Взлёт и падение

Взлёт и падение

Книга первая

                  Н А В Ы С О Т Е

ГЛАВА 1 СУЕТА СУЕТ

Год 1985

Суета, суета, суета!

Суета день и ночь в авиации.

Кто всё это познает, тогда

Может впасть в состоянье прострации.

Командир Бронского объединённого авиаотряда гражданской авиации Фёдор Васильевич Бобров не любил селекторных оперативок. Согласно приказу министерства таковая проводилась ежедневно. Очная же, расширенная, с начальниками всех служб и их заместителями – раз в неделю. Так и только так предписывали работать высочайше утверждённые документы. Но при каждом удобном случае Бобров старался собрать командиров лётных подразделений и других начальников служб у себя в кабинете. Одно дело – слушать обезличенный голос из динамика совсем другое, слушая, видеть лицо собеседника. Ни один, даже очень хороший руководитель не сможет добиться по радио желаемого так, как это можно сделать при личной встрече. А потом за долгие годы руководства предприятием, когда ещё селекторов и в помине не было, у него выработалась потребность ежедневно видеть основных своих заместителей.

Ещё по пути в аэропорт, мягко покачиваясь в шуршащей колёсами по мокрому асфальту «Волге», он решил: сегодня оперативка будет очная. Причина тому была. По радио и телевидению уже третий день говорят о каком-то судьбоносном пленуме, состоявшемся в Москве под руководством нового генерального секретаря партии М. С. Горбачёва. Этот удивительно молодой после бывших старцев (про себя он называл их рухлядью) генсек говорил о какой-то перестройке (сколько их было?) и новом мышлении (а это что такое?). За последние годы к чехарде с генеральными секретарями привыкли и ничего путного от них уже не ждали (что взять с ходячих трупов?), но вот этот, хотя и говорил теми же партийными штампами, но зато говорил безо всяких бумажек. Да и в речах его порой проскальзывало такое, за что раньше бы по голове не погладили. Впрочем, первому лицу это позволительно. Тем не менее, такие речи настораживали. Чутьё опытного хозяйственника и администратора подсказывало Боброву: спокойной, застоявшейся жизни в громадной многонациональной стране может прийти конец. И он хотел обменяться мнениями с подчинёнными по этому вопросу.

Но была и ещё одна причина. Мощный циклон, зависший над регионом, второй день лихорадил аэропорт. Возникла сбойная ситуация. Много рейсов, как своих, так и транзитных, задерживалось на неопределённое время. Вчера поздно вечером из своей квартиры он позвонил начальнику пассажирских перевозок Прикусову. Трубку взяла жена и довольно раздражённо ответила, что тот ещё не вернулся с работы. Бобров, извинившись, набрал номер его рабочего телефона. Хриплым, от усталости и бесконечных объяснений с отчаявшимися улететь пассажирами голосом, начальник перевозок ответил, что задерживаются уже больше тридцати рейсов. И задержки нарастают, как снежный ком. Аэровокзал буквально забит пассажирами. Люди спят на полу, расстелив газеты. В гостинице мест нет. У него в приёмной расположился полковник медицинской службы вместе с семьёй. А за дверьми толпа людей, требующих книгу жалоб. Как будто после записи в неё всего того, что они думают об «Аэрофлоте», туман рассеется. Синоптики же клянутся, что рассеется он не раньше завтрашнего дня.

За последние годы Бобров сильно поседел, но седина эта его нисколько не портила, а наоборот придавала какую-то импозантность. Юношески стройный, в туфлях на высоком каблуке, небрежно хлопнув дверцей машины, командир, не спеша, как и подобает солидному руководителю, проследовал в здание штаба. Одет он был в новый, сшитый в специальном ателье костюм с золотыми, недавно введёнными погонами (раньше были шевроны на рукавах) и ослепительно белую рубашку с безукоризненно повязанным чёрным галстуком. Проходя по длинному коридору здания, степенно кивал встречающимся сотрудникам и сотрудницам. Последние воровато оглядывались ему вслед, и на лице их отражалась целая гамма чувств. К своему кабинету он подходил уверенной походкой, ступал прямо и твердо, слегка раздвинув плечи и приподняв голову. Вся походка его, все движения словно говорили: я здесь хозяин и только я – заслуженный пилот СССР Фёдор Бобров. Действительно он был царь и бог авиации громадного региона, на котором могла бы разместиться Франция с Бельгией, да ещё и осталось бы что-то для такой мелочи, как Монако и Люксембург.

Бобров умел нравиться людям. Все сотрудницы штаба, даже самые юные, были чуточку в него влюблены. В свои 50 лет он выглядел довольно молодо и импозантно. В приёмной, завидев его, из-за стола выпорхнула секретарша.

– Здравствуй, Ольга! – первым приветствовал её Бобров. – Прекрасно выглядишь. Что весна делает с женщинами.

– Вы не хуже, Фёдор Васильевич, – зарделась девушка. – Докладываю: звонил дежурный по обкому партии, заказал пять билетов на Москву на дневной рейс. Выполнено. Три билета тоже на Москву заказали из Кировского райкома партии. Тоже выполнено. Два билета на Сочи просил какой-то секретарь парткома из какого-то строительного управления СУ-2. Я отказала. Для этих – она выразительно посмотрела на командира – брони нет. Да и билетов на Сочи нет на всю неделю.

– Фамилия этого секретаря есть?

– Да, телефон и фамилию я записала, – вышколено ответила секретарша. – Я что-то сделала не так, Фёдор Васильевич?

– Всё так, Ольга. Но со строительными организациями ссориться нельзя. Это не макаронная фабрика. Позвони этому секретарю, извинись и скажи, что билеты будут на нужное ему число. Дай ему телефон Прикусова он всё сделает.

– Всё поняла, Фёдор Васильевич, – опустила глаза девушка.

Она прекрасно знала, что по её указанию от имени командира два билета продадут сверх допустимой нормы. Это будут так называемые билеты двойники. А Прикусов позаботиться, чтобы завтра в Сочи улетел этот неведомый ей секретарь парткома с женой. Людям же, купившим билет ранее, будут принесены извинения от имени «Аэрофлота» за происшедшее недоразумение. Их пообещают отправить следующим рейсом. И отправят через день-другой. Ей стало жаль людей, на которых выпадут места-двойники, и она вздохнула.

– Ну-ну, ничего страшного не произойдёт, – слегка похлопал её по плечу Бобров и взглянул на часы. – К половине десятого соберёшь всех начальников служб на оперативку. Потом договорись с начальником дорожно-строительного управления о встрече. Я к нему сам поеду. Что-то опять они забросили работу по удлинению взлётной полосы. На подпись что есть?

Секретарша протянула объёмистую папку и сказала, что на его рабочем столе лежит столько же. Бобров поморщился. Как и все истинные лётчики, он не любил бумаги. Но не было дня, чтобы он не имел с ними дела. Бумаги отнимали львиную долю рабочего времени.

Войдя к себе в кабинет, он аккуратно снял пиджак и повесил во встроенный шкаф. В кабинете было жарко, и предусмотрительная Ольга заранее открыла форточку. Она знала, что командир, работая с документами, много курит и дым иногда в помещении плавает слоями, словно облачность. Бобров расслабил узел галстука и сел во главе Т – образного стола, положив рядом сигареты и зажигалку. Придвинул к себе папку с документами. В эти утренние часы работать он любил. До начала оперативки его никто не отвлекал, а все телефонные звонки, если они были не срочные, секретарша брала на себя. А звонили в основном по поводу билетов, которых в кассах никогда не было. И Ольга решала, кому отказать, а кому отказывать нельзя. А кому вообще нельзя отказывать она прекрасно знала. А Бобров подумал о тех двух пассажирах, которые не улетят в Сочи по его вине. Но что делать? Такова жизнь в этой стране. Всем и всего в ней вечно не хватает. Впрочем, нет, не всем и не всего. У кого-то есть всё. И кто-то получает желаемое по первому требованию. А эти двое наверняка достали билет за взятку.

Самая крупная и бестолковая авиакомпания мира напрягала все силы, чтобы справиться с всё возрастающим потоком пассажиров, но тщетно. Люди часами, да какое там, сутками, давились в очередях, чтобы достать билет. Слово купить давно забыли. Билеты для простых смертных не всегда были даже за взятки. Тем не менее, не было самолёта, который не улетал бы с несколькими пустыми креслами. А иногда в салоне пустовали с десяток мест. Помимо брони обкома, райкомов райисполкомов и прочих чиновничьих структур Советской власти, в изобилии расплодившихся за последние годы, была ещё и личная броня его, Боброва. Два места на каждый рейс. На Сочи она уже была продана. За ней к нему часто обращались свои же работники, не имеющие возможности улететь кто в командировку, кто в отпуск. От кассы им давали от ворот поворот; со своих сотрудников взятку не получишь, ибо билет им положен бесплатный.

Но были ещё брони неофициальные, как-то: броня начальника перевозок, брони начальников смен и просто брони кассиров. Последние, пользуясь своим положением, хамели до беспредела. В итоге на некоторые рейсы всевозможные эти брони доходили до 50% и даже больше. Такие билеты продавались только знакомым и знакомым знакомых и уходили за бутылку-другую коньяка или за дефицитную парфюмерию. Или за коробку шоколадных конфет. Билеты держали до конца регистрации, в надежде, что подойдёт кто-то знакомый. В итоге улетали не занятые кресла. А у касс практически всегда висели таблички с надписью «Билетов нет». Из-за зарешеченных окошек надменно и снисходительно поглядывали, лениво позёвывая, на давящуюся толпу кассиры. Иногда окошки открывались, чтобы продать несколько билетов на проходящие транзитом рейсы и тогда в толпе начиналась ещё большая давка. Кому-то везло. Но горе инвалиду или беременной женщине, окажись они в этой очереди.

Кассиры иногда попадались с взятками ревизорам. Тем, которых ещё не смогли подкупить. Тогда таких кассиров выгоняли и передавали дело в прокуратуру. Но пришедшие на их место делали то же самое. Система была отработана. В стране давно забыли фразу: купить билет. Знали: достать билет. Как, в общем-то, и всё остальное, кроме, пожалуй, хлеба и ещё кое-чего не многого, что не было дефицитом.

Бобров прикурил сигарету и, откинувшись на спинку кресла, открыл папку. Вот и первая бумага. Это рапорт начальника АХО (административно-хозяйственный отдел). В нём просьба разместить вновь прибывших специалистов в гостинице аэропорта, так как в общежитии мест нет. Он вздохнул и раздавил сигарету в пепельнице. Уже почти два этажа гостиницы было заселено сотрудниками аэропорта: лётчиками, техниками, диспетчерами и их семьями. Но ведь гостиница не для этого сделана. А что делать? Иначе люди уволятся, а в аэропорту и без того дефицит кадров. И он, командир, должен как-то удержать их, что-то наобещать, заведомо зная, что обещания эти вряд ли будут выполнены в установленный срок. Слишком многое зависит в этом вопросе не от него.

А обещать Бобров привык в последнее время без особых угрызений совести. А чего же! Вот обещали коммунизм к 80-му году. Где он? Уж если партия обещает и не выполняет сказанное, что же ему делать? Такие свои обещания про себя Бобров называл липовой дипломатией. По принципу слов не жалко, а человеку на какое-то время приятно. И он не увольняется. Потом назовут его обманщиком, будут напоминать на собраниях: где обещанное жильё? А что он может сделать? Экономической самостоятельности у предприятия нет никакой. Всё, что зарабатывает объединённый отряд, забирает государство. Оно же выдаёт деньги на зарплату. Все остальные ресурсы, в том числе самолёты и квартиры получают по разнарядке. Казалось бы, всё тут легко и просто. Но ресурсы порой есть только на бумаге. Хотя, это уже не его, Боброва, вина. Всё что дают, он получает. Да ещё и пользуясь связями, прихватывает сверх лимита.

За всё это с него требуют только одно: выполнение государственного плана. А с кем его выполнять? Вот справка с отдела кадров: за прошлый год в одной только АТБ (авиационно-техническая база) уволилось 255 человек. Вновь принято 240. Практически стопроцентная текучесть. А ведь этих вновь принятых нужно научить нелёгкой специфике работы – не фуфайки для зеков в АТБ шьются, а обслуживается сложная техника. А люди, едва научившись работать самостоятельно, напишут рапорт на увольнение. С жильём, скажут, у вас не фонтан. А где фонтан? Конечно у нефтяников да газовиков с этим легче, да и заработная плата больше. И там с удовольствием берут специалистов из авиации.

Будь у него свободные деньги, уж он как-нибудь в пятилетку по многоэтажному дому строил бы. А так, что ж. Один дом за семнадцать лет выпросил у местных властей. Это капля в море для такого отряда, как Бронский, перевозящего только одних пассажиров в год более двух миллионов. А сколько грузов и почты! А сколько вахт перевозят вертолёты? Доходы отряд получает большие, но всё это уходит государству. Что дальше делается с их деньгами – никто не знает.

Структурно лётная служба объединённого отряда состояла из четырёх лётных отрядов, в составе которых было четырнадцать эскадрилий. Первый и второй отряды – чисто транспортные и специализировались только на перевозке пассажиров и грузов. Они имели самолёты Ту-134, Ту-154 и Ан-24. Третий отряд включал в себя более 60 самолётов Ан-2. Это были многоцелевые машины, выполняющие много различных работ в народном хозяйстве. Их же привлекали и для перевозки пассажиров на местных линиях. Ну и четвёртый отряд – это вертолёты нескольких типов, обслуживающие газовиков и нефтяников своих и соседних регионов. Техника Боброва летала от полярных морей до китайской границы, от Прибалтики до Дальнего Востока. Она могла бы летать и по всему миру, но так тогда летали только в двух городах СССР. Остальным было это запрещено.

Только лётного состава в авиаотряде было более 900 человек. И более 150 единиц летающей техники всех типов. Всю эту армаду техники и 900 летающих на земле обслуживало более 5000 всевозможных специалистов. И всё равно людей не хватало. Не хватало хронически штурманов, пилотов на самолёты Ан-2 и вертолёты. Напряжённая обстановка была и с наземными специалистами.

Возможно, кто-то не поверит, что в Бронском (да и в других не лучше) объединённом отряде командиры кораблей, пролетавшие по 12 лет, ютились в общежитии в комнатах площадью девять квадратных метров с семьёй из трёх и даже из четырёх человек. У многих уже взрослые дети. Как требовать с таких людей по полной программе? А ведь от них в первую очередь зависит безопасность полётов, за их спинами сотни человеческих жизней.

Бобров подумал, что многие летчики быстрее налётывают свой пенсионный ценз, чем успевают получить квартиру. В СССР, известно, квартиру купить нельзя, её можно только бесплатно получить от государства. Ждать приходится многие годы. В последнее время, правда, государство вынуждено было разрешить так называемые кооперативные квартиры, но их было очень и очень мало.

Командир прикурил новую сигарету и снова задумался. Выдохнул дым и вдруг тяжело закашлялся, словно древний старик, затянувшийся табаком-самосадом. Почувствовал какую-то царапающую боль в левом локте и кончиках пальцев. Первые звоночки о вреде курения. А врачи ведь предупреждали. Загасив сигарету, придвинул к себе рапорт начальника АХО и в левом верхнем углу размашисто написал: «Дир. гост. разместить!».

Бумаг было много, очень много. Лежали приказы о наказаниях, рапорты на отпуска, документы на утверждение в должности и многое другое. Были рапорты с просьбами. Вот, например, рапорты от лётчиков с просьбой купить кожаные куртки со склада за наличный расчёт. Когда-то такие куртки пилотам выдавались бесплатно, как спецодежда. Они и сейчас положены пилотам спецприменения, но… на разборах он откровенно говорит им, что за такие вот куртки он удлиняет лётные полосы, строит рулёжные дорожки и ангары, и приобретает многое, что необходимо для круглосуточной деятельности аэропорта. Вон взлетную полосу, который день не делают и, возможно, снова потребуются куртки. В них уже все водители обкомовских и райкомовских машин щеголяют. Бобров вздохнул и размашисто написал на всех рапортах одно слово «Отказать».

Да, много бумаг, много. Особенно большой поток их шёл из территориального управления гражданской авиации (УГА), куда структурно входил Бронский авиаотряд. Не меньший поток бумаг шёл и из министерства гражданской авиации (МГА). В последние годы этот бумажный вал увеличивался катастрофически и грозил захлестнуть все разумные пределы. Это свидетельствовало об увеличении штатов многочисленных отделов и подотделов самой большой авиакомпании мира. Отчёты требовали на всё и вся. Не требовали разве только отчёта на количество вдыхаемого и выдыхаемого сотрудниками воздуха.

В иной день Бобров подписывал до десяти килограммов всякой, как он шутил, макулатуры. За долгие годы руководства он подписал не одну тонну документов предписывающих, обязывающих, наставляющих, рекомендующих, указующих, требующих и, даже, угрожающих. Воплощение части их в жизнь шло на пользу производству, большинство же, пройдя все инстанции с соответствующими подписями и с пометками «Изучено с личным составом» благополучно оседали в архивах и навсегда забывались.

Подобная бумажная возня достигала своего апогея дважды в году: при подготовке к весенне-летней и осенне-зимней навигации. К этому давно привыкли, но смириться с этим было невозможно. Ибо бумаги отвлекали от живых дел. Это стало удобной формой работы непомерно раздутого бюрократического аппарата министерства и управления. Естественно, что с течением времени такая работа привела самую закрытую для людей отрасль транспорта к узковедомственным интересам, способствовала местничеству, замазыванию недостатков, зажиму критики и прямому преследованию за неё. Как никогда пышным букетом расцвёл административно – авторитарный метод руководства. Наказуемой стала творческая инициатива. У личного состава стал утрачиваться интерес к работе. Всё менее становилась популярной профессия авиатора. Первыми это ощутили авиационно-технические училища. В них появился недобор курсантов. Как следствие стала сказываться нехватка технического состава в производственных предприятиях. Уходили лучшие специалисты, их места не занимали даже худшие. Их просто не было.

На всём этом фоне депрессии, равнодушия к нуждам работников, показного делячества, выспренных словословий и вседозволенности некоторые руководители стали утрачивать чувство реальности происходящего.

Вот что писала в то время газета «Труд».

«… В ЦК КПСС рассмотрен вопрос о фактах грубого администрирования и зажима критики в отношении газеты «Воздушный транспорт». Вместо поддержки обоснованных выступлений газеты руководители МГА организовали гонение на редактора газеты и журналистов, выступающих с критическими материалами. При этом против редактора под надуманными предлогами использовались противоправные меры. ЦК КПСС рассматривает факты грубого администрирования и зажима критики, как желание оградить свои отрасли от справедливой критики за недостатки в работе, подчинить деятельность газеты узковедомственным интересам…».

В первое время так и было. В газете писали только хвалебные статьи и рекой лили слащавую воду на ржавые колёса деятельности гражданской авиации. Это уж потом в эпоху гласности всё стало меняться.

В постановлении ЦК подчёркивалось, что политика, проводимая министерством, не могла не сказаться в подразделениях громадной авиакомпании. Ещё как сказалась!

– Фёдор Васильевич, начальники служб собрались. Просить?

– Да, пусть заходят. Все звонки на себя, Ольга, кроме срочных.

Оперативка началась с неутешительного доклада начальника метеослужбы. Приползший с запада циклон принёс на территорию региона холодный воздух, дожди и туманы. Последние особенно досаждали.

– Ну и когда же эти ваши туманы закончатся? – неприязненно покосился на синоптика злой и не выспавшийся начальник пассажирских перевозок Прикусов. Бывший лётчик, он прекрасно знал, сколько вылетов срывается из-за не оправдавшихся прогнозов синоптиков, которые, как правило, перестраховываются.

– Туманы эти вовсе не мои, – обиженно надула губы начальник АМСГ (авиационная метеорологическая служба гражданская). – Вот, смотрите, – развернула она карту, и все повернули головы в её сторону. – Ночью через нашу точку прошёл холодный фронт. Это значит, что плохая погода, возможно, сохранится в течение 10-12 ближайших часов. Но туман к обеду должен рассеяться.

– Возможно, вероятно, должен, – передразнил женщину Прикусов. – Никакой конкретики.

– Метеорология, Владимир Семёнович, такая наука, которая предполагает трансформацию воздушных масс. Понимаете, предполагает.

– Э, бросьте! Какая это наука? – отмахнулся Прикусов. – Хиромантия и только. От ваших прогнозов в авиации один вред. Я вот когда-то летал без всяких прогнозов. И ничего.

– Так, с метеообстановкой ясно! – прихлопнул по столу Бобров. – Прикусов, как у тебя дела? Только по существу.

– Обстановка такова, Фёдор Васильевич. Чтобы не выскочить из плановых показателей за сутки нужно отправить более восьми тысяч пассажиров. А как их отправишь? – он снова покосился на синоптика, словно эта женщина и была виновницей плохой погоды. – Если откроется аэропорт к обеду, то завтра к обеду сбойная ситуация будет устранена. Но потребуются дополнительные самолёты и экипажи.

– Экипажи найдём, – подал голос командир первого лётного отряда. – Были бы самолёты.

– Понятно. Что есть у службы движения?

– За истекшие сутки нарушений правил воздушного движения нет. Состояние радиосредств и средств посадки – в норме, – бодро отрапортовал начальник службы УВД(управление воздушным движением).

– Ну, с вами всё ясно, – улыбнулся Бобров. – Из-за тумана нет полётов, какие же могут быть нарушения. Что скажет аэродромная служба?

– Полоса и рулёжные дорожки пригодны. Всё оборудование работоспособно, – не менее бодро доложил начальник аэродромной службы.

Доклады остальных начальников были такими же краткими. Нет полётов – нет проблем. Но они начались с выступления начальника АТБ (авиационно-техническая база) Сергея Максимовича Дрыгало.

– Самолётов для прикрытия суточного плана не хватает. Сразу скажу: не вывезешь ты, Прикусов, своих пассажиров. Почему? Да потому, что если есть самолёт, это ещё не значит, что он может летать. К нему нужны двигатели. А их нет. На все наши запросы управление отвечает отказом.

– А фонды есть, – улыбнулся начальник УВД.

– На бумаге они всегда есть.

– Может с других самолётов движки снять, с тех, которые стоят в ожидании продления ресурса? – спросил Бобров.

– Всё что можно, уже снято, Фёдор Васильевич. Сейчас предпринимаем срочные меры. Минуя управление.

– А именно?

– Меры известные, – улыбнулся Дрыгало. – На завод авиадвигателей послан толкач с… канистрой спирта.

Среди сидящих людей раздался смех. Послышались ядовитые реплики.

– Не пора ли завязывать такую практику, Сергей Максимович?

– Да, перестраиваться надо. Вон вчера новый генсек целый день о перестройке говорил, – смеясь, заметил начальник аэродромной службы.

– Это тебе хорошо перестраиваться, – отпарировал Дрыгало, – вышел на взлётную полосу, пыль с неё веником смахнул – и вся работа. А у меня техника.

– Мы вениками не машем, – обиделся тот за свою службу. – У нас тоже техника.

– Я бы не прибегал к такой практике, – продолжал начальник АТБ, – если бы не нужда. Но, к сожалению, на сегодня это самый быстрый способ достичь желаемого. В частности приобрести двигатели. Да и не только их.

– Но для этого сначала нужно упоить спиртом весь завод, – снова хихикнул аэродромщик.

– У них и своего спирта хватает. Но не поедешь же просить с пустыми руками.

– Да вы понимаете, что говорите? – строго посмотрел на Дрыгало начальник штаба объединённого отряда Шилов. – Вы же таким образом кого-то другого без двигателей оставите.

– А мне чужое горе до… лампочки, – отмахнулся начальник АТБ. – Своего хватает. И мне легче канистру спирта списать, чем потом выговоры получать из-за чьей-то нерасторопности.

– Формально он прав, – вздохнул заместитель Боброва по политической части (замполит) Агеев. – Плохо то, что всё это неофициально.

– Кто же это официально разрешит? – Дрыгало посмотрел на замполита взглядом, каким смотрят на законченных идиотов. – Хотя, если быть откровенным, метод этот давно стал вторым правилом. И все это знают.

– Нет, вы понимаете, что говорите? – снова воскликнул начальник штаба, сдёргивая с носа очки. – Это же… это же преступление!

– Это взятка, которую нельзя доказать, – возразил Дрыгало. – А вы понимаете, что мы план по перевозкам завалим, не прибегни я к этому методу?

– Таким путём нельзя планы выполнять, – распаляясь, возразил начальник штаба. – Ведь раньше-то такого не было.

– Василий Васильевич, я знаю не хуже вас, как было раньше. Раньше лучше было. А сейчас положение другое. И спирт стал иметь большую силу, чем всякие там фонды и лимиты. Жизнь на месте не стоит, но движется в… худшую, к сожалению, сторону. Вот и приходится всячески выкручиваться.

– Но, но, – постучал карандашом по столу замполит, – не увлекайтесь. Это агитация.

– Но ведь так действительно нельзя работать, – не унимался Шилов. – Куда мы катимся? Да и с пьянством что-то делать надо. Вот, посмотрите, Фёдор Васильевич, – повернулся он к Боброву, потрясая какой-то бумажкой, – за месяц более 70 человек наших сотрудников побывало в вытрезвителе. А два года назад было всего восемь.

– В магазинах нечего купить, кроме водки, вот и пьют, – не выдержала начальник АМСГ.

– Товарищи, у нас оперативка, не отвлекайтесь от темы, – снова постучал по столу Агеев.

– Отличается в пьяных делах служба спецавтотранспорта, – продолжал Шилов. – Как хотите, но пора к выпивохам драконовские меры принимать.

– Какие же? – повернулся к нему начальник автобазы. – У меня и так никто за это премий не получает.

– Увольнять таких людей нужно.

– Тогда уж и меня заодно увольте.

– Вы что, тоже? – округлил глаза начальник штаба.

– Пока ещё нет. Но никто не застрахован от этого в нашей стране. Милиция наша кого угодно забирает туда. Бывает, что и трезвых людей туда тащат. Но дело не в этом. Я имею в виду следующее. Если увольнять всех моих людей, попавших в вытрезвитель – я через пару месяцев один останусь. С кем работать прикажете? К нам идут те, кого, простите, в городе уже на г… возку работать не берут. Это пьяницы, забулдыги. Многие водительских прав лишены за это, – шеф энергично ударил себя по горлу тыльной стороной ладони. – А мы их вынуждены на работу принимать. Правда, без права выезда с территории.

– Непорядок это, – покачал головой Агеев.

– А когда он был порядок-то в авиации? – повернулся к замполиту всем своим массивным корпусом начальник автобазы. – Порядок и дисциплину способны обеспечивать люди надёжные. Вон лётчики, случается, и те что-то нарушают. А что же с моих подчинённых спрашивать?

– Избавляться от таких людей нужно, – упрямо нагнул голову замполит.

– Вам хорошо своими партийными штампами говорить! – не выдержал начальник автобазы. – Так и дайте мне хороших людей. Дайте! Ну, чего же молчите? А хорошие специалисты, если хотите знать, плюют на авиацию и увольняются. Чем я их могу удержать? Квартирой? Машиной? Детским садом? Дачным участком? Льготной путевкой в санаторий? Или хотя бы приличной зарплатой? Да ничего у меня нет. Ну, уволю я их. Что дальше? На их место в лучшем случае придут такие же забулдыги. В худшем – никого не будет. А кто работать должен? Кто? Найдите мне людей, товарищ замполит.

В кабинете Боброва на минуту воцарилось тягостное молчание. Начальник АТБ Дрыгало думал, что и у него с кадрами не всё нормально. Ну а пьяных дел становится всё больше. Другие начальники служб думали о том же. В последние годы – прав Шилов – пьянство приобрело просто угрожающие размеры. Несмотря на драконовские меры, принимаемые к тем, кто пьёт на рабочем месте. Таких выгоняли беспощадно. Но за что выгонять человека, который попал в долбанный советский вытрезвитель в нерабочее время? Да туда запросто могут увезти за выпитую от жары бутылку пива. Милиция только и рыскает по городу в поисках таких клиентов. У них ведь тоже план. А начнёшь там качать права, так дорого обойдется. Это вам не Америка. Адвокатов у нас нет. Это у них там под залог преступников на волю отпускают. А у нас невинных в камеры тащат.

На этот счёт был спокоен только один человек в кабинете – начальник АМСГ. По причине простой и прозаической; она была женщина, и весь её коллектив состоял тоже из женщин.

– Но что-то же нужно делать? – произнёс, наконец, Шилов. – Иначе…

– Ну, вы зря так пессимистично настроены, Василий Васильевич, – сказал молчавший доселе Бобров. – В целом нашему народу присуща здоровая нравственность.

– Вот именно, – кивнул замполит. – В наше время нравственность должна быть партийной категорией.

Дрыгало, теперь уже с нескрываемым удивлением, посмотрел на Агеева. Вот человек! Что сейчас сказал, попробуй, пойми! А попробуй возразить? Тут же пришьёт несогласие с политикой партии. И уж тогда, как говорят, пошло-поехало. Из искры раздуют пламя. Что-что, а это коммуняки делать умеют. Сказывается богатая практика и ленинская выучка. Скользкие люди, эти замполиты. Ответственности никакой ни за что не несут. Кому и зачем они нужны в наше время – непонятно. Воспитывать техников и похмельных водителей? Так он бывает в лучшем случае в этих службах раз в месяц. И только на собраниях. А всё остальное время какие-то бумаги перелопачивает. А иногда просто закрывается в кабинете, достаёт бутылку коньяка, принимает грамм двести и заваливается на диванчик отдыхать до конца рабочего дня. И никто его не беспокоит, никто не тревожит, потому что он, извините, ни хрена никому не нужен.

– Согласен с вами, товарищ Агеев, – чему-то улыбнулся Бобров. – Думаю, скоро многое изменится. Речи нашего нового генсека обнадёживают.

– Болтунов у нас со времён Никиты Хрущёва не было, – кивнул начальник УВД. – Без всяких шпаргалок речи говорит, не то, что бывшие старцы. Отвыкли мы от такого. Как вспомню Брежнева или Черненко… Живые трупы…

Обменялись мнениями о выступлениях нового генерального секретаря ЦК, и пришли к выводу: переменам быть. Каким, правда, никто не представлял.

– Раз партия за это взялась, перемены будут обязательно, – гордо подвёл итог Агеев.

«Перемены-то возможно и будут, – думал Дрыгало, – только вот какие?» В жизни своей он помнил не одну перестройку, начинавшуюся сверху под звуки бравурных маршей и шелест знамён. И что от них осталось? Пшик. Один кукурузу на смех всему миру пытался выращивать на севере, а другой. Ну, этот ордена и медали коллекционировал, да взасос с соратниками целовался. Андропов что-то пытался сделать, да ушёл в мир теней. Кстати, он чем-то и запомнился, как руководитель государства. А о Черненко и сказать нечего, так, что-то аморфное.

– Давайте вернёмся к нашим насущным проблемам, – ввёл Бобров собравшихся в деловое русло, – и начнём свою перестройку. – Для начала, Сергей Максимович, прекратите порочную практику добывания ресурсов с применением спирта. Это действительно несерьёзно как-то.

– Но нас же с вами за невыполнение плана! – Дрыгало изобразил пальцами затягивание петли на шее. – Но раз вы так хотите, что же. Однако я должен сказать: в ближайшее время встанут на прикол три самолета.

– Не встанут. Останетесь после оперативки, обсудим этот вопрос отдельно.

Взгляд Боброва наткнулся на большую кипу документов, лежащих на краю стола. С ними предстояло хоть поверхностно, но ознакомиться. Иначе завтра их будет в два раза больше. Тогда и дня не хватит. Это как снежный ком. Настроение его сразу ухудшилось. И он не выдержал, что бывало с ним очень редко.

– Вот вы, Матвей Филиппович, – резко повернулся к Агееву, – часто прикрываетесь партийными лозунгами. Газеты читаешь – всё у нас хорошо, только успевай в ладоши хлопать. Вот она, – потряс газетой «Воздушный транспорт», – называет нас эталоном на транспорте. Эталоном! А мы ведь скорее анекдот на транспорте. Лётчики так и говорят. И они во многом правы. Вот, посмотрите, – кивнул на груду бумаг, – разве в этом наша работа? И так каждый день…

– Не мы в этом виноваты, – неожиданно подал голос начальник УВД. – Всё оттуда начинается, – ткнул он пальцем в потолок кабинета.

– Ага, а вы с них пример берёте, – неожиданно подал голос, доселе молчавший командир первого транспортного отряда Шахов. – Вот новое наставление по производству полётов пришло к нам в декабре прошлого года, а вы, как оно требует, новую инструкцию по производству полётов в районе нашего аэроузла до сих пор не можете подготовить. Так по старой и летаем. Почему лётная служба может перестроиться за два-три дня, а вам месяцы для этого нужно?

– Я, Шахов, в ваши лётные дела не суюсь, не лезьте и вы в мои, – грубо ответил шеф УВД – У нас своя специфика.

– В авиации нет дел ваших и наших. В ней все службы созданы для того, чтобы безаварийно самолёты летали. А вас лётчики стали называть не службой движения, а службой торможения.

– Правильно, Шахов, говоришь, – поддержал его начальник АТБ. – Я бы премии платил всем службам от налёта часов лётчиками. А сейчас что выходит? Летают самолёты или нет, все службы каким-то непостижимым образом выполняют свои планы. Даже когда не выполняет план ни один лётный отряд. И естественно не получает премий. А остальные службы получают. Чудеса! Выходит, всем даже лучше, когда самолёты не летают. Я правильно говорю?

– Когда ничего не летает, всем как-то спокойней, – скривился в усмешке начальник аэродромной службы. – Стопроцентная безопасность полётов.

– А мне вот всё равно, – пожала плечами начальник АМСГ.

– Вот, видите! – тут же завёлся Прикусов, – видите, ей всё равно! Какие угодно прогнозы пиши, срывай вылеты, а премию всё равно получишь. Ха! Красиво живёте, господа синоптики.

– Как можем, – огрызнулась женщина.

– Вот и не заинтересован никто в полётах в такой системе, кроме лётчиков, – продолжал Дрыгало. – Разве это нормально? А ведь они наши кормильцы и поильцы, кстати, – посмотрел на шефа автобазы и улыбнулся. – Мы обязаны работать ради того, чтобы самолёты летали. Только они доход приносят.

– А вы этот доход видите? – спросили его.

– Достаточно полемики, – снова хлопнул ладонью по столу Бобров. – Будем заканчивать.

Когда все вышли, Бобров закурил и обратился к оставшемуся в кабинете Дрыгало:

– Зря ты при Агееве разговор про спирт завёл. Это же, сам понимаешь, где доложено будет. А там ни к чему про наши подобные тонкости работы знать.

– Ну и пусть знают, как работать приходится. Не зря же про гласность и перестройку заговорили.

Они знали друг друга не один десяток лет, дружили семьями и в своих взаимоотношениях позволяли себе то, чего никогда не позволили бы с другими. Объединяла их и общая нелюбовь к партийным чиновникам.

– Ты что же, партийного билета хочешь лишиться?

– Лишь бы пенсии не лишили, – отмахнулся начальник АТБ – Сейчас не тридцать седьмой год.

– Сколько машин у тебя на регламентах?

– Два Ту-154, три Ту-134 и два Ан-24. И несколько Ан-2.

– Подготовку нельзя ускорить?

– Уже всё делается, Фёдор. Я же вижу, какова обстановка. Всех свободных техников на работу вызвал. Правда, сверхурочные придётся платить. Какой тут к чёрту восьмичасовой рабочий день.

– Не впервой, – отмахнулся Бобров, – выплатим.

– К вечеру один Ту-134 и один Ан-24 будут готовы. Завтра к вечеру ещё два сделаем. Это всё. Положение с двигателями ты знаешь.

Дрыгало сгрёб свои бумаги со стола и покинул кабинет.

Оставшись один, командир подошёл к окну и с минуту вглядывался в туманную муть начинающегося дня. Откуда-то с перрона доносился, приглушённый туманом, рев двигателей то и дело прерывающийся на высоких оборотах. Вероятно, техники проверяли систему флюгирования лопастей. Он подошёл к столу и нажал кнопку селектора.

– ПДСП – командиру!

– Сменный начальник производственно-диспетчерской службы предприятия слушает! – бодро отозвался динамик. – Здравствуйте, Фёдор Васильевич. – Это был бывший лётчик. Шутники называли ПДСП приютом для списанных пилотов.

– Как обстановка?

– Плохо, товарищ командир. Туман, видимость двести метров. Порт закрыт. Как только позволит погода вылетать – отправим около тысячи человек. Думаю, до завтра сбойную ситуацию ликвидируем. Жаль, не хватает самолётов.

– Знаю, – ответил Бобров. – Обходитесь тем, что есть. К ночи АТБ обещает самолёты.

– Я-асно, – разочарованно прогудел динамик.

Он нажал следующую кнопку:

– Отдел ПАНХ – командиру!

– Доброе утро, товарищ командир! – приветствовал его начальник отдела применения авиации в народном хозяйстве хриплым прокуренным голосом. – Докладываю: на оперативных точках на территории региона находятся 12 самолётов АН – 2 и 14 вертолётов. Никто не летает из-за нелётных прогнозов, хотя по северу области погода хорошая. К вылету на АХР (авиационные химические работы) готовы ещё 10 самолётов, но пока нет телеграмм от заказчиков. И ещё, Фёдор Васильевич, одна проблема.

– Докладывай!

– На стоянках Ан-2 очень грязно. Лётчики рулить отказываются. Да и РП (руководитель полётов) запрещает. Можно скапотировать и поломать самолёт.

– Вытаскивайте самолёты буксиром.

– В том и дело, что там буксир пройти не может, буксует.

– Вытаскивайте гусеничным трактором. Что же делать, весенняя распутица.

– Понятно, – обескуражено ответил панховец.

Весной и осенью, а иногда и летом при частых дождях стоянки самолетов Ан-2, расположенные на грунте, приходили в полную негодность. Сколько лет уже говорят об этом лётчики. Надо бы конечно заасфальтировать рулёжные дорожки и стоянки, но всё руки не доходят. Есть дела более важные.

Он вернулся к рабочему столу и с грустью посмотрел на груду бумаг. Чёрт бы их побрал! На пол дня работы, не меньше.

Газета «Воздушный транспорт»

«…Отчётность разрослась до неимоверных размеров. Только официальных форм у предприятия более 500. И количество их растёт. За годы минувшей пятилетки, например, было отменено 7 старых форм, зато введено… 79 новых. Стоит ли плодить такие бумаги? Но такова система и мы стали её пленниками. Попав в эту бумажную карусель, мы начинаем терять чувство реальности. Об этом говорит письмо, лежащее сейчас передо мной. Вчитываясь, я даже не сразу понял, что это два отдела нашего предприятия ведут между собой переписку через своего командира (!!!). А ведь расстояние между отделами всего несколько метров. Так бумажный бум всё крепче зажимает в свои тиски все звенья командно-руководящего состава. Он не позволяет своевременно решать текущие производственные вопросы, отвлекает от живого общения с подчинёнными…».

В этих строчках крик души командира Анадырьского предприятия А. Стешенко. В их сравнительно небольшой отряд в 1985 году пришло 12819 единиц всех видов корреспонденции. Ими отправлено в адрес управления и министерства… 20865. Ещё в 1981 году было в два раза меньше. О, времена! О, темпы! Если бы так росла и производительность труда.

Бобров в который раз вздохнул, сел за стол и придвинул к себе бумаги, содержащие всякого рода рапорта, приказы, инструкции, справки, счёты и отчеты, анализы работ отделов и служб, заявки, списки, акты, докладные, изменения к дополнениям и дополнения к изменениям руководящих документов. Эти последние текли полноводной рекой из недр министерства и управления. С ними едва успевали справляться. Те живые и нужные дела, которые делались в объединённом отряде, были видны и без всяких бумажных отчётов. Но особенно Боброва бесили непрекращающиеся изменения и дополнения к руководящим документам. Неужели, чёрт бы их побрал, нельзя сразу сделать один толковый документ? А бывало и так: приходит изменение к какому-то документу, а основного документа нет, не дошёл ещё. Или придут дополнения на очередное изменение, которых никто не видел. И ломают головы начальники штабов, что со всем этим делать?

Конечно лучшее подтверждение всех хороших дел – знак заслуженного пилота СССР на груди командира. Он понимал, что это не дань его лётному мастерству, а, скорее, как дань умелому организатору производства и – уж простите – пронырливому хозяйственнику.

Летать он начал ещё в пятидесятых годах в Полярной авиации. Это было золотое время. Летали много, смело, свободно, в любых погодных условиях. Хотя, и самолёты были не те, и наземная техника обеспечения полетов почти отсутствовала. Но главное летали без нервотрепки, какой подвергаются экипажи в настоящее время.

Последние годы он летал мало. Всё время отнимали всевозможные совещания, заседания и разборы, да ещё частые вызовы в управление и министерство. А иногда был вынужден летать туда сам, чтобы что-то выпросить. А летать он любил и ради этого шёл на некоторые хитрости: летал после рабочего дня, хотя и не положено такое. Это были полеты для того, чтобы не забыть, зачем на нём лётная форма.

Он рассортировал и подписал изрядную кучу бумаг, когда вошла секретарша, поставила на стол чай и сказала:

– В дорожно-строительном управлении вас примут в 12 часов. И ещё: звонил заведующий транспортным отделом райкома КПСС, просил приехать в любое время.

– Спасибо, Ольга, – ответил он, думая, зачем это вдруг понадобился в райкоме. Не Агеев ли успел позвонить? Ну что ж, придется ехать и туда. И уже в машине подумал, что надо бы позвонить начальнику управления насчёт двигателей. Может, помог бы по старой дружбе. Не зря же когда-то вместе учились.

––

Третий лётный отряд применения авиации в народном хозяйстве (ПАНХ) самолётов Ан-2 структурно входил в объединённый отряд. Секретарю его партийной организации (он же штурман отряда) Агапкину Александру Михайловичу предстоял хлопотливый день. Нужно было провести партийное собрание коммунистов отряда, посвященное началу весенне-летней навигации и началу авиационных химических работ (АХР). Ему же, как старшему брату, предстояло побывать и на комсомольском собрании с той же повесткой дня. А на четыре часа было назначено расширенное заседание партийного комитета объединённого отряда по утверждению экипажей для работ на оперативных точках АХР в отрыве от базы.

И это его беспокоило и грозило неприятностями, поскольку уже более десяти экипажей из-за невиданно ранней в этих краях весны были вынуждены выставить по требованию заказчиков на оперативные точки без утверждения парткомом. И всё бы ничего, но на такие собрания приглашались все члены экипажей. А как утвердить «мёртвых душ», уже работающих на точках? Уж секретарь парткома и замполит ОАО Агеев попортят ему нервы, если это вскроется.

А тут ещё профсоюз с комсомолом умудрились назначить свои собрания на этот же день и почти на одно и то же время. Вчера вечером, прочитав объявления на висящей в коридоре штаба доске, командир звена Радецкий спросил:

– Михалыч, а на какое из собраний мне завтра идти? Или разорваться на три части, как Фигаро, который то здесь, то там?

– Чего городишь! – отмахнулся от него Агапкин. – Изыди, некогда мне.

– Ну, тогда я пойду на профсоюзное. На нём спится лучше.

– Завтра партийное собрание, – поправил его Агапкин.

– Да? – скривился в ехидной улыбке Радецкий. – А ты почитай все объявления. Назначаете время, не согласовывая. А мы потом ломай голову, куда идти.

Это было уже слишком. Пришлось согласовывать. Секретарям профсоюза и комсомола тоже хотелось быстрее поставить в планах работ галочки, и они сначала было заартачились. Но против партии, как известно направляющей и руководящей, не попрёшь. Время перенесли. Лётчикам ПАНХ в эти дни скучать не давали.

Такая суета повторялась из года в год и набила всем изрядную оскомину. Сначала были занятия. Они включали в себя сотню раз уже читанные изучение руководящих документов, инструкций и указаний министерства и управления. Потом прохождение медосмотра у врача лётного отряда на допуск к работе с ядовитыми веществами. Потом письменная сдача индивидуальных заданий по предложенной тематике. После этого сдача зачётов у командира лётного отряда (КЛО). Но с зачётами лётчики тянули до последнего, боясь, как говорят в авиации, ухода на второй круг за незнание какой-нибудь ерунды. К тому же о строгости командира отряда Байкалова ходили легенды. И не без основания. Когда он был не в настроении, мог отстранить человека от полётов за любую ерунду. В такие моменты сдать зачёт почти никому было невозможно, второй круг был обеспечен.

Видя, что на зачёты к нему идти не торопятся, КЛО вызывал к себе заместителя по лётно-методической работе Токарева и выговаривал ему за неудовлетворительную работу. Токарев вызывал командиров эскадрилий и делал им, так называемые нахлобучки. Придя к себе, командиры эскадрилий делали клизмы своим заместителям по лётной подготовке. Эти в свою очередь ставили пистоны командирам звеньев. Командиры звеньев орали (мать – перемать) на своих летчиков.

Волна эта докатывалась до лётчиков на второй – третий день и в коридоре у кабинета Байкалова выстраивалась очередь. Двое из шести обязательно уходили на второй круг, если командир был в хорошем настроении. Тех же, кто не желал идти на зачеты и после подобных процедур, ставили в план на сдачу официально, путём написания их фамилий в суточном плане-наряде. Тут уж никуда не денешься, наряд – дело святое. Хоть больной, но явись. Иначе выговор обеспечен. Драконовский устав о дисциплине полностью слизанный с военного не оставлял никаких надежд.

И вот когда экипажи проходили всё это, начинался второй тур подготовки, который называли лётно-технической конференцией и который лётчики больше всего не любили, ибо он повторял всё, что раньше было на занятиях. Выступали начальники различных служб, вплоть до орнитологической; и говорили то, что лётчики и без них давно знали. Это было элементарное убиение времени. Глупее программы нельзя было придумать. Такой метод стал в авиации традицией и не менялся десятки лет. Но всё равно из управления с фанатичным упорством ежегодно приходили подобные планы мероприятий, которые утверждались высокими начальниками.

Потом начинался третий тур – собрания: партийное, профсоюзное, комсомольское с одной и той же повесткой дня. Шутники предлагали проводить их под копирку. И, наконец, всё это венчало расширенное заседание парткома объединённого отряда, где окончательно утверждался состав экипажей.

Только после всего этого лётчики, очумевшие от бюрократической изобретательности, спокойно вздыхали. Оставалось дождаться вызова заказчика и на целый месяц улететь из этого дурдома на оперативную точку, где экипаж ощущал свою необходимость и чувствовал себя хозяином. Но и там его не оставят в покое. Будут прилетать на самолётах и вертолётах, приезжать на машинах многочисленные проверяющие.

За час до собрания Агапкин, перетряхивая свои партийные бумаги, обнаружил, что не подготовил заранее план проведения собрания, как это требовалось. Он схватил чистый лист бумаги и вывел в верхнем левом углу: «Утверждаю». Дальше ФИО секретаря парткома ОАО. Ниже, стараясь писать красиво, вывел:

План проведения партийного собрания 3 ЛО

Цель собрания: подготовка к ВЛН и АХР.                                                    Вопросы.

1.      Обеспечение безопасности полётов и дисциплины на АХР. Докладчик – КЛО Байкалов.

2.      Приём в партию кандидатов в члены КПСС.

3.      Разное.

Стало традицией перед первым туром АХР, как в войну перед наступлением, принимать кандидатов в партию. Этим как бы подчёркивалась серьёзность и значимость предстоящей деятельности на авиа химработах.

Поставив внизу листа вчерашнюю дату и подпись, Агапкин направился в соседнее здание к секретарю парткома.

– Когда собрание? – сурово нахмурив брови, спросил тот.

– Сегодня.

– Такие планы накануне утверждаются, – не менее сурово проговорил партийный секретарь и, не читая, подмахнул бумаженцию. Но в последний момент всё же заглянул в неё.

– Сколько человек принимать будешь?

– Чего? – не понял Агапкин.

– В партию, сколько человек рекомендуешь? Стаж кандидатский у всех хватает? Устав и программу партии изучали? Рекомендации имеются?

– Восемь человек будет. Занятия со всеми проводили, – подавив минутное замешательство, ответил он.

– Ну, хорошо. Готовь ребят как следует, чтобы не краснеть.

Выходя из кабинета секретаря, он мучительно вспоминал, сколько же у него заявлений. Он не помнил даже фамилии.

Год назад заместитель Байкалова Токарев в шутку всерьёз ли заявил на одном из разборов, что не будут вводить командирами самолётов тех лётчиков, которые не желают вступать в партию.

– Кто сейчас не c нами – тот против нас, – сказал он. – Так что думайте.

И посыпались заявления страстно желающих пополнить славные ряды КПСС.

Порывшись в бумагах, Агапкин обнаружил более двадцати заявлений. Ну, Токарев, голова! Когда-то он мог за год одного максимум двоих уговорить вступить в партию, теперь сами бегут. А раньше шарахались от этого, как чёрт от ладана. Все заявления были стандартные: прошу принять, так как хочу быть в передовых рядах…

Славно провёл агитацию Токарев. Кто не коммунист – тот не командир. Воистину всё гениальное просто. Всего одна фраза и к нему побежали с заявлениями все вторые пилоты. И не надо ходить и упрашивать никого, очередь теперь появилась.

Агапкин отобрал восемь заявлений. Остальные подождут. Только спасибо скажут. Нашёл рекомендации, характеристики, сложил всё в одну папку. В коридоре уже были слышны голоса лётчиков, следующих в актовый зал штаба.

Поскольку коммунистов в отряде, где в основном была молодёжь до З0 лет, было мало, на подобные мероприятия загоняли всех, объявляя их открытыми. Процентов десять самых отчаянных, помельтешив перед глазами начальства, чтобы запомниться, исчезали по своим делам, здраво рассудив, что партийное собрание – не строевое, проверок не будет. Тем не менее, в зале сидело больше сотни человек. Всюду был слышен хохот, крики приветствия. Народ-то собирался молодой, горячий, жизнерадостный и весёлый. Такие собрания, как впрочем, и всякие другие давно уже никто серьёзно не воспринимал. На них шли, чтобы пообщаться, поделиться мнениями и впечатлениями и просто совместно посмеяться над каким-нибудь новым анекдотом о Брежневе или Черненко. О Горбачёве их придумать ещё не успели. Ну а кто не выспался дома – мог часок поспать и здесь. Никто этому не мешал.

Перед самым собранием Агапкин подцепил командира звена Долголетова.

– Предупреди вот этих людей, – сунул ему список, – чтобы в перерыв к столу президиума подошли. И сам будь там.

– Зачем – подозрительно взглянул Долголетов.

– В партию вам пора вступать. Забыли?

– Михалыч! – взмолился тот. – Не знаю, как другие, но я не достоин. Чувствую, что не осознаю великой ответственности. Уж прости, но груз сей тяжкий не могу нести.

– Не можешь? – спросил Агапкин. – А во вторые пилоты не хочешь?

– Не посмеют, – посерьезнел Долголетов.

– Посмеют, Григорий, ещё как посмеют, – покривил душой секретарь партбюро. – Ты же командир звена, пример показывать должен. И спросят: зачем тогда в кандидаты просился?

– Так ты же знаешь, заели. Особенно замполит.

– Заели, говоришь? А меня не заели? Ты обо мне подумай, что будет со мной, если вы все откажетесь?

Долголетов молчал. Ему жалко было хорошего человека и прекрасного штурмана. Подумал, что строгий выговор ему непременно за это вкатят, да и с должности может загреметь. А, потом, ведь всё равно не отстанут. И он обречённо взял список.

– Вот так-то лучше. – Агапкин сунул ему устав партии. – Садитесь вместе, почитайте, пока болтовня… пока командир доклад будет делать. Вам же на собрании вопросы задавать будут. Поговорите с ребятами, кто уже члены партии, пусть заранее с вами проработают вопросы, которые потом и зададут. Короче, разработайте сценарий, – подмигнул он Григорию. – Не впервой ведь.

– Это показуха, Михалыч. А вон новый генсек…

– Давай, давай, некогда мне! Вся жизнь наша показуха.

Последний в зал вошёл командир самолёта Митрошкин с кучей газет в руках – надо же как-то время убить – и, оглядевшись, воскликнул:

– Ого, сколько бездельников собрали! Кто же летает?

Усевшись в кресло последнего ряда, он углубился в чтение.

Ждали начальство. И оно явилось. В зал вошли замполит ОАО Агеев, командир лётного отряда Байкалов со своим начальником штаба Чувиловым и замполитом своего отряда. Они как всегда прошли вперед и устроились в первом ряду, прекрасно зная, что сейчас переберутся на сцену в президиум. С их появлением в зале установилась относительная тишина, и Агапкин открыл собрание.

– Для ведения собрания предлагаю избрать президиум из трёх человек. Кто – за? Единогласно!

– Голосуем списком! – прокричал кто-то нетерпеливый из зала.

Процедура не заняла и трёх минут. Агеев, Байкалов и Агапкин взобрались на сцену и уселись во главе длинного стола. Агапкин приободрился и почти уверовал, что собрание пройдёт в духе высокой активности. Так всё вроде бы сначала и пошло.

Командир отряда вышел на трибуну и начал читать свой же прошлогодний доклад, предварительно подправив в нём некоторые цифры. Уже через 10 минут он усыпил своего начальника штаба Чувилова, сидящего в первом ряду. Тот откровенно похрапывал. Рядом с ним стоически боролся со сном помощник командира первой эскадрильи. Голова его с равными интервалами падала на грудь, огромным усилием воли он поднимал её, но она снова падала.

Во втором ряду, скрываясь от глаз членов президиума за широкой спиной помощника, спал его начальник командир этой же эскадрильи, чёрный, как смоль, Нурислам Хамзиевич Бек. Ему видимо снилось что-то приятное, ибо он улыбался во сне.

В зале же все занимались своими делами. Кто читал газеты, кто обсуждал вчерашний футбольный матч, кто решал кроссворды. Кто-то умудрился притащить сюда нарды, и был слышен приглушённый стук костяшек и споры играющих.

Замполит Агеев спал в президиуме. Но глаза его были открыты. За многие годы сидения в президиумах бесчисленных собраний и совещаний он выработал в себе это профессиональное качество. В руках его была ручка и те, кто это видел впервые, могли подумать, что человек глубоко задумался о сказанном докладчиком. Но Агеев ничего не слышал, ибо спал. Но он, словно по сигналу тревоги, мог мгновенно проснуться, едва докладчик кончал речь и сделать вид, что очень внимательно слушал, будто ничего интереснее и не слышал в своей жизни.

Более 50% сидящих в зале людей речь командира отряда не воспринимали вообще, ибо речь шла о том, о чём говорено было в авиации не одну сотню раз. А говорил Байкалов о безопасности полётов, приводил примеры расхлябанности и нарушения дисциплины, разгильдяйства и недоученности. Всё это приводило к различного рода происшествиям, начиная с комических, и кончая трагическими. Он приводил массу цифр и фактов, сравнивал их с другими годами, потом сводил всё это в пятилетку и сравнивал с прошлой пятилеткой. Получался какой-то чудовищный винегрет из лётных происшествий и предпосылок к ним. Потом всё это выводил в процентном соотношении по тем же годам и пятилеткам. Никакой лётчик галиматью эту в голове, конечно, удержать не мог.

А Байкалов между тем перешёл к приказам. Он вспоминал засекреченные за двумя нолями аварии и катастрофы, происшедшие за истекший год и пятилетку, сыпал цифрами раненых и погибших. Надо сказать, что редко бывал день, чтобы в громадной авиакомпании не происходило какое-нибудь происшествие. Всё это лётчики должны знать. Но не сметь разглашать посторонним и даже родным, ибо давали подписку о неразглашении.

Ещё 30% сидящих в зале людей слушали командира, что называется, в пол уха. Им просто нечем было заняться. Общих тем для разговоров с соседями не было. Газетами они не запаслись. А спать не хотелось. И поэтому думали каждый о чём-то своём.

И только процентов 20, в основном молодые пилоты, которым всё ещё было в диковинку, слушали командира, мысленно поражаясь количеству всяких происшествий в «Аэрофлоте».

Байкалов уложился за 40 минут, успев, словно опытнейший гипнотизёр, усыпить к концу доклада почти весь зал. Это был не доклад, это был словно сеанс массового гипноза. Но вот он закончил речь и посмотрел на засыпающего Агапкина. Замполит Агеев мгновенно проснулся и внимательно, словно впервые видел, посмотрел на Байкалова.

– Прения по докладу, – объявил Агапкин. – Кто желает выступить?

Агеев, перестав рассматривать командира отряда, свирепо заводил взглядом по аудитории, словно желая сказать: никакой критики снизу не потерплю. Критика полезна и конструктивна только тогда, когда она идёт сверху. Но выступать, а тем более критиковать желающих не было.

– Так что же, желающих выступить нет? – снова вопросил Агапкин, мысленно проклиная притащившегося на собрание Агеева и понимая, что выступающих не будет.

Бесполезная говорильня всем уже давно надоела. Каждый желал одного: чтобы всё это быстрее кончилось. И ответом секретарю партийного бюро отряда была тишина зала.

Тогда попросил слова заместитель командира отряда Токарев. Говорил он прописные истины, повторяя, в принципе, речь командира и поэтому скоро выдохся.

– Кто ещё желает выступить? – снова обратился к залу Агапкин.

Для протокола ему нужно хотя бы трёх ораторов. На обычных собраниях, когда не было большого начальства, он делал так: записывал в протокол три – четыре оратора и их речи, якобы ими произнесённые. А фантазия у штурмана отряда была хорошая. Всё это конечно для проверяющих партийные документы. Но сейчас здесь был Агеев, который мог посетовать секретарю парткома ОАО Леднёву на пассивность собрания. А тот бы заглянул в протоколы и…

Поэтому Агапкин решил действовать иначе.

– Ну, вот вам, Радецкий, – обратился к командиру звена, – разве нечего сказать про химработы?

– А что говорить-то? – вынужден был встать тот. – Занятия провели, допуски получили, безопасность обеспечим.

Агапкин записал: выступил командир передового звена. Вся подготовка к летней навигации и авиационным химическим работам проведена с высоким качеством. Люди осознают значимость предстоящего периода и работ, намеченных партией по поднятию урожайности в стране. Безопасность полётов будет обеспечена, лётчики приложат для этого все свои силы и знания.

Вынудив таким образом подняться со своих мест ещё троих, он всё же создал какое-то впечатление активности зала. На этом подвели черту, и Агапкин с облегчением объявил перерыв, надеясь, что Агеев уйдёт. Так бывало довольно часто. Но на этот раз замполиту видимо нечем было заняться, и он не ушёл.

Вторая половина собрания началась по накатанному сценарию. Агапкин зачитывал заявления лётчиков, стремящихся вступить в КПСС, и называл имена рекомендующих. Потом читал характеристики и предлагал задавать кандидатам вопросы. Из зала их задавали, и кандидаты бойко отвечали. Потом все дружно голосовали: принять. Так прошли двое. Вышел третий. На первый вопрос, заданный его другом, он ответил.

– Ещё вопросы? – просил Агапов и… допросился.

– А можно мне вопрос задать? – поднял руку Агеев.

– Д-да, конечно, – уныло кивнул штурман отряда. Это сценарием предусмотрено не было.

– Что такое демократический централизм?

– Ну, сейчас юморина начнётся! – хихикнул сзади Митрошкин и отложил в сторону газету.

Парень замялся и поднял глаза в потолок. Ему нашёптывали, показывали знаками, что это подчинение меньшинства большинству. И парень, не уловив сути, выпалил:

– Демократический централизм – это когда те, кто внизу подчиняются тем, кто вверху.

Гомерический хохот сотряс зал, с запылившихся штор окон посыпалась пыль.

– Говорил же, юморина будет! – повизгивал Митрошкин. – Умру!

Агеев хмуро посмотрел на Агапкина, потом на Байкалова и его замполита. Последний на глазах стал становиться меньше размером. После того, как хохот утих, суть демократического централизма парню разъяснили.

– Ну, хорошо, – сказал Агеев. – А скажите, какое событие недавно произошло в партии?

Парню повезло. Про «судьбоносный» апрельский пленум он знал, поскольку все средства массовой информации твердили о нём от зари до зари. И даже назвал, о чём говорил на пленуме генеральный секретарь Горбачов. Правда, он представления не имел, что и как они там хотят перестраивать.

– Достоин,– загудел зал, – принять!

– Да, делу предан.

– Политику понимает.

– Телу предан, – юродствовал кто-то. – Принять.

Проголосовали единогласно. Новоиспечённый коммунист, красный, словно варёный рак, сел на своё место.

Четвёртому кандидату тоже задал вопрос Агеев:

– Вы устав партии изучали? – спросил он.

– Да, – кивнул тот.

– Согласны с ним?

– Да, – снова кивнул тот.

– Тогда скажите, что является основой партии?

– Политбюро и его центральный комитет, – бодро отчеканил тот, радуясь, что вопрос простой, но, заслышав смех в зале, прикрыл рот рукой. Агеев наклонился к Агапкину:

– Сколько ещё там у тебя… таких?

– Ещё четверо.

– И все такие же? Клоунаду устроили… вашу мать! Я сейчас извинюсь и уйду. Сошлюсь на занятость. Потом поговорим.

– Я перерыв объявлю, – нашёлся Агапкин.

– Мужики, так что же основой-то является? – спросил кто-то, выходя на перерыв. – Парень же всё правильно сказал. Основа у нас – центральный комитет партии. И политбюро.

Ему объяснили, что основой партии является первичная организация – партийная ячейка.

– Чего-о? Какая ячейка? Я хоть и не коммунист, но лапшу на уши мне не вешайте, – обиделся задавший вопрос. – Кто же ей подчиняться-то будет, вашей ячейке? Да и предыдущий кандидат правильно сказал: что говорят сверху – то и делаем. Пусть мне в морду плюнут, если не так.

Ему пообещали плюнуть в морду, но он не успокоился.

– Всё у вас, коммунистов, в документах с ног на голову поставлено. Но ведь в жизни-то не так. По вашему, выходит, если я – первичная партийная ячейка и являюсь основой, то могу Агеевым командовать? И он побежит выполнять мои указания? Ха-ха- ха! Дурдом!

– Вынужден будет выполнять, если будет соответствующее постановление.

– Ха-ха-ха! Если сверху будет постановление, то он конечно выполнит. А снизу? Да где вы такое видели? Ха-ха-ха! Точно, дурдом!

– Ай-ай-ай! Ну, разве вот такому с позволения сказать индивидууму место в партии? – осуждающе закачал головой Митрошкин. – Не понимаешь мудрой и дальновидной политики. В известные времена твоё место было бы не в партии, а на параше.

– Сейчас другие времена, – огрызнулся парень. – Твоё-то место, в какой партии?

– Моё? – ухмыльнулся Митрошкин. – Моё место – на моём месте. Моя партия – никаких партий. Без них как-то спокойнее. Я сам себе партия и хозяин. И не большинство, не меньшинство мне не указы.

Митрошкин улыбаться мог, ибо стал командиром самолёта ещё во времена, когда Токаревым не была произнесена историческая фраза: кто не коммунист – тот не командир.

Пока был перерыв, Агеев что-то выговаривал окружившим его Байкалову, Агапкину, Токареву и замполиту отряда. Слова произносил, видно по всему, не совсем печатные, ибо у командира отряда лицо становилось всё суровее. Весь вид выражал его внутреннее кипение и как бы говорил: ну, подождите! Ждать осталось недолго.

После перерыва, когда в зале установилась тишина, командир отряда Байкалов взял устав партии и положил его перед собой.

– Ну, кто там у тебя следующий? – хмуро спросил Агапкина.

Следующий парень выходил к трибуне, как выходит приговорённый к смерти на эшафот.

– Так какой же основной девиз нашей родной коммунистической партии? – задал он вопрос. – Ну, отвечайте.

– Основной девиз нашей партии – это мир во всем мире, – бойко ответил кандидат.

– Ага! – командир не смог сдержать улыбки. – Попробуй тут не согласись. А над входом в наш штаб ты лозунг видел?

– Видел.

– Читал?

– Читал.

– Ну и что же там написано?

– Н-не помню, – замялся парень. – Забыл.

На политические лозунги в стране давно уже перестали обращать внимание, как перестают замечать надоедливую ежедневную рекламу какой-нибудь жвачки или женских бюстгальтеров. Мало того, их, смеясь, переиначивали. Так лозунг «Да здравствует знамя великого Ленина» на центральной улице Бронска какие-то шутники превратили в «Да здравствует знамя великого Лёни». Имели в виду Брежнева, который формально тогда ещё был у руля государства. Власти спохватились только на третий день. Три дня весь город веселился.

– Там написано: всё для блага человека, всё во имя человека, – сказал Байкалов – Согласны вы с этим?

– Согласен, – почему-то едва заметно ухмыльнулся экзаменуемый кандидат. – Да их много этих лозунгов и все хорошие, – добавил он, подавив улыбку.

– Ну, ладно. А вот скажите, что такое КПСС?

– Это партия, – уверенно ответил кандидат и как-то странно посмотрел на хмурого командира. Чего же, мол, тут непонятного. Все знают эту аббревиатуру.

– Понятно, что не… мафия, – брякнул командир отряда и тут же поправился. – Я прошу подробнее объяснить.

– Ну, это ум, честь и эта… как её, совесть наша. То есть нашей эпохи. Такой лозунг висит всюду.

– Ум, честь и совесть наша? – переспросил командир и обратился к залу. – Все так думают?

Что думали в зале – неизвестно. Ответом ему было гробовое молчание. Даже беспартийные, которые обычно выдавали на такие вопросы какой-нибудь юмор, молчали. Слишком уж двусмысленными были вопросы, задаваемые залу. И кем? Командиром лётного отряда.

Кандидата забраковали.

Второму Байкалов задал единственный вопрос:

– Каковы цели и задачи партии?

Ни о целях, ни о задачах кандидат ничегошеньки не знал. Честно говоря, не знали точной формулировки и несколько «махровых» коммунистов, сидящих в зале. Кандидат что-то лепетал о построении коммунизма, но в зале раздались смешки, и он замолк. Ведь коммунизм – это все знали – партия во главе с Хрущёвым обещала в 80-м году. Сейчас шёл год 85-й. И если это коммунизм, то… какого же чёрта теперь делать партии, если она его, этот коммунизм, уже построила?

И этот кандидат ушёл на второй круг.

Следующий соискатель партийного билета срезался на правах и обязанностях члена КПСС. Единственное, что сказал, это о правах платить членские взносы, чем вызвал ветерок негодования в зале.

– Держи карман шире, – прокричал кто-то. – За что им платить?

– Партию нужно подкармливать, чего доброго отощает. Что тогда делать без неё будем?

– Ну! Ей же тяжело живется. Она все тяготы с народом делит.

– Да уже поделила всё, делить больше нечего.

В итоге дали отсрочку и этому кандидату, который неожиданно обрадовался.

– Куда же таким глупым в народный авангард? – восклицал Митрошкин. – Разве с такими людьми коммунизм построишь?

– Дурачок, он уже построен.

Последнему кандидату всё же дали добро. Он знал о целях и задачах. Знал права и обязанности. Успел, таки, прочитать.

– Для сведения следующих кандидатов, кто собирается вступить в члены, – сказал командир отряда, вставая и похлопывая по ладони небольшой брошюрой устава партии. Потом поднял её и потряс над головой. – Эту книжицу вы должны знать не хуже руководства по лётной эксплуатации самолёта. Кому не понятно?

Понятно было всем.

– Собрание закончено, – объявил Агапкин. – Кому нужно на партком для утверждения на авиа химработы – собраться здесь в составе экипажей в четыре часа. В этом же зале.

Заседание партийного комитета объединённого отряда началось ровно в четыре часа. Ближе к задним рядам расселось больше сотни человек: механики, техники, пилоты. В первых рядах расположились (ох, не пропустить бы кого-то):

– командир лётного отряда Байкалов.

– заместитель Байкалова Токарев.

– замполит лётного отряда Ахунов.

– начальник штаба отряда Чувилов.

– инженер отряда Зевин.

– секретарь партбюро отряда Агапкин.

– командир 1-й эскадрильи Бек.

– командир 2-й эскадрильи Глотов.

– два заместителя вышеуказанных командиров эскадрилий.

– восемь командиров звеньев из обеих эскадрилий.

– и, наконец, два помощника командиров эскадрилий.

– шесть секретарей (по три с каждой эскадрильи) профсоюзных,

комсомольских и партийных.

От объединённого отряда присутствовали:

– председатель профсоюзного комитета ОАО.

– секретарь ВЛКСМ (кто забыл – всесоюзный ленинский коммунистический союз молодёжи) объединённого отряда.

– секретарь парткома ОАО Леднёв.

– замполит ОАО Агеев.

– начальник штаба ОАО Шилов.

– начальник инспекции по безопасности полётов ОАО Кухарев.

– заместитель Боброва по лётной подготовке, недавний выпускник академии ГА Заболотный.

Нет, кого-то всё же забыли. Ну, да ладно. Заболотный. Лётчики его не знали, особенно молодые. Почти никто не помнил, на чём он летал, да и летал ли вообще? Те же, кто его знал, утверждали, что летал он нисколько не лучше посредственного второго пилота. Так потом и вышло, когда его не допустили к самостоятельным полётам и назначили дополнительную тренировку из-за плохой техники пилотирования.

За 6 лет пребывания в академии летать он совсем разучился. Да и не мудрено. Не он один был такой. Но зато выпускников академии ставили на руководящие должности, начиная от командира эскадрильи и выше. Немало дел смешных и серьезных натворили эти академики, за шесть лет разучившиеся летать, но призванные по роду профессии учить летанию. Они катастрофически теряли лётную практику и в кабине чувствовали себя не хозяевами, а гостями.

А ещё в зале сидели несколько человек с лётными делами абсолютно не знакомые. Это были две женщины – маляры из РСУ (ремонтно-строительный участок), и несколько мужчин из разных наземных служб: АХО (административно- хозяйственный отдел), из службы спецавтотранспорта, службы УВД и других. Все они были члены парткома ОАО. За что им предстояло голосовать и кого на что утверждать, они абсолютно не представляли, как и не знали никого из лётчиков. Не правда ли, интересно?

Такое внимание к лётчикам ПАНХ было только раз в году перед вылетом на АХР. И этому было своё объяснение.

Партия уже давно, ещё с незабвенного Никиты Хрущёва, выдвинула лозунг догнать и перегнать Америку не только по части Космоса и ракет, но и по уровню сельскохозяйственных продуктов на так называемую душу населения. А вот это-то как раз и не получалось. Мяса советские люди не объедались, в молочных реках не купались, как когда-то обещал незабвенный Никита. В магазинах Советского Союза мясо можно было найти в нескольких городах и то далеко не всегда. И на поднятие урожайности были брошены целые авиационные дивизии самолётов Ан-2. Только в Бронской области работало больше сотни самолётов. Каждый за день выбрасывал на колхозные поля 50-80 тонн всевозможных удобрений. Нетрудно подсчитать, сколько выбрасывалось за месяц.

По всему Советскому Союзу низвергалось на поля сотни тысяч тонн не всегда нужных земле и не везде необходимых удобрений. Просто выбрасывали всё, что давали. Например, земле, страдающей от избытка калия, подсыпали его ещё больше. Калий – это красный порошок, мокрый и тяжёлый, словно глина. А на поля, где он требовался, сыпали мочевину. Притом сыпали не всегда в нужных количествах. Эффекта было мало. Вот это и называлось первым туром АХР. Были ещё второй и третий, но о них позже.

Для таких работ в каждом колхозе и совхозе подбирались посадочные площадки для самолётов и на них устраивались временные аэродромы, так называемые оперативные точки. Туда свозились эшелоны удобрений, которые сваливались под открытым небом. Редко в каком хозяйстве были склады. Что творилось на этих площадках через несколько лет трудно представить. Это надо видеть. Пером, как говорится не описать. Но мы попробуем. Попозже.

Практически с апреля по октябрь жизнь на таких аэродромах не замирала. Самолёты по полгода прописывались на полевых аэродромах. И тут мы были впереди планеты всей безо всякого сомнения. Но вот результат был весьма сомнителен.

Страна жила по декадным, месячным, квартальным, полугодовым, годовым и пятилетним планам. Со временем ввели и планы по обработке гектаров авиацией ПАНХ. Скоро она стала заложником этих планов, ибо планировалось всё от достигнутого. Если в прошлом году сделали столько-то, то в следующем запланируют на 20% больше. И так из года в год. Наступил срок, что стали планировать столько, сколько и земель-то в иных хозяйствах не было. Но попробуй ты не выполни план. Спрашивали строго, да и премий не платили. И начались приписки.

Лётчиков долго и муторно готовили к этому виду работ. Занятия, занятия, занятия. Не без оснований полёты на АХР считаются самыми сложными. Действительно, целыми днями летать на пяти метрах над землёй способен только ас. Иногда летали и на метре, хотя ниже пяти запрещалось. Это была воздушная эквилибристика. Но к таким полётам лётчики были готовы. Тут уж командиры учили на совесть и тренировали, сколько требовалось, ибо цена недоученности здесь одна – жизнь.

Итак, сегодня начнётся и закончится – не убоюсь этой фразы – самый ненужный и бюрократический этап в их подготовке: утверждение состава экипажей парткомом объединенного отряда. И утверждать их будут люди, многие из которых не связаны с лётной спецификой. Но зато они – члены парткома. Это всё равно, как скажем, мы, никогда не видевшие моря, взялись бы утверждать командира подводной лодки.

Такова была система. Но, наверное, так было не только в авиации. Без участия партии ведь тогда нигде и ничего не происходило.

Завтра – послезавтра пилоты разлетятся по разным полевым аэродромам и будут там полными хозяевами своих дел. Там не будет ни командиров, ни замполитов, ни партийных чинодралов. На точке царь и бог – командир самолёта.

Скорей бы! Как всё тут надоело! Лучше уж в грязь, холод и неустроенность быта, чем торчать в этом дурдоме, как между собой называют пилоты всю эту базовую бестолковщину, нервотрёпку и неразбериху.

Скорей бы почувствовать себя ни от кого независимым, скорей бы!

             –

Георгий Александрович Клёнов был утверждён командиром самолёта год назад, проработав вторым лётчиком три года. Наступающий сезон АХР был для него не первым. Вторым пилотом к нему определили опытного химика Малышева Диму, а техником Зародова. С ним Клёнов начинал свою лётную деятельность в качестве второго пилота. Они тогда работали в экипаже опытнейшего командира Зубарева, ушедшего в прошлом году вместе со своим командиром звена Маниловым на пенсию.* Не смогли больше

* Подробно об этом экипаже написано в повести «Командировка на химию».

выносить порядков системы. А ведь обоим на двоих не было и 80 лет. Их отпустили без особого сожаления. В Аэрофлоте, несмотря на хроническую нехватку лётных кадров, людей отпускали без сожаления. Опытными пилотами тут никогда не дорожили. Тратили время, деньги, большие ресурсы и готовили других. Благо в то время ещё не знали перебоев ни с топливом, ни с техникой. Так Манилов стал пожарником в аэропорту, а Зубарев сторожем на автомобильной стоянке.

– Ну что же, начнём, пожалуй, – встал Леднёв. – Порядок таков: нам командир отряда представляет экипажи, мы знакомимся, беседуем с ними и утверждаем или… не утверждаем. Учтите, если не утвердим – вылетать экипаж на оперативную точку не может. С ним будут заниматься дополнительно.

Байкалов представил первый экипаж. Все трое, заметно волнуясь, вышли вперёд и предстали пред очи членов парткома.

– Какие вопросы есть к экипажу? – обратился к членам парткома Леднёв.

– Как вы понимаете свою роль в обеспечении безопасности полётов? – спросил Агеев командира экипажа.

– В строгом выполнении всех инструкций, указаний и рекомендаций управления и министерства, – привычно, словно читал знакомую молитву, начал тот, – а также к требовательности к себе и подчинённым. Не допускать панибратства, разгильдяйства, распития спиртных напитков…

– Достаточно, – остановил замполит, – вопрос освещен.

– Сколько лет вы работаете на АХР? – задали вопрос технику.

– Десять лет уже.

– Летите с желанием на точку?

– Конечно, – улыбнулся тот.

– А чему вы улыбаетесь?

– Да потому что хочу скорее улететь. Надоело тут, на базе, бездельничать.

– Что, значит, бездельничать? – нахмурился начальник штаба ОАО Шилов.

– Да я в том смысле, что мой самолёт готов к вылету, а вызова нет. А хочется скорее поработать на благо страны, – поправился проговорившийся парень.

К технику вопросов больше не было. Настала очередь второго пилота.

– Каково ваше семейное положение? – задали ему вопрос.

– Холост, живу в обшаге, – ответил тот.

– Где живете? – поморщился Агеев. – Есть слово общежитие.

– Нет, это обшага, – возразил лётчик. – Там нет горячей воды, холодная бывает с перебоями, спать холодно, да ещё и эти, – он сложил ладони тыльными сторонами и энергично пошевелил пальцами, – замучили. Какое же это общежитие?

На минуту воцарилась тишина. Такого ответа не ожидали. Выход нашёл начальник инспекции Кухарев.

– Мы в вашем возрасте и не такое видели.

– Это временные трудности, – поддержал инспектора замполит Агеев и поспешил со следующим вопросом:

– Дисциплинарные взыскания имеете?

– Имею от командира отряда за нарушение формы одежды.

– Объясните подробнее?

– Я где-то потерял форменный шарф, вместо него пришлось другой одеть.

– Как можно потерять шарф? – удивился Шилов. – Это же не иголка. Может, ты был пьян?

Василий Васильевич с недавних пор бросил пить – барахлило сердце, и как бывает в таких случаях, стал подозрительно относиться ко всем, кто водил дружбу с Бахусом.

– Я не пью, – ответил лётчик стандартной фразой.

Утвердили и этот экипаж. Настала очередь экипажа Митрошкина.

– Кто у вас в экипаже секретарь партийной ячейки? – спросил Агеев.

– У нас такого нет, – ответил Митрошкин.

– Как это нет? – опешил Агеев. – Почему? – и с осуждением посмотрел на Агапкина и Байкалова. – Это непорядок. Что за принцип формирования экипажей?

– А зачем он нам, если в экипаже нет коммунистов.

– Ах, вот в чём дело, – разочаровался замполит. – Тогда комсорга назовите?

– А у нас и такого нет. Вышли из возраста. Но душою мы с комсомолом, – осклабился Митрошкин.

– Как же вы формируете экипажи, Агапкин? – удивился Агеев. – В коллективе нет ни парторга, ни комсорга.

– Экипажи формирую не я, а командиры эскадрилий. А утверждает их командир отряда с учётом психологической совместимости.

– Вы должны их формировать и с учётом партийно-политического фактора, – назидательно произнёс секретарь парткома. – Прошу учесть это на будущее.

– Зато мы все члены профсоюза, – снова улыбнулся Митрошкин. – И профорг у нас есть, вот он, – кивнул на второго пилота. – Он же и бухгалтер.

– Почему… бухгалтер? – Леднёв стащил с переносицы очки и подозрительно уставился на улыбающегося Митрошкина. – Вы сюда шутки шутить пришли? Почему бухгалтер?

– Бумаг много у него, ему на АХР летать некогда и про безопасность полётов размышлять. Он бумаги едва успевает оформлять.

Теперь на Митрошкина внимательно уставились все. Леднёв поискал глазами Заболотного.

– Поясните?

– На АХР действительно много документов, – ответил тот, – но мы их не можем отменить. Все они утверждены управлением и министерством.

– Ну что же, понятно. Но вот как быть с тем, что в экипаже нет ни коммунистов, ни комсомольцев? Может ли такой экипаж обеспечить безопасность полётов? Я вас спрашиваю, Заболотный?

– Это наша недоработка, – ответил тот. – Мы пересмотрим состав экипажа.

– Нет, мы не будем пересматривать этот экипаж, – вдруг встал Байкалов. – В этом составе он работает уже два года. А потом где я вам возьму коммунистов в каждый экипаж? – довольно резко произнёс он.

Повисла неловкая пауза. Все знали характер Байкалова. Если он, как говорят, закусил удила с ним лучше не спорить.

– Ладно, – произнёс, наконец, Леднёв. – Раз вы, Байкалов, уверены в этом экипаже, давайте оставим. В конце концов, вы лучше знаете своих людей. Кто за такое решение?

Члены парткома проголосовали единогласно. Настала очередь экипажа Клёнова.

– Взыскания раньше имели? – спросили его.

– Имел, но они уже сняты. За опоздание на работу – автобус тогда подвёл, а другое за повреждение самолёта… быком.

– За… что? – теперь Леднёв нацепил очки на кончик носа и недоверчиво уставился на Клёнова. – Какой ещё бык?

– Колхозный.

– Помню эту историю, – сказал начальник инспекции Кухарев. – Им колхозный бугай, забредший на аэродром, руль поворота тогда повредил. А они не доложили на базу, как положено.

– Копеечное дело, – подал голос командир эскадрильи Бек. – Они тогда всё сами и исправили. Вот он, – кивнул на Зародова, – это и ремонтировал.

– Дело не в сумме ущерба, а в нарушении дисциплины, – посуровел Агеев. – Положено было на базу доложить – значит надо докладывать. Это же безопасность полётов.

– Какая там безопасность! Бык рогом дырку в полотняной обшивке сделал. Заклеили – и все дела, – не сдавался Бек.

– Не будем спорить, – отмахнулся Леднёв. – Но, всё-таки, почему два нарушителя в одном экипаже, Байкалов?

– Этот инцидент произошёл три года назад, – резко ответил командир. – Срок взыскания давно вышел. У каждого из нас когда-то были проступки. Где же я ангелов возьму?

– Понятно, – почесался секретарь парткома. – Скажите, Клёнов, каковы ваши действия в случае летного происшествия?

– Опечатать самолёт, сдать под охрану, доложить на базу и ждать комиссию.

– Техник тоже так думает?

– И техник так думает, – ответил Зародов.

– Рекомендую утвердить, – предложил Агеев.

А вот про Малышева даже не вспомнили, и это его отчасти даже оскорбило. Как будто он и не член экипажа. Хотя с другой стороны был рад, что не приставали с всякими дурацкими вопросами.

Через час утвердили последний экипаж. Каждый сыграл свою роль в этом никому не нужном спектакле. Воистину, весь мир – театр, а люди в нем – актёры. Каждый играет свою роль. И более или менее зрителями этого спектакля были члены парткома, простые работяги. Им было и в диковину и в удивление, что от их голосования зависела дальнейшая жизнь этих молодых, весёлых и жизнерадостных ребят, работу которых они абсолютно не представляли, но, тем не менее, понимали, что она требует от них недюжинного здоровья, знаний и любви к своей профессии.

– Подведём итоги, – встал из-за стола Леднёв. – Итак, все вы, товарищи, прошли утверждение партийным комитетом объединённого отряда. И мы теперь тоже несём за вас ответственность. Тяжела ваша работа, но вклад ваш в повышение безопасности огромен. Стране нужно больше хлеба. Такую задачу поставили перед нами партия и правительство. И мы её выполним. Желаю всем удачи. Все свободны.

Агапкин посмотрел на часы: ну и денёк, весь день заседали. Подошёл Байкалов и протянул списки экипажей.

– Завтра отнесёшь Леднёву на утверждение. Нет, лучше послезавтра. Он забудет к тому времени все фамилии. Если конечно ещё вообще читать будет.

Штурман молча кивнул. Уже более 10 экипажей работали на АХР без всякого утверждения парткомом. Весна оказалась ранней, заказчики настойчиво требовали самолёты, и было не до заседаний. Да и план требовал бы тот же партком. В авиаотряде, где за сутки взлетали и садились больше двух сотен всяких летательных аппаратов своих и транзитных трудно разобраться, кто, куда и зачем полетел. Да никто и не разбирался. Раз летит – значит надо. Этим и воспользовались. После завтра Леднёв, не догадываясь, утвердит и тех, улетевших. В отряде более 200 человек, вспомни-ка, кто был на парткоме, кто не был. Да и не будет никто вспоминать. А в плане работ – это главное – каждый сделает свою отметку: мероприятие проведено. Пожалуйста, проверяйте, всё запланированное выполнено.

Лётчики выходили из зала оживлённые. Обменивались мнениями и впечатлениями. Это же надо, столько начальства ради них собиралось. Но наконец-то всё кончено.

– В прошлом году, – говорил Митрошкин, – Агеев пристал, как банный лист к известному месту, к моему технику. Мне тогда на некоторое время другого закрепляли, тот был членом партии. Не специально, просто старый техник заболел. Как, спрашивает его Агеев, ты будешь проводить партийное собрание на оперативной точке? Тот ему: я же один коммунист в экипаже, с кем же мне собрание проводить? С самим собой? А ты, говорит замполит, открытое собрание делай. Это уже три человека. Техник спрашивает тогда Агеева: что, товарищ замполит, и протокол вести нужно? А как же, отвечает тот, без протокола? По прилёту на базу сдашь его секретарю своей парторганизации. Агапкину, значит. Ну, не дурдом ли?

– На троих на точке известно, какие протоколы пишутся, – многозначительно сказал кто-то. – Стеклянные. – И захохотал, представив, как сдают Агапкину протоколы о распитии на троих деревенского самогона. А в ачестве факта – пустые бутылки.

– Техник оказался не дурак, – продолжал Митрошкин, – и спрашивает опять замполита: как быть, если на собрании ячейки будут приняты взаимоисключающие решения? Мол, партия в лице авиатехника приняла одно решение, а командир требует согласно НПП (наставление по производству полётов). Ведь он на точке старший и все приказы его обязательны. Агеев подумал и с прямолинейной твердолобостью коммуниста ответил, что решения партии везде и всегда обязательны.

Покурив у штаба, народ расходился. Кто к остановке автобуса, кто в кафе выпить пива, а кто в ресторан дёрнуть что-то покрепче в честь окончания своих мытарств. Ведь на оперативной точке пить запрещено категорически. Даже в выходной день. Представьте теперь, что на оперативных точках живут одни трезвенники. Они же работают в отрыве от базы порой по полгода.

А вот собрание партийных ячеек проводить можно. Открытое. На… троих.

Я специально подробно описываю, читатель, эти мероприятия, чтобы тебе, не вхожему за кулисы Аэрофлота, не показалось, что лётчики только и делают, что летают. Тебе, купившему, нет – доставшему, билет, откуда знать, что делалось в самой закрытой отрасли транспорта – гражданской авиации, второй по закрытости после Советской армии и ВМФ. Помните, тогда не падали самолёты и вертолёты, их не угоняли и не захватывали. У нас не тонули подводные лодки и другие корабли.

Авиация была гражданской, но порядки здорово напоминали военные. В ней действовал устав о дисциплине, полностью списанный с военного. За нарушение формы одежды (например, не тот цвет носок) можно было получить выговор и временно лишиться работы. Могли отстранить от полётов. Автор этих строк когда-то получил выговор в приказе за то, что при 30-градусной жаре держал в руках фуражку, место которой, согласно инструкции по ношению форменной одежды, было на голове. А уж попробуй распустить галстук!

На служебной территории предписывалось ходить только в форме, независимо летаешь ты или нет. Даже если ты приехал в аэропорт по своим личным делам. Ежемесячно устраивались так называемые строевые смотры. Лётчиков выстраивали в одну шеренгу, звучала команда: «Брюки поднять!». И проверялся цвет носок и цвет туфель. Если не тот – такой человек от полётов немедленно отстранялся. Но надо отдать должное: формой и спецодеждой всех обеспечивали бесперебойно. А вся спецодежда, унты, шубы, куртки и прочее выдавалось бесплатно. Что было, то было. Сейчас даже за фото на пропуск берут деньги. Капитализм-то, оказывается, тоже учёт.

И ещё. Все без исключения лётчики гражданской авиации проходили военную подготовку и были офицерами. Так, на всякий случай. Ведь переход от войны холодной к войне «горячей» полностью зависел от кремлёвских, выживших из ума маразматиков. Вспомните Афганистан. Не тут ли кроется точка отсчёта начала развала Советской империи?

––

ГЛАВА 2. ЭКИПАЖ

Над тайгою небо щупают радары,

По курсу где-то слева всполохи зарниц.

Облака над нами словно пух гагары,

Звёзды в лунном небе, словно стаи птиц.

Млечный путь искрится ёлкой новогодней

И созвездья гроздьями в небе мельтешат.

Снизу к нам зарницы, как из преисподней

Тянут свои щупальца, и обнять спешат.

Иногда над нами росчерк метеоров.

Пролетавших в Космосе миллионы лет.

Где-то за спиною ровный гул моторов,

Да пурпурно – белый инверсионный след.

Командир корабля, пилот – инструктор Герард Всеводолович Васин имел безаварийный налёт 17000 часов, о чём свидетельствовал нагрудный знак на форменном пиджаке. Рядом был приколот не менее красивый знак «Отличник Аэрофлота». Оба знака эти летчики любили за их красоту и оригинальность и носили с удовольствием и некоторой гордостью. Официальная должность Васина – пилот-инструктор. Это особая элита командиров кораблей, профессионалов высшей квалификации, на которых всегда держалась любая авиация. Именно они, уходя с возрастом с лётной работы, оставляли себе на смену подготовленных лётчиков. Кто-то подумает, что их готовят командиры эскадрилий или отрядов. Нет, это администраторы. Они призваны стоять на страже порядков системы, и проверяют и допускают к самостоятельным полётам уже обученных пилотов, которых в принципе нечего проверять. Это просто юридические формальности.

Долгое время Васин летал на самолётах Ан-2 и Ил-14 в качестве всё того же пилота-инструктора, прежде чем пересел в кресло тогда ещё новых реактивных Ту-134. Ему, имеющему богатый опыт, не раз предлагали командные должности, и он даже проработал три года командиром эскадрильи. Но потом написал рапорт о переводе его в пилоты-инструкторы. Кабинетно-бумажная работа была не для него. Дело лётчика – полёты, а не перетряхивание бумаг. А бумаг с каждым годом становилось всё больше и больше.

В гражданской авиации создали свою академию и скоро оттуда посыпались выпускники. Не особые мастаки летать они оказались большими мастаками создавать всяческие бумаги. Им отдавались приоритеты на командные должности. Профессиональный опыт почти не учитывался.

Как-то так складывалось в авиации, что на эти должности не очень-то шли лётчики толковые, умеющие летать и в то же время понимать людей и работать с ними. А шли всё люди, жаждущие карьеры и власти, закончившие академию или просто имеющие любое высшее образование. Неважно какое. Так КЛО Байкалов имел высшее образование, закончив заочно институт советской торговли. Неизвестно, помогало ли это ему в лётной работе, но лётчики смеялись, говоря, что оно нужно ему, как северному оленю лисий хвост.

Были в ОАО лётчики-экономисты, лётчики-юристы, лётчики-педагоги, лётчики-агрономы и ещё много других. Образование было бесплатным, учись – не хочу. Таланта летать это не прибавляло. Уж отчего – непонятно, но лучшие лётчики не имели этих образований. Одно время в Аэрофлоте появился девиз: командиром корабля может стать только лётчик, имеющий высшее образование. По сути-то все его имели, ибо в лётных училищах преподавалось многое, чего не преподавали даже в институтах. Но почему-то летные училища ГА не считались высшими учебными заведениями. И вот в ВУЗы, за исключением медицинских, рванулась целая орда гражданских пилотов. Кто куда мог, где можно не учиться, а только числиться. Самые предприимчивые просто слетали в южные края и купили дипломы на выбор. Где и когда ты учился никто и не думал интересоваться.

И вот таких, несмотря на посредственную технику пилотирования, начали вводить в командиры в первую очередь, оттесняя на задний план наиболее способных к летанию, но этих пресловутых высших образований не имеющих. Но через несколько лет порочная практика сия после серии крупных лётных происшествий себя изжила и потихоньку угасла. Поняли: вводить надо достойных, а не шибко учёных. Летчику не надо быть ни академиком, ни кандидатом наук. Ему надобно грамотно эксплуатировать материальную часть и иметь уверенную технику пилотирования, чтобы успешно выполнять полёты. А как раз этому и обучают опытные пилоты-инструкторы, каковым и был Герард Васин, высшего образования не имеющий.

Всё со временем вернулось на круги своя. Лётчики летали. Тот, кто умел летать. Кто особенно этим не блистал – руководили. Из поколения в поколение в авиации бытует пословица: кто умеет – летает, кто не умеет – руководит. Короче, творили мастера, но руководили подмастерья. В авиации таких людей сразу видно стоит им сесть в кабину. Тот же Бобров, не имеющий высшего академического образования. Но мог и летать и руководить. Лётчик той ещё, старой гвардии. А вот его первый заместитель по летной подготовке не умел делать ни того, ни другого. Зато развёл массу всяческих бумаг. И имел не какое-то там, а высшее академическое образование. Но он не годился и в подмастерья. К тому же оказался редкостным буквоедом и занудой. Таких людей особенно не любили лётчики. Конечно, не все были в Аэрофлоте таковыми, но их было больше, чем хотелось бы.

17 000 часов, (два года!) которые налетал Васин, по праву считались безаварийными. Но это не значило, что у него не было никаких происшествий, экстремальных ситуаций, вынужденных посадок и прочих встрясок, которыми так богата жизнь летчика.

Позвольте, спросит кто-то, у человека были аварии, а его налёт безаварийный? Действительно, где начинается авиация – там кончается порядок. Но, тем не менее, знак за безаварийный налёт Васин имел заслуженно. Дело в том, что по его, Васина, вине за почти тридцать лет работы происшествий не было. Случались они по независящим от него причинам.

Первый раз Герард подумал о смерти, когда летал на самолете Ан-2. Они тогда выполняли заказной полёт лесоохраны над горами Урала. Истинная высота – 500 метров, барометрическая – 2100 метров. Уже несколько часов барражировали в заданных квадратах. Пожаров внизу нигде не видели, небо было абсолютно ясным и полёт спокоен. И вдруг при пролёте очередного горного хребта их самолёт нежно и плавно с вертикальной скоростью 10 метров в секунду потянуло вниз. Снижение было настолько плавным, что сначала ни он, ни второй лётчик, ни штурман, сидящий между ними, его и не заметили. Герард случайно бросил взгляд на вариометр и обнаружил, что его стрелка застыла не на нуле, где ей положено быть в горизонтальном полете, а на цифре минус 10. Отказ прибора, подумал он и бросил взгляд на прибор второго лётчика. Тот показывал то же самое. Чертовщина какая-то. А в ушах уже начал сказываться перепад атмосферного давления. Едва бросил взгляд на высотомеры – понял всё. Их стрелки показывали, что машина потеряла уже двести метров высоты и продолжает снижаться.

Герард передвинул рычаги управления двигателем с крейсерского режима на номинальный, взял штурвал на себя, пытаясь перевести самолёт в горизонтальный полёт, а затем, разогнав, и в набор высоты. Не тут-то было. Самолёт, потеряв скорость до минимально безопасной, продолжал снижаться на предельном угле атаки.

– Это мы куда? – удивлённо спросил штурман.

Вдруг резко и беспорядочно затрясло. Герард, вцепившись в штурвал, выправлял опасно кренившуюся с борта на борт машину.

– Взлётный режим! – приказал он второму пилоту.

Положение становилось угрожающим. Болтанка не прекращалась, а становилась всё сильнее. Чтобы не столкнуться с горами он направил самолёт в ущелье. Вдвоём, в четыре руки боролись они с взбесившимся штурвалом. Побелевший штурман, воспарив в невесомости, схватился за привязные ремни.

В детстве Герард не раз видел, как, озорничая, ребята ловили голубя, привязывали к ноге длинную суровую нитку и отпускали. Обретя свободу, испуганная птица на форсированном режиме спешила убраться от своих мучителей. И тут с ним происходило непонятное: чем сильнее он махал крыльями, тем меньше становилась его скорость и скоро птица не в состоянии держаться в воздухе, беспорядочно махая крыльями, падала на землю. Тогда нитку ослабляли, и голубь снова взлетал. Потом нитку плавно притормаживали и голубь, не понимая, что с ним, снова оказывался на земле. Без поступательной скорости птица в воздухе держаться не могла.

Их самолёт походил на этого голубя. Словно кто-то гигантский схватил их за хвост и тянул к земле. И ничего нельзя было сделать. Надрываясь, ревел двигатель на взлётном режиме. Бесполезно. Разорвать державшую их «нитку» он был не в состоянии.

– Если это будет до земли, то нам хана, – сказал второй пилот. – Одни скалы кругом.

Васин бросил взгляд за борт. Всюду крутые склоны, покрытые лесом. И только впереди, куда они падали, на самом низком месте горной долины можно было как-то приземлиться. Но там всюду были… дома какой-то горной деревни. Самолет продолжало страшно болтать, и опасность сваливания в штопор от этого увеличивалась. Герард, обливаясь потом, едва удерживал машину. Иногда штурвал вставал на упоры, а самолёт продолжал заваливаться в крен. Но потом, послушный рулям, выравнивался. И сразу же резко заваливался в противоположный крен так, что они едва успевали перекладывать элероны в другую сторону до упора.

И ничего сделать было нельзя. Самолет падал. До земли оставалось совсем немного. И вдруг Герард резко отдал штурвал от себя. Машина устремилась к земле ещё быстрее.

– Ты чего, командир? – заорал второй пилот. – Разобьёмся! – И он попытался вмешаться в управление.

– Не трогай, – спокойно сказал Васин, удивляясь собственному спокойствию. – Держи взлётный режим.

«Наберём скорость – уйдём над крышами. Не может быть, чтобы до самой земли. Вон там вдоль склона должен быть восходящий поток». Но объяснять это второму пилоту было некогда. Справа и слева вершины гор были намного выше полёта. Болтанка вдруг резко прекратилась. Их истинная высота не превышала уже метров 40-50. Радиовысотомер так и показывал. Краем глаза он заметил, что идущие по улице деревни пешеходы останавливаются и, задрав головы, смотрят на взбесившийся самолёт.

Снижение почти прекратилось, скорость начала нарастать. Пора. Герард отвернул машину вправо от посёлка, где местность была немного пониже, и взял штурвал на себя. Самолёт послушно перешёл в горизонтальный полёт.

Из котловины, в которой лежал неведомый посёлок, и где они едва не закончили свой полёт, их выбросило, словно пробку из бутылки шампанского. Теперь он попали в восходящий поток. Рискуя переохладить двигатель, убрали режим до малого полётного газа, а самолёт продолжал с такой же скоростью, с какой только что падал, набирать высоту. Они уходили на юго-восток от затерянного в горах посёлка. Для страховки набрали три тысячи метров, связались с диспетчером и доложили о происшедшем. В ответ тот дал азимут и удаление и поинтересовался условиями полета. Ответили, что теперь нормально.

– Чёрт возьми, Герард, что это было? – звонким от пережитого волнения голосом спросил штурман. – Я уже со своими родными на всякий случай простился.

– Чёрта не клич, а то снова явится, – посоветовал второй пилот и дрожащими пальцами сунул в рот сигарету.

– Тьфу, тьфу! – сплюнул штурман и завертелся, отыскивая что-нибудь деревянное, чтобы постучать три раза. Но в кабине ничего деревянного не было, и он постучал по кожаному подлокотнику. – Дай и мне сигарету?

– Так что же это всё-таки было? – снова спросил он, закашлявшись от слишком сильной затяжки. – А ты мастак, Герард! Если бы скорость не разогнал – валялись бы сейчас там, – кивнул он себе за спину.

– Это была сильная нисходящая струя. В горах это, хоть и не часто, но бывает. Где-то недалеко, под Инзером кажется, в такую же ситуацию попал экипаж аэрофотосъёмщика три года назад. Им не повезло. Все погибли.

Тогда за этот полёт Васин получил устный выговор от командира отряда за то, что вляпался в такую ситуацию. Ведь синоптики прогнозировали болтанку, надо было выше лететь. А когда они её не прогнозируют?

А благодарность получил от того же командира за то, что благополучно и грамотно из этой ситуации выбрался. На том всё кончилось.

Второй памятный случай у него произошёл, когда он уже летал командиром на Ил-14. Они тогда шли из Гурьева домой. Дело было поздней осенью: сыпал дождь вперемешку со снегом, дул сильный встречный ветер. Полёт проходил в облаках, где ощутимо болтало. За сорок минут до посадки попали в зону сильного обледенения. Стала падать скорость. Механик то и дело переводил лопасти с большого шага на малый и обратно. Двигатели взвывали, стряхивая с лопастей налипший лёд, который, слетая, звонко колотил по обшивке фюзеляжа. Леденели крылья и хвостовое оперение.

И в этот момент механик доложил о падении давления масла левого двигателя. Во избежание пожара его пришлось выключить. Скорость тут же упала до минимально допустимой. Стало ясно, что при сложившихся обстоятельствах продолжать полёт в облаках в условиях обледенения было равносильно самоубийству. И он принял единственно верное решение: снизиться ниже безопасной высоты полёта и выйти из облачности, где обледенения не было. Конечно, был большой риск столкнуться с землёй или препятствиями, но помогло хорошее знание трассы. Из облаков вывалились метров на сто. До дома они тогда дошли. Зашли на посадку с бреющего полёта, с прямой, не убирая режим работающего двигателя до приземления.

Потом были комиссии и разбирательства. Признали, что в сложившейся ситуации их действия были грамотными.

Отличника Аэрофлота Васин получил за вынужденную посадку на самолете Ту-134. Тогда у них в наборе высоты на семи тысячах метров задымился двигатель из-за разрушения опорного подшипника вала компрессора. Пожар мог привести к печальным последствиям, если бы они затянули полёт ещё на пару минут. Да и какие там минуты, когда счёт шёл на секунды.

Работа пилота-инструктора Васину нравилась. Нравилось наблюдать за работой экипажа в кабине, открывать в людях что-то новое, о чём они и сами раньше не знали, воспитывать личным примером: делай, как я. Иногда и поспорить с лётчиками, доказывая пользу или вред какого-нибудь корявого бюрократического документа. Или досконально разобрать какое-то лётное происшествие, так, чтобы подобное не повторилось. Ведь в авиации, как нигде, нужно учиться на ошибках других, зачастую уже мертвых. Чтобы самому не стать таким же.

Постепенно экипаж начинает смотреть на всё глазами своего командира, становясь, как бы его вторым Я. В сущности это и есть то, что называют слётанностью экипажа. Хороший морально-психологический климат, дисциплина плюс отличное знание своих обязанностей в сочетании с разумной инициативой – это и есть слётанность. И многое тут зависит от командира, его умения работать с людьми на земле и в полёте, понимать их. Осмелюсь привести пример непонимания в кабине. Взлетал в том же Бронске самолёт Ан-24. Погода была хорошая, но дул предельный боковой ветер, как известно, стремящийся стащить самолёт с полосы во время разбега. По инструкции оба лётчика держат ноги и руки на органах управления в любое мгновение готовые страховать друг друга. Но перед взлётом командир объявляет экипажу, кто будет вести активное пилотирование, а кто страховать. В данном случае взлетал командир. Ветер был порывистый, и чтобы удержать самолёт на полосе приходилось довольно энергично работать педалями. И вот на какое-то мгновение нагрузка на рули поворота от порыва ветра значительно возросла. Естественно это передалось на педали. И тогда командир заорал: «Лапти!». Что бы это значило? Что за команда, не предусмотренная никакой технологией? Оказывается, командиру показалось, что педаль надавил второй пилот и «Лапти!» означало: убери ноги с педалей и не дави.

Но второй летчик и не давил. Давил значительно возросший порыв ветра. Сидящий же рядом бортмеханик понял фразу «Лапти!», как команду «Убрать шасси» и, не раздумывая, хватанул рычаг на уборку. А они не набрали ещё скорости подъёма. Что в таких случаях происходит? Самолёт садиться на полосу, но уже без шасси. Это и произошло. Тридцатитонная машина просела и коснулась брюхом бетонки. Жуткий скрежет, фонтаны искр и огня. От трения о бетонные плиты полосы мгновенно вспыхнул пожар. Никто ничего и понять не успел, у всех глаза, как говорят, во флюгер. Остановились, началась экстренная эвакуация пассажиров. Пожар, слава богу, быстро потушили, не дав ему разгореться. Пассажиры отделались испугом. Их пересадили в резервный самолёт и отправили по назначению. А экипаж несколько недель ходил по всяким комиссиям и разборам. В итоге им вырезали талоны нарушений из пилотских свидетельств, вкатили по строгому выговору и удержали часть заработка в счёт погашения ущерба. А потом они долго и мучительно сдавали зачёты. Самолёт же простоял около года.

Оказалось, механик где-то прочитал, что в войну немецкие самолёты Ю-88 (Юнкерсы) за их неубирающиеся, длинные шасси прозвали лапотниками. Шасси, естественно, назывались лаптями. Шасси на Ан-24 тоже длинные, но, увы, убирающиеся.

––

Второй пилот (на данный момент уже командир-стажёр) Эдуард Доронин был из поколения лётчиков семидесятых годов. В свои тридцать два года он имел солидный налёт на Ан-2, Ан-24 и вот теперь на Ту-134. Лётных происшествий по личной вине не имел, о чём свидетельствовал нагрудный знак за безаварийный налёт. Но это опять – таки не означало, что в лётной деятельности его были тишь, гладь и, как говорится, божья благодать. Да и бывает ли такое в жизни пилота?

Сам Эдуард мысленно расставил на своём более, чем десятилетнем пути по дорогам пятого океана несколько вех, когда он мог или лишиться жизни, или лишиться авиации в этой жизни. Первый раз его пытался убить на АХР его первый командир Жора Горюнов, когда они работали на дефолиации хлопчатника в Узбекистане. Как и все недавние выпускники лётных училищ, он почти не представлял себе работу в сельскохозяйственной авиации. Позже понял: представить нельзя, это нужно испытать. В кабине жара ничуть не меньше, чем в полдень в сахаре. Но ладно бы, только жара. Вдыхаемый воздух, пропитанный ядохимикатами, изнурял больше всего. Полёты в пересечённой местности с массой наземных препятствий на пяти метрах над землёй требовали неимоверного внимания. Эдуард уже подумывал, отработав положенные три года, уйти с миром подальше от этого весьма вредного для здоровья и опасного дела. За такие же деньги можно было найти работу менее вредную и опасную. Но в те годы из авиации добровольно мало кто уходил.

Так вот этот Жора Горюнов был отчаянный малый. Летал он красиво, но бесшабашно. Взлетит, бывало, выйдет на гон и давай утюжить хлопковое поле на высоте одного метра, поливая его вихрем ядохимикатов и пугая узбеков сигнальщиков, которые при приближении самолёта в ужасе плашмя падали на землю и закрывали голову руками.

Хотя ниже пяти метров всякие полёты запрещались. Но это ничего, это привычно. Иногда возникала необходимость работать и на метре. Хотя тут уж возникал вопрос; быть или не быть.

А вот не захочется Горюнову высоту набирать, чтобы перелететь высоковольтную линию так он ныряет под неё. Вот бы Чкалов посмотрел! Умер бы от зависти. Это не под мостом пролететь на маленьком одноместном самолёте, который весит с полтонны. А тут многотонная машина на скорости 200 километров несётся на метре над землёй, оставляя за собой сорокаметровый бурунный след химикатов, и ныряет под провода с напряжением каких-нибудь 200 тысяч вольт. Зрелище, скажу вам, не для слабонервных. Тем, кто с земли за этим наблюдает, дурно становится. Не-ет, Чкалов бы точно умер от зависти. И вот в одном из полётов Жорка чего-то задёргался. Слишком уж низко провисали к земле провода. В последний момент он рванул штурвал на себя, но поздно.

Колёсами шасси они зацепили так называемый нулевой провод и оставили весь район без света. По всему району потекли холодильники, жара-то на улице за тридцать. Провод они зацепили очень филигранно самым краем колеса, даже не повредив самолёта. Повезло.

После бурных объяснений с упоминанием отцов и матерей, Эдуард, остыв немного, напомнил Горюнову, что ещё хочет немного пожить на этом свете, и клятвенно заверил: если полёты в подобной аранжировке не прекратятся, он вместо кабины самолёта сядет в автобус и уедет. Горюнов с перепугу обещал чкаловщиной больше не заниматься.

Им тогда здорово повезло. Нимало подобных случаев закончились трагедиями.

Вторая веха на жизненном пути уже командира Ан-2 Доронина осталась стоять на осеннем, только что скошенном колхозном поле, куда он весьма удачно пристроил свою загоревшуюся машину. Комиссия разбиралась недолго, ибо причина – сорванный со шпилек крепления цилиндр – была очевидна. Приказом начальника управления его наградили именными часами, а благодарные пассажиры – это были нефтяники – подарили медвежью шкуру. А ещё он получил право внеочередного переучивания на самолёт Ан-24. Но пролетал на нём не долго, вскоре перейдя на реактивную технику. Не без посторонней помощи.

Ну а о третьей вехе Эдуарда нужно сказать особо. Правда к работе она отношения не имела. На двадцать шестом году жизни он влюбился. Влюбился отчаянно, до крика, до боли в сердце.

Элеонора Лепковская была из семьи давно обрусевших поляков. Отец её занимал важный пост в руководстве областью, мать была директором школы. Увидел он её впервые на пляже, когда в один из немногих жарких дней, совпавшим с его выходным, грел кости на местном пляже, лениво оглядывая окрестности. Через некоторое время недалеко от него устроилась на песке обворожительная девушка. Она курила длинные импортные сигареты и слушала музыку, льющуюся из импортного магнитофона. Ни таких сигарет, ни магнитофона в магазинах нельзя было найти днём с огнём. Но, главное, фея была одна. Белокурая и длинноногая она мгновенно пленила Эдуарда. И некурящий Доронин ощутил мгновенную потребность закурить. Красавица величественным жестом указала на пачку сигарет и отвернулась. Он попытался заговорить, но фея, привстав с песка и грациозно изогнув шею, посмотрела на него таким взглядом, что он почувствовал себя не атлетически сложенным парнем, а каким-то пигмеем. И отошёл на своё место. Но поскольку красавица нравилась ему с каждой минутой всё больше, снова подошёл к ней. Тем более, попытки делал уже не он один.

– А, это опять вы? – пропела фея, приподняв головку. – В следующий раз берите сигарету молча. – Взмахнув длинными ресницами, опустила голову и отвернулась.

В третий раз, когда он подошёл к ней, ехидно осведомилась:

– Опять за сигаретой?

– Да нет, я курю очень редко.

– Нетрудно было догадаться.

– Я хочу предложить вам вместе пойти домой. Скоро начнётся гроза, он показал на мощную кучевую облачность. – Через десять минут здесь здорово польёт. И вы уже не позагораете сегодня.

– А я только что об этом подумала.

Девушка на удивление легко согласилась, и Доронин почувствовал себя счастливым и неотразимым. Они шли, оживлённо болтая. Встречные мужчины бросали на неожиданную любовь Эдуарда плотоядные взгляды и ему хотелось всем им набить морды. У подъезда своего дома она сказала:

– Прощайте, милый попутчик. Вы оказались интересным собеседником. Даже не ожидала.

– Почему прощайте? «До завтра» лучше звучит.

– Завтра я не смогу попасть на пляж.

– Так давайте встретимся в парке?

– Ах, вон вы о чём. Это уже не интересно. – И фея растворилась в подъезде.

Четыре месяца он околачивался у этого подъезда, пока, наконец, фея не обратила на него внимание. А ещё через месяц они уже не могли жить друг без друга. Ещё два месяца ходили, ошалевшие от счастья, а потом, как-то поздним вечером, она затащила его домой, подняла с постели родителей и объявила, что выходит «вот за него» замуж.

Дородная маман Элеоноры, нацепив на нос очки, оценивающе оглядела Эдуарда и внешним видом оказалась довольна. Но смотрела на него так, как смотрят на какую-то мебель, собираясь её купить. Потом глаза её повлажнели, она сказала «Давно пора» и ушла прослезиться в спальню. Младшая сестра Элеоноры – школьница старших классов, захлопала в ладоши и сказала:

– А я вас знаю, вы лётчик.

Папа, как и подобает обкомовскому работнику, сурово и сдержанно пожал ему руку и пригласил поговорить на кухню. Там за рюмкой коньяка Эдуард поведал будущему тестю, что он лётчик, что родителей у него нет – погибли в авиационной катастрофе, когда ему было четырнадцать лет, а других родственников нет. Но что самое главное – он любит Элеонору и хочет на ней жениться.

– Если конечно вы не против нашей женитьбы, – добавил он и скромно потупил взгляд. Обкомовский работник был не против.

На следующий день они пошли в ЗАГС подавать заявление, и там он узнал, что его фея старше его на три года. А когда возвращались обратно она, прижавшись к нему и, скромно потупясь (я должна предупредить), рассказала, что ещё «давным-давно», когда училась в МГУ, была замужем.

– Он был дипломат, имел шикарную квартиру и очень любил меня. Я жила у него два года. А когда закончила учёбу, ему не разрешили взять меня за границу из-за какой-то там секретности.

И предупредила, что родители об этом ничего не знают и знать не должны. Тут бы нажать Доронину на тормоз, остановиться, оглядеться. Но любовь слепа. И удручённый рассказом Элеоноры, он, тем не менее, погладил её по щеке и сказал:

– Успокойся, твой дипломат был дурак.

Свадьба была пышной и весёлой. На следующий день он перебрался из общежития в одну из комнат четырёхкомнатной квартиры её родителей, прихватив с собой чемодан и порядком потрёпанную медвежью шкуру, от которой тёща пришла в ужас.

Громадная квартира была набита коврами, паласами и всевозможной импортной мебелью. Ничего этого в магазинах он никогда не видел. Медвежьей шкуре нашлось месте в кладовке, которая по размерам была больше, чем комната Эдуарда в общежитии.

Первое время он передвигался по этой квартире так, как ходят вокруг гроба покойника во время панихиды. Друзья его теперь навещали редко, а потом и вообще перестали приходить. Даже лучший друг Сашка Ожигалов и тот только иногда звонил по телефону.

На втором году семейной жизни он сделал открытие; его очаровательная жена абсолютно не приспособлена к семейной жизни. А интересовали её только вещи и зарплата Эдуарда. Из-за этого они несколько раз ругались. Родители в их дела старались не вмешиваться, а мирила их всегда сестра Элеоноры Карина. Вскоре он, не без протекции тестя, уехал переучиваться на Ту-134, а когда через три месяца вернулся, Элька была такой радостной и неподдельно счастливой, что на время забылись все ссоры и размолвки.

Так прошло ещё два года. Теща уже не раз намекала, что не против была бы стать бабушкой. Но оказалось, что Элеонора не может забеременеть. И тогда тёща договорилась об аудиенции с каким-то медицинским светилом в звании профессора. Через несколько дней профессор позвонил на работу Эдуарду и попросил заглянуть к нему. Начал издалека.

– Я очень уважаю вашего тестя, – сказал он, – и поэтому не хочу, чтобы о его дочери и вашей жене ходили по городу разные слухи. Дело в том, что ваша жена вряд ли когда сможет родить. Сколько лет вы с ней живете?

Он ответил, что почти четыре года.

– А она ни разу не решалась на аборт?

– Нет, – ответил он. – Я бы знал об этом. Да и зачем ей это?

– Странно. Она мне сказала то же самое. Но я должен вам сказать; мне кажется, что когда-то у неё было неквалифицированное вмешательство, возможно лет 6-8 назад. И только крепкий организм спас её от неприятных последствий. Вы меня понимаете?

Эдуард молча кивнул. Он вспомнил, что ему рассказывала Элька о своей прошлой московской жизни.

– С вашего общего согласия мы можем сделать операцию, но, предупреждаю, успеха может и не быть, – продолжал профессор. – И потом, я должен знать правду о прошлом вашей жены, чтобы решиться на это.

– Спасибо, профессор, мы подумаем об этом.

Резко затормозив у подъезда, он выпрыгнул из машины и, не дожидаясь лифта, побежал на третий этаж. Элеонора только что пришла с работы и переодевалась. Карина, уже студентка Бронского университета, занималась в своей комнате. Родителей, как всегда, не было дома, с работы они возвращались поздно. Немного успокоившись, он спросил жену:

– Ты не могла бы дать мне адрес твоего московского дипломата?

– Зачем он тебе? – искренне удивилась она. – Я его уже забыла.

– Адрес или дипломата?

– И то, и другое, – беззаботно ответила Элеонора. – Да зачем он тебе?

– В Москве у нас смена экипажа. А он всё же дипломат. Может, поможет достать импортную аппаратуру для машины, – солгал Доронин.

– Я попрошу папу, он достанет. Это не проблема.

Он смотрел на красивую фигуру жены и вдруг первый раз поймал себя на мысли, что красота эта его не волнует, как раньше. Да и красота её какая-то холодная, восковая, словно вылепленная искусным ваятелем, но по каким-то причинам не захотевшим вдохнуть в неё душу.

– Нет, – жёстко произнёс он. – Отца просить не надо. Хоть что-то мы должны сами делать? А сейчас расскажи мне всё, что было у тебя с этим дипломатом? Только честно.

– Да ничего особенного. Я же давно тебе всё рассказала.

– Ты рассказала далеко не всё. А о многом просто лгала. Как же нам дальше-то жить, Эля?

Поняв, что он узнал больше, чем хотелось бы ей, она молчала, не зная, что ответить. А он вдруг подумал, что ему до конца жизни предстоит прожить с этой не очень приспособленной к семейной жизни, да к тому же ещё и лживой женщиной. Хотя, чего греха таить, красивой. Но красота её какая-то холодная, она не греет, не волнует душу и кровь. И с равнодушием, удивившим самого, подумал, что вполне может обходиться без неё.

Четыре года он прожил здесь, как бесплатное приложение к этой шикарной квартире то ли в качестве домашнего работника, то ли квартиранта. Правда, опять же не без протекции тестя он уже внёс деньги на кооперативную квартиру. Но что это изменит? Вероятнее всего только ускорит разрыв. А У Саньки Ожигалова скоро второй ребёнок родится. Живёт он, как и раньше, в общежитии в комнате, площадь которой меньше, чем здесь кладовка, где лежит его медвежья шкура. И ведь счастлив Санька.

«А я ведь толком и не знаю, где работает в своём НИИ Элеонора. Кажется, каким-то научным сотрудником», – подумал он.

И вдруг пришло решение. Пришло так быстро, как могут принимать его только лётчики в критической ситуации. Он встал, прошёл в кладовку и нашёл старый свой чемодан.

– Ты… никогда не брал в командировки чемодана, – упавшим голосом, уже догадываясь, что происходит, но, не желая в это верить, произнесла она.

– Ты когда-нибудь бросишь, наконец, курить? – усталым голосом вместо ответа спросил он.

Элеонора шагнула к нему. Сигарета в ее руках немного подрагивала. Она швырнула её в пепельницу.

– Брошу! Я уже бросила. Эдик, не… уходи. Ведь всё же хорошо было. А адрес этого дипломата я тебе дам. Но он, кажется, вовсе никакой не дипломат. Я не знаю…

Открыв ящик стола, она стала лихорадочно выбрасывать из него какие-то брошюры, бумаги и пачки фотографий. Извлекла старую, времён студенческих, записную книжку, полистала её.

– Вот адрес, возьми. Вот. Проспект Вернадского…

Машинально он выдрал из блокнота листок с адресом и сунул в карман. Затем взял чемодан и молча направился к двери. Хорошо, что нет дома родителей. Уже выходя из квартиры, услышал:

– Карина, верни его!

Карина за ним не вышла.

Неделю он прожил в гостинице аэропорта. Проситься снова в общежитие было неудобно, да его бы туда вряд ли приняли. А потом пошли бы всевозможные слухи, чего ему вовсе не хотелось. А кооперативная квартира будет ещё неизвестно когда. Дом ещё строится. И он, не торгуясь, снял комнату в старом городе. Комната была абсолютно пуста. Он поехал и купил раскладушку. На первое время сойдёт. Постельные принадлежности дала хозяйка.

Так Эдуард начал новую жизнь. У Элеоноры хватило мужества не жаловаться ни в партком, ни командирам. Да и тесть, похоже, не звонил по этому поводу Боброву, иначе бы его обязательно начали воспитывать замполиты.

Ему было плохо. Но возвратиться обратно он не смог бы. Черта подведена. Он снова один в этом большом и чужом городе. И никто, даже дружище Ожигалов не может помочь.

Уже поняв, что жить с Элеонорой не сможет и, решившись на развод, он, повинуясь желанию всё доводить до логического конца, слетал в Москву и разыскал дом на проспекте Вернадского. Дверь открыл неопределённого возраста патлатый мужчина с заметным брюшком. Появление человека в летной форме его не удивило.

– Простите, здесь живёт дипломат Полежаев?

– Полежаев живёт здесь, – сверкнул мужчина крепкими зубами, – но кто вам сказал, что он дипломат? Он художник, – и, приглашая пройти, извинился. – У меня мало времени, предстоит деловая встреча. Вы, вероятно, насчет картины?

– Я задержу вас не надолго, – ушёл от прямого ответа Эдуард, проходя в квартиру.

У художника было неплохо. Даже очень неплохо. Шикарная мебель, ковры, импортные вещи.

– У вас изысканно, – оглядывая обстановку, произнёс Доронин.

– Не жалуюсь, – хозяин кивну на кресло, предлагая сесть. – Так вы насчёт картины или… насчёт икон? Кто вас послал?

– Нет, я пришёл передать вам привет.

– Привет? – искренне удивился художник. – От кого же?

– От Элеоноры Лепковской.

– Элеонора, Элеонора, – красиво изогнув бровь, напряг память Полежаев. – Ах, Элька! Сколько лет! И где же она сейчас?

– В Бронске.

– Да, да, припоминаю. А вы откуда её знаете?

– Мы земляки с ней, в школе вместе учились.

– Ясно, – произнёс художник. – Значит, ещё не забыла. Хороша была кошечка, хороша, – причмокнул он губами.– Жила она здесь, квартиру снимала. Я часто в отъездах был, на творческих промыслах, так сказать. Хорошие иконы искали по всей стране. Поэтому ей и представился дипломатом. А потом это безотказно на женский пол действует, особенно на студенток. Кстати, я вам сейчас покажу вашу землячку. Хороша!

Полежаев открыл шкаф и извлёк свёрнутый в трубку холст, тряхнул, разворачивая. С холста, призывно улыбаясь, смотрела обнажённая Элеонора, стоящая у окна. На полу около ног видны трусики и бюстгальтер.

– Ну, как она тебе, твоя землячка? – перешёл вдруг на ты Полежаев. – Несколько таких картин я продал любителям. Ещё кормит меня, – скабрезно улыбнулся хозяин квартиры.

Эдуард едва удерживался от желания врезать художнику между рогов, но рано ещё.

– Да, красивая девочка, – сказал он. – А чего же вы с ней расстались?

– Э-э, – махнул рукой художник, – такие девочки, как Элька, созданы для утех. И не больше. А она после больницы вдруг стала настаивать на женитьбе. А это… сам понимаешь. Пришлось сжигать мосты.

– В больнице-то она долго лежала?

– Долго. Что-то там не сложилось. Ладно, что врач знакомый, выходил. Так он сам же и виноват. Операцию ночью делал, один. Я ему тогда ящик армянского коньяка отвалил. Подождите, а она что же и … это говорила? Кто ты такой?

Эдуард смотрел на художника уже с нескрываемой ненавистью.

– Сколько тебе лет, художник?

– Тридцать восемь. Да в чём дело, чёрт возьми?

– Дело в том, что ты гнида, художник. Гнида и подонок. – Доронин встал с кресла. – И не хочется об тебя руки марать, но память нужно оставить.

И он снизу вверх ударил хозяина в челюсть. Кажется, не зря до училища боксом занимался. Вот где пригодилось. Полежаев отскочил к стене.

– Ты что делаешь, скотина? – взвыл он, хватаясь за челюсть.

– Скотина – это ты!

Во второй удар он вложил всю горечь своей неудавшейся жизни, всё накопившееся отчаяние. Художник распростёрся на ковре в свободной позе.

– Врача бы твоего ещё сюда, да нет времени.

Пошёл на кухню, набрал в бокал воды и плеснул художнику на лицо. Тот зашевелился и замычал.

– Ничего, очухаешься через пять минут. Извини, что деловое свидание сорвал.

И он направился к двери. Но вернулся, взял полотно с изображением жены и некоторое время молча смотрел. А затем с треском разорвал полотно на куски и швырнул на пол. Больше кормить она его не будет.

Через минуту он уже садился в поджидавшее его у подъезда такси.

Разрыв с женой сказался на работе. Веха эта на его жизненном пути тем и характерна. Он едва не расстался с авиацией. От него, как и от всех других лётчиков требовалось одно: нормально работать. Но его словно подменили. От тоски, одиночества и какой-то щемящей безысходности начал прикладываться к бутылке. Собутыльники не заставили себя долго ждать. Деньги у него были.

Опоздал на вылет раз, другой. Потом проспал и вообще не поехал на работу. Ему прощали, зная, чей он зять. Но терпение приходит всему. От него отказался один командир экипажа, затем другой.

Вызвать бы его командиру эскадрильи или замполиту, побеседовать по душам, спросить; что волнует тебя, летчик, что случилось с тобой? Как ты живёшь, и почему вдруг покатился под откос? Ведь есть же какая-то причина. Но не принято это в авиации. Считается, что мужчина сам должен справляться со своими бедами. А собутыльники, вот они, тут, как тут. Психологи доморощенные. Наливают. Пей, парень, это от всех болезней, особенно от душевных. Испытано. Всё пройдет, пей!

И потекли пьяные «задушевные» беседы. И действительно легче становится. Наливайте, вы настоящие друзья. Всё пройдёт! Но болото, как известно, засасывает.

А командирам где же взять время для задушевных бесед. Известно, бумаги заели; планы, графики, наряды, разборы, отчёты, анализы…

Пришло время, и его отстранили от полетов. А чтобы не скучно было, послали в колхоз копать картошку. После колхоза ходил ещё неделю никому не нужный. Про него словно забыли. Но не забыли друзья собутыльники.

И, возможно, была бы эта веха последней на авиационном пути Эдуарда, если бы не Герард Васин. Он пришёл к командиру эскадрильи и заявил, что хочет взять Доронина в свой экипаж.

– От него все командиры отказываются, – счёл своим долгом предупредить командир. – У парня или с крышей что-то случилось, или, – щёлкнул себя по горлу, – передозировки начались. Я уже подумываю досрочную аттестацию писать.

– Но ведь он много лет нормально работал. Не бывает, чтоб вот так взял вдруг и стал плохим. Причина должна быть. В душу-то человеку смотрели?

– А я не нянька в детском саду, – вспылил комэска, – не поп и не психолог. И даже не замполит. Я лётчик, Герард. Тебе-то вот почему-то в душу не надо заглядывать.

– Мне – нет, а вот молодым иногда надо в душу заглядывать.

– Э, – отмахнулся командир. – А для чего у нас замполиты?

Настала очередь махнуть рукой Васину.

– Понятно, – улыбнулся комэска. – Если хочешь, забирай к себе Доронина. Может, и выведешь на путь истинный. Опыт у тебя громадный. Это будет его последний шанс. Я и приказ сейчас подготовлю. Мне его тоже, честно говоря, жалко. Парень хороший, грамотный, общительный.– И, вздохнув, добавил: – Был таковым.

На следующий день Васин затащил Эдуарда к себе домой. Выпили бутылку коньяка. Тут и узнал он историю Эдуарда. Морали никакой не читал, спросил только:

– Дальше летать хочешь?

– Хотеть не вредно, – грустно улыбнулся Доронин. – С кем?

– Со мной летать будешь. Вопрос решён. А насчёт остального скажу: душа человека – не котелок, сразу не выскоблишь из неё всю накипь. Такую рану, как твоя, только время лечит. Придёт оно, сам поймёшь. А сейчас держись. Твоё спасение в полётах. Не картошку копать, а летать надо. И брось увлекаться водкой, не показывай слабость свою. Ты же, чёрт возьми, мужчина, лётчик.

––

Жизненный путь бортмеханика Павла Устюжанина был прямой, как полёт стрелы. И центральное место на этом пути занимали самолёты. В свои тридцать лет он был холост и к женскому полу относился довольно равнодушно. Но это вовсе не означало, что он чурался женщин и не встречался с ними. Напротив, всё свободное от работы время и законные выходные он посвящал слабому полу. Равнодушие же его заключалось в том, что он, сколько ни пытался, не мог мало-мальски кого-то полюбить, а коль так – какой толк жениться. И он через некоторое время с лёгкостью расставался с очередной подругой или без боя уступал другому.

Павел родился и вырос в Бронске и поэтому имел в нём всюду множество знакомых, начиная от вытрезвителя и кончая ЦУМом и станцией обслуживания автомобилей. Его всегда кто-нибудь искал. Он был нужен, чтобы что-то достать или кого-то с кем-то познакомить. Он был настолько нужен, что иногда его снимали с полётов и заменяли другим. Он знал: будет нужен своему начальству. И тогда Устюжанин отправлялся или в автоцентр доставать дефицитные запчасти, или в какой-нибудь мебельный или хозяйственный магазин. А случалось и в детский сад. Дефицит в стране на всё и вся делал Пашку с его обширными связями в эскадрилье незаменимым. Члены экипажа, в котором он летал, понятия не имели, как достаются, например, те же запчасти для «Жигулей». За всё это он без стеснения просил у командиров лучшие рейсы, и ему никогда не отказывали. Иногда он садился за телефон прямо за стол командира эскадрильи, и тогда можно было слышать такой диалог:

– Серж, привет! Это я. Ты ещё замдиректора? Что? Уже директор! Поздравляю! Я-то? Летаю. Нет, от тебя мне пока ничего не надо. Что? Я обещал тебе персики? Ещё в прошлом году? Вот, мля! Извини, забыл. Привезу обязательно. Понимаешь, ни в Сочи, ни в Анапу меня не ставят. А в Новосибирске они ни хрена не растут. Но вот завтра как раз должен быть Сочи, – безбожно врал он. – Серёга, выручай. Командиру нужна стиральная машина. Не достану – сгноит в резервах и не видать тебе ни персиков, ни абрикосов. Да знаю, что у тебя нет. Ты позвони Людочке Саниной из параллельного класса. Помнишь её? Она заведует секцией в ЦУМе, как раз в этом отделе. Почему сам не звоню? Так она же не ведро персиков потребует, а целую тонну. Лучше я тебе привезу. Да и проще тебе договориться, вы же коллеги. А ворон ворону, как говорится, не откажет. У вас же всё: ты – мне, я – тебе. Хорошо, договорились. Персики? Будут, конечно. Как раз завтра в… Анапу лечу. Так я засылаю к Людочке человека? Хорошо, будь здоров!

В результате такого диалога Пашка лишний раз подтверждал репутацию доставалы, а командир становился обладателем дефицитного чудо агрегата. Ну, а уж Сочи и Анапа были ему обеспечены.

Устюжанин редко бывал в плохом настроении, ибо даже на личную жизнь смотрел с юмором, считая, что всё должно идти и катиться своим путём, а насильственное вторжение в неё создаёт только лишние проблемы, портит цвет лица и расшатывает нервную систему. Серьёзно он относился только к работе, и своё дело знал отлично. Любой командир самолёта хотел иметь в экипаже такого бортмеханика. Но он уже несколько лет летал с Васиным и командир ему нравился. Других механиков, бывало, тасовали по экипажам, словно карты, но Пашку без особой необходимости не трогали.

Лётных происшествий он не имел. У него – тьфу, тьфу! – не прекращали взлёт самолёты, не загорались в полёте двигатели, всегда нормально выпускалось и убиралось шасси и прочая механизация. Ему ни разу не пришлось побывать в экстремальной ситуации, и он только по рассказам других лётчиков знал, как за несколько мгновений можно покрыться липким потом. А в голове прокрутить столько мыслей, на которые в спокойной обстановке понадобиться не один час.

Он на всю жизнь запомнил свой первый самостоятельный полёт, из которого сделал важный и простой, но почему-то не укладывающийся в некоторые головы вывод: учиться надо на ошибках других, а не на своих, и тогда пролетаешь долго и безаварийно. А поводом, подтолкнувшим бывшего авиатехника на подобные умозаключения, был, казалось бы, незначительный случай происшедший в кабине, когда экипаж уже находился на своих рабочих местах. Перед первым самостоятельным полетом волнуются все, и он не был исключением. Получив команду запустить ВСУ (вспомогательная силовая установка), Устюжанин пощёлкал тумблерами, приведя их в нужное положение, и нажал кнопку запуска. Но стрелки приборов не сдвинулись со своих мест. Это был единственный «экстремальный» случай.

– ВСУ не запускается, командир, – доложил он.

– Бывает, – спокойно ответил тот. – Проверь всё ещё раз на своём пульте.

– Да вроде всё нормально.

Второй пилот, повернувшись в своём кресле и вытянув шею, всматривался в пульт бортмеханика.

– Она от святого духа не запустится, – сказал он. – У тебя же питание отключено.

На послеполётном разборе командир даже не упомянул этот пустяковый случай, но Пашка, имея аналитический склад ума и мысленно прокрутив в деталях весь свой полёт, сделал вывод: в авиации мелочей нет. А если бы он забыл что-то включить не на земле, а в полёте? И он долго ещё переживал свою попытку неудачного запуска двигателей.

На земле он мог болтать и смеяться без умолку, но как только садился в кабину становился серьёзным и озабоченным. Движения его были выверены и расчётливы, все команды выполнялись быстро и чётко с хорошо отрепетированным докладом. Он весь уходил в работу, и ничто не могло отвлечь его от своих обязанностей. Чувствовалось, что человек этот пребывает в кабине не только по необходимости, но и по призванию.

––

Старший штурман гвардейского авиационного штурмового полка подполковник Ипатьев погиб в апреле 1945 года в небе над Берлином, так и не узнав о рождении сына. В тот день, когда объятый пламенем штурмовик подполковника упал на чужую враждебную землю, в далёком от Берлина городе Симферополе родился Саша Ипатьев. Жизнь продолжалась. Две недели оставалось до конца невиданной и бессмысленной войны, развязанной Гитлером.

Штурман Александр Ипатьев очень любил своего отца. Любил той любовью, неподвластной времени, какой могут любить только очень близкие друг другу люди. О том, что он родился в день гибели своего отца, рассказывать не любил, так как знал, что найдутся люди, которые усомнятся в таком совпадении, а также в другом: можно ли любить человека, которого ни разу не видел? Но ведь любим же мы героев полюбившихся книг. Нет, что бы там не говорили, но такая любовь есть. Любовь, нежность, грусть и гордость переплетаются в душе Александра, когда он смотрит на фронтовые фотографии отца. А одну, самую любимую, он достаёт в свой день рождения и ставит на стол. И рядом с ней – стакан с фронтовыми ста граммами, накрытый куском хлеба. Всё, как тогда. Потом включает магнитофон и звучит голос Высоцкого: «Он не вернулся из боя…». И два его сына с гордостью смотрят на фотографию деда. Жизнь продолжается.

Как-то пару лет назад забрёл Ипатьев в универмаг. Незадолго до этого он получил после долгой жизни в общежитии двухкомнатную квартиру. Она была совсем маленькой, но после обшаги показалась царскими хоромами. Естественно нужно было её обустраивать. Благодаря стараниям Пашки Устюжанина он разжился минским холодильником и кое-какой мебелью.

Потолкавшись среди покупателей, обнаружил, что в одном из отделов продают белоснежные наволочки простыни и другие постельные принадлежности. О том, что это жуткий дефицит, говорила длинная очередь. Уже изрядно постояв в ней, он обратил внимание: стоят здесь только люди преклонного возраста и в основном мужчины. Это его озадачило.

– Вы, молодой человек, вряд ли тут что-то купите, – сказал ему сосед. – Это дают только участникам войны.

Раздосадованный Ипатьев всё-таки пробрался к продавцу, чтобы узнать, так ли это. Оказалось, что так. Для покупки необходимо удостоверение участника войны. Мало того, там были ещё какие-то списки. Если ты даже и фронтовик, но из другого района и тебя нет в списках – тоже ничего не купишь.

– Но мне бы тоже хотелось на белой наволочке спать, – неуверенно проговорил он, собираясь уйти.

– Мы, молодой человек, в окопах не на наволочках спали, – сказал ему кто-то из очереди.

– Но ведь я же не в окопе живу, – возразил Александр. – И семья не в блиндаже спит. Да и вообще война-то давно закончилась. Кстати, – показал он на стиральную машину, на которой красовалась табличка «Только для участников ВОВ», – вы для кого их берете?

– Я дочери беру, – проскрипел старикан лет семидесяти с орденскими планками на пиджаке. – Мне она ни к чему.

– Жаль, что я на вашей дочери не женат, – пошутил штурман. – Она тоже на фронте была?

Вопрос вызвал шквал возмущённых реплик среди ветеранов.

– Каков наглец, а ещё лётчик! – выкрикнул кто-то.

– Вот она, какова наша смена!

– Его бы в окопах заставить посидеть!

– Милицию нужно вызвать!

Фронтовики дружно набросились на Ипатьева, заодно досталось и всей современной молодёжи.

А он вспомнил отца, и подумалось ему, что будь он живой, неужели вот так же шумел бы в этой очереди? И так горько на душе стало. И он сказал с обидой в голосе, с какими-то отчаянными нотами:

– Вот он дочери что-то берет, другой – сыну. А я такой же сын фронтовика, только две недели до Победы не дожившего. За что же меня в милицию?

И вдруг тихо стало в очереди. Он повернулся, чтобы уйти, но его окликнули:

– Подожди, лётчик. На каком фронте отец воевал?

– Не знаю. Я не помню его. Он погиб, когда я родился. Штурмовиком был.

Те, кто только что ругали его, начали сочувствовать.

– Да, долго ещё эта война нам отрыгаться будет.

– Я танкистом был. Без штурмовиков было бы совсем худо.

– Каждый мог там остаться.

– А ты бельё-то возьми, – протиснулся к нему дед, минуту назад предлагавший вызвать милицию. – И-эх, за что воевали!..

– Пусть берёт, чего мудрить.

– Выдайте, девушка.

– Проходи без очереди. – Его протолкнули к прилавку.

– Не положено, – упёрлась продавец. – У меня список.

Но деды не думали сдаваться. Вызвали заведующего секцией и подняли такой гвалт, что та приказала продать один комплект «этому лётчику». Через несколько минут смущённый и даже вспотевший Ипатьев вышел из магазина с увесистым пакетом. Он думал, что старые люди, хотя и ворчливые, но всё же добрые, отзывчивые и справедливые, ну, что ворчливые, так это от неустроенной жизни в стране. От дефицита на всё и вся. И вспомнилось горькое: «За что воевали?».

Но, тем не менее, жизнь продолжалась.

С шести вечера до шести утра экипаж Васина находился в резерве. Пройдя медицинский контроль, все собрались в штурманской комнате. Это специальное помещение с картами во всю стену, маршрутами, схемами полётов. Тут экипажи проходят предполётную подготовку. А заодно узнают и свежие новости, которые доходят сюда быстрее любых официальных телеграмм. Например, в Ташкенте загорелся самолёт прямо у телескопического трапа во время заправки. Экипаж из Бронска в это время был неподалёку и всё видел. А через три часа он был уже в Бронске и рассказывал коллегам о происшествии. Так новость распространялась по всему Союзу. И только на второй или третий день появлялась официальная радиограмма из МГА с засекреченной информацией о происшедшем.

На стенах штурманской комнаты были развешаны секретные приказы о характерных тяжёлых лётных происшествиях, причины которых обязаны были знать лётчики, чтобы не допускать их повторения. Редок был день, чтобы где-то что-то не случалось в громадной стране.

Васин прошёл в АДП (аэродромный диспетчерский пункт) и доложил, что экипаж в полном составе приступил к дежурству.

– Пока всё идёт нормально и резерв не нужен, – сказал диспетчер. – Вот направление в гостиницу. Отдыхайте. Понадобитесь – вызовем.

Но в гостиницу, как всегда, идти не торопились, остались в штурманской комнате, где редки были минуты затишья. Здесь постоянно толпился лётный люд. Одни только что прилетели, ещё возбуждённые, не остывшие от полёта, другие готовились к вылету, третьи просто коротали время, задержавшись по какой-то причине с вылетом. Помимо этого тут собирались люди, ожидавшие прибытия каких-нибудь рейсов. В основном это были рейсы южного и московского направлений. В Москву заказывали мясные изделия, с юга везли всевозможные фрукты. Излишне напоминать, что в описываемый период построения социализма ни того, ни другого в магазинах невозможно было найти ни при каких обстоятельствах. Гигантской стране было не до снабжения своего населения. Были задачи поважнее. В день – шесть танков, в квартал – три подлодки. Ну а ракеты…

В этом деле нет у нас приписок,

Вмиг дадим агрессору ответ.

Ракеты мы клепаем, как сосиски.

Ракеты есть. Сосисок, правда, нет.

Так было.

Открылась дверь и в комнату, тяжело отдуваясь, протиснулся командир самолёта Дягилев. В его руках, вытянутых до колен, висело несколько сумок, свёртков, сеток и баулов. За ним, придерживая дверь ногой, протиснулся ещё более нагруженный второй пилот Кукушкин. Штурмана с его грузом прижало дверью и тот, чертыхаясь, пытался освободиться. Две сумки висели у него ещё и на плечах. Он был высок и под тяжестью груза изогнулся, словно коромысло. От него валил пар, как от взмыленной лошади. Из-под сползшей на ухо фуражки катились струйки пота, хотя на улице было совсем не жарко: шёл дождь вперемешку с мокрым снегом.

– Привет честной компании, – поздоровался Дягилев. – Эко, сколько тут бездельников. Нет, чтобы помочь.

– Как там Ташкент? – спросили его.

– Плюс 26, улетать не хочется.

Он снял фуражку, тщательно вытер вспотевший лоб и с негодованием произнёс:

– Зарулили нас на дальнюю стоянку, минут десять трапа дожидались, потом столько же ждали автобус для пассажиров. Но он так и не пришёл. Говорят, пересменка, твою мать! И потащили бедные пассажиры на своих двоих коробки и баулы. И мы тоже. Послушали бы вы, что они говорили.

– Не раз слышали, – ответил Васин. – Это не ново.

– Бардак он и есть бардак, – подтвердил Кукушкин, привел себя в порядок и как заправский коробейник разложил на столе коробки, сетки и баулы. Достал список с заказами: кому чего и сколько.

– Подходи по одному.

Вскоре все любители фруктов, получив свои заказы, разбежались. Но остались те, кто ждал самолета из Москвы, который должен приземлиться через десять минут. В ожидании его повели разговор о беспорядке в наземных службах. Едва поделились мнениями, в дверь ввалился экипаж, прибывший из Москвы, тоже обвешанный свёртками, сумками и коробками. Их самолёт зарулили рядом с АДП и они за несколько ходок перетаскали всё привезённое из Москвы. Помогали им добровольные помощники из числа встречающих. Запах фруктов в помещении сменился запахом мяса и колбас.

– Смотрю я на вас, лётчики, и стыдно мне становится, – притворно вздохнул дежурный штурман Ерофеев. – На кого вы похожи? Мешочники, а не пилоты. Вот раньше лётчики были!

Раньше – это когда летал Ерофеев, ещё до его ухода на пенсию. Кстати, когда он летал, было также. Поэтому на его реплику не обратили внимания, не до него.

Рейс в Москву был запланирован со стоянкой четыре часа. Это сделали специально, чтобы успеть съездить в магазин и купить всё необходимое. По прилёту сразу же ехали в мясной магазин. Рубщики мяса запускали экипаж с чёрного хода, поскольку знали многих в лицо и знали другое: эти покупатели оптовые и скупиться не будут. За дополнительную плату они вырубали им лучшие куски, оставляя остальное зажравшимся москвичам. Потом всё грузилось в нанятую машину. В аэропорту мясо и колбасы перетаскивались через служебную проходную в самолёт. Суета, спешка, перебранка с вахтёрами.

Случалось, что в известных магазинах мяса не было, тогда искали другие. Но там с чёрного хода уже не пускали. Что приходилось выслушивать от местных жителей, стоящих в очереди, чтобы купить «двести грамм на ужин». Каждому заказывали по 50-70 килограмм. Иногда и больше.

Взмыленные от перетаскивания этого мяса туда-сюда, уставшие от ехидных насмешек местных работников и придирок всяких контролирующих органов, садились, наконец, в самолёт. Фу, кажется всё! Взлетим, отдышимся и отдохнём в полёте. Зато все заказы выполнены.

В Советском Союзе городов, где можно было найти мясо в магазинах, было всего несколько. В основном, это столицы республик. А в других давно забыли, как выглядит сей «экзотический» продукт на прилавках магазинов. В результате титанических усилий партии по улучшению снабжения населения продуктами становилось всё хуже. Спросили бы вы про мясо или колбасу в магазинах Уфы, Перми или Ижевска. На вас посмотрели бы, как на ненормальных, а могли бы и поколотить за такие шутки.

В Москву свозили мясо со всей необъятной страны, чтобы показать видимость изобилия иностранцам. А народ как мог, вывозил всё это обратно. На электричках, поездах, самолётах, машинах. Такова была обстановка во время горбачёвской перестройки. А к концу этой перестройки практически на все продукты ввели талоны, как во время войны. И на водку тоже. О том, что страна в эти годы, как обещала партия, должна жить в коммунизме, никто не вспоминал. Даже смеяться над этим устали. Коммунизм – это был самый короткий анекдот.

Как всегда при делёжке мяса начались шутки.

– Максимыч, – обратился Устюжанин к Ерофееву, – тащи мангал, шашлыки будем жарить.

– Остряков развелось – пруд пруди, – огрызнулся тот и направился к прибывшему экипажу. – Где мои пять килограмм?

Открылась дверь и в комнату вошёл штурман третьей эскадрильи Игнатов, трепач и баламут. Громогласно со всеми поздоровавшись, он огляделся и увидел полусогнутого Ерофеева с солидным куском говядины в руках. После недавней рыбалки у него обострился радикулит, мешавший ему ходить вертикально.

– Максимыч, что это с тобой? – вскричал Игнатов. – Ты на первобытного человека похож с этим мясом. Рви его зубами, рви!

– Ещё один явился! – проворчал дежурный штурман и мелкими шажками направился к своему рабочему столу. – Иди отсюда, пойдёшь на пенсию, тогда сядешь, – вытолкал он из своего кресла, развалившегося там Устюжанина.

От резкого движения боль отдала в поясницу, и Ерофеев поморщился. Положив мясо в полиэтиленовый пакет, схватился за поясницу:

– Замучил радикулит собачий!

– Собачий радикулит? – ахнул Устюжанин. – Да как же это ты умудрился, Максимыч? Я – то думал, что он на людей не переходит. Ой, беда! Хочешь, однако, совет давать буду?

– Ну, давай, давай свой совет. Только что ты дельного скажешь?

– Ешь редиску, лук и хрен – будешь, как Софи Лорен.

– Максимыч, запиши рецепт, а то забудешь, – посоветовал Игнатов. – Уже на десятом году лучше становится. Кстати, Пашка, ходят слухи, что ты жениться собираешься? – без перехода обратился он к Устюжанину.

– Кто? Я? – вытаращил глаза Пашка. – Ну, народ! Любит посплетничать. Я ещё не созрел, Константин Васильевич, для такого дела. Мой дед говорил, что лучшее время для женитьбы – за неделю до смерти. Жена надоесть не успеет. А вдруг прожорливая попадется. Чем кормить? В магазинах пусто, а в Москву не налетаешься.

– Твой дед был гений, – сказал Игнатов и обратился к дежурному штурману:

– Максимыч, спроси-ка диспетчера, на Киев без задержки поедем?

– Семёныч, – нажал кнопку селектора дежурный штурман, – тут некоторые баламуты интересуются: на Киев по расписанию вылет или как?

– Здорово, Максимыч! – голосом Семёныча отозвался динамик. – Как здоровье?

– А-а, – промычал Ерофеев.

– Ясно, – подытожил динамик. – Так что ты у меня спросить-то хотел?

– Я уже спросил, Семёныч. Ты что, забыл?

– А, про Киев. На три часа задержка будет. Нет свободных самолётов. Как с Одессы сядет борт – на нём и полетят твои баламуты. А он только что вылетел.

А Устюжанин, Васин, Ипатьев, Доронин и ещё несколько человек заразительно хохотали.

– Умора! Ой, труха! Рухлядь! Вам на печке сидеть надо, а вы всё работаете. Себя-то не забыли, как звать?

– Вот и приходи на работу вовремя! – сокрушался Игнатов. – Каждый день задержки. – Тогда расскажи, Максимыч, как ты кота в Сочи возил. Помнишь?

Снова грянул хохот.

– Вот баламут! – выпрыгнул из кресла Ерофеев, забыв про радикулит. – Иди-ка ты в гостиницу, раз у тебя задержка. Не мешай работать. И архаровцев васинских забирай, особенно вот этого, – ткнул пальцем в Устюжанина и передразнил, – ешь редиску, лук и хрен. Нет, чтобы о чём-то серьезном поговорить.

– Например, о рыбалке?

– А хотя бы и о рыбалке, – согласился Ерофеев.

– Тогда поведай нам, Максимыч, как ты свой «Жигуль» на рыбалке в озере утопил?

И снова грянул смех. Доронин с Устюжаниным переломились пополам. Ухал филином Ипатьев. Даже серьёзный Васин, давно знавший эту историю, рассмеялся. Ерофеев схватился за поясницу и медленно осел в кресле.

Тогда дежурный штурман был ещё летающим. Выпросив два выходных подряд, что было делом непростым, он и ещё два фаната подлёдного лова поехали рыбачить на одно из озёр. У берега не клевало и они, оценив ледовую обстановку и решив, что машину лёд уже выдержит, решили проехать к противоположному берегу, до которого было километра два.

Ну не идти же пешком на самом деле. Может, там повезёт. Проехав несколько десятков метров, машина стала проваливаться. Пришлось применить аварийное покидание. Выпрыгнули из кабины, а средство передвижения погрузилось на восьмиметровую глубину со всем, что в ней находилось. Водолазы вытащили машину за кругленькую сумму. Ещё почти столько же понадобилось на ремонт, ибо она здорово ударилась о каменистое дно в перевёрнутом кверху колёсами положении. Денег этих Ерофееву хватило бы, чтобы есть одну красную рыбу до конца жизни.

– Ладно, Максимыч, про машину-то что говорить, на рыбацкой ниве пострадали, а уж про кота Федю расскажи.

А дело было такое. Жил-поживал в штурманской кот по имени Федька. Теперь и не вспомнить, кто его сюда притащил ещё маленьким котёнком и дал ему такую кличку. Федя был чистюля и имел обострённое чувство собственного достоинства. Он ежедневно выходил на улицу, важно прогуливался по перрону и всюду совал свой нос не хуже дотошного проверяющего. Рёва самолётов он совсем не боялся. Техники, завидев приближение Феди, дурачась, отдавали ему рапорт, называя его «товарищ инспектор». Кот снисходительно выслушивал рапорт и махал хвостом. Бывало, он исчезал на несколько дней, но всегда возвращался. Зимой вёл паразитический образ жизни и во двор выходил только по кошачьей надобности. Спал под батареей отопления на маленьком коврике. Каждый считал своим долгом угостить его чем-нибудь вкусным. Дары Федя принимал снисходительно, но при попытке что-то отобрать шипел и царапался.

Старший инспектор по безопасности полетов Никита Петрович Кухарев не раз приказывал убрать из помещения животное, но никто не думал выполнять приказание, справедливо полагая, что на безопасность полетов животное не влияет, а если и влияет, то только положительно. Все так привыкли к коту, что считали его членом коллектива. Шутники предлагали зачислить Федьку в штат штурманской службы на должность дежурного штурмана, а всех остальных – уволить. Кухарева кот запомнил, ибо имел возможность убедиться в его агрессивности. Как только инспектор появлялся в дверях, Федька вскакивал, выгибался дугой и, шипя, пятился в самый дальний угол.

Вот этого кота какой-то неустановленный шутник и заснул перед вылетом в портфель с картами тогда ещё летающему Ерофееву. Федьке нора, видимо, пришлась по душе, так как он не подавал оттуда признаков жизни. Перед вылетом и в полёте Ерофеев портфель не раскрывал, так как он ему был без надобности. За свою более чем тридцатилетнюю летную деятельность он давно выучил наизусть все позывные, частоты и схемы заходов всех аэропортов Советского Союза. В Сочи же, готовясь к обратному вылету, он зачем-то открыл портфель. Соскучившийся по общению Федька выпрыгнул к нему на колени и, признав своего, нежно замурлыкал.

– Кио! – воскликнул кто-то из армянского экипажа. – Слушай, ты нэ можешь из свой партфел хароший девушка вынимать? Я жениться хачу.

Дежурный штурман сочинского аэропорта нацепил на нос очки, подошёл к Ерофееву и стал рассматривать мурлыкающее животное, словно видел кота первый раз в жизни.

– Кажется, и правда кот! – с изумлением произнёс он. – Но, чёрт возьми, зачем ты его возишь с собой?

Тут же нашёлся шутник.

– Да это его же стажёр.

От дружного хохота заколыхалась пальма, стоящая в углу комнаты.

– Сволочь какая-то перед вылетом подсунула, – пробормотал Ерофеев. – Убью!

– У тебя случайно в портфеле мыши не завелись?

– Ого, это серьёзно. Мыши могут погрызть наши секретные карты. Как потом отчитываться?

Лётчикам только дай повод для зубоскальства. Минут пять в штурманской стоял хохот. А что касалось карт, то они действительно считались секретными. Не все, только пятикилометровки. Выпуска конца сороковых годов.

Выслушав с десяток острот и пожеланий, Ерофеев сгрёб кота с колен и попытался снова засунуть в портфель, но Федьке тёмная конура надоела, и обратно лезть он не желал, царапался и извивался, словно уж.

– Ладно, придётся тебя на руках тащить до самолёта.

– Зачэм на руках? Ашейник делать нада.

Снова содрогнулась пальма в углу. Все представили, как мужчина в форме ведёт по перрону на ошейнике кота. Ерофеев бы до Бронска не долетел, а вот сочинскую психушку посетил бы обязательно.

Схватил одной рукой портфель, а другой, подхватив кота, он под общий хохот покинул помещение.

Нет, что ни говорили бы, но закон подлости всё-таки есть. Если бы не было – не встретил бы штурман по пути к самолёту инспектора, как не встречал он его, прилетая сюда раз двести за последний год. Инспектор остановил Ерофеева у самого трапа, представился и поинтересовался, зачем он тащит в самолет животное. Штурман знал, что на допуск в самолет животных нужна справка ветеринара. Вот её-то сейчас страж авиационных порядков и потребует. А где её взять? Ведь не расскажешь ему, что Федька прилетел сюда зайцем. Бог весть, что подумает инспектор, помимо кота и ещё какие-нибудь нарушения найдет. Ерофеев представил, как будут склонять его на всех разборах и оперативках, и его осенило.

– Понимаете, товарищ инспектор, этот кот не простой. Он – циркач. Работает в цирке, то есть выступает. Вы не думайте, он не бродячий. Он учёный. Вот просили в Бронск передать в цирк.

– Учёный кот! – поразился инспектор. – Я думал, что они только в сказках бывают.

– Он не в том смысле, что учёный, – замямлил Ерофеев, – а в том…

– Да я понимаю, – перебил его инспектор. – А что он делать умеет?

– Не знаю, не сказали.

– Кис-кис-кис, – позвал инспектор Федю, – покажи, что ты делать умеешь?

В ответ Федька презрительно посмотрел на инспектора и отвернулся.

– Так вы мне разрешите идти, а то неудобно с котом-то.

– Конечно, идите, – улыбнулся инспектор. – Смотрите, довезите циркача без происшествий. Кис-кис-кис! – снова поманил он Федю.

Обратный полёт Федя проспал на чехле в переднем багажнике. Как член экипажа был накормлен проводниками курицей. В Бронске, едва подогнали трап, Федька, узнав знакомые места, задрав хвост, рванул в сторону штурманской комнаты.

Слухи про кота-путешественника разошлись по всему аэропорту, и не один месяц при упоминании Ерофеева восклицали:

– А, это тот самый, который кота в Сочи возил!

А Федька следующей весной, когда распустилась сирень, вышел на улицу и назад не вернулся.

В гостинице было очень холодно, так как отопление отключили, посчитав, что уже настала весна. Весна действительно наступила рано, но потом природа спохватилась и двинула на регион несколько циклонов подряд, сделав из погоды весенней осеннюю. Да и номер им достался с видом на лётное поле, откуда с оглушительным рёвом каждые пять минут взлетали самолёты. Попробуй тут засни.

Васин все же пытался заставить себя заснуть, но сегодня годами выработанная привычка почему-то отказала. «Старею, – подумал он. – Вот и первые признаки бессонницы».

Статистика утверждает, что средний возраст лётчика – 49 лет. Если этому верить, то он уже и жить-то не должен. Каждый год ему всё труднее проходить врачебную комиссию на допуск к полетам. А она с каждым годом всё изощрённее. Вот и велосипед придумали, как космонавтам. Облепят твою грудь и спину датчиками – и круги педали. Крутить-то не трудно, но вот что выдадут там эти датчики? Не одного уже списали из-за этого. Но много ли знают эти врачи с их приборами? Не раз бывало, проходит человек без особых проблем все их инстанции, дают ему допуск к полетам, а через неделю его увозят в реанимацию.

А, может, уже пора уходить? И так отдано небу нимало. Вон уже и колени в непогоду ноют, и под лопаткой что-то покалывает. Да и усталость стала ощущаться после полётов, особенно после ночных. И ушёл бы с лётной работы, но куда? Стрелком в охрану на старости лет? В ПДСП – приют для списанных пилотов? Но там давно нет мест, заняли те, кто ушёл раньше. Да и не представлял он себе другой работы. Как можно всю жизнь работать с восьми до шести вечера? Делать одно и то же. Он привык вставать в любое время суток и ехать на работу тогда, когда все возвращаются с работы. Или наоборот. И такой беспорядочный график ему нравился. Ну а про однообразие работы и говорить не стоит. Одинаковых полётов для лётчиков не бывает. Это только со стороны так кажется. Вот и выходит, что остаётся только летать до конца, пока врачи подлянку не подставят. А это у них легко делается.

На медицинской комиссии они спрашивают, какой общий налет, и по этому признаку косвенно судят о здоровье. Но причём тут налёт? Нужно бы спрашивать, сколько у него было задержек по вине наземных служб, сколько он ругался, просил а, порой, просто унижался, чтобы ускорить вылет. В Аэрофлоте временем лётчика никто не дорожит. Вот они где, нервы, а не в налёте часов. Ведь не зря же говорят, что работают они на земле, а в полёте отдыхают.

Он ещё раз попробовал заснуть, но тщетно. Не вставая с кровати, дотянулся до своего дипломата и достал маленький томик стихов Рюрика Ивнева.

Из под ног уплывает земля,

Это плохо и хорошо.

Это значит, что мысленно я

От неё далеко ушёл.

Это значит, что сердцу в груди

Стало тесно, как в тёмном углу.

Это значит, что всё впереди,

Но уже на другом берегу.

Прочитал эти строчки и задумался. Поэт написал их за два часа до смерти. Вот бы тоже так, до последнего дня, часа…

Но ведь поэту не надо проходить медицинскую комиссию, чтобы писать стихи. Да и лет было Ивневу, кажется, уже за семьдесят. А летчики столько не живут. Не доживают до возраста мудрости. Да и что это такое, мудрость и когда мы становимся мудрыми в этой жизни? Когда получаем паспорт? Или когда образуем семью? Взрослыми, может, и становимся, а вот мудрыми – вряд ли. Скорее всего, она приходит тогда, когда с беспощадной ясностью начинаешь осознавать, что годы-то не медленно идут, а летят, словно реактивный лайнер, что лучшие – они уже позади, а впереди видно уже начало конца. И что жизнь дана человеку, как праздник, но в ней почему-то всё только будни, будни…

А, может, мы просто не умеем видеть в буднях праздники?

Несмотря ни на что, жизнь Васина в авиации всегда была праздником. По крайней мере, всё, что касалось летания. Правда, праздничное настроение портили порядки на земле, особенно в последнее время. Разрослись бюрократизм, формализм, волокита. Постепенно на вершину лётной иерархии, где раньше были боевые опытные лётчики, не боявшиеся ответственности, взобрались люди иного склада. А непосредственно лётчик оказался в самом низу пирамиды, превратился в вечно недовольного и чего-то требующего. Взять грузовые рейсы. Если раньше командир самолета называл время вылета, то делалось всё, чтобы он так и взлетел. Сейчас же время вылета диктует попросту начальник грузового склада. Как загрузят – тогда и полетишь. А загрузить могут через час, а могут и через семь часов. И на всё находится объективная причина. То нет грузчиков, то сломалась машина, то водитель заболел.

Авторитет командира самолёта катастрофически падал. В налёте никто не был заинтересован, кроме лётчиков. Помогать им никто не желал, но уж если что-то случалось по их вине – спрашивали на всю катушку. Ибо они – крайние, им и только им лететь. Желающих спросить с каждым годом становилось всё больше.

Да, будни – это когда ты на земле. В небе всегда праздник. В небе ты, лётчик, хозяин ситуации, ты мчишься к цели и уже никто кроме тебя не волен изменить ход событий. Ты хозяин этого праздника и даришь его сидящим за твоей спиной людям. И даже тем, кто смотрит за белым росчерком твоего следа с земли. Вот она, высшая философия полёта!

Васин считал, что сделал в авиации не так уж мало. Почти 20 000 часов налета, больше сорока пилотов, которым он, инструктор, дал путёвку в небо. Они летают сейчас во многих городах. И в любой точке страны узнают его голос в эфире и здороваются, услышав, нарушая все каноны фразеологии радиообмена. И редкий диспетчер осмеливается сделать им замечание. Некоторые его воспитанники занимают ответственные руководящие должности. Но в авиации нет большей ответственности, чем ответственность пилота-инструктора.

Помнится, первый командир Васина Иван Семёнович Молодцов, ныне покойный, говорил, что лётчик тогда будет что-нибудь стоить, когда обучит хоть одного второго пилота и тем самым подготовит себе замену. Он всегда помнил эти слова, и когда ему предложили должность пилота-инструктора, не раздумывая, согласился.

Летать – это профессия, обучение летанию – это уже искусство и дано оно не каждому. Тут, как нигде, важен личный пример, важно умение быть тактичным и сдержанным. Не всем дано умение и терпение показать весь процесс полёта. Некоторые говорят, что легче его выполнить, чем объяснить. Но если летают ученики Васина безаварийно вот уже много лет, значит не зря он кушает свой не лёгкий хлеб. За это не дают наград. Да и вообще работа инструктора как бы в тени. Хотя для полётов это незаменимые люди. Уходя, они готовят замену, и тем продолжается дело лётное.

По разному сложились судьбы сверстников Васина. Одни погибли в катастрофах, другие в силу разных причин покинули авиацию. Третьи – их не много – стали большими начальниками. Они получали награды, звания заслуженных пилотов (а это и повышенные пенсии), шикарные квартиры и прочие блага, хотя налёт их был в два раза меньше, чем у Васина. Практически, они перестали быть лётчиками и садились в кабину от случая к случаю, как правило, в качестве проверяющих. Выпускать в воздух самостоятельно многих было просто небезопасно. А проверяющим – можно. Не мешай работать экипажу, и он всё сделает сам. Ну а уж замечания делай после полёта. На то ты и начальник.

Эти люди были организаторы производства. Ну что ж, и это бремя кому-то нужно нести. На земле стало много дел. Строились новые вокзалы, аэропорты, взлётные полосы, грузовые и пассажирские терминалы.

Но всё же нет-нет, да шевелилась в душе Васина какая-то ревность и обида. Как же так? Почему более важной заслугой летчика стало считаться строительство ангаров, взлётных полос, вокзалов и многого другого, чем оборудуются аэропорты? Васин считал, что звание заслуженного пилота нужно давать всем после 15 000 часов безаварийного налёта. Это было бы справедливо. Ведь почти у каждого лётчика Аэрофлота, проработавшего столько, сколько Васин, налёт был такой же, какой налётывает целый авиационный полк ВВС за… один год.

Он так глубоко задумался, что совсем перестал слышать рёв взлетающих самолётов и смех, доносившийся из смежной комнаты, где находился его экипаж. Ребята и не думали спать.

Он поднялся и вышел к веселящимся.

– О, командир проснулся! – воскликнул бортмеханик, давясь смехом.

– С вами поспишь. Над чем смеетесь?

– Вы не спали? А лицо у вас было книжечкой закрыто. Мы тут, как мышки, тихо сидели и если бы не Ипатьев…

– Чем же вас так рассмешил штурман?

– Сейчас и ты посмеёшься, командир. Саня, читай! Послушай, что пишут школьники в своих сочинениях. Вот. «Не успела доярка сойти со сцены, как на неё взобрался председатель».

– Куда он взобрался? – не понял Васин.

– Рассуждая логически – на доярку. И тут уместен вопрос не куда, а на кого? – хихикал Пашка.

– А не пора ли поужинать, весельчаки?

– Рассуждая логически – пора, – передразнил Устюжанина Эдуард.

Ипатьев заметил, что в столовой кормят отвратительно, особенно ночью.

– Как будто днём там лучше. Туда же ни Бобров не ходит, ни Агеев, ни Шилов. Партком и профсоюз – тоже. Для них в ресторане накрывают.

– Вот поэтому так и кормят. А мы сказать на разборах стесняемся.

– Эдик, не будь наивным. Ничего не изменится. Кстати, на разборах не раз об этом говорили. Система. Ты знаешь, что это такое? Кстати, когда-то Бобров там же обедал, и как кормили!

В летной столовой в этот час нет никого.

– Живые есть кто-нибудь? – прокричал Пашка.

Из недр кухни вышла неряшливо одетая женщина и недовольным взглядом осмотрела непрошенных гостей.

– Носит вас по ночам, – пробурчала она. – Чего хотите? Есть? Вовремя приходить надо! -громыхнула женщина кастрюлями.

– Вы, между прочим, круглосуточно работаете, – не выдержал Васин. «И этой мы мешаем работать, – подумал он. – Всем мешают лётчики. И никто не задумается, что не будь здесь нас – кому бы это всё было нужно: столовая, гостиница и прочее».

Слова штурмана насчет плохого питания полностью подтвердились. Быстро проглотив холодный и жёсткий, словно подошва, шницель и запив его, неопределённого цвета чаем, вышли на улицу. По прежнему моросил нудный дождь вперемешку со снегом. Вернулись в холодную гостиницу. На всех трёх каналах телевизора мелькал генеральный секретарь, которому из-за родимого пятна на голове дали кличку «Меченый». Он разглагольствовал о социализме с человеческим лицом. Интересно, а какое лицо у социализма было до него?

– Тьфу! – плюнул в сторону экрана Пашка. – Ох, и надоели! Чем больше болтают – тем хуже живём.

– Это ты на кого плюёшь, Павел Тимофеевич? На генерального секретаря? Человек о перестройке говорит. Слушать надо и запоминать.

– Ага, может ещё и конспектировать?

– Неплохая идея. Замполиту надо подсказать, – засмеялся Эдуард. – Ты скажи, Пашка, тебе по старому жить надоело?

– Мне хреново жить надоело, – огрызнулся Устюжанин.

– Так вот он как раз и хочет, чтобы тебе лучше жилось. А ты плюёшь на него.

– Он, может, и хочет, только я не уверен, что знает, как это сделать.

– Чего ж тут не знать? – сказал штурман. – Взять да отменить многочисленные «нельзя». Народ сам выплывет, только не мешай ему.

– Ай-ай-ай! Навигатор, твои слова отдают крамолой. Чему тебя в школе учили? Да если все «нельзя» отменить, что же тогда партия делать будет? Как руководить-то?

В гостинице стало ещё холоднее. Ветер свободно проникал через рассохшиеся рамы и раскачивал мерзко-зелёного цвета шторы. Здание было построено в начале шестидесятых годов, и с того времени никто не протыкал и не проклеивал рассохшиеся щели.

– Вот Горбачёв о перестройке распинается, – сказал Устюжанин, снимая плащ. – Для этого что ли, – кивнул на окна, – перестройка нужна? Не легче ли спросить с директора гостиницы? Или он ждёт, когда ему летчиков по наряду на хозработы дадут для проклейки окон?

– Не я Бобров, – поёжился Доронин, – уж спросил бы с директора гостиницы.

– Ты на втором этаже в комнатах для избранных был когда-нибудь? – спросил его Васин.

– Шутник, ты, командир! Кто ж меня туда пустит?

– Так вот, там всё иначе. Хорошая мебель, телефон, телевизор и прочие гостиничные блага. И шторы там красивые, и в окна не дует.

– Там же люди живут, а мы… лётчики, – сравнил Ипатьев.

– Всё правильно. Девиз социализма какой? – улыбнулся Пашка. – Не знаете? А девиз таков: «Всем не хватит». Поэтому всё у нас в стране в дефиците. Вот на каждом разборе говорим: холодно в гостинице. Начальство реагирует: примем меры. И так из года в год реагирует. Нет, не перестройка нужна этой стране, а хороший кнут кое-кому.

– Да! – вздохнул штурман, – на капиталистов киваем, вот он где рай земной. Так они на этот рай и вкалывают.

– А мы что же, не вкалываем? – возразил Доронин. – Летом практически без выходных работаем.

– Вкалываем. Вся страна вкалывает, да толку мало. А всё потому, что на оборонку вкалывает, на войну.

– Война ещё в сорок пятом закончилась. От кого же обороняться?

– Тёмный ты человек, Доронин, – подражая замполиту Агееву, сказал Устюжанин. – Сразу видно, что сбегаешь с политзанятий. Как тебя стажёром утвердили? И как, скажи, Саня, – повернулся к Ипатьеву, – мы будем летать с таким командиром? От мировой буржуазии мы обороняемся, вот от кого. Иначе – проглотят. Вон только Афган шестой год на нас прёт.

– И что мы там потеряли, в этих диких краях? – пожал плечами Эдуард. – Командир, ты не знаешь?

– Геополитические интересы. Знаете, что это? Это когда у народа там нет абсолютно никаких интересов, а у зажравшихся политиков, потерявших чувство реальности – есть. Делят мир на зоны влияния. Ну а страдает от этого, как всегда, народ.

В дверь постучала дежурная по этажу.

– Васин здесь? Экипаж на вылет вызывают.

– Вот так, сладко поели, красиво поговорили, – недовольно произнёс Ипатьев, уже приготовивший кровать для сна. – Куда полетим-то?

– Ну что же, по коням! – встал Васин. – Лучше провести ночь в тёплой кабине, чем в холодной гостинице.

Через две минуты собрались. От дежурной командир позвонил диспетчеру.

– Летим в Краснодар, – объявил он, положив трубку. – В основном экипаже механик не явился на вылет. Ты, Павел, сразу на самолёт. Уточни заправку и номер борта.

– Понял, – деловито кивнул Устюжанин.

– Услышав, что они полетят на «юга», дежурная по этажу вытащила из-под стола дежурную корзину и заканючила:

– Ребята, привезите помидоров. Мне немного, килограмм десять.

Предполётная подготовка много времени не заняла, так как в Краснодаре бывали не один раз, и всё там было знакомо. Дежурный штурман Ерофеев, задав пару контрольных вопросов (всё пишется на магнитофон), подписал штурманский бортовой журнал. Эта бумажная процедура была данью традиции, придуманной чиновниками на заре авиации. При современной технике, когда даже дыхание лётчиков записывается в «чёрные» (на самом деле – ярко-оранжевые) ящики и современных системах навигации, это только нервировало людей. Но штурманы самолётов на земле и в полёте по прежнему занимались никому не нужной писаниной, которая только отвлекала от дела.

У диспетчера АДП подписали полётное задание, и пошли на самолёт. Около него, приплясывая от промозглой погоды, стоял Пашка. Как положено, доложил, что самолёт заправлен, исправен и к полёту готов. В салонах уже хлопотали проводницы.

– Герард Всеволодович, – пожаловалась старшая – первый номер – до вылета двадцать минут, а не питания, ни багажа ещё нет.

– Не переживай, – успокоил её Васин. – Разве это первый раз? Перекинувшись парой шуток с проводниками, прошли в кабину. Ипатьев, согнувшись вдвое, кряхтя, полез в свою отдельную тесную конуру, неуклюже волоча за собой громоздкий портфель с документами и корзинами. Их ему вручили прямо у самолёта. Всем хотелось свежих помидоров. Доронин устроился в левом командирском кресле, Васин – в правом, инструкторском.

– Я всё у себя включил, лётчики, – доложил из своей «конуры» штурман, имея в виду регистрирующую аппаратуру. – Можете проводить проверку.

С этой минуты все движения органами управления записывались в «чёрный» ящик.

Предполётную проверку провели за пять минут. Все остальные проверки будут проводиться после запуска двигателей.

Подошла машина с бортовым питанием, но у неё не работал подъемник. Водитель несколько раз включал его, но чудо техники только ревело на весь перрон, выбрасывая из выхлопной трубы чёрные сгустки дыма, и сотрясалось всем корпусом.

– Ничто не ново под луной, – прокомментировал Пашка – Сейчас она уедет.

Машина уехала, увозя продукты. Напоследок водитель проорал, что в гидравлической системе подъёмника нет жидкости. Доронин включил радиостанцию и настроил на частоту ПДСП. Связавшись с диспетчером, напомнил, что до вылета осталось десять минут.

– Знаем, ждите, – раздражённо ответил оператор. – Сейчас всё будет.

– У меня складывается впечатление, что всем мы мешаем работать, – сказал Паша. – Куда не прилети – одно и то же.

– У тебя оно только складывается, а у меня давно сложилось, – откликнулся из своей кабины штурман.

Станцию оставили включённой. Они слышали, как из соседнего самолёта, подрулившего минут десять назад, настойчиво просили подогнать трап, кто-то умолял утащить от самолёта заглохший маслозаправщик, так как он мешает выруливать, кто-то просил буксир, кто-то уборщиц.

– Всё, как всегда, – прислушиваясь к переговорам, произнёс Васин. – Неужели нельзя навести порядок в этом деле?

– Это же мелочи, командир. К этому мы давно привыкли. Да и порядок никто не спешит наводить. А потом тут же половина персонала работает с окрестных деревень. Они привыкли всё, как в колхозе делать. Чего с них спросишь? У них один ответ – не успеваем.

– Это только с нас умеют требовать, – подал голос снизу штурман. – Случись по вине пилота задержка, какой шум поднимется! А мы, между прочим, уже на исполнительном старте должны стоять.

Снова подошла машина с питанием, но уже другая. Продукты быстро перекочевали в кухню самолёта. Проводницы включили кипятильники, нагревая воду для предстоящего полёта. Привезли, наконец, и багаж. Грузчики, как попало, швыряли в открытый люк грузового отсека сумки, чемоданы и баулы.

– Да осторожней вы, – просила проводница, – это же не мешки с соломой.

На неё не обращали внимания. Подошёл автобус с пассажирами. Изрядно промёрзшие в холодном и мрачном, словно вытрезвитель, накопителе, они дружно рванули на трап, быстрее в тёплое чрево самолёта. Но были остановлены грозным окриком дежурной по посадке.

– Куда? – рявкнула она. – Всем предъявить билеты и посадочные талоны.

– Сколько же можно их проверять? – возмутился один из пассажиров.

– Сколько надо! – отрезала церберша в форме Аэрофлота.

Суетливо и бестолково началась посадка, сопровождаемая окриками дежурной.

– Проходите скорей! Чего топчетесь, как баран? Следующий. Не задерживайтесь. Женщина, вы там к трапу примёрзли? А вы вот с ребёнком, возьмите его на руки. До утра будете по трапу тащиться.

Проводники бегали по салону, пересчитывая пассажиров. Почему-то оказались места двойники. Таких пассажиров было двое. И Васин разрешил им остаться на откидных сиденьях. Но как их проводят на регистрации? Загадка. Впрочем, какая загадка. Если сейчас этих пассажиров снимать с рейса – они откажутся выходить из самолёта. Не раз так было. И задержка продлится ещё на час.

Наконец всех рассадили. Устюжанин закрыл двери и доложил, что всё к полёту готово.

– Ещё бы трап отогнал кто-нибудь, – всматриваясь через боковую форточку, сказал Доронин.

После напоминания по радио прибежал водитель трапа. Началась работа.

– Экипаж, доложить готовность к полёту!

Быстро и чётко прошли сотни раз отрепетированные доклады.

– Бронск-руление, я шесть пять сто семнадцать, разрешите буксировку?

– Сто семнадцать, буксировку разрешаю. Курс взлёта 141, запуск по готовности, – отозвался диспетчер.

Буксир плавно выкатил самолёт на место запуска. Как заправский пономарь Ипатьев начал читать молитву – карту контрольных проверок. Ему отвечали: включено, установлено, проверено, согласовано, совмещено…

– Левому – запуск!

– Давление растёт, температура газов растёт, ВНА (входной направляющий аппарат) минус десять, – теперь забубнил механик, контролируя запуск. – Левый запущен.

– Правому – запуск!

Пашка, цепким взглядом осматривая поочерёдно приборы, отбубнил всё положенное и по правому двигателю.

– Двигатели запущены, параметры в норме.

– Выруливаем. Проверяем работу тормозов. Справа! Слева!

Читатель! Не буду утомлять тебя подробностями работы экипажа на рулении. Это нудно. Но это нужно. Та же молитва – контрольная карта по этапам. Тут у каждого много обязанностей и… болтовни. Всё записывается. И так тоже нужно.

Инструктор Васин выполнял сейчас обязанности второго пилота. Вырулили на полосу.

Прогрели двигатели, проверили их на виброскорость и прочитали контрольную карту.

– Доложить готовность к взлёту!

– Механик – готов!

– Штурман – готов!

– Справа – готов!

– Слева – готов!

– Сто семнадцатый к взлету готов! – доложил Васин диспетчеру.

– Взлёт разрешаю, – раздалось в наушниках и в динамиках громкой связи. – После взлёта – двести правым.

– Экипаж – взлетаем! Взлётный режим! РУДы – держать! Фары – большой свет! – подал команды Доронин. Самолёт начал разбег.

За самолётом – свит и грохот. Тридцать тысяч лошадиных сил впряглись в работу. Машина, сначала словно нехотя, потом всё стремительней понеслась по бетонке. Почерневшие от накатанной резины плиты и огни полосы слились в как бы вращающуюся ленту. Отсчёт времени пошёл по секундам.

– Скорость растет, – забубнил Ипатьев. – Сто пятьдесят… сто девяносто, двести десять… двести пятьдесят… двести семьдесят…

Вибрация колёс на стыках бетонки на такой скорости уже не ощущается.

– Скорость – двести восемьдесят, – доложил штурман. – Решение?

– Взлёт продолжаем! – ответил Доронин, слегка прибирая штурвал на себя, чтобы разгрузить переднюю стойку шасси и приготовить самолёт к подъёму. Сейчас последует такая команда. К ней надо быть готовым и выполнить немедленно. Задержка на полосе чревата на такой скорости неприятностями. Превысишь скорость движения, и резина колёс может не выдержать и такого натворить. Достаточно вспомнить жуткую катастрофу французского «Конкорда». Впрочем, там не в скорости дело было.

– Подъём! – проорал Ипатьев.

Доронин плавно потянул штурвал, и самолёт с готовностью отделился от полосы. С этого момента полёт осуществляется только по приборам. Скорее выше и прочь от земли. Васин страховал каждое движение стажёра, готовый вмешаться в управление, но такой необходимости не было.

– Шасси – убрать!

Пашка мгновенно выполнил команду. Высота и скорость стремительно нарастали. Мощные лучи фар, освещавшие полосу на разбеге, сейчас упёрлись в небо и отражались в тёмной кабине, наводя блики на стёклах приборов, и Эдуард дал команду их выключить.

– Высота – сто двадцать, скорость – триста сорок, – доложил штурман.

– Закрылки – убрать! Стабилизатор – ноль! Установить номинальный режим!

Ну, вот и весь взлет. И занял он всего секунд сорок, пятьдесят. И ради вот этих секунд лётчик учится годы. Теперь счёт пошёл на минуты.

Доложили диспетчеру круга о взлете, получили условия выхода и набора высоты. Упираясь левым крылом в небо, самолёт ложился на заданный курс.

– Занимаем на выход 7200 метров, – предупредил штурман.

Команду продублировали оба пилота. Пашка установил на высотомере задатчик высоты на заданное значение. Вошли в облачность, и тут же загорелось ярко-красное табло «Обледенение».

– Противообледенительные системы включить полностью, – приказал Доронин. Пашка пощёлкал тумблерами и доложил о включении.

– Штурман, как по курсу?

– Чисто, – отозвался Ипатьев. Это означало, что впереди нет мощной кучевой облачности, вход в которую категорически запрещён. – Готов взять управление.

Эдуард включил автопилот и нажал кнопку передачи управления.

– Управление взял! – тут же отозвался Ипатьев.

Теперь все эволюции по курсу с помощью автопилота выполнял Ипатьев. На высоте пяти километров вышли из облачности и табло «Обледенение» погасло. По команде механик выключил ПОС.

Большой свет в кабине не включали обычно до набора заданного эшелона. Тусклым светом светились только многочисленные лампочки и табло. В их рассеянном свете не рассмотреть лиц пилотов. Они сидели в своих креслах неподвижно и, казалось, что все спят. Это потому, что сейчас никаких движений делать не требовалось. Есть такие спокойные минуты полёта. Основная работа пилотов на взлёте и на посадке. Особенно на посадке. Да ещё ночью в грозу, когда за бортом – аспидно-чёрная ночь и вспышки молний, словно перед носом работает гигантская электросварка. Вспышки молний ослепляют так, что перестаёшь видеть приборы. Болтанка постоянно сбивает с заданного курса и штурман то и дело вносит поправки. Курс нужно выдерживать строго. Иначе никогда не попадёшь на полосу.

Невозможно описать состояние пилота, когда он, вцепившись в штурвал, пилотирует самолёт в такую погоду. Но можно сказать одно: никаких эмоций он в этот момент не испытывает – некогда. Всё отдано пилотированию. Эмоции будут потом. Ну а нервы? Да кто же знает, им не придумали единиц измерения. Напряжение колоссальное и его нельзя испытывать часами. Организм откажется работать, включив биоблокировку. Но заход на посадку скоротечен и это спасает от перегрузок. А потом не каждый раз ведь случаются такие ситуации. Может два-три раза в году. Но такие полёты не забываются.

Авиационная медицина утверждает, что после таких посадок давление и пульс (доходит до 200 ударов в минуту) восстанавливаются только через 30-40 минут. Это уже стресс. Меняется тембр голоса. А после длительных полетов через несколько часовых поясов «отходняк» может длиться сутки и больше.

Конечно авиация нынче совсем другая. Когда-то самолёты не умели летать в облаках. И горе было туда попавшему. Не умели они летать и ночью. Но находились смельчаки, которые влезали в облака. Вероятно, тогда и родилась пословица, что авиация – это удел тупых и храбрых. Ну, что храбрых – понятно. Но вот тупых? Даже обидно за коллег. Но никто остроумней пилота не скажет о своей работе, чем сами пилоты.

Да, были в авиации бесшабашные, храбрые, отважные и… тупые. Затрудняюсь сказать, к какому виду отнесла бы современная инспекция всем известного В. Чкалова, летающего под мостами. Или «химиков», ныряющих на высоте одного метра на многотонных машинах под высоковольтные провода. Да, всяких хватало. Путь в небе усеян костьми десятков тысяч лётчиков. Некоторых по собственной глупости и… тупости.

А всё дело в том, что в одно теперь уже далёкое время бытовало мнение, что пилоту не обязательно знать материальную часть, как не обязательно её знать владельцу личного авто. Научили ездить – и ладно. Дескать, гудит оно – пусть гудит, летит – ну и пусть летит. Твоё дело, лётчик, управлять машиной, а не задумываться над вопросами гудения и летания. За тебя это уже обдумали. И действительно нужна была особая храбрость (или тупость), чтобы подниматься в воздух на аппарате, который тебе и известен-то только тем, что способен летать. А на такую храбрость, по мнению лётчиков, способны только тупые. Не отсюда ли родилась присказка: «Было у матери три сына, два – нормальные, а третий – лётчик». Однако этот процесс закончился тем, что тупых в кабины самолётов пускать перестали. Но дров успели наломать нимало.

В наш век это даже невозможно представить. Нынче лётчик – это директор летающего завода со знанием метеорологии, электроники, спутниковой навигации, аэродинамики и термодинамики, медицины и химии. Конечно, перечислено далеко не всё. Чтобы освоить профессию пилота – нужны годы. И только тогда, как говорил незабвенной памяти преподаватель Краснокутского лётного училища Николай Михайлович Карпушов, ты можешь сказать: я – лётчик. И то пока шёпотом, из-за угла.

Высокопрофессиональными лётчиками становятся после восьми-десяти лет ежедневной практической работы. Как правило, это пилоты первого класса.

Набрали заданный эшелон 10600 метров. Доронин включил корректор высоты автопилота, потряс слегка штурвал – работают ли рулевые машинки – и откинулся на спинку кресла. Теперь можно немного отдохнуть. Двигателей, переведённых на маршевый режим, в кабине не слышно. Только приглушённый шум воздуха, обтекающего кабину со скоростью 800 километров в час. Полёт был абсолютно спокоен. Самолёт словно застыл в черном, словно печная сажа, небосводе.

Васин так ни разу и не вмешался в управление. Он отодвинул своё кресло назад до упора и вытянул насколько возможно ноги. Последнее время стало ломить колени, если они долго были в полусогнутом положении. Привычно пробежал глазами приборы. На это хватило секунды. Включил большой свет кабины, скосил глаза на стажёра. Тот сидел, откинувшись на спинку кресла и лицо его было каким-то отрешённым, Казалось, он был далёк от полёта и думал о чём-то постороннем. Но Васин знал, что это не так. Эдуард всегда после набора высоты прокручивал свои действия, начиная от запуска двигателей. Сейчас он закончит свой мысленный анализ и заговорит с Устюжаниным. Молодёжь не может долго молчать.

А бортмеханик сосредоточенно уставился в лобовое стекло кабины, словно пытаясь там что-то рассмотреть. Видно там ничего конечно не было. Чернильная пустота, за которой чувствовалось холодное дыхание ближнего космоса. Может быть, это от понимания того, что здесь, на этой высоте никакая жизнь ни одного существа уже невозможна.

Ну, механику теперь можно позволить себе и помечтать, и забыться. Самолёт летит сам, без их участия. А управляет им полностью Ипатьев с помощью маленькой кремальеры своего навигационного прибора. Да и вообще сейчас работает только штурман. Он связывается с наземными системами навигации. Снимает показания приборов, сличает с заданными. И тем самым определяет своё место на трассе. Он же следит и за энергетикой самолёта, поскольку все приборы в его кабине. Там же стоит и локатор, в который нужно периодически поглядывать, чтобы не попасть в грозовую облачность. Всю радиосвязь с землёй, кроме взлёта и посадки, также ведёт штурман. На эшелоне у штурмана много работы. Это лётчики знают и без необходимости его не отвлекают.

Доронин закончил свой анализ и зашевелился в кресле.

– Саня, как путевая у нас?

– Девятьсот! Отозвался штурман. – Попутный дует. Когда жрать-то будем? Сил нет от нашего общепита.

– Скоро, – пообещал Эдуард. – Умереть не успеешь. Пашка, – толкнул локтем механика, – давай делом займёмся, пока девчонки кушать не принесли.

Заняться делом на эшелоне означало заняться… писаниной, которой много у всех, кроме Васина. Он, как командир, этим не занимался, а только подписывал то, что ему услужливо подсовывали члены экипажа. Больше всего бумаг было у второго пилота, и их иногда называли бухгалтерами. Они считали количество керосина и багаж, количество почты и груза, количество пассажиров и ручной клади. Потом считали окончательный взлётный вес самолёта. Потом всё это заносили в полётное задание, напоминающее портянку средних размеров или учетный лист трудодней колхозного бухгалтера. Сюда же вносилось количество налётанных за рейс километров, время взлётов и посадок в каждом аэропорту, время наработки двигателей на земле и в воздухе и многое другое. Заносилось также полётное и общее время работы экипажа. Дневное и ночное. Всё отдельно. Всё это надо считать. У механика была своя писанина, у штурмана – своя. Чем больше посадок за рейс – тем больше и писанины.

После завершения рейса все эти бумаги, подписанные командиром (как правило, за него расписывались, чтобы не создавать лишней суеты в кабине), сдавались второму пилоту. Он скреплял их и сдавал в определённое место вместе с полётным заданием. Иногда, не успев оформить все бумаги в полете, они «долётывали» уже в штурманской. И этим вызывали ехидные насмешки коллег. Набиралась увесистая пачка из 30 и более бумажек. К тому же в последнее время к заданию по указанию командиров стали прикреплять свои документы и проводники на бортовое питание. А это ещё 20 бумаг. Не прикреплялось к заданию разве что количество используемой пассажирами туалетной бумаги. Её-то и предлагал прикреплять к заданию Пашка в качестве рационализаторского предложения.

И не дай бог, если во всей этой макулатуре, пилот совершал ошибку. Или какую-то бумажку терял. Будут склонять на разборах эскадрильи и лётного отряда, занесут в месячные и квартальные отчёты. И всюду будут упоминать фамилию командира.

В дверь постучали, и Пашка открыл защёлку.

– Мальчики, кушать готовы? Принимайте!

– Всегда готовы, кормилица наша.

– Я волком бы выгрыз… – вздохнул Доронин, откладывая бумаги.

– Я тоже, – согласился механик. – Что там у нас? Опять курица?

– Я не жратву имею в виду, а бюрократические бумаги.

– Правильно, – поддакнул штурман, принимая поднос с ужином. – Это только бюрократам непонятно, что если ветер северный, то дует он на юг. Так нет же, это написать надо, так не верят. Люся, а вместо чая кофе можно?

– Кому ещё вместо чая кофе?

– Всем давай. И покрепче, – распорядился Васин.

– Поняла, товарищ командир, – крутнулась в проходе кабины девушка, задержав на секунду взгляд на Доронине.

От Васина не укрылся этот взгляд, как и то, какими глазами смотрел на девушку бортмеханик.

– Нравится? – спросил Пашку, кивнув на дверь, где скрылась их кормилица.

– Кто? Эта?

– Эта, эта.

– Гм, мне все нравятся. А тебе, Эдик?

– Мне – тоже.

– Какой любвеобильный у меня экипаж. Жениться вам надо, друзья мои.

– Спасибо за совет, командир, – ответил Доронин, вгрызаясь в курицу. – Лично я один раз уже пробовал.

– Вот, вот, у него опыт, – поддакнул Устюжанин, – а я предпочитаю учиться на чужих ошибках.

– Ты где живёшь-то после развода? – спросил Васин, запивая соком никак не желавшую проваливаться в желудок курицу. Он знал, где обитает его стажёр, а спросил так, чтобы тот разговорился.

– А всё там же, – махнул Эдуард рукой с зажатой в ней вилкой в сторону форточки. Герард и Пашка проследили за его рукой.

– Понятно объяснил. Где это, там?

– Снимаю конуру у одной любвеобильной старушки.

– Любвеобильной, говоришь? Хм, – Васин почесал вилкой губу. – Годочков-то сколько старушке?

Доронин удивлённо посмотрел на командира.

– Да ты что, шеф? Старушке за семьдесят. К богу она любвеобильна.

Снова вошла проводница.

– Ваше кофе, мальчики.

– Спасибо милая, – поблагодарил Васин.

– Больше ничего не нужно?

– Разве что меня поцеловать, – предложил Устюжанин.

– Потерпишь.

Поужинали. Всё та же Люся унесла подносы и ещё несколько раз без видимой причины заходила в кабину. То справлялась о погоде в Краснодаре, то о температуре за бортом. Она обращалась к командиру – этикет есть этикет, но Васин кивал на Доронина. Дескать, командир сейчас он, раз в левом кресле сидит. А тот довольно равнодушно отвечал ей и отворачивался.

– Нравишься ты ей, – сказал Герард стажёру. Тот равнодушно пожал плечами.

– Мы все кому-то нравимся, – философски ответил за Эдуарда механик.

– Саня, сколько ещё лететь осталось?

– Через час двадцать будем на месте. – Погоду не слушали?

– Сейчас послушаем, – ответил Васин и включил КВ-станцию, настроив на региональный канал, который беспрерывно передавал погоду всех южных аэропортов.

Сквозь треск и шорохи эфира просочился женский голос, сообщающий метеоусловия: облачность, видимость, ветер, температура… Доронин с Пашкой закончили писание бумаг и тоже стали вслушиваться.

– Плюс пятнадцать, – вздохнул механик. – Это ночью. А днём? Живут же люди!

– Ты лучше послушай, какую видимость дают. Тысячу двести. А вылетали – больше десяти было.

– А какой у нас запасной? – засуетился Пашка и стал замерять остаток топлива.

– Сочи. Там хорошая погода.

Штурман доложил, что попутный ветер стихает, и скорость упала до 830 километров.

– Ну и ладно, – принял к сведению Васин, – хорошим людям некуда торопиться.

И в это время резко постучали в кабину. Пашка открыл дверь, и снова вошла Люся, но не уверенная в себе, хозяйка салона, а какая-то испуганная.

– Герард Всеводолович, рожает!

– Кто? Штурман? – шутливо спросил он, не вникнув в суть доклада. – Он не может.

– Шуточки вам. Пассажирка у нас рожает.

Такого ещё не было. То есть и раньше, случалось, рожали в самолётах, но у них не было.

– Она что же, совсем рожает? – уточнил Васин. – Подождать не может?

– Товарищ командир! – укоризненно произнесла девушка. – Не совсем не рожают. Схватки у ней начались.

– Вот это номер! – отвисла челюсть у Устюжанина. – А какого хрена она в самолёт полезла, если ей в роддом нужно?

– Вот этого я не знаю, – отмахнулась проводница и запричитала: – Товарищ командир, что делать?

– Принимать роды, – неуверенно проговорил Васин и посмотрел на механика.

– Кому? – ахнул Пашка. – Нам что ли? Ну и рейс подсунули!

Обычно в каких-то щекотливых ситуациях возникающих во время полёта в салон посылают разбираться механика, и Пашка решил, что Васин его сейчас и пошлёт. Он заныл:

– Командир, я лучше сам рожу, но роды не буду принимать. Пусть ждет до посадки.

– Люся, среди пассажиров врачи есть? – принял решение Васин.

– Есть, мы уже выяснили. Но один зубной, а другой ветеринар.

Пашка, сообразивший, что роды принимать его не пошлют, обрёл чувство юмора.

– Там, откуда дети появляются, не зубы растут, – рассудил он.

– Резонно, – согласился командир. – Но других нет. Люся, привлекай зубника. И ветеринара тоже. Они клятву Гиппократа давали, – привёл он, как ему показалось, веский аргумент.

– Ветеринар – вряд ли, – усомнился Доронин.

– Штурман, свяжись с Краснодаром, обрисуй ситуацию. Пусть скорую помощь к трапу подадут. Ну и всё остальное, что там положено. Когда начнем снижаться?

– Через полчаса.

– Понятно. А ты, Люся, из старых женщин привлеки кого-нибудь. Которые уже рожали. Они всё знают. Поняла? Другого выхода нет. Ну, иди, иди, командуй там.

– Боюсь я, Герард Всевдлч, – захныкала девушка.

– Иди, иди, милая. Не бойся. Тебе тоже предстоит это. Делай, как я сказал.

Люся вышла. Но минут через десять снова появилась в кабине. Все головы повернулись в её сторону.

– Рожает. Около неё две женщины и этот… ветеринар. Но он только у оленей роды принимал. Ой, что делается! Пассажиры уже и пелёнки нашли. Мы горячую воду приготовили…

– Ну и хорошо, – прервал её Васин. – Ступай в салон, мы сейчас снижаться начнём.

– До аэродрома – двести тридцать, – проинформировал штурман. – Через три минуты расчётное снижение.

Быстро прочитали контрольную карту перед снижением. Далёкий голос диспетчера приказал сразу снижаться до эшелона перехода. Им давали зелёный свет.

– У нас видимость девятьсот метров, туман. Синоптики прогнозируют ухудшение. Ваш запасной?

– Запасной – Сочи, – ответил за штурмана Васин. – Но мы намерены садиться у вас при любой возможности. На борту нештатная ситуация.

– Извещён, – коротко ответил диспетчер. – Погода пока позволяет, но туман быстро сгущается.

Выключили большой свет, прибрали режим двигателям. Самолёт со скоростью 15 метров в секунду устремился к земле. На высоте трёх тысяч вошли в рыхлую облачность. Началась слабая болтанка. Доложили высоту эшелона перехода.

– Видимость на полосе 800 метров, – ответил диспетчер подхода. – Работайте с кругом.

Диспетчер круга подтвердил видимость и приказал снижаться до 500 метров к четвёртому развороту. Переставили давление на аэродром посадки и продолжили снижение. Земли не видно, внизу плотная пелена тумана. Теперь полетом полностью распоряжались лётчики. Систему управления самолёта штурманом отключили. Он сейчас мог корректировать курс, подавая команды.

– Пятьсот заняли, – предупредил Ипатьев. – До третьего разворота три.

– Шасси выпустить! – приказал Доронин, ни на секунду не отрываясь от приборов. -Стабилизатор – два с половиной градуса!

Внизу под полом кабины засвистело, словно там сидел доселе смирно соловей-разбойник. Это врывался воздух через открывшиеся створки передней стойки шасси.

– Третий разворот, курс сто сорок! – скомандовал штурман.

Выполнили разворот, выпустили закрылки. Теперь самолёт не несся, как на эшелоне, а как бы подкрадывался к посадочному курсу на малой скорости.

– Начало четвёртого, крен двадцать… поехали, – дал новую команду Ипатьев и подумал, что за это вырвавшееся «поехали» может получить дыню, когда начальники расшифруют полёт. Нарушение фразеологии. Ну да чёрт с ними. Первый космонавт земли тоже сказал это слово при старте и ничего.

Перешли на связь с диспетчером посадки.

– Продолжайте заход, – разрешила земля. – Учтите, на полосе предельная видимость.

Ваше удаление – восемнадцать, правее – девятьсот.

– Вас поняли, – с нажимом на последнее слово ответил Васин.

Подобный диалог означал, что видимость-то на полосе уже меньше минимума, но вас принимают, учитывая ситуацию на борту. Диспетчер как бы призывал их мобилизоваться на такую посадку. Ведь погоду меньше минимума он дать не мог, а если бы дал – обязан был бы отправить их на запасной аэродром. Конечно, командир может принять решение о посадке и хуже минимума, но только в чрезвычайной ситуации. К какой ситуации относить роды на борту, ни в одном документе не сказано. Доказывай потом инспекции, что ты не ишак. Чёрт бы побрал этот туман, наползший с недалёкого водохранилища!

А в этот момент в салоне появился нигде не зарегистрированный пассажир, заявив о себе громким «УА-А!». Кое-кто из пассажиров захлопал в ладоши.

Выполнили четвёртый разворот, выпустили закрылки в посадочное положение, прочитали контрольную карту перед посадкой.

– Эдик, пилотируешь до ВПР (высота принятия решения), – напомнил Васин. – Дальше – я. Нужно сесть с первого захода. Если не попадём на полосу с 30 метров – уходим на второй и в Сочи. Повторно при такой погоде нам зайти не дадут.

Всё это Васин произнёс, не нажимая кнопку внутренней связи. Для того, чтобы ничего не записалось на магнитофон. А «Марсами», слава богу, кабина не оборудована.

– Вошли в глиссаду, снижаемся, – скомандовал Ипатьев.

Доронин пилотировал по командным стрелкам, ведя самолёт по наклонной траектории к торцу полосы. Несмотря на работающий вентилятор, лицо его начало покрываться каплями пота, спина под рубашкой стала влажной. Такую посадку он на этом типе ещё не производил ни разу.

– Нормально идём, – сказал штурман, – на курсе, на глиссаде.

– Сто семнадцатый, шасси выпущены, к посадке готовы, – доложил Васин.

– Посадку разрешаю, – слегка затянув ответ, разрешил диспетчер.

Сейчас он впился глазами в экран своего посадочного локатора, контролируя движение самолёта по курсу и глиссаде. И стоит им выйти за предельные значения – тут же поступит команда уходить на второй круг. И повезут они новорождённого «зайца» в Сочи. Но они ещё не знали про зайца. Во время посадки проводникам запрещено отвлекать экипаж.

Резко зазуммерил динамик радиомаркера дальнего привода.

– Проходите дальний, на курсе, на глиссаде, – помогал диспетчер.

Самолёт тряхнуло в приземном слое инверсии. Сейчас будет смена ветра. В подтверждении этого тут же отреагировал штурман.

– Скорость падает. Ниже пошли… ниже десять!

Едва заметным движением штурвала Васин помог Доронину и добавил режим двигателей. «Надо было в автоматическом режиме зайти, – мелькнула запоздалая мысль. – Привыкли всё вручную делать».

По команде Пашка включил фары, но тут же поступила команда переключить их на малый свет. Большой свет создавал световой экран прямо перед носом самолёта. Высота 80 метров – земли не видно. Со скоростью 280 километров машина подходила к невидимой пока полосе. Это самый ответственный этап полёта. Если собрать пот всех лётчиков за всю историю авиации только на этом этапе, то Арал приобрёл бы возможно прежние очертания.

– Правее шесть, на глиссаде, – подсказал диспетчер.

– Высота шестьдесят, решение? – затребовал штурман.

– Держу по приборам, – предупредил Доронин.

Васин огней полосы не видел. И поэтому тянул с командой «Садимся!».

– Решение? – настойчиво потребовал Ипатьев.

– До полосы – пятьсот, – проинформировал диспетчер.

И в этот момент Васин увидел огни полосы. Собственно это были ещё не огни полосы, а огни подхода, но это уже не важно.

– Садимся! – запоздало произнёс Васин, когда самолёт уже находился над торцом полосы.

– Полоса перед вами! – подтвердил диспетчер. И хотя из своего пункта он видел только размытое световое пятно, несущееся к полосе, но был уверен: полосу экипаж уже видит.

– Скорость двести восемьдесят, – забубнил Пашка. – Высота десять, пять, три, один метр. Касание! Реверс!

Взвыли двигатели, создающие обратную тягу. Добрую треть полосы пробежали за несколько секунд. Доложили о посадке и получили номер стоянки и условия руления.

– Ну и посадочка! – слегка охрипшим голосом сказал Устюжанин, убирая механизацию. – Снимаю шляпу перед вами, лётчики.

– Посадка нормальная, – ответил Герард. – Бывает и хуже, но редко.

– Да уж! – промычал Доронин, и открыл форточку, украдкой смахивая пот с лица. В кабину пахнуло влажным и сырым южным воздухом.

– А видимость-то метров пятьсот, не больше. Ради беременной женщины, вы, отцы, урезали себе минимум на триста метров. Ждёт, не дождётся вас инспектор, – весело сказал Пашка.

– Не каркай! Ох, и рулить тут далеко. Второго родить можно.

С помощью машины сопровождения зарулили на стоянку. К самолёту катился трап, за ним скорая помощь и машина РП (руководитель полётов). Едва выключили двигатели, в кабину ворвалась проводница.

– Мальчики, у нас девочка!

– Ну вот, а ты боялась, дурочка! – многозначительно проговорил Пашка. – А это оказывается не больно. Что же нам молодой маме на память подарить? А, командир? – Он огляделся. – Одни кнопки, да рычаги. Хоть штурвал откручивай.

Из своей кабины полез Ипатьев, волоча за собой опостылевший штурманский портфель и корзины под помидоры.

– Вот из-за этого портфеля мне всегда штурманов жалко, – продолжал болтать Устюжанин. – У тебя, Саня, поэтому и руки такие длинные.

– Не длиннее твоего языка, – парировал штурман. – Чего расселся, дай пройти, приехали уже.

– Кстати в твоём портфеле не найдётся листочка хорошей бумаги?

– У меня всё найдётся. Зачем тебе?

– Давай, потом объясню. – И он пошёл открывать двери.

Вернувшись, вытащил ручку и на чистом листе написал:

Справка

Дана настоящая гражданке… в том, что она родила, а её дочь родилась … мая 198… года в 23 часа 20 минут на высоте 1200 метров в самолёте Ту-134А, выполняющего рейс по маршруту Бронск – Краснодар.

Командир корабля Г. В. Васин. Дальше шли фамилии всех членов экипажа и проводников.

– Люся, быстро узнай фамилию матери, – распорядился Пашка и пустил справку по кругу. – Ваши подписи, господа. Санька, печать!

Ипатьев извлёк из кармана металлическую печать, какой опечатывают портфель с картами и навигационными сборниками. Механик размазал по ней синюю пасту и приложил на подписи. Чётко отпечаталось; «Бронский объединённый авиаотряд …ого управления гражданской авиации».

– Ну, Павел, молоток! – похвалил Васин. – А теперь пойдём, поздравим молодую мать.

Довольный содеянным, Пашка прокомментировал:

– Без справки нельзя. Бюрократы свидетельство о рождении и то не дадут. Ведь она же ни в одном роддоме не рождалась. А с бумажкой сразу человеком будет.

– Поздравляю вас! – Васин подошёл к вымученно улыбающейся молодой женщине, около которой уже суетились врачи. К ней они пустили только командира. Он нагнулся, взял бледную руку женщины и поцеловал. – Будьте счастливы.

– Спасибо, – тихо произнесла она. – Вы уж извините…

– Ну, что вы! Вас кто-то встречает?

– Мама должна. Я к ней рожать летела, да вот…

– Не беспокойтесь, её найдут. – Васин повернулся к старшей проводнице.

– Я всё поняла, командир, – кивнула девушка. – Если она встречает – мы её найдём.

А Пашка напутствовал одну из женщин в белом халате, которая с недоумением смотрела на него, не понимая, что хочет от неё этот лётчик с какой-то никогда не виданной ей справкой.

– Справка вполне официальная, видите: подписи, печать. Так вы уж на основе этой напишите свою, роддомовскую. А эту оставьте на память нашей крестнице. Не каждый день в самолётах рождаются.

К самолёту сбежались кому нужно и не нужно, чтобы взглянуть на родившую в воздухе маму.

Их обслужили и заправили без проволочек и обратно они взлетели почти по расписанию, сократив стоянку. Прибывающие самолёты уходили на запасной, видимость была только для взлёта. Сам руководитель полетов проводил их на машине сопровождения до предварительного старта.

Видимость дали триста метров. Пока прогревали двигатели, Доронин всматривался в мутную пелену ночного тумана по курсу взлёта. В лучах рассеиваемого туманом света фар окружающее казалось каким-то фантастическим. В кабине темно и только приборы и табло излучают мягкий успокаивающий свет, как угли костра в чёрной ночи.

В таких предельных метеоусловиях он будет взлетать впервые, как и сегодня садился. Но волнения уже не было. Он был уверен, что сделает всё, как полагается, Конечно, на Ан-2 приходилось взлетать и в худших условиях, где-нибудь в полярной тьмутаракани. Но ведь это же совсем другой самолёт. На нём можно и при видимости 50 метров взлететь, если длина разбега у него около ста метров всего. Да и скорости там намного меньше.

Как-то весной работали они в приполярье. Возили на Ан-2 грузы для исследовательской экспедиции. Базировалась она у большого озера, на льду которого и организовали временный аэродром. Эдуард был тогда уже опытным вторым пилотом и готовился пересесть в кресло командира. А командиром самолёта был Иван Дягилев, ныне уже Иван Васильевич, командир Ту-134. Вот он-то и предложил как-то Эдуарду взлететь по приборам. Доронин сразу вспомнил своего первого командира Горюнова, любителя подобных экспромтов. Он потом перевёлся куда-то на Дальний Восток, но там за его чудачества его попросили с лётной работы. Похожая перспектива Эдуарда не устраивала, и он прямо заявил об этом Дягилеву. Но тот сумел его убедить.

А делали они так. Дягилев выруливал на полосу и устанавливал самолёт точно на взлётный курс по ГПК (гирополукомпас), который, как известно, реагирует на малейшие отклонения и не подвергается магнитным помехам от северных сияний. По нему и выдерживал направление на разбеге, поставив штурвал нейтрально. Скорость нарастала и самолёт, согласно закону аэродинамики, отрывался от земли сам. После отрыва он немного придерживал штурвал, чтобы машина не вышла на большие углы атаки, и они спокойно уходили вверх. Эдуард же, страхуя каждое движение командира, контролировал взлёт визуально, как и положено. Они взлетали так несколько раз, и ни разу Доронину вмешиваться не потребовалось. А вскоре подобная тренировка им пригодилась.

Они прилетели на этот аэродром и сели при нормальной погоде. Пока самолёт разгружали, их пригласили пообедать. Покушали, попили чаю, покурили, вышли на свет божий и… света божьего не увидели. Погода на севере изменчива, словно избалованная кокетка. Откуда-то со стороны океана натащило густой туман. Он мог рассеяться через час, мог стоять и неделю. Оборудования для длительной стоянки на ледовом аэродроме не было. Печек для подогрева двигателей – тоже. Возникла перспектива заторчать на этом аэродроме неопределённое время. Лётчики знают, что значит ждать лётной погоды по 5-6 дней. И Дягилев решился.

Запросили погоду на базе. Она была хорошей.

– А что туман возник, передашь через пол – часа после нашего взлёта, – напутствовал он радиста аэродрома.

Эдуард тогда признался себе, что он на такое бы не решился. В условиях сильного тумана и белой полярной мглы видимость не превышала полтора десятка метров.

– Конечно, какой-то риск был, – сказал после полёта Дягилев. – Но он основан на трезвом расчёте. Я был уверен, что взлечу, ведь уже не раз пробовали.

Из-за этого тумана тогда не летали в этот район четыре дня.

Как-то Эдуард, уже летая с Васиным, рассказал ему о том памятном взлёте.

– Дягилев, несомненно, классный лётчик, – выслушав, сказал Васин. – Для него особого риска, может, и не было. Тем более, если уже взлетал подобным образом. Да в нашем деле и нормальный полёт не без риска. Дело в другом. Иные люди не знают границы между обдуманным, здравым риском и необдуманной бесшабашностью. Напролом прут. Вот как твой Горюнов. Зачем ему нужно было под провода лезть? Себя показать? Дескать, чем мы хуже Чкалова? Но сейчас за чкаловщину в тюрьму сажают. Из-за них и говорят, что наставление по полётам кровью написано. Конечно, мало кто в эти слова высокий смысл вкладывает, но, согласись, что много происшествий происходит по недисциплинированности. Дурак, он и на самокате шею свернёт. А риск в вашем том взлёте был. Хотя бы потому, что такой взлёт не диктовался необходимостью и нужен был только вам. Вы не захотели ждать. А в авиации терпение, выдержка и умение ждать порой многого стоят.

– И сидели бы там четыре дня? – возразил Эдуард. – А потом ещё техническую бригаду пришлось бы туда везти с подогревателем.

– Таков наш удел. Конечно, на Ан-2 и вертолётах минимумы для взлёта и посадки неоправданно высоки. Два, три километра – это много. Да любой, далеко не лучший лётчик спокойно взлетит при тысяче метров. Ведь летают же при таком минимуме по санитарным заданиям. А вот грузы почему-то возить нельзя. Перестраховка всё это.

– Так ты считаешь, Герард Всеводолович, что нам не нужно тогда было взлетать?

– Я бы не полетел, – ответил Васин. – В нашей работе даже минимальный риск должен быть сведён к нулю. Дождался бы видимости метров двести и спокойно взлетел. Без всякого риска. Вы тогда просто не захотели ждать.

– Двигатели прогреты, можно взлетать, – доложил Устюжанин.

– Экипаж, взлетаем! – Доронин вывел двигатели на взлётный режим и отпустил тормоза.

И сразу же отсчёт времени пошёл на секунды. В размытом туманом свете фар полоса казалась какой-то громадной лентой всё быстрее вращающегося транспортёра.

Завибрировала на стыках бетонки кабина. Полёт начался.

На эшелоне Ипатьев привычно взял управление на себя. Они шли параллельно линии терминала, которая отступала всё дальше на запад. На востоке небо было аспидно-чёрным. Там вступала в свои владения ночь. А на западе горизонт светился ещё красно-багряным светом, постепенно затухая и причудливо меняя тона и скоро, блеснув последним всполохом преломлённых в атмосфере лучей, исчез. После Камышина штурман подвернул самолет на северо-восток, и они стали уходить навстречу ночи. Полёт был спокоен. И только вспыхивающие проблесковые маяки излучали в мёртвое холодное пространство красный мерцающий свет, который оставлял на крыльях неземные фантастические блики.

В салонах проводники накормили людей и выключили большой свет, оставив дежурное освещение.

– На обратном пути никто не родит? – спросил Пашка проводницу Люсю, когда она принесла питание. Та осуждающе посмотрела на него и ничего не сказала.

Домой прибыли ранним утром. По прежнему шёл дождь с мокрым снегом, дул сырой западный ветер. За машиной сопровождения зарулили на стоянку, быстро провели разбор, который нужно наговаривать на магнитофон. Стандартные фразы, никому не нужные и ни к чему не обязывающие. Настоящий разбор бывает за бокалом пива, когда можно поговорить не спеша. А тут… какой к чёрту разбор в четыре утра!

Трап подошел сразу же. Покидали самолёт, как и положено, соблюдая никем не писаный порядок. Командир, за ним второй пилот, затем штурман. Это в аварийной обстановке командир уходит последним. Механик остался сдавать самолёт наземным службам. Автобус за пассажирами не подошёл (спят, гады!), и они цепочкой, поёживаясь от холода, потянулись к вокзалу.

В Краснодаре они всё-таки успели сбегать на рынок на привокзальной площади и купили всё, что им заказывали. Но в это время их никто не встречал, и все коробки ребята оставили в штурманской комнате. Утром разберутся сами, кому там и что.

– Ну что, братцы-кролики, наш резерв досрочно закончился. Можно и по домам, – сказал Васин. – Правда, автобусы ещё не ходят.

– А такси слабо нам? – спросил штурман. – Только Пашку подождём.

В машине, лязгая зубами от холода, механик спросил:

– График на завтра смотрели? Опять в ночь улетаем.

– Не на завтра, а уже на сегодня, – поправил Эдуард. – Вот приедем домой отоспимся – и снова сюда.

– Так я никогда не женюсь, – проворчал Устюжанин.

– Почему?

– А когда же даму сердца искать? Они днём работают, я – ночью.

– А-а, – зевнул Доронин, – ты ищи такую, которая по ночам работает.

Через полчаса они въехали в ещё спящий город. Первым вышел Доронин.

– До завтра, мужики, – прощаясь, хлопнул дверцей.

– Будь здоров! – ответил за всех Пашка.

Вторым вышел у своего подъезда Ипатьев и, задрав голову вверх, где на шестом этаже была его квартира, сказал:

– Прихожу – спят. Утром они уходят – я сплю. Вечером ухожу – они спать ложатся. Так и живём. Ну, пока!

– Не кашляй! – попрощался Устюжанин. – Деньги будут – звони.

Васин попросил остановиться метров за четыреста до дома.

– Не доехали ещё? – удивился Пашка.

– Прогуляюсь перед сном немного.

– Неужели бессонница, командир?

– Да нет, просто размяться перед сном нужно. Всю ночь ведь просидели.

– Тогда до завтра, спокойной ночи. Вернее, утра.

– Странный ваш командир, – сказал таксист, трогаясь с места. – Кто же в пять утра гуляет, да ещё в такую погоду.

– А-а, – зевнул Паша, – хороший у нас командир. – А вообще-то, друг, тормозни, я тоже пройдусь. Тут недалеко.

Он положил деньги на сиденье и, уже выйдя из машины, пояснил водителю:

– Людям иногда нужно одиночество, только не все об этом знают. – И захлопнул дверцу.

Таксист молча пожал плечами – ненормальные – и дал газ. Через несколько мгновений огни автомобиля стали расплывчатыми, на прощание мигнули Пашке стоп-сигналами и исчезли за углом.

             –

ГЛАВА 3 КОМАНДИР

Небо, мы много лет твои рядовые солдаты,

Но кончается срок и дни службы тебе сочтены.

Ребята, ребята, мы молоды были когда-то,

Оттого и не знали, что времени нету вины.

Командир эскадрильи самолётов Ан-2 Нурислам Хамзиевич Бек слыл грозным и жёстким начальником, хотя таковым казался только на первый взгляд. На самом деле это был удивительно душевный человек, интеллектуал и умница. Дело своё Бек знал досконально. Летать он начал ещё в конце пятидесятых годов в военной авиации, когда многих его сегодняшних подчинённых и в проекте не было. Неизвестно, как сложилась бы его судьба в военной авиации, но в начале шестидесятых годов приснопамятный Никита Сергеевич Хрущов развил колоссальную битву за мир во всём мире и потому провёл сокращение армии. После этого Бек оказался в гражданской авиации, как и большинство его коллег.

Уже третий час командир сутулился за своим рабочим столом, разбирая скопившиеся за месяц своего отсутствия бумаги, и мысленно проклинал их создателей. Только вчера он прилетел со сборов в УТО (учебно-тренировочный отряд), который находился в другом городе при штабе территориального управления. Там он пребывал на так называемых курсах повышения квалификации. За тридцать три года пребывания в авиации, Бек так изучил её структуру, порядки и лично свои профессиональные обязанности, что никакие курсы повышения ему, конечно, не были нужны. Абсолютно ничего нового он там не получил, если не считать, что убил месяц времени. Хотя, нет. Он не знал, как юмористы расшифровывали УТО. А расшифровывалось оно с подачи остряков так: устал, товарищ -отдохни. Но ещё больше его удивила обратная расшифровка: отдохнул – теперь уё…й. Что он и сделал после месяца «отдыха», едва получил свидетельство об окончании курсов.

Месяц был выброшен козе под хвост. Ах, время! После пятидесяти оно начинает лететь, словно реактивный истребитель с попутным ветром. Ему этого времени всегда не хватало. Будучи с юности приучен к дисциплине и верный «Уставу о дисциплине работников ГА», полностью скопированного с устава армейского, он старался выполнять все указания, директивы и инструкции, сыплющиеся нескончаемым потоком из министерства самой крупной и бестолковой авиакомпании мира, из управления, а, порой, и от командира ОАО и командира их летного отряда.

Все бумаги шли с резолюцией изучить, или срочно изучить с лётным составом под роспись до такого-то числа. А как изучить до 01. 05. если сегодня уже 05.05. и документ пришёл только вчера? А у него люди в командировках, в отпуске, в том же УТО. А как быть с теми, кто ежедневно летает? Вот и поворачивайся, командир. Как? Да как хочешь! Никому до этого нет дела. Хоть по ночам изучай.

Командир эскадрильи в авиации – это основная тягловая сила отрасли, основной исполнитель. Он же выполняет и роль буфера между высшим, привыкшим только спрашивать, командным составом и рядовыми лётчиками. Угодить нужно и тем, и этим. Удивительно, но Беку это удавалось. Правда, никто не знал, сколько это стоило ему нервов.

Ни один чиновник от авиации не задавался мыслью, можно ли не формально изучить всю эту лавину документов, не останавливая производственного процесса – полётов. Никого это не интересовало. Хотя некоторые командиры подсчитали: на изучение такой лавины бумаг не хватит рабочего дня лётчиков. Как быть? Снять их с полётов для изучения? Но кем заменить? Ведь все полёты по расписанию, их не отменишь. Ждать ежемесячного разбора полётов, когда собираются все свободные от полётов лётчики? Но тогда выйдут сроки, ведь изучить требуется «срочно до…». Да и приходит за месяц иногда до сотни всяких бумажек. И идут они все под эгидой святости для лётчика – безопасности полётов.

А комиссии по проверке исполнения этих бумаг стали практически почти ежемесячными. И горе командиру, у которого в журнале изучения эта комиссия не найдёт росписи какого-то лётчика.

Нурислам Хамзиевич знал все росписи пилотов своей эскадрильи. Листая журнал, видел: второй пилот расписался за весь экипаж, а вот здесь один командир самолёта расписался за своего друга. Он пытался пресекать это, но скоро понял: невозможно. Пытался бегать на стоянки самолётов и заставлял изучать документы и расписываться перед вылетом. Иногда сам информировал и расшифровывал, о чём гласит та или иная бумаженция. Он ловил своих лётчиков в АДП, в штурманской комнате, в медпункте, где проходят предполетный контроль, даже в автобусе по пути на работу. Но когда человек настроен на полёт, он плохо воспринимает что-то другое. Мысли его уже там, в кабине, в небе. Поэтому в одно ухо влетало, а в другое – тут же и вылетало. Да и Беку в свои более чем полсотни лет надоело быть мальчиком на побегушках. И он махнул на всё рукой, смирившись с положением дел. В конце концов, никто из членов комиссии никогда не спрашивал, чьи росписи стоят в журнале изучений приказов. Да хоть грузчиков – лишь бы были росписи.

В других эскадрильях было то же самое. В отчаянии Бек иногда собирал командиров звеньев и устраивал им разнос, хотя в душе понимал, что и они не в состоянии довести до своих подчинённых требования бумаг в указанные сроки. А их, этих бумаг, в иной день приходило сразу несколько.

– И так уже летаем в перерывах между изучениями да различного рода занятиями, – сказал как-то один из командиров звеньев. – Летом, хоть и работы много, но зато от бумаг отдыхаем: все бумажные делопуты и бюрократы в отпусках. И как видите, безопасность полётов от этого не страдает, а даже выигрывает. Ведь любая лавинная информация только нервирует.

– Ну, ты уж совсем непочтительно относишься к документам, – ворчал Бек, привыкший к дисциплине. Он помнил ещё сталинские времена, когда за подобные речи можно было лишиться не только работы. Такие речи он называл одним ёмким словом: крамола.

– А как же ещё к ним относиться? Заклевали, запугали, затюркали нас эти бумаги! Мы скоро не людьми – роботами станем, мыслить и решения принимать отвыкнем самостоятельно. На все случаи в нашей профессии уже трижды бумаги и инструкции написали. А параграфы-то эти в инструкциях, ох, как от жизни далеки! Остаётся одно: или работать, их нарушая, или не работать, их выполняя. А я всё же пилот первого класса, я самостоятельности хочу, творчества в полётах, наконец. Сейчас же я в писаря превратился. Вот бумаг и журналов полный стол. Это ли не формализм? Мне на базе с людьми работать некогда. Только и успеваю спрашивать: этот приказ изучил, это указание знаешь, эту директиву читал, за эту информацию расписался? А спросить, как и где ты живёшь, лётчик, что тебя волнует, какие отношения в семье, выслушать его, понять – это мне некогда.

– Для душещипательных бесед замполиты есть, – неуверенно возразил Бек.

– Замполиты? Да, есть. Но почему-то лётчики со своими проблемами к нам идут, а не к замполитам. Они тоже в бумагах погрязли и давно про живое дело забыли. Вот перестройка в стране идёт, шума много, а пользы пока никакой.

– К сожалению, ты прав, – вздохнул Бек, но в нём тут же сработала многолетняя привычка к дисциплине, и он внушительно заметил: – Я не советую тебе такие речи среди молодёжи говорить. Это крамола.

– Ах, Нурислам Хамзиевич! Какая это крамола? Просто мы отрываемся от жизни, дальше бумажного горизонта видеть перестали. Вы думаете, что этого молодёжь не замечает? Послушали бы вы, что они говорят о нашем начальстве и наших порядках.

– Ты на кого намекаешь? – почернел Бек. – На меня? Я ведь тоже начальство. И всё тоже вижу. Но вот могу ли я что изменить? Я, как и все, рамками устава скован. И никто нас не поддержит ни командование, ни партком, если мы попытаемся другим курсом идти. А что будет с нами – знаешь? У меня пенсия есть – уйду. А ты? Куда пойдёшь? Молчишь! – скрипуче рассмеялся Бек. – Вот тебе и перестройка с гласностью. Ха-ха-ха!

Они тогда крепко повздорили. Не стоило бы молодому командиру звена с ним спорить. Ведь людей старой закваски не изменить.

Бек приехал домой сердитый и хмурый, ужинать отказался, сидел в кресле перед телевизором, но не смотрел его, а всё о чём-то думал. Пришёл из института младший сын, и он по какому-то пустяку накричал на него. А ночью впервые проснулся от боли в груди. Без труда определил: сердце. Лежал на спине, слушал тягуче-ноющую боль, боясь пошевелиться, и надеялся: сейчас пройдет. Не проходило. Стало отдавать в плечо и локоть. Тогда он растолкал жену. Она включила свет, увидела бледное лицо мужа и засуетилась. Хватала телефон, пытаясь звонить в скорую помощь, но тут же бросала трубку, понимая: если мужа увезут в больницу – ему больше не летать. Потом перетряхивала домашнюю аптечку и не находила там ничего сердечного.

Проснулся старший сын, спустился этажом ниже, где жил инвалид сердечник, и принёс валидол и нитроглицерин. Бек с хрустом разгрыз сразу две таблетки, запил их холодным чаем. Полегчало. А в ушах всё звучали слова командира звена:

– Вот и идите на пенсию, раз она у вас есть. Со стариками перестраиваться бесполезно. Слишком вы консервативны. Закостенели, мхом старого поросли, не отодрать.

Наглец! Мальчишка! Толковые командиры ему нужны. Перестройка ему нужна. А всю нашу жизнь теперь что же, козе под хвост? Душой Бек понимал, что парень-то в чём-то прав. И поэтому ему симпатичен. Да и летает хорошо. А может это и будет новое поколение лётчиков, которым годами не надо вдалбливать, что такое дисциплина? И, которым можно доверять, как самому себе.

Конечно, будь его воля, он что-то изменил бы. Он знал способности своих лётчиков так же, как знал все их подписи. Есть у него в эскадрилье свои Мазуруки, Чкаловы, Водопьяновы. Им всё можно доверить, дать больше самостоятельности, не мешай этому идиотские документы, стригущие всех под одну гребёнку. Взять те же минимумы полётов. Повысили с двух километров до трёх по видимости, а у кого есть предельный минимум – так с ним почему-то можно стало только тренировочные полёты выполнять. Нонсенс! А ведь личный минимум погоды – это гарантия успешного завершения полёта. На то он и даётся. И вот сидят в хорошую погоду его Водопьяновы и Мазуруки на земле, чешут в хвост и в гриву начальство и порядки в этой системе. Уж он-то, командир, знает, как, кого и в каких условиях можно выпустить в полёт. Но в министерстве и управлении вероятно виднее.

Есть у него и Чкаловы. Под мостами, правда, не летают. Самолёты стали большие, а мосты – те же. Но на бесшабашный риск могут пойти. В грозу залезть или в обледенение. Но от этого никто не застрахован, всякое может случиться. Были у него и ухари, которые на АХР под высоковольтными проводами летали. Асы, чёрт их возьми. Но, слава богу, перевелись. Кого выгнали, кто сам ушёл. От таких асов старались избавиться, посылая их на переучивание на большую технику. На той под проводами не полетишь.

Да, много чего ему мальчишка наговорил. Ему, пилоту первого класса, воспитавшему не одно поколение лётчиков. Хотя мальчишка-то больше десяти лет в авиации, это уже что-то значит. И… прав ведь. Не нужны в авиации надсмотрщики, нужны толковые учителя. А с этим дефицит. Не хотят грамотные и толковые идти на командные должности, не престижные они. И с каждым годом престиж падает. А, те немногие, способные грамотно руководить, что согласились на это, убедившись в тщетности своих начинаний, уходят. Когда же это началось?

Бек всегда заступался за своих лётчиков. Он бросался за них в бой горячо и… с чувством обречённости. Ибо понимал: противоборства с системой ему не выдержать. Она и не таких людей давила. А ещё эта привычка подчиняться уставу, в котором сказано, что приказ начальника – закон для подчинённого. И неважно, что начальник не всегда прав, а порой и глуп. А иногда, случалось, и заступаться-то не надо было, человек виноват. В итоге Бек сдавался. Но в душе ещё долго переживал, по его выражению, ляпсус своих подчинённых, бросивших тень на эскадрилью. Тем не менее, среди лётного состава он слыл поборником справедливости, каковым в душе и был. В среде же высшего начальства прослыл неудобным и неуживчивым командиром, от которого не прочь бы и избавиться, но особо не за что. Да и где взять такого же опытного? Он был исполнителен и прекрасно передавал свой богатый опыт подчинённым. К тому же был и хорошим психологом. Но самое главное – в его подразделении не происходило никаких крупных ЧП, каковыми славились вертолетные подразделения. Или его лётчики умели лучше и грамотнее скрывать эти ЧП.

Уважали Бека летчики и за честное обращение с ними. Разговаривал он всегда с пилотами, как равный с равным. За это ему порой влетало от начальства, которое расценивало такое поведение, как панибратство.

А перестройка, о которой теперь день и ночь кричали с экранов телевизоров, у них не ощущалась. Что-то шумит там, наверху, а в системе – полный штиль. У них есть устав о дисциплине, есть масса документов, регламентирующих работу: каждый шаг, каждое действие. Они не отменены и никакая перестройка им не указ. В самой большой авиакомпании мира никто не знал, как перестраиваться, как не знали этого и в целом по стране. Да и не очень-то хотели. А поначалу и не восприняли серьёзно. Мол, пошумят наверху, на том всё и кончится. Не раз уже такое было. Отрасль их была государством в государстве, и это как нельзя лучше устраивало всех до единого чиновников министерства и управления. Засекретив всё, что нужно и не нужно, они отгородились от общества частоколом запретов, оставив не сведущим созерцать приукрашенные парадные подъезды.

Но всё-таки, нет-нет, да и стала проявляться перестройка. Правда, снизу. Появились желающие критиковать начальство и порядки, мало того, даже политику партии. Это мгновенно стало рассматриваться, как нарушение дисциплины. С такими людьми проводились партийно-воспитательные беседы, доходящие до открытых конфликтов. Всё напрасно. Лётчики увольнялись, переводились в другие города, уходили на пенсию. Раньше такого не было. Да вот взять и его командира звена. Ещё год назад он вряд ли бы осмелился сказать ему такое. Похоже, этот Горбачёв, сам того не желая, развалит в стране всю дисциплину.

Через полгода тот командир звена написал рапорт и уволился. Уехал в другой город, где устроился пилотом в ведомство МАП (министерство авиационной промышленности). Там была более интересная и живая работа, лётчиков почти не мучили бесчисленными документами и не особенно пеклись об их исполнении. Они летали по всей стране и очень много.

Уходя, парень извинился перед Беком за всё прошлое и напоследок сказал:

– Легче в этой системе бетонную стенку лбом прошибить, чем бумажную. И об бумажку можно ушибиться сильнее, чем об стенку. Эта система так закостенела, что ради своего сохранения не пощадит никого. Но я всё же надеюсь, что будут перемены. Должны быть. Иначе мы себя уважать перестанем.

– Дай-то бог! – пожелал ему всего лучшего Бек, в душе глубоко сомневаясь в сказанном. А еще ему подумалось, что уважать-то себя они уже давно перестали. Этого от них никто и никогда не требовал.

До обеда Бек едва перелопатил половину документов. К тому же отвлекал часто звонящий телефон. Но производственные проблемы шли своим чередом, и их тоже надо было решать. На последней странице каждого документа он ставил дату и подпись, знак того, что требования его изучены. Расписывался фиолетовыми чернилами, ибо шариковых ручек не признавал. Над одним документом он сидел особенно долго, удивлённо качая головой. Документ назывался: «Рекомендации по комплектованию экипажей и обеспечению морально-психологического климата, направленные на повышение научно-методического уровня изучения морально-психологического состояния лётных экипажей». Бек несколько раз прочитал документ, пытаясь уловить смысл. Бесполезно. Мозг его отказывался понимать это. Кто же родил сей опус? Неужели лётчик? Он перевернул страницу. Ага! Изучить с лётным составом приказал заместитель министра ГА Васин. Интересно, как он, подписывая это, представлял такое изучение?

Рекомендации были отпечатаны мелким шрифтом на .. 45 сдвоенных листах. Да это же, чёрт возьми, целый роман! Его читать нужно целый день. Васин их ни при какой погоде, конечно, не читал. А вот и авторы: два кандидата – сотрудники НИИ ГА. С ума сойти! Но каково заглавие. Отослать что ли сатирику Задорнову, он такие вещи всюду собирает. Да ведь не поверит. Подумает, летчики выдумали. Бек полистал .«произведение», не находя в нём ничего нового для себя. Да и что нового могут сказать ему эти кандидаты и доценты? Ему, практику, проработавшему более 15 лет на самой беспокойной в авиации должности.

Да, сменились акценты. Теперь его, лётчика, могут учить все: врачи, психологи, педагоги и прочие кандидаты околовсяческих наук. Как это Высоцкий про них пел: «запутались вы в игреках, заплюхались в нулях»? Или что-то в этом роде. Разве этого ждёт авиация от НИИ? Вот аппаратура для АХР устарела давно, а новую десять лет этот НИИ придумывает и никак не может родить. Для перронной механизации местные умельцы без всяких научных степеней машины делают, и они прекрасно работают. А то немногое, что идёт через НИИ, не выдерживает никакой критики. Опять же местным умельцам приходится доводить её и делать работоспособной. А всё необходимое они достают для этого в местах весьма не престижных – на свалках металлолома. О, чего там только нет! Списанные и заброшенные узлы и механизмы. Кстати, разработанные НИИ ГА, но работать не желающие.

В связи с этим автор не может не привести пример из газеты «Правда» от 7. 01. 87г. Называется она «Выручай, Борис!». Речь в ней о рационализаторе из г. Грозного Б.Ф. Пантелеймонове, который тоже для своих работ находит все детали на свалке. Как-то он усовершенствовал машину для изгибания трамвайных рельсов, которая не хотела работать. Далее цитирую по тексту статьи:

«…По поручению министерства жилищно-коммунального хозяйства РСФСР подготовкой серийного производства машины занялись СПЕЦИАЛИСТЫ академии коммунального хозяйства имени К. Д. Памфилова. Автор, приглашённый на испытания, ахнул от испуга: исходный образец, успешно работавший в Грозном, так «откорректировали» учёные мужи в академическом варианте, что механизм стал не работоспособным. «Отойдите подальше, сейчас может произойти авария», – предупредил Пантелеймонов группу конструкторов с учёными степенями. Над ним посмеялись, а через несколько мгновений рельс лопнул, и куски полетели в разные стороны. К счастью никто не пострадал, кроме технической идеи автора. На счету новатора сумма экономии, превышающая миллион рублей. Их хватило бы, чтобы выплачивать ему зарплату несколько веков…».

Как же так, товарищи учёные? Окупается ли ваше заведение и содержание в нём некоторых СПЕЦИАЛИСТОВ?

Начальник АТБ Дрыгало содержит экспериментальный участок. Там работают несколько умельцев, отнюдь не инженеры. Даже в институтах они не учились. Но это люди, у которых всё получается. Они умеют шевелить мозгами и руки у них растут, откуда надо. Они не просят никаких фондируемых материалов. Им нужно только объяснить суть технической идеи. Через день другой приспособление будет готово, и не желавшая работать институтская машина заработает безупречно. Попробуй-ка через официальные каналы протолкнуть это приспособление. Нет, скорее Дрыгало расстанется с дюжиной инженеров, чем с этими ребятами. Этот его участок – лучший НИИ, его палочка-выручалочка быстрая и безотказная.

Бек с ожесточением начеркал на последней странице произведения: изучено. И расписался, так нажав на ручку, что порвал бумагу. Но вот как изучать это с лётчиками? Если всё читать, нужно минимум половину дня. Поверхностно пробежав глазами две маленькие бумажки, он расписался на них, особо не вникая в смысл и хмуро покосился на следующую. Это снова была целая книга. Ого! На 42 листах. И… 87 страниц – инструкция по пользованию (!!). Да что же это такое? Нет, он точно сойдёт с ума. Ага! Это типовое положение о премировании работников эксплуатационных подразделений в ГА. Неужели и это изучить с лётным составом? К счастью нет. Стояла резолюция: довести до лётного состава. Один чёрт. О чём же тут говориться, если это должны знать лётчики? Вот, взять, например, пункт 4.11.

«Показатели и условия премирования инженерно-технических работников и служащих служб, подразделений, цехов, смен, участков и других аналогичных им производственных подразделений должны быть увязаны с показателями и условиями премирования рабочих и других руководящих работников подразделения с учётом конкретных задач, стоящих перед каждым структурным подразделением, а также значения их в повышении эффективности и качества производства…»

Я, автор, напечатал это и мой компьютер не в силах «переварить» сию абракадабру тревожно замигал мне зелёным светом. И у меня возникли опасения: не «свихнётся» ли он, пытаясь понять ЭТО? Читатель, я ничего в этих документах не выдумал. Их выдумывали чиновники МГА и УГА.

«Свихнуться можно! – подумал Бек. – И я должен читать лётчикам эту галиматью?».

Дальше он читать не стал. Привычно нацарапал: изучено. И поставил дату и подпись.

К двум часам с грудой бумаг было покончено. Конечно, если бы он их все читал – не хватило бы и трёх дней. Несколько документов он отложил в сторону. Выражаясь библейским языком, отделил злаки от плевел. Плевел было много. А вот эти несколько -нужные, касающиеся непосредственно лётной работы. С ними ещё придется поработать. Всё остальное – утиль. Собрав их в охапку, отнёс начальнику штаба лётного отряда Чувилову. Тот сидел в своём кабинете и сосредоточенно рассматривал сетевой график подготовки и проверки лётного состава, который занимал поверхность двух сдвинутых канцелярских столов.

– Получи свою макулатуру, Чувилов, – нервно произнёс Бек. – Здесь есть работы, достойные республиканской психиатрической больницы. Всё изучил под роспись.

Начальник штаба оторвался от созерцания графика, стянул с носа очки и уставился на командира эскадрильи.

– Очки втираешь, Бек? Чтобы всё изучить – неделю надобно.

– Ты-то сам их хоть читаешь? Знаешь, что присылают нам из высоких кабинетов? Галиматью за руководящими подписями. Га-ли-мать-ю! – произнёс по слогам. – Куда идём, Чувилов?

Чувилов, старый лётчик, летавший ещё в золотой век авиации, лично знавший Марка Шевелёва, помнил времена, когда лётчиков уважали, прежде всего, за лётный почерк, за умение постоять за свой экипаж, за своё подразделение, а не за горы порождённых бессмысленных бумаг, печально улыбнулся:

– У меня три эскадрильи в отряде. Когда же мне твою галиматью читать. Здесь не читальный зал, а штаб лётного подразделения.

– Это не моя галиматья, – ворчливо произнёс Бек. – Лучше весь день летать, чем эту макулатуру трясти.

– Вот я и говорю, – продолжал Чувилов, соскучившийся по общению, – когда же мне твою галиматью читать? А галиматья она потому, что там, – ткнул он в засиженный мухами потолок толстым, словно разваренная сосиска, пальцем, – кому положено читать эти творения – не читает. А подписывает, не глядя, не вникая, что ему подсунут. И невольно сам посмешищем становится. Вот он, пафос-то! Поэтому всё это дерьмо до нас и доходит. Ну да лётчиков ведь надо как-то на скучных разборах развлекать. Э-э, – махнул он рукой, – уйди, Бек, не расстраивай меня. Брось свою макулатуру в шкаф и уйди.

Бек так и сделал. Вернувшись в эскадрилью, бросил взгляд на допотопные настенные часы. Они стояли. Он подтянул гирю, несколько раз раскачивал маятник – всё бесполезно.

– Когда ты этот хлам выбросишь? – раздражённо спросил своего начальника штаба, сидевшего за столом и сосредоточенно чего-то писавшего. – Когда?

– Не получится выбросить, – отвлёкся помощник от писанины, – они, командир, на тебе числятся.

– Ну и что? Они же времён гражданской войны.

– А хоть времён Куликовской битвы.

– Тогда спиши их, как и вот этот трёхногий стол, чёрт его возьми!

– Тоже не получится.

– Но почему? – Бек начал чернеть, что было первым признаком его раздражения и неудовольствия.

– Потому что списание производится один раз в год, в конце отчётного периода.

– Что за порядок такой? – ещё больше раздражаясь, воскликнул Бек – Тогда хоть со стены сними. Что он глаза мозолит. Обедать пойдём?

– Я попозже. Вот только график доделаю.

– И у тебя графики!

Начштаба поднял голову и уставился на своего командира. Он достаточно хорошо его знал, чтобы не понять, что, тот не в настроении.

– Э-е, Нурислам Хамзиевич, да ты забыл за месяц отдыха, что графики – основная наша работа. Вон же, все стены ими увешаны, потолок только свободный.

– Половину бы выбросить, – проворчал Бек. – Не нужны они, как и твои многочисленные журналы. В них логики нет.

– Логика, она, конечно, сильна, но проверяющие ещё сильнее.

– Не нужна нам половина бумаг, – упрямо возразил командир. – Мы должны, как чистильщики, их фильтровать, отсоединять, как говориться, злаки от плевел.

– А лучше бы вообще плевел не рассеивать, – согласился начальник штаба. – А ненужными бумагами мы проверяющим очки втираем. Потому что они и сами их не знают. Так легче и спокойней, – засмеялся помощник.

По пути в столовую Бек заглянул в пожарную службу аэропорта, где работал его друг, бывший лётчик. У него несколько лет назад загорелся двигатель на земле во время запуска. Экипаж сделал всё, что положено в таких случаях, но комиссия пришла к выводу, что виноват в возгорании всё-таки командир. Хотя бы потому, что сидел в кабине. Изрядно потрепав нервы, их отстранили от полётов и удержали какую-то сумму в счёт погашения ущерба. Восстанавливаться на лётной работе после этого он не захотел и ушёл на пенсию. Чего же испытывать судьбу дважды.

Друг сидел за столом и читал какую-то бумагу. Бек поздоровался и сел рядом. Из-за перегородки вышел откормленный заспанный кот и, понюхав ботинок Бека, презрительно фыркнул.

– Что, своего не признал? – спросил его Бек. – Обоспались все тут… пожарники. Ну, как дела? – повернулся к другу. – Пожары тушишь?

– Тушу, – скривился тот. – Сутки тушу, двое – дома.

– Так можно работать.

– Можно. Работа не пыльная, да бумаги вот заели.

– Да у вас-то какие бумаги? Нет огня – спи, есть огонь – туши. Всё предельно ясно и логично.

– Ясно, говоришь? Тогда вот, прочитай. Из управления прислали. Вот этот пункт пятый.

Бек придвинул к себе документ. Пункт пятый гласил: «Пожарному расчёту прибывать к месту возгорания не позднее, чем за три минуты до начала возгорания».

– Это как же так? – не понял он.

– А как хочешь, но за три минуты до начала пожара будь на месте. Вот и ломаю голову, как это делать?

– Ну и ну! – покачал головой командир. – Похоже, что из вас хотят сделать ясновидящих.

– Ты дальше читай. Вот: «С пустыми руками подходить к огню запрещается». А вот это в самом конце: «После того, как пожар ликвидирован, привести себя в исходное состояние».

Поговорив ещё минут пять, Бек направился дальше.

В столовой, вяло пережёвывая имеющей вид старой подошвы шницель, он ни на минуту не переставал думать о работе. Впереди было лето – самый напряжённый период в деятельности авиации. Все виды выполняемых работ многократно увеличивались. Они были на грани возможного, не хватало самолётов, не хватало лётчиков. Отменялись все отпуска и отгулы.

Вернувшись обратно, Бек ещё раз проштудировал отложенные документы, кое-что записал себе в огромную, словно амбарная книга, рабочую тетрадь. Потом сам «родил» несколько бумаг. Командир отряда Байкалов с утра ещё требовал сдать ему анализ состояния полётов и дисциплины в эскадрилье за истекший месяц. С ним он провозился минут сорок. Достав копию за позапрошлый месяц, переписал, поставив другие цифры и фамилии. Потом взялся за составление плана на месяц будущий. Так же прилежно переписав план месяца прошлого, поставил тоже другие цифры и фамилии. Он прекрасно знал, что все эти бумаги с планами соберут со всех эскадрилий ОАО, сделают сводный план, который ляжет на стол заместителя Боброва по организации лётной работы Заболотного. Тот подпишет его, и он благополучно отправится в архив, пока его не потребуют проверяющие. А в эскадрильях он тем более не нужен. У каждого командира есть специальный и нужный план – график лётной деятельности подразделения. По нему и идёт всё планирование.

После этого он подписал принесённые секретаршей полётные задания своим лётчикам на завтрашний день и утвердил, не глядя, несколько графиков, услужливо подсунутых ему начальником штаба. Затем принялся за составление конспекта для занятий ко второму туру АХР, самому сложному виду работ. Да этот период самый напряжённый и беспокойный. Полёты выполняются на пяти метрах. Тут глаз да глаз нужен. Секунду замешкался – и происшествие неминуемо. Он поднял голову на помощника:

– Ты график тренировок экипажей ко второму туру АХР когда мне сделаешь?

– Ты же его только что подписал. Да вон же он, под стеклом у тебя.

Бек чертыхнулся. В эскадрилью несколько раз заходили лётчики, вернувшиеся с утренних рейсов, что-то просили, что-то докладывали. Он сходу решал их вопросы, особо не вникая в суть, и делал отмашку рукой: не мешайте – занят. Кто-то отходил довольный, кто-то озадаченный. Кому-то он, поглощённый своими мыслями, отвечал невпопад, и человек тихо отходил, не решаясь настаивать, ибо знал: в гневе командир бывает крут. Правда, быстро отходит и не злопамятен. Ничего, они подождут. Это недолго.

И действительно минут через 10 из-за двери послышался звук, похожий на рычание тигра. Двери открылись и со словами «не лётчик, а писарь» в проеме материализовался взъерошенный командир эскадрильи. Грузная фигура его нависла над маленьким и худым вторым пилотом Кочетовым.

– Ты чего тут стоишь, Кочетов? Тебе нечего делать?

– Товарищ командир, – заныл тот, – я на завтра выходной просил, а вы меня на полёты…

– Не может быть? Зачем тебе выходной?

– Родители проездом будут. Просили встретить их на вокзале, увидеться хотят. А вы…

– Я понял, – перебил его Бек. – Говорить надо кратко. Скажи начальнику штаба – пусть заменит. А ты чего тут стоишь, как нищий на паперти?

– Товарищ командир, – начинал ныть следующий.

За пару минут он решил все проблемы, и коридор быстро опустел. Лётчики спешили убраться, ибо командир мог и передумать, поскольку не в настроении.

Посмотрев вслед последнему уходящему пилоту, он направился к дверям соседней эскадрильи.

Командир первой эскадрильи Глотов озабоченно восседал за своим рабочим столом, на котором безобразной кучей громоздилась масса всевозможных бумаг.

– Ты тоже в них погряз? – вместо приветствия произнёс Бек, кивнув на бумаги и садясь напротив.

– А-а, Нурислам Хамзиевич прибыл! Здравствуй! Здравствуй! – приветствовал его Глотов, обрадованный возможностью немного отвлечься.– Ну, как отдохнул в УТО? Рассказывай?

– Какой отдых? Нашёл санаторий. От безделья с ума едва не сошёл. Что у тебя нового?

– Летаем помаленьку, – неопределённо ответил Глотов. – К лету готовимся. Вон в классе сидят лётчики с первого отряда. Занятия у них. То им лекцию о вреде курения и алкоголя читают, то девчушка с метеостанции учит профессионалов грозы обходить. Нонсенс! Что она им может сказать?

– Да ничего, – нахмурился Бек. – Это только убиение времени.

– А что нового в УТО про перестройку говорят? Может, наконец, и мы перестроимся. Хотя бы от ненужных бумаг избавиться.

– И тебя припекло? – удивился Бек. – Ты же к бумагам всегда трепетно относился.

– Так ведь бумага бумаге – рознь. Из-за них план прошлого месяца завалили. Ты знаешь, пришлось полёты отменять, чтобы эти бестолковые занятия проводить. А они на целую неделю у нас распланированы. Да ещё всякие совещания да заседания. И в итоге – плакали наши премии. Чем там, – кивнул он в потолок, – думают.

– Что же и по АХР план не выполнили?

– Нет. Весна хотя и ранняя, но какая-то бестолковая. В середине апреля плюс 20 было, а сейчас заморозки обещают. Прогнозы не лётные, самолёты простаивали. Кстати, твоя эскадрилья тоже план не выполнила.

– Пускай! – отмахнулся Бек. – Главное – безопасность полётов.

– Ну, когда не летаем – безопасность стопроцентная, – скривился Глотов, – но зато и зарплата меньше. Если ещё и план квартала завалим – стоять нам по стойке «Смирно!» на парткоме. Ты туда хочешь? Я – нет.

– Я тоже, – поморщился Бек. – Но чтобы твои лётчики план летом не выполнили? На одних приписках пол плана сделают.

– Твои асы не хуже, – парировал Глотов.

Для них, как, впрочем, и для высокого начальства управления и министерства не было секретом, что на АХР приписки расцвели пышным букетом. Приписывали по многим причинам. Во первых – план. План – это премии. А кто же их хочет лишиться? За свой каторжный труд лётчики получают не так уж и много. Во вторых, иногда приписывали, чтобы уложиться в запланированные расходы топлива. За перерасход тоже лишали премий. Да ещё могли заподозрить, что экипаж сбыл дефицитный бензин налево. Но в практике часто бывало, что у одного экипажа – перерасход, у другого – экономия. Это зависело от удаления полей от аэродрома и их расположения на местности. Если аэродром на местности выше, чем поля – рассчитывай на экономию, наоборот – будет перерасход.

Приписывали и ещё по ряду причин. Боялись, но приписывали. А заказчики, воочию видя, какой у лётчиков тяжёлый и опасный труд, никогда не противились и подписывали любые акты о выполненных работах. Да и попробуй-ка не подпиши – на следующий год самолёта не получишь. Их не хватает. А когда освободятся – уйдут агротехнические сроки и удобрения на поля сыпать поздно и, даже, вредно. А райкому на это плевать. У них один вопрос: почему не используешь авиацию? Решения партии о повышении урожайности тебе не указ? Тогда положи на стол партийный билет. И поэтому некоторые председатели колхозов и их агрономы сами предлагают: ребята, побольше гектаров обработанных оформляйте, чтобы мне на бюро райкома отчитаться.

Особенно эти приписки процветают при работе с ядами. Некоторые заказчики отказываются работать, а лётчиков уговаривают: вы мне акты подпишите, что яды израсходованы, а я вам нужные гектары подпишу. А когда улетите – я эти яды в норы сусликов вылью. Всё польза будет.

– Наверное, и мои лётчики не хуже, – вздохнул Бек. – Что поделаешь – система. Но, честно говоря, надоела такая работа. А что мы можем исправить, если приписками вся страна занимается?

– Да, с системой не поспоришь. Она тебя пожуёт и выплюнет. В порошок сотрёт.

– Вот перестройка началась, – ехидно проскрипел Бек. – А что перестраивается? Одни вывески меняют. А дела – всё хуже. Магазины пустеют на глазах. Новому генсеку и хочется, и колется. Никак не решится на кардинальные изменения. Резину тянет. А зря. Кризис-то только затягивается. Пора плюнуть на многие догмы. Не сделает он этого – плохо кончит.

– Это ты так о Горбачёве? – удивился Глотов. – Крамольные речи говоришь.

– Я же не на митинге, – почернел Бек. – С глазу на глаз говорим.

Тем не менее, волосы на его загривке взъерошились, словно шерсть у кота, перед которым неожиданно возникла собака. Он вспомнил, как смотрели по телевизору в методическом классе похороны Брежнева. Там были одни лётчики. И Бек сказал по простоте душевной, что катафалк-то похоронный далеко убирать нельзя, ибо новый генсек тоже на ладан дышит. Живой труп. И что же? На следующий день его особист вызывал для прочистки мозгов.

– Да сейчас время уже не то, – улыбнулся Глотов, видя, как почернел Бек. – Если в ближайшие пару лет ничего не изменится, из партии побегут, как крысы с тонущего корабля. Все уже по уши сыты коммунизмом. А, честно говоря, я бы тоже не против уйти из такой партии. Надоело её членскими взносами подкармливать.

Бек ещё сильнее почернел, и волосы взъерошились ещё больше.

– А чего же не уходишь? Молчишь? То-то! Глотов, я не слышал от тебя таких речей, – косясь на дверь, произнёс он. – Съедят. И не поморщатся. Куда работать пойдёшь без партбилета? Сторожем не возьмут.

– Сторожем возьмут, – неуверенно проговорил Глотов и мрачно пошутил: – А если даже и съедят, то всё равно есть два выхода, как в известном анекдоте.

А то, что их лётчики приписывали налёт и гектары, они прекрасно знали. С       этим боролись, если, как говориться, застигали с поличным. Но это было очень редко.

– Ну, как же я не припишу, если мне до плана 10 часов не хватило? – открыто говорил на разборе один из командиров самолёта. – Меня же экипаж прибьёт за то, что премии не получим. Или мы много получаем, как лётчики немецкие, французские или канадские? Не-ет. Вот газета, тут пишут, что по оплате лётного труда мы занимаем второе место. Но только … снизу. На первом Афганистан. Но там сплошные войны и феодализм. А у нас что? Не стыдно ли?

– У нас – хуже, – не выдержал кто-то. – Говорят, магазины во время войны лучше были.

Бек пытался пресекать такие крамольные речи, высказываемые публично, но, странное дело, его уже не боялись, как раньше. Он угрожал уставом о дисциплине, на что ему резонно отвечали:

– Ваш пресловутый устав вы можете применить, командир, когда я что -то нарушу по работе. А тут – гласность. Свобода слова.

Конечно, командир знал, что масштабы приписок с каждым годом увеличивались, пропорционально поступающим сверху бумагам. Да ведь и планы каждый год увеличивали на 10-15%. Но знал Бек, как никто другой, и иное: бесконечно так продолжаться не может Система изживёт сама себя. Многие лётчики в последнее время стали роптать и возмущаться подобной работой. Да, они приписывали, но больше этого делать не хотели.

Он как-то подслушал в туалете разговор двух командиров самолётов.

– Не буду больше приписывать, – говорил один другому. – Гори этот план синим пламенем! И не начальства боюсь и прокуратуры. Просто надоело в сделки с собственной совестью вступать. Нет удовлетворения от такой работы. Хочу хорошую зарплату за хорошую работу.

– Много хочешь, – отвечал ему собеседник. – Забыл, в какой стране живёшь? Отрыгнёт тебя система. Вспомни Краснодар.

Пару лет назад в Краснодаре какой-то командир звена вместе со своими лётчиками отказался от приписок. Работали строго по документам. Месяц, второй, третий… потом звено расформировали. Был большой шум, но в закрытой отрасли он не вышел за служебные рамки.

Бек не возражал против сказанного первым собеседником. Но, как и что, например, он. командир эскадрильи, которых в СССР больше тысячи, может изменить? Как переделать пресловутую сложившуюся систему планирования от достигнутого? Как?

Каждый год они по требованию министерства, отсылали свои пожелания и предложения по улучшению работы отрасли. Но они бесследно пропадали, как в пресловутом Бермудском треугольнике. Вместо этого приходила не применимая на практике чепуха из ГОСНИИ ГА. Или из его Краснодарского филиала. Там окопались доктора наук, доценты и кандидаты, так оторванные от практики, как далека Земля от центра Галактики.

А лётчики уже вон поговаривают: будем работать так, как требуют документы, по их нормативам и правилам. А это значит – забраковать половину оперативных аэродромов.

Они хоть в чём-то, но не соответствуют требованиям. То уклон больше положенного, то размеры меньше, то на воздушных подходах имеются препятствия в виде ЛЭП. Ну а на оставшихся годными лётчики тоже будут сидеть, добиваясь требований тех же документов: вооружённой охраны, проведения на аэродром телефона и освещения. А это просто не осуществимо. Месяц простоя, да какой месяц, несколько дней – и не будет больше такого командира эскадрильи, Нурислама Бека. И не посмотрят на прошлые заслуги. В любом случае он окажется крайний. Его снимут с работы с формулировкой «за не обеспечение работы экипажей». И никакие доводы в оправдание не примут, да ещё напомнят ему его же поговорку: коль назвался ты коровой – должен давать ты молоко.

Пресловутое планирование от достигнутого способствует припискам. В прошлом году его эскадрилья обработала (сколько приписала?) 400 тысяч гектаров. План на этот год – 420 тысяч. Где их взять, если площади сельскохозяйственных земель не изменились? А им говорят (или намекают) ищите возможности. Для приписок? Вот и появилась практика выталкивания экипажей на так называемую свободную охоту с наказом: летай по всей области и ищи работу. Как её лётчики находят, одному аллаху ведомо. Но планы в итоге выполняются.

Особенно в этом преуспела эскадрилья Глотова. На своих разборах он постоянно напоминает летчикам о недопустимости приписок. Но говорит об этом туманно и витиевато, намекая при этом, что государственный план – это закон. А, потом, это премии, награды, почёт. И ради этого стоит приписывать. Но с умом, с умом. Дурака, известно, заставь богу молиться, так непременно лоб расшибёт.

Лётчики говорили о строгости Глотова в обращении с документами, о подобострастном к ним отношении. Говорили, что если сверху придет бумага «Глотов мудак» – он, не колеблясь, доведёт это до своих подчинённых под расписку, как и полагается. На всякий случай. Хитёр был Глотов. Как сказал его командир звена Долголетов, он из любой директивы стремится свою пользу извлечь. Чтобы и волки были сыты и овцы целы. Под волками подразумевалось начальство, под овцами – собственное благополучие.

– Значит, говоришь, премия тебя волнует? – спросил Бек, вставая.

– Важен конечный результат, – уклончиво ответил Глотов.

– Этот? – Бек сложил пальцы, словно собираясь омахнуть себя крестным знамением, и пошевелил ими.

– И этот тоже, – подтвердил командир первой эскадрильи. – Деньги, они всем нужны.

– Радость не только в деньгах, – почему-то снова мрачнея, сказал Бек.

– Да, радость не в деньгах, – согласился Глотов и улыбнулся. – Радость в их количестве.

А Нурислам Хамзиевич вспомнил, как в прошлом году Глотов делил квартальную премию эскадрильи. Историю эту рассказал ему начальник штаба отряда Чувилов.

В тот год Глотов с супругой, будучи в отпуске, грелся на северном берегу южного моря. Как всегда по выходу с отпуска рабочий день начал с ознакомления с накопившимися бумагами. Как всегда их было много. Перебрав с десяток, он обнаружил приказ Боброва о выделении премий летному составу, где числилась и его эскадрилья. Отодвинув подальше гору документов, он занялся распределением денег пилотам и себе лично. Делить он умел, всегда ощутимо выходило в его пользу, что вызывало недвусмысленные смешки и ропот подчинённых. Но Глотов прикидывался, как говорят в авиации, шлангом и делал вид, что ничего не замечает.

Он взял чистый лист бумаги и вывел первую строчку: Глотов – 100 рублей. Своему заместителю, который в отпуске не был, поставил цифру 80. Командирам звеньев – по 50 рублей. Подумал и исправил на 40. Командирам самолётов, сделавшим ему квартальный план, за что и полагалась премия, поставил цифру 20. Вторым пилотам – 15. Затем всё сложил, перемножил и подвёл итог. Получился остаток 30 рублей. Как его делить на всех? По рублю каждому не получается. Без долгих раздумий приплюсовал цифру к своей фамилии. Переписал на чистовик и снова оглядел свое творение. Оно ему не понравилось несуразностью цифры напротив своей фамилии. Пожалуй, лучше будет выглядеть цифра 150. Он урезал по десятке у командиров звеньев и приплюсовал себе. А, чёрт, у третьего командира звена оказалось на десятку меньше. Обидятся ребята. Куда же её деть? Эта десятка сама просилась к нему, что он и сделал. Снова оглядел творение. Да, заместителю маловато вышло. Но где же взять?

А за что, собственно, столько вторым пилотам? Они же над полем самолётом на пяти метрах не управляют – запрещено. Пилотирует командир. А вторые только мягко держатся за управление, страхуя командира. Урезать у них по пятёрке и добавить командирам звеньев и своему заму. Так и сделал. Добавил по пятёрке звеньевым и двадцатку заму. Ну, вот, справедливость восстановлена. Хотя, нет, забыл про своего помощника – начальника штаба.

А за что, собственно, ему? Он же не участвует в производственном процессе. После долгих раздумий – даже вспотел – поставил напротив фамилии начальника штаба цифру 30. В результате последних делёжек остались «не оприходованными» 25 рублей. Вот чёрт, куда же их? Да чего ломать голову, пятёркой больше, пятёркой меньше…

И он приплюсовал их себе. Получилось 195 рубликов. Ни туда, ни сюда. И он записал себе 200, начальнику штаба 25. Вот, теперь, кажется, нормально, без остатка.

Все эти процедуры деления, умножения, вычитания и сложения заняли с полчаса времени. В этот момент к нему вошёл Чувилов, которому понадобился какой-то приказ, взятый Глотовым для изучения. Он увидел на столе несколько листков с цифрами и фамилиями и сразу понял, какие муки творчества сотрясают душу командира эскадрильи. Рядом уже лежал чистовик для приказа.

– Ну, ты и развёл математику! – сказал Глотову.

– Да вот без командира и премию поделить некому, – ответил Глотов, прикрыв листок рукой.

– Ты приказы-то все изучил? – спросил с лукавой улыбкой Чувилов.

– Ещё нет. Тут на пол – дня ещё хватит.

– Тогда изучай. Тут и о премиях приказ есть. Его уже Бобров подписал.

Чувилов вышел из кабинета Глотова, но дверь оставил приоткрытой и видел, как Глотов начал лихорадочно перетряхивать бумаги, отыскивая нужный документ. Ага, вот он! В приказе напротив его фамилии стояла цифра 80. У командиров самолётов и вторых пилотов соответственно 40 и 35. Его заместитель, тихий и спокойный парень, собрав командиров звеньев и посоветовавшись, разделил премию. Себе он поставил тоже цифру 80. Но он работал все три месяца и в отпуске не был. Глотов, увидев его на следующий день утром, хмуро похвалил:

– Молодец, премию правильно поделил. Не ожидал…

От разговора с Глотовым у Бека испортилось настроение. Оно и так-то было не вполне рабочим после расхолаживающего климата УТО. Но покорный дисциплине он снова взялся за бумаги. Как их не ругай – от этого они не убавятся. Необходимо просмотреть график предстоящей тренировки командиров звеньев в низкополётной зоне. Тридцать минут каждый должен отлетать с ним на пяти метрах после длительного перерыва в таких полётах. А уже потом они будут тренировать своих лётчиков. Так положено. Но вот есть во всём этом один парадокс. Половина его командиров звеньев моложе и беднее опытом, чем некоторые командиры самолётов. И на практике выходит, что не командир звена будет тренировать своего подчинённого, а наоборот. Ибо когда-то этот командир звена летал вторым пилотом у этого командира самолёта.

А теперь, в силу занимаемой должности, должен учить своего учителя. Анекдот. Но таковы правила. Вот все документы требуют усилить работу среднего командного звена. Но как? Опытные командиры, проработав на этой должности пару лет и вкусив должностного счастья, уходят на другую технику или пишут рапорта с просьбой перевести в рядовые командиры самолётов. Не хотят работать – тяжело. С марта по октябрь не поживи дома – поймёшь, что это такое. И так каждый год. Один неустроенный захолустный быт чего стоит: клопы и тараканы полуразвалившихся колхозных гостиниц, пыль и грязь полевых аэродромов, Вечные переезды из одного хозяйства в другое. Бывает, живут в кошарах, в сельских полуразрушенных клубах, В каких-то так называемых красных уголках, где ни воды нет, ни прочих условий.

И поэтому больше трёх лет мало кто задерживается на таких должностях. Пишут рапорта на переучивание, бегают за Байкаловым: подпиши. Тот не подписывает, потому что лётчиков в отряде вечно не хватает. Каждый год приходит молодёжь из училищ, но её недостаточно. Ещё больше уходят на тяжёлую технику, которой в ОАО становится всё больше и больше. С больших самолётов ведь тоже люди списываются по здоровью и старости. Кем-то надо их заменять. И поэтому иногда Байкалова не спрашивают, есть ли у него лишние лётчики. Просто приказывают подготовить на переучивание столько-то человек и всё.

Бек как-то прикинул: за 6 последних лет его эскадрилья обновилась на 85%. Не успеешь из вчерашнего курсанта сделать лётчика, как он уже бежит с рапортом на переучивание. Таких рапортов у него целая папка с резолюциями: отказать в связи с производственной необходимостью. Правда те, у кого есть взыскание, на этот счёт могут быть спокойны. С взысканиями на переучивание путь закрыт. И тогда таких агитируют на должности командиров звеньев. Если согласен – выговор снимают (всё в руках наших), посылают на командные курсы и после окончания дают тренировку на право тренировки своих подчинённых.

И тогда уже не важно, что опыт его подчинённого намного больше, чем опыт новоиспечённого командира. А эти, вновь испечённые, по старинке работать не хотят и ради плана гектары «вымогать» у заказчиков не желают. И не находят контактов с заказчиками.

А некоторые заказчики как рассуждают? Дескать, и без самолёта как-нибудь обойдёмся. Да вот штука какая, хлеб нашей родной партии нужен. Тогда что ж, пусть работает самолёт. Но как хочет. Ведь те два или три центнера с гектара, что якобы даёт применение химикатов, всё равно уйдут в бездонные «закрома государства», которому вечно чего-то не хватает. И глядят многие руководители на самолёт, как на лишнюю обузу. АХР требует у самолёта держать с десяток человек, а где их взять? В период посевной каждый человек на счету. А 15-20 процентов трудоспособного населения не просыхают от пьянства, и на работу их не выгонишь, не сталинские времена теперь, нечего бояться. Они вообще нигде не работают, живут натуральным хозяйством. И наплевать им на директивы партии о повышении урожайности, как наплевать и на саму партию.

И вот вынужден председатель говорить командиру прилетевшего самолёта: работай, как хочешь и делай, что хочешь. Но людей у меня для тебя нет. Я подпишу тебе любые гектары, только выходи из положения и улетай быстрей. Или работай с нарушениями: без охраны, без сигнальщиков, а погрузчик найдём.

А уж во время второго тура, когда начинается работа с ядами, многие заказчики просто просят не травить их поля гербицидами. И так, дескать, всё кругом ядами провоняло, вон коровы от соломы морды воротят – гербицидом пахнет. Да и молоко невозможно пить.

И находчивые командиры предлагают сделку: ты, заказчик, подписываешь мне заявленные с прошлого года гектары, а я тебе оставляю несколько тонн якобы сожжённого бензина. Ведь его всегда не хватало в колхозах. А эту вонючую гадость, называемую аминной солью (гербицид 2-4Д), можешь вылить в ближайший овраг. А лучше всего – в суслячьи норы, как это делают в оренбургской области. Больше пользы будет, чем вреда. Поголовье сусликов резко уменьшается и вот тебе прибавка с гектара такие же два-три центнера. И поля не вонючие, и птички там летают, и лисы с зайчиками и прочая живность не гибнет. А суслики, которые выжили после такой обработки, десять лет в эту нору не полезут.

Другие заказчики идут по другому пути. Они занижают в растворе концентрацию яда и поливают поля практически водой. Но зато и бабочки с мелкими зверушками на полях живы и видимость работы сохранена. А эффект? Да кому он нужен! Ни одна нога проверяющего не ступит на поле, где яды лили.

А то, что пару лишних центнеров хозяйство не получит – не беда. Всё равно скоту бы скормили без видимого результата.

Вот такие заказчики, как правило, ничем экипаж не обеспечивают, кроме какого-нибудь жилья и питания. И простаивают самолёты по нескольку дней. И не с кого спросить. Спрашивают с крайних. А крайние – это командир звена и экипаж.

Как-то пару лет назад Беку доверили возить авторитетную комиссию по проверке оперативных точек из самой Москвы. Приземлились они на точку, где самолет простаивал уже пять дней. Там был и командир звена Долголетов. Это единственный лётчик, который работал на этой должности больше всех. Переучиваться он не хотел, ему нравилось летать на Ан-2. На нём можно сесть где угодно и куда угодно. В каком-то районном центре, выполняя санитарное задание, он садился на лыжах на заснеженный стадион.

– Почему не работаете? – приступил к нему председатель комиссии. – Упускаете лучшие агротехнические сроки! Когда вся страна в гигантском напряжении по выполнению продовольственной программы, вы бездельничаете. Или здесь санаторий?

– Не работаем потому, что нет организации работ со стороны заказчика.

– Так почему вы, командир звена, не организуете работу? Это ваша обязанность. Кто этим за вас будет заниматься?

– А с нашей стороны всё готово,– вежливо ответил Долголегов, – мы хоть сейчас готовы взлететь.

– У вас нет противопожарных средств, нет обслуживающего персонала, а вы собираетесь в воздух?

– Я не говорил – собираюсь, я сказал – готовы. Если обеспечит всё необходимое заказчик.

Но высокий чин командира звена уже не слушал. Вероятно, он был недоволен, что его из уютного кабинета ради галочки в плане работ послали в эту тьмутаракань, в пыль и вонь химических аэродромов, которые он видел первый раз в жизни. И поэтому воспринимал происходящее неадекватно. К тому же в самолёте, на котором их возил Бек, не было кондиционера. А температура в июне была за тридцать. Естественно, что в подобную жаркую погоду всегда присутствовала болтанка. Его ещё и укачивало.

– Да какой же вы командир после этою? – бушевал он, почти перейдя на крик. – Вас немедленно нужно снять с… как это называется? – повернулся он к начинающему чернеть Беку, обведя окрестности пальцем.

– Оперативная точка, – пробурчал Бек.

– Вот, вот, вас немедленно нужно снять с оперативной точки.

Григорий Долголетов уже два месяца мотался по грязным и пыльным, пахнущим полынной горечью перепревших химикатов, аэродромам. В районе радиусом 250 километров работали шесть самолётов его звена, и каждый требовал контроля. Случалось, что завтракал он в одном хозяйстве, обедал всухомятку где-нибудь на обочине дороги, перебираясь на полуразвалившейся колхозной машине к другому экипажу, а ужинал за добрые двести вёрст от того места, где завтракал.

Григорий дождался, когда наговорится проверяющий, и, глядя на него, как на ребёнка, сказал:

– Вы на меня не кричите, не надо. Если вы проверяющий и знаете свои обязанности, вот и помогите мне. В должностных инструкциях проверяющих чёрным по белому написано так: «Оказывать помощь экипажам». Вот и оказывайте. Вот оперативная машина, – ткнул пальцем на трёхколёсный мотороллер, – съездите к председателю, поговорите с ним. Возможно, он вас послушает. Меня не хочет. Только учтите: ваша белая рубашка через несколько минут станет чёрной, дорога очень пыльная. И ещё. Почему я должен выколачивать то, что предусмотрено договором? Почему мы свои обязанности выполняем, а заказчик не хочет? И почему вы спрашиваете организацию работ с меня, а не с заказчика? И объясните, в чём моя вина? Ну и последнее: если вы хотите снять меня с точки – снимайте. Я вам ещё спасибо скажу, потому что два месяца дома не был. А у меня тоже вообще-то семья.

– Так почему же нет противопожарных средств? – круто сбавил тон проверяющий.

– Потому, что их вообще нет в колхозе. Есть в школе. Но я не могу отобрать их у детей. Да и толку от них! Они десять лет не проверялись.

– А оперативная машина? Что же, лучше этого драндулета ничего не нашлось?

– В колхозе всего десять машин на ходу. И, как сказал председатель, три машины на аэродроме он не может держать.

– Почему три?

– Одна – под бензин, вторая, чтобы воду для ядов возить, ну а третья вот, – кивнул на мотороллер, – оперативная. Экипаж возить, сигнальщиков и прочее.

– Ну и какие же меры принимались для наведения порядка?

– Говорил с председателем – бесполезно. Звонил второму секретарю райкома, тот помочь обещал, но оказался, простите, болтуном. Просил разрешения у базы перелететь на другую точку, но получил отказ. Вот и сидим тут…

Бек-то понимал, что ещё несколько дней самолёт на точке простоит, а потом председатель подпишет документы, так лучше и мороки меньше. И лети тогда Долголетов на все четыре стороны. Но об этом не догадывался высокий чин, ему и в голову не могло такое прийти.

Комиссия написала в журнал проверяющих кучу замечаний и запретила работать до устранения их недостатков. На Долголетова уже никто не кричал, а вроде бы даже зауважали. Расписавшись в журнале замечаний, высокий чин с сопровождающими погрузился в самолёт и улетел с чувством выполненного долга. Кто он и какую должность занимал в столице, они так и не узнали, поскольку чин так стремился поскорее вернуться в цивилизацию, что даже забыл представиться. И хотя этот экипаж был не с его эскадрильи, Бек, верный привычке, напомнил Долголетову:

– Ты тут, Григорий, не наглей. Осторожней будь с приписками. Этот олух, – кивнул на входящего в самолет чина, – в нашем деле ни уха, ни рыла. Так ведь с управления инспекторы – не дураки. Не нарвись!

– Не в первый раз, – печально улыбнулся командир звена. – Сами же видите – организации никакой. Если председатель не хочет работать, как его заставишь? Но самолёт держит, райкома боится.

Примерно по такому сценарию работали все проверяющие. Прилетали или приезжали, находили недостатки, записывали в журнал замечаний, запрещали работу до устранения и улетали. Или уезжали. С заказчиками встречаться никто не хотел. Исключение составлял только заместитель Байкалова Виктор Токарев. Парень интеллектуальный и хитрый, он был скор на решения, умело применял дипломатию и, встречаясь с заказчиками, иную проблему решал за несколько минут.

Заканчивался ещё один рабочий день великой страны. Во всех её городах люди стремились уйти с работы раньше, чтобы успеть в магазин и занять очередь за продуктами. Ибо полки магазинов пустели пропорционально нескончаемой болтовне нового генерального секретаря, в котором люди начали разочаровываться. А вполне возможно, что это саботаж «старой гвардии», которая не хотела и не желала никакой перестройки, ибо она, эта гвардия, жила по давно отработанной ещё со сталинских времён схеме специальных распределителей на всё и вся. У них были свои спецбуфеты, спецмагазины, спецполиклиники, спецбани, спецугодья, где выращивались экологически чистые продукты, спецателье, спецсалоны, спецдачи, спецмашины, спецквартиры, спецсанатории, спецсамолёты, спецаптеки, спецохрана. Это было своего рода богатое государство в государстве нищего народа, никогда не знавшего лучшей жизни. В том государстве не знали слова дефицит, в их магазинах не было очередей и там не знали неприкрытого хамства продавцов. Там не было бичей и бомжей, не было отвратительного мерзкого пьянства и грязи загаженных подъездов спальных районов с неработающими лифтами, с бесконечными отключениями воды, с забитыми вонючими мусоропроводами и использованными шприцами и презервативами.

По пяти ниткам нефтепровода «Дружба» на запад под давлением нескольких десятков атмосфер текла целая река нефти, равная Волге. Утекало народное достояние, невосполнимые запасы. Ах, Россия! Чем будут обогреваться в лютые зимы твои города, когда в третьем тысячелетии эти запасы кончатся? Думает ли кто об этом?

А обратно с запада в страну текла река нефтедолларов – специальной бумаги с изображениями президентов одной из самых свободных и демократических стран мира. В отличие от невосполнимой нефти бумагу эту можно штамповать сколько угодно. И они её штамповали.

Куда потом уходили эти доллары, народ не знал. И сколько и на что тратились – тоже не знал. Зато знал, как хорошо живут в Кувейте, Саудовской Аравии, ОАЭ. И в «государстве в государстве». За такие же нефтедоллары. Там их хватало.

Последний час Бек сидел в кабинете один. Его начальник штаба – бывший лётчик, списанный по здоровью, отпросился пораньше, чтобы успеть в поликлинику на приём к врачу. Известно, что там нужно сидеть в очереди, иногда не один час.

Он бросил взгляд на часы, висящие на стене, и выругался. Часы стояли. Ах, да, он ведь уже пытался их сегодня запустить. Посмотрел на свои ручные. До конца рабочего дня было ещё больше часа. Встал и направился в кабинет к Чувилову. Тот по прежнему рылся в своих графиках, нацепив на нос сразу двое очков. Увидев удивлённый взгляд командира, пояснил:

– Зрение быстро садиться, в одних уже не вижу ни хрена.

– Где Байкалов?

– В воздухе, – так же кратко ответил начальник штаба и стянул с себя одни очки. – Зачем он тебе?

– Отпроситься хочу. Тяжело первый день в рабочий ритм втягиваться.

– У меня отпросись, – предложил Чувилов. – Много не возьму. Я тоже твоё прямое начальство. Пока.

– Мы все – пока, – вздохнул Бек. – Так ты меня отпускаешь?

– Привет семье!

– Понял! – он направился к двери, но вдруг остановился. – Ты знаешь, Василич, сегодня впервые возникла мысль: а не послать ли всё к чёртовой матери и не уйти ли на пенсию?

– Чего это вдруг? – Чувилов стащил с носа и вторые очки.

– Сколько же можно над землёй порхать? Да и средний возраст, когда лётчики концы отдают, мы уже пережили.

– Летай, Бек, пока летается. На пенсии от тоски быстрее загнёшься.

– Вот в этом ты прав. Да я не собираюсь дома сидеть, найду какую-нибудь работу на земле. Только не бумаги ворошить. Вот они где у меня, – поводил он по горлу ребром ладони.

– У нас в аэропорту орнитологическая служба организуется, – улыбнулся начштаба, – переводись туда. Работа не пыльная. Будешь вокруг аэропорта ворон пугать. А то вон совсем обнаглели пернатые, на самолёты стали бросаться. А рядом с гостиницей на тополях сколько гнёзд! Видел? Гвалт стоит с утра до вечера.

– Ты что же, предлагаешь мне гнёзда разрушать? – почернел Бек. – Там же птенцы. Я не душегуб.

– А если эта птичка в двигатель попадёт, знаешь, что будет?

– Знаю, – зевнул командир. – Мне попадала, когда я ещё на Миг -15 летал. Правда, не в двигатель, в пилон попала. А то бы вполне возможно и не сидел я тут рядом с тобой. Так ты говоришь, отпускаешь меня?

– Я же сказал, привет семье!

– И твоей – тоже.

И старейший командир эскадрильи Нурислам Хамзиевич Бек скрылся за дверью.

                  –

Глава 4 Противостояния

Мы много часов провели в небесах

Сложить, то получатся годы.

Наверно поэтому в наших глазах

Небес отражаются своды.

Рано утром на привокзальной площади Бронского аэропорта, задрав вверх голову, выла собака грязная, облезлая и худая.

Начальник штаба объединённого отряда Василий Васильевич Шилов, бывший лётчик, летавший ещё на двухместных самолётах По-2 конструкции Поликарпова, более известных, как «кукурузники», имел привычку с утра обходить фасадную территорию, включавшую привокзальную площадь и постройки на ней. Это началось после того, как однажды первый секретарь обкома, приехавший на вылет в Москву, задержался из-за тумана и решил подышать свежим воздухом, прогуливаясь по площади. Гулял он абсолютно один без всякой охраны. Никто из пассажиров и подумать не мог, что это царь и бог громадной области. А всё провожающее его начальство стояло на перроне, не решаясь разойтись. Тогда-то, нагулявшись, он и сказал Боброву на ухо об антисанитарии на площади. Этого оказалось достаточно, чтобы после отлёта начальства на площадь вышли все, кто оказался в этот момент под рукой у Шилова: бухгалтера, лётчики и прочий штабной люд. За час работы они навели на площади порядок. С тех пор на ней постоянно что-то скребли, подкрашивали, ремонтировали.

Василий Васильевич заглядывал во все закоулки, выискивая неубранные переполненные урны, захламлённые участки, лежащие, где попало пустые бутылки, коробки и ящики. Особенно его удручали пивные и водочные бутылки. При начавшейся в стране великой борьбе с пьянством и алкоголизмом последнее было весьма удивительным. И где только брали спиртное? Ведь в аэропорту и его окрестностях его совсем не продавали. Ну а самогон, который усиленно стало гнать население в ответ на практически установившийся сухой закон, здесь подпольные бизнесмены продавать боялись. Тем не менее, каждое утро только из гостиницы уборщицы вытаскивали два мешка пустых бутылок.

Обойдя территорию, Шилов направился к себе в кабинет, собираясь на селекторной оперативке устроить разнос бригадиру дворников. С этой перестройкой, гласностью и ускорением народ совсем избаловался. Площадь убиралась плохо. И в этот момент он услышал протяжный, леденящий душу, полный тоски и безысходности вой. Василий Васильевич содрогнулся, и мурашки пробежали по его спине. Он огляделся и увидел ошелудивевшего пса.

Как многие старые лётчики, он верил в приметы и знал их множество. Одна из них гласила, что если лётчик накануне вылета увидел непотребно воющую собаку, то вылет свой он должен отменить, ибо непременно что-то случится. У него самого был случай, когда он, выйдя рано утром из дома, увидел воющее дурным голосом животное. И в тот же день на его По-2 отказал двигатель. Хорошо, что полёт был тренировочный и они сели недалеко от аэродрома, где их быстро нашли. А мороз был за тридцать.

Шилов забеспокоился.

– Пошла, проклятая! – турнул он собаку, притопнув ногой. – Пошла, говорю!

Собака с места не сдвинулась, только на несколько мгновений прекратила вой, равнодушно посмотрела на начальство печальными слезящимися глазами и, отвернувшись, снова завыла.

– Не к добру это, не к добру, – покачал головой Шилов. – Теперь только и жди какой – то пакости.

Но чего конкретно ждать, Василий Васильевич не знал. И это терзало его ещё больше. Обеспокоенный, он вошёл в подъезд штабного здания.

– Всё спокойно? – спросил дежурного по штабу, получая у него ключи от кабинета.

– Так точно! – по военному ответил тот.

– Повысить бдительность, – приказал он. – Может чего-нибудь произойти.

– Понял! – обалдело произнёс дежурный.

Он поднимался по лестнице на второй этаж, когда в мозгу молнией сверкнула мысль: комиссия! Вот чего надо ждать. Уже два месяца, как не было ни откуда никаких комиссий, и это воспринималось Шиловым, как затишье перед бурей. Он тут же забыл про непорядки на привокзальной площади.

Войдя в свой кабинет, он обзвонил все службы и участки предприятия и предупредил; наведите у себя порядок, будет комиссия. В ответ руководители привычно обещали подтянуться на местах, привести в порядок бумаги, даже не спрашивая, какая и откуда будет комиссия – привыкли. И только начальник АТБ Дрыгало с сомнением в голосе спросил, откуда это стало известно.

– Собака на площади нехорошо воет, – ответил Шилов.

– Чего-о? Какая собака? – изумился Дрыгало. – Ты, Василий Васильевич, хорошо спишь ночью?

– Какой сон в наши годы! – вздохнул в трубку Шилов и тихонько зевнул. – Нет сна.

– Значит, говоришь, собака воет? – уточнил начальник АТБ, прежде, чем положить трубку.

– Воет проклятая.

– А ты от бессонницы вечером стакан теплого молока выпивай, – посоветовал Дрыгало. – А лучше – стакан водки.

– Не могу, сердце, – снова вздохнул Шилов, – да и водки нет.

Комиссия по проверке готовности предприятия к весенне-летней навигации прилетела рейсовым самолётом после обеда. Весть о её прибытии разлетелась по аэропорту со скоростью антилопы, удирающей от тигра. Утверждали, что в ней были не только представители управления, но и высокие чины из министерства.

Узнав об этом, начальник АТБ чертыхнулся, помянув при этом Шилова и его дурно вывшую собаку. Но, как сказал маэстро, всё приходящее, а музыка вечна. Комиссии приходят и уходят, а они остаются. Успокоив себя этой мыслью, Дрыгало, тем не менее, покинул свой кабинет и пошёл обходить своё хлопотливое хозяйство. За свои тридцать лет работы он видел не одну сотню всяческих комиссий, не в одной состоял сам и прекрасно знал, на что обратят внимание высокие гости. Первым делом необходимо убрать с подведомственной ему территории праздношатающихся. Это специалисты ночной смены, которые загуляли, спрятавшись в укромных уголках базы. За неимением водки у них весьма популярна была ЭАФ (эфироальдегидная фракция), которую применяли для промывки высотной системы самолётов и других точных приборов. После употребления оной жидкости от человека несло как из общественного советского туалета. Зато, как утверждали знатоки, с похмелья не болела голова.

Таких людей он обнаружил несколько с красными, как у варёного рака, глазами. Пообещав лишить их премии, приказал отправляться домой. Один, не в состоянии уже двигаться, валялся на старых самолётных чехлах в складе с химаппаратурой.

– Вывезите его с территории на машине к ё .ной матери! – распорядился Дрыгало. – Не хватало ещё, чтобы это чучело комиссия увидела. – Где главный механик? Повернулся он к сопровождавшей его свите из старших специалистов.

– Я здесь, Сергей Максимович! – шагнул вперёд коренастый мужчина с кривыми ногами и подозрительно красным носом.

– Завтра же выдачу ЭАФа взять под личный контроль. Целая бочка за сутки уходит. Куда? Да ей не только приборы – все самолёты отряда перемыть можно.

В шиномонтажном цехе начальник АТБ нагнал страху на слесарей, которые сидели вокруг ведра с водой и курили, громко при этом гогоча. Всюду в беспорядке были раскиданы камеры, покрышки и монтажные инструменты.

– Немедленно навести тут порядок! – рокотал он басом.

В других цехах тоже нашлись недостатки. И только в ангаре, где проводилось регламентное обслуживание самолётов, шла чёткая размеренная работа. Обойдя территорию, Дрыгало обратился к заместителям:

– Всем быть на своих рабочих местах, по личным делам не отлучаться. Проверьте документацию, за неё всегда нам клизмы вставляют. Всё. По местам.

После этого прошёл в свой кабинет и позвонил Шилову. Тот отозвался голосом невообразимо занятого человека.

– Ты у нас ясновидящим становишься, Василий Васильевич, – проговорил в трубку. – Или знал, что комиссия прилетит? Только не говори мне про собаку.

– Ничего я не знал, – пробурчал Шилов. – Сам удивляюсь. Чего звонишь?

– Когда проверяющих мне ждать? Сегодня? Завтра? Давай уж сегодня, чтобы быстрей отчитаться.

– Хорошо, хорошо, – озабоченно ответил Шилов. – Я постараюсь.

А в кабинет к командиру первого летного отряда Шахову Владиславу Дмитриевичу комиссия пришла только на следующий день. Их было четверо. Трое ему были хорошо известны. Это начальник штаба Шилов, замполит Агеев и заместитель Боброва по лётной службе вчерашний выпускник академии ГА Заболотный. Самостоятельно он летал только на одном типе из восьми имеющихся в ОАО. На его должность были кандидатуры и серьёзнее. Тот же Шахов, например, летающий на всех своих типах в отряде и имеющий богатый методический опыт. Но ещё не вышла мода ставить на такие должности новоиспечённых академиков. Это были люди без достаточной практики, зато голова их за пять с половиной лет обучения была набита всевозможными теориями.

Четвёртый был командиру незнаком. На его погонах, так же, как и у Шахова красовались четыре лыки. На груди – академический значок, блестевший свежей краской. Понятно, недавно закончил. Да и на должность назначен, скорее всего, после окончания академии. В последнее время командир отряда, когда-то получивший высшее образование в одном из лучших военных училищ страны – Балашовском, всё чаще сталкивался с выпускниками академии и пришёл к выводу, что ничего особенного от них ждать не стоит. Они были слабы и в летном плане и в методическом. Да оно и понятно, теория без практики – мертва.

– Владислав Дмитриевич, познакомьтесь, это товарищ из министерства, – представил незнакомца Шилов. – Он будет проверять деятельность вашего подразделения.

– Поливанов, – протянул руку незнакомец, – старший инспектор лётного отдела министерства.

– Шахов, командир отряда. Проходите, товарищи, рассаживайтесь, – на правах хозяина пригласил он, думая про себя, что делать тут замполиту.

Шахов, как и любой лётчик не очень-то жаловал замполитов. Они были людьми не летающими, как правило, из бывших инженеров, окончивших различные политические курсы, каковые расплодились во множестве в эпоху Леонида Ильича. И после этого уже не руки, а рот и язык были их рабочим инструментом. Ничего полезного командир от замполитов не ждал. Он и своего-то замполита лётного отряда терпел лишь потому, что тот был обязателен по штатному расписанию.

– Ну что же, не будем терять времени, – оглядев сидящих, улыбнулся Шахов. – Приступим…

Он знал, с чего начинают все проверяющие. С бумаг. Поэтому ещё вчера, узнав о прилёте комиссии, его начальник штаба собрал все графики, журналы, приказы по отряду и прочие документы и принёс к нему в кабинет. Но Поливанов неожиданно для всех, предложил начать работу не с документов, а с живой беседы, чем ввёл в некоторое смущение всех присутствующих.

– А с кем бы вы желали побеседовать? – неуверенно задал вопрос Агеев.

– Давайте начнём с командиров эскадрилий.

Спустя пять минут, четыре командира эскадрилий сидели в кабинете Шахова, настороженно глядя на не известного ранее инспектора, уж слишком молодого по годам. Да и с налетом у него не густо. Интересно, где и кем он работал раньше?

– Я задам вам для начала один вопрос, – оглядывая всех по очереди, начал Поливанов. – Как вы понимаете свою роль в обеспечении и повышении безопасности полётов?

Лётчики опешили. Ждали чего угодно, но не такого вопроса. Им, производственникам, ежедневно готовящим экипажи в полёт и непосредственно отвечающим за его исход, задают такое. Да разве тут ответишь одними сухими словами воздушного кодекса? За их работой стоят живые люди с их недостатками, каждый со своим характером и проблемами, которые они, командиры, должны учитывать в своей повседневной деятельности. А проблем много. Одно жильё только – проблема проблем. В каждой эскадрилье по 15-20 процентов лётного состава – бездомные. Нет, они не ночуют на улице или в машине, они где-то как-то пристроились. Просто не имеют своего жилья. И бог знает, как они отдыхают перед вылетом.

Проверяющему ответили сухими словами руководящих документов, не вдаваясь в полемику неустроенности быта! Да других слов он от них и не ждал.

– Ну что же, а теперь разрешите взглянуть на ваши свидетельства.

Час от часу не легче. Такого тоже никогда не было за всю историю Бронского отряда. Ну, чего их смотреть-то? Документы оказались в порядке со всеми полагающимися записями и штампами.

«Неужели перестройка началась и в нашей системе? – подивился Шахов. – Или вновь испечённый инспектор решил покрасоваться? Скорее второе».

Вернув командирам пилотские свидетельства, Поливанов на минуту задумался. Молча сидели и остальные, шокированные нестандартными действиями проверяющего. В дверь заглянул заместитель Шахова, но, увидев хмурые лица лётчиков, ретировался. Что творит с людьми перестройка! Но сейчас-то всё вернётся на круги своя, к проверке документов. Покрасовался и хватит. Однако нет.

– А сейчас, товарищи, мне бы хотелось побеседовать с вашим передовым экипажем, – вышел из задумчивости инспектор. – А потом побеседуем с… худшим. И сделаем выводы. Есть у вас таковые? – повернулся он к Заболотному.

– Может быть, экипаж Васина? – неуверенно спросил тот, повернувшись к Шахову. – Ребята как раз здесь. Но в экипаже командир-стажёр.

– Это даже лучше, – согласился Поливанов. – Посмотрим, каких командиров вы готовите.

При этих словах лица командиров стали ещё более пасмурными.

Шахов встал и вышел из кабинета. Через несколько минут вернулся, успев предупредить экипаж, для чего их вызывают. Они вошли следом за командиром отряда, на ходу застёгивая пуговицы пиджаков и поправляя галстуки. Выстроились в шеренгу около дверей. Сесть их не пригласили.

– Ну, что же, давайте знакомиться, – оглядев всех четверых, сказал инспектор и щёлкнул ручкой, доставая блокнот. – Командир?

– Васин, – услужливо подсказал Заболотный. – Герард Васин, командир-стажёр Доронин…

Переписав всех четверых, Поливанов встал из-за стола и ещё раз осмотрел экипаж.

– Интересное имя, – сказал Васину. – Вы где родились?

– Я местный, – ответил тот. – Но в моём роду есть немцы.

– Понятно. Вам известно, товарищи пилоты, что в авиации не бывает мелочей?

– Да, – коротко кивнул Доронин.

– Конечно, известно, – расплылся в очаровательной улыбке Устюжанин. У него с утра было прекрасное настроение, и даже неожиданный вызов на ковёр не мог его испортить.

– Известно, – подтвердил Ипатьев, пытаясь сообразить, чего хочет инспектор. Он сразу ему не понравился. Сейчас начнёт «тянуть жилы».

– А вот ваш командир, кажется, с этим не согласен.

– Почему же, я полностью с этим согласен.

– Есть сомнения. Мало того, мне кажется, что у вас не всё хорошо обстоит в экипаже и с дисциплиной.

У присутствующих на лице выразилось откровенное недоумение. Это чтобы у Васина было плохо с дисциплиной?

– А там, где нет дисциплины, страдает безопасность полётов, – продолжал инспектор. – Это аксиома. Я правильно говорю, товарищи командиры?

Товарищи командиры, не понимающие, куда клонит Поливанов, вынуждены были согласиться. А Заболотный несколько раз поддакнул: да, да, конечно!

– Вот у вас троих, – продолжал Поливанов, – расстегнуты под галстуками пуговицы. Казалось бы, мелочь. А это нарушение формы одежды и говорит о нетребовательности командира экипажа. Кстати, у самого командира всё в порядке. А ведь вы шли сюда, зная, что с вами будут беседовать члены комиссии. Ведь командир отряда вас предупредил. И, тем не менее, вы не привели себя в порядок. А что это вы всё время улыбаетесь? – обратился он к бортмеханику.

– Да он у нас всегда улыбается, – попытался разрядить обстановку Шахов. Однако круто взял инспектор. Да сейчас вся молодёжь так галстуки носит.

– Да-а, – неопределённо промычал Поливанов и посмотрел на Заболотного, потом на Шахова. – Возможно, я не прав, объясните мне? А может, вы объясните, командир Васин?

– За свой экипаж я в воздухе спокоен, – с достоинством и с едва ощутимой иронией ответил Герард, – даже если бы они были и без галстуков.

– Хм, вы так считаете? А как насчёт дисциплины?

– Не уверен, что галстук – критерий дисциплины и безопасности полётов. Гораздо важнее ощущение ответственности и знание материальной части.

– По вашему, дисциплина второстепенна?

– Нет. Но она как раз и складывается из ощущения ответственности, а не из-за не застёгнутой от жары пуговицы.

Поливанов помолчал несколько секунд, переваривая сказанное, и повернулся к Заболотному.

– Это и есть ваш лучший экипаж? А худший, извините, придёт сюда с… расстегнутой ширинкой?

На лице Заболотного отразилась откровенная растерянность. Он открыл рот, пытаясь что-то сказать, но промолчал.

«И почему в комиссии всегда включают таких зануд? – думал Доронин – Специально, что ли подбирают, чтобы людям нервы портить».

«Ну, этот раздует из искры пламя, – внутренне усмехнулся Шахов. – Ничего себе, перестроился парень!».

«Думаешь, ты один поборник безопасности полётов? – мысленно возражал инспектору Ипатьев. – А другие только и мечтают, чтобы что-то нарушить».

«Только заплесневелый сухарь и недалёкий человек может провести параллель между пуговицей и безопасностью полётов», – думал Устюжанин. Он тут же не возлюбил этого проверяющего, и уже никакая сила не смогла изменить его мнение.

– Ну что же, отношение к работе в этом экипаже мне понятно, – Поливанов что-то нацарапал в своём блокноте. – Вы говорили о знаниях, – посмотрел на Васина. – Что ж, проверим ваши знания.

И Васину, и Шахову за время своей долгой лётной деятельности не однажды встречались подобные люди. И, хотя их было не так уж и много, но нервы они способны были испортить многим. Они поняли: инспектор, что называется, закусил удила и просто так не отстанет. Пока не сделает из этих ребят ничтожеств. Но это не легко сделать с Васиным. Ему вдруг захотелось встать и уйти из своего кабинета.

– Кстати, я бы хотел познакомиться и с худшим вашим экипажем, – напомнил инспектор Заболотному.

– Да, конечно. Я помню. Найдём… худший.

– Ну что же, хорошо. А пока я задам пару вопросов лучшему экипажу, – кивнул на пилотов Поливанов. – И тут выяснится и уровень их знаний и то, как вы, командиры, работаете с подчинёнными в области профилактики нарушений правил полётов. Ну, вот, вы, стажёр, скажите, какова скорость на глиссаде с полностью выпущенной механизацией крыла в условиях болтанки?

Не успел Эдуард открыть рот, как Пашка, лучезарно улыбаясь, спросил:

– А на каком типе? У разных самолётов она разная.

– Мы говорим о типе, на котором летаете вы, – чуть смутился инспектор.

– Мы летаем на Ту-134, – с нотками гордости в голосе сказал механик.– А вы, на каких типах летаете?

У начальника штаба Шилова и Агеева начали вытягиваться лица. Заболотный заметно побледнел. Шахов сидел с непроницаемым лицом, внутренне одобряя желание механика поставить на место лихого инспектора. Но лучше бы он молчал. Ведь отыграются на Васине.

– Вот мы у вас и спросим, – забыв про Доронина, переключился на Пашку инспектор. – Вы ведь бортмеханик? Скажите мне, о чём говорит документ МГА от 23. 11. 85 года номер 335/У?

– Сейчас скажу. – И Пашка достал из кармана записную книжку, куда заносил все основополагающие документы МГА.

– Не надо искать, ясно видно, что не знаете, – с сарказмом в голосе произнёс Пашкин мучитель. – Может, вы стажёр, знаете? Тоже не знаете? Ну а вы, штурман?

– Напомните, пожалуйста, о чём говорит этот документ, и я вам его расшифрую, – вежливо попросил Ипатьев.

– Это вы мне должны напомнить, – скривился в улыбке инспектор и посмотрел на своих сопровождающих. Дескать, сами убедитесь, какие наглецы. Лучший экипаж!

– Извините, но ни в какой голове нельзя удержать массу одних сухих цифр, – не выдержал Васин. – Требование штурмана справедливо. И я уверен, что он знает суть этого документа.

– Герард Всеводолович, помолчите, – постучал по столу Агеев. – Ведь не вас спрашивают. Мы только что о дисциплине говорили.

Но Васин тоже закусил удила. С инспекторами и прочими начальниками он разговаривать не боялся. А чего бояться, за спиной уже три пенсии. Да и молодёжь раболепствовать отучается. Сказываются первые плоды перестройки. Ещё пару лет назад никто не посмел бы так говорить с этим дуроломом. И Васин заговорил жёстко и напористо:

– Почему я должен молчать, Матвей Филиппович? Я такой же летчик, как и инспектор, только, судя по его налёту, опыта больше имею. И не меньше, чем он заинтересован в безопасности полётов. А даже больше, поскольку первый и пострадаю. Это одно. А во вторых, глубоко ошибается тот, кто думает, что безопасность можно поднять только массой порождаемых в министерстве документов. Да их столько, что ни в одной голове не удержать, даже в вашей инспекторской, – повернулся к Поливанову. Для этого и введены рабочие книжки, чтобы туда записывать все требования. Невозможно всё запомнить.

– А это можно проверить, – снова расцвёл Пашка в лучезарной улыбке, продолжая держать блокнот открытым. Вот, например, указание МГА от 17. 04. 81 года номер 1234/14.

Глаза Заболотного округлились и застыли, словно он увидел прямо перед собой гремучую змею. Шилова буквально парализовало. «Надо было ту собаку на живодёрню отправить, – мелькнуло у него в мозгу. – Знал ведь, что какая-нибудь пакость будет». Агеев открыл было рот, пытаясь что-то произнести, да так и остался сидеть с отвисшей челюстью.

Такого ещё не было в богатой событиями истории Бронского отряда. Чтобы рядовой лётчик, даже не лётчик, чёрт его возьми, а бортмеханик, кочегар, как их называют, инспектировал проверяющего из самого министерства. Возможно, такого не было во всей системе МГА с момента её образования.

А Шахов едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. Смех буквально распирал его. Ну, молодцы! Как отбрили строптивого. Но теперь жди развития событий. Но так ему и надо. Возомнил себя большой шишкой. Выскочка! А налёт-то в два раза меньше, чем у Васина. Но что теперь будет? Шахов представил, какие грозы разразятся над его головой. Ну да Бобров съесть не даст, он разыграет спектакль, как по нотам. Это он умеет делать. Психолог ещё тот, хотя «академиев» тоже не кончал.

Тем временем Поливанов пришёл в себя от наглости бортмеханика. Ему, инспектору министерства, перед которым заискивают некоторые командиры объединённых отрядов, этот мальчишка осмелился выдать такое? Перед своими же командирами сунул мордой в дерьмо!

Но что же делать дальше? Продолжать беседу? Выгнать этих наглецов? Или сделать вид, что ничего особенного не произошло? И он решился.

– Прошу меня извинить, но я считаю сегодня проверку вашего подразделения к летней навигации сорванной, – повернулся он к пришедшим в себя начальникам, – вот этими людьми, – повёл подбородком в сторону экипажа. – С нами не желают разговаривать, мало того, в их ответах проскальзывают элементы издевательства. Всё это, конечно, отразится в акте проверки. Вам же, товарищи командиры, наглядно преподнесён урок неуважения. Мне понятно, как ведётся у вас работа с личным составом.

– Мы примем меры, – заметался Заболотный. – Экипаж будет наказан за не этичное поведение.

– Я бы сказал, хамское, – поправил его инспектор. – А сейчас ещё раз прошу меня извинить. Я должен доложить председателю комиссии. Надеюсь, знаете, что это заместитель министра? Проверку продолжим позже.

И Поливанов вышел из кабинета.

– Ну, друзья, заварили вы кашу! – гневно воскликнул Агеев, когда за инспектором закрылась дверь. – Как расхлёбывать её будете? На всю страну теперь прославимся. Молчать надо было, если чего не знаете!

– А ты, Устюжанин! – Заболотный подскочил к Пашке, словно собираясь его нокаутировать. – Ты понимаешь, чего натворил? Ты… вы тоже хороши, Герард Всеволодович! С кем спорить взялись? Вас же представили, как лучший экипаж.

– Разве по ошибке висят наши фотографии на доске почёта?

– Думаю, их теперь снимут оттуда, – проговорил Агеев.

– Минутку, минутку, – встал Шахов. – А что собственно плохого сделал экипаж? Конечно, тебе не стоило, Устюжанин, делать свой выпад. Сдержанней надо быть. А, в общем-то, Васин прав. Я вот тоже не помню, о чём говорит этот документ… как его?

– 335 дробь У, – напомнил Пашка.

– Вот, вот. Да и вы вряд ли помните. Разве таким методом проводят проверки?

– Не нам учить представителей министерства, – возразил Заболотный.

– Учить их не нужно, но отстаивать свою точку зрения никому не возбраняется. Привыкли мы представителям сверху только поддакивать. Ради чего? Чтобы они сор дальше нашей избы не выметали? А, может, поэтому у нас каждый раз одни и те же недостатки вскрываются? Не устраняем мы их, а только отписками занимаемся.

– Это что же, товарищ командир, обвинение в адрес партийного комитета предприятия? – тоном скрытой угрозы спросил Агеев. – Так надо понимать?

– Да, и в адрес парткома – тоже. Или у нас нельзя критиковать этот орган. Так сейчас вон и ЦК критикуют.

– Это не критика, это шарлатанство. Распустил народ Горбачёв со своей перестройкой.

Молча слушавший их перепалку Заболотный спохватился.

– Вы свободны, – указал на дверь экипажу. – Пока я вас отстраняю от полётов до особого распоряжения.

– У вас есть для этого основания? – изменившимся голосом спросил Васин.

– Я думаю, основания найдутся у членов комиссии. Идите!

– Почему вы отстранили экипаж от полётов? – гневно спросил Шахов Заболотного, когда дверь за экипажем закрылась.

– Потому, что я, как заместитель по лётной подготовке, должен принять меры.

– Вы заместитель по лётной – вот ей и занимайтесь. В данном же случае не было ничего, связанного с лётной практикой. А, потом, я ведь ещё командир отряда и имею право сам разобраться в этом деле.

– Тут случай особый, – возразил Заболотный.

– В авиации особые случаи есть только в воздухе. А на земле – мы люди, каждый со своими недостатками и характером. Я прошу вас отменить своё распоряжение.

– Может, пока всё так оставим? – подал голос начальник штаба. – Комиссия уедет – тогда и летать начнут. А пока пускай отдохнут.

– А, может, и с доски почёта снимем экипаж за то, что он инспектору не понравился? – с сарказмом спросил Шахов.

– Я согласен, надо снять, – не поняв тона Шахова, поддержал Агеев.

Шилов хотел ещё что-то сказать, но, взглянув на Агеева, только махнул рукой. А командир отряда не выдержал.

– Вот вы, Матвей Филиппович, почти всю жизнь просидели на заседаниях и совещаниях, вы, врачеватель человеческих душ. А Васин все лучшие годы в кабинах самолетов провёл, хорошее дело делал. И хорошо делал. И до сих пор делает. Так за что же его, отличника Аэрофлота, с доски почёта снимать? Люди-то вас поймут? Вы-то, как замполит, должны критически мыслить? И, кстати, защищать своих людей.

– Что касается экипажа, то это, прежде всего, ваши люди, Владислав Дмитриевич. И вели они себя не лучшим образом. И, судя по всему, здорово слетались, – добавил с заметным ехидством.

Шахов несколько мгновений удивленно и даже как-то растерянно смотрел на Агеева, словно не узнавая, потом усмехнулся и, отвернувшись к окну, тихо произнёс:

– И откуда только в последние годы в авиации столько посторонних людей взялось?

Агеев, побледнев, встал и вышел из кабинета. За ним, укоризненно покачав головой, старческой шаркающей походкой последовал Шилов. Заболотный тоже направился к двери, но остановился:

– Вы, Владислав Дмитриевич, кажется, сказали сегодня много лишнего.

– Сказал то, что думаю. А вот вы, Заболотный, к сожалению, не сказали своего командирского слова. И решение ваше отстранить от полётов экипаж – ошибочное. Для лётчика нет больнее наказания. Вы это учли? Ведь с людьми нам работать, а не этому инспектору. Послушайте меня, Заболотный: я старше вас и имею право сказать, что одними жёсткими приёмами вы у лётчиков никогда, я подчёркиваю, никогда авторитета не заработаете. А ведь мечтаете об этом. А командир, не пользующийся у подчинённых авторитетом и уважением – для них не командир. Вы должны это понимать, если желаете плодотворно работать на своей должности.

– А вы должны понять, Владислав Дмитриевич, что сейчас, в эпоху перестройки, требования к лётчикам неизмеримо возросли, – после некоторого раздумья ответил зам. по лётной. – А ваша точка зрения основана на старых представлениях и требованиях, зачастую панибратских.

«Эко его в академии вымуштровали, – подумал Шахов. – Ещё ничего полезного для предприятия не сделал, а демагогии уже научился. И ниже пояса норовит ударить. Но, похоже, он законченный дуб. Такие не исправимы. С этим надо или смириться, или выгонять, или самому уходить»

– Мои требования не на панибратстве основаны, а на уважении к людям и их работе, – возразил он. – А право наказывать людей, как и требовать с них, надо заслужить. Да, Заболотный, заслужить! Ты же на своей должности пока себя ничем не проявил. И ещё: требования, как и наказания, должны быть разумными. Когда ты, будучи командиром Ан-24, выкатился в Сургуте, я отстаивал тебя перед инспекцией, помнишь? А почему? Может, ты мне нравился больше других? Нет. Просто нельзя человека наказывать за недостаток опыта. И только поэтому тебе не отрезали талон нарушений. Да ты там ничего и не нарушал. Но ведь по нашим порядкам отрезали бы тебе талон и не поморщились.

Шахов перешёл со своим начальством на «ты». Он мог себе это позволить наедине, ибо когда-то Заболотный начинал работать в этом же отряде вторым пилотом, когда он, Шахов, был уже заместителем командира отряда.

А Заболотный некоторое время стоял у двери кабинета командира отряда и чувствовал себя провинившимся вторым пилотом. Да когда-то он тут начинал летать. Потом его долго и мучительно вводили командиром. Дело шло тяжело. Ему давали дополнительные тренировки и всё-таки довели до нужной кондиции. Посадили на всякий случай к нему опытного второго пилота, опытного штурмана и механика, наказали: с командира глаз не спускать. Но всё равно леталось ему трудно и после инцидента в Сургуте он попросился в академию. Ни командир эскадрильи, ни Шахов, ставший командиром отряда, не возражали. А кому нужны такие лётчики? Спустя пять лет, когда про него уже начали забывать, он вернулся и был назначен на должность… заместителя Боброва по лётной службе.

– Слышал? – прибежал его бывший командир эскадрильи к Шахову. – Болото теперь наш начальник. И чего ты тогда в Сургуте ему талон не отх ..л?

На груди Заболотного красовался академический значок. И… больше ничего. Летать он, за пять лет сидения за партой совсем разучился. У летчиков отвисала челюсть, когда они узнавали, кто ими будет командовать. Воистину, неисповедимы деяния твои, господи!

И новоиспечённое начальство, получив от проверяющего его инспектора тройку по технике пилотирования в аэродромных условиях, приступило к работе без права… самостоятельных полетов. Для восстановления лётных навыков ему назначили дополнительную тренировку. С тройками по технике пилотирования в воздух лётчиков не выпускали и, слава богу, не выпускают сейчас.

Постояв молча у порога, Заболотный шагнул за дверь, так и не решившись больше возражать Шахову. Но прежде, чем закрыть дверь, проговорил, словно извиняясь:

– У вас теперь будут неприятности, Владислав Дмитриевич, даже если бы мы этого и не хотели.

Оставшись один, Шахов извлёк из ящика стола нераспечатанную пачку сигарет, ждавшую своего часа. Он бросил курить с Нового года, но вот в такие моменты не выдерживал. Дым сигареты показался отвратительным. Он огляделся, куда бы её выбросить и, не найдя пепельницы, швырнул окурок в открытую форточку, воровато посмотрев, нет ли кого внизу.

С трудом досталось ему спокойствие в коротком разговоре с заместителем Боброва. Дожился, Шахов, долетался. Его, тридцать четыре года отдавшего небу, не имевшему по своей вине ни единого лётного происшествия, 25 лег проработавшего на беспокойных командных должностях, поучает какой-то мальчишка, выскочка, который случайно, благодаря модному ныне академическому образованию, выдвинулся в большое начальство. Ни личного опыта у него нет, ни своей методики обучения. Да и откуда этому взяться, если он за 15 лет пребывания в отряде налетал чуть больше 3000 часов. А его сверстники налегали уже в три раза больше.

В их молодые годы от лётчиков требовалось одно: грамотно и безаварийно летать. То есть, давать молоко, если ты назвался коровой по меткому выражению командира эскадрильи Нурислама Бека. А для этого не обязательно заканчивать академии. Это нынче стало модным иметь всякие высшие образования. Вот у него десятка два лётчиков с высшим образованием, в основном заочным. И что же? Ни одного, пожалуй, он не поставил бы руководить коллективом. Много больше, чем значок образования па груди, надо иметь, чтобы разумно и грамотно работать с людьми, распоряжаться их нервами, временем, здоровьем и судьбами. А ещё необходимо чувство такта и справедливости. Всего этого не хватает Заболотному. Как-то водитель трапа, на которого накричал за минутную задержку Заболотный, спросил его:

– Летать вас в академиях не учат, до того учёны. Так чему ж вас там пять лет учат? А если бы на моём месте был Бобров? На него так бы накричали?

С приходом Заболотного в лётной службе началось много формальных нововведений. Слабо разбираясь в психологических аспектах лётной деятельности, имея отнюдь не лучшую технику пилотирования одного мало-мальски освоенного типа самолёта и, замечая, что не пользуется авторитетом у лётчиков, он очень болезненно относился к советам более опытных командиров подразделений, считая, что этим самым принижается его высокая должность. Зато он стал отменной «кабинетной крысой». Надоедал подразделениям частыми проверками документации, требовал гору всяких отчётов и анализов. А когда в силу причин ему что-то не предоставляли вовремя, он доводил людей до белого каления. Не раз многие, не выдерживая, писали рапорта и шли к Боброву с просьбой освободить их от занимаемой должности. Но Бобров, дипломат и умница, всегда умудрялся их отговорить. В работу Заболотного он не особенно вникал, хватало хозяйственных проблем. А ещё потому, что всецело доверял опытным командирам отрядов и эскадрилий, где варилась вся «каша» летной деятельности объединённого отряда. Он бы убрал из штатного кадрового расписания эту должность, по это прерогатива управления. А с управлением ссориться он не хотел.

За три года своей деятельности на этой должности Заболотный оброс выговорами, замечаниями и порицаниями, как бродячий пёс блохами, ибо в большом и сложном его хозяйстве каждый месяц, а иногда и еженедельно, случались какие-нибудь происшествия: поломки самолётов или вертолётов, аварии и просто предпосылки к происшествиям. А если таковых некоторое время не происходило, то что-то происходило с его людьми, начиная с попаданий в вытрезвитель и кончая чрезвычайными происшествиями. Бесконечные разборы всех этих событий отнимали много времени, и летать было некогда. А когда и садился в кабину, то только в качестве проверяющего. Ведь формальную ответственность нёс за все события он, начальник службы. И формально получал взыскания.

Конечно, все эти происшествия случились бы, если бы не существовало ни самого Заболотного ни его должности. Да и должность эта по большому счёту была не нужна. Ведь есть же командиры отрядов и эскадрилий и их заместители. Есть пилоты-инструкторы и командиры звеньев. Это более, чем достаточно. И без него много промежуточных звеньев, которые приводят к неразберихе, формализму и распылению ответственности.

Шахов в раздумье остановился у окна и посмотрел вниз. Там, у подъезда здания, садился в свою белую «Волгу» Бобров. Около него суетливо вертелся маленький, не внушающий доверия его заместитель по наземным службам. Ходили слухи, что человечек этот не чист на руку. Доподлинно известно, что у него есть такая же «Волга», шикарная квартира и не менее шикарная дача. Хорошо живётся маленькому человечку, хотя зарплата его намного меньше зарплаты Шахова. Тут же крутился и начальник автогаражей – тоже тёмная личность. У этого машины нет, да и зачем она ему, если он забыл, что служебная машина, ему не положенная, принадлежит государству. Как и многое другое. А вот начальник АТБ Дрыгало не имеет машины, летняя дачка его слеплена из каких-то дощечек. А ведь зарплата у него тоже больше, чем у этих товарищей.

А на оперативках как раз чаще всего и возникает вопрос о непрекращающемся воровстве именно в этих службах. Чудесным образом исчезают аккумуляторы, всевозможные дефицитные детали, строительные материалы и бензин. В последнее время с набором оборотов перестройки такое возникает всё чаще. И Шахову иногда начинает казаться, что перестройка – это начальный толчок к беспардонному разворовыванию страны. Чем всё это кончится?

Он помнил, как хорошо работалось в 60-70 годах. Постоянно осваивали новую технику, люди работали с огоньком. Не было пьянства, как сейчас. Налицо был трудовой энтузиазм. Были цели, и делалось всё для их достижения.

Не было многочисленных бумаг, тормозящих живое дело. Всё делалось быстро и чётко, без излишней нервотрёпки и показухи. А сейчас, чтобы только ВЛЭК летчику пройти, нужен месяц иногда. Раньше это делалось за два-три дня.

Но позже, как по мановению волшебной палочки, фирма начала разбухать и обрастать всевозможными надстройками. В авиации, в живом её теле, исподволь появились люди весьма и весьма от неё далёкие. Масса врачей, психологов, экономистов, бухгалтеров, разработчиков и прочего люда пришла в авиацию не с намерением что-то сделать, а с надеждой что-нибудь урвать, откусить от авиационного пирога. И многие очень скоро поняли, что здесь, годами просиживая в кабинетах и ничего не делая, а, создавая только видимость работы, можно неплохо просуществовать до пенсии. Пример? Да тот же ГОСНИИ ГА.

Постепенно сложилась пирамида, на вершине которой оказались люди не связанные с лётной работой, и не представлявшие всей её сложности и трудности. Их отношение к лётчику было совершенно другое: какой-то ворчун, что-то бесконечно требующий. Но летчики-то знают: безопасность полётов – штука дорогая.

И вот в эти годы авторитет лётной службы начал стремительно падать. Руководители требовали с пилотов только работу, забывая, что они ещё и просто люди. А работы было много. Да её и сейчас много, даже очень много. Особенно в летний период отпусков. В тот период стали быстро накапливаться социальные вопросы. Пилоты по десятку и более лет ютились, где попало, не имея своего угла и выполняя ответственную работу. Это происходит до сих пор. Как влияют на деятельность пилота бездомные условия проживания, психологи и медики почему-то молчат. А если спрашивали об этом лётчики – отделывались невразумительными фразами.

А теперь ещё и эта перестройка, превратившаяся в говорильню. Потихоньку стало разваливаться и то хорошее, что было создано в годы так называемого авторитарного руководства.

Так думал командир отряда, пилот первого класса Шахов.

И это было только начало. Как говорится, ломать – не строить. Ломать у нас умели. Не впервой.

––

Командир 3-го лётного отряда применения авиации в народном хозяйстве Валентин Валентинович Байкалов был по авиационным меркам уже не молод. 25 лет в авиации значат многое. За плечами была работа на крайнем севере и дальнем востоке, вынужденные посадки в труднодоступных районах. Он помнит их все, такое не забывается, стираются только незначительные мелкие детали. Помнит и самую тяжёлую вынужденную посадку на торосы из-за отказа двигателя. Они уже замерзали. Тогда-то у него и появилась первая седина. Их искали и нашли только на девятый день.

Когда его, худого, небритого и обмороженного, не способного пройти самостоятельно и десятка метров, увидела жена, она горько разрыдалась, едва узнав своего 33-х летнего красавца мужа. И впервые со всей ясностью осознала, что такое его профессия. Когда он выписался из больницы, она почти всю ночь проплакала, умоляя его бросить эту «проклятую работу». А днём на следующий день, немного придя в себя, сказала:

– Прости меня за мою слабость, я же всего лишь женщина. Знаю – не сможешь не летать. Это вас, мужиков, засасывает, словно болото. Но всё же хочу, чтобы тебя списали с лётной работы. Ждать тебя из полётов мне труднее, чем тебе летать. Наверно, я плохая жена для лётчика.

Медкомиссия отстранила его от полётов на год. И он уехал с семьёй в Бронск, недалеко от которого родился. Через год его снова не пропустили врачи. На ЦВЛЭКе прямо сказали: не годен. Но на следующий год он снова едет в Москву и снова тот же приговор от медицинских светил. Другой так и закончил бы на этом свою лётную карьеру, но не таков был Байкалов. Он пошёл к председателю комиссии и заявил, что чувствует себя здоровым и требует повторного освидетельствования. Профессор похлопал его по плечу и сказал:

– Много сюда таких приезжало. Одни – с мольбами, другие – с угрозами. Были и таковые, что письмами из ЦК заручались. Но что, скажите, батюшка мой, я сделаю, если они не годны? У каждого свой ресурс.

– Я в ЦК не поеду, – ответил профессору Байкалов, – я принесу к вам в кабинет раскладушку и не выйду до тех пор, пока не дадите заключение о годности. Мало того – объявлю голодовку. Я здоров.

– Ну, вот и вы мне угрожать начали, батенька мой. Голодовкой, правда, ещё никто не пугал, вы первый.

Комиссию он прошёл. Но осторожные эскулапы, не найдя в его организме особых отклонений, всё-таки записали в медицинской карте: разрешить полёты на освоенном типе в поршневой авиации. Но это было уже не важно. Главное, что он снова мог летать.

С тех пор прошло много лет.

Начальник штаба Байкалова Чувилов вошёл к нему в кабинет расстроенный.

– Что случилось? – оторвал взгляд командир от бумаг и посмотрел на Чувилова не утерявшим юношеской голубизны глазами.

– К нам прибыл ревизор, – сказал, садясь, Чувилов.

– Что такое? Опять комиссия?

– Конечно. Сейчас инспектор Кухарев предупредил, чтобы готовились к встрече. Председатель комиссии – заместитель министра.

– Ого! – присвистнул Байкалов. – Недалёк день, когда и министра дождёмся. Такого ещё не было.

– Перестраиваются, – улыбнулся начальник штаба.

– Бумаги-то у тебя в порядке?

– В порядке. Но для трёпа нервов всё равно что-то найдут, сам знаешь. В предписании ж надо что-то писать для приказа. Не писать же – без замечаний. Что это за комиссия?

– Да, пожалуй, – согласился командир. – Долго они тут будут?

– Да кто же знает. Уж замминистра-то точно вечерним рейсом улетит. Не тот уровень у него, чтобы в отрядах сидеть.

– В эскадрильях предупредил?

– Да, начальники штабов знают.

Чувилов не уходил.

– Что у тебя ещё, Василич?

– Командир, – плачущим голосом вдруг заголосил тот, – отпусти меня сегодня к врачу. Работать всё равно эта комиссия не даст, а отвечать на их почемучки – сил нег. Пусть сами в бумагах роются, угрозу безопасности там ищут. Всё, что надо, секретарша им даст. Я приготовил.

– Ты хочешь, чтобы я на почемучки отвечал?

– Тебе по штату положено. А я – пенсионер.

– Ну что же, к врачу никому обращаться не возбраняется.

– Намёк понял, – благодарно улыбнулся Чувилов. – В долгу не останусь. – И он бесшумно, словно привидение, растворился за дверью.

Комиссии были и будут. От них никуда не денешься. Они приезжают и уезжают. Уедет и эта. И всё останется по прежнему. Не всё, конечно. Некоторые недостатки бумажного характера устранят. Но, как шутят остряки, в процессе устранения старых недостатков возникают недостатки новые, которые вскроет очередная комиссия. И всё повторится. Жизнь бесконечна. Да и вообще работа комиссий, и ответная работа по устранению недостатков была похожа на забаву ребёнка с шариком: сожмёт его дитя в одном месте, а шарик в другом месте раздувается ещё больше.

Байкалов не мог вспомнить случая, когда бы кто-нибудь из членов комиссии загорелся желанием сесть в самолёт и куда-нибудь слетать. И посмотреть, какие дела на периферийных районных аэродромах. Нет. Уж очень некомфортно в самолёте Ан-2. Летом жарко и изнурительная, выворачивающая пассажиров наизнанку, болтанка, зимой – холодно. Когда за бортом минус 30, то в самолёте всего 28. А если кто-то и летал, то в первом отряде у Шахова. Тот же Заболотный не подходил к Ан-2 месяцами, хотя имеет на нём формальный допуск, летал когда-то. Да и на Ан-24 он летает только в качестве проверяющего, мягко держась за управление.

То, что в системе МГА к самолёту Ан-2 относились несерьёзно, знали все. Почти 50% не укомплектованность техническим составом никого особенно не беспокоила. Люди уходили, жалуясь на тяжёлые условия труда, особенно зимой в тридцатиградусные морозы. Попробуй-ка целый день крутить гайки на таком холоде. Зато в городе техников с удовольствием брали на любой завод, как высококлассных специалистов. Так было во многих отрядах Аэрофлота, который остряки называли Голофлотом.

Отряд Байкалова для лётчиков был своего рода перевалочной базой. Каждую пятилетку его личный состав обновлялся на 80%. Здесь почти никто не ощущал себя постоянным работником, а стремился побыстрее налетать положенное количество часов и уйти на более тяжёлую технику, где и работа полегче, и платят побольше. Да и условия труда намного лучше. А в обстановке, где нет стабильности в кадрах, работать неизмеримо тяжелее.

Его отряд в шутку называли учебно-тренировочным. Из вчерашних выпускников училищ, в которых программа подготовки давно и безнадёжно устарела, им нужно готовить высококвалифицированные кадры. Известно, что для становления хорошего лётчика требуются годы. И вот человек, едва став опытным, уходил из коллектива, а его место занимал выпускник училища. И так каждый год. Конвейер двигался бесперебойно, сбоев не было. Но порой уходило на переучивание больше людей, чем приходило, и поэтому в отряде почти всегда ощущалась нехватка вторых пилотов.

Правда, в последние два года процесс этот в ОАО замедлился, как и в целом по стране. Списывались старые самолёты, такие, как Ил-18 и Ту-134, а новые почему-то прекратили поступать. Для лётчиков было неясно, зачем списывать прекрасно зарекомендовавшие себя машины? Их нужно модернизировать и совершенствовать, менять авионику, ставить более экономичные двигатели. Правда, обещали, что скоро, совсем скоро будут новые самолёты. Но с началом перестройки обещать перестали. Зато всё больше и больше болтали. Болтунов развелось – пруд пруди. И из этой болтовни люди узнавали истинную цену обещаний. И всё меньше верили этим обещаниям. Наиболее прозорливые люди говорили: сейчас плохо, будет ещё хуже. Над ними смеялись, куда ещё хуже? Уже некуда. А что в магазинах полки пустые – это ерунда, к этому привыкли. Зато у всех холодильники полные.

Ох, уж эти провидцы! Где они сейчас? Посмотрели бы, что напророчили. Магазины сейчас полные. Холодильники пустые.

Командир эскадрильи Бек с утра был в хорошем настроении. И поэтому заглянул в штаб отряда перекинуться парой слов со своим другом и однокашником Чувиловым. Но в штабе сидели какие-то люди, а начальника штаба не было.

– Он болеет, – ответила секретарша и выразительно повела глазами на двоих человек, усердно перетряхивающих штабную документацию. – Простуда у него. Сегодня до обеда, – она снова стрельнула глазами на проверяющих, – пойдёт к одному врачу, а второй после обеда принимает.

– Понятно, – посуровел Бек. – Простудиться не мудрено, погода нынче очень переменчивая. – И командир вернулся к себе в эскадрилью.

Сомнений не оставалось. То, что сказала секретарша, расшифровывалось просто: до обеда комиссия посетит первую эскадрилью, после обеда – вторую. Или наоборот. Но это уже не важно. И Бек снял трубку телефона:

– Диспетчер? Кто-нибудь из моих экипажей на вылет готовится?

– Сейчас вылетает экипаж Малинина по санитарному заданию на север, – ответила трубка.

– Как там погода?

– Прогноз лётный, но к вечеру с запада ждут тёплый фронт с понижением облачности и осадками.

– Прекрасно. Это и нужно. Скажите Малинину, что я сам с ним полечу, – приказал он.

Решение лететь оправдано. Погода может испортиться, а у Малинина нет предельного минимума.

– Хозяин – барин, – ответил диспетчер. – Мне задержать вылет?

– Не надо, я сейчас иду на самолёт.

– А как же документы, Нурислам Хамзневич? Проверить бы надо всё перед комиссией, – сказал начальник штаба, поняв, что Бек хочет исчезнуть.

Много было комиссий, желавших поближе познакомиться с командиром, но мало кому это удавалось. Как истинный лётчик он всегда был в воздухе. Вот и сейчас он решил прибегнуть к испытанному методу. А своему помощнику сказал:

– Ты сколько на своём веку комиссий пережил?

– У-у-у, – замычал тот, что означало: давно со счёта сбился.

– Польза была от них?

– Э-э, – обречённо махнул тот рукой, что означало: никакой пользы.

– Как принимать их, знаешь?

– Ха! – воскликнул начальник штаба, что означало: не в первый раз. И добавил: – Сейчас все бумаги на стол выложу, пускай роются.

– Вот, вот, – согласился Бек. – Пускай роются. – А сам, – он блеснул белоснежными зубами, – можешь заболеть. Грипп сейчас свирепствует или ещё что-то. Вон и Чувилова прихватило. Только быстрей болей, они могут прийти с минуты на минуту.

– Да, меня, кажется, продуло, – закряхтел начальник штаба, вставая и хватаясь за поясницу. – Ох!

– Ну, ну! – восхитился Бек таланту помощника. – Смотри и, правда, не заболей. А завтра…

– Завтра с утра буду, – заверил тот. – Пройдёт хвороба.

– Тогда, бывай здоров, – попрощался командир и заспешил на стоянку самолётов.

––

Лев Андреевич Муромцев, а по молодости лет просто Лёва, был опытным вторым пилотом и имел характер независимый и упрямый. В его летной книжке стояла запись о 1500 часах налёта, которыми он очень гордился. В планах командира эскадрильи Бека он был первым кандидатом на ввод в строй в качестве командира самолёта. Возможно, он бы уже и был им, но хроническая нехватка вторых пилотов сдерживала его продвижение. Но ничего, летом придут молодые выпускники из училища, и уже осенью он будет командиром. Это так же точно, как точно то, что ему через неделю исполнится 23 года. Вся жизнь была впереди и представлялась ясной и безоблачной, ну, на худой конец, слегка припорошенной перистой облачностью.

Сегодня Лёвка в наряде на полёты не числился, но и в графе выходной его фамилии не было. И он справедливо решил, что присутствие его в эскадрилье необходимо, хотя конечно можно было бы просто позвонить. Да и командиру лишний раз на глаза показаться не мешает, чтобы он не забывал про Лёву Муромцева, которого принародно на разборе эскадрильи пообещал в этом году ввести командиром.

Приехав утром, однако, обнаружил, что персоной его никто не интересуется. И, потолкавшись по коридору и пожав с десяток рук лётчиков, спешащих на вылеты, он скоро почувствовал ощущение своей ненужности. Он позавтракал в столовой, покурил у подъезда штаба, где обычно собираются люди, свободные в этот день от полётов, выслушал несколько анекдотов о перестройке и Горбачёве и совсем уже решил, что делать тут нечего и нужно ехать домой. В этот момент его и увидел куда-то спешащий командир эскадрильи.

– Ты чего тут делаешь, Муромцев? – вскричал он.

– Ничего не делаю, товарищ командир, – вытянулся Лёва.

– Ничего не делают только отъявленные бездельники, – назидательно произнёс Бек и приказал: – Поднимись в эскадрилью, подменишь начальника штаба. Он заболел. Понял?

– Так точно! – и Лёвка дёрнулся в сторону входа.

– Стой! Я ещё не всё сказал. Посидишь до вечера, будешь отвечать на телефонные звонки. Кто бы ни пришёл – отвечай: ничего не знаю. Приказал, мол, командир тут сидеть на телефонные звонки отвечать – вот и сижу. Всё понял?

– Так точно! – ответил Лёвка, гордый оказанным доверием. – Ничего не знаю.

– Правильно! – подтвердил Бек и оглядел его с ног до головы. – Что-то ты какой-то растрёпанный. Приведи себя в порядок, галстук поправь. Из штаба никуда не отлучаться. Всех праздношатающихся, каков ты сегодня, если придут в эскадрилью – гони в шею. Придёт комиссия – говори, что никого нет.

– Комиссия? – ахнул Лёва и пожалел, что приехал сюда. – Но я боюсь комиссий.

– А ты не бойся, не надо их бояться, – с нажимом произнёс Бек. – Это я их боюсь. Нервы не те стали.

Лёвка был много наслышан о коварстве инспекторов, которые беспощадно наказывают лётчиков за любое нарушение и даже отклонение. А что таковой будет в составе комиссии, он не сомневался. И ещё раз пожалев, что приехал сюда и попался на глаза командиру, он вздохнул и походкой обречённого на гильотину поплёлся на второй этаж.

Дверь открылась неожиданно. Один за другим в комнату входили высокие чины, сверкая золотом погон и нагрудными знаками, каких Лёвка никогда не видел. Из всех вошедших он знал только одного – заместителя по лётной службе Заболотного. Его охватило оцепенение. Он понимал, что нужно встать и представиться, но ноги вдруг отказались повиноваться. За всю свою жизнь он впервые видел столько начальников, сосредоточенных в одном месте. Наконец оцепенение прошло, он вскочил и по курсантской привычке вытянулся по стойке «Смирно!».

– Вы кто? – подступил к нему Поливанов.

– Я? Я пилот, – пролепетал Лёва. – То есть лётчик.

– Где твоё начальство, пилот-лётчик?

– Никого нет. А я сижу вот здесь, командир приказал. Но я ничего не знаю!

– Вот видите, – повернулся Поливанов к председателю комиссии, – и здесь никого нет. – Как ваша фамилия? – снова обратился к Лёве.

– М-муромцев, – ответил тот.

– А свидетельство у вас имеется?

«Отлетался! – мелькнуло в мозгу у Лёвки. – Сейчас пытать начнут. Значит, командир меня под танки бросил».

Дрожащей рукой он достал свидетельство и протянул Поливанову. Но его неожиданно перехватил заместитель министра, погоны которого были все в сплошных широких лыках. Открыл, посмотрел фото и штампы.

– Третий год работаешь, пилот? Как работается?

– Работается хорошо, – ответил Лёва, думая про себя: «Мягко стелет, сейчас экзекуцию начнёт».

– А что же ты так побледнел, Муромцев? Начальства испугался? Ты же лётчик.

– Испугался, – согласился он. – Всё как-то неожиданно.

– Ничего, бывает. Докладывай тогда обстановку, раз командир тебя старшим тут оставил.

– Командир улетел, начальник штаба – заболел, а мне приказано только на телефонные звонки отвечать, – обретая уверенность, ответил Лёва. – А больше я ничего не знаю.

– Что-то сегодня все начальники штабов болеют, – улыбнулся заместитель министра.

– Они же все пенсионеры, – пояснил один из сопровождающих, – бывшие лётчики. Службу чётко знают. На проверяющих у них аллергия.

– Да кто ж их любит, проверяющих. Я вот тоже не люблю. Но приходится терпеть.

Все засмеялись, а Заболотный сказал.

– Ну, вас-то уже и проверять некому.

– Ещё как есть кому, – возразил председатель комиссии и посмотрел в потолок. – Есть кому.

– Понятно, – закивал Заболотный и тоже задрал голову в потолок.

Председатель оглядел многочисленные графики, потрогал запылённый вымпел с надписью «Победитель социалистического соревнования» и окинул взором помещение. Из мебели в эскадрилье стояло несколько обшарпанных старых канцелярских столов и времён Куликовской битвы шкаф без дверок, набитый бумагами. Разглядывая график, замминистра опёрся на один из столов. Стол немедленно завалился в правый крен и дал дифферент на корму, так как у него давно не было четвёртой ножки. От неожиданности высокий чин пошатнулся и опёрся на соседний стол. К счастью у того с ножками было всё в порядке. Край накренившегося стола ударил заместителю министра по ступне, и он слегка поморщился. Заболотный поморщился ещё больше, словно стол ударил по его ноге. Лёва снова побледнел.

– Вы бы хоть мебель обновили, – резко проговорил председатель комиссии, восстановив равновесие. – Здесь же лётные кадры куются, а не такелажников готовят. И везде, во всех эскадрильях такая мебель. У вас что же, лётная служба по остаточному принципу финансируется? – повернулся он к Заболотному.

В Аэрофлот этот человек пришёл из военной авиации недавно в звании генерала и часто, переодевшись в гражданскую одежду, летал по предприятиям, знакомясь, таким образом, с обстановкой. Ходили слухи, что за разгильдяйство и недисциплинированность в нескольких портах он уволил не одного человека. Особенно это коснулось отдела перевозок, где давно забыли, что значит улыбнуться клиенту и вежливо ему ответить. С первого вопроса они просто не обращали на него внимания. Со второго презрительно поднимали взор – кто ещё такой? – и тут же отворачивались. С третьего – кончалось терпение – могли так далеко послать, куда не летали ни советские, ни иностранные самолёты. Если конечно клиент не протягивал паспорт с определённой суммой денег. Билетов нет – это был самый вежливый в то время ответ. Служебным же пассажирам, имеющим билеты с открытой датой, говорили, что на ближайшие рейсы мест нет. Когда оказывалось, что эти пассажиры – министерские, места находились. Виновные плакали, пытались доказывать, что произошла ошибка, просили их извинить. Замминистра, человек военный, в ошибки не верил. И правильно делал. И увольнял прямо тут же, как говорят, не отходя от кассы.

Он ещё раз прошёлся по комнате и остановился напротив Муромцева.

– Ну, что тебе хорошо работается – я уверен. Мне тоже в таком возрасте хорошо работалось. Но не всё же у вас тут хорошо. Рассказывай, какие есть проблемы? Быть может, жалобы есть, пожелания?

Лёвка по неопытности своей едва не брякнул, что есть и жалобы и пожелания. Слышал он – судачат старые летчики – о дурных приказах, о море ненужных бумаг. Даже по его, Лёвкиному представлению, многие документы нужно отменить, как тормозящие производственный процесс. Например, излишество бумаг на АХР. Это он на себе испытал. Ведь вторые пилоты на химии не лётчики – бухгалтеры. Их так и зовут. Зачем они в кабине сидят – непонятно. Им даже запрещено пилотировать над полем. А как учиться этому? Как опыта набираться?

Это он и хотел высказать высокому начальству, но вспомнил наказ Бека: ничего не знаю. Повернув голову в сторону Заболотного, встретил его угрожающий взгляд: попробуй, скажи – долго не пролетаешь.

– Я ничего не знаю, – промямлил Лёва, – а жалоб нет. Всё хорошо.

– Так уж и всё? – улыбался замминистра. – Не верю. У меня вот и то не всё хорошо.

– Может, и у вас не всё хорошо, – вдруг улыбнувшись, с намёком сказал Лёва, – но оттого, что я скажу о недостатках, они не перестанут быть таковыми.

– Ого! – не то угрожающе, не то удивлённо пропел Поливанов и многозначительно посмотрел на Заболотного.

– Откуда же у молодого человека такое мнение? – махнул председатель Поливанову, приказывая молчать.

– Из наблюдений нашей действительности.

– Тебе ещё рано делать выводы э-м… Муренцов, – не выдержал Заболотный, угрожающе глядя на Лёвку. – Надо выполнять, что приказывают, а не рассуждать.

– А я всё выполняю, – сказал Лёва, – только иногда не знаю зачем? А фамилия моя Муромцев, она легко запоминается.

Замминистра вдруг рассмеялся, а Заболотный покраснел.

– Всё-таки хотелось бы услышать, какие недостатки видят в отрасли рядовые пилоты? Говорите, Муромцев, не стесняйтесь. Для этого мы сюда и прилетели.

Лёвка буквально шкурой ощутил на себе взгляд Заболотного и с тоской подумал, что уж теперь-то ему точно не видеть левого командирского сидения. Из правого бы не вытурили.

– Извините меня, но я не хочу говорить, – немного подумав, ответил он. – Потому что всё равно ничего не изменится.

Замминистра присел на стул и с интересом посмотрел на Лёву. Ему нравился этот парень, чем-то напоминающий его самого в молодости.

– Сколько вам лет, Муромцев?

– Двадцать два.

– Двадцать два, – задумчиво проговорил бывший военный генерал. – На становление хорошего лётчика нужно лет пять – шесть. Значит, будет тебе 27-28 лет. По авиационным меркам не так уж много.

– Кто сильно чего-то хочет, может добиться и раньше, – возразил Лёва и сам испугался такой дерзости.

– Да ты просто вундеркинд! – не выдержал Поливанов.

– Да нет, просто мне нравится летать.

– Но не нравятся некоторые порядки в отрасли, – докончил председатель. – Вот незадача-то! Кому нравятся порядки – не любит летать, кто любит летать – не нравятся порядки. Извечная проблема.

Он встал со стула, расстегнул пиджак, сунул руки в карманы брюк, прошёлся по комнате, остановился у окна и с минуту молча смотрел на улицу. Все присутствующие молчали.

– Ну что же, – повернулся он от окна, – раз тут нет хозяина – и нам делать нечего. Пойдёмте, товарищи. А мебель вы всё же замените.

– Непременно заменим, – заверил Заболотный.

Мебель так и не заменили.

– А вам, Муромцев, желаю не терять принципиальности и здоровья до лет преклонных.

И председатель комиссии вышел в коридор. За ним потянулись остальные. Когда все вышли, Заболотный задержался и, постучав себя по лбу, спросил Лёвку:

– Ты хоть знаешь, с кем разговаривал?

– Не-а, – мотнул головой тот.

– Это первый заместитель министра, а ты с ним тары-бары развёл. Я ещё поговорю с тобой.

Заместитель министра был ещё и психологом и, выходя из комнаты, подумал, что зря он вызвал парня на откровенный разговор. Сказал-то парень всё верно, но он видел, как смотрел на парня Заболотный. А всё-таки хорошо, что молодёжь не умеет кривить душой и говорит, что думает. Молодости чужда завуалированность человеческих отношений, где порой много говорится, но мало делается. Или, что ещё хуже, говорится одно, а делается другое. Он придержал за локоть Заболотного:

– Вот что: этот Муромцев хороший парень. И всё верно сказал. Не надо с ним никаких обработок проводить. Я вот тоже не со всем согласен, что у нас делается. Вы меня поняли?

– Да, да, конечно, – поспешил ответить Заболотный. – Мы стараемся прививать молодёжи чувство честности. Ведь это наша смена.

– Вот именно, наша смена, – почему-то вздохнул замминистра.

Это было редко, очень редко, когда руководителями комиссий были чиновники такого высокого ранга. В Бронском отряде ещё долго вспоминали об этом.

Председатель комиссии в этот же день улетел в Москву вечерним рейсом, оставив вместо себя уже известного нам Поливанова.

––

Комиссия работала четыре дня. На пятый Поливанов назначил разбор по итогам проверки.

В зале собрались все начальники служб, командиры отрядов и эскадрилий и их заместители, комсомольские, профсоюзные и партийные боссы. Разбор на правах хозяина открыл командир объединённого отряда Бобров. Как всегда он был элегантен. На форменном пиджаке красовался знак заслуженного пилота СССР.

Первому слово дали представителю технической инспекции, которая проверяла авиационно-техническую базу.

– Коллектив базы выполняет большой объём работ, – начал тот. – Здесь обслуживаются семь типов воздушных судов, не считая транзитных. Не буду говорить о положительных моментах в работе коллектива, ни мало. Но мы призваны вскрывать недостатки. Вот о них и поговорим. Итак, по существу. При фактическом отсутствии резерва летательных аппаратов под рейсы самолёты, тем не менее, простаивают на регламентах сверхнормативное время. Особенно Ту-154.

– Людей не хватает, и нет ангара под этот самолёт, никак не достроят его. А на морозе много не наработаешь, – сразу же завёлся Дрыгало.

– Сергей Максимович, вас пока не спрашивают о причинах простоя, – остановил его Бобров.

– В нашу задачу и не входило искать причины, – продолжал проверяющий. Наша задача – вскрывать недостатки и нарушения. А уж причины вы сами вскроете и устраните.

– Мы их давно знаем, – ворчал Дрыгало, – что толку-то?

– В АТБ есть случаи работы не маркированным инструментом, а это серьёзное нарушение и оправдания ему нет. Сами знаете, к чему это может привести. Всем известны катастрофы из-за забытых ключей в двигателях и других жизненно важных агрегатах.

– Разберёмся, – проворчал Дрыгало, что-то записывая в блокнот.

– Ряд документов оформляется с нарушениями. Нарушается и технология работ при обслуживании самолётов при кратковременной стоянке. В АТБ имеются случаи прогулов, попаданий в вытрезвитель. И явления эти растут год от года. Командованию нужно больше уделять времени для профилактики этого позорного явления.

– Пусть уберут вытрезвители – не будет и попаданий туда, – выкрикнул кто-то из зала. – Вытрезвители как раз и есть наше позорное явление.

В зале послышалось оживление, раздался смех. Все знали, что водка, как и все продукты, продается по талонам, да и по ним, чтобы её купить нужно простоять не один час в очереди.

– Не полностью укомплектованы штаты на участках трудоёмких регламентов, – продолжал проверяющий, не обращая внимание на оживление зала. – Особенно трудное положение создалось на самолётах Ан-2, где не хватает до 40% технического состава. Но вот что интересно. В отделе кадров мне дали справку о наличии техников, я сравнил её с фактически имеющимися в АТБ людьми и обнаружил… мёртвых, простите, душ.

В зале раздались смешки.

– Да, товарищи, не смейтесь. Откуда они? Объясняю, на должностях техников трудятся люди, принятые по протекциям или ещё как-то. Но в АТБ их нет. Они там только числятся. А работают ещё где-то. Возможно, их вообще нет. За них просто кто-то получает зарплату. В более глубокие подробности я не вдавался – не моя компетенция. Кстати – большинство из мёртвых душ – женщины. А техников-женщин я не видел ни разу за 30 лет работы в Аэрофлоте.

В зале снова раздались смешки, кто-то откровенно захихикал. Бобров сидел в президиуме с непроницаемым видом. Дрыгало встал с намерением что-то сказать и уже открыл рот, но так ничего и не сказав, обратно сел.

Этот маленький, кругленький и на вид такой безобидный инспектор, словно в воду глядел. Для многих в порту не было секретом, что Бобров принимал на работу по протекциям так называемых нужных людей. Оформляли их в те службы, штаты которых были не полностью заполнены. А работали они в другом «тёплом» месте. Так появились лжетехники и лжемеханики. Они получали деньги, как техники, но работали в других местах. А, может, как заметил проверяющий, нигде не работали. Но деньги получали.

Смешки в зале продолжались, и Бобров понял, что должен отреагировать. Он гневно насупился, дал знак говорившему человечку замолчать, Встал и, прекрасно зная, что из кадровиков в зале никого нет, спросил:

– С отдела кадров кто-нибудь присутствует? Нет? Шилов, почему не пригласили на разбор начальника отдела кадров?

– Так мы их никогда не приглашаем, – растерянно произнёс тот.

– Ну что же, мы разберёмся с этим в рабочем порядке. Продолжайте, – кивнул он оратору.

Тот тем временем успел снять с носа очки, протереть их и снова водрузить на место. Как будто его и не прерывали, он продолжал:

– Я взял для проверки бортовые журналы нескольких типов самолётов. И вот какая картина получилась. На одном из Ан-2 один и тот же дефект проявлялся тринадцать (!!!) раз в течение месяца. Тринадцать! Это тряска двигателя в полёте. Опаснейший дефект. И каждый раз там была отписка: проверено – тряска не подтвердилась. Что же, её лётчики, простите, от балды пишут? И только на четырнадцатый раз кто-то из лётчиков – подпись не разборчива, что тоже нарушение – красной пастой написал целое письмо начальнику АТБ. Цитирую: «Тов. начальник АТБ! Доколе с тряской летать будем? Пока не упадём?». Глас вопиющего на сей раз был услышан и самолёт загнали в ангар. А теперь я спрошу: что это такое? Что же командиры нарочно этот дефект записывали?

– Сгною! – прорычал с первого ряда Дрыгало. – Выясню, кто виноват и сгною.

Наказывать он умел. Вызвав провинившегося в кабинет, костерил его в хвост и в гриву, не стесняясь в выражениях. О премиальных же за этот месяц можно было не думать.

– Тогда вам многих придётся сгноить, – впервые улыбнулся человечек. – Вот дефект по автопилоту на Ту-134. Лётчики записывали этот дефект пять раз подряд. Я посмотрел по прилётам-вылетам, и получилась такая штука. Когда после прилета самолёт стоит часов 5-6, то запись всегда есть. Когда же после посадки через час самолёт должен отправиться в рейс – записей нет. Это говорит о том, что дефект существует до сих пор. Лётчики его знают и не записывают, не желая устраивать задержки вылетов своим коллегам. На словах они, конечно, всё друг другу передают, но не записывают. Похвальная солидарность. Но они же идут на поводу технического состава, который просит их не записывать. Мол, будет большая стоянка – сделаем. Уверяю – не сделают. Лётчики просто развращают этим техников и инженеров. Те, видя, что лётчики летают с таким дефектом, будут и дальше писать отписки. Может это и не влияет на безопасность – я не лётчик – но нарушение требований документов налицо. Но мне памятны несколько катастроф именно из-за автопилота. Выступающий снова снял очки, протёр их и закончил:

– Есть подобные замечания и на других типах, но я не буду о них говорить, всё отразится в предписании.

Вторым выступал с анализом работы лётных служб инспектор управления. Этот набросился на бумаги, которые ведутся с нарушениями и отклонениями от требований министерства и управления.

– Особенно неудовлетворительно ведётся документация в третьем отряде ПАНХ, где командиром является товарищ Байкалов. Вероятно, это отражается и на лётных делах. В этом подразделении с начала года имеются уже две предпосылки к лётным происшествиям – оторванные хвостовые лыжи на самолетах Ан-2. Ущерб незначительный, но дело в безопасности полётов.

Задняя лыжа – это бич на самолёте Ан-2. За всю историю эксплуатации этого самолета их оторвали не одну тысячу. Ибо сконструирована она так, что рано или поздно должна оторваться, просто не может не оторваться. На рыхлом не укатанном снегу она зарывается под снег и ныряет под него, как подводная лодка на большой скорости в воду. Но снег не однороден. Где-то мягкий, а где-то очень жёсткий. И лыжа, попавшая под такой слой снега, неминуемо отрывалась. Все это знали, но ничего не делалось, чтобы исправить недоработку. Да и лётчиков за это особенно не наказывали, но разбирательствами трепали нервы.

– В этом подразделении крайне слабо работает общественный совет командиров воздушных судов, а также общественные инспекторы по безопасности полётов.

Байкалов, сидящий во втором ряду, вспомнил, что только за весну прошлого года общественные инспектора провели около 10 рейдов, исписали гору бумаги, сочиняя акты об отсутствии на стоянках противопожарных средств и по уши утонувших в грязи самолётах, так как стоянки не асфальтированы. Без сапог там невозможно ходить. Заправщики – мощные КРАЗы – и те не могут проехать, буксуют. А самолёты вытаскивают тракторами на взлётную полосу. Работа – смеются лётчики – во фронтовых условиях.

А Бобров только морщится, когда приносят ему эти акты. А если про это же задают вопросы на разборах, он отвечает неопределённо, ссылаясь на недостаток средств, Хотя находятся средства на привокзальной площади строить всякие показушные стелы и мемориалы. Видя такое отношение, все бросили проводить рейды и писать акты. А на какой хрен, если нет реакции? И вот, пожалуйста: не работают общественные инспектора.

Стоянки Ан-2 – это самый дальний угол аэропорта. Кроме лётчиков и обслуживающего персонала сюда никто не ходит. Весной и осенью тут по уши грязь, летом – пыль клубами от винтов двигателем, зимой – сугробы снега, которые начинают убирать только тогда, когда самые рисковые командиры отказываются рулить.

Замполит ОАО тут бывает в лучшем случае раз в году в хорошую погоду. Как-то весной туда попытался пройти Бобров, но, вывозив в грязи свои щегольские туфли, «ушёл на запасной».

Да и сам Байкалов всегда ли внимательно слушал общественных инспекторов, прекрасно понимая, что от них абсолютно ничего не зависит. Они бы были и не нужны, их бы и не придумали, если бы каждый занимался своим делом, как положено. За годы, что он работает, актами инспекторов можно выстелить все 60 стоянок. В несколько слоёв. Вместо асфальта.

Байкалов вздохнул. Порой хотелось написать разгромную статью в газету, излить крик души, поделиться опытом и сказать: не так стали работать, не так. Но кому это надо? Это не хвалебная ода, не напечатают. А вот показушное публикуют всегда. Но кого обмануть хотят?

Вот умники какие-то придумали: авиация – эталон на транспорте. Летчики тут же переиначили – анекдот на транспорте.

Да, пожалуй, добились своего чиновники, написавшие море инструкций. Голова пилота стала работать не в направлении, как лучше полёт выполнить, а как бы чего-то не нарушить. Ибо даже за малейшее отклонение измотают, заставят писать объяснительные записки, издёргают массу нервов. Не стало доверия лётчику. А всё потому, что изначально страдает отбор в лётные училища. А потом твердят командирам: не работаете с людьми, не воспитываете. А воспитывать уже поздно, раньше надо было воспитывать, когда перед глазами была школьная парта, а не приборная доска самолёта…

– Часть экипажей не знают причины летных происшествий в отрасли, – продолжал выступающий. – Более того, они не знают, летая, указаний министерства в области безопасности полётов и предотвращения повторяемости лётных происшествий. За это, товарищи, надо наказывать.

– Если голова на плечах есть – человек всю жизнь пролетает без происшествий, даже если что-то не помнит из ваших указаний, – не выдержал Бек. – За что же его наказывать, если ничего не произошло? Да летчики сейчас и без этого всего боятся.

– А я и не говорю, что лётчика наказывать надо,– отыскав взглядом нахмуренного и начинающего чернеть Бека, пояснил инспектор. – Наказывать надо вас, командиров, за то, что не вовремя доводите требования вышестоящих органов. А экипажи не наказывать – отстранять от полётов нужно.

– Да с ваших вышестоящих органов порой такая, простите, чушь идёт! – повысил голос Бек. – А потом вы что же считаете, что отстранение лётчика, профессионала, между прочим, от полётов – это не наказание? – ехидно осведомился Бек, ещё больше чернея.

Волосы на его загривке стали подниматься, что говорило о большом несогласии с выступающим.

Заболотный, сидевший в первом ряду, повернулся и уставился на Бека, словно удав на кролика. А Бобров – умница – величественно поднявшись со своего места, вежливо, но твёрдо проговорил:

– Нурислам Хамзиевич, нужно прислушиваться к членам комиссии, а не спорить с ними. Вы меня поняли?

– А я и не спорю, товарищ командир, я просто задаю вопрос и требую ответа.

– Садитесь, Бек. Я вам потом всё объясню, – уже не сдерживаясь, произнёс Бобров.

Но Бека неожиданно поддержал командир 1-го отряда Шахов. Несмотря на протестующий жест Боброва, он прокричал из зала:

– Бек прав! С каких это пор отстранение лётчика не стало наказанием? Да это самое горькое наказание!

По залу прошла волна ропота, раздались реплики, посыпались неопределённые возгласы.

– Что же тогда наказание, если не это?

– Никто не имеет права профессии лишать.

– Можно, но по решению суда, а не какого-то инспектора.

– Хватит с нас примеров из устава о дисциплине. Здесь не армия.

– Правильно Шахов говорит…

Встал оставшийся за председателя комиссии Поливанов, поднял руку, успокаивая аудиторию.

– Я объясню: отстранение от полётов есть акт, направленный на укрепление их безопасности. И любому командиру дано такое право, если он видит, что может пострадать безопасность полётов. Мало того – это обязанность командира. Это своего рода профилактика, а не наказание.

В зале снова возмущённо загудели.

– А тебе самому понравится такая профилактика?

– Отстранить можно за что угодно. Какая угроза безопасности, если человек какой-то параграф забыл? Он же не машина.

– За носки не того цвета отстраняют – это безопасность?

– Тогда поясните, какую угрозу вы усмотрели в экипаже Васина, которого отстранили от полётов четыре дня назад? – не унимался Шахов.

Поливанов на миг смутился, затем дослал свой блокнот, полистал.

– В этом экипаже, как мне кажется, не всё хорошо обстоит с дисциплиной, но от полётов я его не отстранял.

– Это я его отстранил, – встал Заболотный, – за незнание требований министерства. Да и дисциплина, как правильно заметил товарищ Поливанов, в этом экипаже не на высоте. Возможно, мы его расформируем. Попозже определимся. Они сдадут зачеты по знанию документов и начнут летать. И вы зря о них беспокоитесь, Владислав Дмитриевич.

– Не вижу для этого оснований и, как я понял, не нашёл их и проверяющий.

– А я, как лицо, отвечающее за лётную подготовку, их вижу.

Теперь не выдержал даже Бобров. Он вдруг вскочил, не встал, именно вскочил, со своего места и резко, но негромко с металлом в голосе произнёс:

– Садитесь, Заболотный. Достаточно. Васина мы все хорошо знаем. Разберёмся. Сейчас наша задача – выслушать членов комиссии.

Говорили проверяющие долго. Шёл разговор об отсутствии запасных частей к самолётам, о неудовлетворительной работе службы пассажирских перевозок, на которую было больше всех жалоб, о слабой работе – как всегда – среднего командного звена и ещё о многом. Не было только разговора о невесть куда пропавших аккумуляторах, которые, по заявлению начхоза управления были отгружены вовремя и в нужном количестве. Не было разговора о механизмах перронной механизации, которые стояли, неизвестно кем разукомплектованные. И, так уж повелось, говорили – не хватает машин. Да их хватало, только они не работали. Хотя были и не списаны. А как спишешь, если её, новёхонькую, получили год назад? А стояли они в самых дальних уголках порта, куда не пройти проверяющему – грязно. Возник, было, разговор об улучшении обслуживания пассажиров, но заглох, наткнувшись на частокол всевозможных запрещающих инструкций.

Начальник СОПП (служба организации пассажирских перевозок) Прикусов пытался одно время перестроить свою службу на хозяйский лад. По штатному расписанию у него не хватало 8 человек. Несколько поразмыслив, что можно сделать для улучшения обслуживания, он с удивлением пришёл к выводу, что нужно… сократить его службу почти на треть. Часть же зарплаты, исходя из существующего штатного расписания, после сокращения выплачивать оставшимся работникам. Это была бы не символическая десятка (две бутылки водки), за которую не стоит напрягаться, а почти ещё треть оклада. И всё бы стало на свои места. Не болтались бы неизвестно где диспетчеры по транзиту, окошки касс которых вечно закрыты. Не кричала бы в его кабинете вызванная по жалобе пассажиров дежурная по посадке, что «за 80 рублей им ещё и вежливость подавай!», не гоняли бы чаи в укромных закутках кассиры, когда у их окошек давились люди, не имея никакой информации.

Но, попробовав осуществить свои замыслы на практике, Прикусов столкнулся с таким частоколом запрещающих инструкций, что энтузиазм его заметно угас. За что бы он ни брался, пытаясь перестроить свою хлопотную службу, он натыкался на запрещающий документ. Один ОТиЗ (отдел труда и зарплаты) с ума сведёт. Вот и перестраивайся! Оказалось, что обо всём за него уже продумали, всё ему расписали, как по нотам нажимай нужную клавишу и всё будет прекрасно. Но на практике, нажатый на указанную клавишу инструмент начинал фальшивить, а то и вовсе давал сбой. Не сразу он понял, отчего это. Потом дошло: в оторванности от реалий жизни. Ибо часть документов давно устарела, а часть вообще была вредна и лишь тормозила процесс движения вперёд. А рядовые работники стали привыкать к этому, гасла инициатива, желание лучше работать, так как существовала уравниловка в зарплате.

– Да ведь мы же воспитали вот так уже целое поколение, – сказал как-то Прикусов на одной из оперативок. – С кем же перестаиваться? У нас ведь вся страна в сплошное, чёрт возьми, как это… в зомби превратилась. Да и свобода действий для перестройки нужна. А вот я, начальник службы, не могу сам свой штат набирать. За меня министерство решило, сколько людей должно быть у меня в службе и сколько им платить. Нас превратили в поколение роботов-исполнителей, обязанных, нет, запрограммированных действовать только по инструкции.

Ох, уж эти инструкции! Пишутся они, как считается, умными людьми для дураков. А для умного чего ж её писать? Исполнители же считают, и иногда не без оснований, что инструкции пишут дураки. Так или иначе, но отчего, прочитав иную бумагу – подписанную ох, как высоко! – вдруг такая тоска и безысходность находит, что хочется разбежаться – и головой в стену. И биться, биться, биться…

Ах, чёрт, да что толку то!

По этому случаю, читатель, позволю себе рассказать ещё один реальный эпизод, имевший место в аэропорту Бронска. Окунёмся в свои дневники двадцатилетней давности. Итак…

Летним утром 1985 года над аэропортом Бронска, его окрестностями, всем громадным регионом и почти над всей Россией стояла ясная безоблачная и до боли лётная погода. Штиль, тепло, сухо. Даже синоптики расслабились и забыли, что такое нелётные прогнозы. В такую погоду летать – одно удовольствие. Все рейсы планировались по расписанию, что радует и экипажи и пассажиров, привыкших к задержкам по «чёрт знает какой» причине. Помимо тяжёлых самолётов в плане на вылет в это прекрасное утро было и десятка два только утренних вылетов самолётов Ан-2 по местным линиям. В то ещё время эти самолёты летали, словно пчёлы, по региону от зари до зари и даже кое-где ночью. Там, где были оборудованы аэропорты для ночных полетов. А они были и ни мало.

Не было ни одного районного центра не связанного со столицей региона авиационным сообщением. Ни одного! Даже в крупные деревни были регулярные рейсы самолётов АН-2, Ан-24, Ан-28 и вертолётов. Это сейчас, в третьем тысячелетии, благодаря политическому авантюристу Ельцину и его демократам, от авиации региона почти ничего не осталось. Как, между прочим, и в других. В свердловской области, где когда-то этот, бывший махровый коммуняка, руководил (возможно, и неплохо), а впоследствии ради своих амбиций разваливший громадную страну, а затем по пьяни распродавший и раздаривший своим холуям пол России, не осталось ни одного самолёта местных воздушных линий (МВЛ). Даже в соседние областные города уже не летают самолёты. Но об этом впереди.

С утра пилот второго класса Георгий Клёнов получил срочное задание на санитарный вылет. По инструкции он должен поднять машину в воздух через 20 минут после получения заявки, ибо вопрос стоит о жизни и смерти человека. Быстро подготовившись, они со вторым пилотом поспешили на стоянку. Приняли готовый к вылету и прогретый самолёт, и сели в кабину. Клёнов привычно запросил у диспетчера разрешение на запуск двигателя, но неожиданно получил запрет. Получили запрет, ничего не понимая, и другие экипажи.

Лётчики, выйдя из кабин, собрались у технического домика. Тут же топтались привычные ко всему пассажиры, лениво поругивая Аэрофлот. Кто-то позвонил Байкалову Тот в свою очередь позвонил диспетчеру АДП.

– Что случилось? Почему не вылетают самолёты?

– Приступила к работе новая смена, – ответили ему, – а по инструкции новый РП (руководитель полётов) должен лично осмотреть полосы, убедиться в их пригодности и разрешить полёты.

– Но ведь ещё десять минут назад самолёты взлетали? – удивился Байкалов.

– Это было при старом РП, сейчас заступила новая смена.

– Так в чём же дело? Пускай осматривает, раз ему положено. Надо было раньше это делать. Да и что произойдёт с взлётными полосами за 10 минут?

– Дело в том, что сломалась машина РП, оборудованная рацией. А пешком полосы осматривать не положено. Такова инструкция.

– Шутите? – не поверил командир отряда. – В порту больше сотни всяких машин.

– Да, но нет машины РП. А другие машины ему не подчиняются. Да и допуска у них нет, они не могут по полосе ездить. Вдруг самолет садиться будет.

Байкалов озадаченно поскрёб затылок и спросил:

– Сейчас есть самолёты на подходе?

– Нет. И не будет в течение сорока минут.

– Ну, вот и пусть РП берёт любую машину и смотрит, ему десяти минут хватит для этого.

– Не положено инструкцией.

– А если машины РП не будет весь день, или неделю – что тогда?

– Ничего не знаем.

Взбешенный командир нервно закрутил диск телефона, набирая номер диспетчера руления и старта, который запрещал запуск.

– Ты хорошо видишь рабочую полосу? – спросил он его.

– Отлично вижу, – ответил тот. – Как же я могу её не видеть?

– Вам положено её осматривать перед заступлением на дежурство?

– Обязательно. Я всё уже осмотрел.

– Каким образом?

– Прошёлся пешочком, – удивился диспетчер, – подышал воздухом. Нам ведь машина не положена.

– Как считаешь, полосы (их было две) пригодны? Воронок от фугасных бомб нет? Кабаны за ночь ямин не нарыли? Пьяный тракторист их не распахал? Или, быть может, на них кто-то загорать улёгся?

– Да что вы такое говорите! – ответил ошарашенный диспетчер. – Ничего там нет. Пригодны полосы и никто там не загорает.

– Значит, можно вылетать?

– Конечно можно.

– А что же вы не выпускаете самолёты?

– По инструкции в пригодности полос должен лично убедиться РП и дать мне разрешение на приём и выпуск самолётов.

– Но ведь вы же говорили только что – полосы пригодны!

– Я и сейчас это говорю.

– Тогда я даю экипажам команду на запуск?

– Запрещаю, – ответила трубка, – нет разрешения РП.

– А разрешения господа бога вам не требуется? – психанул Байкалов.

– Мне нужно разрешение РП. А он не даст его, пока не проедет по полосам. Так положено инструкцией. Не я же её выдумал.

– Хорошо!!! – заревел в трубку Байкалов. – Я имею право подбора посадочных площадок с воздуха, посадку на них и влёт безо всяких диспетчерских разрешений. Сейчас я сяду в санитарный самолёт и взлечу. Всю ответственность беру на себя. В Ак-Чубее больной умирает.

– Здесь не посадочная площадка, здесь аэродром первого класса. Запрещаю…

Байкалов в ярости так хрястнул трубкой по телефону, что он печально звякнул несколько раз, словно щенок, незаслуженно получивший пинка. Потом набрал номер ПДСП. Уж там-то разберутся. Там удивились и… развели руками. А что мы можем поделать, раз такова инструкция?

– Но ведь задерживается санитарный вылет. Человек умереть может.

– Все мы когда-то умрём, – мрачно пошутили в трубку. – Ждите…

Минут 20 курили экипажи у технического домика, обмениваясь мнениями об этой комической ситуации. Они уже знали о причине задержки.

– В былые времена за такое кого-то быстро бы в воронок упрятали, – сказал кто-то из старых техников. – Это же, ребята, вредительство.

– Ну и бардак у вас в Бронске! – вторил ему командир грузового самолёта из Смышляевки.

– У вас не лучше, – возразили ему.

– Да вот же маслозаправщик стоит, – ткнул пальцем Клёнов. – Садись и смотри полосы. Три минуты нужно всего.

– Вот незадача! Притворно возмущался командир звена из эскадрильи Глотова. – Забыли инструкцию написать, что в подобной ситуации делать. Ай-ай-ай!

– Ничего не делать, – ответили ему.

– Так ведь пока ничего и не делается.

– Вот именно. Ничего не делай – и не нарушишь ни одну инструкцию.

– Да ещё и премию получишь за обеспечение безопасности полётов.

– Докатились, пассажиры смеются.

– Анекдот на транспорте в действии.

К домику подкатил жёлтый УАЗ аэродромной службы, оборудованный рацией. Из машины были слышны нервные переговоры и перебранка диспетчеров.

– Что же нам теперь на запасной аэродром прибывающие самолёты отправлять? – орал диспетчер подхода. – Это при ясной-то погоде? Вы все там с ума посходили!

– Мы ведь тоже полосы осматриваем каждые 30 минут, – сказал инженер аэродромной службы. – И даём пригодность к работе. Зачем ещё и РП их осматривать? Но окончательное слово за ним.

– Да что же их весь аэропорт смотреть бегает? – не выдержал Клёнов. – Умрёт у нас больной – будем по прокурорам бегать. Где же у этого РП здравый смысл?

– Да вы что, ребята? Какой здравый смысл? Низ-зя! – поднял палец командир самолёта Митрошкин. – Низ-зя! Это же вам не хрень собачья, а ин-струк-ци-я! Понимаешь, Жорка, ИНСТРУКЦИЯ!

– Да, перестраиваемся мы здорово!

Между тем Байкалов позвонил Заболотному, хотя был уверен, что ничего этот человек не решит. Спокойно выслушав гневную речь командира, тот спросил:

– А почему вы вмешиваетесь в эту ситуацию?

– Но ведь идут задержки рейсов.

– Ваше дело – обеспечивать безопасность полётов, а не затыкать амбразуры огрехов других служб.

– Но ведь ещё и план выполнять нужно.

– План в ущерб безопасности нам не нужен.

Байкалов в сердцах бросил трубку, едва не выведя из строя второй телефон.

А на стоянке лётчики в ожидании, когда РП осмотрит полосы, травили анекдоты.

– А вот ещё про волокиту. Собрал начальник подчинённых и говорит: «К нам пришла новая методика обучения. Но нет инструкции по пользованию этой методикой. Поэтому, прежде, чем пользоваться методикой, необходимо разработать инструкцию по пользованию методикой. А чтобы пользоваться инструкцией по пользованию методикой, необходима методика по пользованию инструкцией. Вот этим мы, товарищи, и займёмся. Думаю, шесть месяцев нам для этого хватит. За работу!».

К Клёнову подошёл его второй пилот Муромцев.

– Мы полетим сегодня? Больной умрёт – кто отвечать будет?

– Скорее всего, найдутся объективные причины. Тебя не обвинят, не бойся.

– Я не за себя боюсь, за больного. Скоро час, как у моря погоды ждём…

А Байкалов решился позвонить командиру ОАО. Бобров, выслушав его, приказал взлетать без осмотра полос РП, если их уже диспетчера осмотрели. Он хорошо знал, где можно поступиться требованиями приказов и заработать авторитет у лётного состава. Но диспетчер оказался на редкость упрям. Тогда, взбешенный не менее Байкалова, диспетчеру старта позвонил Бобров. Не представляясь, скрипучим голосом спросил:

– Вам знакомы такие понятия, как логика и диалектика?

Диспетчер узнал голос командира и вскочил с места. Никогда ещё командир объединённого отряда не звонил рядовому диспетчеру.

– Не понял вас, товарищ командир, – промямлил он.

– Ваша фамилия?

Диспетчер представился.

– Так какого же чёрта вы там сидите, Фёдоров? Почему не выпускаете самолёты?

– Но, товарищ, командир, – начал было он, – по инструкции…

– Немедленно обеспечьте вылеты. Если не желаете – покиньте стартовый пункт и напишите на моё имя рапорт об увольнении. Нечего там штаны протирать.

– Но если что случится – прокурор с меня спросит, – не унимался Фёдоров.

– С прокурором буду я разговаривать. Обеспечьте вылеты. Это приказ.

Через полтора часа нелепой задержки самолёты разлетелись. Первым вылетел санитарный самолёт. Он летел в район Ак-Чубея на север области, где на аэродроме мучительно корчился больной с острым перитонитом.

А что было бы, не окажись на месте Боброва? Что думаешь ты, читатель? Действительно, трудно сказать. Вот что такое инструкция.

Разбор продолжался около трёх часов. Все члены комиссии высказались, но ничего нового не сказали. В основном все замечания повторялись от проверки до проверки и имели, как выразился инженер, проверявший АТБ, глубинные корни. Итог подвёл Поливанов. После него выступил с заключительным словом Бобров. Говорить он умел дипломатично.

– Что же, – начал он, – комиссии для того и создаются, чтобы взглянуть на дела наши свежим взглядом. Мы здесь, прилагая все силы выполнению государственного плана, порой не успеваем претворять в жизнь некоторые указания министерства, а что-то и забываем в ежедневной производственной текучке. И это свойственно людям. Диалектика. Как говорится, не ошибается тот, кто ничего не делает. Мы выполняем большой объём работ, товарищи. Я не буду приводить цифры – они всем известны. Но это не оправдание наших недостатков, которые выявила комиссия. Они говорят о наших недоработках, неумении ориентироваться на требования партии по перестройке нашей деятельности. Настораживает и повторяемость недостатков, на что тоже справедливо указала комиссия.

Завтра предписание будет размножено и вручено всем начальникам служб. Изучите и устраняйте вскрытые недостатки. Срок – три дня. Доклады об устранении предоставлять в письменной форме. Через неделю мы должны отчитаться перед управлением. А с виновными в нарушениях, выявленных комиссией, будем разбираться. И в заключение позвольте поблагодарить членов комиссии за проделанную работу. Всё, товарищи. Вопросов нет? Разбор закончен.

Люди гуськом потянулись к столовой, поскольку уже давно шло время обеда. Члены комиссии пошли обедать в ресторан в отдельную комнату, где обедали Бобров, Агеев и некоторые другие лица. Для гостей обеды всегда были бесплатные. И даже водку не подкрашивали чаем, как в общем зале.

На следующий день комиссия благополучно отбыла с тяжёлыми головами и хмурыми взглядами, оставив предписание на семи листах убористого текста.

Предписывалось устранить вскрытые недостатки, наказать нерадивых, отстранить виновных и проанализировать деятельность всех служб. Но, прежде всего, предписывалось составить план по устранению недостатков и копию выслать в управление, что и было с завидной быстротой сделано секретаршей Боброва. Для этого она, прочитав предписание, открыла один из шкафов, с минуту там порылась и извлекла ещё не успевшую запылиться с прошлой комиссии, папку с надписью: «Предписания». Сличив текст предписания из папки с только что порождённым комиссией, она удовлетворённо кивнула. Потом из недр соседнего шкафа появилась папка с надписью: «Планы мероприятий». Бегло прочитав лежащие там бумаги, снова удовлетворённо кивнула. Карандашом зачеркнула в графе «Сроки выполнения» старые даты и поставила новые. Затем вышла в соседнюю комнату, где располагалось машбюро.

– Верочка, отпечатай срочно, даты – сегодняшние.

Верочка, почти не глядя в текст (давно выучила наизусть одни и те же термины), за семь минут отбарабанила текст в пяти экземплярах. Ещё через пять минут Бобров утвердил его. Текст не читал, ибо всецело доверял такие дела секретарше. Только расписываясь, напомнил:

– Не забудь один экземпляр отправить в управление.

– Конечно, Фёдор Васильевич, – улыбнулась девушка.

Она не хуже своего шефа знала, что в управлении эту бумагу никто читать не будет. Она будет положена в такую же, как и у неё, папку, а папка засунута в такой же шкаф. Похожим способом рождал такие бумаги каждый начальник службы. Только в управление не отсылал, а отдавал начальнику штаба Шилову. Тот подшивал их и аккуратно складывал в шкаф. И всё становилось на круги своя. До следующей комиссии.

Воистину прав маэстро, воскликнувший: всё приходящее, а музыка вечна!

––

– И всё же я прошу вас отменить своё решение об отстранении Васина от полётов, – сказал Заболотному командир отряда Шахов на второй день после отъезда комиссии. – В экипаже – стажёр и ему сейчас перерыв не желателен. Он будет терять навыки.

– А он и будет летать, как только сдаст зачёты. На подготовку им неделя даётся.

– Пусть летают и параллельно сдают зачёты.

– Я не могу изменять решение комиссии.

– Почему-то в других службах всё могут, – не выдержал Шахов. – Кстати, предписание-то вы готовили, зачем включили туда пункт об отстранении экипажа? Ведь Поливанов на разборе ясно дал понять, что отстранять не стоит.

– Ну, я за другие службы не отвечаю, – повысил голос и Заболотный. – А приказ по Васину уже утверждён. Предписание готовил я, не спорю, но ведь Поливанов его подписал? Значит, изменил решение.

– Не без помощи вас, – снова не сдержался Шахов.

Заболотный молчал, не зная, что ответить. Затем произнёс:

– Дался вам этот экипаж. Что вы его так защищаете?

– Я не экипаж защищаю, а справедливость.

– Справедливость в защите не нуждается. А ваш экипаж развёл с председателем комиссии демагогию, проявил невоспитанность вместо того, чтобы отвечать на вопросы. Я хочу поставить вопрос о его расформировании.

«Это вас научили в академиях демагогии, – едва не произнёс командир отряда. – Гляди-ка, справедливость в защите ему не нуждается».

– Ну что же, тогда я вынужден подписать рапорт Васина о предоставлении ему отпуска.

– Это его право.

– Рапорта написали все члены экипажа.

– Это их право. Зачёты сдадут после выхода из отпуска.

В полдень следующего дня экипаж в полном составе вышел из автобуса, прибывшего на центральную площадь Бронска из аэропорта.

– Ну, что же, господа отпускники, до встречи через месяц, – невесело улыбнулся Васин. – На летний отпуск теперь можете не рассчитывать.

– Да хрен с ним, с отпуском, командир, переживём! – с бесшабашной удалью в голосе ответил Пашка. – Обидно не за это, а за что в душу плюнули.

– И где только на эти должности таких Заболотных и Поливановых берут? – спросил Ипатьев. – Специально что ли назначают?

– Их не назначать – выбирать надо. Народ, он всегда фантик от конфетки отличит. Разве бы Заболотного выбрали?

– Это в нашей-то системе, да выборные должности? Тебе Томас Мор родственником случайно не приходится?

– Причём тут твой Мор?

– Он, говорят, родоначальником социалистического утопизма был.

– Дурак ты, Пашка! Мы можно сказать из-за тебя пострадали. Ну, чего ты этого Поливанова экзаменовать начал? Что с него взять, кроме анализов?

– Ладно, хватит препираться, – одёрнул их Доронин. – Всё равно не подерётесь. – Он указал на ресторан. – А не посетить ли нам сие заведение? Отпускные-то в кармане.

– Дома пообедаем, – возразил Васин. – Водки в нём всё равно нет. Там безалкогольные свадьбы играют. Сам видел.

– Обижаешь, командир, – улыбнулся Эдуард. – Вот, скажем, зашёл бы сюда наш друг Заболотный – для него бы не было. А мы люди холостые и весёлые – для нас найдётся. Я тут, когда в опале был, частенько тоску-печаль заливал.

– Мы поняли, у тебя здесь – блат, – сказал Ипатьев.

– Без блата в наше время – ни шагу, – подтвердил механик. – Гадом буду!

В пустом ресторане знакомая официантка несказанно удивилась, принимая заказ:

– Вам на четверых по сто грамм?

– Это много? – спросил Васин.

– Гм, – промычала девушка, – чудные вы какие-то! Да когда сюда ваши ребята заходят, так бутылку на брата заказывают.

– Так ведь не положено? – удивился Ипатьев и ткнул пальцем в висящее на стене объявление, где пояснялось, что на человека можно заказывать не более 100 грамм.

– Это ещё со старых времён, – улыбнулась девушка. – Сейчас-то совсем не положено.

– Так, так, так, – рассыпался мелким смешком Пашка, – мы всё поняли. Нам не надо девятьсот, – подмигнул ей, – два по двести и пятьсот. Так пойдёт?

– Принесу две, – снова улыбнулась официантка. – Но уж, простите, клюквой подкрашу.

– Во! – удивился Пашка, глядя ей вслед. – Не у нас одних, видимо, комиссии.

В ожидании заказа Ипатьев достал пачку отпускных денег и стал раскладывать их на две неравные части. БОльшую положил во внутренний карман пиджака, меньшую – в карман брюк. На недоуменный взгляд Васина пояснил:

– Это чтобы капитуляции не получилось.

– Чего-о?

– Капитуляция – это вручение жене всей зарплаты. Попробуй потом выпросить на бутылку пива.

– Это точно, – согласился Доронин. – Не так уж и трудно её отдавать, всю, труднее убедить, что она вся.

– Всё-таки хорошо, что нам её некому отдавать, – потёр ладони Пашка и предупредил штурмана: – Смотри, карманы не перепутай, когда будешь жене деньги вручать.

– А заначку лучше под погон прячь, – посоветовал Васин, – там уж точно не найдёт.

Официантка принесла заказ. Водка была налита в чайные стаканы и замаскирована под чай.

– Мальчики, – предупредила она, – эту выпьете – ещё принесу.

– Ну и страна у нас! – посетовал Устюжанин. – Легально выпить и то нельзя. Угораздило же в ней родиться. За перестройку, друзья!

– За романтику перестройки!

Содержимое стаканов быстро перелилось в глотки. Только Васин отпил несколько глотков и пояснил:

– Мне с вами не тягаться в этом деле. Возраст учитывайте.

Доронин, закусывая, продекламировал:

Кто небо видел наяву –

Не на конфетном фантике,

Кого и день, и ночь дерут -

Тому не до романтики.

Снова подошла девушка и поставила на стол трёхлитровый кувшин с плескающейся, подкрашенной под клюквенный сок, водкой.

– Как будто это морс, – сказала она.

– Кто ж поверит? – ухмыльнулся Пашка и взялся за кувшин. – Коротка, господи, данная нам тобой жизнь, – вздохнул, разливая водку по стаканам, – ещё короче – радости в ней. Ну, будем здравы! И чтобы про работу и всяких там Заболотных – ни слова. Мы в отпуске. Да сгинут в геену огненную все враги наши! Аминь! Девушка, ещё… по 150 чаю.

– Меня что обидело? – сказал Васин после третьей. – Да то, что этот Заболотный нас демагогами обозвал. Мне Шахов весь с ним разговор пересказал.

– Это оскорбление, командир! – стукнул по столу Ипатьев. – Да за это по морде…

– Мы демагоги? – воскликнул раскрасневшийся Пашка. – Вот сволочь! Ни за что отстранил, да ещё и обзывается. К-козёл!

– Помолчи, кочегар, дай командиру сказать,– одёрнул механика Доронин.

– Надо бы быть выше обид, – продолжал Васин, – но не могу. Слишком много лет я проработал в этой долбанной системе, чтобы оскорбления от недоделанных лётчиков выслушивать. Я более 30 лет летаю, и более 40 человек командирами ввёл. Вот он, – кивнулна Доронина, – уже и не знаю, какой по счёту. И не один даже предпосылки к происшествию не сотворил. Это о чём-то говорит?

– Ты не расстраивайся, командир, – икнул Доронин, – чего на дураков-то обижаться.

– Точно! – подтвердил опьяневший Устюжанин. – Все же знают, что ты не такой. Знают и уважают. Народ, он всё знает. На то он и народ. Вот ты, – ткнул пальцем в Ипатьева, – Заболотного уважаешь? Скажи честно?

Штурман вместо ответа скорчил такую мину, словно хлебнул что-то мерзкое.

– Вот видите, он его не уважает. Может ты, Эдик, уважаешь?

– Кого?

– Поливанова, – подсказал штурман.

– Не-ет, – замотал головой Доронин. – Пускай его другие уважают, если хотят.

– Ну вот, он тоже не уважает. А кто уважает? – спросил Пашка и, оглядев всех по очереди и не дождавшись ответа, подытожил: – Никто не уважает. А тебя, Герард Всевдло… Всево-до-лович, – выговорил по слогам, – все уважают. И мы – тоже. Гадом буду!

– Когда перестройка эта началась, – сказал штурман, – я обрадовался. Ну, думал, заживём теперь, как в нормальных странах. А стало только хуже. К власти одни болтуны приходят. Тот же Заболотный.

– Да разве это перестройка? – снова икнул Пашка. – Ты в лесу давно бывал?

– Причём тут бананы?

– А при том. Когда ветер, деревья что делают? Раскачиваются вершинами, шумят на ветру. А внизу тишина. Перестройка там, в Москве. А у нас тут тишь, гладь и, как говорится, божья благодать. Нижнее начальство выжидает, чем там, наверху, все эти дурачества закончатся. Нижнее начальство не хочет перестройки, ему и так хорошо.