Парвус считал себя особенным. Всегда.
Никаких сомнений, никаких угрызений совести — только ярко сформулированные принципы, удобные моральные конструкции и уверенность, что если он и делает больно, то с «высшей целью». Ведь в мире, полном дураков и трусов, разве не справедливо, что сильный берёт своё?
Оказавшись в другом мире, он не стал ни жертвой, ни героем.
Он стал судом. Казнью. Наказанием.
Наконец-то — никто не мешал ему быть собой.
Но когда последняя кровь стекла, когда последний враг — если это вообще был враг — перестал сопротивляться, что-то оборвалось.
Ничего не изменилось. И он сам — тоже.
Точнее, не смог измениться.
Потому что начал видеть. Слышать. Помнить.
Теперь каждый поступок — как ожог.
Каждое слово, сказанное с уверенностью, звучит фальшиво.
Каждая мысль, что раньше казалась логичной, отзывается в теле тошнотворной пустотой.
Он больше не может быть прежним. Но и новым — не стал.