой неизвестный не сможет добраться ни до нее самой, ни до кого-либо из ее новых домочадцев. Не зря Чиркен описывал свои угодья как почти оторванные от цивилизации.

Сначала мужчина настаивал на том, чтобы забрать девушку от ее дома, но она отказалась. Череда последних дней оставила свой отпечаток, и то, что раньше показалось бы безобидным совпадением, теперь заставляет Сабину чувствовать неуверенность. Если это не плод встревоженного сознания, и за ней действительно следили, то будет благоразумнее, если никто не увидит, с кем она уезжает и куда направляется.

В конце концов, лучше быть перестраховщицей, чем очередной жертвой, – размышляет девушка, садясь на междугородний автобус, направлявшийся в соседнее поселение.

В салоне никого, кроме пожилой пары, сидящей напротив места кондуктора, не оказывается. Сабина оплачивает проездной у хмурого водителя и выбирает место в самом конце прохода. Когда автобус трогается с места, девушка утомленно прикрывает веки, чувствуя их болезненную тяжесть. Ей хочется спать, руки тяжело лежат на спортивной сумке, уместившейся на коленях, дыхание постепенно становится все более глубоким и размеренным, и она сама не замечает, в какое мгновение разум проваливается в темное видение.

«Сабина стоит по щиколотку в мутной стоячей воде. Она не видит своих стоп, но чувствует, что босиком. Сверху на нее падает свет лампочки на длинном шнуре, которая раскачивается из стороны в сторону. Кажется, она находится в комнате, но стен не видно, только низкий потолок и залитый пол. Девушка с трудом перебирает ноги, как будто преодолевает сопротивление воздуха, чтобы сделать даже крошечный шаг. Откуда-то она знает, что ей нужно продолжать идти, ведь если она остановится – случится что-то страшное. Однако сил становится все меньше, сама вода будто твердеет, и в какой-то миг уже лед сковывает ноги Сабины. Холод пробирается в тело, расписывает его морозными узорами, расцветающими на коже почему-то красными линиями. Вскоре линии начинают складываться в слова.

«Сабина» – сотня ее имен расплывается на руках и оголенном животе. Они похожи на частицы калейдоскопа, причудливо изменяющие форму, создавая что-то совершенно иное, скрытое по смыслу ото всех, кроме нее.

Лампочка продолжает движения маятника, образ ее тоже искажается, и вот это уже часы с боем, отсчитывающие низким звоном: 'Бом-м-м. Бом-м-м'. Льда больше нет, теперь это кровь, ледяная, покрытая мутной пленкой. Сабина опускает ладонь в багряную жижу и достает оттуда охотничий нож. Она заносит руку и с силой опускает ее, направляя остро блестящее в мигающем свете лезвие вниз. Еще раз и еще. Нож вспарывает жидкость так, словно это человеческая плоть, и вот уже на девушку смотрят подернутые мутной пленкой глаза бывшей пациентки. Севастьянова. В животе у нее нож, и держит его Сабина. Губы женщины размыкаются и произносят:

– Ложь».

Голова девушки соскальзывает с подголовника сидения, и она просыпается. Рубашка неприятно липнет к спине, шея тоже чуть влажная, хотя в автобусе прохладно.

В окне скользит полоса лесного массива, значит, они уже выехали с жилой части города. Облака напротив, кажутся чем-то недвижимым, застывшим на месте, хотя в реальности все иначе. Солнце на два пальца показалось на горизонте, и холодный утренний свет слепящими вспышками пробивается то тут, то там, стреляет полосами в окна, невесомо ложится на кожу, а затем соскальзывает при очередном изгибе дороги. Дурной сон все не отпускает, и мысли путаются.

Чиркен встречает девушку прямо на остановке. Отметив ее бледность, с разрешения забирает у нее сумку с вещами и ведет к оставленной у поворота на съезд машине – массивному внедорожнику запыленного вида.

Когда Сабина садится на пассажирское кресло рядом с водителем, волосы, заплетенные в косу, цепляются за пряжку ремня безопасности, и девушка некоторое время пытается их освободить, но руки все еще неприятно вялые после обрывистого сна.

– Позволите? – спрашивает мужчина и, перегнувшись со своего места, аккуратно выпутывает пряди. В его движениях ничего предосудительного, лишь спокойная сосредоточенность и проявление заботы. Сабина ощущает приятный запах – древесные и кожаные ноты, смотрит, как солнце высвечивает радужку тёмных глаз до прозрачного янтаря. Дыхание больше не сжимается скрученной петлей, не оседает сухостью на губах, не холодит горло.

Какое-то время в салоне автомобиля царит тишина. Она растекается между ними как чернила, разлитые по бумаге, способные рассказать о многом, но потраченные впустую из-за неосторожного движения писца. Из динамиков еле слышно играет незатейливая мелодия. Грустные, чуть хрипловатые напевы флейты и перебор клавишных. Она звучит знакомо для Сабины, но девушка ее не узнает, так, словно это просто дежавю о том, чего никогда не было.

Они въезжают на серпантин, и хотя автомобиль резко сбрасывает скорость, дорога выглядит сложной, поэтому девушка не уверена, что ей стоит начинать разговор. Однако вскоре желание прервать ставшую неестественной паузу все же пересиливает.

– Что это за мелодия? – спрашивает она. Чиркен мельком бросает на нее взгляд, прежде чем вернуть свое внимание к дороге. Он не выглядит стесненным молчанием, но охотно поддерживает разговор.

– Из оперы Глюка Орфей и Эвридика. Танец блаженных теней. Орфей ищет свою погибшую жену Эвридику среди них в Элизиуме, – мужчина постукивает пальцем по рулю в такт музыкальному переходу и улыбается. – Мне нравится сюжетная классическая музыка. Не просто танец или песня, а целая история.

– И что происходит? – Сабина остается сидеть с отвернутой в сторону окна головой, но наблюдает за собеседником через отражение. – Я никогда не видела этой оперы, хотя и знаю сюжет мифа.

У ее матери был когда-то большой и красочный атлас мифов Древней Греции. Девочкой ей нравилось часами просиживать за ним, представляя себя кем-то из героев или всемогущих богов. Будь она и в самом деле сильной, то ее дом не был бы местом, наполнявшим каждый вдох свинцовой тяжестью, когда не знаешь, получится ли сделать еще один после него.

– Все лишь немного отличается. Тени возвращают Орфею его возлюбленную, но он вынужден молчать, и Эвридика уверена, что супруг оставил ее, что она совсем одна. В конце концов, юноша не выдерживает ее горестных речей, и оборачивается.

– Наверное, она действительно чувствовала себя покинутой, пока оставалась в подземном мире. Вокруг только тени, и она сама – одна из них, – девушка проводит пальцем по обивке автомобильной двери, рассеянно наблюдая, как дорогу все больше заволакивает мглистый туман. Она вырвалась из своего подземного царства много лет назад. Только почему кажется, что его след жирной сажей тянется за ней до сих пор?

– Вас что-то беспокоит? Вы показались мне встревоженной, – что-то в голосе Чиркена словно просит доверять ему, и Сабине хочется сдаться этому мимолетному обещанию безопасности.

– Просто еще раз поняла для себя, что не хочу больше оставаться в городе. Ваше предложение оказалось как нельзя кстати, – она скованно пожимает плечами.

Мужчина качает головой:

– У нас довольно дремучие места, еще захотите сбежать обратно. Связь ловит не всегда, Интернет тоже сбоит, хоть он и спутниковый. Как бы вас на подступах к городу ловить не пришлось, – смеется.

Чиркен шутит, но отчего-то Сабину на мгновение пробирает дрожь – она вспоминает рассказанную им историю о том, как его сын оказался в больнице. Возможно, места действительно дремучие, и кто знает, какие звери там водятся. Звери ли.

– Меня это даже радует, – наперекор собственным тревогам отвечает девушка. – Не хочу ничего знать.

Как легко было бы жить в неведении. Ей было известно, что порой ужасные дни просто стираются из памяти человека. Жаль, что с ней этого так и не случилось. Она помнила из своего ужасного дня все до каждой незначительной детали. Тиканье часов. Смех ребятни за окном. Обои, впитавшие красный цвет. Чужое лицо, искаженное до неузнаваемости, покрытое темными брызгами.

– После произошедшего это неудивительно, – тон мужчины мягко стелется, успокаивая взбудораженное сознание. Чтобы отвлечь ее, Чиркен принимается рассказывать о здешних лесах, животных, их населяющих, – оказывается, территория вокруг возвышенности относилась к охраняемым природным территориям, и он в охотничий сезон даже выполнял обязанности местного егеря.

Голос у него необыкновенный, чистый и глубокий, с множеством оттенков, которые словно акварельные краски, брошенные в воду, сплетаются в единое полотно удивительного рисунка. Сабина чувствует, как бледнеет призрак недавнего кошмара, как хочется закрыть глаза, и погрузиться в эту наполненную теплую мягкость как в одеяло. Она снова почти засыпает, и сны ее обещают быть светлыми, когда чувствует вибрацию в кармане пальто.

На экране смартфона светится 'Лечебница-психиатр'. Солнце наискось ложится на зеркальную поверхность, стирает написанное, сливая все в слепящий глаза блик. Внутри Сабины ворочается липкая досада, смешанная с опаской. Она не любит получать эти звонки.

– Ответите? Я уберу звук, – рука Чиркена тянется к приборной панели, чтобы убавить громкость.

– Спасибо, я недолго.

Отвечать девушке совсем не хочется, но в то же время она понимает, что звонок может быть срочным, и пересиливает себя, нажимая на кнопку принятия вызова. В динамике неразборчиво шуршит, раздается щелчок, после которого до нее доносится знакомый голос.

Сабина слушает, и чужие слова долетают до нее как будто издалека, не складываясь в общий смысл, а как бы существуя сами по себе. Почему, ну почему ее жизнь продолжает превращаться в дурное искажение кривых зеркал, где линии изломаны, а образ словно из детских кошмаров?

– Как она могла узнать? – девушка закрывает глаза, не в силах справиться с подступившим к горлу комком из неразборчивых чувств. – У нее же нет доступа к телефону.

Рука крепче сжимается на металлическом корпусе, пальцы белеют, как белеют и сжатые вместе губы. Однако, когда Сабина отвечает, ее голос лишен какого-либо раздражения:

– Постараюсь, – внутри нее словно камнепад, опадающий в пропасть, тянет и сосет под ложечкой.

Она прощается с врачом, и какое-то время продолжает смотреть на потухнувший экран телефона. Ладони почти не чувствуются, будто их надолго оставили в ледяной воде.

Взгляд Чиркена, пытливый, но ненавязчивый, девушка чувствует почти что кожей. Так орнитолог может наблюдать за интересной птицей, изучая ее повадки и пытаясь предугадать следующее движение.

Расслышал ли он разговор? Если да, то что об этом может подумать? Сабине не хочется, чтобы спутник знал о том, где сейчас ее мать. Она ненавидит вопросы, которые следуют за этим.

Однако мужчина, сознательно или нет, уводит разговор в совсем иное русло:

– Вы рисуете?

Неужели это все, о чем он спросит? У Сабины не сразу получается переключиться на новое обсуждение, она какое-то время собирается с мыслями.

– Мне больше нравится наблюдать за тем, как рисует кто-то еще, – все же говорит она.

– Вот как. Наблюдение порой требует большой выдержки. Хочется вмешаться в процесс. Направить его своей рукой, – мужская рука вновь тянется к магнитоле и возвращает в салон звучание музыки.

У Сабины остается впечатление, что мужчина хотел сказать о другом, но спросить напрямую она не решается, и просто молчит. Чиркен же снова благодушно улыбается и продолжает:

– Буду рад увидеть вас в своей мастерской – думаю, вам там понравится. Может быть, захотите приобщиться к процессу. Могу дать несколько уроков.

Девушка прочищает горло, чувствуя необъяснимую робость, прежде чем ответить:

– Я училась когда-то, – ей приходится приложить усилие, чтобы совладать с дыханием, прежде чем закончить. – Моя мать была художницей, как и вы, и рисовала дома.

Говорить о матери сейчас особенно тяжело, и Сабина не понимает себя – зачем она вновь и вновь обращается к ее образу в своей памяти? Почему не может стереть, забыть…бросить? Как та бросила ее.

Воспоминания бритвенной кромкой касаются разума, сворачиваются тугим клубком. Дни, когда дома были только они вдвоем, и мама рисовала. Раскладывать краски и кисти она всегда поручала Сабине, и девочка долго и обстоятельно укладывала все по цветами и размеру, в то время как мама подготавливала холст. Первым шел подмалевок, кончик кисти легко прикасался к грунту, оставляя пятна будущих силуэтов. Мама была разговорчивее, чем обычно, и рассказывала, как работать со светом и тенью, накладывать и смешивать цвета. Только в эти мгновения Сабина чувствовала, что она может порадовать ее, что она для нее настоящий человек, а не чужая тень, случайно приставшая к ее собственной.

Вопрос Чиркена возвращает ее из размышления:

– Как зовут вашу маму? Может, мы где-то пересекались, рабочий круг у нас довольно узкий.

Неясное сожаление скатывается по языку легкой горечью. Многие в городе знали имя ее отчима, но немногие слышали о матери до того дня, как ее осудили за убийство мужа.

– Марина Шолох, это ее девичья фамилия.

Мужчина молчит недолго, но пауза все равно кажется слишком длинной.

– Не слышал о такой.

Сабина наблюдает за мужчиной и сразу чувствует, что он лжет. Она знает это по еле заметному изменению тона его голоса, напряжению, охватившему пальцы, сжимающие руль, небольшому отрыву спины от спинки водительского кресла. Единственное, чего девушка не может понять, солгал ли Чиркен еще в чем-то.

***

На одном из поворотов серпантина они выезжают на широкую лесную колею, которую Сабина ни за что не заметила, если бы ехала одна – поворот на нее скрыт густым ельником и располагается под острым углом к линии движения. Даже во внедорожнике чувствуются резкие перепады высоты, когда машина переваливается через крутые ухабы. Наконец, они выезжают к относительно ровному горному оврагу. Справа кружится блестящей на солнце лентой мелкая река, а чуть в стороне, на подъеме, виднеется красивое здание в классическом стиле, чем-то похожем на баженовский.

По мере того, как они подъезжают, и поместье становится ближе, девушка не отрывает свой взгляд от окна, впитывая чудесный вид. В центре здания расположена удивительная угловая купольная ротонда на световом барабане, окруженная пилястрами, от которой отходят два крыла здания. Верхняя часть ротонды украшена тремя оконными проемами круглой формы, снизу подпирают несколько ионических колонн, скрывающие проход к главному входу. Штукатурка фасада выглядит совсем новой, прямоугольные окна, длинные и узкие, лишены всяких украшений, но кое-где добавлены балконы с навесами от солнца и фронтонами. Несколько пристроек находятся с основным домом на разной высоте, из-за чего возникает впечатление раскидистой клумбы, но выглядит все согласованно и соразмерно. Вокруг здания кружится негустой подлесок, не знавший строгой руки садовника, и природная естественность только добавляет исключительность, превращая все в место ностальгии из книжных историй.

Машина останавливается у крыльца, и девушка замечает двух черных собак, сидящих на ступенях. Признаться, сначала она и вовсе принимает их за декоративные скульптуры, так неподвижно они выглядят. Когда Чиркен глушит двигатель и открывает дверь с водительской стороны, псы синхронно срываются с места и кидаются в его сторону. Все впечатление об их сдержанности разбивается о радостный лай, с которым они приветствуют хозяина.

Мужчина с видимым удовольствием наглаживает лобастые вихрастые головы и оглядывается на Сабину, остающуюся в машине и наблюдающую за происходящим. Она не рискует выйти. Почему-то, когда Чиркен упоминал собак, ей представлялся кто-то поменьше размером.

– Вы ведь не боитесь животных? – спрашивает мужчина с улыбкой.

Девушка качает головой и все же покидает машину, нерешительно приближаясь к Чиркену. Тот отдает псам команду сидеть, которую они моментально выполняют.

– Позволите вашу руку? – спрашивает он у Сабины, и она протягивает ему ладонь. Кожа у него горячая и сухая.

– Своя, – говорит мужчина собакам, приближая девичью кисть к их мордам. Мокрые холодные носы щекотно поддевают пальцы, и девушка стремится сжать их, когда процедура знакомства оказывается завершена.

– Они не сразу, но привыкнут к вам, и не волнуйтесь, на первые дни вашего пребывания здесь ночевать их оставлю в охотничьем домике – он неподалеку, в десяти минутах. У вас, кажется, никогда не было собак? – замечает Чиркен, он держит обе руки на загривках питомцев, пока те уселись у его ног и смотрят на Сабину большими умными глазами. – Справа Виз, слева Ареш.

Девушка с трудом отрывает от псов свой взгляд, поднимая его к мужскому лицу, на котором притаилась необидная насмешка.

– Эти имена что-то значат?

– Возможно, я не интересовался этим, клички им выбирал мой сын, мы тогда только переехали сюда, – мужчина переводит взгляд на оставленный с открытыми дверями внедорожник. – Мне нужно отогнать машину, вы пока можете заходить в дом и осмотреться. Я вернусь, и все вам покажу.

– А Тимур?

– В это время он еще спит, вряд ли до обеда появится, – качает головой Чиркен и, передав девушке ее сумку, отъезжает по уходящей за дом извилиной дороге. Собак он берет с собой, и девушка чувствует облегчение – псы выглядят дружелюбными и воспитанными, но она все равно ощущает некоторое беспокойство рядом с ними.

Оставшись одна, Сабина с интересом оглядывается. Воздух, чистый и сладкий как березовая слеза, непривычно заполняет легкие, кажется, что его слишком много. В груди теснит, но теснота эта приятная и желанная. Так чувствует себя пловец, когда наконец выныривает на поверхность с глубины. Девушка на мгновение прикрывает глаза, вслушивается в трение листьев на необычно нежном для осени ветру, наслаждается тающим на коже солнечным светом, который порождает под веками все новые и новые вспышки. Тихо. Безмятежно.

Однако вскоре приятная расслабленность разбивается об острое чувство опасности. Осознания еще не наступило, а тело уже знает, встречает старого недруга, ускорив ток крови, участив дыхание, приготовившись сражаться или бежать от чьего-то недоброго внимания. Как репейник цепляется за одежду, начиная неудобно стягивать ее при каждом движении, так и этот взгляд всаживается прочными крючьями в ее голову, сдирает кожу, ввинчивается в глубину. Девушка остается неподвижной, только слух ее весь делается болезненно острым, отслеживая случайный шорох или треск валежника.

Чудится, или нет? Чиркен ведь не мог вернуться так быстро? Сначала она приоткрывает глаза, скрывая их блеск под опущенными ресницами, но затем, уже не скрываясь, всматривается в разобщенные ряды осин, перемежающихся с сухостоем, и тянущийся позади них густой ельник.

Никого. Затылок продолжает свербить, перекатывать шершавой волной мурашки, стягивая их вниз по позвоночнику. Тогда Сабина резко оборачивается в сторону дома, оставшегося за ее спиной. Ей кажется, что возле одной из пристроек мелькает тень. Мог ли это быть Тимур, проснувшийся раньше времени и выглянувший проверить гостью? Но Чиркен упоминал, что сын пока остается в инвалидном кресле и не может ходить самостоятельно.

Девушка чувствует нарастающее беспокойство. Неужели даже здесь, за много километров от города, она не может почувствовать себя в безопасности?

Раздается шелест крыльев, и с того места, где Сабина заметила движение, вспархивает темная птица, поднимаясь к скату пристройки. Всего лишь ворона! Видимо, последние дни и в самом деле заставили ее бояться собственной тени.

Ворона наблюдает за девушкой блестящими пуговками глаз, перебирая когтями по рейке искусно сделанного карниза. Странно – что городская птица забыла в лесу?

Успокоившись, Сабина резко топает ногой на чернуху, но та совершенно не обращает внимания на попытки согнать ее с облюбованного места. Чувствуя нерациональную досаду, девушка поднимается на крыльцо главного здания. Оставаться снаружи ей больше не хочется.

Резные двери не заперты. Просторная светлая передняя с двухуровневыми окнами с арочными проходами в левое и правое крыло здания увешана картинами, преимущественно разного рода пейзажами, и Сабина не уверена, принадлежат ли какие-то из них авторству Чиркена, хотя попадаются и несколько полотен с неопределенным содержанием, которые выглядят довольно старыми. За одним из прямоугольных порталов прямо рядом с главным входом девушка обнаруживает что-то вроде библиотеки – стены комнаты подпирают книжные стеллажи высотой до самого потолка, у дальнего конца расположено несколько кресел и приставленные к ним угловые столики. Еще один стол солидных размеров обрамлен с обеих сторон вытянутыми окнами, на нем разложены стопкой сложенные белые листы бумаги и стопки книг с закладками. У самого края столешницы в мраморной подставке разместились остро наточенные карандаши и разноцветные канцелярские ножи, которых было, кажется, даже больше карандашей. Ее мать всегда точила карандаши ножом, никогда обычными точилками.

У пары лезвие оказывается выдвинутым, когда Сабина подходит рассмотреть поближе. При взгляде на них внутри рождается мутная маета. Какой-то ее части хочется взять один из них в руки, оценить остроту, провести по хрупкому металлу пальцем, но дыхание учащается при одной только мысли об этом. Даже когда готовила, девушка старалась не использовать ножи.

Отведя взгляд от поблескивающих лезвий, Сабина обращает внимание на лежащий в стороне от прочих книг пухлый том в тканевом переплете, из-под корешка которого выглядывает алая ленточная закладка. 'Цветочная традиция: история, поэзия и символизм в учении о цветах' – значится на обложке.

Интересно, кто из жителей поместья поклонник флориографии? Недавнее беспокойство не успело сойти на нет, и руки хочется чем-то занять, поэтому девушка поднимает книгу и раскрывает на заложенном лентой месте.

Шрифт стилизован под ручное письмо, и на секунду Сабина пытается уцепиться за кончик даже не мысли, а ускользающего воспоминания, но ощущение быстро проходит, когда она замечает, что один из абзацев на странице выделен карандашом:

'Плутону (Гадесу, Аиду) и Прозерпине (Персефоне) были посвящены нарцисс, адиантум и кипарис, который, однажды срубленный, не сможет вырасти вновь. Моры носили венки из нарциссов, аромат которых был настолько мучительно сладок, что доводил до безумия'.

Кожу вспарывают мурашки, от волнения зрение на мгновение теряет свою четкость, размывая цвета, растворяя формы и собирая их в образ мертвого цветка. В руках такой же мертвой Маши.

Какое горькое совпадение. Порой ей представлялось, что, как и для Персефоны, в самый омерзительный момент земля разверзнется у нее под ногами, и она провалится куда угодно, лишь бы не оставаться там, где была она, и вместе с ней провалятся боль, злость и тошнотворное чувство собственной беспомощности. Миф и прежде казался ей до странности постылым, тошным, вместо истории любви Сабина видела в нем лишь мучения жертвы и преступное оцепенение той, что должна была стать спасителем. Однако теперь сквозь строки проглядывает что-то и вовсе почти зловещее.

Слова о нарциссах вновь вызывают в памяти изрезанное тело, сухоцвет в безжизненной руке. Когда же воспоминания оставят ее, упокоят измученный образ в глубине вороха случайностей? Прими она решение пойти на похороны, стало бы ей легче, или все сделалось лишь острее и невыносимее?

Девушка захлопывает книгу и возвращает ее на прежнее место. Хотя еще несколько минут назад она стремилась скрыться в здании, теперь хочется на свежий воздух, и Сабина разворачивается, чтобы вернуться в холл, но вздрагивает от неожиданности.

У дверей в комнату на нее молча смотрит бледный темноволосый юноша, сидящий в электрическом инвалидном кресле. Он, судя по всему, уже какое-то время наблюдает за ней, однако Сабина не слышала ни шороха шин, ни паркетного скрипа под тяжестью машины.

Девушка с плохо скрываемым интересом вглядывается в Тимура – со дня их встречи прошел не один месяц, и знакомство их, пусть и недолгое, по неясной причине оставило у нее сильное впечатление. Теперь он словно бы раздался в плечах и набрал здоровый вес – когда его привезли в их больницу, юноша выглядел изможденным и эмоционально нестабильным. Волосы парня уложены на строгий боковой пробор, черная водолазка подпирает шею высоким воротом, из-за чего светлая кожа кажется совсем белой, но все же не производит впечатления истощения, вызванного долгим восстановлением.

– Здравствуй, – говорит наконец она. Руки снова просят взять что-то, повертеть в пальцах, словно в этих проворотах и кручениях она сможет потерять все мысли, говорить приятными любезностями и раствориться в пустых бессмысленных звуках.

Тимур тоже разглядывает ее, и взгляд его похож на шкатулку с секретом – на поверхности одно, но сокрыто иное. Его хочется разгадать, додумать, как и прежде, когда между ними было совсем мало слов. Сабина не может определить, что видит в мерцании темных глаз. Быть может, это неприязнь? Или интерес?

– Знаешь, для чего он тебя привез? – голос его набирает силу, подбородок опускается ближе к груди, темные глаза сверлят ее из-под острого разлета бровей. Он не делает вид, что забыл ее, и говорит без церемоний, как со старой знакомой.

Уголки рта девушки чуть дрожат, складываются в дружелюбную улыбку, но так и норовят опуститься обратно:

– Потому что хочет, чтобы ты быстрее встал на ноги, полагаю, – их беседа напоминает фильм, включенный с середины, предназначенный тому, кто уже смотрел его однажды. Как будто время, проведенное в больнице, – взгляд во взгляд, случайное касание – случилось только что и еще не успело стереться из памяти.

На лице Тимура появляется ухмылка, быстро переходящая в смешок, сцеженный в сжатый кулак, поднесенный ко рту. Неприятное подозрение, что он просто забавляется над нею, овладевает Сабиной, и она плотнее сжимает губы. Впрочем, юноша вскоре серьезнеет и произносит уже без следа насмешки:

– Боюсь, это последнее, чего он хочет, – видя непонимание девушки, он чуть склоняет голову к плечу и поясняет со зловещей откровенностью. – Пока я остаюсь в этом кресле, ему легче меня контролировать. Хотя допускаю, что он руководствуется какими-то собственными представлениями о моем благе. Правда, это ничего не меняет. Для меня.

Теперь ей приходится напрячь слух, чтобы разобрать его слова, тонкие и слабые, как натянувшаяся до предела нить. Кажется, еще немного – и напряжение лопнет, разорвется в расползающемся волокне.

– Тогда для чего, по-твоему, я здесь? – она не может уловить значения его ответа, оттого ощущение сюрреальности не отпускает Сабину. Может ли быть так, что она не очнулась от своего кошмара в автобусе, а так и продолжает видеть причудливый сон?

Парень подпирает подбородок рукой, сложенной на подлокотник кресла, и скашивает взгляд в сторону, прислушиваясь к чему-то. Его губы вновь искажает недобрая усмешка, и он отвечает, но будто обращаясь к кому-то еще:

– Отец думает, ты будешь крючком для меня, за который он будет дергать, заставляя подчиняться. Но может, все повернется иначе – ты станешь крючком для него, и дергать за него смогу уже я, – под конец его голос снова полон злого веселья.

– Тимур, – в проходе появляется Чиркен. Кажется, слова юноши были предназначены его отцу, а не ей.

В тоне мужчины слышится предупреждение, он встает позади коляски сына и кладет обе ладони на ручки сопровождающего. Парень наклоняет голову вперед, что-то тихо и раздосадованно ему говорит, потом разворачивается на кресле, ничуть не заботясь о том, что может задеть отца, и скрывается в коридоре. Посторонившийся, чтобы пропустить его, Чиркен возвращается в комнату и подходит к Сабине с извиняющейся улыбкой. Собак нигде не видно.

– Не воспринимайте его слова всерьез, он может вести себя вздорно временами. Хоть вы и почти ровесники, сын порой совсем как подросток.

– Все в порядке, – девушка хоть и отвечает вежливо, на мужчину не смотрит. Речь юноши была скомканной и на первый взгляд бессвязной, как если бы кто-то смял лист бумаги с нанесенным на него рисунком, извращая все значение изначально правильных и ясных линий. Сабина не поняла ничего из того, о чем он говорил, и либо она чего-то не знала, либо… При психических расстройствах мышление часто оказывается повреждено. Реплики Тимура, лишенные очевидного ей смысла, вполне вписывались в эту догадку. Чиркен ведь упоминал о психической болезни его матери.

Мужчина возвращает ее внимание к себе, мягко дотронувшись до ее плеча. Дождавшись, пока Сабина вновь поднимет на него глаза, со всей серьезностью произносит:

– Сын может говорить что угодно, но пока вы здесь, я позабочусь о том, чтобы вы были спокойны и довольны своим пребыванием в стенах нашего дома. И еще одно – Тимур бывает весьма хитрым. Особенно, когда пытается добиться своего. Прошу, не идите у него на поводу и не верьте всему, что он говорит.

После мужчина показывает ей дом. Комнаты, прямоугольные, овальные и даже круглые, заполнены темным деревом панельных стен и пола, кое-где открыты высокие окна, пуская внутрь медвяный запах леса. Солнечный свет, преломляющийся сквозь оконные стекла, кружит мелкие пылинки словно бесчисленные звезды в космическом полотне, будто кто-то развесил искрящуюся прозрачную ткань. Поместье, небольшое и уютное, дышит лесным дурманом, перебирает причудливые звуки птиц, прокатывается дуновением воздуха по ногам, принося в них приятную тяжесть и желание прилечь, отдохнуть. Домашних растений нигде нет, вместо них украшением служат картины – порой в самых неожиданных местах. Кое-где Сабина замечает репродукции известных работ, выполненные очень талантливо.

Наконец Чиркен отводит ее в спальню, в которой ей предстоит жить. Комната отличается от остальных в доме. Мебель, стены, шторы – все светлое и новое. Изящная спинка кровати с воздушным тюлевым пологом, стеллаж с витыми подпорками по бокам, заполненный книгами, в том числе по медицине. Есть здесь и цветы в нарядных кашпо, и кремовый круглый ковер с длинным ворсом, и пухлые подушки в вязаных наволочках с кисточками на обитом мягким плюшем кресле. Спальня выглядит, скорее, девичьей и продуманной до мелочей. Она кажется Сабине совершенно волшебной, как из другой жизни, которой у нее никогда не было.

– Эта комната предназначалась для моей дочери, ремонтные работы только недавно завершили, – объясняет мужчина, наблюдая за тем, как девушка проводит рукой по гладкой поверхности укрытых шелковыми обоями стен.

– У вас есть дочь? – девушка с интересом оборачивается к своему спутнику. Отчего-то она успела решить, что Тимур – его единственный ребенок.

– Она уже взрослая, чуть старше сына, и всю жизнь жила отдельно от меня с матерью, пока с той не случилось несчастье. Я надеялся, что мы сможем постепенно найти общий язык, но пока рано об этом говорить. Мы с ней сейчас словно незнакомцы друг для друга, – мужчина выглядит опечаленным, говоря об этом, и Сабина вновь чувствует неуловимую маету.

– Все ли в порядке, если я займу эту комнату? – спрашивает она. – Она ведь для вашей дочери.

– Мне будет приятно, если вы будете в ней жить все то время, что проведете у нас. Грустно видеть ее пустой и запертой, – тень на лице Чиркена быстро исчезает за новой широкой улыбкой. – Располагайтесь, а я пока организую обед – в этом доме главный повар я, так что, если есть пожелания, не стесняйтесь.

– Я всеядна, – девушка тоже улыбается, потом вспоминает о том, что хотела уточнить. – А что насчет Тимура? Когда мне приступать?