Выпускается 10 «А»
1.
Прозвенел звонок. На всех этажах школы стихал топот ног, умолкали голоса. Только торопливые шаги преподавателей да запоздавших раздавались четко и гулко.
Но вот закрылись двери, затих последний шорох.
Так тихо в школе бывает лишь в самом начале урока. В эти минуты она кажется опустевшей.
Постепенно в коридоры начинают просачиваться приглушенные голоса: хором читают первоклассники, объясняют урок учителя.
По расписанию у десятиклассников автодело. После звонка дежурные Найденов и Кутявин развесили таблицы. Всеобщее внимание привлек грузовик ГАЗ-51 с приподнятым кузовом. Казалось, он лихо съезжал с горы.
– Во дает! – восторгались ученики. – Без шофера, а несется!..
– Как теленок на лужайке!
– Придет Георгий Антонович, так и скажи ему: это, мол, не ГАЗ-51, а теленок.
Основные составные его части: шасси, кузов, двигатель…
Какая скука – изучение автомобиля, да еще в такой хороший день. Конечно, уметь управлять машиной приятно, но если бы сразу за руль… После летних каникул трудно перестроиться на деловой лад.
Прошло еще несколько минут… Георгий Антонович не появлялся. Кто-то высказал предположение, что автодела не будет: физик никогда не опаздывал, значит, его нет в школе. В классе становилось все оживленнее. Игорь Вьюнов, невысокий крепыш с темной челкой, вышел из-за парты, звонко шлепая кожаными подошвами, выглянул в коридор.
– Ну как там, Керя?
Керя – прозвище Вьюнова, на которое он охотно откликался. Игорь мечтал по окончании десятилетки поступить в мореходное училище.
– Полный штиль, – ловко повернувшись на пятках, доложил он и, пританцовывая, направился к учительскому столу.
Тем временем староста класса, Саша Данчук, перебирался к парте Гали Соболевой.
Вьюнов, заметив это, назидательно пропел:
Отчего в журналах двойки появляются?
Отчего главою он поник?
Игорь кивнул на Данчука, севшего рядом с Галей:
Так бывает, ежели влюбляется
В ученицу – ученик!
И, закатив глаза, томно поводя плечами, прошелся перед классом, как на сцене.
Светлана Чекушкина, или Чика, угловатая, худенькая, подстриженная коротко, почти под мальчика, напевала какой-то бравурный мотив. Пусть видят все, как ей весело и хорошо. Сердце же ныло от обиды: и в этом году на нее совсем не обращает внимания Найденов. Везет же другим. Хотя бы Соболевой. Ничего особенного: высока, смугла, как цыганка, да и характер неуживчивый, а лучший мальчишка класса, Данчук, так унижается перед ней.
Облокотившись о подоконник, спиной к классу, стояли два неразлучных приятеля – Николай Найденов и Андрей Кутявин. Вполголоса они напевали популярную в прошлом году песенку:
Летят перелетные двойки
По классной пыли голубой,
Летят в дневники и тетради,
А мы их уносим с собой…
Легкий ветерок, врываясь в класс через открытое окно, шевелил светло-русые мальчишечьи чубы.
Немало я дум передумал,
Срываясь с уроков домой,
Не раз мою мать вызывали,
А я оставался живой!
Этот заключительный куплет Найденов и Кутявин пропели во весь голос.
– Что такое! Что я слышу?! – копируя нового классного руководителя, изумился Вьюнов. И, обидчиво поджав губы, как это делала Серафима Матвеевна, напра- вился к нарушителям дисциплины.
– Петь?! Несерьезные песенки?! И это называется десятиклассники, выпускники!
Класс разразился хохотом,
Найденов, карикатурно изогнувшись, пошел в наступление на обидчика. Тот, взъерошив волосы и выставив руки, поспешил отступить.
У самой доски Вьюнов плаксиво запел:
– Ой, Одарка, годи, будэ,
Перестань, годи кричать!
– Ныхай чують добри люди,
И ни буду я мовчать!
– дребезжащим тенорком ответил Найденов и бросился на «Карася» – Игоря с куском мела, чтобы вымазать ему нос.
Тот, крикнув «полундра», вскочил на стол. Но мстительная «Одарка» и не думала отступать. Она уже занесла над столом колено…
– Ах, Радж, если ты сделаешь еще хоть шаг, лодка перевернется тоненьким голоском Риты произнес Вьюнов и кокетливо отступил на другой конец стола.
Найденов, не менее охотно входя в роль Раджа из индийского кинофильма «Бродяга», спросил: – Но что же теперь делать?
«Рита, решившись, махнула рукой.
– Ну и пусть перевернется, – и спрятала смущенное лицо под полой своего пиджака.
Евгений Михайловский, низкорослый, с взлохмаченной черной шевелюрой, размахивая руками над группой притихших любителей поэзии, патетически читал свои новые стихи. За время каникул он заполнил ими несколько тетрадей. Кое-кто удивлялся: какой талантище – в день писать по стольку стихотворений и так артистически читать их! Не десятиклассник Михайловский,а само чудо!
Данчук показывал Гале любительские фотографии, сделанные им летом.
Зина Курганова, перегнувшись через парту, удивленно охала, ахала, пытаясь привлечь внимание Данчука.
– Саша, – говорила она, ловя его взгляд – Ваша дача в поселке Бараний Рог? В самом деле? Мы были там с мамой и не знали, а то бы зашли.
Но Саша ничуть не жалел, что Зина не навестила его на даче, неплохо бы и сейчас от нее отвязаться. Эти фотокарточки он приготовил для Гали, а при свидетелях боялся предлагать. Вдруг она откажется принять их.
В дальнем углу класса страстно разрешался вьетнамский вопрос.
– Нет, – говорил кто-то, – как хотите, но у меня к Америке было какое-то уважение. Не как к другу, но как к сильному сопернику, врагу, а теперь, извините, даже этого нет! Привязаться к Вьетнаму! Такому малюсенькому государству. Да и в чем Вьетнам перед Америкой мог провиниться?
– Да если бы и провинился. Разве Америке оказывает честь война с такой крохой!
– Это не война, убийство!
А у классной доски тем временем, скрестив руки за спиной и дружно отбивая такт ногами, Вьюнов, Найденов и Кутявин распевали:
Что ему девятый вал!
Что ему десятый вал!
Он и в бурю напевал
Бывало…
– Тили-тили-тили,
Тили-тили-том!
Мы ли не ходили
В шквал и в шторм!..
«Моряки» дружно, как по команде, привстали на носки, подпрыгнули, одновременно тряхнули волосами, как это нередко делал директор школы.
– Не похожи, не похожи на Матвея Изотовича. У него чуб с сединкой.
– Керя, хочешь поседеть в интересах класса?
Вьюнов, изобразив на лице недовольство, как директор при виде бегающих по коридору учеников, отрицательно мотнул головой.
– Ребя, не хочет! – изумился Найденов.
– Сейчас он приобретет седину насильственным путем! – торжественно вынесли приговор приятели, обиженные несговорчивостью Вьюнова. Не успел Игорь опомниться, как его темные волосы были густо припорошены мелом.
Когда «поседевший» Керя, в угоду классу, опять изобразил рассерженную Серафиму Матвеевну, десятый «А» вновь дружно рассмеялся.
– Товарищ преподаватель, почему вы так недружелюбно относитесь к нам, ученикам? А мы, между прочим, ваше подрастающее поколение. Мы, можно сказать, ваша надежда, и так далее и тому подобное! – дурачился Найденов.
– К черту вас! С вами возни да беспокойства не оберешься! – ответил Вьюнов, подражая голосу классного руководителя.
– Ребята! Идея! – вдруг изменив тон и став серьезным, заявил Найденов.
– Да ну? – изумился Вьюнов.
– Зачем я сюда пришел? – вопрошал Найденов. – Драгоценное время зря терять? Никак нет! За знаниями, ибо ученье – свет, а неученье – тьма! А мне этих самых знаний не дают… Так достойно ли сидеть у моря и ждать погоды! То есть милостей у природы. Не достойно! Взять их – наша задача. Какой вывод делаем? Какие будут предложения? Товарищ секретарь, – Николай властно кивнул Игорю, – запишите самые ценные! Вьюнов в подобострастной позе, с мелом в руке. застыл у доски.
– Итак…
– Сбегать напиться кваску!
– Смотаться в кино!
– Раствориться до следующего урока!
– Стоит труда! Урок вот-вот кончится. До следующего дня!
– Молодцы, хвалю! – резюмировал Николай. – Кто за? Прошу поднять руки. Единогласно. При трех воздержавшихся. Не буду возражать, если они останутся стеречь эти священные стены, – продолжал Найденов, имея в виду занятых собой Соболеву и Данчука, а также Михайловского.
Вьюнов, протянув руки к Жене, который сидел за партой и, покусывая карандаш, сосредоточенно смотрел в раскрытую тетрадь, в тоне заклинания произнес:
– Да озарит его, и родится еще одно гениальное дитя поэзии – стихотворение… нет, ода!
– Аминь!
– Итак, какими путями мы покинем сию святую обитель?
– Все пути хороши! Главное – достичь цели!
– И все же осторожность и предусмотрительность! – предостерег Вьюнов.
– Выходить по одному на цыпочках! Сбор у кинотеатра «Темп»! – сказала Света Чекушкина.Она согласна на любое наказание, лишь бы посидеть в кино
рядом с Николаем.
– Застукают: у выхода – кабинет директора… Предлагаю путь более короткий и славный… – Вьюнов показал на распахнутое окно.
– Безумству храбрых поем мы песню! – в восторге процитировала Курганова. Неужели Вьюнов не оценит ее поддержку!
Легко, как пантера, вскочив на подоконник, Игорь исчез в голубизне ясного дня. Немного погодя донесся его приглушенный шепот:
– Приземление удачное. Желаю успеха следующему, захватите мои книги!
Выстроившись в очередь, десятиклассники один за другим прыгали из окна, как парашютисты с борта самолета. Только девчонки приглушенно визжали, придерживая подол платья.
Едва за окном затихли смех и топот, в класс вошел директор.
– Где остальные? – спросил он. – Данчук, Соболева,
я вас спрашиваю!
Староста и комсорг вскочили, изумленно осмотрелись. Поняв, о чем речь, виновато промямлили:
– Только что были здесь…
– Сию минуту дурачились!
– Значит, вы все-таки кое-что успели заметить! – Иронически сказал Матвей Изотович и обратился к Михайловскому: – Ну, а ты, Женя… Может, ты скажешь?
Тот, как бы очнувшись, оторвал голову от тетрадки, встал:
– Простите, Вы мне? спросил он, уставившись круглыми изумленными глазами на Матвея Изотовича.
Андронников нервно тряхнул головой.
– М-да. Вам… Я хотел Я хотел побеспокоить вас одним деликатным вопросом. Вы случайно не обратили внимания, когда и куда исчез десятый «А»?
– А разве он исчез?..
Hy, a вы как полагаете? Михайловский изумленно огляделся.
– И правда! Никого! Только Соболева и Данчук!
– И это все, что вы успели увидеть за целый час!
Женя, искренне сознавая свою вину, весь сжался, зябко вздернул худые угловатые плечи. Выступили лопатки. Сейчас он был удивительно похож на старую нахохлившуюся птицу. Соболева не сдержалась, коротко хохотнула. И тут же, испуганно уставившись в лицо директора, зажала рот ладонью.
Матвей Изотович ответил ей пристальным отрезвляющим взглядом. Он подошел к раскрытому окну. Клумба с увядающими цветами была изуродована глубоко вмятыми следами ног. Лицо Матвея Изотовича еще больше помрачнело.
– И это лучший класс школы! Выпускники! Люди, которые завтра выходят в самостоятельную жизнь! Несколько минут не могут обойтись без няньки! Сначала на всю школу подняли гвалт, потом еще лучше – сбежали! Через окно. Потеряв всякое представление о чести своей и школы! Да, теперь я вижу, что мы вас явно перехвалили, и вы совсем забылись. В прошлый выходной почти никто из десятого «А» не явился на воскресник, до сих пор не включились в подготовку к годовщине Октября… Сегодня же превзошли самих себя. Стыд и позор! – Матвей Изотович был уверен, что его слова наконец-то повергли старосту и комсорга в глубокое уныние и раскаянье. Он перевел на них, все еще стоящих рядом, строгий укоризненный взгляд и… увидел веселые беззаботные лица, полные легкомысленного задора глаза, которые как бы говорили: вот здорово получилось! А может, запятые своими мыслями, Галя и Саша даже не слышали его?
И тогда директор сказал:
– Вопрос о поведении вашего класса будет рассматриваться на школьном комитете комсомола.
2.
На следующий день после уроков комсорга десятого «А» вызвали на внеочередное заседание школьного комитета ВЛКСМ. У Соболевой было время прочувствовать свою вину и класса. И сейчас она, полная сознания ответственности за случившееся, обо всем рассказала, грустно и виновато. Не утаила даже того, с каким постыдным легкомыслием они с Данчуком отнеслись к упрекам директора. Пусть уж комитет комсомола карает ее сразу за все!
После Гали слово взял секретарь комитета Дима Пименов:
– Когда мне Матвей Изотович обо всем рассказал, я даже не поверил. Ну, не всему поверил. Чтобы десятый «А», кумир школы, выкинул такое.... Ведь бывает у учителей – любят иногда преувеличить. И я сказал Матвею Изотовичу – соберемся, выясним обстоятельства, подумаем, как быть… Но когда мы сами обо всем услышали, так сказать, из первоисточника, я понял, Матвей Изотович все как-то еще смягчил. И только Соболева, потому что в ней заговорила комсомольская совесть… Как же, Соболева, вы будете заканчивать свой последний учебный год, если так его начали? Сбежать с урока! Да еще как! Через окно! Смотрите, мол, изумленные прохожие, на что мы, выпускники, способны! Исчезнуть до конца занятий на весь день! Это уже выше моего понимания!
Выступая, Пименов мельком, время от времени поглядывал на Галю. Комсомольская принципиальность обязывала его быть строгим и объективным. Но Соболева… У нее такой виноватый и печальный вид… А глаза… Диме очень нравились ее глаза, такие огромные и теплые, будто в них, чуть приглушенный темно-золотистой радужкой, постоянно горел свет, то чуть затухая, то опять вспыхивая.
Димино сердце не выдерживало взгляда комсорга десятого «А».
Почти отвернувшись от Соболевой, секретарь строго продолжал:
– Что же делал в это время комсорг? Может, он призвал класс к порядку, пристыдил его, напомнил о комсомольской чести, ответственности? Ничего подобного! Соболева и Данчук были заняты собой, своими… своими… личными делами. И ничего не видели и не слышали, даже когда все ученики разбежались. Они, комсорг и староста, сидели себе спокойно вдвоем… Вот ведь до чего можно увлечься своими… своими… личными делами!
– И вовсе не вдвоем, – робко вставила Галя. В эту минуту она почти боготворила Михайловского. Вот ведь повезло, что именно в их классе учится этот гений! Другой на его месте обязательно увязался бы за всеми. И тогда, тогда…
– Как же не вдвоем? Именно вдвоем! – с горьким упреком настаивал Дима. Он был среднего роста, коренаст и чуть рыжеват. Когда волновался, его нежно- розовое, как у девушки, лицо пылало, отчего волосы казались почти белыми.
– Еще Михайловский, Женя… Можете спросить…
– А… Ну, если еще и он… тогда вас в самом деле было чуть ли не полкласса, – с явной издевкой заметил кто-то из членов комитета.
На недоуменный взгляд Соболевой Пименов ответил:
– Ну, конечно! Кто в школе не знает, что ваш Михайловский нигде в единственном числе не бывает. Всюду со своей музой! Вот и получается он с музой, а Соболева с Данчуком!
Ревность, зависть к старосте десятого «А» ожесточали сердце секретаря комитета. Дима впервые посмотрел на девушку прямо и требовательно. Та с явным вызовом вскинула свою красивую темно-русую голову. В ее лучистых глазах вдруг погас свет.
«А уж это вас не касается!» – как бы сказала она.
«Ах так!» – тоже взглядом ответил Дима, и теперь уже весь во власти только своего комсомольского долга, продолжал:
– Подумали бы хоть о почетном звании своего класса! До чего докатились!..
Потом выступали другие члены комитета. И все так возмущались, будто в их классах никогда ничего похожего не случалось.
Решение комитета комсомола было строгим: лишить десятый «А» почетного звания имени Олега Кошевого и права заниматься в лучшей классной комнате.
Наутро десятые «А» и «Б» поменялись местами. Кое-кто предлагал не торопиться – почему бы эту процедуру не отложить до следующего дня или хотя бы до большой перемены. Куда спешить – не на пожар же… Но большинство настояло на немедленном перемещении.
Да, большего позора придумать было невозможно. Дело даже не в новом помещении – комната как комната. Унизительно то, что десятый «Б» по успеваемости был самым слабым из всех старших классов.
Сразу же после переселения, еще до звонка на урок, в классе установилась робкая настороженная тишина, лишь изредка нарушаемая подчеркнуто горестным
вздохом.
– Сима! – в один голос произнесло несколько учеников, услышав торопливо приближающийся цокот каблуков. В гулком коридоре они раздавались угрожающе-
зловеще.
– Что вы натворили! – с порога крикнула Козлова. Легкий шерстяной жакет, шелковый шарфик, светлые, неаккуратно прибранные волосы – все на ней трепетало, топорщилось.
Ученики, только что глубоко чувствовавшие свою вину и полные раскаянья, вдруг замкнулись и смотрели на негодующую учительницу холодно, непроницаемо,
даже с вызовом.
Десятиклассники не любили своего нового классного руководителя. Они знали Серафиму Матвеевну по прошлым годам. Она преподавала у них химию. Известно было им и то, что несколько лет Козловой не доверялось классное руководство. В этом году ей поручили десятый «А» как наиболее сильный, дружный и организованный. Туровой Марине Петровне, их бывшему классному руководителю и преподавателю русского языка и литературы, дали десятый «Б» – самый трудный.
Козлова, все эти годы недовольная своим особым положением, была рада, что к ней наконец вернулось доверие педагогического коллектива. На десятом «А» она надеялась поднять свой авторитет. И сразу такое…
– Данчук, – обратилась Серафима Матвеевна к старосте класса. – Выясни, кто был зачинщиком этого безобразия, и доложи мне. Сообщу на работу родителей, исключу из школы! – Она стукнула по столу кулаком.
– Все были зачинщиками, кроме трех незачинщиков! – послышалось из глубины класса. Козлова посмотрела в сторону, откуда донеслась реплика. Но все ученики молчали. Их лица были бесстрастными, глаза – искренне-невинными.
Саша встал, подавляя спазм, перехвативший горло, сказал:
– Ничего я выяснять не буду.
– И зачинщики, и незачинщики – все мы признали свою вину и уже получили по заслугам, – поддержала Данчука Соболева.
– Ах вот оно что! – возмутилась Серафима Матвеевна. – Теперь мне понятно, почему в вашем классе нет ни порядка, ни дисциплины! Тут круговая порука! Но имейте в виду, я вам это дело поломаю! Я вас всех выведу на чистую воду!
Полная жалости и сострадания к своей участи, она уже хотела покинуть класс, как вдруг ее осенила идея пересадить учеников.
– Вьюнов, сядь с Кургановой…
– Что вы, Серафима Матвеевна! – испугался Игорь. – Мы с ней, чего доброго, подеремся! С кем угодно, только не с ней.
– Чтобы я села с Вьюновым! – в свою очередь отозвалась Зина, боясь, как бы не подумали, что она желает этого соседства.
Но для Серафимы Матвеевны вопрос был уже решен.
– А ты, Найденов, сядешь… – Козлова обвела класс ищущим взглядом: с кем Найденов меньше всего ладит? – С Дедюкиной!
– С Дедюкиной ведь я сижу, – напомнила Соболева.
– А теперь будет сидеть Найденов. Ну, а ты, Соболева, пересядь к Михайловскому.
– С какой стати к Михайловскому!
– А с той, меньше будете болтать на уроках. И, пожалуйста, без разговоров.
Чувствуя себя и без того сурово наказанными, десятиклассники менялись местами, недовольно ворча и косо поглядывая друг на друга: пусть видит Серафима Матвеевна, на какие муки она их обрекает.
– Вы с нами обращаетесь, как с детьми. – Это был голос Данчука, обеспокоенного тем, что Соболеву пересадили к Михайловскому. Саша считал его одним из самых способных учеников класса, в будущем, несомненно,
известного поэта.
– А вы вообразили себя слишком взрослыми, чтобы подчиняться школьной дисциплине. Подождите, подождите, голубчики, – мстительно продолжала Серафима Матвеевна. – Через несколько месяцев слетит с вас это легкомыслие! Попомните мое слово! С утра до вечера постоите у станка, погнете спину…
Когда последний ученик,громыхая портфелем и крышками парт, уселся на свое новое место, Серафима Матвеевна, красная от негодования, скрылась за дверью. – Уф, как после урагана, – облегченно вздохнув, произнес Вьюнов.
И все подумали точно так же.
3.
На следующей неделе десятый «А» справился у завуча, будет ли у них автодело.
– Обязательно, – ответила Анна Константиновна и предупредила, что с этого дня занятия будут проводиться в автоклассе, специально оборудованном помещении в глубине двора, рядом со слесарной и столярной мастерскими.
К уроку автодела класс не готовился. Одни надеялись, что преподаватель еще не выздоровел, другие считали, что достаточно усердно готовились в прошлый раз, третьи успокаивали себя тем, что после пропущенного урока строгостей не будет.
В автоклассе, светлой просторной комнате, стояло несколько длинных парт, каждая на пять-шесть человек. Доска, стол для преподавателя. Рядом – на стеллаже – неразобранный двигатель и колесо грузовика. Стены увешаны таблицами с дорожными знаками, схемами механизмов.
После звонка в класс вошла молодая женщина в сером костюме. В руках у нее была маленькая модная сумка-портфель.
– Здравствуйте! – громко сказала она, чтобы казаться спокойной. Ученики поднялись недружно, не зная, как расценить такую подмену: они ждали физика, а пришла…
– Меня зовут Нонной Леонидовной.
Это им было известно. Даже больше: Нонна Леонидовна Ларионова – инженер с тракторного завода, где в прошлом году они были на практике. Окончила Московский автотранспортный институт. Диплом с отличием. Работает в конструкторском бюро, одевается по последней моде. Одно слово – москвичка! Все мужчины завода от нее без ума. Во всяком случае, так их информировали девятиклассники, у которых Нонна Леонидовна вела теоретические занятия.
– Пока болеет Георгий Антонович, я буду преподавать у вас автодело, – тем же неестественно высоким и слегка срывающимся голосом продолжала она.
Как раз по этому тону, казавшемуся Ларионовой спасительным, ребята тотчас уловили ее растерянность. Все ясно урок пройдет весело, интересно. Разве можно пропустить такую возможность! Толчок плечом, красноречивый кивок, хитрый прищур глаз – и все поняли намерения друг друга.
А чего им терять? Все и так потеряно. Вот настало время: директор на десятый «А» почти не смотрит. Классный руководитель только грозится новыми расправами. Преподаватели посмеиваются: «Отличились!» Даже всякая мелюзга, семи-восьмиклассники, и те их не слушаются больше во время дежурств по школе.
По крайней мере, пусть все видят, что десятый «А» не унывает и с высокой колокольни плюет на эти житейские неурядицы! Нонна Леонидовна, смущенная тем, как весело и вызывающе встретили ее ученики, села на краешек стула и раскрыла классный журнал. Перед глазами стоял туман. Буквы, как, впрочем, и лица учеников, перекашивались, расплывались.
– Але… Алексеев!
– Александров, – весело поправил класс.
– Ах, в самом деле, – согласилась Нонна Леонидовна, еще больше теряясь к величайшему удовольствию учеников, и приложила к глазам белый, как комочек снега, носовой платок.
– Вино-градова, – почти по слогам прочла инженер, сделав ударение на втором слоге. Она тотчас поняла, передумала. что опять исковеркала фамилию, хотела исправиться, но, заметив, что ученица уже поднялась,
– А мы и не знали, что Люся – «вино», – донеслось из глубины класса.
– Вьюнов!
Игорь встал, приложил руку к сердцу, потом вскинул ее над головой: вот что значит хорошая фамилия, никаких недоразумений.
– Начнем с повторения, – сказала Нонна Леонидовна, дойдя до конца списка и с явным облегчением захлопнув журнал.
– Повторение?! Какое повторение? А нам не задавали! – ответил класс.
– Ну, одно ведь занятие по автоделу у вас состоялось?.. Меня так информировали. Староста? Вы – староста? – спросила она Данчука, который, выставив острые локти, уперся ладонями о крышку парты и начал медленно подниматься, делая винтообразные движения головой и туловищем.
На этот раз Саша решил быть «достойным» одноклассников, которые упрекали его в якобы умышленном предательстве в тот злосчастный день. А что изменилось оттого, что они с Галей не последовали тогда за товарищами? Наказаны все одинаково. Впрочем, староста и комсорг, как и следовало ожидать, даже больше других…
– Данчук!
– Неучтиво говорить с педагогом сидя!– заступился за приятеля Вьюнов, как бы не поняв, что имеет в виду Нонна Леонидовна.
– Но почему он так странно встает?
– Ничего не странно, просто он у нас очень высокий.
Встав на цыпочки, вытянув шею, Данчук удивленно посмотрел на нового педагога, на класс.
– Что вам задавали на последнем уроке?
– На последнем?.. – Данчук часто заморгал глазами. – Вы спрашиваете: на самом последнем? Я правильно вас понял?
– Чего же тут непонятного?
– На последнем, вернее, за последний урок по автоделу нам задали взбучку!
Остроту старосты класс поддержал беспечным смехом.
– И если вы думаете, что мы согласны это удовольствие повторить, то очень ошибаетесь, – закончил Саша в угоду одноклассникам и под одобрительный рокот пошел на «приземление». Теперь он делал туловищем и головой те же винтообразные движения, только в обратном направлении.
Сочтя, что номер будет неполным, если немедленно не вмешаться, Вьюнов привстал, положил вытянутую руку на голову товарища. Тот моментально «улегся», как меха гармони. Победоносно оглядев класс, Игорь стремительно поднял руку. За нею, как отпущенная пружина, вскочил Данчук.
Ученики, прежде уже не реагировавшие на этот, давно устаревший номер, сейчас поддержали его заразительным хохотом. Причем каждая пара глаз, светясь легкомысленным задором, смотрела в лицо Ларионовой, как бы призывая ее оценить творческую находку их товарищей и посмеяться вместе со всеми.
Нонна Леонидовна, готовясь к уроку, намеревалась с первой же минуты взять класс в свои руки, увлечь его значимостью предмета… Но вот она видела, что класс с каждой минутой все больше выходил из повиновения. Казалось, расстояние между ней и учениками с каждой минутой увеличивалось. Даже голос ее словно не доходил до них.
Нонна Леонидовна растерялась. Как заставить их замолчать и заняться уроком? Стукнуть кулаком по столу? Но перед ней сидели совсем взрослые юноши и девушки, разве лет на пять-шесть моложе ее…
– Ребята, – сказала она, глядя на класс глазами, полными смущения и укоризны. – Как вам не стыдно! Вы себя не уважаете!
Она думала, что ученики сию минуту замрут, пристыженные и раскаявшиеся.
Десяток плеч недоуменно и вопросительно поднялись, лениво опустились.
Что за отвлеченные для нашего возраста и положения разговоры? – как бы говорили веселые ребячьи глаза.
– Андрей, ты уважаешь себя? – спросил Найденов.
Андрей Кутявин, которого тронула растерянность молодого инженера, прикрикнул на приятеля.
– Ну, довольно!
– Слышите? – изумился Найденов, отодвигаясь от друга, как от прокаженного. – Ребя! Кутявин глубоко уважает собственную персону!
Одноклассники, пораженные новостью, обернулись и с живейшим интересом стали рассматривать несчастного Кутявина.
– Ребята, – снова напомнила о себе Нонна Леонидовна и постучала карандашом по столу. – Вас в классе тридцать человек, и если вы…
– Тридцать? – послышались удивленные голоса.
Почти все ученики, тыча пальцами по сторонам, начали считать, сколько их сегодня на уроке.
– Не тридцать, а тридцать пять, – объявил первый.
– Не тридцать пять, а тридцать четыре.
– Откуда тридцать четыре? Тридцать шесть! Всего же тридцать семь, а нет лишь Крякиной.
Прошло не менее трети часа, а Нонна Леонидовна все еще не начала урока. Время от времени она, растерянная и смущенная, поглядывала на дверь. Вдруг за ней стоит директор и слушает, как преподаватель «владеет классом».
– Вы, – указала она на Вьюнова, стараясь перекрыть неумолкающий гомон, – идите отвечать.
Шум, как морская волна, ударившись о берег, раскололся, постепенно затих. Игорь изумленно выкатил глаза, и без того круглые и выпуклые.
– Я?! – он очень надеялся, что произошло недоразумение, и с надеждой оглядел класс. Но кроме него никто не поднялся.
– Да, да, идите сюда!
Вьюнов на ходу одернул пиджак, откашлялся в руку и, став за спиной
учительницы, недоуменно поднял плечи: «Чего от меня хотят?»
– Какая машина называется автомобилем? – задала вопрос Нонна Леонидовна.
– Как это какая? – изумился Вьюнов.
– Да какая? – повторила учительница.
Значит, Игорь ошибся, вопрос поставлен правильно и на него ждут ответ.
Вспомнилась единственная фраза из книги, по которой он только что пробежал глазами.
– Ну… автомобили… это… Они используются во всех отраслях народного хозяйства.
Какая шикарная фраза! Неужели ее не оценят?
– Совершенно верно, используются, но сначала дайте определение автомобиля.
– Автомобиль – это… это вот, – Вьюнов широким жестом указал на зеленый грузовик с приподнятым кузовом и усмехнулся, вспомнив об оригинальном сравнении с резвящимся теленком.
– Правильно. Но не только он.
Игорь растопыренными пальцами левой руки в раздумье почесал затылок, жалобно посмотрел на класс: «Братцы, помогите!»
Данчук, поняв, что человек «гибнет», вырвал из тетради двойной лист и крупными печатными буквами торопился написать ответ.
Игорю стало стыдно.
– Знаете, Нонна Леонидовна… Я… ну, в общем, спросите меня лучше в другой раз, – и решительно направился к своему месту.
– Это дело будущего. А сейчас я вам ставлю двойку, – дрогнувшим голосом сказала преподавательница. Она опасалась, что ученики тотчас продемонстрируют свое несогласие. Но класс молчал.
Зина Курганова, Люся Виноградова, Света Чекушкина, шевеля губами, склонились над учебниками.
– Ну уж, Нонна Леонидовна! – отозвался Вьюнов, поскрипывая черной крышкой парты. На ней тускло вспыхивал и гас солнечный зайчик. – Это ведь не по моей вине.
– А по чьей же?
– Вообще: новое помещение, не акклиматизировались, общая неприятность и так далее…
Поняв же, что дела не поправить, а такое унижение перед «училкой» из-за отметки мужчину не украшает, тихо и грустно пропел:
Хороши в тетрадях наши тройки,
Еще лучше двойки в дневнике,
Встретишь вечерочком
Маму с ремешочком,
И ремень запляшет по спине!
– Кутявин, – вызвала Нонна Леонидовна.
Андрей вспыхнул, но поднялся решительно.
– А можно отсюда отвечать? Ведь все равно теория…
– Пожалуйста, – неохотно разрешила Нонна Леонидовна и повторила вопрос, на который не ответил первый ученик.
Андрей повернул голову к окну, чтобы отвлечь внимание преподавательницы. В это время руки его укрепляли раскрытый учебник.
– Автомобиль – это транспортная машина, приспособленная для движения по безрельсовым дорогам… – прочел он, после каждого слова поднимая глаза.
Одноклассники, не скрывая изумления, смотрели на учительницу. Неужели не понимает? Нет, она, конечно же, только делает вид, что всерьез относится к ответу Кутявина, и вот сейчас…
Нонна Леонидовна вскинула руку, шевельнула губами… Предопределяя дальнейший ход событий, десятый «А» дружно осмеивает неудавшуюся затею Андрея. Но Ларионова только закинула за ухо прядь слегка вьющихся, коротко остриженных волос и вопросительно посмотрела на класс. Тридцать с лишним человек переглянулись обиженно и разочарованно. Со строгостью, на которую так щедра юность, каждый подумал: ну и педагог! Если она и дальше не будет замечать таки номеров, все совсем перестанут заниматься. А они еще перед ней старались, хотели удивить своим остроумием и бесшабашностью. Стоило!
Теперь уже явно на стороне Кутявина – почему не подшутить над таким преподавателем – каждый по-своему выражал восторг:
– Вот замечательно отвечает! Ведь правда, Нонна Леонидовна!
– Он у нас вообще хорошо учится!
– Отличник!
– Если бы я был учителем, я бы ему сразу поставил пятерку с плюсом. И за четверть пять!
– Ребята, не мешайте товарищу сосредоточиться! – сказала Ларионова.
– Да, да, не мешайте!
По подсказке Арапкиной, – когда человек зарекомендовал себя хорошо, такой мелочи можно и не придавать особого значения, – Кутявин ответил на последний вопрос.
Против фамилии Андрея появилась пятерка. Чтобы закрепить ее за собой «на вечные времена», Кутявин поспешил подсунуть дневник:
– Вот здесь, Нонна Леонидовна.
Симпатии учеников разделились. Обсуждая происшедшее, почти никто не обращал внимания на учительницу.
– Соболева, – поморщившись от шума и деликатно постучав по столу карандашом, вызвала Ларионова.
Галя, серьезная, подтянутая, вышла к доске. Чтобы Нонна Леонидовна видела, что не все надеются на свое изобретательство и подсказки, повернула голову к окну и отвечала четко и твердо.
– Какие вы знаете марки автомобилей?
Обдумывая ответ, Соболева свела густые темные брови, чуть прищурила глаза. Со стороны могло показаться, что ученица в затруднении.
– Нонна Леонидовна, разрешите я отвечу. – Курганова воспользовалась минутной паузой, быстренько пролистала учебник, нашла нужное место…
– Пожалуйста, – кивнула головой Нонна Леонидовна, довольная, что хоть часть учеников следит за ходом урока. Зина, подражая новой учительнице, забросив за ухо волосы, вспушила их на затылке и, прищурив глаза, чтобы ресницы казались гуще и черней, назвала марки автомобилей. Боясь, как бы ее не вздумали спросить еще о чем-нибудь, поспешно опустилась на свое место.
У Соболевой дрогнули губы.
– Что ты всегда выскакиваешь! – возмутилась она, с презрением глядя в круглое белое лицо Кургановой. – Обрадовалась, что успела прочитать!
Зина кротко вздернула тонкие, в ниточку брови: что она сделала такого, чтобы ее отчитывали!
– Соболева, ответьте еще на один вопрос, – голос Нонны Леонидовны вернул Галю к действительности.
– Я больше не буду отвечать. Спрашивайте выскочку Курганову, – сказала она и, пылая густым румянцем, решительно пошла на свое место.
По выражению лиц одноклассников было ясно, кто как реагировал на ее поступок. Данчук… У него такой сочувствующий и понимающий вид. Вьюнов… этого не очень-то беспокоят тонкости взаимоотношений. Он даже больше склонен осудить Соболеву: подумаешь, с претензиями!
– Слушай, – обратился к ней Игорь, – Галя, а чего Ты больно переживаешь, все равно идти на завод… Там не интересуются, отличник ты или нет…
Дедюкина, всей душой на стороне подруги, посмотрела на Курганову уничтожающе-презрительно.
– Подумаешь, какая! – состроив мину, высказала свое отношение к инциденту Виноградова. И через плечо взглянула на Данчука, Вьюнова… Курганова же, сама оскорбленная невинность, положила локти на парту и, сосредоточенно сжав губы, преданно смотрела на Нонну Леонидовну. Перед сознанием своей непогрешимости все казалось ей мелочным, не стоящим внимания.
Нонна Леонидовна, не зная, как расценить поступок Соболевой, перелистала классный журнал. Против фамилии Гали стояло несколько отличных оценок. Это внушало доверие и уважение. И все же она произнесла осуждающе и разочарованно:
– Вы что же, на всех уроках так себя ведете? Хотите – отвечаете, хотите – нет?
У Гали перехватило дыхание. Что это за учительница, которая не может понять ее справедливого негодования! Хотя бы Курганова учила, знала, а то в последний момент прочла! И всегда так, всегда! Это же нечестно! Вот кого следовало бы отчитать и пристыдить, а не ее!
День был ясный, теплый, и во время перемен почти все школьники выбегали во двор. Он походил на растревоженный муравейник. Вот мальчишка хлопнул товарища по плечу и ловко уклонился от «сдачи» – началась игра в «пятнашки». На тротуаре, перед входной дверью, повизгивая от восторга, скакали через веревочку «малявки». Другие не менее самозабвенно прыгали в «классы». Кое-кто предпочитал круговую лапту. Прислонившись к стене, сидели «божьи коровки». Так остроязыкие мальчишки прозвали старшеклассниц, скромно греющихся на солнышке.
Галя вышла на улицу одной из последних. Ей было тяжело и неловко за резкий разговор с Нонной Леонидовной. Причину своей раздражительности и всех неприятностей она объясняла тем «поветрием», которое захватило весь класс.
– Галя… – это был Данчук. Саша ждал ее во дворе.
– Слушаю. – Все, что угодно, но не сочувствие. Галя слишком горда для того, чтобы признать свою вину или слабость. Впрочем, не одна она считала гордость наиболее ценной чертой характера.
Несколько секунд Данчук раздумывал, что бы ей сказать вместо слов сочувствия, которые приготовил.
– Какой чудесный день! – И с подчеркнуто заинтересованным видом обвел взглядом двор.
– Старосте десятого «А» сейчас нужно бы о другом подумать, как вернуть классу доброе имя, например,– ответила девушка. Как далек Саша от ее страданий! Никакой близости душ, о которой она не раз читала в книгах о влюбленных. Вот и верь этим мальчишкам. Завтра же она вернет ему все его фотокарточки, и между ними все кончено!
– Галчонок, – тихо сказал Саша. И покраснел. Так удивительна и непривычна для него роль «влюбленного антропоса». Галя вскинула на Сашу глаза, полные смущения и изумления, но тут же довольно строго ответила:
– Слушаю.
– Не огорчайся так. Неужели ты не знаешь эту Курганову? Да и Нонна Леонидовна… Что с нее спросишь? Она привыкла работать с машинами…
Но Галя смотрела в самый корень зла:
– В конце концов, дело не только в них. Куда это годится, не класс, а… а… настоящая ярмарка. Кто во что горазд!
– Саша!
Данчук оглянулся. Перед ним, лукаво поглядывая на Соболеву, стояла сестренка Ляля.
– Чего тебе?
Девочка, как бы не замечая недовольного тона брата, поднялась на цыпочки, обхватила его шею руками, что- то шепнула на ухо. Гале показалось, что она услышала свое имя.
– А ты откуда знаешь? – спросил Саша, разнимая
руки сестры.
– А помнишь, в прошлом году я читала ваши записки? – теперь уже вслух ответила Ляля, вполне уверенная, что после предпринятых предосторожностей Соболева все равно ничего не поймет.
– Вот тебе! – от легкого щелчка по лбу Ляля только потянула носом. И тут же совсем трагически выразила сочувствие:
– Вас выселили? Да? Навсегда?
– Лялька, иди в свой класс, сейчас звонок будет,– смущенно поглядывая на Галю, взмолился Саша.
Но как можно уйти, не выразив «героям» своего сочувствия и поддержки!
– Главное, не падайте духом, – подбодрила она брата. – У нас тоже такое бывает на уроках! Давно бы выселили, да некуда. Не на улицу же!
4.
За обедом Саша спросил сестру, сколько у них завтра уроков. Ляля подняла глаза, голубые, как весенние озерца, поморгала веками, сообщила:
– Четыре…
– Как это: четыре! Сама же говорила, меньше пяти не бывает.
– Ну пятый-то какой? Ботаника. А чего ее считать? Мы ее все равно не учим… – и по-взрослому развела руками.
– Почему?
– А что зря тратить время? В жизни она все равно не пригодится. Вот русский, литература, дроби, домоводство – это другое дело, а ботаника… Да и учительница у нас какая-то… Я тебе не говорила, какие мы стихи про нее сочинили? Нет? Ой, что ты!
Наша ботаничка
Тонкая, как спичка,
На высоких каблуках
И с ботаникой в руках.
И про вашу химичку подойдут, надо только слово «ботаничка» заменить «химичкой».
Саша пожурил сестру:
– Сами от горшка два вершка, а уже на учителей нападаете.
Ляля тотчас отпарировала:
– А сами-то? Почти тетеньки и дяденьки, а что вытворяете?
Саша поспешил перевести разговор на другое.
– Ты напрасно думаешь, – сказал он, – что ботаника в жизни не пригодится… Это важный предмет. Поедете вот с классом куда-нибудь в колхоз, а ты все перепутаешь. Скажешь, что сахар растет на ветках.
– Разве мы поедем в колхоз? А вы ездили? – спросила Ляля.
– Ты что, забыла? А после восьмого? Почти все лето там работали. Помнишь, какой загорелый я приехал? У меня еще нос лупился.
Значит, придется еще и в колхоз ехать… Да, может получиться некрасиво, если она что-нибудь перепутает. А перепутает она обязательно.
– Саша, по ботанике проходят все, что растет в колхозе? А нам ничего об этом не говорили…
– Говорили не говорили, учить все равно надо.
И сестра с грустью в голосе призналась:
– А я совсем ничего не помню…
Но тут же, забыв об огорчениях, которые ее ждут в колхозе, Ляля расхохоталась.
– Ой, знаешь, что мы делаем на ботанике! Прошлый раз принесли мальчишки кошку, засунули ее в парту. Дернут за хвост – она: мяу! Ботаничка спрашивает: ребята, кто мяукает? А мы – кошка! Ботаничка не верит. Говорит: нехорошо обманывать старших. Мальчишки опять – дерг кошку за хвост. Она зло так: мяу! Ботаничка опять: ребята, кто безобразничает? А мы хором: да кошка же! Ботаничка опять не верит, а мы покатываемся со смеху! Сама виновата, что не верит!
– Бессовестные, – сказал Саша, искренне жалея учительницу, тихую пожилую женщину, у которой недавно умер муж.
– Ну уж «бессовестные»! А что она не спросит, у кого какие затруднения… Сразу: начинаем новую тему. А другие приходят, спрашивают: кто дежурный? кого нет на уроке? А потом: ребята, у кого какие затруднения? Ну, мы начинаем задавать всякие вопросы. Разберем все – тогда двигаемся дальше.
– У кого какой метод, – ответил Саша. – Одни так ведут урок, другие – иначе. Кого же из преподавателей вы все-таки любите? Или у всех озоруете?
– Что ты! «У всех!» Только у двоих – ботанички и по пению. У других не поозоруешь. А любим мы больше всех Эмму Васильевну. С первого же урока нам она так понравилась!.. Не говорила, как другие: ваш класс должен быть организованным, хорошо учиться, мы готовим из вас достойную смену… Как будто мы сами не знаем. А ведь она наш классный руководитель. А объясняет… так понятно! Вот послушаешь – и все запомнишь. Дома можно не учить. А строгая! Не то что Антонина Сергеевна, которая была в прошлом году. Хорошая была учительница, ласковая, заботливая как мама. Новая так и говорит: «Антонина Сергеевна была у вас мама, а я мачеха».
– И любите вы ее?
– Мачеху?
– Да.
– Еще как! Говорю же, больше всех.
– Что же у вас получается? – спросил Саша, принимаясь за второе. – Одну любите за то, что не строгая, другую, наоборот, за то, что строгая…
Ляля чинно проглотила ложку супа и, как бы раздумывая над вопросом брата, – как же это в самом деле? – минуту недоуменно моргала глазами, потеребила бант и не без смущения ответила:
– Откуда я знаю!
5.
Заводской поселок затоплен белым густым туманом, На улицах шумно и многолюдно, как обычно в выходные дни.
Матвей Изотович вышел из дома погулять с младшим сыном. Пятилетний малыш, довольный оказанной честью – сам папа вел его за ручку,– счастливо улыбался. Время от времени, выражая признательность, он прижимал к своей щеке большую отцовскую руку.
– Ну что ты, глупыш! – Матвей Изотович поднял мальчика на руки, нежно прижал к себе.
Дети Андронникова не были избалованы вниманием и заботами отца. Матвей Изотович любил детей. Но как-то получалось, что служебные обязанности заполняли все его время. На долю родных сыновей – тринадцатилетнего Славы и младшего Сережи – не оставалось ни времени, ни сил. Мальчики в основном были перепоручены матери. Дина Алексеевна, тоже педагог, не работала, чтобы всецело принадлежать детям. Это в какой-то мере утешало отцовское сердце – дети не обойдены заботами и вниманием.
И все же Матвей Изотович нередко ревновал себя к профессии, которая уводила его от воспитания собственных детей. Больно было видеть, как Слава обходил его в школе, робко и виновато улыбаясь. Мальчик сторонился отца, чтобы их не заподозрили в чрезмерно нежных чувствах. Никто не должен был думать, что Славе Андронникову можно не выучить урок. Отец настаивал, чтобы учителя относились к его сыну строже и требовательнее, чем к другим.
В позапрошлом году в зимние каникулы Матвей Изотович с учениками ходил к общегородской елке. Вечерами там на центральной площади молодежь танцевала, веселилась. Мамы и папы водили своих детей за ручку или возили на санках.
И Матвей Изотович вдруг подумал: ведь и у него есть сын, с которым он тоже мог бы здесь погулять. Как счастлив и доволен был бы Сережа!
Но каникулы кончались, на завтра назначено производственное совещание. Нужно составить план работы на второе полугодие, сходить в гороно, попросить денег в райфо… Матвей Изотович утешал себя тем, что Сережа еще маленький и едва ли сможет сполна оценить всю эту праздничную красоту. Но вот в следующем году… Младшего, как и примерные родители, он привезет на санках, старшего тоже непременно возьмет с собой. Разумеется, если Слава захочет. Словом, целый вечер, а то и не один будет посвящен собственным детям.
Но миновал еще год. Снова наступили зимние каникулы. Были туристические походы со старшеклассниками, лыжные вылазки, соревнования по конькам и
хоккею… А вот со своими мальчиками Матвей Изотович так никуда и не выбрался…
Домой приходил усталым, с чувством исполненного долга. Утешался тем, что дети не так уж одиноки, к ним приставлена мать-педагог.
Но с сегодняшнего дня нужно заняться ими. Куда это годится, – при живом отце дети скучают по нему, словно по дорогому гостю.
Туман постепенно рассеивался. На востоке, над крышами домов появилось пятно. Оно становилось все шире, яснее. Это сквозь занавес тумана проступало позднее октябрьское солнце.
Все четче очертания ближайших домов, фигуры прохожих. Вот уже на расстоянии
пяти-десяти шагов можно рассмотреть лица.
Много знакомых у Матвея Изотовича. Все это родители учеников или рабочие с предприятия, шефствующего над школой. На каждое приветствие Андронников отвечает каким-то юношеским порывом благодарности. Довольная улыбка не сходит с его лица.
Но особую радость Матвею Изотовичу доставляют встречи со школьниками. Увидит его какой-нибудь первоклассник, почтительно замрет на месте, смотрит обожающе, взволнованно скандирует: «Здравствуйте, Матвей Изотович!» И прохожему, оказавшемуся поблизости, с величайшей гордостью: «Наш директор!»
Андронников поглядывал по сторонам: почему-то до сих пор не встретился ни один ученик. Ну да, воскресенье, наверное, валяются в постелях. Во второй половине дня будут ходить целыми косяками. Легки на помине! Смеясь и оживленно жестикулируя, навстречу ему шли Данчук и Вьюнов.
Сейчас ребята поздороваются, начнут болтать с сыном. Спросят как зовут мальчика, сколько ему лет… Кого он больше любит – папу или маму. А завтра чуть не всей школе станет известно каждое слово из их беседы. Ученики очень любопытны до всех подробностей личной жизни педагогов.
Но что это? Десятиклассники вдруг притихли и, подтолкнув друг друга плечом, поспешили перейти на другую сторону улицы. Может, они не заметили директора? Нет, это было не так.
Матвей Изотович спустил с рук ребенка, изумленно посмотрел им вслед. Сразу же пропал интерес к красоте осеннего утра.
Данчук и Вьюнов шли по другой стороне улицы. Вот Игорь полуобернулся, скользнул взглядом по фигуре Андронникова и, что-то сказав товарищу, втянул голову в плечи.
– Пойдем к маме, – сказал Матвей Изотович сыну и крупно зашагал в сторону своего дома. Раздосадованный Сережа плаксиво захныкал, упирался ногами, вырывал руку. Он не хотел домой.
– Хватит, хватит! Чего тут хорошего? Туман, сырость, – возражал Матвей Изотович, искренне почувствовав нелепость ранних прогулок.
Дома, сняв пальто и бросив жене: «Дина, пожалуйста, раздень сына», – ушел в свою комнату. Теперь, не скрывая досады, не заботясь о выражении лица, можно было осмыслить сложившееся положение.
Как на это ни закрывай глаза, вопрос ясен. После злосчастной истории с десятым «А» в его взаимоотношениях с выпускниками что-то надломилось. Не стало прежней искренности, не помнит он, чтобы за последние две-три недели кто-нибудь из них зашел к нему в кабинет. А сколько прежде выслушивал он идей и предложений по оформлению школьного здания, колонны демонстрантов, зала к праздничному вечеру. Обиделись? Так неужели не поняли, какой проступок совершили, как виноваты перед школой!
6.
Свой очередной отпуск Соболева провела в Феодосии. Она приехала домой, когда Галя была в школе. Елизавета Александровна обещала известить ее телеграммой, но передумала: не хотела отрывать от занятий.
У ворот Соболеву встретила Жучка, маленькая, пушистая дворняжка. Узнав хозяйку, собака весело запрыгала, заскулила, сверкая мелкими белыми зубами. На двери дома висел замок. Елизавета Александровна поставила чемодан на землю, приподняла камень у крылечка. Ключ лежал там. «Значит, ждала», – подумала она о дочери и вошла в квартиру с чувством, понятным и знакомым каждому, возвратившемуся в родные места: всюду хорошо, а дома лучше.
Счастливая и взволнованная, Елизавета Александровна прошла вперед, и вдруг ей показалось, что все предметы, заполнявшие комнаты, сдвинулись, наступая на нее… После просторных вестибюлей санатория здесь все было настолько миниатюрным, что появилось опасение, как бы неловким движением не опрокинуть чего.
В небольшой квадратной прихожей, в темной спаленке и двух других комнатах чисто и свежо. Елизавета Александровна подошла к зеркалу, провела ладонью по темным, гладко зачесанным волосам. Что-то новое появилось в ее строгом облике. Ну да, загар, ровный, южный загар и какая-то ясность во взгляде. Там, на юге, Соболева отдохнула душой от всех своих нелегких дел и забот вдовы и матери. Она была окружена доброжелательством, уважением и даже вниманием.
Короткое путешествие в мир своей молодости и мечты…
Женщина еще раз всмотрелась в свои помолодевшие черты, усмехнулась: быстротечный обманчивый сон. И вот пробуждение. Но не почувствовала ни огорчения, ни сожаления: в каждом возрасте есть своя цель… Со временем ко всему привыкаешь, даже к одиночеству. И все же хорошо, если ты не одинок, не совсем одинок.
Сердце Елизаветы Александровны переполнилось теплом, когда она мысленно вернулась к дочери. Галя составляла весь смысл ее жизни.
Соболева вышла во двор, чтобы проверить свое хозяйство – десяток кур и «побеседовать» с Жучкой.
За месяц отсутствия она так соскучилась по всему этому… Даже покосившийся забор казался ей родным и милым. Он был поставлен мужем за год до смерти.
В третьем часу пришла Галя.
Елизавета Александровна стояла у окна, дожидаясь ее. Девушка еще издали увидела улыбающееся лицо матери и, как козленок, боком, задыхаясь от радости и давясь собственным визгом, бросилась к ней.
Мать и дочь встретились на крыльце. Обнявшись, они расцеловались.
– Похудела-то как, – сказала Елизавета Александровна. Но тут же вспомнив, что Галя, как, впрочем, и все девушки ее возраста, превыше всего ставит изящество фигуры, только улыбнулась и крепче прижала к груди голову дочери.
– Уж скажете! – держа мать за талию и входя в сени, возразила Галя. – Посмотрите, ручищи-то какие А щеки! Фу, как подушки! Хорошо, что в последние дни я перестала есть супы, а то и вовсе была бы как пышка. Вот Света Чекушкина у нас, это да! Понимаете, мама, была раза в два толще меня. Летом бог послал на нее воспаление легких, она целый месяц болела, зато теперь такая тоненькая, хорошенькая, как балерина. Нет, правда, мама, в талии можно вот так руками обхватить. Честное слово! Мы так завидуем ей!
– Боже мой, какие вы еще дурочки… Мы в эти годы бывало…
Но Галя перебила ее:
– Ну уж дурочки! Ничего не дурочки. Разве не правда, что женщина должна быть красивой, изящной, привлекательной!
– Это, Галочка, для кого же? – робко спросила Елизавета Александровна, смягчая вопрос улыбкой. Девушка вскинула на мать глаза, в которых мелькнуло смущение.
– Не для кого, – виновато ответила она. – Для себя, конечно. – Но тут же, поддавшись прежнему воодушевлению, завертелась перед зеркалом, поджимая живот.
– А я тебе кое-что привезла, – сказала Елизавета Александровна и подняла крышку чемодана, стоявшего на стуле.
– Босоножки на шпильке?
У матери опустились руки.
– Да нет, доченька, они ведь тридцать рублей, а у меня…
– Шляпу с начесом?.. Знаете, мама, – тотчас забыв о подарке, продолжала девушка, – в прошлую субботу у нас было только пять уроков. И мы решили всем классом смотаться в город. Решено – сделано! Доехали до крытого рынка, сошли…
Елизавета Александровна вынула со дна чемодана две морские раковины, молча протянула их дочери. Галя взяла их, мельком взглянув, положила на край стола.
– Ну вот, значит, – продолжала она, сверкая глазами. – В нашем классе есть Саша Данчук. Я вам когда-то о нем говорила. Помните? Так вот… на углу стоит тетенька и продает цветы. Этот самый Данчук, мама, подходит к ней, покупает один букет и… дает мне! Ну, девчонки готовы были с ума сойти! Такие хорошие цветы! Астры, последние, осенние… Потом мы решили пойти в кино.
Елизавета Александровна вынула из чемодана кулечек с разноцветной морской галькой. Чтобы привлечь внимание дочери, шумно высыпала ее на стол.
– Что это? – спросила Галя.
– Морские камни.
– А… – без всякого интереса отозвалась девушка, и глаза ее снова вспыхнули. – Ну вот, мама, идем мы по проспекту Ленина, а там есть магазин игрушек. Данчук и говорит мне: хочешь, что-нибудь куплю? Купи, говорю, Пусть, думаю, девчонки позлятся… Заходим в магазин, а продавец показывает маленькой девочке заводную машину. Данчук спрашивает: нравится? Говорю: нравится! И он купил ее мне! Вот она, сейчас покажу, Хорошенькая, как настоящая.
Галя метнулась в соседнюю комнату, и через минуту оттуда выехала серая игрушечная «Чайка». Она, как мышонок, добежала до двери, ткнулась о порог, отскочила в сторону и опрокинулась, вертя колесами и жужжа, как шмель.
– Ведь правда, как настоящая? Это еще не все! – сказала девушка, заметив, что мать захлопнула чемодан и направилась к выходу. Знаете, что он мне еще ска- зал? Ой, мама, прямо смех один! Говорит, как окончит институт, настоящую мне подарит. А я ему нарочно, конечно; а ты сейчас подари. А он: сейчас у нас только «москвич», да и тот не мой. Боюсь, отец отлупит. А Витька злится!..
Спеша высказаться, Галя говорила захлебываясь, вся светилась счастьем. О неприятностях в школе девочка и не заикнулась: не к спеху, для этого еще будет время, когда мама отдохнет, придет в себя…
Елизавета Александровна отошла к окну, присела на подоконник. Она смотрела на восторженное лицо дочери, и ее сердце сжималось от боли: как же это? Совсем недавно, кажется, еще месяц назад, Галя была совсем ребенком. По крайней мере, так казалось. А теперь? Она не узнает своей дочери. Мать, оказывается, так далека ей… ни подарки, ни долгое отсутствие… Когда же все это произошло?
Елизавета Александровна выдвинула ящик стола, сложила в него свои камешки, ракушки, вышла во двор. Ей хотелось плакать. Она еще никогда не чувствовала себя такой одинокой и несчастной. Вся ее жизнь была наполнена заботой о своем ребенке. Хотелось думать, что для Гали тоже нет никого роднее, ближе матери. И вдруг… Какой-то Данчук, Витька… Это какой же Витька? Ах да, с тракторного завода. Галя когда-то рассказывала… Он обучал ее работе на станке. Но матери в голову не приходило, что с каких-то пор знакомство с юношей будет иметь столь большое значение.
Елизавета Александровна вышла за ворота, присела на скамеечку. Рядом с ней, повизгивая, вертелась Жучка. Она все норовила положить передние лапки на колени хозяйки, лизнуть ей руку.
– Что, Жучка, – печально сказала женщина, лаская лохматую голову собаки. – Видно, только ты и соскучилась по мне.
– С приездом, соседка! Как отдыхалось? – из двора напротив крикнула пожилая женщина, подходя к забору.
– Здравствуйте, тетя Тося! Спасибо. Хорошо отдохнула.
– Ну и слава богу, божий свет хоть увидела.
– Вы тут как?
– Да как мы… Все по-старому: стирка, уборка так и верчусь день-деньской.
Елизавете Александровне казалось, что соседка вот-вот скажет что-нибудь нелестное о ее дочери. С парнями, мол, видали.
– Галя-то, чай, рада!
– Рада, – ответила несчастная мать, чувствуя, как краснеют у нее щеки.
– Надо думать, замаялась одна. Я уж старуха,а как уедет куда мужик, все смотрю в окно: не показался ли?
По улице прошли юноша и девушка Галиного возраста.
– Миколая Иваныча дочка, – сказала соседка. – Заведующего хлебным магазином. Знаешь, чай? Елизавета Александровна ждала, что тетя Тося добавит что-нибудь вроде: совсем девочка, а уже с парнем. И та, действительно, заметила:
– Кажется, совсем недавно была вот такая, а уже, гляди, настало время, идет с кавалером.
– Так ведь старый старится, малый растет, – вопреки своему настроению, ответила Соболева.
– А как же!
У Елизаветы Александровны слегка отлегло на душе: «А как же!» И в самом деле! Чего же это она так расстроилась? Гале скоро семнадцать, последний год в школе. Сама же она в восемнадцать вышла замуж, а через год стала матерью. Не умри ее первый сын, она, наверное, давно бы стала свекровью, а то и бабушкой.
Женщина представила в своем доме оживление, суету, детский писк. Как хорошо! И она с ними как за каменной стеной. Так чего же она так с Галей? Ревнует? Глупая… Парни – парнями, а мать – матерью. Да и не замуж Галя выходит…
Елизавета Александровна вернулась в дом. Дочь сидела за столом и рассматривала ее подарки.
– Ой, какие хорошенькие! – вскочила она навстречу матери с полными горстями цветной морской гальки. – Завтра возьму в школу. Можно, мама? А теперь расскажите, как отдыхали, на сколько поправились. Мне было так плохо без вас…
7.
– Просто беда! – входя в класс, сказала Курганова. И в сердцах хлопнула портфелем по парте.
– Что такое? Что случилось? – встревожились Крякина и Чекушкина.
– Да ничего особенного, только говорю: не успеешь привыкнуть к одной моде, как появляется новая. Класс ответил ей шутливо удрученными вздохами, насмешливыми восклицаниями.
Но Зину это нисколько не обескуражило, она привыкла к такому отношению. Да уж если говорить по чести, и ее-то не очень огорчало непостоянство мод Просто это был повод привлечь к себе внимание. Встретив заинтересованный взгляд Светланы, Зина, уже обращаясь к ней, стала рассказывать: Теперь модно шить платья вот с таким вырезом. Она провела рукой от плеча к плечу. – Грудь и спина сильно открыты, как раньше, до революции носили.
– Скажите, какая барыня, – пошутил кто-то.
– Ну, об этом говорить не будем, – авторитетно отпарировала Курганова. И довольная, что оказалась в центре внимания, обратилась опять к Чекушкиной:
– У тебя плечи модные, покатые. Тебе пойдет такой фасон. Сделай обязательно. Я уже шью себе. Не из нового, правда, но для лета, под солнцем, сойдет. А прическа, прическа – во… – Зина взбила свои короткие волосы, будто разворошила копну сена. – Начес уже не моден.
Мальчишки взвизгнули от изумления: какая красотища! Не дай бог во сне увидеть.
Зину и это не смутило.
– Ничего смешного! Так модно. И за границей носят. Видели в заграничных фильмах? Наша Лена и то так подстриглась. Сначала, говорит, как-то не по себе было, а теперь привыкается.
– Зина, а тригонометрию выучила? Михаил Степанович сегодня спросит, – заметила Виноградова. Курганова сразу помрачнела. Ох, уж эта тяжелая обязанность вечно перед кем-то дрожать!
– Я писала…
Все знали, как не доверяет Курганова своей памяти, поверхностной, ненатренированной. Вместо того, чтобы разобраться в материале, запомнить его, она почти к каждому уроку заготавливала шпаргалки. И так искусно ими пользовалась, что, приложи столько мастерства к другому, более уважаемому делу, давно бы стала знаменитой.
– Писала? Ты говоришь «писала»? – Голос Соболевой, властный и нетерпеливый, вырвался из общего шума и обжег Курганову. – Когда ты будешь учить, а не писать?
– Подумаешь! – возмутилась Зина, презрительно кривя полные розовые губы. – Мне ты не мамаша и не папаша, поэтому не кричи, не поучай.
На смуглом лице Гали проступили яркие пятна.
– Я… я тебя не поучаю…а если бы и так… Ты в десятом «А» учишься? Учишься? Отвечай! Значит и его интересы…
Курганова деланно рассмеялась, передразнивая Соболеву:– «Учишься? Учишься? Значит, и его интересы»… – но, зная горячий нрав комсорга и его авторитет, решила побыстрее усесться на свое место, заняться более верным делом.
– Нюсенька, – шепнула она своей соседке по парте, Крякиной, как только ее оставили в покое. – Ты с задачкой по тригонометрии, конечно, справилась?..
– Конечно, справилась, – ответила Крякина, улыбаясь хитрыми умными глазами. – Дать списать?
– Меня сегодня могут спросить, а я, понимаешь…
– Понимаю. На, срисуй, – Крякина, нагло глядя на подругу, показала ей кукиш. – У тебя Крякина только чтобы списывать, а как чуть – нос от нее, воротишь. Как же! Из плохой семьи, родители «торговцы» – редиску продают. Вот Курганова Зина – это да! Отец у нее был большущий начальник – фотограф-пятиминутка – и то их бросил, а мать… мать тоже большая шишка – санитарка больницы! Только об этом никто не знает. А Зина… разве она скажет правду. Отец, оказывается, у нее инженерно-технический работник… Вот как! А мать… конечно, не ниже врача. В больнице ведь работает. Некоторые дураки даже верят – Зина так модно одевается, у нее такие нежные ручки – ну, интеллигенция!
Курганова сидела, опустив голову, едва дыша. Искоса поглядывала по сторонам:
не прислушивается ли кто к ворчанию Крякиной, прозванной «буржуйкой» за необщительный характер и жадность.
– Ты рассердилась за вчерашнее? – чуть слышно прошептала Курганова. – Но я, честное слово, не хотела тебя обидеть. Вот честное комсомольское! Ну, сказала «редисочница», а что в этом особого? Ты редисочница, а я что, лучше тебя, что ли?
– Лучше, наверное, думаешь, раз так говоришь.
– Но ведь ты-то знаешь…
– Я-то знаю, да ты это не для меня, для других говорила.
Прозвенел звонок. Держа под мышкой коричневый портфель без замка, классный журнал и большой деревянный треугольник, вошел преподаватель математики Михаил Степанович Козырев.
– Прошу садиться, – солидно сказал он, раскланявшись перед поднявшимися учениками. И, небрежно бросив на стол свое имущество, добавил: – Сейчас я должен буду вас оставить. К моему возвращению прошу решить одну задачку.
Михаил Степанович вынул из портфеля сборник задач по тригонометрии и, щуря дальнозоркие глаза, листал его.
– Вот, например, триста тридцать седьмую. Проверим, как вы научились вычислять значение логарифмов. Договорились? Итак, я пошел. Прошу соблюдать тишину и порядок.
Ученики повернули головы в сторону преподавателя. Каждого интересовало: куда он уходит?
– Михаил Степанович, – среди полной тишины, раздался голос Вьюнова. – Вы надолго?
Математик, задержавшись в дверях, пояснил: – В восьмом «Б» студент-практикант дает урок. Хочу послушать.
Никого не удивил ни вопрос Игоря, ни ответ Михаила Степановича. Класс привык к особым взглядам этого педагога, уважал и разделял их. Это был, пожалуй, единственный человек среди преподавателей школы, который относился к ученикам старших классов как ко взрослым.
Уважение к математику десятый «А» выражал тем, что на его уроках вел себя примерно. Сдерживала сама манера Козырева, напоминавшая ученикам, что они, увы, уже не дети.
Заскрипели перья, зашелестели страницы… Только время от времени по классу проносился чей-нибудь шепот:
– Определил, чему равен логарифм косинуса 21 град. 37 мин.? А косинуса 63 град. 41 мин.?
Дай, пожалуйста, на минутку твою таблицу логарифмов.
Курганова сидела неподвижно, прислушиваясь к непонятным словам. Она чувствовала себя как человек, не знающий языка, на котором ведется разговор.
Один, второй ласковый взгляд на Крякину.... Не отошло ли у той сердце за вчерашнее? Но «буржуйка»,забыв обо всем на свете, тем более о своей соседке, решала задачу, низко склонившись над тетрадью. Одна ее кисть широко лежала на исписанной странице. Пусть Зина попробует списать!
Нюся не только не стыдилась своих рук, крупных, обветренных, а вроде бы нарочно выставляла их всеобщее обозрение.
Курганову всегда шокировало даже то, что она сидела за одной партой с такой простушкой. Сейчас же ей хотелось расцеловать умные трудовые руки Крякиной, только бы они ее спасли. Но…
Не зная, что делать, Зина обернулась и тотчас встретилась с несколькими парами глаз, явно наблюдающими за ней.
Испуганно екнуло, тревожно застучало сердце, У Зины было ощущение человека, повисшего над пропастью.
Весь класс в явном заговоре против нее… Все видят, знают, что она ничего не понимает в этой противной тригонометрии. А экзамены… Господи, так недолго остаться и без аттестата зрелости.
Как она докатилась до этого? Все началось как-то незаметно. Во время объяснения читала из-под парты. Дома в задании не разобралась и списала у Крякиной. Следующий урок был пропущен: Крякина ведь присутствовала… Так и пошло. Как в глухом лесу – чем дальше, тем темней…
Зина склонилась над сборником задач: видите, она делает то же, что и все, – переписала условие задачи в тетрадь. В это время Крякина, вероятно, забывшись, отодвинула от себя листочек, на котором только что делала какие-то вычисления. Через две-три минуты все цифры в том же порядке оказались в Зининой тетради. Теперь можно не волноваться Курганова не отстала от других. Даже появилась дерзкая мысль, не пересесть ли подальше от Крякиной.
– Ну как, закончили? – спросил Михаил Степанович, войдя в класс. Прошелся по рядам, вглядываясь в раскрытые ученические тетради. – Так-так… Вот и хорошо… А ну, Зина, – кивнул он Кургановой, – иди к доске, объясни нам, как нужно искать…
У Михаила Степановича, как всегда, отличное настроение: класс его не подвел, вел себя просто примерно, и он одним выстрелом убил двух зайцев: поработал сразу с восьмым «Б» и десятым «А».
Курганова, выигрывая время, покопалась в парте, якобы ища невесть куда исчезнувший задачник. Взяла в руки тетрадь, тупо посмотрела на испещренную столбиками цифр страницу. Единственное спасение – звонок, но он, кажется, будет не скоро. Если бы какое- нибудь чудо!..
– Что вы делаете, Курганова? – изумился Михаил Степанович, следя за ученицей, которая вот уже несколько минут вкривь и вкось расписывала доску столбцами цифр.
Михаил Степанович обычно говорил своим ученикам «ты», вопреки существующему правилу. Только в исключительных случаях обращался на «вы», как бы подчеркивая, что вынужден стать на ногу официальности во избежание недоразумений.
– Ищу значение логарифма синус… нет, косинус…
– Очень интересно ищете. Может быть, вы и нам объясните?
– Я, Михаил Степанович, потом…
Ведь кто как: одни сразу объясняют и решают, другие – сначала перепишут все и тогда… Навязывать ей чужие приемы никто не волен, даже учитель.
Михаил Степанович в недоумении покачал головой, вопросительно взглянул на притихший класс: ну, друзья, если вы так будете заниматься в последний год…
– Садитесь на место, Курганова, – не выдержал математик. – Вы даже списывать разучились.
8.
В детстве Нонна Ларионова больше всего любила играть в школу. Она собирала своих сверстников, усаживала их за «парты» и, вышагивая на носках – вон какие у нее высокие каблуки, как у настоящей учительницы, – диктовала:
– Де-ти учатся в школе. Написали? Кошка ро-ди-ла котят.
– Дети, внимание! – вдруг требовала она среди полной тишины и стучала карандашом по столу.
Потом ученики, сдав ей тетради, шли на перемену. Она исправляла ошибки красным карандашом, досадливо чмокала губами и качала головой, как делала их учительница. Однако девочка считала: чем больше ошибок, тем интереснее проверять.
Окончив среднюю школу, Нонна решила подать документы в педагогический институт. Однажды к ней зашла подруга и поделилась своими опасениями: вероятно, не попасть ей в автотранспортный, ожидается большой конкурс, а она училась так себе.
– Тебе-то что, – говорила она. – В педагогический просто…
И Нонна заколебалась. Если другие так пренебрежительно относятся к педвузу, значит, профессия преподавателя не так уж хороша. Стоит ли и ей придавать решающее значение своим склонностям? Тем более, что она очень мало знает о других специальностях. А может быть, работа инженера ей придется по душе? И Нонна подала документы в автотранспортный, куда было много желающих.
Ларионова выдержала конкурсные экзамены, была зачислена в институт. Она даже хорошо училась, но не потому, что там ей нравилось, и утешалась надеждой остаться на какой-нибудь кафедре.
На тракторном заводе, куда ее направили, попросилась в конструкторское бюро. И все же это было совсем, совсем не то…
Она радостью ухватилась за предложение главного инженера вести у девятиклассников подшефной школы «Основы промышленного производства». А несколько позже согласилась позаниматься и с десятиклассниками. К своему первому уроку у выпускников Нонна Леонидовна готовилась особенно тщательно. Десятиклассники – почти взрослые люди.
Через несколько месяцев одни из них станут студентами, другие придут к ним на завод. Ей хотелось, чтобы они вынесли из школы о предмете, который она будет преподавать, самые добрые воспоминания. Ни к одному празднику Ларионова так не готовилась, как к первому уроку в десятом. В каком платье она будет выглядеть строже и солиднее? Какая прическа сделает ее проще и скромнее?
Выпускники ко всему относятся критически… Нонна сама не так давно была на их месте.
Как когда-то в юности воображение рисовало картину: простая, аккуратная, она входит в класс, с порога приветствует: «Здравствуйте, товарищи!»
И тут же ужасается этой нелепости, вузовской привычке говорить всем «товарищ».
– Здравствуйте… дети! – Опять не то!
Потом она проходит к учительскому столу и, всецело полагаясь на скромность учеников, говорит с ними, как равная с равными. Благодарный класс смотрит на нее с величайшим уважением и признательностью: другие преподаватели (Нонна Леонидовна хорошо помнила это) держатся с учениками куда менее сердечно, а некоторые даже бессмысленно строго. Ларионова даже пожалела учителей, авторитет которых будет подорван новым стилем ее работы.
Но все обернулось так непредвиденно…
Где она допустила ошибку? Почему не смогла заинтересовать и увлечь класс?
Вспомнился неестественно высокий тон, – ей самой он был неприятен, – неверно прочитанные фамилии… Каждое неуместно сказанное слово вызывало живейшую реакцию… И все же это, по-видимому, не то, не главное. В памяти всплыли слова Вьюнова:
– Ну уж, Нонна Леонидовна! Это ведь не по моей вине. Новое помещение, не акклиматизировались и так далее…
Тогда она не придала ответу юноши никакого значения: чего только ей ни говорили… И все же он оставил в ее памяти какую-то зарубку. Что бы это значило?
Вот уже которую ночь Нонне Леонидовне снилось, что она присутствовала на уроке в десятом «А», но уже не преподавателем, а инспектором. Урок вел Матвей Изотович. Выпускники шумели, не обращая на них ни малейшего внимания. Андронникова это нисколько не смущало. Нонна Леонидовна слегка утешалась: что же спрашивать с нее, если директор школы не может сладить с классом.