Москва-Ерофеево

Глава ноль. Суббота, 1 февраля.

Ты идёшь к психотерапевту. Заставляешь себя встать утром, умыться, что-то надеть и засунуть себя в машину к Другу. Выйти из машины. Пройти простую процедуру регистрации на первом этаже психдиспансера и сесть в коридоре. Зажав руки между колен, ощущая сердце комком в горле. К этому моменту ты не ощущаешь себя тем, кем тебя видят. В тебе уже нет целостности. В тебе уже нет тебя. Ты где-то настолько глубоко, что можно вытащить, лишь ткнув в самое больное.

К психотерапевту идёшь один. Сидишь, смотришь в стену. Не знаешь, как начать.

Врач, мужчина, шрам на голове, крупные кисти рук, женат. Говорит:

– Что с Вами?

И правда. Что?

– Мой друг считает, что у меня депрессия, – говорю я, смотря в стену. Стена светло-зелёная. Чистая.

– А вы что думаете? – интересуется врач.

Хочу сказать, что мне всё равно, но раз уж согласилась прийти, отвечаю:

– Я не врач, как могу поставить диагноз? Мне морально плохо, тошнит от еды, от себя. Мне всё время кажется, что я воняю.

Врач поднимает бровь. Жестом руки говорит «продолжайте».

Совет – если уж вы решились на поход к врачу, лучше потерпеть и сказать Правду. Всегда найдётся тот, кому Вы нужны на этой стороне, а не на другой.

Продолжаю. Про ненависть к себе. Про грязь. Говорю, что если бы я была хорошей, Он бы не ушёл.

– Думаете, дело только в Вас? О суициде думали?

– Думала. Но ни один из способов мне не понравился.

Говорить, что я уже и дату выбрала – 24 апреля, я не стала.

– Резали себя? Наказывали?

– Да. Канцелярский нож. Ещё маникюрные ножницы.

– Покажите. Ну ясно. Легче становилось, когда было больно?

– Да. Но не на долго.

Молчание.

– Ну вы же понимаете, что это только стационар?

Отупело смотрю на врача. Нет. Нетнетнетнетнетнет. Только не больница. Только не психушка. Нетнетнетнетнет.

– А по-другому нельзя? – жалобно спрашиваю.

– Нет, нужно действовать быстро. Вы и так себя мучаете уже… сколько?

– Два месяца.

Два месяца без Него. Два. Как долго. Я ощущаю безграничную усталость и желание, чтобы все это закончилось. Не хочу жить без Него. Не хочу быть без Него. Влачить жалкое существование. Зачем я сюда пришла? Зачем врач спрашивает, мучает. Отупелая боль в груди, в самом нутри моего разваливающегося на части тела. Поскорее бы все закончилось.

– Два месяца. Так нельзя. У вас дочь, есть ради чего жить и радоваться. Вы пришли одна?

–Нет.

– Вы не против, если я приглашу вашего спутника в кабинет, объясню ему все?

– Нет.

Только скорее отстаньте от меня. Я хочу на свой диван, сложенный углом, хочу забиться в сериал и есть чипсы, рассыпая вокруг себя крошки. Скорее бы. Отупелое умиротворение звало меня в свои объятия, пока Доктор объяснял Олегу, как важно отправить меня в больницу. Я кивала головой, хлюпала носом. Внутренне во мне все сломалось настолько, что мысль о том, куда меня завели мои чувства к человеку, не вызывала почти ничего. Кроме стыда и боли. Стыда за то, что Ему приходилось быть со мной – такой грязной, такой недостойной его, такой уродливой. И боль от того, что Он ушёл. И унёс мою жизнь с собой.

Сжимая в руках направление на госпитализацию, рассказываю родителям, что меня на несколько недель отправляют в больницу. Волнуюсь. Усталость накрывает привычной пеленой – слишком много событий за один день.

– Как больница? – удивляется Мама. – Да ты же не выйдешь потом оттуда! Ты о ребёнке подумала вообще?

– Ты уверена, что тебе туда надо? – Папа тоже не понимает, что происходит. – У меня есть знакомый врач, психиатр, я ей сейчас позвоню. Полежи, сока попей, да всё и пройдет.

– Господи, – Мама в изнеможении прикрывает глаза, я вижу усталость и отвращение на её лице. Она садится за кухонный стол и смотрит на меня:

– Ты на что вообще рассчитывала? Думаешь, молодым мальчикам нужна, такая как ты? Сколько ему лет? 25? Бедный парень, не удивительно, что он сбежал.

Стою посреди кухни. Влажными пальцами сжимаю направление на госпитализацию. Не знаю, куда себя деть. Чувство вины накрывает, накрывает, накрывает. Скорее бы домой, к себе, забиться в привычный угол.

Глава один. Понедельник, 3 февраля.

– Её зовут Галина Львовна, побеседуй с ней, – Папа протягивает мне свой телефон.

Вздыхаю, беру.

– Да, здравствуйте.

– Рассказывайте, что вас беспокоит. А, не спите уже давно. Ой, давайте я вас технике одной научу, у меня знаете, сколько учителей с нарушением сна были, так они после стакана теплого молочка и расслабления правильного спят как младенчики.

– У кого, говорите, Вы были? А, знаю такого. Завтра схожу к нему, спрошу. А что же Вы имя-то своё сменили? Давно? Ну ясно всё с Вами, папе трубочку дайте.

Даю. Сажусь на диван, зажав руки между ног. Закрываю глаза. Чувствую, как горечь поднимается изнутри, накрывает тошнотной волной. Я ощущаю всю ту же мерзкую вонь, что ничем не отмыть с себя, сколько я не пыталась. Мне хочется сжаться в крошечный комок, заползти в шкаф или свой любимый угол и баюкать там своё уродство, свои вонючие раны и воспоминать. Вспоминать о Нём. Закрыв глаза, снова и снова оказываться на станции очередного вокзала, где Он ждет меня. Где обнимает, а потом, держа за руку, ведет куда-то. Не важно, куда идти. Главное, что с Ним.

На следующий день Папа позвонил мне и сообщил, что да, ситуация моя тяжелая и видимо, кроме как больницы, ничем мне уже не помогут. Повздыхал о том, какой это удар по семье, как нам всем не повезло и попросил держать в курсе. Ну, ладно. Конечно. Разве когда-нибудь я делала иначе?

Глава два. Вторник, 4 февраля.

– Мне нужно с тобой поговорить. Идем.

Заходим в туалет, закрываю дверь на замок, чтобы никто не помешал из коллег. Собираюсь с духом, поднимаю глаза на Подругу.

И снова вспоминаю другой туалет и вечер, когда она поцеловала меня. Вспоминаю, как она расстёгивала молнию на моём платье. Как я сопротивляюсь. Я не хочу, чтобы кто-то касался меня, так я стану ещё грязнее. Она не слушает. Придавливает меня своим весом. Горячий шепот её губ вливается в мои уши. Она говорит, что лучше Него, что мне будет хорошо с ней. Говорит, как долго ждала этого момента. Мои руки дрожат, а слезы текут по лицу. Я не хочу-не хочу этого. Оставь меня, прошу. Я перестаю сопротивляться, и просто вяло стою, пока она целует меня снова. Пока кладет мои ладони на свою обнажённую грудь. Подруга пьяна, я смотрю на её раскрасневшееся лицо, на яркие губы. Она красива, как никогда, и в облике её всё сильнее проступает что-то темное и яростное. Она отпускает меня. Смотрит на своё отражение в зеркале и улыбается. Это больше похоже на оскал животного, прекрасного, сильного, первый раз вкусившего крови. Пытаюсь застегнуть платье. Хочу сбежать. Хочу в ванну, под горячую воду, чтобы смыть смыть смыть с себя чужие прикосновения. Не Его прикосновения. Тяжесть стыда ускоряет движения. Пряди волос, выбившихся из прически, намокли от слёз и прилипли к щекам.

– Ты такая слабая, – говорит мне подруга. – Все же этим пользуются, неужели ты не понимаешь?

Выбегаю из туалета. Надеюсь, что в общем веселье никто не заметит мой растерзанный вид. Здесь так шумно и радостно, и так больно. Больно находиться в месте, где я первый раз танцевала с Ним год назад. Где Его руки первый раз легли на мою талию, и я была так близко к Нему. Сжимаю перила, стискиваю зубы. Бежать, бежать отсюда, скорее, домой. Домой. В пустую тёмную квартиру, в ванну. Вдруг Он приехал, и ждёт меня там. Дома.

– Эй.

Поворачиваю голову. Вижу своего коллегу. Он улыбается мне. В зеленых глазах мерцают солнечные зайчики. Сжимаюсь внутри в комок.

– Пойдем танцевать?

Отчаянно мотаю головой. Нет, ни за что.

– Да ладно тебе, пойдём. Посмотри, как там красиво.

Перевожу взгляд на танцпол. Площадка сияет. Разноцветные огоньки отражаются в зеркалах и пайетках на платьях гостей. Всё блестит и переливается радостными искорками, нарядными эмоциями. Улыбками. Ощущением приближающихся перемен. Непременно хороших. Только не для меня. Сжимаю пальцы в кулаки, ногти впиваются в ладони. Как я могу танцевать с кем-то, кроме Него? Я же предам Его. Нет, ни за что.

– Тогда давай провожу тебя до стола.

На это я могу согласиться. Этот человек один из немногих, кого я не боюсь. Когда смотрю в его глаза, или, когда он улыбается, я чувствую тепло и доброту, что живут в нем.

Вокруг столов и диванов шум. Сажусь в уголок, расправляю складки платья, убираю со щёк прилипшие пряди серебристо-серых волос.

– Наша Мангусточка сегодня похожа на эльфа, – голос помощницы директора слышен на весь ресторан. – Иди, обниму тебя, девочка моя дорогая.

Подхожу к столу, где все самые нарядные и самые нетрезвые. Меня обнимают бережные руки, так похожие на мамины. Ну, мне так кажется. Моя Мама никогда меня так не обнимала. Вообще не обнимала. Хочется прижаться к этой теплой и такой понимающей груди, выплакать всю боль, и наконец-то уснуть. Но нет.

– Всё у тебя будет хорошо, – гудит в макушку успокаивающий голос. Внутри всё отзывается болью на добрые слова. Только бы не разреветься здесь, на глазах у всех.

– Угу.

Руки размыкаются. Поднимаю голову. И вижу свою Подругу. Она идет, немного покачиваясь на высоченных каблуках, ищет меня глазами.

Я не хочу больше здесь оставаться. Я не могу больше здесь оставаться.

Такси везёт меня по пустому грязному городу. Ночная дорога в бликах фонарей стремительно разворачивается за окном. «Ты слабая, слабая, слабая». Голос подруги звучит и звучит в голове. Сжимаюсь в комок на заднем сиденье. Нарядное платье, подаренное когда-то Им, касается грязного пола такси, пачкается. Я недостойна носить эти красивые вещи. Я не достойна быть с Ним.

– Мангууууст?.– голос Подруги возвращает к действительности. Тревожные серые глаза внимательно смотрят на меня. И будто не помнят, что было в том туалете.

Вздыхаю.

– Ты только не нервничай. Меня кладут в больницу. Примерно на пару недель.

– А что, по-другому нельзя? Ты уверена, что больница – это правильный вариант? А что Олег думает об этом?

Вздыхаю.

– Олег считает, что это единственно возможный вариант.

– Ну вот когда же у меня были проблемы, я же справилась сама. Неужели ты не можешь?

– Я не могу спать, я устала. Я так устала. Я так устала без Него.

Сажусь на пол.

– Да, я тоже устала, – говорит Подруга. – Представляешь, мой не обращает на меня внимания после того случая. Наверняка это его бывшая, он снова с ней. Я ему и писала, и говорила уже с ним. Но он никак не хочет мне поверить, что я ничего не делала.

– Дай ему время. Наверное, ему нужно побыть наедине с собой и обдумать всё. Ты же прекрасно знаешь, как легко он внушаем и как прислушивается к своим друзьям. Сейчас для него ты та, кто нарушила его привычный мир.

Встаю с пола, вытираю глаза. Саднит под рукавом свитера новый порез. Ощущаю его колючесть при каждом движении. Так мне и надо. Грязная тварь.

Содрогаюсь от омерзения.

– У меня есть к тебе одна просьба. Пожалуйста, если Он тебе напишет, расскажи Ему, где я. Пожалуйста.

– Да, хорошо, – Подруга соглашается. Только на неё у меня вся надежда. – Ты хочешь, чтобы он вернулся?

– Всем сердцем.

– Но ты же понимаешь, что всё будет как раньше?

– Да.

– Я не хочу, чтобы ты была с ним. Понимаешь? Эти отношения разрушили тебя, ты уже не ты.

– Нет, я хочу, чтобы Он вернулся. Только с Ним я чувствую себя счастливой. И живой.

Боль от потери стала невыносимой, сложила пополам. Любимый, любимый, вернись. Пожалуйста.

Глава три. Среда, 5 февраля.

Я методично собирала сумку. Мне было страшно. Дрожали руки. Я брала с собой— штаны домашние в котиков, пару футболок, пару носков, тёплую кофту, кружку, две ложки, зубную щетку, мыло, зубную пасту, мицелярную воду, смену нижнего белья на неделю, резиновые шлепки, коробку чая в пакетиках, пакетик соленых крендельков, планшет, пару книг своих и «Москва – Петушки» – то сокровище, единственная Его вещь, что у меня осталась. И все это с чувством отстраненности к происходящему. Глубоко внутри я плакала и осознавала, что все это напрасно, но раз так сложилось – пусть случится. Ничего хуже уже быть не могло. Ужасно хотелось хорошего конца этой истории.

Фантазии о великом спасении меня из психушки цвели в голове буйным цветом, заедаемые чаем и бесконечными упаковками с сырными чипсами.

Ближе к 18 часам приехала моя Подруга. Ей предстояло заботиться о моих котах и мне хотелось, чтобы она чувствовала себя как дома, но ощущение, что все не так и что она меня боится, не отпускало меня. Я ощущала себя не собой, не той, с кем она подружилась и кого любила. Мне было стыдно, и я чувствовала себя такой грязной, что хотелось содрать кожу под кипятком при помощи жесткой мочалки.

Она приготовила себе чай. Я в нервном возбуждении сидела на диване, уже внутренне не ощущая себя дома и не ощущая хоть какого-нибудь спокойствия. Страх перед неизвестностью грыз меня изнутри. Смешиваясь с тоской и отчаяньем от периодических воспоминаний о Нем. О.... как я скучала. Как ныло и плакало мое сознание, моя память, мои руки… тоска была такой невыносимой, что хотелось умереть, лишь бы не жить в мире, где рядом нет Его.

Приехал Олег. Позвонил. Пора. Я обреченно пошла надевать пальто. Руки не слушались, голос дрожал. Подруга тоже волновалась. Обычно она много говорит, но тут притихла. Меня снова накрыло волной стыда. Как же им всем не повезло знать меня.

Улица. Машина. Олег.

Я рада его видеть. Он то немногое, что осталось хорошего в моей жизни. То уверенное и тёплое. Как Папа, только лучше.

Стремительно разворачивается вечерняя дорога под колёсами машины. Уже горят фонари и свет в окнах тех, кому повезло находиться дома. Хочется закричать и убежать обратно. К себе на диван. Но нельзя. Нельзя. Очень важно понимать, что когда даже твои друзья за твою госпитализацию, скорее всего, это единственное, что тебе остаётся, чтобы выжить. В такой ситуации очень важно быть не одному и если не осознавать, то хотя бы видеть, что на тебя кому-то не все равно. Мне повезло с друзьями. Кому-то, может, повезёт с семьёй. Моя семья – Мама и Папа, остались глухи к тому, что происходило. Для них это стало позором семьи и ударом по ним. Какой-то смешной выдумкой от дочери, которая «пересмотрела американских фильмов».

И вот мы на месте. Больница встречает безмолвием и светом в окнах зданий советской постройки. Вход через решётку. Охранник. Прямо по коридору и дверь справа. Стучу.

Садитесь. Рассказывайте.

Отдаю направление. Рассказываю. Врач – женщина яркой внешности с усталостью и безразличием в глазах – расспрашивает обо мне. Рядом с ней пожилая сухая дама с косящими глазами. Меня она пугает своим взглядом сквозь предметы. Мне говорят, что я приехала не туда, что мне нужно в другую больницу и что здесь пациенты гораздо серьёзнее, чем я со своей ерундой. Прошу отпустить меня домой на одну ночь и вернуть направление. Обещаю утром поехать в другую клинику. А у самой в голове клацают мысли – домой домой домой домой, отпустите уже меня, я не хочу ничего, пожалуйста.

Врач остаётся глуха к моим просьбам. Говорит, что не может взять на себя ответственность за мою жизнь и ночь мне придётся провести у них. Страх. Паника. Слёзы. Прошу вас, я не хочу здесь оставаться. Я пришла сама и вы не можете меня здесь держать. Но нет. Нет пути назад. Меня выводит из кабинета сухонькая дама с косящими глазами. В коридоре мои друзья. Обнимаю их, говорю, что они привезли меня не туда. Обливаю пальто Подруги слезами. Обнимаю, как в последний раз.

Поворачиваюсь к Олегу. Он протягивает ко мне руки, улыбается. Он такой красивый. Его глаза сияют добротой и сочувствием, и в этом длинном уродливом коридоре они единственное тёплое и светлое, что осталось в моей стремительно уменьшающейся вселенной. Обнимаю его. И меня уводят. Деревянные двери с замком. Коридор узкий. Поворот. Ещё одна дверь.

Пост медсестры. Меня раздевают до нижнего белья. Выдают ночную рубашку, большую не по размеру, и цветастый халат. Разрешают взять из привезённых вещей тапочки, смену белья, чай, крендельки. «Москва-Петушки», моё сокровище, остаётся лежать на дне сумки. Её уносят уносят уносят от меня равнодушные руки. Связь с реальным миром, связь с прошлым всё тоньше, всё тоньше. Меня ведут в палату без двери.

Глава четыре. Смотровая палата.

Смотровая палата – это такой перевалочный пункт для только поступивших. Она на десять мест, из которых было занято шесть, если считать вместе со мной. У самого входа в палату лежит девушка, она голая и привязанная к кровати. Для того, чтобы привязать пациента, используют длинные тканевые полоски, как бинты, только плотнее. Обычно они свёрнуты в рулоны и хранятся в шкафу с больничными нарядами. Когда ты только поступаешь, тебе ничего нельзя. Отбирают кольца, личные вещи, книги. У меня забрали даже очки. Передвигаться без очков при минус 4,5 очень сложно. Реальность и так трансформируется постоянно, а тут ещё и не хочет обретать четкость.

Мне выделяют кровать у самой стены. Я сжимаюсь в комок, слёзы льются из глаз. Любимый любимый, посмотри, до чего я докатилась.

Голая девушка открывает глаза и смотрит на меня через всю палату. А потом говорит «Она плачет потому, что боится. Её пугает жизнь, которая её сюда привела». Чертовски верно, незнакомка, чертовски верно.

А затем она рассказывает всей палате вот такую историю «У меня был котик, он жил в деревне. Я приехала туда и нашла у него блошку. А потом еще одну. Мне сказали, что котику можно смазать головку керосином, и тогда все блошки уйдут. Я столько керосина налила ему на голову, что он выпрыгнул с 4 этажа и спрятался в подвал. Он еще пожил немного. Два дня. А потом сдох.»

Девушка заплакала. Я плакала тоже. Пришли медсёстры с поста – пожилые милые дамы, принесли с собой для меня шприц со снотворным. И я, закрыв глаза, отдала себя на милость всепоглощающей темноте, впервые за долгое время погружаясь хоть и не в здоровый, но глубокий сон.

И всё закончится вот здесь

В большом доме на тысячу окон

И все закончится на мне —

Одном из тысячи стёкол.

Я больше не увижу тебя,

Твой взгляд, твой смех и объятья.

Я больше не буду, скуля,

В надежде звать тебя, звать я…

Глава пять. 6 февраля.

На следующий день было знакомство с врачом. Медицинский персонал здесь всех называет «девочки». Мой врач проводила меня до своего кабинета, поговорила со мной. В другую клинику, с более свободным режимом с моими порезами нельзя. Здесь говорят с завистью, что там почти как в санатории.

Назначили уколы и по 1/2 таблетки снотворного на ночь.

Была беседа с психологом. Много плакала – вытаскивать из себя события произошедшего было очень больно. Все говорят, что это Он плохой, но разве, если бы я была хорошей, он сбежал бы от меня? Это все я, никчемная старая уродина.

Здесь очень не хватает музыки. Спасаюсь тем, что у себя в голове напеваю любимые песни.

«Останемся здесь

В невыносимо полной

Пустоте,

Где нет ни книг,

Ни стереосистем.

Остановить бег

И, наконец,

Прижать тебя к себе

В дали от чаек…»2

Меня перевели в палату номер два. А на подушке номер 22. Везде двоечки, мое любимое число. Забавно. Разрешили забрать очки, книги и, пока никто не видит, я, воровато оглядываясь, спрятала фигурку порга в карман тёплой кофты.

Рядом со второй палатой реанимация. В ней всегда закрыты двери, и там кричат. В прошлую среду там был только один мужчина, он кричал как кит несколько раз в день. Пару дней назад появилась женщина – она кричит утром и вечером. Лежа в относительной тишине вечерней палаты я прислушивалась к этим крикам и пыталась выявить какую-то закономерность этих звуков. По минутам или хотя бы, по времени суток, но нет. Крик, не привязанный к движению минутной стрелки, свободный от хлопков дверей и разговоров вокруг, разливался по коридору, натыкался на преграды в виде растений, влетал в дверные щели палат и будоражил тех, кто ещё способен сопротивляться наркотическим снам.

Я тебя увидела

Ты и правда такой

И вонь от тебя

Тащилась,

Как из пасти собачьей.

Заблудившийся гений,

Трусливый герой,

Хрупкий маленький зай -

Не иначе.

Я увидела так,

Будто я не во сне,

Я учуяла запах -

Какое блаженство

Утопать в реальном,

Хоть и дерьме,

Чем каждое утро

В твоём совершенстве.

Глава шесть. 7-10 февраля.

Мне несколько раз в день делают уколы. Сил хватает лишь на то, чтобы сходить в туалет и доползти до столовой за чаем. В голове отчаянные мысли, горячие и тяжёлые. Я больше никогда не прикоснусь к Нему. Не потрогаю его волосы, не смою бережно и трепетно свою кровь с его бёдер. Не уткнусь носом в трепетную ямочку ключиц. И не увижу, как он любуется мной. Никогда. Никогда. Никогда. Никогда. Все это теперь – только в прошлом. А я – застрявшее в настоящем недоразумение. Он даже не знает, где я. Потому что к чему? К чему Ему такая как я? Утренняя истерика обычно сменяется апатией. На завтрак ем йогурт, который привезли родители. Пью чай. Здесь кружки из пластика, а тарелки – металлические миски. Вилок и ножей нет. Кашу, суп, второе – все приносят в больших вёдрах. И ты, выполняя роль своеобразного конвейера передаёшь тарелки с горячей едой до края стола. И с отвращением смотришь в свою тарелку.

Глава семь. 11 февраля.

Скучаю по Нему невыносимо. Таблетки снимают кокон отчуждения и защитные барьеры, в которые загоняет тебя разум. И все воспоминания сыпятся, сыпятся, сыпятся на тебя градом в твоей голове, ранят, восхищают и болят. Я никогда этого больше не испытаю. Все, что мне осталось – это моя память о Нем. О нас. О себе, счастливой и радостной с Ним. О ванной в прованском стиле. Запахе вербены и чёрного чая, остывающего на подоконнике. Его ногах под моими, мокрых, голых, нежных. И аромате свежего молодого камамбера.  И о том, как Он улыбался мне, а я отводила отросшую, непослушную чёлку, с любимого гениального лба.