Как испортить хороший текст. От кульминации до финала

«Ну почему, почему я лучше всех?» – кокетливо спрашивал окружающих Даниил Хармс.

Много лет спустя ему ответил редактор солидного журнала «Горизонт: обзор литературы и искусства», британский критик Сирил Коннолли:

⊲

Чем больше книг мы читаем, тем больше убеждаемся, что единственная задача писателя – это создание шедевра. Все остальные задачи лишены всякого смысла.

Очевидно и ёмко. В самом деле, если писать не шедевр, то и вообще писать не стоит.

Что такое шедевр?

Строгой формулировки нет и быть не может: это в первую очередь оценочная эстетическая категория.

Шедевром называют уникальное произведение, результат сложения мысли, мастерства и таланта. Французский термин chef-d’œuvre – главный труд – напоминает о средневековых цеховых правилах, по которым подмастерье должен был создать нечто выдающееся, чтобы перейти в категорию мастеров.

⊲

Один живописец в середине XIX века услышал презрительный отзыв о своей картине: мол, ничего особенного, как будто фотография. «Интересно, что вы говорили в таких случаях до изобретения фотографии», – ухмыльнулся художник.

Современный наставник сценаристов Джон Труби на своих семинарах разбирал истории в двенадцати основных жанрах кино и предлагал образец шедевра для каждого случая. Притом оговаривался: шедевр, чтобы стать произведением искусства, выходит за рамки жанра – это жанровая история, сделанная так, как её ещё никто не делал.

Среди примеров Труби называл фильм «Расёмон» Акиры Куросавы. Здесь этот пример уместен, поскольку японский режиссёр использовал для сценария литературные шедевры Акутагавы Рюноскэ «В чаще» и «Ворота Расёмон».

Акутагава складывал свои рассказы необычным способом. Куросава применил этот способ для создания необычного фильма. Никто не мог сказать писателю: «Вы пишете ˝Расёмон˝!», потому что ничего подобного в литературе не существовало. Никто не мог сказать режиссёру: «Вы снимаете ˝Расёмон˝!», потому что ничего подобного не существовало и в кино. Когда шедевр вышел на экраны, многие попытались использовать новую структуру, но даже удачные работы не достигли шедеврального уровня. Шедевр уникален.

Есть некоторый парадокс в том, что шедевром литературы порой оказывается не самая сильная история. Но её слабости с избытком компенсирует мастерство автора – писательская техника, необычный взгляд на привычные вещи, оригинальное смешение жанров, демонстрация изнаночной стороны творчества, создание для героев особенной Вселенной…

Обо всём этом вскоре пойдёт речь, и тем не менее для литературы во главе угла стоит хорошая история. Уж если окружающий мир складывается из рассказов, уважающий себя читатель не захочет жить в мире, который придуман и рассказан плохо. А писатель, уважающий себя и читателя, стремится создать шедевр.

Как написать шедевр?

Ответа не существует.

Рецепта не было даже у выдающихся писателей, не говоря уже о коучах. Да и вряд ли может существовать какая-либо формула: текст объявляется шедевром только после оценки, а оценить можно только сделанную работу.

Коучи любезно подсказывают ответ, лежащий на поверхности: надо строго следовать за автором шедевров – и собственный шедевр, считай, в кармане. Но путь литературного подражательства – «ошибка выжившего» № 40.

Не надо писать «под кого-то». Вроде бы логичное соображение «Если его тексты пользуются успехом, значит, мои тоже будут нарасхват» на деле ведёт в тупик.

Во-первых, подражание знаменитому писателю ставит клеймо эпигона даже на удачном подражателе. Неудачного ждёт ещё более печальная судьба. Со своим собственным именем эпигон распрощается в любом случае, кроме одного: если эпигонство будет высокого уровня, а маркетологи воспользуются короткой памятью читателей и превратят подражателя в самоценного автора, как это было, к примеру, с Джоан Роулинг.

Во-вторых, специально подражать нет нужды: читатели всё равно станут сравнивать нового автора с уже известными. Это нормально. Любому нужна точка отсчёта, чтобы решить – лучше или хуже. Беда лишь в том, что массовая аудитория сильно снижает уровень требований.

Авторов жанра фэнтези сравнивают с той же Джоан Роулинг, а не с её чудесной предшественницей Урсулой Ле Гуин. Авторов исторического детектива – с литературным середнячком Дэном Брауном, а не с титаном Умберто Эко. Авторов экзотических приключений вообще ставят рядом с киношником Джорджем Лукасом, который придумал Индиану Джонса, а не с Артуром Конаном Дойлем, который придумал профессора Челленджера и «Затерянный мир», и не с Владимиром Обручевым, написавшим «Плутонию» и «Землю Санникова»…

Это грустно, хотя понятно: в короткой памяти подавляющего большинства читателей те писатели, которые на слуху, вытесняют тех, кто действительно этого заслуживают.

В-третьих, подражание убивает авторскую оригинальность. Если бы Чехов стал подражать, например, Гоголю, читатели вряд ли получили бы второго Гоголя, но точно лишились бы первого и единственного Чехова.

В-четвёртых, даже у не слишком начитанного автора, особенно в первых писательских упражнениях, будут проявляться отголоски того, что читал он сам и что легло ему на душу. Сознательно или неосознанно, любой из пишущих воспроизводит свои внутренние ориентиры – по крайней мере до тех пор, пока не найдёт собственную интонацию, собственный язык, стиль, слог и художественные приёмы.

Об этом писал Евгений Баратынский, рассуждая про свою Музу:

⊲

• Приманивать изысканным убором,
• Игрою глаз, блестящим разговором
• Ни склонности у ней, ни дара нет.
• Но поражён бывает ме́льком свет
• Её лица необщим выраженьем.

Если бы путь подражания был конструктивным, все музы были бы на одно лицо, а нынешняя литература не отличалась бы от произведений времён Древнего Шумера, которым шесть тысяч лет, – и то лишь потому, что неизвестны более ранние письменные тексты.

В-пятых, подражание почти наверняка будет хуже оригинала. «Во всём мне хочется дойти до самой сути», – говорил Борис Пастернак, сам служивший объектом подражания. А подражателей самая суть не интересует. Им достаточно ухватить несколько характерных внешних особенностей. Копать в глубину – дело муторное, затрат никто не оценит, и поэтому подражание ограничивается поверхностным сходством, превращаясь в пародию.

Список причин, по которым не стоит писать «под кого-то», можно продолжать…

…но и в претензиях на абсолютную оригинальность нет смысла. Теоретик литературы Жан-Франсуа Лиотар убедительно доказал, что к нашему времени все, какие были, «великие рассказы» кончились, рассыпались на мелкие фрагменты.

В Древнем Шумере сложили эпос «Гильгамеш». В Древнем Израиле появилась Библия – Танах. Древняя Греция дала миру трагедию, комедию и сатиру. Древний Рим развил историографию. В средневековой Европе возник рыцарский роман, в Европе конца XVIII века – исторический роман, и так далее.

Сейчас уже невозможно рождение чего-либо сопоставимого по масштабу. Ресурс истощён, литературное новаторство носит локальный характер. Как говорил рок-музыкант Фрэнк Заппа: «Всю хорошую музыку давным-давно написали почтенные господа в париках». То же произошло и в литературе.

Казалось бы, если подражать нельзя, а нового сделать невозможно, то и писательство умерло. Приунывших ободряет древнеиндийская «Ригведа», которой больше трёх тысяч лет:

⊲

• На четыре четверти размерена речь.
• Их знают брахманы, которые мудры.
• Три тайно сложенные [четверти] они не пускают в ход.
• На четвёртой [четверти] речи говорят люди.

В этой доступной части языка хватает слов и смыслов, чтобы писатели не останавливались ни тогда, ни сейчас.

Если автор с любовью и умением создаёт в своём произведении не плоский картонный мир, а объёмный и реальный, герои будут живыми. Писательница Джейн Остин, оставившая читателям немало шедевров, настолько проникалась биографиями персонажей, что поражала даже членов семьи. Родной брат говорил: «Она могла подробно рассказать, как сложилась в дальнейшем жизнь её героев».

Наконец, подражание лишает автора самобытности и заставляет писать, как надо. Об этом ещё в 1901 году сокрушался знаменитый российский журналист Влас Дорошевич:

⊲

Ещё со школьной скамьи штампуется наша мысль, отучают нас мыслить самостоятельно, по-своему, приучают думать по шаблону, думать, «как принято думать». Наше общество – самое неоригинальное общество в мире. У нас есть люди умные, есть люди глупые, но оригинальных людей у нас нет. Что вы слышите в обществе, кроме шаблоннейших мыслей, шаблоннейших слов? Все думают по шаблонам. Один по-ретроградному, другой по-консервативному, третий по-либеральному, четвёртый по-радикальному. Но всё по шаблону. По шаблону же ретроградному, консервативному, либеральному, радикальному, теми же самыми стереотипными, штампованными фразами все и говорят, и пишут. <…>

Часто ли вы встретите в нашей текущей литературе оригинальную мысль, даже оригинальное сравнение? Такая мыслебоязнь! <…>

Три четверти образованной России не в состоянии мало-мальски литературно писать по-русски. Привычка к шаблону в области мысли. И спросите у кого-нибудь, что такое русский язык. «Скучный предмет!» А ведь язык народа, это – половина «отчизноведения», это – «душа народа». Позвольте этим шаблоном закончить сочинение.

Подражая Власу Дорошевичу, можно закончить эту главу шаблонным призывом избегать шаблонов, отказаться от подражания, победить мыслебоязнь и уделять особенное внимание языку.

Что в итоге?

Ещё пара «ошибок выжившего»:

№ 39 – пытаться дословно записывать устные рассказы;

№ 40 – заниматься литературным подражательством.

Не надо писать, в точности повторяя даже самый удачный текст рассказчика: у писателя нет возможности прибавить к тексту мимику, жестикуляцию и другие выразительные средства. Их отсутствие придётся компенсировать имитацией устной речи и литературными приёмами.

Не надо писать «под кого-то»: если тексты, взятые за образец, пользуются успехом, это вовсе не значит, что и подражательные тоже будут нарасхват; скорее всего, такой путь заведёт в тупик и почти наверняка заставит подражателя распрощаться с собственным именем.

«Российская грамматика» Михаила Ломоносова начинается примечательным пассажем:

⊲

Карл Пятый, римский император, говорил, что ишпанским языком с богом, французским с друзьями, немецким с неприятелями, итальянским с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языков.

Автобиографичный герой повести Сергея Довлатова «Заповедник» пытался объяснить значение языка своей жене, которая решила уехать из России:

⊲

– Мне надоело. Надоело стоять в очередях за всякой дрянью. Надоело ходить в рваных чулках. Надоело радоваться говяжьим сарделькам… Что тебя удерживает? Эрмитаж, Нева, берёзы?

– Берёзы меня совершенно не волнуют.

– Так что же?

– Язык. На чужом языке мы теряем восемьдесят процентов своей личности. Мы утрачиваем способность шутить, иронизировать. Одно это меня в ужас приводит.

От безъязыкой личности всё же что-то остаётся. От писателя, который не владеет языком свободно, не остаётся ничего. Вернее, писатель начинается с языка, без которого его просто нет…

…и тема намного шире, чем обсуждение того, почему сейчас авторское послание превратилось в месседж.

У Пушкина были основания сетовать:

⊲

• …но панталоны, фрак, жилет,
• Всех этих слов на русском нет.

Для большинства языковых новоприобретений последнего времени есть слова на русском, и всё же вместо случайный нынешние подростки говорят рандомный. Но ведь и у Лескова в повести «Смех и горе» купчиха была жантильная, а не милая.

«Помнишь, как мы с тобой бедствовали, обедали на шерамыжку?» – спрашивал у приятеля герой гоголевской комедии «Ревизор».

«Но вдруг красотка перед ним / От прежнего чуть-чуть не отклепалась», – написано у Лермонтова в драме «Маскарад».

«Тиф не тиф, а не в авантаже обретается», – отвечал персонаж романа Толстого «Анна Каренина» на вопрос о здоровье старухи.

Что значит «шерамыжка», «авантаж», «отклепалась»? Желающие могут себя проверить…

…а нынешним школьникам уже непонятен хрестоматийный отрывок из «Евгения Онегина»:

⊲

• Бразды пушистые взрывая,
• Летит кибитка удалая;
• Ямщик сидит на облучке
• В тулупе, в красном кушаке.

Если предложить детям нарисовать картину, которую описал словами Пушкин, результат будет весьма неожиданным. Да и многие современные взрослые затруднятся с точными ответами на вопросы о взрывах, браздах, облучке и полёте кибитки.

«Общая деградация нас как нации сказалась на языке прежде всего. Без умения обратиться друг к другу мы теряем себя как народ», – считал культуролог Дмитрий Лихачёв и развивал эту мысль:

⊲

Ещё сто лет назад в словаре русского языка было двести восемьдесят семь слов, начинающихся с «благо». Почти все эти слова исчезли из нашей речи, а те, что остались, обрели более приземлённый смысл. К примеру, слово «благонадёжный» означало «исполненный надежды»…

Слова исчезли вместе с явлениями. Часто ли мы слышим «милосердие», «доброжелательность»? Этого нет в жизни, поэтому нет и в языке. Или вот «порядочность»… А «любезность»? «Вы оказали мне любезность». Это добрая услуга, не оскорбляющая своим покровительством лицо, которому оказывается. «Любезный человек». Целый ряд слов исчезли с понятиями. Скажем, «воспитанный человек». Он воспитанный человек. Это прежде всего раньше говорилось о человеке, которого хотели похвалить. Понятие воспитанности сейчас отсутствует, его даже не поймут. «Доброта» из нашей жизни уходит, как и словосочетание «добрый человек», которое в русских народных сказках характеризует вообще человека, всякого человека.

Ещё тридцать-сорок лет назад не возникало таких трудностей с пониманием текстов произведений русской классики. Но язык изменяется всё быстрее вместе с переменами в окружающей действительности. Некоторые слова выходят из употребления, для обозначения новых сущностей и понятий требуются новые слова…

Это естественный процесс.

А что противоестественно?

То, что сейчас и писатели, и читатели уделяют всё меньше внимания литературному языку.

Далеко не каждый, кто способен заказать пиццу в мобильном приложении, написать СМС или оставить заметку в социальной сети, владеет языком на профессиональном уровне…

…но авторы со словарным запасом семиклассника и кругозором крота принимаются творить на публику и запросто пишут, например, о прошлом – так, что персонажи советского времени у них оказываются бодипозитивными тру-урбанистами, которые ездят на сити-транспорте, живут в коливингах, работают в коворкингах, занимаются пилатесом в паблик-джимах, носят боди-френдли одежду и едят органик-продукты, которые покупают в крафтовой упаковке.

Им под стать публикации светских блогерш, которые хвастают своим «здесь и сейчас», – не только пошлые до тошноты, но и безграмотные: от «Она металась, как стрелка осциллографа, то вверх, то вниз» до «Я готовлю какой-нибудь наваристый пастуший пирог». Осциллограф – прибор с электронным экраном, не имеющий стрелок в принципе, а наваристым бывает суп, но не пирог, который пекут, а не варят.

Убожество нынешней речи – побочный эффект развития интернета и прежде всего заслуга средств массовой информации, причём не только новостей или ток-шоу.

Федеральный телеканал показывает исторический костюмный фильм, где блудливый дворянин в XVIII веке между делом спрашивает принцессу: «Мы с вами раньше не пересекались?» Реплика от безграмотного сценариста не коробит ни актёров, ни режиссёра, ни редакторов и продюсеров производящей компании, ни редакторов и продюсеров канала, ни – в конечном и самом плачевном итоге – многомиллионную аудиторию, которой скармливают языковой мусор. В этой системе координат принцесса вполне может ответить: «Ну, типа, не пересекались, и чо?»

Довлатов рассказывал о приятеле, который возмущался книгой «Технология секса», написанной без юмора: «Открываю первую страницу, написано – ˝Введение˝. Разве так можно?»

Так нельзя. Но дело не в юморе, а в отсутствии у автора чувства языка, хотя язык – это главный инструмент писателя. Автор, лишённый чувства языка и литературного вкуса, профессионально непригоден, и считать его писателем – «ошибка выжившего» № 41.

Не надо писать по примеру профнепригодных. Не надо ссылаться на их опубликованные книги – мол, это значит, что можно так же писать и тоже издаваться.

Нельзя.

О том, какими путями эти авторы добираются до читателей, – отдельный невесёлый разговор. В том числе спасибо коучам, которые обучают проскальзывать без мыла куда угодно.

Никто не наймёт рубить избу плотника, который не умеет держать топор. Никто не сядет в самолёт к пилоту, который впервые взялся за штурвал. Никто не согласится, чтобы его оперировал хирург, который только в общих чертах знает, как пользоваться скальпелем…

…но большинству читателей не приходит в голову, что плохой писатель калечит своими книгами гораздо больше людей, чем плохой пилот, плохой плотник и плохой хирург, вместе взятые. В народе говорится, что миска помоев, подмешанная к бочке повидла, превращает её в бочку помоев. То же самое делает с читательскими мозгами плохая литература. Почему общественное мнение относится к ней так беспечно?

«У нас общественного мнения нет, мой друг, и быть не может, в том смысле, в каком ты понимаешь. Вот тебе общественное мнение: не пойман – не вор», – трезво рассуждал персонаж пьесы Александра Островского «Доходное место». Общественному мнению нет дела до плохих писателей, оно увлечено совсем другим…

…а тот, кто претендует на звание писателя, может выбирать: становиться ему составителем текстов или художником слова.

Должен ли писатель быть филологом?

Нет.

Филология – это наука. Писатель использует её достижения в прикладных целях. Профессионально разбираться в языке и литературе – одно дело, профессионально создавать на этом языке литературные произведения – другое. Есть показательная история в тему:

⊲

Выдающиеся советские физики, доктора наук, лауреаты государственных премий, разработчики циклотронов, атомных бомб, космических кораблей и прочих сложнейших устройств трудились в секретных лабораториях. Широкая публика их не знала. Гениальную компанию вывезли отдохнуть к Чёрному морю. Учёные взяли на пляж несколько бутылок вина, но не смогли справиться с толстой полиэтиленовой пробкой. Местный мужичок предложил свою помощь. Пламенем зажигалки он оплавил пробку и легко сковырнул её одним движением заскорузлого ногтя. Выпил стакан, полученный в награду, и сказал восхищённым гениям: «Физику надо учить!»

Филологи грамотно пишут, но хороших писателей среди них единицы. Филологи знают, что самостоятельное предложение, в котором отсутствует сказуемое, называется эллиптическим. Когда филолог пишет эллиптическое предложение вроде: «В числе достоинств литературы – язык и стиль», он ставит тире, если есть пауза, и не ставит, если паузы нет…

…но литературные способности филологов принято переоценивать так же, как и недооценивать важность грамотности для писателей, а это – «ошибка выжившего» № 42.

Эрудиты любят ссылаться на друга Пушкина – поэта Евгения Баратынского. В мемуарах Анны Керн сказано, что Баратынский был очень слаб в грамматике и спрашивал у ещё одного друга, издателя Антона Дельвига: «Что ты называешь родительским падежом?». Возможно, он так шутил, только при этом не пользовался никакими знаками препинания, кроме запятых. Остальные знаки расставляла Софья Салтыкова – жена Дельвига, которой поручали переписывать стихи для типографии. Но для того, чтобы соревноваться с Баратынским в безграмотности, надо быть способным написать хотя бы о Музе с «лица необщим выраженьем».

Писатели порой ведут себя, как персонажи комедии Дениса Фонвизина «Недоросль» Митрофан Простаков с его матушкой. На вопрос учителя: «Дверь, например, какое имя: существительное или прилагательное?» – Митрофанушка отвечал: «Котора дверь?.. Эта? Прилагательна… Потому что она приложена к своему месту. Вон у чулана шеста неделя дверь стоит ещё не навешена: так та покамест существительна».

Той же святой простотой отличались и рассуждения госпожи Простаковой о бесполезности географии: «Да извозчики-то на что ж? Это их дело. Это-таки и наука-то не дворянская. Дворянин только скажи: повези меня туда, свезут, куда изволишь».

Зачем писателю быть грамотным, если редакторы с корректорами всё исправят и причешут? Для ответа годится цитата, знакомая всем поклонникам Владимира Высоцкого. «У нищих слуг нет», – говорил его герой вору в сериале «Место встречи изменить нельзя».

Профессиональные сотрудники издательства, получив безграмотный текст, имеют все основания принять его за свидетельство неуважения – к себе, к читателям, к языку, к литературе… Они его даже читать не станут, а не то что исправлять и причёсывать.

Не надо писать неграмотно.

У нищих слуг нет.

Стоит ли писателю интересоваться языкознанием?

Стоит.

Составитель эпохального «Толкового словаря живого великорусского языка» Владимир Даль писал: «Всякая тряпица в три года пригодится».

Писателю могут пойти на пользу любые знания и навыки. А знания о языке и некоторые навыки филолога уж точно не помешают, как и простая начитанность.

Тот, кто знаком с юмористическим рассказом Чехова «Жалобная книга», не сделает ошибку литературного героя: «Подъезжая к сией станции и глядя на природу в окно, у меня слетела шляпа». Здесь шляпа – подлежащее, к которому относится деепричастный оборот в начале фразы. По правилам русского языка выходит, что это шляпа подъезжала к станции и глядела на природу.

Самые начитанные тут же возразят – мол, у Льва Толстого в романе «Воскресение» без всякого юмора использована такая же конструкция: «Прокричав эти слова, ему стало стыдно, и он оглянулся». Неужели Толстой тоже безграмотен?

На такой деликатный вопрос есть сразу два ответа.

Во-первых, у Льва Николаевича действительно были серьёзные проблемы с русским языком, о которых ещё придётся поговорить…

…а во-вторых, Толстой на тридцать два года старше Чехова. Он воспитывался в то время, когда аристократы продолжали использовать в русской речи кальки с французского языка. Для старого графа Толстого была приемлема иностранная грамматическая конструкция, которую высмеивал сын и внук недавних крепостных, молодой мещанин Чехов.

Филологи, как и профессионалы в любой области, пользуются специальной терминологией. Представление о ней писателю не помешает.

«Шли двое – студент и дождь: студент в галошах, а дождь косой». Такой трюк, с помощью которого некоторые авторы пытаются создать комический эффект, называется си́ллепс.

Словарь-справочник 2007 года «Культура русской речи» предлагает научное определение силлепса: «Риторический паралогический приём (в иной трактовке – стилистическая фигура), близкая зе́вгме, состоящая в объединении в перечислительном ряду логически, а иногда и грамматически неоднородных членов предложения как однородных».

Можно поаплодировать литературным способностям филологов – составителей справочника. Наверное, требуется научная степень или особый талант, чтобы сконструировать громоздкую, неаккуратно согласованную формулу, для понимания которой придётся получить ещё три справки: что такое паралогический приём, что такое стилистическая фигура и что такое зе́вгма…

…хотя зевгма знакома всем пишущим. Это, как считают филологи, «конструкция, образованная с нарушением смысловой, а также синтаксической однородности слов в сочинительной цепочке».

У Чехова в юмореске «Что чаще всего встречается в романах, повестях и т. п.?» есть подходящий пример: «Доктор… часто имеет палку с набалдашником и лысину». Автор не написал второй раз имеет перед лысину, поскольку слово здесь явно подразумевается.

Пример зевгмы, похожей на силлепс, есть в повести «Дядюшкин сон» у Достоевского: «Сама Марья Александровна сидит у камина в превосходнейшем расположении духа и в светло-зелёном платье, которое к ней идёт».

Всем известен приём, когда свойства целого переносятся на частное или наоборот. Гоголь использовал его в поэме «Мёртвые души» для диалога: «Эй, борода! А как проехать отсюда к Плюшкину так, чтоб не мимо господского дома?» Здесь частное свойство – борода – становится обозначением всего бородатого человека. Такой приём носит название сине́кдоха.

Теоретический пласт, в котором не все авторы чувствуют себя уверенно, – это паро́нимы: слова, близкие по звучанию, но имеющие разные значения. Их часто путают. Например, песчаного цвета не бывает так же, как и песочного берега.

Лидер по числу ошибок – паронимы одеть и надеть. Казалось бы, всё просто: одевают кого-то, надевают на себя. У Пушкина сказано: «В гранит оделася Нева», но при этом: «Надев широкий боливар, Онегин едет на бульвар».

Есть стишок повеселее, позволяющий запомнить норму:

⊲

• Я забрался с Надей в душ,
• Тут приходит Надин муж.
• То ли мне надеть одежду,
• То ли мне одеть Надежду.

Противники ссылаются на Павла Анненкова, Фёдора Достоевского, Василия Розанова, Венедикта Ерофеева и Бориса Пастернака – эти мастера использовали одеть в смысле надеть. Споры длятся десятилетиями, однако норма пока не изменилась: Надежду и Неву одевают, одежду и шляпу «боливар» надевают.

Из-за паронимов уплатить, оплатить и заплатить ревнители русского языка не любят кондукторов с вечным требованием: «Оплатите за проезд!» Писателю полагается знать: либо «заплатите за проезд», «уплатите деньги за проезд», либо «оплатите проезд». Либо придётся забыть о литературе и продавать билеты в общественном транспорте.

Часто происходит путаница с паронимами эффективный, то есть приносящий хорошие результаты, и эффектный, то есть производящий сильное впечатление.

Многих сбивают с толку неодушевлённый командировочный документ и одушевлённый командированный, который едет в командировку с командировочным документом.

Грамотные авторы знают, что принять можно меры или лекарство, а предпринять – штурм крепости или ещё какое-то действие. К слову, расхожая фраза «Надо выпить таблетку» – признак плохого знания русского языка. Избежать ошибки помогает анекдотический диалог:

⊲

– Поручик, почему вы пьёте водку?

– Потому что она жидкая. Была бы твёрдая, я бы её грыз.

Таблетку не выпить, её можно только принять, как и любое другое твёрдое лекарство. Зато микстуры и принимают, и пьют, поскольку они жидкие.

Экономический относится к экономике, а экономичный – к экономии: это разные вещи, как Петербургский экономический форум, который к экономии отношения не имеет.

Подпись ставят на документах, а роспись – это письменный перечень, вроде книги Георгия Габаева «Роспись русским полкам 1812 года», или живопись на различных поверхностях – как роспись гжельского фарфора, или процесс создания такой живописи.

В паронимах сравнять и сровнять таится распространённая ошибка, которая плохо различима на слух, но хорошо заметна в тексте. Одна буква изменяет смысл слова: сравнять – значит сделать равным, а сровнять – сделать ровным. Футбольный счёт можно сравнять, а вражеский город – сровнять с землёй.

Писателю имеет смысл разбираться в паронимах. Это позволит писать грамотно.

«У меня большой словарный запас, и я им легко апеллирую», – говорила героиня Виктории Токаревой. Играя сходством звучания слов апеллирую и оперирую, писательница добивалась комического эффекта. Ошибки могут стать особинкой, речевой характеристикой персонажа, но не должны выдавать безграмотность автора.

Языковых премудростей – бездонное море. Глубину погружения в него каждый писатель определяет сам. С одной стороны, это хорошая гимнастика для ума и памяти. С другой – определённая профессиональная подготовка. Но с третьей – велик риск увлечься и, как говорил пятьсот лет назад германский писатель Мартин Лютер, «вместе с грязной водой выплеснуть из ванны самого ребёнка».

Об этой опасности шутя предупреждал в своих записках актёр Борис Андреев:

⊲

Бабка Евдокия Шишигина придумывала сказки и присказки, басни и побасёнки. Поэт Амфибрахиев научил её основам литературного творчества, после чего бабка сразу же написала экспозицию и экспликацию и уже больше не писала ничего.

Даже если у писателя есть время на проявление любопытства к языкознанию, сдержанность не повредит. Надеяться на то, что филологическая подготовка резко повысит шансы на создание шедевра, – «ошибка выжившего» № 43.

Среди успешных писателей есть преподаватели русского языка и обладатели научных степеней в области филологии, но сам по себе диплом филфака университета ничего не напишет.

Можно ли назвать главную проблему с языком у писателей?

Можно.

Если она и не главная, то самая распространённая, и появилась не вчера.

В 1962 году Корней Чуковский опубликовал книгу рассказов о языке «Живой как жизнь» и посвятил отдельную главу канцелярским речевым оборотам. С его подачи убожество языка получило название – канцеляри́т.

Чем больше становится пишущих, тем серьёзнее проблема, хотя Чуковский описывал канцелярит как безобидный признак отсутствия элементарного литературного вкуса:

⊲

Помню, как смеялся А.М. Горький, когда бывший сенатор, почтенный старик, уверявший его, что умеет переводить с «десяти языков», принёс в издательство «Всемирная литература» такой перевод романтической сказки: «За неимением красной розы, жизнь моя будет разбита». Горький указал ему, что канцелярский оборот «за неимением» неуместен в романтической сказке. Старик согласился и написал по-другому: «Ввиду отсутствия красной розы жизнь моя будет разбита», чем доказал полную свою непригодность для перевода романтических сказок. Этим стилем перевёл он весь текст: «Мне нужна красная роза, и я добуду себе таковую», «А что касается моего сердца, то оно отдано принцу».

Бывший сенатор прошлого века не одинок. Вот совсем свежий пример – цитата из рассказа двадцатилетней второкурсницы гуманитарного факультета в петербургском вузе:

⊲

Далее сдвинули столы, за которые сел определённый круг лиц, а меньшинство, в числе швеи, Иннокентия, простоволосой и ещё трёх человек, было рядом и наблюдало.

Возможно, эта девушка – потомок почтенного старика, над которым смеялся Горький. Хотя смешного тут мало. И станет совсем не до смеха, если учесть количество современных авторов, которые не видят, не слышат, не чувствуют разницы между суконным канцеляритом и живым языком литературы.

Константин Паустовский походя раскрыл важную тайну писательского мастерства, вспоминая очерки Семёна Гехта – одного из лучших рассказчиков и писателей, которых он встречал в жизни:

⊲

Очерки были лаконичные, сочные и живописные, как черноморские гамливые базары. Написаны они были просто, но, как говорил Женя Иванов, «с непонятным секретом».

Секрет этот заключался в том, что очерки эти резко действовали на все пять человеческих чувств.

Они пахли морем, акацией и нагретым камнем-ракушечником.

Вы осязали на своём лице веяние разнообразных морских ветров, а на руках – смолистые канаты. В них между волокон пеньки поблескивали маленькие кристаллы соли.

Вы чувствовали вкус зеленоватой едкой брынзы и маленьких дынь канталуп.

Вы видели всё со стереоскопической выпуклостью, даже далёкие, совершенно прозрачные облака над Клинбурнской косой.

И вы слышали острый и певучий береговой говор ничему не удивляющихся, но смертельно любопытных южан, – особенно певучий во время ссор и перебранок.

Чем это достигалось, я не знаю. Очерки почти забыты, но такое впечатление о них осталось у меня до сих пор в полной силе.

В 1920-х Гехт щедро делился своим «непонятным секретом» с коллегами. Сорок лет спустя Паустовский даже в пересказе заставлял работать все чувства читателей. По его словам, к тому времени Гехта почти забыли. Сейчас, когда прошло уже сто лет, – забыли совсем, но достаточно пробежать глазами эти строки, чтобы впечатление вернулось «в полной силе». Литературный язык творит чудеса.

Каких ещё языковых проблем стоит избегать?

Любых.

«Не бойтесь стремиться к совершенству: вы его всё равно не достигнете», – говорил художник и киносценарист Сальвадор Дали…

…а патриарх американской литературы Марк Твен перечислил наиболее распространённые писательские проблемы в разгромной статье «Литературные грехи Фенимора Купера». Она была опубликована в 1895 году, то есть проблемы далеко не новы.

С обширной статьёй имеет смысл ознакомиться и писателям-новичкам, и опытным авторам. Твен сформулировал около двух десятков обязательных законов, которые касаются разных составляющих произведения художественной литературы. В списке есть и требования к языку:

– действующие лица должны говорить членораздельно. Их разговор должен напоминать человеческий разговор и быть таким, какой мы слышим у живых людей при подобных обстоятельствах. Должно быть возможно понять, о чём они говорят и зачем. В их словах должна быть хоть какая-то логика. Разговор должен вестись хотя бы по соседству с темой и быть интересным читателю, помогать развитию сюжета и заканчиваться, когда действующим лицам больше нечего сказать;

– речь действующего лица в начале абзаца, позаимствованная из роскошно переплетённого, с узорчатым тиснением и золотым обрезом тома «Фрейд-тип», не должна переходить в конце этого же абзаца в речь комика, который изображает безграмотного негра;

– автор обязан сказать именно то, что он хочет сказать, не ограничиваясь туманными намёками;

– автор обязан найти нужное слово, а не его троюродного брата;

– автор обязан не делать грамматических ошибок;

– автор обязан писать простым, понятным языком.

Вроде ничего сверхъестественного, но даже такими скромными и разумными требованиями пренебрегают многие авторы. Брать с них пример – «ошибка выжившего» № 44. Если Фенимор Купер или другая знаменитость пишет плохо, это не основание для того, чтобы тоже писать плохо.

Неизвестно, чем плохой писатель заплатил за то, чтобы его публиковали; насколько он богат, какие ресурсы или какое стечение обстоятельств использовал, какую должность занимает, из какой он семьи, с кем живёт…

Тот, кто хочет заниматься художественной литературой, обязан писать хорошо. А тот, кто пишет хорошо, обязан писать ещё лучше.

Нужны ли такие строгости?

Нужны.

Неспроста Евангелие от Иоанна открывается фразой: «В начале было Слово…»

Инструмент писателя – язык – состоит из слов, и надо уметь с ними мастерски обращаться.

Виктор Шкловский, наставник целой плеяды знаменитых писателей, в коротеньком эссе 1928 года ввёл понятие «гамбургский счёт». Он рассказал о борцах, которые проводят коммерческие турниры с договорными схватками, а в межсезонье приезжают в Гамбург и уже без публики борются по-настоящему, выясняя, кто из них действительно сильнейший.

Смысл «гамбургского счёта» в художественной литературе – профессиональная оценка произведений только по уровню мастерства, качеству писательских приёмов и эстетическим критериям, а не по числу интернет-восторгов, премий, наград, проданных книжек и не по так называемой медийности автора. Имя персонажа из телевизора на обложке – это маркетинг, а не литература. В нынешней ситуации чем больше маркетинга, тем меньше литературы, и наоборот.

Сто лет назад Шкловский выдвинул формулу: авторская мысль в художественном произведении – это материал, само произведение – это отношение материалов, соединение мыслей, зачастую противоположных, а главное в литературе – язык.

Идеи Шкловского стали одной из основ эстетики XX века. И если честные борцовские схватки в закрытом зале зимнего Гамбурга показывали реальную расстановку сил в спорте, то оценка писателей по «гамбургскому счёту» определяет направление развития литературы и даёт ей мощный толчок.

Благодаря такой оценке выясняется ценность, а не цена: это паронимы, которые похожи по звучанию и отличаются по смыслу.

Цена писателя – это как раз премии, медийность и тиражи. Курс обмена его произведений на деньги. А ценность – показатель реальной значимости автора для литературы.

Цена железного слитка – десять монет. Подковы из этого железа стоят сотню. Иголки – пять сотен. А если пустить слиток на детали для часов, цена того же самого железа поднимется до тысяч и тысяч.

Для того чтобы изготовить слиток, подойдёт кто угодно. Выковать подковы способен любой кузнец. Многие кузнецы осилят ковку иголок. С ювелирной работой справится только большой мастер. Он представляет собой наибольшую ценность для профессионального цеха.

А как обстоят дела с ценой и ценностью слова?

Так же.

Когда Конфуция спросили, что он сделал бы, став могущественным правителем, мудрец ответил: «Первым делом вернул бы словам изначальный смысл».

Понимания смыслов добивался от писателей и Марк Твен, который требовал: «Найдите нужное слово, а не его троюродного брата».

В конфуцианском Древнем Китае претенденты на должность придворного чиновника сдавали всего два экзамена – по стихосложению и по каллиграфии. Но проверялось не умение писать в рифму и выводить кисточкой красивые буквы, а способность подбирать нужные слова, сокращать речь до смысла и художественно оформлять результат.

Художественно оформленный смысл даже в немудрёном приключенческом романе – например, «Белый вождь» Майн Рида – может заставить читателя задуматься:

⊲

Любовь к фейерверкам – своеобразный, но верный признак вырождающейся нации. Дайте точные сведения, сколько пороха извёл тот или иной народ на фейерверки, на ракеты и шутихи, и я скажу вам, на каком уровне физического и духовного развития он находится. Чем выше затраты, тем ниже опустился душой и телом этот народ, ибо соотношение здесь обратно пропорциональное.

Казалось бы, цена слова в развлекательной книге невысока, но глубокий смысл короткого замечания Майн Рида делает его ценным.

«Учись так писать, чтобы плакала вся душа от небесной и земной красоты», – призывал художник Алексей Саврасов, а Ирина Одоевцева сохранила в мемуарах писательское соображение Ивана Бунина:

⊲

Главное – пишите только о страшном или о прекрасном. Как хорошо ни изобразите скуку, всё равно скучно читать. Только о прекрасном и страшном – запомните.

Страшного в повестях и романах Гоголя через край, будь то похождения символа российского мошенничества и коррупции афериста Чичикова, скупающего мёртвые души; трагедия ничтожного чиновника Башмачкина, у которого отняли шинель мечты, или убийство студента Хомы Брута упырями и вурдалаками. Однако в тех же «Мёртвых душах» Николай Васильевич писал: «День был заключён порцией холодной телятины, бутылкою кислых щей и крепким сном», – и это прекрасно.

«Нельзя строить жизнь на песке несчастья. Это грех против жизни», – сердился Владимир Набоков, но и жизнерадостными смыслами не злоупотреблял:

⊲

Иные люди (к числу которых принадлежу и я) терпеть не могут счастливых развязок. Мы чувствуем себя обманутыми. Зло в порядке вещей. Судьбы не переломишь.